Шелгунов Николай Васильевич - Неустранимая утрата

НЕУСТРАНИМАЯ УТРАТА.

(Сочиненія И. С. Тургенева. 7 том. Москва. 1869 года.)

СТАТЬЯ II *).

Посвящается Ольгѣ Андреевнѣ Карачаровой.

*) Примѣч. Ст. первая помѣщена во 2 No "Дѣла".

Въ дѣятельности г. Тургенева есть нѣсколько періодовъ. О періодѣ "Параши" и "Разговора" я говорить не буду: Тургеневъ только расправлялъ свои крылья и пробовалъ свои силы. Вполнѣ возмужавшимъ и опредѣлившимся онъ является въ "Запискахъ Охотника". Тутъ зрѣлая мысль и ясно-сознанная цѣль. Но и "Записки Охотника" -- только одна сторона дѣятельности Тургенева,-- дѣятельности, правда, законченной, образующей какъ бы замкнутый періодъ и моментъ вполнѣ пережитой мысли, къ которой Тургеневъ, въ такомъ видѣ, уже больше не возвращался.

Въ "Запискахъ Охотника" Тургеневъ является бытописателемъ русской деревни и страдающаго русскаго мужика, обезличеннаго крѣпостнымъ правомъ. Но мужицкій міръ -- не тотъ міръ, въ которомъ Тургеневъ чувствуетъ себя дома. Поэтому онъ относится къ мужику преимущественно внѣшнимъ образомъ; онъ рисуетъ какъ бы вообще-страдающаго человѣка, не опускаясь на самое дно его души, не разбирая ее по жилкамъ. "Записки Охотника" не психологія удрученнаго и загнаннаго человѣка, а общая картина быта, въ которой отдѣльный человѣкъ поглощается шириною общей идеи и входитъ въ нее лишь однимъ изъ ея элементовъ, выступаетъ отдѣльнымъ факторомъ общаго впечатлѣнія.

Но инымъ является Тургеневъ въ своихъ романахъ и повѣстяхъ. Уже въ "Разговорѣ" и въ "Парашѣ" намѣтилось то направленіе, которому отдается теперь Тургеневъ. Здѣсь уже но общая картина быта, а психологія отдѣльнаго человѣка, анализъ разныхъ положеній и состояній страдающихъ цивилизованныхъ русскихъ людей, ищущихъ выхода.

Я не знаю болѣе тяжелаго и безотраднаго впечатлѣнія, какъ то, которое выносишь изъ романовъ и повѣстей Тургенева, взятыхъ въ ихъ совокупности. Во всѣхъ и всегда вамъ рисуютъ роковую судьбу, подавляющую единоличную энергію; вездѣ вы видите страдающихъ и гибнущихъ людей, въ большинствѣ случаевъ считающихъ даже безполезнымъ бороться. Всѣ, какъ бы ни были различны ихъ положенія я личные характеры, разрѣшая свои вопросы, не разрѣшаютъ ихъ къ лучшему, и всѣ гибнутъ, точно и нѣтъ другого выхода, нѣтъ счастія и довольства на землѣ. Даже пустые люди, безъ сознательныхъ стремленій, и тѣ мученики. Что же дѣлать?

Эта безотрадная философія намѣчается у Тургенева съ самыхъ первыхъ его повѣстей. Она, правда, не оглушаетъ читателя, какъ подобная же философія г. Писемскаго. Но это происходитъ отъ того, что Тургеневъ всегда мягокъ, кисть его нѣжна и тонка, и человѣческое горе выходитъ у него какой-то тихой жалобой, не такъ бросающейся въ глаза только потому, что оно тихое, сосредоточенное, защемляющее. Эти мягкія задушевныя свойства таланта сдѣлали Тургенева по преимуществу психологомъ женскаго чувства. Типовъ русской женщины до Тургенева не существовало, и міръ, ею переживаемый, былъ неизвѣстенъ.

Но въ чемъ же женскій міръ? Это міръ личнаго чувства, міръ домашняго очага: въ немъ ея жизнь и смерть, въ немъ ея счастіе и горе, въ немъ ея роковая судьба. Изъ этого міра Тургеневъ не выпускаетъ женщину; но развѣ это не правда жизни? Развѣ заслуга Тургенева не въ томъ, что онъ разоблачилъ ее, что онъ разсказалъ самой женщинѣ о тѣхъ тонкихъ ощущеніяхъ и неудовлетворенной любви, которыя она переживала и которыхъ она не понимала? Неясное щемленіе и смутную душевную боль Тургеневъ возвелъ въ сознательное страданіе, и въ этомъ его заслуга. И европейскій пролетарій узналъ, что онъ пролетарій, когда ему это разсказали.

Женскіе типы Тургенева отличаются какимъ-то неуловимымъ обаяніемъ. Они васъ манятъ, тянутъ къ себѣ, вамъ съ ними такъ хорошо, такъ тепло, вы чувствуете себя свѣтлѣе, лучше. И это вовсе не идеализація. Здѣсь вѣрно схваченная природа женщины, пережитая и прочувствованная авторомъ. Ни одной фальши, ни одной невѣрной ноты. Отъ того женщины Тургенева васъ и засасываютъ, потому что все въ нихъ правда, потому что это живые, хорошіе, но несчастные люди. Ихъ, можетъ быть, мало на свѣтѣ, но они есть, и счастливъ тотъ, на долю кого придется такой любящій товарищъ въ жизни. Уже съ самыхъ первыхъ повѣстей -- напримѣръ, въ "Бреттерѣ" -- Тургеневъ выказалъ свою силу изображать рельефно то, что не давалось прежнимъ писателямъ. До Тургенева увѣряли, что женщина -- существо или небесное или непостижимо-непонятное. Нѣтъ, говоритъ Тургеневъ,-- постижимое, понятное, земное, стремящееся къ жизни, но ищущее, неудовлетворенное, страдающее.

Въ женскихъ типахъ Тургенева мы видимъ двѣ формы: женщинъ пассивныхъ и женщинъ энергическихъ. Тѣхъ и другихъ постигаетъ одна судьба: -- видно, ничто спасти не можетъ.

Изъ пассивныхъ типовъ самое подавляющее впечатлѣніе производитъ Лиза ("Дворянское Гнѣздо"). Это -- тихое, робкое, нѣжное существо, съ огромной силой для любви, способное на всякую жертву, на всякое добро, на всякую безкорыстность. Лиза росла серьезнымъ ребенкомъ; черты ея напоминали рѣзкій и правильный обликъ ея отца, только, глаза ея были ни такіе: они свѣтились тихимъ вниманіемъ и добротою, что рѣдко въ дѣтяхъ. Ока въ куклы не любила играть, смѣялась негромко и недолго, держалась чинно. Она задумывалась не часто, но почти всегда недаромъ; помолчавъ немного, она обыкновенно кончала тѣмъ, что обращалась къ старшему съ какимъ либо вопросомъ, показывавшимъ, что голова ея работала надъ новымъ впечатлѣніемъ. Отца она боялась; чувство ея къ матери было неопредѣленно -- она не боялась ея и не ласкалась къ ней; впрочемъ, она не ласкалась и къ своей нянѣ Агафьѣ, хотя только ее одну и любила. Агафья съ ней не разставалась. Странно было видѣть ихъ вдвоемъ. Бывало Агафья, вся въ черномъ, съ темнымъ платкомъ на головѣ, съ похудѣвшимъ, какъ воскъ прозрачнымъ, по все еще прекраснымъ и выразительнымъ лицомъ, сидитъ прямо и вяжетъ чулокъ; у ногъ ея, на маленькомъ креслицѣ, сидитъ Лиза и тоже трудится надъ какой нибудь работой или, важно поднявши свѣтлые глазки, слушаетъ, что разсказываетъ ей Агафья. А Агафья разсказываетъ ей не сказки: мѣрнымъ и ровнымъ голосомъ разсказываетъ она житіе Пречистой Дѣвы, житіе отшельниковъ, угодниковъ Божіихъ, святыхъ мученицъ; говоритъ она Лизѣ, какъ жили святые въ пустыняхъ, какъ спасались, голодъ терпѣли и нужду -- и царей не боялись, Христа исповѣдывали, какъ имъ птицы небесныя кормъ носили и звѣри ихъ слушались, какъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ кровь ихъ падала, цвѣты выростами. Лиза слушала свою важную, смиренную няню и образъ вездѣсущаго, всезнающаго Бога съ сладкой силой втѣснялся въ ея душу, наполнялъ ее чистымъ, благоговѣйнымъ страхомъ; а Христосъ становился ей чѣмъ-то близкимъ, знакомымъ, чуть не роднымъ. Лиза училась хорошо, по особенно блестящими способностями и большимъ умомъ Богъ ее не наградилъ; безъ труда ей ничего не давалось. Читала она немного; у ней не было своихъ словъ, по были свои мысли и шла она своей дорогой. Такъ росла она покойно, неторопливо, такъ достигла девятнадцатилѣтняго возраста. Вся проникнутая чувствомъ долга, боязнію оскорбить кого бы то ни было, съ сердцемъ добрымъ и кроткимъ, она любила всѣхъ и никого въ особенности; она любила одного Бога, восторженно, робко, нѣжно. Лаврецкій первый нарушилъ ея тихую внутреннюю жизнь. Это сила сосредоточенной, идеальной, религіозно-безвредметной любви даетъ съ одной стороны человѣку необъятную нравственную крѣпость и, что еще важнѣе -- для людей мягкихъ и ищущихъ опоры -- успокоиваетъ въ несчастій. Когда Лаврецкій сказалъ Лизѣ: я васъ люблю, я готовъ отдать вамъ всю жизнь мою, она вздрогнула, какъ будто ее что-то ужалило и, поднявъ взоры къ небу, промолвила: это все въ Божіей власти.

Свиданіе Лизы съ Лаврецкимъ сдѣлалось извѣстнымъ Марфѣ Тимофѣевнѣ. "Да ты любишь его, что ли?" спросила она Лизу; "люблю", отвѣчала та тихимъ голосомъ. Марфа Тимофѣевна, при всей своей добротѣ, была груба, и рѣзко коснулась первой завѣтной тайны молодой дѣвушки. Стыдно и горько стало Лизѣ, по ни сомнѣнія, ни страха въ ней не было, и Лаврецкій сталъ ей еще дороже. Она колебалась, пока сама себя не понимала, но послѣ свиданія, послѣ поцѣлуя она уже колебаться не могла; она знала, что любитъ -- и полюбила честно, нешутя, привязалась крѣпко, на всю жизнь -- и не боялась утратъ; она чувствовала, что насилію не расторгнуть этой связи.

Но, видно, Лиза была права, когда сказала, что все въ Божіей власти. И дѣйствительно, горькая судьбина Лизы имѣла для нея вполнѣ роковое значеніе неустранимой Божіей воли. Послѣдняя сцена, послѣдній разговоръ Лизы съ Лаврецкимъ, при всей обаятельности и мягкости изложенія у Тургенева, дѣйствуютъ подавляющимъ образомъ и производятъ чувство тупой, безнадежной боли. Лиза сидѣла въ креслѣ, прислонившись къ спинкѣ, и тихо занесла себѣ руки на лицо. Лаврецкій стоялъ.-- "Вотъ какъ мы должны были увидѣться", проговорилъ онъ наконецъ.-- Лиза приняла руки отъ лица.-- "Да, сказала она глухо,-- мы скоро были наказаны." -- "Наказаны... повторилъ Лаврецкій: за что же вы-то наказаны?" -- Лиза подняла на него свои глаза, -- ни горя, ни тревоги они по выражали: они казались меньше и тусклѣй. Лицо ея было блѣдно; слегка раскрытыя губы тоже поблѣднѣли. Сердце въ Лаврецкомъ дрогнуло отъ жалости и любви.-- "Вы мнѣ писали: все кончено, прошепталъ онъ: -- да, все кончено, прежде чѣмъ началось." -- "Это все надо забыть, проговорила Лиза,-- намъ обоимъ остается, исполнить нашъ долгъ." -- "Ахъ, Лиза, Лиза! воскликнулъ Лаврецкій: какъ бы мы могли быть счастливы!" -- "Теперь вы сами видите, что счастье зависитъ не отъ насъ, а отъ Бога", сказала Лиза.-- "Да, потому что вы..." Въ это время вошла Марфа Тимофѣевна, очевидно, съ намѣреніемъ прервать разговоръ.

Что такое эта исповѣдь двухъ любящихъ людей, какъ не страшная, безысходная драма, какъ не страшная борьба чувства идеальнаго долга съ порывомъ живого чувства, борьба природы человѣка съ нравственнымъ принципомъ? Вопросъ не въ томъ, кто виноватъ; вопросъ не въ томъ, почему такъ случилось, вопросъ не въ томъ, что роковая судьба раздавила двухъ людей, разбила двѣ жизни и ни для той, ни для другой не нашлось выхода. Монастырь не могъ успокоить Лизы. Она полюбила навсегда, она любила Лаврецнаго и въ монастырѣ, и только переносила свое чувство на идеалы. Черезъ восемь лѣтъ Лаврецкій посѣтилъ монастырь, куда удалилась Лиза и увидѣлъ ее. Перебираясь съ клироса на клиросъ, она прошла близко мимо его, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини и но взглянула на него; только рѣсницы обращеннаго къ нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо и пальцы сжатыхъ рукъ, перевитые четками, еще крѣпче прижались другъ къ другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнаетъ, кто скажетъ? Есть такія мгновенія въ жизни, такія чувства, говоритъ Тургеневъ... на нихъ можно только указать и пройти мимо.

Не будь у Лаврецкаго жены, онъ, конечно, женился бы на Лизѣ; но вѣдь мы говоримъ о роковой судьбѣ и о невозможности спастись отъ нея при данныхъ условіяхъ. Какъ было поступить Лаврецкому, когда онъ былъ опутанъ сѣтью неисходныхъ препятствій и не могъ сложить свою жизнь иначе? Когда Лиза въ послѣднемъ разговорѣ сказала ему, что счастье зависитъ отъ Бога, у него достало силы, чтобы перенести вопросъ на другую почву, по Марфа Тимофѣевна не дала, ему кончить, потому что поняла, какой можетъ быть конецъ, если дозволить Лаврецкому отыскать другую сторону въ сердцѣ любимой имъ женщины. "Ты честный человѣкъ, дай мнѣ честное слово, что ты честный человѣкъ", говорила она Лаврецкому.-- "Извольте. Но къ чему это?" спросилъ со Лаврецкій.-- "Ужь я знаю къ чему. Да и ты, мой кормилецъ, коли подумаешь хорошенько, вѣдь ты не глупъ, самъ поймешь, къ чему я это у тебя спрашиваю..."

Но счастливѣе ли сильные, счастливѣе ли тѣ, кого думали спасти отъ роковой судьбы аскетизмомъ, замкнутостію, отреченіемъ отъ жизни? Вотъ Ельцова (Фаустъ), которую мать хотѣла застраховать отъ нравственныхъ страданій. Ельцова холодная, замкнутая женщина, считающая страсть блажью, даже не цѣлующая никогда своей дочери; потому что это нѣжности. Но и сѣмя не ростетъ, если ему нѣтъ почвы. Развѣ какой нибудь Пріемковъ (Мужъ) или нѣмецъ Шильмель могутъ разсказать Вѣрѣ Николаевнѣ что такое жизнь и научить ее жить? Развѣ съ ними можно чувствовать и мыслить? Сильную натуру можно прошибить только еще большей силой. Тутъ сбиваетъ даже не принципъ, въ которомъ воспиталась женщина; нѣтъ-съ, но просто отнимаютъ опоры, данныя женщинѣ воспитаніемъ. Ей просто показываютъ то, чего ей прежде не показывали, что отъ нея даже прятали. Но чтобы отнять опоры, нужно больше силы, нежели что бы ихъ сдѣлать. Ельцовой открылъ міръ Фаустъ Гете. Еще бы устоять противъ такого свѣта! Вѣдь Фаустъ ученикъ Мефистофеля.

Вѣрѣ Николаевнѣ было двадцать восемь лѣтъ; уже было трое дѣтей. Но на видъ это была восемнадцатилѣтняя дѣвочка, только глаза недѣтскіе -- слишкомъ свѣтлые. Спокойное и ясное лицо, ровный голосъ, ни одной морщинки на лбу, точно она пролежала десять лѣтъ гдѣ нибудь въ снѣгу. Во все свое замужество она не прочитала ни одного романа, ни одного стихотворенія -- такъ застраховала ее мать. "Это непостижимое равнодушіе къ возвышеннѣйшимъ удовольствіямъ ума въ женщинѣ умной и тонко чувствующей просто непростительно писалъ про нее Павелъ Александровичъ.

Въ первое чтеніе Вѣра Николаевна слушала не шевелясь, точно прикованная. Глаза ея внимательно и прямо были устремлены на чтеца и лицо ея казалось блѣднымъ. Послѣ первой встрѣчи Фауста съ Гретхенъ, она отдѣлилась отъ спинки креселъ, сложила руки и въ такомъ положеніи осталась неподвижною до конца. Послѣ чтенія она встала, подошла нерѣшительными шагами къ двери, постояла на порогѣ и тихонько вышла въ садъ.-- "Я этого не ожидала, сказала она потомъ Павлу Александровичу, но Богъ еще знаетъ правы ли вы. Можетъ быть, отъ того матушка и запретила мнѣ читать подобныя книги, что она знала...."

Женщина семейной традиціи можетъ, пожалуй, обвинить Павла Александровича въ томъ, что онъ непрошенный вторгался въ чужой міръ и хотѣлъ возбудить спящую душу. Но не спѣшите кидать камнемъ въ живого человѣка.-- "Если разбудилъ я эту душу, кто можетъ меня обвинить, писалъ Павелъ Александровичъ къ своему другу. Читать съ ней -- наслажденіе, какого я еще не испытывалъ. Точно новыя страны открываешь. Въ восторгъ она ни отчего не приходитъ: все шумное ей чуждо; она тихо свѣтится вся, когда ей что правится и лицо принимаетъ такое благородное и доброе.... именно доброе выраженіе. Съ самаго ранняго дѣтства Вѣра не знала, что такое ложь: она привыкла къ правдѣ, она дышетъ ею, а потому и въ поэзіи одна правда кажется ей естественной; она тотчасъ безъ труда и напряженія узнаетъ ее какъ знакомое лицо. Освободившись отъ правилъ, внушенныхъ ей съ дѣтства матерью, и ставъ на почву непосредственнаго чувства, вслѣдствіе знакомства съ мефистофелевскими наставленіями, Ельцова на одномъ изъ чтеній Фауста сказала Павлу Александровичу: -- "Что вы со мной сдѣлали?" -- "Какъ? произнесъ онъ съ смущеніемъ." -- "Да, что вы со мной сдѣлали! повторила она." -- "Вы хотите сказать, началъ онъ, зачѣмъ я васъ убѣдилъ читать такія книги?" -- Ельцова встала молча и пошла вонъ изъ комнаты. На порогѣ двери она остановилась и обернулась.-- "Я васъ люблю, сказала она: -- вотъ что вы со мной сдѣлали, я васъ люблю, я въ васъ влюблена." Она ушла и заперла за собой дверь. Пеленки, повидимому, сняты. Но грозная тѣнь суровой матери явилась, чтобы отнять это счастіе. Ельцова не вынесла борьбы и умерла черезъ двѣ недѣли послѣ перваго свиданія. Во все время болѣзни она бредила Фаустомъ и своею матерью.

Другой подобный типъ, стремящійся къ аскетизму, но нѣсколько при иныхъ условіяхъ и обстоятельствахъ, мы находимъ въ Марьѣ Александровнѣ (Переписка). Отрѣшеніе отъ жизни въ Ельцовой -- есть традиціонное вліяніе. Въ Марьѣ же Александровнѣ аскетизмъ создался путемъ личнаго опыта и разочарованія, безвѣріемъ въ будущее. Дѣвушка эта любила, по неудачно и у нея опустились руки и она усумнилась во всемъ человѣчествѣ и въ возможности новой жизни. Вотъ что писала она къ Алексѣю Петровичу: "Мы, женщины, по крайней мѣрѣ, тѣ изъ насъ, которыя неудовлетворяются обыкновенными заботами домашней жизни, получаемъ свое окончательное образованіе все-таки отъ васъ -- мужчинъ: вы на насъ имѣете сильное и большое вліяніе. Теперь посмотрите, что вы дѣлаете съ нами. Станемъ говорить о молодыхъ дѣвушкахъ, особенно о тѣхъ, которыя живутъ въ глуши, а такихъ много въ Россіи. Представьте себѣ такую дѣвушку. Вотъ ея воспитаніе кончено; она начинаетъ жить, веселиться, но одного веселья мало. Она многаго требуетъ отъ жизни; она читаетъ, мечтаетъ о любви. Все объ одной любви? скажете вы.... Положимъ: но для нея это слово много значитъ. Я опять-таки скажу, что говорю не о такой дѣвушкѣ, которой тягостно и скучно мыслить... Она оглядывается, ждетъ когда же придетъ тотъ, о комъ ея душа тоскуетъ... Наконецъ онъ является: она увлечена; она въ рукахъ его какъ мягкій воскъ. Все -- и счастье, и любовь, и мысль -- все вмѣстѣ съ нимъ нахлынуло разомъ; всѣ ея тревоги успокоены; всѣ сомнѣнія разрѣшены имъ; устами его кажется говоритъ сама истина; она благоговѣетъ передъ нимъ, стыдится своего счастія, учится, любитъ. Велика его власть въ это время надъ нею!.... Если бы онъ былъ героемъ, онъ бы воспламенилъ ее, онъ бы научилъ ее жертвовать собою и легки были бы ей всѣ жертвы!.... Ока еще не знаетъ тогда, какъ ничтожно и пусто, и ложно можетъ быть слово, какъ мало стоитъ оно тому, кто его произноситъ, какъ мало заслуживаетъ оно вѣры! За этими первыми мгновеніями блаженства и надеждъ обыкновенно слѣдуетъ -- по обстоятельствамъ -- (обстоятельства всегда виновны) -- слѣдуетъ разлука. Счастлива та дѣвушка, которая узнаетъ тотчасъ, что всему конецъ, которая не тѣшитъ себя ожиданіемъ! Но вы, храбрые и справедливые мужчины, не имѣете большею частію ни духа, ни даже желанія сказать намъ истину... Вамъ спокойнѣе обмануть насъ... Разлуку переносить и Трудно и легко. Была бы цѣла и неприкосновенна вѣра въ него, кого любишь -- тоску разлуки побѣдитъ душа.... но какъ два человѣка, отправившіеся отъ источника рѣки по разнымъ его берегамъ, сперва могутъ подать другъ другу руки, потомъ сообщаются голосомъ, наконецъ уже теряютъ другъ друга изъ виду: такъ и два существа разъединяются наконецъ разлукою. Такъ чтожъ! скажете вы, видно имъ не было суждено идти вмѣстѣ.... Но тутъ-то и является различіе между мужчинами и женщинами. Мужчинѣ ничего не значитъ начать новую жизнь, стряхнуть съ себя долой все прошедшее: женщина этого не можетъ. Нѣтъ не можетъ она сбросить свое прошедшее, не можетъ оторваться отъ своего корня -- нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! И вотъ наступаетъ жалкое и смѣшное зрѣлище.... Постепенно теряя надежду и вѣру въ себя, она гаснетъ и вянетъ одна, упорно придерживаясь своихъ воспоминаній и отворачиваясь отъ всего, что окружающая жизнь ей представляетъ.... А онъ?.... ищите его! гдѣ онъ! и стоитъ ли ему останавливаться? когда ему оглядываться? Вѣдь это все для него прошлое... И какъ мало понимаетъ онъ, что онъ сдѣлалъ! какъ онъ умѣетъ даже не догадываться о томъ, что происходитъ въ сердцѣ женщины! и какъ онъ обидно сожалѣетъ о ней, если и догадывается!... Вспомните еще вотъ что: большею частію дѣвушка, у которой на ея бѣду мысль зашевелилась въ головѣ -- эта дѣвушка, начавъ любить, подпавъ подъ вліяніе мужчины, невольно отдѣляется отъ своей семьи, отъ знакомыхъ. Она и прежде неудовлетворялась ихъ жизнію, однако шла рядомъ съ ними, сохраняя въ душѣ всѣ свои завѣтныя тайны.... Но разрывъ скоро дѣлается видимымъ... они перестаютъ се понимать, готовы заподозрить каждое ея движеніе.... Что ей дѣлать, къ чему прибѣгнуть, когда внутренній голосъ начнетъ шептать ей самой, что она ошибалась.... Когда любимыя занятія, любимыя книги ей опротивятъ, книги, изъ которыхъ не вычитаешь себѣ счастія -- что, скажите, что ее поддержитъ? Какъ не изнемочь въ такой борьбѣ? какъ жить и продолжать жить въ такой пустынѣ?.." Вотъ чему научилъ опытъ жизни Марью Александровну; а она писала о себѣ. И еще бы ей не страдать въ той обстановкѣ и въ той тупости, которая ее окружала. Ея пустенькая сестра, мать семейства, въ которой мужъ души не чаялъ, говорила ей: "я, какъ всѣ, а ты?" И она права: я ей завидую, замѣчаетъ Марья Александровна. Но что такое это замѣчаніе, какъ не надломленная энергія, что это, -- какъ не сознаніе что жизнь подавляетъ и недостаетъ силъ бороться за свое существованіе? Марья Александровна чувствуетъ, что она старая дѣвушка (ей 26 лѣтъ) и потому говоритъ, что ей нечего ждать. Она доходила до того, что почти стыдилась всякаго не только восторженнаго, но даже довѣрчиваго чувства; съ досадой закрывала книгу, когда въ ней говорилось о надеждѣ и счастіи; отворачивалась отъ безоблачнаго неба, отъ свѣжей зелени деревьевъ, отъ всего, что улыбалось и радовалось. Какое тяжелое, мучительно-тяжелое, подавляющее состояніе! "Но почему вы знаете, что вамъ уже нечего больше ждать отъ жизни, спрашиваетъ ее въ письмѣ Алексѣй Петровичъ? И правой оказалась не Марья Александровна. Жизнь сказалась; здоровый организмъ взялъ свое. Въ Алексѣѣ Петровичѣ Марья Александровна начала находить то, чего ей недоставало и конечно начало пришло бы къ своему концу, по опять горькая судьбина встала между людьми, стремящимися къ счастію. Алексѣй Петровичъ умеръ. Передъ смертію писалъ онъ къ Марьѣ Александровнѣ, что любовь вовсе даже и не чувство, а какая-то болѣзнь, какое-то извѣстное состояніе души и тѣла, она не развивается постепенно; въ ней нельзя сомнѣваться; съ ней нельзя хитрить, хотя она но всегда проявляется одинаково; обыкновенно она овладѣваетъ человѣкомъ безъ спроса, внезапно, противъ его воли -- ни дать ни взять холера или лихорадка.... Подцѣпитъ его голубчика, какъ коршунъ ципленка, и понесетъ его куда угодно, какъ онъ тамъ ни бейся и не упирайся.... Въ любви нѣтъ равенства, нѣтъ такъ называемаго свободнаго соединенія душъ и прочихъ идеальностей, придуманныхъ на досугѣ нѣмецкими профессорами.... Нѣтъ, въ любви одно лицо -- рабъ, а другое -- властелинъ, и не даромъ толкуютъ поэты о цѣпяхъ, налагаемыхъ любовію. Да, любовь -- цѣпь и самая тяжелая...."

Въ противоположность этимъ вотированнымъ женщинамъ, Тургеневъ обращается часто къ типу женщины своевольной, неопредѣлившейся, измѣнчивой, капризной, въ которой ходитъ какой-то темный порывъ, нѣчто въ родѣ черноземной мечущей силы. Таковы, напримѣръ, Ася, Марья Павловна (Затишье), Зинаида (Первая любовь). Черты лица Марьи Павловны выражали не то чтобы гордость, а суровость, почти грубость; лобъ ея былъ широкъ и низокъ, посъ коротокъ и прямъ; лѣнивая и медленная усмѣшка изрѣдка кривила ея губы; презрительно хмурились ея прямыя брови. Она почти постоянно держала свои большіе темные глаза опущенными. Я знаю, казалось, говорило ея непривѣтное молодое лицо, я знаю, что вы всѣ на меня смотрите, ну смотрите, надоѣли! Когда же она поднимала свои глаза, въ нихъ было что-то дикое, красивое и тупое, напоминающее взоръ лани. Руки у ней были невелики, но немного широки и довольно красны. Она не носила перчатокъ. Пѣла она съ замѣчательной душевной силой не вычурно, не по ученой дрессировкѣ, а какъ птица Божія, какъ первобытный человѣкъ: щеки ея краснѣли, взоръ блисталъ, голосъ звучалъ горячо. И какъ первобытный же человѣкъ она чувствовала прямо, непосредственно и пѣла безъ дрессировки. Отъ этого же Марья Павловна не любила поэзіи, но не той живой, дѣйствительной поэзіи, которая живетъ въ неиспорченномъ чувствѣ человѣка -- эту она понимала, она не любила ничего сочиненнаго, она не любила даже стиховъ Пушкина. Но когда Астаховъ прочиталъ ей "Анчаръ", послѣ первыхъ четырехъ стиховъ она медленно поднимала глаза, а когда Астаховъ кончилъ, также медленно сказала: "пожалуйста, прочитайте опять". Она попросила Астахова даже списать ей эти стихи и выучила ихъ наизусть. И полюбила наконецъ эта сила, себя несознающая, нерефлектирующая, но непосредственная, кровяная; и полюбила она чувствомъ, а не воображеніемъ, повинуясь своей неиспорченной природѣ, какъ повинуется брошенный камень силѣ инерціи. А когда любимый человѣкъ обманулъ, Марья Павловна бросилась въ воду. А Ася? Но было существа болѣе подвижнаго, какъ она. Ни одно мгновеніе она не сидѣла смирно; вставала, убѣгала, прибѣгала снова, напѣвала вполголоса, часто смѣялась и престраннымъ образомъ: казалось она смѣялась по тому, что слышала, а разнымъ мыслямъ, приходившимъ ей въ голову. Ея большіе глаза глядѣли прямо, свѣтло, смѣло, по иногда вѣки ея слегка щурились и тогда взоръ ея внезапно становился глубокъ и нѣженъ. То она хохотала и шалила, одѣтая, какъ горничная, то тщательно причесавшись и одѣвшись держала себя съ степенностію знатной дамы. Мать ея, пока была жива, держала ее очень строго; у отца она пользовалась совершенной свободой. Онъ былъ ея учителемъ, кромѣ его она никого не видала. Онъ не баловалъ ее, т. е. не няньчился съ нею, но онъ любилъ ее страстно и ничего никогда не запрещалъ. Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но сердце въ Асѣ не испортилось, умъ уцѣлѣлъ. Она всегда шла своей дорогой. Но вотъ пробудилась въ ней потребность жизни, и Ася, эта прямая, нелживая, искренняя натура сама позвала на свиданіе человѣка, котораго полюбила. "О взглядъ женщины, которая полюбила, кто тебя опишетъ, говоритъ Тургеневъ. Глаза Аси манили, они довѣрялись, вопрошали, отдавались. Выраженіе страха изчезло съ лица Аси, взоръ ушелъ куда-то далеко, губы слегка раскрылись, лобъ поблѣднѣлъ, какъ мраморъ, и кудри отодвинулись назадъ, какъ будто вѣтеръ ихъ откинулъ. Покорно повиновалась ея рука, все ея тѣло повлеклось вслѣдъ за тянувшею ее рукою, шаль покатилась съ плечъ и голова ея тихо легла на грудь любимаго человѣка, легла подъ его загорѣвшіяся губы... "Ваша, прошептала она едва слышно". Конецъ читатель знаетъ. Ася уѣхала, оставивъ H. Н. записку; "Прощайте, мы не увидимся болѣе. Не изъ гордости я уѣзжаю -- нѣтъ, мнѣ нельзя иначе. Вчера, когда я плакала передъ вами, еслибъ вы мнѣ сказали одно слово, одно только слово -- я бы осталась. Вы его не сказали. Видно, такъ лучше... прощайте навсегда". Какое же ей нужно было слово? Ей нужно было, чтобы ей сказали, что ее любятъ и именно этого-то слова ей и не сказали. Наконецъ Зинаида. Всѣ мужчины, посѣщавшіе ея домъ, были отъ нея безъ ума, и она ихъ всѣхъ держала на привязи -- у своихъ ногъ. Ее забавляло возбуждать въ нихъ то надежды, то опасенія, вертѣть ими по своей прихоти; это она называла стукать людей другъ о друга -- а они и не думали сопротивляться и охотно покорялись ей. Во всемъ ея существѣ, живучемъ и красивомъ, была какая-то особенная обаятельная смѣсь хитрости и безпечности, искуственности и простоты, тишины и рѣзвости; надо всѣмъ, что она дѣлала, говорила, надъ каждымъ ея движеніемъ носилась топкая, легкая прелесть, во всемъ сказывалась своеобразная, играющая сила. И лицо ея безпрестанно мѣнялось, играло тоже: оно выражало почти въ одно и тоже время насмѣшливость, задумчивость и откровенность. Разнообразнѣйшія чувства, легкія, быстрыя, какъ тѣни облаковъ въ солнечный, вѣтреный день, перебѣгали то и дѣло по ея глазамъ и губамъ. Зинаида говорила, что она не можетъ любить такихъ мужчинъ, на которыхъ ей приходится глядѣть сверху внизъ. "Мнѣ надобно такого, который самъ бы меня сломилъ... да я на такого не наткнусь, Богъ милостивъ! Не попадусь никому въ лапы, ни-ни!" Наткнулась и попалась. Она полюбила, по полюбила человѣка, соціально несвободнаго. Положеніе мучительно-безвыходное. Горе заѣло бѣдную. Прежде шаловливая, своенравная, красивая, свѣжая, она стала теперь блѣдной; горькая печаль, глубокая усталость сказывалась въ каждой ея чертѣ. "Все мнѣ опротивѣло, ушла бы я на край свѣта, не могу я это вынести, не могу сладить... И что ждетъ меня впереди!... Ахъ мнѣ тяжело... Боже мой, какъ тяжело!... плакалась Зинаида. Когда мать ея жаловалась доктору, что она цѣлый день пьетъ воду со льдомъ и докторъ ей сказалъ, что можно простудиться и умереть. "Въ самомъ дѣлѣ, спросила Зинаида, неужели? Ну чтожъ -- туда и дорога! Развѣ жить-то весело? Оглянитесь кругомъ... Что хорошаго? или вы думаете, что я этого не понимаю, не чувствую? Мнѣ доставляетъ удовольствіе -- пить воду со льдомъ, и вы серьезно можете увѣрять меня, что такая жизнь стоитъ того, чтобы не рискнуть ею за мигъ удовольствія -- я уже о счастіи не говорю". Ася хотѣла тоже умереть, когда полюбила. Печально кончился романъ Зинаиды.-- "Я знаю вы обо мнѣ дурного мнѣнія, сказала она Вольдемару, но право я не такая". Зинаида хотѣла сказать, что несмотря на свою безграничную страстную любовь, она устояла и романъ ея вышелъ безъ конца.

Къ чему же всѣ эти разнообразные типы, когда всегда одна и таже судьба прослѣдуетъ женщину? Тургеневъ точно хочетъ сказать, что какой бы ни была женщина пассивной, активной, слабой, сильной, образованной, необразованной, культированной, дикой, замужней или дѣвушкой -- ей всегда одинъ конецъ: обманутое чувство, разбитое сердце, невозможность счастія. Хотите знать въ послѣдовательномъ порядкѣ судьбу героинь Тургенева? Варя полюбила Колосова (Андрей Колосовъ) и онъ поманилъ ее счастіемъ, да и отсталъ. Маша полюбила Тучкова (Бреттеръ), а онъ оказался грубымъ деревомъ и мало того, что оскорбилъ ея чистое, славное чувство -- убилъ намѣренно ея жениха наканунѣ свадьбы. Вѣра но любви вышла замужъ за Бориса Андреевича (Два пріятеля) и онъ женился по любви; но потомъ охладѣлъ, бросилъ Вѣру и уѣхалъ заграницу. Марья Павловна (Затишье) -- утопилась. Марья Александровна (Переписка) только что начала жить вновь, только что вышла изъ апатіи оскорбленнаго, потухавшаго чувства и пробудившій ее человѣкъ измѣнилъ ей, полюбилъ какую-то пустую танцовщицу, и умеръ. Варвара привязалась со всею страстью перваго чувства къ Пасынкову, онъ же любилъ Софью, которая, въ свою очередь, не любила Пасынкова, а любила Асанова. Выйдя за него замужъ, она страдала пустотой и неудовлетвореннымъ чувствомъ. Наталья Алексѣевна любила Рудина, а почтенный Дмитрій Николаевичъ, заѣденный рефлексіей, далъ отъ нея стречка въ самую рѣшительную минуту. Вѣра Николаевна (Фаустъ) умираетъ, преслѣдуемая грозною тѣнью матери. Ася полюбила всѣмъ существомъ своей своеобразной, стремительной натуры, а ей даже на свиданьи и послѣ поцѣлуя не отвѣтили словомъ: "люблю", и она бѣжитъ, бѣжитъ отъ того, кого любитъ. Лиза (Дворянское Гнѣздо) уходитъ въ монастырь. Зинаида (Первая Любовь) полюбила человѣка несвободнаго и произошла какая-то безрезультатная чепуха. Что же это за горькая судьбина? Что за преслѣдующій фатализмъ? Гдѣ его корень? Отчего люди несчастны? Неужели нѣтъ выхода?

Тургеневъ не даетъ отвѣта на эти вопросы. Ищите, догадывайтесь, спасайтесь какъ знаете. Онъ констатируетъ только факты и вѣрный духу эпохи, бытописателемъ которой является, рисуетъ лишь печальныя безвыходныя положенія. Любовь -- болѣзнь, химера, говоритъ Тургеневъ, отъ нея не спасешься и ни одна женщина не минуетъ ея руки. Куда хотите вы выйдти, когда выйдти некуда и это-то именно и хочетъ показать Тургеневъ. Но онъ самъ не указываетъ вамъ спасительной дороги. Онъ не поселяетъ въ васъ силу и энергію, чтобы пробить себѣ путь къ счастію и выйдти на свѣтъ Божій. Онъ заставляетъ васъ только заглядывать на себя и плакать за себя, если вы находились или находитесь въ положеніи его героевъ. А себя вы найдете у Тургенева непремѣнно, если только жили. Не силу активнаго протеста вызываетъ въ васъ Тургеневъ, а возбуждаетъ какое-то непримиряющееся щемленіе, ищущее выхода въ пассивномъ страданіи, въ молчаливомъ, горькомъ протестѣ. Тургеневъ разъѣстъ вашу рану, если она у васъ есть. Если вы любили и теряли, онъ заставитъ васъ плакать; но онъ васъ не вылечитъ, не укажетъ дороги, по которой идти; ибо у него нѣтъ прогрессивной послѣдовательности съ активнымъ характеромъ, а только тонкій анализъ безвыходнаго настоящаго. Онъ даже какъ будто и не задается вопросомъ -- что же дѣлать? Какъ на противоположность въ этомъ отношеніи мы указали бы на Авдѣева. Герои Тургенева любятъ находить силу въ сознаніи долга. Пассивность -- вотъ общая черта всѣхъ героинь Тургенева, даже и тѣхъ, которыхъ онъ рисуетъ активными. Всякая сила уходитъ у него въ пассивность, ибо что такое пассивность, какъ не сознаніе своего безсилія. Пассивность и активность -- двѣ силы пограничныя, переходящія одна въ другую. Вы идете впередъ, когда можно, и молча страдаете, если нельзя. Въ послѣднемъ случаѣ вы массивно станете или хранить свое чувство, отрубать его, или переносить на другихъ -- живыхъ ли людей, или безпредметные идеалы все равно, -- или же, наконецъ, станете лелѣять въ себѣ страданіе, создавая изъ него какую-то вѣчную святыню. Послѣдній выходъ самый нравственно-убійственный. Онъ сушитъ, черствитъ сердце, загоняетъ человѣка въ себялюбіе, индивидуализмъ, заставляетъ женщину отворачиваться отъ жизни и людей и любить только одну себя въ своемъ неудовлетворенномъ чувствѣ. Женщины, уходящія въ подобный аскетизмъ, -- кончается ли онъ такъ, какъ у Лизы, или монастырь создастся среди людей,-- ошибочно думаютъ, что это происходитъ отъ способности людей; напротивъ, онѣ менѣе всего способны для этого чувства въ его хорошемъ, широкомъ, великодушномъ, гуманномъ проявленіи. Но Тургеневъ справедливо говоритъ, что нѣтъ незамѣнимыхъ людей и нѣтъ вѣчныхъ чувствъ. Нытье -- не больше, какъ нравственное худосочіе; это своего рода золотушность организма. У здоровыхъ людей раны заживаютъ скоро. Но у Тургенева дѣйствуютъ не здоровые, а больные люди; любовь для нихъ -- горячка, холера, болѣзненный процессъ, а не здоровое удовлетвореніе нормальныхъ требованій здороваго организма. Отъ того-то Тургеневъ и заставляетъ Павла Александровича (Фаустъ) высказать, что жизнь не шутка, и не забава, что жизнь даже не наслажденіе, а тяжелый трудъ. "Отреченіе, отреченіе постоянное -- вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка; но исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы онѣ возвышенны ни были,-- исполненіе долга,-- вотъ о чемъ слѣдуетъ заботиться человѣку; не наложивъ на себя цѣпей, желѣзныхъ цѣпей долго не можетъ онъ, не падая, дойти до конца своего поприща..." Какая безотрадность, какой упадокъ силъ, надломленныхъ подступившею смертію. Жизнь есть трудъ, говоритъ Тургеневъ. Ну конечно. Но развѣ о здоровомъ трудѣ говоритъ Павелъ Александровичъ? Его трудъ есть отчаяніе безнадежности, не жизнь, а смерть, не сила энергіи, а упадокъ различныхъ силъ, самобичеваніе, самозабвеніе въ утомляющемъ механизмѣ, аскетизмъ. Жизнь есть трудъ! Слова тѣ же, что говорятъ и люди полные жизни, но только носятъ они въ себѣ иной смыслъ; ибо въ нихъ не реализмъ здороваго человѣка, а реализмъ разбитаго чувства,-- это выходъ страдальца, желающаго забыться, это тотъ же выходъ, какъ и у Лизы, но при иной обстановкѣ. Всѣ герои и героини Тургенева страдаютъ самымъ узкимъ себялюбіемъ; для нихъ нѣтъ на землѣ другого дѣла, кромѣ заботъ о своей собственной драгоцѣнной особѣ, съ которой они вѣчно возятся, какъ сумасшедшіе съ своими ложными представленіями, съ своимъ вторымъ я. Прямѣе всѣхъ на любовь смотритъ у Тургенева Василиса (Пѣтушковъ). "Эхъ Иванъ Афонасьичъ, говоритъ она Пѣтушкову,-- не все жъ про одно думать -- работать надо." Вотъ истинно умная рѣчь человѣка, у котораго нравственный и физическій организмъ находятся въ равновѣсіи. Любовь не есть головное чувство, создающее себѣ вымышленныя опасности и тревоги. Здоровая, нормальная любовь есть спокойное, тихое чувство, безъ оттеловскаго элемента. Здоровая любовь не знаетъ себялюбивыхъ притязаній Одинцовой: "отдай жизнь за жизнь." Не отъ того ли героини Тургенева и несчастны, что идеализмъ лишилъ ихъ реальной почвы и въ любви онѣ видѣли источникъ своекорыстія.

Но Тургеневъ слишкомъ уменъ и обладаетъ слишкомъ большою наблюдательностію, чтобы констатировать только односторонніе факты жизни. Аскетическій выходъ у него дѣйствительно преобладаетъ, но это не единственный выходъ, на который онъ указываетъ. Съ тѣхъ поръ, какъ традиціонное человѣчество пытается разрѣшить загадку жизни, оно не нашло ничего иного, кромѣ двухъ выходовъ къ счастью, образующихъ два противоположныхъ полюса человѣческихъ стремленій. Уже древніе греки формулировали эти два стремленія въ двухъ философскихъ системахъ:-- въ философіи стоицизма и въ философіи эпикуреизма. Стоицизмъ привелъ къ аскетизму; эпикуреизмъ -- къ теоріи наслажденія и ощущеній. Базаровъ и Рахметовъ -- вотъ два крайнихъ полюса той же философіи. Сила жизни начинаетъ съ эпикуреизма. Молодость хочетъ наслажденія; она хочетъ забрать все въ свои руки. Только когда жизнь не удастся, смирившійся, надломленный человѣкъ ищетъ спасенія въ стоицизмѣ, аскетизмѣ, самобичеваніи. И у Тургенева мы находимъ ту же психологическую послѣдовательность. Молодая жизнь ищетъ у него повсюду наслажденія; она не знаетъ и не хочетъ знать ни долга, ни принципа, потому что все это продукты головные, продукты рефлексіи, продукты сознательной жизни. Марья Павловна говоритъ Веретьеву (Затишье): "вы все смѣетесь да шутите и прошутите такъ всю вашу жизнь." -- "Прошутить жизнь!-- отвѣчалъ Веретьевъ и приподнялся:-- а вы хуже моего распорядитесь, вы просерьезничаете всю вашу жизнь. Знаете, Маша, вы мнѣ напоминаете одну сцену изъ Пушкинскаго Донъ-Жуана. Тамъ къ одной Лаурѣ приходятъ гости, она ихъ всѣхъ прогоняетъ и остается съ однимъ, Карлосомъ. Они оба выходятъ на балконъ, ночь удивительная, Лаура любуется, а Карлосъ вдругъ начинаетъ ей доказывать, что она современемъ состарится. Чтожъ, отвѣчаетъ Лаура, теперь, можетъ быть, въ Парижѣ холодъ и дожди, а здѣсь у насъ: "ночь лимономъ и лавромъ пахнетъ." Что загадывать о будущемъ? оглянитесь, Маша, развѣ и здѣсь не прекрасно? Посмотрите, какъ все радуется жизни, какъ все молодо и мы сами развѣ не молоды?.." Но жизнь со смертію сходиться не могутъ: или молодость должна побѣдить старость, или старость -- молодость. Столкновеніе крайнихъ противоположностей ведетъ къ тому, что одно изъ нихъ должно погибнуть. Такъ и случилось въ отношеніяхъ Маши къ Веретьеву. Сила жизненнаго принципа оказалась сильнѣе и аскетизмъ не устоялъ -- Манга утомилась. Не отъ того ли всѣ герои Тургенева такъ жалѣютъ о своей прошедшей молодости. "О молодость! молодость! говоритъ одинъ изъ нихъ, тебѣ нѣтъ ни до чего дѣла, ты какъ будто бы обладаешь всѣми сокровищами вселенной, даже грусть тебя тѣшитъ, даже печаль тебѣ къ лицу, самоувѣренно и дерзко ты говоришь: я одна живу -- смотрите, а у самой дни бѣгутъ и изчезаютъ безъ слѣда и безъ счета и все въ тебѣ изчезаетъ какъ воскъ на солнцѣ, какъ снѣгъ... И, можетъ быть, вся тайна твоей прелести состоитъ не въ возможности все сдѣлать -- а въ возможности думать, что ты все сдѣлаешь -- состоитъ именно въ томъ, что ты пускаешь по вѣтру силы, которыя ни на что другое употребить бы не умѣла... Но я напрасно клевещу въ себя. Помнится, я самъ, по собственному неотразимому влеченію, присутствовалъ при смерти одной бѣдной старушки, жившей въ одномъ съ нами домѣ. Покрытая лохмотьями на жосткихъ доскахъ, съ мѣшкомъ подъ головою, она трудно и тяжело кончалась. Вся жизнь ея прошла въ горькой борьбѣ съ ежедневной нуждою; не видѣла она радости, по вкушала отъ меду счастья -- казалось, какъ бы ей не обрадоваться смерти -- ея свободѣ, ея покою? А между тѣмъ пока ея вѣтхое тѣло еще упорствовало, пока грудь еще мучительно вздымалась подъ налегшей на нее ледяною рукою, пока ее не покинули послѣднія силы,-- старушка все крестилась и все шептала: Господи, отпусти мнѣ грѣхи мои,-- и только съ послѣдней искрой сознанія изчезло въ ея глазахъ выраженіе страха и ужаса кончины." Вотъ она жизнь -- это величайшее благо, отъ котораго люди аскетическаго міровоззрѣнія хотятъ отдѣлаться добровольно и лгутъ на себя и клевещутъ на свое чувство и на свои силы, забывая и отравляя то, что проситъ жизни и о невозможности чего они сами жалѣютъ! Въ "Гамлетѣ и Донъ-Кихотѣ", хотя повидимому и въ иной формѣ, Тургеневъ рисуетъ туже борьбу двухъ противоположныхъ принциповъ:-- рефлективно-аскетическаго и непосредственно-жизненнаго. Одинъ -- разъѣдающая рефлексія, мѣшающая жизни и парализующая силу; другой, напротивъ, порывъ сердечнаго энтузіазма, самоувѣренно и слѣпо, какъ молодость, незнающая ничего, кромѣ цѣли, которую онъ преслѣдуетъ. Замѣчательно отношеніе толпы, тикъ называемой людской массы, къ "Гамлету и Донъ-Кихоту," говоритъ Тургеневъ. Полоній, представитель массы предъ Гамлетомъ, Санчо-Пансо -- предъ Донъ-Кихотомъ. Полоній -- дѣльный, практическій, здравомыслящій, хотя въ то же время ограниченный и болтливый старикъ. Онъ отличный администраторъ, примѣрный отецъ; вспомните наставленія сыну своему Лаерту, при отъѣздѣ его за границу, наставленія, которыя могутъ поспорить въ мудрости съ извѣстными распоряженіями губернатора Санчо-Пансо на островѣ Баратарія. Для Полонія Гамлетъ не столько съумасшедшій, сколько ребенокъ, и если бы онъ не былъ королевскимъ сыномъ, онъ бы презиралъ его за коренную безполезность, за невозможность положительнаго и дѣльнаго примѣненія его мыслей. Извѣстная сцена облака между Гамлетомъ и Полоніемъ, сцена, въ которой Гамлетъ воображаетъ, что дурачитъ старика, имѣетъ именно тотъ смыслъ. Полоній въ одно и то же время придворный, который угождаетъ принцу и взрослый, который не хочетъ перечить больному, блажному мальчику. Полоній ни на-волосъ не вѣритъ Гамлету и онъ правъ. Гамлеты точно безполезны массѣ; они ей ничего не даютъ; они ее никуда вести не могутъ, потому что сами никуда не идутъ. Да и какъ вести, когда не знаютъ, есть ли земля подъ ногами? При томъ же Гамлеты презираютъ толпу:-- она такъ груба и грязна, а Гамлетъ аристократъ не по одному рожденію".

"Совсѣмъ другое зрѣлище представляетъ намъ Санчо-Пансо. Онъ, напротивъ, смѣется надъ Донъ-Кихотомъ, знаетъ очень хорошо, что онъ съумасшедшій, по три раза покидаетъ свою родину, домъ, жену, дочь, чтобы идти за этимъ съумасшедшимъ человѣкомъ, слѣдуетъ за нимъ повсюду, подвергается всякаго рода непріятностямъ, проданъ ему по самую смерть, вѣритъ ему, гордится имъ и рыдаетъ колѣнопреклоненный у бѣднаго ложа, гдѣ кончается его бывшій господинъ. Не надеждою на прибыль или личною выгодою объясняется преданность Санчо-Лаисо. Причина его преданности лежитъ глубже; она лежитъ едва ли но въ лучшемъ свойствѣ массы -- въ способности счастливаго и честнаго ослѣпленія, въ способности безкорыстнаго энтузіазма, презрѣнія къ прямымъ личнымъ выгодамъ, которое для бѣднаго человѣка почти равносильно съ презрѣніемъ къ насущному хлѣбу. Великое всемірно-историческое свойство! Масса людей всегда идетъ за тѣми, кто, не боясь проклятій, ни смѣха, ни преслѣдованій, идутъ неуклонно впередъ, вперивъ духовный взоръ въ ими только видимую цѣль, ищутъ, падаютъ, поднимаются, наконецъ находятъ... и по праву: только тотъ и находитъ, кого ведетъ сердце. А Гамлеты ничего не находятъ, ничего не изобрѣтаютъ и не оставляютъ слѣда за собою, кромѣ слѣда собственной личности, не оставляютъ за собою дѣла. Они не любятъ и не вѣрятъ -- что же они могутъ найти? Гамлеты заняты только собою; они одиноки, и потому безплодны".

Здѣсь Тургеневъ какъ бы прямо отдастъ перевѣсь непосредственному чувству надъ рефлексіей. Но это вовсе не свѣточъ, который онъ вручаетъ намъ, чтобы вывести насъ на путь спасенія. Вопросъ остается вопросомъ; ибо но общему итогу впечатлѣнія всѣхъ произведеній Тургенева выходитъ совсѣмъ не то. У него именно преобладаетъ колеблющая васъ рефлексія, неуспокоивающая, а подавляющая и раздражающая. Жизнь, которую рисуетъ Тургеневъ мягко и пріятными полутонами, кишитъ людскимъ бѣдствіемъ и безысходнымъ страданіемъ. Ни одного прямого, успокоивающаго отвѣта въ всѣ вопросы вы у Тургенева не найдете: если вы находитесь въ положеніи Лизы, онъ рисуетъ вамъ въ перспективѣ монастырь; если въ положенія Ельцовой -- призракъ матери. Изъ чтенія Тургенева вы не выносите ни силы, ни самоувѣренности, но борьбу съ жизнію. Разбитостію и разслабленностію звучатъ уроки жизни героевъ Тургенева. "Живите, живите долго и счастливо и помните одно, пишетъ Алексѣй Петровичъ передъ смертію Марфѣ Александровнѣ. Останетесь ли вы въ той степной глуши, гдѣ вамъ иногда такъ тяжко бываетъ, но гдѣ бы мнѣ такъ хотѣлось провести мой послѣдній день -- выступите ли вы на другое поприще -- помните: жизнь только того не обманываетъ, кто по размышляетъ о ней и, ничего отъ нея не требуя, принимаетъ спокойно ея немногіе дары и спокойно пользуется ими. Идите впередъ пока можете, а подкосятся ноги, сядьте близь дороги, да глядите на прохожихъ безъ досады и зависти: вѣдь и они недалеко уйдутъ!"

Но вправѣ ли мы упрекать Тургенева за безотрадность производимаго имъ впечатлѣнія? Нѣтъ, ибо онъ взялъ своей задачей только то, что можетъ составлять задачу беллетриста. Онъ рисуетъ страдающихъ людей, даетъ самый тонкій анализъ женской души, какого въ нашей литературѣ еще не бывало и заставляетъ читателя вдумываться въ себя. И развѣ этого мало, если задача исполняется хорошо? Впрочемъ, не однимъ констатированіемъ и анализомъ тяжелыхъ душевныхъ состояній ограничивается Тургеневъ: онъ указываетъ и на причины подобной роковой безысходности. Причина, по его словамъ, лежитъ въ общественной традиціи, въ воспитательной, семейной порчѣ. Ни одну свою героиню онъ не рисуетъ безъ того, чтобы не объяснить, какъ она воспитывалась и что вліяло на развитіе ея характера и ума. Припомните Ельцову, Асю, Машу, Марью Александровну, Лизу и т. д. Воспитаніе, полученное женщиною дома, говорить Тургеневъ, заранѣе опредѣляетъ ея судьбу, счастіе или несчастіе, гибель или спасеніе. Это русскій кальвинизмъ.

II.

И мужчинѣ по легче: та же неудовлетворенная и надломленная жизнь и тотъ же выходъ или въ упадокъ нравственныхъ силъ, или въ смерть. Впрочемъ, мужчинамъ Тургеневъ предлагаетъ еще выходъ -- пьянство.

Но дѣятельность мужчинъ шире. Въ то время, когда русской женщинѣ нѣтъ другой сферы дѣятельности, кромѣ личнаго, семейнаго чувства и домашняго особнячества, мужчинѣ открыты всѣ пути жизни; въ рукахъ его судьба и его собственная и всего міра. Что же онъ дѣлаетъ съ судьбами міра, какъ онъ идетъ по пути жизни? Печально совершаетъ свое земное странствіе самонадѣянно-гордый царь русской природы, по подозрѣвая своей силы и падая подъ ударами рока, какъ падаетъ и любящая женщина, для которой не существуетъ ничего, кромѣ узкой сферы своекорыстнаго личнаго чувства.

Болѣе широкая дѣятельность создаетъ и болѣе широкое разнообразіе мужского типа. Въ то время, какъ женщина Тургенева живетъ одной личной любовью и порывомъ къ семейному счастію, мужчина, кромѣ того, стремится еще въ туманную даль міровыхъ вопросовъ, обнимающихъ счастіе всего человѣчества. Эти два крайнія направленія выразились у Тургенева въ двухъ крайнихъ типахъ: Пѣтущкова и Рудина. Одинъ -- представитель будничныхъ заботъ о домашнемъ очагѣ и халатной жизни; другой -- расплывающаяся путеводная звѣзда мірового человѣческаго счастія. Но увы! оба кончаютъ одинаково.

Благодушный поручикъ Иванъ Афанасьевичъ Пѣтушковъ происходилъ отъ бѣдныхъ родителей, пяти лѣтъ остался онъ круглымъ сиротою и попалъ на руки къ опекуну. Вся жизнь Пѣтушкова прошла чрезвычайно однообразно; подъ 40 лѣтъ онъ былъ еще молодъ и неопытенъ какъ ребенокъ. Этого благороднаго человѣка. ничто не манило въ круговоротъ жизни, а между тѣмъ чувство просило пищи и нашло ее въ любви къ Василисѣ, дѣвушкѣ-мѣщанкѣ. Робкій, застѣнчивый, какъ бы запуганный, добрый Иванъ Афанасьевичъ совершенію терялся предъ Василисой, отличавшейся больше, чѣмъ онъ, реальнымъ взглядомъ на жизнь. Ивану Афанасьевичу хотѣлось бы все про одно думать, а Василиса говорила, что нужно и дѣло дѣлать. Не реальной Василисѣ было понять нѣжное, оранжерейное чувство Ивана Афанасьевича; еще меньше могъ понять его маіоръ, командовавшій гарнизономъ, въ которомъ служилъ Пѣтушковъ, Въ одно прекрасное утро въ передней Пѣтушкова раздался стукъ сапоговъ и послышался не обычный сдержанный кашель, -- увѣдомляющій о прибытіи подчиненнаго лица. То былъ гарнизонный солдатъ съ конвертомъ отъ маіора, который требовалъ къ себѣ Пѣтушкова немедленно и безотлагательно. "Вѣдь вы офицеръ, говорилъ маіоръ Пѣтушкову, такъ ужъ и вести себя надо, какъ приказано. Коли вы были бы солдатъ, я бы просто выпоролъ васъ да и шабашъ; а то вы офицеръ. На что это похоже? срамиться -- развѣ это хорошо? сидитъ день-денской въ булочной, а еще благородный! Юбка тамъ завелась -- вотъ онъ и сидитъ. Ну пусть бы, ее юбку, къ чорту! а то говорятъ самъ хлѣба въ печь сажаетъ. Мундиръ мараетъ... да, безпорядковъ не потерплю!..." А тутъ и булочница, должно быть подъ тѣмъ же вліяніемъ, отказала Ивану Афанасьевичу отъ квартиры. "Ужъ вы, батюшка, пожалуйста, сказала Прасковья Ивановна, кланяясь, -- не извольте больше къ намъ ходить. Не слѣдъ намъ батюшка съ вами знаться, ваше благородіе. Ужь пожалуйста, сдѣлайте милость..." Романъ Пѣтушкова кончился. Не правда ли -- смѣшно? Нѣтъ, читатель, не смѣшно. Страданія -- всегда страданія и страдающій благодушный Иванъ Афанасьевичъ чувствуетъ боль также, а, можетъ быть, и сильнѣе, чѣмъ страдающій Гамлетъ. Въ послѣднемъ своемъ свиданіи съ Василисой, Иванъ Афанасьевичъ возвысился до драматизма. "Я тебя любилъ, я тебя уважалъ... я... да ужь что... хочешь я женюсь на тебѣ?... Не хочешь... ну какъ хочешь? Богъ съ тобой. Въ такомъ случаѣ прощай! Прощай Василиса... Желаю тебѣ всякаго счастія и благополучія... а я... а я..." и Пѣтушковъ зарыдалъ въ три ручья. У его деньщика Онисима сперва перекосило лицо, потомъ и онъ заплакалъ... и Василиса заплакала... Лѣтъ черезъ десять можно было встрѣтить на улицѣ города О. человѣка худенькаго съ красненькимъ носикомъ, одѣтаго въ старый зеленый сюртучокъ съ плисовымъ засаленнымъ воротникомъ. Онъ занималъ небольшой чуланчикъ въ булочной. Прасковьи Ивановны уже не было на свѣтѣ. Хозяйствомъ завѣдывала ея племянница Василиса, вмѣстѣ съ мужемъ своимъ рыжеватымъ и подслѣповатымъ мѣщаниномъ Демофонтомъ. За человѣкомъ въ зеленомъ сюртучкѣ водилась одна слабость: любилъ выпить, впрочемъ велъ себя смирно..."

Иныя частности, иныя подробности обусловливаютъ личный характеръ и поведеніе другихъ героевъ Тургенева; иныя обстоятельства вели къ инымъ результатамъ; но тотъ же безысходный конецъ постигаетъ этихъ людей: -- или неудача, или найдутъ не то, чего искали. Эпикуреецъ Веретьевъ погибъ въ разгулѣ; Алексѣй Петровичь, хотя нравственно и тянулся къ Марьѣ Александровнѣ, но между ними встала актриса, и онъ умеръ, не устроивъ ни жизни своей, ни жизни Марьи Александровны; Пасынковъ кончилъ также; Рудинъ убѣжалъ; Ельцова умерла, а Павелъ Александровичъ не могъ простить себѣ, что легкомысленно разлилъ драгоцѣнный сосудъ; H. Н. потерялъ Асю и жгучее, нѣжное, глубокое чувство, которое она въ немъ возбудила, уже но повторилось. Ни одни глаза не замѣнили ему глазъ Аси, съ любовію на него устремленныхъ. Ни на чье сердце, припавшее къ его груди, не отвѣчало уже потомъ его сердце такимъ радостнымъ и сладкимъ замираніемъ. Осужденный на одиночество безсемейнаго бобыля, доживалъ онъ скучные годы, храня какъ святыню записочки Аси и высохшій цвѣтокъ гераніума, тотъ самый цвѣтокъ, который она ему нѣкогда бросила изъ окна. Наконецъ мученикъ Лаврецкій!-- "Здравствуй одинокая старость! догорай одинокая жизнь!" было его послѣднее слово. Не тотъ ли злополучный рокъ, что и въ судьбѣ женщины?

И не видитъ Тургеневъ другого выхода для современнаго ему русскаго человѣка. Прямая русская душа, говоритъ онъ про Гагина (Ася), правдивая, честная, простая, но, къ сожалѣнію, немного вялая, безъ цѣпкости и внутренняго жара. Молодость по кипѣла въ немъ ключомъ; она свѣтилась тихимъ спѣтомъ. Онъ былъ очень милъ и уменъ, но нельзя было себѣ представить, что съ нимъ станется, какъ только онъ возмужаетъ. Быть художникомъ? Но безъ постояннаго труда художникъ не бываетъ, а трудиться Гагинъ не будетъ и сжаться онъ не съумѣетъ. Ту же мысль высказываетъ въ своемъ прощальномъ письмѣ къ Марьѣ Александровнѣ Павелъ Александровичъ. "Экая, какъ подумаешь, моя судьба-то! въ первой молодости я непремѣнно хотѣлъ завоевать себѣ небо... потомъ я пустился мечтать о благѣ всего человѣчества, о благѣ родины; потомъ и это прошло: я думалъ только, какъ бы устроить себѣ домашнюю, семейную жизнь... да споткнулся о муравейникъ -- и бухъ о земь, да въ могилу... ужъ какіе мы русскіе мастера кончать такимъ манеромъ!" Это въ зародышѣ уже тѣ лишніе люди, которыхъ Тургеневъ рисуетъ въ "Дневникѣ лишняго человѣка" и наиболѣе рельефно и законченно -- даетъ въ Рудинѣ. "Лишній человѣкъ" говоритъ, что жизнь ему совершенно пеудалась и разсказывать ее не стоитъ. Родительскій домъ, университетъ, служеніе въ низменныхъ чинахъ, отставка, маленькій кружокъ знакомыхъ, чистенькая бѣдность, скромныя удовольствія, смиренныя занятія, умѣренныя желанія -- все, какъ и у всѣхъ. Что я за человѣкъ? спрашиваетъ онъ самъ себя. Конечно этого никто не спрашиваетъ про себя; но право, человѣку передъ смертію простительно желаніе узнать, кѣмъ онъ былъ и что онъ сдѣлалъ. "Лишній, лишній... отличное слово; чѣмъ глубже я вникаю въ самого себя, чѣмъ внимательнѣе разсматриваю свою прошедшую жизнь, тѣмъ болѣе убѣждаюсь въ строгой истинѣ этого выраженія. Лишній -- именно. Къ другимъ людямъ это слово не примѣняется.... Люди бываютъ злые, добрые, умные, глупые, пріятные и непріятные, но лишніе... нѣтъ. Возъ многихъ другихъ людей вселенная могла бы обойтись конечно, по безполезность не главное ихъ качество, не отличительный ихъ признакъ, и вотъ, когда вы говорите о нихъ, слово "лишній" не первое приходитъ на языкъ. А я.... про меня ничего другого и сказать нельзя: лишній -- да и только. Сверхштатный человѣкъ -- вотъ и все. На мое появленіе природа очевидно не разсчитывала и вслѣдствіе этого обошлась со мной какъ съ нежданнымъ и незванымъ гостемъ. Во все продолженіе моей жизни я постоянно находилъ свое мѣсто занятымъ, можетъ быть, отъ того, что искалъ этого мѣста не тамъ, гдѣ бы слѣдовало. Между моими чувствами и мыслями и выраженіями этихъ чувствъ и мыслей находилось какое-то безсмысленное, непонятное и непреоборимое препятствіе; и когда я рѣшался насильно побѣдить это препятствіе, сломить эту преграду -- мои движенія, выраженіе моего лица, все мое существо принимало видъ мучительнаго напряженія: я не только казался,-- я дѣйствительно становился неестественнымъ и натянутымъ. Я самъ это чувствовалъ и спѣшилъ опять уйти въ себя. Тогда-то поднималась внутри меня страшная тревога. Я разбиралъ самого себя до послѣдней ниточки; сравнивалъ себя съ другими, припоминалъ малѣйшіе взгляды, улыбки, слова людей, передъ которыми хотѣлъ-было развернуться, толковалъ все въ дурную сторону и вдругъ, среди смѣха, печально опускался весь, впадалъ въ нелѣпое уныніе, а тамъ опять принимался за прежнее, -- словомъ, вертѣлся, какъ бѣлка въ колесѣ. Цѣлые дни проходили въ этой мучительной, безплодной работѣ. Какая причина этой кропотливой возни съ самимъ собою -- кто знаетъ? кто скажетъ?.. О, Боже мой, Боже мой, я вотъ умираю... сердце способное и готовое любить скоро перестанетъ биться. И если бы какой нибудь милый, грустный, дружескій голосъ пропѣлъ надо мною прощальную пѣснь о собственномъ моемъ горѣ, я бы, можетъ быть, помирился съ нимъ. Но умереть глухо -- глупо..." Да глупо! Вотъ жизнь неудавшагося человѣка. Иванъ Афанасьевичъ началъ пить, потому что не привыкъ, да и не умѣлъ думать; "лишняго же человѣка" неудавшаяся жизнь увела въ рефлексію и переродила въ Рудина.

О Рудинѣ говорилось у насъ слишкомъ много. Въ Рудинѣ хотѣли видѣть типъ человѣка сороковыхъ годовъ и, можетъ быть, не безъ права. Рудинымъ кололи глаза и позорили все предыдущее поколѣніе. Рудинымъ пользовались, какъ печальнымъ поучительнымъ урокомъ для новыхъ людей, желая возбудить ихъ къ активности. Во всемъ этомъ была правда, но правда страстная, правда людей, шедшихъ на борьбу, правда людей, подыскивавшихъ себѣ активныхъ товарищей. Но если мы станемъ смотрѣть на Рудина, какъ на историческую форму или типъ, вылитый былою глухою жизнью, мы можемъ относиться къ нему безъ страстныхъ увлеченій людей, идущихъ на дѣло. Рудинъ сороковыхъ годовъ для насъ мертвый человѣкъ. Онъ намъ не соперникъ; онъ для насъ только типъ, созданный бытописателемъ той эпохи. Въ Рудинѣ мы видимъ силу, загубленную жизнію и пропавшую безплодно въ однихъ мечтаніяхъ и стремленіяхъ, потому что для активности не было ни почвы, ни пищи. Рудинъ -- пассивная сила,-- но сила большая. Во всякое другое время онъ былъ бы активностію и не прошелъ бы безплодно и безполезно свой путь жизни. Бѣдствіе Рудина въ томъ, что онъ слишкомъ уменъ и не могъ не понимать, что совершалось вокругъ него и въ немъ самомъ. Рудинъ -- печальный продуктъ печальнаго состоянія общества, без' плодный мученикъ прогрессивныхъ стремленій. Для насъ Рудинъ--дорогой образъ, дорогой тѣмъ болѣе, что кто изъ молодого поколѣнія можетъ ручаться, что не сдѣлается Рудинымъ и не уйдетъ въ рефлексію? Скажу еще разъ, что пассивность и активность -- силы пограничныя, переходящія одна въ другую. И Рудинъ могъ бы сдѣлаться героемъ, точно также какъ каждый умный человѣкъ можетъ сдѣлаться Рудинымъ. Чтобы но повторять всѣмъ извѣстнаго о Рудинѣ, о которомъ у насъ говорилось такъ много, я напомню читателю только тѣ черты его, которыми подкрѣпляется высказанная мною мысль. Лежневъ, разсказывая о своей первой любви, говоритъ, что Рудинъ, узнавъ о ней, пришелъ въ восторгъ неописанный: поздравилъ, обнялъ его и тотчасъ же пустился вразумлять его и толковать о важности этого новаго положенія. Вслѣдствіе своей проклятой привычки каждое движеніе жизни, и своей и чужой, пришпиливать словомъ, какъ бабочку булавкой, онъ пустился объяснять Лежневу и его подругѣ ихъ самихъ, ихъ отношенія, какъ они должны вести себя, деспотически заставлялъ отдавать отчетъ въ ихъ чувствахъ и мысляхъ, хвалилъ влюбленныхъ, порицалъ, вступалъ даже съ ними въ переписку... ну сбилъ ихъ съ толку совершенно! До вмѣшательства Рудина все шло хорошо, и влюбленные провели нѣсколько мѣсяцевъ счастливо, а тутъ пошли недоразумѣнія, напряженности всякія:-- однимъ словомъ, пошла чепуха. Кончилось тѣмъ, что Рудинъ, въ одно прекрасное утро, договорился до того убѣжденія, что ему, какъ другу, предстоитъ священнѣйшій долгъ извѣстить обо всемъ стараго отца, и онъ это сдѣлалъ.

Изнемогши въ борьбѣ порывовъ мысли съ невозможностію ея осуществленія, Рудинъ, въ концѣ своего поприща, высказалъ своему другу, Лежневу, страшно мучительное сознаніе неудавшейся и загубленной внѣшними помѣхами жизни. "Не фраза, братъ, эти бѣлые, волосы, эти морщины; эти прорванные локти -- не фраза. Не до строгости и не до осужденія теперь, когда все кончено и масла въ лампадѣ нѣтъ и сама лампада разбита... Смерть, братъ, должна примирить, наконецъ". И смерть дѣйствительно примирила Рудина съ жизнію. Зачѣмъ ему было жить, что ему оставалось дѣлать? Въ полдень 26 іюня 1848 года въ Парижѣ на одной изъ баррикадъ внезапно появился высокій человѣкъ въ старомъ сюртукѣ, подпоясанномъ краснымъ шарфомъ и въ соломенной шляпѣ на сѣдыхъ, растрепанныхъ волосахъ. Въ одной рукѣ онъ держалъ красное знамя, въ другой -- кривую, тупую саблю. Венсенскій стрѣлокъ прицѣлился въ него -- выстрѣлилъ... Высокій человѣкъ выронилъ знамя -- и какъ мѣшокъ повалился внизъ, точно въ ноги кому-то поклонился... Пуля прошла ему сквозь самое сердце. То былъ Дмитрій Рудинъ... Тургеневъ, мѣстами, какъ бы старается накинуть на Рудина тѣнь насмѣшки и ироніи; но Рудинъ вовсе не смѣшонъ и не въ него кидать ироніей, ибо онъ самъ -- самая горькая иронія на вытолкнувшую его жизнь, сдѣлавшую способнаго человѣка ненужнымъ и лишнимъ. Мы обвинимъ Тургенева въ томъ, что онъ не съумѣлъ отнестись съ глубокимъ чувствомъ и болѣе широкою мыслію къ такимъ людямъ, какъ Рудины, и обрушившись на слѣдствія, миновалъ причины, которыя ихъ создаютъ. Въ Рудиныхъ нельзя кидать грязью, и для общественнаго результата важно но столько знать ихъ нравственный.-анализъ, сколько нравственный анализъ общества, ихъ создающаго. Пусть Рудины и Гамлеты противоположный полюсъ людей непосредственнаго чувства, пусть они не въ состояніи вести массы, но они, во всякомъ случаѣ, хорошая, честная и большая сила и едва ли для экономіи общества выгодно, когда подобная сила пропадаетъ даромъ.

Тургеневъ понимаетъ однако, что Рудины продуктъ соціальнаго недуга. Онъ, правда, не говоритъ объ этомъ нигдѣ съ настойчивостію и подробно, но какъ бы чувствуя, что нуженъ выходъ на иную дорогу, заставляетъ Лаврецкаго пророчествовать. Когда, пріѣхавъ, черезъ восемь лѣтъ послѣ рокового прощанья съ Лизой, въ ихъ домъ, Лаврецкій увидѣлъ, что на смѣну ему и Лизѣ подросло уже молодое поколѣніе:-- "Играйте, веселитесь, ростите молодыя силы, думалъ онъ, жизнь у васъ впереди и намъ легче будетъ жить; вамъ не придется, какъ намъ, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о томъ, какъ бы уцѣлѣть -- и сколько изъ насъ не уцѣлѣло?-- А вамъ надобно дѣло дѣлать, работать, и благословеніе нашего брата, старика, будетъ съ вами..." На смѣну такихъ патологическихъ продуктовъ, какъ "лишній человѣкъ", Рудинъ, или разбитый Лаврецкій, жизнь уже начала выдѣлять продукты здоровые, физіологическіе. Какъ же отнесся къ нимъ Тургеневъ?

IIІ.

До сихъ поръ я говорила, о самомъ блистательномъ періодѣ дѣятельности Тургенева, лучшей, славнѣйшей порѣ его литературной жизни. Съ повѣсти "Наканунѣ" наступаетъ начало конца и Тургеневъ идетъ назадъ.

По свойствамъ своего таланта, Тургеневъ вовсе не утопистъ и не мечтатель, способный видѣтъ и создавать отдѣльные идеалы и къ нимъ стремиться. Онъ человѣкъ настоящаго; поэтому онъ рисовалъ забитыхъ и страдающихъ людей, какими ихъ понималъ и видѣлъ. Онъ анализировалъ ихъ радости и страданія и описывалъ ихъ въ мелочныхъ психологическихъ подробностяхъ. Если Тургеневъ видѣлъ, что страдающіе люди гибнутъ, -- онъ такъ и говорилъ, что они гибнутъ. Но, какъ человѣкъ настоящаго, Тургеневъ, пока въ немъ было еще довольно силы, не могъ отрѣшиться отъ того, что его окружало. Упадокъ силъ, между тѣмъ, началъ сказываться, и жизнь обогнала Тургенева раньше, чѣмъ онъ утратилъ свой литературный талантъ. Поэтому онъ уже Лаврецкаго заставилъ сказать подростающему поколѣнію: "вамъ надо дѣло дѣлать -- работать".

И Елена въ "Наканунѣ" является у него именно этой, пытающейся дѣло дѣлать, натурой. Вѣрный своему началу объяснять человѣка воспитаніемъ, Тургеневъ говоритъ, что Елена росла совсѣмъ подъ иными впечатлѣніями, чѣмъ всѣ его предыдущія героини. Кругозоръ Елены поэтому вышелъ шире; ее уже не удовлетворяетъ исключительная, сердечная сладость; для ея любви нужно болѣе прочное содержаніе, чѣмъ одно глубокое, всепоглощающее личное чувство, требующее жизнь за жизнь. Въ Еленѣ заложился практически-соціальный законъ. И вотъ Тургеневъ выдаетъ ее замужъ за болгара и посылаетъ на войну за свободу угнетенныхъ. Противъ идеальной или теоретической стороны такого выхода мы ничего сказать не можемъ; но мы не видимъ въ немъ пророчески-практической правды. Зачѣмъ ѣхать въ Болгарію, когда есть дѣло дома? Или тогда оно еще не наступило и Тургеневъ, подобно Лаврецкому, лишь прозрѣвалъ его въ неясномъ пророческомъ сознаніи?

Но въ этомъ пророческомъ прозрѣваніи именно и начало гибели Тургенева. Пока онъ, пришпиливая людей, рисовалъ ихъ безъ критическихъ и пророческихъ отношеній, онъ оставался вѣренъ правдѣ жизни и жизнь была съ нимъ; но когда онъ попытался указывать выходы -- жизнь отъ него отвернулась, потому что не видѣла своей правды.

Тотъ Тургеневъ, который такъ хорошо и сильно ратовалъ за свободу протестующей и критикующей личности, за человѣческія права женщины; тотъ Тургеневъ, который такъ хорошо и трогательно умѣлъ рисовать страдающаго человѣка, погибающаго подъ всеподавляющимъ гнетомъ тупоумія, теперь какъ бы заговорилъ самъ противъ себя, запутался въ противорѣчіяхъ. Ту же, стремившуюся къ свободѣ и къ выходу, личность, за которую онъ стоялъ прежде грудью, изобразилъ онъ теперь такой, что враги протянули ему руки, а друзья отвернулись. "Когда я вернулся въ Петербургъ, говоритъ Тургеневъ по поводу "Отцовъ и дѣтей", слово "нигилистъ" было подхвачено уже тысячами голосовъ. Я испыталъ тогда впечатлѣнія, хотя разнородныя, но одинаково тягостныя. Я замѣчалъ холодность, доходившую до негодованія во многихъ мнѣ близкихъ и симпатическихъ людяхъ; я получалъ поздравленія, чуть не лобызанія отъ людей противнаго мнѣ лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило... огорчало; но совѣсть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно и не только безъ предубѣжденія, но даже съ сочувствіемъ отнесся къ выведенному мною типу; я слишкомъ уважалъ призваніе художника, литератора, чтобы покривить душою въ такомъ дѣлѣ. Слово "уважать" даже тутъ не совсѣмъ у мѣста; я, просто, иначе не умѣлъ и не могъ работать; да и наконецъ повода къ тому не простояло!!..

Тургеневъ былъ всегда честнымъ и искреннимъ писателемъ, слѣдовательно, оправданіе это не имѣетъ для насъ никакого значенія:-- Тургеневъ выше обвиненія лягающихъ пошляковъ; поэтому его оправданіе должно производить на всякаго порядочнаго человѣка защемляющее впечатлѣніе. Зачѣмъ это унизительное извиненіе? Предъ кѣмъ?

Не въ честности или въ нечестности отношенія автора къ герою заключается причина того, что ни друзья, ни враги не поняли его; а очевидно въ томъ, что самъ авторъ не понялъ жизни, которую взялся рисовать. Тургеневъ приписываетъ всѣ недоразумѣнія тому, что воспроизведенный имъ Базаровскій типъ не успѣлъ пройти чрезъ постепенные фазисы, чрезъ которые обыкновенно проходятъ литературные типы. На его долю не пришлась будто бы -- какъ на долю Онѣгина или Печорина -- эпоха идеализаціи, сочувственнаго превознесенія...

По зачѣмъ идеализація, зачѣмъ любовь, когда дѣло въ простомъ пониманіи? У Тургенева просто не достало вѣры въ новыя силы и помѣшала ему рефлексія. Онъ увидѣлъ новое явленіе, но не могъ выяснить себѣ его въ полной широтѣ и силѣ и самъ заколебался между новымъ и старымъ, рисуя розовыми красками то то, то другое. Ну какъ же было не сбиться съ толку противоположнымъ лагерямъ, когда каждый находилъ у Тургенева оружіе противъ своего противника? Рефлексія убила въ Тургеневѣ вѣру и послѣдовательность; а безъ этихъ двухъ факторовъ всепоглащающее впечатлѣніе невозможно и не авторъ будетъ повелѣвать читателемъ, а читатель авторомъ. Рефлексія и безвѣріе выхватили изъ рукъ Тургенева ту власть, которую онъ держалъ прежде.

Причина, почему это такъ и должно было случиться, очень проста. Базаровъ есть олицетвореніе реализма въ теоріи ощущеній и совершенная противоположность всѣмъ героямъ и героинямъ, рисованнымъ Тургеневымъ въ предыдущій періодъ его дѣятельности. Новая область мысли, въ которую отправился Тургеневъ, оказалась для него слишкомъ широкой и необъятной, чтобы ее легко было провести послѣдовательно въ конкретномъ изображеніи. Базаровъ поэтому вышелъ жидокъ и односторонне-содержателенъ. Магнитномъ и влекущая величавость его молодого образа -- въ силѣ энергіи и въ холодно-разсудочномъ, нѣсколько мефистофельскомъ, чуждомъ малодушнаго отчаянія отношеніи къ окружающей жизни. Вы чувствуете, что Базаровъ въ монастырь не пойдетъ! Другого общаго впечатлѣнія, кромѣ неуступающей нравственной силы, Базаровъ не производитъ и этимъ впечатлѣніемъ онъ покоряетъ себѣ и держитъ въ рукахъ читателя. Но стоитъ только освободиться изъ-подъ обаятельнаго вліянія силы Базарова и старый идеализмъ находитъ въ своей традиціи богатый арсеналъ противъ выхода, указываемаго Тургеневымъ.

Но Тургеневъ и не могъ поступить иначе. Какъ нельзя молиться двумъ богамъ, такъ нельзя переживать и двухъ жизней. Тургеневъ, изжившій эпоху сороковыхъ годовъ, въ ней созрѣвшій, не могъ относиться къ типу Базарова иначе, какъ объективно. Посмотрите на героевъ и героинь Тургенева изъ предыдущаго періода его дѣятельности. Онъ живетъ съ ними и въ нихъ. Онъ съ ними плачетъ и страдаетъ: вы чувствуете, что онъ и съ Лизой въ монастырѣ и вмѣстѣ съ Лаврецкимъ прощается съ жизнію. Но Базаровъ стоитъ внѣ его. Онъ его пришпилилъ и разсматриваетъ съ недоумѣніемъ, усиливаясь, съ разъѣдающею рефлексіею, опредѣлить -- любитъ онъ его, или нѣтъ. Какъ будто можно задаваться такими вопросами? Результатъ былъ тотъ, которому и слѣдовало получиться.

Роменомъ "Отцы и дѣти" Тургеневъ сталъ въ объективное отношеніе къ жизни и въ субъективное отношеніе къ самому себѣ. Я хочу сказать вотъ что: Тургеневъ отдѣлился отъ жизни, сталъ внѣ ея, выдѣлился изъ нея чувствомъ и свою литературную дѣятельность сдѣлалъ орудіемъ личной, изолированной, собственной жизни. Изъ общественнаго дѣятеля онъ превратился въ психолога собственныхъ ощущеній. Что такое "Довольно", какъ не исповѣдь изжившаго чувства, какъ не послѣднее слово человѣка, который уже не можетъ идти за жизнію. Послушайте: "Довольно, говорилъ я самому себѣ; между тѣмъ, какъ ноги мои, нехотя переступая по крутому скату горы, несли меня внизъ къ тихой рѣчкѣ (фигура иносказанія), говоритъ Тургеневъ: -- "довольно" повторялъ я, вдыхая смолистый запахъ сосновой рощи, которому свѣжесть наступавшаго вечера придавала особую крѣпость и остроту; "довольно" -- сказалъ я еще разъ, усѣвшись на моховомъ бугрѣ надъ самой рѣчкой и, глядя на ея темныя и небыстрыя волны, надъ которыми толстый тростникъ поднималъ свои блѣдно-зеленые стебли... "довольно!" -- полно метаться, полно тянуться, сжаться пора, пора взять голову въ обѣ руки и велѣть сердцу молчать. Полно нѣжиться сладкой пѣгой неопредѣленныхъ, по плѣнительныхъ ощущеній, полно бѣжать за каждымъ новымъ образомъ красоты, полно ловить каждое трепетаніе ея тонкихъ и сильныхъ крылъ. Все извѣдано -- все перечувствовано много разъ... Я усталъ; все, что я перечувствовалъ, все это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ и какъ вспомнишь, что все это будетъ продолжаться такъ цѣлую вѣчность -- словно по указу, по закону -- даже досадно станетъ! Да... досадно!.. Надежды нѣтъ и нѣтъ возврата -- но и горечи нѣтъ во мнѣ и нѣтъ сожалѣнія -- и яснѣе небесной лазури, чище перваго снѣга на горныхъ высотахъ возстаютъ, какъ образы умершихъ боговъ, прекрасныя воспоминанія... Но развѣ нѣтъ великихъ представленій, великихъ утѣшительныхъ словъ: "народность, право, свобода, человѣчество, искуство?" Да эти слова существуютъ и много людей живетъ ими и для нихъ. Но все-таки мнѣ сдается, что если бы вновь народился Шекспиръ, ему не изъ чего было бы отказаться отъ своего Гамлета, отъ своего Лира. Его проницательный взоръ не открылъ бы ничего новаго въ человѣческомъ быту: все та же пестрая и въ сущности несложная картина развернулась бы передъ нимъ въ своемъ тревожномъ однообразіи. То же легковѣріе и та же жестокость, та же потребность крови, золота, грязи, тѣ же пошлыя удовольствія, тѣ же безсмысленныя страданія во имя... ну хоть во имя того же вздора, 2,000 лѣтъ тому назадъ осмѣяннаго Аристофаномъ; тѣ же самыя грубыя приманки, на которыя такъ легко попадается многоголовый звѣрь -- людская толпа; тѣ же ухватки власти, тѣ же привычки рабства, та же естественность неправды -- словомъ, то же хлопотливое прыганье бѣлки въ томъ же старомъ, даже неподновлепномъ, колесѣ..." Тургеневъ, по поводу "Войны и мира" графа Толстого, говоритъ, что произведеніе это представляетъ самый печальный примѣръ отсутствія истинной свободы, проистекающей изъ отсутствія истиннаго знанія. "Нѣтъ, восклицаетъ онъ, безъ образованія, безъ свободы въ обширнѣйшемъ смыслѣ -- въ отношеніи къ самому себѣ, къ своимъ предвзятымъ идеямъ и системамъ, даже къ своему народу, къ своей исторіи -- немыслимъ истинный художникъ; безъ этого воздуха дышать нельзя." А развѣ графъ Толстой не можетъ того же самаго сказать Тургеневу? Разница между послѣднимъ поворотомъ мысли графа Толстаго и послѣднимъ поворотомъ мыслей Тургенева состоитъ въ томъ, что графъ Толстой видитъ выходъ въ Востокѣ, въ непосредственномъ чувствѣ Каратаева въ "армякѣ", а Тургеневъ видитъ выходъ только въ смерти. И послѣ этого у Тургенева достаетъ еще отваги укорять Добролюбова въ безтактности за то, что онъ бранилъ съ ожесточеніемъ Кавура. "Бѣлинскій, говоритъ Тургеневъ, никогда бы не позволилъ себѣ такой ошибки. Даже, допустивъ справедливость упрековъ, заслуженныхъ Кавуромъ, онъ бы понялъ всю несвоевременность (у васъ, въ Россіи, въ 1862 г.) подобныхъ нападеній.

Думаю, что я достаточно выяснилъ общее значеніе Тургенева, какъ общественно-литературнаго дѣятеля. Я не хотѣлъ вдаваться въ подробности; потому что онѣ загромоздили бы и затемнили мою основную мысль, но я хотѣлъ сказать вотъ что и повторяю себя еще разъ, если я вышелъ не ясенъ въ предыдущемъ изложеніи:

Общественно-литературное служеніе Тургенева кончилось; онъ принесъ несомнѣнную и большую пользу русской общественной мысли; онъ возбудилъ общественное сознаніе въ вѣрномъ, гуманномъ пониманіи той бѣдной безысходности русскаго крестьянскаго быта, которую создало крѣпостное право. Слово его не должно было пропасть и не пропало для тѣхъ людей, кто работалъ потомъ надъ освобожденіемъ крестьянъ. Онъ явился сильнымъ ратоборцемъ за свободу личности вообще и человѣческихъ правъ женщины въ особенности и, конечно, помогъ пробужденію протестующей личной критики. Но эта заслуга Тургенева, этотъ полезный итогъ его общественнаго служенія завершился 1860 годомъ и съ момента освобожденія крестьянъ Тургеневъ умеръ и пересталъ служить тому, чему онъ девятнадцати лѣтъ далъ клятву служить. Тургеневу слѣдовало тогда же прекратить свою дѣятельность, и для прогрессивной жизни онъ ее прекратилъ дѣйствительно. Поэтому, все то, что онъ писалъ послѣ, что онъ даже усиливается и теперь еще пописывать; на все то, чѣмъ наполненъ его шестой томъ; на все то, что онъ сталъ писать по-нѣмецки, отрѣшившись отъ своего родного языка, мы глядимъ лишь, какъ на патологическіе продукты силы, нѣкогда смѣлой, боровшейся, протестовавшей, работавшей для прогресса, но теперь измѣнившей самой себѣ и умершей для Россіи. Послѣднія произведенія Тургенева не больше, какъ признакъ упадка силъ; это старческое обращеніе къ дѣтскимъ образамъ и представленіямъ, которыя человѣкъ переживалъ во время своего младенчества. Такъ, повидимому, невѣрующіе люди, обращаются передъ смертью къ покаянію.

Намъ обидно за репутацію и за славу Тургенева, что онъ напечаталъ все, что ему случилось написать въ свою жизнь Онъ былъ прогрессивнымъ писателемъ, несомнѣнно способствовавшимъ обогащенію русской мысли и возбужденію въ ней сознанія, и потому конечно ему не слѣдовало бы печатать того, что мѣшаетъ впечатлѣнію общаго итога его полезной дѣятельности. Если это не вышло ложкой дегтя въ бочкѣ меда, то, можетъ быть, только потому, что при прогрессивномъ движеніи общества, плодотворные результаты, влекущіе къ жизни, подавляютъ слишкомъ сильно старческія попытки усталыхъ людей -- принести покаяніе въ своихъ ошибкахъ и потянуть общество назадъ.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 6, 1870