Лесевич Владимир Викторович - Что такое научная философия?

Что такое научная философія? *).

*) Русская Мысль, кн. I.

IV.

Въ Англіи существуютъ ортодоксальные послѣдователи Ог. Конта (Гаррисонъ и др.), но имена ихъ не имѣютъ не только европейскаго значенія. Но и въ самой Англіи лишены вліянія. Изъ числа же мыслителей вліятельныхъ можно было считать контистомъ развѣ Дж. Г. Льюиса, ранѣе выхода въ свѣтъ его Problems of Life Mind. Съ выходомъ же въ свѣтъ этого сочиненія стало совершенно ясно, что Льюисъ вполнѣ освободился отъ вліянія Ог. Конта и, каково бы тамъ ни было значеніе его чисто-индивидуальныхъ свойствъ, не особенно, впрочемъ, блестящихъ, слилъ свой голосъ съ общимъ хоромъ того научно-философскаго направленія, которое мы относимъ къ контовскому позитивизму, какъ цѣлое къ части, и перенесъ центръ тяжести своихъ изысканій въ область теоріи познанія и смежной съ нею психологіи, не теряя изъ вида связи всякой теоріи съ жизнью. Затѣмъ, позитивисты не могутъ уже назвать ни одного имени, равнозначнаго имени Льюиса, и не могутъ похваляться имъ какъ именемъ позитивиста чистой воды, тогда какъ въ числѣ противниковъ Контовой доктрины числится такой ученый, какъ Гекели. Рѣзкій приговоръ надъ узкимъ позитивизмомъ, произнесенный въ свое время Гёксли, произвелъ на приверженцевъ Конта большое впечатлѣніе. Съ тѣхъ поръ для всякаго контиста, не считающаго себя pour un homme absurde, впечатлѣніе это могло только подняться, такъ какъ взаимное отношеніе роста научной философіи и Контовскаго позитивизма постоянно оставались обратно пропорціональными. Припомнимъ при этомъ случаѣ, что Гёксли настаивалъ на отрицаніи всякой научной стоимости тѣхъ частей Курса Конта, которыя могутъ считаться специфически-позитивными. Онъ даже находилъ въ нихъ многое противорѣчащее духу истинной науки. Мнѣніе это, высказанное мимоходомъ въ эдинбургской рѣчи Гёксли (1868), было обстоятельно изложено и подкрѣплено доказательствами въ отдѣльной статьѣ, посвященной изслѣдованію "научнаго содержанія позитивизма", напечатанной въ Fortnightly Review 1869 г. {См. T. H. Huxley: "Reden und Aufsätzen naturwissenschaftlichen, pädagogischen und philosophischen Inhalts". Deutsche autorisirte Ausgabe. Berl., 1879.}.

Не слѣдуетъ упускать изъ вида при этомъ, что Гёксли цѣлымъ рядомъ статей и рѣчей, и въ особенности жизнью, завоевалъ себѣ весьма видное мѣсто въ ряду представителей научной философіи не только въ Англіи, но и въ Европѣ. Онъ съ особенною силой указываетъ на разграниченіе науки и метафизики и отстаиваетъ то самоотреченіе, ту резигнацію, которая должна составлять характерную черту всякой трезвой мысли. Эта послѣдняя черта, какъ одинъ изъ главныхъ отличительныхъ признаковъ "новой", какъ ее иногда называютъ, философіи, сдѣлался для многихъ, по природѣ своей особенно склонныхъ къ ассоціаціямъ по созвучію, великимъ камнемъ преткновенія. Въ самомъ дѣлѣ, для такого рода мыслителей существуетъ дорожка, по которой отъ "самоограниченія" до "ограниченности" -- одинъ шагъ. Самоотреченіе, резигнація, границы познанія,-- все это для нихъ, выросшихъ и состарѣвшихся на сказаніяхъ о всякаго рода "щучьихъ веленіяхъ", звучитъ дико. Если ужь Тэну случилось возвести конюха Санчо въ позитивисты, то почему бы, въ самомъ дѣлѣ, не признать позитивистомъ Санчева осла? Оселъ ограниченъ,-- ergo, онъ позитивистъ! Это такъ мѣтко, такъ глубокомысленно, такъ ѣдко и, главное, такъ сокрушительно для этихъ ненавистныхъ "истовъ"! Какое торжество! Лежа въ своемъ гробу, ликуетъ, конечно, сама покойная бабушка -- старая Химера.

Въ ряду именъ, которыми блещетъ научная философія въ Англіи и которое по праву можетъ быть поставлено съ почтеннымъ именемъ Гёксли, мы можемъ назвать имя старѣйшаго изъ поборниковъ научнаго метода и непримиримѣйшаго противника всякаго пустомыслія и суемудрія, талантливаго и честнаго Генри Маудсли, пользующагося и у насъ не малою извѣстностью. Трудно преувеличить достоинства этого ученаго, богатство его познаній, искусство и блескъ его изложенія. Прибавимъ еще, что Маудсли, освѣщая вопросы своими спеціальными психіатрическими свѣдѣніями, придаетъ имъ такую окраску, которая, вскрывая самую глубокую основу изучаемаго явленія, превращаетъ рѣшеніе вопроса въ жестокую я ѣдкую сатиру, заостренную мѣткимъ, удачнымъ словцомъ. Онъ не разъ уже очерчивалъ вѣрными штрихами несостоятельность метафизическаго умонастроенія, но въ послѣдней своей книгѣ рѣшительно превзошелъ себя... Сколько жизни, сколько правды въ обрисовкѣ и, въ то же время, какая каррикатура!

Начнемъ съ коротенькаго наброска, характеризующаго увлеченіе метафизикой, сдѣланнаго Маудсли въ его курсѣ психологіи: "Въ настоящее время,-- говорить онъ,-- къ метафизикѣ, вообще говоря, относятся неблагосклонно и совершенно увѣрены, что она не приносить никакой пользы. Общее убѣжденіе заключается въ томъ, что она пользуется значеніемъ науки только у тѣхъ, которые несутъ обязательства поступать такимъ образомъ, которые не руководствуются указаніемъ запросовъ жизни, но, занимая оффиціальныя каѳедры, поглощены преподаваніемъ, или же имѣютъ другой родъ занятій такого рода, который представляетъ мало случаевъ для усидчивыхъ наблюденій и много досуга для самосозерцанія. Есть еще мнѣніе, что метафизикой увлекается пылкая молодежь, которая претерпѣваетъ метафизическіе приступы точно такъ же, какъ дѣти -- корь, пріобрѣтая чрезъ то, къ счастью для нихъ, неуязвимость по отношенію къ этому патологическому состоянію на всю остальную жизнь. Утверждаютъ, наконецъ, что метафизика поражаетъ дѣятельные и способные умы тѣхъ философовъ, которымъ не удалось пройти школу научнаго изслѣдованія природы и которые поэтому не научились подчинять своего разума силѣ фактовъ и привыкли жить въ болѣе или менѣе идеальномъ мірѣ мыслей" {The Physhology of Mind. Third edition. London, 1876, p. 13.}.

Въ своей новой книгѣ, вышедшей въ прошедшемъ году, Маудсли посвящаетъ одну главу метафизикѣ и, доказывая сродство ея метода съ методомъ теологическимъ, противуполагаетъ ихъ методу научному. Онъ говоритъ, что интуитивный путь познаванія обыкновенно примѣняется къ дѣлу тѣмъ успѣшнѣе, чѣмъ свободнѣе умъ метафизика отъ благодѣтельнаго вліянія положительнаго познанія природы и жизненнаго опыта и чѣмъ болѣе онъ привыкъ къ экстатическому самопогруженію и безсодержательному мышленію. Нѣтъ ничего удивительнаго, что теологи и метафизики всегда находились въ тѣсномъ союзѣ и до настоящаго времени всегда разсчитываютъ другъ на друга въ оборонительной и наступательной войнѣ. На ихъ не-счастіе, однако-жь, союзъ этотъ былъ всегда союзомъ неизмѣнно-безплоднаго сожительства.

Всякая система, теологическая или метафизическая, -- говоритъ Маудсли, -- не охватывая явленій дѣйствительности, не имѣя фактическаго содержанія, будь она наивозвышеннѣйшая и наиспиритуальнѣйшая въ мірѣ, должна быть признана стоящею внѣ живаго организма истиннаго познанія, не можетъ считаться неотъемлемою его частью. Для правильной ея оцѣнки надо принимать во вниманіе не одни только согласующіеся съ нею факты, но и тѣ, которые идутъ съ нею въ разрѣзъ. Пусть она будетъ результатомъ интуитивнаго познанія, плодомъ чистѣйшаго и выработаннѣйшаго искусства умозрительныхъ построеній,-- все же никто не можетъ обезпечить ее отъ тяжелой необходимости провѣрки, ни благія намѣренія, ни величіе замысла, ни приверженность адептовъ. Все это не можетъ возмѣстить ея несостоятельности въ томъ случаѣ, если она окажется безсильною выдержать испытаніе.

Прочное основаніе плодотворныхъ идеаловъ и здраваго умственнаго развитія заключается не въ бѣгствѣ изъ нѣдръ природы, не въ экстазѣ перенапряженнаго идеализма, но въ широкомъ взаимодѣйствіи съ природой, съ человѣческою природой во всѣхъ ея видахъ, особенностяхъ и отношеніяхъ. Стараніе стимулировать и возбуждать какую бы то ни было отдѣльно взятую сторону умственной дѣятельности сверхъ возможной достижимости и далѣе требованій, обусловливаемыхъ соотносительными явленіями, внѣшней природы, -- стараніе придать избранной сторонѣ умственной дѣятельности независимое значеніе обнаруживаетъ, конечно, направленіе, идущее въ разрѣзъ трезвому и спасительному методу, благодаря которому выработалось нѣчто прочное въ прошедшемъ и вырабатывается въ настоящемъ. Умозрительный философъ, не накопившій соотвѣтственнаго запаса положительнаго опыта и выдумывающій системы міра въ своемъ кабинетѣ, большею частью предается, очевидно, мало чѣмъ лучшему занятію* сравнительно съ поэтомъ стараго времени, придумывавшимъ остроумныя объясненія естественныхъ явленій посредствомъ миѳовъ. Такой философъ, обнаруживаетъ признаки психелепсіи, которая ведетъ къ преувеличенію значенія самосознанія, но не поддерживаетъ въ равной мѣрѣ силу и здоровье ума {Henry Maudsley. "Natural causes and supernatural seemings". London, 1886. Part, m, Section VIII.}.

Другой весьма талантливый и разнообразный писатель, Лесли Стивенъ, не разъ останавливался надъ характеристикой того умонастроенія, которое мы разумѣемъ подъ названіемъ научно-философскаго, или позитивнаго, и которое онъ считаетъ по преимуществу англійскимъ, причемъ онъ занимался и вопросомъ разграниченія присущихъ этому умонастроенію воззрѣній отъ метафизическихъ.

Лесли Стивенъ видитъ въ философіи Юма поворотный пунктъ въ исторіи мысли и утверждаетъ, что направленіе, данное англійской философіи этимъ мыслителемъ, получитъ болѣе справедливую оцѣнку, когда будетъ, признано ничтожество тѣхъ заоблачныхъ построеній, которыя оно разрушило. Этотъ процессъ можетъ совершаться, впрочемъ, весьма медленно, такъ какъ исторія мысли идетъ путемъ борьбы и предполагаетъ разрушительную работу, соотвѣтствующую созидательной. Такимъ образомъ, ходъ развитія мысли представляетъ постепенное освобожденіе разума отъ ошибокъ, неизбѣжно возникшихъ въ эпоху первобытныхъ, ребяческихъ попытокъ умозрѣнія. Ученія, которыя сперва представлялись простыми выраженіями непосредственнаго наблюденія, оказались содержащими гипотетическій элементъ. Этотъ элементъ и исчезаетъ мало-по-малу подъ вліяніемъ изученія дѣйствительности. Это изученіе успѣло уже достигнуть въ нѣкоторыхъ областяхъ значенія научнаго познанія. Оно можетъ уже считаться систематическимъ укладомъ истинъ совершенно установившихся. Истины эти достовѣрны и взаимно согласованы. Первичныя аксіомы уже обладаютъ устойчивостью, недосягаемою для скептицизма, такъ что если какое-нибудь явленіе оказывается не согласующимся съ установленными истинами, то мы должны приписать несогласіе это не несостоятельности научныхъ теорій, я недостаточности даннаго наблюденія, пропуску какого-нибудь производящаго пертурбацію элемента. Всякое же новое, достодолжно веденное наблюденіе непремѣнно должно дать въ результатѣ открытіе, вполнѣ сливающееся съ установленною научною системой; оно и санкціонируетъ ее, и санкціонируется ею, въ одно и то же время. Мы можемъ породить наши основоначала подъ какое-нибудь высшее обобщеніе, но мы не можемъ подвергать измѣненію которую-либо изъ основныхъ истинъ. Мы можемъ смотрѣть на науки математическія какъ на типъ гармонически развивающагося знанія. Если бы разумъ переходилъ отъ извѣстнаго къ неизвѣстному -- такъ, какъ это совершалось въ математикѣ, если бы при каждомъ новомъ поступательномъ движеніи операціонный базисъ оставался Твердо-неизмѣннымъ,-- вся исторія умозрѣнія имѣла бы одинъ и тотъ же типичный характеръ. Исторія показываетъ, однако же, что дѣло шло иначе. Ранѣе выработки положительнаго знанія? шли догадки, не всегда согласныя съ истиной и всегда не легко устранимыя. Для успѣшнаго движенія познанія далѣе впередъ необходимо, какъ требовалъ еще Беркли, разсѣять пыль, взбитую нами же самими, убрать лѣса, которые служили для возведенія зданія, и убѣдиться, что лѣса эти не составляютъ необходимой части постройки,-- словомъ сказать, возвести всю нашу умственную дѣятельность до самосознанія и разрушить заблужденія, и до сихъ поръ служащія обманчивою опорой всякой логической процедуры. Это дѣло -- здравой метафизики; ее Лесли Стивенъ отождествляетъ съ теоріей познанія. Теорія познанія, какъ заявляетъ онъ, должна остерегаться прибѣгать въ объясненію познанія терминами, заимствованными внѣ области самаго познанія. Идя но этой стезѣ, здравая метафизика или теорія познанія станетъ въ разрѣзъ съ "такъ называемою онтологіей", мысль о состоятельности которой давно уже пора бросить. "Онтологія" -- это безплодная область, населенная призрачными химерами, чистѣйшими тѣнями, небытіемъ, прикрытымъ словесными хитросплетеніями, не свойственными жизни даже настолько, чтобы возможно было назвать ихъ ложными. Нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, допуститъ, для кого бы то ни было, способность выжать изъ своего разума объясненіе конечныхъ причинъ всѣхъ вообще вещей. Прямая аргументація противъ такихъ системъ не менѣе убѣдительна, чѣмъ ничтожество предполагаемыхъ заключеній. Защитники онтологіи всегда доказываютъ что-либо при помощи безконечной затраты логическихъ доводовъ; но если и допустить, что имъ и удалось что-нибудь доказать, то тотъ же часъ придется убѣдиться въ безполезности такой уступки: на дѣлѣ окажется, что мы не подвинулись ни на шагъ впередъ. "И если въ такихъ словахъ звучитъ дерзость,-- говоритъ Стивенъ,-- то я все же скажу, что только такое сужденіе и можетъ согласоваться съ подобающимъ философу уваженіемъ. Въ самомъ дѣлѣ, если я остановлюсь надъ обширными системами, поддерживаемыми самыми знаменитыми мыслителями, и оцѣню ихъ неустойчивость, ихъ безнадежную неспособность выдерживать критику и разрѣшать дѣйствительныя затрудненія, то мнѣ останется только придти къ заключенію, что авторы ихъ были или безумными,-- что ужь будетъ чрезвычайною дерзостью,-- или что они брались за рѣшеніе задачъ, переходящихъ за предѣлы того, что доступно для разума. Величайшій атлетъ оказывается, вѣдь, безсильнымъ, если вздумаетъ устранить отъ себя свою собственную тѣнь". По этой причинѣ, всякій, ведущій научное изслѣдованіе,-- будь то область той или этой науки, этики, напримѣръ, какъ-то и имѣетъ мѣсто у Лесли Стивена,-- не имѣетъ никакой надобности переступать границъ науки и искать въ трансцендентной области рѣшенія своихъ вопросовъ. Сохраненіе прочной почвы дѣйствительности должно быть для него всего дороже; на ней долженъ онъ возводить свое зданіе, предоставляя -метафизику полную свободу добираться до слона и до черепахи {Leslie Stephen:"History of english thought in the eighteenth Century". In two volumes, 1881, и его же: "The science of ethics". London, 1882, passim.}.

Имѣя въ виду по возможности полнѣе прослѣдить за характеристикой научной философіи и отграниченіе ея области отъ области метафизики у англійскихъ новѣйшихъ писателей, намъ нельзя пропустить и извѣстнѣйшаго изъ современныхъ англійскихъ психологовъ научной школы -- Джемса Сёлли. Его монографія "объ иллюзіяхъ" можетъ составить драгоцѣнную главу въ научной теоріи познанія и представляетъ достойный pendant упомянутой выше книгѣ Маудсли "о естественной причинѣ и сверхъестественныхъ кажимостяхъ". Сёлли, какъ и перечисленные выше писатели, считаетъ интуитивное познаніе мнимымъ, безсодержательнымъ, и видитъ въ опытѣ единственный источникъ познанія дѣйствительнаго, прочнаго, устойчиваго. По вопросу объ объемѣ и содержаніи наукъ онъ держится того мнѣнія, что всѣ изучаемые факты какъ внѣшняго, такъ и внутренняго міра распредѣляются между отдѣльными, самостоятельными научными дисциплинами, въ число которыхъ Сёлли включаетъ и психологію. Подъ психологіей онъ разумѣетъ при этомъ науку, изслѣдующую процессъ познаванія съ одной только его субъективной стороны. Что же касается стороны объективной, т.-е. вопроса о томъ, насколько познаніе истинно или состоятельно, то этотъ вопросъ, по мысли Сёлли, вѣдаетъ уже не психологія, а философія, или теорія познанія, которая заключаетъ въ себѣ и логику {James Sully: "Illusions. А psychological study". London, 1881, p. 296, и его же: "Outline of psychology". London, 1884, p. 16.}.

Принявъ во вниманіе изложенные нами факты, нельзя будетъ не согласиться съ Александромъ Мэномъ, что англичане разумѣютъ подъ позитивизмомъ не сводъ ученія (corps de doctrine), а методъ. Методъ этотъ, по мнѣнію Мэна, можно разсматривать какъ энергическій протестъ противъ ложной и безплодной метафизики, такъ долго имѣвшей власть надъ умами и доселѣ еще не лишившейся своихъ поклонниковъ. Смѣшеніе этого "позитивизма" съ "системою" Ог. Конта -- не только ошибка, но дерзость: позитивный методъ восходитъ къ тому времени, когда первый, достодолжно констатированный фактъ былъ отчетливо воспринятъ и вѣрно обслѣдованъ, тогда какъ приложеніе позитивнаго метода, сдѣланное Контомъ, почти вполнѣ возникло чуть не вчера и можетъ завтра же быть уличено въ несостоятельности. "Мы не можемъ достаточно сильно протестовать,-- говорить Мэнъ,-- противъ зловредной тенденціи, прицѣпляющей къ великому философскому теченію ярлычокъ одного человѣка и похваляющейся вслѣдъ затѣмъ, что теченіе это всецѣло имъ схвачено и усвоено" {Revue philosophique 1876, Т. II. Alexandér Main: "Le positivisme anglais et le système de Comte", pp. 280--284.}.

Мэнъ не оставляетъ безъ осужденія тотъ позитивизмъ, который не даетъ мѣста чувству и, по словамъ Мэна, едва ли подымается выше точки замерзанія. Вслѣдъ за Льюисомъ, Мэнъ вооружается противъ всѣхъ исключительныхъ отрицаній и обременительныхъ ограниченій; онъ вполнѣ симпатизируетъ безпрепятственности самыхъ высшихъ умозрѣній. По его мнѣнію, истинно-позитивный методъ не оправдываетъ такой замкнутости и замурованномъ.

Мы еще будемъ имѣть случай взглянуть ближе на тѣ условія, при которыхъ самыя высшія умозрѣнія возможны и осуществимы, а теперь замѣтимъ только, что у нѣкоторыхъ англійскихъ писателей протестъ противъ резигнаціи, могущей, впрочемъ, какъ то и само собою разумѣется, имѣть свои крайности, мѣтитъ только на провозъ стараго груза подъ новымъ флагомъ. Поскольку поправка Мэна соотвѣтствуетъ именно этой сторонѣ дѣйствительнаго положенія вещей, постольку надо признать, что англійскій позитивизмъ стоитъ ниже того уровня, на который онъ былъ поставленъ Локкомъ и въ особенности Юмомъ. Уже у Милля есть опасныя оговорки; но есть писатели, которыхъ только потому и нельзя включить въ число позитивныхъ, что въ этомъ направленіи они идутъ слишкомъ ужъ далеко.

Говоря объ этихъ писателяхъ, мы не имѣемъ, однако же, въ виду Герберта Спенсера, сопричисляемаго въ позитивной школѣ только по недоразумѣнію. Еще Милль выражалъ удивленіе, встрѣчая со стороны Макъ-Коша увѣреніе, будто Спенсеръ повиненъ въ заимствованіяхъ у него, Милля {Mill: "Examination" etc., примѣчаніе, стр. 273--274.}; въ настоящее же время просто смѣшно принимать мистико-метафизическое построеніе Спенсера за позитивное. Когда мы уяснимъ въ слѣдующихъ главахъ основныя положенія научной философіи, намъ станетъ совершенно ясно, почему въ основоначалахъ философіи Спенсера,-- блещущей, впрочемъ, отдѣльными глубокими и мѣткими истинами,-- можно видѣть повтореніе по-кантовскихъ натурфилософскихъ пареній и на какомъ основаній приложимо въ Спенсеру прозваніе его "англійскимъ Гегелемъ". Для насъ выяснятся тогда какъ его скачки и противорѣчія, такъ и заднія мысли далеко не научнаго пошиба и всѣ вообще "блѣдные призраки мыслей въ царствѣ тѣней", какъ называетъ умозрѣнія Спенсера неутомимый преслѣдователь его -- Малькольмъ Гёзри {Подробнѣе о Гёзри въ нашихъ Этюдахъ и очеркахъ, стр. 344--364.}.

Какъ ни значительно вліяніе Спенсера и какъ ни глубоки въ извѣстной средѣ мотивы этого вліянія {См., между прочимъ, E. Dühring'e: "Kritische Geschichte der Philosophie", S. 531--537.}, оно, конечно, идетъ все же таки въ сторонѣ отъ трезвыхъ научно-философскихъ работъ; и можно съ увѣренностью утверждать, что пока на стражѣ англійскаго позитивнаго движенія стоятъ такіе люди, какъ Гёксли, Маудсли, Лесли Стивенъ, Сёлли, дальнѣйшее успѣшное развитіе этого движенія вполнѣ обезпечено.

"Если бы кто-нибудь спросилъ меня,-- сказалъ весьма внушительно Гёксли въ своей эдинбургской рѣчи,-- какая политика господствуетъ у жителей луны, и. я отвѣтилъ бы, что ничего о томъ не знаю, что ни мнѣ, ни кому-либо другому ничего объ этомъ предметѣ и не можетъ быть извѣстно, и что поэтому я прошу не докучать мнѣ подобными вопросами, то вопрошавшій не имѣлъ бы права, конечно, почесть меня за скептика. Напротивъ того, отвѣтомъ своимъ я бы показалъ, что я просто-на-просто откровененъ и честенъ и знаю цѣну времени. Сильный и тонкій умъ Юма ставитъ множество проблеммъ, естественнымъ образомъ интересующихъ насъ, и затѣмъ показываетъ, что онѣ по содержанію своему имѣютъ то же значеніе, что и вопросы о лунной политикѣ, что они по природѣ своей не подлежатъ отвѣту, и поэтому не заслуживаютъ вниманія людей, которымъ приходится, живя на свѣтѣ, дѣлать свое дѣло". И Юмъ оканчиваетъ одинъ изъ своихъ Опытовъ такими словаки: "возьмемъ въ руки какое-нибудь теологическое или мистико-схоластическое произведеніе и спросимъ: содержитъ ли оно какое-нибудь изслѣдованіе о количествѣ или числѣ? Нѣтъ. Содержитъ ли какое-нибудь опытное изслѣдованіе эмпирическихъ фактовъ? Нѣтъ. Ну, такъ бросимъ же книгу въ огонь, такъ какъ въ ней ничего иного, кромѣ софистики и обмана, и быть не можетъ" {Huxley, о. c., S. 137.}.

Сдѣланный нами краткій обзоръ англійскаго научно-философскаго движенія ясно показалъ, что для противниковъ позитивизма здѣсь представляется гораздо болѣе сложная задача, нежели полемика съ тезисами Контовой системы: закономъ трехъ состояній и т. п. Здѣсь центръ тяжести всякой полемики долженъ быть перенесенъ съ критики доктрины на критику метода и имѣть дѣло какъ съ общею постановкой вопроса о сведеніи понятія философіи къ рамкамъ отдѣльной науки -- теоріи познанія, такъ и о частныхъ вопросахъ, этою наукой охватываемыхъ, начиная съ вопроса объ отграниченія ея отъ метафизики и оканчивай ролью иллюзій и галлюцинацій, какъ факторовъ, играющихъ не послѣднюю роль въ равнаго рода фантасмагоріяхъ. Словомъ, сокрушителямъ позитивизма и реставраторамъ химеръ хлопотъ здѣсь наберется много и, ниспровернувъ "законъ трехъ состояній", они могутъ остаться при полной увѣренности, что "дѣла" своего они еще вовсе и не начинали.

Но, быть можетъ, Контовскій позитивизмъ свилъ себѣ гдѣ-нибудь гнѣздо, изъ котораго можетъ съ надеждою на успѣхъ угрожать спокойствію столь недолюбливающихъ его любомудровъ, такъ что побѣда и одолѣніе этого супостата все же таки можетъ сулить нѣчто плодотворное? Прямаго указанія у самихъ любомудровъ на такого рода скрытыя козни и происки позитивизма не имѣется; собранныя же нами свѣдѣнія не дали никакихъ треножныхъ для гг. метафизиковъ результатовъ.

Вѣдь, не Португалія же, въ самомъ дѣлѣ, можетъ серьезно лишать ихъ покоя? Сколько намъ извѣстно, только здѣсь и процвѣлъ Контовскій позитивизмъ, благодаря энергической дѣятельности неутомимаго Теофила Брага. Онъ, своими многочисленными сочиненіями и изданіями, усердно насаждаетъ въ своемъ отечествѣ Контовскій позитивизмъ, а съ 1879 года онъ, совмѣстно съ Джуліо Маттосъ, сталъ во главѣ цѣлой группы позитивистовъ и основалъ спеціально для пропаганды позитивизма журналъ, сотрудники котораго, кромѣ цѣлаго ряда самыхъ разнообразныхъ статей, выпустили въ свѣтъ и нѣсколько книгъ, проникнутыхъ Контовымъ ученіемъ {"О Positivismo". Revista de philosophie diridida por Theophilo Braga e Julio de Mottos.-- Th. Braga: "Traèos geraes de phflosophia positiva". Lisboa, 1881.-- Его же: "Sistema de Sociologie". 1886.-- Teixeira Bastos: Comte e о positivisme". Lisboa, 1881.-- Его же: "Ensaios sobre a evolnèâo de humanidade".-- J. P. Oliveira Martins:,Systeme dos mythos religioses". Lisboa, 1882.-- Его же: "Elementes de anthropologie", и др.}. На бѣду позитивизма, все это далѣе Португаліи и Бразиліи не пошло, и кромѣ одной статьи Т. Брага въ итальянскомъ философскомъ журналѣ (Морселли), едва ли португальская, мысль и приходила даже въ непосредственное соприкосновеніе съ обще-европейскимъ умственнымъ движеніемъ. О Португаліи, слѣдовательно, можно говорить только, что называется, для счета.

Въ сосѣдней Португаліи Испаніи, гдѣ еще такъ могущественна старая метафизика и гдѣ особеннымъ вліяніемъ пользовалась философія Краузе, позитивизмъ Конта, сколько намъ извѣстно, не имѣлъ большаго распространенія. Кромѣ лекцій Эстасенъ-и-Вортады, читанныхъ въ Барселонѣ въ 1877 году и вышедшихъ потомъ отдѣльныхъ томикомъ, мы не замѣчали ни одного сколько-нибудь выдающагося проявленія позитивныхъ вліяній. Въ текущемъ же году появилась небольшая книжечка Октавіо Лоиса, которая отвергаетъ Конта, какъ основателя позитивизма, и противупоставляетъ его ученію обще-европейскій позитивизмъ, представителемъ котораго считаетъ едва ли не всѣхъ ученыхъ, какіе только извѣстны автору: тутъ Дарвинъ, Спенсеръ, Клодъ Бернаръ, Гэккель, Фехнеръ, Вундтъ, Литтре, Гекели, Ренанъ, Льюисъ, Ришё, Бэнъ, Герценъ, Маисъ Мюллеръ, Дельбёфъ, Теофиль Брага и проч.,-- и всѣ именно въ томъ порядкѣ, въ которомъ мы ихъ выписали. Здѣсь, очевидно, хоть и ведется хозяйство безъ большаго порядка, все же оно не даетъ ни малѣйшихъ указаній на процвѣтаніе позитивизма; и такъ, на развитіе его, хотя бы на испанской почвѣ, нѣтъ нигдѣ и намека {Pedro Estasén y Cortada: "El Positivisme" o sistema de las ciencims ecperimentalea". Barcelona, 1877 -- Octavio Lois: "Lo accecible у lo inaccecible. Estudios populäres de Filosofia positiviste". Madrid, 1886.}.

Ранѣе, чѣмъ перейдемъ къ Германіи, намъ остается сказать нѣсколько словъ объ Италіи.

Въ Италіи ученію Конта совсѣмъ не удалось пустить корней. При первыхъ слухахъ о немъ, еще въ 60-хъ годахъ, ему противупоставили уже то широкое научное теченіе, которое дѣйствительно и поглотило догматизирующій контизмъ. Такъ поступилъ извѣстный историкъ Виллари {Pascuale Villari: "Saggi di storia, di critica e di politica". Firenze, 1868.}. Затѣмъ, нашлись такіе, которые хотя въ общемъ и симпатизировали Конту, но дѣлали, въ то же время, оговорки, отнимавшія у выраженія симпатій всякое реальное 8паченіе. Оговорки эти мѣтили противъ одного изъ краеугольныхъ принциповъ Контовой доктрины -- закона трехъ состояній -- и пытались ни болѣе, ни менѣе, какъ отстоять значеніе старыхъ метафизическихъ проблеммъ. Професс. Анджулли, явившійся представителемъ такого взгляда на позитивизмъ, и теперь издаетъ журналъ, въ которомъ проводить свои взгляды {А Angiulli:"La filosofia e la ricerca positiva. Quistioni di filosofia contemporania". Napoli, 1869. Bassegna critica, 1881--87.}. Наконецъ, можно указать въ Италіи и на сравнительно-значительное распространеніе позитивизма, но этотъ позитивизмъ имѣетъ съ позитивизмомъ Конта только одно общее названіе. Этотъ позитивизмъ, или какъ его чаще называютъ -- "научная философія", исходитъ изъ той мысли, что невозможность -- или, какъ выражается Ог. Контъ, химеричность -- всеобщаго объясненія всѣхъ явленій однимъ закономъ нынѣ преодолѣна: съ Контовскимъ единствомъ метода стоитъ теперь рядомъ философскій фазисъ единства ученія, найденный въ эволюціонизмѣ. Спенсеръ, какъ великій философъ эволюціонной теоріи, получаетъ у итальянскихъ позитивистовъ очень большое значеніе, причемъ нѣкоторые изъ нихъ стоятъ за метэмпирику Льюиса и имѣютъ другія особенности, но о Контѣ почти-что не вспоминаютъ и идутъ совершенно особымъ, совершенно независимымъ отъ его вліянія путемъ {E. Monctti: "La filosofia monistica in Italia. (Bivista di filosofia scientifica)". Gennaio, 1887.}.

Все, изложенное нами выше, приводитъ къ тому общему заключенію, что, умалчивая пока о Германіи, о которой рѣчь еще впереди, мы встрѣчаемъ Контовскій позитивизмъ или мерцающимъ гдѣ-то вдали отъ европейскихъ центровъ и вліятельныхъ философскихъ группъ, или влачащимъ стертое существованіе. Параллельно такому паденію Контовой доктрины замѣчается во многихъ мѣстахъ болѣе или менѣе успѣшное и пока недостаточно опредѣлившееся и объединившееся научно-философское Движеніе, достигшее сравнительно высшей стадіи зрѣлости только на родинѣ Локка и Юма.

Теперь намъ пора перейти къ разсмотрѣнію движенія, совершающагося въ этомъ же направленіи въ Германіи. Сперва мы остановимся на краткомъ обзорѣ оцѣнки Контовскаго позитивизма въ этой странѣ, а затѣмъ приступимъ къ ближайшему ознакомленію съ воззрѣніями главныхъ представителей чисто-нѣмецкаго позитивизма. У нихъ, какъ то и было уже замѣчено выше, мы найдемъ и самое опредѣленное, полное и ясное рѣшеніе нашего основнаго вопроса.

Въ Германіи, гордой своею славною философскою традиціей, позитивизмъ Конта, какъ то и само собою разумѣется, не могъ утвердиться и найти авторитетныхъ сторонниковъ. Къ нему, правда, очень сочувственно отнеслись нѣкоторые видные представители нѣмецкой философіи: Ланге, Дюрингъ, Герингъ, Эйкенъ, но между его послѣдователями нѣтъ громкихъ именъ. Если назвать мало извѣстныхъ писателей -- Твестена и Ширингера, то ими и исчерпается все число адептовъ, которыхъ Конту удалось найти въ странѣ философовъ. Теперь можно сказать съ увѣренностью, что самый благопріятный для позитивизма моментъ уже пережить Германіей, хотя нельзя не признать, что моментъ этотъ прошелъ не безъ косвеннаго воздѣйствія на нѣмецкую мысль: и онъ несомнѣнно привходилъ въ тотъ комплексъ вліяній, которыя все болѣе и болѣе влекли умы къ идеѣ научности въ области философіи. Самый терминъ остался даже у нѣкоторыхъ писателей новой школы, хотя писатели эти и развивали свои воззрѣнія [совершенно независимо отъ е системы" Ог. Конта и внѣ всякой связи съ нею.?

Не надо упускать изъ вида, что именно въ то время, когда статьи Милля и Спенсера выводили философію Ог. Конта изъ той неизвѣстности, въ которой она находилась, въ Германіи происходилъ знаменитый "поворотъ къ Канту", оказавшій на эволюцію нѣмецкой философской мысли въ послѣднее время такое могущественное вліяніе, что даже противники трансцендентальной философіи не остались внѣ ея сферы дѣйствія, и даже въ полемикѣ съ нею обнаруживали тотъ несомнѣнный фактъ, что ранѣе преодолѣнія основныхъ тезисовъ Канта они проходили его школу, и проходили не безъ пользы для вновь выработанныхъ ими воззрѣній.

Въ теченіе періода, длившагося около десяти лѣтъ, послѣ выхода въ свѣтъ извѣстнаго сочиненія Либмана Kant und die Epigonen (1865), вліянія Канта не избѣгло ни одно философское направленіе и,-- по словамъ Файнингера,-- не было даже возможности писать о философіи, не касаясь значенія основныхъ принциповъ Канта и не истолковывая такъ или иначе значенія "поворота" къ нему {Dr. Н. Vaihinger: "Conimentаr za Kаnti Kritik der reinen Vernunft". I Bаnd. Stattgart, 1881 -- 82. §§ 13 and 14.}.

Не рискуя впасть въ преувеличеніе, можно утверждать, что не существуетъ философской теорія, которая стояла бы къ обыденному мышленію въ такой рѣзкой противуположности, какъ философія Канта. Здѣсь отъ самаго корня уже начинается отклоненіе отъ обычнаго воззрѣнія, и не подлежитъ сомнѣнію, что усвоеніе Кантовой точки зрѣнія служитъ прекрасною школой провѣрки привычныхъ взглядовъ и превосходнымъ упражненіемъ способности освобожденія и отрѣшенія отъ рутины. Схватывая лишь основную черту Кантова критицизма, можно сказать, что черту эту слѣдуетъ видѣть въ рѣшеніи Кантомъ вопроса о томъ, отражается ли внѣшнее бытіе,-- будь то міръ реальный, или міръ идей,-- въ сознаніи нашемъ, какъ въ зеркалѣ, или же состоянія нашего сознанія суть только явленія, относящіяся къ внѣшнему міру не какъ отраженія въ объектамъ отражаемымъ, а какъ слѣдствіе въ причинѣ. Изъ этого положенія вытекло уже и знаменитое Кантовское a priori. Дѣятельность сознанія, свободная отъ чисто-пассивной роли отражательнаго зеркала, представлялась по Канту самостоятельною, обладающею своими опредѣленными формами; въ формы эти и выливались тѣ дѣйствія, причины которыхъ, какъ замѣчено выше, слѣдуетъ относить къ міру внѣшнихъ объектовъ.

Отсюда же проистекаетъ и извѣстный Кантовскій "коперниканизмъ", высказанный Кантомъ въ столько разъ затѣмъ повторенной парадоксальной формѣ, что не познаніе наше соображается съ предметами, а предметы съ познаніемъ, и что, слѣдовательно, о предметахъ мы знаемъ только то, что сами влагаемъ въ нихъ. Въ общей связи этихъ воззрѣній и заключается высшій пунктъ Кантовой философіи, выражающейся въ вопросѣ: какимъ образомъ возможна природа?

Съ этой, такъ называемой трансцендентальной, точки зрѣнія, опытъ въ широкомъ смыслѣ (противуполагаемый опыту въ тѣсномъ смыслѣ или эксперименту) не являлся уже какъ процессъ пассивнаго отраженія, но какъ взаимодѣйствіе міра внутренняго и міра внѣшняго,-- взаимодѣйствіе, обусловливающее воспріятія и дающее содержаніе мышленію извнѣ и облекающее это содержаніе въ извѣстныя формы, присущія нашему "я". Этимъ взаимодѣйствіемъ и совершается построеніе природы въ нашемъ сознаніи; чрезъ его посредство она становится возможною.

Положенія Канта, сдѣлавшіяся основами теоріи познанія или теоріею опыта, стали обязательными для изученія всякаго философа, особенно же со времени упомянутаго выше "поворота". Изученіе это, въ свою очередь, такъ глубоко внѣдрило въ умы значеніе теоріи познанія въ философской системѣ, что всякой философіи, отвергающей или не выработавшей ее, неизбѣжно приходилось считаться неполною и несостоятельною. Собственно Кантову теорію ложно было принижать условно, критиковать, или даже совсѣмъ отвергать,-- въ послѣднее десятилѣтіе многіе нѣмецкіе мыслители и преодолѣли ее окончательно,-- но не видѣлось и не видится возможности преодолѣть самый принципъ, ставящій теорію познанія во главу угла; не видѣлось и не видится возможности противупоставлять одно догматическое положеніе другому и, оперируя съ элементами познанія, оставлять самое познаніе безъ изученія и наивно орудовать понятіями, какъ бы вещами. Нечего и говорить, что прошедшіе школу Канта смотрѣли свысока на ученіе Ог. Конта, считали ее одною изъ формъ наивнаго реализма и не обнаруживали никакого желанія видѣть его процвѣтаніе на почвѣ, вспаханной критическою философіей.

Такъ было десять, пятнадцать лѣтъ тому назадъ; но и теперь, когда "поворотъ къ Канту", увлекавшій нѣмцевъ въ семидесятыхъ годахъ, можетъ уже считаться пережитымъ {Vierteljahrsschrift fur wiss. Philos., 87. II Heft, S. 204.}, воззрѣніе на значеніе теоріи познанія для философіи нисколько не ослабѣло и не рѣдкостью стало и сведеніе всей философіи къ теоріи познанія {Ernst Laase: "Kante Analogien der Erfahrung". Berlin, 1876. S. 2.-- Hans Vaihinger: "Hartmann, Dühring und Lange". Iserlohn, 1876, S. 30.-- W. Wundt: "Logik". Stuttgart, 1883. II-er Band., S. 619.}. Оцѣнка "системы" Конта не могла, конечно, миновать этой точки зрѣнія, какъ опорнаго пункта, а затѣмъ уже никакое безпристрастіе, никакое благорасположеніе, никакая симпатія самого критика къ личности Конта и его ученію не могли предотвратить окончательнаго вердикта и найти для доктрины Конта мѣсто срер живыхъ проявленій дѣятельности современной философской мысли.

Лучшимъ выраженіемъ такого именно отношенія нѣмецкой философской критики къ системѣ Конта можетъ служить статья Эйкена, появившаяся въ сборникѣ, изданномъ въ настоящемъ году по случаю чествованія пятидесятилѣтняго юбилея Целлера.

Эйкенъ отдаетъ полную дань справедливости "духовной силѣ человѣка", поставившаго себѣ такую цѣль, какую поставилъ Ог. Контъ въ своей системѣ позитивной философіи. По мнѣнію Эйкена, не найдется человѣка, который могъ бы равнодушно отнестись къ усиліямъ создать строй идей, охватывающій всѣ отрасли познанія въ однородное цѣлое и, такимъ образомъ, вдвигающій философію въ самое русло жизни. Но, восхваляя глубоко-жизненное значеніе стремленій Ог. Конта, Эйкенъ находить, однако же, что позитивная система не достигла предположенной творцомъ ея цѣли, что ей не удалось охватить всей шири живой дѣйствительности и коснуться самыхъ жгучихъ вопросовъ сложной борьбы, совершающейся въ современномъ общественномъ строѣ. По мнѣнію Эйкена, человѣческое сознаніе и тѣ различныя его состоянія, которыя обусловливаются столкновеніями, наполняющими общественную и политическую жизнь, оставлены Контомъ почти совершенно въ тѣни {Cp. Dühring: "Kritische Geschichte der Nationalökonomie and des Sodalismae". 1876. S. 256.}. Его глаза слишкомъ устремлены на внѣшнюю сторону жизни, на всякаго рода регуляризацію, но въ душу человѣческую онъ заглядываетъ мало, недостаточно заботится о ея тревогахъ и волненіяхъ. Эйкенъ находитъ дѣйствительную жизнь гораздо болѣе богатою и подвижною, чѣмъ она представлена въ системѣ Ог. Конта, а потому и отвергаетъ возможность для нея плодотворной жизненной роли, хотя признаетъ, въ то же время, что болѣе широкому и глубокому позитивизму будущаго придется, однако же, сохранить полное уваженіе къ нравственной силѣ и цѣлямъ такого мыслителя, какъ Ог. Контъ.

Если мы станемъ искать у Эйкена объясненія тѣхъ блужданій мысли и недосказанностей, которыя онъ отмѣчаетъ у Конта, то только и найдемъ ихъ въ указаніи на отсутствіе въ позитивной доктринѣ теоріи познанія, которая должна преподать правило и сообщить направленіе предоставленному всякимъ случайностямъ мышленію. При всей важности такой оріентировки, теорію познанія слѣдуетъ считать во всѣхъ отношеніяхъ важною частью современной философіи,-- болѣе того, надо признать ее средоточіемъ этой послѣдней, главнымъ объектомъ всѣхъ споровъ. Она можетъ быть развита здѣсь больше, тамъ -- меньше, но совсѣмъ отсутствовать она ни въ какомъ случаѣ не можетъ. Не отсутствуетъ она совершенно и у Конта. Но то, что вкрадывается тайкомъ и дѣйствуетъ вопреки сознательному намѣренію автора, не подымется до полнаго обладанія всѣми своими правами. По этой причинѣ,-- заключаетъ Эйкенъ,-- Ог. Контъ не поднялся до той высоты, на которую поставлена проблема эта въ новѣйшее время, особенно же со временъ Канта. Тогда какъ время требуетъ критической постановки, система Конта осталась въ основныхъ чертахъ своихъ догматическою.

Наконецъ, Эйкенъ дѣлаетъ еще одно замѣчаніе: онъ требуетъ, чтобы истинный позитивизмъ, "позитивизмъ будущаго", отрѣшился отъ непосредственнаго опыта и поднялся до высшихъ обобщеній. Какъ слѣдуетъ намъ отнестись къ такому требованію: не слѣдуетъ ли усмотрѣть въ немъ нѣкоторое притязаніе метафизики? Едва ли,-- отвѣтимъ мы на этотъ вопросъ,-- такъ какъ Эйкенъ признаетъ, что "философія не допускаетъ теперь возможности полета нашего познанія за предѣлы нашего бытія и перемѣщенія въ глубь вещей иного міра. Если прежде и существовала метафизика такого рода, то она уже пала". И такъ, у Эйкена мы можемъ констатировать то же различеніе истинной и ложной^нетафизики, которое мы замѣтили у нѣкоторыхъ англійскихъ философовъ и которое идетъ традиціонно еще отъ Юма. Такъ какъ споръ можетъ идти, во всякомъ случаѣ, не о словахъ, то для характеристики понятія Эйкена о ложной метафизикѣ отмѣтимъ, что онъ открываетъ ее у самого Ог. Конта и тѣмъ особенно сильно вскрываетъ послѣдствія некритичности его системы. Эйкенъ указываетъ, что, по идеѣ Ог. Конта, законъ трехъ состояній получаетъ свое дѣйственное научное значеніе только подъ условіемъ признать за нимъ болѣе чѣмъ простое эмпирическое обобщеніе, болѣе чѣмъ простой общій фактъ (simple fait général); и далѣе, законъ этотъ долженъ строить главныя свойства отдѣльныхъ эпохъ почти а priori, и, наконецъ, Эйкенъ указываетъ еще и на ту мысль Ог. Конта, что мы должны понимать такіе народы, какъ греческій и римскій, не какъ случайныя и частныя общественныя группы, но какъ необходимыя общія положенія (Comte: "Cours", IV, 466; V, 274). При встрѣчѣ съ такими взглядами,-- говорить Эйкенъ,-- не приходитъ ли намъ на мысль скорѣе Гегель, нежели Ог. Контъ? {В. Eucken: "Zar Würdigung Comte's und des Positivismus. (Philosophische Aufsätze). Ed. Zeller zu seinem fünfzigjährigen Doctor-Jubiläum gewidmet". Leipz., 1887.}.

Послѣднее замѣчаніе -- не единственное въ нѣмецкой философской литературѣ. Уже болѣе десяти лѣтъ назадъ Робертъ Циммерманъ сближалъ построенія Конта съ метафизическими системами по-кантовской эпохи. Въ новѣйшее время такое же сближеніе сдѣлалъ и представитель нѣмецкаго позитивизма Эрнстъ Лаасъ {Robert Zimmermann: "Hont und die Positive Philosophie". Wien, 1874, S. 36.-- Laase: "Idealismus und Positivismus", I. S. 183.}.

Такова судьба Контовой доктрины въ Германіи. Ее расхвалили, но не приняли, и отпустили съ отмѣткой, долженствующей свидѣтельствовать, что позитивизмъ этотъ не подхортъ подъ имъ же самимъ установленное мѣрило. Для полноты фактической стороны вопроса объ отношеніи нѣмецкой критики къ ученію Ог. Конта, слѣдуетъ отмѣтить еще, что Лаасъ считаетъ основныя положенія Конта "отчасти справедливыми", а К. Герингъ, не высказываясь по вопросу о классификаціи наукъ, въ общемъ одобряетъ законъ трехъ состояній, находя, однако же, что онъ не охватываетъ всего разнообразія соотносящихся фактовъ и не соотвѣтствуетъ нѣкоторымъ изъ нихъ {Laase, ibid.-- C. Oöring: "System der kritischen Philosophie". Leipz., 1875. И Theil, S. 10--12.}.

Затѣмъ, прямое и непосредственное отношеніе стоющей нашего вниманія нѣмецкой философской критики системы Конта можетъ считаться исчерпаннымъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ заканчивается и наше обозрѣніе соотношеній, существующихъ между позитивизмомъ Ог. Конта и научно-философскимъ движеніемъ или позитивизмомъ въ широкомъ смыслѣ. Теперь мы уже исключительно займемся этимъ послѣднимъ. "Новый позитивизмъ" извѣстнымъ образомъ примыкаетъ къ позитивизму англійскому, но у него есть не мало особенностей, къ характеристикѣ которыхъ намъ и предстоитъ перейти. Онъ, наконецъ, представляетъ и выходъ изъ тѣхъ положеній, съ которыми мы познакомились при обозрѣніи англійскаго позитивизма, къ дѣйствительному новому к важному обобщенію, о которомъ мы поговоримъ въ заключительныхъ главахъ нашей статьи.

Пока еще мы успѣли намѣтить только самые общіе контуры того поля, которое намъ придется изучать по частямъ, не избѣгая иногда и нѣкоторыхъ подробностей; но и теперь уже, какъ намъ думается, выяснилось въ достаточной мѣрѣ, что ратоборцы, избравшіе на всей шири указываемаго нами поля одну только узенькую и боковую полоску, совсѣмъ напрасно утаптываютъ ее своими Россинантами и втунѣ ломаютъ копья во славу дамы ихъ сердца, прекрасной Метафизики. На самомъ дѣлѣ, нашимъ "Caballeros and an tes" открывается весьма Широкое и просторное поприще. Смѣемъ надѣяться, что чувство собственнаго достоинства послужить достаточнымъ стимуломъ для достодолжнаго приложенія ихъ энергіи. Дѣло, вѣдь, самое простое: унять волненія страсти, перестать занимать насъ нисколько намъ не интересными собственными ихъ особами, перечитать все, что надлежитъ, а затѣмъ уже можно и писать. Безъ соблюденія этихъ условій придется, вѣдь, навсегда оставаться подъ очарованіемъ "бальзама возрожденія" и никогда не освободиться изъ объятій той или иной старой химеры.

В. Лесевичъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.II, 1888