Тарле Евгений Викторович - И. Филевич. История древней Руси. T. 1. Территория и население. Варшава, 1896

Из литературного наследия академика Е. В. Тарле

М., "Наука", 1981

И. ФИЛЕВИЧ. ИСТОРИЯ ДРЕВНЕЙ РУСИ. T. 1. ТЕРРИТОРИЯ И НАСЕЛЕНИЕ. Варшава, 1896.

Если бы развязность причислялась к научным достоинствам, тогда, бесспорно, г. Филевич получил бы значение одного из величайших историков всех времен и народов. В наш век рефлексии, самоанализа и самоосуждения, сомнения и недоверия к своим силам г. Филевич является одним из тех оазисов, на которых отдыхает глаз, одним из тех бодрящих впечатлений, которые вливают в измученную душу новую веру в человека. Приступая к своему труду, г. Филевич не стесняет своей задачи никакими рамками, потому что он сам не знает, куда приведет его порыв творческих сил. В общих чертах он намечает, впрочем, цель своей работы: до сих пор, т. е. до апреля месяца 1896 г., историческое изложение жизни русского народа "представляло одно существенное отличие от исторического изложения жизни других европейских народов: оно не обнимало содержания жизни (?) всего русского народа". Уже по этой цитате можно установить некоторое сходство между г. Филевичем и лордом Байроном: небрежность слога, повторение тех же выражений -- все эти внешние недочеты гармонируют с внутренней силой мысли. Г. Филевич бросает вызов всем своим предшественникам, начиная с Шлецера и кончая г. Данилевичем. Они не обращали внимания на Urgeschichte {История первобытного общества (нем.).} Руси, на значение "обратного метода"; наконец, никто из них не знал, что такое Древняя Русь, где ее географические границы. "История целой территории, особенно близкой и памятной древнерусским преданиям, письменно закрепленным в начальной "Повести о русской земле", до сих пор не включена в историческое изложение русской жизни". Г. Филевич был призван восполнить этот пробел. Как всякий литературный деятель с резко очерченной индивидуальностью, г. Филевич пренебрегает торными путями: он оставляет в стороне первоисточники, с которыми так привыкли возиться ученые мира романо-германского, и почти исключительно при помощи любви к отечеству подвергает критике прежние суждения и выдвигает свои. Конечно, г. Филевич иногда прибегает и к ссылкам на авторитеты, и они вполне заменяют ему летописи и другие материалы, которыми набил бы себе голову в подобном случае немецкий педант: свои тезисы г. Филевич подкрепляет выдержками из 3-го тома "Живописной России", из брошюрки киевского психиатра г. Сикорского, из Барсова. Вообще, по мнению автора, просто нелепо разбирать всякие неудобопонятные тексты, когда уже гг. Пыпин, Иречек, Надеждин, Кочубинский, Васильевский и другие сделали это. "Спрашивается, к чему?" -- как говорит один персонаж Глеба Успенского.

Но, как всякое блестящее явление, книга г. Филевича имеет также и свои неудовлетворительные стороны. Прежде всего она грешит тем, что читатель от начала до конца не может составить себе определенного мнения о ее содержании. Г. Филевич рассказывает интересные анекдотики из области номенклатурной филологии (например, он говорит, что в Восточной России встречаются названия: паны, поляки, а это "указывает на белоруссов"); сообщает также г. Филевич общеизвестные факты из биографии Надеждина, причем заявляет, что прежняя бурса не только забивала учеников, но иногда открывала в них "проблески талантливости"; тут же он называет бурсу и семинарию чисто русской средой; затем автор объявляет себя за "обратный" метод при изучении древней истории Руси и говорит, что, конечно, сразу он и не надеется доставить торжество признания своему методу, но со временем и проч. Не хорошо только, что какой-то завистник посоветовал г. Филевичу привести сочувственную цитату из проф. Ключевского, цитату, которая так может подействовать на "обратный метод", что от него ничего не останется. Вот что говорит проф. Ключевский: "Если история народа должна начинаться изображением действительного его состояния в данное время с указанием исторического происхождения этого состояния, а не диалектической импровизацией на ту или другую бытовую тему... то надобно признать, что первой общественной формой у восточных славян, историческое объяснение и изображение которой при настоящих научных средствах можно предпринять с некоторой надеждой на успех, была та, которая обозначается в рассказе нашей летописи о событиях в русской земле с половины IX века". Г. Филевич, который говорит, что прогрессивный метод исторического изложения должен быть заменен регрессивным, -- этот самый г. Филевич, сочувственно цитируя Ключевского, ео ipso {тем самым (лат.).} сообщает нам, что его собственная книга -- диалектическая импровизация. Словом, этот человек умеет быть суровым не только к другим, но и к себе самому.

В одном уж зато нельзя отказать г. Филевичу -- это в "славянской точке зрения", за которую он так хвалит Надеждина. И с своей стороны я могу подтвердить, что у г. Филевича это не фраза: он составил свою книгу на 9/10 по трудам славянских профессоров и только на Vio по трудам немецких. В конце концов получилась сама собою славянская точка зрения.

Итак, неприятно только то, что г. Филевич не вполне определенно знает, о чем он, в сущности, пишет, так что и читатель этого постичь не может. Кто прочтет мою рецензию, наверное, скажет: "Да отчего же не говорите толком, в чем дело?" А я отвечу на это: "Прочтите сами книгу г. Филевича и тогда судите, можно ли там что бы то ни было толком понять". Чувствуется только, что наступает в науке переворот, что наступает в русской историографии эпоха, а уразуметь в точности, о чем трактует книга г. Филевича, невозможно. И о Карпатах она говорит, и о гуцулах, и о Надеждине, и о Шлецере, и о том, что истина восторжествует, и об исторической географии. Все тут есть, даже больше, чем желательно.

Всесторонняя эрудиция г. Филевича сказывается во всем величии в самом конце книги. Автор приводит выдержки из Бофора (причем пишет, чтобы не перепутать прононса этого малознакомого имени, "Beaufort'a) и затем прибавляет: "Обе указанные цитаты из Бофора сообщены мне любезно Г. Э. Зенгером". Так что если бы не любезность Г. Э. Зенгера, то г. Филевич, пожалуй, и весь свой век прожил бы, не ведая о том, что жил когда-то Бофор.

Это все равно, как если бы профессор зоологии написал в своем произведении: "Обе указанные цитаты из Gharles'a Darwin'a сообщены мне любезно Иваном Иванычем Ивановым". Можно стоять на славянской точке зрения, но не до такой же степени, чтобы не видеть никогда в глаза книги Бофора только потому или за то, что он "романо-германец".

Г. Филевич грозит подарить нас еще следующими томами. Покорнейше просим его в предисловии ко второму тому объяснить смысл и значение первого, который после самого внимательного чтения остается покрытым какой-то мистической тайной.

ПРИМЕЧАНИЯ

Автограф не сохранился. Печатается по тексту журнальной публикации (Новое слово, 1896, No 1, с. 109--111).