Тетмайер Казимеж - Зимние панны или о Мацьке, что пропал в горах

К. ТЕТМАЙЕРЪ.

Зимнія панны или о Мацькѣ, что пропалъ въ горахъ.

Мацекъ Сцыбуляжъ всю жизнь свою былъ пастухомъ, пока его хворость не одолѣла. Что-то случилось у него въ нутрѣ -- отъ того ли, что ходилъ по горамъ, или отъ Божьяго произволенія. Сердце у него испортилось. Волей-неволей пришлось оставить стадо, нельзя было по горамъ ходить. И Мацекъ, что выходилъ въ горы еще въ концѣ марта и возвращался только въ сентябрѣ, не заходя домой даже послѣ жатвы, а оставаясь съ волами въ горахъ и почти никогда не бывая дома, долженъ былъ сидѣть въ избѣ или около избы, какъ старая баба. И сидѣлъ онъ такъ уже 20 лѣтъ, а было ему шестьдесятъ.

И настало одно майское утро, такое теплое, какъ въ іюлѣ. Съ Татръ вѣялъ какой-то чудный, пахучій вѣтеръ. Мацекъ вышелъ изъ избы, смотритъ и вдыхаетъ грудью воздухъ.

-- Эхъ, Боже, Боже!...

И пошелъ впередъ. Очень ужъ тянулъ его къ себѣ вѣтеръ изъ Татръ, чудный и пахучій,-- пошелъ.

Въ груди у Мацька проснулось желаніе утонуть въ этомъ вѣтрѣ, какъ въ водѣ, которая манитъ, когда тѣло устало и ослабло. Выкупаешься и -- сразу лучше.

Шелъ Мацекъ и могъ идти кое-какъ. Невыносимой боли въ сердцѣ, которая не давала ему подыматься въ гору, онъ не чувствовалъ.

Сколько разъ Мацекъ проклиналъ себя и сколько разъ смѣялся надъ собой! Онъ, горецъ, родившійся въ горахъ, онъ, пастухъ, "добрый молодецъ" {"Добрыми молодцами" карпатскіе горцы зовутъ разбойниковъ.}, проворный, какъ песъ, онъ, что не чувствовалъ себя на ходу,-- не могъ подниматься въ гору! Смѣялся надъ собой, ругался, а иногда и плакалъ. Эхъ, и не иногда, а часто. Сядетъ гдѣ-нибудь въ лѣсу, въ укромномъ уголкѣ, гдѣ его никто не видитъ и не слышитъ, и заплачетъ, да какъ еще! Тамъ овцы ходятъ по склонамъ, тамъ козы скачутъ по скаламъ, тамъ собаки овецъ загоняютъ, а онъ, пастухъ надъ пастухами, въ избѣ сидитъ!

И люди его немало обижали. Никто не считался съ тѣмъ, что онъ боленъ -- прозвали его "дѣдомъ", и даже презрѣнье какое-то пристало къ нему. Такова ужъ природа человѣка: слабаго презирать. Хромой, слѣпой, немощный, какъ и нищій, не только жалость будитъ, а мучительное, жалостное презрѣніе, или презрительную мучительную жалость.

Такъ и Мацекъ.

И некому ему было пожаловаться даже,-- а это всегда даетъ облегченіе.

Ни бабы у него не было, ни дѣтей, а песъ "Пѣвунъ" -- тотъ давно издохъ отъ старости. А Пѣвунъ насъ съ нимъ овецъ 12 лѣтъ, насъ еще годъ и послѣ него со Стаськомъ Чудикомъ, но потомъ и онъ ужъ ходить не могъ, сталъ слабѣть на заднія ноги. Чудикъ отвелъ Пѣвуна къ Мацьку, и съ нимъ онъ провелъ еще два года, до пятнадцати лѣтъ жизни. И смотрѣлъ на Мацька мутными глазами, лежа у него въ ногахъ, а Мацекъ покуривалъ трубку и говорилъ со скамьи.

Говорилъ онъ разное, а иногда и плакалъ надъ собакой.

Люди смѣялись за это надъ Мацькомъ и жалѣли его, а иногда и нарочно подходили слушать.

-- Ишь, ишь, Мацекъ съ псомъ говоритъ...

-- Постой, ужъ не отвѣтитъ ли ему песъ?...

Но песъ не отвѣчалъ, а слушалъ, что Мацекъ говоритъ.

-- Пѣвунъ, помнишь, какъ мы на склонѣ Зеленой Скалы съ овцами ночевали?И что тогда было!... Одна овца убилась... А сойти внизъ -- нельзя, этакая темень...

Пѣвунъ, когда это было, что на тебя волкъ насѣлъ? Подъ, святого Михала, а то и въ концѣ сентября, на осеннемъ полѣ...Мы потомъ скоро внизъ собрались, домой. Задалъ бы тебѣ волкъ! Слава Богу, что хоть ошейникъ былъ на тебѣ съ гвоздями,-- онъ тебя и спасъ. Такого волка и не найти!... Вѣдь и ты не слабъ былъ...

Пѣвунъ, много ли лѣтъ будетъ, какъ мы навозъ на саняхъ возили и насъ снѣгомъ засыпало?... Будетъ лѣтъ тридцать, а то и тридцать пять... Лошадь, сани -- все вдребезги! Снѣгъ вдругъ обвалился, а въ лѣсу, подъ горой, даже деревья его не удержали... Какъ грохнуло вдругъ! Не случись тебя, меня бы тутъ нынче не было. Совсѣмъ безъ чувствъ лежалъ! Замерзъ бы... А ты.меня согрѣлъ, да поѣсть далъ, такъ что я и домой еще самъ дотащился... Правда, безъ навоза, безъ лошади, безъ саней... Ну, да вѣдь молодъ я былъ, скоро и выздоровѣлъ...

Пѣвунъ, а помнишь, какъ Яно-разбойникъ на наши луга овецъ красть собрался? Вотъ былъ парень! Теперь ужъ нѣтъ такихъ ни тутъ, ни за Татрами! И битва-жъ была тогда! Ты почуялъ и лаять сталъ. Я въ поле кинулся, за мной Ендрекъ братъ, Валекъ Мардула. А они пришли втроемъ, было ихъ столько, сколько и насъ. Эхъ, кабы не ты и не Быстрая, намъ бы не справиться! Яно ужъ къ самымъ овцамъ закрался и не ждалъ, что вы оба къ овцамъ вернетесь -- вѣдь тогда другой разбойникъ сталъ шумѣть повыше, чтобы вы къ нему бѣжали. Да ты всегда уменъ былъ, и ты, и Быстрая. Вотъ вы и надумали: пусть его и шумитъ въ лѣсу, коли хочетъ, тамъ вѣдь нашего ничего нѣтъ, а намъ надо тутъ овецъ стеречь. Не ждалъ васъ Яно... Бѣжать ужъ не было времени. Ну, и началась битва... Кабы не вы, песики, не прогнать бы намъ ихъ -- больно они страшные парни были!... Вотъ у меня до сихъ поръ слѣдъ на головѣ, какъ Яно камнемъ въ меня ударилъ...

Пѣвунъ слушалъ и смотрѣлъ мутными отъ старости глазами на Мацька.

И пока песъ былъ живъ, Мацьку жилось еще кое-какъ, но когда онъ издохъ, не съ кѣмъ было и поговорить. Съ другими горцами, съ тѣми, что пасли вмѣстѣ съ нимъ, и постарѣли такъ же, какъ онъ, онъ говорить о горахъ не хотѣлъ. Не хотѣлъ говорить и съ молодыми. Наоборотъ, избѣгалъ такихъ разговоровъ, запирался у себя въ избѣ, а потомъ слышались проклятья и рыданья.

И такъ упоренъ сталъ Мацекъ, что не хотѣлъ даже на лошади въ горы ѣхать, а лошадь у него была.

Коли нѣтъ, такъ не надо! Не хочетъ Господь Богъ пускать меня туда больше, такъ я самъ туда не пойду. Развѣ какъ помру...

Но никогда еще не вѣялъ съ Татръ такой чудный, пахучій вѣтеръ. И Мацекъ пошелъ впередъ, не заперевъ даже на замокъ избу.

И вошелъ въ лѣсъ, что былъ неподалеку отъ его дома. Тутъ вода бьетъ ключомъ, чистая, бодрящая,-- и много ея!... Напился Мацекъ, ставши на колѣни -- вода была холодная, какъ ледъ. И случилось въ немъ что-то странное отъ этой воды. Точно застыло, оледенѣло у него все внутри и точно оледенѣла голова. Что-то ясное, острое, свѣтлое наполнило ему голову...

"Что у меня,-- солнце въ головѣ, что ли?..." -- подумалъ онъ.

И необыкновенную ясность почувствовалъ онъ въ глазахъ. Все -- каждая травка, каждая вѣточка пріобрѣтала какую-то кристальную отчетливость.

"Точно мнѣ звѣзды въ глаза вправили", подумалъ онъ.

И сердце совершенно не болѣло, онъ шелъ и не помнилъ даже, что былъ боленъ и 20 лѣтъ не могъ ходить.

Когда онъ миновалъ лѣсъ, былъ полдень. Огромные зеленые склоны уже засверкали промежъ сосенъ. Миновавъ склоны, онъ вышелъ въ скалы, за которыми опять зеленѣлъ на солнцѣ небольшой лужокъ, разрѣзанный ручьемъ на двѣ неравныя части. Огромные камни лежали надъ ручьемъ, а когда Мацекъ дотронулся до нихъ рукой, онъ почувствовалъ, что они теплы отъ солнца.

И легъ на одинъ изъ камней лицомъ внизъ и сталъ цѣловать его и обнимать руками. Слезы, какъ горохъ, стали падать съ рѣсницъ на твердый гранитъ, что лежалъ тамъ недвижно цѣлые вѣка, оборвавшись когда-то съ вершинъ. Мацекъ совсѣмъ забылся. 20 лѣтъ тоски и горя прижали его къ этому камню.

Значитъ, все снова, снова, снова! И никогда не было двадцати лѣтъ тоски, болѣзни, неволи... Никогда Мацька не называли "дѣдомъ", никогда не переставалъ онъ пасти овецъ, ходить по горамъ. Никогда не сидѣлъ онъ дома, въ деревнѣ, въ долинѣ, когда другіе выгоняли скотъ весной, никогда онъ не жаловался на свою долю, не плакалъ, не ропталъ истомленной и печальной душой... Никогда въ ногахъ у него не лежалъ Пѣвунъ, такой же слабый, такой же разбитый, какъ онъ... Все это было страшнымъ, скорбнымъ, тяжкимъ сномъ...

А потомъ онъ повернулся лицомъ къ небу и широко раскрылъ руки.

Надъ нимъ огромныя скалы, бѣлыя отъ снѣга и черныя въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ снѣга стаяли,-- и небо, синее, золотисто-лазурное, полное свѣта и бѣлыхъ перистыхъ облаковъ, тучекъ и дымокъ.

Чудо Господне...

И всталъ Мацекъ съ камня. Зачерпнулъ воды изъ ручья, и ясность его мысли и зрѣнія еще усилилась.

"Вдвое больше вижу, чѣмъ прежде!" подумалъ онъ.

И дивное зрѣлище увидѣлъ тамъ этотъ старикъ.

Когда онъ былъ еще маленькимъ мальчикомъ, ему разсказывалъ Андрей изъ Котельницъ, которому было тогда почти сто лѣтъ, о Зимнихъ Паннахъ... Видѣть ихъ довелось однажды его дядѣ Шимону, когда онъ пошелъ въ горы смотрѣть, стаяли ли снѣга и пора ли выгонять скотъ?

А былъ тогда Андрей еще мальчикомъ, когда дядя разсказывалъ ему это.

Зимнія панны прилетаютъ съ вѣтромъ, со снѣжными тучами отъ того моря, что гдѣ-то далеко, и никогда не таетъ... Бѣлы онѣ, какъ снѣгъ,-- лица бѣлы, губы бѣлы, только глаза свѣтятся, какъ иней на разсвѣтѣ, и волосы у нихъ точно серебряные.

Одежды на нихъ бѣлыя и такъ обвиваются вокругъ тѣла, какъ осенняя паутина вокругъ сосновыхъ вѣтокъ... Когда упадутъ онѣ на Татры вмѣстѣ съ тучами,-- а бываетъ это больше ночью, въ полнолунье,-- сейчасъ возьмутся за руки и начнутъ плясать кругомъ по скаламъ, по скатамъ, по долинамъ, по замерзшимъ озерамъ,-- какъ плясали раньше на морскихъ льдинахъ.

И бѣги, кто ихъ завидитъ! Подсматривать за ними и не помышляй -- бѣда!" Заколдуютъ онѣ тебя -- иль упадешь и убьешься, иль ослѣпнешь, иль ногу сломаешь и никогда больше въ горы не попадешь! Держатся онѣ не въ одномъ мѣстѣ, а летаютъ съ вѣтромъ черезъ горные кряжи изъ долины въ долину, иногда разбиваются на маленькія кучки, а иногда сбиваются въ толпу. Тогда бываетъ ихъ такъ много, что въ глазахъ бѣлѣетъ. Малое Озеро въ Пятнозерьи окружатъ вѣнкомъ. Иногда вѣтеръ вырветъ одну изъ нихъ изъ хоровода, она взлетитъ вверхъ, замелькаетъ въ воздухѣ, а потомъ опять упадетъ внизъ, въ кругъ.

Играютъ онѣ въ горахъ до весны. Спятъ, когда захотятъ, на скалахъ, гдѣ всего холоднѣе, а ѣдятъ ледъ у водопадовъ, когда онъ серебрится на солнцѣ. Когда начнутъ таять снѣга, онѣ сливаются съ вѣтромъ и летятъ къ морю.

Очень старые люди разсказываютъ, что взялись зимнія панны вотъ откуда. Былъ монастырь гдѣ-то въ горахъ, но гдѣ -- невѣдомо. Было въ немъ шестьдесятъ монахинь и всѣхъ въ одинъ день и въ одинъ часъ убила зараза,-- а были онѣ очень богобоязненны. И летѣлъ ангелъ, несшій въ мѣшкѣ изъ паутины, что осенью на разсвѣтѣ стелется по травамъ (такое полотно у ангеловъ!), сиротскую молитву изъ деревни къ небу, да замѣшкался (долго сирота молилась!). Летитъ и видитъ шестьдесятъ бѣлыхъ душъ, поджидающихъ, пока ихъ ангелы возьмутъ на небо -- точно стадо овечекъ бѣлыхъ.-- "Ну,-- думаетъ ангелъ,-- чего имъ, бѣдняжкамъ, мерзнуть,-- была ужъ зима,-- и ждать, я ихъ возьму на небо. Только во что ихъ взять?" Хоть въ монастырѣ нашелся бы и не одинъ мѣшокъ, но вѣдь души въ простомъ мѣшкѣ нести нехорошо! Была въ часовнѣ хоругвь съ ликомъ Матери Божьей,-- ангелъ снялъ наскоро хоругвь, связалъ ее, какъ могъ, всыпалъ души, взвалилъ ихъ на спину и летитъ. Летитъ и летитъ -- вотъ и прилетѣлъ въ Татры. Тутъ съ этакой ношей летѣть ему трудно -- и душъ много, да и сирота, молясь, плакала, а слезы эти были тяжелыя, какъ свинецъ! А тутъ -- ночь, луна совсѣмъ за горами скрылась, тучи шли темныя, снѣговыя. "Что тутъ дѣлать?-- думаетъ ангелъ про себя.-- Ночевать я въ горахъ не буду -- холодно, да и метель -- плохо!... А коли летѣть медленно, совсѣмъ замерзну, заблужусь въ темнотѣ, а горы тутъ великія и страшныя! Присѣсть бы гдѣ-нибудь подъ скалой, пока не разсвѣтетъ -- такъ вѣдь задремать можно, а мѣшокъ и скатится въ долину! А вотъ,-- говоритъ, -- еслибъ "одинъ мѣшокъ тутъ оставить, легче нести будетъ,-- полечу я быстро -- мнѣ бы только горы миновать, а тамъ я ужъ дома! Спрячу мѣшокъ гдѣ-нибудь подъ скалой, а завтра возьму. Да только -- что оставить? Души усопшихъ монашекъ, иль сиротскую молитву? Души оставить? А не будутъ ли тосковать, что я ихъ сразу въ небо не понесъ? Молитвы оставить? А вдругъ придетъ дьяволъ (у него вѣдь всегда ушки на макушкѣ!), развяжетъ мѣшокъ и разбросаетъ молитвы, что жемчугъ по травѣ -- потомъ и собирай дня два, три! Молитвы сиротской затерять нельзя, ни единой, все Господу Богу нести нужно въ порядкѣ! Молитва -- святая вещь!"

Развелъ руками -- что тутъ дѣлать? Да подумалъ и надумалъ: Вѣдь души, какъ души! Однимъ днемъ вѣчности меньше -- все ничего! А ежели я сиротскую молитву не медля Господу Богу представлю, Онъ ее, хоть и ночь теперь, кое-какъ разберетъ! Первое дѣло -- за тучами звѣзды свѣтятъ, второе -- не любитъ Онъ долго спать, старъ больно! Вѣдь кому-жъ и спасти сироту, какъ не Господу Богу? А ужъ настрадалось сердце, коль его молитва такая тяжелая! Оставлю души. Сюда дьяволу нѣтъ ходу -- тутъ Матерь Божья!

И сбросилъ хоругвь съ душами на землю, спряталъ ее подъ скалой. А со вторымъ Машкомъ поднялся ввысь, быстро миновалъ горы (еще мѣсяцъ чутку свѣтилъ), попалъ въ небо, на млечный путь, а тамъ и помчался во весь духъ -- хорошо дорогу зналъ.

Да только не думалъ, не гадалъ, что случится! Дьяволъ всегда хитеръ!

Только отлетѣлъ ангелъ отъ хоругви, а чортъ и говоритъ вѣтру (они съ нимъ кумовья!):

-- Милый ты мой, красавецъ мой, не сдѣлаешь ли чего на зло ангелу? Оставилъ онъ души подъ скалой -- не отпустить ли ихъ на волю? Онѣ въ хоругвь освященную завязаны, мнѣ къ нимъ доступа нѣтъ, а ты можешь! Лети-жъ быстрѣй, развяжи ему ихъ и выпусти, какъ куръ изъ курятника. У меня,-- говоритъ,-- права на нихъ нѣтъ, такъ пусть же его хоть наищется!

Вѣтру только проказъ и надо! Какъ дунулъ! Хоругвь сразу развязалась, а души -- айда въ поле! Другъ за дружкой, какъ голуби изъ-подъ крыши!

И разлетѣлись глядѣть на міръ Божій -- любопытны были! Вѣтеръ диву дается -- этакое стадо! А чортъ засмѣялся только, высѣкъ копытами искры въ скалахъ и пропалъ, шельмецъ, куда-то. Сквозь землю провалился.

Вѣтеръ натѣшился вдоволь и сталъ къ замерзшему морю тянуть.

Весна ужъ шла -- а былъ зимній вѣтеръ. Души кричатъ ему:

-- Коли ты былъ такъ добръ и освободилъ насъ изъ-подъ скалы, гдѣ намъ тѣсно было,-- такъ мы съ тобой хотимъ, бери насъ! Плясать тебѣ будемъ -- скучать не будешь по пути!

И ничего тутъ страннаго не было, что имъ плясать хотѣлось. Дѣвки все были молодыя, хоть и монашенки, а въ монастырѣ вѣдь не запляшешь!

Молить тоже не о чемъ было, коль ужъ померли -- человѣкъ вѣдь только о смерти доброй молитъ. И взялъ ихъ вѣтеръ и полетѣлъ съ ними къ замерзшему морю.

Прилетѣлъ на другой день ангелъ еще до свѣту -- хоругвь нашелъ, а душъ нѣтъ! Чтобъ тебѣ пусто было!-- говоритъ онъ хоругви,-- коли ты развязалась! Гдѣ-жъ я ихъ найду -- души-то? Летитъ по горамъ -- ничего не видитъ! Почесалъ въ затылкѣ, помянулъ всѣхъ чертей и думаетъ: коль ушли, такъ ушли -- значитъ, хотѣли! Хоругвь отнесу, откуда взялъ, вчера никто не видѣлъ, что я ее снималъ -- темно было, а нынче никто еще міра не осматривалъ, рано вѣдь еще,-- никто и знать не будетъ, что было. Повѣшу на прежнее мѣсто и баста! А души -- Богъ съ ними! Коли найдетъ ихъ кто, пусть сгонитъ въ кучу и въ небо отведетъ.

И полетѣлъ съ радостью -- нести души тяжело было, а его кули таскать не учили. Вѣдь въ кои вѣки случится ангеламъ этакую массу душъ нести! На войну его не отправляли никогда -- молодъ былъ ангелъ, а посылали только въ деревни легкую службу нести.

И стали эти души зимними паннами.

Куда летѣлъ вѣтеръ зимній, туда и онѣ съ нимъ. На замерзшемъ морѣ страшно тосковали онѣ по роднымъ краямъ -- и осенью мчались въ горы. Когда весна подходила, снова возвращались съ вѣтромъ на море -- вѣтеръ ужъ былъ опекуномъ ихъ и разставаться съ нимъ онѣ не хотѣли. И вѣтеръ былъ доволенъ и онѣ. Вѣтеръ насвистывалъ, а онѣ плясали.

Только сохрани Богъ кого-нибудь подсматривать за ними. Мстили за это.

Этихъ зимнихъ паннъ и увидѣлъ Мацекъ.

Было это у Пятиозерья, подъ вечеръ. Озера замерзли, а зимнія панны пляшутъ на одномъ изъ нихъ кругомъ.

Испугался Мацекъ и хотѣлъ вернуться, чтобы онѣ его не замѣтили. Зналъ, чѣмъ это пахнетъ! Да жаль было -- глядѣлъ онъ на нихъ, какъ на чудо Господне! Тонкій ледъ позеленѣлъ, покраснѣлъ и зазолотился на солнцѣ -- и панны отливали краснотой, зеленью и золотомъ.

Засмотрѣлся.

А онѣ его не видѣли и плясали кругомъ.

Вдругъ былая удаль заговорила въ Мацькѣ. И онъ лихо плясалъ въ молодые годы, любилъ пляску, да только съ тѣхъ поръ какъ въ горы пересталъ ходить, и пляскѣ его конецъ пришелъ! А какъ ужъ любилъ плясать! Чуть заслышитъ музыку, ноги подъ нимъ сами пляшутъ.

А подъ старость, бывало, заслышитъ музыку -- что-то сжимаетъ горло!... Вѣдь не могъ и двухъ шаговъ проплясать!

Глаза его стали такими зоркими, что видѣлъ онъ чуть не каждый камешекъ на склонѣ горы... А сколько онъ наплясался тутъ въ былое время, когда ходилъ за своими овцами. Плясалъ и съ музыкой, и безъ музыки, и подъ свирѣль, и безъ свирѣли...

Былая удаль заговорила въ Мацкѣ! Въ мигъ былъ онъ въ кругу зимнихъ паннъ, прорвавшись сквозь цѣпь.

И на зеленомъ, золотистомъ зеркалѣ озера, подъ которымъ виднѣлась страшная бездонная глубина, стоялъ Мацекъ съ развѣвающимися сѣдыми волосами, притоптывалъ и присватывалъ, а зимнія панны вихремъ носились вкругъ него, точно облака, что кружатся на вѣтру въ котловинѣ.

Вдругъ зашумѣло и завыло... Зимнія панны стуманились, смѣшались, склубились въ тучу и взвились въ воздухъ надъ Пятиозерьемъ и помчались на сѣверъ... Замигали ввыси, полыхнули бѣлымъ свѣтомъ, замаячили вдали и исчезли... Точно заворожилъ ихъ кто-то.

Остался Мацекъ одинъ на Великомъ Озерѣ, на льду.

Страшная, нестерпимая, пронизывающая боль заколола въ сердцѣ...

Мацекъ скорчился и присѣлъ... И почувствовалъ такую слабость, что легъ на льду...

-- Еще разъ въ жизни горы повидалъ я, еще разъ поплясать удалось... Ну же, смерть... Чего медлишь?...

Перев. В. А. Высоцкій.

"Русская Мысль", кн. XII, 1908