Лесевич Владимир Викторович - Что такое научная философия?

Что такое научная философія? *).

*) Русская Мысль, кн. III.

XVI.

Намъ предстоитъ теперь обратиться къ изложенію воззрѣній того изъ представителей научной философіи, который провелъ принципъ экономизаціи силъ, или, точнѣе, принципъ наименьшей траты силъ съ наибольшею полнотой и систематичностью, и который подошелъ къ рѣшенію занимающаго насъ вопроса ближе, чѣмъ всѣ тѣ, съ воззрѣніями которыхъ мы успѣли до сихъ поръ ознакомиться. Затѣмъ намъ останется только разсмотрѣть тотъ взглядъ, который ведетъ къ окончательному отвѣту на нашъ вопросъ и заключительной формулировкѣ этого отвѣта, -- и работа наша будетъ окончена.

Полное и систематическое проведеніе принципа наименьшей траты силъ есть дѣло редактора Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, Рихарда Авенаріуса, а заключительное раскрытіе послѣдняго слова той эволюціи мысли, за которою мы прослѣдили, принадлежитъ сотруднику того же журнала Петцольдту, изложившему свои взгляды въ статьѣ, озаглавленной Zu Richard Avenarius' Prinzip des kliensten Kraftmasses und zum Begrif der Philosophie, помѣщенной во 2-мъ выпускѣ журнала за 1887 годъ.

Для резюмированія воззрѣній Авенаріуса мы будемъ пользоваться, главнымъ образомъ, его сочиненіемъ Philosophie als Denken der Welt gemäss dem Princip des kleinsten Kraftmasses 1876 и статьями, печатавшимися въ Vierteljahrsschrift. Что же касается вышедшаго перваго тома его новаго сочиненія Kritik der reinen Erfahrung, то намъ придется пройти его молчаніемъ, какъ еще неоконченное. Каково бы ни было, впрочемъ, значеніе этого сочиненія и какую бы ни играло оно роль въ философской эволюціи ея автора, намъ, слѣдящимъ теперь не за судьбами этой эволюціи, а за рѣшеніемъ поставленнаго нами вопроса, возможно было бы обойтись безъ ознакомленія читателей съ этимъ сочиненіемъ даже и въ томъ случаѣ, если бы оно было уже окончено. Мысль, которую мы старались уловить въ сочиненіяхъ цѣлаго ряда писателей, получила уже всю ту полноту, опредѣленность и законченность, которыя вполнѣ достаточны для нашей цѣли, и намъ предстоитъ теперь только довести передачу ея до конца.

Мы сказали уже, что Авенаріусъ ставитъ себѣ цѣлью сведеніе всего развитія философіи къ принципу наименьшей траты силъ. Посмотримъ теперь, чѣмъ онъ обосновываетъ и какимъ образомъ проводитъ это положеніе.

Онъ начинаетъ съ установленія цѣлесообразности, какъ свойства, присущаго всякой типической дѣятельности. Можно,-- говоритъ онъ,-- относиться съ сомнѣніемъ къ различнымъ толкованіямъ происхожденія этой цѣлесообразности, но нельзя сомнѣваться въ ней самой, благодаря слишкомъ большому значенію ея для сохраненія индивида. Мы не можемъ даже представить себѣ возможности этого сохраненія, если не допустимъ, что психическія функціи способны выполнить въ самой высокой, степени требованія цѣлесообразности.

Каковы же требованія наши по отношенію къ цѣлесообразности психическихъ функцій? Они двойственны: цѣлесообразно-дѣйствующая организація не только должна рѣшать свою задачу, но должна еще рѣшать ее съ относительно наименьшею затратой силъ, т.-е. съ относительно наименьшимъ пользованіемъ имѣющимися средствами. Всякое рѣшеніе той или яругой задачи придется счесть тѣмъ болѣе цѣлесообразнымъ, чѣмъ менѣе силъ будетъ при этомъ потрачено напрасно,-- чѣмъ болѣе будетъ ихъ сохранена для другихъ дѣйствій; мы всегда почтемъ данную силу тѣмъ цѣлесообразнѣе приложенною, чѣмъ значительнѣе будетъ полученный чрезъ ея посредство результатъ.

Установивъ взглядъ на общую цѣлесообразность психическихъ функцій, Авенаріусъ переходитъ затѣмъ къ изслѣдованію вопроса о томъ, не обнаруживаетъ ли одна изъ нихъ, именно теоретическая, т.-е. мышленіе, такое же стремленіе къ охраненію силъ отъ излишнихъ тратъ.

Въ теоретическомъ мышленіи или апперцепціи,-- говоритъ Авенаріусъ,-- идетъ дѣло о взаимодѣйствіи двухъ комплексовъ представленій, съ цѣлью опредѣленія содержанія или, соотносительно, характеристики того изъ нихъ, которое является сравнительно менѣе опредѣленнымъ. Если бы психическія силы были безграничны, то о цѣлесообразной тратѣ ихъ не было бы и рѣчи; но такъ какъ силы эти ограничены, то указанную выше выработку опредѣленности содержанія представленій и приходится неизбѣжно вести, на возможности, цѣлесообразно, т.-е. съ наименьшею затратой силъ или, соотносительно, съ наибольшимъ для данной затраты результатомъ.

Что мы можемъ замѣтить,-- говоритъ далѣе Авенаріусъ,-- если присмотримся къ извѣстной склонности человѣческаго ума къ систематизированію? Прежде всего, то, что во всякой системѣ, какъ системѣ, преслѣдуется значительное сбереженіе силъ. Въ систематизированіи имѣетъ мѣсто организація цѣлыхъ совокупностей представленій, достигаемая установкою одного изъ комплексовъ этихъ представленій въ центральномъ пунктѣ и группировкою остальныхъ вокругъ него. Благодаря такому распорядку представленій, сознаніе облегчаетъ себѣ оріентировку среди ихъ, и затѣмъ еще достигается возможность рѣшенія всѣхъ могущихъ возникнуть проблемъ, такъ какъ представленіе, являющееся содержаніемъ этихъ проблемъ, безъ колебаній подводится подъ центральное, и, далѣе, всякую новую проблему легко примкнуть къ родственной ей группѣ другихъ проблемъ, отнесенныхъ уже къ центральному представленію, и, такимъ образомъ, сразу поставить ее на вѣрный путь къ разрѣшенію. Слѣдуетъ замѣтить, наконецъ, что своею дѣйствительною или мнимою полнотой всякая система представляетъ, въ виду могущихъ возникнуть спеціальныхъ. проблемъ, выгоды увѣренности и покоя, и, въ то же время, благодаря своей дѣйствительной законченности, даетъ и выгоды обезпеченной устойчивости системы, такъ какъ всѣ заключенія, выводимыя изъ центральнаго представленія, пріурочиваются къ его же поддержанію и между всѣми входящими въ систему представленіями устанавливается взаимная связь и обоюдная поддержка.

Всѣ эти моменты,-- замѣчаетъ Авенаріусъ,-- несомнѣнно служатъ охранѣ затрачиваемыхъ силъ.

Еще явственнѣе обнаруживается стремленіе къ минимальной тратѣ силъ во всѣхъ случаяхъ, когда мы имѣемъ дѣло съ тѣмъ, что намъ привычно или, соотносительно, непривычно. Всякому извѣстно, что предпочтеніе, оказываемое всему привычному передъ непривычнымъ, находитъ для себя самые разнообразные исходы: непривычное то устраняется изъ обихода мышленія -- забывается, то сводится на привычное при помощи той или иной ассоціаціи: новое -- на старое, чуждое -- на обыденное, неизвѣстное -- на извѣстное и т. д.

Разсматривая затѣмъ роль языка, какъ орудія, несущаго чрезвычайно полезную службу при охранѣ силъ отъ напрасной траты, Авенаріусъ приходитъ къ заключенію, что теоретическое мышленіе или апперцепція всегда является съ разсчетомъ на экономизированіе своихъ средствъ и во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ всегда руководится этимъ разсчетомъ. Въ апперцепціи, какъ мы уже знаемъ, дѣло идетъ о взаимодѣйствіи двухъ комплексовъ представленій, одинъ изъ которыхъ -- болѣе опредѣленный по своему содержанію -- и долженъ оказать по отношенію къ намѣченной цѣли желаемую услугу. Спрашивается, каковы должны быть входящія въ него представленія, для того, чтобы услуга эта, т.-е. сбереженіе силъ, могла бы достигнуть максимума? Очевидно, прежде всего, что содержаніе этихъ представленій должно быть извѣстно, и затѣмъ оно не должно быть единичнымъ или частнымъ, а общимъ, т.-е, собственно говоря, имѣть значеніе понятія. Оно должно вести не только къ узнаванію, достигаемому чрезъ сведеніе частнаго къ частному, но къ пониманію, т.-е. къ обогащенію даннаго представленія всѣмъ содержаніемъ того понятія, подъ которое оно подводится. Благодаря этому свойству, пониманіе его и можно считать теоретическою апперцепціей par excellence.

Но оно является и теоретическою апперцепціей par préférence именно въ силу той полноты, съ которою имъ удовлетворяется требованіе наименьшей траты силъ. Общее понятіе не только служитъ расширенію содержанія даннаго представленія, но и захватываетъ еще цѣлый рядъ такихъ представленій, которыя могутъ считаться того же рода, что и данное, иди, по крайней мѣрѣ, могутъ быть признаны сходственными съ нимъ. Не только все содержаніе этого понятія, но и всѣ объекты, къ которымъ можетъ быть отнесено это содержаніе, проходитъ при этомъ чрезъ сознаніе. Такъ, наприм., общее понятіе "животное" наводитъ на мысль не только все охватываемое имъ содержаніе, но еще и припоминаніе о всѣхъ тѣхъ животныхъ, схожихъ съ подводимыми подъ наше понятіе, или предположеніе о такихъ, которыя могли бы включиться въ его содержаніе.

Показавъ важное значеніе пониманія для нашего мышленія, Авенаріусъ ставитъ вопросъ: не принадлежитъ ли философія, столь горделиво именующая себя "наукою наукъ", къ числу тѣхъ умственныхъ дисциплинъ, задача которыхъ заключается въ пониманіи?

Философія,-- говоритъ онъ,-- не можетъ еще дать окончательнаго отвѣта на этотъ простой и ясный вопросъ. Можемъ ли мы указать на общепризнанное понятіе философіи, зная, что философій много, но философіи еще нѣтъ? По этой причинѣ и нѣтъ возможности разрѣшить окончательно поставленный вопросъ, хотя и возможно дать ему хотя одностороннее, по крайней мѣрѣ, освѣщеніе. Ставя вопросъ, Авенаріусъ не имѣетъ въ виду исчерпать его въ логическомъ отношеніи, а подразумѣваетъ только возможность его историческаго разрѣшенія. Не подлежитъ сомнѣнію для всякаго сколько-нибудь знакомаго съ исторіей философіи, что такое рѣшеніе оказалось бы положительнымъ, т.-е. подтвердило бы намъ ту истину, что общее направленіе философіи имѣетъ своею цѣлью пониманіе.

Такимъ образомъ, оказывается, -- говоритъ Авенаріусъ въ заключеніе этой части своего разсужденія,-- что мы можемъ смотрѣть на принципъ наименьшей траты силъ вообще какъ на основу теоретическаго мышленія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какъ на основу стремленій къ пониманію всѣхъ наукъ, задающихся пониманіемъ, и, слѣдовательно, въ частности, какъ на корень философіи.

Переходя затѣмъ къ разсмотрѣнію вопроса о задачѣ философіи, Авенаріусъ, ссылаясь на предшествующее разсужденіе, говоритъ, что въ цѣлесообразности пониманія были выяснены двѣ стороны: во-первыхъ, сведеніе неизвѣстнаго на извѣстное и, во-вторыхъ, подведеніе частнаго подъ общее,-- представленія подъ понятіе. Надо замѣтить, что оба эти момента должны быть разсматриваемы не только какъ основа пониманія, но въ нихъ слѣдуетъ еще видѣть и условія самого пониманія, -- тѣ требованія, которыя необходимо должны быть налицо для того, чтобы пониманіе могло состояться. Извѣстное и общее понятія и являются именно тѣми средствами, орудіями или факторами, дѣйствіе коихъ производитъ пониманіе. Тамъ, гдѣ ихъ не оказывается, пониманіе становится невозможно.

Теперь является возможность опредѣлить границы пониманія, Онѣ, очевидно, распространены въ той же мѣрѣ, какъ и соотвѣтствующія имъ понятія. Эти же послѣднія идутъ до, такъ сказать, абсолютнаго простаго понятія, соотносительно, до понятія абсолютно-простаго и, въ то же время, до, такъ сказать, абсолютнаго общаго понятія, соотносительно, до понятія абсолютно-общаго. По этой причинѣ всѣ науки, ставящія себѣ цѣлью пониманіе, считаютъ цѣль свою вполнѣ достигнутою, когда имъ удается, съ одной стороны, расчленить свое содержаніе на простѣйшія составныя части, и, съ другой, вывести тѣ общія понятія, которыя могли бы во всей полнотѣ охватывать данную совокупность явленій. Такія понятія и получаютъ значеніе самыхъ общихъ понятій и высшихъ законовъ, такъ какъ "законы" суть тѣ же апперцепціи, съ тѣмъ только различіемъ отъ общихъ понятій, что подъ нихъ подводятся не однородныя вещи, а однородныя событія.

Изъ этого явствуетъ, что розысканіе законовъ соотвѣтствуетъ тому же стремленію къ пониманію, что и стремленіе мыслить понятіями, и что корень какъ того, такъ и другаго слѣдуетъ видѣть въ принципѣ наименьшей траты силъ. Можно утверждать поэтому, что закону нельзя приписать большаго объективнаго значенія, чѣмъ понятію; значеніе же ихъ обоихъ зиждется на опытѣ, выраженномъ подведенными подъ нихъ представленіями единичныхъ вещей и единичныхъ событій.

Представленія единичныхъ вещей и единичныхъ событій, подводимыя порть понятія и законы,-- разсуждаетъ далѣе Авенаріусъ,-- находятъ въ этихъ понятіяхъ и законахъ объединеніе всему тому, что у нихъ есть общаго. Точно такое же объединеніе могутъ дать высшія понятія и законы низшимъ и такимъ путемъ объединеніе можетъ быть доведено до того понятія или закона, который соотвѣтствуетъ наивысшему единству. Такимъ образомъ, принципъ наименьшей траты силъ оказывается не только корнемъ стремленія къ пониманію, но и корнемъ стремленія къ единству вообще, къ наивысшему единству въ особенности.

Изъ этого видно, что представленія множественности противорѣчатъ нашему основному принципу. Множественность всегда принимается высокоразвитымъ чувствомъ какъ обремененіе сознанія. Вѣрность этого положенія доказывается исторіею человѣческой мысли, которая, не взирая ни на какія разочарованія, всегда стремилась къ сведенію всей своей дѣятельности къ единству.

Не останавливаясь надъ изслѣдованіемъ вопроса о томъ, существуетъ ли на самомъ дѣлѣ такое единство, Авенаріусъ обращаетъ вниманіе теперь лишь на то, что стремленіе къ нему проявляется въ тѣсной связи со стремленіемъ къ пониманію или къ мышленію общей совокупности всего существующаго посредствомъ понятій и показываетъ затѣмъ, что наука, избравшая себѣ предметомъ эту совокупность, была не изъ числа тѣхъ, которыя занимались отдѣльными частями, сторонами или развѣтвленіями этой совокупности, а именно та, которая задачею своею ставила изученіе всей этой совокупности, какъ единаго цѣлаго,-- наука эта, по свидѣтельству исторіи, и есть философія.

Если мы припомнимъ теперь,-- говоритъ Авенаріусъ въ заключеніе этой части своего труда,-- что направленное на общую совокупность вещей и событій мышленіе есть мышленіе отвлеченное, т.-е. совершающееся посредствомъ понятій и имѣющее цѣлью пониманіе, и что это мышленіе опредѣляется принципомъ наименьшей траты силъ, то должны будемъ, согласно высказанному нами выше, смотрѣть на философію какъ на возведенное до научности стремленіе мыслить совокупность всего даннаго въ опытѣ при минимальной на то затратѣ силъ. Совокупность же даннаго въ опытѣ или, соотносительно, того, что можетъ быть дано въ опытѣ вообще, называемъ мы міромъ; подъ философіей, такимъ образомъ, должны мы разумѣть мышленіе о мірѣ согласно принципу наименьшей траты силъ.

XVII.

Изслѣдованіе вопроса о методѣ философіи Авенаріусъ начинаетъ съ опредѣленія мѣста, занимаемаго философіей въ ходѣ научнаго развитія. Если по отношенію къ ея задачѣ,-- говоритъ онъ,-- философія должна быть поставлена послѣднею въ ряду наукъ, такъ какъ собственная ея работа предполагаетъ отдѣльныя спеціальныя науки установившимися, то, по отношенію времени установленія, философія, какъ то свидѣтельствуетъ намъ ея исторія, явилась первою. И нельзя не признать, что такое предвосхищеніе философіею ея задачи вполнѣ согласовалось съ присущими ей основными свойствами. Въ самомъ дѣлѣ, такъ какъ представленія отдѣльныхъ вещей подводятся подъ общія понятія, которыя, такимъ образомъ, дѣлаютъ возможнымъ пониманіе отдѣльныхъ вещей, то стремленіе къ пониманію находитъ самое скорое и легкое удовлетвореніе тогда, когда мышленіе получаетъ въ свое распоряженіе тѣ общія понятія, какія оно можетъ выработать, направляя свои силы на всю совокупность данныхъ вещей. По этой причинѣ и приходится мышленію обратиться, прежде всего, къ этой совокупности, и, слѣдовательно, для философіи, согласно принципу наименьшей траты силъ, само собою открывается первая роль въ исторіи развитія умственной дѣятельности, направленной къ "пониманію". Согласно этому же принципу совершается и дальнѣйшее развитіе философіи, поскольку развитіе это заключается въ болѣе и болѣе тѣсномъ ограниченіи предѣловъ ея области.

Подведеніе представленій подъ понятіе, имѣющее при этомъ мѣсто, предполагаетъ, конечно, что представленія единичныхъ вещей могутъ въ самомъ дѣлѣ быть подведенными подъ понятія. Состоятельность общихъ понятій необходимо должна пройти черезъ эту провѣрку. И какимъ бы путемъ она ни совершалась, во всякомъ случаѣ, окажется нужнымъ образованіе спеціальныхъ понятій для выработки понятія общаго. Цѣль спеціальнаго изслѣдованія, во всякомъ случаѣ, будетъ поставлена въ служебное" отношеніе къ философіи: оно должно будетъ или провѣрить состоятельность даннаго общаго понятія, или подготовить выработку такого, которое было бы состоятельно. Тутъ и лежитъ начало дифференцированія научнаго, посредствомъ понятій совершающагося, т.-е. отвлеченнаго мышленія, и чрезъ это дифференцированіе произошло и развѣтвленіе научнаго мышленія на спеціальныя науки.

Характеризуя далѣе отношеніе спеціальныхъ наукъ къ философіи, Авенаріусъ находитъ его двоякимъ: оно является какъ результатъ единства личности мыслителя и какъ результатъ единства цѣли, заключающейся въ только что упомянутой вспомогательной роли спеціальныхъ наукъ. Случайное значеніе перваго обстоятельства очевидно. И если намъ указываютъ на "философа", занимающагося спеціальною наукой, то это не значитъ еще, что имѣется подтвержденіе сліянія данной науки съ философіей. Если логика, этика, эстетика и теперь еще разрабатываются "философами", то это не значитъ еще, что науки эти по отношенію къ философіи имѣютъ такое же вспомогательное значеніе, какъ и естественныя науки, напримѣръ, совершенно выдѣлявшіяся изъ области философіи, или какъ психологія, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе изъ нея выдѣляющаяся. Этимъ постепеннымъ пріобрѣтеніемъ самостоятельности спеціальныхъ наукъ задачи философіи, какъ таковой, мало-по-малу свелись -къ тому, что философія сознательно отмежевала себѣ пониманіе всей совокупности вещей и противупоставила его пониманію отдѣльныхъ, спеціальныхъ областей. Можно сказать, резюмируя вышеуказанное, что философское пониманіе охватываетъ міръ абстрактною формой, общею всѣмъ -единичнымъ вещамъ, тогда какъ естественныя науки или естественно-научная космологія разсматриваетъ міръ, какъ единичную вещь, какъ конкретную форму, изъ которой вырабатывается философская абстракція.

Покончивъ съ этимъ вопросомъ, Авенаріусъ переходитъ къ изслѣдованію тѣхъ факторовъ, при посредствѣ коихъ философія разрѣшаетъ свою задачу -- пониманіе общей совокупности вещей. Уже прежде было показано, что всякое пониманіе осуществляется при помощи двухъ элементовъ: извѣстнаго и общаго понятій; теперь предстоитъ разсмотрѣть, какимъ образомъ установлялось понятіе "извѣстнаго" въ ходѣ развитія научнаго мышленія.

"Извѣстное" получило свою роль въ процессѣ пониманія въ качествѣ привычнаго, традиціоннаго. Пока представленія отдѣльныхъ вещей являлись у насъ какъ безпрепятственно подводимыя подъ общія традиціонныя понятія, до тѣхъ поръ въ мышленіи не происходило еще того дифференцированія, которое возникло въ то время, когда стали замѣчать неподводимость нѣкоторыхъ единичныхъ представленій подъ эти понятія. Съ этого времени рядомъ съ традиціонными понятіями, считавшимися незыблемыми, выступаютъ измѣнчивыяпрогрессирующія понятія науки, которыя не опираются уже на привычку, какъ основаніе своей состоятельности, и въ поступательности своего Движенія ищутъ тотъ наибольшій результатъ, который можетъ быть достигнутъ соотвѣтственною затратой силъ.

Извѣстнымъ съ того времени начинаетъ считаться то, чѣмъ овладѣло сознаніе, что присутствуетъ въ сознаніи. Въ этомъ смыслѣ, извѣстное -- независимо отъ вопроса его происхожденія -- всегда является какъ данное опытомъ, иначе говоря, оно всегда есть опытъ, совершаемый нами при томъ или иномъ состояніи сознанія; объектъ опыта признается при этомъ такимъ, какимъ онъ обрѣтается въ сознаніи. Этими чертами характеризуется первобытный опытъ,-- тотъ опытъ, въ которомъ еще неразличимо заключено какъ то, что внесено въ представленіе самимъ объектомъ, такъ и то, что вложено въ него субъектомъ, переживающимъ опытъ. Въ анимизмѣ мы можемъ найти обильную иллюстрацію такого первобытнаго опыта; но обращикъ его дается и въ томъ воззрѣніи естествоиспытателя, который въ падающемъ камнѣ усматриваетъ "силу", повергающую камень на землю.

Различеніемъ того, что дѣйствительно дается опытомъ, отъ того, что влагается въ него мыслью субъекта, полагается основаніе различію научнаго опыта отъ опыта наивнаго. Научный опытъ, какъ оно и разумѣется само собою, и есть именно тотъ, который одинъ только долженъ стать содержаніемъ науки, достигшей высшаго пункта своего развитія. "Извѣстное" съ этого момента перестаетъ уже приниматься такимъ, какимъ намъ даетъ его сознаніе. Теперь требуется уже, чтобы оно было дано научнымъ опытомъ и стало основаніемъ не наивнаго, а научнаго пониманія. Все, что не является въ объектѣ, какъ данное, а прилагается мыслью переживающаго опытъ субъекта,-- все это устраняется окончательно изъ сферы научнаго пониманія {Авенаріусъ указываетъ здѣсь тотъ фактъ, который К. Гёрингъ называетъ переходомъ пониманія въ знаніе.}.

Но что же именно такое не дается самимъ объектомъ, а влагается въ представленіе его субъектомъ? На этотъ вопросъ Авенаріусъ даетъ весьма опредѣленный отвѣтъ. Онъ обстоятельно разсматриваетъ одинъ за другимъ тѣ роды апперцепціи, которые антропоморфизируютъ мышленіе, вводятъ въ представленія такіе элементы, которые въ извѣстной степени искажаютъ объекты извѣстною долей человѣкоуподобленія ихъ. Авенаріусъ различаетъ три рода такихъ антропоморфическихъ апперцепцій: миѳологическія, антропологическія и тимематологическія. Миѳологическія апперцепціи переносятъ въ представленіе предметовъ всѣ тѣ общія свойства, которыми характеризуется весь человѣкъ,-- всѣ тѣ формы, въ которыхъ выражается человѣческое "я"; антропологическія -- захватываютъ только сферу чувствованій, а тимематологическія -- вносятъ извѣстныя формы нашего разсудка, причинность, субстанціальность. Такимъ образомъ, въ каждой изъ этихъ трехъ апперцепцій мы имѣемъ дѣло съ нѣкоторымъ придаткомъ къ совокупности объективныхъ данныхъ: человѣческая душа является такимъ придаткомъ въ первомъ случаѣ, человѣческое чувство -- во второмъ и человѣческая, такъ называемая, "форма мышленія" -- въ третьемъ.

Чѣмъ болѣе подымается мышленіе до высоты научнаго значенія, тѣмъ рѣшительнѣе исключаетъ оно, какъ и было показано выше, все то, что не заключается въ данныхъ объектахъ. Въ настоящее время очищеніе отъ миѳологической примѣси подходитъ почти къ концу; очищеніе отъ примѣсей антропологическихъ по меньшей мѣрѣ намѣчено, тогда какъ вопросъ объ апріорныхъ формахъ мышленія, какъ тимематологической примѣси, которая, въ свою очередь, также должна быть удалена для установленія чистаго опыта,-- этотъ вопросъ, какъ утверждаетъ Авенаріусъ, не былъ даже и поставленъ. "Постановка эта и, вмѣстѣ съ тѣмъ, оправданіе ея, обоснованное на развитіи самого мышленія, дѣлается здѣсь, -- говоритъ Авенаріусъ,-- въ первый разъ".

Установленіемъ понятія "чистаго опыта" опредѣляются границы научнаго пониманія, которое теперь разъ навсегда устраняетъ отъ себя всю сферу пониманія наивнаго, никогда не могшаго войти въ какія бы то ни, было опредѣленныя границы, такъ какъ хваталось, какъ за орудіе пониманія, за все то, что считалось имъ извѣстнымъ, т.-е., какъ мы знаемъ уже изъ предшествовавшаго, все то, что было ему привычно, что обрѣталось готовымъ въ сознаніи, благодаря традиціи или иной случайности.

Остается прибавить, что и понятіе чистаго опыта также обусловлено принципомъ наименьшей траты силъ, такъ какъ исключить изъ мышленія о данномъ все то, что въ немъ не заключается, значитъ воздержаться отъ затраты на это мышленіе той доли силъ, которая самимъ предметомъ не требуется.

Покончивъ съ уясненіемъ понятія чистаго опыта, Авенаріусъ переходитъ къ вопросу о томъ, каковъ долженъ быть тотъ методическій пріемъ, при помощи котораго она можетъ разсчитывать охватить свой объектъ (т.-е., выражаясь кратко, логическую совокупность существующаго), однимъ, на чистомъ опытѣ зиждущемся, понятіи.

По что именно должна считать философія своимъ объектомъ? Какимъ образомъ установитъ она понятіе этого объекта? Очевидно, что первою заботой ея должно быть правильное, методическое установленіе этого понятія, или, говоря иначе, умѣнье добывать для себя дѣйствительно существующіе объекты.

На первомъ планѣ здѣсь, несомнѣнно, стоитъ наблюденіе; всѣ естественно-научные методы суть методы наблюденія. Посредствомъ ихъ не только констатируется наличность предмета, но и, кромѣ того, предметъ этотъ опредѣляется по отношенію его свойства или по содержанію. Эти методы приложимы только къ единичнымъ объектамъ и, слѣдовательно, составляютъ достояніе отдѣльныхъ или спеціальныхъ наукъ.

Но,-- продолжаетъ далѣе Авенаріусъ,-- мы уже видѣли, что философія не можетъ существовать въ смыслѣ отдѣльной спеціальной науки, такъ какъ намъ извѣстно уже, что при дифференцированіи научнаго изслѣдованія на долю философіи выпала не та или эта спеціальная область, а нѣкоторая отвлеченная общность всѣхъ областей. Отдѣльныя эти области по отношенію къ философіи занимаютъ, какъ мы уже знаемъ, положеніе вспомогательное и посредствомъ своихъ методовъ доставляютъ философіи потребные ей объекты. Ихъ методы суть методы наблюденія, совершенно неприложимые, какъ то явствуетъ изъ предъидущаго, къ философіи.

Извѣстно, однако же, что методы наблюденія нельзя считать единственными путями, слѣдуя которымъ естественныя науки достигаютъ до своихъ объектовъ. Такъ какъ всякое наблюденіе неизбѣжно является ограниченнымъ разными физическими -- соотвѣтственно: физіологическими -- и психологическими моментами, то и приходится пополнять его болѣе раціональными пріемами, а именно: заключеніемъ отъ извѣстнаго къ неизвѣстному.

Можно было предполагать, что пріемъ заключенія отъ извѣстнаго къ неизвѣстному станетъ если и не исключительно-философскимъ, то, по крайней мѣрѣ, общимъ для философіи и естественныхъ наукъ. И въ самомъ дѣлѣ, въ этомъ направленіи шли лучшія надежды тѣхъ, которые не замѣтили неприложимость этого пріема къ философскимъ вопросамъ.

Прежде всего, затруднительно было опредѣлить тотъ пунктъ, къ которому пріемъ этотъ могъ бы оказаться приложимымъ. Мы знаемъ уже, что пользованіе "извѣстнымъ" въ научномъ мышленіи подлежитъ ограниченію, стремящемуся свести "извѣстное" въ границы даннаго чистымъ опытомъ. По камень преткновенія для философіи на этомъ пунктѣ заключается въ томъ, что понятіе чистаго опыта еще предстоитъ выработать.

Притомъ же, указаніемъ на это препятствіе еще не все сказано. Гораздо важнѣе то обстоятельство, что если бы философія и смогла бы, наконецъ, найти ту точку опоры, на которой она имѣла бы возможность утвердить рычагъ своихъ заключеній, то трудъ этотъ остался бы, все же-таки, безъ всякихъ результатовъ. Дѣло въ томъ, что предметы и явленія, констатируемые естественными науками при посредствѣ заключенія, всегда однородны съ тѣми, отъ которыхъ дѣлаемо было это заключеніе. Различіе предметовъ всегда имѣетъ или специфическое, или пространственное, или временное значеніе. Другими словами, неизвѣстное, о которомъ дѣлается заключеніе, подпадаетъ подъ то же понятіе, что и извѣстное, служившее основою заключенія. Такъ, напримѣръ, если изъ наблюденій надъ движеніемъ какой-нибудь планеты я, согласно закону параллелограмма силъ, заключаю о присутствіи центральнаго тѣла, къ которому планета тяготѣетъ, то, очевидно, констатированное поимъ заключеніемъ тѣло подводится подъ понятіе тѣла, а его движеніе -- ~поцъ понятіе движенія. Для естествознанія случай этотъ, представляя значеніе извѣстной проблемы, можетъ имѣть важное значеніе; но для философіи открытіе центральнаго тѣла могло бы только тогда стать событіемъ, когда можно было бы утверждать, что этимъ путемъ получилось вполнѣ новое для опредѣленія бытія понятіе. Нечего и говорить, однако же, что ничто новое этимъ путемъ не получается и что только посредствомъ наблюденія и опыта обогащается имъ естествознаніе. Такимъ образомъ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что пріемъ заключенія отъ извѣстнаго къ неизвѣстному не можетъ дать для философіи никакихъ результатовъ.

Точно также,-- говоритъ далѣе Авенаріусъ,-- философія не обогатилась бы никакими результатами, если бы пыталась восходить все къ болѣе и Хюлѣе общимъ понятіямъ. Все, что бы мы ни добыли заключеніемъ, всегда и неизбѣжно подведется подъ готовыя уже понятія; объемъ этихъ понятій увеличится, но высота пониманія чрезъ то не измѣнится, такъ какъ она исключительно зависитъ отъ высоты отвлеченія того понятія, подъ которое подводится данное представленіе, и ни отъ чего другаго.

Быть можетъ,-- не безъ ироніи замѣчаетъ Авенаріусъ въ заключеніе своего разсужденія о значеніи для философіи пріема заключенія отъ извѣстнаго къ неизвѣстному,-- быть можетъ, безрезультатность усилій на этомъ пути оставляетъ для философіи болѣе плодотворное приложеніе этого пріема предѣлахъ долженствуемаго быть установленнымъ ею чистаго опыта?

Но и въ этомъ направленіи нѣтъ никакой надежды на успѣхъ. Чистый опытъ, вѣдь, отличается отъ опыта обыденнаго не плюсомъ, а минусомъ; чистый опытъ заключаетъ въ себѣ то же, что и обыденный, за исключеніемъ тѣхъ добавленій, которыя прилагаются къ нему субъектомъ и которыя совсѣмъ ужь не годятся для обоснованія на нихъ какого бы то ни было заключенія. Исторія вполнѣ подтверждаетъ эту истину: она даетъ минный рядъ попытокъ, приведшихъ къ олицетвореніямъ, а не реальностямъ,-- формамъ, а не къ содержанію,-- тавтологіямъ, а не новымъ понятіямъ. Такимъ образомъ, ни одна изъ этихъ попытокъ не можетъ служить для насъ имѣющимъ значеніе прецедентомъ.

Ранѣе уже было замѣчено, что первою задачей, предлежащею теперь философіи, является выработка понятія чистаго опыта. Не теряя изъ вида эту задачу, Авенаріусъ обращаетъ сперва вниманіе на то, что и въ прежнія времена философія, рядомъ съ попытками заключеній отъ извѣстнаго ть неизвѣстному, преимущественно заботилась объ установленіи понятія о такомъ опытѣ, который, сообразно степени развитія научнаго мышленія въ данное время, могъ считаться или близкимъ къ чистому, или совершенно чистымъ.

Характеръ изслѣдованій въ этомъ направленіи былъ, какъ извѣстно, критическій, а потому можетъ показаться, что критическій методъ и есть именно тотъ, при помощи котораго вырабатывается понятіе чистаго опыта. Нѣтъ сомнѣнія, что методъ этотъ является здѣсь необходимымъ, но только не болѣе, какъ подготовительный. Недостаточность критики для установленія чистаго опыта доказалъ уже величайшій критическій философъ Бантъ; его Критика чистаго разума прерывается именно на томъ пунктѣ, въ которомъ она могла бы перейти въ критику чистаго опыта. Такая критика не должна была бы довольствоваться раскрытіемъ примѣсей къ тому, что принималось за чистый опытъ, но должна была бы еще рядомъ съ критическимъ анализомъ выдвинуть впередъ и другой пріемъ, при посредствѣ котораго сдѣлалось бы возможно положительное примѣненіе отрицательныхъ результатовъ критики. Этотъ пріемъ, какъ оно и очевидно, только и можетъ быть устраненіемъ (элиминаціей) всего того, что въ опытѣ является добавленіемъ или примѣсью. Методъ устраненія, или элиминаціонный, является, какъ видно изъ этого, собственно философскимъ методомъ. Этотѣметодъ, какъ замѣчаетъ Авенаріусъ, и примѣнялся во всѣхъ предшествовавшихъ разсужденіяхъ. Веденныя согласно принципу наименьшей траты силъ, они инстинктивно подчинялись методу элиминаціи, хотя онъ былъ сформулированъ только теперь, послѣ цѣлаго ряда случаевъ, въ которыхъ уже имѣло мѣсто его приложеніе.

Заканчивая изслѣдованіе вопроса о методѣ философіи, Авенаріусъ считаетъ нужнымъ добавить, что если въ предшествовавшемъ изложеніи элиминаціонный методъ и представленъ какъ методъ собственно философскій, то изъ этого не слѣдуетъ еще заключать, что его должно считать методомъ исключительно философскимъ. И естественныя науки также не чужды заботѣ объ очищеніи своихъ, изъ опыта добытыхъ, понятій. Если философія занята очищеніемъ тѣхъ данныхъ, которыя составляютъ ея содержаніе, то дѣлаетъ она это не какъ философія, а какъ научное мышленіе. Философія отличается отъ спеціальныхъ наукъ не своимъ методомъ, но исключительно только своимъ объектомъ -- понятіями охватываемою совокупностью даннаго. Различіе между философскимъ и естественно-научнымъ мышленіемъ можетъ имѣть, какъ видно изъ этого, не только относительное, но и произвольное значеніе, оправдываемое развѣ въ историческомъ отношеніи, и методъ элиминаціи принадлежитъ несомнѣнно въ такой же мѣрѣ естественнымъ наукамъ, какъ и философіи, которая получаетъ въ свое вѣдѣніе содержаніе естественныхъ наукъ, ими уже очищенное.

Въ заключеніе всего этого разсужденія можно сказать, что если философія, т.-е. мышленіе, направленное на изученіе общей совокупности всего существующаго, и перестаетъ быть наукой въ обычномъ значеніи этого слова, то она остается, все же-таки, научнымъ мышленіемъ. Во всемъ предшествующемъ разсужденіи о ней въ иномъ смыслѣ не было и рѣчи.

XVIII.

Корень философіи, ея задачи и методъ составляютъ содержаніе первыхъ трехъ, разсмотрѣнныхъ уже нами отдѣловъ сочиненія Авенаріуса; укладу философіи посвященъ четвертый и послѣдній отдѣлъ, ознакомленіемъ съ которымъ мы теперь займемся.

Первымъ вопросомъ здѣсь является анализъ тѣхъ опытныхъ понятій, которыя являются данными, выработанными естествознаніемъ, и отдѣленіе въ этихъ понятіяхъ элементовъ, соотвѣтствующихъ требованіямъ чистаго опыта, отъ внесенныхъ въ нихъ субъектомъ примѣсей.

Мы знаемъ,-- говоритъ Авенаріусъ,-- что естественныя науки разсматриваютъ все существующее какъ совокупность атомовъ, движимыхъ силою и по необходимости взаимно воздѣйствующихъ другъ на друга.

Отдѣлимъ въ этомъ понятіи примѣсь отъ того, что соотвѣтствуетъ въ немъ чистому опыту, и воспользуемся полученнымъ остаткомъ для образованія намѣченнаго нами высшаго понятія.

Результатъ этого изслѣдованія отчасти уже предвосхищенъ нами и въ нѣкоторой степени не чуждъ въ настоящее время неотсталой наукѣ.

Прежде всего, мы ставимъ слѣдующій вопросъ: дана ли сила въ чистомъ опытѣ, какъ нѣчто движущее? Никакое наблюденіе движущейся вещи,-- отвѣчаемъ мы,-- не дало возможности воспринять силу, и тотъ единственный случай, когда мы ее воспринимаемъ, относится не къ движенію, а къ нашему ощущенію силы. Ощущеніе это является всегда какъ сопутствующее движенію нашихъ членовъ, а не какъ чувство, причиняющее это движеніе. Но если порядокъ этотъ и былъ бы обратный, то и тогда никакой опытъ въ свѣтѣ не могъ бы указать той точки, съ которой ощущаемая сила воздѣйствуетъ на мускулы. Мы не испытываемъ такого процесса, а потому и не имѣемъ о немъ никакого представленія. Ощущеніе силы и мускульное движеніе совершенно разнородны, и поэтому нѣтъ никакой возможности заключить отъ одного къ другому, предполагая найти въ этомъ заключеніи состоятельную замѣну опыта.

Не испытывая ощущенія силы, какъ чего-то движущаго, мы точно также не испытываемъ и необходимости этого движенія. Вслѣдъ за силой падаетъ и необходимость, такъ какъ сила есть нѣчто принуждающее, а необходимость -- самое принужденіе. Мы испытываемъ только одно -- послѣдовательность этихъ явленій; принужденія же или произвола мы вовсе не испытываемъ,

Поскольку представленіе причинности,-- продолжаетъ Авенаріусъ,-- требуетъ силы, необходимости и принужденія, какъ составныхъ частей послѣдовательности явленій, постольку разомъ падаетъ и причинность. Если принужденіе въ указанной выше комбинаціи необходимо въ смыслѣ "причины", то придется признать, что представленіе это возникло въ данномъ случаѣ совершенно аналогично тѣмъ представленіямъ, которыя связываются съ деревьями, камнями, раковинами и т. п. предметами у фетишистовъ. Основной моментъ здѣсь -- пониманіе; но и въ томъ, и въ другомъ случаѣ пониманіе это имѣетъ характеръ наивный, антропопатическій. Различіе обоихъ случаевъ -- чисто-количественное, отнюдь не качественное.

Подведя итогъ разужденію, посредствомъ котораго были устранены (элиминированы) "сила" и "причинность", Авенаріусъ считаетъ нужнымъ замѣтить, что устранены онѣ были постольку, поскольку въ нихъ были открыты антропопатическія апперцепціи, а никакъ не въ отношеніи выражаемаго ими эмпирическаго отношенія между двумя и болѣе предметами. Причинность не перестанетъ означать непрерывность въ ходѣ всего совершающагося, и въ этомъ значеніи находитъ для себя полное оправданіе.

Съ точки зрѣнія принципа наименьшей траты силъ причинность означаетъ соотношенія двухъ моментовъ, одинъ изъ которыхъ можетъ мыслиться какъ цѣль, а другой -- какъ средство. На этомъ основаніи самый принципъ можно бы назвать "принципомъ наименьшей затраты средствъ", какъ то и было уже сдѣлано Цёльнеромъ.

"Сила" и "причинность" останутся, наконецъ, и какъ такія краткій формулы или сжатыя выраженія, безъ которыхъ пока еще нельзя обойтись.

Теперь предстоитъ изслѣдовать понятіе "субстанціи" и рѣшить вопросѣ о томъ, въ какомъ смыслѣ она должна быть устранена и въ какомъ -- сохранена.

Для удовлетворительнаго рѣшенія этого вопроса Авенаріусъ считаетъ нужнымъ предварительно бросить бѣглый взглядъ на соотношеніе между развитіемъ мышленія и развитіемъ языка.

Первоначальныя воспріятія, обозначаемыя нашею рѣчью,-- говоритъ онъ,-- содержатъ предметъ какъ сложное единство, многоразличіе котораго остается еще несознаннымъ. Все болѣе и болѣе развивающаяся у человѣка способность различенія разлагаетъ мало-по-малу, при сильномъ вліяніи развитія рѣчи, это пёрвоначальное единство, по немедленно же вслѣдъ затѣмъ опять возстановляетъ его въ качествѣ новаго единства высшаго(рода: различныя свойства и движенія предмета теперь уже различаются и при посредствѣ названій, относительно изолируемыхъ, вновь притягиваются къ первоначальной единицѣ (сохраненной опять-таки языкомъ), какъ къ своему подлежащему въ формѣ сказуемыхъ.

Такимъ образомъ, первоначальная цѣльная вещь противупоставляется ея же собственнымъ свойствамъ, а это отношеніе вслѣдъ затѣмъ, снова подъ вліяніемъ языка, является уже антропоморфизированнымъ, т.-е. вещь представляется уже дѣятельною, подвижною, обладающею и претерпѣвающею. Само собою разумѣется, что это новое понятіе захватываетъ не мало элементовъ, противорѣчащихъ идеѣ чистаго опыта; но дальнѣйшее его развитіе не только не очищаетъ его отъ этой примѣси, но производитъ еще такія въ немъ перемѣны, которыя только осложняютъ и затрудняютъ задачу критической работы, которая рано или поздно должна наступить.

Значеніе понятія вещи, противупоставленной ея свойствамъ, явно измѣнчивымъ и преходящимъ, приподымаетъ значеніе вещи, остававшейся, какъ-то подтверждалось сохраненіемъ ея названія, неизмѣнною. "Вещь" становится все самостоятельнѣе и независимѣе и наступаетъ время, когда на нее начинаютъ смотрѣть какъ на существенное или дѣйствительно сущее, какъ на устой измѣнчивыхъ свойствъ и незыблемую основу этой ихъ измѣнчивости.

Отсюда до понятія субстанціи -- одинъ шагъ. И какъ только устойчивость, неизмѣнность вещи была возведена до абсолютности, міръ распался на два класса существованій: на субстанціи дѣйствительныя, не уничтожаемыя и въ себѣ существующія, и акциденціи, которыя разсматривались какъ измѣнчивыя и не могущія существовать въ себѣ, т.-е. внѣ связи съ субстанціями.

Но что же такое субстанція? Ранѣе, чѣмъ мы дадимъ окончательный отвѣтъ на этотъ вопросъ,-- говоритъ Авенаріусъ,-- должно намъ разсмотрѣть еще одинъ моментъ въ развитіи этого понятія.

Если мы желаемъ констатировать какое-нибудь измѣненіе, то необходимымъ для того условіемъ является такое относительное постоянство измѣнившагося нѣчто, которое дало бы намъ возможность признать его за прежнее при новомъ наблюденіи. Если условіе это не имѣетъ мѣста, то новое наблюденіе, встрѣчая полное измѣненіе прежде извѣстнаго намъ предмета, имѣетъ уже передъ собою нѣчто совершенно новое и не можетъ поэтому найти основаніе для констатированія происшедшаго измѣненія. Изъ этого видно, что воспріятіе измѣненія требуетъ отнесенія измѣняющагося къ неизмѣняющемуся, точно также какъ для воспріятія движенія, всегда равнозначущаго измѣненію, требуется отнесеніе его къ чему-либо неподвижному.

Когда развитіе языка сдѣлало возможнымъ противупоставленіе вещи ея собственнымъ свойствамъ, тогда стало возможнымъ относить измѣняемость свойства къ неизмѣняемости самой вещи и, слѣдовательно, констатировать фактъ измѣняемости. Такимъ образомъ, въ представленіи вещи былъ созданъ устойчивый пунктъ, по которому и устанавливалось представленіе о совершившихся измѣненіяхъ. Вмѣстѣ съ развитіемъ воспріимчивости къ этимъ измѣненіямъ росло пропорціонально и сознаніе устойчивости, приписываемой неизмѣняющемуся пункту, получившему названіе субстанціи. Когда измѣняемость стали считать абсолютностью, тогда и устойчивость, неизмѣняемость субстанціи также получила абсолютное значеніе.

И такъ, -- говоритъ Авенаріусъ,-- субстанція есть психологически-необходимое вспомогательное понятіе, служащее установленію представленія объ абсолютной измѣнчивости, точно также какъ понятіе вещи служитъ выработкѣ представленія объ измѣнчивости относительной. Изъ этого видно, что понятіе субстанціи не подлежитъ устраненію изъ сферы мышленія, но оно должно быть необходимо устранено, какъ соотвѣтствующее объективно-реальному нѣчто, въ дѣйствительности совсѣмъ не существующему.

Чтобы относительно опредѣлить значеніе понятія субстанціи въ мышленіе, Авенаріусъ ставитъ теперь вопросъ о томъ, какова роль субстанція по отношенію къ пониманію.

Противуположность, въ которую была поставлена субстанція къ ея акциденціямъ, является двоякою: субстанція разсматривается какъ постоянное среди измѣненій и какъ основа всего отъ нея зависимаго. Въ смыслѣ постояннаго нѣчто субстанція является скорѣе какъ вспомогательное орудіе для установки представленія измѣняемости, нежели пособіемъ для пониманія этой измѣняемости. Значеніе ея для пониманія надо искать, слѣдовательно, не здѣсь.

Субстанція, какъ основа всего отъ нея зависимаго, есть продуктъ весьма продолжительнаго развитія,-- развитія, совершавшагося въ смыслѣ ослабленія первоначальной, вполнѣ антропоморфической апперцепціи, постепенно поддававшейся вліянію роста научнаго мышленія. Согласно смыслу только что указанной апперцепціи, соотношенія между субстанціей и акциденціями установились сперва совершенно по образу и подобію отношеній между нашимъ "я" и его дѣйствіями. Понятія субстанціальности и причинности являются въ этомъ пунктѣ совершенно слитыми.

Это, порожденное наивною апперцепціей, наивное пониманіе еще живо и по настоящее время. Возникшее подъ вліяніемъ развитія рѣчи и рѣчью же сохраненное, пониманіе это стало привычнымъ. И теперь еще продолжаютъ за воспринимаемымъ нѣчто искать скрытое, какъ основу, которая проявляетъ себя въ этомъ воспринимаемомъ. И теперь еще держатся того мнѣнія, что, помимо скрытой отъ насъ субстанціи, ничто внѣ насъ существующее не можетъ быть понято. Все это показываетъ, до какой степени глубоко коренится въ мышленіи эта привычка и какъ легко еще и теперь принимать привычное за понятое.

Но какъ бы ни цѣнило современное мышленіе это привычкою усвоенное понятіе, все же-таки, дальнѣйшее развитіе научнаго мышленія должно будетъ, согласно принципу наименьшей траты силъ, мало-по-малу устранить его, такъ какъ понятіе субстанціи явно приноситъ болѣе вреда, чѣмъ пользы. Для подтвержденія этой мысли слѣдуетъ не упускать изъ вида главные моменты въ ходѣ новѣйшаго развитія соотношеній вещей къ ея свойствамъ.

Рано или поздно долженъ былъ наступить моментъ, когда пришлось уразумѣть, что предполагаемыя свойства вещей были ощущеніями воспринимающаго субъекта. Съ этого времени свойства вещей перестали считаться неотдѣлимою принадлежностью этихъ вещей; освободясь отъ первоначальной отъ нихъ зависимости, сами же вещи были поставлены въ идеалистическое отношеніе къ ощущающему субъекту. Вслѣдствіе этого образовалось различіе между вещью, какъ она представлялась субъекту, и вещью, какъ она была "въ себѣ" (an sich).

Это открытіе "вещи въ себѣ" оказало воздѣйствіе и на развитіе понятія субстанціи. Различеніе вещи "въ себѣ" и вещи "для насъ" основывалось на старинной апперцепціи, приписывавшей вещамъ энергію, воздѣйствующую на другіе субъекты. Но тотъ же анализъ, который привелъ къ открытію "вещи въ себѣ", показалъ, что и энергія вещи была обусловлена апперцепціей, точно такъ же, какъ субстанція. Субстанція и ея энергія вслѣдствіе этого получили двойственное значеніе: во первыхъ, какъ вещь въ себѣ и ея реальное воздѣйствіе на субъектъ и, во-вторыхъ, какъ субстанція и причинность въ чисто-субъективномъ смыслѣ. Когда же это двойственное существованіе породило сознаніе заключающагося въ немъ противорѣчія, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и невозможность разрѣшенія этого противорѣчія съ той же прежней точки зрѣнія, тогда образовалось убѣжденіе въ неразрѣшимости этого противорѣчія,-- неразрѣшимости, основывающейся на самой природѣ человѣческаго мышленія.

Не слѣдуетъ забывать, однако же, что мышленіе наше не находится въ безусловной зависимости отъ нашей рѣчи. Съумѣвъ освободиться отъ этой пагубной зависимости, мы создадимъ возможность разрѣшенія и указаннаго противорѣчія. Намъ нужно только уразумѣть, что понятіе субстанціи коренится въ условіяхъ развитія языка, а не въ области, внѣ насъ существующей.

И въ настоящее время еще, -- заканчивая свое разсужденіе, говоритъ Авенаріусъ,-- томится философъ надъ задачею Данаидъ -- познаніемъ объективной сущности "вещи въ себѣ", измѣряя при этомъ ея познаваемостью или, соотносительно, непознаваемостью границы своего познаванія. Громада духовной силы и добросовѣстной работы расточается на метафизическое опредѣленіе объективированнаго понятія,-- на отысканіе аріадниной нити для выхода изъ лабиринта, существующаго только въ мысли самого ищущаго.

Предшествующія разсужденія показали,-- говоритъ далѣе Авенаріусъ,-- что понятіе субстанціи можетъ быть устранено изъ нашего міроразумѣнія и что существуетъ весьма большое вѣроятіе, что оно должно устраниться при нормальномъ ходѣ умственнаго развитія. Принимая все это во вниманіе, мы должны теперь считать его уже устраненнымъ. Затѣмъ остается только опредѣлить отношеніе движенія къ ощущенію и разсмотрѣть нѣкоторые второстепенные, соотносящіеся сюда, вопросы и такимъ образомъ исчерпать содержаніе и этой послѣдней части резюмированнаго нами изслѣдованія Авенаріуса. Выраженный самыми общими чертами, окончательный результатъ его заключается въ томъ, что все существующее мыслится по содержанію своему какъ ощущеніе, по формѣ -- какъ движеніе. Авенаріусъ не говоритъ, что все существующее сводится къ ощущенію и движенію или, еще менѣе, есть ощущеніе и движеніе, но только что оно мыслится такимъ образомъ. Онъ остается вѣренъ поставленному имъ въ самомъ началѣ его сочиненія опредѣленію философіи, какъ мышленія о мірѣ, согласно принципу наименьшей траты силъ, и, охраняя себя отъ уклоненія въ метафизическія изысканія, не высказывается о существующемъ (о бытіи), а говоритъ только о томъ, какъ оно нами мыслится. По этой же причинѣ и вопросъ о сведеніи обоихъ выставленныхъ имъ понятій къ высшему единству одного всеобъемлющаго понятія онъ считаетъ метафизическимъ и оставляетъ открытымъ.

В. Лесевичъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.X, 1889