Золя Эмиль - Проповедь воздержания и поста

Эмиль Золя.
Проповедь воздержания и поста

Когда викарий в своем белоснежном стихаре, напоминавшем о чистоте ангелов, медленно поднялся на кафедру, маленькая баронесса была уже на своем обычном месте против изображения ангелов, воспевающих Саваофа. Вся проникнутая религиозным благоговением, она сидела как раз подле того отверстия, откуда нагретый воздух распространялся по всему храму.

После непродолжительного молчания, в продолжении которого викарий собирался с мыслями, он мягким движением руки поднес к устам своим тонкий батистовый платок, потом, как бы собираясь лететь в горнюю высь, он воздел свои руки к небу, опустил задумчиво голову и начал свою проповедь.

Начал он тихо, голос его, подобный журчанию отдаленного ручья, едва слышно раздавался по храму, напоминая влюбленные звуки, производимые легким дуновением воздуха в густой чаще листвы. Но вот мало-помалу он стал усиливаться и усиливаться, и легкий шум ветра перешел в порывы бури. Грозные слова горячей проповеди стали раздаваться под сводами храма подобно раскатам грома. Только время от времени, среди самых гневных порывов молниеносного вдохновения, голос оратора, внезапно упадая, становился тихим и принимал сладкое выражение, мягко ласкавшее слух и казавшееся солнечным лучом, озарявшим собою мрачный ураган бурного красноречия...

Маленькая баронесса с той самой минуты, как ее чуткого слуха коснулось тихое дуновение ветерка, вся прониклась сладостным ощущением удовольствия и истомы, с какими тонкие знатоки музыки приготовляются к слушанию любимой симфонии, не желая проронить ни одного звука, чтобы уловить малейшую художественную особенность исполнения. По-видимому, изящная нежность музыкальных фраз приступа приятно защекотала ее слух, внимание ее сосредоточенно настроилось на естественной постепенности гаммы переходов проповеди в гневно-громовыя выражения, а когда голос оратора стал, подобно урагану, раздаваться под сводами храма, на лице ее выразилось удовлетворенное чувство знатока, и она невольно, как бы повинуясь проникшему ее вдохновению, выразила свое одобрение полузвуком, замершим на ее губах, и легким, чуть заметным склонением головы.

Это было как бы сигналом к проявлению общей восторженности во всех молельщицах; религиозный трепет объял всех присутствовавших.

II.

При этом викарий сопровождал музыку своей проповеди также аккомпанементом слов. Говорил он на тему воздержания и поста и объяснял, насколько Богу приятно умерщвление плоти, производимое людьми ради его имени. Сообразно переходам в содержании своей речи, он придавал и своему телу различные положения. Наконец, перегнувшись почти через кафедру, что сделало его похожим на большую летящую чтицу, он со слезами и отчаянием в голосе стал заклинать публику в необходимости для нее заслужить подвигами самоотречения спасение душ своих:

-- Братья и сестры о Христе! Довольно мы искушали долготерпение Господа! Час настал, в он же мы обязуемся на деле пойти по стопам нашего Спасителя... Да возьмет каждый из нас крест свой, да возденет на чело свое венец из терний... Голгофа страданий наших ожидает нас... Взыдите на нее вернии, -- да острые камни скал в кровь истязают наши обнаженные ноги, да вонзится венец в наше тело своими колючими иглами!..

Маленькая баронесса, очевидно, нашла, эту суровую фразу вполне соответственною обстоятельствам, так как она зажмурила инстинктивно глаза, как будто ее пощекотали под сердцем. Далее она в слова уже не вслушивалась, и, убаюканная мелодичностию фраз, унеслась мысленно в область упоительных грез, исполненных для нее мистического блаженства.

Как сквозь сон различала она перед собою на высоте хоров длинные окна, в которые едва пробивался серый холодный день. Дождь, по-видимому, еще не перестал, а когда она, исполняя свою христианскую обязанность, подъезжала к храму, погода была ужасная! Но долг обязывает мужественно выполнять страдания. Кучер ее промок до костей и сама она, соскакивая с подножки экипажа на мокрый тротуар, слегка обмочила частичку кончика своих ботинок. Правда, ее купе так спокойно, мягко и удобно, и в него нисколько не проникала внешняя сырость, но разве не больно ей было сквозь тусклые стекла видеть эти толпы промокнувших людей, шнырявших по всем улицам с раскрытыми зонтиками, весьма мало их защищавшими? Эта мысль породила в ней печальное размышление, что если бы погода была лучше, то она могла бы приехать в церковь в коляске, что было бы, конечно, гораздо веселее. Вдруг ее стало мучить опасение, чтобы викарий не вздумал слишком спешить с окончанием своей проповеди. Это было бы ужасно, так как ей пришлось бы тогда долго дожидаться возвращения своей кареты, а не пешком же было ей идти! Между тем, судя по быстроте потока красноречия проповедника, она поняла, что его не хватит на два часа, и ее кучер приедет поздно. Это соображение несколько портило своею примесью ее религиозное упоение.

III.

Викарий с ожесточением гнева, заставившим его выпрямиться во весь рост, с сжатыми кулаками, с растрепавшимися волосами, как человек, весь проникнутый чувством необходимости отмщения, набрасывался в эту минуту на молельниц.

-- Горе! Горе вам, особенно нераскаянные грешницы, вы, которые и не помышляете о том, чтобы умастить благовониями раскаяния, ароматным бальзамом угрызения вашей совести ноги своего Спасителя... Трепещите и сокрушайтесь! Взываю я к вам и верьте мне, вы станете трепетать и станете биться обнаженными коленами о каменные плиты его храма, но уже будет поздно! Только одна надежда и осталась для вас. Церковь отворяет в эти дни двери свои для покаяния на все продолжение времени поста. Входите же в нее, стекайтесь сюда отовсюду, как в чистилище ваших душ, проводите здесь целые дни в молении, да хранят мраморные стены алтарей, следы прикосновения вашего чела, побледневшего от воздержания, во время земных поклонов. Только познав страдания голода и холода, только выплакав свои грехи среди мрачного безмолвия бессонных ночей, вы можете умилостивить вашего Спасителя и заслужить не заслуживаемое вами прощение в страшный час страшного верховного судбища!

Маленькая баронесса, взорванная этим внезапно налетевшим вихрем, с громовым ударом, из области беспечального созерцания, медленно кивнула своею головою, как бы выражая этим свое полнейшее согласие с выводами викария. Ей вдруг стало необычайно ясно, что следует немедленно удалиться в самый сырой и холодный, а буде возможно, даже и ледяной угол церкви, и даже согласиться, если бы кто-нибудь захотел в это время ее выстегать колючими прутьями...

Но долго останавливаться на такой безотрадной мысли она не могла и мысль ее мало-помалу снова погрузилась в область благосостоятельного упоения и сладостно-экстатической настроенности... и не мудрено!., ей так удобно и приятно было сидеть на мягком бархатном кресле с широкою откидною спинкою ногам ее было так привольно покоиться на вышитой мягкой подушке, не допускавшей до нее холода мраморного пола. Полулежа, она услаждала свое зрение величественным видом храма и его огромных размеров. Обоняние ее щекотал раздражающий запах кадильных благоуханий и вот отдаленные глубины храма стали наполняться для нее таинственными видениями, воздушными и слегка только очерченными тенями... А тут этот главный алтарь с его красным бархатом, золотом и мрамором, с его раздражающим, матовым блеском восковых свеч, кажущийся каким-то святилищем для проявления мистической любви и сверхчувственного упоения... `Все это раздражало и разжигало огнем упоительного любострастия ее чуткие нервы. Все ее видимое существо -- нежное, круглое, душистое--отдавалось необъяснимому ощущению истомы и чарующей неги... Ей было при этом бесконечно приятно находить себя такою маленькою, посреди такого необъятного блаженства. Ее что- то ласкало, тешило, нежило, укачивало. Тепло из устья согревательного снаряда нежно повевало ее шелковую обувь... она вся млела и томилась. Она как будто засыпала среди этой благоуханной атмосферы убаюкивающей теплоты и ароматов.

IV.

Гнев не покидал викария, и вот он уже чуть не сожалел, что указывал молельщицам путь ко спасению. Им овладело страстное вожделение повергнуть всех их без исключения в геенну огненную.

-- Если вы не послушаете голоса Божия, если вы не послушаетесь меня, устами которого говорит вам сам Бог, то истинно, истинно говорю вам, вы познаете день, когда кости ваши захрустят от ужаса и стона вашего, когда ваше тело станет лопаться, подвергаемое жару огня преисподней, и тщетно тогда станете вы оглашать пространство вашими стонами и рыданиями, тщетно станете взывать к вездесущему: "Боже! Боже! прости нас, мы глубоко и вполне раскаиваемся!" Господь во гневе отвратит от вас лицо свое и повергнет вас в бездну беспредельную!..

При этих угрожающих словах дрожь боязни объяла присутствующих. Маленькая баронесса, заснувшая от тепла, проникавшего снизу под ее одежды, инстинктивно пробудилась и неопределенная улыбка скользнула невольно по ее губам. Ах, она так хорошо знала викария! Он еще накануне у нее обедал! Он обожал паштеты из лососины с трюфелями, и любимым его вином был старый Помар. Он был, что называется, красивым мужчиной, в возрасте от 35 до 40 лет, несколько смугл, но лицо его было так кругло и розово, что его по ошибке можно было принять за деревенскую трактирную служанку. Кроме того, он был человеком вполне светским с гастрономическими инстинктами и наклонностями, и умел так тонко, умно и зло разговаривать. Он был баловнем всех светских женщин; маленькая баронесса была от него без ума.

-- Боже мой! Как вы всегда изящно одеты, говаривал оп не однажды с леденцовою сладостью: -- чтобы вам понравиться, любой святой согласится на вечные мучения в аду.

И он не проклинал тогда роскоши и житейских удобств и земной прелести. Каждый день, напротив, он обедал то у баронессы, то у графини, то у маркизы, то у герцогини, и для каждой из них у него всегда была наготове сладкая любезность, очаровательный комплимент. За то, как и ласкали, как и любили его все дамы!

Когда он по четвергам обедал у маленькой баронессы, то она наперед всегда заботилась, чтобы в комнату ниоткуда не проник докучный ветер или сырость: она знала, что при своем деликатном сложении, викарий простуживался от самого легкого дуновения сквозного ветра. При том и пищеварение его было чрезвычайно восприимчивое, каждый кусочек пищи, недостаточно изящно приготовленный, причинял бедному несварение желудка и кишечные страдания. В салоне его кресло стояло подле самого камина, а за обедами особенный слуга стоял за его стулом, чтобы предугадывать малейшие его желания, и наливать в его стакан, едва он пустел двенадцатилетний Помар, бутылка которого ставилась для него одного. Когда викарий прикасался к стакану этого Помара, то обыкновенно прищуривал глаза и пил его с чувством такого благоговения, как будто бы приобщался.

Ах, он был такой добрый, такой добрый! И, между тем, как с кафедры он гремел о хрустящих костях и лопающихся от жару телах, полудремлющей баронессе в грезе ее он представлялся таким, каким бывал на ее обедах, когда, обтирая с видом блаженства тонкою салфеткою свои розовые губы, он имел обыкновение говаривать ей:

-- У вас так готовят обед, что за одно это вам простятся на том свете все ваши прегрешения, если бы даже вы не заслуживали и без того вечного спасения, ради одной красоты вашей.

Истощив весь запас свой угроз и гнева, викарий отдался рыданиям. Таков был обычный ход его поучения. В этом месте проповеди он обыкновенно падал на колени, потом быстро поднимался, расправляясь во весь рост, снова сгибался как бы под тяжестью своей внутренней печали, вытирал свои глаза, производя при этом легкое шуршание всем своим стихарем и производил руками различные жесты, уподобляясь раненному пеликану. Таков был обыкновенный финал его речей, прощальный букет, подносимый им публике, торжественное заключение концерта, музыкальный оперный эффект, производимый оркестром в полном его составе.

-- Плачьте, плачьте, со слезами умолял он молельщиц:-- плачьте и сокрушайтесь как о грехах своих, как о себе, так и обо мне недостойном. Плачьте и сокрушайтесь: печаль бо аще по бозе покаяния нераскаянно во спасение содевает!

Маленькая баронесса уже просто-напросто спала с открытыми глазами. Жар, фимиамы, клубы дыма ее как бы заколдовали. Она вся как-то сжалась, как бы боясь потерять хотя частицу того вожделенного, сосредоточенного наслаждения, которое она испытывала. И точно, ее полусон был не без приятности.

Ей представлялись группы ангелов, изображения которых она только что созерцала, во всей сверкающей красоте их обаятельных форм, во всей чистоте их неземной наготы с длинными, белоснежными крыльями за плечами. Выражение их красивых лиц носило на себе печать немого благоговения и преклонения перед невидимой красотою, улыбка их уст представлялась ей установившейся формою ощущения величайшего мига наслаждения. Это было каким-то оцепенением восторга... а что за прелесть линии из обаятельных форм, что за персиковая нежность прозрачной кожи, покрывавшей их гибкие члены!

И вот ей кажется, что одно из этих видений, никто иной, как молодой герцог П... ее добрый знакомый... но как идут к нему крылья! Как усиливают они обаяние его красоты; он украдкой скидает свой черный фрак и указывает ей на них, и розовое лицо его покрывается багрянцем стыдливости. Нет... она не ошиблась... это даже не бред... герцог, это, действительно, он, как живой перед нею, она чувствует вблизи себя его горячее дыхание; она как бы сгорает от его страстного поцелуя...

VI.

Когда она трепетно пробудилась, викарий уже оканчивал свое поучение.

-- Да будет же с вами вовеки благодать, ныне на вас ниспосылаемая.

Ей даже становится немножко стыдно. Неужели он проник в ее мечтания и благословляет их?

Но вот поднимается шум от отодвигаемых стульев. Все расходятся. Маленькая баронесса, действительно, отгадала. Карета ее еще не приезжала. Лукавый викарий на этот раз, действительно, поторопился, и похитил у своих слушательниц, по крайней мере, 20 минут красноречия.

Делать нечего, приходится ждать выхода из церкви. Вот и викарий. Выйдя из ризничей, он направляется к главному выходу. Походка его тороплива, он озабоченно смотрит на часы, как бы боясь опоздать; и чуть-чуть было не прошел мимо маленькой баронессы, не заметив ее. Но вот он увидел ее и остановился.

-- Здравствуйте, здравствуйте -- и прощайте. Ну что, как вы?.. Все хорошо, значит, и прекрасно. А я-то сегодня как закалякался, -- боюсь даже, что чуть ли не запоздал... Ведь сегодня, вы знаете у графини *** большой духовный концерт, а потом легонькая закусочка.

----------------------------------------------------------------------

Источник текста: журнал "Отечественные Записки", 1874, No 11, стр. 421--428.