Жилькен Иван - Ночь

Бельгийские символисты

СПб.: Наука, 2015.

ИВАН ЖИЛЬКЕН
(1858 -- 1924)

СОДЕРЖАНИЕ

Призыв. Перевод С. Головачевского

Психология. Перевод С. Головачевского

Обман. Перевод С. Головачевского

Борзая. Перевод С. Головачевского

Мысль. Перевод С. Головачевского

Прощение. Перевод С. Головачевского

Лира. Перевод С. Головачевского

Fatum. Перевод С. Головачевского

Галлюцинация. Перевод С. Головачевского

Сожаление. Перевод С. Головачевского

Химера. Перевод С. Головачевского

Презрение. Перевод С. Головачевского

Месса гордости. Перевод С. Головачевского

Гермафродит. Перевод С. Головачевского

Люцифер. Перевод С. Головачевского

НОЧЬ
(1897)

ПРИЗЫВ

К тебе взываю я в слезах из бездны смрадной,

О, Муза мятежа и раненой мечты!

Страдальцам ненависть вливаешь в сердце ты,

Рождаешь странный сплин и ужас беспощадный.

Подруга нищеты и пышности нарядной,

О, Роза хмельных снов и горней высоты,

Стихом отчаянья и скорбной красоты

Сойди, молю тебя, в мой сумрак непроглядный!

В твой черный свет свой взор я жадно устремлю,

Я невозможною любовью утолю

В зародыше утех порыв желаний бурных.

Пьяни лобзаньями! Отравою пьяни!

И в глубину небес, далеких и лазурных,

Как солнечный восход, мой разум притяни!

ПСИХОЛОГИЯ

Камилю Лемоннье

Как опытный хирург, назначен волей рока

Я души разнимать и, с думой на челе

Над ними наклонясь, ищу в зловещей мгле

Первичный след страстей, разврата и порока.

Лежат, все корчами сведенные жестоко,

Мужчины, женщины на мраморном столе,

С разверстым животом, погрязшие во зле...

Я тайны драм прочел, в них скрытые глубоко.

И, крови не отмыв с обеих рук своих,

Поэт, спешу облечь я в точный, звучный стих,

Что удалось глазам увидеть в бездне черной.

Когда ж недостает ножу чего-нибудь,

То я на плиты сам ложусь, как труп покорный,

И с криком скальпель свой себе вонзаю в грудь.

ОБМАН

Темницу я себе прорыл во тьме густой

Обмана темного, где, вечно сам на страже,

Скрываюсь ото всех, кого люблю я даже,

В молчаньи и словах один с моей мечтой.

Слова мои -- стена, стоящая высоко

И твердо вкруг меня без окон и дверей.

Пестреет барельеф обманчивый на ней;

Ничье ко мне сюда не проникает око.

Лишь я познал меня. Лишь мне мой дух знаком:

Один лампаду жгу я в сумраке ночном,

Один, собою здесь любуюсь, обладаю.

Как схимник, в саване на ложе я свое

Ложусь, желаний чужд. Как Бог, тогда дерзаю

Я одиночества вкушать небытие.

БОРЗАЯ

Вся в бурых локонах, шотландская борзая

Выходит с госпожой своею утром в сад.

Под лаской нежных рук ее покорный взгляд

Туманится слезой, мечты любви скрывая.

Лениво на ковре богатом отдыхая,

Проводит вечер пес, истомою объят.

Он нежиться у ног своей царицы рад

И лижет ей каблук, рыча и замирая.

Со взглядом жалобным и полным пленных грез

Печалью долгою томится тайно пес, --

Безмолвие навек мечты его сковало.

Поэтов в их любви удел всегда таков:

Несбыточным пленясь и светом идеала,

В них страждет дух тоской неизреченных слов.

МЫСЛЬ

Мне черный ангел дал весь черный кубок свой.

-- Кипит сознания зловещая в нем сила. --

Я смерть поднес к устам, безмолвным, как могила.

О, чары ужаса и скорби мировой!

О, Мысль, грызущий червь, отрава всех желаний!

Любовь и счастье, все уничтожаешь ты,

Ты волю отняла, надежды и мечты

У сердца, полного могильных заклинаний.

Есть запах мертвеца в ужасном том вине!

-- Я видел, я прочел, я понял: все -- химера!

И страсти, не родясь, уж глохнут все во мне.

Зимы души моей не согревает вера.

Познаньем, радостью пресыщен я вполне, --

И вместо роз пленен я сталью револьвера.

ПРОЩЕНИЕ

Твой гнев? Как и любовь, не тронет он меня, --

И равнодушно я дарю тебе прощенье.

Над яростью твоей, готовою на мщенье,

Мой дух любуется сияньем ясным дня.

Познаньем умертвил в себе я все стремленья,

Я перестал желать, я перестал страдать.

Напрасно смертью мне ты будешь угрожать,

Я оживу в сердцах, которым дал биенье.

Коли мои глаза, что в мирной тишине

Глядят на жизнь и смерть в потоке изменений,

Я отпускаю все, что причинил ты мне.

Ведь я дал мощь тебе, ведь я тебе дал гений;

И если я умру, то будет смерть моя

Твоей ведь гибелью, -- тебя оплачу я.

ЛИРА

По городу брожу с испугом в час ночной,

А улица ведет куда-то к цели дальней...

Очерченной огнем, мне лирой идеальной

Она рисуется в фантазии больной.

И каждый здесь фонарь, как камень дорогой,

Сверкает над струной волшебной, музыкальной.

Какой таинственной мелодией печальной

Заставлю зазвучать я плиты под ногой?

О, город мой родной, о, Муза роковая!

Мы будем вместе петь, отчаянье вливая

Зловещей музыкой в ужасный мрак ночей!

Твой бред меня пьянит, -- и я, поэт скорбей,

Для пагубы людей рожденный в этом мире,

Кажусь себе перстом на исполинской лире.

FATUM

Всегда ли нам любить мучений наших ряд,

Сердца жестокие с невинностью упорной

И гибельных страстей преступный хмель тлетворный? --

Мы чтим богов за то, что смертью нас разят.

Меня терзаешь ты красой, -- я пытке рад,

Мой ангел, тайный друг моей любви позорной,

О, чувственный цветок зловещей бездны черной,

Цветок, скрывающий в себе смертельный яд!

Меня змеиное, пугая, манит жало,

В колодцы страшные люблю я заглянуть;

Я заостряю нож, направленный мне в грудь.

Ах! Небо эту жизнь, как язву, мне послало,

Которой никогда уж я не залечу. --

Я призываю смерть, когда любить хочу.

ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ

Мне кто-то череп вскрыл; мой мозг сверкает красный,

В разверстой голове таясь, как зверь ужасный.

Как спрут чудовищный, надувшись, пухнет он,

Трепещет, движется и выползает вон.

Он, щупальца свои раскинувши сетями,

Плывет по воздуху и шевелит сосцами.

Он плавает, грозя, ликуя, все губя,

И женщин и детей хватая вкруг себя.

И взор чудовища, как уголья, багровый

Пылает мерзостно при виде жертвы новой.

Вот настает умам мечтательным конец;

Их давит злобный гад объятием колец.

Он ищет тайников, где мысль царит и страждет,

И пастью черепа опустошить все жаждет.

Он пожирает все: желанья, страх, мечты,

Свет радости и снег душевной чистоты.

И пиром, страшный зверь, кровавым пресыщенный,

В мой череп отдохнуть ложится, утомленный.

СОЖАЛЕНИЕ

Не веря более во все, что так светло,

Я пал в пучину тьмы, отвергнув мир надзвездный,

Я стал игрушкой волн в тоске и муке слезной, --

И бурей в ночь меня все далее влекло.

Стремился я к Добру, -- и делал только Зло,

Питался тщетно я наукой бесполезной;

Я истину искал, -- и схвачен адской бездной,

К которой разум мой сомненье привело.

Познание, добро! Что в них? Какая сила?

На что мне это все, когда в душе могила

И ледяную грудь бессилие гнетет?

О, как блаженны те, что могут в упованьи

Все ж думать, устремив сквозь слезы взор вперед:

"Не верю ни во что, но жажду я страданья!"

ХИМЕРА

Ни травки на земле, ни птицы в небесах;

В ущелье сумрачном, среди утесов красных,

Лишь пламенный самум вздымает жгучий прах

И гонит вдаль его, как стаю волн ужасных.

От солнца небосклон здесь раскаленным стал,

Песком насыщенный, удушлив воздух пыльный,

Но гордая скала алеет, как коралл,

Как будто залита вся кровью дня обильной.

И бездна мрачная раскрыла черный зев

Под сводом темных глыб в преддверьи тьмы глубокой;

В той бездне рев глухой и сладостный напев

В один слилися гул, неясный и далекий.

В проклятые часы, туда, на адский зов,

Средь ужасов иду к таинственным пределам,

Где ждет чудовище, дитя моих грехов,

Чтоб кровь мою сосать, моим питаться телом.

Сверкая чешуей на дне тюрьмы своей,

Оно, разинув пасть, лежит с кровавым взглядом;

И слезы у него струятся из очей,

И сотни острых жал полны смертельным ядом.

И не явился ты сюда, во мрак пещер,

С блистающих небес, на голос мой призывный,

О, светлый юноша, разящий злых химер,

Ты, плотью ставший луч, святой Георгий дивный!

ПРЕЗРЕНИЕ

О, сколько сладости нам в сладостном презреньи!

Оно прощение проступкам всем дарит,

Снисходит ко всему и выше всех обид

И сердцу грубому предоставляет мщенье;

Ему неведом страх и чуждо отвращенье.

В лачугах и дворцах все тот же люд кишит.

Рассудок, зло поняв, простить его спешит,

С презрением к нему исполнен сожаленья.

Презренье дивное, скорее мир спаси!

Не знает, что творит! Его ты ороси

Волною доброты и жалости безмерной!

Любовь -- твоя сестра, ты -- силы спутник верный;

На муки ты идешь с улыбкой чистоты;

Под кровью праведной тебя таят кресты.

МЕССА ГОРДОСТИ

Бессмысленная чернь, толпа гуляк тупая,

Чье сердце чарами грехов покорено,

Пирует за столом, на скатерть проливая,

Своих пустых страстей презренное вино.

Как жрец у алтаря, под грозным сводом храма,

Я от людской толпы вдали один стою,

Объятый гимнами и дымом фимиама,

Что льет свой аромат, волнуя грудь мою.

Меж тем, как в трепете ждет жертвоприношенья

С молитвою народ, почуя в сердце страх,

Готовлюсь к Таинству я в белом облаченьи

И с чашей золотой, пылающей в руках.

Я к небу возношу вино моих страданий,

Божественную кровь божественных страстей,

Я сердце возношу, исполнен содроганий,

Как жертву, над толпой несметною людей.

Народ, пади во прах! Причастие готово,

Склони к земле свой взор! Рождается Господь.

И вот уж произнес священное я слово, --

И Богом кровь моя становится и плоть.

Меж тем, как весь народ пытается несмело

Постигнуть Таинство и в ужасе затих,

Свое вкушаю сам я жертвенное тело

И выпиваю кровь великих мук своих.

ГЕРМАФРОДИТ

Он, обнаженный, спит, весь розовый и чистый,

Созданье странное давно минувших снов;

Цветком божественным таясь в траве душистой,

Он на лужайке спит в безмолвии лесов.

Подогнута рука под головой прекрасной;

Взор солнца, задержав на нем свои огни,

Дрожит и медленно скользит в истоме страстной

По телу нежному от шеи до ступни.

Близ спящего бежит прозрачными водами

С журчаньем сладостным ручей средь свежих трав,

В тени смоковницы, усеянной плодами,

Меж ирисов спеша под сень густых дубрав.

Любовным пламенем горят его ланиты

И след лобзания горячего хранят;

Как пурпурный цветок, уста его раскрыты,

Впивает мотылек их сладкий аромат.

Но ни жужжанье пчел, что в воздухе разлито,

Ни говор ручейка, ни свет, ни шум кругом

Не могут пробудить от сна Гермафродита, --

Красавец мирно спит невозмутимым сном.

Открой глаза! проснись, прелестное творенье!

Любовь идет к тебе! прерви скорей свой сон!

Под властью чар твоих любовь зажжет каменья,

Из-за твоей любви любовь попрет закон.

Любовь! Ах! две любви волнуют ежечасно

Грудь юную твою и вечно спорят в ней;

Но обе в той борьбе и споре сладострастно

Они сплетаются объятием сильней.

Как сила женская в двойной твоей природе

С мужскою нежностью сливается, открой!

Когда сияет Феб на синем, дальнем своде,

Считает ли тебя он братом иль сестрой?

Бессмертные в тебе соединить сумели

С голубкой голубя и с розою нарцисс,

Стыдливость юных дев в твоем чудесном теле

И гордость юноши цветущего сошлись.

Рука взмахнуть мечом во сне стремится тщетно,

Но дорогих колец ждут нужные персты,

Под шеей юноши вздымаются приметно

Две груди девственных, когда смеешься ты.

Округлая нога сверкает белизною,

Над ней виднеется твой мужеский живот.

С Венерой сходен ты боками и спиною,

Но крепость мускулов мужчину выдает.

Когда распустится в тебе цветок желанья,

Каким из двух полов ты будешь увлечен?

На ложе из цветов обнимешь в содроганьи

Ты юношей нагих иль изнемогших жен?

Для влажных этих уст каких лобзаний надо?

Лобзаний длительных с их негою немой?

Лобзаний яростных, таящих пламень ада?

Лобзаний отрока иль девы молодой?

Загадка дивная пленительного тела,

Что сладострастный сфинкс нам задал навсегда!

Чьим сердцем страсть к тебе внезапно овладела,

Тот будет трепетать от страха и стыда.

Мужчины, женщины любуются тобою,

Завидуя твоей божественной красе,

Бледнея, слезы льют со вздохами порою

И опускают взор благоговейно все.

О, где богиня та, в которой так же много --

Мужчины говорят -- неотразимых чар?

А женщины твердят: ни одного нет бога,

Чтоб сочетал в себе твою красу и жар! --

Ах! с тех же самых уст лобзанье Афродиты

И сладкий поцелуй Адониса испить,

На теле, что страстям и ласкам всем открыто,

В нем собранных грехов всех трепетно вкусить!

От Гретхен за тобой ушел бы Фауст верно,

Бафиллу бы отверг седой Анакреон

И Сафо, красотой пленясь твоей безмерно,

Забыла б, что бежал с Эринною Фаон.

Когда ступаешь ты, земля дрожит тревожно,

От пламенных шагов сгорают все цветы;

Мужчине женщину ласкать уж невозможно, --

И женам их мужей в мечтах заменишь ты.

Смертельное красот небесных откровенье,

Стареющих племен последний идеал,

С улыбкой ты глядел на древних царств паденье,

В то время как на них свой яд ты изливал.

И вот явился ты, как образ дивной грезы,

На наших алтарях, -- и курят фимиам

Перед тобой певцы и рассыпают розы,

Победный гимн любви неся к твоим стопам.

Мы ласки ждем твоей, прелестное Творенье,

У царственных колен тебя во прахе чтим;

Ты ж наших всех сердец последнее биенье

Срываешь сладостным лобзанием своим.

ЛЮЦИФЕР

Он кости все потряс мне голосом ужасным:

-- В твоем беспечном сне, в покое тьмы безгласном,

Когда ты мирно ждешь цветов грядущих дней,

Я здесь перед тобой с огнем в руке своей:

Я светочем своим тебе проникну в душу.

Пойми и содрогнись! -- Надежды я разрушу. --

А! ты, пустым умом обманы возлюбя,

Дерзал без ужаса переносить себя!

Ты не видал своих презренных дел обильных,

Ни гнусной жадности своих страстей бессильных.

Все подвиги твои -- одна корысть и ложь,

Хоть лицемерно их ты жертвами зовешь.

Раскрыли важно хвост павлины злой гордыни

Во тьме души твоей, в грязи гнилой пустыни;

Завистливы твои жестокие мечты,

Коварно скрытые улыбкой доброты;

Обманчив образ твой с его притворной лаской, --

И страсть животная, таясь под лживой маской,

В неведеньи твоем свободно возросла.

Но я -- Несущий Свет, я -- Обличитель Зла,

Как дар свой роковой, несу тебе Познанье;

Пытайся перенесть теперь существованье,

Несчастный! древнее предание не лжет:

"Кто вкусит знания, караем смертью тот!"

Едва я о твоем помыслю смертном часе,

О гнусном остове, его смешной гримасе,

Как с пеной на устах смеюсь я и пляшу,

Крылами мягкими нетопыря машу,

Рубины их когтей фаллических расправя,

И гимны петь я рад, в весельи Бога славя:

"Те Deum! От Небес -- законы Бытия,

Но ужас мировой, паденье -- это я!"

Отвечу ль, Господи, я демону из серы?

Я на него подул и не теряю веры.

Иван Жилькен
(1858--1924)

В 1911 году, в предисловии к русскому изданию стихотворений из книги И. Жилькена "Ночь" переводчик Сергей Головачевский писал о них: "Своим мрачным характером и безотрадным взглядом на окружающую действительность они сильно напоминают поэзию Бодлера. То же отчаяние и тоска по идеалу, то же возмущение против мировых законов и культ Сатаны. Но творчество Жилькена настолько мощно и самобытно, что здесь не может быть и речи о каком бы то ни было заимствовании. Жилькен -- брат Бодлера по духу, но никак не его подражатель". Эти слова были репликой на оценку творчества Жилькена, прозвучавшую за несколько лет до того в статье Марии Веселовской в сборнике "Молодая Бельгия": "... Ив. Жилькен мятежен, горяч, порывист. Это -- мрачный философ в католическом духе, очень близкий к Бодлеру, и он был бы еще интереснее, если б он был более самобытен".

Как бы то ни было, бодлерианство Жилькена стало притчей во языцех современных ему читателей и критиков. Высоко оцененный современниками не только как поэт, но и как исторический драматург, по прошествии времени он отошел на второй план, но его роль в литературных баталиях "Молодой Бельгии" неоспорима.

Жилькен родился в Брюсселе, в буржуазной семье, и унаследовал эклектичные вкусы своих родителей, увлекаясь в равной степени наукой и живописью, музыкой и литературой, -- пока не остановился на поэзии. Этому выбору способствовало учение в Лувенском университете, где он встретился со многими будущими деятелями "Молодой Бельгии", и в 1891--1897 годах возглавил издание одноименного журнала. В эти годы вышли и основные книги Жилькена -- "Проклятие художника" (1890), "Сумерки (1892), "Позолоченные стансы" (1893) и принесший ему наибольшую известность сборник "Ночь" (1897). Стихи из этой книги и вошли в настоящую подборку.

Жилькен, любивший пространно изъясняться по поводу литературы, предварил появление своего русского сборника особым предисловием, в котором обосновывал свой пессимистический взгляд на мир и, в частности, отмечал: "Современный дух двойствен; если, с одной стороны, он любит воспроизводить черты родины, то, с другой стороны, он отыскивает с неменьшим рвением общие черты европейской цивилизации.

Эта цивилизация переживает тяжелый кризис, и этот кризис не менее интересен для культурных умов и утонченных душ, чем картины родного края. Художник, который им вдохновляется, не изобразит, может быть, своего народа, но изобразит свою эпоху".