Хоуэллс Уильям Дин - "Мой любимый романистъ и лучшее изъ его произведеній"

"Мой любимый романистъ и лучшее изъ его произведеній".

(Мнѣнія Вильяма Гоуельса, Ф. Стоктона и Бретъ-Гарта).

Подъ этимъ заглавіемъ въ ежемѣсячномъ нью-іоркскомъ журналѣ "Munsey's Magazine" помѣщенъ цѣлый рядъ статей, въ которыхъ наиболѣе выдающіеся изъ современныхъ американскихъ литературныхъ дѣятелей высказываютъ свои воззрѣнія на беллетристику Стараго и Новаго свѣта. Остановимся пока на мнѣніяхъ выдающагося американскаго критика Вильяма Гоуельса и такихъ талантливыхъ беллетристовъ, какъ Стоктонъ и Бретъ-Гартъ. Вкусы такихъ людей во всякомъ случаѣ любопытны.

Вильямъ Гоуельсъ, замѣчая, что человѣку свойственно съ лѣтами мѣнять свои вкусы, говоритъ, что въ отрочествѣ зачитывался повѣстями капитана Маріэтта. Позднѣе онъ восторгался Диккенсомъ, многія изъ произведеній котораго и до сихъ поръ ему нравятся, хотя и не такъ сильно, какъ въ былыя времена. "Можно всегда подмѣтить у Диккенса, къ чему именно онъ клонитъ, но во всякомъ случаѣ, онъ былъ великимъ художникомъ,-- говоритъ Гоуельсъ.-- Самымъ лучшимъ его произведеніемъ я считаю "Давида Копперфильда", хотя нѣкоторыя болѣе позднія творенія, какъ, напримѣръ, "Повѣсть о двухъ городахъ", являются по формѣ болѣе стройными и законченными. Необходимо принять, однако, во вниманіе, что существующій въ Англіи обычай обнародованія беллетристическихъ произведеній въ отдѣльныхъ выпускахъ современныхъ изданій вредилъ и продолжаетъ вредить стройной художественности цѣлаго произведенія. Первые выпуски сплошь и рядомъ выходятъ въ свѣтъ прежде, чѣмъ авторъ выяснитъ себѣ, какимъ именно образомъ закончитъ романъ. Такъ, въ письмѣ къ Фостеру, Диккенсъ разсказываетъ, что, зайдя въ книжную лавку, встрѣтилъ тамъ даму, освѣдомлявшуюся, когда именно выйдетъ въ свѣтъ слѣдующій выпускъ "Давида Копперфильда". Бѣдняжка не воображала, что авторъ еще не принимался за перо для составленія этого выпуска и даже не обдумалъ его обстоятельнымъ образомъ". Такія условія, разумѣется, не благопріятствуютъ соблюденію беллетристической симметріи, но вызываются давленіемъ экономическихъ факторовъ. Авторъ могъ такимъ способомъ лучше всего обезпечить себѣ кусокъ хлѣба, а способы и пріемы добыванія хлѣба насущнаго всегда отражаются на его произведеніяхъ. "Въ числѣ современныхъ беллетристовъ,-- продолжаетъ Гоуельсъ,-- у меня много любимцевъ, но изъ нихъ выше всѣхъ кажется мнѣ Толстой, въ чисто-художественныхъ его произведеніяхъ, которыя не надо смѣшивать съ мелкими повѣстями и притчами нравственнаго содержанія, которымъ вредить чрезмѣрная ихъ тенденціозность. Когда Толстой что-нибудь разсказываетъ, обрисовываетъ положеніе или очерчиваетъ характеръ, онъ дѣлаетъ это съ неподражаемымъ искусствомъ. Я, по крайней мѣрѣ, не знаю никого, кто могъ бы выдержать съ нимъ сравненіе.

"По достиженіи возмужалости, любимымъ моимъ беллетристомъ сталъ Теккерей, котораго я не считаю теперь такимъ великимъ художникомъ, какимъ находилъ тогда. Онъ представляется мнѣ въ настоящее время несравненно ниже Диккенса. Правда, и у Диккенса фабула не вытекаетъ непосредственно изъ характера дѣйствующихъ лицъ, тогда какъ слѣдовало бы, чтобы она обусловливалась именно этимъ характеромъ. Человѣкъ не представляетъ результата своихъ поступковъ, а, напротивъ того, въ этихъ поступкахъ отражается его личность. Такимъ образомъ интрига романа, поскольку она является совокупностью поступковъ, должна вытекать изъ характеровъ, которые надлежитъ автору прежде всего обдумать и выяснить себѣ въ мельчайшихъ подробностяхъ. Напротивъ того, подгонять характеры къ заранѣе придуманной фабулѣ не слѣдуетъ. Диккенсъ считалъ, однако, такую пригонку возможной и правильной, и вся романтическая школа беллетристовъ держалась того же воззрѣнія. Бульверъ, Чарльзъ Ридъ и отчасти даже Джорджъ Эліотъ поступали такимъ же образомъ. Однако, Диккенсъ, несмотря на противоестественную и безцѣльную работу изобрѣтенія хитросплетенной фабулы, изобилующей ненужными инцидентами, былъ все-таки наиболѣе крупнымъ изъ нихъ художникомъ. Диккенсу удавалось достигать того, что его характеры производили все-таки на первый взглядъ впечатлѣніе живыхъ существъ. Они, по крайней мѣрѣ, стояли на ногахъ и ходили, словно живые, Теккерею же всегда приходилось поддерживать свои фигуры сзади, комментировать и объяснять ихъ поступки. Сплошь и рядомъ онъ останавливается среди рззсказа и пишетъ психологическіе очерки и монографіи о своихъ дѣйствующихъ лицахъ. Между тѣмъ, это должно лежать на обязанности не беллетриста, а литературнаго критика. Беллетристу слѣдуетъ вывести, на сцену требуемое число дѣйствующихъ лицъ и держать ихъ тамъ, по возможности уклоняясь отъ всякаго личнаго вмѣшательства въ представленіе. Въ сценическихъ пьесахъ теперь это поняли. Авторъ такой пьесы хотя и создаетъ дѣйствующихъ своихъ лицъ, но воздерживается отъ всякихъ личныхъ комментарій. Характеры выясняются непосредственно самимъ развитіемъ дѣйствія. Въ романахъ и повѣстяхъ Тургенева, этотъ сценическій методъ проводится всего строже. Я долгое время предпочиталъ Тургенева всѣмъ другимъ беллетристамъ. Онъ былъ первымъ изъ русскихъ романистовъ, съ произведеніями котораго мнѣ довелось познакомиться. Когда я отшатнулся отъ Теккерея, самымъ любимымъ моимъ писателемъ сдѣлался Тургеневъ".

Прочитавъ "Анну Каренину", Гоуельсъ убѣдился, что, при наличности извѣстныхъ условій, писатель-романистъ можетъ и не связывать себя чрезмѣрно строгимъ соблюденіемъ сценическаго метода. "Толстой уяснилъ мнѣ,-- говоритъ заатлантическій критикъ,-- что значительная часть драмы разыгрывается непосредственно въ душѣ. Если она не можетъ быть разсказана собственными словами дѣйствующаго лица или же воплотиться въ его дѣйствіяхъ, то ее долженъ выяснить самъ авторъ. Толстой дѣлаетъ это чрезвычайно безхитростно, правдиво и простодушно,-- безъ всякихъ инсинуацій по адресу читателя. "Анна Каренина" была первою вещью Толстого, которую я прочелъ, и меня поразила съ первой же фразы абсолютная правдивость разсказа. Все время, пока я читалъ, у меня не имѣлось даже и тѣни сомнѣнія, что это талантливѣйшій изъ всѣхъ когда-либо читанныхъ мною романовъ. Впослѣдствіи, прочитавъ "Войну и Миръ", а также многія изъ менѣе крупныхъ не объему произведеній Толстого, какъ, напримѣръ, "Казаки", я почувствовалъ къ нему еще большее уваженіе".

Въ числѣ беллетристовъ найдутся, быть можетъ, люди съ такимъ же крупнымъ талантомъ, какъ у Толстого, но ни у одного изъ нихъ не встрѣчается столь рѣдкаго сочетанія таланта съ искренностью. Невыразимо пріятно встрѣтиться съ первокласснымъ талантомъ, у котораго нѣтъ ни малѣйшей примѣси лжи. Читая Толстого, выносишь всегда впечатлѣніе, что война есть нѣчто ужасное и мерзостное. Даже любовь оказывается ненавистной, когда она влечетъ за собою какую-либо неправду. Толстой, въ своихъ романахъ, никогда не проповѣдуетъ, но приводимые имъ факты краснорѣчиво говорятъ сами за себя. Честность и добродушіе онъ ставитъ выше всякаго геройства и, не осуждая грѣшника, никогда не изображаетъ его такъ, чтобы читателю показалось желательнымъ очутиться на мѣстѣ такового. Многіе романисты, напротивъ того восхваляютъ человѣкоубійство и прелюбодѣяніе".

Среди германскихъ романистовъ Гоельсъ не можетъ указать ни одного беллетриста, который бы ему хоть сколько-нибудь нравился. Онъ склоненъ приписывать отсутствіе литературнаго творчества въ такомъ обширномъ государствѣ, какъ нынѣшняя Германія, умственному переутомленію, обусловливаемому дѣйствующей тамъ системой образованія и воспитанія юношества. Въ результатѣ оказывается, что германскіе нѣмцы переводятъ, критикуютъ, разбираютъ до ниточки и знаютъ рѣшительно все, но ничего сами изобрѣсти не могутъ. Маленькая Норвегія которую Германія могла бы раздавить словно комара, до безконечности превосходитъ громадную германскую имперію по части литературнаго творчества. Достаточно будетъ упомянуть объ Ибсенѣ, Килландѣ, Бьернсонѣ и Ли. Замѣчательно, что датчане хотя принадлежатъ къ одной расѣ съ норвежцами и говорятъ на одномъ съ ними языкѣ, но все-таки значительно уступаютъ въ творческой мощи норвежцамъ, у которыхъ чувствуется вѣяніе новаго животворящаго духа. Дѣло въ томъ, что въ консервативной Даніи народъ пользуется высокою степенью гражданской и политической свободы совершенно спокойно и безъ всякой борьбы. Норвегія, напротивъ того, страна революціонная. Ея беллетристы черпаютъ непосредственно изъ живыхъ источниковъ литературы, а именно изъ народнаго языка.

Замѣчательно, что въ Голландіи имѣются теперь хорошіе романисты, на первое мѣсто между которыми Гоуельсъ ставитъ Маартена Мэртенса, пишущаго на англійскомъ языкѣ. Переходя затѣмъ къ. злобѣ дня, онъ считаетъ, что въ данную минуту самымъ выдающимся изъ европейскихъ романистовъ слѣдуетъ признать Габріеля д'Аннунціо, но оговаривается при этомъ, что самъ не читалъ ни одного изъ произведеній этого писателя. Зато ему довелось прочесть "Домъ подъ кизильникомъ" и нѣкоторыя другія вещи Джіованни Верга, которыя привели его въ восхищеніе.

Вообще Гоуельсъ признаетъ художественной одну только правду, а потому романтическую школу считаетъ "блуждающей на ложномъ пути". Современная испанская литература отличается реалистическимъ направленіемъ, вслѣдствіе чего и пользуется горячими симпатіями американскаго литературнаго критика. Лучшими изъ нынѣшнихъ испанскихъ беллетристовъ онъ признаетъ Вальдеса и Гальдоса. Нѣкоторыя изъ ихъ повѣстей производятъ на читателя невыносимо тяжелое впечатлѣніе, другія же до чрезвычайности забавны. Всѣ онѣ посвящены злобѣ дня и отличаются замѣчательной правдивостью. Излюбленной темой является противопоставленіе религіознаго ханжества и нетерпимости женщинъ съ научнымъ міросозерцаніемъ мужчинъ. Въ томъ же духѣ пишетъ превосходныя вещи также испанка, Эмилія Пардо-Базанъ. Гоуельсъ не понимаетъ, какимъ образомъ въ такой мертвой странѣ, какъ нынѣшняя Испанія, могли явиться писатели, оживленные такимъ мощнымъ творческимъ духомъ.

"Относительно французской школы я могу говорить лишь о реалистическомъ ея отдѣлѣ, такъ какъ французскихъ романовъ другихъ направленій я не признаю и не читаю,-- заявляетъ Гоуельсъ.-- Между тѣмъ въ этомъ отдѣлѣ наступило затишье: Додэ болѣе не пишетъ, Флоберъ и Мопассанъ умерли, Зола еще живъ, но, повидимому, далъ уже все, что могъ дать и не представляетъ такой крупной боевой силы, какою былъ прежде. Мистическія драмы Метерлинка обладаютъ, однако, для меня большимъ очарованіемъ".

Изъ современныхъ англійскихъ писателей Гоуельсъ считаетъ наиболѣе выдающимся Томаса Гарди, почти рядомъ съ которымъ ставитъ Джоржа Мура. Гарди иной разъ очень смѣло изображаетъ жизнь, но, по мнѣнію американскаго критика, правдивое изображеніе никогда не можетъ считаться безнравственнымъ. "Романы, изобилующіе инцидентами и приключеніями, меня не интересуютъ,-- говоритъ Гоуельсъ.-- Хотя я и не думаю, чтобы авторы ихъ гонялись исключительно за популярностью и подслуживались низменнымъ вкусамъ толпы, мнѣ кажется, что ихъ трудъ безплоденъ, какъ всякая работа, произведенная въ ложномъ направленіи. Быть можетъ, я не вполнѣ логиченъ въ моемъ пренебреженіи къ романамъ, построеннымъ на необычайныхъ приключеніяхъ, такъ какъ люблю, признаться, посѣщать циркъ и смотрѣть, какъ фокусники кувыркаются тамъ въ воздухѣ".

Гоуельсъ, какъ и слѣдовало ожидать, возлагаетъ большія надежды на своихъ соотечественниковъ. Признавая американскую беллетристику отпрыскомъ англійской, онъ находитъ, что этотъ отпрыскъ, укоренившійся на тучной почвѣ Новаго Свѣта, принесетъ, съ теченіемъ времени, такіе роскошные плоды, какихъ нельзя ожидать отъ истощенныхъ послѣдовательными жатвами нивъ Стараго Свѣта. Американскіе беллетристы уже и теперь обнаруживаютъ извѣстнаго рода самобытность, дозволяющую отличить ихъ отъ англійскихъ. Особенно удачно пишутъ они коротенькіе разсказы. Эти разсказы можно сравнить со статуетками художественной работы. Изящество соединяется въ нихъ съ самою искреннею правдивостью. Бретъ-Гарта Гоуельсъ считаетъ поэтомъ и юмористомъ, обладающимъ высокими достоинствами, но тѣмъ не менѣе находитъ, что талантъ его пошелъ по ложному пути. Писатель этотъ, какъ романистъ, принадлежитъ къ романтической школѣ, убѣжденной, что герой разсказа во что бы ни стало долженъ совершать или претерпѣвать нѣчто необычайное. Лучшіе беллетристы признаютъ теперь, что надлежитъ заинтересовать читателя какими-нибудь душевными свойствами главнаго дѣйствующаго лица. Необыкновенныя приключенія съ однимъ или нѣсколькими убійствами, или смертью героя на висѣлицѣ, сами по себѣ не служатъ особенно удобнымъ средствомъ, или хотя бы даже случаемъ для художественно вѣрной обрисовки характеровъ.

Говоря о злоупотребленіяхъ съ необычайными приключеніями, американскій критикъ высказываетъ, однако, сожалѣніе по поводу того, что изъ современныхъ романовъ и повѣстей почти совсѣмъ исчезъ элементъ сверхъестественнаго. Рѣдко гдѣ встрѣтишь въ числѣ дѣйствующихъ лицъ духа или привидѣніе. Это обусловлено обнаруживающимся въ народныхъ массахъ упадкомъ вѣры въ сверхъестественное. Янки утрачиваютъ вѣру въ загробную жизнь, а слѣдовательно и въ духовъ. Даже и вѣрующіе не помышляютъ такъ много, какъ прежде, о будущей жизни. При такихъ обстоятельствахъ сверхъестественное оказывается вынужденнымъ исчезнуть изъ литературнаго творчества. Между тѣмъ въ драмахъ Шекспира привидѣнія расхаживаютъ по сценѣ съ такою же непринужденностью, какъ и всѣ прочія дѣйствующія лица. Въ "Гамлетѣ", "Юліѣ Цезарѣ" и "Макбетѣ" элементъ сверхъестественнаго производитъ даже впечатлѣніе художественной реальности. Это слѣдуетъ приписать тому; что самъ Шекспиръ и большинство его современниковъ вѣрили въ духовъ. По мнѣнію Гоуельса, вѣра эта воскреснетъ въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ. Человѣчество слишкомъ заинтересовано въ загробной жизни, чтобы отъ нея совсѣмъ отказаться, а вмѣстѣ съ вѣрой въ загробную жизнь вернутся къ нему и привидѣнія.

О Маркѣ Твэнѣ Гоуельсъ отзывается съ большой похвалой. "Томъ Соуэръ" и "Гекльберри Финнъ" являются, какъ онъ говоритъ, истинными перлами, но еще замѣчательнѣе по замыслу и выполненію считаетъ онъ "Янки изъ Коннектикута при дворѣ короля Артура". Несмотря на всѣ нагроможденныя невозможности, въ этомъ разсказѣ всюду соблюдена художественная правда. Вы, дѣйствительно, видите передъ собою янки изъ Восточно-Гартфордскаго графства. Помирившись съ тѣмъ, что онъ неисповѣдимой волею судебъ очутился въ средневѣковой Англіи, при дворѣ короля Артура, вы убѣждаетесь, что этотъ янки все время остается гражданиномъ нынѣшнихъ Соединенныхъ Штатовъ, и что появляющіеся на сценѣ англичане именно британцы временъ Артура. Книга эта представляетъ замѣчательную аналогію съ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ. Проектъ перенести странствующаго янки во времена рыцарства столь же забавенъ и оригиналенъ, какъ и мысль Сервантеса помѣстить странствующаго рыцаря въ эпоху, когда рыцарство отошло уже въ область преданія.

Изъ другихъ американскихъ писателей Гоуельсъ отзывается съ похвалой о Фредерикѣ (авторѣ повѣсти "Гибель Терона Уера"), Г. Фулдери (на котораго возлагаетъ большія надежды въ будущемъ), миссъ Фурманъ, Стефенъ Кранъ, Абрагамъ Коганъ и миссъ Джеветъ.

* * *

Франкъ Стоктонъ увѣряетъ будто несправедливость и лицепріятіе являются необходимыми элементами прогресса, такъ какъ представляютъ усиліе человѣческаго ума примкнуть къ воздѣйствію великихъ факторовъ такъ называемой эволюціи, дабы обезпечить переживаніе того, что представляется наиболѣе пригоднымъ. Отдавая кому-нибудь или чему-нибудь предпочтеніе, вообще говоря, нельзя избѣгнуть несправедливости. Возвышая что-нибудь на пьедесталъ, невольно унижаешь другіе предметы, заслуживающіе уваженія, вытаскивая изъ подъ нихъ матеріалы для постройки означеннаго пьедестала. "Несправедливость, впрочемъ, становится иной разъ почти желательной, -- говоритъ Стоктонъ.-- Если мужъ закрываетъ глаза передъ истиной, что его жена не самая лучшая женщина въ свѣтѣ, и такимъ образомъ обнаруживаетъ по отношенію къ другимъ женщинамъ крайнюю несправедливость, то её считаютъ даже заслуживающей поощренія". Подобнымъ же образомъ Стоктонъ находитъ умѣстнымъ поощрять предпочтеніе, оказываемое нѣкоторымъ беллетристамъ, хотя бы даже въ ущербъ другимъ. Любимцами самого Стоктона являются Даніель Дефоэ и Чарльзъ Диккенсъ.

Первое мѣсто въ его симпатіяхъ занимаетъ совершенно естественнымъ образомъ Дефоэ. Стоктонъ разсказываетъ по этому поводу, что ему довелось однажды плыть на парусной лодкѣ со старымъ морякомъ, командовавшимъ много лѣтъ судами дальняго плаванія. Разговоръ зашелъ у нихъ о книгахъ. Капитанъ занимался въ зимнее время, по преимуществу, чтеніемъ и особенно любилъ біографическіе очерки. О многихъ изъ нихъ онъ отозвался съ одобреніемъ, но затѣмъ чело его нахмурилось.

-- Къ одной изъ книгъ я питаю положительно ненависть и жалѣю, что ее прочиталъ!-- сказалъ онъ.

Когда я освѣдомился, что это за книга, онъ объяснилъ, что дѣло идетъ о Робинзонѣ Крузе.

-- Этотъ Робинзонъ былъ просто-на-просто дуракъ, и мнѣ противно думать, что порядочный морякъ могъ въ концѣ концовъ оказаться такимъ болваномъ!

По мнѣнію моряка, Робинзонъ виноватъ въ многоразличныхъ глупостяхъ; самой крупной изъ нихъ является пассивность, съ которой онъ прожилъ цѣлыхъ двадцать восемь лѣтъ на необитаемомъ островѣ. Капитанъ не утверждалъ, будто порядочный морякъ не сдѣлаетъ ничего подобнаго. Онъ ограничился только тѣмъ, что обругалъ Робинзона Крузе дуракомъ. Еслибъ онъ прочелъ о приключеніяхъ этого несчастливца въ какой-нибудь вымышленной повѣсти, то, безъ сомнѣнія, строжайшимъ образомъ осудилъ бы автора подобнаго вымысла, но въ данномъ случаѣ критика его обрушивалась на самого Робинзона, который оказывался единственной отвѣтственной личностью. Авторъ книги совершенно стушевывался, такъ что о немъ ни разу не упоминалось. Этотъ инцидентъ характеризуетъ необычайное искусство Дефо, какъ беллетриста. Онъ такъ хорошо разсказалъ похожденія Робинзона, что вывелъ героя своего повѣствованія изъ области вымысла въ міръ дѣйствительности и обратилъ его въ живого отвѣтственнаго человѣка. О немъ теперь судятъ и рядятъ, какъ о всякомъ другомъ смертномъ, біографію котораго доводится читать.

"Робинзонъ Крузе производитъ на многихъ впечатлѣніе настоящаго живого человѣка, но тѣмъ не менѣе, между нимъ и статуей Галатеи обнаруживается большая разница. Оба эти произведенія созданы человѣкомъ по собственному его благоусмотрѣнію и затѣмъ уже одарены жизнью и разумомъ. Дѣло въ томъ, однако, что статуя непосредственно прониклась жизнью, тогда какъ Робинзонъ превратился въ живого человѣка, благодаря воздѣйствію всей окружавшей его среды. Превращеніе это являлось необходимымъ послѣдствіемъ разсказа. Если бы онъ былъ героемъ другого повѣствованія, то легко могъ бы остаться призракомъ изъ области чистаго вымысла".

Предпочтеніе, отдаваемое Стоктономъ автору Робинзона передъ другими писателями, обусловливается искусствомъ, съ которымъ Дефоэ превращаетъ вымышленный разсказъ въ отчетъ о дѣйствительно совершившихся фактахъ. Событія, принадлежащія къ области возможнаго, становятся подъ его перомъ фактически совершившимися. Необходимо замѣтить, впрочемъ, что несравненный талантъ Дефоэ обнаруживается только въ самомъ разсказѣ, не распространяясь на дѣйствующихъ лицъ. Самъ Робинзонъ Крузе не представляется особенно интересной личностью. Мы сознаемъ, что это живой человѣкъ, но не считаемъ его заслуживающимъ особой симпатіи. Даже не соглашаясь съ мнѣніемъ старика-капитана, считавшаго Робинзона набитымъ дуракомъ, мы все-таки должны признать, что онъ зачастую не умѣлъ воспользоваться тѣми или другими благопріятными обстоятельствами. Всѣ прочія дѣйствующія лица, не исключая и Пятницы, не представляютъ для читателя ни малѣйшаго интереса. Быть можетъ, всѣ они могли бы занять болѣе видное мѣсто въ литературѣ и безъ содѣйствія Даніеля Фоэ, но тогда не создалось бы безсмертное повѣствованіе о Робинзонѣ.

Сервантесъ, очевидно, не вѣрилъ въ донъ-Кихота и еще менѣе вѣрилъ въ существованіе Санхо Панчо, но поставилъ себѣ заранѣе цѣль, съ которою должны были сообразоваться характеры и событія его разсказа. Дефоэ, въ своемъ Робинзонѣ Крузе, не задается никакою цѣлью кромѣ того, чтобы разсказать о событіяхъ, которыя, въ то время какъ онъ ихъ описывалъ, казались дѣйствительно случившимися. Когда онъ писалъ то, чему не вѣрилъ самъ (такъ какъ вслѣдствіе недостаточнаго знакомства съ предметомъ не могъ представить себѣ обстановку въ видѣ реальныхъ, дѣйствительно совершившихся фактовъ), у него не выходило ничего путнаго. Вторая часть Робинзона Крузе оказалась неудачной именно потому, что авторъ самъ не вѣрилъ въ свое произведеніе и, слѣдовательно, не могъ ожидать, чтобы кто-нибудь другой заинтересовался его разсказомъ. Вообще превращеніе вымысла въ дѣйствительность съ сохраненіемъ всей чарующей его прелести является выдающейся особенностью таланта Дефоэ. Обрисовка характеровъ и творчество фабулы удавалось значительно лучше многимъ другимъ писателямъ, но никто не превосходитъ автора Робинзона въ искусствѣ повѣствованія.

Чарльзъ Диккенсъ, являющійся наряду съ Дефоэ любимымъ писателемъ Стоктона, производитъ на него чарующее впечатлѣніе совершенно иной стороной своего таланта. Диккенсъ вліяетъ, по словамъ Стоктона, на своихъ читателей вовсе не какъ разсказчикъ. Въ числѣ его разсказовъ встрѣчаются наряду съ хорошими и неудачные, но во всѣхъ его повѣствованіяхъ, не исключая и самыхъ худшихъ, имѣются портреты характеровъ, которые будутъ жить до тѣхъ поръ, пока не изгладится воспоминаніе объ англійской литературѣ.

Могутъ возразить на это, что Диккенсъ, въ обрисовкѣ характеровъ, постоянно впадалъ въ шаржъ. На это слѣдуетъ замѣтить, что никогда въ свѣтѣ не было такой красавицы, какъ Венера Медицейская, и что это нисколько не мѣшаетъ ей быть истинно-художественнымъ произведеніемъ. Шаржъ являлся тутъ единственно только средствомъ къ осуществленію художественной истины. Диккенсъ пользуется зачастую преувеличеніемъ для достиженія подобнаго же результата.

Ни у какого другого писателя не встрѣчается такого обилія и разнообразія матеріала. Нельзя сказать, чтобы Диккенсъ всегда цѣлесообразно пользовался этимъ богатымъ матеріаломъ. Зачастую не только методъ постройки, но и самый планъ сооруженія у него хромаютъ. Даже и нѣкоторые характеры оказываются построенными на почвѣ чистаго вымысла безъ всякаго соприкосновенія съ дѣйствительностью, такъ что самъ авторъ, безъ сомнѣнія, не вѣрилъ въ возможность ихъ существованія.

Такіе неудачно-созданные характеры, образчиками которыхъ можетъ служить Белла Вильферъ (въ одной изъ сравнительно слабыхъ повѣстей Диккенса "Нашъ взаимный другъ") составляетъ, однако, у него исключеніе изъ общаго правила. Самъ Диккенсъ, очевидно, сознавалъ, что съ ней что-то неладно и на поляхъ черновой своей рукописи сдѣлалъ помѣтку: "Изобразить Беллу по возможности привлекательнѣе!" Ему никогда не пришло бы въ голову написать себѣ инструкцію: "Сдѣлать Пикквика насколько возможно веселымъ, забавнымъ и добродушнымъ". Пикквикъ представлялся самому Диккенсу настоящимъ живымъ человѣкомъ, тогда какъ Белла Вильферъ, несмотря на всѣ усилія автора, не могла превратиться въ настоящую женщину.

Какъ уже упомянуто, она принадлежала къ сравнительно рѣдкимъ исключеніямъ. Вообще же дѣйствующія лица романовъ и повѣстей Диккенса производятъ впечатлѣніе настоящихъ живыхъ людей, заставляющихъ питать къ себѣ сочувствіе или антипатію, любовь или ненависть,-- возбуждающихъ у насъ добродушный юморъ или злую насмѣшку, такъ какъ мы узнаемъ въ нихъ типы мужчинъ и женщинъ, съ которыми намъ доводилось встрѣчаться въ дѣйствительной жизни.

Въ самой Англіи и странахъ, гдѣ говорятъ на англійскомъ языкѣ, многіе изъ созданныхъ Диккенсомъ типовъ стали народнымъ достояніемъ, при чемъ связь этихъ типовъ съ разсказомъ, въ которомъ они были выведены, успѣла, сплошь и рядомъ, утратиться. Одинъ уже запахъ лимонной цедры напоминаетъ многимъ про Дика Суйвеллера и его "маркизу". Многіе англичане и американцы знакомы съ ними короче, чѣмъ съ нѣкоторыми изъ своихъ близкихъ родственниковъ, но въ то же время не въ состояніи сказать, въ какомъ именно романѣ жили и дѣйствовали мистеръ Суйвеллеръ и его молодая пріятельница. Говоря о лицемѣрѣ, зачастую сравниваютъ его съ Пекснифомъ точно такъ же, какъ про жену, слишкомъ безпокоющуюся о мужѣ, говорятъ, что она никогда не покинетъ мистера Микобера.

Въ дѣйствительной жизни и размышленіяхъ о ней мы встрѣчаемся съ типами Диккенса, какъ со старыми пріятелями. Съ нашей стороны естественно вспомнить при такихъ встрѣчахъ, гдѣ и въ какой именно обстановкѣ пріятели эти живутъ и чѣмъ они занимаются, но такія воспоминанія являются въ сущности лишь аксессуаромъ, вовсе ненужнымъ для того, чтобы мы узнали своихъ друзей и сердечно обрадовались встрѣчѣ съ ними. Каждый изъ такихъ типовъ обладаетъ своей собственной индивидуальностью, которая, чтобы проявиться въ полномъ блескѣ, нуждается иногда въ содѣйствіи того или другого товарища, но можетъ прекрасно обойтись безъ романа, гдѣ была выведена впервые на сцену.

Въ заключеніе Стоктонъ снова напоминаетъ о невозможности оказывать безъ вопіющей несправедливости предпочтеніе кому-нибудь или чему-нибудь передъ всѣми остальными. Ему слышатся голоса дѣйствующихъ лицъ изъ романовъ и повѣстей Теккерея, Фильдинга, Виктора Гюго, Дюма, Бальзака, Додэ, но, при всемъ томъ, на первомъ мѣстѣ остаются у него непоколебимо Дефоэ и Диккенсъ, доказавшіе, что лучшимъ разсказчикомъ является тотъ, кто вѣритъ въ свое повѣствованіе, а лучшимъ художникомъ по части изображенія характеровъ является беллетристъ, относящійся съ любовью къ своимъ дѣйствующимъ лицамъ и считающій ихъ какъ бы живыми.

* * *

Бретъ-Гартъ считаетъ прелестнѣйшимъ въ свѣтѣ романомъ "Графа Монте-Кристо" Александра Дюма. Объясняя причину этого предпочтенія, онъ говоритъ: "Я лично нахожу, что романъ, или повѣсть, прежде всего должны заинтересовать читателя своей фабулой, составленной и разработанной такъ, чтобы она приводила къ опредѣленной развязкѣ, ожидаемой, или неожиданной для читателя. Беллетристическое произведеніе можетъ задаваться какими угодно тенденціями и быть написано въ любомъ добропорядочномъ стилѣ, но прежде всего оно должно интересовать въ качествѣ разсказа.

"Средній нормальный читатель романовъ и повѣстей одержимъ любопытствомъ знать, что именно случилось съ дѣйствующими лицами и чѣмъ кончается романъ. Юморъ Диккенса, сатиры Теккерея и блестящія эпиграммы писателей французской школы наврядъ ли были когда-либо въ состояніи въ такой степени увлечь и ослѣпить умъ такого читателя, чтобы заставить его воздержаться отъ вопросовъ: удалось ли влюбленной парочкѣ сочетаться бракомъ, нашли ли убійцу, разъяснилась ли тайна и т. п. Если авторъ умѣетъ ловко продлить неопредѣленное состояніе и замаскировать развязку, читатель на это не сѣтуетъ, но сплошь и рядомъ случается, что онъ заглядываетъ украдкой на послѣднюю страницу, чтобы удовлетворить своему любопытству. Писатели могутъ, пожалуй, находить такое отношеніе къ своимъ произведеніямъ до нѣкоторой степени для себя обиднымъ. Намъ бы хотѣлось, чтобы читатель восхищался нашимъ поэтическимъ чувствомъ, юморомъ, глубокимъ знаніемъ человѣческой природы, способностью тонкаго анализа и т. д. и т. д. Мы хотѣли бы познакомить публику съ мыслями нашего героя, она же интересуется его поступками. Намъ случается впадать въ еще болѣе пагубную ошибку и сообщать читателю, что именно думаемъ мы сами, а онъ въ такихъ случаяхъ беззастѣнчиво ускользаетъ отъ чаръ нашего краснорѣчія. Тщетно посыпаемъ мы передъ нимъ путь цвѣтами. Подобно старому охотнику за лисицами, о которомъ повѣствуется въ народной скизкѣ, онъ проклинаетъ "вонючія фіалки", которыя сбиваютъ его только съ надлежащаго слѣда. Читатель ищетъ прежде всего дѣйствія и движенія и не успокоивается до тѣхъ поръ, пока авторъ не доведетъ его, наконецъ, до развязки.

"Чѣмъ безнадежнѣе первоначальное положеніе и чѣмъ могущественнѣе препятствія, которыя надо преодолѣть въ ходѣ дѣйствія, тѣмъ сильнѣе интересъ, возбуждаемый у читателя. Высшая форма искусства осуществляется тогда, когда герой поставленъ въ такое затруднительное положеніе, что его можетъ спасти лишь очевидное вмѣшательство Божественнаго Провидѣнія. Въ такомъ случаѣ торжество героя представляется читателю чѣмъ-то вродѣ воздаянія свыше. Такія условія естественнѣе всего можно встрѣтить въ романѣ, основною темой котораго служитъ личная месть, если она вызвана неслыханнымъ безчеловѣчіемъ и совершается въ такой обстановкѣ, которая превращаетъ мстителя какъ бы въ орудіе Божественнаго Правосудія.

"Наличность всѣхъ этихъ условій я нахожу какъ разъ въ "Графѣ Монте-Кристо" Дюма-отца. Почитатели великаго французскаго романиста, быть можетъ, удивятся, что я не упоминаю о другихъ прелестныхъ его произведеніяхъ и созданныхъ имъ чарующихъ типахъ Атоса, Портоса, Арамиса и д'Артаньяна. Дѣло въ томъ, однако, что эти типы являются лишь дѣйствующими лицами въ прелестной серіи историческихъ эпизодовъ, въ данномъ же случаѣ идетъ рѣчь о созданномъ Дюма-отцомъ великолѣпномъ романѣ, который мнѣ лично кажется лучшимъ въ свѣтѣ".

Разсказавъ въ общихъ чертахъ содержаніе этого романа, Бретъ-Гартъ замѣчаетъ: "При всемъ томъ говорятъ, будто графъ Монте-Кристо является образчикомъ романтическаго направленія въ беллетристикѣ, которое теперь уже устарѣло и должно быть сдано въ архивъ. Писатели (но не читатели) называютъ это направленіе ошибочнымъ. По ихъ словамъ, людямъ желательно возможно короче узнать наиболѣе грязныя и низменныя стороны жизни, оттѣненныя случайными экскурсіями въ область патологіи для созерцанія болѣзненныхъ и уродливыхъ типовъ. Они убѣждены, что для человѣчества истиннымъ предметомъ изслѣдованія долженъ быть человѣкъ такой, каковъ онъ въ дѣйствительности, а не въ воображеніи того или другого автора. Находятъ поэтому достойнымъ строгаго порицанія тѣхъ, кто позволяетъ себѣ обманывать своихъ ближнихъ волшебными сказками, или же удовлетворять потребности, обнаруживавшейся у людей еще въ доисторическія времена, когда они слушали вѣщихъ бардовъ, или когда жители пещеръ собирались вокругъ разсказчиковъ, забавлявшихъ ихъ повѣствованіями о чудовищныхъ звѣряхъ и герояхъ, представляя въ качествѣ иллюстрацій къ этимъ разсказамъ изображенія, вырѣзанныя на кости. Я лично остаюсь все-таки при убѣжденіи, что Джонсъ, возвращаясь домой изъ торговой конторы и взявъ въ руки книгу, наврядъ ли обрадуется, найдя въ ней точное описаніе своего собственнаго будничнаго время препровожденія. Точно также и г-жа Джонсъ не почувствуетъ себя освѣженной духомъ и сердцемъ, встрѣтивъ на страницахъ любимаго сборника повѣстей и романовъ хотя бы даже самое вѣрное изображеніе своей бѣдной событіями жизни. Напротивъ того, если они прочтутъ романъ или повѣсть, гдѣ рѣчь идетъ о геройскихъ подвигахъ и честныхъ стремленіяхъ, гдѣ добродѣтель торжествуетъ и порокъ наказуется, и если этотъ романъ или повѣсть хоть на мгновеніе подниметъ ихъ надъ уровнемъ будничной обстановки и хоть чуточку расширитъ ихъ горизонтъ, вызвавъ у нихъ наклонность ласкать себя оптимистическими надеждами на повышеніе для самого Джонса, или на полученіе его супругой наслѣдства отъ тетки,-- то развѣ можно порицать за это ихъ лично, или автора произведенія, возымѣвшаго такое дѣйствіе?"

"Вѣстникъ Иностранной Литературы", No 2, 1898