Тарле Евгений Викторович - Милютин Д. А. Дневник. T. IV. 1881-1882

Академик Евгений Викторович Тарле

Сочинения в двенадцати томах

М., Издательство Академии Наук СССР, 1962

Том XII.

МИЛЮТИН Д. А. Дневник. T. IV. 1881--1882. Редакция и примечания П. А. Занончковского. М., 1950. 201 стр. (Гос. ордена Ленина библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей)

Довольно скоро после III тома "Дневника" Д. А. Милютина, с которым мы ознакомили читателей журнала "Вопросы истории" (см. No 2 за 1951 г.), вышел и IV том этого важного и хорошо выполненного редакцией издания. К сожалению, издательство решило сделать этот том "заключительным", доведя издание до момента выхода Д. А. Милютина в отставку в 1881 г. и переезда ого на постоянное жительство в крымское имение. Мотивировка, которая объясняет эту чрезмерную экономность издательства, отнюдь не кажется нам убедительной. Находясь в Крыму, Милютин знал о многом, что происходило в Петербурге, о многом размышлял, и, конечно, его "Дневник" и за последующие годы вовсе не ограничивается "хроникальными записями семейного характера, не представляющими интереса даже для узкого круга специалистов-историков". Хочется возразить издательству: об этом вы уж предоставили бы лучше судить "узкому кругу" историков, одна из основных функций которых именно и заключается в обязанности допрашивать документ, вникать в него, каким бы малоинтересным он ни казался на первый взгляд. Даже и те скудные выдержки из скрытого от читателей материала, которые даны в предисловии от редактора, показывают, что дело здесь не ограничивается записями семейного характера. Ведь не мог же Милю- тип ни с того, ни с сего (ex abrupto) вставить в чисто семейные записи такую, например, правда, не слишком глубокомысленную, но подытоживающую характеристику первых лет крутой реакции Александра III. "Если я называю настоящее наше положение безотрадным,-- пишет Милютин 31 декабря 1883 г.,-- то отнюдь не потому, что мне, как старику, "мило" прошедшее. Напротив того, я говорю: читайте историю прошлых времен, чтобы оценить настоящее и утешиться насчет будущего... Смотря с этой точки зрения, исторической, или, пожалуй, философической, я отношу переживаемую нами эпоху именно к тем историческим моментам, когда в развитии народа и государства происходит почему-либо задержка, остановка. Явление это не может и не должно приводить нас, современников, в отчаяние насчет будущего; перемена нескольких личностей во главе правления, близорукость и заблуждения руководителей государства могут произвести такую задержку, но не в силах остановить или своротить с пути исторического движения" (стр. 5).

Тупая, беспросветная реакция заставила Милютина, хоть и с очень большим опозданием, признать, что уже задолго до 1881 г. и до Александра III самодержавное правительство вело страну в тупик и трясину. Вот как он отзывается об отце и предшественнике Александра III на самодержавном престоле: "Он (Александр II -- Е. Т.) сам имел в вопросах политических крайне узкую точку зрения, ему чужды были общие указания истории и законы развития человечества, несмотря на свое образование... он был проникнут предрассудками и недоверием ко всякому серьезному прогрессу" (стр. 4).

Отойдя от дол, Милютин, наконец, уразумел то, о чем либо не догадывался, хотя это просто невероятно для умного и широко образованного человека, либо что не решался высказать даже перед собой, в интимном дневнике, а именно, что сам царь Александр Николаевич был наиболее сильным врагом своих собственных реформ, начиная с того определенного момента, когда он увидел, что логическое развитие реформаторской деятельности неизбежно ведет к ограничению царского абсолютизма в той или иной мере, т. е. к тому, что Салтыков-Щедрин иронически назвал "увенчанием здания".

К этим печальным итоговым размышлениям о характере катастрофически оборвавшегося царствования читателя вполне естественно подводят напечатанные в IV томе записи, начинающиеся 2 января 1881 г. и кончающиеся 27 декабря 1882 г.

Милютин, личный друг царя, военный министр, человек, близкий к "диктатору" Лорис-Меликову, в первые два месяца 1881 г. занимал такое влиятельное положение, какого он не занимал за всю свою жизнь, а в марте и в апреле 1881 г. Милютин ближе всех наблюдал и больше всех сановников переживал падение диктатуры и, наконец, полное торжество победоносцевского "государственного переворота" 29 апреля 1881 г., навсегда положившего конец политической деятельности Лорис-Меликова и Милютина.

Все это делает записи Милютина за первые четыре месяца 1881 г. крайне интересными. И без Милютина мы хорошо знаем день за днем, иногда чуть ли не час за часом, историю этого критического для самодержавия периода, и все-таки голос наблюдательного и хорошо осведомленного Милютина дает новое и важное.

Начать с того, что перед нами свидетель, не очень похожий на других мемуаристов того же времени и того же круга. Переписка и данные, идущие, например, от Победоносцева, лживы в самой основе своей. Узок был кругозор этого озлобленного и насмерть перепуганного реакционера, за всю жизнь не высказавшего ни единой мысли, которая хоть на вершок возвышалась бы над шаблонными идеалами полицейского гнета и гонения всякой умственной свободы. Все его показания имеют явной и исключительной целью изобразить ловко проведенную против Лорис-Меликова интригу как стремление к "великому спасению" России от грозившей ей гибели. Другой очевидец и свидетель -- П. А. Валуев,-- конечно, умнее Победоносцева, но его дневник, явно рассчитанный на "потомство", хоть и дает гораздо больше, чем письма и бумаги Победоносцева, пронизан глубочайшей фальшивостью, ставшей в полном смысле слова второй натурой П. А. Валуева. Он ведь на веки веков остался тем же самым, каким был в 1859, 1860, 1861 гг., когда делал карьеру еще при Николае Милютине и когда в то же время при секретных, "законспирированных", свиданиях предавал Николая Милютина и Ланского реакционерам, князю Паскевичу (сыну фельдмаршала) и графу Шувалову. Третий очевидец -- Григорий Перетц -- честнее, прямодушнее Валуева, но это всего только аккуратный чиновник, не Молчалин, не казнокрад, не интриган, однако ничем, кроме этих почтенных и скромных качеств, не блещущий. В этом обществе властных, задающих тон людей, говорящих о судьбах России, в общество Лорис-Меликова, Дмитрия Милютина, Константина Николаевича, того же Валуева, Перетц, конечно, чувствует себя не в своей тарелке, и читатель видит, до какой степени Григорий Перетц после каждого своего свидания с сильными мира сего рад-радешенек, что вот и на этот раз "пронесло" благополучно и что он вернулся домой без повреждений. Где уж там наблюдать за этими вершителями судеб и размышлять о них! Не до жиру, быть бы живу!..

Дневник Милютина, конечно, должен быть поставлен, при всей краткости и суммарности изложения, при всей шаткости, растерянности и разброде мыслей автора после 1 марта, на первое место среди идущих от правящих кругов источников, с которыми обязан будет так или иначе считаться каждый исследователь, изучающий закат Лорис-Меликова и первые месяцы нового царствования, "novum regnum", как озаглавил по-латыни Победоносцев заметки о первых временах своей губительной деятельности при Александре III.

Если IV том дпевника Милютина ценен во всем, что он дает для истории внутренней политики начала 1881 г., то он незаменим для характеристики политики внешней. Отсутствие, а затем болезнь престарелого канцлера А. М. Горчакова, нежелание Лорис-Меликова отрываться от поглощавших все его внимание вопросов внутренней политики привели к тому, что влияние Д. А. Милютина на международные отношения России, унт с давних пор (точнее, с 1876 г.) очень существенное, сделалось преобладающим. Дневник Милютина отражает некоторое его опасение за безопасность русских границ в январе 1881 г.: "Пруссаки уже настроили громадные крепости и густую сеть железных путей; теперь австрийцы принялись также за работы. Кроме Кракова, мы будем иметь под носом обширный укрепленный лагерь в Пере- мышле. Несмотря на скудость финансовых средств Австро-Венгрии, делегации в последней своей сессии не пожалели многих миллионов на военные сооружения, явно направленные против России" (стр. 11). Милютин мало верил в реальность готовившегося нового "дружественного" австро-германо-русского договора. И все-таки он явственно поддался соблазну на сей раз поверить Бисмарку, его доброжелательству и неслыханным любезностям: слишком уж старался Бисмарк замаскировать истинные свои планы. Зная наперед, что ни Франц-Иосиф, ни руководящие австрийские дипломаты ни за что не согласятся на включение в договор таких статей, которые давали бы России надежду на упрочение ее влияния на Балканах и особенно на обеспечение ей доступа к Босфору, Бисмарк с жаром убеждал русского посла в Берлине Сабурова в том, что он изо всех сил старается победить "упорство" Австрии, которую, как мы теперь знаем, он же сам и подбивал к сопротивлению. Бисмарку вполне удалось обмануть и Сабурова, и товарища министра иностранных дел Бирса, и даже самого Милютина, судя по первым записям в "Дневнике" (стр. 19--21). Но Бисмарк несколько переиграл, преувеличив наивность Милютина. Тот учуял нечто недоброе в слишком уж большой "щедрости" Бисмарка, подбивавшего русских к рискованным и опасным шагам: "Я объяснил Бирсу... что решение вопроса о Константинополе в таком смысле, как намекал Бисмарк, было бы неосуществимою мечтой, оно не было бы допущено ни Англией, ни другими морскими державами" (стр. 25). Провокация Бисмарка, затеянная с прямой целью обострить отношения России с Австрией и Англией, на этот раз не удалась. Милютин тотчас же стал проводить "продолжительные совещания... по укреплениям в западном нашем пограничном пространстве" (стр. 21). Прошли проекты укрепления в Дубно, в Киеве, в Варшавском и Виленском округах. Два одновременно происходивших события несколько стесняли и озабочивали в это время Александра II и военного министра: пограничные разногласия с Китаем и несколько затянувшаяся ахал-текинская экспедиция Скобелева.

Но вот 14 января (1881 г.) пришла телеграмма, извещавшая о полной победе Скобелева и взятии укреплений Беок-Тепе. Конечно, последовали два визита к Милютину со стороны английского посла Джефферина с "добродушными" объяснениями (или. точнее, требованием объяснений) по поводу этих русских успехов в Средней Азии. Немудрено, что среди этих подозрительно-"дружественных" переговоров с Бисмарком и Австрией и "добродушных" объяснений с англичанами по поводу занятия всего Ахал-Теке Милютин с явным чувством некоторого облегчения отмечает благополучное окончание (31 января) "долгих и мелочных споров с Цзеном" (стр. 21), представителем Китайской империи, долго сидевшим в Петербурге.

Грянуло 1 марта. Для характеристики паники, охватившей двор, стоит отметить, что Валуев уже 3 марта подал новому царю через Лорис-Меликова в письменном виде совет озаботиться тотчас же назначением регентства на случай, если царя убьют. Прочитав это, Александр III, ненавидевший Константина Николаевича, сказал, что "пером Валуева водил, без сомнения, дядя Костя".

Милютин делает некоторые интересные уточнения, рассказывая о знаменитом совещании 8 марта, где принимали участие, кроме совета министров, еще два сановника: граф Сергей Григорьевич Строганов и Эдуард Трофимович Баранов и три великих князя: Константин, Михаил и Владимир. Председатель (царь Александр III) предложил Лорис-Меликову сообщить собранию о том, что утром 1 марта, за несколько часов до покушения, Александр II подписал составленное Лорис-Меликовым заключение секретной комиссии о созыве представителей земств для обсуждения "обширной программы новых законодательных вопросов". Милютину и другим казалось, что созванное 8 марта совещание -- лишь простая формальность, так как это, уже утвержденное утром 1 марта "заключение" было выработано и полностью одобрено при прямом участии тогдашнего наследника, ставшего в тот же день царем. "Однакож вышло совсем иное, совершенно неожиданное для многих из нас" (стр. 33). Первым заговорил граф С. Г. Строганов, давно превратившийся из просвещенного "покровителя" Грановского, Сергея Соловьева, отчасти Герцена, в самого неистового реакционера. Герцен некогда (в 40-х годах) похваливал его за то, что он имеет на многое правильный взгляд, несмотря на такие сидящие на его глазах "два бельма", как генерал-адъютантские аксельбанты и громадное богатство, но эти "бельма" с тех пор его уже давным-давно осилили. Строганов заявил, что предложение Лорис-Меликова о созыве земских представителей -- это "революция, конституция и всякие беды" (стр. 33). Царь выслушал его "с заметным сочувствием" и предоставил слово Валуеву, затем Макову и "тупоумному Посьету" (министру путей сообщения) и, наконец, Милютину. Милютин выразил мнение, что Россия и Европа ждут этого мероприятия и что "оставить это ожидание неудовлетворенным гораздо опаснее, чем предложенный призыв к совету земских людей (стр. 33). Решительные возражения Строганова, "тупоумного Посьета" и вскоре грандиозно проворовавшегося Макова ясно показывали, что им уже было известно мнение царя. Затем выступил "с длинной иезуитской речью" Победоносцев, который не только с деланным пафосом негодования отверг проект созыва земцев, но "осмелился назвать великие реформы императора Александра II преступною ошибкой" (стр. 35). Царь не сказал ни да, ни нет и велел обсудить дело еще раз в новом совещании, в котором предложил председательствовать графу Строганову. Дело было, собственно, уже вполне ясно. Однако Милютин еще долго не догадывался. Типичный умереннейший "постепеновец", не шедший пока ни на шаг дальше проекта об этих "совещаниях" с земцами, Милютин явно смотрел на проект Лорис-Меликова прежде всего как на противоядие против революции и поспешил привлечь к делу борьбы против русского революционного движения немецких сановников, которых он всегда боялся и терпеть не мог. Но нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет. На похороны Александра II приехал кронпринц германский Фридрих, и военный министр, не теряя золотого времени, этим воспользовался: "Утром отправился я в полной форме и в ленте Черного Орла к наследному принцу германскому... и я имел довольно длинную аудиенцию. Предметом разговора были почти исключительно последние несчастные события. Я старался навести речь на необходимость каких-либо общеевропейских мер в борьбе с разрушительными, доходящими до зверства, учениями социалистов и нигилистов. Никакое правительство не в силах справиться у себя с подпольными злодеями, пока они имеют безопасное убежище в Швейцарии, Париже и Лондоне, откуда исходит главное направление всех злодейских замыслов и доставляются денежные средства. В этой борьбе заинтересованы все государства, а не одна Россия. Наследный принц соглашался во всем" (стр. 38--39). И уж такой припадок красноречия (нисколько но уступавший пафосу Победоносцева) напал на "либерала" Милютина в этой беседе с кронпринцем, что он совсем забыл, очевидно, десятки раз повторявшиеся злорадные фразы бисмарковской прессы, что русское правительство "со своими нигилистами" еще должно будет сильно подумать, раньше чем решиться на энергичную политику против Германии.

Но на этом торном пути охранительного усердия Милютину, конечно, совсем не под силу было угнаться за Победоносцевым или Строгановым, и при взятом царем политическом курсе Милютин стал уже царю совсем по нужен. Если в марте и апреле 1881 г. Александр III еще несколько колебался, то только потому, что не знал пока в точности, насколько ослаблена арестами "Народная воля". Но едва только царь приободрился, песенка Лорис-Меликова и Милютина была спета. "Кроме Желябова и Перовской, были, несомненно, многие другие, не менее виновные и даже имеющие гораздо более важное значение в революционной деятельности. И все они на свободе, остаются неизвестными, продолжают действовать в самом Петербурге. Они издеваются над полицией!" (стр. 48) -- с ужасом восклицает Милютин 26 марта. Он никак не хочет понять, что его-то самого вместе с Лорис-Меликовым и со всеми этими земскими проектами только потому и но отправляют в архив и на покой, что царь еще не переловил революционеров и сидит поэтому в "бесте": "В Гатчине поражает приезжего вид дворца и парка, оцепленных несколькими рядами часовых, с добавлением привезенных из Петербурга полицейских чипов, конных разъездов, секретных агентов и проч. и проч. Дворец представляет вид тюрьмы... Вообще, аресты продолжаются в большом числе. Во всех классах населения необыкновенно натянутое, нервное настроение. Все чего-то ожидают" (стр. 51). Но чем усиленнее убеждал царя Лорис-Меликов, что революционная партия "вовсе не многочисленна и не богата денежными средствами" (стр. 54), тем более энергично и успешно велся Победоносцевым и всей реакционной группой подкоп под самого Лорис-Меликова, Милютина, Абазу и других министров-"либералов". Уже во второй половине апреля все было готово для нанесения им внезапного удара, и Александр III обнаружил при этом недюжинные природные способности к интриге, систематическому обману и коварным подвохам. "Прямодушный Саша", как его величали при дворе, когда он был еще юношей, очень ловко и долго лгал и Лорис-Меликову и Милютину, пока это находил целесообразным, и они до последнего момента были убеждены, что царь, несмотря на все тревожные для них симптомы, отчасти им обоим доверяет. Чтобы отвлечь их внимание в сторону, царь до поры до времени занимал Милютина всякими пустяками: "Сегодня же (25 апреля -- Е. Т.) утром получил я от государя собственноручную записку с приказанием объявить, что дозволение носить бороды распространяется на всех военных без всяких изъятий" (стр. 60). А спустя четыре дня после распоряжения о бородах, неожиданно для Лорис-Меликова и Милютина, появился пресловутый манифест 29 апреля 1881 г. о незыблемости самодержавия, составленный за спиной совета министров Победоносцевым. Немедленно Лорис-Меликов, Милютин и Абаза вышли в отставку.

Милютин навсегда удалился от дел и покинул столицу, хотя при дворе подумывали сделать его наместником Кавказа.

Часть IV тома, которая посвящена первому периоду крымского отшельничества Милютина, дает немало интересных фактов и заставляет снова пожалеть, что издание не будет продолжено.

Редакция так же добросовестно и со всей научной серьезностью выполнила и в этом томе, как и в первых, свою ответственную задачу. Точны и примечания и личный указатель. В примечаниях, может быть, стоило бы дать больше пояснений там, где Милютин бегло касается литературы и писателей. Например, на стр. ИЗ Милютин пишет о том, что должна появиться в "Отечественных записках" статья Салтыкова-Щедрина о "Священной дружине" из "золотой молодежи", имеющей целью "тайными путями оберегать особу государя". Следовало бы привести уж кстати и предполагавшееся название этой статьи великого сатирика: "Клуб взволнованных лоботрясов". В двух местах "Дневника" упоминается о памятных демонстративно грандиозных похоронах Достоевского и мельком говорится о необычайно большом шуме, ими вызванном; тут уместно было бы пояснить, что в правительственных кругах тогда были несколько озадачены такими неслыханными почестями, воздаваемыми автору "Записок из мертвого дома", бывшему политическому каторжнику, приговоренному к смертной казни; были раздражены бродившими слухами, будто студенчество, шедшее за гробом, несло или собиралось нести арестантские кандалы Достоевского; были смущены несметными толпами провожавших и т. д. Говорится в "Дневнике" о русских газетах, о французских журналах. Следовало бы в примечаниях хотя в двух строках дать характеристику их политической физиономии. Есть описки, но несущественные (на стр. 64: "Domon" вместо "Daumont" и т. п.).

IV том "Дневника" Милютина войдет, как и первые три, в "железный фонд" русской мемуарной литературы. Всесоюзная библиотека имени В. И. Ленина заслуживает благодарности за инициативу и успешное осуществление этого серьезного научного начинания.

Вопросы истории, 1951, август, No 8, стр. 126--129.