ПЕСТРЫЯ ГЛАВЫ.

Прими собранье пестрыхъ главъ,
Полусмѣшныхъ, полупечальныхъ...
Пушкинъ.

II.

   Вл. Г. Короленко письмомъ, напечатаннымъ во многихъ газетахъ, попробовалъ уклониться отъ юбилейнаго чествованія 25-лѣтней годовщины его возвращенія изъ ссылки, но общество настояло-таки на своемъ и юбилей справило. Я, жесточайшій, принципіальный врагъ юбилейныхъ шумовъ. Но на этотъ разъ я чрезвычайно радъ, что восторжествовало общество, а не В. Г. Короленко. Его юбилей, по всей вѣроятности, совершенно не нуженъ ему самому, мало нуженъ его друзьямъ и близкимъ, но очень нуженъ Россіи, такъ горемычно бѣдной гражданскими праздниками, необходимъ обществу, которому подобныя даты служатъ зеркаломъ для исправляющей повѣрки: очень ли у него, общества, стала рожа крива?

   Кажется, это первый "ссыльный" юбилей, справляемый публично и всероссійски. Литературный юбилей гражданскаго мученичества. Чтобы освятить такой починъ, нельзя было выбрать имени лучше, лица, прекраснѣе, дѣятельности благороднѣе.

   

   Довольно даже намъ поэтовъ,

   Но нужно, нужно намъ гражданъ,--

   

   полвѣка тому назадъ, взывалъ къ обществу Некрасовъ. Никто, можетъ быть, въ послѣдующемъ русскомъ литературномъ мірѣ не принялъ страстнаго зова некрасовскаго такъ полно и глубоко къ сердцу, не оцѣпилъ его такъ серьезно и отзывчиво, какъ В. Г. Короленко. Въ тѣ дни, когда, Россія еще въ траурѣ, потерявъ такъ недавно "великаго писателя земли русской", однимъ изъ немногихъ утѣшеніи, однимъ изъ рѣдкихъ огней въ непроглядной нашей ночи общественной, остается имя Короленко, имя-свѣточъ, имя-подвигъ, имя "великаго гражданина литературы русской".

   О литературномъ талантѣ В. Г. Короленко не буду много говорить. Рѣдко и скупо отворялъ врата его Владиміръ Галактіоновичъ передъ жадной публикой, но каждый разъ, что были они открыты, остался праздничнымъ событіемъ въ исторіи русскаго художественнаго слова. Короленко -- писатель, который будто родился "классикомъ". Печаталъ мало, но никогда ничего, что было бы незначительно или плохо. Смолоду и до старости онъ былъ одинъ и тотъ же. Молодой, казался много старше и умнѣе своихъ лѣтъ. Старый, сохранилъ въ душѣ больше тепла и отзывчивой энергіи, чѣмъ всѣ наши "молодые" писатели, вмѣстѣ взятые. Если бы можно было взять огромные вѣсы и на одну чашку ихъ помѣстить, за исключеніемъ Чехова и Горькаго и еще, пожалуй, двухъ-трехъ именъ (уже весьма съ ограниченіями), всю русскую художественную словесность минувшаго десятилѣтія, а на другую чашку положить немногочисленныя книжки сочиненій Короленко,-- ухъ, съ какой печальной легковѣсностью взвилась бы та первая чашка, какъ бы обличительно и укоряюще перетянули ее эти маленькіе, скромные томы! Литературное сіяніе Короленко покорно признано даже тѣми, кому несносна и враждебна его гражданская роль. На крайней русской правой,-- по крайней мѣрѣ, въ девяностыхъ годахъ, когда, все-таки, еще не было тамъ нынѣшняго озвѣрѣнія,-- имя Короленко, ненавистное за "Голодный годъ", "Мултанское дѣло" и пр., было популярно столько же, какъ на лѣвой, за: "Въ дурномъ обществѣ", "Ночью" и даже за -- horribile dictu!-- "Сонъ Макара". Одну изъ первыхъ обширныхъ критикъ о В. Г. Короленко, въ которой выяснялось общерусское значеніе его таланта и опредѣлялось мѣсто его въ литературѣ, какъ наслѣдника Тургенева, написалъ никто иной, какъ Ю. Н. Говоруха-Отрокъ (Ю. Николаевъ), большой талантъ и несчастнѣйшій человѣкъ, загубленный неудачною жизнью, а еще больше тою газетною "злою ямою", куда эта неудачная жизнь сунула его, пылкаго и слабохарактернаго, добывать деньги и "славу"... Сейчасъ я нашелъ въ библіотекѣ своей этотъ старый (1893 г.) этюдъ. Ему предпосланъ эпиграфъ изъ Евангелія: "Истинно говорю вамъ, что мытари и блудницы впередъ васъ идутъ въ Царство Божіе" (Mѳ. XXI. 31). Эпиграфъ получаетъ особую -- пророчески, такъ сказать, обличительную -- пикантность, если мы вспомнимъ, что этюдъ Говорухи-О трока обращенъ къ его привычной публикѣ, къ издателямъ и читателямъ "Московскихъ Вѣдомостей", "Русскаго Вѣстника" и т. д. Для всѣхъ этихъ людей, напитанныхъ идеями абсолютизма, церковности, грубаго бюрократическаго націонализма, В. Г. Короленко, конечно, былъ грѣшникомъ, худшимъ мытаря и блудницы. Сказать въ лицо такой публикѣ: "А онъ прежде васъ войдетъ въ Царство Божіе",-- было со стороны Говорухи-Отрока, своего рода, гражданскимъ подвигомъ. Правда, для того, чтобы провести статью въ печать, онъ долженъ былъ прикрыть свою идею многими компромиссами и затеплить нѣсколько, весьма не подходящихъ случаю, искупительныхъ лампадокъ. Но, все-таки, мыслимъ ли сейчасъ, въ 1911 году, въ эпоху Восторговыхъ, Иліодоровъ, бѣшенаго лая на могилу Толстого, прокламацій, призывающихъ вырыть изъ могилы и выбросить изъ Александро-Невской Лавры тѣло Коммиссаржевской,-- мыслимъ ли сейчасъ публищісгъ-православистъ, способный сказать своему читателю:

   -- Смотри и подражай. Вотъ -- христіанинъ безъ вѣры въ Христа!

   Потому что именно такова основная идея статьи Говорухи-Отрока, проведенная не только между строкъ, но и въ строкахъ, хотя, во второмъ случаѣ, онъ, "соблюдая политику", темнить, тушуетъ, заслоняетъ фразу, чтобы, въ случаѣ нахрапа фанатиковъ: это, молъ, ты что же, человѣче, глаза намъ колоть еретикомъ своимъ вздумалъ?-- было бы куда увернуться. Но, при всемъ томъ, Говоруха-Отрокъ не могъ отступить отъ такихъ, напримѣръ, признаній, что характеръ отношеній Короленко къ "блудному сыну" (по поводу типовъ; "Въ дурномъ обществѣ") -- "болѣе мягкій и болѣе христіанскій по настроенію", чѣмъ -- чей бы вы думали?-- Достоевскаго! Ни больше, ни меньше. Остановимся на этой любопытной обмолвкѣ для быстрой и не длинной параллели.

   В. Г. Короленко получилъ въ юности тотъ же угрюмый жребій, что выпалъ на долю Достоевскому. Ссылка его была не шуточная, жуткая, въ суровый дикарскій край, къ нищимъ безнадежно приниженнымъ, озвѣреннымъ людямъ. Если Достоевскій отбывалъ свою муку въ "мертвомъ домѣ", то Короленко прошелъ искусъ "мертваго края". Достоевскій попалъ въ ссылку 27 лѣтъ, Короленко -- 23-хъ. Но -- какіе разные люди и разные результаты! Достоевскій ушелъ въ Сибирь, уже явивъ свой творческій геній, но весь еще былъ, цѣликомъ,-- какъ первобытная способность, какъ листъ бѣлой бумаги, на которомъ еще неизвѣстно, что напишетъ грядущая страшная жизнь: все строительство его духа и вѣры оставалось впереди. Короленко пошелъ въ Сибирь безвѣстнымъ юношей, но уже съ выработаннымъ міровоззрѣніемъ -- яснымъ и прозрачнымъ, какъ хрусталь, упругимъ и твердымъ, какъ толедская сталь. Онъ доказалъ строгость прямолинейной, въ ней же не прейдетъ ни единая Іота, вѣры своей, въ обстоятельствахъ, которыя ухудшили и удлиннили его ссылку. Мертвый домъ не убилъ въ Достоевскомъ генія, но жестоко его искалѣчилъ ужасомъ къ человѣку: на вѣки смѣшалъ въ немъ крайности любви съ крайностями отвращенія, обезнадежилъ его въ самостоятельныхъ, средствахъ и силахъ человѣческой природы и -- потянулъ въ исканіе хозяина, въ подчиненіе внѣшней сверхчеловѣческой силѣ, въ мистическія разгадки бытія, человѣка, цѣлей его и этики его. Какъ это кончилось -- всѣмъ хорошо извѣстно: отбывъ свои ссыльные сроки, двадцать слишкомъ лѣтъ потомъ боролся художественный геніи съ рабскими наслѣдіями мертваго дома, но въ концѣ концовъ мертвый домъ, все-таки, побѣдилъ. Проповѣдь искупительнаго страданія перешла въ публицистику ненависти къ гражданскому прогрессу, къ положительной наукѣ, какъ его фактору, къ западнымъ идеямъ и вліяніямъ. въ голосъ слѣпой и темной, не разсуждающей вѣры, прославившей цѣлительную силу каторги и признавшей даже необходимость смертной казни. "Смирись, гордый человѣкъ!" -- въ переводахъ на прозу "Дневника Писателя" -- окрасилось совсѣмъ не смиреннымъ, а, напротивъ, весьма хвастливымъ націонализмомъ, который угрюмо обводилъ вокругъ русскаго имени церковно-православную черту. За предѣлами же ея считалъ себя къ любви отнюдь не обязаннымъ, а, напротивъ, ненавидѣлъ очень остро и злобно "врага внутренняго" и весьма намѣревался забросать шапками "врага внѣшняго". Если сравнивать сибирскіе результаты Достоевскаго и Короленко, то можно сказать, что Достоевскій навсегда остался человѣкомъ, который "сквозь Сибирь прошелъ" и весь мракъ ея въ себя принялъ; Короленко же прямо изъ Сибири пріѣхалъ человѣкомъ, сквозь котораго Сибирь прошла, мрака своего въ немъ ни клочка не оставивъ, духа его не замутивъ, силы не сломивъ. Онъ оказался сильнѣе Сибири, и она отступила отъ него,-- посрамленная и побѣжденная. Онъ только вызрѣлъ въ Сибири. Только укрѣпилъ ею тотъ великій, свѣтлый гуманизмъ, который наполнилъ затѣмъ всю его жизнь и творчество, какъ тихое, ровное, ко всему человѣчеству ласковое солнце, который-- какъ сейчасъ приводилъ я примѣръ -- возбуждалъ восторженное удивленіе и тоскующую, совѣстливую симпатію даже въ людяхъ совершенно противоположнаго міровоззрѣнія, литературнаго направленія и рѣзко враждебнаго политическаго лагеря. Легкое ли дѣло Говорухѣ-Отроку было пересилить себя настолько, чтобы объявить свободомыслящаго Короленко "христіаниномъ" паче Достоевскаго? Вѣдь Достоевскій былъ для этого человѣка полубогомъ, вѣщателемъ откровеній пророческихъ. Вѣдь, Говоруха-Отрокъ,-- и самъ-то съ головы до ногъ "типъ изъ Достоевскаго",-- дѣлилъ исторію русскаго культурнаго сознанія на "до Достоевскаго" и "послѣ Достоевскаго". Вѣдь онъ цѣлью жизни своей полагалъ написать колоссальную монографію-храмъ, въ которомъ папертью былъ бы "Тургеневъ" (это онъ отчасти выполнилъ), притворомъ -- "Левъ Толстой", а алтаремъ "Достоевскій".

   Пожалуй, еще болѣе замѣчательно въ брошюрѣ Говорухи-Отрока другое признаніе. Извѣстный разсказъ В. Г. Короленко "Въ ночь подъ свѣтлый празднику" (полагаю, что онъ знакомъ всѣмъ читателямъ) довелъ сотрудника и опорный столпъ "Московскихъ Вѣдомостей" до торжественнаго провозглашенія даже вотъ какой ереси:

   "Выставлено противорѣчіе между глубочайшими требованіями души христіанской я условіями дѣйствительности, выразившимися на этотъ разъ съ принципѣ государства. Что дѣлать: стрѣлять ли (по бѣжавшему арестанту) во имя огражденія общественнаго порядка и безопасности или не стрѣлять, покорствуя голосу Распятаго и Воскресшаго? Въ отвѣтѣ не можетъ быть сомнѣнія: "Нѣтъ, не стрѣлять" (Курсивъ Говорухи-Отрока).

   По обыкновенію своему, Говоруха выставляетъ щитомъ весьма прозрачно мнимое недовольство разсказомъ, зачѣмъ де авторъ "поставилъ въ трагическое положеніе лицо вовсе не трагическое", и тому подобный арсеналъ эстетическихъ оговорокъ, вуалирующихъ истинное то впечатлѣніе. Но уже сожалѣніе Говорухи, что Короленко ослабилъ задачу свою, написавъ солдатика "растерявшимся и малодушнымъ", уже эти самые досадливые эпитеты и желаніе критика видѣть, на мѣстѣ несчастнаго часового, другого -- "стараго николаевскаго солдата., закаленнаго, покорнаго своему долгу, своей присягѣ до положенія живота" -- который, однако, тоже не выстрѣлилъ бы,-- уже эта жажда "истинно трагическаго" конфликта свидѣтельствуетъ, какъ потрясенъ столпъ русской реакціи рѣшительнымъ искусомъ Короленка.

   -- Стрѣлять или не стрѣлять?-- спрашиваетъ, глядя въ глаза, спокойный и мягкій Короленко. А ему поспѣшно въ отвѣть:

   -- Это самый плохой разсказъ, который вы написали.

   -- Не въ томъ дѣло. Стрѣлять или не стрѣлять?

   -- Ваша ошибка въ томъ, что вы поставили въ трагическое пол...

   -- Стрѣлять или не стрѣлять?

   И опустила глаза разбуженная совѣсть умнаго, грѣшнаго человѣка и сказала,-- съ большимъ надрывомъ и усиліемъ,-- по сказала:

   -- "Нѣтъ, не стрѣлять.

   Да еще и пояснила:

   -- Здравый смыслъ долженъ подсказывать: "стрѣлять; иначе рухнетъ государство и водворится анархія". Непосредственное чувство съ ужасомъ отвращается отъ такого рѣшенія.

   Поднимаетъ В. Г. Короленко голосъ противъ смертной казни -- вопроса, въ которомъ фразеологія человѣческая сдѣлала все, что могла, истощила всѣ свои доказательныя, убѣдительныя средства. В. Г. Короленко оставляетъ фразеологію въ сторонѣ, а беретъ быка за рога -- выводитъ предъ очи читателя наглядную неопровержимую логику фактовъ:

   -- "До своего "обновленія" старая Россія знала хроническія голодовки и повальныя болѣзни. Теперь къ этимъ привычнымъ явленіямъ наша своеобразная конституція прибавила новое. Среди обычныхъ рубрикъ смертности (отъ голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно отвести мѣсто новой графѣ: "отъ висѣлицы". Да, какъ не признать, что русская исторія идетъ самобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свѣтѣ введеніе конституціи сопровождалось, хотя бы временными, облегченіями: амнистіями, смягченіемъ репрессій. Только у насъ вмѣстѣ съ конституціей вошла смертная казнь, какъ хозяйка, въ домъ русскаго правосудія. Вошла и расположилась прочно, надолго, какъ настоящее-бытовое явленіе, затяжное, повальное, хроническое".

   А затѣмъ -- ужасы "человѣческихъ документовъ": облетѣвшіе весь міръ, "письма смертниковъ". Я уже имѣлъ случай говорить, что за границею брошюра В. Г. Короленко вызвала недоумѣніе простотою, спокойствіемъ своего тона. Въ юности, въ Москвѣ, я присутствовалъ однажды при страшно трудной хирургической операціи, которую, на панъ или пропалъ, дѣлалъ молодой, талантливый, прославленный своею добросовѣстностью и строго-научнымъ отношеніемъ къ дѣлу, докторъ Кни. Уже то, что онъ взялся за эту сомнительную операцію, было съ его стороны подвигомъ высокаго человѣколюбія и страшнымъ рискомъ для его репутаціи, такъ какъ Склифасовскій и еще какая-то хирургическая звѣзда нашли у больной противопоказанія, угрожающія, при неудачномъ не исходѣ, а даже только ходѣ операціи, смертью тутъ же, на столѣ. Никогда ни прежде, ни послѣ не видалъ я лица, болѣе прекраснаго и свѣтлаго совершеннымъ спокойствіемъ, чѣмъ было у Кни, когда стоялъ онъ съ ножемъ надъ усыпленною больною, намѣчая предполагаемый разрѣзъ. Я не долго оставался свидѣтелемъ операціи, потому что меня стала душить тошнота и, вмѣстѣ съ неожиданными слезами, поплыла во всемъ существѣ внезапная, обжигающая мысль: "Если операція не удастся, этотъ человѣкъ тоже умретъ!".-- И вдругъ, страннымъ образомъ, стало мнѣ жаль -- больше жаль, чѣмъ даже больную, лежавшую на столѣ, этого хирурга, идущаго либо спасти ее, либо умереть съ нею (я былъ увѣренъ!). А потомъ у меня стало темно въ глазахъ, а, когда просвѣтлѣло, все было кончена: больная спасена! Я теперь на лицѣ хирурга я опять прочелъ не гордый восторгъ успѣха и побѣды, но -- радость возвращенной жизни... Вотъ впечатлѣніе того спокойствія, въ обыденной простотѣ полагающаго душу свою за други своя, какое свѣтилось мнѣ тогда изъ глазъ благороднаго хирурга, производятъ на меня и снятыя страницы "Бытового Явленія". Да, это, конечно, не для латинской расы. Здѣсь хирургическій подвигъ Кни врядъ ли быль бы оцѣненъ: просто сдѣлано -- значитъ, просто и было. Когда Дуайенъ оперируетъ, фотографы щелкаютъ аппаратами, и на той же недѣлѣ синематографъ воспроизводитъ каждый жестъ, каждый момента.

   -- Генералъ Каульбарсъ! Вы были сами проданы военному суду -- и судъ не состоялся только благодаря милости. Васъ помиловали. Почему же вы сами такъ немилостивы, что казнили Колю Котеля, отвергнувъ даже ходатайство суда о смягченіи его участи? ("Бытовое Явленіе"),

   -- Г. статскій совѣтникъ Филоновъ! Лично я васъ совсѣмъ не знаю, и вы меня также. Но вы чиновникъ, стяжавшій широкую извѣстность въ нашемъ краѣ походами противъ соотечественниковъ. А я, писатель, предлагающій вамъ оглянуться на краткую лѣтопись вашихъ подвиговъ ("Сорочинская Трагедія").

   Заработалъ оперативный ножъ. Забрызгали кровью факты,

   -- "Я кончилъ. Теперь, г. статскій совѣтникъ Филоновъ, я буду ждать.

   Я буду ждать, что, если есть еще въ нашей странѣ хоть тѣнь правосудія, если у васъ, у вашихъ сослуживцевъ и у вашего начальства есть сознаніе профессіональной чести и долга, если есть у насъ обвинительныя камеры, суды и судьи, помнящіе, что такое законъ или судейская совѣсть, то кто-нибудь изъ насъ долженъ сѣсть на скамью подсудимыхъ и понести судебную кару. Вы или я".

   Вы или я!

   Въ этихъ словахъ вся литературно-гражданская жизнь Короленко. Изъ года въ годъ, изо дня въ день ищетъ онъ не только общей правды, но и частной справедливости, и вопросы правосудія -- его излюбленная тема, которую онъ смѣло ставитъ и въ художествѣ -- перомъ, и въ окружномъ судѣ -- защитительною рѣчью, и въ общественной жизни -- обличительнымъ открытымъ письмомъ либо потрясающимъ протоколомъ "Бытового Явленія". Всюду. И -- для земли, и для символовъ вѣчности. Судится жалкій чалганецъ "барахсанъ" Макаръ съ Великимъ Тойономъ за неправый приговоръ. Судится чортяка съ Янкелемъ и Мельникомъ. Судится философъ Сократъ съ богами Олимпа. И всѣ -- съ тою же простотой и прямотой. И всѣ съ тою же -- неизмѣнною -- нравственной побѣдой.

   "Уступите же съ дороги, туманныя тѣни, заграждающія свѣтъ зари! Я говорю вамъ, боги моего народа: вы неправедны, олимпійцы, а гдѣ нѣтъ правды, тамъ и истина -- только призракъ. Къ такому заключенію пришелъ я, Сократъ, привыкшій изслѣдовать разныя основанія".

   Великолѣпный глубокомысленный разсказъ этотъ ("Тѣни"), вполнѣ достойный въ діалогѣ своемъ великаго философа, которому В. Г. Короленко поручилъ здѣсь роль резонера, можно считать автобіографическою аллегоріей и исповѣдью. Онъ долженъ былъ нравиться Л. Н. Толстому, если бы, конечно, онъ примирился съ прозрачностью, которая выдаетъ въ Сократовомъ "Невѣдомомъ" просто историческій авто-прогрессъ человѣчества и утверждаетъ, на мѣстѣ спущеннаго и компрометированнаго культа, гордую религію Разума. Но Достоевскій, если бы дожилъ, вѣроятно, пришелъ бы отъ "Тѣней" въ жестокое негодованіе, и гнѣвъ его, быть можетъ, раздѣлилъ бы Говоруха-Отрокъ -- православистъ, о которомъ Владимиръ Соловьевъ сказалъ, что онъ "вѣруетъ, какъ бѣсы: вѣруетъ и трепещетъ: Достоевскій причислилъ бы "Тѣни" къ разряду тѣхъ аллегорическихъ произведеній, которыя онъ такъ свирѣпо высмѣялъ въ пародіи на рукописную поэму Степана Трофимовича Верховенскаго ("Бѣсы"), гдѣ тоже "обладатель Олимпа убѣгаетъ въ комическомъ видѣ", и соединенное человѣчество поетъ гимнъ побѣдѣ и свободѣ своего коллективнаго духа, И любопытно, что Достоевскій былъ бы, пожалуй, правъ -- не въ гнѣвномъ смѣхѣ своемъ, а въ генеалогіи автора. В. Г. Короленко -- конечно, цѣликомъ вышелъ изъ того возвышенно-интеллигентскаго міросозерцанія, изъ "завѣщанія Грановскаго", которое Достоевскій сатирически хоронитъ въ лицѣ Степана Трофимовича. Послѣднему въ сыновья онъ, какъ извѣстно, навязалъ Нечаева, превративъ его также въ злобную каррикатуру. Но -- если бы у Степана Трофимовича, какъ у старика Карамазова, было нѣсколько сыновей, и хоть одинъ изъ нихъ-вышелъ бы такимъ, какъ мечталъ и воображалъ въ идеалѣ старый романтикъ, этотъ удачный сынъ былъ бы вылитый В. Г. Короленко. Безъ отцовской дряблости, тщеславія, безхарактерности, всезнающаго полузнанія. бѣлоручнаго барства, поверхностнаго вольтеріанства, дилетантской разбросанности, неразборчивости въ людяхъ и средствахъ, но съ отцовскимъ умомъ, талантомъ, вдохновеніемъ, отзывчивымъ сердцемъ, проницательнымъ чувствомъ красоты, съ отцовскою способностью къ изящному мышленію и точной діалектикѣ, съ отцовскимъ уваженіемъ къ исторической культурѣ, съ отцовскою твердою вѣрою въ всепобѣдную мощь человѣческаго Разума, съ отцовскимъ скептицизмомъ предъ всякою иною религіей или мистическою силою, съ отцовскимъ стремленіемъ освободиться отъ власти и обмановъ метафизическихъ величинъ. В. Г. Короленко, типическій передовой интеллигентъ-семидесятникъ, принялъ отъ Степана Трофимовича Верховенскаго, типическаго передового интеллигента сороковыхъ годовъ, законное идейное наслѣдство. Но -- онъ нашелъ въ себѣ характеръ, а характеръ указалъ ему боевое мѣсто въ громадно несущейся жизни; онъ прошелъ школу позитивнаго мышленія и выкроилъ изъ наслѣдственнаго родительскаго утопизма ясную практическую программу соціальной работы. Получилъ политическое воспитаніе не только у Добролюбова, Чернышевскаго, Елисѣева и Михайловскаго, который былъ ему старшій товарищъ, по и въ непосредственномъ культурно-освободительномъ служеніи народу, въ трудѣ, бѣдованіи, одиночествѣ и самообразованіи ссылки. Умѣлъ совершить то, о чемъ отцы лишь краснорѣчиво мечтали: принесъ себя въ жертву служенію своему и, неотрывно прикованный къ просвѣтительному долгу, пошелъ съ нимъ, какъ бодрый странникъ, радостно влачащій веригу свою, навстрѣчу скорбнымъ зовамъ измученнаго общества. Кстати,-- чтобы не забыть,-- объ идейныхъ странникахъ. Не странно ли, что въ кончинѣ Степана Трофимовича Верховенскаго Достоевскій чуть не дословно предсказалъ печальныя обстоятельства предсмертнаго бѣгства и кончены въ случайномъ захолустьи Льва Николаевича Толстого? А, если хотите, сходство легко поддается расширенію и дальше. Быть можетъ, всѣ щекотливыя несоотвѣтствія между домашней дѣйствительностью и общественнымъ ученіемъ, этикой и религіей Л. Н. Толстого, низведшія его въ родной семьѣ почти на ту же трагическую роль "подопечнаго", какою облекла Степана Трофимовича Верховенскаго въ своихъ Скворешникахъ Варвара Петровна Ставрогина, и, наконецъ, замучившія старика до рѣшимости необходимо бѣжать изъ Ясной Поляны, куда глаза глядятъ,-- быть можетъ, весь этотъ разладъ и развалъ истекалъ именно изъ того историческаго условія, что былъ этотъ великій отрицатель цивилизаціи и врагъ интеллигенціи -- самъ то -- по духу -- интеллигентомъ изъ интеллигентовъ: типическій человѣкъ пятидесятыхъ годовъ и, въ высшей степени, Степанъ Трофимовичъ Верховенскій!

   Съ тою только разницею, что евангеліе попало Толстому въ руки не за полчаса до смерти, какъ Степану Трофимовичу, но за сорокъ лѣтъ -- и любопытное сходство -- тоже изъ демократическаго "мѣшка книгоноши": отъ Сютаева, Бондарева....

   То мучительно-насмѣшливое -- сверху внизъ -- и въ то же время несомнѣнно завистливое -- снизу вверхъ -- отрицаніе, которымъ Достоевскій преслѣдовалъ вѣкъ и поколѣніе Степана Трофимовича (въ лицѣ хотя бы Тургенева) и породу его, не могло не отразиться въ потомствѣ Степана Трофимовича наслѣдственною расовою, такъ сказать, антипатіей.

   Короленко не только печатно признавался, что не любитъ Достоевскаго, но и призвалъ на. помощь себѣ еще другой могущій авторитетъ: Глѣба Ивановича Успенскаго.

   -- "Вы его любите?-- спросилъ Глѣбъ Ивановичъ. Я отвѣтилъ, что не люблю, но нѣкоторыя вещи его, напримѣръ, "Преступленіе и наказаніе", перечитываю, съ величайшимъ интересомъ.

   -- Перечитываете?-- переспросилъ меня Успенскій, какъ будто съ удивленіемъ и потомъ, слѣдя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:

   -- А я не могу... Знаете ли... у меня особенное ощущеніе.. Иногда ѣдешь въ поѣздѣ... И задремлешь... И вдругъ чувствуешь, что господинъ сидѣвшій противъ тебя... самый обыкновенный господинъ... даже съ добрымъ лицомъ... И вдругъ тянется къ тебѣ рукой... и прямо... прямо за горло хочетъ схватить... или что-то сдѣлать надъ тобой... И не можешь никакъ двинуться.

   Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ глядѣлъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушеніемъ, самъ почувствовалъ легкое вѣяніе этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описаніе очень близко къ ощущенію, которое испытываешь порой при чтеніи Достоевскаго".

   Разъ ужъ вспомнилъ я о покойномъ Говорухѣ-Отрокѣ, то не хочется отойти отъ него,-- когда то онъ въ другой разъ понадобится, но взявъ отъ него красивой характеристики литературнаго таланта В. Г. Короленко. Оговорокъ она требуетъ немногихъ, а подъ эстетическою ея частью, полагаю, безъ зазора совѣсти, можетъ подписаться обѣими руками каждый чуткій къ художеству человѣкъ, безразлично -- лѣвый или правый.

   

   Произведенія г. Короленко сразу располагаютъ къ себѣ читателя одного своею особенностью. Изъ-за этихъ произведеній ясно вырисовывается симпатичный образъ самого автора и невольно привлекаетъ къ себѣ. Читатель чувствуетъ, что авторъ много и скорбно задумался надъ ложными, болѣзненными и запутанными людскими отношеніями; но субъективное отношеніе автора къ явленіямъ жизни часто совпадаетъ съ объективною правдою, съ правдою самой этой жизни, а тонъ задумчивой, осмысленной и тихой грусти придаетъ рѣчи г. Короленко особую поэтическую прелесть. Читая его произведенія, какъ бы сживаешься съ авторомъ. Кажется, будто давнишній другъ, возвратившійся послѣ долгой разлуки, сидя у тлѣющаго камелька, разсказываетъ исторію своихъ скитаній, разсказываетъ и о себѣ, о томъ, что самъ пережилъ и перенесъ, и о другихъ, о томъ, что видѣлъ и слышалъ, А онъ видѣлъ много худого, но видѣлъ и хорошее. Онъ знаетъ жизнь, знаетъ ея темныя стороны, но знаетъ, что въ этой темнотѣ есть и просвѣты: онъ любитъ останавливаться на этихъ свѣтлыхъ точкахъ, любитъ указывать на нихъ. Онъ знаетъ цѣну людямъ, знаетъ, что это цѣна не высокая.

   

   (Это ужъ Говорухѣ такъ хочется, чтобы Короленко зналъ; какой-же иначе былъ бы Говоруха ученикъ Достоевскаго?).

   

   но тѣмъ болѣе онъ дорожитъ божественною искрою, таящеюся въ развращенной, падшей, потерявшей "образъ и подобіе" душѣ человѣческой. И онъ умѣетъ показать, какъ порой эта тлѣющая искра пробившись сквозь пепелъ, вдругъ вспыхнетъ и освѣтитъ все далеко кругомъ.

   

   (Очень вѣрное замѣчаніе. Говоруха писалъ это гораздо раньше, чѣмъ появился на свѣтъ разсказъ "Рѣка играетъ", гдѣ изумительно изображена такая чудотворная вспышка въ никудышномъ лѣнтяѣ, перевозчикѣ Тюлинѣ).

   

   Онъ знаетъ дѣну людской добродѣтели; знаетъ, что вѣдь это чистая случайность, если одинъ стоитъ наверху, а другой внизу, одинъ вознесенъ, а другой обезславленъ: онъ знаетъ цѣну людского мнѣнія, возносящаго и безславящаго; знаетъ, что это людское мнѣніе не проникнетъ и не можетъ проникнуть въ душу человѣческую, не можетъ не понять, что одинъ просто не имѣлъ случая и нужды переступить за. ограду закона, а другой, можетъ быть, и лучшій, и благороднѣйшій. переступилъ ее -- и, зная все это, нашъ авторъ по смущается внѣшностью; ему надо одно: отыскать искру Божію въ душѣ человѣческой, гдѣ бы ни вспыхнула эта искра -- въ душѣ ли оборваннаго бродяги, въ душѣ ли уличнаго вора или пропойнаго пьяницы, въ душѣ ли полудикаго Якута или пьяницы "попика", заброшеннаго судьбой къ этимъ полудикимъ Якутамъ. Онъ вѣритъ въ душу человѣческую и не вѣритътолько въ одно, въ фарисейскую добродѣтель. Онъ знаетъ что "оправданнымъ" ушелъ не добродѣтельный фарисей, а грѣшный мытарь, не смѣвшій даже поднять очи на небо и въ сокрушеніи только твердившій: "Господи! Буди милостивъ ко мнѣ грѣшному!" И вотъ вездѣ на тускломъ фонѣ жизни, среди жизненной лжи и путанницы, среди "гробовъ поваленныхъ, полныхъ тлѣнія и кистой", среди праздно болтающихъ, лгущихъ себѣ и другимъ, среди малодушныхъ и равнодушныхъ къ истинѣ, онъ старается отыскать этого "мытаря", бьющаго себя въ перси", посмотрѣть, что дѣлается тамъ, въ. глубинѣ его страдающей и измученной души, подсмотрѣть, какъ тамъ тлѣетъ и временами вспыхиваетъ яркимъ пламенемъ искра божественнаго огня... Осторожно прикасантся онъ къ язвамъ этихъ несчастныхъ, съ осторожною жалостью, съ осторожнымъ сочувствіемъ разсказываетъ объ ихъ страданіяхъ. Онъ знаетъ, что не только язвы своей, но и язвы чужой души позорно "выставлять на диво черни простодушной", а потому Избѣгаетъ малѣйшей утрировки и прикасается къ страданію съ тою стыдливою умѣренностью, которая характеризуетъ истинную доброту. Онъ понимаетъ, что "всѣ за всѣхъ виноваты", что есть и его вина во всемъ злѣ міра,-- значитъ нечего распинаться, значитъ стыдно лѣзть въ глаза со своимъ сочувствіемъ, со своимъ участіемъ.

   

   (Изъ другихъ мѣстъ брошюры ясно, что фразу эту, которая иначе звучала бы жестокою двусмысленностью, Говоруха понималъ въ томъ смыслѣ, что неприлично рисоваться состраданіемъ, рекомендовать себя напоказъ, какъ натуру, особенно тонко воспріимчивую къ горестямъ міра и спеціально приспособленную къ возмущенію ими).

   

   И когда онъ касается самыхъ скользкихъ сюжетовъ, это сознаніе даетъ ему возможность соблюсти тонкое чувство мѣры, составляющее главное условіе художественнаго разсказа. Этимъ нашъ авторъ отличается отъ безчисленныхъ нашихъ стихотворцевъ и беллетристовъ воющихъ и ноющихъ о людскомъ горѣ и о людскихъ страданіяхъ столь азартно, что поневолѣ приходитъ въ голову мысль, что они подобны "безстыдной нищей съ чужимъ ребенкомъ на рукахъ. Нашъ авторъ не судитъ, а лишь изображаетъ, осторожно и стыдливо прикасаясь къ язвамъ души, съ любовью подмѣчая всякое чистое движеніе этой души, стараясь, наконецъ, не скрыть душевныя язви своего ближняго, а покрыть ихъ своею любовью...

   Въ этомъ, мнѣ кажется, особенность отношеніи г. Короленко къ своему сюжету. Въ этомъ же, какъ увидимъ далѣе, и сила и слабость его дарованій. Сила -- въ оригинальной правдивости и задушевности общаго тона; слабость -- въ шаткости его миро созерцанія,

   

   (Не удивляйтесь странности обвиненія; это одна изъ лампадокъ, зажженныхъ во искупленіе хвалы еретику,-- Говоруха хочетъ сказать, что всѣмъ бы хорошъ Короленко, да вѣроисповѣданіе его не то).

   

   въ эскизности и туманности его изображеній.

   И, однако, странно. Пусть это недостатокъ -- эскизность и туманность, но именно этотъ недостатокъ придаетъ разсказу г. Короленко какую-то особенную прелесть.

   Именно этотъ недостатокъ сообщаетъ его разсказу колоритъ, той задумчивой и грустной поэзіи, которая такъ неотразимо дѣйствуетъ на душу человѣческую.

   Смотрите, вотъ сѣренькій, обыкновенный день; какою бѣдною и безцвѣтною кажется вся привычная обстановка, и эти сѣровато-грязные дома и эти намозолившія глаза улицы. Но вотъ наступила ночь, взошла луна, задернутая туманной дымкой, и льетъ на землю спой загадочный, мягкій, холодный свѣтъ,-- и все измѣнилось, все подернулось этимъ свѣтящимся туманомъ, измѣнилась и привычная обстановка, измѣнились дома, улицы, деревья, люди... Нѣтъ рѣзкихъ очертаній, нѣтъ яркаго изображенія; все выступаетъ изъ этого таинственнаго полусвѣта неясно и загадочно, по облеченное въ какую-то новую таинственную и поэтическую прелесть...

   Такое же впечатлѣніе производимъ мягкій и изящный, задумчивый и задушевный колоритъ разсказа г. Короленко; въ душѣ звучатъ снова какія-то давно замолкшія струны, что-то вспоминается, такое задушевное и грустное, чудится будто встаютъ вокругъ какія-то давно забытью образы -- "образы безъ лицъ, безъ протяженья и границъ",-- хочется снова вѣрить и любить, и плакать тѣми чистыми слезами, какими люди умѣютъ плакать только на порогѣ юности, когда въ душѣ еще по замерли подъ ледянымъ дыханіемъ жизни --

   

   "Негодованье, сожалѣнья,

   Ко благу чистая любовь"...

   

   А теперь вернемся на нѣсколько минутъ къ "Тѣнямъ" и Сократу. Въ спокойной, ровной, мягкой и въ то же время неуклонной убѣдительности самого В. Г. Короленко много чертъ, напоминающихъ Сократовъ духъ и методъ. Утотъ скромный и вѣжливый логикъ всегда ставитъ вопросъ ребромъ съ необыкновенною прямотою и даже рѣзкостью (не выраженій, а самой идеи) -- недаромъ же одинъ изъ глубочайшихъ и выразительнѣйшихъ его разсказовъ носитъ названіе "Парадоксъ",-- а затѣмъ терпѣливо водитъ противника вокругъ поставленнаго вопроса, не давая ему ни на шагъ увильнуть въ сторону:

   -- Постой, другъ. Кажется, ты имѣлъ въ виду какое-то заключеніе, и я боюсь, что ты свернулъ съ прямого пути. Скажи, добрый человѣкъ, куда клонится твоя нетвердая мысль? ("Тѣни").

   Спокойнымъ, ровнымъ голосомъ, не волнуясь, не злобясь, онъ разбиваетъ всѣ возраженія сведеніемъ ихъ къ абсурду и логически наводитъ на единственный выходъ, который возможенъ и въ который противникъ самъ, наконецъ, бросается, а, бросившись, со стыдомъ и смущеніемъ, видитъ:

   -- Да вѣдь это то самое положеніе, которымъ Короленко началъ нашъ диспутъ!

   Quod erat demonstrandum.

   Это совершенное владѣніе Сократовымъ методомъ, эта простота наведенія и способность къ естественнымъ сокрушительнымъ антитезамъ, обыкновенно, сопрягаются въ художественномъ талантѣ съ яркимъ юморомъ. Быть можетъ, нигдѣ всѣ сказанныя способности В. Г. Короленко сразу не высказались ярче, чѣмъ въ знаменитомъ юмористическомъ разсказѣ "Іонъ Кипуръ". Никто, какъ Короленко, не умѣетъ довести своего героя до послѣдовательнаго самоотчета и, черезъ логическій самоотчетъ, до совершеннаго самосознанія. Когда Короленко воюетъ съ негодяемъ, онъ никогда не говоритъ послѣднему, какъ крикнулъ бы гнѣвный сатирикъ, Ювеналъ, Салтыковъ, Мирбо: "ты подлецъ!" Нѣтъ,-- его система и цѣль вызвать въ негодяѣ работу самопровѣрки, послѣ которой тотъ самъ, если не вслухъ скажетъ, то про себя подумаетъ: "а вѣдь я... подлецъ! и не съ самоуслажденіемъ, какъ это у подлецовъ Достоевскаго бываетъ, и къ чему Достоевскій своимъ подлецамъ всегда какую-нибудь "инфернальную" лазеечку оставлялъ, но всего, озаренною свѣтомъ укоряющаго сравненія, душою -- нехорошо, обидно, по просту, по человѣчески, подумаетъ:

   -- Скверно-молъ, братъ Иванъ Петровичъ! Родила тебя мать человѣкомъ, а ты усовершенствовалъ себя въ двуногую свинью.

   Изъ практическихъ гражданскихъ выступленіи В. Г. Короленко, быть можетъ, всего ярче и глубже сказалась эта удивительная сила его прямой убѣдительности въ "Сорочинской Трагедіи" -- мрачной эпопеѣ о карательной экспедиціи (1905) старшаго совѣтника Полтавскаго губернскаго правленія, статскаго совѣтника Филонова, противъ злоупотребленій и звѣрствъ котораго Владимиръ Галактіоновичъ выступилъ съ открытымъ письмомъ. Спокойная логика фактовъ въ письмѣ этомъ неотразима.

   -- А если вы можете отрицать это, то я охотно займу ваше мѣсто на скамьѣ подсудимыхъ и буду доказывать, что вы совершили больше, чѣмъ я здѣсь могъ изобразить моимъ слабымъ перомъ.

   Сами власти были сконфужены и потрясены. Филонову было вмѣнено въ обязательство печатно отвѣчать на письмо Короленки. Филоновъ не успѣлъ написать отвѣта, такъ какъ на завтра, послѣ губернаторскаго требованія, былъ настигнутъ местью неизвѣстнаго террориста,-- убитъ на улицѣ выстрѣломъ изъ револьвера. Эта быстрая расправа положительно обрадовала, реакціонную печать, такъ какъ дала ей, несмотря на потерю важнаго черносотенца, прицѣпку, чтобы выставить В. Г. Короленко якобы подстрекателемъ къ убійству Филонова. Г. Шульгинъ не постыдился хватить эту клевету даже съ трибуны Государственной Думы. Возникло уголовное дѣло, цѣлый годъ В. Г. Короленко прожилъ подъ слѣдствіемъ. Состряпано было подложное "посмертное" письмо отъ имени убитаго Филонова, которое В. Г. Короленко, въ результатѣ систематическаго разслѣдованія, опредѣлилъ тройственною характеристикою:

   "Фактическая часть этого отвѣта -- явная неправда!

   Публицистическая -- наивнѣйшая инсинуація.

   Нравственная -- подлогъ отъ имени мертваго собрата!"

   Дѣло, какъ извѣстно, было прекращено за выясненіемъ совершенной правоты В. Г. Короленко и подтвержденіемъ обличенныхъ имъ безобразій покойнаго Филонова. По свидѣтельству самого В. Г. Короленко, виновникомъ смерти Филонова считали его не только враги, но и нѣкоторые друзья.

   "На другой день послѣ убійства Филонова ко мнѣ прямо изъ земскаго собранія явился крестьянинъ, мнѣ незнакомый, и съ большимъ участіемъ сообщилъ, что случайно слышалъ въ собраніи разговоръ какого-то чиновника съ кучкой гласныхъ. Чиновникъ сообщилъ, будто состоялось уже постановленіе объ арестѣ писателя Короленко. И мой незнакомый посѣтитель пришелъ, чтобы предупредить меня объ этомъ.

   Я поблагодарилъ его и затѣмъ спросилъ:

   -- Послушайте, скажите мнѣ правду. Неужели и вы и ваши думаете, что я, дѣйствительно, хотѣлъ убійства, когда писалъ свое открытое письмо?

   Онъ уже прощался и, задержавъ мою руку въ своей мозолистой рукѣ и глядя мнѣ прямо въ глаза, отвѣтилъ съ тронувшимъ меня деликатнымъ участіемъ:

   -- Я знаю... и много нашихъ знаетъ, что вы добивались суда. А прочіе думаютъ разно... Но...

   Онъ еще глубже заглянулъ мнѣ въ глаза и прибавилъ:

   -- И тѣ говорятъ спасибо".

   Трудно положеніе писателя, идущаго, какъ сквозь строй, по скользкой дорогѣ темно и быстро растущей легенды, между двумя рядами, изъ которыхъ одинъ смотритъ на тебя, какъ на преступника и убійцу, а другой -- какъ на героя-мстителя. Нужно имѣть воистину богатырское спокойствіе духа, чистоту помысла и страшную нравственную силу увѣренности въ своей вѣрѣ, въ своемъ чутьѣ, въ своей логикѣ, чтобы совершить такой тернистый путь, не оступившись ложнымъ шагомъ ни подъ ревомъ махающихъ кулаками враговъ, ни подъ аплодисментами ласково улыбающихся, въ благодарномъ заблужденіи, друзей. Писатель, въ жилахъ котораго бродитъ, вмѣстѣ съ кровью, хоть капелька демагогической отравы, быть можетъ, сумѣлъ бы съ достоинствомъ пройти мимо угрозъ, по врядъ ли утерпѣлъ бы, чтобы какъ нибудь, хоть однимъ глазкомъ, не пококетничать въ сторону улыбокъ. Великій демократъ выдержалъ искусъ, едва ли даже сто замѣтивъ. Печаленъ и строгъ доброжелательный голосъ его и -- направо онъ принесъ не сожалѣнія, налѣво не признательность, а обѣимъ сторонамъ преподалъ судъ справедливости -- повторилъ, не взявъ назадъ ни единаго слова, горькія, учительныя правды.

   

   "Впослѣдствіи не въ однихъ Сорочинцахъ при разговорахъ съ крестьянами объ этихъ событіяхъ мнѣ приходилось встрѣчать выраженіе угрюмой радости...

   -- Ничего,-- говорилъ мнѣ молодой крестьянинъ, у котораго еще лѣтомъ болѣли распухшія отъ ревматизма ноги У меня нога не ходятъ, а онъ не глядитъ на божій свѣтъ...

   Таковъ результатъ двухъ факторовъ: стоянія на колѣняхъ и вызваннаго этимъ чувствомъ мести за безнаказанныя насилія...

   Но это но то дѣло, которое начато было въ Полтавѣ независимою печатью. Мы вызывали эту толпу, еще недавно стоявшую на колѣняхъ, къ дѣятельному, упорному, сознательному и смѣлому отстаиванію своего права прежде всего законными средствами. Она слишкомъ скоро получила удовлетвореніе иное, болѣе сильное и трагическое мрачное...

   Мы потерпѣли неудачу. И я, можетъ быть, болѣе искренно, чѣмъ многіе сослуживцы покойнаго Филонова, былъ огорченъ его смертью. Не изъ личнаго сочувствія,-- послѣ всего изложеннаго я считалъ его человѣкомъ очень дурнымъ и жестокимъ... И не потому, что для меня съ этой смертью былъ связанъ рядъ волненій и опасностей, что за ней послѣдовалъ цѣлый годъ, въ теченіи котораго я былъ мишенью безчисленныхъ клеветъ, оскорбленій и угрозъ... Не потому, наконецъ, что эта кампанія, начавшись подложнымъ письмомъ въ Полтавѣ, перешла на столбцы правительственнаго органа и на парламентскую трибуну...

   А потому, что выстрѣлъ, погубившій Филонова, разрушилъ также то дѣло, которое было начато независимой печатью, которое я считалъ и считаю важнымъ и нужнымъ"...

   

   Говорухѣ-Отроку, какъ пылкому поклоннику Достоевскаго, очень хотѣлось найти въ творчествѣ Короленки излюбленную черту "смиренія". Ради этихъ поисковъ, притягивалъ онъ и цитаты изъ Достоевскаго, и цитаты изъ Тютчева. Но, въ концѣ-то концовъ, когда закрываешь его критическую брошюру, ясно чувствуешь, что авторъ либо грубо ошибся (что трудно: слишкомъ уменъ), либо грубо хитритъ, выдавая за смиреніе, дѣйствительно, основную черту творчества В. Г. Короленко -- спокойную искренность, съ которою пріемлетъ онъ и проводить въ жизнь "права человѣка". Голоса "свободы, равенства и братства" Говоруха-Отрокъ, самъ слишкомъ подавно знакомый съ ихъ нотами (въ семидесятыхъ годахъ Говоруха былъ революціонеромъ, судился по процессу 193-хъ, написалъ очень яркій передовой романъ; даже и по родству и по средѣ, окружавшей его юность, онъ принадлежалъ къ "лѣвой" группѣ русскаго общества: племянникъ Н. К. Михайловскаго), предпочелъ не узнать въ пѣсняхъ Короленка и -- на всякій случай -- смазалъ творимые послѣднимъ образы елеемъ смиренія изъ Пушкинской рѣчи автора "Братьевъ Карамазовыхъ". На самомъ дѣлѣ, быть можетъ, во всей русской литературѣ нѣтъ писателя болѣе "гордаго", чѣмъ В. Г. Короленко. Но гордость то его особенная: это -- гордость человѣческаго коллектива, сознавшаго свое достониство и силу, дружно работающаго, чтобы отстоять ихъ даже въ самой малой индивидуальной частицѣ своей. Частицамъ же коллектива -- какое основаніе, какой смыслъ, какая польза, какое право гордиться одной передъ другою? Онѣ -- всѣ равны, всѣ однородны, всѣ необходимы, и свобода, которую ищетъ и находитъ ихъ цѣлое, свѣтитъ одинаково въ каждой изъ нихъ, и для каждой изъ нихъ она -- одинаковое право. Внутри коллектива нѣтъ мѣста гордости. Гордость его обращена на борьбу съ внѣшними силами -- переживаніемъ старой первобытности, стараго человѣческаго разобщенія, старыхъ звѣрствъ, предразсудковъ и страховъ. Афоризмъ, семь лѣтъ тому назадъ обращенный въ формулу новаго русскаго міра: "Человѣкъ -- это звучитъ гордо!" -- раздался изъ устъ писателя, который считаетъ Короленко своимъ духовнымъ учителемъ. И, конечно,-- кто бы могъ понятъ и угадать будущаго пѣвца "бывшихъ людей-глубже и теплѣе, чѣмъ авторъ "Парадокса" и "Въ дурномъ обществѣ"?

   -- Человѣкъ созданъ для счастья, какъ птица для полета.

   Это ступень Короленки.

   -- Человѣкъ -- это -- звучитъ гордо!

   Ступень М. Горькаго.

   Въ одномъ разсказѣ Короленки ("Морозъ") "человѣческая порода" обозвана "подлою" -- какъ будто нарочно для того, чтобы контрастомъ дѣйствія подчеркнутъ:

   -- "Смотрите, какая дивная сила человѣкъ! какъ много прекраснаго и чистаго остается въ немъ даже въ "подлый" моментъ паденія его животной натуры!

   Герой этото разсказа, Игнатовичъ, идеалистъ и романтикъ, воспитанный на Красинскомъ, Словацкомъ и Мицкевичѣ, имѣлъ "какое то преувеличенное представленіе о человѣкѣ, о его божественномъ началѣ, объ его титаническомъ значеніи".

   "Есть у Мицкевича одно стихотвореніе: кто-то, какое-то огромное Я поднялось въ надзвѣздныя высоты... Кругомъ головы вѣнецъ изъ солнцъ, руки онъ возложилъ на звѣзды, и ихъ хоры, какъ клавиши, звучатъ созданной имъ міровой симфоніей".

   Судебный слѣдователь Сокольскій, отъ имени котораго ведется разсказъ, не понимаетъ восторговъ Игнатовича, но мученическій апоѳозъ Игнатовича, въ который мало-по-малу развиваетъ разсказъ свой Короленко, ясно говоритъ, что Короленко-то его понялъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и выразительно указываетъ намъ, откуда и въ самомъ то Короленкѣ впервые вспыхнула и пламеннымъ столпомъ взвилась его Религія Человѣка... Романтики... Словацкій, Мицкевичъ, Красинскій... Ну, какъ же не наслѣдникъ Степана Трофимовича Верховенскаго?

   Никогда и никто, кажется, не причислялъ В. Г. Короленко къ "богоборцамъ". Это -- потому, что богоборчество у насъ, благодаря кривляніямъ мистиковъ, сдѣлалось синонимомъ байроническихъ (но, увы, не Байроновыхъ!) словъ, крика, риторики, громкой фразы, театральнаго жеста и позы, нашедшихъ себѣ высшее выраженіе въ произведеніяхъ г. Л. Андреева, начиная съ "Жизни Человѣка". Всѣ эти трагикомическія орудія, конечно, совершенно чужды В. Г. Короленку -- творцу, привычному работать средствами простыми, пріемами логическими, въ порядкѣ почти научной строгости. В. Г. Короленку совершенно не свойственно костюмироваться титаномъ, ревѣть трескучіе монологи, громоздить Оссу на Пеліонъ, замахиваться палицею въ пустое пространство и швырять въ небо камнями, имѣющими злую привычку повиноваться закону тяжести, а потому трагикомически падающими на макушки тои толпы, что ими лукается. Больше того: В. Г. Короленко никогда, не нарушилъ свободы совѣсти не только оскорбленіемъ, но даже рѣзкимъ отрицаніемъ чіей-либо чужой, встрѣчной религіи. Хотя бы то была первобытная вѣра вотяковъ, едва вышедшихъ за порогъ фетишизма. Хотя бы то была "ущербленная и тоскующая" мечта Микеши ("Государевы ямщики"), который, въ голыхъ, холодныхъ, безнадежныхъ утесовъ сибирской рѣки, уповалъ на "худенькаго Бога:"

   -- Хоть худенькій-худой, ну, все еще сколько-нибудь дѣламъ те править.

   В. Г. Короленко, въ этомъ разсказѣ, добрѣе даже Луки изъ "На днѣ" М. Горькаго. Тотъ Лука то, отъ прямого вопроса Васьки Пепла:

   -- Слушай старикъ: Богъ есть?

   увильнулъ двусмысленнымъ афоризмомъ:

   -- Коли вѣришь, есть; не вѣришь, нѣтъ. Во что вѣришь, то и есть.

   Короленко, въ подобномъ же испытаніи, пощадилъ темнаго, какъ ночь, Микешу отъ раздвоенія мысли, которое растерзало бы безнадежностью скудный дикарскій умишко его.

   -- Другіе говорятъ... никакой Богъ нѣту... Ты умной, бумага пишешь... Скажи, -- можетъ это быть?

   И Короленко отвѣтилъ "съ невольной лаской въ голосѣ":

   -- Не можетъ быть, Микеша.

   На высотахъ торжествующаго разума, онъ помнитъ желѣзные законы исторической эволюціи прогресса и знаетъ, что есть въ ней, внизу, глубоко, ступень, когда погасить религіозный свѣтъ въ человѣкѣ значитъ обречь его на отчаянье во тьмѣ: вмѣсто свободы, оковать его рабствомъ; вмѣсто движенія впередъ, осудить на застой или даже толкнуть къ понятному ходу. Пожалѣлъ Короленко Микешу и не далъ ему отрицанія, непосильнаго его "разуму", не ударилъ ею тою правдою, которая "можетъ, обухъ для тебя" ("На днѣ"). Между тѣмъ, если есть на Руси художественный писатель, заслуживающій имени богоборца, то это именно В. Г. Короленко, великій разрушитель миѳовъ и авторитетовъ мистическаго міровоззрѣнія, послѣдовательнѣйшій монистъ, никогда не нуждавшійся ни для обоснованія этики, ни для проникновенія въ тайну природы, ни для движенія прогресса, въ гипотезахъ и допущеніяхъ, высшихъ человѣческаго разума. Такимъ же твердымъ носителемъ позитивной вѣры въ единство и высокое благородство самосовершенствующейся матеріи былъ Антонъ Чеховъ. Но въ немъ эта вѣра была -- для себя, а въ міръ она поступала, такъ сказать, безъ предварительнаго намѣренія, лишь какъ духъ его объективнаго письма, лишь какъ неизмѣнный признакъ его "атомистическаго" наблюденія. Короленко уступаетъ Чехову въ тонкости психологической прозорливости, вѣрнѣе даже будетъ сказать, въ разнообразіи оттѣнковъ ея выраженія, въ пестромъ искусствѣ разлагать каждое психологическое явленіе на такіе дробные свѣта и жидкія тѣни, которыхъ въ единствѣ его иногда и самъ Достоевскій не разглядѣлъ бы. Но зато Короленко сильнѣе Чехова въ обобщенія и -- чего Чеховъ совсѣмъ не умѣлъ -- онъ умѣетъ сложить свое обобщеніе въ формулу и преподать свою формулу людямъ,-- умѣетъ учить.

   Все этическое значеніе Чехова создалось рѣшительно помимо его умысла -- одною несравненною силою и правдою его художественнаго изображенія, да общимъ настроеніемъ духа, усталаго въ пошлости вѣка. Всякій разъ, когда А. П. пробовалъ выступить въ роли нарочнаго моралиста или, вообще, учительнаго мыслителя на заданную (хотя бы и самимъ собою) этическую тему, онъ будто терялъ свой творческій инстинктъ и писалъ вяло и плохо. Наоборотъ, Короленко именно тогда-то и силенъ особенно, когда учитъ. Онъ -- прежде всего -- просвѣтитель и моралистъ. Быть можетъ, ни одинъ фактъ въ жизни его, богатой опытомъ и наблюденіемъ, не былъ имъ принятъ непосредственно, инстинктивно, механическимъ воспріятіемъ -- не продуманно, не прочувствованно, безъ критическаго взвѣшиванія, безъ этической примѣрки, безъ приглядки: что изъ наблюденнаго факта должно для общественнаго строя воспослѣдовать и какъ онъ можетъ бытъ попользованъ въ общую выгоду Религіи Человѣка и, въ частности, для цѣлей современной общественной морали. Изъ далекихъ "Огоньковъ" на темной сибирской рѣкѣ выросло одно изъ самыхъ бодрыхъ, нужныхъ и во время (1900) сказанныхъ "стихотвореній въ прозѣ" русской политической музы. Встрѣча съ перевозчикомъ Тюлинымъ ("Рѣка играетъ") вылилась, во истину, "перломъ созданія": выросъ новый всероссійскій типъ Обломова снизу. Обратите вниманіе на Тюлина,-- писалъ мнѣ подавно М. Горькій,-- въ томъ, что наверху Обломовъ, а внизу Тюлинъ,-- фатумъ русскаго прогресса".

   Въ лицѣ В. Г. Короленки мы имѣемъ совершенно исключительный примѣръ художественнаго дидактика, въ его литературномъ творчествѣ нѣтъ ни одной строки, которая не была бы прекрасна, и ни одной, которая была бы сказана напрасно и случайно. Этикъ и соціологъ,-- онъ мыслитъ научно и цѣлесообразно, истинный поэтъ,-- онъ мыслить образами. Благодаря этому счастливому сочетанію, никто не превзошелъ В. Г. Короленко въ формѣ "учительскаго сказанія", столь популярной и любимой у насъ на Руси. "Тѣни", "Сказаніе о Флорѣ", "Огоньки", "Старый Звонарь" -- по глубинѣ и силѣ убѣжденія, по изяществу и твёрдости мысли, по красотѣ языка, не имѣютъ себѣ равныхъ въ русской литературѣ, не исключая даже однородныхъ опытовъ Л. Н. Толстого. Благодаря тому же счастливому сочетанію, Короленко -- необыкновенный мастеръ общественнаго "символа". Въ этомъ отношеніи онъ часто возвышается на уровень Салтыкова и Глѣба Успенскаго, со вторымъ изъ которыхъ у него вообще много соединяющихъ нитей живого, сердечнаго сродства: никто прекраснѣе Короленки не писалъ о бѣдномъ, безвременно угасшемъ, Глѣбѣ Ивановичѣ. Кто не знаетъ чудеснаго разсказа Короленки о томъ, какъ "Рѣка играетъ"? Свое могущество въ этомъ родѣ творчества Короленко и самъ знаетъ, потому что неоднократно дерзалъ посягать на дидактическіе опыты, которые подъ перомъ всякаго другого неизбѣжно оказались бы скучными, утомительными, внѣ художества. Таковъ его "Слѣпой Музыкантъ" -- этюдъ, въ полномъ смыслѣ слова, "тенденціозный", но не старѣющій вотъ уже добрыя тридцать лѣтъ. И сколько разъ, отъ лучшихъ людей русскаго искусства, отъ великихъ музыкантовъ, пѣвцовъ, актеровъ, случалось мнѣ слышать признанія, впослѣдствіи обобщенныя мною въ устахъ артиста Андрея Берлоги, героя романа "Сумерки Божковъ":

   Берлога. Я двадцать разъ уже разсказывалъ тебѣ, почему я не пошелъ во врачи, учителя, адвокаты, ремесленники, но вотъ -- сдѣлался пѣвцомъ....

   Елена Сергѣевна. Ну, да, отлично помню: тебя толкнулъ въ оперу "Слѣпой Музыкантъ".

   Берлога. Да! "Слѣпой Музыкантъ"! Великая поэма любви искусства къ страдающему человѣчеству! Она объяснила мнѣ, зачѣмъ нисходятъ въ души наши таинственные дары художественнаго творчества, зачѣмъ вспыхиваютъ святые огни талантовъ, и какъ надо хранить и разжигать каждую драгоцѣнную искру ихъ въ пользу и счастіе ближняго. Она научила меня, что въ человѣкѣ -- нѣтъ ничего своего, и, чѣмъ лучше то, что въ немъ есть, тѣмъ меньше оно -- его, тѣмъ больше принадлежитъ оно всѣмъ и должно служить всѣмъ. Человѣкъ долженъ отдать людямъ лучшее, что въ немъ есть! Этимъ строится и живетъ общество".

   Изъ всѣхъ учителей нашего общества, В. Г. Короленко всегда представлялся мнѣ (лично я его только однажды видѣлъ, совсѣмъ молодымъ, именно, когда онъ только что вернулся изъ ссылки) самымъ симпатичнымъ, полезнымъ и дѣльнымъ. Потому что онъ -- учитель вровень съ учениками, учитель-товарищъ. Школа его дружеская, наука его ясная, практическая, прикладная, уроки его -- строго предметные, прямые уроки живой дѣйствительности, которая непосредственно окружаетъ насъ и вопіетъ къ намъ. Не о религіозныхъ и философскихъ синтезахъ вопіетъ, а вотъ -- какъ съ нею, да не съ дѣйствительностью "вообще", а вотъ -- "какъ съ этою-то самою, вопіющей-то предъ нами, дѣйствительностью сдѣлаться, притомъ не въ будущемъ золотомъ вѣкѣ, а подай здѣсь, на глазахъ, сейчасъ. Человѣкъ глубокаго и дѣятельнаго гражданскаго сознанія, онъ желѣзною волею сдержалъ въ себѣ ту хаотическую способность раскидываться безпредѣльнымъ умозрѣніемъ, въ которой и счастье, и несчастье, едва ли не всякаго большого русскаго таланта. Намѣтилъ себѣ обширный кругъ дѣятельности, трудной и почти чернорабочей, но цѣлесообразной и насущно необходимой, и всю экономію сдержанной и собранной энергіи отдалъ въ эту дѣятельность, которая поэтому и исполнилась необычайнымъ успѣхомъ -- великою пользою общественною и великою красотою творческой личности самого труженика. Короленко -- человѣкъ земли со всею самодовлѣющею полнотою и красотою ея, и тому человѣку, который понимаетъ, что онъ земля есть и въ землю вернется, а затѣмъ будетъ изъ тебя лопухъ расти или фіалка, если больше нравится,-- хорошо и бодро чувствуется такому человѣку въ его присутствіи, внимая его слову, читая его мысли. Опорна и утѣшительна для него твердая и ясная вѣра писателя, не ищущаго для человѣчества иныхъ внѣшнихъ хозяевъ, кромѣ могущественнаго интеллекта, неутомимо выработываемаго прогрессомъ всечеловѣческаго коллектива. Когда этическій прогрессъ въ странѣ, которая имѣетъ счастье звать этого прекраснаго писателя своимъ, тормозится, падаетъ, пятится въ реакцію,-- первый рабочій, который выростаетъ у испорченной машины, чтобы починить ее и двинуть на должный ходъ,-- всегда В. Г. Короленко. "Голодный Годъ", "Мултанское дѣло", "Павловка", "Борьба съ погромами", "Сорочинская трагедія" и, наконецъ, величайшая изъ всѣхъ гражданскихъ заслугъ В. Г. Короленко, "Бытовое Явленіе", надъ которымъ предсмертно рыдалъ Л. Н. Толстой,-- всѣмъ памятныя мѣты благородныхъ вмѣшательствъ, которыми В. Г. Короленко воевалъ за жизнь человѣческую. Воевалъ противъ стихійной бѣды голода, упавшей на народъ въ условіяхъ государственной безпомощности; противъ насилій суевѣрія просвѣщеннаго и властнаго, обрушившагося на суевѣріе дикое и темное безпощадностью предубѣжденнаго суда; противъ насилій грубой бюрократической силы надъ слабыми, которые ея опекѣ ввѣрены; и, наконецъ, противъ величайшаго позора и ужаса современной Россіи -- смертной казни. На Руси много писателей "моднѣе" В. Г. Короленко, а шумнѣе -- о томъ ужъ нечего и говорить. Но нѣтъ на Руси другого писателя, которому общество такъ любовно и твердо вѣрило бы, на котораго оно съ большимъ упованіемъ полагалось бы, въ которомъ полнѣе видѣло бы все хорошее, что есть въ переживаемомъ вѣкѣ, въ котораго оно чаще глядѣлось бы, какъ въ свою честь и совѣсть. Великій примѣръ -- носитель и учитель -- "общественной порядочности, В. Г. Короленко, какъ зеркало "русской совѣсти", не тускнѣлъ даже при жизни и въ сосѣдствѣ Л. Н. Толстого. Роли ихъ въ общественномъ вліяніи были разграничены опредѣленно. Если роль Л. Н. Толстого, какъ perpetuum mobile совѣсти въ религіозной отвлеченности мысли и чувства, была шире задачами и полетомъ, то роль В. Г. Короленка, какъ совѣсти въ постоянномъ прикладномъ дѣйствіи, ближе къ жилому будничному міру, нагляднѣе въ скромной, увѣренной своей работѣ и полезнѣе прямыми, непосредственными результатами въ конкрегѣ мѣста и времени.

   Было бы странно, даже глупо мѣрять ростъ Толстого и Короленко, какъ творческихъ способностей, какъ природнаго одаренія: человѣка-стихіи и человѣка-человѣка, Это, право, все равно, что спросить бы: кто лучше -- Шекспиръ или Атлантическій океанъ? (В. Гюго, положимъ, сравнивалъ). Венера Милосская или Эльбрусъ? Бетховенъ или законъ Архимеда? Но земной человѣкъ о земномъ и думаетъ и къ землѣ его тянетъ. Этимъ земнымъ тяготѣніемъ полонъ В. Г. Короленко, и необыкновенно онъ въ немъ близокъ намъ, обыкновеннымъ смертнымъ людямъ русской дѣйствительности,-- близокъ, милъ и дорогъ. Велика его любовь къ землѣ и велика принесенная въ прикладную, прямую пользу ей, жертва.

   Какого великаго художника задавилъ въ себѣ талантливый публицистъ и редакторъ Короленко! И -- какъ тихо, просто, безъ фразъ и предвареній urbi et orbi, онъ, въ свое время, осудилъ себя въ жертву эту и заклалъ свой беллетристическій талантъ на жертвенникѣ публицистическихъ всесожженія. Изъ всѣхъ литературныхъ жертвъ, полученныхъ русскимъ обществомъ, уходъ Короленко изъ царственной области художественно-прекраснаго въ чернорабочую область прикладной служебной пользы -- самая выразительная и величавая. Откровенно скажу: художественное самообузданіе Короленко для меня всегда представлялось подвигомъ, гораздо болѣе труднымъ и томительнымъ, чѣмъ художественное отреченіе Л. Н. Толстого. Послѣдній всегда находилъ широкое заполненіе пробѣла, расширившагося на мѣстѣ изгнаннаго изъ жизни художества, въ гимнастикѣ религіозной мысли. Въ его опрощеніи была благодарная почва для самоутѣшенія большой, ушедшей внутрь себя, личности. Онъ самосовершенствователь и уставщикъ, "старецъ" Зосима культурно-религіознаго скита. Онъ былъ первый -- и остался первымъ. Да нѣтъ! что я! Толстой-художникъ былъ великъ и славенъ только всероссійски. Толстой Ясной Поляны сталъ первою величиною въ очереди всемірной славы, сталъ центромъ мірового вниманія и поклоненія. Каждый ударъ сохи Толстого находилъ своего Сергѣенко, каждый кирпичъ, имъ задѣланный въ стѣну либо въ печь, обрѣталъ своего Тенеромо. Но не было ни Сергѣенко, ни Тенеромо при томъ, когда рука, написавшая "Слѣпого музыканта" и "Рѣка играетъ", задѣлывала въ стѣну "Русскаго Богатства" кирпичи ежемѣсячныхъ обозрѣній, когда талантъ, способный создавать искусство. Тургенева чудесамъ равное, усаживалъ себя за репортажъ Мултанскаго дѣла, голоднаго года, сорочинской трагедіи.

   

   Онъ, умѣя побѣждать,

   Сѣлъ букварь учить --

   Все затѣмъ, чтобы опять

   Родинѣ служить.

   

   Короленко -- въ моемъ воображеніи,-- огромное, безнаградное, самодовлѣющее чувство культурнаго долга, ровное, увѣренное, неутомимое, непоколебимое. Бѣлыя руки, убѣжденно ушедшія въ черную работу -- да не ту, которая самимъ понравилась и смѣшала дѣло съ забавою, а ту, которую указала, какъ очередную, общественная минута. "Поэтомъ можешь ты не быть, но гражданиномъ быть обязанъ". Ни въ русской литературѣ, ни въ общей европейской не вижу я сейчасъ никого, кто съ большею послѣдовательностью и строже Короленко примѣнялъ бы къ себѣ этотъ суровый завѣтъ. Гражданинъ требовательно и цѣльно заслонилъ поэта и рѣдко выпускаетъ его погулять на художественномъ творчествѣ, точно рабочаго -- на воскресный отдыхъ. И "Исторія моего современника" убѣждаетъ, что такъ было всегда. Дѣтство Короленко -- поэтически-наблюдательное, полное прекрасныхъ страданій и отрадныхъ гнѣвовъ глубокой и честной души -- дѣтство будущаго гражданина. Именно въ этомъ глубокая поучительность книги, ея пригодность я даже необходимость для каждаго, пріобрѣтающаго сознательность, русскаго отрока и, тѣмъ болѣе, юноши. Это -- повѣсть о томъ, какъ росъ великій культурный работникъ на русскій народъ, чѣмъ питалась его психологія, какія силы вошли въ умъ его и залегли фундаментомъ его міровоззрѣнія.

   Благоухающая книга! Иначе не умѣю опредѣлить "Исторію моего современника". Какое чистое дѣтство! Какая чудная семья! Какая высокая школа благородства! Вотъ книга -- равно нужная и взрослымъ, и дѣтямъ. Къ послѣднимъ онъ пришелъ на смѣну "Семейной хроникѣ" и "Дѣтскимъ годамъ Багрова внука", которые становятся непонятны, потому что вымерло ихъ общество и разрушилась чарующая природа, на смѣну "Дѣтству и отрочеству", потому что и Толстой современному ребенку приходится уже прадѣдомъ. А дѣти, въ историческомъ кругозорѣ, дальше дѣда заглядывать не любятъ, настоящіи же ихъ интересъ -- "какъ были маленькими отецъ и мать".

   Художественно разсказанныхъ помѣщичьихъ дѣтствъ, окруженныхъ крѣпостнымъ правомъ, русская литература хранитъ много. Аксаковъ, Толстой, Гончаровъ, Кущевскій, Писемскій, даже Марковъ. Но впервые повѣствуется художественно, вровень съ тѣми старыми, дѣтство русскаго интеллигента, покинувшаго дѣтскую въ эпоху великихъ реформъ, а гимназію -- въ 1871 году, такъ поворотно-роковомъ въ исторіи реакціи.

   Родители, которые хотятъ, чтобы дѣти ихъ выросли честными людьми и съ раннихъ лѣтъ знали, понимали и любили народъ свой, должны сдѣлать "Исторію моего современника" настольною книгою для потомства своего, уже въ такъ называемомъ "среднемъ дѣтскомъ возрастѣ" лѣтъ въ 12-13. И, въ награду за это, кромѣ честной мысли, кромѣ благоухающаго благородства словъ и образовъ, дѣти усвоятъ себѣ еще русскій языкъ Короленко -- простой, звучный, богатый, льющійся въ душу свѣжею, трезвою волною. Совсѣмъ мы отвыкли отъ такого письма. Захватываетъ и несравненно умиляетъ его хрустальная чистота, его акварельная прозрачность и нѣжность, тихое эпическое спокойствіе, мягкій,-- какъ цвѣтущая степь, благовонный,-- лиризмъ.

   В. Г. Короленко -- тема, на которую человѣкъ, любящій литературу и жизнь живую, можетъ говорить безконечно. Прекращаю, потому что боюсь удлинить статью. Можетъ быть, и то, что и написалъ, уже длинно, но -- что же дѣлать? Люблю я этого автора и, чѣмъ старше живу, тѣмъ ближе становится мнѣ образъ его и тѣмъ теплѣе свѣтитъ въ душу. Хорошо вѣрится въ человѣка, когда изучаешь Короленко. Нагляднѣе чувствуешь и понимаешь безпредѣльную прекрасность и благородство породы, быть особью, въ которой ты призванъ,-- честь стоять на ея высотѣ, славу и гордость поднять ее еще хоть на линію выше, позоръ и срамъ -- уронить ее, попятиться обратно къ образу и подобію звѣриному. И еще люблю я въ Короленко то, что -- великій учитель и образецъ человѣческой свободы, нравственности и общественной порядочности,-- великій разрушитель суевѣрій и маскированныхъ идолопоклонствъ, самъ онъ, въ простомъ демократическомъ существѣ своемъ, во всей своей литературной и гражданской личности, не имѣетъ рѣшительно никакихъ задатковъ и элементовъ, чтобы превращеннымъ быть въ живого святого, въ движущійся кумиръ, въ разсадникъ и источникъ новаго суевѣрія, въ которомъ старая мистическая змѣя только перемѣнила изношенную выползину на новую. Небожительствами и богостроительствами на Руси было и есть -- хоть пруды пруди, а человѣкоустройства -- никакого. В. Г. Короленко -- одинъ изъ немногихъ, обрекшихъ свой художественный талантъ и соціальное значеніе этому реальному подвигу, а тѣ, кто еще съ нимъ -- либо его младшіе товарищи, либо прямые его ученики. Двадцать пять лѣтъ отдежурилъ онъ воеводою передового полку, безсмѣннымъ хранителемъ боевыхъ позицій общественнаго прогресса -- съ тѣхъ поръ, какъ сибирскій плѣнъ возвратилъ его непоклонную голову свободѣ и дѣятельности въ Россіи. Воздадимъ же на этомъ выразительномъ рубежѣ честь и славу великому русскому человѣкостроителю! Многая лѣта доблестному художнику и низкій ему поклонъ!

Александръ Амфитеатровъ.

   Fezzano.

   1911. II. 14.

   

   P. S. Оффиціознал газета "Россія", возражая на то мѣсто январьскихъ "Пестрыхъ Главъ", гдѣ я упоминалъ о провокаціонныхъ попыткахъ поссорить европейцевъ съ русскою эмиграціей, говоритъ, между прочимъ:

   "Развѣ стрѣльба въ банкира вмѣсто П. Н. Дурново была провокаціей? И развѣ провокаторы разстрѣливали полицейскихъ въ Лондонѣ? Если это реализмъ, то такой, который въ общежитіи называется выдумкой и ложью, понятной со стороны писателя, махавшаго въ Парижѣ газеткой "Красное Знамя", но едва ли допустимой бъ серьезномъ критикѣ русской общественности".

   Ни въ какого "банкира, вмѣсто П. Н. Дурново (эка что вспомнили! сколько этому годковъ то?), стрѣльбы не было. Мюллеръ, убитый "вмѣсто Дурново", психически анормальною Леонтьевою (она, отбывъ срокъ тюремнаго заключенія, теперь помѣщена въ больницу для душевно-больныхъ), банкиромъ не былъ. И дурного отношенія къ русскимъ леонтьевская исторія отнюдь не вызвала. Я самъ тогда жилъ въ Швейцаріи и, какъ разъ на другой день по выстрѣлѣ Леонтьевой, читалъ лекцію въ Montreux. Отношенія испортились много позже. А слово "банкиръ", у потребленное "Россіей", выдастъ, что ей извѣстна прошлогодняя лозаннская исторія вооруженной экспропріаціи у армянина, котораго "почитали банкиромъ". Эта экспропріація возмутила протестами всю эмиграцію. Она была всецѣло состряпана провокаторами, равно какъ и другое однородное дѣло въ Женевѣ. Ихъ я и имѣлъ въ виду, когда говорилъ о "прескверныхъ преступленіяхъ", организованныхъ провокаціей. Что касается допроса о лондонскомъ преступленіи, то, во-первыхъ, не очень-то добросовѣстно со стороны оффиціозной газеты предлагать вопросъ, на который ужъ отвѣчепо въ моей статьѣ нѣсколькими строками ниже -- указаніемъ на вредное вліяніе анархическихъ насилій. Во-вторыхъ, если бы сотрудникъ "Россіи" внимательно читалъ англійскія и итальянскія газеты (и не соціалистическія либо радикальныя, а. даже, напримѣръ, буржуазное "Corriere della Sera"), то онъ не ставилъ бы своего вопроса съ такою категорическою смѣлостью. Въ значительной части итальянской печати, со словъ англійской, прямо высказана была увѣренность, что лондонское преступленіе -- косвенный плодъ провокаціи, желавшей вывести англійскую полицію изъ ея равнодушной терпимости къ анархистамъ. А германскіе оффиціозы даже со злорадствомъ писали:-- Сколько разъ прусская полиція предупреждала лондонскую объ анархистахъ, переселяющихся въ Англію. Лондонская полиція пренебрегала указаніями. За то теперь и платится!.. Вообще, освѣдомленность "Россіи" о заграничныхъ дѣлахъ слабенѣка -- настолько, что она ежемѣсячный, довольно толстый журналъ почитаетъ газетой. Лондонское преступленіе -- дѣло печальное, горькое, жестокое. Но фраза "Россіи" о "разстрѣляніи полицейскихъ въ Лондонѣ" звучитъ юмористически, когда вспомнишь, что пресловутая осада двухъ человѣкъ отрядомъ полицейскихъ, отрядомъ пожарныхъ и отрядомъ шотландской гвардіи, была злобно высмѣяна самими англичанами на митингахъ выборной агитаціи, и Чорчиллю пришлось отвѣчать на язвительные о ней запросы.

А. А.

"Современникъ", кн. II, 1911

   

икаго труда своего,-- на кладбищѣ народа, который его не читалъ и не знаетъ; для котораго онъ былъ не болѣе, какъ пріятный анекдотъ -- любезный, богатый и остроумный boyard russe, "имѣющій несчастіе" находиться въ оппозиціи своему правительству, въ которомъ онъ совершенно забытъ, которому имя его ничего не говоритъ, прахъ его давно не нуженъ. Изрѣдка забредетъ русскій туристъ -- долго ищетъ забытую могилу: кладбищенскіе сторожа даже не умѣютъ показать, гдѣ лежитъ Герценъ! Наконецъ, натыкается на нее, по примѣтѣ общеизвѣстнаго памятника Забѣллы, къ сожалѣнію, совсѣмъ не такъ величественнаго, какъ воспѣлъ Надсонъ. Въ статуѣ есть сходство и выраженіе, но она мелка для "монумента" и -- могила, что ли, подъ нею, осунулась?-- изъ года въ годъ принимаетъ все болѣе и болѣе приземистый видъ. Разрастаніе кладбища забыло Герцена въ заброшенномъ углу, въ ямѣ стараго погоста. Загаженный птицами монументъ, на заросшей могилѣ чей-то давній, рыжій, бѣдный вѣнокъ... Рядомъ -- старые памятники, разрушеніе гробовъ... Время равнодушно глядитъ изъ стѣнныхъ щелей и медленною капелью изъ нихъ лѣниво шепчетъ:

   -- Это было давно, давно... Это здѣсь уже никому не нужно, не нужно....

   Превосходно сдѣлали поляки, что вывезли прахъ Мицкевича и Словацкаго съ чужбины на краковскій Вавель. Великая власть -- національный пантеонъ! Когда-нибудь Петербургъ, или Москва встрѣтятъ изгнанный прахъ Герцена съ такимъ же благоговѣйнымъ торжествомъ, какъ Франція встрѣчала, возвращенный со св. Елепы, гробъ Наполеона, но, некуда -- увы! кругомъ мерзость запустѣнія, мшистое время и властный лепетъ капели:

   -- Это было давно, давно, давно...

   Левъ Толстой -- первая русская сила, которая заставила Европу признать себя, an und für sich, безусловно, отъ уровня и правилъ западной культуры, внѣ ея прикладной служебности, безъ присяга на Парижъ, Берлинъ и Лондонъ, въ пророческой обособленности и повелительномъ абсолютѣ генія. Этотъ громада-человѣкъ, еще почти мальчикомъ, въ "Люцернѣ", отвѣтилъ Европѣ на экзаменъ экзаменомъ. И, съ тѣхъ поръ, какъ взялъ на себя отвѣтственный подвигъ -- быть критическимъ коррективомъ къ цивилизаціи,-- такъ и простоялъ на посту споемъ, богатырь-богатыремъ, цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ: строптивая царь-единица противъ величественнѣйшаго, сложнѣйшаго, глубочайшаго и благороднѣйшаго изъ коллективовъ! Очень часто подвигъ оказывался не подъ силу, очень часто Толстой зарывался на подвигѣ своемъ въ страстную неправость и, конечно, серьезно говорить о побѣдахъ Толстого въ войнахъ его съ западною культурою было бы странно и даже просто таки недостойно великой его памяти. Но уже и то велико въ немъ, почти до непостижимости, что онъ смѣлъ и умѣлъ мѣряться съ западною культурою, какъ равный съ равною, и стихійный особый голосъ его властно ревѣлъ, сквозь шумъ фабричныхъ машинъ и грохотъ крупповскихъ пушекъ, повелительно заставляя слушать слово свое, и ни одинъ звукъ, ни одинъ голосъ культуры не былъ въ состояніи его заглушить и перекричать: Толстого можно и часто должно было не послушать, по не выслушать было нельзя. Очень часто Толстой говорилъ невѣжественно и нелѣпо, оступался въ теоретическую малограмотность, обрывался въ практическіе lapsus'ы-то и дѣло онъ, какъ и свойственно всѣмъ самоучкамъ, злоупотреблялъ дедукціей отъ произвольныхъ допущеній, слишкомъ довѣрялся своимъ логическимъ способностямъ и художественной интуиціи, и обращалъ ихъ въ полемику на величину и силы, которыхъ онъ изучалъ, не зналъ, не видѣлъ, а только вообразилъ и создалъ себѣ догадку о чалъ, не зналъ, не видѣлъ, а только вообразилъ и создалъ себѣ догадку о нихъ по теоріи вѣроятностей и матеріалу "внутренняго убѣжденія". Таковы его болѣе, чѣмъ неудачныя и несвоевременныя брошюры 1903--4 года, обращенныя къ рабочимъ, къ революціонерамъ, къ интеллигенціи и т. д. Таковы въ другой области его трагическія атаки противъ Пушкина, Шекспира, Венеры Милосской, борьба съ естествознаніемъ и медициною, которыя онъ отрицалъ и воевалъ -- совершенно, какъ Митя Карамазовъ возненавидѣлъ вдругъ Клода Бернара, и по тѣмъ же причинамъ. Но голосъ самыхъ ошибокъ Толстого звучалъ святою искренностью вѣчно живой мысли и самодовлѣющей совѣсти, которая требовала вниманія у самыхъ невпимательныхъ, надѣляла заботою и тревогою самыхъ безпечныхъ и небрежныхъ, и ставила насъ лицомъ къ лицу съ вопросами жизіга такъ рѣшительно, что нельзя было пройти мимо нихъ безъ удовлетворительнаго или отрицательнаго отвѣта. Этотъ чудакъ Толстой, этотъ "средневѣковой пережитокъ", этотъ "анекдотъ славянской души" оказался вдругъ высшимъ цензоромъ міра, который не позволялъ культурѣ вилять: либо да, либо нѣтъ, но -- вотъ тебѣ мое мнѣніе; скажи, дѣлишь ли ты его или нѣтъ,-- отойти безъ отвѣта ты не можешь, объявивъ себя безразличнымъ трусомъ и дезертиромъ. Сколько этотъ человѣкъ разрушилъ условныхъ лжей! сколько поднялъ онъ изъ праха величій забвенной и умаленной человѣческой правды! Множество толстовскихъ идей, попадая въ головы самостоятельныя, приводили людей къ выводамъ и результатамъ, совершенно противоположнымъ, чѣмъ предполагалъ, подсказывалъ, желалъ неутомимый мыслитель. Если въ лѣтописяхъ толстовства найдутся два-три имени, въ которыхъ, подъ домашнею схимою опрощенія и непротивленія злу, мирно погасли былыя молніи революціоннаго террора, то еще больше начертано въ этихъ лѣтописяхъ такихъ именъ, которыхъ обладатели, пройдя школу и искусъ непротивленія, потомъ оказывались, черезъ логическую борьбу съ нею, самыми твердыми противленцами и участниками самыхъ бурныхъ и непримиримыхъ ученій, движеній и стремленій. Значитъ ли это, что Толстой потерялся для нихъ и сталъ имъ не нуженъ? Нѣтъ. Изъ тѣхъ, кто въ путешествіи пользуется компасомъ, сравнительно лишь немногіе ѣдутъ къ сѣверу, куда вѣчно и неизмѣнно показываетъ компасная стрѣлка, но -- безъ этого показанія -- стало бы невозможнымъ всякое плаваніе, куда бы, кто бы ни ѣхалъ. Эта компасная роль Толстого, по моему, первенствующая, во всей его многогранной громадѣ. Въ завершенной смертью на 83 году, но на много лѣтъ еще не конченной, дѣятельности Льва Толстого было важно совсѣмъ не то, сколько людей онъ сдѣлалъ своими друзьями и учениками, сколько -- врагами и противоборцами. Больше того скажу: я не думаю, чтобы одинъ и тотъ же -- любой средній -- мыслящій человѣкъ даже въ Европѣ, не говоря уже о Россіи, могъ жить современно и рядомъ съ Толстымъ всегда въ одинаковомъ къ нему отношеніи, неизмѣннымъ другомъ или неизмѣннымъ врагомъ; не пережилъ бы, подъ его впечатлѣніями, хотя одного, а, можетъ быть, и нѣсколькихъ вполнѣ естественныхъ и логическихъ перебросовъ отъ любви и благодарности до умиленія въ досадамъ и гнѣвамъ, до ненависти и проклятія -- и наоборотъ. Бывало это съ Владиміромъ Соловьевымъ, съ Антономъ Чеховымъ: вона какія разныя плоскости и методы мысли! Извиняюсь предъ читателемъ за дерзость привести личный примѣръ послѣ такихъ двухъ громкихъ именъ, но, озираясь на литературную жизнь свою, я встрѣчаю себя самого въ весьма разныхъ и всегда одинаково искреннихъ отношеніяхъ къ Льву Толстому -- и въ благодарственномъ молебнѣ, и въ рѣзкомъ отрицаніи -- и, провѣряя памятью причины всѣхъ прошлыхъ отношеній этихъ, нигдѣ не чувствую потребности взягъ назадъ ни молебна, ни отрицанія. Думаю, что подобныя же чувства провѣрятъ въ себѣ и признаютъ, вмѣстѣ со мною, многіе-многіе, но результатъ то ихъ, по общая сумма, все-таки, у всѣхъ одинъ и тотъ же: вѣчная память и великая любовь! Безсмертіе и прогрессивная роль Льва Толстого обусловятся для исторіи отнюдь не наглядными и прикладными результатами его жизни и проповѣди, во времени, и какъ можно собрать ихъ къ 1911 году. Такая спѣшная, и неосторожная, и поспѣшная жатва сейчасъ скорѣе принизила бы Льва Толстого, чѣмъ подняла бы его гигантскій ростъ. Сейчасъ еще изъ-за деревьевъ не видать лѣса. Нельзя сводить Толстого на дробность изжитыхъ имъ мелочей, какъ бы громадными ни оказались ихъ осколки. Истинный смыслъ, величіе и всемірноблагая роль Толстого не только въ томъ, быть можетъ, даже вовсе не въ гемъ, что онъ самъ сдѣлалъ; но въ томъ, что подъ его вліяніемъ, подъ нравственнымъ отчетомъ предъ нимъ, сдѣлалъ, дѣлалъ и еще сдѣлаетъ великій культурный все-интеллектъ. По крайней мѣрѣ, пятьдесятъ лѣтъ, сознательно-творческой жизни своей Толстой возвышался надъ человѣчествомъ, какъ живой методъ безпощадно-отвѣтственнаго мышленія, соприкосновенія съ которымъ не могъ избѣжать ни другъ, ни врагъ, какъ неугасимый очагъ глубочайше любовнаго и цѣломудреннаго чувства, субъективной повѣрки котораго не могло избѣгнуть ни одно объективное ощущеніе современности. Выше я употребилъ выраженіе: экзаменъ общественности. Да, въ томъ и жизнь прошла: культура экзаменовала Толстого, а Толстой культуру и самого себя. Бывало, что онъ на экзаменѣ своемъ самъ проваливался, но -- экзаменъ терялъ ли отъ того свою руководящую силу? Изъ устъ Толстого иногда вырывались такія регрессивные слова и тезисы, что самый угрюмый мракобѣсъ предпочелъ бы придержать языкъ за зубами. И, однако, Толстой -- несмотря на то, что не взялъ онъ назадъ ни одного изъ этихъ своихъ регрессивныхъ словъ и со многимъ изъ его регрессивныхъ словъ обществу и наукѣ предстоитъ еще весьма энергично бороться -- величайшій дѣятель, творецъ и двигатель мірового прогресса. То великое творчество самоотчетности, которое толстовская любовь вливала въ человѣчество, давно уже превысила то, что сотворилъ самъ Толстой перомъ и на бумагѣ, какъ ни колоссальны эти его наглядныя творенія. Въ этомъ отношенія онъ -- единственное, исключительное явленіе едва ли не за всѣ истекшіе XIX вѣковъ христіанской цивилизаціи. Тою живою совѣстью, какъ явился онъ для конца XIX вѣка, хотѣлъ быть для XVIII вѣка предшественникъ и учитель Толстого Ж. Ж. Руссо. но природа, наградивъ его величіемъ и искренностью мысли, не дала Руссо обаянія той, почти сверхъестественной художественности, которая создала авторитетъ Толстого прежде, чѣмъ потекла его проповѣдь: выстроила амвонъ, на которомъ онъ сталъ пророкомъ. Руссо былъ и остался философомъ образованныхъ людей, обличительнымъ учителемъ интеллигенціи, бичемъ книжническаго аристократизма и искаженія жизни, подъ предлогомъ и псевдонимомъ цивилизаціи. Онъ не вышелъ за порогъ кабинетовъ и библіотекъ мудрецовъ. Желалъ бы я видѣть хоть одного грамотнаго человѣка въ нынѣшней цивилизаціи и полу-цивилизаціи всемірной, мысль котораго хоть однажды, когдатнибудь не прошла бы чрезъ толстовское мѣрило?-- подчиненіемъ-ли, полемикою-ли, благоговѣніемъ-ли, ненанистью-ли, но -- прошла! Развѣ Гермогены, Иліодоры, Антоши Волынскіе, нынѣ бѣснующіеся противъ Толстого, не охвачены его побѣднымъ вліяніемъ? Они лишь, такъ сказать, "обратные толстовцы", но свидѣтельства ихъ яркой ненависти -- въ отрицательномъ порядкѣ -- быть можетъ, болѣе выразительны и страстны, чѣмъ положительныя, спокойныя свидѣтельства ученичества и любви даже такихъ толстовскихъ вѣрныхъ, какъ Чертковъ, Маковицкій, Александра Львовна. Трудно предвидѣть, сдѣлаетъ ли "толстовство" новые успѣхи положительнымъ путемъ наслѣдственнаго учительства и примѣра, и, скорѣе, оно очень сомнительно. Научная критика, почтительно сторонившаяся отъ войны съ геніальными увлеченіями и сшибками великаго Льва, располагаетъ достаточно сильнымъ арсеналомъ доказательныхъ средствъ, чтобы не допустить этимъ ошибкамъ догматизироваться въ общественную силу покой дуалистической системы. Въ осторожности и уклончивости научной критики играла, играетъ и долго будетъ играть первую и главную роль причина лишь формальная, но временно важная: покуда толстовство гонимо, покуда оно олицетворяетъ собою преслѣдуемую "свободу совѣсти", ни одна честная рука не поднимется, чтобы нанести ударъ его, связанному насиліемъ и истерзанному, тѣлу. Но -- если догматизація, тѣмъ не менѣе, состоится, и толстовская система вырастетъ и укрѣпится, то Иліодорамъ, Гермогенамъ и Антоніямъ будетъ некого винить въ этомъ, кромѣ самихъ себя. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что бѣснованія и козлогласованія гонителей памяти Толстого, ревы проклятій и визги ругательствъ надъ его священною могилою, вполнѣ способны -- путемъ отрицательнымъ -- развить легенду о Толстомъ, къ тому же столь неописуемо прекрасно расцвѣтшую въ его послѣдніе дни, не то, что въ корень новаго, раціоналистическаго толка, но даже, пожалуй, въ сѣмя новой религіи. Надо и напоминать историческія аналогіи, когда великіе религіозные пожары загорались и отъ менѣе яркихъ свѣчекъ? И -- вы думаете,-- бѣснующіеся и козлогласующіе, проклинающіе и ругающіеся не понимаютъ этого, не сознаютъ, сквозь ревъ и визгъ свой, что они ломаютъ крышу надъ собственной своей головой? Нѣтъ, повѣрьте, очень хорошо понимаютъ. Но тѣмъ-то они и "обратные толстовцы", тѣмъ-то и сказывается на нихъ таинственное обаяніе Толстого: ненавидятъ, а не могутъ избыть! Какъ пѣтухи, которыхъ бѣлая черта, проведенная мѣломъ по клюву, приковываетъ къ полу незримой и неотрывной цѣпью, такъ они не въ силахъ оторваться отъ отрицательнаго гипноза ненавистной имъ, но громадной и солнечносвѣтлой личности. Страшный, ослѣпительный толстовскій магнитъ влечетъ ихъ за собою, терзаетъ ихъ нервную систему властью своею надъ мутными совѣстями ихъ, созрѣла въ немъ для нихъ зловѣщая, стихійная угроза, которая "не позволяетъ перестать". Такъ "не можетъ перестать" кликуша, воющая, какъ звѣрь, когда заслышитъ святое пѣніе; такъ не могъ перестать "Великій Инквизиторъ", когда истерически и противовольно выбалтывалъ передъ своимъ таинственнымъ узникомъ всю ложь и скверну, накопленную имъ въ душѣ, и очень хорошо зналъ, что истерикою своею разрушаетъ собственную свою много-вѣковую систему, но -- "не могъ перестать"! И, наконецъ, такъ нѣкогда "не могъ перестать" одинъ несчастный человѣкъ въ странѣ Гадаринской... "Что мнѣ и тебѣ? Не мучь меня!" -- вотъ какъ, по настоящему то, переводятся эти дикіе ругательные вопли, вотъ она, что поетъ -- скрытая-то и настоящая музыка ихъ буйныхъ словъ.

Александръ Амфитеатровъ.

   Fezzatio.

   1910. XII. 31.

"Современникъ", кн. I, 1911