Вы въ небольшомъ валѣ, гдѣ тѣсно, словно сѣмечки въ подсолнечникѣ, наставлены стулья, не оставляя мѣста не только для проходовъ, но даже для колѣнъ и локтей слушателей. Все полно. Нѣсколько газовыхъ горѣлокъ съ продранными чулками неуютно освѣщаютъ голыя выбѣленныя стѣны, по которымъ расписала, узоры зеленовато-сѣрая сырость. Потолокъ стеклянный и завѣшанъ какимъ то тряпьемъ. Двѣ небольшія желѣзныя печи притаились въ углахъ о далеко пустили отъ себя безобразныя колѣнчатыя желѣзныя трубы. Никакихъ украшеній, кромѣ большой гравюры Рембранта, изображающей пригорюнившуюся старушку. Впереди сцена,-- вмѣсто занавѣса парусина.
Курить воспрещается. Но полъ заплеванъ, стулья захватаны, въ залѣ надышано, все вмѣстѣ почти отталкивающе грязно. Это и есть самый большой, самый почтенный изъ Народныхъ Университетовъ "города Свѣточа". Хвастаться нечѣмъ. Я видѣлъ въ маленькихъ городахъ Италіи, страны въ сущности полу культурной, напримѣръ въ Болоньѣ, народный университетъ, который можетъ показаться по внѣшности дворцомъ; но сравненію съ этимъ убѣжищемъ. Говорятъ однако, что и это учрежденіе существуетъ только благодаря благотворительности одного частнаго лица, покрывающаго изъ своего кармана его дефицитъ.
Плата, правда, ничтожная. За пятьдесятъ сантимовъ въ мѣсяцъ вы пріобрѣтаете право посѣщать каждый вечеръ лекціи, концерты и выставки Народнаго Университета. Выходитъ немногимъ больше полукопейки за вечеръ. Казалось бы, стѣны должны лопнуть отъ наплыва публики, потому что, при невзрачной внѣшности, Народный Университетъ на улицѣ Faubourg Saint-Antoine даетъ содержаніе блистательное, какому всякое подобное учрежденіе могло-бы позавидовать. Сейчасъ я приведу программу Университета за мѣсяцъ ноябрь, и читатель самъ убѣдится въ справедливости моихъ словъ. Эта программа, казалось бы. безусловно должна обезпечить огромный успѣхъ курсамъ, это на дѣлѣ этого нѣтъ. Правда, публики иного. Зала, какъ я уже сказалъ, всегда биткомъ набита: человѣкъ шестьсотъ сидитъ, а на интересныхъ лекціяхъ человѣкъ полтораста стоитъ. Но вѣдь это въ Парижѣ. А лекторами и исполнителями выступаютъ въ большинствѣ весьма крупныя величины, и часто звѣзды парижскаго культурнаго небосклона. Приходится констатировать относительно очень вялую отзывчивость демократической публики на такого рода-культурныя начинанія.
Я долженъ сказать еще, что половина публики -- женщины, а изъ нихъ, насколько я могъ опредѣлить, на глазъ, дамъ и барышенъ интеллигентнаго круга процентовъ, пожалуй, восемьдесятъ. Среда мужчинъ же интеллигенцію составляетъ около трети, около трети публики -- явно мелкомѣщанскіе типы, и только треть -- пролетаріи. Во всякомъ случаѣ рабочіе, на которыхъ Народный Университетъ преимущественно разсчитанъ, всегда являются въ ясно замѣтномъ меньшинствѣ.
Теперь просмотрите программу за мѣсяцъ ноябрь 1912 года, весьма типичную для этого Народнаго Университета.
3. "Недѣля въ деревнѣ", пьеса въ одномъ дѣйствіи Жюля Ренара, котораго порядочно таки игнорировали при жизни и которому устроили апоѳозъ послѣ его недавней смерти. Исполнителями являются любители соціалистическаго Народнаго Театра, по окончаніи молодая пѣвица изъ Opera Comique -- Роней говоритъ о великихъ французскихъ музыкантахъ 17 и 18 вѣковъ, Люлли, Рамо и Глюкѣ, и поетъ нѣкоторыя ихъ аріи.
4-го ноября. Бушо, пилотъ-авіаторъ и лекторъ политехнической Ассоціаціи, учрежденія, дѣятельно распространяющаго въ народѣ математическія и техническія знанія: Леонардо да Винчи, какъ строитель аэроплановъ. Лекція сопровождается многочисленными туманными картинами.
5 ноября. Скульпторъ Карабенъ показываетъ свое рѣзное дерево и свои бронзы.
10 ноября. Величайшая актриса Comedie Franèaise -- Варте декламируетъ стихи.
Понедѣльникъ. 11. Лекція Бурле-эсперантиста.
12. Бывшій сотрудникъ Guerre Sociale, а теперь, блестящій фельетонистъ Bataille Sindicaliste, Делези, даетъ соціально-политическую хронику за мѣсяцъ.
Теперь остановлюсь изъ остальныхъ вечеровъ за тотъ же мѣсяцъ лишь на самыхъ интересныхъ. Въ воскресеніе 17-го устраивается спектакль подъ руководствомъ Мейрарта, директора театра Royale подъ названіемъ "Веселые драматурги". 19-го устраивается выставка-рисунковъ и каррикатуръ блестящаго и глубокаго Германа Поля съ поясненіями автора. 21-го инженеръ-руководитель знаменитой альпійской Рабочей Стекольни Спинетта и докладчикъ комиссіи по реорганизаціи труда въ этомъ соціалистическомъ производительномъ кооперативѣ, эксъ-король электричества Пато контрадикторно разсказываютъ о столкновеніяхъ и трудностяхъ на лонѣ итого интереснѣйшаго учрежденія. 22-го, Францъ Журденъ, знаменитый архитекторъ и директоръ прославленнаго салона, защищаетъ новую живопись отъ рутинеровъ. Воскресеніе 24-го -- поетъ лучшая артистка Большой Оперы-Бреваль. 29-го великій изслѣдователь полярныхъ странъ Шарко читаетъ воспоминанія о своихъ путешествіяхъ.
Развѣ не ослѣпительный фейерверкъ громадныхъ умовъ и талантовъ, интереснѣйшихъ и разнообразнѣйшихъ темъ? Подумайте, всякій можетъ услышать и увидѣть все это за единовременный: взносъ въ 18 копеекъ! И желающіе помѣщаются въ небольшой сараѣподобной залѣ!
Недавно Народный Университетъ устроилъ въ своихъ стѣнахъ, собесѣдованіе, полное особенно остраго интереса. Поль Форъ, избранный княземъ поэтовъ значительнымъ большинствомъ голосовавшихъ четырехсотъ стихослагателей, долженъ былъ прочесть рефератъ на тему: "Поэты и газеты".
Сразу вы, можетъ быть, и не улавливаете, сколько интереснаго обѣщало подобное выступленіе. Для это-то нужно знать личность Поля Фора. Нужно знать о томъ явленіи, которое здѣсь окрестили "войной двухъ береговъ", и которое бросаетъ свѣтъ на нѣкоторыя очень глубокія явленія французской культуры. Нужно знать, какъ, обострилась. эта вражда именно вокругъ фигуры Поля Фора.
До смерти Леона Дьеркса, скромнаго отшельника, нѣжнаго и музыкальнаго поэта, выпустившаго только одну книгу и на многіе годы замолкшаго потомъ, большая публика совсѣмъ не знала о существованіи Поля Фора.
Въ глубинѣ лѣвобережнаго Парижа, какъ ходили слухи, гдѣ: то у окончанія Avenue de. l'Observatoire имѣется средней руки кафе съ поэтическимъ названіемъ "Сиреневая бесѣдка". Тамъ собираются какіе-то чудаки, разные безбородые поэтики. Туда захаживалъ офранцузившійся грекъ, покойный Жанъ Мореасъ, прежде видный представитель символизма, позднѣе одинъ изъ создателей звучнаго, мраморнаго, проникнутаго солнцемъ, влюбленнаго въ Элладу неоклассицизма, въ той его разно видности, которую можно назвать именно эллинской, въ отличіе отъ подражателей французскому "великому вѣку", собравшихся вокругъ неороялистскаго знамени редактора Action Franèaise -- Морраса.
Мореасъ читывалъ среди восторженной лѣвобережной богемы свои прекрасныя, хотя на мой взглядъ слишкомъ формальныя поэмы, и разражался разными колючими и ядовитыми mots. При всей аристократичности своего искусства это былъ простой малый, жилетка котораго часто украшалась масляными пятнами, а ногти, какъ говорили злые языки, траурными каемками.
Мореаса Парнасъ зналъ. Не читалъ, но зналъ. Это былъ талантъ звучный и человѣкъ, владѣвшій многими и вліятельными друзьями. Смотрѣли на его демократизмъ и "кофейныя" выступленія, какъ на причуду большого таланта. Но смерть Мореаса не разрушила поэтическаго кружка "Сиреневой бесѣдки". Знамя взялъ въ свои руки молодой Поль Форъ. Мореасъ пришелъ въ кафе изъ большой литературы и принесъ ему съ собою немного извѣстности. Поль Форъ былъ, такъ сказать, туземнымъ продуктомъ, и лучи его таланта были почти безсильны за скромными рамками родимаго кафе. Зато этотъ уголокъ весь сіялъ радостью я лаской, весь звучалъ пѣснями и смѣхомъ, весь согрѣвался полетами и энтузіазмомъ этого человѣка, за что адепты кафе платили ему пламенной любовью.
И вотъ умеръ Дьерксъ, на задумчивую голову котораго, боявшуюся шума и-толпы, въ граціозномъ движеніи сердца парижскіе поэты возложили въ свое время корону, упавшую съ плѣшивой головы бѣднаго, горькаго, безпріютнаго, многострадальнаго, геніальнаго Поля Верлена. Замѣчаете, какъ они выбираютъ? Поль Верленъ умиралъ въ лазаретѣ для бѣдныхъ. Поэты положили корону своего царства на это больничную подушку. Они не ошиблись. Это былъ великій. Теперь ему поставленъ памятникъ въ Люксембургскомъ саду. Умираетъ онъ -- они отыскиваютъ въ тишинѣ кабинета застѣнчиваго Дьеркса. Они не ошиблись. Великимъ его не назовемъ. Но это былъ подлинный поэтъ въ благороднѣйшемъ, святѣйшемъ значеніи этого -слова -- человѣкъ, цѣломудренно и какъ то смиренно-торжественно жившій только для своего искусства. Поэтъ -- урокъ. Поэтъ -- упрекъ.
И вотъ теперь противъ десятковъ голосовъ, отданныхъ геніальнѣйшему современнику нашему, тому, кого я считаю гордостью нашего поколѣнія -- Эмилю Верхарну, противъ десятка голосовъ, отданныхъ все еще таинственному, но уже пріобрѣтающему могучее вліяніе, далекому и странному Полю Клоделю, противъ десятка; голосовъ, отданнымъ чеканщику слова, ювелиру образовъ, брату и "перу" Мореаса, Вилье Гриффену, противъ десятка голосовъ, отданныхъ прелестному, къ сожалѣнію, зарвавшемуся въ своемъ кокетствѣ съ католицизмомъ, Жамсу -- сотни голосовъ съ энтузіазмомъ, сразу, не раздумывая, возвели на тронъ Поля Фора.
Кто такой Полъ Форъ? Это опросилъ, можно сказать, весь Парижъ. И ему отвѣтили: прочтите шесть томовъ его стихотвореній. Онъ ихъ, однако не читаетъ. Но все-таки наполовину съ ироніей, наполовину съ безпокойствомъ, прищурившись и чрезъ лорнетку присматривается къ этой покой для него фигурѣ.
Широкій демократическій Парижъ, т. е. рабочая интеллигенція и наиболѣе образованный читатель изъ среднихъ классовъ, былъ такъ же мало знакомъ съ поэтомъ, какъ и офиціальный tout Paris. Его выступленіе въ народномъ университетѣ являлось чѣмъ то вродѣ визига демократической интеллигенціи.
Поль Форъ выбралъ боевую тему. Борьба лѣваго и праваго береговъ выражается внѣшне прежде всего въ отношеніи другъ къ другу литературныхъ кружковъ и мелкихъ revues лѣвобережной богемы и огромныхъ ежегодныхъ журналовъ бульвара вродѣ: Matin, Journal и т. п.
Народу въ этотъ вечеръ набилось въ залу больше, чѣмъ когда бы то ни было. Ожиданіе тянулось долго. Все приходили какіе то привилегированные господа, которыхъ провожали на эстраду, а публика, принимала, ихъ за самого поэта и даже обмѣнивалась замѣчаніями относительно его предполагаемой наружности.
Но когда прошелъ Поль Форъ, окруженный своими неразлучными спутниками, нѣсколькими восторженными поэтами-мальчиками -- сомнѣнія ни у кого не осталось. Это онъ!
Кое-кто, впрочемъ, видалъ портреты князя поэтовъ. На нихъ онъ чрезвычайно, романтически красивъ, со своимъ правильнымъ лицомъ умнаго и веселаго латинскаго студента, со своимъ длиннымъ локономъ мягкихъ черныхъ волосъ справа, со своими горячими цыганскими глазами. Кажется, что онъ долженъ бытъ высокъ, тонокъ и юношески строенъ, чтобы все было, такъ сказать, одно къ другому.
Реальная наружность Фора нѣсколько разочаровываетъ. Все есть: и локонъ, и черные глаза, и красивыя черты, по все это какъ-то немного потерто, гораздо болѣе мелко, чѣмъ на портретѣ, въ его худобѣ есть безпокойство, угловатость манекена., жесты застѣнчивости, плохо прикрытой бравадой. Этотъ человѣкъ былъ бѣденъ, заброшенъ, и въ князѣ поэтовъ легко признать еще не забывшаго свои невзгоды, обиды и лишенія недавняго неудачника.
Онъ кланяется крошечнымъ поклономъ, какой-то судорогой шеи и головы, садится и сейчасъ же начинаетъ читать. Да, онъ читаетъ. Но столь хваленые за свое краснорѣчіе французы почти всѣ читаютъ свои рефераты по рукописи. Я видѣлъ, какъ въ Одессѣ одна изъ славъ литературно-ораторскаго міра -- Лоранъ Тальвдъ -- разражался паѳосомъ, впадалъ въ лирику топко иронизировалъ и даже притворялся, будто припоминаетъ и колеблется, словомъ пытался -- и достаточно искусно-изобразить ораторскую импровизацію съ толстой тетрадкой въ рукахъ, которую онъ торопливо перелистывалъ, словно піанистъ, играющій незнакомое ему presto.
Нѣчто подобное замѣтно было и у Поля Фора. Читаетъ онъ свой рефератъ маленькимъ суховатымъ баритономъ, съ короткими, нервными жестами, нѣсколько дѣланно. Въ первую минуту все это не очень симпатично, но потомъ слушаешь съ удовольствіемъ. Изложеніе вопроса, ясное, умное и благородное, постепенно растетъ подлинное воодушевленіе. Видно, что предметъ искренно волнуетъ референта. Да и позиція его симпатична. Поэтому всѣ слушали внимательно и наградили своего гостя весьма шумными апплодисментами.
Я хочу привести здѣсь существенное въ этомъ рефератѣ, который до нѣкоторой степени можетъ считаться деклараціей лѣваго берега публикѣ устами его офиціально-увѣнчаннаго вождя.
Даже самые великіе, поэты,-- утверждаетъ Полъ Форъ,-- долго остаются безызвѣстными. Это понятно. Ихъ темпераментъ влечетъ ихъ къ отшельничеству, а ихъ произведенія, въ силу своей оригинальности, слишкомъ опережаютъ мало подвижный вкусъ большой публики. Скромно стушевываясь передъ своими предшественниками на поэтическомъ тронѣ -- Верленомъ и Дьерксомъ, онъ подчеркиваетъ тѣмъ не менѣе, что оба эти пѣвца -- почти въ теченіе всей своей жизни -- были мало извѣстны.
Есть, однако, могучая сила въ наше время, которая могла, бы сразу разсѣять предварительныя недоразумѣнія между геніями и большими талантами съ одной стороны и читательской массой съ другой. Эта сила -- невѣроятно развившаяся пресса съ ея батальономъ литературныхъ критиковъ. Но пресса, эта, по мнѣнію поэта-референта, какъ нельзя хуже обслуживаетъ французскую публику. "Я едва сумѣю выдѣлить среди доброй сотни литературныхъ критиковъ нашихъ распространенныхъ газетъ и журналовъ шесть или семь лицъ, которыхъ, не конфузясь, можно назвать и добросовѣстными и чуткими, говоритъ онъ. Просмотрите за послѣдніе годы самыя распространенныя газеты по су -- главную умственную пищу массъ. Вы увидите, напримѣръ, что въ нихъ вовсе " не говорится о такихъ огромныхъ величинахъ, какъ поэтъ Жамсъ или романистъ Жидъ, между тѣмъ, какъ бездну мѣста удѣляютъ всякому боксеру или заурядному комедіанту."
Пресса такъ плохо освѣдомляетъ, публику о великихъ отшельникахъ литературы, что во Франціи почти съ голоду умерли нѣкоторые писатели, которыхъ теперь уже безъ спора считаютъ украшеніемъ ея культуры. Таковы Вилье-де-Лиль Адамъ, Лафоргъ, Верленъ, Шарль-Луи-Филиппъ. "За кѣмъ очередь?" -- съ горечью спрашиваетъ Форъ. Журналы и газеты готовы еще признать поэтовъ, имѣющихъ собственные салоны и автомобили, но тѣ, что фигурируютъ въ разныхъ кафе! Фи, можно ли занимать подобными людьми вниманіе милліонноголоваго любопытствующаго потребителя газетной прозы!
Однако, откуда такое презрѣніе къ кафе?-- (Верленъ и Мореасъ проводили тамъ чуть ли не большую частъ своей жизни, какъ, впрочемъ, и молодой Ришпенъ, нынѣ всѣми оффиціальными и свѣтскими кругами помпезно чтимый академикъ.
"Я вовсе не врагъ прессы,-- говоритъ Форъ.-- Я люблю эту по существу своему демократическую силу. Но неужели она не можетъ удѣлить немножко больше мѣста красотѣ? Вѣдь въ послѣднія тридцать лѣтъ поэзія Франціи совершила изумительныя усилія и дала, быть можетъ, небывало роскошный цвѣтникъ первоклассныхъ талантовъ. Но пресса надувается и морщитъ-носъ. Она не безъ гордости признаетъ пропасть, отдѣляющую ее отъ литературы!"
Замѣтьте: великихъ романтиковъ современная имъ пресса встрѣтила въ штыки. Она глумилась надъ ними, оплевывала ихъ; и это было имъ полезно", это сосредоточило та нихъ вниманіе публики. Нынче же пресса молчитъ. Бодлеръ пріобрѣлъ громкую извѣстность хоть благодаря скандалу. Надъ скандалами жизни бѣднаго Верлена сурово покачиваютъ головами всѣ, но горести, процессы, тюрьмы, лазареты не дали ему взамѣнъ всего, что они отняли, даже хотя бы газетной рекламы!
Форъ извиняется, что ему придется говорить о фактахъ, сопровождавшихъ его собственное избраніе. Не говоря о себѣ лично, онъ указываетъ только, что среди другихъ кандидатовъ, имѣвшихъ большіе шансы, и, конечно, "болѣе, чѣмъ онъ достойныхъ избранія", были Верхарнъ, Жамсъ и Вилье Гриффенъ. Несмотря на это, помѣщающій на первой страницѣ "Matin" ежедневную пикантную замѣтку, популярный журналистъ Клеманъ Вотель осмѣлился написать по поводу этого событія въ мірѣ поэтовъ наглыя строки, приблизительно такого свойства: "Форы, Жамсы, Гриффены, Верхарны!-- Кто это?-- Читали вы ихъ?-- Нѣтъ?-- Я тоже. Это какіе-то", группирующіеся въ мелкія секты, литературные карлики, ютящіеся но грязнымъ кафе. Вотъ какъ тала поэзія. А прежде въ ней гремѣли такія имена, какъ Гюго, Ламартинъ, Виньи, Мюссе".
"Если бы мы могли признать, говоритъ Форъ, что лучшіе поэты нашихъ дней такъ мелки, по сравненію со своими предшественниками,-- мы все же могли бы сказать Вотеліо, что во времена Гюго и Ламартина въ журналахъ писали Теофиль Готье, СенъВевъ, Барбье д'Оревильи и имъ подобные, а нынѣ господа Терри, Ребу и Вотели!"
"Но презрительная параллель журналиста и сама по себѣ не выдерживаетъ критики: не знать, какой колоссальной популярностью уже пользуется имя нашего учителя и старшаго брата Эмиля Верхарна не только въ Бельгіи и Франціи, но въ Германіи. Австріи и Россіи -- значить, признать собственное невѣжество, не слышать о глубокихъ теоріяхъ и смѣлыхъ исканіяхъ такого молодого поэта, какъ Жюль Роменъ, живя во Франціи и считаясь членомъ ея литературной республики -- значитъ, зачислить себя въ дикари ея".
Къ счастью, съ этимъ презрительнымъ шиканьемъ большой прессы все удачнѣе борятся передовыя "ревю", какъ Mercure de France, La Falange, Cahiers de quinzaine. "Большая пресса, въ волненіи восклицаетъ Форъ, это ежедневное оскорбленіе націи! Иные журналисты, не стѣсняясь, говорятъ:. Мы пишемъ для тиража въ милліонъ,-- мы не можемъ писать умно. Такъ что даже умные журналисты стараются быть вульгарными, только такъ, по ихъ мнѣнію, можно уловить большинство.
"Со своей стороны мы, поэты, литераторы, хотѣли бы серьезно поднять на взглядъ широкой публики, быть можетъ, утопическій вопросъ о замѣнѣ критика случайнаго критика-проходимца -- критикомъ ученымъ, спеціально подготовленнымъ, прошедшимъ, быть можетъ, курсъ въ спеціальной академіи литературной критики. Читать съ пониманіемъ истинныя произведенія искусства нелегко. Критикъ считается въ этомъ помощникомъ читателя. Но не долженъ ли онъ для этого быть во всеоружіи вкуса и знаній? Въ послѣднее время много кричать о борьбѣ двухъ береговъ. Даже нашъ другъ, нашъ дорогой Роменъ Роланъ, посвятилъ этому статью въ одномъ итальянскомъ журналѣ, правда, статью тонкую, не похожую на шумъ и скрипъ, поддерживающій послѣднее время эту тему".
Форъ энергично отрицаетъ существованіе такой борьбы: "Что это за дѣленіе литературы по колокольнямъ? Лоти, Франсъ, Реми де-Гурмонъ, Жидъ, Бергсонъ живутъ на правомъ берегу, но это наши учителя. Гурмонъ, самый смѣлый изъ мудрецовъ, также отмѣтилъ интересующій насъ фактъ, о немъ писалъ и Стюартъ Мерилль, но всѣ они хорошо понимаютъ, въ чемъ дѣло: для нихъ это не борьба береговъ, а борьба поэтовъ и журналистовъ. Всѣ они зовутъ насъ, отшельниковъ, выйти изъ нашей "башни изъ слоновой кости" и самимъ бороться за то, что намъ дорого, самимъ воздѣйствовать на публику, не только даря ей наши произведенія, но и поддерживая другъ друга комментаріями, нанося удары тому, что стоитъ поперекъ дороги между поэтомъ -- самымъ могучимъ служителемъ культуры -- и его народомъ. Что же?.-- Мы готовы пуститься въ публицистику. Но мы постараемся не быть вульгарными, какъ наши противники. Мы не принизимъ нашихъ идеаловъ. Мы не будемъ ловить публику. Мы будемъ повсюду искать тѣхъ, кто самъ ищетъ красоты, откуда бы она ни исходила".
Такъ кончилъ Поль Форъ свои рефератъ подъ дружные аппалодисменты. Нѣсколько лицъ, изъ сидящихъ на эстрадѣ, подходятъ къ нему пожать руку. Поль Форъ кланяется своимъ застѣнчивымъ сухимъ поклономъ, отбрасываетъ отъ глазъ волосы и чувствуетъ себя сконфуженнымъ.
Потомъ онъ начинаетъ читать свои стихи. Здѣсь я не намѣренъ давать критическаго разбора поэтическихъ произведеній Фора. Это интересный поэтъ, имѣющій въ сердцѣ подлинный родникъ стиховъ; онъ творить свободно, о немъ можно сказать словами Гете:
Er singet, wie der Vogel singt
Der in den Zweigen wohnte.
Но, конечно, онъ и самъ сознаетъ, что, будучи княземъ поэтовъ, онъ не является ихъ первымъ палладиномъ. Какъ за круглымъ столомъ короля Артура сидѣло много рыцарей, превосходившихъ его доблестью -- такъ и среди дружелюбно и ласково настроенныхъ къ своему князю подданныхъ имѣется немало такихъ, которые превосходятъ его на цѣлую голову. Онъ самъ упоминалъ въ своемъ рефератѣ Верхарна, Жамса и Жюля Ромена, и если мы не поставили бы рядомъ съ нимъ холоднаго Гриффена или Мерриля -- то, конечно, болѣе серьезной, чѣмъ онъ, фигурой является Клодель, и, быть можетъ, было бы не трудно найти и другія имена.
Мнѣ кажется, что въ поэзіи Поля Фора можно различать три манеры: цѣлый рядъ одъ я гимновъ, посвященныхъ у него природѣ, къ которой онъ относится съ религіознымъ обожаніемъ, и въ которой онъ любитъ энтузіастически терять свое я. Среди этихъ пантеистическихъ молитвъ есть вещи, полныя самой чистой и искренней музыки, украшенныя самыми свѣжими, непосредственными образами. Но есть и много реторики, Есть много ламартиновской расплывчатости, безъ почти постоянной у великаго автора Meditation небесной эѳирности. Его пантеизмъ слишкомъ чувственъ. Онъ напоминаетъ пантеистическія грезы мадамъ де-Ноайль, и очень далекъ отъ громового, пресыщеннаго энергіей, грозно-величаваго пантеизма Верхарна послѣдней манеры.
Гораздо больше нравятся мнѣ своеобразное выраженіе мальчишески рѣзваго настроенія, студенческіе романы и романсы, идилліи, полныя "телячьяго восторга", прыжковъ, взлетовъ фантазіи, остротъ, блестокъ, юношескаго задорнаго смѣха и порою неожиданныхъ, похожихъ на лѣтній дождь слезъ. Въ этихъ балладахъ, родившихся на веселомъ Буль-Мишѣ, въ этихъ кипящихъ легкой чувствительностью и непринужденнымъ остроуміемъ пѣсняхъ латинскаго квартала заключено то, что дѣлаетъ Поль Фора совершенно оригинальнымъ, какимъ то Беранже, какимъ то Мюрже 20 столѣтія.
Но другіе цѣнятъ больше всего его историческія баллады. Я о нихъ могу сказать одно: онѣ часто виртуозны, но порою суховаты. Впрочемъ, я не имѣлъ случая знакомиться со всѣми произведеніями этого рода, которыхъ у Фора уже очень много,
Отмѣчу одинъ весьма любопытный фактъ: тѣ стихотворенія, которыя я называлъ пѣснями латинскаго квартала, какъ въ чтеніи Самого автора, такъ и смѣнившаго его молодого актера, очень понравились аудиторіи народнаго университета. Часть публики слушала также со вниманіемъ пантеистическія оды и гимны. Я не увѣренъ, однако, что многіе изъ -присутствующихъ испытывали подлинное наслажденіе. Нѣкоторыхъ же, въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ, когда читавшій поэта приходилъ въ своего рода піитическое неистовство, почти пѣлъ, изнемогая отъ, быть можетъ, искренне переполнявшаго его чувства,-- разбиралъ смѣхъ. И это какъ разъ, рабочую публику. Имъ, очевидно, казался комичнымъ этотъ молодой человѣкъ, соловьемъ надрывавшійся съ томикомъ въ рукѣ и выкатывавшій одну громкую руладу за другой -- сладкой. Одна молодая работница со страхомъ оглядывалась по сторонамъ, судорожно впихивая себѣ платокъ въ рота. Наконецъ фыркнула, высморкалась, опять расхохоталась и, вся красная, опять съ ужасомъ и стыдомъ оглянулась на сосѣдей; но замѣтивъ, что и другіе улыбаются и сдерживаются -- вновь фыркнула, и до того разобралъ не смѣхъ, что она спряталась куда то подъ стулъ я вылѣзла оттуда, багровая, потная и растрепанная только, когда великолѣпные пантеистическіе полеты поэта окончились, и онъ благополучно спустился на землю.
Не будь стихи прочитаны съ такимъ паѳосомъ, они эту простую публику не разсмѣшили бы, и во всякомъ случаѣ, когда Форъ, прочелъ свою наивную пѣсенку о дѣвушкѣ, которая умерла отъ любви, та же работница притихла и была видимо взволнована.
Что касается центральнаго вопроса, затронутаго Полемъ Форамъ въ его рефератѣ, то любопытнѣйшее явленіе это, т. е. фактъ рѣзкой вражды между большими бульварами и лѣвымъ берегомъ, въ ихъ литературныхъ представителяхъ, особенно мѣтко охарактеризованъ и изящно разрѣшенъ въ упоминавшейся Форомъ вскользь превосходной статьѣ знаменитаго автора грандіозной эпопеи "Жанъ Христофъ" Ромена Ролана {Во флорентійскомъ журналѣ "Voce".}. Познакомивъ читателей "Современника" съ содержаніемъ этой глубокой статьи, я, какъ мнѣ кажется, дамъ имъ достаточное представленіе о конфликтѣ, въ которомъ, быть можетъ, невольно, пришлось сыграть роль Полю Фору, и въ которомъ, какъ думаетъ Роланъ, кровно заинтересована та поистинѣ набранная публика, авангардъ которой наполняетъ невзрачную залу народнаго университета въ Фобургъ СентъАнтуань.
Романъ Роланъ констатируетъ, что выборы Поля Фора и невѣжественное изумленіе большихъ журналовъ по этому поводу особенно ярко подчеркнули, что въ Парнасѣ есть два народа, двѣ культуры, мало соприкасающіеся между собой.
Однако, демагогическая журналистика съ одной стороны и аристократы искусства съ другой, пропасть между которыми сдѣлалась теперь столь ясною, на самомъ дѣлѣ именно въ настоящій моментъ начинаютъ сближаться.
"Лѣвобережный артистическій мірокъ не только не былъ организованъ, говоритъ авторъ самаго глубокаго анализа парижской культурной жизни -- "Ярмарки на площади" -- но казался не поддающимся никакой организаціи, ибо состоялъ изъ изолированныхъ индивидовъ, ревниво охранявшихъ свое одиночество, гордившихся непониманіемъ толпы. Второй же міръ, бульварно-газетный, совсѣмъ не соприкасался съ литературой. Пестрая толпа хроникеровъ, репортеровъ, фельетонистовъ, водевилистовъ, занималась больше политикой, кокотками и денежными операціями, чѣмъ мыслями о славѣ. Но за ѣдой они почувствовали аппетитъ. Они замѣтили, какое огромное вліяніе на массы имѣетъ беллетристика. Вѣдь всѣмъ извѣстно, что Парижъ больше волнуется по поводу провала комедіи, чѣмъ по поводу паденія министерства. Въ распространеннѣйшихъ газетахъ многіе ищутъ очередныхъ двухъ, трехъ повѣстушекъ раньше, чѣмъ извѣстій изъ палаты депутатовъ или съ Балканскаго полуострова. И вотъ искусство становится предметомъ газетной торговли, начинаетъ котироваться на газетной биржѣ".
Первымъ результатомъ этого была, по мнѣнію Романъ Ролана, отличившаяся внѣшнимъ Троцкимъ успѣхомъ попытка газетныхъ легкокрылыхъ писакъ удариться въ прекрасно приноровленную для вкусовъ широкой публики "изящную литературу". Роланъ иронически описываетъ тріумфальный успѣхъ, увѣнчавшій романъ и пьесу извѣстнаго репортера, а теперь ходкаго романиста, Леруа "Желтая комната". Литературные критики значительности Абель Эрмана или Эрнеста Леженеса разсыпались апплодисментами передъ этимъ литературнымъ варваромъ.
"Сначала выборы Поля Фора въ князья поэтовъ показались мнѣ какъ бы нѣсколько комическими, пишетъ Роланъ, но потомъ я понялъ ихъ: артисты слѣдовали, въ сущности, своему ясновидѣнію; передъ варварскимъ нашествіемъ имъ необходимо было пересчитать самихъ себя, закрѣпить силу своего союза и выбрать для этого имя чистаго артиста, свободнаго отъ всякихъ цѣлей, отъ всякаго компромисса со старымъ демосомъ."
Итакъ, борьба началась. Совершенно ясно, что съ культурной и художественной точекъ зрѣнія Ромэнъ Роланъ считаетъ артистовъ лѣваго берега и журналистовъ праваго величинами прямо несравнимыми: "Вы удивитесь поэтому, если я сказку, говоритъ онъ, что будущее искусства я вижу скорѣе на сторонѣ демоса, который я только что такъ презрительно очертилъ. Не въ первый разъ случается вѣрить въ идеалъ, несмотря на недостатки его служителей!"
"Какая глупость отрицать прогрессъ демократіи. Посмотрите на чудовищное расширеніе литературнаго рынка. Во времена романтизма даже лучшія произведенія расходились въ до смѣшного маломъ количествѣ экземпляровъ. Даже Гюго, если исключить его инвективы противъ Наполеона III, интересовалъ только собратьевъ-литераторовъ. Теперь же самый средній изъ насъ, писателей, можетъ найти тысячи читателей, благодаря тѣмъ путямъ для искусства, которые открыла печать. Но не только количественно, но и качественно прогрессируетъ широкая публика. Долгое время бульварная газета спекулировала на самые низкіе инстинкты и служила лупанаромъ мысли, но надо отдать ей справедливость, въ послѣдніе годы она постигла свою мощь и начинаетъ нѣсколько стыдиться прежняго поведенія. Посмотрите, сколько знаменитыхъ ученыхъ, даютъ публикѣ свои научныя консультаціи на страницахъ газетъ по одному су. Въ этой журнальной энциклопедіи вы встрѣчаете величайшія имена Франціи. Не только газеты стали украшаться подчасъ очень недурными повѣстями спеціалистовъ беллетристики, но возникли журналы, дающіе за два су, даже за одно, цѣлый романъ. Благодаря этому "Кровавая Масленица" Экгуда разошлась въ ста тысячахъ экземпляровъ, и почти столько же разошлось такихъ вещей, какъ "Евгенія Гранде", "Казаки" Толстого, "Фаустъ", "Привидѣнія" Ибсена, "Разсказы изъ жизни бродягъ" Горькаго".
"Газета убиваетъ журналъ, популярныя изданія убиваютъ традиціонные томики за три франка съ полтиной. Пусть плачетъ, кто хочетъ. Я радуюсь. Волна народной жизни разливается въ искусствѣ. Пусть придетъ оживить его, укрѣпить своею силою. Пользуйтесь ею, писатели!"
Далѣе, рѣзко осудивъ аристократическую, оранжерейную, махровую эстетику Уайльда и его сторонниковъ, Романъ Роланъ выражаетъ увѣренность, что подъ знаменемъ подобной эстетики искусство должно было бы окончательно выродиться.
"Литературная аристократія съ ужасомъ видитъ наступленіе демократіи. Напрасно: это ея спасеніе приближается. Вотъ ужъ она разбужена. Хочетъ бороться. Уже это плюсъ. Общій врагъ заставляетъ организоваться. И мы видимъ это чудо: артисты убѣгаютъ отъ своего безплоднаго анархизма, переселяются на плодотворную почву коллективнаго дѣла".
"Но еще важнѣе, что два сражающихся войска оказываютъ взаимное вліяніе. Борясь противъ демоса, аристократія немного заразится его реализмомъ и жизненной силой. Много артистовъ дезертировъ,-- мы уже видѣли такихъ,-- перейдетъ во враждебные ряды и передастъ имъ секретъ превосходства аристократіи въ дѣлѣ искусства: ея культа интеллигентности, ея религію красоты. Какъ бы ни кончилась война, а результатомъ будетъ взаимопроникновеніе. Вѣроятнѣе всего, что аристократія будетъ поглощена демократіей. Нахожу это желательнымъ. Это будетъ плѣнная Греція, просвѣщающая побѣдителей. Надо же, наконецъ, примирить искусство съ современной жизнью. Я мечтаю еще увидѣть, какъ начнутъ воздвигаться стѣны всеобщихъ соборовъ современной мысли. Всѣ интеллектуальныя силы органически связаны въ этой работѣ, каждая своеобразно участвуя въ общемъ дѣлѣ. Одинъ будетъ возводить купола, другой подбирать стекла витражей, третій тесать статуи, а иные хотя бы готовить известь. Если этотъ идеалъ, котораго грубой каррикатурой является нынѣшняя пресса, когда-нибудь станетъ дѣйствительностью, что только путемъ объединенія литературной аристократіи и демократіи". Вы видите, что Романъ Роланъ берета вопросъ несравненно рѣшительнѣе и глубже. Но вѣдь и Поль Форъ кончилъ свой рефератъ заявленіемъ о готовности выйти изъ башни и броситься въ сѣчу. Внутренній смыслъ переживаемаго момента выясненъ Романъ Роланомъ настолько хорошо, что я ничего не имѣю прибавить. Но въ послѣдующихъ письмахъ я постараюсь познакомить читателей "Современника" съ характерными особенностями той новѣйшей поэзіи, того новѣйшаго искусства вообще, которое при всѣхъ своихъ огромныхъ, но поучительныхъ недостаткахъ, представляетъ собою несомнѣнную цѣнность, готовую влиться черезъ посредство прессы въ жаждущій свѣта, и красота огромный народный резервуаръ. тотъ, который находится далеко за предѣлами блазированной публики верховъ. Недаромъ же тотъ же Ролланъ на вопросъ, какое вліяніе имѣетъ театръ на. французскій народъ, отвѣтилъ: "Никакого, французскій народъ еще не бываетъ въ театрѣ".