Настоящій Очеркъ я задумалъ писать по поводу книги М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни. Подобравъ матеріалъ и собравшись уже работать, я прочелъ въ Новостяхъ разсказъ о находящемся на парижской выставкѣ сибирскомъ самоучкѣ-механикѣ Растиковѣ-Алмазовѣ. Разсказъ показался мнѣ очень удобнымъ для предисловія и въ такомъ видѣ я имъ и воспользуюсь.
То, что разсказываетъ въ Revue des Deux Mondes Мельхіоръ де-Вогюэ объ Алмазовѣ, не просто разсказъ о похожденіяхъ русскаго самоучки,-- нѣтъ, тутъ и между строкъ, и прямо изложена цѣлая умственная драма, ужасъ которой для Вогюэ и для всякаго европейца заключается въ младенчески* первобытной и, въ то же время, самодовольной безсознательности какъ тѣхъ, кто направлялъ Алмазова на выставку, такъ и въ безсознательности самого Алмазова, сѣвшаго на парижской выставкѣ съ своими изобрѣтеніями. Конечно, мы думали изумить Европу непочатою даровитостью нашихъ народныхъ силъ; въ дѣйствительности же мы изумили ее лишь нашею неумѣлостью давать зачаткамъ даровитости такое развитіе, которое бы превращало ихъ въ дѣйствительную силу и не сжимало сердца скорбною болью о безплодно пропадающихъ способностяхъ.
Не Растиковъ-Алмазовъ фигурировалъ на парижской выставкѣ представителемъ русскихъ самобытныхъ изобрѣтеній, фигурировали мы, русскіе, выставившіе Алмазова, какъ печальный результатъ нашей неумѣлости обращаться съ нашими умственными силами, какъ обращикъ нашего собственнаго непониманія и неразвитія, какъ продуктъ нашей умственной атмосферы, какъ плодъ нашей отсталой общественной и умственной культуры.
Алмазовъ -- это наиболѣе жалкая и обидная антитеза нашимъ самохвально-самодовольнымъ крикамъ о русскомъ умѣ, о нашихъ умственныхъ успѣхахъ и нашемъ интеллектуальномъ ростѣ. Если бы Парижъ былъ выставкой не успѣховъ ума, а выставкой средствъ, которыми всѣ эти умственные успѣхи человѣчествомъ созданы, то мы не могли бы дать болѣе законченной наглядной отрицательной картины этихъ средствъ, какъ отправивъ на выставку Алмазова.
Патріоты, отправлявшіе" Алмазова въ Парижъ, конечно, меньше всего понимали, что не русскаго изобрѣтателя-самоучку они выставляютъ, а выставляютъ они свое собственное умственное младенчество, выставляютъ мракъ нашей домашней умственной атмосферы, въ которой всякая умственная сила или вымираетъ въ зародышѣ, или развивается въ несовершенную форму, или же становится уродствомъ. Вотъ что выставили мы въ Парижѣ въ образѣ Растикова-Алмазова.
Исторія умственнаго развитія Алмазова очень поучительна, хотя и не нова. Родился онъ въ Омскѣ, работалъ на фабрикахъ, съ дѣтства чувствовалъ влеченіе къ механикѣ, разсматривалъ машины, придумывалъ въ нихъ разныя измѣненія и усовершенствованія, желалъ учиться, желалъ испробовать на дѣлѣ свои изобрѣтенія. Услышавъ, что на Уралѣ, въ Екатеринбургѣ, устраиваютъ выставку, Алмазовъ рѣшилъ отправиться туда. Благодаря покровительству генералъ губернатора, Алмазовъ добрался до Екатеринбурга, гдѣ и получилъ паевой изобрѣтенія патентъ. Изъ Екатеринбурга Алмазовъ со всѣми своими моделями поѣхалъ въ Казань. Въ Казани встрѣтилъ онъ добродушную барыню, которая довезла его до Харькова. Въ Харьковѣ на выставкѣ онъ опять разложилъ свои изобрѣтенія и получилъ второй патентъ. Въ томъ же Харьковѣ заинтересовался Алмазовымъ актеръ Андреевъ-Бурлакъ и привезъ его въ Москву. Здѣсь какой-то американецъ, осмотрѣвъ модели Алмазова, повыбралъ изъ нихъ нѣкоторыя и предложилъ за нихъ сто рублей. Это показалось Алмазову мало и онъ написалъ Бурлаку. Бурлакъ посовѣтовалъ не связываться съ американцемъ, и пригласилъ Алмазова пріѣхать въ Петербургъ и выслалъ деньги на дорогу. Въ Петербургѣ направили Алмазова къ генералу Рихтеру, который пристроилъ его на заводъ морскаго вѣдомства въ Кронштадтѣ. Приглядѣвшись къ усовершенствованнымъ заводскимъ механизмамъ, Алмазовъ убѣдился, что многія изъ его изобрѣтеній были давно уже изобрѣтены и въ гораздо лучшемъ видѣ. Такъ прошелъ годъ. Пошли толки и приготовленія къ парижской выставкѣ. Алмазову очень захотѣлось показать свои изобрѣтенія Европѣ. Опять помогли добрые люди и Алмазовъ со всѣми своими изобрѣтеніями очутился въ Парижѣ. Здѣсь нашлись новые добрые люди; одни изъ нихъ его кормили, другіе устроили ему на выставкѣ клѣтку, посадили въ нее вмѣстѣ съ его изобрѣтеніями и на клѣткѣ сдѣлали надпись: "Растиковъ-Алмазовъ, изобрѣтатель-механикъ изъ Омска въ Сибири".
Да, свѣтъ не безъ добрыхъ людей! Но всѣ эти добрые люди не увидѣли въ Алмазовѣ ничего, кромѣ любопытной звѣрушки, выучившейся сама собою дѣлать разныя занятныя штуки, и стали они эту звѣрушку возить на-показъ по всѣмъ выставкамъ и ярмаркамъ, пока не привезли въ Парижъ, гдѣ и бросили.
И въ то время, когда добрые русскіе люди, возившіе съ тщеславнымъ чувствомъ любопытную звѣрушку на-показъ, наконецъ, довезли ее до Парижа, гдѣ съ тѣмъ же самодовольнымъ патріотическимъ тщеславіемъ посадили въ отдѣльную клѣтку, какъ обращикъ сибирскаго самородка, европейски* просвѣщенный французъ, совершенно случайно замѣтившій клѣтку съ запертымъ въ нее изобрѣтателемъ, смотрѣлъ на него съ сердечною болью и думалъ: "Вотъ человѣкъ, который, за недостаткомъ первоначальныхъ свѣдѣній, затратилъ массу умственнаго труда, чтобы открыть себѣ дорогу, давно уже проложенную человѣческимъ геніемъ, чтобы снова изобрѣсти азбуку науки, подобно геніальному ребенку, который собственный умомъ дошелъ до эвклидовскихъ теоремъ. Онъ и не подозрѣваетъ, какую умственную тяжесть нужно поднять, чтобы создать себѣ мѣсто въ высшемъ умственномъ мірѣ, притягивающемъ его къ себѣ. Полный неунывающей надежды, онъ всю жизнь свою разсчитывалъ на добродѣтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ, которые, наконецъ, и довезли его до Парижа, гдѣ онъ и затерялся одинокій, почти нѣмой"... "Умоляю нашихъ инженеровъ и ученыхъ, которымъ эти строки попадутся на глаза, -- взываетъ де-Вогюэ, -- чтобы они бросили взглядъ на выставку Алмазова и опредѣлили степень его дарованій. Сибирскій изобрѣтатель напомнитъ имъ предшественниковъ, подговлявшихъ нынѣшнее торжество науки, искавшихъ, догадывавшихся и вѣрившихъ подобнымъ же образомъ въ сравнительно недавнее еще время".
Между этимъ стройнымъ, законченнымъ, осмысленнымъ и сознательнымъ отношеніемъ къ жизни,-- отношеніемъ, которое каждое явленіе сейчасъ же устанавливаетъ на принадлежащее ему мѣсто, и умственнымъ младенчествомъ "добродѣтельныхъ барынь и благодушныхъ актеровъ", только перевозившихъ Алмазова съ мѣста на мѣсто, лежитъ такая же пропасть, какая раздѣляетъ самого Алмазова... ну, хотя бы отъ Эдиссона.
Эдиссонъ -- тоже сынъ рабочаго и, подобно Алмазову, росъ тоже на улицѣ. Но этотъ сынъ рабочаго уже одиннадцатилѣтнимъ мальчишкой, торгуя на станціи желѣзной дороги спичками и всякою дрянью, въ свободное время между поѣздами читалъ Гиббона, Юма, энциклопедію, качественный химическій анализъ. Любознательный ребенокъ проникалъ не только въ спеціальныя частности химическихъ явленій, но усиливался этимъ частностямъ подъискать мѣсто въ общихъ явленіяхъ жизни, ввести ихъ въ общую съ ними связь. То была цѣлая умственная школа, которую проходить ребенокъ,-- школа, вырабатывавшая ему полную законченную сѣть представленій, дававшая стройную связь его мышленію и создавшая то, что называется дисциплиною ума.
Пройдя такую умственную школу, Эдиссонъ на парижской выставкѣ является не изолированнымъ тѣломъ; онъ не теряется въ чудесахъ ея многообразія, для него на ней все ясно и понятно, всему онъ видитъ его надлежащее мѣсто, все отдѣльное частное сливается для него въ общее гармоническое цѣлое, въ которомъ онъ съ тою же сознательною ясностью видитъ и свое собственное мѣсто.
Это умственное ясновидѣніе, сознаніе своей умственной преемственности и точнаго положенія этой преемственности связываютъ Эдиссона такими опредѣленными и ясными для него узами съ культурными результатами общаго промышленнаго труда человѣчества, что Эдиссонъ среди чудесъ парижской выставки чувствуетъ себя такъ же легко и свободно, какъ рыба въ водѣ, и сознаетъ вполнѣ свою точную чайную опредѣленность среди такой же ясной и точной для него общей опредѣленности.
Нашъ же Алмазовъ сидитъ изолированною звѣрушкой въ своей клѣткѣ, "затерянный, одинокій, почти нѣмой", подъ особенною сочиненною для него вывѣской, точно экспонатъ какой! И мы, добрые русскіе люди, поставили его дѣйствительно въ это обидное, оскорбительное положеніе, мы сами навели просвѣщеннаго француза къ клѣткѣ съ этимъ русскимъ экспонатомъ, и просвѣщенный французъ, тронутый страдательнымъ положеніемъ несчастнаго, взываетъ къ экспертамъ, чтобы они успокоили этого нравственнаго "ученика и удовлетворили бы его, признавъ въ немъ человѣка. Такимъ образомъ, потребовалась случайность парижской выставки и европейски-просвѣщенные люди, чтобы сдѣлать то, что слѣдовало сдѣлать намъ, когда Алмазовъ былъ еще ребенкомъ и, живя въ своемъ родномъ Омскѣ, занимался изготовленіемъ изъ пробки и проволоки механическихъ игрушекъ.
Между этимъ просвѣщеннымъ европейскимъ сужденіемъ и сужденіемъ вашихъ "добрыхъ людей", не съумѣвшихъ удовлетворить Алмазова въ самомъ дорогомъ и важномъ для него вопросѣ: есть ли у него дарованіе и каковъ размѣръ его -- лежатъ цѣлые вѣка культуры и умственнаго роста. Какъ Алмазовъ долженъ напомнить современнымъ французамъ ихъ предшественниковъ, подготовлявшихъ нынѣшнее торжество науки, такъ и "добродѣтельныя барыни и благодушные актеры" должны теперешнимъ французамъ напомнить тоже ихъ уже давно пережитыя времена.
Да, тутъ двѣ разныя ступени роста, двѣ разныя степени развитія общественнаго темперамента. Французъ уже выработалъ себѣ головной, умственный темпераментъ, онъ создалъ въ себѣ сознаніе и умственную дисциплину, поразительные факты которыхъ европейцы имѣютъ возможность наблюдать теперь... ну, хотя бы въ международномъ политическомъ поведеніи французовъ и въ изумительномъ тактѣ этого поведенія.
Французская печать вполнѣ свободна. Каждый французъ можетъ писать все, что онъ хочетъ. А этихъ каждыхъ пишущихъ французовъ не десятки людей, какъ у насъ, а тысячи, и къ какой бы французъ политической партіи ни принадлежалъ, онъ ни однимъ неосторожнымъ словомъ, ни одною неумѣстною, не относящеюся къ дѣлу мыслью не выйдетъ изъ предѣловъ того, что для этой мысли устанавливается общимъ ходомъ европейскихъ отношеній и политическими цѣлями, которыми задалась Франція.
Тактъ! Да, тактъ. Но что такое тактъ? Это очень тонкая, сознательная, мелочная работа такой же тонкой и сложной мысли, работа того же сознанія, совершенно ясно и несомнѣнно устанавливающаго для каждаго, что въ данный моментъ возможно и что невозможно, о чемъ слѣдуетъ говорить, о чемъ -- молчать и какъ молчать.
Даже въ самыхъ, повидимому, обыденныхъ и повседневныхъ отношеніяхъ французъ никогда не теряетъ своего мѣста, не выходитъ изъ предъ ловъ, которые онъ долженъ занимать. Его мысль всегда дисциплинирована сдержана, всегда видитъ ясно связь причинъ и слѣдствій. Вотъ это-то общественное ясновидѣніе, принявшее во Франціи уже наслѣдственную умственную форму, дѣлаетъ французовъ наиболѣе общественно развитые европейскимъ народомъ.
Шло во время выставки первое торжественное представленіе тріумфальной оды въ честь республики. Громадный зрительный залъ, въ кото ромъ было заготовлено 22 тысячи мѣстъ, настолько переполнился публикой, что многимъ пришлось жаться по двое на одномъ стулѣ. Ровно въ 9 часовъ началась торжественная увертюра, и только что публика стала вслушиваться въ мягкіе, мелодичные ея звуки, какъ загорѣлась одна изъ подвѣшенныхъ къ потолку большихъ электрическихъ люстръ. Особенной опасности пожара не представлялось, потому что огонь не могъ передаться сосѣднимъ части зданія, но, вѣдь, этого же публика не знала, и стоило какому-нибудь растерявшемуся человѣку крикнуть "пожаръ", чтобы многотысячною толпой овладѣла паника и, бросившись къ тѣснымъ выходамъ, она произвела давку со всѣми ея страшными послѣдствіями. "И, несмотря на то,-- разсказываете очевидецъ,-- что всѣ чувствовали себя очень и очень не по себѣ, тѣмъ болѣе, что пожарные почему-то долго медлили и люстра горѣла минутъ 7--10, прежде чѣмъ сообразили спустить ее внизъ, большинство сохрани полнѣйшее присутствіе духа, старалось успокоить и другихъ и изъ зала, въ концѣ-концовъ, вышли очень немногіе, только тѣ, у кого было свѣи впечатлѣніе ужаснаго пожара въ Opera Comique".
Теперь на мѣстѣ этой умной публики, сознающей и понимающей, что вокругъ ея происходитъ, представьте себѣ многотысячную толпу, состоящую изъ слѣдующихъ обращиковъ зоологическаго типа. Фактъ, который приведу, почти невѣроятный и, въ то же время, несомнѣнный. Кажется, подъ Самарой или подъ какимъ другимъ городомъ, но, во всякомъ случаѣ, подъ городомъ, т.-е. тамъ, гдѣ люди, все-таки, повидимому, и больше думами и больше знаютъ, нѣсколько мѣщанскихъ парней ловили ершей. "А что, ребята, хотите я проглочу ерша?" -- говоритъ одинъ изъ парней, очевидно осѣненный необыкновенною для него, по своей новизнѣ, мыслью.-- Проглоти",-- отвѣчаютъ товарищи. Парень взялъ ерша и проглотилъ. "Да это что,-- говоритъ онъ,-- ершъ небольшой, а я проглочу большаго ерша!" Проглотилъ парень, къ общему удовольствію публики, и большаго ерша. Всѣ пришли въ восторгъ, а парень, упоенный успѣхомъ, предложилъ проглотить ерша противъ шерсти. Выбравъ ерша побольше, парень глотнулъ его, посинѣлъ, зашатался и упалъ. Товарищи всполошились, однако, догадались отнести несчастнаго въ больницу, по дорогѣ куда онъ и умеръ.
Между этимъ фактомъ и фактомъ умственнаго самообладанія, который я привелъ раньше, лежатъ, конечно, цѣлые вѣка, но этотъ фактъ я, все-таки, не притянулъ за волоса. Прослѣдите его въ ближайшей связи съ другими фактами нашей русской жизни, тамъ, гдѣ она становится, повидимому, интеллигентной, и вы увидите, что это все то же "глотаніе ершей". Развѣ "добродѣтельныя барыни и благодушные актеры" (а ихъ только Алмазовъ и встрѣчалъ повсюду, начиная еще съ Омска) не занимались глотаніемъ ершей? Развѣ многочисленные сотрудники нашихъ охранительныхъ органовъ, всѣ эти галдящіе, шумящіе, кричащіе и не сознающіе ничего Мещерскіе, Окрейцы и ихъ даже, повидимому, болѣе образованное продолженіе не занимаются только "глотаніемъ ершей"?
Вѣдь, все несчастіе парня, поплатившагося за невѣжество жизнью, заключалось лишь въ томъ, что онъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о томъ, что такое человѣческое горло, что такое ершъ и что можетъ случиться, если этого ерша проглотить противъ шерсти. Парень зналъ только свое "нутро": "захочу -- и сдѣлаю", вотъ весь его законъ. Это законъ -- ощущеній и смутно бродящихъ силъ, толкающихъ человѣка туда и сюда. И толкаемый человѣкъ съ одинаковою легкостью будетъ свершать поступки глупые и умные, честные и безчестные, не понимая и не сознавая, что онъ дѣлаетъ. Въ жизни такого толкаемаго человѣка зависитъ все отъ случайностей, обстоятельствъ, столкновеній съ тѣми или другими людьми. Будетъ человѣкъ окруженъ однѣми случайностями -- онъ будетъ такой, будетъ окруженъ другими -- выйдетъ другой.
Ну, хотя бы Савинъ, котораго недавно судили въ Берлинѣ за мошенничество и оправдали, развѣ это не человѣкъ той самой "роковой случайности", которая дѣлаетъ русскую жизнь такою неопредѣленной, что у насъ сложилась даже поговорка: "отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся"? Что въ этой жизни опредѣленнаго, яснаго, руководящаго и настолько сознательно установившагося, чтобы для каждой неустановившейся силы создавало общее русло умственной и нравственной порядочности, которымъ бы и опредѣлялось умственное и нравственное поведеніе каждаго?
Посмотрите, съ какимъ апломбомъ держалъ себя Савинъ. Для этого нужна большая нравственная увѣренность въ жизненныя основы, которыя его выработали и сложили. Когда предсѣдатель берлинскаго суда вздумалъ обвинить Савина въ мошенничествѣ, онъ съ достоинствомъ отвергъ это обвиненіе, какъ клевету. Его никогда и нигдѣ не судили за мошенничество или обманъ. Въ Брюсселѣ его судили за оскорбленіе должностныхъ лицъ; въ Парижѣ хотѣли арестовать по подозрѣнію въ сношеніи съ нигилистами; въ Константинополѣ у него было столкновеніе съ оберъ-полицеймейстеромъ, котораго онъ вынужденъ былъ побить. Чтобы окончательно ниспровергнуть всѣ эти клеветы, оскорбительныя для его нравственнаго достоинства, Савинъ съ гордостью заявилъ, что онъ "настоящій русскій, патріотъ и никогда не былъ нигилистомъ".
Наши газетные патріоты по поводу объясненій Савина замѣтили, что онъ будто бы очень хорошо зналъ, "что чѣмъ болѣе онъ будетъ клеветать на свое отечество, тѣмъ снисходительнѣе отнесется къ нему нѣмецкій судъ". Но развѣ Савинъ клеветалъ? Развѣ факты, на которые онъ ссылался, но общеизвѣстные у насъ факты? Савинъ, конечно, рисовался и своимъ патріотизмомъ, и своими политическими замыслами, и своимъ притязаніемъ въ интересахъ Россіи на болгарскій престолъ. Ну, а Ашиновъ, который чуть было не произвелъ международнаго политическаго инцидента? Ну, а наша московская и петербургская патріотическая печать, принявшая Ашинова, во имя православія и русскихъ интересовъ, подъ свое покровительство? Распутайте-ка этотъ клубокъ! Гдѣ въ немъ начинается Савинъ, какъ онъ переходитъ въ Ашинова и какою идейною, нравственною, политическою я патріотическою связью сливается все это въ нѣчто однородное съ цѣлою массой представителей печати, пытающихся руководить общественнымъ мнѣніемъ и поучать его истинному патріотизму? Какими таинственными путями мысли лично-замотавшаяся безнравственность можетъ связать себя съ идеей патріотизма, самое обыденное проходимство поставить себя на пьедесталъ государственныхъ и политическихъ интересовъ, да найти еще и поддержку въ руководящихъ людяхъ? Это, можетъ быть, любопытная особенность мошенническаго мышленія, ищущаго себѣ опоры въ патріотизмѣ.
Защитникъ Савина охарактеризовалъ его коротко и вѣрно. Онъ назвалъ его легкомысленнымъ и заносчивымъ славяниномъ, "малооблизаннымъ" культурой полуазіатомъ, надѣлявшимъ турецкихъ нашей затрещинами просто для удовольствія, вообразившимъ себѣ, что онъ можетъ быть претендентомъ на болгарскій престолъ, и думавшимъ, что съ помощью затрещинъ и наводокъ можно прожить вѣкъ. "Такую скобелевскую натуру, -- сказалъ защитникъ,-- нельзя считать простымъ обманщикомъ".
И Сайина, дѣйствительно, нельзя считать обманщикомъ, какъ нельзя считать обманщикомъ Ашинова, какъ нельзя считать обманщиками и людей печати, которые думаютъ какъ Савинъ и Ашиновъ, да могутъ и поступать, какъ они. Это все люди "нутра". Конечно, ихъ не разожжешь проглотить живаго ерша, потому что они, все-таки, учились въ гимназіи и знаютъ, что ершей глотать нельзя. Но это все тотъ же "первобытный" темпераментъ, которому извѣстенъ лишь одинъ законъ его внутренняго, смутнаго "хочу", темпераментъ не упорядоченный ни познаніями, ни умственною дисциплиной, которому никогда не бываетъ ясно, что онъ дѣлаетъ, и для котораго мы сами придумали очень мѣткую формулу: "русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ".
Въ Европѣ этотъ первобытный, безсознательный темпераментъ давно уже уступилъ мѣсто темпераменту умственному, головному, выработавшему внутри себя извѣстную сдерживающую силу, приводящую въ равновѣсіе смутные, скорые порывы "нутра".
Въ Ниццѣ мнѣ случилось разъ быть свидѣтелемъ такой сцены. У станціи желѣзной дороги, въ ожиданіи поѣзда, съѣхались извощики и два изъ. лихъ изъ-за чего-то начали браниться. Брань становилась все запальчивѣе, крупнѣе и, наконецъ, одинъ изъ бранившихся соскочилъ съ козелъ, то же моментально сдѣлалъ и другой и, остановившись въ угрожающей позѣ, занесъ надъ противникомъ руку. Этимъ все дѣло и кончилось. А вотъ и анекдотъ на эту же тему, конечно, русскій, придуманный въ насмѣшку надъ иностранцами. Два англичанина побранились и одинъ изъ нихъ, не вытерпѣвъ обиды, говоритъ своему противнику: "Я васъ вызываю на дуэль".-- "А я васъ убиваю",-- отвѣтилъ противникъ. Ну, конечно, все это смѣшно. И проглотить ерша противъ шерсти не смѣшно, выворотить, ради шутки, глазъ пріятелю -- не смѣшно, довести газетную полемику до того, что читатель объявляетъ печатно: "я васъ побью" -- не смѣшно. Дѣйствительно, не смѣшно, даже совсѣмъ не смѣшно!
И вотъ, живя-то весь свой историческій вѣкъ подобнымъ "нутромъ", и выработались совсѣмъ въ особенный типъ, "великорусскій", ничего общаго, пока, съ европейскимъ впечатлительнымъ типомъ не имѣющій.
Обыкновенно, "великорусскій" типъ зовутъ холоднымъ, головнымъ. И типъ этотъ, дѣйствительно, холодный, въ томъ смыслѣ, что для возбужденія въ немъ чувствительности требуются усиленныя воздѣйствія. Но это типъ вовсе не головной въ европейскомъ смыслѣ. Титъ Титычъ и кулакъ -- вотъ его наиболѣе яркіе представители.
Еще болѣе характернымъ и разностороннимъ представителемъ великорусскаго типа является наше духовенство. Оно сохранило въ себѣ въ наиболѣе чистомъ, традиціонномъ видѣ всѣ этнографическія, культурныя и историческія черты русскаго кореннаго человѣка, какимъ его сложила первая, до-петровская половина нашей исторіи.
Духовенство составляетъ у насъ единственную народную группу, жившую настолько изолированно и замкнуто, что въ нее почти совсѣмъ не проникали постороннія расовыя и племенныя примѣси, изъ сліянія которыхъ сложился теперешній великорусскій типъ. Точно также оно было менѣе доступно и гражданскимъ культурнымъ вліяніямъ и развивалось преимущественно бытовымъ образомъ. Къ сожалѣнію, этотъ любопытный и своеобразный типъ у насъ мало обработанъ художественною литературой, да остался въ сторонѣ и отъ ученаго изслѣдованія.
То, что въ "великорусскомъ" типѣ кажется намъ головнымъ, есть именно его слишкомъ слабая нервная возбуждаемость, его трудная доступность чувствительности. Грубость, прямота, неделикатность, холодность, практичность, переходящая въ безжалостность и неумолимость,-- всѣ эти "головныя" черты великоросса, особенно рѣзкія въ кулакѣ, происходятъ исключительно отъ малой чувствительности его нервной системы.
И это черты не одного только кулака. Тотъ нашъ интеллигентъ, который по развитію стоить въ ближайшей связи съ великорусскимъ типомъ, созданнымъ московскою историческою культурой, тоже мало доступенъ нервной впечатлительности, онъ даже надъ нею смѣется, какъ надъ ненужною сантиментальною чувствительностью. Нашу "охранительную" печать и такъ называемую "русскую партію" составляютъ именно люди этого маловпечатлительнаго типа. Даже въ интеллигентѣ болѣе развитой формы, если онъ находится еще въ переходномъ состояніи, наблюдаются тѣ же особенности.
Являясь въ видѣ такой своеобразной человѣческой формы въ средѣ иной умственной культуры, иной нервной впечатлительности, другаго умственнаго движенія и роста, мы образуемъ дѣйствительно какое-то инородное тѣло, съ людьми этой культуры и нервности не сливающееся.
Мы, русскіе, на парижской выставкѣ всѣ были Растиковы-Алмазовы. Каждый являлся въ собственной клѣткѣ, подъ собственною вывѣской и изъ своей клѣтки не выходилъ. Корреспонденты столичныхъ и провинціальныхъ газетъ, описывавшіе русскихъ на парижской выставкѣ, всѣ одинаково, въ той или другой формѣ, подъ тѣмъ или другимъ соусомъ, преподносили все ту же суть, для которой культурная умственная и душевная среда Европы еще слишкомъ тонка и деликатна. То они заставляли русскихъ вздыхать о пирогахъ и кашѣ, то объ очищенной, то о невозможности распуститься по душѣ, потому что попадешь въ полицію, то о неумѣлости найти и создать себѣ мѣсто въ европейской природѣ, раствориться въ той европейской культурной общности, частью которой чувствуетъ себя всякій другой пришлый европеецъ -- нѣмецъ, англичанинъ, итальянецъ, испанецъ (даже японецъ) и въ которой только мы, русскіе, чувствуемъ себя инороднымъ тѣломъ, "затеряннымъ, одинокимъ, почти нѣмымъ". Въ сентябрьской книжкѣ Недѣли г. Дѣдловъ рисуетъ остроумную, вполнѣ вѣрную и, увы, далеко не льстящую нашему самолюбію картину Россіи на парижской выставкѣ. Прочтите, читатель!
И, странное дѣло, этотъ самый русскій человѣкъ, недоступный тонкимъ ощущеніямъ и тонкимъ мыслямъ, неспособный устроить такую простую вещь, какъ русскій отдѣлъ на парижской выставкѣ, можетъ творить иногда дѣйствительно великія дѣла, вродѣ петровской реформы, освобожденія крестьянъ, составленія судебныхъ уставовъ. Какимъ-то чудомъ великорусскій типъ выскакиваетъ внезапно въ подобныхъ случаяхъ изъ себя и достигаетъ до высоты вполнѣ европейскаго умственнаго, просвѣщеннаго, прогрессивнаго и глубоко-гуманнаго типа.
Въ чемъ же причина этой странной двойственности: съ одной стороны крайней тупости чувства и неспособности справиться съ самыми простыми и односложными комбинаціями мысли, а съ другой -- поразительной глубины мышленія, проникающаго въ самыя сокровенныя и сложныя соотношенія и созидающаго совершенно новый, невиданный порядокъ вещей?
Причина все въ той же малой чувствительности нервовъ великорусскаго человѣка, держащаго въ рукахъ судьбу своихъ собственныхъ общественныхъ дѣлъ. Нуженъ именно громъ небесный, чтобы великороссъ, наконецъ, перекрестился. Сколько вѣковъ крѣпостное право било насъ по самымъ чувствительнымъ мѣстамъ, сколько намъ нужно было вынести и перетерпѣть жестокостей этого страшнаго, нечеловѣческаго быта, сколько вѣковъ томила и мучила насъ московская волокита, сколько пришлось намъ выстрадать отъ невозможности найти хоть мало-мальски человѣческую правду и справедливость, чтобы, наконецъ, почувствовать, что такъ жить нельзя, а нужно покончить и съ крѣпостнымъ бытомъ, и съ прежнею судейской волокитой! Для всякаго другаго болѣе впечатлительнаго народа даже половина этихъ неустройствъ оказалась бы невыносимой, а у насъ во время самаго освобожденія находились люди, которые говорили, что съ крѣпостнымъ правомъ можно было бы прожить и еще много лѣтъ.
И вотъ, когда громъ грянетъ и великороссъ перекрестится, онъ открываетъ ходъ своей умственной и душевной напряженности, и получаются результаты даже для него самого неожиданные. Затѣмъ, когда громъ немножко поутихнетъ и креститься больше ненужно, русскій человѣкъ примиряется съ остальными тучками, закрывающими небосклонъ его жизни, и рѣшаетъ, что креститься больше незачѣмъ, потому что маленькія тучки пока не гремятъ.
Это время, когда маленькія тучки накопляются и креститься пока незачѣмъ, называется у насъ временемъ вопросовъ, и едва ли у какого нибудь другаго народа въ мірѣ имѣется столько вопросовъ, и, притомъ, самыхъ элементарныхъ, сколько ихъ у насъ: вопросъ о малоземелья и многоземельи, вопросъ переселенческій, продовольственный, пожарный, кустарный, фабричный, школьный, вопросъ о классическомъ, реальномъ, техническомъ и ремесленномъ образованіи, вопросъ о школьномъ переутомленіи и школьной гимнастикѣ, вопросъ объ отношеніи школы къ семьѣ и семьи къ школѣ, вопросъ о женскомъ образованіи, о перепроизводствѣ и недопроизводствѣ интеллигенціи и объ интеллигентномъ пролетаріатѣ, вопросъ желѣзно-дорожный и тарифный, о хлѣбной торговлѣ и элеваторахъ, вопросъ земскій и объ упорядоченіи мѣстнаго самоуправленія, вопросъ судебный и мироваго института, вопросъ объ осушеніи, орошеніи и облѣсеніи, вопросъ о сельскомъ хозяйствѣ и о поднятіи сельско-хозяйственной производительности, вопросы окраинъ -- остзейскій, финляндскій, польскій, малороссійскій, еврейскій...
Большинство изъ этихъ вопросовъ превратились давно уже въ вопросы сезонные, такъ что каждому извѣстно, что весной онъ будетъ читать въ газетахъ о переселеніи, лѣтомъ -- о деревенскихъ пожарахъ, осенью -- о народномъ продовольствіи, о наплывѣ учениковъ въ учебныя заведенія, въ которыхъ не оказывается мѣста для всѣхъ желающихъ, объ учебникахъ и т. д.
Основное свойство нашихъ вопросовъ въ томъ именно и заключается, что они подлежатъ закону безконечной повторяемости, точно непрерывная дробь, что мы можемъ 20, 30, 40 лѣтъ (даже цѣлое столѣтіе) говорить изъ года въ годъ все объ одномъ и томъ же и что единоличной жизни бываетъ зачастую далеко не достаточно, чтобы дождаться конца "назрѣвающаго вопроса. Найдите хотя одинъ вопросъ, который бы разрѣшился при жизни любаго изъ насъ. И я говорю не о молодежи, а о старикахъ, которые всю жизнь свою прожили на этихъ вопросахъ, состарились съ ними, умрутъ, а вопросы все останутся неразрѣшенными. И съ молодежью повторится то же -- и она состарится на своихъ вопросахъ и умретъ раньше ихъ разрѣшенія.
Въ этомъ "назрѣваньи" есть одна любопытная особенность, и тоже исключительно русская, или, точнѣе, "великорусская",-- наша враждебность къ вопросамъ. Мы точно сердимся на каждый изъ нихъ, считаемъ каждый вопросъ своимъ врагомъ, чѣмъ-то лежащимъ внѣ насъ, какою-то помѣхой, съ которой приходится возиться. Мы даже крестьянъ винили, что нужно ихъ освободить. Между разрѣшаемымъ и разрѣшающимъ у насъ всегда стоитъ какая-то стѣна и чувствуется антагонизмъ, разрѣшаемое всегда есть нѣчто пассивное, страдательное, всегда оно точно не наше, а свалившееся на насъ внезапно съ крыши или съ неба.
Эта враждебность и даже озлобленность чувствуются въ особенности въ крайнихъ органахъ печати "русской партіи", какъ наиболѣе чистой представительницы великорусскаго центральнаго начала. Печать эта никакъ не умѣетъ понять, что всѣ эти вопросы, какую бы они кличку ни носили, всѣ безъ исключенія наши собственные, и именно великорусскіе вопросы, что дѣло заключается не во внутренней сущности вопросовъ, которую слѣдуетъ признать за фактъ, а въ нашемъ умственномъ отношеніи къ этой сущности, что это-то умственное отношеніе и есть именно то самое искомое, которое прежде всего нужно установить и опредѣлить, и что въ немъ-то собственно и заключается вопросъ всѣхъ нашихъ вопросовъ. Если взглянуть на наши неустройства и на трудности, которыя они для насъ представляютъ, даже въ пустякахъ, именно съ этой точки зрѣнія, т.-е. со стороны нашихъ способностей справляться съ неустройствами, это дѣло, очевидно сведется къ нашей душевной и умственной непроницаемости, къ трудностямъ, съ которыми мы поддаемся новымъ ощущеніямъ, чувствамъ, понятіямъ, представленіямъ.
О непроницаемости, напримѣръ, Гражданина и вообще людей его умственныхъ средствъ говорилось у насъ столько, что кн. Мещерскій и его органъ (да и другіе органы того же направленія) стали уже нашимъ сезоннымъ вопросомъ, вродѣ неурожаевъ, голодовокъ и пожаровъ. Какъ не разрѣшить намъ при жизни этихъ вопросовъ, такъ, конечно, не придумать намъ никакихъ страховыхъ средствъ и противъ князей Мещерскихъ.
Одно намъ только и остается продолжать съ мужествомъ, "заслуживающимъ лучшей участи",-- ни въ чемъ, никогда и нигдѣ не дѣлать ни малѣйшей уступки этой общественной и личной толстокожести, гдѣ бы и въ какой бы формѣ она ни проявлялась. И не объ уступкѣ тутъ, конечно, разговоръ, потому что какую же уступку можно сдѣлать людямъ ископаемой формаціи! Можно и не уступать, но можно и замолчать, а замолчать -- значитъ самимъ ослабить въ себѣ душевную и умственную впечатлительность, самимъ начать обростать мохомъ и становиться тоже тостокожими. Еще недавно мы были гораздо впечатлительнѣе къ ненормальнымъ явленіямъ нашей жизни, они насъ безпокоили, тревожили, раздражали, а теперь все спокойнѣе и неуязвимѣе начинаемъ къ нимъ относиться, все больше и больше утрачиваемъ непосредственность ощущеній и душевную свѣжесть и начинаемъ смотрѣть не только равнодушно на разныя общественныя и личныя мерзости, но еще и обростающему шерстью современному русскому человѣку стараемся печатно внушать, что его время -- очень хорошее время (Недѣля, No 38). Усиливаясь обезчувствить себя въ отношеніи общаго воспріятія нашей жизни, мы этимъ обезчувствимъ себя для воспріятія частностей и утратимъ не только связь между ними, да разучимся понимать и то, что намъ бы и хотѣлось понять. Ну, хотя бы тотъ же самый Растиковъ-Алмазовъ, которымъ я началъ этотъ очеркъ. Вдумайтесь, читатель, въ положеніе этого глубоко-несчастнаго молодаго человѣка. Что сдѣлали мы съ нимъ? Съумѣли ли мы заглянуть въ живую душу его, когда онъ былъ еще ребенкомъ? И просилъ-то этотъ способный ребенокъ только одного -- школы, знанія. Мы же оставили его дѣлать игрушки изъ пробокъ и проволоки, а затѣмъ стали возить его на-показъ. Не нашлось ни въ Сибири, ни въ Россіи, ни въ Москвѣ, ни въ Петербургѣ никого, въ комъ бы обрѣлась хоть малѣйшая крупица умственной проницательности и способности увидѣть и понять, какое начало какого конца стоитъ тутъ передъ нимъ, не нашлось способности увидѣть, что этотъ маленькій даровитый мальчикъ есть зародышъ цѣлаго общественнаго явленія, что онъ нашъ текущій вопросъ, надъ разрѣшеніемъ котораго мы стоимъ въ безпомощномъ недоумѣніи..
Все, что мы дѣлали съ Алмазовымъ, была лишь хирургическая операція; мы освобождались отъ него, какъ отъ занозы, мы выростили его въ неудачника, да еще и выставили на-показъ на парижской выставкѣ въ кустарномъ отдѣлѣ, какъ обращикъ загубленныхъ способностей, которымъ не съумѣли дать правильнаго развитія. Алмазовъ, пока, еще надѣется и вѣритъ, но надолго ли у него достанетъ и этой вѣры, и этой надежды? Присяжные эксперты уже прошли разъ мимо его, не останавливаясь, и это его глубоко огорчило. Вогюэ замѣтилъ его совершенно случайно и, тронувшись его страдательнымъ положеніемъ, придумалъ только одно средство помочь бѣдняку, болѣющему непризнанностью: "умолять" французскихъ инженеровъ и ученыхъ обратить на него вниманіе, потому что Алмазовъ напомнитъ имъ "предшественниковъ, подготовлявшихъ нынѣшнее торжество науки". Вѣдь, такъ къ нормальнымъ явленіямъ не относятся.
И Алмазовъ, дѣйствительно, болевой продуктъ русской жизни, это -- чистокровный неудачникъ, заѣденный средой и не нашедшій себѣ въ ней мѣста. Въ этомъ или въ другомъ видѣ мы можемъ насчитать тысячи, если не десятки тысячъ людей, воображающихъ себя выше среды, которая ихъ создала, рвущихся изъ нея вонъ и не подозрѣвающихъ, что для нихъ будетъ невозможна борьба за умственное и нравственное существованіе въ той высшей области, для которой они считаютъ себя призванными. И когда въ человѣкѣ проснется сознаніе и онъ пойметъ, что то, чего онъ хочетъ, ему не по силамъ, а отъ посильнаго онъ совсѣмъ отвернулся и разорвалъ съ нимъ,-- наступаетъ моментъ мучительнаго душевнаго состоянія, за которымъ зачастую слѣдуетъ острый конецъ.
Вотъ въ этихъ-то случаяхъ мы -- общество, писатели, проповѣдники нравственности, гуманности и прогресса и руководители общественной мысли -- обнаруживаемъ свое полнѣйшее непониманіе смысла фактовъ и явленій и выставляемъ въ сугубомъ видѣ ту толстокожесть и непроницаемость для живыхъ чувствъ и понятій, съ которой мы съ самаго начала толкаемъ человѣка или на ложный путь, или же закрываемъ отъ него путь истинный, а затѣмъ, когда человѣкъ очутится, растерянный, на распутіи, мы еще съ большею толстокожестью начинаемъ побивать несчастнаго каменьями и предаемъ его анафемѣ.
Подобнаго рода общимъ врагомъ, на котораго мы накидываемся съ ожесточеніемъ и озлобленіемъ, нерѣдко даже личными, сталъ у насъ несчастный интеллигентъ въ разныхъ его непристроившихся къ жизни формахъ. Призадумавшись надъ неудачниками, лишними людьми и интеллигентомъ, ищущимъ мѣстъ, мы необыкновенно просто и легко сообразили слѣдующее. Если я, интеллигентъ, пристроившійся, положимъ, въ газетѣ или журналѣ, т.-е. имѣю занятіе и кусокъ хлѣба, то я несомнѣнно почетный гость на пиру природы и имѣю всѣ права на существованіе; а если вы, совершенно такой же интеллигентъ, мѣста не имѣете, то очевидно, что вы -- "перепроизводство", и потому должны быть сокращены.
Этотъ хирургическій способъ разрѣшенія всѣхъ общественныхъ недоразумѣній и неустройствъ примѣняется преимущественно въ такихъ случаяхъ, когда фактъ, явленіе (вообще результатъ извѣстныхъ причинъ) можно ощупать и взять въ руки, показать на него пальцемъ: напримѣръ, женщины, ищущія высшаго образованія, интеллигентъ, отыскивающій мѣста, неудачникъ, внезапно учиняющій что-нибудь неподходящее. Тутъ виноватые всегда налицо и самому незамысловатому репортеру Гражданина или подобной ему газеты совершенно ясно, въ чемъ должно заключаться разрѣшеніе. Разрѣшеніе, прежде всего, заключается въ томъ, что этотъ самый незамысловатый репортеръ (про самого князя Мещерскаго, разумѣется, и говорить нечего) несомнѣнно почетный гость на пиру природы, ну, а затѣмъ онъ такой же несомнѣнный судья и вершитель судебъ всѣхъ тѣхъ, кто на пиру природы прибора еще не получилъ. При такомъ хирургическомъ способѣ мышленія разрѣшеніе получается всегда самое простое и всегда доступное незамысловатымъ способностямъ незамысловатаго репортера или его газетнаго шефа.
Но получается тутъ еще и нѣчто другое. Возникаетъ болѣе важный вопросъ: въ сущности ли разрѣшаемой задачи заключается трудность разрѣшенія, или же трудность лежитъ исключительно въ нашихъ отношеніяхъ къ этой сущности? И отвѣтъ получается одинъ, ибо другаго отвѣта и быть не можетъ: трудность разрѣшенія въ нашихъ отношеніяхъ.
Поэтому-то мыслящему читателю, для котораго вопросы русской жизни и явленія современнаго умственнаго порядка представляютъ интересъ, книга М. Г. Моргулиса Вопросы еврейской жизни дастъ богатый матеріалъ для весьма поучительныхъ размышленій. Не говоря уже о томъ, что онъ познакомится съ сущностью положенія у насъ евреевъ и узнаетъ объ этомъ положеніи полную безпристрастную правду, онъ призадумается и надъ тѣмъ, о чемъ р. Моргулисъ, повидимому, не говоритъ, призадумается надъ правдой человѣческихъ отношеній и надъ тѣми изумительными препятствіями, которыя самыя естественныя, простыя, элементарныя требованія справедливости встрѣчаютъ еще въ понятіяхъ людей.
Помимо общаго интереса, книга М. Г. Моргулиса является въ сей моментъ кстати еще и потому, что, какъ сообщаетъ Судебная Газета, министерство государственныхъ имуществъ, въ которомъ имѣется проектъ разселенія евреевъ, командируетъ на югъ Россіи гг. Трирогова и Случевскаго для изученія на мѣстѣ быта еврейскихъ колоній. Кромѣ этихъ лицъ, то же министерство и для этой же цѣли командируетъ чиновниковъ еще и на западъ Россіи. Не подлежитъ сомнѣнію, что богатая содержаніемъ книга г. Моргулиса послужитъ для командированныхъ лицъ очень цѣннымъ и неизбѣжнымъ матеріаломъ при изслѣдованіи и того вопроса, изученіе котораго на нихъ возложено.
Но такъ какъ въ этомъ очеркѣ я говорю не объ еврейскомъ вопросѣ и не о бытѣ еврейскихъ земледѣльческихъ колоній, а о самыхъ элементарныхъ требованіяхъ справедливости и общественной нравственности, то и обращу вниманіе читателя на слѣдующее.
Судебная Газета, сообщая о командировкѣ чиновъ министерства государственныхъ имуществъ, говоритъ, что "задача командировокъ клонится къ тому, чтобы болѣе наглядно выяснить вопросъ о способности евреевъ къ земледѣльческому труду и къ ассимиляціи ихъ въ этомъ дѣлѣ съ русскою націей. Средствъ на это предпріятіе министерство ассигновало довольно много. Но вопросъ вотъ въ чемъ: вознаградятся ли всѣ эти труды и затраты? По исторіи развитія еврейскихъ колоній на югѣ Россіи мы (т.-е. Судебная Газета) знаемъ, что семиты неспособны заниматься сельскимъ трудомъ; они могутъ только владѣть землею, но обрабатываютъ ее малороссы. Еврей же, какъ человѣкъ, рожденный, по его понятію, для господства въ мірѣ, только ходитъ съ бичомъ по полю и подгоняеіъ къ работѣ христіанина"
Елизаветградскій Вѣстникъ, изъ котораго я беру эти свѣдѣнія, не безъ ироніи замѣчаетъ: "Мы убѣждены, что редакція Судебной Газеты хорошо освѣдомлена насчетъ воззрѣній евреевъ, и спорить противъ заключительныхъ словъ редакціи не будемъ, хотя, конечно, было бы болѣе умѣстно съ своими категорическими заявленіями подождать до выясненія этого вопроса командированными ревизорами. Мы можемъ только добавить, что обобщеніе юридической газеты относительно неспособности семитовъ къ физическому труду, по меньшей мѣрѣ, неосновательно. Въ городахъ и селахъ есть десятки тысячъ семитовъ, занимающихся физическимъ трудомъ, а въ селахъ среди еврейской молодежи, выросшей уже среди крестьянъ, встрѣчаются тоже заправскіе косари и жницы, которыми восхищаются сами малороссы, которые не доктринерствуютъ, а сами трудятся..."
И дѣйствительно, почему Судебная Газета такъ категорично предрѣшаетъ, что расходы министерства (и, какъ видно, значительные) будутъ сдѣланы напрасно, а труды и затраты едва ли вознаградятся, ибо вопросъ о неспособности семитовъ къ земледѣльческому труду уже рѣшенъ исторіей? Вѣроятно, министерство государственныхъ имуществъ знаетъ исторію евреевъ не хуже Судебной Газеты и, вѣроятно, въ этой-то самой исторіи и усмотрѣло необходимость подвергнуть тотъ же самый вопросъ новому и, какъ видно, весьма тщательному изслѣдованію. Вѣроятно, и Судебной Газетѣ извѣстно, что семиты, прежде чѣмъ они стали тѣмъ, что они теперь, были и пастушескимъ, и земледѣльческимъ народомъ. Ужь если такъ предвзято разсуждаетъ серьезная юридическая газета (для которой полагается знать, что если правительство предполагаетъ такое трудное и обширное изслѣдованіе и тратитъ на него массу труда и средствъ, то очевидно, что оно руководствуется весьма серьезными мотивами), то въ какомъ бы видѣ явилось толкованіе тѣхъ же самыхъ извѣстій о командировкѣ въ Гражданинѣ, Лучѣ, Новомъ Времени?
Надо отдать справедливость этимъ газетамъ, что онѣ ведутъ свою борьбу съ евреями, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. Окажется ли по ихъ соображеніямъ необходимымъ обвинить евреевъ въ небываломъ поджогѣ или аграрномъ преступленіи,-- онѣ выдумаютъ и то, и другое; нужно ли обвинить въ небываломъ смертоубійствѣ,-- сочинять и смертоубійство. И ради чего все это дѣлается? То-то ради, чего!
Я знаю нѣсколько петербургскихъ барынь, которыя никогда не выѣзжали изъ Петербурга, въ жизнь свою не видѣли ни одного еврея и, несмотря на то, не могутъ слышать равнодушно слова "еврей". И эту непостижимую ненависть къ евреямъ, доходящуіо до идіосинкразіи, онѣ вычитали исключительно въ Новомъ Времени. Конечно, это барыньки-патріотки, т.-е. онѣ уже были попорчены предрасположеніемъ къ исключительно-національнымъ симпатіямъ и антипатіямъ. Онѣ недолюбливаютъ поляковъ, остзейцевъ, финляндцевъ и вообще всѣхъ нерусскихъ и, слѣдовательно, на подобной благопріятной почвѣ сѣять всякую національную ненависть уже не трудно. И, тѣмъ не менѣе, когда вы видите, что барынька-патріотка, не слушая никакихъ доводовъ, затыкаетъ уши и уходить, вы, все-таки, озадачиваетесь. Вамъ ясно лишь одно, что никакими разсудочными средствами тутъ ничего не достигнешь и что вы все равно ничего не понимаете въ этомъ недоконченномъ умственномъ и душевномъ организмѣ. Совершенно такія же женскія, первичныя и недоконченныя душевныя движенія овладѣваютъ Гражданиномъ, Лучомъ и Новымъ Временемъ, когда въ нихъ возбуждается національное чувство. Всякое усиліе ихъ укротить, успокоить, убѣдить или вразумить оказывается не только безплоднымъ, но и приводитъ къ совершенно противуположнымъ результатамъ. Возраженія ихъ только раздражаютъ и, чтобы ихъ успокоить, съ ними, какъ и съ барыньками, нужно согласиться. Къ счастію, судьба общественныхъ вопросовъ зависитъ и у насъ, какъ во всемъ свѣтѣ, не отъ барынекъ и отъ газетъ, страдающихъ разными идіосинкразіями, а. потому опасность отъ нихъ въ настоящее время не такъ велика, но за то тѣмъ несомнѣннѣе ихъ дурное вліяніе на чувства и понятія той части общества, для которой онѣ имѣютъ воспитательное значеніе. Эта часть общества не передовая, она масса, она то, что называется "собирательною посредственностью", но у нея есть свое несомнѣнное значеніе, своя сила если не въ настоящемъ, то въ будущемъ. Поэтому-то совсѣмъ не все равно, какой для будущей передовой Россіи подготовляется въ настоящее время фундаментъ изъ "собирательной посредственности", на который этому будущему придется опираться. Вотъ въ чемъ главный вредъ современныхъ органовъ печати, служащихъ приготовительнымъ классомъ нашей общественности и издающихся для менѣе образованной массы. Противъ этого вліянія нужно бороться всѣми силами, чтобы въ приготовительномъ классѣ обще, ственныхъ понятій не было бы учителей, приносящихъ только вредъ.
Рисовать картины приниженнаго положенія евреевъ, чтобы возбудить въ читателѣ Русской Мысли чувство общественной справедливости, я, конечно, не стану. Ни убѣждать, ни поучать мнѣ его не въ чемъ. Но я обращу вниманіе читателя на нѣкоторые факты, которые, возьму изъ книги г. Моргулиса, и читатель оцѣнитъ ихъ самъ.
Евреи достались намъ въ наслѣдство въ видѣ законченнаго цѣлаго вмѣстѣ съ присоединеніемъ западныхъ губерній и Царства Польскаго. Такое же законченное цѣлое мы пріобрѣли съ присоединеніемъ и всѣхъ остальныхъ нашихъ разнообразныхъ народностей: Малороссіи, Польши, Остзейскаго края, Финляндіи, Кавказа. Но дѣло въ томъ, что всѣ остальныя народности поддавались легче изученію и были для насъ понятнѣе, чѣмъ евреи. Кромѣ того, съ присоединеніемъ другихъ народностей, къ намъ не переходили разныя предвзятыя на нихъ воззрѣнія и средневѣковыя понятія, а съ присоединеніемъ евреевъ ихъ вошла цѣлая масса. Вѣдь, Лучъ и Гражданинъ (да, кажется, и Новое Время) до сихъ поръ вѣрятъ, что евреи, пьютъ на Пасхѣ христіанскую кровь. Попробуйте ихъ въ этомъ разувѣрить. Ну, вотъ съ подобными-то предразсудками и приходилось всегда бороться, когда дѣло касалось евреевъ. На нихъ всегда глядѣли какъ на враговъ христіанства, какъ на людей, которымъ ихъ еврейскій законъ предписываетъ смотрѣть на христіанина, какъ на врага, и у которыхъ выработалось даже цѣлое особое учрежденіе -- кагалъ, превращающій евреевъ въ какую-то замкнутую республику, враждебную и государственной власти, и общественному порядку, котораго кагалъ не признаетъ и которому онъ запрещаетъ подчиняться.
А, между тѣмъ, и этотъ "республиканскій" кагалъ (теперь уже не существующій), и всѣ остальныя еврейскія корпоративныя учрежденія были для нихъ не больше, какъ страховыми средствами, подъ защиту которыхъ они укрывались отъ внѣшняго гнета и утѣсненій. Совершенно подобное же значеніе имѣли въ Западной Европѣ въ феодальныя времена гильдіи. Только подъ защитой ихъ оказывалось еще возможно дышать нѣсколько свободно и спасаться отъ господствовавшаго кулачнаго права. Государство оказывалось безсильнымъ ограждать интересы своихъ собственныхъ гражданъ отъ анархіи и произвола сильныхъ, и гражданамъ поневолѣ приходилось замыкаться въ корпораціи и придумывать средства самозащиты. Вотъ именно такимъ-то средствомъ самозащиты и служилъ для евреевъ кагалъ, учрежденіе средневѣковое, но которое еще въ XVIII и даже въ XIX вѣкѣ имѣло фактическое основаніе для своего существованія именно въ томъ безправіи, отъ котораго приходилось евреямъ спасаться.
Главное обвиненіе, которое всегда взводили на евреевъ, заключается въ томъ, что они сдѣлали себѣ обособленную общественную организацію, что они составляютъ государство въ государствѣ. Но если бы евреи сами себя не оберегали, кто сталъ бы ихъ оберегать? У евреевъ есть масса благотворительныхъ учрежденій (которыя евреи обязаны содержать и по закону), дающихъ пріютъ и образованіе дѣтямъ, призрѣвающихъ сирыхъ и безпомощныхъ, дающихъ ремесленное образованіе, безплатное лечеше. Укажу на одно изъ подобныхъ учрежденій.
У евреевъ грамотность и элементарное знаніе закона развито очень сильно и евреи почти поголовно всѣ грамотные. Когда въ сороковыхъ годахъ правительство задумало заняться еврейскимъ образованіемъ, оно нашло уже цѣлую готовую школьную организацію: низшія школы ("талмудъторы"), высшія ("ешиботы") и цѣлую армію частныхъ учителей ("Меламедовъ"). Низшія школы и меламеды учили грамотѣ и давали элементарныя познанія въ еврейскомъ законѣ, а въ высшихъ школахъ изучался талмудъ и другіе богословскіе предметы съ религіозною цѣлью. Меламеды обучали за плату и обыкновенно ничтожную. Талмудъ-торы же посѣщались или круглыми сиротами, или дѣтьми такихъ родителей, которые, по бѣдности, не могли давать дѣтямъ никакого образованія. Школы эти не только обучали дѣтей даромъ, но давали имъ пищу, одежду, обувь.
Несмотря на учрежденіе для евреевъ спеціально-еврейскихъ казенныхъ школъ и открытіе евреямъ доступа въ общія учебныя заведенія, народныя еврейскія школы удержались повсюду и до сихъ поръ. Даже меламеды, противъ которыхъ вооружался не разъ и законъ, существуютъ до сихъ поръ. Очевидно, что есть же какая-нибудь народная потребность, и потребность неустранимая, которой они удовлетворяютъ.
И потребность эта дѣйствительно есть, и они ей дѣйствительно удовлетворяютъ; но потребность эта не религіозная, потребность не въ обособленіи, а попросту нужда. Евреи, какъ извѣстно, всѣ благословлены многолюдными семьями. Отецъ работаетъ, мать работаетъ,-- кому же смотрѣть за ребятишками? Вотъ удовлетвореніе этой-то потребности и взяли на себя меламеды. Они посылаютъ за дѣтьми на домъ своихъ помощниковъ, держатъ дѣтей въ школѣ цѣлый день, а зимой даже и вечеромъ, доставляютъ дѣтямъ изъ дому пищу два раза въ день и разводятъ дѣтей по окончаніи занятій по домамъ. Все это дѣлается за самую ничтожную плату. Меламедъ не учитель, онъ просто нянька, нянька общественная, дешевая, избавляющая родителей отъ хлопотливаго, а подчасъ и невозможнаго надзора за дѣтьми и за которой не родителямъ приходится ходить, а она сама придетъ къ нимъ. Пускай меламедъ и невѣжественъ, и не умѣетъ учить, и держитъ дѣтей въ невозможной гигіенической обстановкѣ,--всѣ эти его недостатки перевѣшиваются удовлетвореніемъ такой настоятельной народной потребности, которую нельзя оставить безъ удовлетворенія. Конечно, Меламедовъ можно запретить,-- ну, а куда же дѣнутся безпризорныя дѣти?
Еврейскія учрежденія, какъ бы они ни были несовершенны, даютъ еврейской массѣ столько благодѣяній, что безъ нихъ она совершенно бы погибла. Учрежденія эти даютъ грамотность, элементарное образованіе, облегчаютъ участь больныхъ и немощныхъ, призрѣваютъ дѣтей организаціей надъ ними надзора,-- можетъ быть, и не особенно совершеннаго, но, все-таки, достаточно спасительнаго,-- чтобы держать дѣтей въ первые годы въ извѣстной нравственной дисциплинѣ, не предоставляя ихъ улицѣ и разнузданной праздности. Наконецъ, еврейскія учрежденія, насколько это для нихъ возможно и доступно, сдерживаютъ распространеніе еще въ болѣе широкихъ размѣрахъ несчастнаго еврейскаго пролетаріата западныхъ губерній.
Еврейскій пролетаріатъ происходитъ не отъ одной скученности еврейскаго населенія, но и отъ особенностей его историческаго наслѣдства, съ которымъ оно, между прочимъ, досталось намъ. Одна изъ такихъ особенностей, напримѣръ, общественные долги, которые на нихъ лежатъ и фигурируютъ до сихъ поръ въ русскихъ законахъ. А долги эти образовались такъ. Въ Познани евреи выстроили разъ синагогу, а рядомъ съ нею стоялъ доминиканскій монастырь, на который отъ синагоги падала тѣнь. Вотъ за эту-то тѣнь евреевъ и заставили платить ежегодную подать. Евреи ее частью совсѣмъ не платили, а частью платили неисправно, и на нихъ накопился долгъ. Въ той же Познани случился разъ падежъ скота и одинъ изъ доминиканскихъ монаховъ причину его объяснилъ тѣмъ, что евреи обокрали доминиканскую церковь и закопали гостіи въ полѣ. Возникъ цѣлый процессъ, запылали костры, на которыхъ жгли евреевъ. Изъ этого процесса возникъ еще процессъ съ доминиканцами о судебномъ убійствѣ, тянувшійся 120 лѣтъ и кончившійся тѣмъ, что познанское еврейское общество было приговорено къ платежу ежегодно къ празднику Тѣла Христова налога въ 800 злотыхъ и къ выполненію позорной церемоніи. Церемонія заключалась въ томъ, что три еврейскихъ представителя, одѣтые въ черную кожу и въ цѣпяхъ, шли впереди торжественной процессіи, неся большую доску, на которой была изображена исторія о трехъ гостіяхъ. Эту позорную церемонію евреи выполняли 170 лѣтъ, а затѣмъ она была переложена въ натуральную повинность. Повинность эту, однако, оказывалось платить невозможно и на евреяхъ накопилась громадная недоимка. "Краковская духовная академія имѣла обезпеченный на разныхъ кагалахъ капиталъ въ 550,000 польскихъ золотыхъ, а въ другихъ провинціяхъ Великой и Малой Польши суммы, обезпеченныя на разныхъ еврейскихъ кагалахъ, доходили до 6.000,000 польскихъ золотыхъ" (не злотыхъ ли?). И у насъ въ Россіи,-- говоритъ, г. Моргулисъ,-- долги, слѣдовавшіе католическимъ монастырямъ и перешедшіе затѣмъ къ русскому правительству, образовались подъ вліяніемъ тѣхъ же условій, такъ что и до сихъ подо на евреяхъ лежитъ религіозная контрибуція въ память прошлой средневѣковой нетерпимости.
Но исключительность экономическаго и юридическаго положенія евреевъ не въ этомъ одномъ. Евреи, какъ поданные Русскаго государства, облагаются податями и налогами наравнѣ съ другими подданными, но, какъ евреи, они облагаются еще особыми сборами -- коробочнымъ и свѣчнымъ, для поддержанія казенныхъ еврейскихъ училищъ. И рядомъ съ этимъ тѣ же, повидимому, свободные подданные составляютъ въ западныхъ губерніяхъ крѣпостное населеніе владѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ въ силу чиншеваго права владѣльцевъ. Въ нѣкоторыхъ городахъ особые сборы доходятъ до 28 статей, а въ другихъ городахъ и болѣе. Въ Бердичевѣ сборы и пользу владѣльца составляютъ ежегодно 70,000 руб. Сколько платятъ евреи разныхъ чиншевыхъ съ нихъ сборовъ, г. Моргулисъ не говоритъ, но, суда по тому, что въ юго-западномъ краѣ считается до 347 владѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ, нужно думать, что сборы эти очень велики.
Коммиссія, учрежденная въ 1868 г. въ Кіевѣ для составленія проекта устройства земледѣльческихъ городовъ и мѣстечекъ юго-западнаго края, нашла, что бытъ крестьянъ упроченъ положеніемъ 19 февраля, но что затѣмъ "остается масса еврейскаго населенія, живущаго въ мѣстечкахъ, на основаніи обычнаго права, почти безъ всякаго опредѣленія закономъ ихъ правъ по владѣнію недвижимымъ имуществомъ и отношеній къ владѣльцамъ, и подъ дѣйствіемъ разнообразныхъ монополій, отчасти утвержденныхъ закономъ, большею же частью существующихъ по обычаю, вопреки закону, но стѣсняющихъ торговлю и промыслы и ложащихся тяжестью на потребителей сельскихъ продуктовъ". А Судебная Газета увѣряетъ, что мы такъ хорошо знаемъ исторію евреевъ, что узнавать о нихъ что-нибудь совсѣмъ ужь больше и не нужно. Въ томъ-то и бѣда, что мы никакоі исторіи не знаетъ, какъ слѣдуетъ, даже своей собственной. Ужь еврея" такое счастье, что мы о нихъ кричимъ больше, чѣмъ о другихъ національностяхъ, составляющихъ Россію; но если бы пришлось заговорить о полякахъ, остзейцахъ, финляндцахъ, малороссахъ, кавказскихъ племенахъ, то оказалось бы, что мы и о нихъ знаемъ столько же, сколько объ евреяхъ.
И пока такъ ли, сякъ ли, но обычный, установившійся ходъ жизни евреевъ, къ которому они притерпѣлись, не нарушается, все идетъ, повидимому, благополучно, такъ же, какъ и съ русскимъ деревенскимъ обитателемъ, къ жизни котораго впроголодь мы (особенно изъ петербургской дали) присмотрѣлись и привыкли. Но чуть явится хоть небольшой минусъ, нарушающій это установившееся равновѣсіе, и тогда начинается чисто-народное бѣдствіе.
Такъ было съ евреями въ 1869 году, когда они цѣлыми массами питались кочерыгами, брюквенною и картофельною шелухой и умирали тысячами отъ тифозной горячки. Помощь несчастному населенію пришла не изъ Россіи, а изъ-за границы. Участіе европейцевъ было поистинѣ замѣчательное и доходило до энтузіазма. Въ Мемелѣ, Лыкѣ, Кенигсбергѣ образовались центральные комитеты дли помощи, а въ Кобленцѣ, Берлинѣ, Гамбургѣ, Франкфуртѣ-на-Майнѣ, Кельнѣ, Мюнстерѣ, Ахенѣ и друг. городахъ--мѣстные. Какой-то ремесленникъ въ Гамбургѣ прислалъ въ комитетъ 15 зильбергрошей при запискѣ: "для страждущихъ евреевъ въ Россіи. Отказывающій себѣ въ удовольствіи посѣщать циркъ. Да найдутся подражатели".
Прежде всего, оказывалось необходимымъ хоть какъ-нибудь накормить голодныхъ и спасать больныя мѣстности отъ дальнѣйшаго распространенія заразы. И въ видѣ временной мѣры остановились на переселеніи, которое и было направлено въ иностранныя государства и въ Америку. Мѣра дѣйствительно любопытная, точно евреевъ хотѣли спасти отъ Россіи. Но скоро иностранные евреи догадались, что такое переселеніе ни къ чему не поведетъ, и докторъ Рюльеръ, предсѣдатель мемельскаго комитета, прибывшій въ Россію по приглашенію нашего правительства, подалъ ковенскому губернатору князю Оболенскому записку, въ которой, между прочимъ, говорилъ: "Намъ нечего скрывать передъ вашею свѣтлостью, что всѣ пожертвованія, если бы они составляли даже милліоны, могутъ доставить только временное облегченіе. Къ сожалѣнію, нужно опасаться, что при настоящемъ порядкѣ вещей бѣдствія западно-русскихъ евреевъ не только могутъ, но и должны повторяться. Противъ такой возможности мы, конечно, безсильны. Если мы даже въ третій разъ возьмемъ на себя заботу о вспомоществованіи, мы, все-таки, будемъ находиться въ положеніи того врача, который, леча по наружнымъ признакамъ болѣзни, думаетъ такимъ образомъ устранить зло. Мы должны направить свои упорныя и продолжительныя усилія къ тому, чтобы придумать такой способъ леченія, который уничтожилъ бы зло въ самомъ корнѣ. Не говоря уже о необходимости введенія такого порядка вещей, который мы, съ нашей отечественной, прусской точки зрѣнія, находимъ лучшимъ и который, однако, очень трудно привить къ чужой почвѣ, я осмѣливаюсь обратить теперь ваше вниманіе на одно только обстоятельство. Чуть только мы переходимъ русскую границу и вступаемъ на прусскую почву, уже замѣтно различіе въ положеніи евреевъ. Въ пограничной чертѣ Пруссіи они далеко не такъ скучены, и еврейскія общины, находящіяся тамъ, отличаются большимъ благосостояніемъ и образованностью и не уступаютъ своею дѣятельностью на поприщѣ ремесленнаго и промышленнаго труда никому изъ внутреннихъ прусскихъ городовъ. Кромѣ того, въ значительной части большихъ и малыхъ прусскихъ городовъ, отъ Мемеля до Ахена, отъ русской до французской и бельгійской границъ, находится весьма большое число евреевъ, уроженцевъ прусскихъ провинцій, лежащихъ вдоль русской границы, которые -недавно тамъ поселились и занимаютъ тамъ почетное положеніе, какъ купцы и промышленники. Они существеннымъ образомъ способствуютъ поднятію и оживленію прусской торговли и промышленности въ этихъ мѣстностяхъ. Чѣмъ же объяснить такое полное и рѣзкое отличіе въ положеніи тѣхъ евреевъ, которые въ былыя времена жили вмѣстѣ съ пограничными русскими евреями? Причину найти не трудно: она обуславливается господствующимъ въ Пруссіи полнымъ, неограниченнымъ правомъ свободнаго передвиженія"
Бывали и русскіе государственные люди, которые смотрѣли на еврейскій вопросъ такимъ же образомъ. Въ 60-хъ годахъ, когда вся русская жизнь провѣрялась идеей свободы, существовавшему тогда еврейскому комитету было поручено "пересмотрѣть всѣ существующія о евреяхъ постановленія для соглашенія ихъ съ общими видами сліянія ихъ съ коренными жителями".
Комитетъ этотъ, состоявшій подъ предсѣдательствомъ графа Киселева, потребовалъ черезъ министра внутреннихъ дѣлъ соображенія губернаторовъ по еврейскому вопросу и вотъ отвѣты, которые получились.
Могилевскій губернаторъ писалъ, что между евреями много отличныхъ мастеровъ, произведенія которыхъ отличаются изяществомъ отдѣлки и прочностью работъ, но что все искусство евреевъ безплодно, потому что еврейскіе ремесленники не пользуются правами, предоставленными мастеровымъ внутреннихъ губерній, и что число мастеровъ-евреевъ несоразмѣрно съ потребностями бѣднаго Могилевскаго края.
Кіевскій, подольскій и волынскій генералъ-губернаторъ князь Васильчиковъ находилъ необходимымъ предоставить еврейскимъ ремесленникамъ право заниматься своими произведеніями во внутреннихъ губерніяхъ и учредить въ юго-западныхъ губерніяхъ ремесленно-техническія школы.
Графъ Строгановъ, новороссійскій и бессарабскій генералъ-губернаторъ, писалъ, что существованіе какихъ бы то ни было ограниченій въ гражданскихъ правахъ евреевъ, сравнительно съ христіанскимъ населеніемъ, не сообразно ни съ духомъ времени, ни съ стремленіемъ правительства къ сліянію евреевъ съ кореннымъ населеніемъ имперіи, и потому полагалъ дозволить евреямъ жить во всѣхъ мѣстахъ имперіи и заниматься безъ всякихъ ограниченій, на одинаковыхъ со всѣми русскими подданные правахъ, ремеслами и промыслами, добровольно ими избираемыми, соотвѣтственно ихъ способностямъ.
Черниговскій губернаторъ писалъ, что въ. малороссійскихъ губерніяхъ евреи слились почти совершенно съ коренными жителями и потому всѣ существующія для малороссійскихъ евреевъ ограниченія слѣдуетъ измѣнить.
Графъ Шуваловъ, генералъ-губернаторъ эстляндскій, лифляндскій и курляндскій, находилъ, что географическое и экономическое положеніе Остзейскаго края обусловливаетъ необходимость, постояннаго жительства въ немъ евреевъ и потомъ онъ считаетъ желательной наивозможно скорѣйшую отмѣну существующихъ въ Остзейскомъ краѣ ограничительныхъ для евреевъ законовъ, исполненіе которыхъ въ дѣйствительности оказывается невозможнымъ, и разрѣшеніе евреямъ права повсемѣстнаго жительства въ Россіи.
Наконецъ, министерство внутреннихъ дѣлъ, въ которомъ сосредоточивался еврейскій вопросъ, высказывалось не только за разселеніе евреевъ-ремесленниковъ въ общихъ экономическихъ интересахъ Россіи и интересахъ производителей и потребителей, но, ссылаясь на отзывъ полтавскаго губернатора, указывало на то, что проживаніе евреевъ-ремесленниковъ въ другихъ мѣстностяхъ, гдѣ они теперь не имѣютъ права жить и гдѣ будутъ составлять незначительное меньшинство, совершенно исчезающее въ массѣ кореннаго населенія, послужитъ къ скорѣйшему смягченію ихъ національныхъ особенностей.
Необходимость разселенія евреевъ доказывалъ и министръ финансовъ, который въ подробной запискѣ по этому вопросу, между прочимъ, писалъ: "Внесеніе въ массу земледѣльческаго населенія промышленнаго еврейскаго элемента оказало бы неисчислимую пользу, съ одной стороны, самимъ евреямъ, облегчивъ и обезпечивъ имъ добываніе средствъ къ существованію, а съ другой -- не только Западному краю, который освободился бы отъ излишка еврейскаго населенія, но и прочимъ мѣстностямъ имперіи, куда евреи внесли бы свои капиталы, свою предпріимчивость и полезную конкурренцію въ положеніи труда".
Совершенно такъ же просто, логически, умно и безъ предубѣжденій смотрѣли тогда на еврейскій вопросъ общество и печать.
Но вотъ прошло 25 лѣтъ и воцарившаяся было терпимость опять смѣнилась нетерпимостью, точно мы сразу перескочили изъ XIX вѣка въ средніе вѣка.
Что же такое случилось? Или евреи въ эти двадцать пять лѣтъ дали какой-нибудь особенный поводъ, что противъ нихъ потребовалось снова воздвигать костры?
Что-то дѣйствительно случилось, но только не съ евреями. Евреи въ это время не только не подали ни малѣйшаго повода для нетерпимости,-- напротивъ, они дѣлали самыя энергическія нравственныя и умственныя усилія, чтобы вывести еврейство на новый путь, и даже выставили цѣлую законченную программу для сліянія еврейскаго прогресса съ началами прогресса общечеловѣческаго.
"Но такъ какъ экономическій строй обществъ и государствъ измѣняется только вѣками, а предразсудки -- тысячелѣтіями", и, слѣдовательно, даже при самой лучшей теоретической программѣ быстрыхъ перемѣнъ въ положеніи евреевъ ждать никакъ нельзя, то рядомъ съ этою идейною программой явились и программы болѣе непосредственно-практическія, нѣчто вродѣ ученія объ уніи, предлагающаго перемѣны въ обычаяхъ и религіозныхъ установленіяхъ, напримѣръ, замѣна субботы воскресеньемъ и т. д.
Казалось бы, что причины, вызвавшія подобную уступку, просты и понятны. Но кн. Мещерскій и тутъ ухитрился найти поводъ бить себя въ грудь и требовать костровъ. Онъ не усмотрѣлъ въ этомъ движеніи мысли ничего, кромѣ отступничества и нравственной мерзости, превращающей въ гешефтъ даже религію. Я знаю одно интеллигентное, образованное и умное еврейское семейство, въ которомъ всѣхъ дѣтей крестятъ православными, чтобы избавить ихъ въ будущемъ отъ всякихъ несчастныхъ случайностей. Неужели это ренегатство, вѣроотступничество и самоотреченіе? Что сказалъ бы кн. Мещерскій, если бы, вслѣдствіе внѣшняго гнета, ему пришлось бы обращать своихъ дѣтей въ католичество или въ протестантство? Вѣроятно, призадумавшись надъ обстоятельствами, заставляющими его поступать такимъ образомъ, князь просвѣтлѣлъ бы умственно и сталъ бы говорить меньше вздоровъ.
И любопытно, что всѣ вздоры, всѣ завыванія, всѣ безшабашныя требованія преслѣдованія стали раздаваться именно тогда, когда, повидимому, слѣдовало бы радоваться прогрессивной программѣ сліянія, выставленной евреями, и помогать ея осуществленію.
Но дѣло въ томъ, что за эти двадцать пять лѣтъ въ самой русской жизни обнаружилось умственное теченіе, ранѣе незамѣтное. Въ образѣ кн. Мещерскаго и его многочисленныхъ соратниковъ выступилъ ископаемый человѣкъ, провозгласившій себя не только проповѣдникомъ истины и прогресса, но вотъ уже пятнадцать лѣтъ занимающійся безъ помѣхи пропагандированіемъ своихъ ископаемыхъ понятій. Это явленіе, поистинѣ позорящее Россію послѣ того, что она освободила крестьянъ и создала у себя гласный судъ, замѣчательно, можетъ быть, еще болѣе тѣмъ равно-* душіемъ, съ которымъ къ нему относится лучшая часть общества и печати, точно и мы-то, еще недавніе живые люди, освоб
Что за странная вещь: тысячу лѣтъ мы работали, чтобы создать себѣ интеллигенцію, а когда она явилась, мы ее прокляли. Одни прокляли ее потому, что она не устроила для Россіи садовъ Семирамиды; другіе, желая быть послѣдовательными, прокляли самые источники, ее создавшіе,-- науку, знаніе; третьи прокляли свою молодость и "заблужденія", а вмѣстѣ съ ними и тѣхъ, кто этихъ потерявшихъ свою молодость людей заставилъ и научилъ думать; четвертые -- упали духомъ и, подавленные несокрушимыми препятствіями, сжались и признали себя неудачниками и лишними. Бодрость духа и самообладаніе сохранили очень немногіе. Эти-то немногіе и составляютъ тѣ два враждебные лагеря, въ борьбѣ которыхъ сосредоточивается вся наша теперешняя внутренняя идейно-общественная жизнь. Ниже этихъ враждующихъ верховъ лежатъ уже слои геологическіе -- интеллигентная "собирательная посредственность" и "рядовая масса", всегда присоединяющаяся къ торжествующей сторонѣ. У рядовой массы есть не мало и своихъ литературныхъ органовъ, и газетныхъ вождей, которые такъ или иначе -- и, конечно, въ "интересахъ русскаго прогресса" и "національнаго преуспѣянія" -- идутъ въ хвостѣ за торжествующею силой. Это свершается съ чистою совѣстью и съ искреннимъ убѣжденіемъ, что такъ нужно для русскаго блага. Еще искреннѣе,-- по крайней мѣрѣ, несомнѣнно съ самыми гуманными и идеальными цѣлями.-- поступаютъ тѣ, которые предлагаютъ Россіи обрости шерстью и ходить на четверенькахъ. Проповѣдники этого идеала подкупаютъ своею проповѣдью любви и всеобщаго братства и находятъ большое сочувствіе въ доброжелательной рядовой массѣ, искренно желающей служить интересамъ меньшаго брата. Вездѣ и при всякомъ удобномъ случаѣ тѣ и другіе втаптываютъ интеллигенцію въ грязь -- то за ея нравственную безпомощность, то за ея умственное безсиліе, и укрѣпляютъ и такъ уже достаточно сильное наше традиціонное неуваженіе къ наукѣ и идеямъ. Искренніе и недальновидные вожди (какъ бы ни были громадны ихъ другіе таланты) не "видятъ того, что у нихъ дѣлается на глазахъ, но за то во имя евангельской правды смѣло смотрятъ въ даль вѣковъ. Въ этомъ они сходятся вполнѣ съ нашими маленькими Бисмарками. Бисмарки всегда доказывали, что сначала нужно сдѣлать людей совершенными, а потомъ ужь можно будетъ дать имъ и болѣе совершенные порядки. По теоріи Бисмарковъ, освобожденіе крестьянъ, гласный судъ, земство -- мы получили еще слишкомъ рано, не заслужили ихъ добрымъ поведеніемъ, и поэтому гораздо лучше возвратиться къ порядкамъ до-крымской войны и употребить свои досуги на самоусовершенствованіе. Подобнымъ же образомъ думалъ и Наполеонъ III, который несомнѣнно "увѣнчалъ" бы Францію свободой, если бы ему не помѣшали въ этомъ послѣ Седана сами французы.
Въ руку микроскопическимъ Бисмаркамъ играютъ и тѣ, кто бьетъ лежачихъ. Дѣлаютъ ли они это сознательно, или безсознательно, все равно,-- общественный результатъ получается одинъ, потому что центръ тяжести обвиненія переносится не туда, чѣмъ и вносится большая смута въ понятія. Приведу одинъ примѣръ, и самый свѣжій. Недавно какія-то тифлисскія барышни обратились къ графу Л. Толстому съ просьбой научить ихъ, что дѣлать. Ну, что въ этомъ фактѣ такого важнаго, чтобы стоило говорить о немъ на всѣ лады? А, между тѣмъ, я столичныя, и провинціальныя газеты обрушились съ такою свирѣпостью на бѣдныхъ тифлисскихъ барышень, точно онѣ спрашивали, что имъ дѣлать, не у графа Л. Толстаго, а у принца Александра Батенбергскаго. Въ Россіи 10 милліоновъ интеллигенціи и изъ этихъ милліоновъ пять барышень обращаются съ дѣтскимъ вопросомъ къ графу Толстому. Неужели этого довольно, чтобъ обвинить всѣ десять милліоновъ въ безпомощности и глупости? Да и въ барышняхъ ли, спрашивавшихъ графа Л. Толстаго, что дѣлать, лежитъ центръ тяжести, или въ отвѣтѣ гр. Толстаго? Барышни написали графу Л. Толстому очень скромное письмо, которое было извѣстно ему одному; а онъ свой отвѣтъ печатаетъ въ Новомъ Обозрѣніи. Или это циркуляръ графа всей русской интеллигенціи?... Съ небольшими измѣненіями въ редакціи газетныя нападки на барышень получили бы совсѣмъ иной видъ и заключали бы въ себѣ несомнѣнную истину, но именно этой редакціи въ нападкахъ и не оказалось.
Барышни, обратившіяся къ графу Л. Толстому, конечно, очень молодыя и, можетъ быть, именно потому и очень доброжелательныя, что начитались проповѣдей графа Л. Толстаго. Вопросъ ихъ наивный, пожалуй, даже дѣтскій, но -- и только. Какъ же поступаетъ графъ Л. Толстой, этотъ несомнѣнный титанъ по сравненію съ вопрошавшими его младенцами? Во-первыхъ, какъ я уже сказалъ, онъ отвѣчаетъ всероссійскимъ циркуляромъ, увѣренный, что его письмо будетъ перепечатано всѣми газетами; и, во-вторыхъ... во-вторыхъ, вотъ что: "есть у меня знакомый, хорошій человѣкъ, Сытинъ,-- отвѣчаетъ барышнямъ графъ Л. Толстой,-- издатель народныхъ книгъ, желающій сколь возможно улучшить ихъ содержаніе. Возьмите одну или нѣсколько изъ этихъ книгъ -- азбуку ли, календарь, романъ ли (особенно,-- говоритъ гр. Л. Толстой,-- нужна работа надъ повѣстями; онѣ дурны и ихъ много расходится), прочтите ихъ, исправьте иди и вовсе передѣлайте. Если вы исправите опечатки, безсмыслицы, то и то будетъ польза; если вы при этомъ еще выкините мѣста глупыя или безнравственныя, замѣнивъ ихъ такими, чтобы не нарушался смыслъ,-- это будетъ еще лучше; если же вы, подъ тѣмъ же заглавіемъ и пользуясь фабулой, составите свою повѣсть или романъ съ хорошимъ содержаніемъ, то это будетъ уже очень хорошо. То же о календаряхъ, азбукахъ, ариѳметикахъ, исторіяхъ, картинахъ... Работа, несомнѣнно, полезная, а степень пользы будетъ зависѣть отъ той любви, которую вы положите въ нее".
Неужели это отвѣтъ на вопросъ? Вѣдь, тѣ изъ барышень, которыя знаютъ, что имъ дѣлать, спрашивать не станутъ, а тѣ, которыя спрашиваютъ, конечно, за такое дѣло взяться не въ состояніи. Фельетонистъ Недѣли совершенно справедливо замѣчаетъ, что "браться за этотъ трудъ первой встрѣчной "образованной" барышнѣ слѣдуетъ посовѣститься. Барышня, прежде всего, не знаетъ народа, она видала его мелькомъ, она чужда ему, почти какъ человѣкъ другой національности. Кромѣ того, барышня -- не художникъ, а браться за литературу, за повѣсти и романы позволительно только художнику. Показалось бы въ высокой степени смѣхотворнымъ, если бы барышни заявили претензію писать для интеллигенціи (тоже, вѣдь, безграмотныхъ и безтолковыхъ книгъ сколько хотите). Между тѣмъ, такое же покушеніе на народный умъ трактуется серьезно. Для интеллигенціи пишутъ Тургеневы, Толстые, Пушкины,-- ну, а для народа годятся и тифлисскія барышни..." Вѣрно, вполнѣ вѣрно! Но къ кому относится этотъ упрекъ -- къ тифлисскимъ барышнямъ, или къ графу Л. Толстому? Барышни ровно низа что не брались,-- онѣ только спросили, что имъ дѣлать,-- а графъ Л. Толстой отвѣчаетъ: "пишите романы для народа". Конечно, графъ Толстой знаетъ хорошо, что значитъ писать для народа, и, зная это, онъ, все-таки, даетъ свой совѣтъ барышнямъ, ни способности, ни таланты, ни знанія которыхъ ему неизвѣстны: "положите въ эту работу любовь -- и польза отъ нея будетъ",-- пишетъ графъ Л. Толстой. Какое простое средство сдѣлаться писателемъ! Но непрактичность совѣта графа Л. Толстаго не въ этомъ одномъ. Предположите, что его циркуляръ воодушевитъ всѣхъ не знающихъ, что имъ дѣлать, барышень нашихъ губернскихъ и уѣздныхъ городовъ, и "хорошаго человѣка" Сытина завалятъ со всѣхъ концовъ Россіи исправленными ариѳметиками, грамматиками, повѣстями, романами и картинками. Сколько бы любви ни положилось въ эту работу, но если она будетъ сдѣлана безъ системы, порядка, плана, знаній, идей и таланта, и если г. Сытинъ получитъ по 50--100 исправленныхъ разными руками экземпляровъ одной и той же вещи, онъ, конечно, взмолитъ, чтобъ его пощадили, а графу Толстому придется напечатать второй циркуляръ, чтобы барышни прекратили свое усердіе. Кажется, это соображеніе вѣрное, потому что если бы графъ Толстой желалъ преподать совѣтъ только тифлисскимъ барышнямъ, то онъ написалъ бы имъ такъ же скромно, какъ писали и онѣ ему, а если бы онъ находился въ полномъ равновѣсіи, то, вѣроятно, далъ бы барышнямъ, ему совершенно неизвѣстнымъ, какой-нибудь другой совѣтъ. Но фельетонистъ Недѣли не допускаетъ въ графѣ Толстомъ никакихъ ошибокъ мысли. Доказывая невозможность требовать чего-нибудь толковаго отъ барышенъ, "которыхъ одно имя служитъ, такъ сказать, дипломомъ неспособности на какое-нибудь серьезное практическое дѣло", фельетонистъ думаетъ, что въ совѣтѣ графа Толстаго заключается "горькій упрекъ" всей литературной братіи. Графъ Толстой знаетъ, что "есть классъ людей, спеціально занимающійся литературой, цеховыхъ, такъ сказать, ремесленниковъ этого дѣла", и, все-таки, обращается не къ нимъ, а къ "барышнямъ". "Это ли не горькая насмѣшка надъ писателями,-- насмѣшка обидная, но справедливая?" -- заключаетъ фельетонистъ. Не слишкомъ ли тонко такое объясненіе? Мышленіе графа Толстаго совсѣмъ просто и ясно и едва ли требуются чрезвычайныя усилія, чтобы найти въ немъ какой-то сокровенный смыслъ, насмѣшку или упрекъ, тѣмъ болѣе, что все это вовсе не въ характерѣ графа Толстаго. Онъ прямо говоритъ тифлисскимъ барышнямъ: "у пріобрѣтающихъ знанія есть еще дѣло: подѣлиться этими знаніями, вернуть ихъ назадъ тому народу, который воспиталъ насъ. И вотъ такое дѣло есть у меня". Не въ этомъ ли "у меня" и секретъ? Тифлисскимъ барышнямъ графъ Толстой посовѣтовалъ "вернуть назадъ знанія", тамбовскимъ или казанскимъ барышнямъ онъ можетъ посовѣтовать класть печи или шить сапоги, потому что у него есть и такое дѣло.
Случай этотъ, повидимому, частный, фактъ мелкій, но когда подобныхъ фактовъ набираются тысячи, они становятся уже общимъ слѣдствіемъ общихъ причинъ, противъ которыхъ неизбѣжно бороться. И въ самомъ дѣлѣ, какое бы ни случилось несчастіе среди русской интеллигенціи, со всѣхъ сторонъ сейчасъ же поднимаются саддукеи и фарисеи (въ особенности сидящіе въ теплыхъ гнѣздахъ и съумѣвшіе обезпечить себя опрѣсноками), образуютъ грозный синедріопъ и изрекаютъ несчастнымъ проклятіе и побіеніе камнями. Пять тифлисскихъ барышень, повинныхъ только въ томъ, что, начитавшись русскихъ пророковъ, желаютъ излить на кого-нибудь накопившееся въ нихъ чувство доброжелательства, обращаются къ своему учителю за совѣтомъ, но никакого дѣльнаго совѣта не получаютъ, и грозный синедріонъ предаетъ ихъ публичному осмѣянію. Женщина-врачъ публикуетъ въ Новомъ Времени, что ищетъ переводовъ французскихъ, англійскихъ, нѣмецкихъ и другихъ подходящихъ занятій,-- и опять оказывается виноватымъ голодный, да еще и въ томъ, что "ухитрился не найти себѣ дѣла". Еще женщина-врачъ, отчаявшаяся найти какія-либо интеллигентныя занятія, ищетъ мѣсто горничной или кухарки,-- и опять грозный синедріонъ, и опять обвиненіе, и опять избіеніе. Синедріону даже не является мысль, что это объявленіе похоже на мистификацію: обвинять стало для него уже маніей, и онъ не прощаетъ даже мертвыхъ. Если безпомощный интеллигентъ, истощивъ всѣ свои силы въ борьбѣ съ жизнью, отправляетъ себя къ праотцамъ, это даетъ строгому синедріону случай не только обвинить покойника, но и всю благополучно живущую интеллигенцію въ малодушіи и безхарактерности. Недавно сельская учительница судилась за кражу у своихъ знакомыхъ карманныхъ часовъ. Судъ учительницу оправдалъ, а синедріонъ обвинилъ. И всегда бываетъ виноватъ слабый, голодный, безпомощный и лишній! А, между тѣмъ, вся наша жизнь направлена къ тому, чтобы создавать лишнихъ людей, а людей у дѣла выталкивать изъ дѣла. Земледѣльческая страна съ девяносто милліоннымъ земледѣльческимъ населеніемъ, мы ухитрилисъ даже земледѣльца сдѣлать лишнимъ, и онъ побрелъ куда глаза глядятъ, чтобъ отыскать себѣ новое мѣсто. Искони хлѣбные производители, мы съумѣли сдѣлать себя лишними и на европейскихъ рынкахъ. "Не говоря уже о томъ, что хлѣбныя цѣны въ портахъ пали до уровня небывалаго еще за послѣднія 50 лѣтъ,-- пишутъ Орловскому Вѣстнику какъ въ портахъ, такъ и за границею, въ послѣднее время начинаютъ даже совсѣмъ отказываться отъ покупки нашего русскаго хлѣба". Что-то непостижимое: за границей оказывается лишнимъ нашъ хлѣбъ, а дома лишнему мужику, бѣгущему съ своей полосы, тоже нѣтъ хлѣба. Кризисъ промышленный прибавилъ и еще лишнихъ людей. Напримѣръ, на Уралѣ, какъ пишетъ екатеринбургскій корреспондентъ волжскаго Вѣстника, образовалось множество лишнихъ людей между заводскими рабочими и заводскою интеллигенціей. Какъ поступили рабочіе, корреспондентъ не говоритъ, но интеллигенція толпами устремилась искать какого бы то ни было заработка въ Екатеринбургъ, Пермь, Тюмень и другіе ближайшіе города. Конторы обоихъ управленій желѣзныхъ дорогъ въ Екатеринбургѣ -- тюменской и уральской, горнаго правленія, нотаріальныя, частныя, суды и всѣ присутственныя мѣста ежедневно осаждаются массами искателей мѣстъ. И подобное повторяется не на одномъ Уралѣ, а вездѣ, гдѣ стали закрываться фабрики и заводы. Массу лишнихъ людей создала не только наша экономическая неустойчивость, но и шаткость внутренней жизни и мѣропріятія, клонящіяся вовсе не къ авантажу интеллигенціи. Теперь должна явиться еще большая масса лишнихъ людей, если окажется вѣрнымъ газетное извѣстіе, что въ 1887 и 88 гг. не будетъ пріема на высшіе женскіе курсы въ Петербургѣ, Москвѣ, Кіевѣ и Казани. Массу лишнихъ людей дало закрытіе женскихъ медицинскихъ курсовъ. Еще новую массу лишнихъ людей сулитъ налогъ на заграничные паспорты. Лишними явятся не фланеры и жуиры, которые лишними никогда не бываютъ, а люди труда, желающіе быть полезными. Новости даютъ довольно подробный перечень этихъ живущихъ внѣ Россіи тружениковъ, которымъ придется сдѣлаться лишними. Заграницей живутъ и учатся много нашихъ художниковъ, которымъ необходимо итальянское солнце и небо, картинцыя галлереи, остатки артистической и монументальной старины, т.-е. все то, чего Россія дать имъ не можетъ. На иностранныхъ театрахъ, преимущественно въ Италіи, поетъ много нашихъ пѣвцовъ и пѣвицъ, которые только потому и уѣхали искать хлѣба за границей, что изучили искусство не для того, чтобы пѣть въ отечественныхъ опереткахъ и въ публичныхъ садахъ. Въ Парижѣ, Миланѣ, Вѣнѣ и Флоренціи живетъ много молодыхъ русскихъ, учащихся пѣнію большею частью на свой счетъ, и которымъ ни петербургская, ни московская консерваторія не дадутъ того знанія и искусства, которые они пріобрѣтутъ за границей. Живетъ за границей масса дѣйствительно больныхъ людей, для которыхъ вернуться въ Россію -- значитъ умереть. Масса молодежи служитъ въ Лондонѣ, Парижѣ (прибавлю -- и въ Китаѣ) въ коммерческихъ конторахъ и торговыхъ домахъ, потому что это и прибыльнѣе, и полезнѣе, чѣмъ служитъ у русскихъ Титъ Титычей. Всѣ эти скромные труженики или учащіеся за границей, или пристроившіеся къ мирнымъ дѣламъ, вернувшись, увеличатъ и безъ того ростущую у насъ массу лишнихъ людей. Только медицинскіе факультеты Парижа, Берна и Цюриха вышлютъ обратно не меньше трехсотъ человѣкъ учащейся молодежи (мужчинъ и женщинъ). Если въ цѣломъ всѣ вернувшіеся составятъ только тысячу человѣкъ (въ одномъ Парижѣ живетъ постоянно русскихъ до 4,000, а сколько ихъ живетъ въ Вѣнѣ, Дрезденѣ, Берлинѣ?), то и этой тысячи вполнѣ достаточно, чтобы а безъ того ужь хмурая физіономія нашей интеллегенціи стала еще хмурѣе.
Теперь спрашивается, въ силу какого закона справедливости возможенъ личный судъ надъ неповинными единицами? Гдѣ у насъ, у газетныхъ судей, право приносить живаго человѣка въ жертву какой-то измышленной нами тенденціи?... Я припоминаю, какимъ ужасомъ поразило меня, когда въ изслѣдованіи г. Лаптева Казанской губерніи (1861 г.) я прочелъ о трехъ самоубійствахъ отъ голоду. Тогда въ Россіи о голодной смерти никто никогда и ничего не слышалъ. Всѣмъ было извѣстно только, что Россія -- "житница" и что
Въ нашемъ славномъ государствѣ
Денегъ куры не клюютъ.
И вдругъ въ житницѣ -- самоубійство отъ голоду! По потомъ тамъ и здѣсь, все чаще и чаще, стали обнаруживаться случаи голодной смерти (буквально голодной, установленной вскрытіемъ) и случаи самоубійствъ отъ голоду. Теперь мы къ этимъ ужасамъ и приглядѣлись, и прислушались, и ужь не упрекаемъ въ торгашескомъ безсердечіи туманный Албіонъ, въ которомъ, рядомъ съ поразительнымъ богатствомъ родовой и денежной аристократіи, живетъ одичавшее населеніе, питающееся отбросками уличныхъ нечистотъ. Когда мы лучше узнали, что свершается въ нашей житницѣ, мы стали немножко справедливѣе къ другимъ. Въ Англіи, дѣйствительно, голодаетъ одичавшій уличный пролетарій, но въ той же Англіи еще не было случаю, чтобы повѣсился съ голоду учитель. Недавно, напримѣръ, въ мѣстечкѣ Раймишекѣ, Витебской губерніи, покончилъ самоубійствомъ частный учитель Волконскій. Въ послѣднее время доходы его значительно сократились: одинъ ученикъ уѣхалъ, другой заболѣлъ, третій пересталъ платить за уроки. Какъ ни ухитрялся Волконскій, а не могъ свести концы съ концами,-- расходы все росли, а доходы уменьшались. На бѣду еще у Волконскаго заболѣли дѣти. И вотъ Волконскій рѣшается отправить жену съ дѣтьми къ ея родителямъ въ Динабургъ, къ къ такимъ же бѣднякамъ, какъ и онъ самъ. Средство было отчаянное, подсказанное нуждой, но за которое несчастный ухватился, какъ утопающій за соломенку. Отъ жены стали приходить вѣсти мало успокоительныя. Она была въ тягость родителямъ и между ею и братьями происходили не только ссоры, но даже и стычки. Волконскій совсѣмъ упалъ духомъ, у него явилось нервное лихорадочное состояніе, такъ что на урокахъ онъ сидѣлъ въ пальто и калошахъ; наконецъ, бѣдняга слегъ. Поправившись, онъ пошелъ на уроки и въ двухъ мѣстахъ получилъ отказъ. Вернувшись домой, онъ нервно зашагалъ по своей одинокой комнатѣ, долго ходилъ изъ угла въ уголъ, сосредоточенно думая, и, наконецъ, выдумалъ... "Не заварить ли чего?" -- спрашиваетъ его уже подъ вечеръ хозяйка.-- "Нѣтъ, не надо... и лампы не надо!" -- отвѣтилъ Волконскій, а когда черезъ полчаса хозяйка вошла къ своему постояльцу, чтобы попросить перочинный ножикъ, постоялецъ висѣлъ подъ потолкомъ... Можетъ быть, все это и безхарактерно, и малодушно, но едва ли мужество и въ томъ, чтобы кинуть камнемъ въ висячій трупъ.
Обвинительное направленіе имѣетъ у насъ уже и свою исторію. Это, въ сущности, цѣлое міровоззрѣніе, построенное на несомнѣнно справедливомъ основаніи. Когда мы призадумались надъ освобожденіемъ крестьянъ и когда впервые въ насъ шевельнулось чувство свободы, выступила у насъ и теорія "личности". Теорія эта нашла фанатично преданныхъ проповѣдниковъ, особенно между женщинами, что и понятно. Предполагалось, что если свободная, независимая и энергическая личность проникнется благородными идеалами, то этого одного вполнѣ достаточно для человѣческаго счастія. Нужно только, чтобы каждый сталъ свободенъ, чтобы каждый носилъ въ себѣ честные идеалы и чтобы каждый проводилъ ихъ въ жизнь. Когда каждый, такимъ образомъ, станетъ свободенъ, честенъ и энергиченъ, станутъ честны, свободны, энергичны и всѣ. И вотъ началась пропаганда "энергической и честной личности" и ярые нападки на "дряблыя, дрянныя натуришки". Между женщинами-писательницами и до сихъ поръ сохранились закаменѣлые бойцы этого направленія, напоминающіе тѣхъ механическихъ желѣзныхъ рыцарей, которые каждый часъ стучатъ молотомъ въ колоколъ башенныхъ часовъ. Изо дня въ день, изъ года въ годъ вы слышите на томъ же мѣстѣ все тѣ же удары, и съ "энергіей, заслуживающею лучшей участи", повторяется давно уже утратившая всякій жизненный смыслъ фраза о "дряблыхъ и дрянныхъ натуришкахъ".
Но теорія личности оказалась обоюдуострымъ мечомъ и привела къ результатамъ совершенно неожиданнымъ. Лучшіе люди, наиболѣе способные проникаться общественными идеалами, встрѣтили столько несокрушимыхъ для единоличной энергіи препятствій, что совсѣмъ измучились и физически, и нравственно. Равновѣсіе характеровъ поколебалось, мысль утратила силу и ясность, явилась нервность, а съ нею к всѣ ея обычныя послѣдствія съ самоубійствомъ въ концѣ. И когда, вмѣсто торжества, наступило отступленіе, закаменѣлые проповѣдники "энергической личности" уже окончательно убѣдились въ своей безошибочности и еще съ большимъ презрѣніемъ стали клеймить "дряблыя и дрянныя натуришки". У суровыхъ проповѣдниковъ "силы и достоинства" недостало самыхъ обыкновенныхъ человѣческихъ чувствъ, чтобы не проклинать покойниковъ. Они сейчасъ же поняли, что идеалъ личнаго счастія есть курица съ золотыми яйцами, и, обзаведясь этимъ хозяйственнымъ предметомъ, образовали среду новой формаціи и стали господами положенія. Теперь спорный вопросъ о средѣ и личности можно, кажется, считать выясненнымъ.
Вообще теоріи личности пришлось у насъ вынести большое испытаніе; все то, къ чему она теперь пришла, создалось на костяхъ живыхъ людей, выработалось массой личныхъ страданій и двадцатипятилѣтними тяжелыми испытаніями. Хотя проповѣдники "энергической и сильной личности" и остались недовольны тѣми, кто производилъ эти опыты, но именно эти-то проповѣдники и могутъ быть меньше всего судьями сдѣланнаго; Какъ бы ни были малы общественные результаты, которыхъ мы достигли, но всѣ они созданы только необыкновенною энергіей и громадною затратой силъ,-- да не простыхъ силъ, а восторженно приподнятыхъ сосредоточеннымъ чувствомъ любви и какимъ-то неудержимымъ желаніемъ отдать всю эту накопившуюся любовь для блага и пользы народа и Россіи. Этотъ фактъ высокой общественной нравственности у насъ еще недостаточно оцѣненъ, хотя, въ то же время, онъ составляетъ неизбѣжное явленіе въ жизни каждаго молодаго народа, едва предпринимающаго первые опыты гражданственныхъ и необычныхъ для него общественныхъ отношеній. Чтобы завести кассу ссудъ, устроить лавочку, промышленное предпріятіе -- керосинное или желѣзно-дорожное, не требуется ни энтузіазма, ни сосредоточенной любви, ни, еще меньше, заботъ о благѣ или пользѣ народа и Россіи. Во всѣхъ этихъ дѣлахъ чѣмъ меньше восторженности и увлеченія, тѣмъ лучше. Еще ни одна кухарка не покупала говядины съ энтузіазмомъ и ни одинъ купецъ не продавалъ своего товара съ восторженнымъ чувствомъ. Если бы ростовщикъ вздумалъ полюбить закладчика, то онъ не взялъ бы съ него ни залога, ни процентовъ. Любящій кулакъ пересталъ бы быть кулакомъ. Но общественныя дѣла дѣлаются по иному закону. Первые пуритане, явившіеся въ Америку, были проникнуты энтузіазмомъ, любовью и вѣрой въ идею свободы, которую они хотѣли осуществить на дѣлѣ. Только энтузіазмъ далъ имъ энергію перенести всѣ трудности переселенія въ невѣдомую даль, только любовь и вѣра дали имъ силу на борьбу съ препятствіями, которыя имъ пришлось преодолѣть въ новой странѣ. Религіозный энтузіазмъ, чувство свободы и взаимности сплотили ихъ въ одно тѣсное и сильное цѣлое и создали изъ смѣлой горсти людей несокрушимую силу, положившую начало новому общественному союзу. Теперь для Америки уже не требуется ни восторженности, ни увлеченія, чтобы продолжать установившійся тогда порядокъ. По, чтобы его создать и установить, требовались необыкновенныя силы, которыя могъ создать лишь чрезвычайный подъемъ духа. По настанетъ опять какой-нибудь общественный моментъ, когда людямъ придется забыть свои личныя дѣла, какъ это было во Франціи, въ войну съ нѣмцами, или въ Америкѣ, во время войны за независимость, или еще недавно за цѣлость, свободнаго союза,-- и опять послѣдуетъ взрывъ энтузіазма и восторженный подъемъ чувствъ, когда у насъ освобождали крестьянъ, явилось подобное же общественно-психическое возбужденіе, и оно только и имѣло рѣшающую силу и дало торжество стремленіямъ меньшинства. Подобное дѣло не могло ни рѣшиться, ни создаться, ни продолжаться безъ увлеченія. Только приподнятое чувство любви могло заставить людей забыть о себѣ и жертвовать своими личными интересами въ пользу идеи общаго блага и счастія другихъ. Возвышенное настроеніе продержалось все время реформы, и хотя не всегда выражалось въ одинаковой напряженности, но всегда чувствовалось и въ большихъ, и въ малыхъ дѣлахъ. Страстное чувство передавалось тогда отъ одного къ другому и дѣйствовало заражающимъ образомъ на все общество, и каждый свѣжій человѣкъ былъ готовъ отдать всѣ свои силы на служеніе народу. Именно служеніе, потому что то, что люди дѣлали, или хотѣли дѣлать, не были простыми и обыденными дѣлами. Умъ, чувство и сознаніе говорили, что это дѣла особенныя, что въ нихъ есть подвигъ,-- и каждый, дѣлавшій подобное дѣло, чувствовалъ себя выше, и сильнѣе, и способнѣе, и лучше, и энергичнѣе. Сознаніе исполняемаго общественнаго долга поднимало каждаго въ его собственныхъ глазахъ, поощряло на дальнѣйшую дѣятельность, вознаграждало за всѣ труды, лишенія, неудачи, потери и страданія. Даже такое, повидимому, простое дѣло, какъ обученіе народа грамотѣ, какъ приготовленіе учителей въ учительскихъ семинаріяхъ, выполнялось какъ служеніе, какъ высшая миссія. Бывали случаи, что профессора университета шли въ народные учителя. Къ фактамъ подобной восторженности я къ неизбѣжному въ подобныхъ случаяхъ внутреннему приподниманію себя нельзя относиться ни съ порицаніемъ, ни съ насмѣшкой. Профессоръ, идущій въ деревенскіе учителя, или интеллигентъ, дѣлающійся волостнымъ писаремъ, свершаютъ, несомнѣнно, необычное дѣйствіе. Можетъ быть, было бы лучше, если бы они себя не приподымали, но сомнительно, чтобы даже и у миссіонера, отправляющагося въ Камчатку, не билось подъ его черною рясой сердце гордостью. Бывали послѣдствія худшія и и, должно быть, тоже неизбѣжныя. Приподнятость чувства, желаніе подвига и исканіе высшаго дѣла создавали иногда болѣзненную реакцію -- крайняго упадка нравственныхъ силъ и полнаго личнаго недовольства. Человѣка или не удовлетворяло то, что онъ дѣлалъ, и онъ хотѣлъ чего-то высшаго, или же онъ чувствовалъ, что для высшаго у него нѣтъ силъ, а обыкновеннаго онъ дѣлать не хотѣлъ. Еще не такъ давно случилось одно самоубійство, потому что человѣкъ не нашелъ внутренняго примиренія между своими стремленіями къ подвигу и безсиліемъ, которое онъ въ себѣ ощущалъ. Погибла дѣвушка, по отзывамъ людей, знавшихъ ее, дѣйствительно превосходная, а у нашихъ проповѣдниковъ "энергической личности" не нашлось другаго слова, кромѣ обвиненія ея въ малодушіи и высокомнѣніи. Ужасно просто обвинить и поставить "каждый фактъ въ готовую шаблонную клѣтку; для этого не требуется ни думать, ни чувствовать, нипонимать,-- довольно лишь заучить моральную таблицу умноженія. Фактъ поставленъ въ клѣтку, на клѣткѣ надпись -- "малодушіе" -- и дважды семь окажется математически равнымъ четырнадцати.
А, между тѣмъ, это самоубійство говоритъ, что наша общественная жизнь еще далека отъ своей нормы и спокойнаго, правильнаго и ровнаго поступательнаго движенія. Для кажущихся простыхъ дѣлъ все еще требуются не простые, а приподнятые люди, жизнь проситъ миссіи, ждетъ жертвъ, зоветъ на подвигъ. Тифлисскія барышни, обратившіяся къ графу Л. Толстому, просили его указанія не въ томъ, какую машину завести имъ лучше -- швейную или вязальную, а къ какому общественному дѣлу полезнѣе пристроить имъ свои силы, гдѣ и въ чемъ эти силы нужнѣе. "Что дѣлать?" -- совсѣмъ не такой еще у насъ простой вопросъ, а въ особенности для молодыхъ. Поэтому самыя простыя, повидимому, дѣла дѣлаютъ у насъ далеко не простые люди. Лучшимъ доказательствомъ служитъ самъ графъ Л. Толстой. Такая крупная литературная сила -- и вдругъ идетъ на исправленіе книжекъ для народа, ведетъ практическую пропаганду физическаго труда -- кладетъ печи, шьетъ сапоги, и совсѣмъ не потому, чтобы настоящіе печники и сапожники не умѣли дѣлать этого дѣла. Ужь несомнѣнно, что печи и сапоги графа Л. Толстаго очень плохи и что ни въ Америкѣ, ни въ Англіи, ни во Франціи графъ Толстой не сталъ бы заниматься ничѣмъ подобнымъ. Никакой французъ не былъ бы въ состояніи себѣ представить, чтобы Золя, ради нравственной пропаганды, сталъ класть печи и шить сапоги. Также и Англіи было бы невозможно вообразить Гладстона или Парнелля, которые бы для устройства справедливыхъ отношеній въ Ирландіи отказались отъ парламентской дѣятельности и, вмѣсто того, стали бы проповѣдывать ирландскимъ владѣльцамъ гуманность и справедливость. Вездѣ интеллигенція стоитъ у насъ какъ бы наготовѣ съ вопросомъ "что дѣлать?" и ищетъ дѣла, и проситъ дѣла, и хочетъ дѣла, но не простаго, практическаго, обыденнаго, будничнаго, а дѣла съ общественнымъ характеромъ. Теперь это направленіе утратило, правда, свою первоначальную яркость, захватъ его сталъ меньше и нѣтъ въ немъ уже прежней суетливой шумливости. Ко оно еще существуетъ потому, что не свершило своего цикла, т.-е. не дошло до той точки, когда могло бы передать свою миссію въ обыкновенныя практическія руки нормально текущей и уложившейся жизни. Недавно, напримѣръ, составлялъ предметъ спеціальнаго доклада на послѣднемъ съѣздѣ земскихъ врачей въ Твери фактъ именно изъ этой области. Такъ какъ о фактѣ этомъ сообщалось въ газетахъ вскользь, въ нѣсколькихъ словахъ, и фактъ поэтому не имѣлъ достаточной огласки, то г. А. Пругавинъ посвятилъ ему въ Русскихъ Вѣдомостяхъ отдѣльную статью.
Вопросъ въ томъ, возможна ли вольная врачебная практика въ деревнѣ? Можетъ ли эта практика обезпечить врача и могутъ ли поэтому городскіе врачи, сидящіе безъ дѣла, уйти въ деревню? Вѣдь, кажется, вопросы простые я отвѣты на нихъ должны имѣться простые, и, тѣмъ не менѣе, все-таки, потребовался для разрѣшенія ихъ человѣкъ съ подъемомъ, рѣшимостью и энергіею, который путемъ подвига сдѣлалъ бы этотъ вопросъ простымъ. Совершенно какъ для того, чтобы Перу и Мексику сдѣлать нынче доступными для любаго матроса, требовались нѣкогда отважные и предпріимчивые Пизарро и Фердинанды Кортесы" Этимъ Пизарро въ вопросѣ о деревенскихъ врачахъ явился г. Таировъ. Онъ былъ земскимъ врачомъ и оставилъ земскую службу, чтобы сдѣлать опытъ вольной деревенской практики. Для опыта онъ выбралъ Весьегонскій уѣздъ Тверской губерніи, въ одной изъ деревень котораго поселился. У г. Таирова, какъ видно, рѣшимости и отваги было гораздо больше, чѣмъ денегъ, потому что 8 руб. въ мѣсяцъ за ѣзду казалось для него платой непосильной. Объѣздивъ три деревни и прицѣпившись въ 150 дворахъ, г. Таировъ едва нашелъ одного домохозяина, согласившагося пустить его на квартиру за 3 руб. въ мѣсяцъ безъ отопленія. Положеніе г. Таирова въ деревнѣ дѣйствительно напоминало положеніе Пизарро въ Перу. И нашъ Пизарро долженъ былъ присматриваться къ невѣдомой ему Перу, а наши перувіанцы къ невѣдомому имъ Пизаро. Какъ это бываетъ въ новыхъ странахъ, посѣщаемыхъ впервые иностранцами, пришли взглянуть, прежде всего, на пришлеца любопытные. Въ сущности, это были развѣдчики и тоже люди изъ смѣлыхъ, которые на свой cтpâxъ взялись произвести рекогносцировку. Этими развѣдчиками были бабы, почти здоровыя, явившіяся къ г. Таирову какъ будто за совѣтомъ. Г. Таировъ отнесся къ нимъ внимательно, назначилъ лѣкарства, бабы ушли домой, какъ будто за посудой для лѣкарства, но къ доктору не возвратились. Политика Пизарро возымѣла свое дѣйствіе и положила основаніе дружескимъ отношеніямъ и довѣрію мѣстныхъ обитателей. За развѣдчиками явились и настоящіе больные: это были "хроники", страдавшіе застарѣлыми болѣзнями. И съ "хрониками* г. Таировъ поступаетъ съ тактомъ и съ знаніемъ человѣческаго сердца. Съ бабъ и съ "хрониковъ" онъ не взялъ за совѣты ничего,-- съ бабъ потому, что онѣ были здоровы, а съ хрониковъ, кромѣ того, и взять-то было совѣстно. Но и знаніе сердца человѣческаго не допускало поступать въ этомъ деликатномъ вопросѣ слишкомъ смѣло и рѣшительно. Крестьяне очень скупились, "больше пятачкомъ угощали, часто въ долгъ брали, хотя и платили аккуратно послѣ". Крестьяне, очевидно, "пробовали" и пытались установить выгодную для нихъ практику отношеній: "пятакъ или гривну дамъ -- и ладно", говорили они. И это говорили даже состоятельные и съ нѣкоторою пренебрежительностью, ибо дешевизна платы роняла доктора въ ихъ глазахъ. Дешевый, такъ, конечно, не хорошій! И вотъ г. Таировъ дѣлаетъ попытку поднять свое достоинство и назначаетъ отъ 20--30 к. и даже болѣе за совѣтъ, смотря по состоянію больнаго. Съ возвышеніемъ платы за совѣтомъ стало приходить больше, платить стали охотно, не было денегъ -- платили холстомъ и продуктами, и г. Таировъ крестьянъ въ этомъ не стѣснялъ. Вообще плата не только не отпугивала крестьянъ, а, напротивъ, придавала солидность отношеніямъ, скрѣпляла ихъ взаимностью услугъ... Каждый выѣздъ на практику скоро сталъ давать Таирову 2--3--4 рубля, а при визитахъ на дому, смотря по болѣзни, крестьяне платили 1--2--3 рубля. Отношенія вполнѣ установились. Таировъ сталъ строить домъ, и вотъ результатъ перваго года практики. "Переѣхалъ я сюда,-- говорилъ г. Таировъ,-- безъ всякихъ средствъ буквально, а прошелъ годъ -- и уже почти выплатилъ за построенный для себя домъ. Значитъ, ужь почти нажилъ собственный уголъ. Отъ крестьянъ только за врачебные совѣты и пособія получилъ въ первый годъ 600 руб., да отъ духовныхъ и дворянъ 200 руб..." Я сдѣлалъ очень короткое извлеченіе изъ статьи г. А. Пругавина и отъ этого центръ тяжести какъ будто перенесся собственно на денежныя отношенія. Въ дѣйствительности вся трудность положенія г. Таирова заключалась въ отношеніяхъ нравственныхъ и въ томъ, чтобы крестьяне признали въ немъ "своего". Въ этомъ взаимномъ притираньи г. Таирову помогли больше всего его тактъ, умѣлость и искреннее сердечное отношеніе какъ къ больнымъ, такъ и къ здоровымъ. Г. Пругавинъ считаетъ, что опытъ г. Таирова "увѣнчался блестящимъ успѣхомъ" и расчистилъ путь въ деревенскія захолустья молодымъ врачамъ.
А вотъ и другіе факты, и тоже изъ деревенской врачебной практики. Въ мѣстечкѣ Зарнины, Могилевской губерніи, умеръ на-дняхъ фельдшеръ Кузьминъ, 109 лѣтъ отъ роду. Саратовскій^ Листокъ говоритъ, что покойный былъ въ высшей степени дѣятельный и хорошій человѣкъ. Каждый день обращались къ нему за помощью сотни больныхъ; онъ всѣхъ выслушивалъ, всѣмъ помогалъ. Отъ состоятельныхъ онъ бралъ плату, а бѣднымъ самъ платилъ. За гробомъ покойника шла громадная толпа народа. Или еще фактъ. Въ той же Могилевской губерніи, на границѣ губерніи Смоленской, есть мѣстечко Монастырщина и въ немъ живутъ два вольно-практикующіе фельдшера, оба евреи. Одинъ лечитъ больше аристократію, другой -- бѣдняковъ, и у обоихъ есть достаточная практика. Фельдшеръ-аристократъ пользуется репутаціей знающаго и имѣетъ хорошую практику, не обѣгаютъ его даже и владѣльцы. Напримѣръ, больной крестьянинъ, вовсе не изъ особенно зажиточныхъ, заплатилъ ему за посѣщеніе 7 рублей, да привезъ и отвезъ наг своихъ лошадяхъ; одна владѣлица за леченіе заплатила 300 руб. Вѣроятно, и не въ одной Могилевской губерніи есть подобные же давно водворившіеся деревенскіе доктора. Въ западныхъ губерніяхъ они должны быть несомнѣнно, по крайней мѣрѣ, въ еврейскихъ мѣстностяхъ, потому что евреи очень дорожатъ здоровьемъ и не вѣрятъ въ знахарство, къ помощи котораго прибѣгаютъ больше русскіе крестьяне.
Отчего же, спрашивается, смерть Кузьмина прошла незамѣтно, точно самаго обыкновеннаго и зауряднаго человѣка, объ его почтенной дѣятельности не читалось ни рефератовъ въ медицинскихъ обществахъ, ни печаталось газетныхъ статей, какъ не печаталось ничего о практикѣ фельдшеровъ Монастырщины, а, между тѣмъ, объ "опытѣ" г. Таирова и онъ самъ счелъ нужнымъ дать публичный отчетъ, и заговорили публицисты, какъ о дѣйствіи что-то разрушающемъ, устанавливающемъ, прокладывающемъ путь? И дѣйствительно, дѣло Кузьмина и фельдшеровъ Монастырщины простое дѣло, а дѣло г. Таирова -- не простое дѣло. Кузьминъ былъ несомнѣнно добрый и хорошій человѣкъ и, вѣроятно, онъ былъ нисколько не хуже г. Таирова, но вопросъ тутъ не въ добротѣ; добрыхъ людей много живетъ по деревнямъ, много есть и добрыхъ землевладѣльцевъ, которые лечатъ крестьянъ и помогаютъ имъ и другимъ образомъ, но ихъ, все-таки, никто не знаетъ, въ газетахъ о нихъ не пишутъ, да и писать о нихъ незачѣмъ. А, между тѣмъ, г. Таировъ создалъ себѣ извѣстное положеніе въ общественномъ мнѣніи, какъ создалъ его себѣ и г. Астыревъ, три года пробывшій въ волостныхъ писаряхъ. Причинявъ, томъ, что, какъ бы выразился историкъ-публицистъ, въ дѣйствіяхъ г. Таирова есть общественный моментъ, а въ дѣйствіяхъ фельдшеровъ Монастырщины нѣтъ ничего, кромѣ ихъ личнаго дѣла,-- такого же дѣла, какъ и завести въ деревнѣ лавочку. Конечно, первая деревенская лавочка въ Россіи была событіемъ, но каждая теперешняя новая лавочка не больше, какъ обычное торговое дѣло. То же будетъ современемъ и съ деревенскими врачами. За границей вы встрѣтите на каждомъ шагу деревенскихъ эскулаповъ, объѣзжающихъ своихъ деревенскихъ паціентовъ въ кабріолетѣ въ одну лошадку. И дѣлаютъ они свое дѣло тихо, обыденно, и никто имъ не удивляется, никто не видитъ въ этомъ подвига. Наступитъ время, когда и наши деревенскіе врачи будутъ объѣзжать своихъ паціентовъ въ кабріолетахъ. А теперь, пока, намъ еще не обойтись безъ Таировыхъ и ихъ потребуется не одинъ человѣкъ, прежде чѣмъ это дѣло станетъ простымъ, будничнымъ и чисто-личнымъ дѣломъ.
Установившееся невѣрное отношеніе къ интеллигенціи и невѣрная оцѣнка ея дѣятельности произошли только оттого, что большинство хотѣло мѣрить ея дѣла личнымъ и моральнымъ аршиномъ. Ростъ измѣрялся произвольною саженью, а не барьеромъ, который приходилось перескакивать. Измѣряли силы, а не препятствія; старались вытянуть человѣка, не справляясь, сколько* верстъ ему придется пробѣжать. Это случилось потому, что мы лучше знали свои желанія и яснѣе представляли свои требованія, чѣмъ знали дѣйствительность, съ которою приходилось имѣть дѣло. И вотъ когда сады Семирамиды не появились, мы же превратились въ обвинителей. И кто эти "мы"? Такіе же точно интеллигенты, почему-то внезапно превратившіеся въ судей, точно и сады Семирамиды, и все остальное хорошее должны были дѣлать другіе, рабочіе, интеллигенты. Этотъ интеллигентный аристократизмъ заразилъ даже лучшихъ, которыхъ идеализмъ уводилъ очень часто въ сказочныя мечтанія, а съ ними и въ противорѣчія.
Графъ Л. Толстой, напримѣръ, сомнѣваясь въ силахъ личности, требуетъ отъ нея, все-таки, силы и высокаго нравственнаго совершенства. Отрицая безсильную интеллигенцію, онъ хочетъ опираться на еще болѣе безсильную массу; требуя сознательной любви къ ближнему, онъ допускаетъ фатализмъ. Но, отрицая русскую цивилизацію, онъ не говоритъ, что собственно въ ней отрицаетъ, какія формы жизни, какія отношенія. Вы понимаете только ясно выраженное желаніе, чтобы міръ двинула впередъ усовершенствованная личность, по не находите никакого указанія: какими средствами общество можетъ создать подобныхъ совершенныхъ людей и какимъ путемъ совершенные люди создадутъ совершенныя общественныя формы. Область общественныхъ отношеній графъ Л. Толстой вообще обходитъ. И проповѣдники "энергической личности" ограничиваются лишь моральною проповѣдью, заявленіемъ своего неудовольствія на людей двухъаршиннаго роста и хотятъ, чтобы всѣ были, по меньшей мѣрѣ, четырехъ аршинъ. Къ этой же группѣ примыкаютъ и тѣ, которые обвиняютъ интеллигенцію въ неспособности ходить на собственныхъ ногахъ и постоянно ополчаются противъ интеллигентнаго пролетарія. Недовольство графа Л. Толстаго и его сторонниковъ лежитъ какъ бы внѣ времени и мѣста, нѣдрится въ томъ общемъ моральномъ чувствѣ, которому не удовлетворила интеллигенція, не обнаружившая достаточной любви къ ближнему. Другіе недовольные, повидимому, не особенно заботятся о любви къ ближнему и о ней въ своихъ порицаніяхъ не упоминаютъ. Они ближе къ времени и мѣсту, но тоже стоятъ на точкѣ личной морали и приписываютъ всѣ неустройства, какъ вообще, такъ и въ средѣ самой интеллигенціи, моральной несостоятельности интеллигентной личности. Эти недовольные думаютъ тоже, что только личность можетъ создать порядокъ и благоустройство въ жизни.
Кромѣ этихъ прогрессивныхъ обвинителей, которые недовольны интеллигенціей потому, что желали бы, чтобъ она была еще лучше, есть и обвинители, которые отрицаютъ въ интеллигенціи ея прошлое, которые въ первомъ ея умственномъ пробужденіи, въ ея первомъ мышленіи видятъ корень всего русскаго зла, и себя возводятъ въ олицетворенную поправку прошлыхъ ошибокъ мысли увлекавшейся неразумной молодости. Не въ томъ бѣда, что такіе люди у насъ есть,-- мало ли какіе люди бываютъ на свѣтѣ?-- но въ томъ бѣда, что эти люди забрались въ литературу и имѣютъ въ провинціи и столицѣ свои газеты, которыми и сѣютъ умственную смуту. Въ одномъ изъ подобныхъ провинціальныхъ органовъ, по поводу смерти нѣсколькихъ лицъ изъ мѣстнаго интеллигентнаго кружка, явилось, напримѣръ, такое общее разсужденіе: "Физіологи и моралисты могутъ смотрѣть на упраздненіе кого-либо изъ міра живыхъ, или вообще на смерть, какъ на заурядный актъ видоизмѣненія формъ. Когда-то читали мы убѣдительныя разсужденія о физическихъ и химическихъ законахъ разложенія и преобразованія тканей, о той пользѣ, которую приноситъ мертвый, уступая мѣсто новой жизни, я даже знаю лично прекрасную семнадцатилѣтнюю юницу, такъ сильно увлеченную описаніями смерти, что она искренно желала умереть, дабы оказать услугу родной землѣ, и, можетъ быть, умерла бы, если бы не подвернулся кстати храбрый и мѣстный Марсъ, увидѣвъ котораго дѣвица согласилась временно отложить злосчастное намѣреніе удобрить собою кусочекъ родной почвы... Да, была въ русской жизни такая полоса, когда всѣ мы, теперь уже старики, готовы были смѣяться надъ историческою святыней, наслѣдственнымъ преданіемъ, дѣдовскимъ именемъ и даже народнымъ божественнымъ догматомъ, когда развѣнчать Пушкина до степени пустаго балагура, а Лермонтова объявить забулдыгой и порнографомъ считалось смѣлостью мысли. Слава Богу, эта "смѣлая" эпоха, когда вся грамотная Русь пошла было въ разбродъ, далеко позади насъ, это взбаломученное море улеглось, и мы, уцѣлѣвшіе остатки того времени, вспоминаемъ прошлое съ нѣкоторымъ укоромъ взрослой совѣсти..."
Когда вы имѣете дѣло съ людьми правдивыми, добрыми, искренними, а, главное, понимающими чего они хотятъ и что они говорятъ, какъ тѣ порицатели интеллигенціи, о которыхъ я говорилъ, и если вы сами искренни и стремитесь къ одной окончательной съ ними цѣли, то даже и взаимныя недоразумѣнія совершенно ясны и понятны. Одни идутъ правѣе, другіе лѣвѣе, третьи дѣлаютъ кругъ, четвертымъ кажется, что ихъ дорога самая прямая, но всѣ вмѣстѣ они идутъ, все-таки, впередъ, знаютъ куда идутъ и потому понимаютъ другъ друга. Но вотъ съ вами заговорилъ психопатъ, въ головѣ котораго помѣшано палкой; тутъ ужь взаимное пониманіе и разговоръ становятся невозможными, ни онъ васъ ни въ чемъ не убѣдитъ, ни вы его, и останется разойтись въ разныя стороны. На психопатическое сужденіе нельзя дѣйствовать разсудочными средствами, оно даже и не сужденіе, а просто извѣстное психическое состояніе, противъ котораго дѣйствуетъ только время, т.-е. когда подъ вліяніемъ болѣе благопріятныхъ общественныхъ теченій возможность такого состоянія или совсѣмъ исчезнетъ, или очень ослабѣетъ. Какая логика или какіе разсудочные доводы возможны, напримѣръ, съ авторомъ, котораго я привелъ? Онъ не признаетъ разницы между физіологами и моралистами, увѣряетъ, что чьи-то разсужденія о физическихъ и химическихъ законахъ преобразованія тканей оказывались до того неотразимо убѣдительными, что одна барышня (а, можетъ быть, и не одна, потому что объ убѣдительности разсужденій авторъ говоритъ во множественномъ числѣ) захотѣла умереть, чтобъ "удобрить собою кусочекъ родной почвы"; еще будто бы "всѣ мы теперь уже старики", смѣялись и надъ исторіей, и надъ преданіями, и надъ народнымъ божественнымъ догматомъ, и когда вся грамотная Русь пошла въ разбродъ. Къ счастью, однако, теперь это взбаломученное море уже улеглось и "мы, уцѣлѣвшіе остатки того времени, вспоминаемъ это прошлое съ нѣкоторымъ укоромъ взрослой совѣсти". Разъяснять автору, что все это его фантазіи, совершенно безполезно, просить отъ него объясненій, кто эти "мы всѣ, вспоминающіе свое прошлое съ укоромъ взрослой совѣсти" -- безполезно тоже. Въ разсужденіяхъ автора важны совсѣмъ не его мысли, а его побужденія и его ссылки на "взрослую совѣсть". Побужденія его несомнѣнно не добрыя; для васъ ясно, что это -- врагъ, и злой врагъ; что же касается "взрослой совѣсти", то на ней стоитъ остановиться.
Есть особенный сортъ умственныхъ способностей -- механическихъ или подражательныхъ. Дѣти съ такими способностями бываютъ обыкновенно понятливыя, усваиваютъ быстро и легко, отличаются хорошею памятью и нерѣдко слывутъ за даровитыхъ. По думать они, все-таки, не умѣютъ и въ нихъ нѣтъ умственной самостоятельности. Въ школахъ они учатся хорошо, получаютъ хорошіе баллы, по образуютъ заурядную середину, ничѣмъ особеннымъ не выдающуюся. Въ товариществѣ они отличаются эгоизмомъ, самолюбивы, къ товарищамъ менѣе способнымъ относятся съ оттѣнкомъ высокомѣрія и вообще склонны считать себя выше другихъ. Выростая въ извѣстной умственной атмосферѣ семьи и школы, они усвоиваютъ ея понятія тоже механически, въ нихъ не вдумываются и обыкновенно на вопросъ: "почему?" -- отвѣта дать не могутъ. И вотъ въ жизни подобнаго юноши являются обстоятельства, когда внезапно его окружаютъ мнѣнія, знанія, идеи совершенно новыя, никогда имъ не слыханныя, поражающія его своею новизной. При склонности къ новому и перемѣнамъ, юноша или молодой человѣкъ набрасывается на новыя для него понятія, легко ихъ усвоиваетъ, но также чисто-механически и внѣшнимъ образомъ. Ни одного изъ этихъ мнѣній или понятій онъ не провѣряетъ и не сопоставляетъ съ другими понятіями, да на эту работу онъ и не способенъ, и, въ то же время, онъ можетъ много разсуждать и много говорить, но тоже чисто-механически. Если въ жизни такого человѣка встрѣтятся обстоятельства, которыя подѣйствуютъ на его чувство страха, то опасное мышленіе, бывшее тому причиной, такъ же легко сбрасывается, какъ было и принято, и человѣкъ возвращается къ своимъ первымъ пенатамъ. Онъ точно также могъ бы разстаться и съ пенатами, если бы они привели къ страхамъ. Чувство страха, и вообще-то одно изъ самыхъ могущественныхъ чувствъ, потому что оно коренится въ инстинктѣ самосохраненія (тоже самомъ сильномъ инстинктѣ), у этихъ натуръ является главнымъ, основнымъ чувствомъ. Въ минуты увлеченія они могутъ и забыть страхъ, но вообще инстинктъ самосохраненія совершенно безсознательно владѣетъ всѣмъ ихъ мышленіемъ и всѣми поступками и сообщаетъ имъ личное, своекорыстное направленіе. Уже въ дѣтскихъ играхъ у этихъ натуръ наблюдается эта руководящая ихъ особенность. Они бываютъ рѣдко сильными физически и потому должны уступить тѣмъ, кто ихъ сильнѣе и быстрѣе. Когда болѣе сильный, искренній и прямой ребенокъ ломитъ прямо, на чистоту, они ищутъ обходныхъ средствъ и обыкновенно выигрываютъ лукавствомъ, чѣмъ и возбуждаютъ спорый пререканія, а нерѣдко разстраиваютъ и совсѣмъ игры. Своекорыстіе, личный разсчетъ и. очень рѣдкія минуты, когда они забываютъ о своемъ я, вотъ главная черта этихъ характеровъ. Нужно думать, что эта особенность происходитъ отъ ихъ физической слабости. Въ то время, какъ у сильныхъ людей, за удовлетвореніемъ заботы о себѣ, остается еще довольно и физической, и нравственной силы для другихъ, у этихъ вся ихъ небольшая сила уходить на себя, а для другихъ у нихъ ужь ничего не остается. Поэтому-то они и рѣдко поступаются своимъ для другаго. При подобныхъ органическихъ условіяхъ и ихъ мышленіе принимаетъ преимущественно личный, а не идейный характеръ, и для того, чтобы думать въ общемъ направленіи, у нихъ тоже не остается чѣмъ, потому что все истратилось для себя.
Часто объ этихъ натурахъ говорятъ, что онѣ измѣнили своимъ убѣжденіямъ, что онѣ раскаялись, да онѣ и сами готовы признать въ себѣ не одну, а двѣ или три совѣсти. Но объ измѣнѣ убѣжденіямъ можно говорить тогда, когда было убѣжденіе; что же касается раскаянія, то въ идеяхъ и знаніяхъ раскаиваться нельзя. Едва ли кто-нибудь упрекнетъ Бисмарка въ измѣнѣ убѣжденіямъ потому, что сегодня онъ воюетъ съ папой, а завтра съ нимъ дружитъ, сегодня ухаживаетъ за Лассалемъ, а назавтра издаетъ законъ противъ соціалистовъ, сегодня приглашаетъ націоналъ-либераловъ на обѣдъ, а завтра перестаетъ имъ кланяться" Бисмаркъ всегда знаетъ свою дорогу и никогда не теряетъ своей ниточки. И папа, и Лассаль, и націоналъ-либералы,-- все это для Бисмарка механическія средства, чтобы провести свои общія идеи. У тѣхъ же натуръ, о которыхъ я говорю, свершается подобный же процессъ въ обратную сторону. Для Бисмарка цѣлью служатъ идеи, ä папа, Лассаль и націоналъ-либералы -- средства; у нихъ же идеи служатъ средствами для тѣхъ цѣлей, которыя ими двигаютъ. Бисмаркъ можетъ промѣнять Лассаля на папу, Австрію на Италію, а эти натуры могутъ промѣнять свои знанія и понятія, если они не оказываютъ имъ никакихъ личныхъ услугъ, на всякія другія знанія и понятія, которыя услуги имъ окажутъ: химія и физіологія могутъ уступить свое мѣсто этикѣ, этика -- соціологіи, а соціологія -- полицейскому праву. Но этимъ не нарушится ихъ цѣльность и послѣдовательность, и натуры эти останутся все тѣми же натурами отъ колыбели до могилы. Это несомнѣнно цѣльныя и нераскаянныя натуры, упорно и безсознательно-инстинктивно направленныя въ одну сторону, которыя сегодня могутъ смѣяться надъ своею молодостью, а завтра надъ своею старостью,-- которыя, не дорожа своими идеями, не дорожатъ ими и въ другихъ,-- для которыхъ не существуетъ ни своей, ни чужой совѣсти, да, пожалуй, и ничего священнаго и вообще-то въ жизни, что, однако, не мѣшаетъ имъ надѣвать на себя тогу ярыхъ защитниковъ и основъ, и священныхъ преданій, до которыхъ имъ въ дѣйствительности очень мало дѣла. Условія европейской жизни подобнымъ натурамъ благопріятствуютъ менѣе, но онѣ есть вездѣ и, при извѣстномъ направленіи внутренней политики, какъ нынче въ Германіи при бисмарковскомъ режимѣ, люди этихъ способностей и наклонностей поощряются и могутъ даже играть нѣкоторую роль. Удобство ихъ въ томъ, что въ политикѣ они являются представителями "національнаго" и "патріотическаго" направленія (какъ самаго смежнаго съ я) и Бисмаркъ находитъ въ нихъ весьма солидную поддержку своимъ планамъ. Въ Англіи и во Франціи люди этого патріотическаго направленія роли не играютъ.
Кажется, нигдѣ въ мірѣ интеллигенція не находится въ такихъ мало благопріятныхъ для ея развитія условіяхъ, какъ у насъ. Тогда какъ въ Европѣ она не только занимаетъ извѣстное мѣсто въ природѣ, но и сама составляетъ эту природу, у насъ она еще не выработала себѣ никакого опредѣленнаго положенія и вся пока въ будущемъ. Понятно, поэтому, что въ Европѣ и внутреннія отношенія къ интеллигенціи совсѣмъ не тѣ, какія у насъ. Политическая роль интеллигенціи въ Европѣ все ростетъ и ростетъ и интеллигенція начинаетъ занимать на Западѣ все болѣе и болѣе выдающееся и вліятельное положеніе. Сознаніе подобной роли интеллигенціи начинаетъ проникать уже и въ умъ Бисмарка; желѣзный канцлеръ, вообще не особенно склонный къ уступкамъ, признаетъ въ интеллигенціи тотъ высшій и безошибочный умственный критерій, котораго не можетъ миновать правильная государственная политика. Въ Англіи вліяніе просвѣщенной интеллигенціи на ходъ внутреннихъ дѣлъ и внутреннія преобразованія въ интересахъ справедливости и блага населенія обнаруживается уже давно. Никогда еще вліяніе англійской интеллигенціи въ благородной роли, которую она, съ Гладстономъ во главѣ, приняла на себя въ борьбѣ за права ирландскаго народа, не было такимъ сильнымъ и рѣшающимъ, какъ нынче. Во Франціи тактичность, сдержанность и благоразуміе интеллигенціи и полное ея единомысліе съ ея вполнѣ патріотическимъ и національнымъ правительствомъ обнаружились самымъ блестящимъ образомъ въ теперешнихъ запутанныхъ европейскихъ дѣлахъ, равновѣсіе которыхъ изъ всѣхъ силъ нарушалъ Бисмаркъ. Требовалась громадная выдержка и большая умственная и политическая зрѣлость, чтобы въ республикѣ, и у народа, такъ легко воспламеняющагося, не нарушилось умственное равновѣсіе и страсти не взяли бы перевѣса. Тактичность и умѣлость, съ которыми Франція оберегала свои республиканскія учрежденія, при общемъ несочувствіи имъ Европы, и ея теперешнее поведеніе показываютъ, на какомъ высокомъ умственномъ уровнѣ стоитъ ея интеллигенція и какая будущая роль предстоитъ интеллигенціи и повсюду. Но то, что понадобилось для Франціи, сто лѣтъ уже живущей при свободныхъ учрежденіяхъ, едва ли возможно тамъ, гдѣ сепаративные интересы раздѣляютъ еще народъ на группы, гдѣ, какъ, наприм., въ Германіи, еще сильна сословность и родовой аристократизмъ съ его феодальными стремленіями. Этимъ странамъ нужно еще пережить борьбу партій и выработать руководящее умственное единство въ одинаковомъ пониманіи справедливости народныхъ стремленій къ болѣе уравнительному соціальному строю. Въ такомъ положеніи и находится теперь Германія, въ которой, подъ шумливою возбужденностью, искусственно отвлекающею ея вниманіе къ внѣшней политикѣ и искусственно возбуждаемомъ раздраженіи противъ Франціи, копится и зрѣетъ новое соціальное сознаніе, готовящееся предъявить свои требованія при первой къ тому возможности. И когда это случится, Германія явится страной партій,-- страной, по всей вѣроятности, очень ожесточенной борьбы разныхъ группъ ея интеллигенціи. Но, несмотря на то, что интеллигенція Германіи не выработала еще себѣ такого зрѣлаго и согласнаго единства, какъ во Франціи и въ Англіи, тѣмъ не менѣе, общее сознаніе видитъ въ интеллигенціи единственную силу, въ умственномъ ростѣ и въ значеніи которой только и лежитъ успѣхъ общаго народнаго процвѣтанія и источникъ справедливыхъ внутреннихъ отношеній. Въ Германіи, поэтому и, вѣроятно, вслѣдствіе ея особеннаго умственнаго склада, утвердилось уже глубокое, почти инстинктивное уваженіе къ наукѣ и образованію; Германія гордится успѣхами просвѣщенія, гордится своимъ умственнымъ представительствомъ, своими школами, университетами и своею интеллигенцій. Даже самое дѣленіе интеллигенціи на партія радуетъ нѣмцевъ, потому что въ этихъ партіяхъ они видятъ готовыхъ бойцовъ, умственною борьбой которыхъ разрѣшатся соціальныя недоразумѣнія и выработаются болѣе справедливые и уравнительные общественные порядки.
Положеніе русской интеллигенціи пока еще ни въ чемъ не напоминаетъ положенія интеллигенціи европейской. У нашей интеллигенціи прошедшее очень коротко, настоящее ея неопредѣленно и вся она пока въ будущемъ. Въ нашемъ общественномъ сознаніи не выработалось ничего подобнаго тому отношенію къ интеллигенціи, какое существуетъ въ Германіи. Даже сама интеллигенція не выяснила еще у насъ своего значенія, своего положенія, своего прогрессивнаго существа и своихъ задачъ во времени. Только поэтому у насъ и возможны фантастическія отрицанія интеллигенціи во всемъ ея цѣломъ и прошломъ, какъ это дѣлаетъ графъ Л. Толстой, и радикальныя попытки вставить въ нее какое-то новое нутро. Но, вѣдь, интеллигенція не есть чья-нибудь выдумка, она историческое явленіе и потому, конечно, только въ исторіи и слѣдуетъ искать отвѣта на вопросы, что это за сила. Впрочемъ, пускай читатель не пугается, я не начну съ Рюрика, а воспользуюсь для справки только Нижегородскимъ лѣтописцемъ г. Гацискаго. Нижегородскій лѣтописецъ сухъ и кратокъ; картина русской жизни, которую онъ даетъ, не отличается яркостью, блеска въ ней нѣтъ, а, напротивъ, все сѣро и однообразно и настолько бѣдно событіями, что иногда въ теченіе цѣлаго десятка лѣтъ и отмѣтить ему нечего. И такою была вся русская жизнь, вездѣ она слагалась одинаково: борьба князей, борьба съ татарами, постройка храмовъ, развитіе московской власти и стягиваніе частей къ московскому центру,-- вотъ и все небогатое содержаніе нашей исторіи московскаго періода. Государственная жизнь того времени имѣетъ чистомеханическій характеръ, вы видите лишь физическій ростъ формирующагося большаго тѣла и ростъ этотъ свершается самъ собой, какъ свершается, напримѣръ, ростъ молодаго слона. Слонъ, вѣроятно, и не думаетъ, что онъ ростетъ, а ростетъ себѣ -- и только. Такъ росла и Россія, пока въ лицѣ Петра Великаго не явилось наше первое интеллигентное государственное сознаніе. Петръ Великій есть первый русскій интеллигентъ, онъ наше первое пробужденіе идейности и критической силы. А вотъ какою была русская жизнь въ московскій періодъ, какъ повѣствуетъ Нижегородскій лѣтописецъ.
Въ первой четверти XIII вѣка, между 1212 и 1222 годами, великій князь Юрій Всеволодовичъ основалъ на устьѣ Оки городъ, назвалъ его Нижнимъ Новгородомъ и построилъ въ немъ деревянную церковь во имя архангела Михаила. Основавъ городъ, онъ оттѣснилъ отъ него мордву, разоривъ селенія и зимницы мордовскія. Въ 1227 году онъ замѣнилъ деревянную церковь каменною. Потомъ онъ повелѣлъ русскимъ селиться по рѣкамъ Окѣ, Волгѣ и Кудьмѣ, гдѣ кому вздумается. Въ 1252 году великій князь суздальскій, нижегородскій и городецкій, Константинъ Юрьевичъ (сынъ Юрія Всеволодовича), построилъ внутри Нижняго-Новгорода каменную соборную церковь Преображенія Господня, въ которую перенесъ изъ Суздаля нерукотворенную икону Спасителя. Въ 1303 году къ Нижнему подошли неожиданно мордовскія полчища, противъ которыхъ великій князь Дмитрій Константиновичъ послалъ брата своего Бориса Константиновича съ сильною ратью. Въ то же время, и великій князь московскій Дмитрій Ивановичъ прислалъ на помощь воеводу своего Ѳедора Андреевича Свиблова съ сильною московскою ратью. Соединившись, оба войска бросились на мордовскія земли, опустошили ихъ, побили мордву жестоко, разорили мордовскія жилища, забрали многихъ, съ женами и дѣтьми, въ плѣнъ и, приведя плѣнныхъ въ городъ, предали ихъ различнымъ казнямъ: волочили по льду и собаками травили. Въ 1377 году подошелъ къ Нижнему-Повгороду царевичъ Арапша изъ Орды, но, узнавъ, что князь московскій подалъ помощь, вернулся во-свояси. Тогда московскій князь вернулся въ Москву, оставивъ часть своего войска, а князь Дмитрій Константиновичъ послалъ изъ Пижняго дѣтей своихъ князей Ивана Семена Дмитріевичей преслѣдовать царевича Арапшу. Дойдя до рѣки Пьяны, они здѣсь остановились и, забывъ всякую осторожность, сложили боевое оружіе на телѣги и начали забавляться охотой на звѣря и птицу. Мордва это подсмотрѣла и повѣстила татаръ. Вскорѣ подошелъ врагъ и, раздѣлившись на нѣсколько полковъ, обложилъ русскій станъ и ударилъ на него и началось побоище. Нижегородскіе князья, не успѣвши вооружиться, побѣжали къ рѣкѣ Пьяне, татары же преслѣдовали ихъ съ тылу, причемъ убили князя Семена и съ нимъ множество бояръ, а князь Иванъ Дмитріевичъ въ торопяхъ бросился на конѣ въ рѣку Пьяну и утонулъ. Вообще побито было много и бояръ, и войска русскаго. Несчастіе это,-- говоритъ лѣтописецъ,-- случилось по волѣ Божіей 2 августа. Затѣмъ татары бросились къ Нижнему-Новгороду. Великій князь Дмитрій Константиновичъ, не имѣя возможности противустоять имъ, бѣжалъ въ Суздаль, а нижегородскіе жители въ слѣдъ за нимъ также разбѣжались. Въ 1351 году великій князь Андрей Константиновичъ отправился въ Орду къ царю Бердибеку и получилъ отъ него ярлыкъ на Суздаль, Нижній-Новгородъ и Городецъ. Въ 1359 году великій князь Андрей Константиновичъ перестроилъ близъ палатъ своихъ, въ каменную, церковь архангела Михаила. Въ 1368 году появился за рѣкой Кудьмой царевичъ Арапша, пожегъ селенія, пограбилъ множество христіанъ, многихъ умертвилъ и въ плѣнъ отвелъ. Тогда князь Борисъ Константиновичъ погнался за нимъ изъ Нижняго съ небольшою ратью, настигъ его у рѣки Пьяны и съ Божіею помощью разбилъ. Въ 1370 году митрополитъ Алексѣй, возвращаясь изъ Орды, построилъ въ Нижнемъ-Новгородѣ въ Благовѣщенскомъ монастырѣ каменную церковь во имя Благовѣщенія. Въ 1371 году старшій братъ великаго князя Бориса Константиновича, Дмитрій Константиновичъ, явился подъ Нижнимъ съ матерью своею великою княтпею Еленою и съ митрополитомъ Алексѣемъ, но Борисъ Константиновичъ не покорился. Тогда прибылъ въ Нижній-Новгородъ отъ великаго князя московскаго Дмитрія Ивановича игуменъ Сергій съ требованіемъ, чтобы Борисъ Константиновичъ явился въ Москву, но онъ на это отвѣтилъ отказомъ. Игуменъ Сергій, по повелѣнію митрополита, затворилъ въ Нижнемъ всѣ церкви, а князь Дмитрій Константиновичъ началъ войну противъ брата своего Бориса Константиновича. Въ томъ же 1371 году княземъ Дмитріемъ Константиновичемъ построена была въ Нижнемъ-Новгородѣ на Почайнѣ каменная церковь во имя Св. Николая Чудотворца. Въ 1372 году въ Нижнемъ-Новгородѣ у соборной церкви Преображенія Господня большой колоколъ самъ прозвонилъ три раза. Въ 1374 году великій князь Дмитрій Константиновичъ повелѣлъ строить въ Нижнемъ-Новгородѣ каменную стѣну. Въ томъ же году въ Нижнемѣновгородѣ были убиты мамаевы послы, съ которыми было 1,000 татаръ, татарскаго воеводу и всю его дружину схватили и бросили въ тюрьму, гдѣ продержали цѣлый годъ. Въ 1378 году пришли къ Нижнему-Новгороду татары; князя тогда въ городѣ не случилось; жители же, покинувъ городъ, побѣжали за Волгу. Князь Дмитрій Константиновичъ*послалъ къ татарамъ и велѣлъ дать имъ окупъ за городъ; окупъ они взяли и, несмотря на то, сожгли городъ и, уйдя изъ него, опустошили весь уѣздъ. Въ 1384 году скончался Дмитрій Константиновичъ. Въ 1399 году подошелъ къ Нижнему-Новгороду князь Семенъ Дмитріевичъ, въ рати котораго былъ татарскій царевичъ Ейтякъ съ тысячью татаръ. Жители заперлись въ городѣ и бились съ татарами три дня, побили татаръ и, заключивши съ ними миръ, цѣловали крестъ на томъ; татары же дали по своей вѣрѣ клятву, но, нарушивъ ее, снова напали на городъ и перебили множество нижегородцевъ. Въ 1422 году былъ голодъ по всей русской землѣ. Люди питались травой, тиной, гнилушками и даже мертвечиной. Многіе погибли голодною смертью. Въ 1509 году царь, государь и великій князь Василій Ивановичъ прислалъ въ Нижній-Новгородъ Петра Фрязина для работъ по постройкѣ городской каменной стѣны. Въ томъ же году былъ въ Нижнемъ-Новгородѣ писецъ Григорій Заболотскій, который описывалъ городъ и уѣздъ, межевалъ землю и ставилъ границы. Въ 1513 году, 1 августа, былъ въ Нижнемъ-Новгородѣ пожаръ, отъ котораго сгорѣла городская дубовая стѣна...
И въ такомъ сухомъ видѣ простаго указанія фактовъ ведется вся лѣтопись. Даже такое событіе, какъ участіе Нижняго-Новгорода въ освобожденіи Москвы, лѣтописецъ отмѣчаетъ какъ простой заурядный фактъ, несомнѣнно не отличавшійся для него ничѣмъ отъ пожара городской стѣны или нашествія татарскаго царевича Ейтяка. "Въ 1612 г.,-- пишетъ лѣтописецъ.-- прибылъ въ Нижній-Новгородъ князь Дмитрій Михайловичъ Пожарскій; нижегородскіе жители всякихъ чиновъ выбрали нижегородскаго посадскаго человѣку Кузьму Минина въ помощь къ князю Дмитрію Михайловичу. Оба они собрали въ Нижнемъ-Новгородѣ много войска изъ посадскихъ людей и установили на ихъ содержаніе сборъ пятой деньги. Устроивши войско, они пошли изъ Нижняго въ Москву, для очищенія московскаго". И въ самомъ дѣлѣ, при общемъ стихійномъ характерѣ тогдашней русской жизни, что въ этомъ фактѣ такого, что отличало бы его отъ усобицъ князей, отъ голода, являвшагося то тамъ, то здѣсь, отъ нашествія Литвы и т. д.? Все это считалось обыкновенно Божьимъ попущеніемъ и дальнѣйшихъ размышленій никакихъ не вызывало. О освобожденіе Москвы свершилось тѣмъ же стихійнымъ порядкомъ, какимъ свершалась борьба съ татарами и шелъ весь укладъ русской жизни. Нужно было прожить Россіи еще двѣсти лѣтъ и народиться интеллигенціи, чтобы могло, наконецъ, явиться (да и то послѣ долгихъ и многихъ изслѣдованій) объясненіе этому факту, сдѣланное Забѣлинымъ (беру послѣдующее извлеченіе тоже отъ г. Гацискаго.) "Въ общихъ чертахъ,-- говоритъ г. Забѣлинъ,-- смута представляетъ явленіе весьма своеобычное. Это не революція, не перестановка старыхъ порядковъ по-новому,-- это только глубокое потрясеніе, великое "шатаніе" государства... Банкротомъ оказался не народъ, а само правительство... Смута началась, прежде всего, во дворцѣ. Когда государь-хозяинъ померъ, не оставивъ прямаго наслѣдника, то слуги -- холопи (служилые люди) бросились къ его сундукамъ. Богомольцы (духовенство) въ страхѣ и ужасѣ молили Бога о помощи. Сирота-народъ долго стоялъ передъ домомъ покойника и все видѣлъ и все слышалъ, что тамъ творилось, и прямо назвалъ все это дѣло воровствомъ, а всѣхъ заводчиковъ смуты -- ворами. Онъ было сначала и самъ смѣшался съ холопскою толпой (Болотниковы, Трубецкіе, Заруцкіе), но скоро понялъ, что все это было холопское дѣло, что ему здѣсь, кромѣ своихъ боковъ, отстаивать и защищать нечего. Онъ и кликнулъ свой знаменитый кличъ въ лицѣ своего старосты Кузьмы, что если помогать отечеству, такъ не пожалѣть ни жизни и ничего, и пошелъ... не переставлять, а уставлять по-старому, уставлять покой и тишину и соединеніе государству, какъ было доселѣ, какъ было при прежнихъ государяхъ. Нижегородскій подвигъ въ нашей исторіи дѣло великое,-- говоритъ г. Забѣлинъ,-- величайшее изъ всѣхъ нашихъ историческихъ дѣлъ, потому что оно въ полномъ смыслѣ дѣло народное, созданное исключительно руками и жертвами самого сироты-народа, у котораго всѣ другія сословія явились на этотъ разъ только помогателями".
Эту нравственную оцѣнку подвига народа сдѣлало уже потомъ наше интеллигентное сознаніе, сирота же народъ, кинувшись помогать Москвѣ, и тогда (какъ поступилъ бы еще и нынче) дѣйствовалъ инстинктивно, подъ воздѣйствіемъ непосредственнаго чувства, что нужно спасать своихъ. Ни они и ни кто другой и не задавались вопросомъ, отчего вся бѣда, кого приходится спасать и что слѣдуетъ уставлять. Въ этихъ, правда, вопросахъ въ самый моментъ спасанія
Одна изъ петербургскихъ газетъ (какая, не припомню) замѣтила не безъ ядовитости, что жизненныя дѣла просты, а потому и дѣлать ихъ нужно просто, не напуская ца себя ни миссіонерства, ни подвижничества. Подобную же мысль высказало и Новое Обозрѣніе по поводу докторовъ, на трудъ которыхъ, по мнѣнію газеты, нужно смотрѣть тоже просто и оплачивать его какъ всякій обыкновенный трудъ.
У газетъ, высказывавшихъ подобныя мысли, были несомнѣнно свои основанія, но были несомнѣнно свои резоны и у основательницъ тифлисской дешевой библіотеки для народнаго и дѣтскаго чтенія, устроившихъ ее по другому идейному рецепту.
Отчетъ этой библіотеки, за первый годъ ея существованія (съ 20 сентября 1888 г. по 20 сентября 1889 г.), не только любопытенъ, но и поучителенъ, и именно потому, что служитъ отвѣтомъ тѣмъ, кто желалъ бы свести нашу жизнь къ такой "простой" практикѣ отношеній, когда все измѣряется взаимною пользой, выгодой, аршинами, вѣсами и деньгами.
Отчетъ, къ сожалѣнію, не говоритъ ни слова, у кого, при какихъ обстоятельствахъ и какъ явилась мысль объ устройствѣ библіотеки. Видно только, что библіотекой управляютъ "учредительницы". Очень можетъ быть, что это тѣ самыя "тифлисскія барышни", которыя года два тому назадъ обратились къ Л. Толстому съ просьбой указать имъ, что дѣлать, и за это были высмѣяны; очень можетъ быть, что это и совсѣмъ другія лица. Во всякомъ случаѣ, отъ этого пропуска отчетъ теряетъ очень много въ его нравственной сущности. Онъ говоритъ о фактическихъ подробностяхъ и оставляетъ подъ вуалью душу дѣла, ту единственную дѣятельную силу, безъ которой никакой подобной библіотеки въ Тифлисѣ бы не явилось, да и вообще никакія дѣла, имѣющія исключительно нравственную основу, на свѣтѣ не появляются. Но, оставляя въ сторонѣ душу, отчетъ, все-таки, сообщаетъ весьма интересныя подробности, на которыхъ слѣдуетъ остановиться.
20 сентября 1888 года, на Михайловской улицѣ, въ Тифлисѣ, надъ дверями небольшой лавочки, служившей прежде молочной, появилась вывѣска: "Библіотека". Сначала учредительницы было думали написать на вывѣскѣ "Народная библіотека", но не сдѣлали этого потому, что имѣли оффиціальное разрѣшеніе на открытіе библіотеки вообще, а, во-вторыхъ, онѣ не были увѣрены, что библіотека станетъ "народной", т.-е. что народъ, привыкшій покупать книги на базарѣ и у офеней, обратится за ними въ библіотеку.
Нужно думать, что скромная вывѣска не обратила на себя особеннаго вниманія обитателей Михайловской улицы и прохожихъ и что первыхъ покупателей и читателей приходилось создавать. Такъ слѣдуетъ думать потому, что распорядительницами и учредительницами библіотеки были учительницы, а первыми покупательницами ихъ ученицы, бравшія книги частью для себя и для своихъ родныхъ. Любопытно, что взрослые за книгами сами не являлись, а посылали за ними обыкновенно дѣтей. "Папаша прислали 20 копѣекъ,-- объясняетъ маленькая покупательница,-- и велѣли принести имъ толстую книгу: они тоненькихъ не любятъ". Или приноситъ мальчикъ книжку. "Что, понравилась?" -- "Очень понравилась, и тятя тоже хвалилъ".-- "А кто твой отецъ?" -- "Фонарщикъ". Или -- дѣвочка возвращаетъ книгу. При разспросахъ оказывается, что она ее совсѣмъ не помнитъ. "Ты, вѣрно, ее не читала?" -- "Мнѣ некогда было".-- "Такъ возьми ее еще разъ".-- "Нѣтъ, ужь пожалуйста дайте другую. Мамаша очень просила, чтобы перемѣнить; она ее всю прочитала и другую хочетъ". Бывало и такъ: является кондукторъ конки и проситъ записать его сына, девятилѣтняго мальчугана. Выдаютъ дѣтскую книжку. "Нѣтъ, ужь пожалуйста поинтереснѣе",-- выдаетъ себя отецъ, разсчитывавшій читать книги, которыя будетъ носить сынишка.
Вообще взрослые точно стыдились являться сами за книгами и посылали за ними подростковъ. Это очень затрудняло библіотекаршъ, которымъ приходилось выдавать книги совсѣмъ наугадъ. Случалось, что они сразу попадали во вкусъ неизвѣстнаго читателя, а случалось, что и никакъ не могли на него потрафить. Выдадутъ, напримѣръ, Капитанскую дочку, Юрія Милославскаго, Князя Серебрянаго и т. п. и дѣвочка, возвращая черезъ нѣсколько дней книгу, говоритъ: "Папашѣ очень понравилась: велѣли еще такую взять". Послѣ беллетристическихъ сочиненій выдаютъ что-нибудь по серьезнѣе: Разсказы про старое время на Руси или другую историческую книгу, и тоже получается благодарность. Но часто посланная, возвращая книгу, прибавляла лаконически: "нехорошая!" А бывали и такіе подписчики, въ особенности изъ молоканъ, которымъ никакъ не удавалось угодить, и недѣли черезъ 2--3 они переставали брать книги.
Чтобы поставить библіотеку въ болѣе непосредственную и тѣсную связь съ ея невѣдомымъ и таинственнымъ читателемъ, распорядительницы пригласили для завѣдыванія дѣломъ простую женщину, изъ ученицъ воскресной школы, не получившую никакого образованія, но умную, начитанную и развитую. Для веденія библіотечной статистики она была не совсѣмъ удобна, потому что писала и дурно, и медленно. Но она хорошо знала ту среду, для которой назначалась библіотека, съ преданностью и любовью бралась за дѣло и отличалась простотой обращенія. На другой же день послѣ ея поступленія пришли записаться ея знакомые -- два брата-слесаря и одинъ изъ ихъ учениковъ; за ними явились еще двое, работавшихъ въ той же мастерской; эти привели еще новыхъ подписчиковъ -- и библіотека шагъ за шагомъ начала пріобрѣтать популярность, такъ что къ концу перваго мѣсяца у нея было уже 160 подписчиковъ (наибольшее число изъ нихъ было, впрочемъ, не изъ рабочаго населенія). Всего въ теченіе года записалось 677 человѣкъ. Многіе изъ этихъ подписчиковъ, почитавъ мѣсяца два, переставали брать книги, потомъ записывались вновь. Изъ общаго числа всѣхъ подписчиковъ простой народъ и рабочее населеніе составляли половину, а остальную половину составляла интеллигенція, т.-е. преимущественно учащіеся.
Библіотека при открытіи имѣла преимущественно книги для народнаго чтенія, дешевыя изданія въ числѣ 840 названій. Теперь въ ней около 3,000 книгъ и 1,660 названій, въ томъ числѣ полныя собранія сочиненій Некрасова, Пушкина, Гоголя, Кольцова, Никитина, Тургенева, Лермонтова, Успенскаго, Короленко, Гаршина, Мачтета, Надсона; почти полныя собранія (за недостаткомъ нѣсколькихъ томовъ) Достоевскаго, Островскаго, Гончарова, Толстаго и по нѣскольку лучшихъ произведеній Щедрина, Писемскаго, Гюго, Диккенса, Байрона, Шекспира, Шпильгагена и др. Беллетристическія сочиненія, конечно, преобладаютъ (1,027); за ними слѣдуютъ историческія (111), географическія (70), естественно-историческія, біографическія, этнографическія, путешествія, духовно-нравственныя сочиненія, сельско-хозяйственныя, по общественнымъ вопросамъ, сборники разсказовъ и проч.
Библіотека составилась изъ книгъ, большею частью купленныхъ по случаю на распродажѣ, на базарѣ, а также и изъ пожертвованій. Пожертвовано 604 книги, 54 лицами, въ числѣ которыхъ были подписчики-бѣдняки, отдававшіе свои единственныя книги. Случалось и такъ, что подписчикъ приноситъ книги и проситъ не вносить ихъ въ каталогъ, а выдавать ли чтенія, пока онъ состоитъ подписчикомъ. Первый примѣръ этого поданъ одинъ бѣдный мальчикъ. Иногда книга, приносившаяся для подобнаго временнаго пользованія, представляла засаленный и истрепанный, никуда негодный лубочный хламъ, но, чтобы не обидѣть жертвователя, ихъ принимали и складывали въ уголку на полкѣ.
Кромѣ пожертвованій книгъ, сочувствіе къ библіотекѣ выражалось разными другими услугами: старые подписчики подыскивали новыхъ, разыскивали и выручали книги, которыя долго не возвращались, подклеивали книги, одинъ изъ подписчиковъ придѣлалъ колокольчикъ къ входной двери, другой установилъ на зиму желѣзную печь. Вообще между библіотекой и ея простыми читателями съ перваго же раза устанавливалась интимная, нравственная связь, домашнія, родственныя отношенія. Несмотря на то, что за чтеніе бралась плата, подписчики смотрѣли на библіотеку не какъ на коммерческое дѣло, библіотека не была для нихъ лавочкой, только отпускавшей за деньги книги. Они находили еще въ ней сочувствующихъ и близкихъ людей, которые разъясняли имъ ихъ недоразумѣнія, помогали совѣтами и указаніями въ выборѣ книгъ. Дѣти съ особенною охотой высказывали свои впечатлѣнія. Ихъ всегда выслушивали, задавали вопросы по поводу ими прочитаннаго, разъясняли то, чего они не понимали, и библіотека превращалась какъ бы въ маленькую аудиторію. Для взрослыхъ библіотека имѣла руководящее значеніе въ смыслѣ выбора книгъ и указанія на то или другое чтеніе. Наконецъ, много помогало связи библіотеки съ ея подписчиками то, что за книги не бралось залога.
И несмотря на то, что книги выдавались безъ залога и за чтеніе бралась ничтожная плата, книги не зачитывались и не пропадали. Въ теченіе отчетнаго года было выдано 14,768 книгъ и изъ нихъ не возвращено только 30. Хлопоты о возвращеніи задержанныхъ книгъ лежали на обязанности библіотекарши. Она или сама отправлялась къ подписчикамъ, или обращалась къ содѣйствію другихъ исправныхъ подписчиковъ, или же просила о возвращеніи книгъ письменно. Этихъ мѣръ было совершенно достаточно, и книги, задержанныя обыкновенно по безпорядочности или безпечности, почти всегда возвращались. Былъ даже такой случай. Одинъ изъ подписчиковъ, мастеровой, бывшій ученикъ ремесленнаго училища, долго не возвращалъ взятую книгу (Домби и сынъ). Попросили напомнить ему о возвращеніи одного изъ его товарищей, и онъ ему отвѣтилъ, что книги не возвратитъ, потому что смѣется надъ тѣмъ, кто даетъ книги безъ залога. Тогда ему написали письмо и выяснили, какое значеніе имѣетъ для бѣдняковъ выдача книгъ безъ залога, что этимъ выражается къ нимъ довѣріе, и что если книги будутъ не возвращаться, то придется брать залогъ. На другой же день мастеровой книгу возвратилъ.
Библіотека содержалась на абонементныя деньги, на частныя пожертвованія и на сборы съ концертовъ и спектаклей. Частныя пожертвованія были единовременныя и ежемѣсячныя, въ любомъ размѣрѣ, отъ 5-ти копѣекъ до 5-ти рублей. Общій доходъ библіотеки изъ всѣхъ трехъ источниковъ составлялъ 978 р. 5 к. Въ томъ числѣ плата съ подписчиковъ дала 312 р. 80 к., единовременныя пожертвованія -- 36 руб., ежемѣсячныя -- 179 р. 25 к. и два концерта и спектакль -- 450 руб.
Расходы библіотеки были слѣдующіе: на покупку книгъ 303 р. 95 к., квартира 192 руб., завѣдующей библіотекой 180 руб., переплетъ книгъ 93 р. 20 к., обзаведеніе, отопленіе, типографія, страхованіе и проч. 54 р. 75 к. Всего 823 р. 90 к. Въ лѣтніе мѣсяцы, когда не было расходовъ на отопленіе и на покупку книгъ, и подписчики были большею частью состоятельные, платившіе по 20 к. въ мѣсяцъ, библіотека окупалась; зимой же дефицитъ былъ очень великъ. Увеличивался онъ въ особенности отъ того, что многимъ подписчикамъ приходилось дѣлать уступку, хотя это и было противъ правилъ (солдатамъ, подмастерьямъ и т. д.), но этихъ исключеній нельзя было не допустить. Для того, чтобы библіотека стала твердо и не зависѣла бы отъ пожертвованій, ей нужно имѣть вдвое подписчиковъ, т.-е., вмѣсто 670,-- 1,300. И учредительницы думаютъ, что Тифлисъ, съ его стотысячнымъ населеніемъ, это число подписчиковъ дать можетъ. Эти цифирныя подробности обыкновенный читатель найдетъ, вѣроятно, скучными, но я привожу ихъ для тѣхъ, кому опытъ учредительницъ тифлисской библіотеки могъ бы служить полезнымъ указаніемъ при устройствѣ подобныхъ же библіотекъ въ другихъ городахъ.
Относительно требованій подписчиковъ отчетъ, къ сожалѣнію, не даетъ точныхъ указаній. Только къ концу года была заведена книга, въ которой отмѣчалось противъ каждой затребованной книги, сколько разъ ее брали. Больше всего спрашивались художественные разсказы Толстаго: Кавказскій плѣнникъ, Богъ правду видитъ, Поликушка. Разсказы эти читались съ увлеченіемъ и взрослыми и еле грамотными, и подростками и дѣтьми. Изъ другихъ изданій "Посредника" чаще брали Марью кружевницу и Сигналъ. Эти книги, въ особенности первыя три, настолько уже распространились въ народѣ, что въ послѣднее время ихъ спрашивали только тѣ, которые раньше ничего не читали. Затѣмъ чаще спрашивались передѣлки Короля Лира, Старикъ Никита и его три дочери, Бѣдность не порокъ, Не такъ живи какъ хочется, Царевна Меллина, Чудный мальчикъ, Фима (передѣлка Касимовской невѣсты Соловьева), Рыжій графъ (Засодимскаго), Архангельскіе китоловы, Хижина дяди Тома, Маша на дѣвичникѣ, Титъ, Вавила и Маланья (Острогорскаго); изъ повѣстей Погосскаго: Неспособный человѣкъ. Музыкантъ, Безоброчный (Нефедова), Муму. Болѣе грамотные зачитывались: Юріемъ Милославскимъ, Княземъ Серебрянымъ, Капитанскою дочкой, Дубровскимъ, повѣстями Гоголя и вообще историческими романами и повѣстями. Рѣдко оставались на полкахъ Народная война Шалфеева, Разсказы про старое время на Руси. Читались сильно біографіи Ломоносова (Некрасовой), Шевченко, Гарфильда, Томаса Эдвардса, Черные богатыри (Конради), Записки изъ мертваго дома. Учащіеся въ ремесленномъ, техническомъ, городскихъ училищахъ (не говоря уже о гимназіяхъ) поглощали одно за другимъ путешествія; а такъ какъ большинство подписчиковъ предоставляли выборъ книгъ библіотекаршѣ и дежурнымъ учительницамъ, то Жюль Бернъ расходился больше Майнъ-Рида. Всѣ дѣвушки -- бѣднѣйшія швейки, ученицы воскресныхъ школъ, гимназистки -- брали на расхватъ разсказы Анненской, въ особенности Тяжелую жизнь, Анну, Надежду семьи. Было человѣкъ пятнадцать изъ мастеровыхъ и отставныхъ, которые читали съ увлеченіемъ 93-й годъ и Исторію одного преступленія Гюго, перечитали всего Лермонтова, Тургенева, Успенскаго; брали Щедрина, Костомарова, Достоевскаго, Гаршина, Короленко, Шекспира и Байрона. "Позвольте ужъ еще томикъ Тургенева,-- проситъ скромно отставной солдатикъ:-- хочу всего прикончить,-- очень хорошо пишутъ!".-- "Интереснѣе Мертвыхъ душъ ничего, кажется, нѣтъ",-- разсуждаетъ другой. Часто просили дать почитать что-нибудь изъ исторіи западныхъ государствъ (вродѣ книги Петрушевскаго); но, къ сожалѣнію, это требованіе было трудно удовлетворить, потому что, кромѣ Иловайскаго, Вебера и Шлоссера, исторіи западныхъ государствъ, сколько-нибудь популярно и научно составленной, у насъ нѣтъ. Очень желательно бы было видѣть подобную книгу въ народной библіотекѣ, прибавляетъ Отчетъ.
Большинство книгъ выдавалось по выбору библіотекарши и учитель ницъ, потому что читатели, не зная, что взять, обыкновенно просили дать мимъ "хорошую книжку". Это практиковалось въ особенности по отношенію къ дѣтямъ. Книжка, понравившаяся одному подписчику, переходила изъ рукъ въ руки. "Дайте Бѣлую бабу" (Бѣлая женщина Цебриковой),-- повторялось по нѣскольку разъ въ день, послѣ того, что книга понравилась юдной изъ ученицъ, слышавшей чтеніе ея въ школѣ. "А мнѣ Косматую Дуню" (разсказъ Иванова),-- твердятъ другія. И эта книга пошла въ ходъ, потому что ее читали въ школѣ. Вообще наилучшимъ средствомъ для спроса на ту или другую книгу служило предварительное съ нею знакомство дѣтей школьнаго возраста.
Хотя наибольшимъ спросомъ пользовался отдѣлъ литературный, но были любимыя книжки и въ другихъ отдѣлахъ. Читались съ интересомъ и пропагандировались подписчиками между собою: Разсказы о землѣ и небѣ Иванова, Вулканы и землетрясенія, Вѣтеръ и что онъ дѣлаетх, Разсказы о фабрикахъ, О неподвижныхъ звѣздахъ, Истребители мышей, Наставленіе матерямъ, Дв123; капельки. Книги религіознаго содержанія опрашивались преимущественно въ Великомъ посту; читателями ихъ были большею частью денщики.
Рядомъ съ выдачей книгъ для чтенія шла и продажа ихъ. Перечитавъ нѣсколько книгъ, подписчики покупали тѣ изъ нихъ, которыя имъ больше правились. Покупали и не подписчики. Заходитъ въ библіотеку мальчикъ въ синей блузѣ и рабочемъ фартукѣ: "Продаются у васъ книжки? Ну, дайте пнѣ, пожалуйста, на 10 копѣекъ, но хорошихъ!" Съ мая мѣсяца продажа книгъ была перенесена библіотекой и на базаръ, гдѣ былъ установленъ столикъ съ книгами на ряду съ офенями. Покупатели стали подходить и къ библіотечному столику, который съ перваго же раза продалъ нѣсколько книгъ, не бывшихъ у офеней: Хижину дяди Тома, Сельскій календарь, Мученики Шатобріана. Къ сожалѣнію, продажу книгъ на базарѣ учредительницамъ библіотеки не удается еще поставить правильно, потому что трудно найти надежнаго человѣка, который продавалъ бы книги по назначеннымъ цѣнамъ. А кромѣ того, лишь въ концѣ года удалось получить отъ городской управы билетъ на право безплатной торговли на базарѣ.
Ну, вотъ и вся исторія этого простаго дѣла. А дѣло, дѣйствительно, очень простое. Нѣсколько лицъ вздумали устроить дешевую библіотеку для бѣдныхъ читателей, потому что для нихъ библіотеки не было. Устроилась "библіотека тоже просто, на собранныя деньги. Завѣдываніе библіотекой поручили простому, обходительному человѣку, который сейчасъ же (именно "сейчасъ же") установилъ съ читателями простыя и прямыя отношенія. Затѣмъ все дѣло пошло такъ же просто, какъ просто оно устроилось. Читатель шелъ въ библіотеку спокойно, какъ бы онъ шелъ къ себѣ домой. Съ нимъ не только говорили, но и бесѣдовали, давали совѣтъ и указанія, разъясняли его недоумѣніе или недомысліе, выбирали для него книгу и помогали словомъ и дѣломъ; библіотека вѣрила своему подписчику, подписчикъ вѣрилъ своей библіотекѣ, они полюбили другъ друга, сроднились и простое дѣло, устроенное просто, такъ же и шло просто, само собою.
Да, дѣло простое! Но я напомню читателю исторіи, пожалуй, и еще болѣе простыя.
20 января 1790 года, въ маленькомъ русскомъ городкѣ, какимъ въ то время былъ Херсонъ, окончилъ жизнь одинъ изъ гуманныхъ дѣятелей на пользу страждущихъ, одинъ изъ благороднѣйшихъ служителей цивилизація и прогресса. Этотъ благородный служитель на пользу страждущихъ былъ англійскій филантропъ докторъ Джонъ Говардъ. Онъ только что пріѣхалъ въ Россію, чтобъ изучить положеніе тюрьмы и дополнить свои наблюденія надъ чумой и вообще заразными болѣзнями. Въ Херсонѣ Говарда пригласили къ молодой дамѣ, заболѣвшей чумой, и, заразившись, онъ умеръ. Столѣтнюю годовщину смерти Говарда и чествовалъ 20 января нынѣшняго года Херсонъ.
Говорить о жизни и дѣятельности Говарда я не стану, но я скажу, въ чемъ заключалось чествованіе его памяти и какіе любопытные факты при этомъ обнаружились. Чествованіе выражалось тѣмъ, что въ церкви тюремнаго замка, выстроеннаго, какъ думаютъ, по плану Говарда, была отслужена литія, а у памятника, поставленнаго въ Херсонѣ Говарду, паннихида. Затѣмъ, вечеромъ, въ залѣ городскаго собранія состоялось публичное торжественное засѣданіе общества херсонскихъ врачей. Послѣ прочтенія біографіи Джона Говарда, предсѣдатель общества, докторъ Попперъ, сказалъ рѣчь, въ которой онъ, между прочимъ, сообщилъ и слѣдующее: "До какой степени было сильно обаяніе Говарда на окружающихъ, можно судить по тому, что, несмотря на трехмѣсячное только пребываніе свое въ Херсонѣ, Говардъ пріобрѣлъ всеобщую любовь, которая выразилась тѣмъ, что ему поставили памятникъ на добровольныя пожертвованія. Уваженіе къ Говарду переходило изъ поколѣнія въ поколѣніе, примѣромъ чему служитъ семейство Ищенковыхъ, у котораго обязанность оберегать могилу Говарда передавалось изъ рода въ родъ почти въ продолженіе цѣлаго столѣтія, несмотря на то, что оно за это не получало никакой платы. Только съ 1875 года городская управа стала платить за это сначала по три рубля въ мѣсяцъ, а за тѣмъ по рублю".
Почти въ тотъ же день, когда Херсонъ чествовалъ память Говарда, Одесса хоронила доктора Дрея. "Кто въ Одессѣ не зналъ этого патріарха врачей, человѣка небывалой энергіи, человѣка сильной, любящей души, который всѣ свои богатоодаренныя способности направилъ на служеніе высокимъ идеаламъ гуманности?-- говоритъ Одесскій Листокъ.-- Врачъ угнетенныхъ, врачъ скорбящихъ, всюду и вездѣ онъ шелъ на первый зовъ. Его можно было встрѣтить и на разсвѣтѣ, и въ глубокую ночь, и въ суровую непогодь, встрѣтить въ невылазной грязи отдаленнѣйшихъ закоулковъ города, гдѣ живетъ бѣдная масса. Это былъ врачъ народный,-- врачъ, для котораго всѣ люди, безъ различія вѣры и національности, были равны. Человѣкъ высоко-безкорыстный, онъ зналъ одно -- лечить больнаго и помогать ему; но, кромѣ этого, онъ любилъ больныхъ. За то и народъ любилъ его, любилъ, какъ своего патріарха; его имя произносилось съ благоговѣніемъ. Егорадости были радостями массы, его горе -- горемъ массы. Каждый бѣдный человѣкъ можетъ разсказать о какомъ-либо благородномъ поступкѣ покойнаго. Мое первое воспоминаніе дѣтства сразу запечатлѣло въ памяти моей его благородный образъ,-- говоритъ г. Бардахъ.-- Въ бѣдной, жалкой лачужкѣ Дрей самъ готовитъ постель, вынимаетъ скудное бѣлье, даетъ свое, своими руками переноситъ роженицу на имъ приготовленную постель, говоритъ утѣшительныя и бодрящія слова и уходитъ только тогда, когда всѣхъ успокоилъ. Уходитъ и незамѣтно оставляетъ деньги на хорошую пищу для больной. Такіе поступки покойнаго были настолько повседневны, что многіе изъ знавшихъ его, -- а его знали десятки, если не сотни тысячъ, -- могутъ привести подобные факты или еще болѣе характеризующіе покойнаго. И теперь еще городская масса не имѣетъ правильно-организованной медицинской помощи,-- можно себѣ представить, что было полстолѣтія тому назадъ! И вотъ среди бѣдняковъ явился человѣкъ, всецѣло и безкорыстно отдавшійся дѣлу врачеванія, человѣкъ съ высокимъ общимъ образованіемъ, съ обширными для своего времени познаніями въ области медицины (спеціально хирургіи и акушерства), человѣкъ въ цвѣтѣ умственныхъ и физическихъ силъ; онъ сразу высоко поставилъ свое знамя -- знамя врача. Трудясь дома, трудясь въ больницѣ, трудясь въ бѣднѣйшихъ лачугахъ, этотъ человѣкъ почти не зналъ отдыха и только въ высокой миссіи врача, носителемъ которой онъ былъ, черпалъ силы для своей благородной, безконечно-трудной, но и безконечно-высокой полувѣковой дѣятельности".
"Дрей былъ съ виду строгъ и суровъ,-- говоритъ Новороссійскій Телеграфъ (вообще не расположенный къ евреямъ, оттого я привожу его отзывъ о Дреѣ),-- но подъ этою суровою оболочкой билось горячее, отзывчивое и участливое сердце. Въ теченіе многихъ годовъ на квартиру д-ра Дрея стекалась масса больныхъ всѣхъ классовъ и состояній, и покойный всѣхъ выслушивалъ и врачевалъ съ одинаковымъ вниманіемъ и сердечностью. Благодѣтельное вліяніе д-ра Дрея на являвшихся къ нему больныхъ было просто изумительно... Довѣріе къ нему публики было безгранично и слово доктора имѣло на больныхъ магическое дѣйствіе. Не одна сотня, не одна тысяча больныхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей обязаны покойному избавленіемъ отъ физическихъ страданій и подчасъ опасныхъ недуговъ. И популярность свою Дрей добылъ всецѣло въ силу обаянія своей личности, какъ человѣка и врача..."
И это не похвальныя только слова, какія произносятся на могилахъ. Вотъ какъ описываетъ Одесскій Вѣстникъ похороны Дрея: "Къ 12 часамъ къ квартирѣ Дрея стали стекаться со всѣхъ сторонъ безчисленныя массы народа. Въ началѣ втораго часа раздалось печальное пѣніе хора пѣвчихъ и гробъ былъ медленно вынесенъ врачами на рукахъ... Впереди гроба несли массу вѣнковъ. Позади шли родственники, члены разныхъ депутацій, близкіе друзья и знакомые, затѣмъ слѣдовала цѣлая вереница экипажей, а по тротуарамъ густою лентой тянулась все возроставшая толпа народа...Несмотря на разстояніе въ нѣсколько верстъ, отдѣляющее городъ отъ новаго еврейскаго кладбища, туда явилось нѣсколько тысячъ человѣкъ, большинство пѣшкомъ, не отставая отъ гроба".
Въ промежутокъ смерти Говарда и Дрея, лѣтъ 50--60 назадъ, Пермь подобнымъ же образомъ хоронила одного изъ своихъ врачей (я забылъ его фамилію, но въ Перми, конечно, сохранилась о немъ память). Это былъ тоже патріархъ, старикъ-нѣмецъ, напоминавшій Гуфеланда. Онъ тоже не зналъ непогоды, не различалъ ночи отъ дня, когда нужно было идти къ больному и онъ не только лечилъ, но и помогалъ деньгами, и за гробомъ его шла вся Пермь, отъ губернатора до послѣдняго бѣдняка.
И люди съ подобнымъ душевнымъ складомъ вовсе не исключительная рѣдкость. Они были, они есть и будутъ, и будетъ ихъ становиться все больше и больше. На нашихъ глазахъ былъ не одинъ случай подобныхъ же чествующихъ похоронъ, когда только со смертью человѣка люди почувствовали, чего они лишились, и когда за гробомъ женщины-врача, фельдшерицы, школьнаго учителя, профессора шли толпы народа. Случаи эти уже потому должны повторяться чаще, что теперь прибавилось и докторовъ,! учителей, и вообще общественнаго дѣла, и лицъ, служащихъ ему, а; слѣдовательно, явилось и больше поводовъ для практики общественнаго доброжелательства.
А практика эта и проста, и немудрена. Спросите учредительницъ тифлисской библіотеки и библіотекаршу, трудно ли имъ выдавать книги и бесѣдовать съ подписчиками, и онѣ отвѣтятъ, что не только не трудно, но пріятно и тѣмъ это пріятнѣе, чѣмъ онѣ живѣе ощущаютъ, что возбуждаютъ къ себѣ признательное и доброе чувство. И зачѣмъ спрашивать учредительницъ тифлисской библіотеки,-- спросите себя, трудно ли вамъ дѣлать пріятное, не только близкимъ и роднымъ, но и каждому, если является къ тому случай? Всѣ мы и добры, и хотимъ быть добрыми, и намъ пріятно, если насъ считаютъ добрыми, мы хотимъ любить и хотимъ, чтобы насъ любили. Другой и нѣтъ нравственности. А что эта нравственность не трудна, мы тоже это знаемъ на своихъ повседневныхъ,-- ну, хотя бы домашнихъ,-- отношеніяхъ.
Вѣрно, что это повседневное, домашнее чувство есть личное и узкое чувство и практика его не широка. Но за то мы сдѣлали большой его запасъ, проживъ чуть не вѣкъ однимъ домашнимъ, семейнымъ доброжелательствомъ. Когда свершились реформы, этому накопившемуся запасу, не нашедшему себѣ удовлетворенія исключительно въ семейномъ доброжелательствѣ, открылся не существовавшій до того времени просторъ. Вотъ откуда этотъ не перестающій раздаваться повсюдный кличъ: "что дѣлать?" "научите, что дѣлать?" -- вотъ откуда и обращеніе тифлисскихъ барышень къ Толстому. Не въ чувствахъ тутъ дѣло -- ихъ у насъ довольно, дѣло въ томъ, на что употребить ихъ. И найти дѣло совсѣмъ не такъ просто даже для людей уже знакомыхъ съ жизнью. Для молодыхъ же, у которыхъ общественное доброжелательство находится въ особенно остромъ состояніи, на каждомъ шагу представляется такія несокрушимыя препятствія, черезъ которыя съ молодыми силами не перескочишь. Надняхъ мнѣ случилось встрѣтить дѣвушку, которая чуть ли не съ десяти лѣтъ мечтала о медицинскихъ курсахъ. Ихъ теперь нѣтъ и она изъ всѣхъ силъ рвется хоть въ фельдшерицы. Н какъ горитъ ея лицо, какъ блестятъ глаза, когда она говоритъ на эту единственную тему ея жизни! Всѣ ея мысли, всѣ ея желанія, всѣ ея стремленія, вся душа ея направлены только на то, чтобы найти возможность уѣхать изъ деревни въ Москву на фельдшерскіе курсы. Теперь она живетъ въ гувернанткахъ на пятнадцати-рублевомъ жалованьи. Но, вѣдь, изъ него ничего не скопишь. А курсъ тянется пять лѣтъ. Она -считаетъ, что двухъ сотъ рублей въ годъ ей за-глаза въ Москвѣ достаточно. А гдѣ взять эти 200 руб. въ годъ въ теченіе пяти лѣтъ? И почему ей нужны непремѣнно медицинскіе или фельдшерскіе курсы -- это секретъ ея чувства, секретъ всѣхъ сердобольныхъ людей, которымъ непремѣнно нужны страждущіе, болѣющіе, несчастные.
И эти чувства не умаляются, а ростутъ. Кто можетъ учиться здѣсь -- учится здѣсь, кому дорога для ученья закрыта дома -- уходятъ въ заграничные университеты. И всѣ эти стремленія къ знанію, къ "правдѣ и свѣту", "къ нравственному удовлетворенію", эти горячія, искреннія просьбы указать, что читать, чтобы "разобраться въ мучащихъ вопросахъ",-- все это интеллигентное, неудовлетвореніе, особенно между людьми, заброшенными въ глушь, все это недовольство полузнаніями и стремленіе пополнить его саморазвитіемъ, чтобы "освѣтить смыслъ жизни", "дать хотя какіе-нибудь идеалы", всѣ эти жалобы молодыхъ и свѣжихъ натуръ, что "кругомъ все пусто и мертво, дѣло лишь на словахъ и отношеніе къ нему странное", это, наконецъ, разочарованіе въ ученіи графа Толстаго, смѣнившее первое горячее имъ увлеченіе, когда молодежь поняла, что "самоусовершенствованіе", проповѣдуемое Толстымъ, есть ученіе эгоистическое, ставящее въ центрѣ личное я и думы лишь о немъ,-- все это -- разныя формулы одного и того же душевнаго порыва, выраженіе одного и того же неудовлетвореннаго чувства любви, ищущаго и не находящаго для себя дѣятельнаго проявленія.
Пока подобное доброжелательное чувство питается внутри себя и живетъ собственнымъ накопленіемъ, оно находитъ само въ себѣ и удовлетвореніе. Но когда оно пытается принять общественно-дѣятельную форму я вступаетъ въ область общественныхъ отношеній, которыми руководятъ уже не чувства, а идеи и принципы, сейчасъ же передъ нимъ раскрывается какая-то безплодная пустыня съ массой препятствій, въ которой глохнетъ и замираетъ всякій доброжелательный порывъ и требуется большое личное доброжелательное мужество, чтобы порывъ сохранилъ свое дѣятельное состояніе. Могилу Говарда, напримѣръ, семейство Ищенковыхъ оберегало изъ рода въ родъ цѣлое столѣтіе, и дѣлалось это просто, само собою. Но вотъ вздумала оберегать эту могилу Херсонская городская управа, и простое нравственное обязательство превратилось въ вопросъ городской смѣты и экономіи городскаго хозяйства. Сначала управа отпускала на содержаніе могилы 36 руб. въ годъ, потомъ стала отпускать 12 руб. и, вѣроятно, скоро не станетъ и ничего отпускать. Пока тифлисская библіотека зависѣла исключительно отъ тѣхъ нравственныхъ чувствъ, въ которыхъ она зародилась и которыми она поддерживалась, никакихъ трудностей для существованія ея не возникало. Но когда учредительницы задумали поставить на базарѣ столикъ для продажи грошовыхъ книгъ,-- нравственный вопросъ превратился въ вопросъ городскаго бюджета. Чуть ли не годъ пришлось ждать учредительницамъ, что имъ позволятъ продавать книги по даровому свидѣтельству. Можетъ быть, для этого потребовалось даже собраніе всей тифлисской городской думы и почтенные представители одного изъ первоклассныхъ и богатѣйшихъ городовъ Россіи совсѣмъ въ серьезъ толковали, слѣдуетъ или не слѣдуетъ позволить поставить столикъ съ десятью грошовыми книгами даромъ.
И неужели въ этомъ могъ заключаться хоть малѣйшій вопросъ? Могъ и заключался, читатель. Вѣдь, въ область общественно-нравственныхъ чувствъ, въ область общественнаго доброжелательства мы вступили всего безъ году недѣля. А до этого вступленія мы жили лишь въ области личнаго чувства и личнаго доброжелательства,-- подавали нищимъ милостыню, надѣляли чѣмъ могли сиротъ и убогихъ, кто побольше заботился о своей душѣ и имѣлъ побольше денегъ -- строилъ или храмъ Божій, или учреждалъ богадѣльню и давалъ этой богадѣльнѣ свое имя, чтобы каждый зналъ, кѣмъ она устроена. Нравственная основа этого доброжелательства была тоже исключительно личная. То были душеспасительныя дѣла, которыя дѣлались не ради нищихъ, сирыхъ и убогихъ, а чтобы черезъ нихъ получить извѣстное благо для себя. Личное чувство превращалось только въ личное поведеніе и дальше не шло. Ни въ общественную мысль, ни въ общественную идею, ни въ общественный принципъ оно не выростало и даже не переходило въ наслѣдственную привычку, потому что и не передавалось наслѣдственно ни чувству, ни уму. Доброжелательный отецъ строилъ богадѣльню, а недоброжелательный сынъ ее закрывалъ. Такъ это и водилось.
Хотя рядомъ съ этимъ своекорыстнымъ доброжелательствомъ (назовемъ его для отличія лично-моральнымъ,-- названіе, впрочемъ, невѣрное), доставшимся намъ отъ прошлаго, явилась въ новое время совсѣмъ неизвѣстная ранѣе форма доброжелательства гражданскаго, возникшая совершенно изъ иныхъ побужденій, иныхъ чувствъ и идей, но эта форма пока еще не успѣла развиться настолько, чтобы войти въ жизнь, какъ руководящій обшественный принципъ, и носитъ на себѣ личныя черты. Старое все еще -сильно оттягиваетъ насъ назадъ и держитъ крѣпко въ своихъ традиціяхъ. У насъ, гдѣ образованіе и знанія распространены такъ слабо, какъ нигдѣ, казалось бы, каждому желающему учиться слѣдовало бы выдавать за это премію и радоваться, что нашелся охотникъ учиться, право на образованіе и ученіе обложены, напротивъ, такимъ высокимъ налогомъ, какъ тоже нигдѣ въ мірѣ. Таковъ еще у насъ господствующій общественно-образовательный принципъ, считающій образованіе не насущною и неустранимою потребностью, которую нужно холить, поощрять и развивать, а роскошью, и вотъ, чтобы ослабить нѣсколько дѣйствіе этого суроваго принципа, на помощь бѣднякамъ-учащимся явилась благотворительность въ видѣ стипендій, денежныхъ взносовъ, устройствъ для студентовъ общежительствъ, дешевыхъ столовыхъ. Но всѣ эти доброжелательныя дѣйствія имѣютъ всегда личный характеръ. Какъ встарину купецъ, строившій страннопріимный домъ, хотѣлъ, чтобы каждый зналъ, кѣмъ этотъ домъ выстроенъ, и давалъ ему свое имя, такъ и теперешнее наше доброжелательство, хотя и утратившее свой прежній исключительно благочестивый характеръ, остается, попрежнему, личнымъ. Напримѣръ, изъ отчета Московскаго университета за прошедшій годъ оказывается, что всѣ пожертвованія на стипендіи и всѣ единовременныя пособія связаны непремѣнно съ именами жертвователей. Н. И.Русановъ вноситъ 5,000 рублей на учрежденіе стипендіи имени умершаго студента Миролюбова; по завѣщанію умершей вдовы генералъ-майора Любенковой поступаютъ 10,000 р. на учрежденіе стипендіи имени завѣщательницы и имени ея мужа; по завѣщанію пот. поч. гражданина H. С. Мазурина поступаютъ 12,000 р. на учрежденіе двухъ стипендій его имени; вдова пензенскаго купца А. Б. Андреева жертвуетъ 4,000 р. на учрежденіе стипендіи имени А. А. Андреева; А. А. Краевскій оставляетъ 6,000 руб. на одну стипендію его имени; умершая московская мѣщанка Ю. И. Александрова завѣщаетъ 7,000 руб. на двѣ стипендіи ея имени и т. д., дешевая столовая для студентовъ называется столовой братьевъ Ляпиныхъ, студенческія общежитія называются именами ихъ учредителей. И это повторяется вездѣ, и въ Петербургскомъ университетѣ, и въ другихъ. Масса подобныхъ личныхъ, именныхъ, пожертвованій такъ велика, что для нея должна быть введена особая бухгалтерія. Каждый пожертвованный капиталъ составляетъ отдѣльную статью, а именныя жертвы должны дергаться твердо въ памяти. И образовался какой-то конгломератъ изъ отдѣльныхъ великодушныхъ дѣйствій, а не нѣчто безъименное, общественное и цѣльное. Въ этомъ конгломератѣ чувствуется скорѣе совокупность единоличныхъ великодушныхъ протестовъ противъ чего-то, что оно усиливается умягчить, сгладить, уничтожить, чѣмъ система общественнаго поведенія, возведенная въ такую же общественную идею и въ общественный принципъ.
Чтобы поступать такъ, выдѣляя себя и выдѣляя свое поведеніе, конечно, нужно и самому выдѣляться изъ средняго уровня и имѣть особую силу. И наши великодушные и доброжелательные жертвователи дѣйствительно выдѣляются, а ихъ простое дѣло становится не простымъ только потому, что для него жизнь не выработала еще условій общественной простоты и свободы и требуетъ особенныхъ единоличныхъ усилій и единоличной энергіи. Получается что-то ненормальное, потому что доброжелательство, стремящееся принять общественно-дѣятельную форму, должно вступать въ борьбу, побѣждать препятствія. Это уже героизмъ. Учредительницамъ тифлисской библіотеки стоило большихъ усилій и хлопотъ ея открытіе; а злополучный столикъ, который онѣ желали поставить на базарѣ для. продажи книгъ, всего на какой-нибудь рубль, принялъ размѣры городскаго финансоваго вопроса и подлежалъ особому обсужденію городскихъ правителей. Ботъ почему самое простое доброжелательное дѣло становится у насъ обыкновенно далеко не простымъ и, чтобы свершить его, требуется извѣстная степень героизма, подвижничества, самопожертвованія, а подчасъ и очень большая энергія.
Осенью прошлаго года, послѣ трехъ съ половиною мѣсячнаго путешествія по Сибири, прибылъ въ Приамурскій край бывшій ученикъ красноуфимскаго реальнаго училища г. У., уроженецъ Малороссіи. Увлекшись идеей личнаго труда, г. У., бывшій нѣсколько лѣтъ сельскимъ учителемъ, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, окончилъ съ выдающихся успѣхомъ курсъ и все время былъ лучшимъ работникомъ на училищной фермѣ. Въ Приамурскомъ краѣ г. У. рѣшилъ "сѣсть на землю". Его встрѣтили очень сочувственно всѣ мѣстныя власти. Генералъ-губернаторъ предоставилъ ему выбрать для занятія земледѣліемъ 100 десятинъ земли, а военный губернаторъ Амурской области выдалъ 600 руб. на обзаведеніе сельско-хозяйственнымъ инвентаремъ. При содѣйствіи бывшаго директора красноуфимскаго училища, давшаго о піонерѣ культурнаго земледѣлія самый лестный отзывъ, изъ Петербурга ему посланы сѣмена хлѣбныхъ к кормовыхъ растеній, плодовъ и овощей, книги и руководства по сельскому хозяйству.
Ну, вотъ фактъ доброжелательства, нравственная сущность котораго въ ея цвѣтѣ, характерѣ и размѣрѣ возможна только у насъ, въ Россіи. Самое простое, повидимому, дѣло становится настолько не простымъ, что вызываетъ вниманіе къ нему высшихъ властей, и о г. У. говоритъ вся печать. По что же такое свершилъ г. У.? Больше ничего, какъ задумалъ "сѣсть на землю", оставилъ учительство, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, чтобы ознакомиться съ раціональнымъ сельскимъ хозяйствомъ, и затѣмъ отправился въ Приамурскій край, гдѣ и водворился на отведенной ему землѣ. Что, кажется, можетъ быть проще? Да, все въ этомъ дѣлѣ просто, не просто только самое дѣло. Нѣмецъ-піонеръ переселяясь въ Америку, забирается еще и въ не такія трущобы, какъ нашъ Приамурскій край, и, однако, объ этомъ не говоритъ ни одна нѣмецкая газета. Впрочемъ, и у нѣмцевъ есть общественныя дѣла, подобныя нашимъ, когда идейность сообщаетъ имъ приподнятость и характеръ подвига. Но у насъ въ такихъ дѣдахъ болѣе свѣжаго чувства, непосредственности и личнаго, потому что побужденіями къ общественнымъ подвигамъ отличается, главнымъ образомъ (если не исключительно), только частъ общества, та его часть, которая живетъ по преимуществу чувствами стремленіями и исканіемъ идеаловъ,-- молодежь.
бъ Европѣ между этою частью общества, еще формирующеюся для жизни, и зрѣлою частью, уже жизнью руководящей, гораздо больше непосредственной связи. Тамъ юноша, сложившій свои идеалы и точно установившій свои общественйыя стремленія, вступая въ слѣдующій возрастъ, только продолжаетъ самого себя и такъ называемая дѣйствительность не становится передъ нимъ несокрушимою стѣной, отъ которой отскакиваютъ всѣ; его идеалы, стремленія и мечты, превращаясь въ несбыточныя иллюзіи. Какъ отнесется жизнь къ его идеаламъ и стремленіямъ и какъ она надломитъ ему крылья, еще неизвѣстно, и онъ вступаетъ въ жизнь бодрый, свѣжій, съ увѣренностью въ свои силы. Нашъ же юноша уже и въ жизнь-то вступаетъ съ надломленными крыльями, съ подавленными стремленіями, хилый, слабый, съ парализованною энергіей. Онъ выходитъ разочарованнымъ прямо изъ школы.
Деорганизація нашей жизни заключается только въ ея рѣзкой двойственности. Когда мы еще ростемъ и формируемся, живемъ порывами, стремленіями и чувствами, когда мы начинаемъ читать и думать, мы слагаемся для неизмѣримо болѣе широкаго круга дѣятельности, чѣмъ тотъ, который потомъ встрѣтимъ въ дѣйствительности. Не одна художественная литература и поэзія, дѣйствующія на воображеніе и заставляющія молодыя сердца биться благородными, рыцарскими стремленіями и порывами, но и чисто-логическія, разсудочныя знанія, какъ юридическія и экономическія раскрываютъ передъ молодыми формирующимися умами массу идеаловъ, и возбуждаютъ въ молодыхъ сердцахъ страстное желаніе увидѣть осуществленіе ихъ въ жизни. Это старая исторія, каждому изъ насъ хорошо извѣстная. Также хорошо каждому изъ насъ извѣстно, что, вступая въ жизнь съ страстнымъ желаніемъ ее облагородить, очистить, водворить повсюду правду и справедливость, насадить просвѣщеніе, поднять матеріальный и умственный уровень народныхъ массъ, мы очень скоро убѣждаемся, что все это насаждается и водворяется вовсе не такъ просто и легко, потому что противъ нашихъ страстныхъ желаній и стремленій къ водворенію на землѣ блага и счастья стоятъ какія-то другія желанія и стремленія, а для осуществленія нашихъ, повидимому, очень простыхъ и легко осуществимыхъ идеаловъ мѣста не оказывается. И, дѣйствительно, имъ мѣста нѣтъ. Мѣста нѣтъ потому, что въ установившемся жизненномъ обиходѣ обращается гораздо меньше идей, стремленій и желаній, чѣмъ сколько ихъ имѣется въ насъ при вступленіи въ этотъ обиходъ. Подготовляясь къ жизни, мы набираемъ болѣе богатый умственный и идейный багажъ, чѣмъ какой допускается имѣть тѣми, кто въ этой жизни занимаетъ дѣятельно-практическое положеніе. И вотъ одни изъ вступающихъ въ дѣйствительную жизнь часть этого лишняго багажа складываютъ въ сторону и обкрадываютъ себя умственно и идейно, другіе, посильнѣе, съ излишнимъ багажомъ разстаться не желаютъ и мужественно несутъ его, пока у нихъ достаетъ для этого силъ. Изъ этихъ-то людей съ большими умственными и нравственными силами и выдѣляются всякіе піонеры и подвижники, изумляющіе подчасъ энергіей своего общественнаго доброжелательства и упорствомъ настойчивости.
Народничество есть въ настоящее время идеалъ всѣхъ культурныхъ народовъ,-- идеалъ, въ Западной Европѣ явившійся много раньше, чѣмъ у насъ, и нами только оттуда заимствованный, да примѣненный къ нашимъ условіямъ. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи народничество выражается въ стремленіи улучшить положеніе фабричнаго и рабочаго пролетаріата, этого четвертаго и уже значительно выдѣляющагося сословія; у насъ, гдѣ считается 80 милл. сельскаго населенія, это вопросъ о "мужикѣ" и "деревнѣ"; въ Скандинавскихъ государствахъ, въ Швеціи и въ особенности въ Норвегіи, гдѣ нѣтъ никого, кромѣ мужиковъ,-- это тоже мужицкій вопросъ. Скандинавское народничество, поэтому, гораздо намъ понятнѣе и ближе и, читая тамошнихъ народниковъ-писателей, чувствуешь что-то свое, русское.
Въ Сѣверномъ Вѣстникѣ печатался романъ изъ шведскаго быта; поставьте вмѣсто шведскихъ именъ русскіе, и вы подумаете, что передъ вами русскіе энтузіасты-идеалисты, піонеры новой жизненной практики, отдающіе всѣ свои силы на благо и просвѣщеніе народа. Смѣлый, молодой, увлекающійся герой романа, Фалькъ, готовъ отказаться безъ сожалѣнія отъ званія профессора, чтобы быть сельскимъ учителемъ. Крестьянская школа для него самая плѣнительная аудиторія, а крестьяне для него самые дорогіе слушатели. "Мои крестьяне и крестьянки,-- восторженно проповѣдуетъ Фалькъ,-- люди совсѣмъ другаго закала. Они являются въ школу съ такою страстью учиться, съ такою жаждой знанія, что просто любо смотрѣть. Но все это у нихъ въ зачаточномъ состояніи, такъ что они не умѣютъ даже выразить своихъ чувствъ. И какое счастье для учителя работать на этой дѣвственной почвѣ, идти медленнымъ, но вѣрнымъ шагомъ впередъ, пока не покажутся первые молодые ростки, и затѣмъ продолжать все дальше и дальше съ любовью и пониманіемъ. Мы не желаемъ пользоваться роскошью и изысканностью, не позволяемъ себѣ разнаго рода прихотей, которыя изображены досужимъ городскимъ меньшинствомъ и могутъ достаться въ удѣлъ только немногимъ. Мы находимъ, что пріятнѣе жить такъ, какъ живутъ многіе, чѣмъ такъ, какъ могутъ жить только нѣкоторые. И намъ кажется, что есть въ жизни много духовныхъ задачъ, которыя мы будемъ имѣть возможность выполнить, если не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ платьѣ, ѣдѣ, въ меблировкѣ и т. п. Мы вѣримъ, что родина наша нуждается въ трудѣ нашемъ для достиженія другихъ задачъ!..."
Не правда ли, какъ все это напоминаетъ нашихъ народниковъ? Не въ теоріи, не въ порывѣ только чувства, а на практикѣ, на дѣлѣ, мы имѣемъ профессоровъ университета, ставшихъ сельскими учителями. Больше двадцати лѣтъ (съ основанія Петровской академіи) у насъ не прекращаются попытки "сѣсть на землю". Одновременно съ освобожденіемъ крестьянъ, то здѣсь, то тамъ выступали постоянно отдѣльные піонеры въ видѣ земледѣльцевъ ("своимъ трудомъ"), сельскихъ учителей, писарей, уходившихъ въ деревню, подобно г. У., отправившемуся теперь на Амуръ, а "опрощеніе" было и общимъ движеніемъ. Но почему же все это было только піонерствомъ, почему въ 20 лѣтъ своей непрерывности піонерство такъ и осталось только піонерствомъ, т.-е. отдѣльнымъ дѣйствіемъ отдѣльныхъ, болѣе энергическихъ и сильнѣе фанатизированныхъ людей? Да только и главнѣйше потому, что идея подобнаго общественнаго доброжелательства жила лишь въ одной формирующейся и ростущей части общества, а не дошла еще до обихода идей другой, болѣе зрѣлой части общества. Отъ этого каждый піонеръ долженъ былъ дѣйствовать на свой страхъ и рискъ, дѣйствовать изолированно, бороться исключительно собственными силами, не разсчитывая ни на поддержку, ни на помощь, ни на содѣйствіе. Для этого требовалось очень много силъ, большая живучесть идеи и большой запасъ смѣняющихъ другъ друга, не падающихъ духомъ, піонеровъ, которыхъ жизненный опытъ училъ лишь тому, что "одинъ въ полѣ не воинъ". Но именно эта непрерывность піонерствъ и живучесть идеи и доказываютъ, насколько въ стремленіи къ ея осуществленію заключается общественной правды, той самой великой общественной правды, для общественнаго роста которой и не существуетъ другаго закона. Всѣ великія идеи и общественные идеалы развивались всегда путемъ піонерства, усиліями отдѣльныхъ выдающихся силъ, прежде чѣмъ они становились руководящимъ принципомъ дѣйствующаго въ жизни большинства.
Нашему прогрессивному піонерству труднѣе сохранять свое положеніе, чѣмъ въ Западной Европѣ и въ скандинавскихъ земляхъ (и въ особенности въ скандинавскихъ), не только потому, что русское общество въ его дѣятельномъ большинствѣ много ниже европейскаго по образованію, развитію, стремленіямъ и въ особенности по своимъ общественнымъ принципамъ, но еще и потому, что приходится дѣйствовать въ средѣ иного культурнаго уровня.
Фальку легко было выставить программой: "не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ платьѣ, ѣдѣ, въ меблировкѣ и т. п. Мы вѣримъ, что родина наша нуждается въ трудѣ нашемъ для достиженія другихъ задачъ!" и эту программу выполнить. Между культурнымъ Фалькомъ и культурнымъ скандинавскимъ земледѣльцемъ, въ особенности норвежскомъ, разницы въ обиходѣ и общественныхъ понятіяхъ нѣтъ большой. Норвежскіе крестьяне живутъ какъ наши нѣмецкіе колонисты (лучше) и въ ихъ обиходѣ гораздо больше удобствъ и даже комфорта, чѣмъ въ обиходѣ нашихъ новыхъ мелкихъ землевладѣльцевъ изъ шляхты, бывшихъ дворовыхъ, управляющихъ, бурмистровъ. Выполняя свою программу, Фалькъ, безъ сомнѣнія, каждый вечеръ бесѣдуетъ съ своими односельцами за кружкой пива о шведскихъ и норвежскихъ внутреннихъ дѣлахъ, объ европейской политикѣ, о рабочемъ вопросѣ, о Бисмаркѣ, о Вильгельмѣ II и объ европейскихъ или скандинавскихъ политическихъ и общественныхъ новостяхъ, о которыхъ они узнали въ той же пивной изъ газетъ. Вернувшись въ свою крестьянскую избу, Фалькъ найдетъ въ ней и столъ, и стулъ, и коммодъ, и диванъ, и кровать съ подушками и одѣяломъ и чистымъ постельнымъ бѣльемъ. Все это, можетъ быть, и грубо, не отличается моднымъ фасономъ, но за то смотритъ прочно, солидно и содержится въ порядкѣ и чистотѣ. Даже и въ одеждѣ между Фалькомъ и его деревенскими сожителями нѣтъ разницы,-- тѣ же панталоны, тотъ же жилетъ, тотъ же пиджакъ или сюртукъ,-- и все это такъ же солидно и прочно, какъ и мебель въ избѣ. Нельзя сказать, чтобы норвежскій крестьянинъ не слѣдилъ и за модой, она у него только не мѣняется такъ часто, какъ у городскаго жителя, потому что зависитъ почти исключительно отъ прочности и солидности матеріала, которымъ онъ распоряжается. А деревенскій матеріалъ прочный.
Являясь лишь болѣе образованнымъ и развитымъ продолженіемъ того же крестьянина-земледѣльца, Фалькъ совершенно правильно разсуждаетъ, что родина его нуждается въ трудѣ народныхъ піонеровъ не для поддержанія безполезной роскоши въ платьѣ, ѣздѣ или меблировкѣ, потому что и то, что есть, вполнѣ обезпечиваетъ народу здоровую и удовлетворяющую человѣческимъ потребностямъ жизнь, и что задача піонерства въ идейномъ развитіи народа, въ демократизаціи понятій, пока еще не проникшихъ въ народную массу. Средній матеріальный уровень, на который должны встать всѣ болѣе обезпеченные и богатые и, въ то же время, болѣе высшій умственный уровень, до котораго долженъ быть поднятъ народъ,-- дѣйствительно единственная задача скандинавскаго проповѣдника общественной морали. Во Франціи это дѣло стоитъ нѣсколько иначе, въ Германіи еще иначе, а у насъ и еще иначе.
Фалькъ, вставъ на средній матеріальный уровень народа, будетъ и сытъ, и одѣтъ и дѣти его будутъ здоровы, а не вымрутъ на половину до пятилѣтняго возраста; а нашему піонеру, захотѣвшему встать на средній народный уровень, пришлось бы снять сапоги и надѣть лапти, голодать черезъ годъ, не видѣть никогда мяса, и даже въ урожайное лѣто ѣсть хлѣбъ пополамъ съ мякиной. Есть, правда, и у насъ средній уровень благосостоянія, когда матеріальныя потребности почти всѣ удовлетворены и люди живутъ по-человѣчески; но этотъ средній уровень не уровень народа. Для народа онъ пока идеалъ, о которомъ онъ едва ли получитъ понятіе и къ которому едва ли начнетъ стремиться, если наши піонеры-народники, "сѣвъ на землю", немедленно снимутъ сапоги и надѣнутъ лапти, откажутся отъ чая, станутъ ѣсть пушной хлѣбъ, да спать въ избѣ въ повалку, отрѣшившись отъ всякой чистоплотности и здоровыхъ гигіеническихъ привычекъ. Фалькъ въ своихъ общественно-воспитательныхъ стремленіяхъ найдетъ и въ сельскомъ старшинѣ, и въ сельскомъ писарѣ людей, которые его поймутъ и ему помогутъ; онъ съ ними поговоритъ и посовѣтуется и объ общественныхъ дѣлахъ, потому что они ихъ не только понимаютъ, но и служатъ честно интересамъ народа; а спросите-ка нашихъ сельскихъ учителей, а въ особенности учительницъ, насколько имъ помогаютъ волостные писаря и старшины? Г. Астыревъ, при всей своей энергіи и фанатическомъ желаніи водворитъ правду, справедливость и нравственную чистоту въ волостныхъ порядкахъ, черезъ два года убѣжалъ изъ волостныхъ писарей, никакой нравственной чистоты въ административный обиходъ волостнаго правленія не водворивъ.
Фалькъ, задумавшій явиться съ пропагандой новыхъ идей и порядковъ куда-нибудь на конецъ Норвегіи, въ Нордландъ или въ Финмаркенъ, добрался бы до нихъ изъ Христіаніи дня въ два, а у насъ г. У., задумавшій служить Приамурскому краю, путешествовалъ въ него только отъ Красноуфимска, лежащаго на границѣ Сибири, три съ половиною мѣсяца! Вотъ какай разница въ размѣрѣ и характерѣ нашего народничества сравнительно съ народничествомъ скандинавскимъ. Тамъ оно чисто-демократизаціонное движеніе, долженствующее охватить всю народную массу и поднять ее до уровня общественныхъ требованій теперешняго развитаго меньшинства; у насъ же оно забота о первоначальномъ улучшеніи условій матеріальной жизни народа, о первой его духовной пищѣ и объ очисткѣ атмосферы его нравственнаго и умственнаго существованія. Это задача болѣе трудная и сложная, чѣмъ задача Фалька, а потому для русскаго народнаго піонерства нужны и люди болѣе сложные, болѣе крѣпкіе, болѣе выдержанные и способные бороться, не упадая духомъ, съ препятствіями и преградами, которыя они встрѣтятъ на своемъ пути. Даже въ нашей Финляндіи піонеръ-народникъ встрѣтитъ другія условія и будетъ имѣть другую аудиторію, чѣмъ какія онъ найдетъ не только въ Приамурскомъ краѣ, но и въ Орловской или Тульской губерніи, уже не говоря про живущую еще по звѣриному Бѣлоруссію.
Года полтора-два назадъ нѣкоторыя газеты очень настойчиво предлагали всѣмъ городскимъ и преимущественно петербургскимъ интеллигентамъ, е ищущимъ мѣстъ", уйти въ "деревню" и отдать ей свои интеллигентныя силы на водвореніе правды, справедливости, хорошихъ нравовъ, привычекъ и порядковъ. Это была очень наивная проповѣдь кабинетныхъ писателей, смотрѣвшихъ на жизнь и на людей въ розовыя очки изъ "прекраснаго далека". Кабинетные писатели знали, что были такіе люди, которые "садились на землю", жили "своимъ трудомъ" и по возможности служили словомъ и дѣломъ народу. А такъ какъ это были интеллигенты, а въ городахъ искали мѣстъ тоже интеллигенты, то упомянутыя газеты вполнѣ логически умозаключили, что если каждый интеллигентъ, не находящій себѣ "мѣста" въ городѣ, уйдетъ въ деревню, то немедленно, только однимъ своимъ присутствіемъ, онъ водворитъ въ ней рай и создастъ народу довольство и счастіе.
Да, дѣйствительно, на землю сарлись интеллигенты, но эти интеллигенты были, не изъ той глины, изъ которой слѣпила жизнь этихъ интеллигентовъ, рыскающихъ въ городахъ за мѣстами и за жалованьемъ. Тѣ интеллигенты были борцы, люди съ закаломъ, энергіей, фанатически отдававшіеся служенію своей благородной идеи и всецѣло проникнутые чувствомъ доброжелательства, которое и было въ нихъ основною двигающею силой. А съ какою бы двигающею силой "сѣли на землю" разшатанные, безпринципные, неспособные интеллигенты, которыхъ нѣкоторая часть печати готова была выгнать изъ городовъ въ деревни цѣлыми толпами, когда эти интеллигенты были не въ состояніи найти себѣ дѣла даже въ городѣ, гдѣ для каждой неспособности и безпринципности открыто гораздо больше путей? Ужъ кому другому, а этому безпринципному, шатающемуся интеллигенту нечего указывать, что дѣлать; онъ это и самъ отлично знаетъ, и если бы "деревня" давала ему то, чего онъ ищетъ и что ему нужно, онъ давно бы заполонилъ деревню, какъ заполонилъ городъ.
Счастіе деревни именно въ томъ, что она не служитъ приманкой для праздныхъ людей, что въ ней имѣется дѣло лишь для одной дѣйствительной силы, а все безсильное пропадетъ. И изъ сильныхъ вынесутъ деревню только особенно сильные, особенно сильные не одною энергіей и характеромъ, но и мощью тѣла подходящіе къ первобытнымъ еще организмамъ нашихъ сельскихъ обывателей, не тронутыхъ пока цивилизаціей. Понятно, что подобные піонеры должны вызывать къ себѣ и удивленіе, и уваженіе. Дѣло, которое они хотятъ дѣлать, конечно, простое, потому что что же можетъ быть проще справедливости и правды, какъ въ экономическомъ, такъ и въ Общественныхъ отношеніяхъ и распространеніи здравыхъ человѣческихъ понятій? И дѣло это было бы дѣйствительно просто, если бы поперекъ ему не становилась цѣлая стѣна разныхъ препятствій. И вотъ для дѣла, повидимому, самаго простаго, требуются, однако, люди далеко не простые, не серединные, не заурядные, а какіе-то особенные, съ Божьею искрой въ душѣ, съ священнымъ огонькомъ въ сердцѣ, любвеобильные и восторженные, слѣпленные, такъ сказать, изъ одной идеи, одного желанія, одного стремленія къ общественному доброжелательству.
Было бы, разумѣется, проще, если бы, по желанію петербургской газеты, простыя дѣда дѣлались просто, простыми и заурядными людьми, и не требовали бы ни миссіонерства, ни подвижничества. Въ этой простотѣ жизнь и стремится. Есть уже и теперь много дѣлъ, ставшихъ настолько заурядными и дозволенными, что ихъ можетъ свершать каждый, ибо они вошли въ установившійся обиходъ. Еще недавно сдѣлаться сельскимъ врачомъ и поселиться въ деревнѣ на вольной практикѣ было подвигомъ самоотреченія, и рефератъ доктора Таирова, какъ онъ водворился въ деревнѣ и установилъ свою вольную практику и пріобрѣлъ любовь и довѣріе народа, выслушивался и читался какъ исторія подвига, потому что это былъ и въ дѣйствительности подвигъ самоотреченія и идейности.
Но рядомъ съ этимъ подвигомъ въ другихъ мѣстностяхъ Россіи обнаруживались факты и заурядности подобныхъ отношеній, бъ десяти верстахъ отъ того мѣста, гдѣ я живу, есть еврейское мѣстечко и въ немъ вольнопрактикующій врачъ, приглашенный евреями, съ которымъ заключены весьма точныя и опредѣленныя денежныя условія. Такъ, бѣдныхъ онъ долженъ лечить даромъ и за это получаетъ отъ мѣстечка 300 руб. въ годъ, съ людей средняго состоянія получаетъ за визитъ или совѣтъ по 25 коп., а съ богатыхъ -- гонораръ по условію. Тутъ дѣло стоитъ совсѣмъ просто и о подвигѣ никто и не думаетъ говорить.
Еще одинъ случай, когда земскій врачъ, лишившись земскаго мѣста, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ городъ и искать тамъ практики, рѣшилъ жить практикою деревенской. Удалась она ему не сразу и онъ постранствовалъ не мало, прежде чѣмъ нашелъ мѣсто по себѣ. Теперь онъ практикуетъ въ Виленской губерніи и тоже въ мѣстечкѣ, населенномъ евреями и русскими. Этотъ человѣкъ съ искрой въ душѣ и никакой таксы не установилъ; свое дѣло онъ любитъ, любитъ онъ и народъ, и нравственныя отношенія, которыя. онъ установилъ, доставляютъ ему столько душевнаго удовлетворенія, что свое мѣстечко онъ не промѣняетъ ни на какой городъ.
И тутъ, пожалуй, можно (и слѣдуетъ) не согласиться съ мнѣніемъ, что трудъ доктора нужно разсматривать какъ всякій другой трудъ и оплачивать какъ трудъ обыкновенный. То-то такой ли простой трудъ доктора, какъ трудъ печника или трубочиста? Чтобы и печку сложить хорошо, нужно любить печное дѣло. Никакого дѣла нельзя дѣлать безъ любви къ нему; въ человѣческихъ же отношеніяхъ безъ любви къ людямъ и ровно ничего нельзя дѣлать. Внѣ любви къ людямъ нельзя найти ни нравственнаго удовлетворенія, ни душевнаго спокойствія и довольства. И потому-то печать, подставляющая, вмѣсто идеи общественнаго и личнаго доброжелательства, идею купли и продажи, едва ли оказываетъ обществу (въ особенности ростущей его части) нравственно-просвѣтительную услугу.
Подобная проповѣдь въ особенности неудобна для девяностыхъ годовъ, которымъ придется противодѣйствовать одному изъ умственныхъ движеній годовъ восьмидесятыхъ, ставшему въ недоумѣніи передъ идеей общественнаго доброжелательства и принизившему идеалы, господствовавшіе ранѣе.
Этого вопроса я касаюсь еще разъ потому, что сторонники его свили себѣ гнѣздо, усиливаются укрѣпиться въ своей позиціи и сводятъ дѣло не къ идейному выясненію его по существу, а къ личной самозащитѣ и, къ сожалѣнію, вполнѣ личнымъ средствамъ.
То, что я говорилъ о "восьмидесятникахъ" и ихъ низменномъ общественномъ и идейномъ полетѣ, было объяснено моимъ оппонентомъ софизмомъ, который уже давно пора сдать въ архивъ понятій, вышедшихъ изъ употребленія. Объясненіе было сдѣлано вотъ какое: "Полемика между Недѣлей и г. Шелгуновымъ является только однимъ изъ эпизодовъ въ тѣхъ безконечныхъ пререканіяхъ, которыя всегда ведутъ между собою отцы и дѣти. Но изъ послѣднихъ Очерковъ русской жизни г. Шелгунова съ особенною ясностью видно, сколько самообожанія носятъ въ себѣ иные изъ нашихъ "отцовъ" и съ какимъ презрительнымъ высокомѣріемъ относятся они къ "дѣтямъ". Въ ничтожности послѣднимъ много повинно, прежде всего, непослушаніе, которое -- увы!-- споконъ вѣка свойственно "дѣтямъ". Они, "забывъ завѣтъ своихъ предшественниковъ, что только идеи управляютъ жизнью, отказались отъ лучшаго человѣческаго права и высшаго человѣческаго блага, которое одно только и дѣлаетъ человѣка распорядителемъ его общественныхъ судебъ". Далѣе оказывается, что "неспособные подняться выше факта, безсильные и бездарные, чтобы овладѣть какою либо общею идеей, они этотъ самый фактъ, который подчинилъ ихъ своей волѣ, возвели въ идею и послушно поплелись за нимъ, распространяя повсюду умственную скуку, бездарность, уныніе и понижая умственный темпъ жизни. Какъ видите, поносительныхъ словъ въ этой тирадѣ имѣется весьма достаточно. "Дѣти" обвиняются не только въ отсутствіи такъ называемой идейности, но и во враждебномъ отношеніи къ ней. Являясь врагами широкихъ обобщеній и широкой постановки вопросовъ, они проповѣдуютъ "теорію оглупѣнія".
Это объясненіе ровно ничего не объясняетъ. Оно даже и не оригинально, потому что тянется въ хвостѣ за пущенною Тургеневымъ въ оборотъ теоріей о борьбѣ отцовъ и дѣтей, и до сихъ поръ, какъ оказывается, производящей еще смуту въ умахъ. Да если бы тургеневская теорія была и вѣрна, то она, все-таки, къ настоящему случаю не подходила бы.
Въ то время, о которомъ писалъ Тургеневъ, "отцы" являлись представителями стараго уклада, созданнаго крѣпостничествомъ, противъ котораго и выступили "дѣти". Но, выступая противъ "отцовъ", "дѣти" не свершали противъ нихъ повальнаго похода. Вся ихъ кажущаяся отрицательная работа была лишь продолженіемъ тѣхъ идей, которыя сороковые года оставили въ наслѣдіе шестидесятымъ въ литературѣ, публицистикѣ и критикѣ. Такимъ образомъ, "дѣти" были продолженіемъ своихъ "отцовъ", но только не тѣхъ "отцовъ", противъ которыхъ они пошли протестомъ. Работа "дѣтей", взявшихъ на себя практическое осуществленіе умственнаго наслѣдія "отцовъ", которыхъ они продолжали, была-не только отрицательная и критическая, но и творческая. Перемѣны, которыя они ввели въ жизнь, и теперь у всѣхъ налицо въ видѣ новыхъ лучшихъ отношеній и въ семьѣ, и вообще въ повседневномъ обиходѣ.
Но, вѣдь, тѣ, кого цитируемая статья беретъ подъ свою охрану, чтобы защитить отъ завистливыхъ и высокомѣрныхъ "отцовъ", преслѣдующихъ своихъ "дѣтей" за ихъ непокорность, ничего общаго съ "дѣтьми" тургеневскаго изображенія не имѣютъ. Они больше ничего, какъ частный продуктъ общественныхъ сомнѣній, созданныхъ петербургскими условіями жизни извѣстнаго періода, и образуютъ лишь группу новыхъ писателей и публицистовъ (конечно, и съ ихъ хвостомъ). Ни о поколѣніи, ни о "дѣтяхъ" тутъ разговора быть и не можетъ, а можетъ быть разговоръ только о частномъ кружковомъ явленіи.
А какого характера это явленіе и въ чемъ заключается его идейная сущность, было обстоятельно объяснено критикомъ Недѣли въ статьѣ Новое литературное поколѣніе. Въ статьѣ этой говорилось объ идейныхъ ошибкахъ писателей сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ, а на "новыхъ".писателей указывалось какъ на новую силу, которая должна исправить эти ошибки и создать новое безошибочное общественное сужденіе. Въ чемъ именно будетъ заключаться это новое руководящее общественное сужденіе, критикъ указать не могъ, потому что новые писатели пока и сами не знаютъ, какія тайны раскроетъ имъ жизнь. Ну, тѣ ли это "дѣти", которыхъ создали шестидесятые годы,-- "дѣти", хорошо знавшія, что имъ думать и дѣлать, или же это дѣйствительныя дѣти въ общеупотребительномъ смыслѣ съ обычнымъ для дѣтей самомнѣніемъ?
Но я готовъ подчиниться обвиненію и сознаться, что писалъ противъ "новыхъ" публицистовъ потому, что я "отецъ". Будутъ ли, однако, разсужденія моего обвинителя отъ этого правильнѣе и обобщающее заглавіе, которое онъ далъ своей статьѣ: Отцы и дѣти нашего времени можетъ ли служить характеристикой теперешнихъ отношеній между людьми, сходящими со сцены, и людьми, готовящимися ихъ замѣнить? Точно ли "отцы" выступили врагами "дѣтей" и между ними нѣтъ никакой умственной преемственной связи?
Въ февральскомъ Очеркѣ я приводилъ отзывъ о "молодыхъ писателяхъ" H. К. Михайловскаго, который именно съ болью въ душѣ говоритъ объ ихъ трезвенной умѣренности и аккуратности, объ ихъ безкрылости, объ ихъ молодости, болѣе слабой, чѣмъ самая слабая старость. Но, вѣдь, H. К. Михайловскій ни по лѣтамъ, ни по времени своей дѣятельности "отцомъ" еще быть не можетъ,-- чѣмъ же объяснить его подобный отзывъ о молодыхъ писателяхъ?
А вотъ и еще отзывъ о Молодыхъ писателяхъ А. М. Скабичевскаго: "Странное поколѣніе беллетристовъ и поэтовъ (прибавлю, и публицистовъ) явилось на смѣну отошедшимъ свѣтиламъ 40-хъ годовъ! Мы не будемъ уже говорить о его политическомъ индифферентизмѣ, о полной беззаботности относительно судебъ отечества, объ отсутствіи всякой жилки увлеченія какими бы то ни было общественными интересами и какъ о результатѣ этого отсутствія и крайней узости горизонтовъ творческой фантазіи, не станемъ требовать того, чего этому поколѣнію не дано судьбою, что отъ природы у всѣхъ у нихъ поголовно атрофировано... Но есть такія требованія отъ искусства, которыя входятъ въ самую суть его, безъ которыхъ оно немыслимо. Можно существовать безъ ногъ, безъ рукъ, но не безъ головы"... Для усиленія доказательствъ въ пользу автора, предполагающаго, что теперь снова повторяется старая исторія "отцовъ" и "дѣтей", ц-Вредно ложу, что и г. Скабичевскій, подобно мнѣ, "самообожающій" и завистливый "отецъ", хотя по лѣтамъ онъ гораздо моложе меня.
Но вотъ ужь гдѣ не можетъ быть сомнѣній ни относительно самообожающаго и завистливаго отношенія къ "дѣтямъ", ни относительно какихъ-либо дурныхъ къ нимъ чувствъ -- въ Недѣлѣ: въ этой газетѣ печаталась статья Новое литературное поколѣніе и напечатаны Отцы и дѣти нашего времени.
Въ той же газетѣ, въ другомъ Лз, говорится, что главный недостатокъ теперешнихъ гимназій заключается въ томъ, "что окончившіе курсъ, послѣ всѣхъ жертвъ, принесенныхъ ими самими и ихъ семьями, оказываются людьми совершенно необразованными, незнакомыми рѣшительно ни съ чѣмъ, что обязательно долженъ знать человѣкъ мало-мальски образованный, часто не умѣющими написать связно и грамотно трехъ словъ".
Это ужь рѣчь не о фракціяхъ, не объ отдѣльных
Начну кажущимся отступленіемъ.
Какъ и почему случается, что исторія идетъ приливами и отливами? То высоко поднимается волна жизни -- и способности, чувства, идеи,-- все идетъ вверхъ, сердца бьются, мысль работаетъ, всѣ точно вдругъ полюбятъ Другъ друга, всякій думаетъ объ общемъ счастіи, гуманность и прощаемость одушевляютъ всѣхъ, всѣ хотятъ работать на благо другъ друга, измѣняютъ учрежденія, порядки, законы, нравы, обычаи; а то волна вдругъ отольетъ -- и все отходитъ съ нею назадъ; тѣ, которые любили и хотѣли устраивать лучшую жизнь, точно куда-то исчезнутъ и мѣсто ихъ займутъ совсѣмъ иные люди, на прежнихъ не похожіе, идеи прячутся, мысль надѣваетъ на себя ночной колпакъ, жизнь застываетъ, гуманность смѣняется непрощаемостью, всѣ дѣлаются сердитыми и недовольными, каждый думаетъ только о себѣ, дѣла перестаютъ идти полнымъ ходомъ, даже земля, точно вторя отливу, отказывается давать урожаи, люди, еще недавно такіе добрые и щедрые, становятся разсчетливыми и скупыми, каждый себя урѣзываетъ, каждый мѣшаетъ жить другому... Какой-то итальянскій историкъ объяснилъ эти приливы и отливы смѣною поколѣній и, по его разсчету, каждый приливъ и отливъ тянется около семнадцати лѣтъ. Едва ли это вѣрно. Бывали приливы очень короткіе, сейчасъ же вызывавшіе обратную зыбь, и бывали отливы, которые тянулись 25--30 и даже болѣе лѣтъ. Но несомнѣнно, что отцы и дѣти въ приливахъ и отливахъ играютъ главную роль и что за каждымъ приливомъ слѣдуетъ отливъ, чтобъ опять уступить свое мѣсто приливу.
Прекрасною иллюстраціей къ этой исторической теоріи можетъ служить Германія. Въ ней отливъ начался съ воцареніемъ Бисмарка и продолжается вотъ уже 25 лѣтъ, не обнаруживая особенной наклонности уступить свое мѣсто приливу, начало котораго, однако, уже намѣчается. Дурные и дикіе инстинкты Германіи нашли въ Бисмаркѣ не столько лучшаго выразителя, сколько энергическаго, сильнаго и послѣдовательнаго человѣка, способнаго дать имъ плоть и кровь.
Лѣтъ сорокъ назадъ, когда еще существовала теорія политическаго равновѣсія, въ школахъ, на урокахъ исторіи, учили, что для спокойствія Европы необходимо, чтобы середину ея занимало слабое государство, а сильныя, какъ Россія и Франція, стояли бы по концамъ. Если русскіе тогда и подсмѣивались надъ микроскопическими Липпе-Детмольдами и Зондерсгаузенами, то тогдашняя миніатюрная Германія была, все-таки, счастливѣе теперешней большой и сильной Германской имперіи. У тогдашней Германіи были десятки умственныхъ центровъ, въ которыхъ жилось очень гемютно. Въ каждомъ маленькомъ Липпе-Детмольдѣ былъ свой маленькій дворъ, который покровительствовалъ своимъ ученымъ, писателямъ, художникамъ. Военныхъ замысловъ тогдашняя маленькая Германія не питала и честолюбіе ея микроскопическихъ княжествъ заключалось въ томъ, чтобы соперничать другъ съ другомъ въ умственной дѣятельности. Одно княжество гордилось своимъ Шиллеромъ, другое -- Гёте, третье -- Фейербахомъ, четвертое -- Гумбольтомъ, пятое -- Бетховеномъ или Моцарцомъ, а вся Германія вмѣстѣ гордилась тѣмъ, что только у нея одной такая масса замѣчательныхъ людей и что только она одна производитъ для всего остальнаго міра и философію, и литературу, и науку, и искусство. Это время было золотымъ вѣкомъ для Германіи, когда ее никто не боялся, когда ее уважали, когда мы, русскіе, хотя и противупоставляли маленькимъ Липпе-Детмольдамъ нашу пространственность, тщеславясь при этомъ подвигами въ двѣнадцатомъ году казаковъ, но, все-таки, ѣздили въ Германію за умомъ-разумомъ и возвращались въ восторгѣ отъ ея простыхъ порядковъ и свободной умственной жизни.
Потомъ теорія европейскаго политическаго равновѣсія была забыта, Германія пожелала сдѣлаться большой и сильной, явился Бисмаркъ, точно нарочно выкованный для этого дѣла на заводѣ Круппа, а Россія и Франція, каждая по-своему, помогли Германіи. Теперь Германія забыла и Шиллера, и Гёте, учившихъ ее думать міровымъ образомъ, и не стала отъ этого ни счастливѣе, ни богаче, ни уважаемѣе. Германія не только испортила жизнь себѣ, по испортила жизнь и всѣмъ своимъ сосѣдямъ. Она дала новый тонъ всей европейской жизни, какого не придавалъ ей даже Наполеонъ I. Наполеонъ былъ, все-таки, "сыномъ революціи", онъ былъ тяжелъ правителямъ, но при немъ Франція для другихъ народовъ была передовою страной, она разносила по Европѣ новыя идеи, давала покореннымъ странамъ наполеоновскій кодексъ, пробуждала національное чувство. Ничего подобнаго не сдѣлала Германія Бисмарка. Германская имперія не дала Европѣ никакихъ идей, никакихъ новыхъ общественныхъ началъ, ничего такого, за что исторія занесла бы имя Бисмарка въ число благодѣтелей человѣчества и прогрессивныхъ просвѣтительныхъ правителей. Создавшись мечомъ, она только дѣйствуетъ мечомъ, и, конечно, погибнетъ отъ меча. Свою тяжелую грубую руку Германія Бисмарка наложила на всѣ свободныя политическія, экономическія и общественныя отношенія не только у себя дома, по и у своихъ сосѣдей. Она всей европейской жизни придала грубый средневѣковой тонъ, заразила всѣхъ своими запретительными стремленіями. Несомнѣнно сильный и даровитый человѣкъ, Бисмаркъ своимъ личнымъ вліяніемъ подчинилъ себѣ всѣхъ остальныхъ болѣе слабыхъ государственныхъ людей, поманивъ и раздраживъ ихъ властные аппетиты; онъ -- несомнѣнный творецъ обновленной идеи "сильной власти", творецъ идеи новаго монопольнаго государства и системы государственно-экономическихъ экспериментовъ. Глазъ Бисмарка видитъ повсюду, рука его достаетъ вездѣ, даже за границей Германія, и его властнымъ требованіямъ подчиняются (по крайней мѣрѣ, еще недавно подчинялись) не только мелкія, но и крупныя государства.
Какъ же все это могло случиться послѣ еще недавнихъ уроковъ исторіи, послѣ памятнаго всѣмъ сверженія деспотизма Наполеона I? То, конечно, были уроки отцовъ, забытые дѣтьми, но, можетъ быть, лучше объясняетъ этотъ фактъ лордъ Честерфильдъ, писавшій еще въ прошедшемъ столѣтіи въ наставленіи своему сыну: "милый другъ, поѣзжай на континентъ Европы и убѣдись, какъ нужно мало ума, чтобъ управлять людьми". Не Бисмаркъ создалъ средневѣковое государство въ самомъ центрѣ Европы, а создали его тѣ, кѣмъ такъ легко управлять и кто такъ легко преклоняется передъ всякою силой: Европа всегда передъ кѣмъ-нибудь преклонялась. Она преклонялась передъ Наполеономъ I, потомъ преклонялась передъ Наполеономъ III, потомъ передъ Бисмаркомъ. И -- странное дѣло!-- никто, въ то же время, не думалъ преклоняться передъ Гладстономъ, этимъ единственнымъ современнымъ государственнымъ человѣкомъ Европы!
Если Викторія, прячась отъ народа, отъучаетъ англичанъ отъ мысли, что у нихъ есть королева, то Бисмаркъ пріучаетъ къ враждебнымъ мыслямъ противъ такой государственности, которая требуетъ только жертвъ и не даетъ ничего взамѣнъ ихъ. У нѣмцевъ, наконецъ, не достанетъ ни крови, ни денегъ, чтобы нести ихъ на алтарь отечества, какъ при Наполеонѣ I у Франціи не достало людей, чтобы пополнять армію. И когда это случится, когда терпѣніе нѣмцевъ и Европы истощится, тогда опять хлынетъ потокъ, подобный тому, который устремился на Наполеона I. Благословенія смѣнятся проклятіями, недавнее боготвореніе перейдетъ въ ненависть, кумиръ будетъ свергнутъ и волна жизни опять поднимется и пойдетъ на приливъ... А тамъ, глядишь, люди опять создадутъ себѣ новый кумиръ и повторится снова старая исторія.
Гладстона создалъ совсѣмъ противуположный порядокъ идей. Гладстонъ -- не мечтатель, какъ Бисмаркъ, для котораго Германія, прежде всего, военная имперія съ Гогенцоллернами во главѣ. Для Гладстона Англія есть довольный, счастливый, свободный и самоуправляющійся народъ, отъ котораго не требуется никакихъ жертвъ для поддержанія воздушныхъ замковъ. Если онъ и требуетъ жертвъ, то не кровавыхъ и не отъ народа. Отъ этого наше общественное мнѣніе всегда сочувствовало Гладстону и никогда не сочувствовало Бисмарку и его жесткому режиму. Мы слишкомъ еще недавно разстались съ крѣпостнымъ правомъ и слишкомъ хорошо помнимъ его жестокости, да не совсѣмъ еще отдѣлались отъ всѣхъ послѣдствій крѣпостничества, чтобы видѣть въ безпощадной суровости какой бы то ни было общественный идеалъ. Мы сами, пожалуй, нуждаемся въ мягкости и, можетъ быть, отъ этого-то и идемъ толпой за всякимъ добрымъ человѣкомъ. Всякій проповѣдникъ любви и согласія становится у насъ сейчасъ же пророкомъ и къ нему стремятся жаждущіе услышать согрѣвающее слово,-- до того мы страстно ищемъ любви и добрыхъ чувствъ, до того, какъ видно, мы еще ищемъ душевнаго отдыха и жизни успокоеннымъ безбоязненнымъ сердцемъ. Еще недавно мы шли за Достоевскимъ, еще недавнѣе бѣжали за графомъ Л. Толстымъ. Мы часто не разбираемъ даже смысла любви, которой насъ поучаютъ; намъ довольно того, что это любовь, и мы за ней тянемся къ доброму человѣку, который насъ можетъ согрѣть. И въ писателяхъ намъ дороже всего тѣ, которые шевелятъ въ нашемъ сердцѣ добрыя, человѣческія чувства. Чѣмъ, напр., такъ дорогъ намъ недавно умершій Надсонъ? Только своею задушевностью, только'" своимъ согрѣвающимъ словомъ, только своимъ страдальческимъ неудовлетвореннымъ чувствомъ любви, которому жизнь не. давала отвѣта, только надеждой, что такъ вѣчно быть не можетъ, только тѣмъ, что въ чувствахъ и страданіяхъ Надсона каждый находилъ свои чувства и свои страданія.
Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ,--
Кто бы ты на былъ,-- не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царятъ
Надъ омытой слезами землей.
Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ
И струится невинная кровь,--
Вѣрь, настанетъ пора -- и погибнетъ Ваалъ,
И вернется на землю любовь!
Не въ терновомъ вѣнцѣ, не подъ гнетомъ цѣпей,
Не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ,--
Въ міръ придетъ она въ силѣ и славѣ своей,
Съ яркимъ свѣточемъ счастья въ рукахъ.
И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды безпросвѣтной,-- мертвящей нужды,--
Ни меча, ни позорныхъ столбовъ.
О, мой другъ! не мечта этотъ свѣтлый приходъ,
Не пустая надежда одна:
Оглянись,-- зло вокругъ черезъ-чуръ ужь гнететъ,
Ночь вокругъ черезъ-чуръ ужь темна!
Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови,
Утомится безумной борьбой,--
И подниметъ къ любви, къ беззавѣтной любви
Очи, полныя скорбной мольбой...
Это едва ли не лучшее изъ своихъ стихотвореній Надсонъ читалъ въ Кіевѣ на вечерѣ въ пользу "литературнаго фонда". Публика жадно ловила каждое слово уже угасавшаго поэта и вызовамъ и аплодисментамъ не было конца. И нельзя сказать, чтобы въ оцѣнкѣ, сдѣланной Надсону Волжскимъ Вѣстникомъ, не заключалось очень большой доли правды. Газета говоритъ, что "Надсонъ является выразителемъ колебаній того честнаго, но слабаго большинства, идеалы котораго благородны, но мало опредѣленны. Молодая жажда подвига, страстное желаніе отдаться служенію благу родины сдерживается у нихъ вѣчнымъ вопросомъ о томъ, какой путь производительнѣе и вѣрнѣе ведетъ къ цѣли". Эта оцѣнка была бы полнѣе, если бы къ ней прибавить, что Надсонъ находился еще въ моментѣ скорбныхъ ощущеній и болѣющихъ чувствъ, но уже готовился вступить на путь зрѣющей мысли. Вотъ что сказалъ тотъ же Надсонъ:
Нѣтъ, вѣрьте вы, слѣпцы, трусливые душою,
Изъ страха истины себѣ я не солгу,
За вашей жалкою я не пойду толпою
И тамъ, гдѣ долженъ знать, я вѣрить не могу.
Но, тѣмъ не менѣе, въ цѣломъ вѣрно, что слабое большинство находится въ расшатанномъ состояніи, что оно въ недоумѣніи стоитъ передъ открывающимися передъ нимъ путями жизни, не имѣетъ точныхъ и опредѣленныхъ общественныхъ идеаловъ, не уяснило себѣ своихъ общественныхъ задачъ и все ждетъ Моисея, который бы вывелъ его изъ умственной пустыни. И въ Моисеяхъ у насъ недостатка не ощущается: то здѣсь, то тамъ объявляются пророки, то проповѣдующіе новую религію, то спасеніе приспособленіемъ, то и совсѣмъ бѣгство изъ жизни...
Это, можетъ быть, слишкомъ длинное предисловіе вызвано статьями г. Д. Ж.: Къ чему способна интеллигенція, напечатанными въ 7 и 9 Недѣли. Статьи г. Д. Ж. производятъ болевое впечатлѣніе: не то, чтобъ онѣ были написаны сокомъ нервовъ и кровью сердца, но онѣ трогаютъ и сердце, и нервы, и тѣмъ совершеннѣе этого достигаютъ, что вызываемые ими боль и вопросы такъ и остаются въ васъ болью и прежними неразрѣшенными вопросами.
Статьи направлены противъ "интеллигентнаго пролетарія", который, будто бы, не можетъ существовать безъ "мѣста", "жалованья" и "службы". По словамъ автора, это нашъ прирожденный грѣхъ, не извѣстный ни мужику, ни мѣщанину-ремесленнику, ни лавочнику и вообще той народной массѣ, которая иначе и не жила никогда, какъ на свой страхъ вольнымъ промысломъ. Ничего подобнаго, будто бы, не знаютъ нѣмцы, французы, англичане, американцы, которымъ въ огромномъ большинствѣ случаевъ совсѣмъ не страшно пускаться въ житейское море безъ всякой заручки вродѣ "доѣста", "службы", "жалованья". Наша же интеллигенція въ огромномъ большинствѣ совсѣмъ неспособна прожить безъ няньки въ видѣ начальства, земства или хозяина. Она родится и воспитывается не для самостоятельнаго существованія, а для того, чтобы служить, т.-е. дѣлать то, что ей укажутъ и какъ прикажутъ, и за это получать жалованье. По словамъ автора, нашъ современный интеллигентный пролетарій служитъ не тому, чему поклоняется, а по большей части тому, что отрицаетъ, и дѣлаетъ это единственно по той причинѣ, что ему нужны готовыя, обезпеченныя средства, и при этомъ продаетъ свою и нравственную, и умственную свободу. Причину этого явленія авторъ усматриваетъ въ винѣ цѣлыхъ поколѣній, въ историческомъ наслѣдіи, которое они намъ передали, и признаетъ эту вину предъидущихъ поколѣній чрезвычайно крупнымъ и чрезвычайно важнымъ историческимъ фактомъ. "Это вина цѣлыхъ поколѣній, передаваемая наслѣдственно отъ отцовъ дѣтямъ, вина нравственнаго безсилія сохранить свою свободу, вина ежедневной, ежечасной, повсемѣстной и обратившейся въ обычай продажи своихъ силъ, своихъ знаній, своихъ услугъ не тому, кому бы хотѣлъ ихъ посвятить, а тому, кто дороже за нихъ даетъ, подъ условіемъ, чтобъ эти силы, знанія и услуги прилагались такъ именно, какъ этотъ дороже дающій хочетъ, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу". "Искать мѣста", "получить мѣсто", "потерять мѣсто", "ждать мѣста", "опять найти мѣсто" -- въ этомъ проходитъ вся жизнь интеллигентнаго пролетарія, начиная съ того момента, какъ онъ "окончилъ образованіе" (всѣ эти ковычки принадлежатъ автору). И какое же это образованіе?-- спрашиваетъ авторъ. Спеціально приспособленное къ существованію на "мѣстѣ" и, мало этого, нарочито создающее субъектовъ, неспособныхъ добывать себѣ средства къ жизни иначе," какъ "службой", и вообще до ребячества безпомощныхъ въ повседневной практической жизни. Женщины средняго круга,-- говоритъ авторъ,-- умѣютъ хоть что-нибудь дѣлать необходимое въ жизни: шить, стряпать, мыть; а мужчины изъ "интеллигенціи" -- совершеннѣйшіе ребята въ практическомъ обиходѣ, да къ этому еще, по большей части, безпорядочные, безалаберные, невыносливые. Все это происходитъ оттого, что интеллигента со дня рожденія готовятъ къ занятію въ будущемъ "мѣста", которое дастъ возможность "все, что нужно", купить, заказать, велѣть сдѣлать и приготовить. "Замѣчательно,-- говоритъ авторъ,-- то равнодушіе, съ какимъ интеллигентнѣйшіе изъ родителей относятся къ безчисленнымъ и вопіющимъ ненормальностямъ обычной системы образованія и воспитанія: видятъ эти ненормальности, осуждаютъ ихъ, негодуютъ, жалѣютъ дѣтей, стараясь это дѣлать втайнѣ отъ нихъ, и, все-таки, отдаютъ ихъ на жертву всѣмъ этимъ ненормальностямъ, нерѣдко серьезно рискуя и здоровьемъ ихъ, и жизнью, и даже нравственностью. Это называется: "доставить дѣтямъ образованіе".
Для большей наглядности авторъ иллюстрируетъ свои заключенія тремя картинками съ натуры. Въ одной интеллигентный родитель разсуждаетъ, что единственный капиталъ, который онъ можетъ дать своимъ дѣтямъ,-- образованіе, и каково бы оно ни было, оно -- единственное средство, способное открыть дорогу и принести процентъ въ видѣ жалованья, пенсіи, гонорара. "Папа, папа!-- прерываетъ сынъ бесѣду отца, -- а я сегодня изъ греческаго пять получилъ". Въ другой картинѣ два пріятеля -- учитель и секретарь -- пьянствуютъ и оба уже "готовы". "Нѣтъ, братъ, это не жизнь, а чортъ знаетъ что такое. Чтобы такъ жить и не удавиться, надо быть свиньей... Я -- учитель греческаго языка!... Нѣтъ, неправда, я свинья... оба мы свиньи и больше ничего; вслѣдствіе этого выпьемъ, потому что либо удавиться, либо напиться: другаго выхода намъ съ тобою нѣтъ, потому -- тоска".-- "Нѣтъ, ты мнѣ скажи: зачѣмъ мы учились?" -- прерываетъ секретарь.-- "А вотъ затѣмъ и учились, чтобы сознавать, что мы -- свиньи и больше ничего"...
"-- А у насъ учитель-то греческаго языка опять захворалъ; онъ всегда двадцатаго числа болѣнъ дѣлается", -- говоритъ Коля на другой день отцу.-- "Не болтай глупости!-- отвѣчаетъ строго интеллигентный родитель и вдругъ у него въ душѣ мелькнуло что-то вродѣ зависти. Вотъ человѣкъ хоть разъ въ мѣсяцъ забудется, а я и этого паскуднаго удовольствія не имѣю: изъ года въ годъ, изо дня въ день все та же проклятая лямка и больше ничего; ни сзади, ни спереди... Это не жизнь, а это... чортъ знаетъ что такое!" И интеллигентный папаша сдѣлался еще мрачнѣе обыкновеннаго и, оставшись одинъ, кончилъ свои мрачныя размышленія тоже скандаломъ: машинально остановившись передъ письменнымъ столомъ, машинально же взялъ онъ со стола книгу, какое-то очень ученое сочиненіе на нѣмецкомъ языкѣ по его "спеціальности", и пришелъ въ бѣшеную ярость: онъ потрепалъ ее съ ожесточеніемъ, ударилъ объ полъ, пнулъ ногой и, сказавши: "у, прро-клятая!" бросился на кушетку.
Прошло шесть лѣтъ. Коля и учитель греческаго языка встрѣтились на кумысо-лечебномъ заведеніи, узнали другъ друга и обрадовались. Отецъ Коли умеръ въ чахоткѣ, а Колю факультетъ отправилъ лечиться на казенный счетъ. "А знаете, я вамъ что сказать собираюсь?-- говоритъ учитель Колѣ.-- Вы меня простите... Христа ради васъ прошу: простите меня, молодой человѣкъ!" Онъ всталъ съ мѣста и поклонился Колѣ въ поясъ.-- "Да что съ вами? Въ чемъ васъ простить?" -- "А въ томъ, что я васъ своею безполезностью изнурялъ"; -- "Однако, вѣдь, вы и до сихъ поръ, если не ошибаюсь..." -- "Да, да, и до сихъ поръ то же дѣлаю... и дѣлаю, и скорблю, и ругаю себя: "свинья ты, свинья безсовѣстная, что ты дѣлаешь-то?" А вотъ подите же..." Я полагаю,-- замѣчаетъ г. Д. Ж.,-- что еще черезъ нѣсколько лѣтъ Коля будетъ тоже говорить: "Это не жизнь, а это... это чортъ знаетъ что такое!..."
Все, что говоритъ авторъ, совершенная правда и картинки его взяты съ натуры, однако, вы чувствуете, что въ этой правдѣ есть какая-то неправда,-- такая же неправда, какая слышится иногда въ обвинительной рѣчи пересаливающаго прокурора. Стоитъ передъ вами блѣдный, испитой, жалостнаго вида субъектъ, изолгавшійся и проворовавшійся и, съ точки зрѣнія прокурора, несомнѣнно, кругомъ виноватый. Но смотрите вы на несчастную фигуру обвиняемаго и не вѣрится вамъ жестокому слову обвинителя. Вѣдь, въ самомъ дѣлѣ, не врагъ же себѣ этотъ жалкій обвиняемый, тоже, вѣдь, человѣкъ, тоже, вѣдь, у него и мать была, какъ говоритъ въ Мертвомъ домѣ Достоевскаго часовой надъ трупомъ умершаго арестанта. И тянетъ васъ къ этому несчастному обвиняемому, хотя, въ то же время, вы не сомнѣваетесь, что въ словахъ обвинителя есть правда. Должно быть, дѣло не въ одномъ обвиненіи, а еще въ чемъ-то и другомъ, чего въ обвиненіи вы не находите. Если вѣрить и обвинительному слову г. Д. Ж., то что же можетъ быть мерзѣе нашего русскаго интеллигента? Нѣтъ въ немъ ни Бога, ни совѣсти, ни сердца, а есть только негодная душенка, которую онъ и продаетъ всякому, кто дастъ больше, "подъ условіемъ, чтобъ его силы прилагались такъ, какъ того хочетъ дающій дороже, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу". "Провѣрьте эту формулу на десяткахъ тысячъ (не слишкомъ ли много?) конкретныхъ случаевъ,-- говоритъ авторъ, -- и вы убѣдитесь, что она вѣрна". Въ томъ-то и дѣло, что при первой же провѣркѣ, даже и не "на десяткахъ тысячъ случаевъ", она окажется невѣрна, и самъ авторъ помогаетъ этому опроверженію своею послѣдующею ссылкой на "препятствія прогрессу".
Авторъ думаетъ, что "препятствіе прогрессу" создаютъ только тѣ, кто ищетъ мѣстъ и живетъ на жалованьи, и если бы не было подобныхъ продажныхъ душъ, то прогрессъ свершалъ бы свое торжественное шествіе безъ всякихъ задержекъ. "Если то или другое препятствіе прогрессу держится крѣпко, какъ каменная стѣна,-- говоритъ г. Д. Ж.,-- то это не потому только, что подъ нимъ крѣпкій фундаментъ бѣдности и невѣжества, но и потому еще, что цѣлыя массы интеллигентныхъ единицъ частью безсознательно, частью сознавая смутно ложность своего положенія, даютъ матеріалъ для образованія этой стѣны, такъ что, можетъ быть, каждый ея десятый кирпичъ -- интеллигентная сила; и когда такой кирпичъ по какой-нибудь причинѣ выпадетъ изъ стѣны, онъ считаетъ это для себя бѣдствіемъ и изо всѣхъ силъ старается снова "найти себѣ мѣсто въ той же стѣнѣ". Едва ли и прогрессъ, и препятствія ему зависятъ отъ такихъ простыхъ причинъ, какъ "интеллигентные" кирпичи, которые стоитъ только вынутъ, чтобъ исчезла всякаго стѣна, мѣшающая прогрессу. Я зналъ одну писательницу, которая предлагала очень простое средство, чтобы создать въ любой странѣ свободную печать: если въ странѣ существуютъ стѣсняющія условія, то писатели поголовно должны перестать писать. И Инсаровъ находилъ, что нѣтъ ничего легче сдѣлать Болгарію свободной,-- стоитъ только прогнать турку. Самъ же г. Д. Ж. говоритъ, что препятствія прогрессу потому держатся крѣпко, что подъ ними "крѣпкій фундаментъ бѣдности и невѣжества" и что интеллигентная сила въ этой стѣнѣ лишь десятый кирпичъ. Но почему же каждый такой десятый или даже пятый кирпичъ долженъ быть непремѣнно прогрессивною силой? Вѣдь, и приливы, и отливы создаетъ все та же интеллигенція, а вовсе не какіе-то голодные и жалкіе бѣдняки, которымъ платится жалованье. А кто же имъ платитъ его? Бисмаркъ -- несомнѣнный интеллигентъ, и не только интеллигентъ, но и человѣкъ замѣчательныхъ способностей и энергіи характера. А Мольтке? а вся военная партія Германіи, неужели это все какіе-то наемные "чинушки", которые продали себя "стѣнѣ"? Не они ли и составляютъ стѣну и ея крѣпкій фундаментъ, а не бѣдный и невѣжественный нѣмецкій Михель или деревенскій школьный учитель, состоящій на жалованьи? Пока существуетъ извѣстный порядокъ идей и понятій, эти идеи и понятія найдутъ себѣ мѣсто и въ человѣческихъ головахъ, а отдѣльные кирпичи тутъ ни причемъ. Было бы болото... А г. Д. Ж. хочетъ прогнать турку. Сводить весь вопросъ къ продажѣ совѣсти тоже едва ли позволительно; въ каждой странѣ, даже въ той самой Турціи, найдутся, можетъ быть, не больше какъ единицы продающихся людей, которые вполнѣ презираются тѣми, кто ихъ покупаетъ, а г. Д. Ж. ссылается "на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ". Онъ былъ бы болѣе правъ, сославшись на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ "интеллигентной" глупости, которой на свѣтѣ гораздо больше, чѣмъ продажной совѣсти. Да и что такое совѣсть? Совѣсть есть идеалъ, и у каждаго, у кого есть идеалъ, есть и совѣсть (поэтому у каждаго можетъ быть своя собственная совѣсть). Пока человѣкъ не противорѣчить своими поступками своему идеалу (личному или общественному), онъ будетъ доволенъ собою и спокоенъ, а станетъ поступать наперекоръ -- и въ немъ заговоритъ совѣсть. Какой же былъ идеалъ у приведенныхъ г. Д. Ж. для иллюстраціи типовъ: у "интеллигентнаго" родителя, у учителя греческаго языка, у Коли? Авторъ ихъ идеаловъ ни общественныхъ, ни личныхъ намъ не показалъ. Онъ показалъ только недовольныхъ людей,-- недовольныхъ, кажется, просто своею собственною личною жизнью. Скорѣе думается, что у нихъ никакихъ общественныхъ идеаловъ никогда и не было. Ужь самое "полученіе мѣста", на которое, какъ на царящую жизненную формулу, указываетъ г. Д. Ж. и къ чему пріурочивалъ воспитаніе Коли и его "интеллигентный" отецъ,-- говоритъ прямо, что все счастіе этихъ людей не идетъ далѣе обыденныхъ мечтаній о выигрышѣ въ двѣсти тысячъ. Все это какія-то общественныя маріонетки, которыя безразлично могутъ свершать всякія движенія, и г. Д.Ж. Желаетъ, чтобы то были Прометеи, и какъ они никакого священнаго огня ни похитить, не зажечь, ни потушить не въ состояніи, а г. Д. Ж. непремѣнно желаетъ, чтобъ они учинили что-нибудь подобное, то онъ и приноситъ ихъ въ жертву вродѣ того невиннаго вола, который одинъ оказался виноватымъ, что разгнѣванный Юпитеръ послалъ на звѣрей моръ. При чемъ же тутъ "интеллигенція", когда вся суть именно и заключается въ отсутствіи того, что составляетъ коренное содержимое интеллигенціи и безъ чего она утрачиваетъ свой общественный смыслъ и перестаетъ быть интеллигенціей? Зависѣло вполнѣ отъ г. Д. Ж. подобрать такой типъ учителя греческаго языка, какой былъ ему нуженъ для доказательства. По на свѣтѣ, вѣроятно, больше такихъ греческихъ учителей, которые совершенно механически занимаются своимъ дѣломъ и любятъ его и, занявъ въ стѣнѣ мѣсто кирпича, вполнѣ способствуютъ ея однородности и цѣльности. Отчего же г. Д. Ж. не хочетъ допустить, что въ стѣнѣ все именно такіе кирпичи, вполнѣ къ ней приспособленные и пріуроченные? Это было бы для него тѣмъ послѣдовательнѣе, что самъ же онъ говоритъ, что "виной этого -- историческій фактъ, наслѣдственно созданный цѣлымъ рядомъ поколѣній". Цѣлыя поколѣнія передавали по наслѣдству отъ отцовъ къ дѣтямъ извѣстныя понятія и созидали извѣстный историческій фактъ, и вдругъ ихъ праправнукъ, выросшій въ той же средѣ и въ тѣхъ же понятіяхъ, оказывается единственнымъ отвѣтчикомъ за тысячелѣтній грѣхъ своихъ предковъ. Если виновата исторія, то, казалось бы, ее и привлекать къ отвѣтственности; но какъ исторія ни въ чемъ виноватой быть не можетъ, то очевидно, что обвиненіе отпадаетъ само собою и вопросъ сводится не къ отысканію отдѣльныхъ виноватыхъ, а къ объясненію условій, создающихъ тѣ или другія формы жизни и тѣ или другіе типы людей. Это двѣ совершенно противуположныя точки зрѣнія. При одной непремѣнно явятся прокуроры, какимъ и есть г. Д. Ж., а обвиняемые будутъ доказывать, что они ни въ чемъ невиноваты. Это точка зрѣнія моралистовъ и проповѣдниковъ личной нравственности. При другой -- искать виновныхъ нѣтъ необходимости, потому что безполезно, а требуется лишь выяснить причины тѣхъ или другихъ явленій и показать, какія общія послѣдствія получаются при однѣхъ причинахъ и какія при другихъ. Это точка зрѣнія историческая или политическая.
Г. Д. Ж. говоритъ, что исканіе "мѣстъ" и неспособность прожить безъ няньки въ видѣ начальства есть прирожденный грѣхъ "интеллигенціи", и исключительно русской, а что этимъ не грѣшатъ ни нѣмцы, ни французы, ни англичане (про американцевъ уже и говорить нечего), ни, наконецъ, наши деревенскіе мужики. Конечно, авторъ при этомъ обвиненіи руководствовался самыми похвальными нравственными побужденіями и желалъ, чтобъ у насъ вырабатывались такіе же самостоятельные характеры, какіе вырабатываетъ Америка. Но и при похвальныхъ желаніяхъ требуется справедливость, ибо иначе проповѣдникъ рискуетъ не достигнуть своей цѣли. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи люди тоже ищутъ "мѣстъ" и "жалованья", какъ и у насъ, а въ Америкѣ "казенныя мѣста" оказывались до того прибыльными и въ президентство генерала Гранта погоня за мѣстами стала до того повальной, что все это вызвало, наконецъ, протестъ цѣлой политической партіи. Государственный механизмъ -- очень сложная машина, и чтобы приводить ее въ движеніе, требуется много всякихъ винтовъ, колесъ и рычаговъ. Ужъ я не говорю про армію, которая въ Европѣ отнимаетъ отъ другихъ дѣлъ больше десяти милліоновъ народу. Администрація и всегда требовала очень много людей, но съ тѣхъ поръ, какъ Бисмаркъ явился творцомъ государственнаго соціализма и системы правительственныхъ монополій и казенныхъ табачныхъ и другихъ фабрикъ, "мѣстъ" должно открываться еще больше, а, слѣдовательно, усилится за ними и погоня.
Не знаю, впрочемъ, правильно ли дѣлать различіе между "мѣстами" казенными и частными. Предположите, что въ странѣ была частная табачная производительность, а потомъ она стала казенною монополіей. Отъ этого, конечно, "мѣстъ" не прибавится, а они изъ частныхъ превратятся только въ казенныя. Существенной разницы такая перемѣна не произведетъ никакой и люди на фабрикахъ казенныхъ будутъ едва ли менѣе самостоятельны, чѣмъ они были на фабрикахъ частныхъ. Или въ половинѣ нынѣшняго вѣка явился новый видъ государственно-народнаго хозяйства -- желѣзныя дороги, создавшія громадную массу "мѣстъ", на которыхъ люди живутъ на жалованьи. Персоналъ желѣзно-дорожныхъ управленій составляетъ цѣлую армію. Въ Америкѣ, гдѣ желѣзныхъ дорогъ больше въ десять разъ, чѣмъ у насъ, въ десять разъ больше и желѣзно-дорожныхъ служащихъ. Пароходныя компаніи, частныя и акціонерныя, поглощаютъ тоже цѣлую массу людей, и чѣмъ сильнѣе развивается пароходное и желѣзно-дорожное движеніе, тѣмъ большее число агентовъ они требуютъ. Это опять "мѣста". У насъ подобныхъ мѣстъ сравнительно гораздо меньше, чѣмъ у другихъ, болѣе развитыхъ экономически и общественно народовъ. Поэтому у насъ показывается больше казенныхъ мѣстъ. Что же касается личной самостоятельности служащихъ, то еще вопросъ, гдѣ они стѣснены больше -- на казенной, или на частной службѣ. Желѣзно-дорожная дисциплина, напримѣръ, до того строга, что едва ли съ нею можетъ сравниться дисциплина какой бы то ни было канцеляріи. Дисциплина, устанавливаемая "хозяевами", тоже едва ли мягче. Купеческая дисциплина Китъ Китычей, кажется, достаточно извѣстна. По вотъ что требуется, напримѣръ, я не самодурами. Есть извѣстный у насъ сахарный заводчикъ, милліонеръ, вышедшій изъ крестьянъ; для завѣдыванія его заводами у него существуетъ громадная администрація изъ управляющихъ, помощниковъ, бухгалтеровъ, писцовъ и т. д. Главная его канцелярія (при его особѣ) стоитъ цѣлаго департамента и въ ней "чиновники" должны быть всегда во фракахъ, что въ казенныхъ мѣстахъ уже давно вывелось. Или ѣдетъ владѣлецъ князь Б. и управляющій одного изъ имѣній князя получаетъ отъ главноуправляющаго такую телеграмму: "встрѣтить его сіятельство на станціи X. во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ". Личная служба гораздо больше убиваетъ самостоятельность, чѣмъ какая бы то ни было правительственная служба. Личный произволъ хозяина и больше, и непосредственнѣе, чѣмъ произволъ оффиціальнаго начальства. И причины этого совершенно понятны. При личномъ началѣ дѣйствуютъ и личные пружины, и личные интересы, и даже личные капризы.
Если у насъ, какъ я уже сказалъ, можетъ быть, больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, гоняются за мѣстами казенными, земскими и вообще общественными, то, конечно, только потому, что этотъ родъ занятій по преимуществу даетъ средства для существованія. Весьма вѣроятно, что всякій точно также занялся бы и ремесломъ и другимъ видомъ личнаго труда, если бы на него существовалъ спросъ. Но ни промышленность, ни ремесленность у насъ не развиты и развиваются очень туго, потому что туго прибавляется потребитель. А, между тѣмъ, "мѣста" ростутъ гораздо быстрѣе. Еще 25--30 лѣтъ назадъ были у насъ мѣста только казенныя, а теперь явились мѣста земскія, желѣзно-дорожныя, пароходныя, банковыя, разныхъ акціонерныхъ предпріятій и т. д. На всѣ эти мѣста требуется масса лицъ, а по мѣрѣ развитія общественно-экономическихъ дѣлъ и предпріятій явится еще больше мѣстъ и на нихъ потребуется еще больше людей, конечно, приспособленныхъ къ этимъ мѣстамъ,-- людей извѣстныхъ навыковъ, извѣстной спеціальности, составляющей иногда цѣлую науку. "Мѣста" совсѣмъ не такая простая вещь, чтобы было достаточно простаго желанія получать жалованья. Когда нынѣче въ Одессѣ было запрещено нотаріусамъ имѣть въ конторахъ евреевъ и просьба нотаріусовъ, чтобы воспрещеніе было отложено на два мѣсяца, ибо нельзя по щучьему велѣнію найти соотвѣтственныхъ и знающихъ людей, не была уважена, то нотаріусы напечатали въ петербургскихъ газетахъ вызовъ людей, которые могли бы работать въ нотаріальныхъ конторахъ. М каждое "мѣсто" точно также требуетъ вполнѣ приспособленныхъ людей, прошедшихъ цѣлую школу, усвоившихъ извѣстные навыки, привычки и знанія. Даже отъ простаго переписчика требуется теперь, чтобъ онъ имѣлъ конторскій почеркъ. Только со стороны можетъ казаться, что "мѣсто" -- простая вещь, въ дѣйствительности же каждое "мѣсто" есть особаго рода спеціальность, и, по мѣрѣ развитія дѣлъ, люди, себя имъ посвящающіе, стали распадаться на соотвѣтствующія этимъ мѣстамъ спеціальности. Это, несомнѣнно, печальный порядокъ общественно-экономическихъ отношеній, по именно потому, что онъ порядокъ экономическій, къ нему ошибочно подходить съ аршиномъ личной морали. Загляните въ душу всей этой массы подневольныхъ людей, служащихъ въ разныхъ компаніяхъ, акціонерныхъ обществахъ, въ конторахъ и т. д., ит. д., ит. д. Вѣдь, все это рабы и захребетники, которые ими такъ и умрутъ, не испытавъ, что значитъ ходить на своихъ ногахъ и работать для своего собственнаго дѣла, потому что для нихъ и не существуетъ никакихъ возможностей встать на свои ноги. Развѣ что старшіе купеческіе прикащики, наворовавъ у хозяевъ, сдѣлаются купцами. Но, вѣдь, это уже старая традиція и съ развитіемъ личной честности и этотъ способъ достиженія самостоятельности, вѣроятно, посократится.
Г. Д. Ж. говоритъ, что "служба" и "жалованье" съ точки зрѣнія мужика, мѣщанина-ремесленника, лавочника и т. д.-- вещи очень странныя. Едва ли. Именно въ положеніи мужика это вещи настолько не странныя, что безъ "этой точки зрѣнія" мужикъ совсѣмъ бы пропалъ. Больше милліона народу ходитъ у насъ ежегодно -- одни на зимніе заработки, другіе на лѣтнія работы. Бредутъ эти милліоны нерѣдко совсѣмъ наавось, надѣясь, что, вотъ, можетъ быть, найдется "мѣсто" и "жалованье". Такъ было, напримѣръ, съ каменщиками, штукатурами и т. п., которые задаромъ ходили въ Петербургъ, когда послѣ строительной горячки, подманившей рабочихъ, Петербургъ пріостановился съ постройками. Такъ ходятъ иногда десятки тысячъ людей совершенно напрасно въ степныя или поволжскія губерніи на полевыя работы, когда или прибредетъ слишкомъ много рабочихъ, или неурожай не дастъ всѣмъ работы. Посмотрите, какая масса деревенскаго люда, ищущаго работы, наполняетъ поѣзда желѣзныхъ дорогъ, волжскіе и черноморскіе пароходы. Все это -- искатели временныхъ "мѣстъ" и временной задѣльной платы. А фабричные рабочіе, которые ужь исключительно живутъ мѣстомъ и жалованьемъ? Крестьянинъ счастливѣе тѣхъ, кто отдаетъ въ наемъ свой личный трудъ ради болѣе или менѣе постояннаго мѣста, только тѣмъ, что какъ-никакъ, а у него есть и хата, и земля, т.-е. постоянный уголъ, тогда какъ у интеллигентнаго или грамотнаго захребетника впереди только богадѣльня. А сколько между крестьянами бобылей, одиночекъ, вѣчно живущихъ въ работникахъ то у владѣльцевъ, то у крестьянъ! Вѣроятно, этотъ безмѣстный и нанимающійся людъ составляетъ нѣчто очень солидное, если, наконецъ, потребовалось выработать въ законодательномъ порядкѣ особыя правила для сельскихъ и фабричныхъ рабочихъ. А сколько одинъ Петербургъ, уже не говоря про другіе большіе города, привлекаетъ людей на мѣста старшихъ и младшихъ дворниковъ и швейцаровъ! Служба эта образовала даже особую спеціальность. Наконецъ, солдаты рѣдко садятся на землю, а обыкновенно ищутъ мѣстъ и жалованья не только въ городахъ, по и въ деревняхъ. Пролетаріатъ земледѣльческій и фабричный сталъ теперь у насъ такимъ же экономическимъ явленіемъ, какъ и въ Европѣ; онъ только не достигъ еще до подобнаго же напряженія, но, какъ показываютъ факты, достигнетъ и этого, потому что онъ не убываетъ, а ростетъ. Земледѣльческій и фабричный пролетаріатъ только не бросается у насъ такъ рѣзко въ глаза и о немъ теперь очень мало пишутъ. Происходитъ же это, вѣроятно, потому, что городскіе жители не всегда его видятъ, а, можетъ быть, и потому, что, при слишкомъ низкомъ уровнѣ потребностей нашего народа, бѣднота, къ которой мы приглядѣлись, не бросается ужь рѣзко въ глаза, тогда какъ интеллигентный городской пролетаріатъ у всѣхъ на виду и производитъ болѣе удручающее впечатлѣніе уже по одному тому, что потребности интеллигентнаго пролетарія, все-таки, развитѣе, а потому и лишенія ему чувствительнѣе. Наконецъ, интеллигентъ, можетъ быть, двадцать лѣтъ учился только для того, чтобы создать себѣ мѣсто-въ природѣ, онъ свѣжъ и силенъ, имѣетъ знанія и хочетъ работать, но жизнь ему въ работѣ отказываетъ. Именно этимъ пролетаріатъ и тяжелъ.