Лесевич Владимир Викторович - Первая борьба. (Из записок) В. Крестовского (псевдоним)" Спб. 1879

Первая борьба. (Изъ записокъ) В. Крестовскаго (псевдонимъ)" Спб. 1879.

Г. Достоевскій замѣтилъ какъ-то, что "у насъ, быть можетъ, дурныхъ людей и совсѣмъ нѣтъ, а есть только дрянные. До дурныхъ мы не доросли". Устами бы г. Достоевскаго да медъ пить. Мы, съ своей стороны, гораздо лучшаго мнѣнія объ отечественномъ прогрессѣ, и именно думаемъ, что мы "доросли" или, говоря знаменитымъ словцомъ, "дозрѣли". Г. Достоевскому, какъ человѣку не отъ міра сего, естественно держаться и мнѣній не отъ міра сего. Его собственныя наблюденія, выразившіяся въ тѣхъ типахъ, которые мы находимъ въ его произведеніяхъ, объясняютъ, хотя, разумѣется, не оправдываютъ его мнѣніе о нашемъ обществѣ. "Злодѣи" г. Достоевскаго, говоря относительно, очень безобидный народъ. Князь (въ "Униженныхъ и оскорбленныхъ" -- мы забыли его фамилію), Свидригайловъ, наконецъ, Карамазовъ -- все это люди, очень, конечно, непрезентабельные, очень дрянненькіе, но ни мало не опасные. Руки вы имъ не подадите и въ домъ къ себѣ не пустите, но ненавидѣть навѣрное не станете. Они слишкомъ мелки для ненависти и слишкомъ непосредственны и безсознательны, чтобы возбуждать ваше негодованіе. Вѣдь не станете же вы негодовать на лисицу за ея хитрость, на волка за его лютость, на вошку за ея лукавство. Не могутъ оскорбить вашего нравственнаго чувства и животныя въ человѣческомъ образѣ, если и не всегда не вѣдающія, что творятъ, за то рѣшительно всегда беззащитныя передъ самими собою, передъ своими собственными инстинктами и собственною утробою.

Къ діагнозу г. Достоевскаго мы имѣемъ тѣмъ большее право отнестись съ недовѣріемъ, что даже между дрянными русскими людьми онъ съумѣлъ подмѣтить только, кажется, одну разновидность -- "сладострастниковъ". Г. Достоевскій многое проглядѣлъ. Онъ правъ въ одномъ: между просто "дряннымъ" и положительно "дурнымъ" человѣкомъ, дѣйствительно, дистанція огромнаго размѣра. Общество, организованное на началахъ крѣпостничества, представляющее собою "восходящую лѣстницу господъ, если смотрѣть снизу, и нисходящую лѣстницу холоповъ, если смотрѣть сверху", не можетъ, по самому своему устройству, воспитывать ни положительно дурныхъ, ни положительно хорошихъ людей. Въ немъ нѣтъ простора для личной иниціативы, т. е. нѣтъ простора для развитія именно того элемента, безъ котораго невозможны ни активное зло, ни активное добро. Тутъ личности нечего почти и дѣлать; ей не приходится создавать условія или реформировать ихъ, а нужно только приспособляться къ нимъ. Критика безполезна; борьба невозможна; матерьяла много и для той и для другой, но ни для той, ни для другой нѣтъ необходимой почвы. Личность не вноситъ въ жизнь ничего новаго, своего, самостоятельнаго и если ея индивидуальность можетъ въ чемъ выразиться, такъ это лишь въ усвоеніи преимущественно тѣхъ, а не другихъ элементовъ, признанныхъ и узаконенныхъ дѣйствительностью. Человѣкъ обязательно долженъ жить "какъ всѣ" и будетъ ли онъ е дрянной" или хорошій человѣкъ, разница между нимъ и обществомъ будетъ только количественная, я не качественная. Въ обоихъ случаяхъ онъ лишь утрируетъ дурныя или хорошія начала, существующія въ обществѣ. Всѣ допиваютъ, и онъ пьетъ мертвую; всѣ посѣкаютъ, и онъ деретъ я поретъ; всѣ низкопоклонничаютъ, и онъ угождаетъ "всѣмъ людямъ безъ изъятія". И такъ далѣе. Преступая нравственный (или даже просто уголовный) законъ, онъ нисколько не сворачиваетъ съ той дороги, по которой и всѣ идутъ: онъ лишь идетъ дальше другихъ. Мы живемъ теперь при иномъ порядкѣ вещей, а другіе порядки -- другіе и люди. Рамка житейской конкурренціи, во всякомъ случаѣ, расширилась въ нашей жизни и теперь каждый самъ дѣлаетъ свою судьбу или, говоря проще, свою карьеру. Нѣтъ готовыхъ средствъ для удовлетворенія своихъ желаній и инстинктовъ, какъ было прежде, но есть возможность завоевать ихъ. Въ этихъ условіяхъ личность необходимо индивидуализируется, обостряется, такъ сказать, и прежній "дрянной" человѣкъ, подличавшій по рутинѣ, преобразуется въ положительно "дурного" человѣка, подличающаго по сознательному разсчету.

Г-жа Крестовская не пропустила явленія, ускользнувшаго отъ вниманія г. Достоевскаго (да и не одного г. Достоевскаго, а огромнаго большинства нашихъ беллетристовъ) и послѣдній періодъ "ея столь замѣчательной и столь еще мало оцѣненной литера турной дѣятельности почти цѣликомъ посвященъ изображенію зиловъ тѣхъ "дѣятелей и сѣятелей" извѣстнаго рода, которые появились въ нашемъ обществѣ послѣ извѣстнаго фіаско движенія шестидесятыхъ годовъ. "Первая борьба" -- лучшее ея произведеніе въ этомъ родѣ. Это не эскизъ, а портретъ во весь ростъ; не намекъ, а опредѣленное и твердое слово. Значеніе этой повѣсти нетолько литературное, но и общественное. Мы находимъ въ ней всѣ свойственныя г-жѣ Крестовской достоинства -- силу психическаго анализа, чрезвычайную выдержанность большинства характеровъ, но, кромѣ того, находимъ и серьёзную идею, имѣющую самое тѣсное отношеніе въ "злобѣ дня". Но свою тенденцію г-жа Крестовская проводитъ какъ художникъ, а не какъ моралистъ или публицистъ: она рисуетъ, а не доказываетъ и не резонируетъ. Она скрадываетъ свою собственную личность даже до того, что, въ формальномъ смыслѣ, не говоритъ отъ себя ни одного слова и предоставляетъ вести рѣчь самому герою: повѣсти придана форма "записокъ", веденныхъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, которое, разумѣется, всячески старается прикрасить себя и свои поступки. Общее впечатлѣніе отъ того становится только сильнѣе и глубже. Чѣмъ больше обнаруживаетъ герой повѣсти самодовольствія, чѣмъ онъ усерднѣе ставитъ ни пьедесталъ свою мерзостную личность, тѣмъ насмѣшка надъ нимъ яснѣе и ядовитѣе, тѣмъ слышнѣе, для мало мальски чуткаго уха, то глубокое и страстное негодованіе, которымъ проникнутъ къ своему герою самъ авторъ. Къ такой ироніи русскій читатель мало привыкъ; онъ любитъ крѣпкія слова и густые колеры. Оттого-то, по всей вѣроятности, повѣсть г-жи Крестовской и не обратила на себя, при своемъ первомъ появленіи въ печати, общаго вниманія, котораго, однако, она заслуживаетъ въ несравненно большей степени, нежели иныя препрославленныя беллетристическія миндальныя печенія.

Идея повѣсти -- въ личности героя, который, какъ это ни печально, въ очень значительной мѣрѣ и "герой нашего времени". Герой прежде всего заявляетъ, что онъ "доволенъ собою". Онъ "устоялъ въ борьбѣ", въ своей первой жизненной борьбѣ, и "съ тѣхъ поръ ему во всемъ удача". Онъ убѣжденъ, что "ни одинъ здравомыслящій человѣкъ не найдетъ въ его поступкахъ и побужденіяхъ ничего тягостнаго для совѣсти" (2). Это убѣжденіе не спроста. Дѣло въ томъ, что "въ жизни, исполняя свои желанія, онъ говорилъ: такъ должно" (3). Это значитъ, что обязательно то, что желательно, принципы и инстинкты -- одно и тоже, а нравственный законъ есть ни что иное, какъ наша воля и наши хотѣнія. Установившись на этой точкѣ зрѣнія, разумѣется, нѣтъ никакой логической возможности усмотрѣть что-нибудь предосудительное въ своихъ поступкахъ. Нашъ герой не говоритъ, что онъ, какъ цыганъ, держится той вѣры, за которую даютъ сало: онъ просто не знаетъ иной вѣры, кромѣ вѣры въ сало. Авторъ не даромъ сразу выдвинулъ эту черту на первый планъ: она дѣйствительно первостепенна по значенію и она же проводитъ рѣзкую разграничительную черту между "дрянными" и "дурными" людьми. "Дрянной" человѣкъ нарушаетъ нравственный законъ, но не отрицаетъ его. Чаще всего онъ вѣритъ мертвою вѣрою, вѣрою безъ дѣлъ, но онъ вѣритъ все-таки не въ Ваала, а въ Христа. Онъ не служитъ нравственности, но и не употребляетъ ее на служеніе себѣ. Совершая безнравственный поступокъ, онъ не говоритъ, что "такъ должно", а говоритъ, что "ничего не подѣлаешь", или, наконецъ, просто молчитъ. На пьедесталъ не лѣзетъ и солью земли себя отнюдь не считаетъ. Сергѣи Николаевичи (имя героя г-жи Крестовской) бьютъ по самому принципу нравственности; вмѣсто общаго нравственнаго критерія они дѣлаютъ критеріемъ свое "л". Всѣ десять заповѣдей въ ихъ глазахъ только десять ступенекъ, черезъ которыя и перешагнуть можно и истоптать ногами позволительно. Имъ нѣтъ нужды санкціонировать свои поступки: высшая санкція -- ихъ одобреніе, которое находится въ зависимости только отъ ихъ вкусовъ. Тутъ, какъ видитъ читатель, цѣлая система, цѣлая теорія и оттого-то Сергѣи Николаевичи безъ всякаго сравненія опаснѣе любого Молчалина. Фактъ никогда не можетъ быть такъ вліятеленъ, какъ идея, служащая выраженіемъ и обобщеніемъ цѣлаго ряда однородныхъ фактовъ. "Есть люди, говоритъ герой г-жи Крестовской: -- пожалуй, даже большинство, самой природой обреченные на темноту. Они и родятся съ грубыми нервами, съ грубымъ тѣломъ, съ черствой кожей, съ черствымъ умомъ. Имъ и соха въ руки! Имъ и корнѣнье въ аудиторіяхъ, грязь слѣдственныхъ допросовъ, распеканія начальства, четвертаковыя мѣста въ райкѣ, фраки, перекупленные изъ третьихъ рукъ, имянинныя торжества въ кухмистерскихъ! Но развѣ я изъ такихъ людей?" (75). Основываясь на томъ, что онъ не сизъ такихъ людей", герой совершаетъ рядъ крупныхъ и мелкихъ мошенничествъ, но совершаетъ ихъ съ невозмутимымъ апломбомъ, съ полною увѣренностью въ своемъ правѣ. Что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру, а онъ прямо говоритъ, что онъ сизъ боговъ" (62). Въ этой идеализаціи дѣяній, предусмотрѣнныхъ даже уложеніемъ о наказаніяхъ, въ этомъ стремленіи создать хищничеству и подлости пьедесталъ изъ обломковъ права, человѣколюбія и даже науки -- въ этомъ именно и заключается самая гнусная и самая опасная сторона этихъ людей и этихъ идей.

Г-жа Крестовская, къ сожалѣнію, придерживалась гораздо болѣе почвы индивидуальной психологіи, нежели общественной физіологіи и патологіи. Ея герой -- мерзавецъ болѣе по натурѣ, нежели въ силу неблагопріятныхъ общественныхъ вліяній. Одиннадцатилѣтній мальчишка очень мало уступаетъ шестнадцатилѣтнему юношѣ-гимназисту, а тотъ -- вполнѣ созрѣвшему человѣку, вышедшему полнымъ побѣдителемъ изъ "первой борьбы". Безалаберное воспитаніе въ пошлой и развратной барской семьѣ, въ которомъ г-жа Крестовская усматриваетъ, кажется, ключъ къ разгадкѣ, въ сущности ничего не объясняетъ: это воспитаніе формируетъ червонныхъ валетовъ, поддѣлывателей векселей и т. п., а не "боговъ", не негодяевъ съ теоріями и системами. И во всякомъ случаѣ -- барская семья -- только одинъ" и при томъ неважный изъ общественныхъ факторовъ, первоначальное воспитаніе -- только одна изъ силъ, образующихъ человѣка, я при томъ, очень рѣдко имѣющая рѣшающее значеніе. Причина должна лежать дальше и глубже, въ тѣхъ новыхъ общественныхъ комбинаціяхъ, которыя выработались жизнью и свойство, характеръ, силу которыхъ было бы особенно любопытно анализировать по даннымъ талантливаго беллетристическаго произведенія. Г-жа Крестовская этой стороны дѣла не коснулась. Она указываетъ результатъ, не затрогивая причинъ; рисуетъ яблоко и почти ничего не говоритъ о яблони, которая, однакоже, навѣрное гдѣ-нибудь тутъ по близости.

Люди, нравственно грязные, бываютъ, какъ извѣстно, очень требовательны относительно внѣшняго "изящества". Это "изящество" служитъ для нихъ какъ бы вознагражденіемъ за ихъ внутреннее безобразіе; въ утрированномъ презрѣнія ко всему грубому, неотесанному, они находятъ какъ будто нѣкоторое дѣйствительное основаніе смотрѣть на толпу сверху внизъ. Это успокоиваетъ -- не достоинство, а самолюбіе, не совѣсть, а щепетильность ихъ. Герой г-жи Крестовской -- эстетикъ первой руки. Мѣрку изящества онъ примѣняетъ и къ людямъ, и къ поступкамъ, и къ идеямъ, и въ чувствамъ: "изящный молодой человѣкъ" (8), "неизящное ученіе" (32), "изящное одушевленіе" (36), "неизящныя сантиментальности" (196) и т. д. Онъ усиленно заботится о своемъ собственномъ "изяществѣ", и такъ какъ за все время своей "борьбы" онъ ни разу въ этомъ отношеніи не осрамился, то и можетъ, по окончаніи его, съ полнымъ правомъ сказать о себѣ, что онъ "вышелъ на путь жизни, сохранивъ все свое достоинство" (177). Будучи гимназистомъ, онъ наушничалъ на своихъ товарищей, но на французскомъ языкѣ (51); онъ обобралъ, измучилъ и бросилъ въ монастырь любившую его дѣвушку, но сдѣлалъ все это "граціозно" и съ "тактомъ" (тоже любимыя его словечки); онъ обыгралъ навѣрняка одного простачка, но былъ при этомъ одѣтъ самымъ безукоризненнымъ образомъ. Словомъ, онъ сохранилъ свое достоинство. Это "достоинство" ставится имъ очень высоко, на то самое мѣсто, на которое мы, простые смертные, ставили бы честь, долгъ, совѣсть. Люди, обладающіе этимъ "достоинствомъ" -- "свѣтъ общества! Они не допускаютъ его погрязнуть въ посредственности, они развиваютъ его вкусъ, его воображеніе, они вызываютъ въ немъ потребности, достойныя высшаго значенія человѣка! Они даютъ толчокъ силамъ я промышленности; отъ этихъ людей богатѣютъ государства... да, безъ сомнѣнія! Еслибъ не изящныя потребности этихъ людей, ваши мужики знали бы одну свою соху, ваши бабы пряли бы свою дерюгу" (61). Какъ видите, читатель, нашъ изящный герой не просто "коленкоровыхъ манишекъ безпощадный ювеналъ". Онъ плаваетъ глубже. Онъ ставитъ дѣло опять-таки на принципіальную почву и ему никакъ нельзя отказать въ послѣдовательности. Если "изящные" люди -- "свѣтъ общества", тогда ихъ вкусы и желанія -- законъ общества -- это логично. "Все для нихъ, для этихъ людей, продолжаетъ нашъ герой:-- потому что безъ нихъ ничего". Послѣ этого намъ, неизящнымъ людямъ, остается только подставить свои спины, согнуть шеи и вывернуть карманы. Мы родились со сѣдлами на спинахъ, они -- со шпорами на ногахъ. Теорія очень хорошая, хотя и не новая по основаніямъ, если не по деталямъ: еще Макаръ Макарычъ Дѣвушкинъ спрашивалъ по ея поводу: "Полно, такъ ли, голубчики?"

"Все для нихъ", а стало быть, и мысль и истина. Но "истина рѣдко бываетъ прекрасна", какъ еще Берне замѣтилъ; она демократична по преимуществу, она дружитъ со всѣми униженными и оскорбленными, труждающимися и обремененными жизнью и въ такомъ лохматомъ видѣ не можетъ быть допущена на Олимпъ нашихъ "боговъ"... Имъ нужна истина зашнурованная, набѣленная и нарумяненная. "Желчное, безрадостное существо, осуждающее три четверти земныхъ наслажденій (ужь не потому ли, что они ему не по карману?..), односторонне сочувствующее только страданію -- человѣкъ ли это? 2 этому, такъ-называемому, строгому, серьёзному труду мысли, говорятъ, юношество должно поучаться! То есть -- сохнуть преждевременно, множить собою число нахмуренныхъ "тружениковъ-мыслителей", какъ они себя величаютъ -- попросту, несносныхъ, безпокойныхъ плакальщиковъ, которыхъ такъ безконечно много развелось въ послѣднее время, во имя кого-то, во имя чего-то, и никому ни въ пользу!" (177). Читателю слышится въ этомъ что то очень знакомое, онъ гдѣ-то встрѣчалъ эти іезуитскія жалобы на "безпомощныхъ плакальщиковъ", нарушающихъ ("Спать, что ли, имъ мѣшаютъ наши стоны голодные?" все спрашивалъ тотъ же Дѣвушкинъ) высшую "гармонію" жизни. Конечно, встрѣчалъ: сочиненія знаменитаго русскаго публициста Евгенія Маркова переполнены такими іереміадами, нетолько по духу, но и по формѣ живѣйшимъ образомъ напоминающими реплики героя г-жи Крестовской. Надо отдать полную справедливость автору: съ необыкновенною проницательностью понялъ онъ и съ неподражаемою рельефностью изобразилъ возмутительную гнусность этихъ каплуновъ мысли, хуже нежели проституирующихъ истину -- оскопляющихъ ее. У читателя пропадаетъ даже желаніе спорить, бороться противъ этихъ "изящныхъ" ученій, а остается лишь одно чувство неудержимаго негодованія, для успокоенія котораго однихъ контраверсовъ слишкомъ недостаточно.

"Отечественныя Записки", No 11, 1879