ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цѣна за два тома -- 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Таракановскій чугунно-литейный и мѣдно-плавильный заводъ съ Круглой горы представляетъ видъ разбросаннаго шестиугольника. Какъ разъ подъ самой горой справа прудъ, а въ немъ есть два маленькихъ острова, поросшіе ивой; съ южной стороны вытекаетъ изъ пруда небольшая рѣчка, сперва скрывающаяся въ лѣсу, а потомъ правѣе идетъ по голой, покатистой мѣстности и точно убѣгаетъ въ гору съ сѣроватою почвою,-- гору безъ лѣсовъ и кустарниковъ, какъ и гора Круглая. Немного лѣвѣе, какъ будто подъ самой горой, а на самомъ дѣлѣ въ полуверстѣ отъ горы, построены двѣ четыреугольныя каменныя фабрики съ красными крышами, четыре длинныхъ зданія на заднемъ планѣ, потомъ впереди фабрикъ плотина съ вешняками. Но эти фабрики кажутся довольно мизерными сравнительно съ остальною массою пестрыхъ и черныхъ домовъ съ высокими крышами и маленькими садиками, сплотившимися такъ тѣсно другъ съ другомъ, что трудно съ перваго раза найти въ этой массѣ какой-нибудь промежутокъ. Но это только для перваго впечатлѣнія. Если же постоять подольше и приглядѣться, то начинаетъ проясняться вотъ что: заводскіе дома построены большею частью на холмистыхъ мѣстахъ, пересѣкаемыхъ ручейками, лѣтомъ высыхающими, а весною причиняющими своимъ разливомъ значительные ущербы въ домашнемъ хозяйствѣ таракановцевъ. А такъ какъ холмы никто не трудился сравнивать и они, согласно законамъ природы, устроились какъ пришлось, то отъ этого происходитъ то, что съ горы нельзя различить промежутковъ между домами. Здѣсь не мѣшаетъ еще прибавить, что когда на горѣ существовала будка, то ни одинъ караульный не могъ положительно сказать въ случаѣ пожара, чей горитъ домъ, потому что ему казалось всегда пламя не въ томъ мѣстѣ, гдѣ оно было. Это недоумѣніе объясняется безалаберной кучей строеній. Почти въ серединѣ массы домовъ виднѣется голубая церковь, около церкви лѣсъ; правѣе виднѣется что-то похожее на вѣсы, потомъ длинное одноэтажное бѣлое зданіе съ садомъ; рынка же на площади вовсе не видать. Берега пруда съ правой стороны высокіе, крутые, потому что, какъ говорятъ таракановцы, гора Круглая пустила по правому берегу пруда отростокъ. Этотъ отростокъ, впрочемъ, имѣетъ на себѣ густой сосновый и березовый лѣсъ, куда лѣтомъ бѣдные таракановцы ходятъ за малиной, а богатые ѣздятъ пить чай, закусывать, однимъ словомъ -- благодушествовать подъ зеленью. Особенныхъ видовъ въ правой сторонѣ нѣтъ: лѣсъ и лѣсъ, то горы, поднимающіяся высоко, то холмы, чуть-чуть виднѣющіеся въ промежуткахъ лѣса, то гдѣ-нибудь лѣсъ горитъ,-- и вся эта масса съ лѣсомъ и горами наконецъ точно упирается въ небо, какъ будто тутъ ей и конецъ. Налѣво же къ пруду выходятъ огороды съ банями безъ крышъ, построенными ближе къ пруду для того, чтобы лѣтомъ было удобнѣе изъ бани окунуться въ воду, а зимою на берегу пруда охладиться, что, впрочемъ, многимъ дорого обходится, потому что съ пруда часто дуетъ рѣзкій холодный вѣтеръ...
Заводъ, вмѣстѣ съ людьми, принадлежитъ частному лицу (мы взяли нѣсколько лѣтъ назадъ). Поэтому у обитателей завода особый характеръ, отличительный отъ другихъ человѣческихъ разрядовъ тѣмъ, что мужчины -- преимущественно рабочіе на заводѣ: рабочіе въ рудникахъ, рабочіе въ лѣсахъ, рабочіе на фабрикахъ. За эту работу въ старое время они получали провіантъ, имѣли покосы, на господскій счетъ строили дома и пользовались нѣсколькими свободными днями въ году. Всѣ они управлялись своимъ начальствомъ, тоже крѣпостными людьми; начальниковъ у нихъ было много: десятникъ, сотникъ, нарядчикъ, штейгеръ, урядникъ, приказчикъ. Послѣднихъ бывало и по два въ заводѣ, и они были главными рычагами всего заводскаго дѣла. Выше приказчика былъ управляющій, служившій заводовладѣльцу по найму и замѣнявшій своею личностью владѣльцевъ, которые на заводъ никогда не заглядывали. Случалось, что господа дѣлали управляющими и своихъ крѣпостныхъ, но рѣдко. А такъ какъ надъ рабочими постоянно существовало свое начальство, крѣпостное, то у таракановскаго заводоуправленія существовали свои домашніе законы -- словесныя или письменныя приказанія и наставленія. Тѣсно связанные съ внутренней обстановкой жизни рабочаго люда, эти законы вошли въ обычай каждаго человѣка, который ни возражать имъ, ни противиться не смѣлъ, а даже самъ, въ семейномъ своемъ быту, примѣнялъ эти законы къ дѣлу.
Таракановцы -- народъ рабочій, и чѣмъ они отличаются отъ другихъ рабочихъ, такъ это развѣ тѣмъ, что въ прежнее время они должны были работать всякую работу, гдѣ и что имъ дадутъ. Мало-по-малу у таракановцевъ сложился характеръ, состоящій въ томъ, чтобы надуть свое крѣпостное начальство, выйти сухимъ изъ воды, сгрубить кому угодно, осмѣять того, кто поддается, обругать въ сердцахъ того, кто больно жметъ, работать подобно машинѣ и въ свободное время отводить горе за водкой или пивомъ въ дружеской компаніи, въ которой можно и подраться. Отъ этого и оттого, что рабочіе работаютъ по нѣскольку человѣкъ вмѣстѣ, у нихъ существуютъ товарищества, основанныя на томъ общемъ интересѣ, чтобы работать вмѣстѣ, пить вмѣстѣ, жить дружно, въ случаѣ промаха кого-нибудь изъ товарищей, напримѣръ въ кражѣ чугуна, мѣди, въ порубкѣ лѣса, не выдавать своего,-- на основаніи того заключенія, что крѣпостное начальство, желая откупиться на волю, воруютъ гдѣ сотнями рублей, а гдѣ и больше. Не мѣшаетъ замѣтить, что большинство рабочихъ были раскольники, и хотя со временемъ раскольники слились съ православными, но и теперь еще можно найти настоящихъ раскольниковъ на Козьемъ Болотѣ; у нихъ сложился своеобразный заводскій взглядъ на разныя вещи, не говоря уже о предразсудкахъ и разныхъ суевѣріяхъ. Книгъ никто изъ рабочихъ не читалъ, потому что книгъ не было, да если бы и были, то читать умѣли немногіе, выучившіеся самоучкой, и поэтому у таракановцевъ существовала съ испоконъ вѣку практика, а о теоріи они и понятія не имѣли. На основаніи вотъ этой-то практики они и строили разныя убѣжденія, заключенія и мнѣнія, а какъ практика все-таки вертѣлась на томъ, чтобы работать, потому что безъ работы голоднымъ насидишься, то каждая рабочая артель горячо отстаивала свое занятіе: кайловщикъ, рабочій въ рудникахъ, хотя и ненавидѣлъ свое занятіе, потому что оно очень тяжело и уноситъ много здоровья, однако не любилъ слесаря, подзадоривалъ на драку куренного рабочаго и водилъ вообще компанію съ рудничными рабочими; слесарь, человѣкъ большею частью работающій дома, съ презрѣніемъ относился къ фабричному рабочему и подзадоривалъ на драку портного или сапожника, надѣясь въ то же время на свою силу и ловкость, и т. д.
Женскій полъ занятъ преимущественно хозяйственными домашними дѣлами, рожденіемъ и кормленіемъ дѣтей. Зная, что мужъ въ домѣ глава, хозяинъ и кормилецъ, жена боится въ чемъ-нибудь огорчить мужа, потому что хоть какъ ни дери горло (а таракановскія женщины очень голосисты), а съ мужемъ не справишься. Но все-таки нельзя сказать того, чтобы таракановская женщина была забита въ конецъ. Правда, ея умственное развитіе останавливается при выходѣ замужъ или при рожденіи второго ребенка, но вѣдь и мужья тоже недалеки въ умственныхъ способностяхъ, хотя далеко превосходятъ женщинъ доказательствами, называя притомъ женскій языкъ балалайкой. Стоитъ только послушать, какъ соберутся три женщины и о чемъ-нибудь разговариваютъ; мало того, что онѣ голосятъ безъ умолку, нѣтъ, каждой хочется перекричать остальныхъ, ввернуть такое слово, чтобы остальныя рты разинули, и хорошо еще, если онѣ не передерутся; а между тѣмъ весь этотъ крикъ происходитъ оттого, что каждой хочется показать другой, что и она умна, и что мужъ ея не пѣшка какая-нибудь, или что у нея, слава Богу, не одинъ ребенокъ. Мало этого: мужъ, не посовѣтовавшись съ женой, не заведетъ чего-нибудь для хозяйства, не дастъ денегъ въ долгъ, не позоветъ гостей на праздникъ. Кромѣ этого, такъ какъ тѣ мужья, которые работаютъ въ рудникахъ, домой возвращаются черезъ недѣлю или черезъ двѣ недѣли, а тѣ, которые работаютъ на фабрикахъ,-- поздно вечеромъ, то жены въ домахъ дѣлаются полными хозяйками, и мужья, возвратившись домой, не имѣютъ права вмѣшиваться въ женское хозяйство; такъ напримѣръ, если пропадетъ корова -- дѣло женское; мужъ только побранитъ жену за слабый надзоръ; то же и съ курицами, и съ овечками; пропади же лошадь въ отсутствіе мужа -- мужъ здорово исколотитъ жену; потеряйся сапогъ или шило -- женѣ быть битой. И все это объясняется очень просто: мужъ -- хозяинъ всего своего имущества и изъ любви къ женѣ предоставляетъ ей право не только безапелляціонно распоряжаться хозяйствомъ, но и, такъ сказать, даритъ ей для забавы корову, курицъ и овечекъ, отъ которыхъ большею частью пользуются его дѣти. Умѣетъ она владѣть коровой -- владѣй, а не умѣетъ -- сама виновата; пропала -- покупай на свои деньги.
Занятій у обоего пола таракановцевъ очень много; но эти занятія обезпечиваютъ ихъ кое-какъ. Работать на сторону приходится очень немногимъ мужчинамъ, а женщины работаютъ только на свои семейства, да и то, какъ говорится, бѣгаетъ, бѣгаетъ -- всѣ ноги обѣгаетъ, еле-еле до постели доберется. Жизнь женщины на заводѣ все равно что колесо, медленно двигающееся, и только развѣ какой-нибудь важный, выходящій изъ ряда обыкновенныхъ, случай явится въ какой-нибудь день,-- только тогда это колесо пріостановится не надолго. Зато и бываетъ же отдыхъ этому колосу,-- такой, гдѣ женщина не только вполнѣ являетъ себя хозяйкой дома, по даже дѣлается госпожой надъ всѣмъ домомъ.-- Это заводскіе праздники.
Много разныхъ Глумовыхъ въ таракановскомъ заводѣ: Глумовъ приказный въ главной заводской конторѣ, есть Глумовъ портной, есть Глумовъ нарядчикъ, пятокъ другихъ Глумовыхъ уже находится на спокоѣ, а пять еще находится въ работахъ или въ самомъ заводѣ, или въ другихъ заводахъ, подвѣдомственныхъ таракановскому; и большинство этихъ Глумовыхъ въ родствѣ между собою не состоитъ. Но всѣ эти Глумовы -- ничто въ сравненіи съ извѣстнымъ родомъ Глумовыхъ,-- родомъ Якова Петровича. Вотъ этихъ-то Глумовыхъ знаетъ почти весь заводъ, начиная съ маленькихъ ребятъ. Потомки Якова Глумова гордились своимъ предкомъ, потому что онъ сумѣлъ одинъ поставить крестъ на соборную колокольню губернскаго города. Дѣло было такъ: Яковъ Глумовъ обладалъ порядочной силой и ловкостью; онъ занимался преимущественно постройкой домовъ. Пристрастившись къ этому занятію, онъ ушелъ на заработки, и вотъ въ губернскомъ городѣ ему представился случай отличиться: нужно было поставить крестъ на соборной колокольнѣ. Всѣ рабочіе, участвовавшіе при построеніи собора, затруднялись поднять крестъ на колокольню; недоразумѣніе состояло въ томъ, какимъ образомъ подняться по шпицу, имѣющему вверху пространства двѣ четверти ширины. Другое бы дѣло -- изъ нутра продѣть; но изъ нутра неловко, да и одному не справиться, а двоимъ тѣсно. И странное дѣло: четыре человѣка занимались обивкой шпица, но никто изъ нихъ, кромѣ Якова Глумова, не рѣшился исполнить такое трудное дѣло, потому что всякій боялся: ну, какъ слетитъ сверху! Колокольня стояла два мѣсяца безъ креста; начальство вызывало охотниковъ, предлагало большія деньги, но желающихъ не являлось, а Яковъ Глумовъ -- еще за два мѣсяца хваставшійся товарищамъ и горожанамъ на работѣ, въ питейныхъ и на рынкѣ, что какъ ни помаются, а безъ него не подымутъ креста -- помалчивалъ. Онъ былъ человѣкъ гордый и ждалъ, что за нимъ придутъ, ему поклонятся. И онъ не ошибся. Явился архитекторъ, разсыпался въ любезностяхъ, наговорилъ кучу вздору и сталъ упрашивать Глумова. "Нѣтъ", отвѣчалъ Глумовъ, "я -- человѣкъ семейный и за што же я стану жизнь свою губить?" -- "Пять тысячъ назначено тому, кто подниметъ крестъ".-- "Я разѣ пять тысячъ стою своимъ дѣтямъ: дѣти отъ меня науку только-что начали приматъ". Наконецъ уломали кое-какъ Глумова взяться за дѣло. Назначенъ былъ день, народу къ собору собралось чуть ли не весь городъ, да еще пріѣзжихъ сколько понаѣхало. Лѣса съ колокольни еще не были убраны до колоколовъ, а выше -- лѣсовъ не было. Крестъ стоялъ у перилъ. Но Якова Глумова не было. Наконецъ явился и онъ. Это былъ низенькій человѣкъ, съ блѣднымъ лицомъ, одѣтый очень просто. "Четыре человѣка со мной!" -- крикнулъ Яковъ Глумовъ, гордо озирая праздную толпу,-- и пошелъ. Черезъ полчаса онъ былъ на колокольнѣ, полчаса его не было видно, черезъ часъ онъ явился на колокольнѣ и кричалъ стоявшимъ на лѣсахъ рабочимъ: "привязывайте крестъ!", но такъ какъ они возились долго, то онъ спустился самъ и самъ обвязалъ крестъ, какъ нужно. Потомъ онъ привязалъ крестъ на спину и, гдѣ задѣвая за крышу, гдѣ по веревкѣ, въ полчаса добрался до шпица. Отдохнувъ немного, онъ въ пять минутъ очутился на верхушкѣ шпица и сѣлъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Это очень удивило народъ. Когда же онъ спустился со шпица, его осыпали разспросами: какимъ образомъ могъ онъ сидѣть на шпицѣ; но онъ отвѣчалъ: "это дѣло мое". Собравъ много денегъ, Глумовъ сталъ гулять, и хотя городское начальство сначала поблажало герою, но наконецъ дурачествамъ Глумова не было границъ, и его принуждены были послать въ таракановскій заводъ, гдѣ онъ еще больше сталъ безчинствовать, на основаніи того, что онъ -- герой и героемъ его прозвали большіе люди.
Этотъ Глумовъ, какъ говорятъ, сгорѣлъ съ вина, и послѣ его смерти не осталось ни копѣйки денегъ сыновьямъ и дочерямъ.
Сыновья Глумова пошли въ отца, но имъ, подобно отцу, героями не случилось быть, а приходилось пользоваться отцовской славой, на основаніи которой одинъ изъ братьевъ былъ даже выбранъ Козьимъ Болотомъ въ старшины, т. е. въ начальники надъ раскольниками; но это начальство продолжалось недолго: его посадили въ острогъ и сослали въ каторжную работу за какое-то преступленіе.
Въ настоящее время существуютъ въ Таракановскомъ заводѣ внуки Якова Глумова: Тимофей Глумовъ, Маланья Степановна съ дочерью Прасковьей и двумя сыновьями, Ильей и Павломъ.
Живутъ они въ Козьемъ Болотѣ, въ десятомъ домѣ по лѣвую руку. Здѣсь кстати замѣтить, что новыхъ домовъ тутъ не строятъ на томъ основаніи, что съ новымъ домомъ много хлопотъ, да и у рабочаго человѣка очень немного свободнаго времени, которое идетъ на починку сапоговъ или кое-какихъ поправокъ; нанять же для этого плотника не на что. Кромѣ этого рабочіе, на старости лѣтъ обратившіеся въ раскольниковъ, такого мнѣнія на счетъ новинъ, что строить новый домъ и грѣхъ, и гордость,-- потому что, какого мнѣнія будутъ остальные товарищи: осрамятъ и будутъ грызть всю жизнь. Подобный случай дѣйствительно былъ. Одинъ рабочій сломалъ ветхій домъ, находившійся ближе къ фабричному порядку, зиму онъ прожилъ въ избушкѣ, выстроенной въ огородѣ, а на другое лѣто выстроилъ домъ съ избой и комнатой. Всѣ обитатели Козьяго Болота корили его, называя отщепенцемъ, т. е. отдѣлившимся отъ нихъ, и тѣмъ, что онъ на показъ себя выставляетъ, желая увѣрить всѣхъ, что онъ -- человѣкъ богатый и на прочихъ плюетъ. Рабочій не находилъ покою нигдѣ, жену его еще больше ѣли, ничего ей не давали въ долгъ, а если она по простотѣ своей давала кому-нибудь муки, квасу или соли, то ей долгъ не возвращали, считая мужа ея богатымъ человѣкомъ; наконецъ домъ этотъ во время страды сожгли, и рабочій переселился въ солдатскій порядокъ {Порядкомъ называется часть завода, имѣющая свое особое мірское управленіе -- нѣчто въ родѣ отдѣльной деревни.}.
Какъ бы то ни было, рабочіе Козьяго Болота не жалуются на ветхость своихъ жилищъ, а каждый свою избушку утыкаетъ мохомъ или паклею, преимущественно мохомъ, потому что ни у одного таракановца нѣтъ ни пашенъ, ни полей, на которыхъ бы росъ ленъ, и подпираетъ въ случаѣ надобности бревешкомъ. И такихъ полуразвалившихся домишковъ, какъ домъ нашего героя Глумова, въ Козьемъ Болотѣ не мало.
Настоящихъ хозяевъ въ домѣ Глумовыхъ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ было двое: Игнатій и Тимофей Петровичи Глумовы.
Оба брата разнились другъ отъ друга родомъ занятій и характерами. Игнатій былъ грубъ и золъ и вѣроятно поэтому работалъ въ рудникахъ, а Тимофей былъ мягокъ, угождалъ мелкимъ начальникамъ, терся то при полиціи, то при лазаретѣ и наконецъ попалъ въ караульные на гору, гдѣ въ то время существовала караушка, замѣнявшая на заводѣ каланчу, хотя въ сущности ея назначеніе состояло въ томъ, чтобы отбивать часы, т. е. смѣны рабочихъ.
Несмотря на то, что Игнатій Петровичъ былъ золъ и грубъ съ мелкими начальниками, въ родѣ штейгеровъ и нарядчиковъ, въ товарищескомъ кругу онъ былъ добрѣйніее существо. Сочувствуя каждому человѣку въ томъ, что положеннаго урока такому-то рабочему не исполнить, онъ всегда поддерживалъ мнѣніе, что не дурно было бы посбавить уроковъ; но это мнѣніе не приводилось въ исполненіе, потому, какъ говорятъ заводскія бабы: "рабочіе только на словахъ бойки, а коснись дѣло на лицо, у нихъ и каша во рту застыла". И разсужденіе это довольно мѣтко характеризуетъ трусость рабочихъ. Такъ Игнатій Петровичъ, бывши душой рудничнаго общества на работахъ, въ рудничной избѣ, въ питейныхъ домахъ, въ гостяхъ, нерѣдко подговаривалъ товарищей подать просьбу управляющему объ уменьшеніи урочныхъ работъ; товарищи голосили, хорохорились, но на другой день вся вчерашняя храбрость исчезала, и они, махая руками, говорили: "наплевать! Ужъ коли старики наши эти порядки не могли измѣнить, такъ намъ ли ужъ соваться съ свинымъ рыломъ въ золотую лохань?" Одинъ только Игнатій Петровичъ не измѣнялъ своего мнѣнія. Онъ разъ утромъ, послѣ праздника, опохмелившись съ товарищами, уговорилъ ихъ подписать прошеніе управляющему,-- прошеніе, написанное очень красно заводскимъ учителемъ, Петромъ Савичемъ Курносовымъ. Прошеніе это было подано лично управляющему. Стали спрашивать подписавшихся, и только двое съ Игнатіемъ Петровичемъ высказали свои жалобы, а остальные, боясь наказанія, или молчали, или говорили: "мы такъ; мы ничего"... Само собой разумѣется, что изъявившимъ претензію пришлось не легко, такъ что Игнатію Петровичу не привелось уже быть повышеннымъ въ рабочей іерархіи, хотя онъ былъ изъ лучшихъ работниковъ; онъ такъ и умеръ рабочимъ на рудникѣ. Курносовъ же потерялъ учительское мѣсто.
Въ домашнемъ быту Игнатій Петровичъ былъ, но выраженію хозяекъ, золотой человѣкъ. Дѣйствительно, уѣзжая на рудникъ, находящійся отъ завода во ста пятидесяти верстахъ, и проработавъ тамъ почти безъ отдыха двѣ и три недѣли, онъ возвращался домой измученнымъ, и жена его, Матрена Степановна, любившая его нѣжно и занимавшаяся на заводѣ леченіемъ больныхъ, ухаживала за нимъ, какъ за ребенкомъ, не возражала на его грубыя рѣчи, и если когда и случались сцены, такъ это развѣ тогда, когда онъ приходилъ домой пьяный, садился на лавку и начиналъ ругаться, начиная съ десятника и постоянно оканчивая своей женой и дѣтьми, воображая, что въ отравленіи его жизни всѣ участвуютъ. Жена въ это время сидѣла противъ него и доказывала ему, что онъ самъ виноватъ, потому что понапрасну деньги пропиваетъ, и хотя думаетъ, что ему весело теперь, да все-таки работалъ онъ на рудникѣ не въ послѣдній разъ. Игнатій Петровичъ хотя и возражалъ на эти бабьи разсужденія, но уже поворачивалъ свои ругательства совсѣмъ въ другую сторону и потомъ скоро засыпалъ. Съ женой вообще онъ обходился хорошо, дѣтей не обижалъ.
Хвастался Игнатій Петровичъ, только лежа на постели: "али я не Глумовъ? и пьянъ, и сытъ, и въ своемъ дому на кровати лежу... Вотъ гдѣ жизнь! А сойди я съ кровати -- я скотъ, ничтожная тварь"... Совсѣмъ другое дѣло -- Тимофей Петровичъ. Этотъ еще въ дѣтствѣ слылъ за дурачка; но когда онъ достигъ совершеннолѣтія, товарищи стали замѣчать, что этотъ дурачокъ себѣ на умѣ, и въ насмѣшку говорили, что глумовская порода хоть на комъ-нибудь изъ ея роду да проявитъ себя чѣмъ-нибудь особеннымъ. Яковъ Глумовъ славу пріобрѣлъ долголѣтней опытностью и практикой; вотъ всѣ замѣчаютъ на потомкахъ Глумовыхъ переворачиваніе этой славы только въ другую сторону: сколько былъ славенъ Яковъ Глумовъ, столько же ничтожны теперь его потомки, и все это происходитъ отъ гордости. Такъ объясняли таракановцы; но ничего этого не понималъ или не хотѣлъ понять Тимофей Петровичъ. Идея у него была такая: ссориться со штейгерами и прочею дрянью не стоитъ, нужно ласкаться къ нимъ и угождать имъ. Онъ такъ и дѣйствовалъ, и его жаловали больше другихъ, хотя онъ почти всегда или сидѣлъ безъ дѣла съ трубкой въ зубахъ, или перехаживалъ отъ одной кучки къ другой, забавляя рабочихъ остротами, прибаутками, одной очень смѣшной пѣсней, за которую ему дали названіе "медвѣжьяго вожака". И это названіе мало того, что превратилось въ поговорку, но рабочіе еще спрашивали его постоянно: "а скоро ли, Тимошка, кривая ножка, ты медвѣдя намъ будешь показывать?". На это Тимофей Глумовъ только хохоталъ или говорилъ смѣясь: "а что, развѣ не хорошо съ медвѣдемъ ходить?" -- и начиналъ приплясывать и припѣвать: "а гри-дю-грю, да гри-де-грю, дя-гри-де-гри!!", сопровождая эти слова смѣшными жестикуляціями, которыя до слезъ и коликъ смѣшили толпу, а нѣкоторые даже сами принимались размахивать руками. Нельзя сказать положительно: эти ли насмѣшки товарищей надъ Тимофеемъ Петровичемъ, или у него дѣйствительно была мономанія, только на двадцать четвертомъ году своей жизни онъ промыслилъ себѣ маленькаго медвѣжонка; и какъ же онъ ухаживалъ за нимъ! Не пьетъ, не ѣстъ до тѣхъ поръ, пока его пасынокъ, какъ онъ называлъ медвѣжонка, не развалится и, хоть ты бей его, не встанетъ съ мѣста. Онъ даже и спалъ недалеко отъ пасынка, который былъ, впрочемъ, привязанъ за одинъ уголъ сарая, выходящаго въ огородъ. Сначала этотъ медвѣжонокъ наводилъ страхъ на семейство Глумовыхъ, такъ что въ огородъ не только дѣти, но и женщины боялись идти; но потомъ, хотя и привыкли къ нему,-- медвѣжонокъ ни на кого не кидался, жралъ помногу ржаного хлѣба и никому не надоѣдалъ,-- да только медвѣжонокъ со временемъ сталъ пошаливать, въ родѣ того, что въ отсутствіе Тимофея Петровича перегрызалъ веревки и бѣгалъ по грядамъ безъ зазрѣнія совѣсти и даже разъ испугалъ самого Игнатія Петровича, только-что вышедшаго изъ бани освѣжиться. Тогда Тимофея Петровича стали гнать изъ дому, въ противномъ же случаѣ грозили убить его пасынка. Пошелъ Тимофей Петровичъ по заводу, медвѣдя съ собой потащилъ за веревочку. Народъ старый, молодой и малый валитъ за нимъ и хохочетъ.
-- А ну-ка, Тимошка, покажи фокусъ-покусъ!..
-- Какъ твоя барыня капусту въ огородѣ воровала!
-- Ой, насмѣшилъ этотъ Тимошка! Хо-хо! глядите, медвѣдь его назадъ претъ.
Съ этимъ медвѣжонкомъ Тимофей Петровичъ осрамилъ себя на весь заводъ. До сихъ поръ онъ только кормилъ его, а такъ какъ объ ученіи его раньше не думалъ, то теперь на всѣ приказанія плясать и показывать фокусы-покусы медвѣжонокъ только мычалъ или лежа сосалъ лапу.
Народъ хохоталъ надъ Тимошкой, и тутъ же одинъ рабочій сложилъ пѣсню такого рода, что въ заводѣ появился цыганъ съ медвѣдемъ; вывелъ этотъ цыганъ медвѣдя къ народу, плясать заставлялъ, да вмѣсто медвѣдя самъ до того наплясался, что лишь кое-какъ до перваго кабака добрался.
Послѣ этого Тимофей Петровичъ не чудилъ и, въ качествѣ непремѣннаго работника, исполнялъ разныя должности: былъ онъ и при лазаретѣ сторожемъ, былъ и казакомъ при полиціи, и всюду слылъ за дурака, которому только и занятія, что быть на побѣгушкахъ, такъ какъ у него ноги казенныя.
Среда, въ которой онъ проводилъ жизнь, была какъ-разъ по характеру Тимофея Петровича. Изъ товарищей его многіе были отъявленные плуты, и хотя самъ онъ прежде плутомъ не былъ, но каждый про себя думалъ, что такого плута рѣдко гдѣ сыщешь; эта среда сдѣлала его пьяницей, взяточникомъ и даже воромъ. Вотъ за одно воровство его и сослали на Круглую гору быть караульщикомъ денно и нощно. Это было самое тяжелое наказаніе на таракановскомъ заводѣ.
И дѣйствительно, какое нужно наказаніе рабочему, которому ни почемъ розги, который привыкъ работать въ рудникахъ? Отдать въ солдаты?.. Но заводоуправленіе лишится одной рабочей силы, да и за что давать негодяю жизнь лучше заводской? Вотъ оно придумало устроить на горѣ будку, поставить около будки столбъ, на верху столба сдѣлать подобіе крыши, подъ крышей повѣсить десятифунтовой колоколъ и назначить буяна или мошенника, котораго не берутъ ни розги, ни рудники, сторожить заводъ съ тѣмъ, что этотъ сторожъ можетъ отлучаться съ горы въ заводъ разъ въ сутки, а именно послѣ полуденной смѣны. Отлучка эта заключалась въ томъ, что сторожъ обязанъ явиться въ полицію для того, чтобы показать себя и потомъ запастись провизіей.
Но какъ исполнялъ свою должность Тимофей Петровичъ! На первый день онъ перевелъ висѣвшіе въ его избушкѣ стѣнные часы на цѣлыя полсутки и ударилъ смѣну; на другой день забилъ въ набатъ. Но это не сошло ему даромъ, и какъ онъ потомъ ни изощрялся, а долженъ былъ исполнять свое дѣло. Однако же исполнялъ свою обязанность съ грѣхомъ пополамъ. Въ первый мѣсяцъ онъ отбивалъ часы, какъ встанетъ, потому что часы стояли и поправить ихъ въ заводѣ было некому, потому что часовой мастеръ не брался ихъ чинить, а новые часы начальство не хотѣло купить. Впослѣдствіи Глумовъ пропилъ и эти часы, т. е. заложилъ въ кабакѣ, и донесъ полиціи, что въ его отсутствіе часы украли. Глумовъ, какъ и всѣ рабочіе, пробуждался въ четыре часа, поэтому утромъ онъ рѣдко ошибался: иногда развѣ отбивалъ часы часомъ раньше или часомъ позже, что, впрочемъ, ему въ вину не ставили. Потомъ онъ ковырялъ сапоги, т. е. клалъ заплаты на худые сапоги, взятые въ починку отъ рабочихъ. Такимъ образомъ, занимаясь починкой сапоговъ, Глумовъ не глядѣлъ на заводъ, отговариваясь тѣмъ, что пожаровъ въ заводѣ давно не бывало. Потомъ онъ затапливалъ желѣзную печь, варилъ что-нибудь и ложился спать, и какъ только выспится, выйдетъ къ столбу; если есть солнышко, то ляжетъ на одну половину крыши -- сѣверную, служащую часами по черточкамъ, сдѣланнымъ на ней: если солнышко лѣтомъ дошло до пятой черточки -- двѣнадцать часовъ, зимой до второй -- тоже двѣнадцать -- онъ бьетъ часы, а потомъ идетъ подъ гору въ заводъ, гдѣ частенько проспитъ не только вечернюю смѣну, но и цѣлую ночь. Въ ненастную погоду онъ отбивалъ смѣну по своему усмотрѣнію, и за это его ругали рабочіе, потому что однимъ приходилось работать дольше другихъ, и тѣ, которые работали больше, проклинали Глумова и въ глаза называли его взяточникомъ.
Заводское начальство только сперва строго преслѣдовало Тимофея Петровича, но потомъ какъ будто совсѣмъ забыло о существованіи на горѣ избушки съ Глумовымъ, потому что управляющимъ приказано было завести часы на церкви, и эти часы отбивали смѣну. Но сторожъ туда попался не лучше Глумова.
Рабочіе считали Тимофея Петровича за полоумнаго и постоянно дразнили его тѣмъ, что онъ ничто. Трезвый Глумовъ отмалчивался, но пьянаго его трудно было увѣрить, что онъ ничего не значащій человѣкъ. Сдѣлавъ руки фертомъ, выпятивъ правую ногу впередъ, онъ доказывалъ всѣмъ, что онъ самъ себѣ господинъ.
-- А гдѣ твое господство?-- спрашивали его рабочіе.
-- А избушка на горѣ.
-- Эхъ, ты! А ты вотъ что скажи намъ: не срамъ это Якову Глумову, что его потомки на горѣ съ чертями живутъ?..
Разъ, это было на третій день Успеньева дня, утромъ, именно въ то время, когда надо пдти на работы, раздался на горѣ набатный звонъ. Таракановцы перепугались, многіе кидались изъ улицы въ улицу, сломя голову, какъ говорится, многіе всползли на крыши,-- дыму нигдѣ не видать, и никому въ голову не приходитъ взглянуть на гору. Вдругъ одинъ подростокъ кричитъ:
-- Глядите, Тимошка Глумовъ горитъ!
Мало-по-малу всѣ бывшіе на крышахъ стали глядѣть на гору, и каждый хохоталъ и дивился премудрости Тимофея Глумова: избушка горѣла, а самъ Глумовъ, стоя у столба, позванивалъ. Полицейское начальство глядѣло изъ оконъ фабрики и кричало Глумову:
-- Въ полицію!
-- Погибаю!-- кричалъ Глумовъ, что было силы, и не переставалъ трезвонить.
На прудъ выплыло много лодокъ, лодки были полны любопытными. Избушка горѣла ярко, а такъ какъ вѣтру не было, то дымъ поднимался столбомъ къ верху.
-- Спасайте!-- кричалъ Глумомъ.
Начальство хохотало. Вотъ на Тимошкѣ вспыхнула рубаха, но онъ ее въ мигъ сбросилъ.
Такъ онъ безъ рубашки и пришелъ на фабрику къ начальству.
-- Ты зачѣмъ сжегъ избу?-- спросили его.
-- Видитъ Богъ, не я...-- отпирался Глумовъ.
Начальство разсудило, что Глумовъ хитрый проходимецъ -- избу зажегъ и чуть самъ не сгорѣлъ, исполняя свою обязанность, и дало ему, какъ полоумному, чистую отставку съ половиннымъ провіантомъ.
Это было въ тотъ годъ, какъ умеръ Игнатій Петровичъ. Съ тѣхъ поръ Тимофей Петровичъ живетъ въ отцовскомъ домѣ съ семьею брата и попрежнему занимается починкой сапогъ. Но главное его занятіе состоитъ въ томъ, чтобы стащить изъ фабрики или магазина все, что плохо лежитъ, и это краденое онъ сбываетъ у заводскихъ кузнецовъ, которые между прочимъ занимаются и торговлей, какъ въ самомъ заводѣ, такъ и въ горномъ городѣ.
Хозяйствомъ Глумовыхъ прежде заправляла Маланья Степановна, женщина всѣми уважаемая въ Козьемъ Болотѣ за то, что она была миролюбиваго характера, нрава кроткаго и, главное, умѣла лечить отъ всякихъ болѣзней травами, часть которыхъ она собирала сама то въ болотахъ, то въ лѣсахъ, а часть покупала у докъ -- таракановскихъ торгашей. Знала ли она въ точности, чѣмъ боленъ такой-то или такая-то, разъяснить довольно трудно; но всѣ знали, что науку лечить она переняла отъ своей бабушки, которая очень любила ее и, желая дать ей какое-нибудь независимое ремесло, чтобы она могла имѣть свои деньги, изучила ее еще при себѣ лекарскому искусству. Однако, какъ бы то ни было -- умирали ли больные отъ ея леченья или выздоравливали, но она, какъ и бабушка ея, была въ славѣ, и ее почти всѣ больные Козьяго Болота и Медвѣдки приглашали къ себѣ, какъ свою лекарку,-- потому свою, что въ каждомъ порядкѣ была непремѣнно своя знахарка, и заводскіе привыкали постоянно къ одной, не подрывая доходовъ другой. Но вдругъ сосѣди и пріятельницы Маланьи Семеровны стали замѣчать, что "наша лекарка какъ будто немножко рехнулась въ разсудкѣ". И этого имъ было достаточно на первыхъ порахъ, чтобы потолковать о всѣхъ качествахъ Маланьи Степановны, и въ числѣ этихъ качествъ стали отыскивать въ ней дурныя стороны, потому что, какъ они понимали, полоумнымъ человѣкомъ чортъ шутитъ. Изъ боязни ли этого чорта, или по недовѣрію къ знахаркѣ, но Маланью Степановну стали рѣже приглашать къ себѣ, а потомъ пугали ею своихъ ребятъ и совсѣмъ отшатнулись отъ нея. На самомъ же дѣлѣ сосѣдки и пріятельницы Маланьи Степановны не понимали, въ чемъ дѣло. У Маланьи было три сына и дочь, изъ которыхъ она особенно любила старшаго, Егора: этого-то сына извели работа и наказанія. Ей было горько, она долго плакала, совѣтовалась съ мужчинами и женщинами, сочиняла прошенія и хлопотала, но когда не могла найти справедливости у заводскаго начальства, то впала въ безпамятство и дѣлала часто не то, что бы слѣдовало.
Но это еще ничего. А вотъ умеръ ея мужъ; она, вмѣсто того чтобы заботиться о похоронахъ, неизвѣстно куда скрылась, и только черезъ мѣсяцъ привезъ ее казакъ въ домъ связанную; но какую... лицо ея было избито, въ грязи; руки искусаны; глаза дикіе. Она то хохотала, то ругалась. Съ полулюбопытствомъ и полуиспугомъ оглядѣли ее сосѣди, стали спрашивать ее, но она, не признавая никого, говорила что-то такое, чего никто рѣшительно не могъ понять. Она даже дѣтей своихъ не признавала. Постояла она въ избѣ съ четверть часа и вдругъ выбѣжала во дворъ. Пошли во дворъ сосѣди -- она лежитъ подъ телѣгой и, какъ только увидѣла народъ, крадучись, исчезла въ огородъ и тамъ, не обращая вниманія на то, что сѣла на гряду съ капустой, она стала рыть грядку.
-- И штой-то стряслось съ ней?-- спрашивали женщины казака.
-- Ничего не знаю. Повѣренный Талановъ велѣлъ приставить домой.
Такъ никто и не зналъ на заводѣ, отчего сошла съ ума Маланья Степановна: знали только, что она была въ горномъ городѣ, а зачѣмъ -- ни отъ кого не добьешься толку.
Такимъ образомъ все хозяйство въ домѣ Глумовыхъ перешло въ руки Прасковьи Игнатьевны, дѣвицы девятнадцати лѣтъ.
На долю русской простой рабочей женщины приходится очень много труда. Вся ея жизнь, до самой старости, до тѣхъ поръ, пока ее не замѣнитъ хорошая помощница, заключается въ томъ, чтобы работать. Примѣровъ искать нечего. Такъ Маланья Степановна занималась хозяйствомъ до сумасшествія, и только сумасшествіе, кажется, избавило ее отъ заботъ, но и она не могла жить безъ дѣла. Женщина, если и работаетъ много, все-таки сознаетъ, что вѣдь и она хозяйка, и у нея есть свое хозяйство, и она сосѣдями не обижена, спокойно смотритъ въ глаза каждому, и никто, кромѣ ея мужа, не смѣетъ ей сказать худого слова. Другое дѣло -- положеніе дѣвушки, подвергающейся почти на каждомъ шагу соблазнамъ, не имѣющей такихъ правъ, какъ женщина.
О дѣтствѣ Прасковьи Игнатьевны говорить нечего, потому что какъ и въ заводскомъ классѣ, такъ и въ крестьянскомъ быту воспитаніе дѣвицъ одинаково. Лишь только она начала ходить, лепетать, ее уже заставили возиться съ маленькими братьями и сестрами, которые почти каждый годъ пополняли семейство, но къ несчастью родителей умирали; потому къ несчастью, что чѣмъ больше у рабочаго дѣтей, тѣмъ больше идетъ провіанту, а впослѣдствіи дѣти будутъ помогать родителямъ. Не мѣшаетъ также замѣтить, что родители заботятся только о томъ, какъ бы накормить дѣтей и какъ-нибудь одѣть, все же остальное предоставляютъ волѣ Божіей, на томъ основаніи, во-первыхъ, что и сами они росли такъ же, а во-вторыхъ, о теоретическомъ воспитаніи, основанномъ на различныхъ началахъ новѣйшаго времени, они не имѣли никакого понятія. Поэтому всѣ заботы но воспитанію ограничиваются тѣмъ, чтобы выкормить себѣ поскорѣе работника. Дѣвушка съ двѣнадцати лѣтъ, а иногда и раньше, становится уже работницей въ домѣ; кромѣ того, что она возится съ ребятами, кормитъ ихъ, она должна все дѣлать, начиная съ мытья половъ и посуды и кончая огородомъ,-- только мать не даетъ ей доить корову и печь хлѣбы. Въ пятнадцать лѣтъ дѣвушка становится правою рукой своей матери и сама, безъ понужденія, знаетъ, что ей дѣлать, а мать только распоряжается, показывая видъ крикомъ, что она, т. е. мать, учитъ ее, какъ жить своимъ хозяйствомъ.
Но при здравомъ разсудкѣ матери Прасковьѣ Игнатьевнѣ было гораздо легче, потому что тогда, что нужно было сдѣлать скоро и въ разъ, могло дѣлаться съ долгимъ ворчаніемъ, ненужною ходьбою отъ одной вещи до другой, отъ сѣней до погреба и т. д. Тогда можно было полчаса лишнихъ простоять на выгонѣ, куда выгоняютъ коровъ, можно было потолковать съ подругами, два лишнихъ часа проплясать на вечерахъ, и всѣ эти прогулки кончились бы только тѣмъ, что мать поворчала бы часа три. Теперь же на ея руки было отдано все -- и лошадь, и корова, и овцы, и даже огородъ. А извольте напримѣръ выполоть огородъ, когда еще надо поить корову, кормить курицъ, а тутъ мать пристаетъ съ чѣмъ-нибудь. А мать часто надоѣдала Прасковьѣ Игнатьевнѣ.
Хотя мать и не злилась на дочь, не бросалась на нее въ припадкахъ раздраженія, но на Маланью Степановну часто находило то, что пугало не только Прасковью Игнатьевну, но и Тимофея Петровича. Такъ, напримѣръ, зимой она часто уходила въ огородъ босая и тамъ рылась въ снѣгу; затопятъ баню, она завалится на полокъ, и трудно ее выжить оттуда. Какъ-то разъ ночью она затопила печь въ кухнѣ и суетилась около квашенки, и когда ее спросили, что она дѣлаетъ, она отвѣчала: "Оладьи надо стряпать! Вѣдь сегодня поминки моему Егору", и начала ругаться неприличными словами. Тимофей Петровичъ посовѣтовалъ Прасковьѣ Игнатьевнѣ не трогать ея: пусть топитъ,-- дровъ не жаль, да и теплѣе будетъ, и легъ спать, но дочь провозилась съ матерью до утра.
Хорошо еще, что Тимофей Петровичъ помогаетъ по хозяйству. Нельзя сказать, чтобы онъ любилъ молодую хозяйку, но иногда, пообѣдавъ плотно, говорилъ: "спасибо, хозяюшка, накормила, напоила -- всегда такъ мужу угождай".
Іюнь мѣсяцъ. Погода стоитъ жаркая. Солнышко жжетъ, на небѣ чисто, въ воздухѣ накопилось много пыли, а дымъ отъ фабрикъ стелется гуще и гуще надъ фабричнымъ порядкомъ. Для ребятъ погода хорошая, они почти всѣ бѣгаютъ на улицахъ; даже дѣвушки сидятъ или на лавочкахъ, или на дощечкахъ, положенныхъ въ воротахъ для того, чтобы между землей и половинками воротъ не было промелсутковъ. Дѣвушки, какъ водится, сидятъ съ грудными или двухъ-годовалыми ребятами, еще не умѣющими ходить на ногахъ. Время послѣобѣденное, и по хозяйству все, что нужно, сдѣлано. Женщины съ чулками или пряхами тоже сидятъ за воротами на тѣхъ сторонахъ улицъ, гдѣ солнце или еще не показывалось, или куда уже сегодня не будетъ показываться. Женщины преимущественно толкуютъ по хозяйству: о какомъ-нибудь нарядчикѣ, о какой-нибудь коровѣ, разсказываютъ сны, приводятъ примѣры различныхъ уроковъ, несчастныхъ случаевъ и т. д. Всѣ онѣ хотя и голосятъ, по-заводски растягивая, но голосятъ такъ, что между ними замѣтно согласіе, а той горячки, какую они порютъ до обѣда, теперь и слѣда нѣтъ. Это онѣ отдыхаютъ. Мужья же ихъ и дѣти-подростки теперь находятся на работѣ; половина изъ нихъ придетъ сегодня вечеромъ, половина завтра. На полянкахъ разостланъ для сушенія холстъ; кое-гдѣ на солнечной сторонѣ заплотовъ сушатся онучи.
И въ Козьемъ Болотѣ сухо, и тамъ та же картина, какъ и въ другихъ улицахъ. Ребята кричатъ, визжатъ, хохочутъ, дерутся, ругаются, какъ старшіе; женщины голосятъ; такъ что въ такой узкой улицѣ ничего не разберешь.
Все шло хорошо въ этой улицѣ, только вдругъ четверо парней отъ десяти до пятнадцати лѣтъ, доселѣ весело игравшіе въ бабки, вдругъ начали драться. Къ нимъ присоединились еще восьмеро; Остальные ребята, вѣроятно чувствуя себя слабосильными, переставши играть, смотрѣли въ отдаленіи на баталію и съ удовольствіемъ, и съ завистью, а тѣ, которые были побойчѣе, кричали:
-- Хорошенько, Яшка, Тюньку! Лупи его!
Какъ ни кричали женщины на ребятъ, но они не прекращали драться, потому драка была въ крови рабочихъ. Безъ драки не оканчивалась ни одна попойка рабочихъ, если дѣло доходило до разрѣшенія какихъ-нибудь споровъ или вопросовъ; парень, обиженный другимъ парнемъ, искалъ случая отомстить ему, а такъ какъ у каждаго парня есть свои пріятели, а у пріятелей свои враги, то настоящая драка этимъ и объясняется. Наконецъ двое ребятъ уже лежали на землѣ съ окровавленными лбами, трое шли въ разныя стороны со слезами, придерживая носы. Но вотъ одна женщина, вооружившись граблями, приблизилась къ драчунамъ и по-солдатски крикнула:
-- Долго ли еще вамъ баталь-ту производить?
Но ребята еще хуже продолжали свое дѣло. Тогда женщина махнула граблями, и двое ребятъ свалились отъ ея удара на землю. Ребята прекратили драку, но начали ругаться во все горло разными непечатными словами. Женщины голосили, пугая парней тѣмъ, что онѣ непремѣнно будутъ жаловаться отцамъ, а тѣ зададутъ имъ хорошую поронь.
-- Да развѣ мы сами!.. Кто началъ-то, спроси всѣхъ?-- оправдывался одинъ рыжеволосый парень.
Женщины не обратили на это оправданіе никакого вниманія, а завели между собой разговоръ о непослушаніи парней.
-- Развѣ мы? вонъ Илька Глумовъ первый учалъ (началъ),-- кричалъ другой парень.
-- Ахъ ты, бѣлобрысая крыса! А кто бабки-то въ прошлое воскресенье утянулъ...
Мало-по-малу парни опять вцѣпились въ драку. Но въ это время по улицѣ шелъ человѣкъ въ сѣренькомъ пальто и черныхъ брюкахъ, въ фуражкѣ съ околышемъ мѣстной формы. На видъ ему было годовъ 28, лицо его корявое, обросшее баками и усами; походка неровная, онъ не то подпрыгивалъ, не то прихрамывалъ и размахивалъ руками.
-- Учитель! учитель! тараканій мучитель!-- голосили ребята, переставая играть, и косили ему глаза, а нѣкоторые дѣлали руки въ боки, поднимали голову къ верху и представляли прошедшаго мимо нихъ учителя.
Учитель на это не обращалъ вниманія, потому что ребята такія штуки продѣлывали съ нимъ всегда, если не было въ виду отцовъ. Передразнивали они учителя, и вообще всѣхъ, носящихъ не зипунъ, потому что имъ смѣшно казалось видѣть человѣка, живущаго въ одномъ съ ними порядкѣ, не въ той одеждѣ, въ какой ходятъ рабочіе.
-- Здорово живете, бабоньки!-- сказалъ мужчина, снявъ фуражку и поклонившись налѣво, гдѣ около одного дома разговаривали шесть женщинъ.
-- Здорово, Петръ Савичъ! Къ Глумовымъ?-- спросила одна женщина.
Учитель мотнулъ головой и сказалъ:-- Теплынь-то какая, бабы! А? такъ и жжетъ? а?
-- Чево и говорить. А скоро у те свадьба-то?
Учитель рукой махнулъ.
-- А што такъ?
Учитель остановился:
-- Да вотъ.-- И онъ замолчалъ, вѣроятно желая что-то смѣшное выдумать, но только сплюнулъ. Въ это время къ учителю подошло нѣсколько ребятъ, изъ которыхъ одинъ, годовъ пяти, лепеталъ, протягивая руку къ нему: "дядя, пляни-икъ!" за что и былъ отведенъ матерью за ухо въ сторону.
-- Такъ, знать, свадьбѣ не бывать?
-- Не знаю, бабы! Дѣло дрянь: сами знаете, на три цѣлковыхъ немного наскачешь.
Учитель пошелъ. Драчуны играли въ бабки.
-- Илья? есть кто въ избѣ-то?-- крикнулъ учитель Ильѣ Глумову.
-- Я почемъ знаю!-- огрызнулся Илья Глумовъ.
-- Драть васъ, шельмецовъ, надо!...
-- Самого-то давно ли въ кузницѣ драли!
Остальные парни захохотали.
Учитель плюнулъ со злости и отворилъ калитку у воротъ дома Глумовыхъ.
-- Куда лѣзешь, кургузый дьяволъ! Говорятъ, никого нѣтъ дома,-- кричалъ Илья Глумовъ и подбѣжалъ къ учителю.
Учитель не то сробѣлъ, не то ему сдѣлалось стыдно, что безстыжій парень его, учителя, обзываетъ ни за что.
-- Я не къ тебѣ иду, свинья.
-- Самъ съѣшь. Воровать, поди, лѣзешь. И такъ все на меня говорятъ.
Въ это время на дворѣ показалась Прасковья Игнатьевна, дѣвушка высокая, бѣлолицая, съ голубыми глазами и пепельнаго цвѣта волосами. На ней надѣтъ ситцевый старенькій сарафанъ, на ногахъ худенькіе башмаки, на головѣ платокъ.
-- Илька! я тебя, страмецъ,-- прикрикнула Прасковья Игнатьевна.
Илья обозвалъ сестру нехорошимъ именемъ и ушелъ.
-- Здравствуйте, Прасковья Игнатьевна.
-- Здравствуйте. Зачѣмъ пришли?
-- Я... я пришелъ къ Тимофею Петровичу.
-- Дома нѣтъ.
-- Однако вы, я вижу, сердитесь.
-- Сами виноваты: зачѣмъ неприличныя слова говорите. Развѣ можно?
-- Ну, простите... Ей-Богу, до свадьбы не буду... Такъ прощайте, Прасковья Игнатьевна!
Прасковья Игнатьевна не трогалась съ мѣста, а учитель тихонько пошелъ къ воротамъ.
-- Такъ вы куда теперь?-- окликнула учителя Прасковья Игнатьевна.
-- Пойду -- куда глаза глядятъ.
-- Ну, не то иди въ огородъ: у насъ огурцы какіе славные.
Вошли въ огородъ.
Картофель уже поднялся на полъ-аршина, горохъ вился по тычинкамъ и скрывалъ собою баньку; капустные листы начали сжиматься, въ парникахъ между огуречными листьями желтѣли цвѣточки, виднѣлись зеленые огурцы, а отъ парниковъ, устроенныхъ около сарая, по тычинкамъ, упирающимся въ крышу сарая, тянулись съ листами вѣтви тыквъ, которыхъ теперь еще было немного и величиной онѣ были въ кулакъ.
Войдя сюда, холостой человѣкъ могъ позавидовать тому, что все это сдѣлано стараніемъ женщины, все принадлежитъ хозяйству, главное -- все свое. И надо еще то сказать, что женщинѣ только и есть развлеченія, что огородъ, за которымъ она, впрочемъ, ухаживаетъ, какъ за дитятей.
Вдругъ между грядами появилась высокая фигура Тимофея Петровича. Лицо его съ перваго взгляда казалось смѣшнымъ: глаза широкіе, съ сросшимися бровями; на красномъ лицѣ множество складокъ и бородавокъ; борода выросла какъ-то въ лѣвый бокъ; волоса кудреватые, рыжіе.
-- А! женишокъ явился... Я ужъ считалъ: первый вторникъ, говорю -- недѣля, другой говорю -- двѣ, третій...-- говорилъ Тимофей Петровичъ, приближаясь къ молодымъ людямъ.
-- Ты, дядя, поли.
-- Поли. А что дашь?
-- Что тебѣ дать-то: рѣпу любишь, да не поспѣла.
-- Нѣтъ, ты постой, женишокъ, что я тебѣ скажу...
-- Слышите, Петръ Савичъ... вотъ умора-то... Ха-ха-ха!.. Ой, батюшки!..-- хохотала Прасковья Игнатьевна.
-- Ты молчи, осержусь.
-- Знаю: твое сердце только до лавки дойти... Жениться хочетъ...
-- Али я рожей на свинью похожъ? Али я не молодецъ?-- хорохорился Тимофей Петровичъ, дѣлая руки фертомъ и отпячивая по привычкѣ лѣвую ногу впередъ, причемъ лицо его еще смѣшнѣе дѣлалось, такъ что молодые люди захохотали.
-- Молодецъ, Тимофей Петровичъ. Только этой штуки и недоставало послѣ караушки.
Тимофей Петровичъ захохоталъ, икнулъ, вздрогнулъ и сказалъ:
-- А кто моя невѣста, это -- фю-ю!! Въ пакетѣ, братецъ ты мой, запечатано семью печатями. Какъ есть къ вѣнцу... дотоль вамъ и во снѣ не приснится... Вѣдь, братецъ ты мой, штучка! да еще какая штучка-то!!.. Диво будетъ во всемъ заводѣ -- знай Глумовыхъ. Кррахъ!!-- заключилъ Глумовъ, дѣлая смѣшной жестъ руками и ртомъ. Молодые люди захохотали.
Въ огородъ вышла Маланья Степановна. Это была высокая, худощавая женщина, съ блѣднымъ лицомъ и начинающими сѣдѣть волосами. На головѣ у нея надѣто что-то въ родѣ шапочки; на ней самой поверхъ сарафана шугайчикъ, заплатанный въ разныхъ мѣстахъ. Ноги босыя, а подолы распластаны, такъ что на висящихъ лоскуткахъ много накопилось колючихъ репейныхъ шишекъ.
Увидѣвъ Петра Савича, она скоро подошла къ нему и захохотала, потомъ дрожащимъ голосомъ спросила:
-- Табачку-то принесъ?
-- Принесъ, бабушка, принесъ.-- Петръ Савичъ вытащилъ изъ кармана бумагу, въ которой былъ завернутъ нюхательный табакъ. Тимофей Петровичъ ушелъ во дворъ. Старуха взяла шепотку табаку, нюхнула, еще взяла -- нюхнула. Потомъ схватила бумагу.
-- Будетъ, бабушка.
-- Дай!!.. Ахъ ты, полуварначье, нашивальня, гривенка, наколотый пятачокъ.
Петръ Савичъ отдалъ ей бумажку. Она спрятала бумажку подъ шугайчикъ и пошла къ грядамъ. Пройдя немного, она сѣла и стала выдергивать траву.
-- Славу Богу, Петръ Савичъ, нынче не чудитъ. Сегодня она мнѣ стряпать что есть помогала и даже чуть по-старому ухватомъ не отвозила меня: я ставлю похлебку въ печь, а она говоритъ: "соли надо"; а я вѣдь не маленькая, слава тѣ Господи... сама знаю, сколько чего надо. Нѣтъ, говоритъ, посоли. Ну, пристала, даже досадно сдѣлалось... Соли, говорю, и согрѣшила, заворчала на нее. Она схватила ухватъ да какъ крикнетъ: "што ты ворчишь! А?"
-- Значитъ, она въ здравомъ умѣ.
-- Како ужъ... Захотѣлъ отъ нея ума... Хошь огурчика?
-- Давай, коли не жалко.
Прасковья Игнатьевна нагнулась; на лицѣ показался румянецъ. Она быстро перебирала руками и скоро, не поднимаясь, подала Петру Савичу желтый огурецъ, ростомъ въ два вершка. Минуты черезъ двѣ она выпрямилась, откусила огурецъ и пошла къ грядамъ.
-- Посидимъ, Прасковья Игнатьевна.
-- Экое посѣдало!.. Все бы сидѣть... Мужикъ еще, слава тѣ... Анъ нѣтъ: вѣдь учитель!-- и она захохотала.
-- Пока не учитель, што дальше Богъ дастъ
-- Хочешь полоть?.. Вонъ ту гряду поли.
-- Нѣтъ, я тебѣ буду помогать.
-- Помощникъ!! Мѣшать только... Ну, не то иди... Только рукамъ волю будешь давать, крапивой все лицо изжалю. Вотъ тѣ сказъ...
Пошли они въ середину огорода, присѣли у мака, и ихъ стало не видно.
Хорошо сидѣть въ огородѣ, на бороздѣ между грядъ, на которыхъ растутъ овощи, скрывающіе своими листьями отъ всякаго посторонняго взгляда. Кругомъ трава и трава, чиркаютъ въ кустахъ сверчки, дышется хорошо,-- такъ и кажется, что сидишь совсѣмъ гдѣ-то не дома, а въ хорошемъ мѣстѣ, изъ котораго бы не вышелъ, если бы сверху не палило солнышко. Но еще лучше сидѣть рядышкомъ жениху и невѣстѣ.
Негодной травы, мѣшающей расти овощамъ, въ каждомъ огородѣ бываетъ много, такъ и у молодыхъ людей работы было много. Они полчаса молча выдергивали траву, бросая ее на борозду, на которой сидѣли, и чуть-чуть подвигались съ мѣста. Прасковья Игнатьевна, кажется, только тѣмъ и была занята, что выдергивала траву, а Петръ Савинъ вздыхалъ и то и дѣло взглядывалъ на свою невѣсту, которая при каждомъ его вздохѣ улыбалась, и на щекахъ ея показывался легкій румянецъ. Разговора ни тотъ, ни другая не начинали.
Вдругъ Прасковья Игнатьевна ударила по рукѣ Петра Савича.
-- Такъ помогаютъ! Зачѣмъ рѣпу-то выдергиваешь?
-- Насилу-то слово сказала.
-- Ты хорошъ: цѣлый день просиди съ тобой -- слова не дождешься. А еще слава -- женихъ.
-- Женихи цѣлуются съ невѣстой.
-- Болтай, пустомеля!.. Это все ты около своихъ писарей перенялъ дурацкую привычку.
-- Ей-Богу, чувство такое.
-- Ну-ка, скажи, ученый человѣкъ: чувство ли это, што нашъ управляющій при всемъ при народѣ руку у генеральской дочери поцѣловалъ?
-- Заведено ужъ такъ.
-- Нѣтъ, ты скажи: вѣдь управляющій женатъ?
-- Порядки такіе -- свѣтъ того требуетъ, потому они люди высшіе...
Прасковья Игнатьевна осталась довольна этимъ объясненіемъ.
-- Однако вѣдь ты, Паруша, цѣловалась на вечеркахъ!
-- Экъ нашелъ какой разговоръ! Цѣловалась, и не съ тобой однимъ, а со многими парнями, потому пѣсни такія.
-- А все жъ дружка себѣ съ вечерки выбрала и послѣ вечерки, полнишь -- у лѣсенки, какъ цѣловала...
-- Дуракъ!-- сказала съ неудовольствіемъ Прасковья Игнатьевна и замолчала. Щеки покрылись румянцемъ; она стала тяжело дышать.
Петръ Савичъ обнялъ ее и сталъ цѣловать; она не препятствовала, а даже сама раза четыре поцѣловала.
-- Будетъ, Петя... увидятъ...-- унимала шопотомъ Петра Савича Прасковья Игнатьевна; но Петръ Савичъ не выпускалъ ея изъ объятій. Прасковья Игнатьевна сама обняла его. Грудь ея поднималась, сердце билось сильно, лицо горѣло.
-- Петя... дружокъ... што же это со мной дѣлается?
-- Это любовь, Паруша...
-- Петя, скажи мнѣ по правдѣ: будешь ты водку проклятую пить?
-- Не знаю.
-- Нѣтъ, ты скажи... А то што жъ за жизнь! Ужъ я лучше и не пойду за тебя. Не будешь?
-- Не буду.
-- Ну, побожись.
-- Ей-Богу.
-- Пить будешь, бить буду... Ну, а што жъ, скоро?
-- Свадьба-то?.. Ахъ, Прасковья Игнатьевна, и самъ я не знаю, што мнѣ дѣлать?
-- Спроси бабъ, коли самъ не смыслишь. Ну, какой ты мнѣ мужъ будешь? Не даромъ и ребята-то тебя кургузкой зовутъ.
-- Тебѣ што: у тебя хоть отрада есть -- огородъ.
-- Выбирай другую, коли я...
-- Да слушай, ты совсѣмъ не то... Вотъ у тебя домъ, а у меня ничего... Вотъ мнѣ и совѣстно жениться-то.
-- А развѣ наши парни не такъ же женятся?
-- А я не хочу.
-- Ну, и вышелъ ты дуракъ, и больше ничего!-- и Прасковья Игнатьевна захохотала.
Немного погодя, Прасковья Игнатьевна сказала Петру Савичу:
-- А коли ты любишь меня да хочешь, чтобы я тебѣ жена была, ты скорѣе женись. Потому такъ не хорошо. Ты мужчина, кто тебя знаетъ, што у те на умѣ, можетъ у те тамъ другая невѣста есть...
-- Прас...
-- Нѣтъ, ты дай сказать... Можетъ ты это такъ, обмануть меня хочешь... Я вѣдь не игрушка, тоже и разсудокъ, хоть и дѣвичій, да имѣю... Тебѣ ничего, а што наши бабы говорятъ: глядите, говорятъ, дѣвоньки, учитель-то, Курносовъ, позадился къ Глумовымъ ходить... Да еще и почище говорятъ... Я тебѣ-то и говорю: коли хочешь жениться -- женись, у насъ домъ, слава тѣ Господи, не чужой, а до той поры и не ходи сюда. Вотъ что... А што мы цѣловались сегодня, такъ это ужъ въ послѣдній разъ до свадьбы.
-- Вотъ вѣрно ты-то не хочешь выйти за меня?
-- Я съ тобой и говорить до свадьбы не хочу.
-- Однако говоришь... Прасковья Игнатьевна... Развѣ такъ принимаютъ жениха?
Прасковья Игнатьевна пошла прочь изъ огорода. Вошедши во дворъ, она заперла дверь на задвижку.
-- Прасковья Игнатьевна!-- кричалъ Петръ Савичъ.
Прасковья Игнатьевна не откликалась и минутъ черезъ пять отперла дверь и захохотала.
Когда Петръ Савичъ вошелъ во дворъ, Прасковья Игнатьевна спросила его:
-- Молочка не хотите ли?
-- Нѣтъ, покорно благодарю. Прощай...
-- Прощайте... Такъ мои слова помнить будете?
-- Я твою крестную мать буду просить.
-- Ладно. Послѣ завтра я буду у нея -- муки надо дать. А вы завтра не приходите. А что она скажетъ мнѣ, я скажу тебѣ въ воскресенье въ церкви.
Отецъ Курносова былъ казначеемъ главной конторы, и такъ какъ мѣсто это въ заводѣ считается очень выгоднымъ, то онъ имѣлъ въ фабричной улицѣ полукаменный домъ и нѣсколько тысячъ денегъ. У него былъ братъ, но съ братомъ онъ жилъ не въ ладахъ, да и братъ былъ просто нарядчикъ. Счастье, какъ говорятъ таракановцы, везло старшему брату, который разными кривдами и неправдами добился мѣста казначея. Самъ же казначей считалъ себя очень умнымъ человѣкомъ и гордился тѣмъ, что онъ съ тогдашнимъ управляющимъ въ молодости плавалъ на караванахъ, т. е. сопровождалъ металлы. Считая брата за невѣжду, грубаго человѣка, онъ не оказывалъ ему ни малѣйшей помощи, подъ тѣмъ предлогомъ, что онъ -- человѣкъ честный и не желаетъ навлекать на себя непріятностей со стороны управляющаго. Меньшой братъ ненавидѣлъ его и все его семейство, кромѣ Петра, который частенько воровалъ у отца деньги и приносилъ дядѣ водки и бѣгалъ къ нему изъ училища. Если бы Петръ Савичъ не ходилъ къ дядѣ, то онъ впослѣдствіи, можетъ быть, и самъ сдѣлался бы казначеемъ. Но ему почему-то нравилось бывать у дяди, проводить по нѣскольку часовъ времени въ обществѣ его товарищей, и отъ нихъ-то онъ узналъ всю гадкую сторону и своего отца, и другихъ лицъ, которые почему-то ему не нравились. Такъ продолжалось до выпуска его изъ училища. Послѣ этого отецъ, желая дать ему еще болѣе образованія, отправилъ его доучиваться въ городъ на господское содержаніе; но въ первый же годъ обученія Петра Савича въ городѣ отецъ его умеръ, а домъ отъ неизвѣстнаго случая сгорѣлъ со всѣмъ имуществомъ и деньгами, и начальство на этомъ мѣстѣ выстроило полицію. Кончилъ Петръ Савичъ ученіе и пріѣхалъ въ свой заводъ съ званіемъ учителя таракановской заводской школы, а такъ какъ въ заводѣ у него не было ни кола, ни двора, то онъ и приткнулся къ единственнымъ родственникамъ -- сыновьямъ дяди, двумъ братьямъ, куреннымъ рабочимъ, холостымъ людямъ, жившимъ въ Козьемъ Болотѣ.
Отсюда началась его практическая жизнь, но жизнь полная борьбы, надломившая его силы очень рано.
Изъ завода въ городъ онъ уѣхалъ съ разными предразсудками, раздѣляя всѣ таракановскія убѣжденія. Въ то время онъ еще плохо понималъ отношенія крѣпостного начальства къ рабочимъ, и наоборотъ; но, проживши въ городѣ четыре года, онъ, такъ сказать, совершенно переродился, такъ что по пріѣздѣ въ заводъ красивая его внѣшность показалась ему гадкою. Съ первой же недѣли онъ хотѣлъ уѣхать изъ завода, но у него была задача: обучать дѣтей, и онъ принялся за это дѣло съ жаромъ.
Въ заводѣ полагалось два учителя: священникъ и учитель, на правахъ мастерового. Обучали въ школѣ чтенію, письму, ариѳметикѣ и закону Божію. Свѣтскіе учителя были пьяницы, на дѣло свое смотрѣли какъ на поживу, напримѣръ лѣтомъ посылали по грибы, по малину, заставляли полоть гряды у себя или у приказчика. Словомъ, это было не училище, а собраніе ребятъ для того, чтобы потѣшаться надъ ними, постегать ихъ, спросить по книжкѣ урокъ ради развлеченія и потомъ дать каждому какую-нибудь работу. Объ образованіи думалъ только нѣсколько законоучитель, но и тотъ приходилъ въ школу рѣдко. Правда, мальчиковъ въ школѣ было немного: туда отдавались дѣти состоятельныхъ родителей, а бѣдные были такого мнѣнія о школѣ, что тамъ ребята избалуются, да и нѣтъ у нихъ такихъ излишковъ, чтобы давать учителямъ подарки. Но какъ бы то ни было, школа существовала, мальчики ходили туда ради шалостей, а по выходѣ оттуда кое-какъ умѣли писать и мало-мальски знали ариѳметику.. Поступилъ Петръ Савичъ учителемъ, растолковалъ ребятамъ ласково, какъ онъ будетъ учить ихъ, а началъ обученіе лаской, за что рабята полюбили его и охотно стали учиться. Къ ариѳметикѣ онъ добавилъ геометрію, исторію и географію и эти предметы не заставлялъ онъ силой учить, а кто желаетъ; однако пожелали всѣ, такъ что онъ затруднился на счетъ книгъ, купить которыя заводское начальство отказалось. Все шло хорошо: но въ первый же годъ заводскій приказчикъ, завѣдывавшій школой, бывши въ школѣ, приказалъ Петру Савичу, чтобы родители учениковъ принесли по рублю денегъ на книги. Зная очень хорошо, что книги обязана покупать главная контора, такъ какъ на содержаніе школы господиномъ назначена извѣстная сумма, Петръ Савичъ возразилъ, что онъ этого исполнить не можетъ, такъ какъ большинство родителей люди бѣдные и имъ дорога каждая копѣйка.
-- Развѣ шустера бѣднѣе меня? Развѣ я не вижу каждый день пьяныхъ? Молокососъ!-- закричалъ приказчикъ.
-- Позвольте мнѣ исполнить сбою обязанность: я здѣсь хозяинъ, а вы зритель.
-- Что такое? Ты, свинья, ты эдакъ грубить?-- и приказчикъ ударилъ по щекѣ Петра Савича. Тотъ не выдержалъ и самъ ударилъ но щекѣ приказчика.
Приказчикъ разсвирѣпѣлъ, ребята тряслись отъ испуга. Потребовалъ приказчикъ розогъ, чтобы выстегать учителя, но розогъ въ школѣ не было.
Потребовали Петра Савича къ управляющему заводомъ. Онъ объяснилъ, въ чемъ дѣло; тотъ сказалъ: "не твое дѣло! коли тебѣ приказываютъ, ты долженъ исполнять". И положилъ такую резолюцію на донесеніи главной конторы: "учителя Курносова за нанесеніе побоевъ заводскому приказчику въ школѣ, наказать въ школѣ же розгами двадцатью пятью ударами". Такъ учителя и выстегали въ школѣ въ присутствіи всѣхъ учениковъ и приказчика...
Съ этихъ поръ ребята съ недовѣріемъ стали смотрѣть на своего учителя, и такъ какъ онъ былъ смирный, розгами никого не дралъ, то они перестали заниматься дѣломъ, и если онъ кого-нибудь ставилъ на колѣни, то тотъ называлъ его "стеганымъ учителемъ". Въ другой разъ тотъ же приказчикъ замѣтилъ въ училищѣ геометрію. Смотрѣлъ онъ въ книгу долго, ничего не понялъ.
-- Это што жъ? меня, кажись, такимъ фитулинамъ не обучали. Што это за арцы!
-- Это геометрія.
-- Бѣсовская книга. Хорошо!-- И приказчикъ унесъ книгу, а на другой день потребовали учителя въ главную контору.
-- Ты какимъ предметамъ обучаешь мальчиковъ?-- спросилъ управляющій.
Петръ Савичъ сказалъ.
-- Знаю. Геометрія вещь хорошая, но какое ты имѣешь право безъ моего, понимаешь, безъ моего разрѣшенія, преподавать ее? Развѣ мальчишки должны знать все? Это для насъ, понимаешь, для насъ, для дворянъ эта наука существуетъ.
-- Я понимаю по моему убѣжденію такъ, что эта наука развиваетъ.
-- Молчать! И если еще будешь преподавать какую-нибудь науку -- въ рудники сошлю. Взяточникъ, мерзавецъ...
-- Позвольте,-- началъ было Петръ Савичъ; но управляющій всталъ съ кресла и крикнулъ:
-- Подъ арестъ на недѣлю!!
Съ этихъ поръ у Петра Савича отпала охота учить дѣтей, и онъ сталъ проводить время то на фабрикахъ, то въ избахъ рабочихъ, не проповѣдуя имъ что-нибудь, а просто ради препровожденія времени. На фабрикахъ онъ учился, въ кузницѣ помогалъ лошадей подковывать и высказывалъ, что гораздо лучше бы было, если бы его обучили какому-нибудь мастерству,-- "а то сдѣлали изъ меня учителя и не даютъ учить, какъ слѣдуетъ". А такъ какъ рабочіе въ компаніи непремѣнно пьютъ водку, а за неимѣніемъ водки пиво, настоенное на русскомъ табакѣ, который придаетъ пиву дурманъ, то и Петръ Савичъ сначала пробовалъ ради компанства, а потомъ сталъ выпивать помногу и въ пьяномъ видѣ часто приходилъ въ экстазъ, т. е. начиналъ составлять различные планы, что онъ сочинитъ самому генералу прошеніе, въ которомъ опишетъ всѣ плутни заводскаго начальства, и завирался до того, что начиналъ говорить стихами, что до слезъ смѣшило рабочихъ, и они стали называть его не иначе, какъ стихоплетомъ.
А такъ какъ школу бросить было нельзя, потому что надо получать жалованье и провіантъ, то онъ ходилъ изрѣдка туда, и то съ похмелья; разсказывалъ ребятамъ сказки, разныя смѣшныя исторійки и рѣдко занимался своимъ дѣломъ, предоставивъ занятіе предметами старшимъ мальчикамъ. Мальчики обращались съ нимъ безцеремонно, курили табакъ въ школѣ, дрались и играли такъ, что онъ не могъ унять ихъ никакимъ манеромъ, и наконецъ, когда уже они совсѣмъ отбились отъ рукъ, онъ ввелъ розги; тогда ребята стали его побаиваться. Такъ онъ и учительствовалъ съ грѣхомъ пополамъ, пока его не отставили черезъ Игнатія Петровича Глумова, съ которымъ онъ познакомился съ тѣхъ поръ, какъ поселился у дяди въ Козьемъ Болотѣ. Глумовъ былъ, какъ описано выше, ярый человѣкъ; такой человѣкъ, какъ Петръ Савичъ, былъ ему съ руки, и они такъ сошлись другъ съ другомъ, что въ свободное время или Игнатій Петровичъ проводилъ часа два у Петра Савича, или тотъ у Глумовыхъ.
Поэтому много объяснять нечего о сближеніи Петра Савича съ Прасковьей Игнатьевной. Но это сближеніе случилось "не съ бухты барахты" или такъ: подошелъ, наговорилъ любезностей и въ первый же день приступилъ къ изъясненію своей любви; нѣтъ, до однѣхъ только ласкъ дѣло тянулось съ годъ, да до поцѣлуевъ -- и то на вечеркахъ, на которые Петръ Савичъ былъ приглашаемъ, какъ музыкантъ на гитарѣ,-- тоже годъ. Все это объясняется тѣмъ, что въ первое время, когда Петръ Савичъ ходилъ къ Глумовымъ, Прасковья Игнатьевна, по его же выраженію, была цвѣточекъ, до котораго и прикоснуться опасно, да и онъ въ то время былъ современныхъ убѣжденій и на женщину смотрѣлъ съ современной точки зрѣнія; вся его любезность къ женскому полу заключалась въ томъ, что онъ разсказывалъ разные анекдоты, а не увлекалъ ея пустыми вещами, идущими къ любовной цѣли, такъ какъ онъ и не думалъ жениться. Кромѣ того, Прасковья Игнатьевна, занятая хозяйствомъ въ то время, когда онъ приходилъ, не вступала съ нимъ въ разговоры и на него почти не обращала вниманія, такъ какъ она наравнѣ съ ребятами недолюбливала приказныхъ. Потомъ, когда онъ сталъ попивать водку и махнулъ рукой на всѣ идеи и рѣшилъ быть человѣкомъ практичнымъ, личность Прасковьи Игнатьевны стала ему показываться чаще и чаще. И сталъ онъ постоянно думать о ней и о себѣ думать, себя сравнивалъ съ ней -- и разницы не находилъ, хотя и считалъ себя развитѣе ея... Когда же онъ раздумывался о настоящей своей жизни, о томъ, что дальше съ нимъ будетъ, то онъ прочь гонялъ мысль о женитьбѣ: у него нѣтъ лишней копѣйки, а зарабатывать деньги какимъ-нибудь ремесломъ онъ не въ состояніи, потому что и долота не умѣетъ правильно держать; разъ какъ-то сталъ доску пилить, пилу сломалъ. Но какъ ни старался гнать прочь мысль о женитьбѣ, по образъ любимой дѣвушки такъ и рисовался передъ нимъ... "Чортъ знаетъ, что такое дѣлается со мной!" говорилъ онъ и начиналъ играть на гитарѣ какую-нибудь пѣсню; заиграетъ, сердце такъ и ноетъ, хочется идти къ Глумовымъ, ну, и пойдетъ, а какъ увидитъ Прасковью Игнатьевну -- сробѣетъ, слова не найдетъ сказать, а та еще попросту издѣвается надъ нимъ, несчастнымъ горемыкой.
А чѣмъ дальше, тѣмъ эта привязанность къ милому существу росла и росла, а тутъ не стерпѣлъ, пустился плясать съ Прасковьей Игнатьевной, да потомъ все съ ней и плясалъ, такъ что парни сердились на него и не разъ хотѣли побить, да сама Прасковья Игнатьевна заступилась за него; ну, а ужъ если дѣвушка заступается за кавалера, то тутъ дѣло не просто.
Родители часто между собой поговаривали: "а славный этотъ Петръ Савичъ; главное -- голова у него золото. Вотъ бы нашей-то кралѣ. Съ его головой далеко можно уйдти". И приводили примѣры, какъ одинъ приказный, называвшійся въ заводѣ златописцемъ за то, что красиво переписывалъ, въ управляющіе вышелъ. И разъ даже, въ Успеньевъ день, подгулявшіе родители велѣли поцѣловаться молодымъ людямъ, что привело въ замѣшательство Петра Савича.
-- А вѣдь краля не писанная, а настоящая...-- хвастался Игнатій Петровичъ.
-- Ну-ко, женишокъ, цѣлуйся,-- настаивала мать, а за ней и гости.
Правда, что это была потѣха родителей подъ веселую руку, чего бы они не придумали въ другое время, но съ этихъ поръ Петръ Савичъ окончательно рѣшился жениться, и ни на комъ больше, какъ только на Прасковьѣ Игнатьевнѣ.
-- Ну, и заварилъ же я кашу!-- думалъ часто Петръ Савичъ; но какъ ни думалъ, а все-таки приходилъ къ тому заключенію, что жениться лучше: тогда онъ привяже тся къ дому, будетъ чѣмъ-нибудь заниматься; наконецъ будетъ выслуживаться или заискивать расположенія начальства, но пословицѣ: "съ волками жить, надо по-волчьи выть".
И Петръ Савичъ сталъ шить сапоги, чему онъ обучался болѣе года. Но работы было очень немного, потому что въ заводѣ были цеховые мастера получше его; рабочіе отдаютъ своимъ пріятелямъ, въ родѣ Тимофея Глумова, и за работу даютъ косушку или шкаликъ. Остается работать на городъ; но и это все-таки выходитъ на авось, да и его трехъ-рублеваго жалованья, какое онъ получаетъ изъ главной конторы за переписку бумагъ, едва-едва на полмѣсяца хватаетъ.
Еще осталась одна надежда: не сдѣлаютъ ли опять учителемъ, такъ какъ учительское мѣсто еще не занято. И онъ рѣшился сходить за протекціей къ священнику.
Смутно и медленно просыпаются понятія таракановскихъ дѣтей. Долго они не понимаютъ смысла словъ, въ родѣ "женихъ, невѣста", которыми ихъ называютъ родственники за красоту, за высокій ростъ или за послушаніе и за какую-нибудь услугу, за которую подарить мальчика или дѣвочку не имѣется сластей. Потомъ они начинаютъ понимать, что женихъ и невѣста -- это такія особыя личности, которыхъ будутъ вѣнчать въ церкви, а отсюда и вытекаетъ то обстоятельство, что въ заводѣ при каждой свадьбѣ дѣти наполняютъ церковь, желая узнать, что такое женихъ и невѣста. Это до десяти и до двѣнадцати лѣтъ. Съ этого времени родители часто ругаютъ дѣвицъ дылдами, дѣвицы спятъ зимой на полу, одѣвшись своими сарафанами: такъ пріучаютъ ихъ родители для того, чтобы онѣ вставали раньше матерей; попрекаютъ ихъ и тѣмъ, что онѣ много ѣдятъ и не умѣютъ ничего дѣлать, и, желая пріучить дѣвушку къ дѣлу, говорятъ: "вѣдь ужъ, слава тѣ Господи, невѣстой смотришь, хошь куды подъ вѣнецъ... Попадется вотъ ужо тебѣ мужъ -- вышколитъ онъ тебя". Слова эти болѣе и болѣе врѣзываются въ голову дѣвушки, по она все еще не понимаетъ сущности словъ -- жена и мужъ, и хотя она и поетъ пѣсни любовнаго содержанія, все-таки изъ этихъ пѣсенъ она не понимаетъ ни одного слова, даже не можетъ разсказать на словахъ отъ перваго до послѣдняго слова содержаніе пѣсни, и поетъ, какъ шарманка, для того, что хочется пѣть. Правда, дѣвушки играютъ въ клѣтки, въ куклы, называютъ куколъ женихами и невѣстами, клѣтки домами, комнатами, но это не болѣе, не менѣе, какъ представленіе того, что онѣ замѣтили, что онѣ слышали и чего не могли понять. Но вотъ матери говорятъ дѣвушкамъ, чтобы онѣ не долго ходили туда-то; усиливаютъ надъ ними надзоръ такъ, что частенько доводятъ ихъ до слезъ: хочется на улицу выйти -- поиграть или попѣть, и вдругъ не велятъ, а прежде можно было. И если дѣвушка гдѣ-нибудь замѣшкается или заговорится съ какимъ-нибудь парнемъ на глазахъ матери, то ее ругаютъ и даже бьютъ, объясняя при этомъ, что она не большая, чтобы ей калякать съ парнями. Съ пятнадцатилѣтняго возраста, когда дѣвушка обязана въ домѣ дѣлать все, она уже сама стѣсняется идти одна въ лѣсъ, сперва за земляникой, потомъ за грибами и за малиной, потому что, во-первыхъ, въ домѣ ее всѣ называютъ невѣстой, взыскивая уже какъ съ большой, а во-вторыхъ, она уже замѣчаетъ и со стороны другихъ, въ особенности парней, другое обращеніе. Но лѣтомъ еще весело: теплое время какъ-то не заставляетъ дѣвушку много задумываться, потому что тогда у нея есть кой-какія развлеченія: есть огородъ, гдѣ она поетъ; ходитъ съ подругами въ лѣсъ и тамъ поетъ; въ праздничный хорошій день она тоже поетъ съ дѣвушками пѣсни въ хороводахъ и даже играетъ съ парнями въ мячикъ. А зимой она постоянно находится въ домѣ и въ свободное время или прядетъ, или вяжетъ, или что-нибудь починиваетъ и въ это же время преимущественно думаетъ и думаетъ о томъ: неужели и она скоро будетъ замужемъ, и какимъ образомъ это устроится? И воспоминаетъ все, что ею усвоено доселѣ: жизнь ея подругъ, лѣтнія сцены, прошлогоднія вечерки -- и при послѣднемъ представленіи она чувствуетъ трепетъ и въ то же время что-то радостное. Наступаетъ время вечерокъ, родители безпрекословно отпускаютъ дѣвицъ на вечерки, даже дозволяютъ имъ мазать лицо мѣломъ, брови сажей, даютъ зипуны и т. д. Съ радостью бѣжитъ дѣвушка на вечерку, гдѣ участвуютъ преимущественно молодые люди обоихъ половъ, приглашенные по выбору родителей. Приходитъ она туда, ее сначала осмѣиваютъ, потомъ садятъ, угощаютъ орѣхами и пряниками; парни острятъ то надъ той, то надъ другой дѣвицей, щиплятся, потому что здѣсь это дозволяется, и чѣмъ рѣчистѣе и острѣе парень, тѣмъ онъ больше нравится дѣвицѣ, такъ что всѣ его дурныя стороны, обиды, какія онъ нанесъ дѣвушкѣ до сихъ поръ, теперь забываются. Потомъ начинаются пляски съ различными пѣснями. Прежде дѣвушка только пѣла эти пѣсни, не понимая въ нихъ ни одного слова, здѣсь же, послѣ каждаго періода, слѣдуетъ поцѣлуй... Къ концу вечерки полный разгаръ: дѣвицы и парни уже выпили не но одной рюмкѣ сладкой водочки, каждая дѣвица къ одиннадцати часамъ получила до сотни поцѣлуевъ, лицо ея разгорѣлось, кровь волнуется, съ парнями она какъ со своими братьями обращается, парни ей милы, ей хочется еще плясать, плясать всю ночь съ ними, и она пляшетъ до устали, кончая послѣдней пѣсней, повторяющейся по нѣскольку разъ. Пѣсня эта заключается въ слѣдующемъ: посреди комнаты поставятъ стулъ, на этотъ стулъ садится парень, вокругъ этого парня ходятъ дѣвушки съ своими кавалерами, такъ что Марью держитъ за лѣвую руку Павелъ, правую руку Ивана держитъ Саша, лѣвую Павла Прасковья и т. д.; идя медленно, всѣ они ноютъ протяжно пѣсню:
Сидитъ дрема, (2 раза)
Сидитъ дрема, сама дремлетъ.
Полно, дремушка, дремати:
Время дремѣ, (2 раза)
Время дремѣ выбирати.
Бери, дрема, (2 раза)
Бери, дрема, кого хочешь.
Въ это время парень, сидящій на стулѣ въ кругу, долженъ выбрать дѣвушку изъ круга, и онъ схватываетъ ту, которая ему болѣе нравится. Кругъ поетъ:
Сади, дрема, (2 раза)
Сада, дрема, на колѣни.
Парень садитъ дѣвицу на колѣни, обнимаетъ. Кругъ поетъ:
Цѣлуй, дрема, (2 раза)
Цѣлуй, дрема, сколько хочешь.
Парень радъ случаю, а дѣвица, если ей не по нраву парень, не рада, что попала къ нему, но ужъ порядокъ такой -- надо его выполнять съ точностью.
Вечерки и балы одно и то же. На вечеркѣ пляшутъ дѣвушки необразованныя, дѣвушки рабочія, которыя еще не состроили себѣ идеаловъ, потому что ихъ умственное развитіе сосредоточивается на тѣхъ же заводскихъ людяхъ, которыхъ они или знаютъ, или видятъ; цивилизованный классъ устраиваетъ балы, маскарады и проч., и дѣло все-таки кончается тѣмъ же, только въ болѣе изящномъ видѣ.