Тарле Евгений Викторович - Выступление перед актерами Камерного театра в связи с постановкой пьесы И. Луковского "Адмирал Нахимов"

Из литературного наследия академика Е. В. Тарле

М., "Наука", 1981

Выступление
перед актерами Камерного театра
в связи с постановкой пьесы И. Луковского
"Адмирал Нахимов"

Я не знаю, насколько я понял в точности то, что вы хотели бы от меня услышать. Я просто постараюсь с вами поделиться своими впечатлениями о тех защитниках Севастополя, часть которых вы будете давать в вашем художественном воспроизведении.

Начну с центрального лица -- с Павла Степановича Нахимова. Мне представляется, что сыграть его будет, вероятно, трудно. Это был очень сложный человек, мало понятный окружающими. Это был трагический герой в полном смысле этого слова. Со всей своей внешней простотой немудрящего матроса, боцмана он сочетал облик человека с широким кругозором, внимательно следившего за европейской политикой. Этот человек, одержавший одну из самых блестящих морских побед, какие знает морская история, -- победу под Синопом, один не радовался ей, потому что предвидел, что Синоп будет последней каплей, которая переполнят чашу терпения на Западе и вызовет ответ на потопление турецкого флота. И он, герой, всячески прославляемый в то время, один был невесел. Так тогда и говорили, что есть один человек в России, который не радуется этой победе, -- это блистательный победитель Нахимов.

Его хорошо понимал Тотлебен. Тотлебен, когда получил известие, что Нахимов смертельно ранен, за день до его смерти писал жене, что это был древнеримский герой, такой, каких сейчас не бывает; только у Плутарха можно прочитать о таких героях. Он понял Нахимова и его величие. Повторяю, что это был очень большой человек, очень сложный и очень трагический.

Трагизм положения его заключался в следующем. Он с первых дней осады, с первой бомбардировки Севастополя понял, что город спасти нельзя.

Из того, что он понимал, что Севастополь погибнет, он сделал для себя два вывода: во-первых, он не уйдет отсюда, он, П. С. Нахимов, погибнет вместе с Севастополем, или до гибели города, или в момент его падения. Это было у него твердо решено. И, во-вторых, нельзя этого показывать. Ведь он был душой, царем и богом Севастополя. Той властию, которую он получил тем, что себя обрек на гибель вместе с Севастополем, он распоряжался в нем как хотел, не имея на то ни малейшего права. И перед ним трусили те, которые могли бы его в порошок стереть.

Он никого не боялся, ни в ком не нуждался, но что он мог -- это вселять бодрость в своих "нахимовских львов", в эти 16 тыс. матросов, которые почти все там полегли. Для всех он был там царь и бог; он должен был постоянно поддерживать их дух, их бодрость, веру в то, что Севастополь будет спасен.

Его наблюдал очень тонкий человек, хорошо знавший Нахимова, -- В. И. Васильчиков, который разгадал в нем, когда уже ясен был конец Севастополя, стремление к замаскированному самоубийству. Все эти безумные выходки, когда он приближался и показывался буквально на расстоянии нескольких саженей от французских батарей, выходки, совсем на него не похожие, потому что не было в нем этого скобелевского молодечества, он сам людей на гауптвахту сажал за чрезмерное "геройство", когда они без необходимости подставляли лоб под вражеские пули, -- эти выходки он стал делать сам, и кн. Васильчиков в этом именно и усматривал замаскированное самоубийство. Быть может, это было и не так. Но так или иначе он, конечно, сам для себя решил, что из Севастополя не уйдет, это совершенно точно, тем более что сам говорил, что, когда Севастополь сдадут, он со своими матросами останется в укрепленной точке и будет там еще месяц обороняться. Он высчитал, что после взятия города сможет еще месяц удержаться.

Вот какой это был человек. Следовательно, трагизм тут не в том, что он был убит, а в том, что он знал, что никогда отсюда не уйдет. Когда Горчаков стал строить мост с тем, чтобы вывести из крепости гарнизон, он сказал: "Видели подлость? Стали строить мост".

Вот каков этот человек, который действительно был душой Севастополя.

Я не знаю, есть ли в вашей пьесе сцена, когда Нахимов фактически отстранил главнокомандующего обороной Севастополя кн. Меншикова, посаженного Николаем Павловичем. Меншикова не оказалось в Севастополе в первое время после Альмы, когда город фактически оказался почти беззащитным. После своего ухода Меншиков назначил начальником Севастопольской крепости старшего по чину -- генерал-лейтенанта Моллера, которому должны были подчиниться В. А. Корнилов и Нахимов.

Но Нахимов отстраняет Моллера и сам распоряжается в Севастополе. И с ним никто не смеет спорить, так что, естественно, в Севастополе Нахимов оказался на первых ролях; затем шел Корнилов, которому сам Нахимов дал начальствование.

Князь Меншиков, узнав о том, что в Севастополе происходит такая "неувязка" (Меншиков послал туда начальником крепости генерала-лейтенанта Моллера, а Моллера и не слышно), послал туда своего адъютанта справиться, в чем дело. Адъютант застал Корнилова, который пригласил его на совещание, дважды в день проводившиеся этой маленькой кучкой людей, которая управляла защитой Севастополя, поскольку сам Меншиков отошел в сторону. И вот на этом совещании адъютант от имени кн. Меншикова, т. е. главнокомандующего, т. е. единственной законной власти над всем Крымом, над всей крымской армией, спрашивает П. С. Нахимова, известно ли ему, что в крепости начальником является генерал-лейтенант Моллер. В это время как раз входит молодой мичман со стаканом чая для кого-то из генералов; Нахимов говорит адъютанту кн. Меншикова: "Видите этого мичмана? Так я скорее ему буду подчиняться как главнокомандующему, чем генералу Моллеру!" Генерал Моллер, полуглухой, полуслепой, приподнимается, чтобы узнать, что сказал его превосходительство Павел Степанович; П. С. Нахимов повторяет свои слова; Моллер кланяется и садится на место.

Затем этой своей невидимой духовной властью он делает Корнилова командующим в Севастополе. Вот вам власть Нахимова, которую ему дали не только его большие способности, но и его положение человека, который отождествил себя с Севастополем и решил, что погибнет вместе с ним.

Хочу сделать одно маленькое замечание. Я не читал пьесы, и, может быть, мое замечание будет абсолютно некстати, но я бы считал полным отсутствием вкуса и исторического понимания придать какой-нибудь привкус игривости, смеха, гривуазности всей этой севастопольской эпопее.

Поясню вам свою мысль. Я несколько лет работаю над монографией о Крымской войне и нахожу в наших архивах совершенно нетронутые залежи материалов об этой эпохе. Имеется у меня приблизительно шесть копий, присланных мне моими друзьями, шутливо пошлого стихотворения, в котором между прочим, и Лев Николаевич участвовал, как "6-го числа нас нелегкая несла город занимать". Я считаю, что, может быть, эти офицеры, которых посылали на смерть, и имели право сочинять такие стихотворения, но даже мысль о том, что я могу воспользоваться этим материалом, считаю каким-то бессознательно нанесенным мне оскорблением. И не только в ученом исследовании, но и в пьесе я считаю это абсолютно недопустимым. Не должно быть никакой гривуазности, никаких ухаживаний, все это будет ни к селу, ни к городу. На этом лежит трагизм.

Представьте себе крепость, неподготовленную, с очень дурным тылом, с очень плохим снабжением, крепость, находящуюся в отчаянном положении. У нас сохранилось письмо В. И. Васильчикова, одного из нахимовских львят (львятами называли молодых нахимовских офицеров, а львами -- матросов). Это был в высшей степени умный и дельный человек.

Он с горечью писал в одном письме, которое ему удалось послать с оказией: "У нас все хорошо, только два небольших недостатка -- нет пороха и Меншиков-изменник, а так все хорошо. Меншиков -- главнокомандующий". Разумеется, это преувеличение. Меншиков не был изменником, порох потом подвезли, но вот вам настроение. Это были обреченные люди.

И авторы (вероятно, будет еще не один автор), которые будут писать пьесы или беллетристические произведения из эпохи Севастополя, должны постоянно помнить ответ Берга -- одного из севастопольских офицеров -- М. П. Погодину, который писал ему после смерти Нахимова в ответ на просьбу последнего: "Вы нам поскорее дайте побольше анекдотиков о Нахимове". А Берг Погодину отвечал: "Вы, вероятно, не понимаете той обстановки, в которой мы находимся. Под нами буквально земля трясется, нас забрасывают бомбами, над нами смерть витает не пять, а двадцать пять раз в день. А вы анекдотиков требуете!" Вот такими "анекдотиками" и пахнуть не должно, на мой взгляд.

Поэтому я думаю, что если вы, художники, дадите все это в трагических тонах, выдерживая трагедию, но с той простотой, с какой истинная трагедия и происходит, это будет самое лучшее. Если же все это подсвечивать мнимым юмором, полагать, что полнота жизни будет достигнута, если привести пару гривуазных сценок, это мне кажется недопустимо, этого не должно быть.

Я начал с Нахимова. Но есть и другая интересная фигура -- фигура молодого Льва Николаевича Толстого. Лев Николаевич тогда, конечно, был не тем Львом Толстым, которого мы знаем в последующие годы его жизни; но он уже тогда дал ужасающую характеристику положения вещей в армии, положения матросов, положения солдат, и он собирался послать это Николаю, а потом Александру II. Но так и не послал. Теперь это напечатано в советском 90-томном Собрании сочинений Л. Н. Толстого. Уже тогда своим проницательным взглядом он увидел очень многое, так что изображать его этаким беспечным мотыльком с гривуазными приключениями -- это значит давать карикатуру на Толстого, не говоря уже о его проникновенных, великих, непревзойденных севастопольских рассказах. Ясно, что автор этих рассказов отлично понимал то, что вокруг него происходило.

Теперь -- о матросах. Начну с Канробера, который был главнокомандующим после Сент-Арно. Этот самый Канробер, примерно 40 лет спустя после Севастопольской обороны, диктовал или, вернее, беседовал о Севастополе с Жерменом Бабэ, французским историком и литератором, а тот эти рассказы записывал. Ж. Бабэ говорит, что когда Канробер диктовал и рассказывал о своих непосредственных впечатлениях о нахимовских матросах, у него горели глаза, и 40 лет спустя он срывался с места и с горящими глазами говорил об этих "нахимовских львах", о том, что их было всего 16 тыс. и три адмирала, а над всеми -- Нахимов, который ими командовал. Осталось в живых всего 800 человек, и только после этого сумели взять Севастополь. Это было невероятно, неповторимо. Конечно, бывает во всех армиях и во все эпохи больших, войн, когда вырабатывается какая-то особенная часть, вроде старой гвардии Наполеона, которая в общем сплошь состояла из героев. Но старая гвардия Наполеона -- это люди обеспеченные, отборные люди, которых по одному отбирал сам император. А кто были эти 16 тыс. нахимовских матросов? Это были обычные матросы с военных кораблей, которых Нахимов снял и посадил на бастионы.

И в том и заключается величайшая честь русского народа, что эти наскоро собранные с бору да с сосенки люди все были объединены одной-единственной движущей силой -- фанатичной любовью к Нахимову, с которой разве только можно было бы сравнить отношение старой гвардии к Наполеону. Вообще редко можно встретить такое отношение, какое было у матросов к Нахимову.

Объединенные им, вдохновленные им, воодушевленные им, они создали всю оборону Севастополя. Солдаты гибли, подходили все новые и новые полки, оборванные, обокраденные российские полки, подходили воины, которые понятия не имели о Севастополе, о Нахимове, проходил какой-нибудь месяц, и они уже сливались с этой массой.

У вас в пьесе, вероятно, фигурирует Кошка. Это была забубенная головушка, человек совершенно отчаянной смелости. Сыграть его, вероятно, будет нелегко, потому что это было олицетворение безграничного расточительства душевных сил человека. Вроде того как какой-нибудь мот швыряет направо и налево доставшиеся ему деньги, так Кошка расточал свою жизнь. Он делал совершенно необыкновенные вещи. Он мог крючком зацепить французского или английского солдата и притащить его к себе, или прямо из-под носа француза или англичанина стащить его ружье и ужин. Кошка имел большое; влияние на своих товарищей, потому что своими постоянными выходками усыплял свойствениое каждому Человеку чувство самосохранения. Он казался каким-то заколдованным. Конечно, он случайно не был убит, а это могло быть тысячи раз. Вот в нем трагизма не было ни малейшего. Это жизнерадостность от начала до конца.

Надо сказать, что Кошка был не единственным героем. Таких, как Кошка, было сколько угодно. Вот факт: подходит Нахимов к группе матросов на бастионе, спрашивает:

-- Сколько вас тут осталось? Скоро смена придет?

-- Да нет, не надо смены, нас еще двести человек, на два дня хватит.

Что это значит? Это значит, что нас перебьют к завтрашнему вечеру, тогда и присылайте смену. Чем же эти люди уступали Кошке? Ничем. Поэтому, играя Кошку, не надо его особенно выделять, чтобы у зрителей не создавалось впечатление, что этот Кошка был единственным в своем роде.

Я не знаю, есть ли в пьесе сцена Нахимова с адъютантом Николая (голоса -- есть). В моей книге она приведена. Эта сцена в высшей степени характерна.

Нахимов был человеком замкнутым. Чем было еще трудно его положение? Он понимал, что все держится на дисциплине. У него был бешеный взрыв, когда Николай вздумал передать ему свой поцелуй. Он видел, что такое эта машина, возглавляемая Николаем, видел, что сначала погубили Россию дипломатически, а теперь губят ее военным путем, и в то же время Николай посылает ему поцелуй.

Его взорвало это: ведь он себя считал в Севастополе настоящим царем, так что ему отнюдь не льстило, что какой-то там петербургский царь, который все напортил, который послал в Севастополь воров, казнокрадов, что этот петербургский царь ему поцелуй посылает.

В это, конечно, можно очень многое вложить. Но это было все-таки исключением, причем совершенно сознательным, так как Нахимов не мог подрывать, пока идет эта страшная борьба, веру в эту самую государственную машину, представителем которой был в глазах русского народа царь. И Нахимов этого и не делал. Но передавшего ему от царя поцелуй Нахимов оборвал, хотя тот думал, что Нахимов этим будет весьма польщен.

Затем там фигурируют такие люди, как Керн, как Новосильский, которого Нахимов любил, -- это был один из старых моряков, участников Синопа. Я не знаю, есть у вас в пьесе моменты, которые связывают Синоп с осадой Севастополя. О Синопе вспоминают матросы, и сам Нахимов тоже вспоминал о нем в разговоре с матросами.

Нахимову удалось подавить в своих матросах одну черту, от которой он сам долгое время и с трудом избавлялся. Ведь у Нахимова, кроме самого патриотичного в лучшем и самом высоком смысле этого слова представления о России, было еще и цеховое чувство, когда матрос -- это человек, а не матрос -- вообще в счет не идет. И сами матросы тоже считали себя избранниками, удостоенными особого внимания Нахимова. А уж любили они его просто безумно.

Приведу один рассказ, который в этом смысле даже, может, ничего особенного собой не представляет, но который очень характерен. Это было еще до войны; приехал кто-то из Петербурга, и Нахимов ему показывал крепость. И вот идут они палящим полднем по крепости и разговаривают. В отдалении группа матросов, укрывшихся от припека в тени сарая. Только завидели они Нахимова, все бросились бежать по отчаянному крымскому июльскому солнцепеку, и становятся с радостными лицами во фронт: "Здравья желаем, Павел Степанович!" Нахимов отвечает: "Ступайте, продолжайте завтракать". Эти люди просто так прибежали, чтобы посмотреть лишний раз на Нахимова, как влюбленный, который хочет лишний раз увидеть любимую женщину. Они только сказали: "Здравья желаем" -- и побежали обратно. Об этом никогда не мог забыть тот человек, с которым тогда шел Нахимов.

Это типичный пример влюбленности матросов в Нахимова.

Нахимов тоже сначала считал, что нематрос, что пехотинец, солдат -- это не то, он сначала их тоже не признавал. Но потом он переучился и переучил своих матросов, которые сначала себе позволяли всякие выходки против солдат. Как-то разорвалась бомба за бастионом. Нахимов спрашивает:

-- Что случилось?

-- Ничего, не извольте беспокоиться, Павел Степанович, все благополучно, только двух пехотных разорвало.

Это называлось "благополучно".

И так отвечал на вопрос Нахимова матрос. Но Нахимов сумел их от этого отучить.

Почему я об этом вам говорю? Может быть, это вам даже чисто внешне понадобится: куда бы Нахимов ни приходил, всегда вокруг него собирались тесной толпой матросы. И тут уж никакая дисциплина не помогала: они всякое слово Нахимова ловили, и они ему обо всем докладывали, оттесняя солдат, -- солдаты и не смели к Нахимову приближаться. И эти матросы были для Нахимова абсолютно свои люди. Тут действительно была полная слитность с этой массой.

Теперь -- о его смерти. Васильчиков потом утверждал, что все эти отчаянные выходки Нахимова в последнее время его жизни объяснялись тем, что он не только не хотел жить после, но и в момент падения и гибели Севастополя.

Я бы не стал за это ручаться так, как ручается Васильчиков. Надо сказать, что самая сцена смерти Нахимова, вплоть до роковой пули, воспроизводилась до 20--30 раз, а может быть, и больше. Это всегда происходило по одному шаблону: Нахимов осматривает бастионы, говорит с матросами, затем матросам приказывает остаться, а сам поднимается на вышку, его стараются задержать, это не удается, он со свитой подходит к банкету, оставляет всех за мешками с песком, а сам выходит на бастион, берет подзорную трубу и смотрит. Так было не раз. Постоит, посмотрит и уйдет. Стоял он один, потому что запрещал другим высовываться без особой надобности, стоит, осыпаемый пулями, в Него не попадающими, и потом возвращается.

В момент его ранения присутствовал Керн. Керн не переставал бояться за Нахимова. За месяц с лишним до смерти Нахимова Керн был свидетелем того, как французские зуавы со штыками наперевес наступали на Камчатский люнет. Люнет решено было сдать. Все отступают. Нахимов стоит. Один из матросов дергает его за плечо: "Павел Степанович, идем". Он стоит, как столб. Тогда матросы подхватили его и понесли. Это Керну подало мысль, что, может быть, Васильчиков прав, говоря, что Нахимов ищет смерти. В момент гибели Нахимова, когда Нахимов вышел с подзорной трубой на вышку, Керн, который стоял вместе со всей свитой за мешками с песком, дернул его за брюки: "Павел Степанович, отсюда видней", -- но Нахимов остался на месте. Керн был в полном отчаянии. С точки зрения исторической истины Керн должен быть показан в тот момент, когда делает последнюю попытку предупредить несчастье.

Пьеса кончается гибелью Нахимова, что, конечно, резонно, поскольку она называется "Адмирал Нахимов".

Оборона Севастополя продолжалась и после смерти Нахимова, но всех охватило неверие в то, что можно спасти крепость. Уныние охватило нахимовских львов, а их было уже не 16 тыс., а сперва 1/8, потом 1/20 часть, 800 человек уцелело к моменту падения Севастополя. Они по инерции продолжали сопротивление, но уже не было у них того азарта борьбы.

Я не знаю, говорится ли что-нибудь в пьесе о штурме 6-го июня. Там участвовал Нахимов, и это была блестящая победа русского оружия. Это было за 22 дня до его смерти. После смерти Нахимова таких побед уже не было.

Вообще фигура Нахимова -- необыкновенно яркая иллюстрация к проблеме героя и толпы: он не только руководит толпой и не только вдохновляет ее, он и органически сливается с ней.

Вот, собственно, главное, что я хотел вам сказать.

Еще есть одна вещь, которую хотелось бы отметить. Но тут все зависит от текста пьесы. Надо сказать, что впоследствии как защитники Севастополя, так и враги, взявшие его, сильно недоумевали, каким образом этот каменный лагерь, даже не настоящая крепость, мог столько времени держаться. И в данном случае, конечно, мнение врагов значительно интереснее, чем свидетельства участников севастопольской обороны, которых можно заподозрить в некотором пристрастии. Кинглек -- из штаба лорда Раглана -- говорил, что Россия оказалась счастливой в том отношении, что эта бедственная для нее война, которая могла бы быть ее позором, фактически вплела новые лавры в лавровый венец русского народа, что нашлось несколько таких людей, которые это сделали при страшных препятствиях, при таких препятствиях, которые, казалось бы, невозможно было преодолеть. И если вообще есть исторические чудеса, то одним из таких чудес была оборона Севастополя.

И даже, собственно, нельзя обвинять ни Меншикова, ни тогдашнего, правда недалекого, военного министра кн. Долгорукова и самого Николая Павловича в их отношении к возможности отстоять Севастополь. И действительно, нужно было иметь совершенно невероятные духовные силы, которые бы все эти обстоятельства преодолели, чтобы сделать то, что сделали эти люди при том безобразном состоянии материальной части, которое было в Севастополе. Но люди сделали невозможное, и в первую очередь -- Нахимов.

Но у вас в пьесе как будто бы нет рядом с Нахимовым таких людей, как Меншиков. А ведь было бы очень выгодно оттенить фигуру Нахимова на фоне ничтожеств, казнокрадов, на фоне полного равнодушия ко всему, карьеризма, холопства, воровских наклонностей. Очень хорошо было бы на этом фоне оттенить фигуру главного героя. Но этого в пьесе нет.

Самого Нахимова нужно показать прежде всего серьезно. Конечно, он со своими матросами живет душа в душу, хлопает их по плечу, обо всяких пустяках с ними говорит. И тут есть соблазн показать Нахимова этаким немудрящим дядей, боцманом или матросом, который носит адмиральские эполеты. Даже такой бесспорно умный, хотя и поверхностный человек, человек с мелкой душонкой, как А. С. Меншиков, так и думал, что Нахимов -- это боцман, который случайно попал в адмиралы, а простые матросы потому так его и обожают, что он такой же матрос, как они.

Вот эту ошибку не надо повторять. Нахимов -- это трагический герой, это сложный человек, не только человек большого ума, но и большой души. Если всего этого в пьесе нет, то, может быть, ваши артистические качества позволят вам восполнить то, чего там не хватает.

А теперь я бы хотел услышать ваши вопросы, на которые мог бы дать уже более конкретные ответы в связи непосредственно с самой пьесой. Может быть, тут я смог бы вам что-нибудь лучше рассказать.

Вопрос: Скажите о женских образах в пьесе.

Вот Васса -- это действительно простая, немудрящая женщина, довольно веселый, жизнерадостный человек. Она, по-видимому, даже не в полной мере сознавала огромный риск, которому подвергалась. И ее нужно играть как типичную героиню (если вообще можно так сказать "типичная героиня"), как один из примеров массового женского самоотвержения и геройства, разве не героинями были жены землекопов, которые работали днем и ночью под самыми бастионами, часть которых Тотлебен заставлял работать во время минной войны под землей?

Под землей, в метр высотой, была шахта. Матросы лежа прорубали ее дальше. Говорить надо было шопотом, потому что французы, которые рыли мину (а это была контрмина, которая должна была взорвать французскую мину), могли их услышать. У французов эта работа была организована с великолепной вентиляцией, там можно было дышать. Тотлебен был как инженер выше французских и английских специалистов, но у него не было тех технических возможностей, тех технических приспособлений, которые были у французов и англичан. Поэтому русские рабочие почти задыхались под землей.

И вот к этим бастионам приходили женщины -- жены, часто с маленькими ребятишками, которых не на кого было оставить дома, да дома было не менее опасно, и приносили мужьям обед. И иногда бывали такие случаи, о каких рассказал Д. Сидел; матрос сидел на завалинке с другой стороны бастиона, в тени. К нему пришла жена с двумя ребятишками. Однако мальчика он держал на коленях, другой, грудной, был на руках у матери. Женщина стояла, ожидая, пока освободятся судки от обеда. Вдруг раздался визг бомбы, она попала прямо в это место. Когда стоявшие невдалеке оглянулись, там остались только пятна крови на земле. Офицеров, как пишет Д. Сидел, это расстроило, а матросы только нахмурились и продолжали делать свое дело.

Это был быт. Чем же уступали эти женщины, которые носили на бастионы обед своим мужьям, Вассе? Ничем.

Показать сестер милосердия, показать жен землекопов, конечно, можно и должно, но только, повторяю, не должно быть никаких отклонений в сторону юмористических сценок, в сторону какой-нибудь игривости и т. д. Конечно, жизнь всегда состоит из многого, и в Севастополе это было, но в таком коротком произведении, как пьеса, все это будет ни к чему. Может быть, в каком-нибудь большом беллетристическом произведении это и можно было бы показать, хотя, мне кажется, что и там это ослабило бы впечатление. Тут же мы имеем показ того, что случилось, бездны фактов, из которых сложилось это событие, показ и без того скупой. Если же в нем еще уделить место таким нетипичным вещам, как всякие уклонения в сторону буколических сцен, тогда подлинного художественного воздействия, мне представляется, не получится. Возможно, что я и ошибаюсь. Но таково мое мнение.

Может быть, у товарищей еще имеются какие-нибудь вопросы?

Вопрос: В пьесе есть лейтенант -- бывший петрашевец, который распространял письмо Белинского. Как, по-вашему, нужно давать этот образ?

Тут надо сказать следующее: были попытки некоторых беллетристов связать самого Нахимова с оппозиционным течением, с декабристами и т. д. Положение вещей в Севастополе для понимания, что такое николаевский строй, было, разумеется, таким ярким, каким только можно себе представить. Однако в это время ужас происходящего, отчаянная борьба сама по себе -- все это до того захватило всех участников этого дела, что в течение самой борьбы, в течение севастопольской осады такая пропаганда непосредственного политического успеха иметь не могла. Но уже после этого, после сдачи Севастополя, сразу, разумеется, началось образование оппозиционного лагеря. Яне знаю, как по пьесе, распространяет ли этот лейтенант письмо Белинского во время самой осады?

С места: Нет.

Если он только вспоминал, то, конечно, вспомнить там об этом он мог, и такой офицер не мог перестать быть самим собой и во время этой борьбы. Видя кругом возмутительный грабеж, видя это безобразное положение, когда в руках ничтожества (морального ничтожества) и эпикурейца князя Меншикова находится жизнь и смерть севастопольских героев, -- все это не могло его не возмущать, мимо этого он пройти, разумеется, не мог, так что довольно естественно, что именно в такие моменты он об этом вспоминал и не мог не думать о будущей расправе с этим строем, который довел все до такого отчаянного положения.

Вопрос: Что представлял собой Андронников? У нас есть в пьесе отрицательная фигура -- князь Андронников.

Я не помню, кто это такой.

А. Я. Таиров: Это один из адъютантов Горчакова, так что тут не имелась в виду какая-то историческая личность.

Среди адъютантов Горчакова действительно был один очень интересный человек, отлично понимавший своего принципала, -- это Меньков. Это действительно интересная фигура. Но в большинстве такие адъютанты -- карьеристы, особый тип штабных молодчиков. Это действительно так и было, и очень хорошо, если у вас будет в пьесе дана такая фигура, которая дает представление о том, что тогда на самом деле было.

Вопрос: А шпионаж там был?

Да, шпионаж был, причем часто бывало так, что под видом сдачи в плен в крепость проникали лазутчики из вражеского лагеря. Но и в армии тоже были перебежчики.

А. Я. Таиров: Вопросов больше нет? Так как Е. В. Тарле сегодня уезжает, то, если вопросов больше нет, я думаю, мы его поблагодарим и на этом закончим.

ПРИМЕЧАНИЯ

Печатается по стенографической записи (ЦГАЛИ СССР, ф. 2030, оп. 1, Д. 72).

Премьера спектакля "Адмирал Нахимов" состоялось в мае 1941 г. Спектакль был возобновлен в 1944 г. и занял почетное место (несмотря на несовершенство драматургического материала) в ряду театральных постановок, посвященных героическим страницам боевой славы русского народа.