Захер-Мазох Леопольд Фон - Ципра Гольдфингер

Леопольд фон Захер-Мазох

Ципра Гольдфингер.
Cipre Goldfinger, 1881

Перевод Александра Размадзе

Старенко был лентяй -- забулдыга и пьянчуга к тому же -- на этот счет все обыватели Слотвинки были согласны -- и если б ему случилось как нибудь захлебнуться в уличной канаве, когда он возвращался из кабака пьяным, или быть в лесу растерзанным волками, право о нём даже и не пожалели бы особенно. Между тем, когда его имущество, земля и хата были задержаны за долги Адольфом Гольдфингером, то вся деревня возмутилась этим и крестьяне сильно роптали на такой оборот дела. И ведь однако именно Гольдфингер-то и был в сущности наиболее потерпевшим во всей этой истории: он не мог найти покупателя на плохенькую хату своего должника и его землю. Поневоле, чтоб хоть как нибудь вернуть денежки, выданные заимообразно Старенку, пришлось оставить всё за собою и начать от себя деревенское хозяйство.

Еврею, привыкшему лишь к торговому делу, приходилось запречься в крестьянский труд и рукам до сего времени умевшим отмеривать аршины товара, теперь надобно было приучаться к жнитву и молотильной работе. Сошлись к Гольдфингеру родные и знакомые, пришел раввин, и началось совещание относительно того, что надо предпринять в таком трудном деле. Выход из этого положения был действительно затруднителен. Но вот заговорила Ципра, старшая дочь Гольдфингера.

-- Было бы совершенно невозможно -- сказала она -- бросить наше торговое дело в городе, и было бы также чистой бедой бросить на произвол судьбы наше деревенское имущество. Ты, отец, привык торговать; как можешь ты сразу сделаться крестьянином? Но мы, твои дети, мы молоды и достаточно сильны для того, чтоб выучиться новому делу; мы и будем обработывать нашу землю в деревне.

Как ни охал, как ни вздыхал старик, а в конце концов пришлось ему признать, что совет Ципры был единственным, дельным советом. Старый Гольдфингер с своей женой остались в городе продолжать торговое дело, а дети их Рувим, Ципра и младшая сестра Тульпа переехали в деревню, пытать новое, крестьянское счастье. Как во время оно римские колонисты брали с собой в свое новое отечество священный огонь домашнего очага, так и молодые Гольдфингер захватили с собой в деревню старую субботнюю лампу, и пожелтелый лист шадая, который был наклеен на косяке их домовой двери. Странно было им вступить в свою деревенскую избушку, с продырявленной соломенной крышей; пришлось начать с того, чтоб облагообразить хоть сколько нибудь свое новое жилище: привести в порядок разбитые окна, исправить обветшалые двери. Когда же в первую субботу засветилась субботняя лампа, повешенная па крючке посреди довольно обширной комнаты, когда пожелтелый лист, священная эмблема во имя Божие, украсил косяк двери и Ципра зажгла первый огонь домашнего очага, они почувствовали, что хотя они и получили себе новую родину, по что Лары их коренной родины и сюда переселились за ними.

Была в деревне и еще одна еврейская семья: шинкарь Мортка Чепс с своей недурненькой, пухленькой, маленькой женой и полудюжиной ребятишек. Они были бы не прочь придти в первое время на помощь к молодым переселенцам, но в том то и беда, что сами они в крестьянском деле мало что смыслили; самое же скверное было то, что ни за деньги, ни за ласковое слово, евреи не могли рассчитывать найти себе какую бы то ни было помощь и поддержку со стороны крестьянского населения деревни.

Оставалось только приложить самим ко всему руки, и как оно ни трудно было по началу но они надеялись, что никто из них не будет громко сетовать на то, что они очутились поставленными лицом к лицу с природой, которую они до того времени знали лишь издали и которая теперь на каждом шагу ставила им такие загадки, что хоть плачь. От жены Чепса выучилась Тульпа тому, как надо добывать серьезные жизненные продукты при посредстве нескольких кур и тощей коровы, имевшейся в хозяйстве, а Рувим скоро привык распоряжаться двумя волами, которых купил своим детям Гольдфингер. За всем тем оставалось однако очень многое: были еще сад, луг, пашня, постройки. На этот счет сам Чепс не мог подать никакого совета, а время было самое горячее, весеннее время, когда во чтобы то ни стало надо начинать полевые и садовые работы.

И на этот раз выручила из беды Ципра. По соседству с деревней было имение графа Потоцкого. Графский управляющий оказался человеком порядочным; понимать это надо конечно, так: он не прогнал от себя еврейку, увидя что она хороша собою. Ципра терпеливо выслушивала его любезности, а сама пока всё высматривала, да высматривала, как и что делают графские рабочие; порою и управляющий в промежутках между любезностями давал ей некоторые разъяснения того, что ей оставалось непонятным. Денек-другой поучилась так-то незаметно Ципра сельскому делу, а потом и сама начала брату с сестрой преподавать крестьянско-хозяйственную премудрость. В том же сорте вышло и с графским садовником; и тот как управляющий незаметно для себя выучил Ципру кое-чему по части садоводства. Начала работать Тульпа в саду, а Ципра с Рувимом взяли на себя обработку поля; трудно это было для их непривычных рук, но они надеялись, что труд их будет вознагражден. Ципра вела обыкновенно лошадь, а Рувим направлял плуг; частенько бывало так, что ему захватывало от утомления дыхание и руки от усталости падали как плети; беспрестанно он должен был останавливаться и отирать кативший с него градом пот.

Раз во время распашки подвернулся Рувиму под плуг камень; откинул он его в сторону на узкую межу, отделявшую их поле от соседского поля крестьянина Бабия. В это время проходил по меже подвыпивший нищий, споткнулся на камень, и с досады швырнул его ногой прямо на крестьянское поле.

Присел Рувим отдыхать у плуга, а Ципра побежала в хату принести брату кусок хлеба, как вдруг сын владельца соседнего поля, молодой Степан Бабий, вышедший в поле, босой, в одних холщевых рубахе и портах, с шапкой на макушке, заприметил камень на своем вспаханном поле, поднял его и пошел к Рувиму.

-- Ты! Проклятый жидище! -- закричал он. -- Береги свои камни про себя, или коль хочешь подавись ими. -- И он полез к Рувиму с очевидно враждебными намерениями.

Рувим встал, но не думал защищаться. Где ему было слабому, малосильному, бледному, городскому жителю ратоборствовать против такого молодца как дитя природы. Степан, молодецкое лицо которого было прижарено лучами деревенского солнца, и голубые глаза которого так смело смотрели из под бровей. Уже Степан схватил Рувима за грудь, уже замахнулся па него рукою, в которой был камень, как храбрая красавица Ципра очутилась между ними.

-- Стыдился бы ты -- закричала она -- нападать на слабого, неповинного ни в чём человека! Степан взглянул на девушку, и рука его с камнем опустилась.

-- Что ты, разбойник, что ль? -- продолжала еврейка.

-- Это вы разбойники-то! -- возразил Степан. -- Вы, которые ограбили у Старенко его хату и поле.

-- Так ведь мы чай денег ему дали! Наши кровные деньги ему отдали, и только чтоб их воротить взяли себе его имущество. Что же тут несправедливого? Не люди что ли мы? Или для нас есть другой Император и особые законы, не те что для вас?

-- С вами, уж известно, нельзя в мире жить. Знаем мы какие вы! Вот хоть этот камень! Его, если не вы, бросил его к нам на вспаханное поле?

-- Не мы бросили! Бросил его проходивший по меже пьяный нищий.

-- Может быть и так! Ну, а всё-таки вы себе смотрите в оба. Ведь уж кто же этого не знает, что за добром ваша братия к нам в деревню не пожалует.

-- Ну что ты понимаешь, -- горячо заговорила Ципра, откинув назад свою рассыпавшуюся, роскошную, черную косу. -- Что ты знаешь? Разве кто из ваших знает нас хоть самую малость? Вы просто ненавидите нас за то только, что мы евреи; значит и мы вправе ненавидеть вас за то что вы христиане? Кто же будет судьею между нами? Один враг не может же судить о поступках другого врага. А Бог то не на то ведь нас всех к жизни призвал, чтоб мы ненавидели друг друга. Вот пусть он и рассудит!

Степан с удивлением смотрел на еврейку и пока она говорила имел достаточно времени чтоб оценить её красоту; а красота эта была для него такою новою, такою невиданною, что у него в сердце словно что то упало. Он молча выслушал речь Ципры и молча, в задумчивости, побрел к отцовской хате.

После того не редко случалось, что Ципра с братом работала на своем поле, а на соседнем поле работали Степан и его отец, старик Бабий. При этом обыкновенно Степан нет-нет да и взглянет на красавицу еврейку, которая в накинутой на спину куцавейке и с наброшенным на голову ярко красным платком, идет бывало с кнутом в руке возле работающей лошади. Раз как-то Ципра обкосила небольшой участок луга, как раз врезавшийся в землю соседа Бабия. Связав охапку травы в платок, она прошла несколько шагов и усталая опустилась в изнеможении под тень фруктового дерева. К ней подошел Степан Бабий.

-- И к чему только делаете вы то, на что не может хватить у вас силы? -- сердитым тоном промолвил он, в то же время ласково отбирая у Ципры здоровенную охапку травы, бывшую очевидно ей не в подъем. Ципра удивленно посмотрела на него. Это ей казалось невероятным, но однако Степан преспокойно донес охапку травы до хаты еврейки, сбросил там ее с плеч и молча пошел домой. Ципра от изумления перед такой не выпрошенной помощью даже не вымолвила ни слова благодарности.

Вечером того же дня Степан развалился на траве в отцовском саду и преусердно играл на дудке собственного изготовления. Изредка посматривал он в сторону соседского сада, и вот наконец показалась там красавица еврейка с глазами, очаровавшими душу Степана. Он перестал играть.

-- Что же ты не продолжаешь? -- заговорила Ципра. -- Ты так хорошо играешь!

Степан молчал.

-- Если ты не играешь по моей милости -- продолжала она -- то я уйду. Я хотела только поблагодарить тебя за давишнее.

Степан всё молчал, но он снова принялся музыканить, а Ципра продолжала стоять у забора и так оно длилось пока не взошла луна и звезды не блеснули сквозь ветви деревьев.

-- Покойной ночи! -- сказала она на прощанье, собираясь уйти.

-- Еврейка! -- заговорил Степан -- скажи мне, как тебя зовут?

-- Ципра!

-- Ципра? А меня Степаном. Покойной ночи.

Вскоре после того Ципре случилось утром отправиться к источнику за водой. Степан оказался там с лошадью и помог ей управиться с бочкой. Так пошло и дальше. Если она искала курицу, перелетевшую через соседский забор, то Степан приносил пропавшую птицу; наконец, не оставалось дня, когда бы Степан не встретился с Ципрой и, молча, не помог ей в чём-нибудь.

Между тем старик Гольдфингер опасно заболел и Рувиму понадобилось ехать в город на помощь старухе-матери в торговом деле; одни сестры остались в деревне. На другой же день, когда Ципра с Тульпой вышли на работу, встретился им Степан.

-- Ну! -- с улыбкой обратился он к Ципре. -- Что же вы теперь обе-то станете здесь без мужчины делать?

Ципра только вздохнула в ответ.

-- А не подумала ты, -- продолжал Степан, -- что ведь я мог бы вам быть хорошим помощником?

-- С чего ты будешь нам помогать?

-- Как с чего? С того, что не такой деликатной барышне, как ты, не с твоими нежными руками делать то, что ты делаешь.

-- Ну руки то сделались уж не так, чтоб очень нежными! -- с улыбкой заметила Ципра, рассматривая свои руки.

-- Что же? Хочешь принять меня в работники?

-- Нечего сказать, хорош работник, который может приказывать своим господам и играть для их удовольствия на дудке.

-- Ну возьми меня в поденщики.

-- Это зависит от того, что ты за это хочешь получить! -- серьезно вымолвила Ципра, но вслед за тем все трое расхохотались и втроем же принялись работать. С этого дня ежедневно всё свое свободное время Степан посвящал на то, чтоб помогать еврейкам в работе, да еще по вечерам, Ципре же в утешенье, пел и играл на дудке. С красавицей еврейкой он говорил мало, но когда руки молодых людей встречались, казалось не будет конца рукопожатию. Заметив, что Ципра любит цветы, Степан начал ей таскать цветы; раз сверх того принес из леса, пойманную им, живую белку. Нечасто встречались взгляды Степана и Ципры, но надо правду сказать, когда бывало, что Степан играет в саду, или работает там что-нибудь, то подолгу покоился на нём нежный, страстный взгляд красавицы еврейки.

Как-то раз в воскресный вечер, когда оба они сидели у двери еврейской хаты, мимо них проходили несколько подвыпивших парней, через край угостившихся в шинке Чепса; пьянчуги остановились перед Степаном и один со смехом заметил:

-- Гляди-ка! Степан-то наш! Совсем втюрился в свою жидовку.

-- И не боишься ты Степан, -- обратился другой, -- что Господь тебя накажет за этакое дело?

-- Всё-таки ведь она из проклятого племени! -- порешил третий. -- Ну а теперь, чёрт с ней. Пусть она с нами потанцует. -- И пьяный полез с объятьями к Ципре, которая сильно отпихнула его.

-- Оставь ее в покое! -- Злобно зарычал Степан.

-- Для себя приберегаешь жидовку? Стыдись! -- с хохотом закричали парни, и снова полезли к Ципре.

Быстрым движением отстранил Степан девушку от пьяниц и треснул в грудь ближайшего из них с такой силой, что тот еле устоял на ногах. Остальные набросились на него, но как оказалось справиться со Степаном было куда как трудно. Началась целая свалка. Направо и налево расшвырял Степан своих пьяных противников, а когда заметил, что с голыми руками дело идет не так ладно, быстро выдернул из забора здоровенную палку и лихо начал ею распоряжаться. Ципра в ужасе и удивлении смотрела в сторону удалявшейся от её хаты драки. Когда через несколько минут Степан возвратился с окровавленной головой, она в отчаянии всплеснула руками.

-- Господи! Ты ранен? -- закричала она, и принялась торопливо и взволнованно промывать ему пораненную слегка голову холодной водою и перевязывать ее полотном...

С тех пор они вечно были вместе, красавица еврейка и её храбрый защитник. Вместе пришли они раз и в лес с целью набрать хвороста. День был жаркий. На небе ни облачка. Ни малейшее дуновение ветра не нарушало того тихого покоя, в котором стояли деревья. Только тонкая листва осины таинственно и робко шуршала среди всеобщего лестного молчания. Степан ломал хворост, а Ципра собирала его в вязанки, а когда они утомились от работы, она села на мягкий мох, а он нарвал цветов и подал ей. Затем он сел рядом и неожиданно обнял ее рукой.

-- Смотри! Бог тебя накажет! -- с улыбкой отстранила его Ципра.

-- Он уж наказал меня, -- пробормотал Степан. -- Наказал тем, что я должен тебя любить.

-- Почему же должен? -- спросила Ципра.

Но он не дал ответа, а только смотрел на нее...

В воздухе было, что то чарующее; нега невольно охватывала человека; запах лесных трав и ягод разливался вокруг. Жужжали кругом пчелы, словно желая усыпить однообразным жужжанием молодых людей ; где то пел лесной певец, пел свою вечную песнь про любовь... Ципра очутилась в объятиях Степана и уста их слились в жарком поцелуе. И они целовались, целовались, забыв всё, забыв весь Божий мир... С этого дня каждую ночь, как только начиналось по садам дивное пенье и щелканье соловьев, Ципра покидала свою хату и выходила к Степану, который уже ждал ее у куста диких роз. Так прошло три недели...

Отец Ципры выздоровел и для окончательного поправления здоровья приехал в свою деревенскую хату. Любовники уже не могли по прежнему видеться. Они встречались редко и при этом Степан начал замечать, что Ципра как будто нарочно избегает его, и даже как будто делает это из какой то непонятной враждебности. Раз вечером сидела она задумавшись в саду. Увидя ее, Степан перепрыгнул через забор и подошел к своей возлюбленной.

-- Что с тобою Ципра? -- нежно заговорил он.

Она молчала.

-- Ты точно сердита на меня! Разве я Ципра не люблю тебя всем сердцем?

-- Бог наказал меня, -- пробормотала еврейка.

-- Как наказал?

-- Наказал за то, что я полюбила христианина.

Степан сначала не понял ее, но когда ему показалось, что он понял, что хочет она сказать, он нежно обнял ее.

-- Окрестись Ципра, -- умолял он -- и будь моей дорогой, любимой женой.

Она понурила голову... Он только думал, что понял ее. на самом же деле где ему было ее понять!...

... Была мрачная, бурная, зимняя ночь; ветер носил над поляной белые хлопья снега, волки завывали в соседнем лесу, когда Ципра, с ребенком на руках покинула родительский дом. Никто не знал о её грехе, никто и впредь не должен был о нём узнать. Она пробиралась сквозь вьюгу и метель, пробиралась, не зная наверное, куда она идет. Вот она дошла до дома своего единоверца -- еврея, но не смеет постучаться в дверь, а двери христианских домов заперты для девушки еврейки, если б даже она и попросила там ночлега. И она брела всё дальше и дальше, словно отверженная и людьми, и Богом. Дитя дрожало на её руках от холода, а прикрыть его, закутать потеплее, было нечем. Она горько заплакала... Потом опустилась на землю, положила на снегу ребенка и рыдая пошла прочь. Великая мать всего живущего, мать природа, покрыла младенца густою пеленою мягкого, белого снега, пеленой этой согрела его, под нею же и усыпила его на веки...

... Когда Ципра стояла перед судом она сказала:

-- Я совершила великий грех, полюбив христианина; не хотела я, чтоб дитя мое жило и, живя, было мне вечным укором в этом грехе.

В этом и заключалось всё, чем она себя оправдывала.

Конечно, судьи не приняли, не поняли такого оправдания. Они не поняли Ципру, да и как бы могли они ее понять?...

------------------------------------------------------------------------------------------------

Источник текста: Леопольд фон Захер-Мазох "Еврейские рассказы". -- М.: Типография Елизаветы Гербек, 1887.

Оригинал здесь: Викитека.