Толстой Лев Николаевич - Война и мир. Сочинение графа Л. Н. Толстого. Томы I, II, III и IV. Москва. 1868 г

Война и миръ. Сочиненіе графа Л. Н. Толстаго. Томы I, II, III и IV. Москва. 1868 г.

Въ ожиданіи выхода въ свѣтъ послѣдняго тома романа г. Л. Н. Толстаго, мы не рѣшаемся говорить подробно какъ о существенной сторонѣ главной его идеи (если только такая идея окажется у г. Толстаго), такъ и о характерахъ дѣйствующихъ лицъ. Мы можемъ относительно только познакомить читателя съ первымъ впечатлѣніемъ, которое оставили въ насъ первые четыре тома и съ тѣми, можетъ быть, исключительными частностями которыя нѣсколько могутъ характеризировать достоинства и недостатки этого фатальнаго произведенія.

Драматическая эпоха, избранная романомъ, внутренняя жизнь общества, салоны Петербурга и Москвы, походы и битвы русской арміи, Аустерлицкое сраженіе, свиданіе императора Александра I съ Наполеономъ, дальше массонскія ложи, наконецъ всѣ главные представители того времени, портреты Аракчеева и Сперанскаго -- все это интересуетъ читателя, какъ исторія, изложенная не въ догматической формѣ, а въ ряду картинъ и живыхъ лицъ.

Картины эти и дѣйствующія лица не связаны между собою никакой руководящей мыслію, ничѣмъ, что бы походило на внутреннюю жизнь этихъ монументальныхъ бездушностей или на логику происшествій: все смѣшивается въ общей массѣ, гдѣ не видишь ни причинъ, ни послѣдствій появленія и изчезновенія героевъ и фактовъ. Какъ въ древнихъ трагедіяхъ, въ которыхъ судьба управляла волей и умомъ дѣйствующихъ лицъ, въ романѣ г. Толстаго есть своя судьба и свое предопредѣленіе, распоряжающееся событіями и людьми, какъ куклами.

Первые два тома посвящены преимущественно картинамъ сраженій, походной жизни и только съ половины третьяго тома, авторъ становится на чисто романическую почву,-- романъ (если только "Война и миръ" -- романъ, и если только одинъ романъ, а не два и не три вмѣстѣ) входитъ, такъ сказать, въ обыденную волею романа, гдѣ уже рѣзче и полнѣе обрисовываются характеры, завязывается интрига и историческій элементъ отходитъ на задній планъ, становится какъ-бы преддверіемъ, какъ-бы необходимымъ началомъ или первымъ словомъ какой-то мысли, какой-то задачи, которую авторъ имѣетъ въ виду осуществить, но которую, надо замѣтить, нигдѣ и ни въ чемъ, ни въ одномъ даже словѣ не высказываетъ теперь. Это какая-то неопредѣленная таинственность мысли возбуждаетъ интересъ читателя и толки самые живые. Одни думаютъ, что авторъ хочетъ довести романъ до двадцатыхъ годовъ и показать начало мыслящихъ людей, которыхъ создало наше близкое соприкосновеніе съ Европой: другіе полагаютъ, что онъ укажетъ только ту невозможность и немыслимость проявленія и существованія какой-бы то ни было новой идеи среди барства, укажетъ на тѣ язвы и зло, которое замкнуло и отдѣлило его на вѣчно отъ всего живаго и свѣжаго; нѣкоторые останавливаются на частностяхъ и задаютъ себѣ вопросы: чѣмъ авторъ разрѣшитъ судьбу своихъ главныхъ героевъ, чѣмъ у него подъ конецъ явятся кн. Болконскій, графъ Безухій, Наташа, кн. Друбецкой, кого онъ изберетъ на какое нибудь будущее осмысленное дѣло, на чемъ онъ завяжетъ его причину, будетъ ли также кто нибудь избранъ въ это дѣло изъ числа существующихъ лицъ въ романѣ и не введетъ ли авторъ еще новыхъ, болѣе свѣжихъ, не закончитъ ли наконецъ романъ однимъ ихъ появленіемъ и т. д., и т. д. тянутся разнаго рода вопросы и соображенія, которые всѣ говорятъ въ пользу читателей, ищущихъ въ романѣ прежде всего его главную, основную задачу, и никакъ не желающихъ заполучить въ немъ одинъ только историческій разсказъ или что нибудь въ родѣ "Двѣнадцатаго года" Данилевскаго въ лицахъ, или же художественно собранные анекдоты, характеризирующіе жизнь нашего барства.

Пока, впрочемъ, говоря о первомъ впечатлѣніи, которое производитъ романъ, мы видимъ его небольше, какъ въ интересномъ положеніи, готовымъ что-то родить, но нерождающимъ и породившемъ еще ничего. Историческая сторона романа, существующая въ описательной формѣ, не связана до сихъ поръ ни съ чѣмъ и/ представляетъ рядъ довольно живыхъ картинъ; другая-же сторона романа -- это интриги, честолюбіе, развратъ, распущенность,-- однимъ словомъ тѣ давно ужь извѣстныя положенія строя высшей сферы общественной жизни, также представляемая авторомъ съ большимъ знаніемъ и довольно рельефно.

Эти-то придворныя и честолюбивыя интриги при изображеніи картины сраженія подъ Аустерлицомъ, когда въ силу ихъ ведутся на бойню. тысячи людей, нѣсколько какъ будто наводятъ читателя на какую-то мысль и дѣлаютъ его впечатлѣніе болѣе серьезнымъ. Картина аустерлицкой битвы, послѣ салонной игры, послѣ описанія беззаботной, праздной и развратной жизни московскихъ и петербургскихъ салоновъ, невольно какъ-то останавливаетъ читателя этими ужасами оборванной, голодной толпы солдатъ, пожирающихъ какой-то губительный Машкинъ сладкій корень,-- гоняемыхъ тысячами, какъ стадо барановъ, съ мѣста на мѣсто и затѣмъ переходомъ отъ описанія госпиталя, гдѣ при самомъ входѣ, докторъ объявляетъ Ростову, что тутъ домъ прокаженныхъ кто ни взойдетъ -- смерть,-- переходомъ къ другой картинѣ парадовъ въ Тильзитѣ, празднествъ, иллюминацій, съ обѣдами, кутежами, съ безмятежными торжественными липами, разфранченныхъ камергеровъ, послѣ того, какъ вы не опомнились еще отъ впечатлѣнія дома прокаженныхъ, послѣ того какъ вы только что видѣли его лица и слѣдующую обстановку, искусно нарисованную въ слѣдующей картинѣ:

"Ростовъ съ фельдшеромъ вошли въ корридоръ. Больничный запахъ былъ такъ силенъ въ этомъ темномъ корридорѣ, что Ростовъ схватился за носъ и долженъ былъ остановиться, чтобы собраться съ силами и идти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костыляхъ худой, желтый человѣкъ, босой и въ одномъ бѣльѣ. Онъ, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядѣлъ на проходящихъ. Заглянувъ въ дверь. Ростовъ увидалъ, что больные и раненые лежали тамъ на полу, на соломѣ и шинеляхъ.

-- А можно войдти посмотрѣть? спросилъ Ростовъ.

-- Что же смотрѣть? сказалъ фельдшеръ. Но именно потому, что фельдшеръ, очевидно, не желалъ впустить туда, Ростовъ вошелъ въ солдатскія палаты. Запахъ, къ которому онъ уже успѣлъ придышаться въ корридорѣ, здѣсь былъ еще сильнѣе. Запахъ этотъ здѣсь нѣсколько измѣнился: онъ былъ рѣзче, и чувствительно было, что отсюда-то именно онъ и проходилъ.

"Въ длинной комнатѣ, приосвѣщешіой солнцемъ въ большія окна, въ два ряда, головами къ стѣнамъ и оставляя проходъ" по серединѣ, лежали больные и раненые. Большая часть изъ нихъ были въ забытьи и не обращали вниманія на пришедшихъ. Тѣ, которые были въ памяти, всѣ приподнялись или подняли свои худыя, желтыя лица, и всѣ съ однимъ и тѣмъ же выраженіемъ надежды на помощь, упрека и зависти къ чужому здоровью, не спуская глазъ, смотрѣли на Ростова. Ростовъ вышелъ на средину комнаты, заглянулъ въ сосѣднія двери комнатъ съ растворенными дверями, и съ обѣихъ сторонъ увидалъ тоже самое. Онъ остановился, молча оглядываясь вокругъ себя. Онъ никакъ не ожидалъ видѣть это. Передъ самимъ имъ лежалъ почти поперекъ средняго прохода, на голомъ полу, больной, вѣроятно казакъ, потому что волосы его были обстрижены въ скобку. Казакъ этотъ лежалъ навзничь, раскинувъ огромныя руки и ноги. Лицо его было багрово-красно, глаза совершенно закачены, такъ что видны были одни бѣлки, и на босыхъ ногахъ его и на рукахъ, еще красныхъ, жилы напружились, какъ веревки. Онъ стукнулся затылкомъ о полъ и что-то хрипло проговорилъ и сталъ повторять это слово. Ростовъ прислушался къ тому, что онъ говорилъ, и разобралъ повторяемое имъ слово. Слово это было: испить, пить, испить! Ростовъ оглянулся, отыскивая того, кто бы могъ уложить на мѣсто этого большаго и дать ему воды.

-- Кто тутъ ходитъ за больными? спросилъ онъ фельдшера. Въ это время изъ сосѣдней комнаты вышелъ фурштадскій солдатъ, больничный служитель и отбивая шагъ, вытянулся передъ Ростовымъ.

-- Здравія желаю, ваше высокоблагородіе! прокричалъ этотъ солдатъ, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.

-- Убери же его, дай ему воды, сказалъ Ростовъ, указывая на казака.

-- Слушаю, ваше высокоблагородіе, съ удовольствіемъ, проговорилъ солдатъ, выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь съ мѣста.

-- Нѣтъ, тутъ ничего не сдѣлаешь, подумалъ Ростовъ, опустилъ глаза, и хотѣлъ уже выходить, но съ правой стороны онъ чувствовалъ устремленный на себя значительный взглядъ и оглянулся на него. Почти въ самомъ углу, на шинели сидѣлъ съ желтымъ, какъ скелетъ, худымъ, страшнымъ лицомъ и небритой сѣдой бородой, старый солдатъ и упорно смотрѣлъ на Ростова. Съ одной стороны сосѣдъ стараго солдата что-то шепталъ ему, указывая на Ростова. Ростовъ понялъ, что старикъ намѣренъ о чемъ-то просить его. Онъ подошелъ ближе и увидѣлъ, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсѣмъ не было выше колѣна. Другой сосѣдъ старика, неподвижно лежавшій съ закинутой головой, довольно далеко отъ него, былъ молодой солдатъ съ восковой блѣдностью на курносомъ, покрытомъ еще веснушками, лицѣ, и съ закаченными подъ вѣки глазами. Ростовъ поглядѣлъ на курносаго солдата, и морозъ пробѣжалъ но его спинѣ.

-- Да вѣдь этотъ кажется... обратился онъ къ фельдшеру.

-- Ужь какъ просили, ваше благородіе, сказалъ старый солдатъ съ дрожаніемъ нижней челюсти. Еще утромъ кончился. Вѣдь тоже люди, а не собаки...

-- Сейчасъ пришлю, уберутъ, уберутъ, поспѣшно сказалъ фельдшеръ.-- Пожалуйте, ваше благородіе.

-- Пойдемъ, пойдемъ, поспѣшно сказалъ Ростовъ, и опустивъ глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамѣченнымъ сквозь строй этихъ укоризненныхъ и завистливыхъ глазъ, устремленныхъ на него, онъ вышелъ изъ комнаты."

Но всѣ эти картины вмѣстѣ съ другими имъ противоположными, надо сказать, не больше, какъ только вѣрны дѣйствительности изображаемаго предмета; но мы не видимъ въ нихъ ничего цѣльнаго и опредѣленнаго, въ чемъ бы нѣсколько высказывалась главная, основная мысль или задача романа. Въ первыхъ трехъ томахъ романъ представляетъ одинъ только матеріалъ, рядъ хорошо написанныхъ сценъ, рядъ отдѣльныхъ мотивовъ; но никакъ не больше. Замѣтимъ, что нѣкоторыя сцены и предметы, какъ напримѣръ портретъ Александра I, Сперанскаго, описаны какъ будто, мимоходомъ, вскользь, такъ что нѣкоторыя черты въ портретѣ Сперанскаго неопредѣленны, неясны, а между тѣмъ при исторической задачѣ романа такіе двѣ противоположныя и сильныя личности, какъ Сперанскій и Аракчеевъ на ряду съ Александромъ I, очень и очень, намъ кажется, должны были бы обратить вниманіе автора. Впрочемъ, все это можетъ быть впереди и, можетъ быть, все теперь неопредѣленное -- опредѣлится послѣ и вся кажущаяся безсодержательность получитъ впослѣдствіи содержаніе вслѣдствіе чего мы и разборъ романа также откладываемъ до выхода его окончанія.

Впрочемъ, съ появленіемъ четвертаго тома, смѣло можно сказать, что и далѣе будетъ тоже самое, т. е. таже безсодержательность и тѣже достоинства одной только батальной живописи. Явившійся четвертый томъ съ описаніями Бородинскаго сраженія, перехода черезъ Нѣманъ, взятіе Смоленска, не добавилъ къ первымъ тремъ томамъ ровно ничего, исключая этихъ новыхъ описаній и исключая еще очень не новой и курьезной философіи самого автора. Съ первыхъ же страницъ четвертаго тома, графъ Л. Н. Толстой пускается (чего съ нимъ не случалось въ первыхъ томахъ) въ такія объясненія съ читателемъ объ исторіи, что какъ-то невольно можетъ каждому подуматься -- не шутитъ-ли графъ; но изъ объясненія графа, явившагося вслѣдъ за четвертымъ томомъ въ 3-мъ No-рѣ "Русскаго Архива", оказывается, что графъ не шутитъ и что онъ "при наилучшихъ условіяхъ жизни, посвятивши себя непосредственно и исключительно этому труду, додумался и доработался въ продолженіи пяти лѣтъ до слѣдующихъ соображеній: я, говоритъ графъ Толстой въ шестомъ нумерѣ своихъ соображеній (у него они раздѣлены на 6 нумеровъ, съ которыми познакомится читатель далѣе) пришелъ къ очевидности того, что нашему уму недоступны причины совершающихся историческихъ событій", что "разсматривая исторію съ общей точки зрѣнія, мы (т. е. г. Толстой) несомнѣнно убѣждены въ предвѣчномъ законѣ, по которому совершаются событія," и что "почти всѣ, писавшіе о 12 годѣ, видѣли въ этомъ событіи что-то особенное и роковое". И къ числу этихъ всѣхъ мыслящихъ по законамъ предопредѣленія, графъ Толстой присоединяетъ и себя- Эти романы объясненіе предопредѣленія выражается авторомъ разными если, если-бы и ежели-бы и (въ такомъ родѣ, что "ежели-бы, говоритъ авторъ, солдатъ не захотѣлъ идти на службу и не захотѣлъ-бы другой и третій, на столько менѣе людей было-бы въ войскѣ Наполеона, и войны не могло-бы быть". На этихъ ежели и если-бы графъ Толстой строитъ такой старый философски-мистическій выводъ, что "фатализмъ въ исторіи неизбѣженъ для объясненія неразумныхъ явленій (то есть тѣхъ, добавляетъ авторъ, разумность которыхъ мы не понимаемъ)", что "чѣмъ болѣе, мы стараемся (т. е. г. Толстой) разумно объяснить эти явленія въ исторіи, тѣмъ они становятся для насъ неразумнѣе, непонятнѣе," и что вслѣдствіе этого "исторія, т. е. безсознательная, общая, роевая жизнь человѣчества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя, какъ орудіемъ для своихъ цѣлей."

Послѣ такихъ умозаключеній, достойныхъ самаго наидостойнѣйшаго изъ учениковъ Кайданова, мы ограничимся разсмотреніемъ еще одного параграфа соображеній графа Толстаго,-- параграфа, въ которомъ авторъ опредѣляетъ или объясняетъ задачу и общую цѣль своего произведенія.

Авторъ говоритъ "Мнѣ хотѣлось, чтобы читатели не видѣли, и не искали въ моей книгѣ того, чего я не хотѣлъ и не желалъ выразить, и обратили бы вниманіе на то именно, что я хотѣлъ выразитъ, но на чемъ (по условіямъ произведенія) не считалъ удобнымъ останавливаться". Какъ же это хотѣлъ, но не могъ но условіямъ произведенія, а условія произведенія опредѣляются такъ: "Война и миръ не есть романъ, поэма, историческая хроника, а есть то, что хотѣлъ и могъ выразить авторъ въ той формѣ, въ которой оно выразилось."

Хотѣлъ же авторъ, какъ оказывается далѣе, очертить характеръ того времени и характеръ, выражающійся не въ ужасахъ крѣпостнаго права, не въ закладываньи женъ въ стѣны, сѣченьи взрослыхъ сыновей, Салтычихи и т. п.,-- что, но его мнѣнію, одинаково принадлежитъ и нашему времени, а хотѣлъ онъ выразить характеръ, вытекающій изъ большой отчужденности высшаго круга отъ другихъ сословій, изъ царствовавшей философіи, изъ особенностей воспитанія, изъ привычки употреблять французскій языкъ и т. д. "И этотъ-то характеръ, я старался, заключаетъ Толстой" сколько умѣлъ выразить."

Не желая останавливать читателя на слѣдующихъ, еще болѣе курьезныхъ объясненіяхъ автора, отвѣтимъ въ заключеніе своей бѣглой замѣтки самому Толстому на его стараніе выразить характеръ очерчиваемой имъ эпохи, его же отвѣтомъ -- что онъ "старался или хотѣлъ, да не могъ."

Объ этомъ мы будемъ говорить подробно по окончаніи романа.

"Дѣло", No 4, 1868