Ткачев Петр Никитич - Нечто о современных Митрофанах

П. Н. Ткачев. Избранные сочинения на социально-политические темы в семи томах. Том шестой

Государственное социально-экономическое издательство. Москва. 1937

НЕЧТО О СОВРЕМЕННЫХ МИТРОФАНАХ57

(Посвящается "Заурядным читателям" "Биржевых ведомостей" и иных либеральных органов нашей печати)

Извините меня, что я не умею выбирать возвышенных предметов для моих писем: как быть? верно уж теперь такое время, что ничто возвышенное нейдет на ум. Впрочем, я и сам даже не думал, что, беседуя прошлый раз (в апрельской книге "Дела") по поводу профанов58, я роковым и неизбежным образом должен буду наткнуться на наших Митрофанов. Митрофаны явились на защиту графа Л. Толстого59. Честь и слава графу! Теперь успех его педагогической философии объясняется для меня гораздо проще, чем я объяснял его себе прежде. Прежде я ссылался для его оправдания на некоторые общие изменения, происшедшие за последнее время в направлении и даже миросозерцании наиболее интеллигентной части нашего культурного меньшинства. Митрофанов я совсем не имел в виду. Они сами напомнили о себе и напомнили таким тоном и с таким апломбом, из которых видно, что они сознают себя в некотором роде силою,-- по крайней мере, силою в среде либерального профанства. Вот вам простая и несложная причина, вполне удовлетворительно объясняющая успех яснополянского просветителя. Митрофаны стали силою, Митрофаны с каждым месяцем, с каждым днем становятся все многочисленнее и многочисленнее.

Конечно, Митрофаны, если хотите, и всегда были силою, и всегда число их было достаточно велико, но до сих пор эта сила, эта толпа изображала из себя в большинстве случаев нечто косное, пассивное, молчащее, нечто до такой степени бессмысленное, что никому и на ум не приходило серьезно рассуждать с нею, хотя всякий знал, какую важную, какую первостатейную роль она играет в нашей практической жизни. Теперь же вдруг Митрофаны заговорили и стали предъявлять свои права -- на что бы вы думали? На мудрость, на высшую проницательность, на тонкость и благородство чувств и даже на либеральный образ мыслей! Вот до чего они сделались смелы и самоуверенны, вот как они далеко ушли от фонвизинского Митрофана! Да, они далеко ушли от него, и не потому только, что они стали отважнее и на язык невоздержаннее, но и потому также, что они расширили, углубили и дополнили его простое и несложное миросозерцание. Однако, исходный пункт этого миросозерцания остается неприкосновенным и непоколебимым.

А знаете, в чем именно заключается этот исходный пункт?

Митрофан отрицал географию, отрицал "цифирь", отрицал всякие науки, отрицал просвещение. На чем он основывал все это отрицание? К несчастию или к счастию, но он был настолько туп и бессмыслен, что формулировать своих оснований, оправдать свое знаменитое: "не хочу учиться, хочу жениться" -- он решительно не мог. Допустим, однако, что он мог бы это сделать, допустим, что автор оделил бы его умом... ну хоть современного Митрофана. Как бы он тогда стал рассуждать, какими резонами мотивировал бы он свое нежелание учиться? О, весьма простыми рознами! Он сказал бы, что учиться потому не хочет, что ученье дается ему слишком туго, а, между тем, обойтись он может очень легко и без него. "Зачем учить географию, когда есть извозчики?" И в самом деле, к чему это трудное и утомительное запоминание фактов, о которых у любого извозчика можно без особого труда узнать все, что ему нужно? Зачем ему цифирь"? Зачем ему деление, когда делить он ничего не будет, Дожить сумеет и без всяких мудрых правил? Зачем ему грамотность, когда он не чувствует ни малейшей потребности в чтении? При тех условиях, в которые он был поставлен, для него существенно необходимо было только одно: посытнее есть, поспокойнее спать, поменьше думать, да поскорее жениться. И этим-то (с его точки зрения) существенно необходимым он и ограничивает все свои желания, все свои интересы. Все же, лежащее вне круга этих скромных желаний, кажется ему роскошью, излишеством. Он не хочет гоняться за роскошью, за излишеством, он доволен собою так, как он есть. Вот почему он и отрицает и географию, и цифирь, и всякую науку вообще.

Совершенно на такой же точке зрения стоят и наши современные Митрофаны. Они, как и он, суживают кругозор своих желаний, существенно необходимым и при данных условиях для них, Митрофанов, возможным. А так как они очень ленивы и очень слабы насчет "разума", то понятно, что их сфера возможного и существенно-необходимого отличается столь же скромными размерами (говоря, разумеется, относительно), как и сфера почтенного сынка г-жи Скотин иной. Так уж будьте, скажу я им, по крайней мере, последовательны, будьте Митрофанами вполне: хвалите и восхищайтесь своим тернием и репейником, не мечтайте о винограде и смокве. Если "география" и "цифирь" не для вас писаны, так уж и удовольствуйтесь извозчиками и счетом по пальцам. Но, увы, современные Митрофаны никак не могут быть последовательны, и в этом отношения они далеко отстали от Митрофана фонвизинского. Последний не только отрицал географию и цифирь лично для себя, он отрицал их вообще: "не желаю учиться, желаю жениться, а на все там эти ваши науки плевать я хочу!" Хоть и глупо, но откровенно. Современные Митрофаны не считают нужным подражать ему в этой откровенности. Им непременно хочется прослыть за людей с возвышенными чувствами и либеральным образом мысли. "Как можно, помилуйте, -- говорят они, -- неужели вы думаете, что мы какие-нибудь неучи, что мы отрицаем великое значение географии и цифири? Сохрани нас боже, мы все это понимаем до тонкости, только, видите ли, при данных-то условиях мы полагаем, что можно обойтись и без географии, и без цифири. Науки эти у нас пока еще неприменимы, посему лучше их по-боку; удовольствуемся тем, что возможно; не будем развлекаться мечтаниями. Мы слишком дорожим нашим делом, чтобы приносить его в жертву несбыточным мечтаниям".

Вы видите, современные Митрофаны прикинулись ревнителями какого-то практического дела. Они... они только практики, они хотят сообразоваться с обстоятельствами! И как они милы в этой своей новой роли, как они красноречивы! Как они блещут благородством своих чувств, до какого либерального пафоса они доходят!

Послушайте и судите сами.

Вы помните, что, беседуя с вами по поводу педагогической философии графа Л. Толстого, я высказал ту мысль, что "школа только тогда и может оказать благотворное влияние на народна развитие, когда она стоит выше его насущных, исторически-сложившихся умственных потребностей, когда она преследует идеалы более широкие, чем те, которые он преследует, когда, одним словом, не она нисходит до уровня его требований, а его поднимает до своих требований". Иными словами, я утверждал и утверждаю (в противоположность графу Толстому), что воспитание только тогда и может быть прогрессивным двигателем жизни, когда оно преследует разумные общечеловеческие идеалы (а не идеалы той или другой невежественной среды) и когда тно, формируя душу и тело ребенка сообразно с этими идеалами, руководствуется в своей образовательной деятельности не случайным эмпирическим опытом, не безотчетным вдохновением, не темным инстинктом, а положительным знанием, осмысленным пониманием общих законов человеческой природы.

Высказывая эту мысль, я спрашивал вас: не кажется ли вам, "что она принадлежит к числу тех азбучных истин, которые очевидны с первого взгляда"? Я не сомневался, что, читая этот вопрос, вы мысленно восклицали: "Ну, еще бы, кто же станет против этого спорить!" И я тоже думаю, что никто. Но и вы, и я обочлись в расчете,-- мы упустили из виду наших Митрофанов.

Митрофанам она совсем не кажется азбучною. Они и не думают с нею согласиться; они видят в ней не только нечто нелепое и абсурдное, но даже нечто жестокосердное и негуманное. Люди, осмеливающиеся ее высказывать, представляются им "книжниками", "фарисеями" и "лицемерами" (см. "Биржевые ведомости" No 111, "Мысли по поводу текущей литературы". Заурядного читателя), "со всех сторон обложившимися книгами по части антропологии, биологии и пр. и проводящими все свое время в том, что тщательно изучают все стороны быта того золотого века, который должен наступить не ранее, как через две тысячи лет, и выводят посредством своих математических, статистических, может быть, даже астрономических выкладок ту кривую прогресса, по которой человечество должно стремиться к этому золотому веку" (там же).

Вы, конечно, улыбнетесь, как улыбался и я, читая эту забавную тираду. Какая, подумаешь, пылкая фантазия у наших Митрофанов! И почему это они вообразили, что будто люди, отдающие предпочтение педагогике рациональной, педагогике, основывающейся на точном изучении законов человеческой природы, перед педагогикой эмпирической, неосмысленной, непременно должны все свое время проводить в созерцании какого-то "золотого века", имеющего наступить "не ранее, как через две тысячи лет", и выводить "посредством математических, статистических, а, быть может, и астрономических выкладок" какую-то кривую человеческого прогресса! Почему, в самом деле, как вы думаете?

Читайте дальше и вы уразумеете, до какой степени может быть лукав и хитроумен даже и такой с виду простой и немудрый человек, как Митрофан.

Убедив себя, что люди, ратующие за рациональную педагогику, не более, как жалкие утописты, способные заниматься лишь изучением этого золотого вежа, который должен наступить не раньше, как через две тысячи лет, Митрофаны обрушиваются на этих жалких "книжников и фарисеев" со всею силою своего митрофановского красноречия. Чем более он об них говорит, тем все в более мрачных красках рисуется ему их образ. "Вам хочется жить, -- восклицает он, -- вам хочется действовать, вам хочется подать руку помощи страждующим и обремененным (о, Митрофаны, неужели и вы испытываете когда-нибудь подобные желания?), но вы думаете, что они благословят вас на какой- нибудь подвиг, вдохновят вас к какому-нибудь делу? -- Ничуть не бывало, они охладят в вас последний жар (а кто же охлаждает, гг. Митрофаны, ваш первый жар?) и исполнят вас малодушного уныния; они докажут вам по всем доводам их науки (их? а у вас особая наука?), что какой бы шаг ни сделали вы самый ничтожный, -- он ни к чему не приведет и принесет вред, как вам, так и ближним, если вы не совершите предварительно всех священнодействий, необходимых, по их мнению, для успешности вашего шага, т. е. не изучите предварительно во всех тонкостях и специально образования солнечной системы, потом всех геологических переворотов земного шара, затем мифологии азиатского Востока, европейского Запада и славянского мира в связи с развитием культуры; потом... но потом нехватит, быть может, вашей жизни. Я убежден, что, когда вы будете тонуть, эти книжники будут стоять на берегу и размышлять, как бы спасти вас по всем правилам современного знания... И пусть кто-либо из непосвященных профанов попробует в это время броситься вплавь спасать вас или кинуть вам с берега веревку, -- они сейчас же исполнятся презрения и негодования против профанов, решающихся прибегать к таким элементарным средствам спасения..." (там же).

Вот какие ужасные, жестокосердные и, можно сказать, тупоголовые люди эти книжники и фарисеи тож. Совсем не таковы Митрофаны. Они при виде утопающего, не медля ни минуты, бросаются вплавь спасать его. Они не закупориваются в свои кабинеты и не обкладываются со всех сторон книгами по части антропологии, биологии и т. п. Они ни в ком, кто только обращается к ним за благословением, не охлаждают "последнего жара" и никогда не исполняются "малодушного уныния",-- они всех желающих вдохновляют к какому-нибудь делу. Что за распрекрасные люди эти Митрофаны! Не правда ли, читатель? Вы волею-неволею должны с этим согласиться. А им только этого и нужно: изобразив в виде каких-то заморских чудовищ противников графа Толстого, набросив густую тень на их нравственную благонадежность и зарекомендовав себя с наивыгоднейшей стороны, выставив во всем блеске свою всегдашнюю, нетерпеливую готовность жертвовать собой интересам ближнего, они уже без всякой опаски с гордым сознанием собственных добродетелей приступают к защите графа Л. Толстого. Они наперед уверены, что ваши симпатии, читатель, на их стороне и что уже теперь вы никаким образом не заподозрите их в недостатке либерализма и грубости чувств.

Видите, какие они хитрые, даром что Митрофаны! Жаль только, что они слишком уже надеются на не хитрость своих читателей и что их собственное лукавство далеко не соответствует их добросовестности

Вообразив почему то, что я сижу в своем кабинете, обложившись всевозможными книгами, и вычисляю какие-то "кривые прогресса", что всех, кто ко мне обращается "за благословением", я охлаждаю и исполняю малодушным унынием, что даже при виде утопающего я хладнокровно остаюсь на берегу и, вместо того, чтоб бросить ему спасительную веревку, философствую по поводу этой веревки на манер хемницерского метафизика, Митрофаны приписывают мне такие мысли, которых я никогда не высказывал и которых читатель тщетно стал бы искать в моей заметке, посвященной нашим профанам ("Дело", No 4 {И не со мною одним они так поступают. Той же участи подвергся и г. Ушинский. Митрофан "Биржевых ведомостей" уверяет, будто взгляды автора "Антропологии" имеют большое соприкосновение со взглядами графа Толстого" Вот что называется: "попасть в небо пальцем". Кто не знает, что г. Ушинский был одним из родоначальников и наиболее видным представителем той "новой школы" наших педагогов, против которой почтенный граф всегда вел и теперь ведет непримиримую войну? Кто не знает, что он то именно, этот самый г. Ушинский, которого Митрофаны считают теперь "своим", что он был и до конца жизни своей остался ярым защитимом рациональной педагогики, основанной на ненавистных им антропологии, физиологии и психологии; что, по его мнению, знакомство с этими муками должно быть безусловно обязательно для воспитателя? Вообще если бы наш Митрофан потрудился заглянуть в педагогику г. Ушинского, если бы он даже прочел ее заглавие, то он бы покраснел за свою недальновидность. Если могут быть на один и тот же предмет взгляды диаметрально противоположные, то именно и будут взгляды г. Ушинского и графа Толстого. Митрофана, очевидно, ввел в заблуждение эпитет "искусство", который г. Ушинский прилагает к педагогике. Он считает -- он считает совершенно справедливо -- педагогику не "наукою", а искусством. Отсюда Митрофан, с свойственною ему проницательностью, выводит заключение, будто по мнению г. Ушинского", "иная деревенская баба" может быть лучшим педагогом чем "иной гелертер", "съедающий всех (будто их было много?) Песталоици и Дистервегов", т. е. будто для того, чтобы быть хорошим педагогом, достаточно иметь какой-то врожденный педагогический талант, а знание антропологии, физиологии и психологии совсем не требуется. Вывод поистине фонвизинского Митрофана или даже его почтенной матушкя! Ведь искусство педагогики состоит не в чем ином, как в применении некоторых общих законов человеческой природы, некоторых данных антропологических наук к данному частному случаю воспитания детей. Как же педагог, не знакомый с этими данными, не знающий этих законов, станет их применять? Много ли тут поможет ему его "врожденный талант"? Медицина также искусство, но попробуйте-ка, г. Митрофан, сделаться хорошим медиком, не изучив предварительно физики, химии, биологии, анатомии, физиологии, патологии, фармакологии, фармацевтики и т. п. Как бы ни был велик ваш "врожденный талант" лечить, как бы ни было велико ваше желание помогать "страждующим и обремененным", но все-таки дальше "знахарства" вы не уйдете. То же самое и с искусством педагогики.}). Они уверяют, будто "по вашему (т. е. моему) мнению, пусть тонет народ, лишь бы была спасена педагогика с ее антропологиею, физиологиею и пр. Пусть учатся в школах одни ничтожные проценты населения, лишь бы школы устраивались по всем правилам науки. Правда, при подобных условиях народ выучится грамоте лет в 500, а, может быть, и более, но что вам до этого за дело? Зато выучится по всем данным современного прогресса... Ах, вы (заключает автор свою реплику против воображаемого противника), ах, вы, книжник, фарисей и лицемер. Рудин новейшего чекана!" (там же).

Ах, вы, Митрофан, Митрофан! Да где же и когда же я говорил что-нибудь подобное? Я говорил только, что "пономари" и отставные "кавалеры" плохие педагоги, что "теория воспитания" графа Толстого фальшива в своих основных принципах и что только та педагогическая система рациональна, которая построена на научных данных, на знании и разумном понимании законов человеческой природы, а вы сами уже выводите отсюда заключение, что "пусть лучше тонет народ, лишь бы спасена была педагогика и т. д., и навязываете это заключение мне.

Неужели из-за того, что в некоторых местностях нашего обширного отечества крестьяне вынуждены бывают питаться лебедою, я, подобно вам. Митрофанам, должен утверждать, будто лебеда пища совсем недурная, что иногда даже она бывает весьма полезна для человеческого организма к что отрицать ее питательные свойства могут только "книжники", "фарисеи" и "лицемеры"? Ну, уж извините, хотя вы, Митрофаны, составляете толпу и хотя толпа всегда есть сила, но в угоду этой силе я не стану извращать мои убеждения и мои знания. Называйте меня за это "обскурантом", фарисеем, книжником, лицемером, утешайтесь своею "лебедою", пойте ей хвалебные гимны, называйте ее изобретателя спасителем русского народа,-- и вы не можете поступать иначе, потому что вы -- Митрофаны, -- но ради бога не прикидывайтесь только "народными друзьями", не надевайте на себя маску, которая совсем не идет к вашему лицу.

Педагогическая философия, вами защищаемая, это в своем роде "лебеда", в применении только не к питанию, а к воспитанию народа. Может быть, при данных обстоятельствах лебеда, действительно, единственная доступная пища уму наших меньших братий". Но следует ли из этого, что мы должны довольствоваться лебедою, что мы должны примириться с теми обстоятельствами, которые обусловливают ее существование? По мнению наших Митрофанов, следует. Педагогическая лебеда представляется им "спасительною веревкою", брошенною несчастному народу, "тонувшему в омуте безграмотности". "Граф Толстой,-- говорит Митрофан "Биржевых ведомостей",-- желая спасти его (т. е. народ), предлагает бросить ему веревку в виде расширения круга людей, которые бы учили его. А вы (т. е. я): как это, мол, можно? пономари, солдаты -- одним словом, веревка, вервие простое! На это бы выдумать орудие другое!" -- Ну, а по-вашему выходит, что "орудия другого" выдумывать совсем и не нужно, что вполне годится и это, которое предлагает граф Толстой? Так ведь? Я не искажаю ваших мыслей? Прекрасно! А что если веревка графа Толстого окажется гнилою (какова она и есть на самом деле) и вместо того, чтобы выгадать народ из пучины невежества, еще глубже окунет его в эту пучину? Вы ручаетесь за ее крепость? Вы ручаетесь за педагогические способности пономарей? Ручаетесь? Но что толку в вашем ручательстве? Легче ли будет от него народу, когда вы, Митрофаны, со всеми пономарями вконец изуродуете и обессмыслите его юное поколение? Вы утешаете себя тою мыслью, что все-таки, дурно или хорошо, по тому или другому способу, а научите народ грамоте и счету, вы говорите со слов графа Толстого, что "эти знания (знание грамоты и счета) открывают вполне пути к самостоятельному приобретению всех других знаний" (курсив подлинника). И вы серьезно верите тому, что говорите? О, Митрофаны. Митрофаны, неужели вы не понимаете, что грамотность может быть столько же ключом, сколько и тормозом к самостоятельному приобретению всех других знаний"? Тут все дело зависит совсем не от того, выучили ли вы человека читать и писать, а оттого, как вы его этому выучили. Отдайте-ка своего сына в обучение какому-нибудь спившемуся приходскому пономарю или бессрочно-отпускному кавалеру, и они так основательно вдолбят в его голову азы и буки, что потом ваш сынок при одном только взгляде на печатную страницу восчувствует непреодолимое отвращение, доходящее просто до отчаяния; он согласится скорее повеситься (чему и были примеры), чем взять в руки хоть какую-нибудь из тех книг, которые открывают пути ко всем знаниям".

Кроме того, неужели вы, Митрофаны, не можете понять, что огромное большинство как нашего, так и всякого другого народа силою вещей вынуждено довольствоваться только теми знаниями, которые дает ему народная школа? То, чего он не дополучит в школе, того уже ему (в большинстве, по крайней мере, случаев) не приобрести и в жизни. Это вам хорошо толковать о "самостоятельных путях к приобретению всех знаний", -- у вас на то много есть свободного времени. Но у народа его нет. Вышел из школы -- целый день за работой; какое же тут ученье полезет в голову? Вы об этом не думаете: вам лишь бы выучить народ читать псалтырь да считать, а там уже пусть сам до всего доходит, -- вы дали ему ключ. Хорош ключ, нечего сказать! Что только будет народ им отпирать? И после этого вы еще имеете смелость выдавать себя за ревнителей народного образования, за сторонников народного развития! Скажите, к кому же из нас более подходит эпитет лицемера и фарисея -- ко мне или к вам?

Впрочем, успокоитесь; что касается лично меня, то я не считаю вас нм лицемерами, ни фарисеями, -- вы только Митрофаны. Вервью исходному пункту своего миросозерцания, вы цепко ухватились за "данные" условия народного образования и во всем хотите с ним сообразоваться. Они для вас -- китайская стена, перешагнуть которую вы никогда не решитесь. "Данные условия" делают, по вашему мнению, совершенно невозможным устройство разумных школ и содержание знающих педагогов. У народа, у земства, говорите вы, нет для этого средств. Следовательно, заключаете вы, нужно удовольствоваться дурными и неразумно устроенными школами пономарями и отставными солдатами. Вот это-то "следовательно" и обличает в вас митрофановский прием мышления. Почему это -- "следовательно"? Разве не может быт никакого другого исхода? Не логичнее ли было бы, с вашей стороны, сказать: у народа нет средств содержать на свой счет хорошей школы и образованных учителей,-- следовательно, нужно ему найти эти средства? Как, где, откуда?-- вот об этом-то вы и должны были бы подумать, вот тут вам и следовало пошевелить мозгами. Но шевелить мозгами для вас трудно; гораздо легче, со слов графа Толстого, убедить себя, что народ может обойтись и без "ученых педагогов", и без рациональных школ". Убедив себя в этом, вы сейчас же и построили митрофановский силлогизм: "я могу обойтись в жизни без "цифири" и географии, -- ergo {Следовательно.-- Ред.}, мне и нет надобности учить их". Изменить свою жизнь так, чтобы нельзя было обойтись без цифири и географии, этого фонвизинскому Митрофану и в голову не приходило, не приходит этого в голову и вашим современным Митрофанам.

Еще одно и последнее замечание. У наших современных Митрофанов совсем нет памяти. Они положительно принадлежат к категории Иванов-Непомнящих. Чем иначе, как не полнейшим отсутствием памяти, можно объяснить странные уверения Митрофана "Биржевых ведомостей", что будто наши "либеральные профаны" всегда были защитниками педагогических теорий графа Толстого, и что только по каким-то "особым причинам" ("распространяться" о которых Митрофан "считает излишним") они не аплодировали взглядам графа Толстого, выраженным в "Ясной Поляне". В доказательство этих своих уверении в неизменяемости профансхого миросозерцания Митрофан ссылается на "знаменитый" спор ("знаменитый" по его словам, но в сущности не только не знаменитый, но даже никем, кроме завсегдатае" субботних педагогических собраний 2-й с.-петербургской гимназии, и не замеченный), происходивший лет 10 тому назад между г. Паульсоном и г. Ушинским по поводу некоторых деталей педагогических воззрений последнего 60. Я говорю "деталей", потому что всякому, кто хоть сколько-нибудь знаком с педагогическою деятельностью и с печатными произведениями обоих этих педагогов, должно быть хорошо известно, что по существу своих воззрений они ничем друг от друга не отличаются, принадлежат к одной и той же школе и даже черпают свою мудрость из одних и тех же источников. Оба они сторонники рациональной педагогики, оба полагают, что теория воспитания должна быть выводом из наук антропологических, оба питают к немцам чрезвычайное уважение. Если же им и случалось спорить, то причина спора заключалась обыкновенно в таких мотивах, которые в большинстве случаев с педагогикою ничего общего не имели. Сообразите сами: какую же аналогию мог иметь этот спор двух ратников одного и того же лагеря и спором между графом Толстым, с одной стороны, и представителями "новой школы" педагогов -- с другой? Но Митрофан, вообразив себе почему-то, будто Ушинский и Толстой проповедуют одни и те же педагогические принципы, утверждает, с беспамятством поистине поразительным, что аналогия тут есть и, что, так как профаны отнеслись тогда сочувственно к Ушинскому, то нет ничего удивительного, если они и теперь с удовольствием расписываются под статьею графа Толстого. Читали ли вы, и помните ли вы хоть что-нибудь из "Антропологии" г. Ушинского? Если чесали и помните, то как же вы можете допускать аналогию между педагогическою теориею Ушинского и теориею графа Толстого? Если вы не читали или не помните, то прочтите и вспомните. Да кстати уж припомните-ка хорошенько, действительно ли либеральные профаны выражали когда-нибудь г. Ушинскому свои симпатии? По крайней мере, из тех рецензий по поводу его "Антропологии", которые печатались в либеральных органах нашей журналистики, этого особенно не видно 61. Правда, ему аплодировали обычные посетители педагогических собраний во 2-я гимназии, но они аплодировали и Паульсону и барону Косинскому; видеть в этих аплодисментах что-нибудь, кроме простого и совершенно невинного желания, немножко рассеяться и пошуметь, было бы слишком рискованно.

Если вы немножко подумаете, г. Митрофан, обо всем, что я говорил здесь вам и о вас, если немножечко припомните былое, вы волею-неволею должны будете понять, что ваша ссылка на Ушинского, при помощи которой вы хотите доказать, будто профаны остались теми же самыми, кем они были 10--15 лет назад, -- что эта ссылка так же уместна и так же прямо попадает в цель, как и ваши рассуждения о "пошлых филистерах новейшего прогресса, не видящих из-за своих радужных мечтаний о золотом веке и антрополого-социологических изысканий космического свойства ни насущных нужд, ни кровных потребностей народа".

Сомневаюсь, однако, чтобы вы это поняли; впрочем, все-таки попытайтесь, это будет для вас весьма полезно!

ПРИМЕЧАНИЯ

57. "Нечто о современных Митрофанах" было напечатано в No 5 "Дела" за 1875 г. за подписью: "Все тот же".

58. Имеется в виду статья "Народ учить или у народа учиться", вошедшая в настоящий том.

В No 111 Биржевых ведомостей" А. Скабичевский (под псевдонимом "Заурядный читатель") посвятил свой очередной фельетон "Мысли по поводу текущей литературы" защите педагогических идей Л. Толстого от критики их, данной Ткачевым в статье "Народ учить или у народа учиться". "Грустное впечатление произвела на меня эта статья в "Деле",-- писал Скабичевский.-- Она показала наглядно, какая масса пошлого филистерского дилетантизма, доктринерства и рудинства гнездится еще на почве наглого российского прогресса, какою близорукостью отмечается это новейшее рудинство и как оно тормозит всякое дело, в слепоте и неведении своем подавая даже руку врагам того же самого прогресса, которому бескорыстно служит". Автор статьи "Народ учить или у народа учиться", по мнению Скабичевского, не что иное, как филистер, "не видящий из-за своих радужных мечтаний о золотом веке и антрополого-социологических изысканий космического свойства ни насущных нужд, ни кровных потребностей народа". Это -- представитель современных Рудиных. Современные Рудины, по объявлению Скабичевского, обложились со всех сторон книгами по части антропологии, биологии, социологии, физиологии и пр. и проводят все свое время в том, что тщательно изучают все стороны быта того золотого века, который должен наступить не ранее, как через две тысячи лет, и выводят посредством своих математических, статистических, может быть, даже и астрономических, выкладок ту кривую прогресса, по которой человечество должно стремиться к этому золотому веку". На практике они не способны ни на куриный шаг подвинуть человечество вперед. "Единственный совет, который они могут дать вам, -- это закупориться от всего мира, запереться в свою келью и засесть, подобно им, за книги". Ткачев, по мнению Скабичевского, гораздо более заслуживает названия обскуранта, нежели Толстой. Последний старается сделать образование как можно более доступным народу: поэтому он и говорит о расширении круга людей, которые бы учили его, а Ткачев, якобы, предпочитает, чтобы в школах учился ничтожный процент населения, лишь бы эти школы были устроены по всем правилам науки.

60. Ткачев не прав, утверждая, что спор между Ушинским и Паульсоном происходил из-за "деталей". Дело заключалось в следующем: в 1864 г. известный педагог Паульсон прочитал в Петербургском педагогическом собрании доклад на тему "Наука ли педагогика и какая именно?" В этом докладе Паульсон доказывал, что педагогика -- прикладная наука, основывающаяся главным образом на законах психологии и физиологии. В качестве одного из оппонентов Паульсону выступил К. Д. Ушинский, который, в противоположность докладчику, считал педагогику не наукой, а искусством и утверждал, что в основу воспитания должна быть положена известная нравственная идея, определяющая цель воспитания, а вовсе не физиология и психология.

61. "Антропология" Ушинского -- его известная книга "Человек, как предмет воспитания", изданная в 1868 г. В философии Ушинский был отличным дуалистом и эклектиком, не скрывавшим своего резко враждебного отношения к материализму. Со стороны тех органов прессы, которые Ткачев называет "либеральными", т. е. отражавшими идеи мелкобуржуазной демократии, книга Ушинского встретила отрицательное отношение. Ткачев отозвался на нее рецензией, напечатанной в No 2 "Дела" за 1868 г.; в ней он отмечал, что дуалист Ушинский "разрывает человеческую природу на две друг на друга непохожие половины, при изучении которых требуются совершенно особые приемы и которые подчиняются в своем развитии совершенно особым законам".