Калинцев И. - Л. Н. Толстой в Болгарии при жизни и после смерти

Л. Н. Толстой въ Болгаріи при жизни и послѣ смерти.

Для меня всегда было -- да и посейчасъ остается -- не совсѣмъ яснымъ, почему это высокоидеалистическая, сверхзеыная проповѣдь Л.Н. Толстого имѣла такой сравнительно сильный отзвукъ въ Болгаріи,-- въ странѣ, населеніе которой не безъ основанія пользуется славою трезваго, узко-практическаго, пожалуй, даже черстваго?.. Не разъ задавалъ я этотъ вопросъ моимъ пріятелямъ-болгарамъ, но ни одинъ изъ нихъ не могъ дать мнѣ на него вполнѣ удовлетворительнаго отвѣта. Еще совсѣмъ недавно, узко послѣ смерти Л. Н., я обратился съ тѣмъ же вопросомъ къ одному изъ самыхъ чуткихъ и вдумчивыхъ болгарскихъ писателей. Мой собесѣдникъ отвѣтилъ не сразу. Онъ задумался и затѣмъ, заговорилъ какимъ-то неувѣреннымъ, колеблющимся тономъ:

"Сказать правду, затрудняюсь отвѣтить на вопросъ. Я самъ не разъ спрашивалъ себя, въ чемъ тайна вліянія у насъ Толстого,-- не Толстого-художника, а именно Толстого-моралиста и проповѣдника? Гдѣ она въ самомъ дѣлѣ? Очевидно, не въ силѣ таланта только, потому что эта сила въ художественныхъ произведеніяхъ Толстого чувствуется, во всякомъ случаѣ, не менѣе, а еще болѣе, чѣмъ въ его проповѣдническихъ трактатахъ и разсказахъ. Или ее надо искать въ особенностяхъ переживаемаго нами момента, когда нравственно-религіозные запросы снова начинаютъ волновать душу современнаго общества? Но тогда почему это вліяніе сравнительно слабѣе проявляется въ странахъ, въ которыхъ это пресловутое moral and religions revival чувствуется гораздо сильнѣе, чѣмъ у насъ въ Болгаріи?... Знаете ли, я иногда думаю, что, можетъ быть, дѣло просто въ ошибочной оцѣнкѣ нашего національнаго характера. Можетъ быть, насъ слишкомъ ужъ огульно ославили трезвыми, практичными, матеріалистами, реалистами и т. д. Можетъ быть, мы не заслуживаемъ nіtant d'honneur, nіtаnt d'indignité, и эта слишкомъ упрощенная характеристика не охватываетъ всей нашей духовной сущности? Вѣдь въ нашихъ жилахъ тенетъ смѣшанная кровь. Поеколько мы татары,-- мы и практичны, и трезвы, и черствы, и, можетъ быть, даже жестоки. Посколько мы славяне,-- мы не чужды тѣхъ порывовъ безплотнаго идеализма, той складки не то чувствительности, не то мистицизма, которые такъ родственны славянской душѣ. Не даромъ же наши предки были нѣкогда богумилами. Да и всѣ мы, даже теперь, въ началѣ XX-го вѣка, въ самой глубинѣ нашей болгарской души немножко богомилы. У всѣхъ насъ пробуждается въ извѣстные моменты жизни тоска по идеалу, жажда тайны, непобѣдимый, подчасъ почти безотчетный порывъ къ небу... Вы сплошь и рядомъ встрѣчаете этотъ мотивъ въ нашихъ народныхъ пѣсняхъ. Вы сталкиваетесь съ нимъ въ нашей общественной жизни сегодняшняго дня, въ самой страстности нашей политической борьбы, въ увлеченіи нашей молодежи соціализмомъ, анархіей, декадентствомъ, въ ихъ самыхъ крайнихъ, столь чуждыхъ нашей жизни, проявленіяхъ. Мы кажемся такими земными, но и намъ не чуждо тяготѣніе къ сверхземному... Такъ вотъ, хочу я сказать, не тутъ ли надо искать объясненія вліянію у насъ Толстого, популярности его личности и дѣйствію его проповѣди, распространенности его нравственно-религіозныхъ трактатовъ среди нашей молодежи, возникновенію толстовскихъ колоній, случаямъ отказа новобранцевъ отъ военной службы и т. п.? Не сказывается ли тутъ паша первоначальная славянская природа, которую заслонили и временно обезсилили примѣсь татарской крови и пять вѣковъ безпросвѣтнаго рабства? Не думаете ли вы, что это такъ именно можетъ быть?"... -- полувопросительно, полуутвердительно закончилъ мой собесѣдникъ.

Можетъ быть, это и такъ! Удовлетворимся пока тѣмъ, что вопросъ поставленъ, и окончательное его рѣшеніе отложимъ. Обратимся къ фактамъ, свидѣтельствующимъ о степени и характерѣ вліянія, которое оказывалъ и продолжаетъ оказывать Л. Н. Толстой на болгарское образованное общество.

Какъ и во всемъ мірѣ, такъ и въ Болгаріи, нѣтъ среди русскихъ писателей имени, которое было бы болѣе общеизвѣстно, уважаемо и любимо, чѣмъ имя Л. Н. Теперь съ этимъ именемъ связано Здѣсь представленіе, прежде всего, и о великомъ моралистѣ и учителѣ жизни. Однако, первоначальную свою популярность завоевалъ здѣсь Л. Н. Толстой все-таки не какъ учитель жизни, а какъ авторъ "Дѣтства и Отрочества" и "Войны и Мира", какъ великій, неподражаемый, единственный въ мірѣ художникъ.

Переводить Толстого на болгарскій языкъ начали поздно, лишь въ началѣ девяностыхъ годовъ. Но извѣстнымъ и любимымъ сталъ Л. Н. въ Болгаріи гораздо раньше. Каждый образованный болгаринъ почта безъ подготовки можетъ читать и понимать по-русски. Этимъ, главнымъ образомъ, и объясняется распространенность русской книга въ Болгаріи, громадная культурно-просвѣтительная роль, которую она играла до сихъ поръ, играетъ и будетъ играть здѣсь въ будущемъ. Русскихъ авторовъ здѣсь и теперь читаютъ не столько въ переводахъ, сколько въ оригиналѣ. Тѣмъ болѣе, въ тѣ отдаленныя времена, когда болгарская переводная литература, да и не только переводная, была совсѣмъ бѣдна, и когда, съ другой стороны, знаніе русскаго языка, интересы къ русской литературѣ и культурѣ и, вообще, тяготѣніе къ Россіи присущи были болгарской интеллигенціи не въ меньшей, а, пожалуй, въ большей степени, чѣмъ въ наше время.

Въ оригиналѣ проникъ впервые въ Болгарію и Л. Н. Толстой. Съ нимъ знакомились, имъ зачитывались на его родномъ языкѣ. И это не мѣшало, а, скорѣе, способствовало упроченію его популярности среди болгарскихъ читателей. Художественная красота его произведеній, безконечное разнообразіе и гармоничная яркость красокъ на его палитрѣ, свобода и широта его художественнаго размаха, пластичность его рисунка, его одухотворенный реализмъ и вѣщее проникновеніе въ самыя глубины духа и жизни, на русскомъ языкѣ производили на читателя еще болѣе неотразимое и обаятельное впечатлѣніе. Онъ не только забавлялъ, интересовалъ, восхищалъ, болѣе отзывчивыхъ и чуткихъ онъ заставлялъ задумываться надъ сложнѣйшими проблемами жизни и нравственности, покорялъ и велъ за собою.

Одинъ изъ самыхъ выдающихся представителей современной болгарской литературы, одинъ изъ признанныхъ вождей ея "молодой школы", авторъ "Идиллій", П. ІО. Тодоровъ, подѣлился какъ-то съ читателями болгарской "Мысли" {"Мисълъ", год. XVII, кн. IX и X.} своими воспоминаніями о потрясающемъ впечатлѣніи, которое произвело на него,-- тогда еще юношу,-- первое знакомство съ художественными произведеніями Л. Н. Толстого. Не могу отказать себѣ въ удовольствіи произвести здѣсь нѣсколько выдержекъ изъ этихъ интересныхъ воспоминаній.

Говоря о тяжеломъ кризисѣ, который онъ переживалъ въ тотъ періодъ жизни, когда складывалось его художественное и нравственно-философское міровоззрѣніе, Тодоровъ особенно подробно останавливается на своемъ тогдашнемъ безпомощномъ состояніи. Господствовавшая въ это время французская натуралистическая школа его совершенно не удовлетворяла. Онъ все-таки упорствовалъ. Онъ надѣялся проникнуть въ концѣ концовъ съ помощью ея лучшихъ представителей "во всю сложность міра" и понять "смыслъ истинной человѣческой жизни въ немъ". Ради этой надежды онъ долго мирился съ "грязью", въ которой такъ охотно купались натуралисты, и которая была ему "органически противна". И подъ вліяніемъ натуралистовъ его понемногу охватывалъ всеопошлшощій скептицизмъ...

Въ такое время впервые попали ему въ руки романы Толстого. "Широкій Божіи міръ открылся передо мною",-- пишетъ П. Тодоровъ, -- "такой близкій, какъ будто я его уже раньше смугло чувствовалъ и угадывалъ, и въ то же самое время такой новый, неслыханный, невиданный до тѣхъ поръ... Первое, что бросилось мнѣ въ глаза, были естественность и простота, съ какою двигались у Толстого и люди и цѣлые народы. Какъ будто бы всѣ, начиная съ простого мужика, молящагося о томъ, чтобы на его долю выпало убить волка, и кончая Наполеономъ, или Кутузовымъ, который подписываетъ приказъ объ отступленіи отъ Москвы, всѣ одинаково просто чувствуютъ и движутся. Все это люди, которые, какъ бы ни были различны ихъ званія и положеніе, въ своемъ интимномъ духовномъ существованіи остаются вездѣ одними и тѣми же... Я могъ оцѣпить въ романахъ Толстого значеніе всякаго мотива и всякаго поступка, безъ того, чтобы для этого мнѣ были нужны обширныя знанія или глубокая опытность. Напротивъ, и видѣлъ, что чѣмъ проще и прямѣе оцѣниваешь ты людскія дѣйствія, тѣмъ болѣе вѣрною и искреннею является твоя оцѣнка"...

И вотъ подъ вліяніемъ романовъ Толстого, авторъ началъ выбираться понемногу изъ "кривыхъ и темныхъ проулковъ", въ которые завелъ его французскій натурализмъ. Путь, который открывалъ передъ нимъ Толстой, велъ въ совершенно противоположномъ направленіи. Прежде, въ романахъ натуралистовъ, П. Тодоровъ терялъ самого человѣка въ подробностяхъ окружающей его обстановки. Теперь, въ романахъ Толстого, передъ нимъ жилъ самъ человѣкъ, а его обстановка, занятія отступали на второй планъ. Толстой научилъ его понимать, что все это -- ничто, "въ сравненіи съ глубокою и мощною духовною жизнью человѣка, съ его томленіями и страстями", что нѣтъ ничего болѣе великаго для человѣка, какъ уясненіе нравственныхъ проблемъ своего духа", что "какъ бы ни были обширны паши знанія, какъ бы ни казалась плодотворна наша дѣятельность, безъ нравственнаго чувства "ихъ одушевляющаго", они остаются мертвымъ балластомъ или, въ лучшемъ случаѣ, "лишь средствомъ добыванія насущнаго хлѣба". "Они,-- эти знанія,-- расширяютъ рамки духовной дѣятельности человѣка, но, никоимъ образомъ, не могутъ заполнить собою его внутренній міръ. А гдѣ его заполняютъ, тамъ исчезаютъ и Богъ, и человѣкъ, и все, что даетъ ему высшую цѣну"....

Всему этому и многому другому научилъ Толстой-художникъ П. Ю. Тодорова и болѣе вдумчивыхъ его сверстниковъ. Онъ очистилъ и развилъ ихъ художественный вкусъ, научилъ ихъ понимать смыслъ и назначеніе жизни, помогъ из стать на ноги и войти въ эту жизнь сознательными и честными работниками. И даже въ тѣхъ случаяхъ, когда менѣе чуткіе и отзывчивые читателя ускользали отъ вліянія ею проповѣди, они все же воспринимали отъ него сознаніе красоты и радости жизни, сознаніе, которое дѣлало ихъ лучшими, чѣмъ они были раньше, до чтенія Толстого-художника. И самъ Толстой дѣлался для нихъ болѣе близкимъ, дорогимъ, любимымъ. Его читали и перечитывали, сначала на русскомъ, а потомъ и на болгарскомъ языкѣ. Разъ начавъ его переводить, уже не переставали до послѣдняго дня.

Первою вещью Толстого, переведенною на болгарскій языкъ, и изданною отдѣльною книгою {Въ журналахъ его вещи переводились и раньше, но, къ сожалѣнію, вполнѣ точныхъ библіографическихъ указаній на этотъ счетъ найти я не могъ.}, если не ошибаюсь, "Крейцерова Соната", изданная въ 1890 г., въ Рущукѣ, однимъ изъ первыхъ болгарскихъ "толстовцевъ", Гулабчевымъ. За нею послѣдовала "Война и Миръ", вышедшая въ 1892 г. въ переводѣ одного изъ вождей "Народной Партіи", М. Маджарова. И слабый болгарскій рынокъ отлично справился съ этимъ изданіемъ, несмотря на его, казалось бы, несоразмѣрно большой размѣръ (4 большихъ книги) и высокую по болгарскому масштабу цѣну (11 л.). Изданіе разошлось все и теперь представляетъ библіографическую рѣдкость. Это одно показываетъ, какъ велика была здѣсь популярность Л. Н. Толстого уже въ то время.

Въ слѣдующемъ, 1893 году, появился переводъ "Дѣтства" (изданный въ провинціальномъ городкѣ Тырново) и "Власти Тьмы" (послѣднее произведеніе было черезъ 11 лѣтъ -- въ 1904 году -- переведено и издано во второй разъ). Въ 1895 г. былъ переведенъ разсказъ "Хозяинъ и Работникъ". Въ 1898 г. были переведены "Смерть Ивана Ильича" и "Семейное счастье". Еще черезъ годъ вышелъ полный переводъ "Анны Карениной", -- другое смѣлое предпріятіе, дѣлающее честь какъ издателю, не испугавшемуся возможныхъ убытковъ, такъ и болгарскому читателю, раскупившему изданіе, несмотря на его размѣръ и сравнительно высокую цѣну (10 л.). Наконецъ, въ 1910 г., вышелъ, одновременно въ двухъ отдѣльныхъ изданіяхъ, переводъ послѣдняго большого романа Л. Н. Толстого, "Воскресенье".

До этого популярность Л. Н. въ Болгаріи обусловливалась почта всецѣло чисто художественными достоинствами его беллетристическихъ произведеній. Затрагивавшіяся въ нихъ нравственно-религіозныя проблемы не проходили, конечно, совсѣмъ безслѣдно для "избранныхъ",-- мы видѣли это на примѣрѣ П. Ю. Тодорова,-- но широкая публика не останавливала на нихъ своего вниманія. Но ко второй половинѣ 90-хъ годовъ отношеніе къ нему начинаетъ измѣняться. Образъ Толстого-художника понемногу заслоняется образомъ Толстого-моралиста и проповѣдника. Происходитъ это по сразу, а медленно и постепенно. Истинный характеръ и все значеніе переворота, заставившаго великаго художника отряхнуть отъ ногъ своихъ прахъ суетнаго искусства и безповоротно вступить на путь проповѣдничества, были поняты здѣсь не сразу и не всѣми. Сущность этого переворота сплошь и рядомъ представляли себѣ вначалѣ,-- да и не только вначалѣ -- смутно, подчасъ совершенно извращенно. Онъ долго служилъ объектомъ празднаго любопытства, прежде, чѣмъ къ нему начали относиться серьезно и вдумчиво. Сомнѣвались въ его искренности и послѣдовательности; смѣялись надъ его "юродствомъ" и т. п. Но мало-по-малу отношеніе къ нему измѣнялось. Интересъ къ нему очищался отъ постороннихъ примѣсей, углублялся. Появились адепты и ученики, разносившіе среди молодежи славу о правдивости учителя. Начали образовываться кружки толстовцевъ и толстовствующихъ. Начали появляться переводы религіозно-нравственныхъ трактатовъ учителя, которые жадно раскупались и читались, преимущественно среди молодежи. Наиболѣе важныя для ознакомленія съ его ученіемъ произведенія: "Исповѣдь", "Какова моя жизнь?", "Въ чемъ вѣра?",-- были переведены во второй половинѣ 90-хъ годовъ. Съ 1900 года стало переводиться почти все, выходящее изъ-подъ пера Л. Н., философскіе и нравственно-религіозные трактаты ("Что такое искусство?" переведено и издано въ 1900 году), разсказы для народа, агитаціонныя брошюры, при чемъ многія вещи выходятъ одновременно въ двухъ {Напримѣръ: "Кавказскій плѣнникъ", "Чѣмъ люди живы?", "Власть тьмы", "Время близко", "Мысли о Богѣ", "Къ рабочимъ", и т. п.} и даже трехъ {Напримѣръ: "Богъ правду видитъ, да не скоро скажетъ".} изданіяхъ.

Я далеко не исчерпалъ здѣсь всѣхъ матеріаловъ, собранныхъ болгарскими библіографами въ этой области. Достаточно будетъ сказать, что въ послѣдней библіографіи профессора софійскаго университета, А. Тодорова-Балана {А. Тодоровъ-Валанъ,-- Вѣлгарски Книгописъ за сто годинъ. 1806--1095. София, 1909.} перечисленіе однихъ только переводовъ произведеній Л. Н. Толстого потребовало 72 номера и заняло около 5 большихъ страницъ. Для маленькой Болгаріи съ ея слабымъ книжнымъ рынкомъ и сравнительно немногочисленною интеллигенціей), это очень и очень не мало.

И это -- только перечень переводовъ самихъ произведеній Л. Н. А сколько писалось о нихъ по поводу ихъ въ болгарской печати! Не говоря объ обще-литературныхъ журналахъ, никогда не пропускавшихъ удобнаго случая поговорить о Л. Н. Толстомъ и объ его ученіи, здѣсь въ разное время возникали и годами держались спеціальныя періодическія изданія, посвященныя исключительно пропагандѣ и объясненію этого ученія. Одно изъ такихъ изданій, просуществовавшее около двухъ лѣтъ, даже называлось "Левъ Толстой". Оно издавалось извѣстнымъ Шоповымъ, однимъ изъ самыхъ преданныхъ, и пылкихъ прозелитовъ Толстого въ Болгаріи, не остановившимся передъ отказомъ отъ военной службы и въ свое время пострадавшимъ за такой отказъ. Этотъ болгарскій толстовецъ перваго часа остается и до сего дня вѣрнымъ своему учителю. Онъ продолжаетъ горячо и усердно пропагандировать его ученіе, не останавливаясь ни передъ трудомъ, ни передъ матеріальными затратами. Еще недавно онъ перевелъ и издалъ статью В. Г. Короленко о "Бытовомъ явленіи" вмѣстѣ съ открытымъ письмомъ объ этой статьѣ Л. Н. Толстого. Другое изданіе посвященное пропагандѣ ученія Л. Н. Толстого выходить еще и теперь. Оно называется "Возрожденіе", и издаетъ его одна изъ здѣшнихъ толстовскихъ колоній, уже нѣсколько лѣтъ существующая возлѣ Бургаса. Названій другихъ изданій этого рода,-- а такихъ было, повторяю, нѣсколько, не менѣе 6,-- я, къ сожалѣнію, не знаю.

Вообще свѣдѣнія этого рода -- относительно болгарскихъ статей, въ которыхъ говорилось бы о Л. Н., его романахъ и его ученіи -- никѣмъ пока не собраны и не систематизированы. Но и на основаніи тѣхъ, по необходимости отрывочныхъ и случайныхъ свѣдѣній, которыя мнѣ удалось собрать, я не побоялся бы утверждать, что, какъ переводили Толстого здѣсь больше, чѣмъ кого бы то ни было другого изъ русскихъ писателей, такъ и писали о немъ, спорили о немъ, критиковали и пропагандировали его больше, чѣмъ кого бы то ни было изъ нихъ. Несомнѣнно, для болгаръ онъ былъ самымъ извѣстнымъ, самымъ популярнымъ, самымъ любимымъ изъ всѣхъ иностранныхъ писателей всѣхъ временъ и народовъ.

* * *

Такимъ онъ былъ при жизни. Такимъ онъ остался и по смерти. Почти легендарная трагедія его послѣднихъ дней не только не затуманила его величаваго образа, но, напротивъ, какъ будто еще выше подняла и озарила лучезарнымъ свѣтомъ. Правда, въ первый моментъ вѣсть объ его уходѣ изъ Ясной Поляны захватила болгарскую публику врасплохъ и произвела странное, двойственное впечатлѣніе. Большинство недоумѣвало иные заговорили о "чудачествѣ", объясненіе которому слѣдуетъ, можетъ быть, искать въ возрастѣ Л. Н. Толстого, въ упадкѣ его физическихъ и умственныхъ силъ. Когда же стало извѣстно, что Л. Н. прямо изъ Ясной Поляны попалъ въ монастырь, къ "старцамъ",-- это своеобразное явленіе русской жизни мало знакомо и совершенно чуждо положительному и трезвому уму болгарина -- здѣшніе почитатели Толстого не на шутку обезпокоились. Возникло опасеніе, какъ бы вся эта исторія не окончилась просто-на-просто отреченіемъ Л. Н. Толстого отъ его "заблужденій" и примиреніемъ съ оффиціальной церковностью.

Это опасеніе быстро разсѣялось, но только для того, чтобы уступить мѣсто другому, гораздо болѣе реальному и серьезному. Стаю извѣстно, что Л. Н. Толстой выѣхалъ изъ монастыря, но по дорогѣ заболѣлъ и слегъ на какой-то желѣзнодорожной станціи; что путь его лежалъ на Кавказъ, а оттуда -- не то въ Канаду, не то въ Болгарію; что болѣзнь серьезна и опасна. А немного спустя пришла ужасная вѣсть о томъ, что Толстого не стало...

Безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что эта вѣсть произвола во всѣхъ кругахъ болгарскаго общества потрясающее впечатлѣніе. Къ этому времени отъ первоначальнаго, не то выжидательнаго, не то насмѣшливо-снисходительнаго, отношенія къ "непонятной выходкѣ" Л. Н. Толстого, не осталось и слѣда. Ея глубоко патетическая сторона успѣла покрыть и отодвинуть на задній планъ то, что казалось въ ней было страднаго и чуждаго обычной повседневности. Даже трезвые, несклонные ни къ какой мистикѣ умы начинали сознавать, что передъ ними разыгрывалась полная глубокаго внутренняго смысла трагедія, въ которой чуялось какое-то жуткое предсказаніе, которая наполняла душу чувствомъ какой-то придавленности, какого-то тревожнаго и мучительнаго ожиданія.

И когда въ этой напряженной атмосферѣ разразился громовой ударъ: Толстой умеръ!-- онъ не могъ не произвести потрясающаго впечатлѣнія. Онъ ударилъ по сердцамъ и по нервамъ съ совершенно исключительною для Болгаріи силою. Всѣ, даже, казалось бы, беззаботные по части "морали" и никогда серьезно не задумывавшіеся надъ вопросомъ о "смыслѣ жизни"; даже тѣ, кто при жизни Толстого но интересовался имъ и, можетъ быть, даже никогда не читалъ его,-- всѣ сразу, какъ бы инстинктивно, поняли, что совершилось громадное міровое событіе. Всѣ почувствовали тяжесть удара, неизмѣримомъ и жуть потери.

Какъ только прошелъ первый моментъ гнетущей скорби, почувствовалась непреодолимая потребность выразить благоговѣйное преклоненіе, которое вызывалъ въ душѣ образъ исполина мысли и слова.

Повсюду -- въ русской колоніи, среди студентовъ, писателей, учителей, въ разныхъ мѣстныхъ "культурныхъ дружествахъ" и общественныхъ организаціяхъ горячо заговорили о необходимости почтить память Толстого торжественными собраніями въ его честь, рефератами, посвященными его личности и его ученію, траурными шествіями и всякими иными публичными манифестаціями.

Первыми отозвались на смерть Л. Н., конечно, газеты. Всѣ онѣ, безъ различія партій и направленій, посвятили ему длинныя панегирическія статьи, въ которыхъ отдавали должную дань "великому славянскому генію". Но болгарскія газеты никогда, не задерживаются долго на какомъ-нибудь одномъ предметѣ. Отдавъ дань своего уваженія памяти Толстого, онѣ поспѣшили вернуться къ покинутой на моментъ политикѣ. Ихъ мѣсто по праву должна была занять оффиціальная Болгарія.

Но она этого не сдѣлала. Потому ли, что она боялась вызвать противъ себя неудовольствіе русской бюрократіи; потому ли, что ей вздумалось считаться съ нѣсколько щекотливымъ положеніемъ своего собственнаго Синода, оффиціальная Болгарія предпочла воздержаться отъ слишкомъ демонстративнаго участія въ чествованіи памяти Л. И. Толстого. Съ этой стороны все ограничилось скромной манифестаціей Народнаго Собранія, которое съ готовностью отозвалось на приглашеніе своего предсѣдателя, давнишняго друга Россіи и горячаго поклонника русской культуры, д-ра Ораховца, и почтило память Толстого вставаніемъ. Кромѣ того, д-ръ Ораховацъ отправилъ отъ имени Собранія соболѣзновательную телеграмму семьѣ Л. Н. Толстого. Если прибавить, что "Народный театръ" -- тоже казенное учрежденіе -- поставилъ "Власть Тьмы", то этимъ я будетъ исчерпано участіе оффиціальной Болгаріи въ чествованіи памяти "великаго славянскаго генія". Даже чтенія о Толстомъ въ мѣстныхъ учебныхъ заведеніяхъ -- обычный способъ юбилейныхъ чествованій въ Болгаріи,-- о предстоявшемъ назначеніи которыхъ сообщалось въ газетахъ, почему-то не состоялись.

То, чего не сдѣлала оффиціальная Болгарія, надо было дѣлать Болгаріи неоффиціальной, ея различнымъ культурно-просвѣтительнымъ и общественнымъ организаціямъ. Первымъ на своемъ посту оказался кружокъ передовыхъ болгарскихъ писателей, группирующихся вокругъ журнала "Мысль", къ которому примкнули для этой цѣля представители мѣстной русской колоніи, въ лицѣ г.г. В. Богучарскаго и В. Викторова. Хотя и устроенное на спѣхъ, созванное ими публичное собраніе въ память Л. Н. Толстого вышло болѣе, чѣмъ удачнымъ. Громадная университетская аудиторія была переполнена студенчествомъ, учителями, писателями, вообще представителями передовой софійской интеллигенціи. Обширный корридоръ передъ аудиторіей, широкая лѣстница, даже улица передъ зданіемъ, гдѣ должно было происходить собраніе, были запружены слушателями. Многіе должны были уйти, не найдя для себя мѣста. Было очевидно, что иниціаторы собранія угадали настроеніе публики, что у софійской передовой интеллигенція, если не у софійской публики, вообще, была дѣйствительная потребность, хотя бы присутствіемъ на собраніи, посвященномъ памяти Л. Н. Толстого, выразить вниманіе къ его ученію и свое уваженіе къ его личности.

Не менѣе удачнымъ вышло это первое, посвященное памяти Толстого, болгарское собраніе и но своему содержанію. Ораторами выступили самые популярные и выдающіеся здѣсь представители молодой болтарской литературы: Пенчо Славейковъ, по общему признанію первый болгарскій поэтъ нашего времени, высоко одаренный и широко образованный сынъ своего самоучки-отца, Петко Славейкова, тоже перваго болгарскаго поэта своего времени, П. Ю. Тодоровъ, тотъ самый авторъ "Идиллій", воспоминанія котораго о вліяніи на него произведеній Л. И. Толстого я цитировалъ выше, и извѣстный болгарскій литературный критикъ, профессоръ софійскаго университета, Крыстевъ. Со стороны сербовъ говорилъ извѣстный поэтъ Дучичь и со стороны русскихъ -- В. Я. Богучарскій и В. Викторовъ. Ни одна сторона личности Л. Н., ни одинъ существенный элементъ его творчества не были пропущены. В. И. Богучарскій -- онъ говорилъ первый, и его взволнованная рѣчь, хотя и сказанная по-русски, произвела громадное впечатлѣніе -- и П. Славейковъ дали цѣльный образъ Л. Н. Толстого, великаго художника, но, быть можетъ, еще болѣе великаго человѣка, свѣтлый образъ котораго вырисовывается такъ ярко на мрачномъ фонѣ современной русской дѣйствительности. П. Ю. Тодоровъ и сербъ Дучичь остановились, главнымъ образомъ, на художественномъ творчествѣ Л. Н. Толстого. В. Викторовъ говорилъ а философскомъ обоснованіи его ученія, Крыстевъ попытался найти въ болгарской національной психологіи одну изъ причинъ вліянія его моральной проповѣди въ Болгаріи... Собраніе продолжалось болѣе трехъ часовъ, по напряженное, почти благоговѣйное, вниманіе, съ которымъ публика слушала ораторовъ, не ослабѣло до конца. Сборъ -- собраніе было платное -- пошелъ на фондъ музея имени Л. Н. Толстого въ Петербургѣ. На тотъ же фондъ пойдетъ и чистая прибыль отъ изданія, предпринятаго организаціоннымъ комитетомъ собранія. Будутъ напечатаны всѣ, произнесенныя на немъ, рѣчи...

А черезъ нѣсколько дней собралась почтить память Л. Н. Толстого и болѣе консервативная часть софійскаго общества. На этотъ разъ иниціаторами собранія были мѣстное "Славянское Благотворительное Общество", "Славянская Бесѣда" и "Общество болгарскихъ публицистовъ" -- тѣ самыя организаціи, которыя стояли за спиною послѣдняго "Славянскаго Собора" въ Софіи. Ихъ собраніе прошло тоже паи переполненномъ залѣ, но публика тугъ была другая: высокопоставленные чиновники, офицеры, политическіе лидеры, народные представители, профессора, свѣтскія дамы и т. п. Можно было бояться, что такой составъ публики отразится и на содержаніи рѣчей ораторовъ, что великій протестантъ и опроститель, Толстой, выйдетъ изъ нихъ причесаннымъ и прикрашеннымъ, совершенно не похожимъ на самого себя. Но, къ счастью, этого не случилось. Конечно, лекторъ -- одинъ изъ мѣстныхъ учителей гимназіи -- говорилъ больше о художественной сторонѣ творчества Л. И. Толстого, по и онъ коснулся и его нравственной проповѣди и его общественнаго значенія...

Кромѣ этихъ двухъ большихъ собраній, память Л. Н. Толстого чествовалась и еще продолжаетъ чествоваться въ разныхъ частныхъ и партійныхъ собраніяхъ,-- у радикаловъ, среди рабочихъ, у соціалистовъ. И всѣ эти собранія неизмѣнно переполнены: всѣ они неизмѣнно превращается въ апотеозъ великаго покойника. Даже соціалисты, и тѣ забываютъ на время о своихъ разногласіяхъ съ Л. Н. Толстымъ и помнятъ лишь о томъ, что ихъ съ нимъ объединяетъ, объ его ненависти къ насилію и злу, объ его дѣятельной любви къ угнетеннымъ и страждущимъ, о его прямодушномъ осужденіи всякаго рода эксплоатаціи и неправыхъ привиллегій, о его пророческомъ прозрѣніи грядущаго новаго міра.

Я остановился съ нѣкоторой подробностью лишь на болѣе замѣтныхъ случаяхъ чествованія здѣсь памяти Л. Н. Толстого. Но ими далеко не исчерпывается имѣющійся въ моемъ распоряженіи и относящійся сюда матеріалъ. Такъ, я лишь вскользь упомянулъ о настроеніи здѣшняго студенчества. А между тѣмъ студенты не ограничились тѣмъ, что посѣщали чужія собранія и горячо апплодировали рѣчамъ чужихъ ораторовъ. Они хотѣли устроить и свою собственную, чисто студенческую, манифестацію въ честь Л. Н. Толстого. Съ этой цѣлью ими было принято рѣшеніе въ одно изъ воскресеній организовать траурное шествіе по городу, съ соотвѣтствующими рѣчами въ заранѣе назначенныхъ пунктахъ. Все было приготовлено для этой манифестаціи. Даже спеціально для нея былъ заказанъ и написанъ -- очень удачно, между прочимъ,-- портретъ Л. Н. Но въ послѣдній моментъ манифестацію пришлось отложить по независящимъ отъ организаторовъ причинамъ.

Но зато они обратились къ П. Ю. Тодорову -- все тому же П. Ю. Тодорову, о которомъ мнѣ не разъ уже пришлось упоминать выше -- съ просьбою прочесть студентамъ спеціальную лекцію о Л. Н. Толстомъ въ одной изъ университетскихъ аудиторій, и эта лекція состоится въ ближайшемъ будущемъ.

А пока они отозвались на призывъ одного изъ своихъ профессоровъ, Ш. Шишманова, и въ началѣ одной изъ его лекцій почтили вставаніемъ память "великаго, не только славянскаго, но мірового генія".

Упомяну, наконецъ, и объ общественныхъ манифестаціяхъ въ память Л. Н. Толстого, къ которымъ въ теченіе цѣлой недѣли давали доводъ представленія здѣшняго кинематографическаго театра. На экранѣ воспроизводили вовремя утреннихъ, какъ и во время вечернихъ, представленій картины погребенія Л. Н. Толстого. Театръ во время этихъ представленій былъ неизмѣнно переполненъ самою разнообразною публикой, отъ учениковъ и мастеровыхъ до представителей и представительницъ высшаго софійскаго свѣта, и эта публика не только со страстнымъ интересомъ смотрѣла картины, но и подчеркивала этотъ интересъ различными, подчасъ даже оригинальными, выраженіями своего чувства. Такъ она не только апплодировала, когда оркестръ начиналъ играть: "вы жертвою пали въ борьбѣ роковой", не только вставала во время исполненія марша, но сплошь и рядомъ начинала подпѣвать оркестру...

Еще нѣсколько словъ о томъ, какъ отозвалась на смерть Л. Н. Толстого болгарская провинція. Лишенная соотвѣтствующихъ ресурсовъ, она, конечно, не могла проявить своихъ чувствъ въ тѣхъ формахъ, и въ томъ масштабѣ, въ которыхъ ихъ проявила Софія. Но и она не осталась безучастною къ потрясшему весь міръ событію. Не говоря уже объ искреннемъ и тяжеломъ горѣ, которое вѣсть о немъ вызвала среди болгарскихъ "толстовцевъ", о коллективныхъ соболѣзновательныхъ телеграммахъ семьѣ Л. Н., отправленныхъ отъ учениковъ и учителей разныхъ провинціальныхъ гимназій, отъ разныхъ общественныхъ учрежденій и т. п., тутъ надо отмѣтить рядъ публичныхъ и партійныхъ собраній, которыя устраивались въ различныхъ провинціальныхъ городахъ въ память Л. Н. Толстого, и которыя носили, въ нѣкоторыхъ случаяхъ, очень трогательный характеръ.

Таково, напримѣръ, было посвященное памяти Л. Н. засѣданіе клуба радикально-демократической партіи въ придунайскомъ городѣ Бидинѣ. Видинъ -- крѣпость болгарскаго радикализма. Его городское управленіе находится въ рукахъ радикаловъ. Въ немъ же постоянно живетъ и лидеръ радикальной партіи Н. Дановъ, который всегда быль горячимъ поклонникомъ Л. Н. Толстого, и не разъ въ своей жизни имѣлъ случай доказать это на дѣлѣ. Его дуэль съ однимъ изъ чиновъ австрійской миссіи надѣлала въ свое время очень много шума и была, сколько мнѣ помнится, разсказана и въ русскихъ газетахъ. Въ двухъ словахъ дѣло сводится къ тому, что вызванный консуломъ на дуэль за какой-то пустякъ, Н. Дановъ не счелъ возможнымъ отказаться отъ нея, чтобы не дать повода своимъ политическимъ противникамъ обвинять его въ трусости. Но, съ другой стороны, его убѣжденія не позволяли ему стрѣлять въ человѣка, даже врата. Н. Дановъ вышелъ изъ этой дилеммы слѣдующимъ образомъ. Наканунѣ дуэли онъ написалъ завѣщаніе, въ которомъ, между прочимъ, сославшись на ученіе Л. Н. Толстого, заявилъ, что онъ готовъ умереть, но самъ убивать никого не считаетъ вправѣ. И когда, на слѣдующее утро, дуэль состоялась, онъ мужественно сталъ передъ дуломъ своего противника, безтрепетно выдержалъ его выстрѣлъ, но самъ выстрѣлилъ демонстративно въ воздухъ.

Ботъ этому самому Н. Данову пришлось, въ качествѣ лидера партіи, оповѣстить своихъ товарищей о смерти Л. Н. Толстого. Взволнованный, потрясенный вѣстью о смерти, онъ сдѣлалъ свое сообщеніе такъ возбужденно и горячо, что ни самъ онъ, ни его слушатели не могли воздержаться отъ слезъ. И политическое собраніе въ честь великаго человѣка превратилось, само собой, въ трогательные поминки великаго учителя и друга...

Болгарская интеллигенція сумѣла достойнымъ образомъ отблагодарить его за это вліяніе послѣ его смерти. Конечно, эта смерть не вызвала здѣсь такого мощнаго взрыва глубокаго всенароднаго горя, какой она вызвала на родинѣ покойнаго, въ самой Россіи. Но несомнѣнно, все-таки, что смерть Толстого произвела здѣсь болѣе сильное, болѣе потрясающее впечатлѣніе, чѣмъ гдѣ бы то ни было внѣ Россія. Не говоря уже о чужихъ намъ по культурѣ и по расѣ народахъ Западной Европы, но ни въ далекой Хорватіи, ни въ архиславянской Чехіи, ни въ сосѣдней Сербіи, ни даже въ Галиціи, смерть "великаго славянскаго генія" не имѣла такого отзвука, не вызвала столько искренняго сочувствія нашему русскому всенародному великому горю, какъ здѣсь, въ Болгаріи. Болгары еще разъ показали, что они стоять гораздо ближе къ Россіи и русской культурѣ, чѣмъ прочіе славяне, что трауръ русскаго народа и для нихъ -- глубокій трауръ....

И. Калинцевъ (Калина).

Софія.

"Современникъ", кн. I, 1911