Замятин Евгений Иванович - Сказки (1914-1917)

Евгений Замятин

СКАЗКИ

1914--1917

• Бог

• Петр Петрович

• Дьячок

• Ангел Дормидон

• Электричество

• Картинки

• Дрянь-мальчишка

• Херувимы

Оригинал здесь: http://lib.aldebaran.ru

БОГ

Было это царство богатое и древнее, славилось плодоносностью женского пола и доблестью мужеского. А помещалось царство в запечье у почтальона Мизюмина. И был такой таракан Сенька -- смутьян и оторвяжник первейший во всем тараканьем царстве. Тараканихам от Сеньки -- проходу нет; на стариков ему начихать; а в бога -- не верит, говорит -- нету.

-- Да как же нету, бесстыжие твои глаза? Ты при свете вылезь да зеньки разинь. А то, ишь ты: не-ету...

-- А что ж, вылезу, -- хорохорился Сенька.

И вылез однажды. Вылез -- и ахнул: бог-то ведь есть и правда! Вот он, вот: грозный, нестерпимо-огромный, в розовой ситцевой рубашке, бог...

А бог, почтальон Мизюмин, чулок вязал: любил он этим рукомеслом заниматься в сверхурочное время. Увидал Сеньку Мизюмин -- обрадовался:

-- А-а, друг сердечный, таракан запечный, откуды ты, здравствуй!

Почтальону Мизюмину нынче выговориться обязательно надо, а больше, как с Сенькою, не с кем.

-- Ну, брат Сенька, женюсь я. Невеста -- первый сорт. Пойми ты, тараканья твоя душа: девица -- из благородных, и приданого полтораста рублей! Ох и заживем мы с тобой! Заживем, Сенька? А?

А Сенька от умиления глаза как вылупил -- так и остался: все слова позабыл.

У Мизюмина свадьба -- на красную горку, и заказала ему благородная невеста, чтоб до свадьбы обязательно купил себе новые калоши. А то чистый срам: уж который год носит Мизюмин отцовские кожаные скробыхалы номер четырнадцатый. И как только Мизюмин на улицу -- сейчас же за ним мальчишки:

-- Э! Э! Скробыхалы! Скробыхалы! Держи! Скробыхалы!

Навязал Мизюмин чулок -- и на Трубную пошел: чулки продать -- новые калоши купить. Подвернулись Мизюмину щеглы в клетке: не щеглы -- загляденье.

-- Сем-ка я лучше щеглят куплю? Калоши-то еще крепкие...

Купил клетку, поднес невесте в презент:

-- Вот чулки вязал -- продал, щеглят вам купил. Не побрезгуйте уж: от чистого сердца.

-- Ка-ак? Чулки? И опять в скробыхалах? Ну, не-ет, терпенья моего больше нету. Подумать только: за чулочника замуж! Не-ет, нет, и никаких разговоров!

Прогнала Мизюмина с глаз долой. Надрызгался в трак-тире Мизюмин, вернулся домой пьян-пьянехонек, за стены держится...

А на стене -- ждал бога таракан Сенька: умиленно слушать, как всякий вечер, что скажет бог.

Горькими слезами хлюпал, шарил рукой по стене почтальон Мизюмин. И ненароком как-то задел пальцем Сеньку, полетел Сенька торчмя головой в тартарары в бездонное.

Очнулся: на спине лежит. Берега -- гладкие, скользкие; глубь страшенная. Еле-еле, далеко гдей-то потолок виден...

И взмолился Сенька своему богу:

-- Вызволи, помоги, помилуй!

Нет, глубь такая -- и богу, должно быть, не достать, так тут и сгинешь.

...Горькими слезами хлюпал почтальон Мизюмин, подолом розовой рубашки утирал нос.

-- Сенька, Сенюшка, один ты у меня остался... И где же ты... И куда ж я тебя, милый ты мо-ой...

Нашел Сеньку Мизюмин в своем скробыхале. Пальцем выковырнул Сеньку из бездны -- скробыхала номер четырнадцатый -- и на стену посадил: ползи. Но Сенька даже и ползти не может, прямо очумел: до чего нестерпимо велик бог, до чего милосерд, до чего могуществен!

А бог, почтальон Мизюмин, хлюпал и подолом розовой рубашки утирал нос.

1915

ПЕТР ПЕТРОВИЧ

Умнее Петра Петровича в целом свете нету: и все думает, и все думает, сопли распустит -- и думает.

А сопли у Петра Петровича -- лиловые, а происхождения Петр Петрович индейского. А жена у Петра Петровича -- клюшка Аннушка, рябенькая: другой месяц женаты.

И как вылупились из земли слепые еще головенки первых трав -- занасестилась Аннушка. Причесываться перестала, расшершавилась -- ходит и квохчет и охает, а Петр Петрович на одной ноге стоит и думает, думает: вот -- яйца, с рыженькими веснушками; а не нынче-завтра из них индюшата выйдут, желтые, как одуванчик, пуховые, как одуванчик.

-- Ну до чего интересно!

А рябенькая Аннушка -- свое бабье дело делает: в кошелке на яйцах сидит. Неделя, другая. Извелась Аннушка, не пьет -- не ест, с места не сходит.

Петру Петровичу не терпится.

-- Ну, как там у тебя?

Краснеет Аннушка:

-- Да теперь уж, поди, как следует. Только еще пушком не обросли. Еще недельку бы надо.

-- Ну-у: неделю! Так и не дождешься. Экие вы, бабы!

Умнее Петра Петровича в целом свете нету, и все думает, и все думает: на одну ногу станет -- и думает.

И решил Петр Петрович: бабы -- известно, рохли, копухи, чего на них глядеть, надо по-нашему, по-индейпетушиному.

Пришел к Аннушке -- один глаз прищурен: хитрый -- беда!

-- Поди-кось попей, Аннушка. В лоханке -- вода свежая, а я без тебя за яйцами пригляжу.

Ушла Аннушка пить, а Петр Петрович -- в кошелку: кок -- одно яйцо, кок -- другое, кок -- третье. Теплые индюшата, дышат, ей-богу! Обрадовался -- вот как, и ну их из скорлупы тянуть.

Вытянул -- а они страшные, голые, хлипкие, и самое, где задик, с отонком яичным срослись жилами, кровью. Отдирать стал -- кишки тянутся, назад совать в скорлупу -- назад не входят.

Отскочил Петр Петрович, побледнели сопли -- и глядит, клюв разиня: яйца разбитые, и свесились через край желтенькие головки на нестерпимо-длинных, тоненьких шеях. И уж еле дышут.

Захлопал крыльями Петр Петрович -- и скорей через забор, пока Аннушка не увидела. Бабы -- они ведь какие: беда с ними!

1916

ДЬЯЧОК

Слыхано ли, чтоб кто-нибудь по выигрышному билету выигрывал, да не по газете, а взаправду, так, чтоб и деньги выдали? А вот выиграл же кураповский дьячок, Роман Яковлич Носик, и вчерашнего числа получил в казначействе пять тысяч. Теперь -- чисто царь: все может.

Роман Яковлич Носик -- сложения деликатного, и мысли у него -- деликатные, возвышенные: насчет облаков, стихов господина Лермонтова. А в кураповской церкви -- милее всего дьячку Моисей на горе Синайской, в облаках алых, золотых и лилейных.

Всю ночь дьячок ворочался с боку на бок: что бы это такое ему теперь сделать? И то хорошо, и это не плохо, да надо что-нибудь такое повозвышенней. И никак не придумать.

Пошел утром в церковь, Моисею-пророку помолиться. Только увидал Роман Яковлич нестерпимую синь синайскую и на самой маковке из облаков нездешний град -- сразу и осенило.

Прибежал к дьячихе:

-- Ну, мать, собирайся! Нонче выезжаем.

-- Да ты спятил, что ли? Куда тебя буревая несет?

А дьячок от волнения уж вовсе невнятен:

-- Жа-жалаю, чтоб, значть, к-как Моисей... На горе Синайской... чтоб, значть, облака...

Ехали, ехали, текала, охала, пилила дьячка всю дорогу дьячиха. Приехали, стой: Кавказ называемый. Гора -- две капли воды -- Синайская, и зацепились за маковку неописанной красы облака.

Только хотел дьячок на колени пасть -- глядь, стоит телега парой, на грядушке -- солдат кривой:

-- Пожалте, Роман Яклич, я за вами.

-- Чего такое? Кто послал? Куда?

-- А на маковку, в облака в самые... -- и такой у кривого солдата глаз пронзительный, так насквозь и низает. Жуть, а ехать все равно надо: сел Роман Яковлич с дьячихой на телегу -- и покатили.

Сорок дней -- сорок ночей на маковку ехать. Дьячиха -- знай себе подзакусывает да чай с молоком пьет. А дьячок -- будто к причастию, не пьет -- не ест, исхудал, лицом посветлел. Уж будто видать и соборы синекупольные, и зубцы белые, и завтра Роман Яковлич, как Моисей, -- в облаках...

Под сороковой день ночью на постоялом лошадей кормили.

-- Ну, завтра -- чуть свет приедем... -- И показалось, кривой солдат подмигнул: -- Время есть, -- может, назад повернуть?

-- Что ты, кривой, господи помилуй! На самый напоследок -- да повернуть?

Закрылись веретьем да сверху армяком дьячковым, улеглись в телеге дьячок с дьячихой, погнал лошадей солдат. Дьячиха давно уж храпит, а дьячку -- не до сна, сердце колотится, а нарочно глаза закрыл: потуда не откроет, покуда не осияет нестерпимая синь синайская, не запоют нездешние голоса...

И случился грех: уморился ждать, задремал дьячок, как и приехали, не учуял. Только слышит -- гаркнул кривой солдат:

-- Вставай, Роман Яклич, приехали!

Стал дьячок глаза разожмуривать, потихоньку-потихоньку, чтоб не ослепнуть. Раскрыл: мга, изморось, осень, слякоть...

-- Ты чего ж, кривой, брешешь, чертов сын? При-е-хали! А облака-то где?

-- А это самые облака и есть, друг ты мой Роман Яклич... -- да как загогочет -- и пропал, и нет никого: одна изморось, мга, туман.

1915

АНГЕЛ ДОРМИДОН

Был такой глупый ангел, по имени -- Дормидон.

Все ангелы, известно -- от дыхания божия: дохнёт господь -- и ангел, дохнёт -- еще ангел. А тут погода была плохая, чихнулось -- и вылетел ангел от чоха, оттого и несуразный. Рыластый, глазами, это, все туды-сюды, туды-сюды, и на левой руке, на мизинце, кольцо с аметистом: ну под стать ли это ангелу-то? А как до дела -- так ему чтоб сразу все, с бухты-барахты, а потом и завалиться дрыхнуть. Так уж его терпели на небе, из милости больше.

И приставили глупого ангела Дормидона за мужиком ходить. А мужик -- тоже хорош: пьяница забубенный.

Ходил, это, ходил Дормидон за своим мужиком по всем целовальникам -- никак толку нет.

"Ну коли так, -- думает, -- ладно. До белой горячки тебя допою, а потом уж сразу и раскаю".

И мужику на ухо:

-- Вали, брат, наяривай! Ну-ка, еще по одной!

И побежал мужик по деревне не в своем виде, без штанов, буянит -- мочи нет, а в руках цеп: за своей же, мужиковой, тенью с цепом гоняется.

А Дормидон в воротах, за вереей, с мужиковым братом спрятался, и оба за животики держатся:

-- Ха-ха-ха! Так ее, такую-сякую! Так ее, лови!

Добежал мужик, тень -- нырь в ворота. Мужик за ней:

-- А-а! Еще гогочешь, проклятая? Ну, посто-ой...

Да как ахнет цепом сплеча! Ангелу-то чего подеется, а мужиков брат -- так и свалился, как колос: мертвый.

Полетел глупый ангел с донесением: так и так, происшествие. Взмылили ему голову, как надобно, а он стоит себе да перстень с аметистом вертит: как с гуся вода.

-- Ну, Дормидон, -- говорит бог, -- теперь уж как хочешь, хоть двадцать годов ходи, а чтобы у меня в рай мужика этого предоставил.

-- Фу-ты, господи: да неуж не предоставлю? Я-то? -- и к мужику, на землю.

А день был базарный: пошли с мужиком доски покупать -- мужикову брату на домовину, и веревок -- домовину спускать.

Мужик тверезый, зленный -- страсть! -- Дормидона так и чешет:

-- Во-от въелся, чисто репей в хвост собачий! Ты долго еще за мной будешь?

Дормидон -- будто и не ему: знай, перстень вертит. А у самого в голове, как гвоздь:

"И как бы это одним махом от мужика оттильдикаться?"

Глядь -- цыган мимо, свинью на аркане волокет: свинья визжит, упирается, веревка длинная, белая.

Увидал Дормидон цыгана с веревкой -- как по лбу себя хлопнет: батюшки мои, вот же... И мужику на ухо:

-- Покупай веревку-то, покупай. Веревка-то какая: нигде такой не найти.

Купил мужик. И только, это, вышли с Дормидоном на выгон -- ну, который за базаром выгон, -- Дормидон хвать цыганов аркан мужику на шею -- и поволок.

Мужик -- в голос:

-- Батюшки! Ослобони, родимый! Брат неприбран лежит! Куда ты меня?

А Дормидону -- потешно, ржет:

-- Ну-ка еще! Ну-ка еще? Не-е-ет, не уйдешь! Так без пересадки в рай и приволоку.

Брыкался-брыкался мужик, а под конец -- сел на землю колодой -- и все: поди сковырни.

Почесался Дормидон, поплевал на руки -- дюжий был -- за аркан покрепче да как завьется с мужиком вверх. И ходу, все пуще, только ветер свистит. На мужика и не оглядывается: тяжело на аркане, стало быть, тут мужик, ну и ладно, а что утих -- и того лучше.

Прилетел в рай, упыхался, ухмыляется Дормидон во весь рот: доволен.

-- Вот он, мужик-то ваш. Предоставил. Поглядели: а мужик лежит, не копнется, синий весь, язык высунут. Готов.

Осерчал тут господь -- не приведи господи как...

-- Предоста-авил! Дурак ты, дурак набитый! Сейчас -- вон, и чтоб духу твоего не было!

Обчекрыжили Дормидону крылья -- и на землю сослали. Пока, это, еще опять до ангелов дослужится.

1916

ЭЛЕКТРИЧЕСТВО

У слесаря Галамея в поясницу вступило: мочи нет, одолел ревматизм этот самый окаянный. Галамей и то, и другое, и на пороге ему баба поясницу обухом секла, и мазево всякое -- ничего толку. Уж и за что взяться -- не знает.

А тут сосед какой-то возьми и накапай ему в мозги про электричество: одно-де тебе и осталось лекарство -- электричество от всех болезней может.

Утром чем свет Галамей взбодрился: одной рукой за поясницу, другою -- сапог натягивает.

-- Ты куда ж это ни свет ни заря? -- баба Галамеева спрашивает.

-- А электричеством, -- говорит, -- лечиться пойду. Одно мне только теперь и осталось.

-- Ой, батюшка, ты бы как полегче, дело-то такое -- умеючи надо. Ты бы сперва к доктору.

-- Дура-баба: а звонки электрические кто на почте наладил?

-- Ты-ы, батюшка...

-- Ну, то-то. И без доктора, мол-ка, управлюсь. У Галамея, брат, своя башка на плечах.

Взвалил проволоки медной круг -- и пошел. Посередь самой Тамбовской остановился, штаны расстегнул, проволокой себе пониже пояса обмотал, а на другом конце крючочек сделал -- и ждет. А рань еще, камни розовые, ставни закрыты, мальчишки в белых фартуках на головах корзины несут. И самый первый трамвай через мост гудит.

Услыхал Галамей, изловчился, накинул крючочек на самый трамвайный провод: ну-ка, господи благосло...

Ка-ак его шкрыкнет электричество это самое, заплясал, скрючило в три погибели -- и наземь свалился.

Ну, тут, конечно, шум, гам, кондуктора, пассажиры выскочили, оттащили Галамея. За доктором. Тер-тер, кой-как доктор оттер Галамея, открыл Галамей один глаз.

-- Ну, как? -- доктор спрашивает. -- Как чувствуете?

-- Ничего, -- говорит, -- не чувствую. Вылечился, слава тебе, господи.

И богу душу отдал.

1917

КАРТИНКИ

Пришел я к приятелю -- денег взаймы просить. Ни самого нет дома, ни жены нету: вышел ко мне в залу мальчик, чистенький такой.

-- Вы погодите немножко. Папа-мама сейчас придут.

А чтоб не скучал я, стал мне мальчик картинки показывать.

-- Ну, это вот что?

-- Волк, -- говорю.

-- Волк, верно. А вы знаете, волк, он травку не кушает, он овечков кушает...

И этак все картинки объясняет дотошно, ну, смерть -- надоел. Петуха раскрыл:

-- А это что? -- спрашивает.

-- Это? Изба, -- говорю.

Выпучил мой мальчик глаза, обомлел. Погодя, кой-как справился, нашел мне настоящую избу:

-- Ну, а это что?

-- А это -- веник березовый, вот что.

Улыбнулся мальчик вежливенько и доказывать стал: изба -- зернышки не клюет, а петух -- клюет, а в петухе жить нельзя, а в избе можно, а у веника -- дверей нету, а у петуха...

-- Вот что, -- говорю, -- милый мальчик: если ты сию минуту не уйдешь, я тебя в окошко выкину.

Поглядел мне в глаза мальчик, увидал -- правда, выкину. Заревел, пошел бабушке жаловаться.

Вышла бабушка в залу и стала меня корить:

-- И как же вам не совестно, молодой человек? За что вы милого мальчика? Ведь он вам истинную правду говорил.

1916

ДРЯНЬ-МАЛЬЧИШКА

Подарили Петьке игрушку: голубоглаза, маленькие ручки, шелковые кудри, разные там кружевца да прошивки. А уж это-то как замечательно: нажать хорошенько -- и сейчас тебе скажет: "лю-блю", да еще и глазки голубые закатит.

Играть бы да играть Петьке да родителей благодарить: не всякому такие игрушки дарят. Так вот нет же: глупый мальчишка, больно уж умен не в меру. День поиграл, другой. На третий -- пожалуйте:

-- Отчего глазами так делает? Отчего пахнет хорошо? Отчего "лю-блю"?

Перочинный ножичек, да вспорол, да до всего и добрался, отчего что.

А только ничего интересного: для томных глаз -- шарики какие-то свинцовые; под розовым атласом -- кожей -- гнилые опилки; для "лю-блю" -- резиновый пузырь с дудкой.

Зашили потом родители кое-как, да уж не то: "лю-блю"-то уж не умеет делать.

Петьку выдрали: глупый мальчишка -- будет знать, как игрушки портить. Говорёно сколько раз: игрушки -- для игры, а не хочешь играть, дрянь-мальчишка, отдай другому. А то ишь ты: внутри ему глядеть надо, ломать ему надо.

-- Не ломать, не ломать, не ломать!

Так его.

1915

ХЕРУВИМЫ

Всякому известно, какие они, херувимы: головка да крылышки, вот и все существо ихнее. Так и во всех церквах написаны.

И приснился бабушке сон: херувимы у ней в комнате летают. Крыльями полощут по-ласточьи, под самым потолком трепыхаются. Прочитала им бабушка Херувимскую и всякую молитву про херувимов вспомнила -- прочитала, -- а они все под потолком трепыхаются.

Так стало жалко бабушке херувимов. И говорит -- какому поближе:

-- Да ты бы, батюшка, присел бы, отдохнул. Уморился, поди, летать-то.

А херувим сверху ей, жа-алостно:

-- И рад бы, бабушка, посидеть, да не на чем!

И верно: головка да крылышки -- все существо ихнее. Такая уж их судьба херувимская: сесть нельзя.

В нелепом сне над старой бабкой Россией трепыхаются херувимы. Уж умотались крылышки, глянут вниз: посидеть бы. А внизу страшно: штыки -- и взираются херувимы вверх со всего маху.

-- Упразднить законы -- вопче.

Уж под самым потолком трепыхаются, уж некуда дальше, а надо: такая их должность херувимская -- трепыхай дальше:

-- Рубить головы гильотиной.

-- Ой, батюшка херувим, отдохнул бы, присел...

-- Я рад бы, бабка, да никак нельзя...

И не нынче-завтра встрепыхнет херувим дальше:

-- Пытать на дыбе. Сечь кнутом. Рвать ноздри.

Жалко херувимов, такая их судьба несчастная: в нелепом сне трепыхаться без отдыху, потолок головой прошибать, покуда не отмотают себе крылышки, не загремят вниз торчмя головой.

А внизу -- штыки.

1917