Книговод

Норманны в Византии

Леру Гюг


   Гюг ле Ру

Норманны в Византии

  

Перевод Алексея Толстого (1898)

  
  

Глава I

Волшебный остров

  
   Наступал холодный, туманный, бурный день. Слабый свет бледной зари едва скользил и разливался по сердитым волнам. Казалось, что сам Бальдр, отец света, нехотя, только на одно мгновение, решился расстаться с глубиной морской пучины.
   Пользуясь коротким временем рассвета, жрец Имира вышел из храма и стал всматриваться в туманную даль.
   Вокруг него все было пустынно и безжизненно, даже лишаи не оживляли бесплодных гранитных скал голого острова. Птицы, водившиеся в изобилии на других островах Лофотенского архипелага, никогда не посещали этого дикого места. Огромные тюлени, выплывая подышать воздухом на поверхность воды, быстро ныряли в глубину, заметив горящий на острове огонек.
   Живя в таком страшном одиночестве, служитель богов совершенно одичал, стал нелюдимым и тех, кто рисковал погибнуть в бурных волнах, бьющихся о гранитные выступы острова, чтобы только услыхать предсказания оракула, встречал дикими проклятиями, угрожающе потрясая кулаками и ожесточенно кидая в них каменьями. То были времена, когда на общем темном фоне насилия, господствовавшего в мире, самым черным пятном выделялся Север. Йормугандир, змей вражды, обвившая весь свет, красовавшийся на щитах викингов и их сотоварищей. Отвратительная пасть его зияла на носу их ладей, яд отравлял реки, по которым ладьи эти ходили, он извергал пламя, пожиравшее христианские города, а кровавая слюна, разливавшаяся, как море отчаяния, по свету, колебала веру в сердцах приверженцев нового учения, обещающего людям царство небесное, и заставляла их, в сомнении, спрашивать: "Уж не лучше ли было бы разделить с поклонниками Локи господство на земле?"
   Жрец Имира остановился на самом краю обрыва, одетый в странный, требуемый правилами культа костюм: большую шапку с наушниками, сделанную из шкурки черного ягненка; балахон из куницы и белого зайца, весь испещренный нашитыми на нем хвостами диких кошек; на ногах - высокие, из меха выдры сапоги, а вокруг шеи его развевались легкие перья гаги, сливаясь своей сверкающей белизной с его длинной, седой бородою. Опираясь на огромный посох из слоновой кости, весь исчерченный руническими письменами, стоял он, подняв руку, и как бы отталкивал ветер, с силой вздымавший волны, которые, разбиваясь об утес, обдавали старика брызгами белой пены.
   Долго стоял он так и смотрел на бушующее море. Видневшийся на расстоянии человеческого голоса скалистый утес, казалось, то утопал, то вновь всплывал из-под белых гребешков волны. Остроконечная вершина его скрывалась в синеве тумана. Волны вздымались и, набегая на темные груды гранита, зловеще чернели, а потом, кружась и падая, блестели и искрились мелкими брызгами. В изменчивом полусвете тумана принимали они самые причудливые, фантастические формы, поднимались, прыгали, вертелись, как колдуны на шабаше, и когда, вскинувшись высоко, высоко с шумом и ревом ударялись о берег, тогда старый жрец дико хохотал им в ответ. Налюбовавшись дивной картиной бушующего моря, жрец пошел было обратно к храму, как вдруг до ушей его донесся резкий крик, шедший как бы из волн. "Это кричит чайка", - подумал он; но скоро должен был отказаться от своего предположения, так как среди жалобного воя ветра ему ясно послышались призывные звуки рога. В то же время у берега показался челнок, в котором стоял высокого роста мужчина, ловко работая веслом, чтобы предотвратить столкновение с острыми выступами утеса. Заметив старца, он бросил ему веревку, а сам легко перескочил на берег, причем бесчисленное множество погремушек, привешенных к поясу, плотно обхватывавшему его стройный стан, равно как и к браслетам на руках, звенели как бубенчики. Во время прыжка ворот его рубахи распахнулся, и старик заметил на могучей груди татуированное изображение лодки. Он понял тогда, что перед ним стоит один из викингов.
   Безмолвно смотрели они друг на друга.
   Жрец не мог не заметить, что за выражением беззаветной отваги, сквозившей во всех чертах викинга, проглядывает полное спокойствие и отсутствие того суеверного страха, который охватывал даже самых смелых людей, когда они ступали на волшебный остров. Спокойствие это было, по всей вероятности, от напряженной мысли, поглотившей все внимание молодого человека. Казалось, что внутренняя, душевная работа сделала его нечувствительным к внешним впечатлениям. Удрученный этой работой, он скорее от усталости, чем из страха перед пристальным взглядом служителя грозных богов, опустил глаза.
   Подняв, наконец, голову, он гордым и небрежным жестом указал на огромного лосося, лежавшего в лодке.
   - Это все, что ты жертвуешь богу? - сердито крикнул старик.
   - И вот это еще, - отвечал викинг, снимая со своей голой руки, покрытой громадными, выпятившимися мышцами, большой золотой обруч.
   Взвесив в руках обручье и оставшись, по-видимому, довольным его значительным весом, жрец уже менее сурово приказал воину следовать за собой к капищу.
   Массивные сосновые бревна составляли стены храма. Покрытый Целым рядом нагроможденных одна на другую крыш, из деревянных черепиц, соединенных между собою подобно петлям кольчуги и смазанных для предохранения от порчи дегтем, он блестел как бронзовый, Изображение двуглавого дракона возвышалось на самой верхней крыше.
   При своем гигантском росте молодой воин должен был согнуться чуть не вдовое, чтоб войти в святилище. Оно было пусто, только вдали, на жертвеннике, сложенном из камней, тлел огонь, да посредине храма стояла большая медная чаша с водой, прозрачной, как кристалл. Входя в храм, старик прошептал какие-то непонятные слова, причем послушный его заклинаниям огонь тотчас же сильно разгорелся, а вода в чаше, до того совершенно спокойная, заколыхалась.
   Без всякой боязни смотрел молодой викинг на совершающиеся перед ним чудеса и спокойно остановился перед чашей, в которой вода продолжала волноваться; а служитель асов поместился на седалище, сделанном из пня гигантской сосны, исчерченного разными надписями. Вдохнув в себя несколько раз дым, подымавшийся от огня, старик впал в забытье; глаза его закрылись, голова бессильно упала на грудь, так что он едва мог пробормотать:
   - Что преследуешь ты? Добычу? Воин наклонил голову.
   - Мести, мести жаждаешь ты!
   - Я хочу знать, - сказал воин, - куда должен я идти, на сторону ли заката или восхода солнца, чтобы найти ее?
   Окруженный клубами дыма, жрец размышлял. Викинг же, сообразно господствовавшему тогда поверью, напряженно сосредотачивал мысли на своем желании, стараясь этим направить и поддержать в предсказателе силу ясновидения.
   А снаружи бушевала буря, потрясая крышу храма и раскачивая изображение двуглавого дракона на ней.
   Жрец продолжал:
   - Вижу, вижу седьмую волну... Вот она, как высока, как волшебна, таинственна! Вот она катится... Вот подступает к твоим ногам... Скорей, скорей нагнись, зачерпни рукой и выпей, это - целебный напиток!.. Он даст тебе знание... Ну, так. Теперь иди ты в лес, туда, в самую непроходимую чащу, к фьорду, в котором приходят купаться лоси. В лунную ночь подстереги их; пусти метко стрелу - и вот один убит... он лежит уже на земле. Считай отростки на его рогах, и если они будут парными, иди к восходу. Если же будет непарное число, иди к закату солнца. Иди, иди, в твоих она руках. Месть, освежающая как утренняя заря, кровавая как костер Бальдра!
   Огонь уже давно погас и вода стала по-прежнему спокойна, когда жрец открыл глаза, сошел с седалища и, подойдя к воину, спросил:
   - Как твое имя?
   - Дромунд.
   - Желаешь ли ты, чтобы бог еще чем-нибудь проявил свое могущество?
   Выйдя затем из святилища, жрец ударил своим посохом из слоновой кости о землю. В ту же минуту из углубления, оставшегося от удара жезла, вырвался резкий звук, будто заключенный в скале гигант с пронзительным свистом дышал в это отверстие, из которого вслед затем стали подниматься клубы белого, горячего пара и, постепенно сгущаясь, они образовали туман, скрывавший от взоров викинга как сам храм, так и его служителя. Тогда Дромунд пошел обратно к краю скалы, где находилась его ладья, прыгнул в нее и одним сильным поворотом весла направил свой путь навстречу буре.

Глава 2

"Золотой Дракон"

  
   Старая вражда, существовавшая между потомством Харальда Прекрасноволосого и Йомсбургскими викингами, прекратилась к тому времени, так что Хакон, гроза восточных морей, мог зайти в гавань Трондхейм, чтобы исправить повреждения своего судна.
   В своих палатах, расположенных на берегу фьорда, конунг Трюггви Славссон и его супруга Астрид с почетом приняли дорогого гостя. Устроили в честь его целый ряд роскошных пиров, на которых подавались рога с пенистым медом и жарились на гигантских вертелах целые туши лосей.
   Оживленно и весело пировали гости. Шум веселья доносился до гавани, на которой работали над подчинкой судна норманнские плотники. По громадным оструганным сосновым бревнам они выкатили на берег "Золотого Дракона".
   Это было судно такое большое, что подобного ему еще не видывали на Западе. Оно ходило и на веслах, и на парусах, вмещая в себе сто человек, не считая гребцов. Все страшились его, как сверхъестественного чудовища, и трепетали даже за стенами городов. Обитатели Аландских островов, Эзеля и Даго, обращались с мольбой о защите к асам, лишь только его грозный нос показывался на горизонте, а жители Фарер воспевали его в своих сагах.
   Относясь с уважением и трепетом к этому гиганту, Трюггви приказал для починки его привезти из Нидароса знаменитого мастера Торберга Строгалу, который слыл за человека, обладавшего тайной заклинаний, заставляющих легко сгибаться доски и придающих особенную силу и прочность судну.
   Работа кипела на "Золотом Драконе". Отовсюду слышалось визжанье пил и грохот молотков, так что мастер из Нидароса едва поспевал следить за рабочими. Спеша дать какое-то указание, он шел с одного конца судна на другой, как вдруг почувствовал, что кто-то берет его за плечо. Быстро обернувшись, он радостно вскрикнул:
   - Дромунд! Ты откуда?
   - С западных морей, Торберг.
   - А куда направляешь свой путь?
   - В сторону Востока.
   - Зачем это тебе нужно?
   - Так приказал бог. Получилось парное число... на роге убитого при луне лося...
   - А твой брат Эрик?
   Дромунд не ответил и задумчиво стал слушать стук молотков, колотивших по бортам судна.
   - Боги указывают тебе бревно, в которое можешь ты вколотить гвоздь, - тихо проговорил Торберг и потом спросил: - С каким же конунгом думаешь ты отплыть?
   - Я бы желал, чтоб Хакон позволил мне плыть на "Золотом Драконе", - отвечал Дромунд.
   - Он возвращается в Йомсбург, в сторону Вендов, а это - дверь, через которую я должен пройти, чтобы достигнуть великого греческого пути.
   Пока приятели беседовали, прибыл на судно Хакон.
   Тончайшая кольчуга, нисколько не стеснявшая движений, красиво обрисовывала его могучий стан; прикрепленная к плечам шелковая мантия большими складками падала сзади; вороненой стали шлем, с возвышающимся на нем золотым драконом, украшал его гордую голову. Все находили Хакона красавцем и любовались его длинными усами, сильными голыми ногами и руками.
   Увидав свое любимое судно, красиво покачивавшееся на волнах, таким обновленным, таким блестящим, Хакон с радостным криком крепко прижал к своей широкой груди Торберга. Потом снял со своей руки самое дорогое кольцо и, отдавая его мастеру, в избытке чувств сказал:
   - Чем могу я еще тебя отблагодарить? Скажи, я исполню всякое твое желание.
   - Я просил бы, чтобы ты дал позволение моему товарищу Дромунду проплыть до Йомсбурга на "Золотом Драконе".
   Викинг Хакон грозно нахмурил брови и, указав на крест, нарисованный на своем щите, спросил:
   - А он христианин? Преклоняется ли он пред этим изображением?
   - Я служу великим асам! - запальчиво ответил ему Дромунд. - И в день, когда окончу свою жизнь, Валкирия подаст мне кубок.
   - Ну, в таком случае ступай на корму и ухаживай за моей собакой! Я поклонялся древом святого креста в том, что ни один язычник не будет никогда держать весла на моей ладье. И я охотнее пролью свою кровь в море, чем заслужу упрек в нарушении клятвы. Но Торберг тоже должен быть удовлетворен. Я обещал ему исполнить все, что он пожелает, и не возьму своего слова назад. Для него я беру тебя под свою защиту.
   Дромунд побледнел от такого оскорбления и произнес:
   - Тебе, викинг Хакон, не прошло бы это так безнаказанно, если б мои руки не были связаны. Но Дромунд не свободен больше: он принадлежит мести. Эта месть теперь служить тебе лучшей защитой, чем твой щит. Из-за нее я принимаю предложение, которое ты мне делаешь. Я буду так ухаживать за твоей собакой, как если б это был волк Фенрир, который в день светопреставления пожрет солнце и погрузит в вечный мрак поклонников учения Белого бога.
   Гордо взявшись за меч, проговорил все это Дромунд, вполне готовый поплатиться сейчас же за свои слова жизнью.
   Но Хакон, любивший смелость в людях и находившийся в это время в особенно радостном настроении, только посмеялся этому и удалился в сопровождении Торберга.
   В то утро, когда "Золотой Дракон" должен был покинуть Трондхеймский фьорд, море было так тихо и ясно, как будто хотело поспорить своей спокойной красотой с великолепием прощальной процессии.
   Конунг Трюггви и супруга его Астрид с дружиной сопровождали гостей в легких ладьях.
   Весь фьорд был покрыт разукрашенными судами. Испуганные таким невиданным зрелищем, пасшиеся по берегам стада коров убегали на вершины гор. При входе в открытое море все сопровождавшие Хакона суда приспустили, в знак прощального приветствия, свои флаги; после чего "Золотой Дракон", повернув на юг, пошел полным ходом, постепенно скрываясь из вида.
   Нос этого величественного судна украшала громадная голова чудовища Йормугандира, которая соединялась с бортами шеей, покрытой чешуей из массивных золотых пластинок. А на корме, над рулем, из таких же золотых пластинок был приделан хвост, скользивший по поверхности воды и управлявший ходом ладьи.
   На всех парусах, под блестящим северным солнцем, шло в открытое море это великолепное судно, представляясь одним из тех видений, которые восстанут в те дни, когда царство асов проявится в своем полном величии.
   Сойдя с палубы, Дромунд отправился в трюм и подошел к кучке людей Хакона, ожидавших своей очереди грести. Все они были родом из Ютландии и ближайших островов.
   Голубоглазые, рыжеволосые, они хотя и были крещены по воле своего предводителя, но стремились только к разбою и грабежу. А религия, запрещавшая всякое насилие, раздражала и приводила их в ярость.
   Между прочим, они передавали друг другу самые чудесные истории, слышанные от тех, кто побывал в Византии. Небо там, говорили они, синее, как сапфир; золотые купола, блестящие процессии, атлетические игры, яркое солнце и много вина. Нельзя ли проехать морем в эту чудесную Византию? - спрашивали они. Пусть бы "Золотой Дракон" перенес нас туда, чтоб хоть раз вдоволь упиться вином и кровью, раньше чем настигнет смерть. С завистью вспоминали они своих товарищей, побывавших в Византии. Добравшись туда хоть и на плохих, дырявых ладьях, эти последние поступали в императорскую гвардию, жили во дворцах, пили сколько хотели вина и меда. Каждый день дрались они с черными людьми, приезжавшими откуда-то на кораблях. А в конце концов возвращались опять на Север с огромными богатствами, говоря на чудном языке, которого никто не мог понять.
   Наслушавшись таких необыкновенных рассказов о золоте, солнце, вине и крови, Дромунд совсем позабыл о цели своего путешествия и с восторгом предался мечтам об ожидающих его пирах и обогащении. Но вдруг, как бы разбуженный мыслью о мести, он содрогнулся от такого падения, и датчане стали ему так противны, что он, не сказав ни слова, встал, позвал собаку Хакона и ушел на нос.
   Была уже ночь, и при свете восходившей луны фантастично вырисовывалась на палубе гигантская, страшная тень собаки. Громадный, серый датский дог, подняв свою свирепую пасть, глядел на звезды и выл.
   Дромунд взглянул на него с суеверным страхом, думая, что перед ним находится сын Локи и Ангрбоды.
   - Фенрир, - шептал он вполголоса. - Фенрир, скажи, верный ли путь избрал Дромунд?
   Сердито поглядела на него собака свирепыми глазами и, подняв опять морду кверху, стала ожесточенно лаять на луну.

Глава 3

Греческий путь

  
   Прошло уже больше восьмидесяти лет с тех пор, как новгородцы, угнетаемые азиатскими племенами, призвали к себе могучего Рюрика.
   По его примеру многие из знатных варягов переправились через Балтийское море и, чтоб не возвращаться опять назад, даже сожгли свои суда. По течению Днепра и Дона, между Болгарией и землей печенегов, основывали они княжества, существовавшие только насилием, обогащавшиеся грабежом; эти княжества росли и гибли сообразно предприимчивости своих вождей или просто благодаря капризу случая.
   По их землям, из глубины Азии, тянулись караваны с разными восточными товарами, с богатейшими узорными коврами. До самого Мемеля доезжали послы калифа Багдадского и других властителей Востока за знаменитым желтым янтарем, исключительно находимым на берегах Балтийского моря. За дорогую цену выменивали они его, оплачивая, кроме того, право проезда туда и обратно. Янтарь считался у них обладающим чудесной магической силой; исцелял всевозможные болезни, возбуждал любовь и возвращал старикам юность.
   По непроходимым лесам и необозримым степям пролегал этот великий торговый путь на восток, по которому лились то волны золота, то волны крови.
   Окончив плавание по Балтийскому морю, проехав Вислу и Минские болота, Дромунд на этом пути стал встречать отряды людей, говорящих, как и он, по-варяжски.
   Эти люди не везли с собой никакой утвари, даже котла для варки пищи. Они довольствовались кониной или какой-нибудь дичью, поджаренной на горячих угольях. Спали на голой земле, без палаток, подложив свои седла под головы и подостлав звериные шкуры.
   Все они были широкоплечие, с бычачьими шеями, голубыми глазами, густыми бровями, длинными усами. Некоторые из них оставляли на бритых головах длинный чуб в знак благородного происхождения, а в одном ухе носили продетое золотое кольцо, украшенное драгоценным камнем или жемчужиной.
   Дромунд узнал, что они составляли часть дружины киевского князя Святослава, сына княгини Ольги, принявшей христианство. Они звали его поступить в эту дружину и рассказывали про свои набеги на печенежские земли. Как много доставалось добычи на долю каждого! Какое раздолье страстям! Никто не препятствовал воинам резать и распинать пленников, сажать на кол женщин, вешать детей вниз головой, превращая их в мишень для стрел.
   Дромунд притворялся, что охотно принимает их предложение, дошел с ними до Печерской горы под Киевом; но тут, достав себе челнок, тайком покинул своих товарищей, пока они отдыхали, и пустился плыть по течению реки.
   Проплыв два дня и две ночи вдоль восточного ее берега, он встретил странного устройства ладью, плывшую на веслах вверх, против течения, к столице Ольги.
   Похожая на форме на башмак, с высоко поднятыми концами, причем передний был сильно заострен, ладья эта, выдолбленная из одного толстого бревна, была так глубока, что в ней свободно помещались двенадцать человек.
   Такие ладьи руссы обыкновенно брали с собой в походы и при всяких затруднениях в плавании - порогах, крутых поворотах реки - вытаскивали их из воды, взваливали себе на плечи и продолжали путь через леса и степи вплоть до того места, где река опять становилась судоходною.
   Всмотревшись пристальнее, Дромунд ясно различил в ладье восемь человек гребцов, по-видимому руссов, и еще двух вооруженных копьями людей, между которыми сидел на подушке великолепно одетый человек и держал на коленях свитый в трубку пергамент. Кормчий же, который стоял на заднем конце ладьи и управлял рулем, не был в шишаке, как остальные руссы; его голову покрывал такой же двурогий шлем, прообразующий для норвежцев змея Иормугандура, какой носил и сам Дромунд.
   Сильно налегая на руль, кормчий этот запел по-норвежски:
   До начала веков, когда жил божественный Имир, не было ни океана с его песками и студеной водой, ни земли, ни неба, а везде и повсюду одна темная бездна.
   Услыхав песню, священную для его родного края, Дромунд забыл всякое благоразумие и, вместо того чтобы спрятаться поглубже в тростники, он одним сильным ударом весла выплыл на середину реки и, стоя в своем легком челноке, во весь голос запел:
   Когда жил божественный Имир.
   Испуганные этим, руссы тотчас же опустили весла; двое вооруженных людей, бывшие в ладье, угрожающе схватились за копья, а великолепно одетый человек, который сидел со свитком в руках, тревожно взглянул на кормчего.
   Строго сдвинув брови, последний спросил Дромунда:
   - Ты, отвечающий таким образом на мою священную песнь, кто ты такой?
   - Сын северных фьордов! - отвечал Дромунд.
   - Ты идешь из Норвегии?
   - Я покинул ее с наступлением зимней ночи.
   - А куда ты направляешься?
   - В Византию.
   - Один, в этом челноке?
   - Жрец направил мой путь.
   - Скажи лучше, что оракул направил тебя к нам навстречу, так как сам Тор не прошел бы один те пороги, которые мы прошли.
   - Моя судьба уже определена.
   - Не хочешь ли разделить с нами нашу?
   - Но вы идете на Север.
   - Мы завтра же возвратимся.
   - И отправитесь опять на ночь?
   - В Византию.
   - Значит, сами асы посылают мне вас, - воскликнул Дромунд и, ухватившись за борт ладьи руссов, впрыгнул в нее, несмотря на то, что сидящий на подушке человек продолжал недоверчиво его оглядывать.
   Это был один из посланников, которых будущий император Византийский, Роман, поспешил послать по всем государствам, узнав его, автократор Константин, прозванный Багрянородным, не увидит новой луны.
   Под предлогом просить друзей молиться о здоровье автократора, Роман разослал таким образом по миру всех патрициев, знатных вельмож и придворных, по своему сану достойных такого поручения. Иностранные государи, правители отдельных областей, полководцы армий, начальники крепостей и флота, как Средиземного, так и Адриатического, были предупреждены, что скоро предстоит перемена императора.
   В память дружеских отношений, которые существовали между княгиней Ольгой и умирающим теперь базилевсом, Роман отправил к ней, в ее отдаленную столицу Киев, своего протоспафария, с письмом, написанным золотыми письменами, одна печать которого весила восемнадцать золотых. В этом письме просил он варяжскую княгиню, которая в царствовании Константина не побоялась приехать в Византию для того, чтобы принять святое крещение от патриарха Полиевкта, молиться за своего отца. Но в то же время будущий автократор хотел предотвратить волнения и устранить какие-нибудь дерзкие надежды, которые могли явиться у беспокойных и смелых руссов при вести о перемене императора. Поэтому он обещал Ольге оказывать ту же поддержку, какою она пользовалась в Византии в царствование Константина.
   Но все эти подробности были, конечно, неизвестны норвежскому гиганту, правившему рулем. В немногих словах объяснил он Дромунду, что находится на службе в Византии, в дворцовой страже, под начальством норманна Ангуля, что имя его Харальд, Харальд Докели, и что его, как искусного кормчего, много плававшего по Днепру, когда он раньше служил по найму у одного важного боярина, русса, назначили сопровождать в Киев посланника.
   - Если бы ты пожелал вступить на службу в наш отряд, - прибавил он, - то тебя охотно бы приняли, так как новый базилевс не очень-то доверяет византийцам, предпочитая им норвежских волков, и щедро оплачивает нашу службу.
   - В отряд Ангуля? - переспросил Дромунд, склоня голову.
   - Да, Ангуля, который раньше плавал с викингами.
   - Давно ли он покинул ладью, чтобы принять командование императорской стражей?
   - Около двух уже лет, - отвечал Харальд.
   - Около двух лет... - повторил Дромунд.
   Задумчиво смотря на исчезающие следы ладьи, он мысленно уносился в прошлое.

Глава 4

Царица Мира

  
   Таким образом Дромунд вместе с послом доплыл до города Киева. Миновав предместье хазар, он достиг холма, на котором возвышался деревянный дворец. В этом дворце ему удалось даже увидать княгиню Ольгу, в то время когда ей преподносили императорскую буллу. Но несмотря, однако же, на новую обстановку и на интересные зрелища, он почувствовал себя довольным лишь тогда, когда ладья опять стала скользить по волнам Днепра и перескакивать через пену порогов, самые названия которых указывали на страх, внушаемый ими путешественникам: "Не спи!", "Гремящий", "Ненасытный"...
   До самого Босфора быстро плыла ладья по глубоким водам Понта Эвксинского. Яркое солнце весело играло в его легкой зыби, а белоснежные облака, плавая на голубом фоне неба, красиво отражались в воде. По мере приближения к Босфору посланник стал резче и самоувереннее относиться к команде, так что Харальд заметил вполголоса:
   - А видно, что мы ближе к Византии, чем к Киеву...
   На утро, среди легкого тумана, поднимающегося с Пропонтиды, показалась, как бы всплывая из воды, царица мира - Византия.
   Целый лес мачт, разных размеров и форм, загромождал порт Буколеона. Через сеть снастей Дромунд различил окруженный зеленью садов двуглавый купол большого дворца. Громадный траурный флаг развевался на нем, то открывая, то закрывая золоченую крышу и как бы выражая этим, точно жестами отчаяния, глубокую печаль всего города, оплакивающего смерть базилевса.
   По вымощенной тенистой аллее роскошного сада Дромунд со своим товарищем-варягом спешили добраться до дворца, так как они пристали к Буколеону в такое время, что могли еще застать и посмотреть начальную церемонию погребения Константина Багрянородного.
   - Мы увидим процессию, - сказал Харальд, - с террасы Кабаллария.
   Это был императорский манеж, в котором, под присмотром избранных варягов, содержались любимые лошади базилевса и тех послов, которые приезжали к императору со всех концов света.
   Как и всюду кругом, толпа народа была здесь громадна, но перед Дромундом и сопровождавшим его воином она расступилась, давая им свободный проход. Они подошли вовремя, чтобы увидеть погребальную процессию, выходящую из ворот дворца.
   Целых два дня перед тем придворные врачи, евнухи, хитонаты и кубикулярии были заняты тем, что обмывали, наполняли благовонными травами и раскрашивали тело покойного. Наконец, приведя его в надлежащий вид, они с воплями и стенаниями вышли из дворца, а за ними следовало тело базилевса, положенное на траурный катафалк, блестящий, как яркое солнце.
   Привыкший к простому погребальному обряду, совершаемому над умершими конунгами, при котором тела их, украшенные лишь рубцами от полученных в бою ран, сгорая на костре, разложенном посредине палубы, исчезали в облаках дыма, Дромунд с удивлением смотрел на эту церемонию.
   Лицо покойного было раскрашено самыми живыми красками, борода расчесана волосок к волоску. Золотая с эмалью диадема украшала величественное чело его. Блестящая золотая порфира покрывала бренные останки. А ноги, в высоких пурпуровых сапогах, покоились на подушке, изукрашенной жемчугом.
   Харальд и Дромунд присоединились к кортежу, сопровождавшему через внутренние дворы дворца тело базилевса в парадный триклиний. В конце последнего для тела базилевса был приготовлен помост.
   Два стража, не смея переступить порога триклиния, неподвижно стояли, вперив глаза в виднеющиеся подошвы пурпуровых сапог, да наблюдали за удивительным блеском диадемы, которая, будучи освещена огнем висячей лампады, как ореол разливала свои радужные лучи. И среди всего этого великолепия пурпура, самоцветных камней и золота покоилось лишенное внутренностей, набитое травами, почти высохшее уже тело самодержца.
   Когда все участвующие были на назначенных распорядителями местах, оглушительный звук труб возвестил о прибытии императора, спешившего отдать последний долг покойному отцу, после которого занял он престол свой.
   Базилевс Роман Второй ко дню смерти отца достиг уже двадцати одного года.
   Шестилетним мальчиком в праздник Пасхи, по желанию Багрянородного, был он коронован и принужден принимать участие в делах управления государством.
   Склонный больше к охоте и игре в мяч, он мало интересовался изучением руководства к политической науке, нарочно составленного для него покойным базилевсом.
   Когда Роман вошел в триклиний, то громадная толпа народа и придворных так заслонила его и его жену, что Дромунд, несмотря на свой высокий рост, увидал только рядом два профиля в коронах, как бы изображенные на медали. Одно лицо - интеллигентное и хотя очень еще юное и безбородое, но уже поблекшее от излишеств, и другое - лицо молодой женщины поразительной красоты, тонкие и правильные черты которого дышали такой гармонией, что возбуждали всеобщий восторг.
   - Слава! Слава! Роману слава! Теофано слава! - кричала жаждавшая богатых милостей от нового базилевса толпа, как будто бы все присутствовали не на похоронах, а находились на зрелище в цирке.
   В это время толпа была отодвинута к стенам триклиния сильным натиском конвоя из варягов и других народностей. Этот отряд, как стая верных псов, всюду следовал за базилевсом. В состав его входили - и наголо бритые болгары, и хазары, и печенеги, одетые в грязные звериные шкуры, и руссы, в шлемах с шишаками, подобные тем, каких встречал Дромунд на великом греческом пути. Не видя среди них норманнов, он с удивлением спросил своего товарища:
   - Что же нет наших?
   Но Харальд был слишком поглощен старанием не отстать от процессии и добраться до церкви Всех Святых, где предполагалась раздача милостыни народу.
   - Идем, идем, - отвечал он, увлекая за собой Дромунда. Кортеж подходил к церкви.
   Дворцовые певчие пели дрожащими прочувствованными голосами погребальные гимны. Все улицы, перекрестки, портики благочестивой столицы были изукрашены дорогими материями. Вся дорога покрыта зеленью, ветками и золотым песком. Отборная стража из руссов, армян, скандинавов, венецианцев и амальфитян стояла вдоль нее шпалерами, держа в руках кривые сабли, обоюдоострые алебарды, копья и луки. Большая часть этих воинов была лично известна покойному императору, пользовалась его благоволением и получала от него подачки. Поэтому, во время шествия похоронной процессии, отборная стража выражала свое горе такими громкими и дикими криками, что испуганные лошади кортежа кидались в сторону.
   Перед входом в церковь Дромунд был охвачен суеверным страхом при виде духовенства, выходившего навстречу, чтоб благословить тело покойного.
   Во главе старцев в золотых одеяниях, с бородами, доходящими до пояса, и распущенными по плечам густыми волосами шел патриарх Полиевкт. Он был духовником Багрянородного, и он же обратил в христианство княгиню Ольгу. Только одна из всех тут присутствовавших базилисса Теофано подняла голову и могла спокойно выдерживать необыкновенно проницательный взгляд благочестивого монаха.
   Все духовенство разместилось около патриарха и образовало полукруг у изголовья катафалка.
   В ногах покойного стоял великий евнух с белым жезлом в руках. Он следил за всем происходящим, распоряжался церемонией последнего прощания с усопшим и допускал, смотря по чину и рангу, кого только до поклона, кого только до целования руки.
   Когда все отдали последний долг покойному, главный распорядитель погребальной церемонии выдвинулся из-за колонны и громовым голосом воскликнул:
   - Выходи базилевс! Царь царствующих и Господь господствующих тебя призывает.
   Это служило сигналом для взрыва всеобщей скорби. Загремели серебряные трубы органа; волны дыма аравийского ладана как туманом наполнили весь собор; пение придворного хора то раздавалось жалобными печальными стенаниями, то бурным воплем и отрывистыми восклицаниями возносилось к сводам храма, а бесчисленная толпа народа, наполняя улицы, дворцы, террасы, сады, палубы ладей, потрясала воздух отчаянным криком, доносившимся по воде Босфора до азиатского берега.
   Потом толпа обратила свои жадные взоры и приветственные восклицания прирожденных рабов к новому самодержцу, от которого ждала удовлетворения вечной своей жажды "хлеба и зрелищ", свойственной несчастным, лишенным инициативы и потому неспособным выбиться из самой жалкой нищеты.
   Части стен рушились под напором зрителей. Оставшиеся на ногах ходили, как по какой-нибудь насыпи, по теплым трупам упавших. Всякому хотелось быть поближе к молодому самодержцу, встретиться с ним глазами и обратить на себя его внимание.

Глава 5

Варяги

  
   Берега Средиземного моря в то время содрогались от постоянных разбоев сарацинов, которые дошли до такой дерзости, что безнаказанно разоряли даже города, подрывая тем веру в могущество Византии. Острова архипелага, берега Греции и Азии особенно страдали от их набегов. Неприступная греческая цитадель Хандакс на острове Крит, была взята ими и превратилась в громадный притон разбойников, куда, как на базар, стекались богатства всего Востока. Пираты вели там открытый торг христианскими невольниками, а поставщики гаремов приезжали туда запасаться живым товаром.
   Измученный таким насилием и грабежом, народ возлагал все свои надежды на юного самодержца, надеясь, что он отомстит туркам и прекратит их набеги.
   Желая успокоить своих подданных и, кстати, удалить из Византии распущенных наемников, державших в страхе всю столицу, Роман придумал снарядить в Средиземное море экспедицию. Начальство над нею он поручил знаменитому полководцу Фоке, который в это время только что прославился своими победами в Малой Азии, на сарацинской границе.
   Роман дал ему титул сиятельнейшего господина, главнокомандующего армиями Восточной провинции, и приказал немедленно организовать экспедицию на Крит.
   Эта новость с восторгом была принята и во дворце, и в лагере. Воины любили Фоку за то, что он делил с ними их труды и опасно-сти. Они складывали в честь его даже свои хоровые песни. Самая горячая конкуренция возникла среди варварских гетерий, когда узнали, что император предоставлял право сиятельному Фоке по своему усмотрению составлять из наемников свою армию. Все мечтали о громадных богатствах, собранных в Хандаксе, и уже видели себя возвращающимися на свою далекую родину, загромождая несметной кладью Великий греческий путь.
   Только в норманнском стане было страшное недовольство, когда узнали, что базилевс исключил из числа этих счастливцев всю скандинавскую дружину с их начальником Ангулем.
   Привыкший к строгой дисциплине, Дромунд изумлялся распущенности своих земляков.
   Варяги, как разъяренные волки, сновали по Кабалларию. Во все горло пели они на своем родном языке оскорбительные для императора песни, а по ночам забирались в сады и нижние кварталы Буколеона, где буянили и бесчинствовали.
   По старой традиции, византийские императоры все прощали своей любимой дружине. Базилевс только смеялся, когда кто-нибудь из придворных доносил ему о проделках, совершаемых по ночам, под воздействием вина, этими варварами. Он хорошо знал, что дикая свора норманнских волков, слушавшаяся своих начальников только во время битвы, моментально стихала и переставала выражать какое бы то ни было неудовольствие при одном виде самодержца. Его радовала уверенность в том, что эти буяны ежеминутно были готовы своей могучей грудью прикрыть его трон. И в награду за такую верность базилевс отдавал в их распоряжение Византию, как какой-нибудь покоренный город.
   Но за удовольствие императора приходилось дорого платить жителям Царицы мира, в особенности содержателям питейных заведений и мужьям. По преданию, самые знатные византийки и даже те, которые были приняты в императорском гинекее, не отказывались участвовать, наряду с разными женщинами из низов общества, в ночных похождениях варягов.
   Соскучившись жить среди изящных, изнеженных мужчин своего круга, эти дамы искали по ночам новых, сильных эмоций в Буколеоне.
   В гавани, против судов, которые привозили из страны руссов громадные транспорты хлеба, варяги устроили обширную пивную И там, в честь асов, выпивали рога с пенистой брагой.
   Опьяненные, забывали они прелести греческого моря, лазурь небес, легкость своей жизни, и из глубины их широкой груди вырывались гимны, полные мрачного отчаяния, или меланхолично звучали грустные песни любви.
   Дромунд слушал их с напряженным вниманием и, казалось, подстерегал тайну, могущую быть высказанной одним из этих людей в пьяном виде. Он жил среди них не как товарищ, с открытой для всех душой, но как притаившийся охотник, выслеживающий добычу.
   Благодаря присущей людям его племени способности быстро запоминать, равно как и врожденному музыкальному слуху, Дромунд уже начал почти хорошо говорить на мелодичном языке византийцев. Даже на египетском наречии он мог отвечать на вопросы пристававших к нему девиц, которые торговали своей красотой.
   Но Дромунд оставался холоден, как кусок льда, который не могли растопить самые жаркие лучи солнца, и ни игры, ни любовь не затрагивали его души, там царила только одна занимавшая его мысль.
   Однажды, когда он стоял на часах у дверей триклиния, Харальд сказал ему:
   - Когда больной чувствует, что легкие его переполнены кровью, то он велит пустить себе кровь, и это его облегчает. Не решился ли ты так же излить свою печаль?
   Дромунд, продолжая грустно смотреть в землю, ответил:
   - Ну, хорошо, я поделюсь с тобой моим горем. Два года тому назад при входе во фьорд я нашел тело моего милого брата. Оно еще содрогалось в предсмертных судорогах от полученной в спину раны. Убийца унес с собой мечь...
   - Ты предполагаешь, что твой враг служит в варяжской дружине? - спросил Харальд.
   - Жрец сказал мне это.
   - Какой знак был на мече твоего брата?
   - Рукоятка его, - отвечал Дромунд, - представляет собой медвежий коготь.
   При этих словах брови Харальда нахмурились, и Дромунд, заметя это, воскликнул:
   - Ты знаешь этого человека?
   Причем от злобы и горя у него выкатились из глаз две слезы, тяжелые, как свинец.
   Харальд отвечал с невольной осторожностью:
   - Да, он находится среди варягов, но слишком высоко стоит, для того чтобы ты мог достать его.

Глава 6

Медвежий коготь

  
   По традиции, исстари существовавшей в Византии, каждый самодержец должен был по прошествии трех месяцев после вступления на престол делать смотр своей армии. Это торжество давало случай базилевсу превзойти щедростью своего предшественника.
   Роман тоже намеревался воспользоваться этим парадом, чтобы щедрыми подарками навсегда упрочить за собой верность варяжской дружины. В порыве гнева он сместил благоразумного Сициния, предложившего ему быть экономнее.
   На его место Роман назначил одного бесчестного монаха-расстригу, Иоанна, прозванного Хэриной. Этот ловкий человек хорошо понимал, как легко может нажиться организатор народного праздника, распоряжающийся подарками, украшениями и продовольствием народа. Хэрине, например, была вручена базилевсом модель щита, окованного серебром, а из его рук варяжская дружина получила щиты, у которых стальная оправа заменила более драгоценную.
   Утром, в день предполагавшегося праздника, весь норвежский стан был очень озабочен приготовлениями. Всякому хотелось явиться на парад в блестящем вооружении. Большинство носили вороненой стали кирасы, наручи из золоченой меди и такие же шлемы с Шишаками.
   Освещенное лучами солнца, их вооружение было так ослепительно, что вся дружина сливалась в одно общее сияние и казалась каким-то чудовищным драконом, извергающим пламя.
   Развеселившиеся от приготовлений к празднику, воины пели песни и демонстрировали друг другу боевые приемы, возбуждая себя воинственным криком. Некоторые, особенно искусные в стрельбе, забавлялись тем, что пускали стрелы в тело мертвого раба, отнятое у могильщиков. Каждое меткое попадание приветствовалось радостным восклицанием.
   В стороне от толпы, соединенные взаимной клятвой помогать друг другу, сидели Дромунд и Харальд, ожидая удобного момента для отмщения.
   Порешивши с делом, которое было главным вопросом их жизни, они не хотели ни о чем больше говорить и молча предались каждый своим мыслям. Они думали о битвах, о геройской славе, и нередко среди представляющихся картин войны им вспоминалась их далекая родина. Но мысль о мести, обещающая блаженство рая, которое они уже предвкушали, наполняла главным образом их геройские сердца.
   Когда под сводами Кабаллария раздались звуки рога, призывающие в ряды воинов, то Дромунд и Харальд содрогнулись, как будто это был уже призыв валькирий, открывающих им дверь на небо.
   Начальник норманнской дружины Ангуль был ростом много выше своих товарищей. В последние годы царствования Багрянородного он прибыл вместе с другими скандинавами по Великому пути в Грецию, не имея с собой ничего, кроме туники из звериных шкур да бедного вооружения.
   Поступив в отряд Фоки, сражавшийся в Малой Азии, он успел там отличиться, а по возвращении из похода стал пользоваться щедрыми подарками одной знатной госпожи. Чтоб ей понравиться, он расстался со своей курткой из кожи моржа и стал надевать под кирасу короткий дибетезий, а наброшенный на плечи разноцветный плащ наполовину прикрывал его щит.
   Он был суров нравом и безпощаден; воины про него говорили: "Ангуль - это настоящий сын Локи... Он более коварен и хитер, чем храбр".
   Настал, наконец, момент появления императора. Колесница, в которой Роман приехал на смотр, изображала собой квадригу Аполлона. Базилевс стоял на ней во весь рост, опираясь правой рукой на пику, рукоять которой была обвита пурпуровой тканью.
   Литая золотая корона, с горевшим на ней, как звезда, громадным рубином, венчала его голову.
   Другой, не меньшей величины, рубин пристегивал светло-лазуревую мантию, под которой была надета темная, как аметист, хламида.
   Золотыми пряжками, золотыми наручами и поясом перехватывалась туника. Мелкие жемчужные пуговки застегивали до самых колен его пурпуровые сапоги. Роман сделал сначала смотр своей коннице, состоявшей из венгров, печенегов, хазар, руссов и тавроскифов.
   Ржание горячих диких коней было так оглушительно что прирученная пантера базилевса, которая всюду следовала за ним, как собака, с испуга поджав хвост и заметая им песок, бросилась бежать в сторону.
   Но когда самодержец достиг порога Кабаллария и приветствовал свою верную норманнскую дружину, то такой неудержимый взрыв энтузиазма охватил этих до безумия поклонявшихся ему воинов, что двое из них, в знак преданности, выдвинулись вперед из рядов, и пронзили собственным оружием себе сердца. А вся дружина в это время неистово кричала свое грозное "barritus", которое когда-то на дальнем Севере испугало даже римлян.
   Громче всех кричал Ангуль:
   - Честь самодержцу! Да предшествует ему слава! Да сопутствует ему щедрость!
   При этом он так подобострастно изгибался и протягивал вперед своей шлем, что Роман снял со своей руки драгоценное кольцо и бросил его в шлем.
   Наконец, колесница выехала из Кабаллария, а громкие крики, усиленные этой монаршей милостью, все еще продолжались. Не слушая команды начальника, все норманны кинулись через дворы, портики и лестницы, чтоб посмотреть еще раз на императора.
   Этой минутой воспользовался Дромунд, чтобы напасть на Ангуля, который забавлялся примериванием на свои пальцы императорского подарка. Услыхав, что его спрашивают по-норвежски, он обернулся, сурово сдвинув брови.
   - Одно только слово! - сказал Дромунд. - Знаешь ли ты, что скандинавские волки все равны между собою?
   Гордо подбоченясь, Ангуль отвечал:
   - Да, я знаю это. Что же тебе нужно?
   - Я хочу от тебя правосудия, - сказал Дромунд и продолжал: - Из глубины Норвегии прибыл я, чтобы отомстить за смерть любимого брата. Его убийца находится в твоей дружине. Прикажи ему выйти из рядов и назначь воинов в свидетели нашего поединка.
   Надменность Ангуля сменилась осторожностью, и он, всмотревшись в говорившего с ним человека, спокойно сказал:
   - По какому признаку можешь узнать ты убийцу?
   - Тот, кто убил моего брата, воспользовался его мечом. Медвежий коготь изображен на рукоятке последнего... Смотри, он был вот такой же, как этот!..
   Тут выхватил Дромунд меч, привешенный к боку Ангуля, и потрясал им, крича:
   - Я нашел убийцу!
   Сложив руки на своей широкой груди и смотря в упор на своего врага с поддельной отвагой, Ангуль пробовал сдержать его гнев:
   - Асы тебе помогают, Дромунд. Вложи меч в ножны и скажи, чего ты требуешь. Я заплачу за кровь, как велит правосудие и наши законы...
   Но он не успел договорить своего лживого обещания, как Дромунд два раза вонзил меч в грудь своего врага; потом, попирая ногами скатившееся в песок тело, запел гимн, который обыкновенно поют воины, удовлетворившие свою месть:
   Меня окружала темная ночь, А теперь заснял день! Я смотрел на прах, Теперь я созерцаю звезды! Руки мои обагрены кровью, Но моя честь зато белее снега!

Глава 7

Позорный столб

  
   Право мести было признаваемо в стане варягов всеми без исключения. Их варварский мозг так же привык к жестокостям, как тело к сырому мясу. Убийство, совершенное на земле из-за мести, давало доступ в Валгаллу. Но в данном случае смерть Ангуля задевала интересы слишком многих, лишая их надежды на осуществление ожидаемых выгод.
   Дромунд и Харальд, защитивший своего друга от нападения толпы, должны были поэтому нести ответственность за совершенное ими убийство.
   Распри среди наемников улаживались в Византии судьями очень просто. Виноватых приводили к пансевасту, и предлагали им заплатить выкуп за убийство. За такого важного начальника, каким был Ангуль, надо было заплатить сто сорок золотых, более чем годовое жалование наемного норманна.
   Дромунд открыл перед трибуналом свой пустой кошелек...
   - Ты знаешь закон? - сказал ему главный переводчик. - Топор правосудия должен пасть на твою голову.
   - Да будет так, но этот человек не участвовал в убийстве, - сказал Дромунд, указывая на Харальда.
   - Он защищал тебя от возмездия, - отвечал пансеваст, - так пускай и разделяет твою участь.
   - Я этого и ожидал, - сказал Харальд.
   Тотчас же по окончании суда назначена была и казнь.
   Дворцовый сад оканчивался на востоке большой террасой, которая господствовала над Босфором.
   Эта терраса служила для праздно живущих жителей Византии и для элегантной толпы знати, имеющей доступ ко двору, излюбленным местом прогулок и любовных свиданий. Вечером сюда приходили любоваться заходом солнца.
   С этой эспланады, как с возвышения, открывался вид на порт, где лавировали суда. Внизу, под отвесной ее стеной, слышались беспрерывные брань и крики; наверху же между тем раздавались веселый смех, любезности, шорох вееров и звуки поцелуев.
   У подножий этой террасы Дромунд и Харальд были прикованы к позорным столбам. Приставленный для наблюдения за ними воин то и дело отгонял зевак, которые приходили посмотреть на приговоренных к казни, и гонял шалунов-мальчишек, при одном виде его копья обращавшихся в бегство.
   Равнодушные к взорам любопытных и к детским проказам, оба варяга безмолвно сидели у своих столбов. Их сердца под стальными кольчугами, по-видимому, бились спокойно. Но все же, когда в заливе показалось судно, плывущее на всех парусах в сторону Понтийского моря, Харальд глубоко вздохнул. Не боязнь смерти закрадывалась, однако же, в его душу при потухающих лучах заходящего солнца. Не питая ни к кому ненависти, он не испытывал теперь и удовлетворения от совершенного убийства. Ему просто было грустно. С тоской вспоминал он свои полные приключений плавания среди беспредельной свободы морей; ночи, проведенные в борьбе с волнами и непогодой; длинные рейсы, совершенные со славой; бури и грозы, которым так радовалась его смелая душа.
   Сквозь высокие мачты судов грезились ему острые скалы, бездонные пропасти, снежные вершины и громадные сосны, тесно стоящие друг около друга, как гиганты, готовые выдержать приступ; все эти воспоминания о милом севере так переполнили его сердце, что он запел старую скандинавскую песню.
   Он воспевал и зиму с ее глубокими снегами, и весну, которая ломает твердый лед, согревает землю, зеленит ветви сосен, освобождая их от ледяной одежды. Про весну в песне говорилось:
   В этот час спешит Урда, одна из трех красавиц Норн, за весенней водой к ручейку, чтоб напоить свежей влагой могучий ясень Иггдрасиль.
   Харальд напевал тихо, сквозь зубы, и голос его звучал жалобно, как ветер, колеблющий снасти судна.
   Услыхав эти звуки, Дромунд бросил на землю горсть игральных костей, которыми забавлялся с ловкостью жонглера, перекидывая их с руки на руку. Затем, как собака, которую раздражает привязь, он нетерпеливо рванул свою цепь и обратился с вопросом к стражу.
   - Товарищ, - сказал он, - я не страшусь смерти; скажи, когда нас поведут на казнь?
   Посмотрев через лес мачт на запад, воин отвечал:
   - Когда солнце погрузится в море, тогда и ваши головы будут плавать в крови.
   - Благодарю!
   Взволнованный своим пением, Харальд не обратил никакого внимания на слова воина. Помолчав несколько времени, как бы для того, чтобы прислушаться к грустным чувствам, царившими в его душе, он снова запел свой гимн:
   Вода течет и превращается в мед, которым питаются пчелы. Норны не оставляют своими заботами ясень, и он растет и тянется к небу.
   С душой, умиленной пением, норманн забыл даже, где он находится, и чувствовал себя то трепещущим листком, то жужжащим насекомым, порхающим среди ветвей чудесного Мирового древа.
   Дромунд заметил сильное волнение Харальда, вскочил на ноги и, подойдя, насколько позволяла цепь, крикнул ему:
   - Чтоб когти Фенрира вонзились тебе в кожу! Прекрати ты этот волчий вой! Возьми кости и давай сыграем. Ты отказываешься? Что с тобой? Уж не сожалеешь ли ты о Византии?
   Со спокойствием человека, не боящегося, что усомнятся в его мужестве, Харальд отвечал:
   - Я мечтал, что возвращусь на родину с нагруженной золотом ладьею. Мне хотелось еще отправиться на конец моря, на запад, и посмотреть на других богов, кроме асов, охраняющих другой мир. Я завещал сжечь себя на своем судне. Вот над своей головой я как бы слышу шелест стяга, которого я уже больше не разверну.
   Дромунд, желая убедить его, что судьбы людей заранее предначертаны на небесах, промолвил:
   - Что тебе из того, что несколькими годами больше или меньше морской ветер будет дуть тебе в лицо? След самой знаменитой ладьи исчезнет в океане; дым самого славного костра рассеется в воздухе. Предоставь женщинам оплакивать утраченную молодость и купцам сожалеть о жизни. Неведомый мир находится не на западе от фьордов и Пропонтиды, а над ними. Через несколько часов мы пройдем уже таинственный путь! Двери отпираются перед нами! Свет воссеяет в наших потухших глазах!
   Голос Дромунда славился среди моряков. Говорили, что он надувает паруса, доходит до неба, что сами асы наклоняют ухо, чтобы наслаждаться, слушая его пение. В этот же вечер, когда Дромунд, экзольтированный верой и предстоящей смертью, обращая к небу свое вдохновенное лицо, спокойное, как у самого Бальдра, торжественно запел похоронный гимн, - голос его звучал, как никогда прежде, и вся фигура как бы дышала гордым сознанием близости к Валгалле.

Глава 8

Евдокия

  
   Из придворных дам, окружавших базилиссу Теофано, она более всего любила, за веселость, живое воображение и изобретательность в развлечениях, некую Евдокию, молоденькую вдовушку одного знаменитого патриция, удивлявшую всю Византию своими разнообразными фантазиями и любовными причудами.
   Она открыто выказывала, например, какую-то необъяснимую привязанность к бывшему придворному писцу, выгнанному Константином Багрянородным со службы за взятки и лихоимство.
   Она употребила все свое влияние на то, чтобы избавить этого негодяя, Иоанна, прозванного Хориной, от заслуженной казни, устроив ему убежище в монастыре; она вела с ним самую прочувствованную переписку.
   Впоследствии, при восшествии на престол Романа, благодаря ее стараниям и по ее совету, Хорина сбросил свой монашеский клобук и пристроился опять ко двору.
   Горячее рвение, высказанное Евдокией в заботах о Хорине, неприятно действовало на императрицу и заставляло ее хмурить брови. Но Евдокия, поведя плечами, с улыбкой, подкупающей равно мужчин и женщин, воскликнула:
   - Базилисса! Неужели ты ревнуешь меня к евнуху?
   Благодаря таким шуткам и постоянной веселости, она не только сохранила благоволение императрицы, но и сумела добиться для своего недостойного приятеля назначения главным начальником над первым наемным отрядом, который должен был охранять священную особу самодержца.
   Расположение Евдокии к Хорине объяснялось отчасти тем, что этот евнух забавлял ее своими циничными разговорами и общими делами. Оба честолюбивые, оба расчетливые, несмотря на кажущееся легкомыслие, они прекрасно понимали, какую силу может приобрести среди придворного общества союз хищного человека с обаятельной женщиной, только для вида прикрывающейся мнимой пустотой своего характера.
   Большое состояние, которым обладала Евдокия, увеличивало число почитателей ее ума и красоты людьми, поклоняющимися исключительно богатству. Но из этой громадной толпы обожателей она особенно выделяла двух братьев-близнецов, Троила и Агафия. Их поразительное сходство служило предметом постоянных насмешек и шуток для всех знакомых.
   Эта игра природы забавляла и Евдокию. Ей нравилось смешивать близнецов друг с другом и тем вызывать в них поддельную ревность.
   - До сих пор я всегда любила зараз нескольких мужчин, - говорила она, - что, конечно, грех. Но небо хочет моего спасения и, создав этих близнецов, дает мне возможность прийти к верности легким путем...
   В тот день, когда базилевс в Кабалларии производил смотр варяжской дружине, Евдокия дольше обыкновенного занималась своей прической. Сидя перед зеркалом, следила она за движениями азиатской рабыни, сдерживавшей и связывавшей лентами пышную массу ее золотистых волос. В это время привратник, пользовавшийся ее доверием, вошел без доклада в комнату.
   - Что тебе нужно, Пастилас?
   - Да вот, - отвечал он, - эти твои близнецы врываются силой и говорят, что ты их ожидаешь.
   - Они лгут! Но все равно, пускай подождут в саду.
   Евдокия, не спеша, окончила свой туалет. Удовольствие, которое она получала от созерцания в зеркале своих глаз, подобных цветкам лотоса, заняло и еще много времени; а потом ей нравилось также заставлять ждать своих обожателей, как заставляла она своих лошадей подолгу стоять перед крыльцом, для того чтобы, застоявшись, они потом ретивее бежали.
   Когда, наконец, близнецы были допущены, то они ворвались как какие-нибудь школьники и остановились, пораженные восхищением, посреди комнаты.
   Евдокия, ради шутки, для встречи их задрапировалась и приняла позу богини. Свои красивые ноги она поставила на скамеечку из слоновой кости; придерживая одной рукой складки прозрачной туники, другую она откинула назад, как бы доставая стрелу из невидимого колчана.
   - На колени! - вскричала она. - На колени! Или я вас убью.
   С веселым смехом близнецы растянулись на полу, и, когда она, сияющая и оживленная, сошла со скамьи, они стали кружиться около нее, как борзые собаки, и, завладев ее обнаженными ногами, слегка кусали их.
   - Довольно! - кричала она. - Вы разве созданы с собачьими душами? Я хочу, чтобы вы занимали меня разговором, а не звериным рычаньем. Ну поднимайтесь! Оба! И покажите ваши лица, чтоб я узнала, наконец, который же мой возлюбленный.
   Они по-братски обещали друг другу сообща пользоваться расположением могущественной женщины и, вскочив на ноги, продекламировали обращение к богине Диане, которое произносил один актер из Каррадоса в роли Актеона:
  
   О царица ночей! Белоснежная!
   Сладкая, как молоко!
   Я любуюсь только твоим лицом;
   рассей же облака, тебя окружающие,
   чтобы я мог наслаждаться
   созерцанием твоих чудных форм
   и чтоб мое желание упилось вполне твоей красотой...
  
   Протянув обе руки, Евдокия зажала им обоим рты и, потрясая своим ожерельем, сказала:
   - Агафий!
   - Приказывай, - отозвался один из близнецов.
   - Как сильно ты меня желаешь?
   Молодой человек взглянул на нее с бесконечной страстью, окинул глазами комнату и, увидав висевшую на стене мягкую ткань, которой вытирала Евдокия свои божественные формы после ванны, он бросился к этой ткани, приник лицом к складкам, еще не утратившим следов тела богини, и стал безумно целовать еще влажную ткань.
   Точно в припадке сумасшествия, он целовал ее без конца, завертывая свою голову в материю и крича страстным голосом:
   - Моя любовь меня сожгла! Я погребальная урна! Я полон пепла!..
   Затем поднялся весь всклокоченный.
   Евдокия, увидев его, неудержимо расхохоталась и, дотрагиваясь до плеча Троила, спросила:
   - Ну, а ты, как меня любишь?
   Он, склонив свою красивую голову, грациозно, как лебедь, спустился с мраморной ступени к бассейну, где любила купаться Евдокия и, зачерпнув рукой воду, разом выпил ее и воскликнул:
   - Восторг, опьянение! Моя любовь меня освежает, моя любовь меня опьяняет! Освященная вода удваивает силы моей любви!
   Держа Агафия за руку, Евдокия другой рукой взяла руку Троила и, обращаясь к ним обоим, спросила:
   - Который же поцелуй лучше - тот, что освежает, или тот, который жжет? Я не могу сделать выбора; объясните еще раз.
   Они оба тяжело вздохнули, и Троил сказал:
   - Вот слушай, как я буду тебя любить...
   - Ну, я слушаю...
   - Нет, ближе, ближе склонись ко мне, не должно, чтобы Агафий слышал.
   Смеясь, она наклонила к нему ухо, и он стал тихо говорить, касаясь губами ее душистых волос.
   Агафий наблюдал улыбку молодой женщины, становившуюся все более и более напряженной.
   Глаза ее выражали ожидание подтверждения слышанных слов, и в груди стеснилось дыхание.
   Но вдруг Евдокия вскинула своими блестящими плечами и воскликнула:
   - Обманщик! Это уже мне знакомо.
   - Ты вот не знаешь моего секрета! - вставил Агафий. - Я его не доверял никому. И если бы богини узнали его, то сошли бы со своего старого Олимпа, чтобы испытать мою любовь.
   - Посмотрим, - сказала Евдокия.
   И она стала слушать нашептывание влюбленного с таким же выражением лица, какое бывает у детей, когда они хотят знать и в то же время бояться быть обманутыми. Наконец, краска разлилась по ее лицу, краска стыда, удовольствия и усталости от напряженного внимания; она опять разом прервала объяснения Агафия и, всплеснув руками, сказала:
   - Дорогие друзья, я отказываюсь вас разделить. Отдадим это вопрос на решение судьбы.
   - Хорины? - спросил недовольным тоном Агафий.
   Но Евдокия насмешливо взглянула на него, как бы говоря: "Ты тоже ревнуешь меня к моему евнуху?"
   И, польщенная всем присшедшим, добавила:
   - Нет, не Хорине, мы лучше Ирине поручим это дело...

Глава 9

Ирина

  
   Дружба скромной Ирины с сумасбродной Евдокией, так же как и расположение последней к евнуху Хорине могли бы удивлять Византию, если бы привыкшая к самым разнообразным интригам и невероятным приключениям Царица мира вообще могла чему-нибудь удивляться. Близость двух столь непохожих друг на друга женщин обуславливалась своеобразной прелестью каждой из них в своем роде. Евдокия блистала откровенной веселостью и детскими причудами, а Ирина - правдивым, искренним сердцем, что в то время в Византии встречалось так же редко, как живой цветок среди каменных плит набережной. Мужчины относились с уважением к этой привлекательной женщине, в которой не было ни кокетства, ни напускной добродетели и которая никого не обижала, так как никому не давала предпочтения. Женщины любили Ирину за то, что, будучи самым лучшим украшением празднеств, она не внушала им ревности. Ирина была гречанка из Милета, сестра Троила и Агафия, сирота, разоренная так же, как и они, своим бесчестным опекуном, и мечтала поступить в Каниклионский монастырь; но в это время один уже не молодой, богатый и пользующийся дурной славой банкир сделал ей предложение. Уступая мольбам своих братьев, соблазнившихся легким кредитом у Ники-фора и роскошью его жизни, она дала свое согласие на брак, смотря на него, как на обет самоотречения.
   Серьезность и чистота стремлений и желание посвятить себя Богу придавали ее постоянной тоске возвышенный характер. Жгучая брюнетка с голубоватыми, прозрачными веками, она всей своей изящной фигурой напоминала те статуи, какие создавали великие артисты, изображая вечную, божественную красоту, олицетворенную в нежных, правильных формах.
   Сделавшись жертвою старческой похоти, она относилась к этому как к испытанию, посланному судьбою, и безропотно переносила его. Только высеченная из камня печатка, изображавшая смятую, разорванную лилию, заказанная ею в одну из тяжелых минут ее печальной жизни, намекала на обстоятельства этой жизни; но Ирина всем говорила, что печатка эта осталась ей от матери.
   По прошествии четырех лет замужества она, однако же, совершенно примирилась со своей тяжелой долей, и это сделало ее еще привлекательнее и еще милее. Она спокойно улыбалась своему старому супругу, и когда он, по свойственной ему грубости, упрекал ее в излишних тратах, главными виновниками которых были ее братья Троил и Агафий, то она покорно отвечала:
   - Надо же, чтоб каждая женщина кого-нибудь да баловала - или дитя, или возлюбленного... А у меня только и есть, что братья...
   Старый ворчун замолкал при этом, боясь, чтобы она не завела себе любовника, так как не мог уже дать ей сына.
   Между прочим, он очень уважал в ней способности, которые так украшали его дом: умение устраивать празднества, наблюдать за прислугой, угождать влиятельным лицам и отпускать от себя своих знакомых вполне довольными и угощением, и разговорами.
   Когда Евдокия, в сопровождении своих поклонников, вошла в комнату, где Ирина проводила все свободное от визитов время, занимаясь рисованием, она в эту минуту запечатывала письмо, поспешно написав несколько строк. Легкий испуг Ирины от неожиданности ввел в заблуждение Евдокию и ее обажателей.
   - А, я тебя поймала! - вскричала Евдокия. - Вот скромница! Ты пишешь своему возлюбленному! Как его зовут?..
   Ирина с меланхолической улыбкой подала письмо, и Агафий прочел: "Августе Софии, игуменье Каниклионского монастыря". Все вскрикнули от удивления, и Троил спросил:
   - Что же это значит? Ты просишь приготовить тебе там келью?
   - Я писала Августе и просила, чтобы она передала это письмо Царевне Агате.
   - Разве Агата в монастыре?
   - И Агата, и ее сестры - Анна, Зоя и Феодора! Это - самая свежая новость. Откуда вы явились, милые друзья, что ничего не знаете?
   И она рассказала происшествие, о котором тогда все говорили.
   Утром, еще перед смотром, самодержец призвал к себе вдовствующую базилиссу и своих молоденьких сестер и поведал им в тот же день покинуть дворцовый гинекей, отправиться в монастырь и постричься.
   Повеление брата, как громом, поразило царевен, которые готовились к совсем иной жизни. Они получили прекрасное воспитание; сам покойный базилевс, страстно любивший своих дочерей, заботился о н ем.
   Царевны, рассказывала Ирина, помешались от горя. Они на коленях умоляли Романа о помиловании и не хотели добровольно оставить дворец, так что были насильно увезены из него. Теперь они уже пострижены и будут жить среди ангелов.
   Евдокия и оба молодых человека почувствовали, как мороз пробирался у них по спине от предчувствия зла, которое возможно при неограниченной власти; по случаю несчастной судьбы царевен, они беспокоились и о самих себе.
   Наконец Евдокия сказала:
   - Хорина мне рассказывал, что молодая базилисса хотела отомстить своим золовкам, но я не думала, что ее гнев будет так страшен и так беспощаден!
   - В чем же могла упрекнуть Теофано этих прекрасных девиц? - спросила Ирина.
   Евдокия, тревожно оглянувшись на дверь, продолжала:
   - Они слишком громко повторяли историю, о которой уже давно говорят во дворце и которая очень не нравится базилиссе.
   - Какую же?
   - Есть люди, которые помнят, как десять лет тому назад в гавани жил кабатчик по имени Кратерос. Его дочь Анастазо наливала вино матросам. Она была удивительно красива и на пятнадцатом году куда-то исчезла. Первые ее поклонники не забыли, однако же, прекрасной кабатчицы, и в тот день, когда базилисса Теофано взошла на золоченое ложе наследника престола, равного святым апостолам, матросы Буколеона разинули рты от удивления: так поражены они были страшным ее сходством с Анастазо...
   - Что же?! Теофано могла быть сестрою прекрасной кабатчицы? - спросила Ирина.
   - Или, может быть, ею самою!
   Все смолкли в комнате Ирины, а потом Агафий сказал:
   - Да, это такая история, которую я постараюсь навсегда позабыть... Бедная Феодора! Она так гордилась своими волосами... Как она плакала, должно быть, видя их на полу! Честное слово, это - преступление - закутать в монашескую мантию девушку царской крови, которая так умела носить свои туалеты!
   - А бедная Зоя! - сказал Троил. - Зоя, которая так любила покушать! Зоя, которая, как никто другой, умела устроить полдник в саду! Зоя, которая надевала перчатки, чтобы наготовить кушанья вместе со своими прислужницами! Как она устроится с монастырскими постами, где воздержание по пятницам повторяется шесть раз в неделю?
   - Я знаю, - сказала Ирина, - что Агата питала в своем сердце любовь и пользовалась взаимностью человека, вполне ее достойного. Мне страшно, что она принесет к престолу Всевышнего свое разбитое сердце... Без ропота она не подчинится, а ропот сделает ее жертву бесполезной.

Глава 10

Судьба

  
   Наступал час захода солнца, когда, после полуденного жара, вся элегантная молодежь столицы собиралась в ту часть дворцового сада, которая всегда была открыта для посетителей. Там показывались новые моды, там составлялись новые связи. Семейные, занятые люди появлялись там редко, и сад всецело принадлежал холостой молодежи, франтам и кокеткам.
   Евдокия любила показываться на этих прогулках, окруженная своими поклонниками. Ирина же не любила этого, так что и в 'njn вечер Евдокии с трудом удалось уговорить свою подругу сопровождать их в сад.
   - Я верю, - говорила Ирина, - что искренняя любовь дала бы мне все, но мое сердце разрушено! Зачем же понапрасну тревожить моего мужа! Спокойствие, исходящее из равнодушия, это - единственное благо, которым я дорожу.
   Отчасти из любезности, отчасти для того, чтобы рассеять тяжелые мысли о заточенных царевнах, она согласилась, однако же, пройтись по саду вместе с Евдокией и своими братьями.
   Когда они были уже в саду, Троил ласково взял сестру под руку и сказал:
   - Дорогая Ирина, помоги мне убедить твою капризную подругу, скажи ей все хорошее, что ты обо мне думаешь, и даже то, чего и не думаешь, уверь ее, что если бы твоею душою не руководила такая сверхъестественная добродетель, то ты влюбилась бы в меня, несмотря на то, что я твой брат, Агафий же, взяв сестру за другую руку, стал говорить ей:
   - Милая сестра, Евдокия говорила нам, что ты ее советница; вот случай испытать, слушает ли она тебя. Хорина принес ей, в конце концов, только вред, да и нельзя не смотреть дурно на женщину, когда она ценит в мужчине только мужество и умение разговаривать. Если небу было угодно сделать из твоего друга соблазнительную вдовушку, то это значит, что оно решило превратить ее в общее достояние, так как такая красота не может принадлежать никому в отдельности.
   При этих словах Евдокия, смеясь, отвернулась от них, а близнецы сразу стали убеждать ее:
   - Ну что может дать любовь к кому-нибудь одному, если вы будете ему верны? Бабочка и та должна порхать с цветка на цветок...
   - Любовь появляется и исчезает в одном взгляде.
   - Влюбляются...
   - Расстаются...
   - Плачут...
   - Вот это жизнь!
   Оживленные жесты молодых людей заставляли трепетать, как крылья, тонкую ткань их плащей, и они сами казались вольными птичками, которые присаживаются на минутку к фонтану, чтобы напиться, и тотчас же улетают освеженные и веселые.
   Конечно, Евдокия был так же непостоянна, как и они; одно слово могло привлечь ее внимание, и одного каприза достаточно было, чтобы отвернуться и искать других впечатлений. Но она не могла еще сделать выбора и потому отвечала шутя:
   - Ты молчишь, Ирина, и я тебя за это одобряю. Ты - последний человек на свете, совету которого я последовала бы. Тот, кто стал вне влияния любви, не заслуживает доверия, если советует ею пользоваться. Бог же видит, до какой степени ты упорна в этом отношении! Твои братья показывают, что любят тебя! А знают ли они, что про тебя говорят в обществе? Оно уже устало хвалить тебя за твою добродетельность и высказывает теперь о тебе два мнения: или у тебя совсем нет сердца, или Никифор держит его в своих руках.
   Ирина меланхолично улыбнулась и сказала:
   - Никифор - один из тех мужей, каких очень много. Он смотрит на меня как на предмет роскоши в своем доме, которому другие знают Цену. Если б он был для меня снисходительным отцом, то я бы нежно скрашивала его старость. Он предпочел быть тюремщиком, когда я и не Думала вырваться на свободу; он не понял, что я жду одного только визита - визита ангела, который закроет мне глаза.
   Ирина произнесла все это с таким прочувствованным волнением, что все трое ее слушателей перестали смеяться и Евдокия ласково возразила:
   - То чудо, которого ты ждешь от смерти, может тут, на земле, дать любовь...
   Ирина ответила на это:
   - Я тоже так думала и признаюсь, что глаза мои искали среди людей, ухаживающих за мной, человека, которого бы я могла полюбить. Я готова была совсем отдаться этому чувству, но я не могла не видеть, что никому не нужна была моя душа. А отдаться одному опьянению наслаждением, что составляет вашу жизнь, я боялась и предпочла свои вечные слезы.
   При ее последних словах Евдокия сделала такую жалкую мину, что оба брата не могли оставаться более серьезными.
   - Где же ты родилась? - спросила она.
   - В Милете, - ответила Ирина.
   - Не может быть! Ты не могла родиться в такой жаркой стране, где лучи солнца дают силу любить, ты родилась, вероятно, в грустной стране, освященной холодной луною; твоя мать зачала тебя в ласках северного воина, носившего на шлеме снежный султан.
   Разговаривая таким образом, они дошли до места, где сад заканчивался набережной Буколеона и где привязанные к столбам варяги ожидали своей казни. Приблизившись к балюстраде, они услыхали пение Дромунда.
   Устремив глаза на заходящее солнце, он пел заключительную строфу гимна. Голос его разносился чистый как снег и полный горячей веры.
   Песня говорила о том, как в изукрашенном алмазами покое, на роскошном брачном ложе Валкирия с возлюбленным своим горят в вечном пламени любви, излечивая поцелуями страдания.
   Ирина остановилась, с блуждающими глазами.
   - Слушайте, - сказала она. Голос между тем продолжал:
  
   Их души слились воедино, как два луча в один свет,
   и взаимное чувство согревает больше их сердца, чем их молодые тела.
  

Глава 11

Ирина и Дромунд

  
   День склонялся к вечеру. За высокими куполами большого дворца постепенно пряталось солнце; косые лучи его скользили по крышам Буколеона, золотили снасти бесчисленного множества судов, стоявших в водах Босфора, и тонул в колеблющихся волнах последнего.
   Остановившись у балюстрады, Ирина стала любоваться морем.
   Неподвижный в жаркие часы дня, Босфор терял свое спокойствие, делавшее его воды похожими на лазурный, огромный мост.
   Вечерний ветерок давал им жизнь, которая, как казалось Ирине, пробуждалась и в ее душе.
   Эту жизнь вызывал в ней голос полный веры и грусти, говоривший о чем-то постоянном, что не гаснет, как веселье и радость, переживает смерть и сливается с вечностью.
   С горячим порывом, вырвавшимся, как вздох, из ее груди, она спросила:
   - Кто это поет?
   Наклонясь через балюстраду, Евдокия отвечала:
   - Песня мужественна, и певец очень красив! Троил, мой друг, пойди узнай у воина, который стоит на часах, за какое преступление выставлены эти два человека к позорному столбу.
   Услужливый молодой поклонник ловко сбежал по лестнице, рассчитывая произвести на Евдокию впечатление своей любезностью и элегантностью, причем его плащ красиво развевался.
   Все внимание Евдокии было поглощено, однако же, двумя воинами; она и не заметила, как энергично растолкал Троил толпу зевак, которая собралась вокруг осужденных. Как ребенок, горела она нетерпением удовлетворить свое любопытство и крикнула с балкона Троилу:
   - Кто же они такие?
   - Норманны...
   - Они украли?
   - Убили.
   - Их заклеймят за это?
   - Им отрубят головы.
   - Когда?
   - Сегодня, после захода солнца.
   Евдокия всплеснула руками и, обратясь к подруге сказала:
   - О Ирина, посмотрим на их казнь... Говорят, что они с удивительным мужеством подставляют головы под топор и улыбка блуждает на их мертвых губах!
   - Несчастные! - прошептала Ирина. - Они умрут так далеко от родного края. Пойдем, скажем им несколько ласковых слов.
   Она первая спустилась с лестницы и направилась к тому, чей голос еще звучал в ее душе. Сопровождавшее ее общество, толпа народа и даже Харальд, который сидел у другого столба, скрылись для нее из вида; она шла прямо к Дромунду, так же легко и свободно и почти так же бессознательно, как в сладком сне.
   Подойдя поближе, она пристально на него посмотрела. Вся фигура его и лицо выражали полное спокойствие. Могучие руки были сложены на груди, сдерживая ее дыхание, как берега сдерживают бурные волны. Шлем еще увеличивал его высокий рост, а в глазах, светлых как скандинавское море и устремленных вдаль, сквозили видения рая.
   Ирина увидала в этой ясной лазури отражение незнакомого неба и сказала:
   - Я полюбила твой голос и твое благородное мужество... Скажи мне, как твое имя?
   - Дромунд.
   - Сегодня ты должен умереть?
   - Я это знаю, что ж из этого!
   - Ты ни о чем разве не сожалеешь на этом свете?
   - Да, ни о чем.
   - И тебя никто не будет жалеть?
   - Нет!
   - Ни одна женщина не поцелует твою голову, отделенную от тела?
   - Звери меня растерзают, - ответил Дромунд. И он засмеялся картине, как в лунную ночь собаки будут делить его труп.
   Не все ли ему равно, возьмут ли тело его на ремни для бичей, или его свора царских собак разорвет; матрос ли Буклеона выбросит в море, или же азиатский маг проткнет его сердце для своих заклинаний? Чем больше будет на нем крови и ран, тем с большим почетом и любовью будет он принят в Валгалле.
   Ирине стало тяжело от его равнодушия, и она заплакала.
   - Никто не оскорбит твоих кровавых останков... О Дромунд, я их выкуплю слезами...
   Она так волновалась, как будто этот человек был ей брат или возлюбленный, проживший с ней всю жизнь. Любовь, которая зародилась в ней у порога смерти, имела уже свое прошлое, свои воспоминания. В этой любви уже были и заря счастья, и надежды, и пережитые бури чувства, и восторги обладания, и все страдания, которыми судьба, законы, ревность и людская ненависть омрачают сладкие минуты, переживаемые на земле влюбленными в объятиях друг друга.
   И вот теперь она стояла перед ним, протягивая руки, и умоляла сохранить воспоминание о ней, остающейся такою одинокою на земле, тогда как он идет к райским видениям.
   Дромунд оставался все так же неподвижен, хотя выражение лица его совершенно изменилось. Его глаза уже не просто смотрели на Ирину; они созерцали ее.
   Стоя один против другого, забыв место и время, обмениваясь простыми словами, они слушали музыку, звучавшую в их сердцах.
   Сострадание и участие этой женщины не оскорбляло воина. Оно было для него оазисом в пустыне. Оно вливало в его душу неиспытанную радость, которая осветила его мужественные черты почти по-детски счастливой улыбкой; потупив глаза в землю и отдаваясь блаженству, которое должно было окончится навсегда с наступлением ночи, он сказал:
   - Радостно покидал я жизнь, чтоб занять за столом Одина место, достойное героя, но ты предстала глазам моим - и теперь я встречаю смерть, с желанием расставаясь с тобой.

Глава 12

Выкуп

  
   Охваченная чувством любви, Ирина перестала замечать все окружающее, и это было так очевидно для посторонних глаз, что стало вызывать всеобщее внимание и насмешки.
   - Ах, Боже мой! - вскричал Троил. - Теперь я не удивлюсь, что эти варвары похитили у стольких мужей их жен! Они так же хорошо работают языком, как и веслами. Им и копья не нужно, чтобы достать до сердца женщины. Что ты об этом думаешь, милая сестра?
   Ирина и не почувствовала в его речах насмешки. Она отвечала ему словами, которыми выливались прямо из души:
   - Друзья мои, надо спасти этого человека от казни. Где судьи? Я пойду их умолять... Где палач? Я удержу его...
   Евдокия и близнецы посмеялись над нею, и Агафий сказал:
   - Не следует тебе так открыто себя компрометировать. Твои братья, Ирина, устроят это. Они не дорого возьмут за это дельце с тебя. - И он обратился к воину, сторожившему приговоренных к казни. - Послушай! Не знаешь ли ты средства избавить этого человека от смерти?
   - Можно дать выкуп.
   - А ты знаешь сумму выкупа?
   - Двести золотых.
   Агафий нахмурился. Фантазия сестры показалась ему слишком дорогой. Такой сумме он и сам бы придумал хорошее употребление.
   - Если вам угодно выкупить его, - добавил наемник, - то спешите. Его голова падет раньше, чем наступит ночь.
   Эти слова возвратили Ирину к действительности, и она чуть не упала от волнения.
   Евдокия ободряла ее, наполовину смеясь, наполовину тронутая жалостью.
   - Пойдем, пойдем! Успокойся, чувствительная ты душа! Поверь, я удержу именем Хорины уже поднявшийся топор. Палач не может не знать начальника, которого он обязан слушаться. А ты достань дома нужную сумму денег. Мы же проводим твоего Дромунда в тюрьму, где он и будет терпеливо ожидать, когда любовь ему откроет двери.
   Навернувшиеся на глаза слезы придали лицу Ирины особенную привлекательность, и она нежно сказала:
   - Евдокия, ты знаешь, какое большое место занимала в моей душе твоя дружба. Твое участие к моему горю увеличивает его еще больше.
   - Перестань! - отвечала, смеясь, молодая женщина. - Теперь не время отводить нашей дружбе еще большее место. Любовь, которая вошла в твое сердце, не найдет его слишком для себя большим, если судить по тем размерам, в каких ты его получила, даже в настоящую минуту.
   Слово "любовь", которое произнесла Евдокия, поразило Ирину, как открытие. Не испытав никогда этого чувства, она не понимала его. И, как бы пробуждаясь от сна, тихо сказала:
   - Неужели ты думаешь, что я...
   - Влюблена, - подсказала Евдокия. Ирина повторила:
   - Влюблена в этого человека... И она тихо заплакала.
   Часто, стоя в строю своей дружины, Дромунд с презрением смотрел на проходящих мимо византийских женщин, которые были так не похожи на женщин его родины. В ту минуту, когда любовь одной из них возвратила ему жизнь, он не забыл своего друга, который заодно с ним был обречен на казнь, и потому, указывая на Харальда, он сказал:
   - Этот человек так же, как и я, приговорен к смерти. Сегодня же вечером должны были мы оба уже сидеть за столом Одина; и он не отправится туда один, без своего сотоварища.
   - Я позабочусь и о нем, - сказала Евдокия. - Как его зовут? - Харальд.
   - Он тоже, как и ты, поет?
   Троил и Агафий не дали ей продолжать шутки, воскликнув:
   - Как! У нас на глазах! Ты с ним заигрываешь?
   И они отвели ее почти насильно. Ирина же опять подошла к Дромунду: ей хотелось, чтобы он заговорил с ней.
   Он почувствовал это внутреннее ее желание и сказал с улыбкой:
   - Если когда-нибудь будет нужна тебе, красавица, моя рука, то знай, что кровь Дромунда прольется за тебя с любовью.
   Как нежная песня звучали его слова для Ирины. Тронутая его благодарностью, она чувствовала, как опять зазвучал в ее душе только что слышанный гимн о наслаждениях Валгаллы и вечной любви. Она уже не могла больше противиться овладевшему ею желанию. Не замечая ни Евдокии, ни братьев, ни толпы, ее окружавшей, она положила свою руку на руку любимого ею человека и бессознательно шептала:
   - Спой, спой еще! И он запел...

Глава 13

Никифор

  
   Муж Ирины был богатый меняла, довольно пожилой и весьма некрасивый. Жадность и усиленная деятельность по накоплению денег помешали ему окончательно разжиреть на лоне роскоши. Венчик седых волос, вьющихся так же, как и волосы бороды, окружал его блистающую лысину. Желчный цвет лица, нос слегка согнутый крючком, намекавший на финикийское происхождение, зрачки, не круглые, а вытянутые в горизонтальные черточки и совсем черные, точно какая-то из его прабабушек слишком много любовалась козлом, - были отличительными чертами его лица.
   При такой физиономии Никифор обладал несоразмерно длинной талией и очень короткими ногами. Всем жителям Царицы мира он был хорошо известен и слыл за смешного, но опасного шута. Обитатели Буколеона прозвали его "Приапом", так как он таскал всегда с собой толстую трость, казавшуюся его третьей ногой, а патриции, побывавшие в его когтях, между собой называли его "Грифом".
   Никифор начал торговлю за простым прилавком, на перекрестках улиц. На его переносном столе появлялись в изобилии бриллианты, золото, серебро и драгоценные вещи. Клиентами его были куртизанки, дружинники, не знавшие, куда девать свою добычу, и негодяи, спешившие сбыть краденные вещи. Как след слишком горячих объяснений с кем-то из клиентов, Никифор носил шрам над бровью, который при каждой вспышке злобы становился кроваво-красным. Этот шрам служил на его лице, оживленном единственною страстью - страстью к любостяжанию, неизгладимым свидетелем совершенных им в прошлом дурных дел.
   В царствование Багрянородного Никифор состоял постоянным банкиром патриарха Феофилакта, так нагло эксплуатировавшего набожных жителей Византии.
   Он снабжал этого высокопоставленного клиента деньгами, обирая потом хиротонии.
   Он же заведывал жалованием танцовщиц, которых Феофилакт любил видеть участвующими в церковных церемониях, и держал поставку фуража для двух тысяч лошадей, помещенных патриархом, большим их любителем, рядом со стеною собора.
   Когда Феофилакта постигла смерть, в то время, как он катался верхом на лошади, положение Никифора было уже упрочено. Он выстроил себе около дворцовых садов такой великолепный дом, что уже никакая молва не могла проникнуть за его стены. Кроме того, он заставил молчать эту молву своею щедростью.
   Так, например, когда патриарх Полиевкт, стараясь вычеркнуть из памяти народа злоупотребления своего предшественника, переделал конюшни на приют для беспомощных стариков, Никифор предоставил к его услугам свой неистощимый кошелек.
   Мало-помалу он стал известен как выдающийся филантроп, покровитель сирых и беспомощных, находя, что дружба с людьми уважаемыми и живущими в Боге в высшей степени ему полезна, так как, заручившись ею, он мог с презрением относиться к враждебной молве и скрытой злобе аристократов. Он не боялся своими странностями давать пищу разговорам, отвечая на ненависть смехом.
   Женитьба на Ирине была тоже делом расчета.
   Имея огромное состояние, он не нуждался в приданом жены; но зато, достигнув уже видного положения, хотел иметь возможность похвастаться перед другими красотою и элегантностью своей жены, выводя ее на придворные празднества. Потому-то его выбор и пал на сироту Ирину, замечательно красивую и очень умную.
   Он рассчитывал, что она, из чувства долга, будет относиться к нему так, как другие жены относятся к своим мужьям из чувства любви.
   Впрочем, и сам-то Никифор пользовался своими супружескими правами, больше из свойственной его натуре жадности, так как всякие другие желания давно потухли в нем от прежних излишеств.
   Он не мог вообще не извлечь всей возможной выгоды из того сокровища, которое ему принадлежало, и наслаждался только одним сознанием, что красота, молодость и девственность Ирины принадлежат ему безраздельно, ревниво оберегая их, как слитки золота, наполнявшие его сундуки.
   Он дрожал от страха, когда Ирина выходила из дома точно так же, как когда ему приходилось подписывать чек на сумму, нужную для передачи другому.
   Между прочим, с тех пор, как эта прелестная женщина поселилась в его доме, Никифор не считал себя принужденным отвлекать внимание общества от своих темных дел, как прежде, разными странными выходками. Образцовая добродетель Ирины и без того давала для пересудов общества неистощимую пищу.
   Они говорили:
   - Верно, Никифор напоил ее приворотным зельем. Другие утверждали, склоняя многозначительно голову:
   - Она хитра и ловко скрывает свою игру. А скептики между тем повторяли:
   - Подождем - увидим...
   Итак, добродетель Ирины служила ширмой низости ее мужа. Все взоры были обращены теперь на нее.
   И пока кругом все занимались отыскиванием имени незнакомца, который мог бы еще усилить интерес предположений и сплетен, Никифор спокойно набивал свой карман.

Глава 14

Ожерелье

  
   На третий день после того, как вмешательство любви освободило от цепей воинов норманнской дружины, Ирина вместе с Никифором сидела в столовой своего богатого дворца.
   Длинные часы обеда были для Ирины всегда тяжелой пыткой.
   Но с тех пор, как она полюбила Дромунда, в ней явились необыкновенная сила и способность все выдержать.
   Смущавшаяся прежде, при полной невинности, от одного подозрительного взгляда Никифора, Ирина теперь находила наслаждение совершаемого подвига в том, чтобы, не смущаясь, смотреть мужу в глаза.
   Она с трудом сдерживала радость. Щадя ревность мужа, она по-детски сожалела, что не могла сделать его поверенным своего счастья.
   В этот день она ждала к себе Евдокию и мечтала узнать от нее все подробности случившегося и услыхать о страстном нетерпении, с которым норманнский воин должен был ждать блаженной минуты, когда ему можно будет броситься к ногам возлюбленной, вырвавшей его у смерти.
   Охваченная этим чарующим волнением, Ирина рассеянно слушала проекты и расчеты мужа.
   Никифор предполагал, что Хорина думает предложить ему участие в одном очень крупном деле. Оно заключалось в том, что нужно было взять в свои руки поставку муки для армии Фоки в Сицилии. Это предприятие было такое нагло-мошенническое, что даже сам евнух Хорина не решился открыто вести его и рассчитывал на Никифора, как на подставное лицо.
   Успех такого замысла разом мог удвоить состояние банкира. Обольщенный такой заманчивой перспективой, Никифор был даже любезен и ласков.
   Заметив, что Ирина намеревается уйти, он загородил ей дорогу и сказал:
   - Что ты так спешишь меня покинуть сегодня? Ирина рискнула сказать неправду и отвечала:
   - Мне нужно сегодня выехать.
   - Куда же ты собралась?
   - В Каниклионский монастырь.
   - Чтоб исповедоваться?
   Покраснев от сознания греха, растущего в ее душе, Ирина едва проговорила:
   - Я хочу навестить царевну Агату, которая не может утешиться в своем несчастии.
   - Вот как! - вскричал он. - Я не считал тебя такой безрассудной. Хорошо же проводишь ты свое свободное время, тратя его на выражения соболезнования царевне! Что нам за дело до отчаяния этой девчонки. Она же предпочитает императорски пурпур грубой власянице! Сладость царской кухни - постному, монастырскому кушанью! Вот - вполне достойный предмет для нежностей! Не очень умно было бы с нашей стороны, из-за сочувствия к такой дурочке, лишить себя милостей самодержца и ласки Теофано. В ком же твой муж найдет себе защиту от зависти общества к успехам его в делах? У монахини Агаты или у царствующей базилиссы? Я хочу, чтобы тебя чаще видели не в Каниклионе, а во дворце, в свите юной императрицы, с обращенным на нее взором, с готовой для нее похвалой на устах. Бесцельно терять время с теми, кто плачет! И я не из числа тех, которые допустят похоронить себя под обломками.
   Несмотря на то, что такие слова не были новостью в устах Никифора, Ирина все-таки вслушивалась в них с чувством полного ужаса. И если бы в ее сердце любовь оставила место каким-нибудь угрызениям совести, то она тотчас бы умолкла. Но решимость молодой женщины не нуждалась в поддержке; она сухо ответила:
   - Я пойду во дворец, как только меня позовут.
   - Я хочу, - возразил Никифор, - чтобы сегодня же тебя видели среди жен патрициев в приемной базилиссы. Чтоб обратить ее внимание на себя, среди всего этого блестящего общества, ты должна надеть ожерелье из сапфиров, которое я тебе подарил и которому могут позавидовать султанши.
   Она смутилась и дрогнувшим голосом сказала:
   - Такую драгоценность... Надеть днем!..
   - Почему же нет?
   - Предоставь мне этим распоряжаться; мужчины не понимают ничего в дамских нарядах; ты сделаешь меня смешной, желая видеть слишком богато одетой.
   Подозрение вкралось в душу Никифора, и он вскричал:
   - Где ожерелье? Я хочу его видеть!
   - Это невозможно.
   - Ты его потеряла?
   - Нет.
   - Продала, может быть?
   - Я его заложила.
   Никифор схватил Ирину за руку так крепко, что она закричала, а его шрам между бровей стал кровавым.
   Гнев и грубость мужа ободрили Ирину. Она холодно сказала:
   - Я заложила, чтоб одолжить денег Евдокии, которой Хорина отказал в уплате одного долга. Если ты осуждаешь мой поступок, то упрекай самого себя. Твоя скаредность приучила меня скрывать от тебя многое; берегись, чтобы твоя грубость не научила меня остальному...
   Он выпустил ее руку и с выкатившимися от ревности глазами пробасил:
   - Я взял тебя без приданого... за красоту и за то, что слыла ты умною. Я дал тебе счастливую жизнь, так как ты в точности исполняла брачный договор. Тебе завидовали даже в императорском гинекее. Твоя роскошь заставляла бледнеть от досады жен патрициев. Достаточно одного моего слова, чтобы засадить тебя в келью, еще более тесную и ужасную, чем те, в которых сидят монахини Каниклионского монастыря. Я узнаю от Хорины и о долге, и о закладе. Дай Бог, чтобы ответ удовлетворил меня. Доверие Никифора приобретается медленно, а потерять его можно в одну минуту.
   Он вышел из залы. Поставка хлеба требовала его присутствия за городом. Ирина знала, что до завтра она избавлена от его общества.
   Она улыбнулась, глядя ему вслед. Уверенность, что Евдокия не выдаст тайны своей подруги, придавала ей спокойствие. К тому же она считала, что недоверие мужа, после стольких лет верности, избавляло ее от всяких к нему обязанностей. Она спешила изгладить из своей памяти образ Никифора и даже старалась забыть его голос, чтоб всецело отдаться мечтам о любви, которые, благодаря появлению Дромунда, готовы были стать действительностью.

Глава 15

Заговор

  
   С того самого вечера, когда дружинники были вырваны из рук палача, Ирина получила от Евдокии лишь одну короткую, уведомляющую о совершившемся записку. Но такой лаконизм не мог удовлетворить жажду влюбленной женщины, которой хотелось знать все дорогие для нее подробности происшедшего. Три дня тревожного ожидания, протекшие без новых известий, только увеличили и усилили зародившуюся в ней любовь.
   Изнемогая в томлении, Ирина вдруг заметила в конце сада, на аллее, которая вела к дворцу, показавшиеся среди зелени носилки Евдокии. Потеряв всякое самообладание, она не могла уже подождать, пока носилки приблизятся к дому, а бросилась сама к ним навстречу и, отдернув занавеску, прошептала на ухо Евдокии:
   - Благодарю тебя, милая, дорогая! Где он теперь?
   Нежно поцеловав свою подругу, Евдокия веером указала на слуг, несших ее, а потом вышла из носилок.
   Ирина поспешно увела приятельницу в уединенное место сада, где пальмы, обильно орошаемые протекавшим ручьем, разрослись и составили непроницаемый свод. Там, усевшись на бронзовую скамейку, Евдокия залилась веселым смехом.
   - Где он?.. - повторяла она. - Какая же ты, право! Ты думала, что я спрятала его в своих носилках? А разве желала бы ты увидеть на подушке его голову рядом с моей?
   - О, Евдокия!..
   - Ты увидишь его сегодня вечером.
   - В котором часу?
   - В сумерках.
   - Где же?
   - У меня, если желаешь.
   - О, моя милая!
   Тронутая до глубины души, Ирина обняла своего друга и разрыдалась.
   Она плакала и о своей прошедшей жизни, и об охватывающих ее надеждах, готовых осуществиться. Она плакала, как узник, выпущенный на волю после долгого заключения. Евдокия поддерживала ее с материнской нежностью, хотя, может быть, немножко и завидовала ее волнению.
   Но слезы Ирины, казалось, могли течь так же бесконечно, как журчащие волны ручья, и потому она сказала:
   - Ну, если ты так много будешь плакать, то покажешься ему совсем некрасивой, с красными глазами и побледневшими щечками.
   - Прости меня, Евдокия; в моей груди теснились слезы, как вино в переполненном сосуде. Теперь я готова следовать за тобой, куда угодно. Но не хочешь ли ты подождать назначенного часа, за который я так обязана твоей дружбе, под сенью этих деревьев? Ожидая свидания, мы тут свободнее можем разговаривать о нем; да к тому же ты мне еще ничего не сообщила, как это все тогда обошлось?..
   Евдокия начала рассказывать, как при наступлении ночи пришел палач со своими помощниками и собрался исполнить приговор; как Троил показал ему перстень с печатью Хорины, который Евдокия всегда носила на руке; как, несмотря на это, палач долго не соглашался отложить казнь, отвести воинов в тюрьму и как, наконец, это было исполнено.
   - Там-то, - говорила Евдокия, - и находился обворожительный певец до сегодняшнего утра, так как Хорина - веришь ли ты? - прикинулся ревнующим! Он думал, что я выкуплю этого воина для себя. Сам позволяет себе всякие проделки, а к моим невинным фантазиям строг, как деловой человек, дорожащий своим общественным положением! Все же я добилась согласия, не выдав тебя. Но скажи мне, пожалуйста, откуда ты достала такую сумму? Сомневаюсь, что это только твои сбережения. У Никифора глаза так зорки, что он увидал бы золото и через крышку сундука.
   Ирина не раскаивалась в том, что обманула мужа, но воспользоваться без позволения именем Евдокии ей было стыдно. Сильно покраснев, она призналась в своей хитрости, причем с радостью увидала, что поступок ее нисколько не огорчил Евдокию, так как последняя, выслушав ее признание, захлопала в ладоши.
   - Браво! - вскричала молодая шалунья. - Твои способности мне были хорошо известны, но твоя находчивость превзошла все мои ожидания. Никифор уже обманут! Когда же у него вырастут рога?
   - Я свалила свою вину на тебя так же спокойно, как будто бы это была правда. Не знаю, происходит ли такая бесцеремонность от веры в твою дружбу или от силы моей любви? Я, впрочем, не хочу и знать. Я наслаждаюсь теперь тем, что ничего не понимаю... Я чувствую презрение к той замкнутой в себе жизни, которую я прежде так гордилась! Не может быть, чтобы любовь могла считаться грехом, так как она вырывает нас из самолюбования и заменяет гордость готовностью уступать и подчиняться!
   - Только старайся, - серьезно добавила Евдокия, - не отрекайся слишком скоро от своих убеждений. Раскаяние в грехах очень хорошее занятие в часы скуки. Я думаю, что оно дает душе тоже много приятных минут. Верь моей опытности, моя милая, и еще не спеши отдавать всю себя, чтоб сильнее могло разгореться пламя в том, кто тебя любит. Да, медленнее уступай, чтобы твоя любовь могла дольше нравиться и тебе самой.

Глава 16

Души

  
   Приехав в свой дом, Евдокия проводила Ирину в уединенный покой для того, чтобы укрыть от посторонних глаз. Из этого покоя был выход в комнату с ванной. Мозаика на его полу изображала Часы, запряженные в колесницу Любви. Помещенная среди колонн постель возвышалась над полом на две ступени, сделанные из редкого мрамора.
   Прямо против нее находился бассейн с постоянно бьющей струей прозрачной воды. Все говорило здесь о восторгах любви. Ее чары наполняли воздух, опьяняли и кружили голову.
   Войдя в комнату, Ирина подошла к зеркалу, села на египетский треножник, который Евдокия употребляла вместо табурета, и стала поправлять волосы, растрепавшиеся во время пути. Но лишь только начала она причесываться, как Евдокия облила ее голову возбуждающим бальзамом.
   Слегка испугавшись, Ирина вскрикнула:
   - Что ты делаешь?
   - Я приготовляю жертву для жертвоприношения, - отвечала, смеясь, Евдокия.
   Опьяненная своими мечтами, Ирина в первый раз только подумала о том, что рискует своею стыдливостью, оставаясь наедине с незнакомым ей человеком, и потому торопливо сказала:
   - Ты же будешь с нами?
   - Нет, я предпочту вас оставить одних.
   - Но я прошу тебя.
   - Ты мне этого не простишь после!
   - Евдокия!
   - Ну, без ребячества! Я слышу, он идет... Пусти меня... Вырвавшись из рук Ирины, она убежала через помещение для ванны.
   Приближавшиеся твердые шаги раздавались так громко, как будто металлическая статуя спускалась по ступеням пьедестала.
   Когда Ирина увидала входившего дружинника, волнение ее было так сильно, что она даже не знала, человек ли перед ней или само божество.
   Он приближался как бы окутанный облаком, в котором она видела только его чудную голову, увенчанную шлемом, да блестевшие из-под шлема устремленные на нее глаза.
   В то время, когда героическая душа воина, привязанного к позорному столбу, созерцала свет Валгаллы, образ Ирины тоже показался ему сверхъестественным, злым гением, враждебным его расе, появившимся для того, чтобы соблазнить его в эти последние минуты.
   При приближении полубога, свидания с которым она так жаждала, Ирина почувствовала страх и затрепетала так же, как агарянские девушки, которых она видела в цирке, трепетали перед выпущенными на них львами. Ей хотелось бежать, но взгляд воина приковывал ее к месту, да и всякое движение только бросило бы ее в его объятия. Она готова была крикнуть о помощи и боялась в то же время, как бы кто не стал между нею и ее счастьем.
   Как два противника смотрели они друг на друга, а любовь, которая готова была вознести их на вершину человеческого счастья, билась в их сердцах страстным порывом.
   У Дромунда и в разговоре на византийском языке слышалось северное произношение - звучное и чистое, которое привлекало и пленяло сердца женщин. Звук его голоса пробуждал в их душах жажду наслаждений, так что с первых же слов воина и в Ирине совершенно рассеялся всякий страх.
   - По решению асов, - говорил Дромунд, - еще вчера я бы должен был быть мертв. Но предо мною предстала женщина, дочь неба, и моя судьба тотчас же изменилась по ее желанию. И вот я опять совершаю жизненный путь, я вижу свет, Ирина, я вижу тебя!
   Такие именно слова и мечтала Ирина услышать от своего героя. Но ей тяжело стало при мысли, что благородство может быть преградой к сближению между ними.
   Она отвечала ему с нескрываемым жаром:
   - О Дромунд! Ты мне дал больше, чем получил сам. Ты говоришь, что я спасла тебя от смерти? Ты же вызвал меня к жизни. Будешь ли ты добрым властителем сердца, которое тебе отдалось? Помнишь ли, я полюбила тебя за твою веру, за твои страдания и за то, что и в минуту перед казнью в тебе жила вечная любовь!
   Он улыбался, так как теперь чувствовал и видел в ней только прелестную женщину. Уступая своему радостному, почти детски-веселому восторгу, он прикинулся ревнующим и отвечал на вопрос вопросом, пользуясь вызовом, который ему был сделан.
   - Уж не любишь ли ты тех молодых людей, таких красивых, таких смелых в разговоре, которые пришли с тобой тогда на набережную Буколеона? - спросил Дромунд тоном, выражавшим больше любезности, чем упрека.
   Ирина почувствовала себя счастливой, что имеет случай высказать ему, как чиста была до сих пор ее душа, и отвечала:
   - Те, про кого ты говоришь, - мои братья. Их братская любовь оберегала свежесть моей души, сохранившей все силы любви, готовые излиться теперь на одного тебя!
   Неудержимое опьянение волновало ее грудь и вызывало блеск в глазах.
   Оно сообщилось также Дромунду, и он, торжественно подняв руку к небу, вскричал:
   - Я проводил целые годы в море. Я плавал по рекам с цветущими берегами... Я жег незнакомые мне города... Я брал в плен женщин, как часть добычи... Я видел дев, принявших крещение и в объятиях моих товарищей забывавших все, даже не исключая самого имени Белого Человека. Я принуждал невольниц вышивать мне туники. Я их менял на оружие и браслеты... Но я никогда не любил!
   Испугавшись того, что Дромунд в неудержимом порыве любви заключит ее в свои объятия, Ирина понемногу отступала к скамейке, удерживая своего возлюбленного жестами и маня его взором.

Глава 17

Чувство

  
   Полулежа на постели, Ирина смотрела на Дромунда, который сидел на ступени у ее ног, обратив к ней мужественное лицо. Она жалела, что они не могут оставаться так навсегда, в виде двух мраморных статуй, увековечивающих минуты несказанного счастия.
   - Спой! - нежно сказала она Дромунду.
   Поднявшись на ноги, он улыбнулся при виде того, как исчезла в ней последняя тень сопротивления. Стоя на ступеньке и опираясь рукой на мечь, он запел звучным голосом гимн, сочиненный одним варяжским князем в честь несчастной любви. В этом гимне говорилось, как во дни плавания на ладьях, среди тумана, окружающего пловцов темной могилой, тоска любви охватывает сердце гребца.
   Мы дрались мечами! Мое судно оставляло за собою кровавый след, змеившийся по реке, как пурпурная лента. А несмотря на это дева из племени руссов меня отвергает.
   Мы дрались мечами! Тысячи людей убивал я. Когда-нибудь убьют и меня... Тогда я буду встречен с улыбкой Валькирией, а дева из племени руссов будет меня оплакивать!
   Переживая радости любви, Дромунд пел о смерти и страданиях.
   Подавленная чувствами, Ирина хранила молчание. Она не могла вернуться к действительности, в ее ушах все еще раздавалось бряцание мечей, в глазах стояли льющиеся, как вино, наливаемое в кубки, потоки крови.
   Ей было страшно и жутко. Она не могла понять, осталась ли она прежней Ириной - женой Никифора, Ириной - крещенной патриархом Полиевктом, ставшей христианкой, верящей в истинного Бога и ожидающей будущей жизни или превратилась в ту самую богиню, украшенную шлемом, вооруженную копьем и встречающую поцелуем своих алых уст освобожденные от тела души героев.
   Горя желанием подарить такой поцелуй, она страстно придвинулась к Дромунду и прошептала:
   - Моя душа вливается в твою, как весенний ручей в широкую речку... Я хочу забыться в твоем поцелуе, с которым любовь и возникает и кончается. Твой голос меня чарует и восхищает!..
   Сильными, могучими руками, столько раз избавлявшими воина от смертельной опасности, привлек он к себе Ирину, обнимая ее трепещущий стан, точно желая испепелить ее своею любовью.
   Бессильная в его руках, Ирина покорно отдавалась его объятиям и, не в силах отвести глаз от его горячего взора, едва шептала:
   - Возьми меня! Ты дал мне душу, я твоя, твоя!..
   Как бурное море, готовое поглотить все в своих грозных волнах, бушевала любовь в сердце Дромунда.
   Забыв, что может причинить ей боль кольцами своей твердой кольчуги, он прижал ее к пылающей груди, весь отдаваясь своей страсти, своему счастью, своей любви.
   Любовь, возвышающаяся над человеческими силами, уносила их от земли. Их союз был одновременно свадебным пиром и грозной битвой. Им казалось, что сама жизнь должна окончиться с их счастьем, с их поцелуем...
   Последние лучи вечерней зари погасли. Темная южная ночь окутала своим таинственным покровом Босфор, дворцы, сады, геникеи, где кипело так много желаний, монастыри, где схоронено столько разбитых надежд. Окутала и счастливых влюбленных, забывших весь мир в объятиях друг друга.

Глава 18

Сомнение

  
   Дромунд с Ириной совсем забылись в сладкой дреме, которую ничто не нарушало.
   Ирина унеслась в тот волшебный край, где нет всеразрушающего времени, где цветы не отцветают, поцелуй не прерывается и любовь живет вечно.
   Дромунд тоже находился как бы в том ожидаемом раю, где Валкирии встречают лаской героев.
   Воспоминания о жарких битвах и веселых оргиях заменились в его душе блаженством близости чистого, любящего существа.
   Сам побежденный своим торжеством, он наслаждался покоем, при котором в душе чувствовалось так много сил и жизни.
   Журчание фонтана пробудило Дромунда к сознанию. Он не сожалел о приятном забытье, так как ясное сознание давало ему еще большее счастие.
   Не отрываясь от уст Ирины, он улыбнулся своему блаженству.
   Полуразбуженная этим движением, Ирина медлила открыть глаза, чувствуя себя как бы в плену в сильных руках Дромунда; она боялась, что вместе с прерванным сном исчезнет и милая неволя.
   В саду, между тем еще полным волшебных теней, готовилось нечто, ускорившее ее пробуждение.
   Не способная удержаться даже и в этом случае от шутки Евдокия подговорила Троила и Агафия спрятаться под деревьями и оттуда следить за влюбленной парочкой.
   К дружбе, которую питала Евдокия к благоразумной Ирине, примешивалось некоторое чувство зависти и желания увидать падение этой образцовой добродетели. Она страдала от необходимости с уважением преклоняться перед женщиной, которую любила.
   Неспособная удержаться от каприза или прихоти, она с удовольствием видела теперь это. Ирина не нашла счастия в своей сдержанности и в конце концов отдалась любви неудержимо и страстно.
   Падение сестры хотя и веселило Троила и Агафия, но и внушало им некоторое беспокойство. Они так безгранично пользовались ее расположением, что появление в ее сердце другой любви пугало их.
   Несмотря на это, однако же, они не могли лишить себя маленького развлечения подшутить над сестрой. Спрятавшись в тени деревьев, они следили за нею и подслушивали.
   - Что там делается? - спрашивал Троил.
   - Все еще шепчутся, - отвечал Агафий.
   - Да это журчит вода.
   - Нет же!
   - Я тебе говорю наверное: вода.
   - Дай же слушать! - нетерпеливо прервала их Евдокия.
   Услыхав пение Дромунда, они притихли, очарованные его удивительным голосом, но когда после пения наступила продолжительная тишина, трое шалунов весело переглянулись.
   - Наконец-то! - сказал Агафий.
   - Ну, слава Богу! - добавил Троил. - А то этот северный воин мне становился подозрителен.
   - Нет, я в нем никогда не сомневалась! - воскликнула Евдокия смеясь.
   Внезапно у них явилась мысль спеть под окном серенаду, причем Евдокия взялась аккомпанировать их пению на псалтерионе. Агафий и Троил должны были петь по очереди, так как голоса их не подходили друг к другу: Агафий пискливо визжал, а голос Троила напоминал собою звук падения каменьев в воду.
   Они пережидали пока длившееся молчание еще больше подтвердило их догадку. При свете луны, волшебно озарявшем все кругом, наконец, полилась их песенка, сопровождаемая дребезжанием натянутых струн.
   Милая, ночь так прекрасна, И сердце надежды полно, Но счастие долго не длится, Скоро проходит оно.
   Услыхав слова этой песенки, Дромунд приподнялся и стал нетерпеливо искать в ногах свой меч.
   Ирина удержала его в своих объятиях, сказав:
   - Не бойся за меня, это поют они, вечные школьники, все обращающие в шутку, - Троил, Евдокия и Агафий.
   Ирина успокаивала Дромунда, хотя сама глубоко чувствовала боль от этой неуместной шутки, так сильно диссонирующей с настроением, в котором она находилась, что лучше предпочла бы погибнуть, чем услышать пустую жестокую насмешку.
   Но голоса между тем продолжали:
   Скоро день настанет, Все тогда поймешь, Пожалеешь поцелуя, Что теперь даешь!
   Дромунд сидел на конце постели и едва сдерживался, прислушиваясь к словам песни.
   Ирина прижалась к его плечу, как бы ища защиты от нахлынувших тяжелых мыслей и предчувствий, которые заставляли ее так сильно страдать.
   - О Боже! - шептала она. - Почему эта песня еще сильнее заставляет меня любить и еще больше желать тебя?
   Она скрыла лицо на его широкой груди. А песня под окном между тем продолжала дальше свои жестокие предсказания:
   Переполненные кубки Фалернского вина Печали, муки сердца Лишь утолят тогда.
   Это было более, чем могла вынести взволнованная Ирина. Точно желая разбить себя и избавиться от невыносимой мысли, она приподняла голову и с силой стукнула ею о грудь Дромунда.
   Из ее уст, только что улыбавшихся от счастья, вырвался крик отчаянной тоски.
   И она зарыдала.

Глава 19

Клятва

  
   С гневно нахмуренными бровями прислушивался Дромунд к раздавшимся аккордам псалтериона, едва сдерживая желание наказать и уничтожить своих обидчиков. Плач и горе Ирины лишили его последнего самообладания. Бережно положив свою возлюбленную на подушки, он вышел на террасу ярко освещенную луной.
   Появление его грозной фигуры моментально прекратило игру Евдокии и заставило смолкнуть один за другим голоса братьев.
   Испугавшись разгневанного Дромунда, наши три музыканта, как дети, пустились бежать, и их веселый смех опять послышался уже далеко, в конце аллеи.
   Оставшись одна, Ирина заплакала еще сильнее. Она как бы уже переживала страдания, которые ей предсказывались в песне. Но страх потерять любимого человека из-за минутного гнева или несдержанности, которая могла повести к трагической развязке, заставил ее сдержать горе. Приподнявшись, она стала смотреть в окно.
   Полная луна щедро разливала кругом свой мягкий, волшебный свет. В саду деревья бросали таинственные тени. Купола и крыши Царицы мира искрились и блистали, стены же зданий казались совсем мрачно-белыми. Над Босфором торжественно сиял лазурный свод небес, а на горизонте виднелись стоявшие, как призраки, темные леса.
   Дромунд продолжал стоять на залитой лунным светом террасе и тревожно смотрел на звезды.
   Днем, среди обычного оживления Буколеона, под горячими приветливыми лучами солнца, озарявшего дворцы и улицы, Дромунд не чувствовал обыкновенно присутствия богов. Без сомнений и трепета вел он веселую жизнь воина; но таинственный свет луны заставил его оглянуться на свои византийские увлечения и припомнить трезвые верования своей родины.
   Считая земную жизнь как бы предверием рая, он боялся оскорбить будущую вечную любовь горячностью здешней страсти.
   Ирина подошла и склонила свою голову к нему на грудь, на которой было нататуировано изображение ладьи, обвила его стан руками и со страданием смотрела на его глаза, обращенные к небу. Она не боялась, что какая-нибудь женщина отнимет его от нее но она чувствовала существование неземной соперницы, с которой у нее не хватило бы сил бороться. От избытка страдания она, наконец, закричала:
   - Вернись ко мне, или я умру!
   Разбуженный этой мольбой, он медленно опустил голову, и только тогда заметил, что Ирина лежала на его груди, когда взглянул на ее грустное лицо, казавшееся от тени распущенных волос страшно бледным.
   Она показалась ему каким-то неземным существом, и он невольно подумал: "Она не долго будет жить".
   Тысячу раз со своими товарищами он проливал кровь. Ничто их не останавливало, ни ужас женщин, ни беззащитность детей. Они смеялись над мольбами, над отчаянием. Никогда ни одна слеза не навернулась на его светлых глазах, и никогда сожаление не лишало его сана.
   Теперь же при виде этой женщины, готовой отдать за его любовь всю жизнь, он почувствовал, как под кольчугой больно защемило его сердце; женщина эта стала ему так дорога, как не была и в бурную минуту страсти.
   Это новое чувство, нарушившее покой Дромунда, давало его душе неизведанную сладость.
   Он подумал, что никакие клятвы существу, которого любовь уже наполовину разбита, не стеснят его и не поставятся ему в вину. Завтра же звук рога и призыв полководца Фоки возвратят его на настоящий путь. И потому он может убаюкать тоску этой женщины лаской и любовью, не изменяя своим надеждам и своим богам.
   - Ирина, - сказал он, бросая последний взгляд на звезды, как бы прося у них прощения, - позволь своей любви свободно нестись навстречу моему поцелую...
   И он старался заглушить в ней ревность новыми ласками, вливая в них всю возвращающуюся силу своей любви и страсти.
   Ему вспомнилось, как овладел он этой душой, и что, должно быть, сами асы сделали его пение таким чарующим, что так всецело отдалось ему сердце Ирины.
   Опьяняя свою возлюбленную самыми горячими ласками, Дромунд под аккомпанемент тихого шелеста ночи запел:
   Если бы перед моими ослепленными очами показалась гордая богиня и молвила: "Твой час настал! Один открывает для тебя двери рая!"
   Я бы отвечал тогда Валькирии:
  
   "Из-за любви к смертной
   я отказываюсь от вечной девы.
   Я на земле нашел мой рай!"
  
   Ирина далека была от подозрений и потому не могла различить в душе этого богатыря чувства, отождествляющего ее с загробными тенями, чувства, в котором ее земное счастье должно было погибнуть.
   Напротив того, ее сердце наполнилось сладкой уверенностью, которая могла бы выразиться в таких словах: "Он мною овладел... Теперь он сам мой невольник..."
   Счастье было почти не по силам Ирине; Дромунд снова почувствовал, что она падает, и, нежно обхватив ее стан, он унес ее в окутанный мраком альков.

Глава 20

Упоение

  
   Луна ярко сияла в вышине и освещала забывшихся покойным сном в объятиях друг друга Дромунда и Ирину.
   Кругом царила торжественная тишина. Лишь иногда донесется из отдаленных улиц Буколеона лай собаки, или в кипарисовой аллее звучно раздадутся торопливые шаги запоздалого раба. Иногда мимолетное облачко закроет диск луны, и опять наступает тишина и опять светло, опять ясная южная ночь хранит покой и счастие влюбленных, как бы празднуя свободу.
   С первым прокравшимся в комнату лучом утренней зари Дромунд и Ирина проснулись. Из мира очаровательных грез и восторгов опять пришлось возвращаться к действительной жизни. При этом они оба почувствовали, что нечто прекрасное прошло и уже никогда более не возвратится.
   Целуя глаза своей возлюбленной, Дромунд стер слезу с ее длинных ресниц.
   - Это роса, которую ночь оставляет в каждом цветке, - сказала Ирина, протягивая к нему, как ребенок, руки.
   Он нежно поднял ее и, поддерживая, подвел к бассейну.
   Но когда Дромунд увидал ее спускающуюся с последней ступени мраморной лесенки к прозрачной воде, в которой дрожал, отражаясь, ее чудный образ, он не мог удержаться от крика восхищения:
   - Подожди, подожди меня! Я хочу с тобой вместе погрузиться в воду...
   Улыбаясь, она смотрела, как спешил он распустить пояс, расстегнуть кольчугу и сбросить с себя куртку из лосиной кожи. Отвернувшись потом, она подала ему руку.
   Бассейн Евдокии был устроен по образцу тех, которые базилисса Теофано приказала соорудить в садах гинекея. Посредине его стоял столб, служивший убежищем для голубей. Купающейся приятно было видеть в зеркале воды свое отражение, окруженное этими снежно-белыми птицами. Но скромная Ирина, смущенная прозрачностью воды, поспешила взволновать гладкую ее поверхность, хлопая по ней руками, причем испуганные голуби разлетелись в разные стороны.
   Последние звездочки уже погасли на небосклоне, когда возлюбленные вышли в сад, освежившись прохладной водой и подкрепясь фигами, полную корзину которых, поставленную заботливым слугою Евдокии, они нашли на балконе. На дне корзины лежала записка последней, вполне сглаживающая неприятное впечатление серенады.
   Евдокия писала:
   Хорина обещал мне удержать твоего мужа за городом до завтра. Не прерывай своего счастья. Я уступаю тебе мой дом. Вечером приходи в конец сада, где я буду ждать тебя с носилками, в которых мы и отправимся в твой дворец, так что никто нас не увидит.
   Успокоенная такой заботливостью, Ирина об руку с Дромундом направилась в таинственную глубину сада. Никогда до сих пор не испытав любви, Дромунд не замечал красот природы и не любовался весенней утренней зарей. Теперь же он чувствовал, что аромат проснувшихся цветов, пение птиц, журчанье ручейков, - все сливалось в один стройный хор, воспевавший его счастье.
   Долго гуляли влюбленные под тенью кипарисов, упиваясь новыми для них ощущениями, и, наконец, по лабиринту извилистых аллей поднялись на возвышенную террасу, с которой открывался восхитительный вид на город.
   Группы домов Буколеона, сверкая различными красками - розовой, лиловой, белой, - сливались между собой в некоторое подобие пчелиного улья, в котором пробуждалась уже жизнь. В прозрачном утреннем воздухе ярко сияли золоченые крыши и круглые купола церквей, которые казались грандиозными хрустальными шарами, громоздившимися один над другим. А внизу расстилался Босфор, как бы опоясанный бледным поясом тумана. Бледно-розовый цвет зари понемногу принял оттенок пурпура, и небо на востоке, казалось, горело ярким пламенем. Это огненное зарево, разливаясь по городу, придавало зданиям красноватый оттенок и как бы обхватывало их пожаром, в котором колонны большого дворца казались огненными столбами.
   Пораженный этой волшебной картиной, Дромунд воскликнул:
   - Смотри! Пожар! Весь город в огне!
   Но зарево восхода отразилось и на их лицах. Взглянув на своего возлюбленного, Ирина с восторгом увидала в его расширенных зрачках всю силу этой варварской души, в которой опьянение убийством, битвам, дикими оргиями и бурными порывами страсти заменилось теперь чувством восторга перед красотой, перед прекрасным.
   Видя выражение экстаза в его глазах, она забыла весь мир и сосредоточилась на одном желании доставить ему полное счастие, познакомить его с блаженством, даваемым широкой мыслью, сильным чувством, красотой, страданием, короче - полной сознательной жизнью.
   В эту минуту в ней сказалась душа византийки, выросшей среди золота и мишурного блеска, среди красоты и растления, среди аскетизма монастырей и разврата гинекеев, и со страстным жестом, как бы желая обнять весь горизонт со всеми церквами, садами, дворцами и даже хижинами азиатского берега, она бросилась на шею варвара, воскликнув:
   - Море с его кораблями, город со всеми его сокровищами, весь Божий мир - все твое!

Глава 21

На могилах

  
   Никифор между тем наблюдал в малом порте за разгрузкой судов с зерном.
   Вдыхая зловредные испарения морского берега, он заразился тяжелой лихорадкой. Мучимый попеременно ознобом и жаром, он то приказывал разводить огонь в жаровнях, чтобы согреть коченеющие члены, то кидался раздетый на каменный пол, желая хоть немного охладиться.
   Несмотря на то, что жадность к деньгам сделала его жизнь совсем жалкой, Никифор все-таки страшно боялся умереть. Может быть, его путало то возмездие, которое на том свете, как обещали священники, ожидало всех скряг, а может быть, он был уверен, что в раю не позволяется копить золото; и этой уверенности уже было достаточно для того, чтобы не желать попасть туда.
   Болезнь настигла его при ссыпке испорченного зерна, которым он намеревался кормить солдат Фоки; поэтому он принял ее как наказание Божье, но, не будучи в силах отказаться от возможности увеличить свое богатство, он вздумал войти с небом в сделку.
   Для этого Никифор отправился в молельню патриарха, где Полиевкт принимал избранных овец своего духовного стада, и со свойственной торговым людям манерой утаивать положение своих дел сказал ему:
   - У меня есть проект, благодаря которому положение стариков в приюте очень бы улучшилось, и если бы только Господь Бог исцелил меня, то проект этот тотчас же был бы выполнен. Мое выздоровление и небу принесло бы пользу.
   - Бог, - сказал строго набожный монах, - не нуждается ни в какой выгоде. Молись Ему, смиряя свою гордость, и Он поможет, если ты будешь достоин спасения.
   - Благодарю за добрый совет, - отвечал банкир. - В таком случае я отправлюсь в монастырь на Олимпе и буду молиться о своем выздоровлении, а на приют все же прошу принять мою лепту.
   При этом он подал Полиевкту довольно значительную сумму денег. Принимая презрение патриарха к золоту за проявление этикета, обязательно для духовных лиц, Никифор был уверен, что за плату Полиевкт все же помянет в своих молитвах такого щедрого благотворителя. Он радовался, что так удачно обошел большое препятствие: Бог получил теперь выгоду с хлебного дела, без большой потери для дьявола.
   С такими набожными мыслями Никифор сел в носилки и отправился на богомолье.
   Весь бледный от страха, поднимался он по крутому подъему священной горы. Посетил все монастыри, побывал во всех келиях и молился вместе с отшельниками, подвергая себя благодетельным влияниям воздержания и пребывания на чистом воздухе.
   Пользуясь его отлучкой, Ирина со своим возлюбленным отдавалась между тем восторгам любви...
   Они уходили гулять в отдаленные кварталы, где их близость не обращала на себя ничьего внимания. Охотнее всего они взбирались по горе до церкви Всех Святых, находя среди могил нужное им уединение.
   Вокруг старинного храма, который был сооружен еще Юстинианом, находилось царское кладбище. Тут лежали все умершие базилевсы, как храбрые и воинственные, проведшие свою жизнь на поле брани, в заботах о защите и укреплении своего государства, так и мудрые правители, не покидавшие своих дворцов, подобно тем мозаичным их изображениям, которые красовались на стенах гинекея.
   Гробницы были расположены или рядом, под портиками, около церкви, или по одиночке, в кладбищенском саду. Они были сделаны из прекрасного дорогого мрамора, привезенного из отдаленных провинций.
   В их крышках высечены были кресты и тексты из Святого Писания. Каждая гробница была изукрашена редкими драгоценностями и обнесена золоченной решеткой с самоцветными камнями.
   Дромунд, как ребенок, любовался игрой этих камней, переливавшихся всеми цветами радуги под яркими лучами солнца; он с наслаждением проводил рукой по остроконечным крышкам саркофагов и разглядывал высеченные на мраморе изображения.
   Ирине нравилось, собственно, кладбище, так много говорившее о смерти, в силу контраста с тем ярким и живым чувством, которое горело в ее душе, а кроме того, под портиками было так тихо, так уединенно. Ничто не нарушало молчаливого покоя гробниц, только ветер, доносившийся с Босфора, легкой дрожью пробегал по траве и густой зелени кипарисов.
   Однажды вечером, сидя перед совершенно новым и роскошно украшенным драгоценностями саркофагом, высеченным из редкого бледно-розового мрамора Сангорских копей, Ирина спросила:
   - Знаешь ли ты имя императора, который покоится в этой гробнице?
   - Тут лежит Багрянородный, - отвечал Дромунд.
   - Кто же сказал тебе это?
   - Я сам видел его похороны. При мне сняли с его чела корону, и я слышал, как патриарх вскричал три раза: "Отыди с миром, базилевс! Царь царствующих, Господь господствующих тебя призывает".
   - И я тоже была при погребении, - сказала Ирина. - Я находилась в свите, сопровождавшей базилиссу Теофано. Все подробности этого дня я живо помню. Будто и теперь стоят перед глазами ряды императорской стражи из руссов, армян, скандинавов, венецианцев и амальфитян. Будто вижу двойной ряд заостренных с обеих сторон секир, изогнутые сабли, щиты, пики; вижу пансебаста и главного гетериара. О, мой милый! Как же случилось, что я не заметила тебя!.. Почему мои глаза не увидали твоего лица среди толпы? Как время, канувшее в вечность, потеряны для нас часы, когда мы не знали друг друга, не сливались в поцелуй любви!
   И Ирина прижалась к Дромунду, желая вознаградить и утешить себя лаской; но густые брови ее возлюбленного нахмурились, в глазах его блеснул огонь, выдававший всю дикость его нетронутой натуры, и он сказал:
   - Ты помнишь, конечно, и Ангуля? Женщины всегда обращают внимание на знатных начальников, выдающихся из рядов тем, что едут впереди верхами. Не стыдишься ли ты, что полюбила меня, шедшего тогда пешком, в строю воинов? Не желала ли ты, чтобы друзья твои, видя проходящую дружину, с завистью восклицали: "Вот избранник Ирины, это воин, блистающий красотой и силой".
   Чувствуя страдание под жесткостью его тона, Ирина не оскорбилась этими словами и мягко ответила:
   - О, Дромунд! Не по зависти других наша любовь дает нам счастие! Я люблю тебя и не нуждаюсь в том, чтоб другие женщины находили тебя достойным любви. Я упиваюсь твоей красотой, твоей силой не потому, что все превозносят их. Я ставлю тебя выше, чем может это сделать мнение людей, - так высоко, что никакая земная власть не в силах поставить тебя на такую высоту, ничей взгляд, горящий завистью или восхищением, не достигнет до тебя. Ты владеешь мною безраздельно, в мечтах и на деле, на земле и на небе, а, пожалуй, между небом и землею, так же далеко от Бога, как и от людей, в уединении нашей взаимной любви.
   Дромунд опустил голову. Он желал, чтоб Ирина полюбила его иначе. Его душа дикого пирата гордилась победой над женщиной, как удачной добычей. Он желал бы хвастаться ею, как богатым чеканным вооружением, браслетами, кольцами, подаренными ему возлюбленной. Он много раз просил Ирину отправиться с ним в ту таверну, где собирались дружинники играть в кости и пить пиво. Отказы Ирины ему оставались непонятны. Он не допускал в ней чувства самолюбия, считая ее совершенно завоеванной.
   Скромность же ее души была для него загадкой, перед которой он терялся, впадая в бессознательное беспокойство, тяготившее и вызывавшее в нем гнев. Ирина между тем сказала:
   - Я оставлю тебя на минутку...
   - Куда же ты пойдешь?
   - В церковь.
   - Что ты там будешь делать?
   - Я хочу помолиться Богу о нашей любви.
   - Какому Богу?
   - Моему Богу.
   - Это Белому человеку? - спросил Дромунд, с презрением пожав плечами, и добавил: - Ты увидишь, как поможет тебе твой Христос, когда разразится гнев асов и когда норманны сделают из Царицы мира кладовую для солонины!
   Это дикое восклицание вызвало краску на лице Ирины. Ей вспомнились те львы, которых она видела в цирке. Усталые от продолжительного морского пути, едва успевшие расправить свои члены, утомленные долгим сиденьем в клетках, они вдруг выпрямлялись и злобно рыкали при виде оскорблявшей их своею близостью толпы. Слезы брызнули из глаз Ирины от обиды, что в своей страсти к разрушению он забывал о ней.
   - Тогда я не от моего Бога буду ждать защиты, а от тебя! - сказала она.
   При этих словах детски-милая улыбка мелькнула на губах дружинника. Он сжал Ирину в объ ятиях и своим музыкальным голосом, звучавшим, как лира, в душе его возлюбленной, промолвил:
   - Прости меня, если я ревную тебя к твоему Богу! Я отказался от своего рая ради тебя. Не открывай же мне двери и в твой... Мы знаем такое небо, где мы царим одни. Унесемся же туда!..

Глава 22

Торжество

  
   Радостная весть о взятии Хандакса была очень приятна базилевсу, проводившему все свое время в объятиях красавицы Теофано. Чем менее эта удача была им заслужена, тем более она его радовала. Мысль о дерзости сарацин как кошмар давила Романа и пробуждала его среди ночи, мешая спокойно отдаваться своему личному счастию. Теперь же Хандакс был превращен в развалины, в которых догоравшие пожары тушились кровью.
   Воины Фоки, ворвавшись, как ураган, в побежденный город, прошли по всем его кварталам и побывали в каждом доме. Двести женщин были истерзаны и задушены. Маленьких детей стрельцы разбивали о камни. Стариков пристреливали на улицах, а людей, способных работать, приводили в порт и продавали в рабство.
   Старый эмир Корунас с сыновьями и с женами были связаны и ожидали позорной казни, которая долженствовала украсить триумф победителей. Богатство добычи превзошло все ожидания.
   В продолжение полутораста лет пираты Средиземного моря собирали в свою берлогу награбленные с тысячи городов богатства. Только одна продажа невольников, годных для составления дружин, наполняла золотыми динариями шлемы воинов. Целое судно со священными реликвиями, некогда взятыми из святых храмов и хранившихся для того, чтобы при случае продать их за большие деньги, было послано в Византию. Кроме того, красивые сарацинки пополнили запас невольниц для гинекеев.
   По старому обычаю, полководец, возвращающийся из похода увенчанным славою победы, должен был войти в город с большим триумфом и пышностью; для него устраивалась торжественная встреча.
   В ожидании этой встречи, базилевс предложил Фоке занять свой загородный дворец, который соединялся с Византией непрерывным садом. По своей подозрительности и малодушию Роман боялся, однако же, отдать полководцу надлежащие почести.
   В большом дворце вообще не любили военачальников, которых боготворило войско, и потому Фоке пришлось обойтись без триумфальной колесницы.
   Но он не страдал от этого. Он знал, что народ воздаст ему все почести, в которых отказывал император.
   И как Роман ни окружал самого себя пленными сарацинами, народ знал, кто победил и привел их в Византию.
   Праздник, который должен был окончиться представлением в цирке, начался церемонией на форуме. Опоясанная со всех сторон портиками, эта площадь, находящаяся между дворцом, сенатом и собором, была самым сердцем Царицы мира и носила название Авгутстеона. На ней возвышалось множество колонн из разноцветного мрамора, стояли статуи императоров и императриц, отлитые из золота и серебра, а также редкие египетские изваяния, изображения библейских животных, - история и химера одновременно.
   Яркое солнце заливало Августеон, когда около полудня автократор взошел на верхнюю ступень пьедестала колонны, поставленной в память Константина, где над его головой возвышался крест со святой надписью.
   Направо от императора, на паперти собора, находился патриарх, окруженный духовенством, а обе стороны площади были заняты толпою сановников.
   Роман сделал знак копьем, которое держал в правой руке, и тогда из соседнего перистиля вывели старого эмира Корунаса с сыновьями, улемов и других пленных сарацин. Закованные в цепи, как дикие звери, они медленно подвигались к середине площади, причем их белые одежды ярко блестели на солнце.
   Несмотря на то, что их унижение радостно возбуждало всех присутствующих, на площади господствовала полная тишина. Все ждали, когда солист императорской капеллы запоет триумфальный гимн.
   Он начал:
   - Господь моя крепость и сила!..
   Напев гимна был торжественный и грандиозный; слова полны глубокого смысла. Воодушевление охватило слушателей. Голоса придворных певчих, а с ними и всего народа слились в один восторженный хор.
   Тогда, среди воинов и архонтов, сопровождавших сарацин, произошло неудержимое волнение. Победители побуждали побежденных пасть ниц к стопам императора. Протонотарий схватил за плечи Корунаса и бросил его на землю. Но оскорбившийся этим старый эмир настойчиво приподнял голову, которая опять была насильно пригнута к подножию балдахина.
   За исключением таких неустранимых жестокостей, вся церемония представляла собой веселый, оживленный праздник.
   Дворцы и дома исчезли под массой гирлянд из зелени, под драпировками из азиатских материй с вытканными на них фигурами людей и животных. Лавровые деревья, душистые цветы, курения наполняли воздух благоуханием. Обитатели домов выставляли на балконы и окна золотые и серебряные вещи, посуду и дорогое оружие. При ослепительном блеске солнца повсюду горели жаровни и факелы.
   Взоры всех были обращены на Фоку.
   Базилисса Теофано со своими приближенными и евнухами любовалась на церемонию из-за решетки церкви святой Марии и, когда Фока проходил мимо, она очень заволновалась. Стараясь получше рассмотреть героя, избавившего ее от постоянного страха, она приподняла голову и заглянула ему в глаза.
   Фока как бы ожидал этого взгляда, в котором он мог прочесть ее мысли, и потому ни одна черта не дрогнула в его лице, когда он встретился с нею глазами.
   Для внимательного наблюдателя, однако же, один этот маленький эпизод мог выдать тайну честолюбия Фоки, в котором Теофано была самой высшей ступенью...
   В ту же минуту нетерпение другой женщины подстерегало появление в цирке другого воина.
   Ирина рассеянно смотрела на небывалые представления, вид которых вызывал бешеные аплодисменты.
   Ее мало занимали блеск золота и серебра, восточные редкости, пурпур Дамаска, персидские ковры, изделия из слоновой кости и черного дерева, из раковин и перламутра; ее не интересовали сабли, палаши, каски, инкустированные золотом щиты. Мало возбуждали в ней любопытства и пленные принцессы. Не прельщали ее ни арабские лошади с завитыми гривами и хвостами, ни вереницы верблюдов с качающейся, стройной походкой и неприятным ревом, пугавшим дружины руссов.
   Ирина ждала триумфа своего возлюбленного, так как он должен был появиться на квадриге, на которую возвела его ее любовь.
   Наконец, эта квадрига показалась, а на ней могучий торс Дромунда, в накинутом поверх серебряной кольчуги хитоне, который, по вышитым на нем золотым кистям винограда и листьям папоротника, назывался родоботрином.
   В правой руке Дромунд держал копье с ярко-красным норвежским значком. В левой руке его были вожжи от четырех лошадей, которыми он так ловко правил, что, казалось, квадрига плыла как ладья по волнам, а он при этом походил на одно из тех золотых изваяний, которыми украшают носы галер.
   В момент, когда Дромунд проезжал мимо ложи Ирины, выражение его лица на мгновение изменилось. Его светлые глаза поднялись и обратились к ложе.
   Он взглянул на свою возлюбленную. Этот взгляд вознагадил ее за все...

Глава 23

Таверна

  
   В разношерстной толпе, которую вел за собой Фока, особенной страстностью в проявлениях энтузиазма отличались норманны.
   В их могучих телах таился большой запас нетронутых сил.
   Выросшие в борьбе с природой, приученные к полному воздержанию условиями морской жизни, попадая на почву Византии и сталкиваясь с ее соблазнами, они обыкновенно смущались. Но смущение это рассеивалось от первой чаши вина. Вино вызывало наружу тлевшее в них пламя, которое и отражалось в их светлых глазах пурпурным отблеском. Оно горячило кровь и доводило их нетронутые души до состояния галлюцинаций, до буйного помешательства. Оно возбуждало норманнов, как напиток, который прибавляют к пище диких зверей, желая придать им больше ярости.
   Между тем к буйным крикам их оргий тоска по родине была как бы постоянным припевом. Часто северные великаны чувствовали усталость от знойного солнца, пурпура и блеска Царицы мира; им надоедало даже искрящееся в кубках вино. Родные сосны и снега вставали перед их очами; зеленые волны моря, бьющиеся об острые скалы, утлые ладьи, в которых гребцы наслаждались страхом гибели и жаждой крови, вновь манили их к себе.
   За дворцами и виллами, составлявшими продолжение города, находилось выстроенное самими норманнами, из краденных бревен, обширное помещение, темное и закопченное, как междупалубное пространство на судне. Там собирались они по ночам и усаживались вокруг огня. Там осушали они переходящую чередовую чашу, сделанную из дерева, с высокой ручкой в виде лошадиной головы, или кубок в форме рога, выложенный металлом.
   Упиваясь пивом, тут же сваренным из египетского ячменя, норманны ссорились за игрой в кости; их громкая брань на далекое расстояние нарушала ночную тишину и походила на рычанье волков, грызущихся в конюшнях цирка.
   Вечером, после торжества, все свободные от караула в большом дворце норманны собрались в таверне, чтоб промочить вином свои пересохшие от неистовых криков глотки и обменяться впечатлениями от богатства добычи, выставка которой возбуждала до головокружения их страсть к грабежу.
   После грубых упреков императору за то, что он не отпустил свою самую верную дружину в поход на Хандакс, воины вспоминали парад норманнов в цирке.
   - Дромунд, - сказал один из дружинников, - был настоящим триумфатором. Придет ли он сегодня выпить с нами?
   Возлюбленный Ирины был очень популярен в таверне, так как не долго берег сокровища, которыми снабжала его любовь. Все уходило за игру в кости и на чаши пива. Вся дружина имела свою часть в его счастии.
   - Дромунд, - возразил один из играющих в кости, - принадлежит сегодня своей возлюбленной.
   - Той, которая заплатила за колесницу.
   - И за родоботрин.
   - Он стоит восемьдесят литр.
   - Или сто.
   - Да, Дромунд очень любим.
   Шум раздавшихся шагов заставил всех оглянуться на двери таверны.
   Дромунд и Харальд входили в сопровождении Ирины и Евдокии.
   По манерам, по драгоценностям, украшавшим руки этих женщин, закутанных в легкие вуали, все поняли, что это были не цыганки, а кто-нибудь из патрицианок, которых они видели ежедневно посещавшими императорский гинекей.
   Привыкшие в своем родном краю к полному равенству, норманны даже не привстали со своих мест, и только полная тишина наступила в ту минуту, когда две женщины вошли в таверну.
   Пользуясь экзальтацией, охватившей Ирину в цирке, Дромунд упросил ее довершить его триумф, согласясь побывать в таверне и показаться его товарищам.
   Евдокия, увлекаясь новизною этого безрассудства, постаралась победить нерешительность своего друга и сказала:
   - Исполни его просьбу. Я тоже буду сопровождать вас.
   - Ты обещаешь?
   - Мне только нужно провожатого.
   - Возьми Троила...
   - А как же тогда Агафий?
   - Возьми их обоих...
   - Нет, ни того, ни другого. Они будут дуться, так что с ними как раз попадешь в неприятность. Я возьму лучше друга твоего возлюбленного, того молчаливого Харальда, которого ты тогда выкупила.
   Счастье Ирины возбуждало некоторую зависть в Евдокии. Она не понимала, что оно зависело от чувства самой Ирины, и приписывала его качествам возлюбленного, такого первобытного и сильного. Потому-то она надеялась и сама испытать новые ощущения от нетронутости Харальда.
   В таком расположении духа все маленькие приключения в дороге - обмен ругательствами с лодочником, резкость Дромунда с пьяными рабами, - все, что неприятно сжимало сердце Ирины, служило развлечением Евдокии.
   Она черпала наслаждение в том, что не находило отголоска в душе ее подруги.
   Переступая порог таверны, Ирина чувствовала себя неловко, Евдокия же, напротив, оживленно смеялась, довольная новизною забавы.
   Только они сели, как один дружинник, осушив громадный рог пива и покачиваясь на ногах, отважно подошел к ним и, хлопнув по плечу Дромунда, крикнул ему в ухо:
   - Откуда ты? Мы тебя звали, а ты и не откликнулся на свое имя. Дромунд нахмурил брови; он не любил, чтобы даже в шутку поднимали на него руку.
   - Не хочешь ли попробовать моего меча? - сказал он, вставая, чтоб оттолкнуть нахала.
   Ирина заслонила его собой и прошептала:
   - Дромунд!
   Под складками вуали она протянула к нему руки, так умоляюще, так любовно, что он не мог удержаться, чтобы не поцеловать ее дрожащие от испуга уста, и, переходя от гнева к ласке, сказал:
   - О моя Ирина, чего можешь ты тут бояться! Эти люди мои братья. Тысячу раз пируя на счет твоей щедрости, они желали увидать красоту твоего лица. Откинь, ради моего удовольствия, твое покрывало. Я хочу, чтоб они видели мою царицу и чтоб их сердца переполнились восторгом.
   Колеблясь между неловкостью и желанием угодить своему возлюбленному, Ирина воскликнула:
   - О, Дромунд!
   Но было уже поздно противиться его настойчивому желанию. Когда головы товарищей обернулись на ее крик, газ, закутывавший фигуру Ирины, лежал у ее ног.

Глава 24

Игра

  
   Желая угодить Дромунду, Ирина осталась в том же наряде, в котором была в цирке, и только, сверх его, закуталась в газ.
   Не имея права, по рангу своего мужа, носить пояс патрицианок, она заказала лучшим мастерам сделать себе тунику, подобную той, в которой была изображена святая Ирина на фреске в ее молельне.
   Эта длинная туника, вышитая по серебряному фону цветным шелком, красивыми складками драпировала фигуру Ирины, а край ее был перекинут на руку, по образцу древних тог, что придавало томную красоту ее фигуре.
   Густые, темные волосы Ирины красивым, пышным узлом были собраны на затылке; в них сверкали опалы, бриллианты, аметисты, жемчуг, окружавшие, как ореолом бледное лицо красавицы.
   Когда вуаль, отброшенная как облако, открыл это чудесное лицо, норманны вскочили с криком дикого восторга. Им казалось, что перед ними появился божественный гений, которому, по их религии, следовало поклоняться во время полнолуния.
   Дав товарищам налюбоваться этим волшебным видением, Дромунд, как хранитель святыни, опять опустил вуаль на голову Ирины и сказал:
   - Твоя красота служит мне оправданием! А вы, мои дорогие товарищи, не упрекайте меня за то, что часто не разделяю вашего веселья и меняю его на такое сокровище, которого не превзойдет ни стоимость триумфа, ни все золото агарян.
   Взволнованная, довольная и испуганная, Ирина, между тем, говорила Евдокии, поправлявшей на ней газ:
   - Как могу я отказать ему! Сегодня утром, когда он появился в цирке и отыскал меня глазами, я едва удержала готовое сорваться с моих губ восклицание: "Смотрите! Он мой! Я засыпаю у него на груди! Я целую его губы!"
   В первый раз Ирина свободно говорила с подругой о своей страсти. Евдокия, покачав головою, заметила:
   - Берегись, чтобы твоя радость не открыла для завистливых глаз твоего секрета! Я же, которой нечего бояться на этом свете и которая не променяет ни на что свободу своих желаний, пойду и постараюсь побольше понравиться моему временному возлюбленному.
   Подойдя к Харальду и взяв его за бороду, она сказала:
   - Ну, молчаливый красавец, надо поучить тебя. Женщины любят, когда ими любуются! Смотри же на меня.
   С этими словами она раздвинула толпу присутствующих и вышла на середину залы.
   Евдокия славилась умением танцевать. Часто базилисса Теофано, устав от болтовни придворных и от сплетен безбородых евнухов, приказывала Евдокии развлекать себя танцами. Скука, навеянная придворным этикетом, тотчас же проходила, лица оживлялись, в глазах вспыхивал огонек страсти, разбуженный грациозными и соблазнительными движениями танцовщицы.
   Позы и движения эти, увлекавшие и возбуждавшие принцесс, взволновали толпу варваров, как бурное море. Они пришли в полное смятение. Каждый хотел прикоснуться к такой красивой женщине.
   В стороне от этого общего неистовства Дромунд бросал кости. Ему не везло.
   - Я проиграл! Получайте! - вскричал Дромунд, сорвав с себя ожерелье, которое Ирина повесила ему на шею на другой день после их первого свидания, и бросил его на стол.
   Выигравший воин спросил его:
   - Не хочешь ли еще раз попробовать счастья?
   - Да, хочу. Квит или вдвое.
   - Ну, бросай.
   - Шесть!
   - Десять...
   Ирина смотрела на играющих и не могла прогнать грустного выражения со своего лица, так что Дромунд с мольбой взглянул на нее и сказал:
   - О, моя возлюбленная, боги против нас! Дай мне твои браслеты... Я должен отыграться...
   Ирина носила очень дорогие вещи; снимая и подавая ему их, она мягко сказала:
   - Все, что у меня есть, - твое, Дромунд. Но перестань лучше играть. С тех пор, как ты добиваешься выигрыша, ты ни разу не взглянул на меня...
   Почувствовав неудовольствие, промелькнувшее между ними, но не будучи в состоянии удержаться от желания играть, Дромунд, перед которым не могла устоять Ирина, стал шептать ей на ухо:
   - Дорогая моя, я клялся твоим поцелуем, что забуду на твоей груди и океан, и родину, и Валгаллу, но перестань испытывать счастье - это для меня то же, что погасить огонь на вершине мачты, то же, что вытащить судно на сушу... Ирина, жизнь - тоже игра!
   Ирина склонила голову.
   - О чем ты? Твои браслеты? Я их выкуплю. Долги? Харальд нашел у кого занять денег, у одного ростовщика... Он будет тут сегодня же вечером, он снабдить нас ими.
   Успокоив возлюбленную, Дромунд возобновил игру.
   Ирина не смотрела больше на играющих. Она думала только о том, что Дромунд не обратил внимания на ее просьбу.
   Одна Евдокия получала больше удовольствия, чем даже ожидала.
   Раздав по кусочкам этим диким, но восторженным поклонникам свою вуаль, она продолжала танцевать с открытой шеей и с распустившимися волосами.
   Отступая к рядам стоявших зрителей, чтоб дать себе больше простора для танцев, она почувствовала на своем плече чью-то руку, но готовая сорваться с ее уст вызывающая шутка заменилась криком ужаса при виде того, что представилось ее глазам.
   - Никифор! - воскликнула она, пораженная неожиданностью.

Глава 25

Ростовщик

  
   Неожиданное возвращение Фоки прервало богомолье Никифора и прекратило его лихорадку. Мысль, что он может пропустить такой удобный случай для лишней наживы, восстановила его силы. Он не сомневался в том, что награбленное золото, динарии с изображениями калифов, драгоценности и лошади не долго удержатся в руках торжествующих победителей. Все эти богатства скоро протекут в чаду вина и шумных оргий.
   Никифор любил вместе с Хориной обделывать крупные дела, которые ставят на карту большие деньги, захватывают всего человека, овладевают его вниманием и мечтами. Но он отдыхал от этих эмоций в мелких аферах, которых не мог больше открыто вести, с тех пор как променял свой прилавок на перекрестке на мраморный дворец.
   Его продолжало тянуть к низменным, подлым сделкам, среди солдат и мелких людей, которых он и притеснял и обирал. Тут, в квартале дружинников и простого народа, муж Ирины был так же известен в качестве ростовщика, как среди аристократии в качестве банкира.
   Возвратясь в Византию утром этого дня, Никифор прятался от всех, так как не желал вызвать конкуренцию в других менялах и скупщиках. Удовольствие, которое испытал он, застав в таком месте подругу своего компаньона, чуть было не заставило его позабыть цели визита в таверну.
   - Где же Хорина? - насмешливо спросил он Евдокию. - Отсутствует? Но, моя милая, Никифор скромен. И твоя честь в моих Руках будет неприкосновенна.
   Евдокия, уже успевшая оправиться от удивления, спокойно отвечала:
   - Так же, как и твоя в моих! Такая любопытная женщина, как я, легко может разыграть роль цыганки из Египта, когда такой финансист, как ты, становится мелким закладчиком. За скромность - двойная скромность. Не будем же стесняться в своих делах. Мы преследуем тут слишком разные цели. Я ищу удовольствия, а ты - вероятно, золото?
   Никифор отошел от нее и, подойдя к играющим, спросил:
   - Кто просил у меня денег?
   - Я, - сказал Дромунд, вставая и заслоняя собой Ирину. Но Никифор уже успел заметить молодую женщину. По выдающейся красоте дружинника, по богатству его вооружения, он заключил, что тут кроется интрига какой-нибудь знатной патрицианки, и улыбнулся, предвидя выгоду от предстоящей сделки.
   - Сколько же тебе нужно? - спросил он любезным шепотом.
   - Сто литр.
   - Почему же не двести? Когда предлагают такой залог, можно просить целое состояние!
   И Никифор старался получше разглядеть молодую женщину, но каждый раз Дромунд стоял перед ним, заслоняя Ирину. Наконец Никифор тихо спросил:
   - Она замужем?
   - Какое тебе до этого дело?
   - Я не хочу больше ссужать куртизанок. Хороший муж, прекрасная незнакомка, лучшее ругательство для заимодавца.
   Эти слова Никифора вызвали в окружающей толпе взрыв веселости; среди хохота Евдокия крикнула ему в ответ:
   - Наш супруг из финансистов...
   - А, сотоварищ! Тем лучше!
   И, обратясь к Ирине, он добавил:
   - Когда настанет срок платежа, а ваш кошелек окажется пустым, вы, красавица, сумеете, конечно, его наполнить. Вы знаете любимые кушанья вашего ревнивца! Не жалейте только вина и пряностей, угощая его. Потом, не дав ему совсем осоловеть от сытных блюд, возьмите его нежный подбородок и проводите к себе в спальню. Ваши требования будут исполнены. Какой муж устоит перед такой любовной комедией?..
   - А ты не боишься, старый плут, что в один прекрасный день твоя собственная жена даст тебе такое представление?
   - Моя жена?
   Несмотря на то, что Ирина никогда не давала серьезного повода к ревности, Никифор в эту минуту страшно испугался, так что даже мысль о барыше выскочила у него из головы. Лицо его налилось кровью, он сжимал кулаки, причем зрачки его вытянулись и сверкали как две блестящие черточки. Едва сдерживая дрожь, от которой тряслась его борода, Никифор с искаженным лицом посмотрел на Дромунда и сказал:
   - Хорошо! Ты просишь у меня взаймы сотню червонцев?
   - Или две сотни, - небрежно прибавил Дромунд. Никифор не стал спорить и отвечал:
   - Так! Но я ставлю одно условие.
   - Скажи какое?
   - Я хочу, чтоб эта незнакомка на минуту открыла свое лицо, - сказал Никифор, протягивая руку, чтоб сорвать покрывало с Ирины.
   Но Дромунд с такой силой отшвырнул его, что он ударился об стену и расшиб до крови руку.
   - Ты шутишь!..
   - Я требую...
   - Ты с ума сошел!..
   - Я во что бы то ни стало узнаю, кто эта распутница, взявшая тебя в любовники!
   Испуганная Ирина, покидая таверну, едва успела заметить, что Никифор, разъяренный своим бессилием, как кошка, бросился на Дромунда, который, превосходя его ростом и силой, схватил его за горло. И Дромунд задушил бы Никифора, если бы товарищи не высвободили последнего из тисков. Они хохотали между тем и кричали:
   - Ура, Никифор! В атаку на Дромунда! Вот храбрый ростовщик! Покачаем его на щите. Ура, ура, Никифор!
   И, перевернув большой щит, которым можно было укрыться с головы до ног, взвалили на него Никифора. Руки и ноги последнего болтались, голова поднималась от ужаса, но, не обращая внимания на крики и мольбы своей жертвы, норманны подбросили его до потолка таверны.
   Барахтаясь, с выпученными глазами, взбешенный от злобы, Никифор все еще искал Дромунда с его таинственной спутницей. Но их уже не было. Тогда Никифор гневно взглянул на Евдокию, которая танцевала, чествуя его шутовской триумф.
   При выходе из таверны, она обернулась и игриво сказала ему: - Будь скромен, Никифор! Честь - самое дорогое сокровище для банкира, так же как и для женщины.

Глава 26

Коварные замыслы

  
   Перепуганная насмерть Ирина между тем поспешно бежала по темным улицам, и когда Дромунд настиг и остановил ее, то долго не узнавала своего возлюбленного и вырывалась из его рук.
   Наконец, увидав, что ее отчаяние приводит его в ярость, она сдержалась и покорилась. Дромунд был человек настолько горячий, что способен был возвратиться назад в таверну и убить Никифора, как некогда убил Ангуля.
   Неспособная к хитростям и уловкам, Ирина не могла долго переносить затруднений, в которые вводила ее эта связь; она не сомневалась, что последняя неминуемо должна кончиться, и только желала, чтобы время расплаты наступило не так скоро. Сердце Ирины готово было разорваться от горя, когда, подходя к саду ее дворца, Дромунд простился с ней, решив не проводить эту ночь в ее объятиях, а возвратиться в Кабалларий.
   Напрасно всю ночь Ирина в слезах обращалась с наивной просьбой к Богу и ниспосланий ей некоторой беззастенчивости для того, чтоб спокойнее перенести первую минуту встречи со своим супругом. Высказывая, в порыве отчаяния, такие желания, противоречившие всякой святости, она была, однако же, настолько искренна, чтоб не обещать, в знак благодарности за поддержку, принести в жертву свою любовь. Грех был для нее еще слишком мил, чтоб от него отказаться.
   Заря застала Ирину коленопреклоненной в своей молельне.
   Но день прошел, а Никифор не появлялся; прошла и еще ночь, и еще день, и так целая неделя.
   Едва живой и весь покрытый синяками вырвался Никифор из рук своих преследователей.
   Переплыв в ладье Босфор, он укрылся на одной вилле на левом берегу, которая примыкала к загородному дворцу. Поселившись там, чтоб переждать, пока исчезнут следы побоев с его лица, он страшно мучился мыслью, что Ирина узнает обо всем с ним случившемся. К тому же он слышал, что Фока жаловался на испорченный провиант, которым снабжали его армию; при этом Никифор, конечно, не сомневался, что Хорина не пощадит его, если автократор настоит на отыскании виновного. Он знал тоже, что и общественное мнение обрадуется его несчастию. Поэтому он измышлял уловку, с помощью которой можно бы было отклонить внимание и молву от совершенного им мошенничества при поставке хлеба.
   Обуреваемый таким беспокойством, он находил даже некоторое удовольствие в мыслях об измене жены. Он знал, что Дромунд встречается с Ириной то в базарных лавках, то во дворце Евдокии.
   Затруднение, в котором они очутились, благодаря громадному долгу за триумфальную колесницу, заставило их поступать неосторожно. Их тайна была в руках ростовщика, который, конечно, не даст пощады и непременно потребует полной уплаты своей ссуды.
   Ожидание этого момента было приятно Никифору. Скандал, который произойдет в Византии, при обнаружении проступка Ирины, слывшей такой благоразумной, даст пищу толкам и утолит ненасытную злобу общества.
   Привыкший постоянно вызывать смех своими странностями, Никифор не мог остановиться на каком-нибудь решении. Жестокое убийство, например, могло удовлетворить только одну его ревность, а он мало думал об этом.
   Ему нужен был кричащий процесс, который бы привлек общее внимание. Тогда все клиенты обратятся к Никифору ради одного только любопытства, чтобы посмотреть на его унижение; и он давал себе слово заставить дорого людей поплатиться за насмешки, гримасы и намеки, обманутого мужа, положение которого среди всеобщей веселости на его счет, действительно, трагическое. Надо было, однако же, хорошенько обдумать все обстоятельства и условия этого страшного скандала.
   Никифор хорошо помнил набожность Ирины и знал, что это качество, свойственное ее мягкой натуре, сильно развилось еще от постоянной грусти. Он не сомневался, что даже в пылу любовного увлечения оно не могло в ней не сказаться. Он знал, что, дав религиозный обет, она никогда бы его не нарушила, а потому остановился на решении обратиться к патриарху. Один Полиевкт мог принудить Ирину к полному сознанию.
   Его монашеская строгость к грешнице не смягчится никакими мольбами. Он был способен потребовать от преступной супруги публичного покаяния на паперти большого собора.
   Придя к такому мудрому решению, Никифор терпеливо ждал, пока его синяки не пройдут через все цвета радуги.
   Как только ожидание это исполнилось, а лицо Никифора приняло приличный вид, он отправился к патриарху доложить ему, что молитвой святых отцов поправился от болезни, что жертвует на приют для старцев еще большую сумму денег в память своего выздоровления, и просил Полиевкта почтить своим присутствием праздник, устраиваемый в честь благополучного своего возвращения.

Глава 27

Обвинение

  
   В то утро, когда банкир взошел в свой дворец, с видом возвратившегося с курса лечения на водах, Ирина была еще в постели. Запретив ее будить, Никифор отправился на кухню, чтобы обсудить со своими слугами все подробности роскошного пира.
   Такое поведение Никифора не внушило Ирине ни малейшей тревоги. Она только поспешила написать приглашение своим братьям на предполагаемое пиршество. В этот день Ирина совсем не видела Дромунда, так как ей пришлось возиться со своим кредитором и упрашивать его подождать уплаты долга. Она обращалась с ним мягко, как с отцом, снисходительно улыбаясь его цинизму. Оставив же его, почувствовала себя такой униженной, что не могла пойти на свидание с возлюбленным, а, напротив, отправилась в церковь и там, прижавшись в тесном уголке и не смея молиться, обливалась горячими слезами.
   При входе в парадный зал, лишенная своих драгоценностей, она робко встретила проницательный взгляд Никифора.
   Патриарх Полиевкт был уже там. Отказавшись от всякой роскоши, которой его предшественники так оскорбляли набожных прихожан, он вне церковных церемоний носил поверх лилового подрясника темно-коричневую рясу, на которую спускалась его длинная седая борода. Белоснежные локоны его еще густых волос ниспадали по плечам. Даже на пиру он был крайне воздержан и ел только яйца и хлеб, а пил просто воду. На его исхудалом лице цвета старой слоновой кости жили только глаза. Бдительные, проницательные, они, как стрелы, пронизывали сердца людей.
   Когда обед кончился и Полиевкт прочел благодарственную молитву Богу и хозяевам, Никифор пригласил его посидеть на закрытой террасе, выходящей в сад.
   Там, усадив патриарха на кресло, он скорбно и смиренно стал излагать ему свое горе.
   В волнениях бурной жизни Никифор привык придавать лицу своему любое выражение. Но в эту минуту, когда успех готов был увенчать все его хитрые соображения, под притворным смирением на его лице промелькнула такая жестокая ненависть, что Ирина угадала, о чем заговорит он, и сердце ее похолодело.
   - Владыко, - сказал Никифор, - прости, что обращусь к тебе с затруднением, которое меня гнетет. Один мой друг женился на бедной девушке-сироте. Она была беззащитна и одинока. Этот человек думал, что угождает Богу, давая ей приют. У нее не было друзей, и он окружил ее целым двором. Она должна была поступить без призвания в монастырь, и он открыл ей двери в гинекей. Он ей не отказывал ни в чем, ни в драгоценностях, ни в нарядах, ни в чем, что составляет удовольствие всякой женщины. И как же был он вознагражден?
   Никифор остановился на минуту. Не сводя своего пристального взгляда с лица патриарха, он все же наслаждался томлением Ирины, как самым вкусным плодом. Помолчав немного, он продолжал с жестокой медленностью:
   - Эта женщина не только посягнула на честь своего супруга, но готова была разорить его. Она довершила свое падение еще тем, что выбор ее пал на низкого человека, продающего свои ласки за деньги!
   При перечислении преступлений Ирины глаза Никифора блеснули таким огнем, который был зажжен не одной только ревностью. Его рука поднялась было, чтобы указать на виновницу; но этот мстительный жест не был докончен, так как чья-то другая рука, дрожавшая от гнева, опустилась на его плечо.
   - Кого касается эта история?
   - Тише, Агафий! Она касается нас всех. Твоя сестра назовет нам имя своего любовника...
   Высказав это, он как бы освободился от тяжести, его давившей. Но Троил, в свою очередь, бросился к нему со сжатыми кулаками:
   - Видит Бог! Ты оскорбляешь нашу кровь.
   - Успокойся, Троил.
   - Владыко, я требую правосудия!
   - Того же хочу и я... пусть патриарх рассудит мужа с его преступной женой.
   Тогда близнецы обратились к сестре:
   - Ирина, милая сестра, оправдайся же.
   - К чему?
   Ее губы, сохранившие следы поцелуев возлюбленного, отказывались произносить ложь.
   Минута, приближения которой Ирина так боялась, настигла ее уже подготовленной, как тех, которым единое, великое чувство дает силы переносить страдания мучениц.
   Полиевкт задумчиво смотрел на расстилавшийся перед ним город. Казалось, что только тело его было тут, на этом кресле, душа же находилась там, перед алтарем в большом соборе, главы которого виднелись с террасы.
   Не удостаивая взглядом Никифора, он произнес строгим голосом:
   - Никифор, обвинение - тяжелая вещь. Дашь ли ты доказательства, которые я от тебя потребую?
   - Я удовольствуюсь признанием самой виновной. Допроси ее сам, владыко, заставь ее поклясться спасением души. Если мои подозрения окажутся несправедливыми, то я готов искупить свою ошибку, раздав бедным столько, сколько ты на меня возложишь; но если, из страха попасть в ад, как того заслуживает, Ирина признается в своей преступной любви, то дай мне сейчас же развод, чтоб я мог выбросить за дверь виновницу моего бесчестия.
   - Согласен, - сказал, вставая со своего места, Полиевкт.

Глава 28

Исповедь

  
   Никифор не ошибался, полагая, что уважение к религии и вера в будущую жизнь восторжествуют в душе Ирины над всеми чарами страсти. С этой стороны она была более всего беззащитна, хотя и думала, что любовь сделает ее неуязвимой.
   Последние слова мужа вызвали в ней чувство негодования, вырвавшее из ее уст крик, которого не могло вырвать даже страдание; только примешавшееся к гневу презрение заставило ее сдержаться. Опустив голову, пошла она за Полиевктом в домашнюю молельню.
   Молельня эта была настолько обширна, что годилась бы и для церкви. На первом месте в ней висел большой образ святой базилиссы Ирины, которая была страстной гонительницей иконоборцев и повелела ослепить даже своего родного сына, чтоб прекратить его развратную жизнь.
   Много раз горячо молилась Ирина перед этим святым изображением, отстраняя от себя кровавые воспоминания и умиляясь над терпением, которое святая базилисса проявляла в распрях со своим супругом, автократором Львом. Перед ней воскресали дни, когда, свергнутая с престола великим логофетом, эта базилисса с полной покорностью воле Божьей, вместе со простыми женщинами Лесбоса, пряла шерсть.
   Но с тех пор как страсть к Дромунду овладела сердцем Ирины, она перестала посещать молельню.
   Ей трудно было переносить пристальный взгляд, смотревший на нее с этой иконы.
   Поднимаясь после земного поклона перед святой мученицей, патриарх оперся рукой на налой, причем его пальцы стерли легкий слой пыли, покрывавший верхнюю доску последнего.
   Эта обстоятельство обратило на себя внимание Полиевкта, и он, обернувшись к Ирине, сказал.
   - Ты перестала молиться?
   - О, владыко!
   Его взор пронизывал ее еще сильнее, чем глаза, смотревшие с иконы. Ирина предпочла бы лучше открыть свое сердце перед святой базилиссой. Эта последняя понимала ласки любви, так как переживала их до того времени, пока различие верований не восстановило против нее супруга. В строгости же патриарха было нечто другое, большее, чем целомудрие: в ней чувствовалась ненависть к наслаждениям плотской любви, о которой он знал только понаслышке и которую проклинал с презрением, усиливавшимся от чувства зависти.
   Приказав Ирине стать на колени, он сказал:
   - Правда ли, что забыла ты свой долг? Едва дыша, она прошептала:
   - Владыко, Никифор так ревнив и жаден. Она старалась обвинять в свою очередь. Патриарх резко отвечал ей:
   - Как бы я ни был далек от сплетен, которыми вы, женщины, друг друга осыпаете, я все-таки слышал много дурного о твоем поведении. Тебя встречали слишком часто вне дома, по вечерам, под арками, в уединенных садах и кладбищах...
   Ирина стояла, опустив глаза на мозаичный пол, рисунок которого прыгал в ее глазах, как лилии на поверхности воды.
   Почти без мысли, желая только выиграть время, она сказала:
   - Владыко, мне дурно, не могу ли я выйти на минуту?.. Полиевкт, решась овладеть этой душою, которая ускользала из его рук, гневно сказал:
   - Не лги, женщина, своему пастырю! Если Христос обещает милосердие кающимся грешникам, то ад готовит огонь вечный для тех, кто не хочет отказаться от греховного наслаждения. Бойся гнева Господня!
   Уже давно ад не представлялся Ирине огненным жерлом, но он казался ей теперь темной ночью, где голос возлюбленного не будет раздаваться, где ее объятия не найдут его и где разум ее постоянно будет сознавать ужасную истину: "Века пройдут, и я больше его не увижу!"
   Вот этот-то ужас и заставлял ее стонать. Она протянула руки, как бы желая отстранить эту вечную разлуку, и залилась слезами, протестующими против неумолимого правосудия, стремящимися умолить палача.
   Но эта слабость продолжалась одну лишь минуту. Ирина была готова принять всякие страдания после смерти, только бы доставить лишний день счастия своему Дромунду. В глазах ее не стало больше слез, рыдания прекратились, и, отняв руку от лица, она опять была готова на борьбу.
   Полиевкта это рассердило. Он не мог себе представить, чтобы преступная любовь совершала такие чудеса! Он видел в этой любви только эгоизм и испорченность, совершенно не считая ее способной быть источником самопожертвования и героизма.
   - Вот что я от тебя требую, - сказал он. - Ты проведешь сегодняшний день в посте и молитве; эту ночь - перед святой иконой. Завтра же на заре, одетая, как вдова, в черное платье, ты выйдешь из дома в сопровождении мужа, братьев и других родственников. В моем присутствии на паперти церкви дашь обет исправиться. Тогда и Господь тебя простит.
   Зрачки Ирины расширились. Руки вытянулись вперед, как бы желая оттолкнуть открывшееся перед ней ужасное видение.
   Раньше она видела выполнение таких церемоний, при подобных же обстоятельствах, и потому ей казалось, что она уже стоит перед патриархом, слышит грубые замечания толпы, чувствует, как дрожат святые мощи в ее клятвопреступных руках. И у нее вырвался крик отчаяния:
   - Владыко! Святой отец! Только не это! Я поклянусь перед тобою! Не требуй от меня большего. Не выставляй меня на площади! Бог тут так же, как и там. Он услышит меня. Если я солгу, Он низвергнет меня в ад... Зачем ты хочешь моего публичного унижения?
   На ее мольбы Полиевкт строго сказал:
   - Довольно слез! То, что чисто, может предстать безнаказанно перед глазами людей. А что грязно, то должно очиститься перед всеми! Придешь ли ты?
   Заметив, что она молится, он удержался от проклятия, которым хотел поразить ее в случае отказа, и стал ждать, что Господь наставит ее на путь истинный.
   Ирина возбужденно молилась, слова отрывочно вырывались из ее уст, будто волны, гонимые бурей, ритмически бились о берег.
   Она не думала уже больше ни о Боге, ни об аде. Она искала возможности спасти свой разум от последствий такого потрясения. У нее была только одна настоятельная мысль: остаться одной и обдумать. И потому она произнесла слова, нужные для того, чтобы потриарх мог уйти:
   - Я повинуюсь.

Глава 29

Перед лицом божьим

  
   Удалявшиеся шаги Полиевкта уже перестали раздаваться, а Ирина все оставалась на том же месте, где он ее оставил.
   Все сознание ее сосредоточивалось только в одном протесте против насилия совести: "Нет, так не может быть!"
   Часто чувствуя упреки совести, Ирина сравнивала свою слабость с жестоким эгоизмом Никифора. И, как бы ни чувствовала она себя униженной своим проступком, какой-то внутренний голос говорил ей: "Я все же лучше этого человека!"
   Она знала, что милосердие Никифора есть не что иное, как лицемерие, что пожертвования делаются им только из тщеславия или трусости. Не могло жестокое притворство обманывать Бога, как оно обманула Полиевкта.
   Господь справедлив, думала она. Он читает в сердцах людей. Он не принесет ее в жертву Никифору.
   Ирина была воспитана своею матерью в страхе Божьем и преклонении перед вечной правдой Его.
   В память о матери она жила эти годы строго следуя правде и своим обязанностям, как река, которая бежит по привычному руслу, не ища другого пути для своего течения. Но Никифор, подобно камню, упавшему в чистый поток, вызвал мутную тину лжи и эгоизма, которая так загрязнила эту благородную натуру. Он купил ее, как покупают христианских невольников, которых агаряне выводят голыми на рынок, чтобы покупатель мог лучше рассмотреть товар. Что в том благословении, которое супруги получили в большом соборе?! Оно было такой же ложью, как и все остальное, так как закрепляло собой принужденное рабство.
   Мысль, что, замышляя ее погибель, Никифор хочет воспользоваться собственным ее признанием, возбудила в Ирине такое негодование, которое вывело ее из оцепенения.
   Она поднялась на ноги, ломая руки, и стала говорить, как будто сам Бог стоял перед ней на том месте, с которого только что ушел Полиевкт.
   - Нет, нет, Господи, Ты не допустишь такой несправедливости! Ты не для того установил в религии клятву, чтоб она служила орудием пытки в руках палача! Ты - защита страждущих, Ты снисходительнее к любви, чем к ненависти! Ты обещал милосердие сознающим свою слабость перед искушением дьявола! Ты знаешь, что я была чиста; я мечтала посвятить Тебе свою жизнь, я хотела предстать пред Тобою девственницей; я отказалась от этого только ради братьев. Не моя вина, что чувство во мне возмутилось от насилия, сердце взволновалось от страдания... Я полюбила сама, потому что не пощадили меня. И если забыла свой долг, то потому, что и купивший меня в полное рабство злоупотребил своим правом!
   Ирина смолкла. Выражение досады на ее лице, вызванное воспоминанием о Никифоре, сменилось религиозным экстазом. Любовь, опять наполнившая ее душу, вызвала перед ней дорогой образ Дромунда. Он представлялся ей таким, каким она видела его в первый раз на набережной Буколеона, привязанным к столбу, полным мужественного спокойствия, мечтательно-грустным перед надвигавшейся смертью, освещенным сиянием золотым лучей заходящего солнца.
   Там он был, и она стояла перед ним. Как могли очутиться они друг перед другом, если не было на то воли Божьей? Когда Евдокия с братьями пришли за ней в ее спокойное жилище, не была ли она тогда занята своими домашними хлопотами? Не достаточно ли было какой-нибудь случайной встречи в дворцовом саду, другого направления пути, которое они могли легко принять, избирая только более удобный для ходьбы склон, чтоб никогда не увидать того, кто изменить ее судьбу? Бог, которому она ежедневно молилась, не мог отвернуться от нее в такую решительную минуту! Если Он покинул ее в слабости, то как же может теперь так осуждать?
   Она жаждала опять услыхать тот голос, то пение, полное мольбы, мужественной решимости, которому отдалось ее сердце. Да, ее унесло тогда как бы ветром, подняло ввысь над видимым миром, в царство любви, где не нужно видеть, где не хочется понимать, где можно носиться как вольное, счастливое облачко.
   В этом милом голосе выражалась вся душа возлюбленного, вся его нравственная сила. Он ласкал и в то же время повелевал; он сжимал, как объятия, и вдохновлял, как призыв к свободе; в нем слышалось и страстное томление, заставляющее закрывать глаза на весь мир и энергичный порыв дикой воли, влекущей к деятельности, к подвигу. Геройство и наслаждение, сладострастие и самопожертвование, радость господства и радость подчинения - все, все совмещал в себе этот чарующий голос, начало и конец, жизнь и смерть, блаженство любви и горе разлуки...
   Воспоминание о счастии, испытанном на груди Дромунда, так переполнило ее душу, что даже мысль о рае без него ей стала невыносимой. За поцелуй своего возлюбленного она охотно заплатила бы вечной гибелью своей души. Но мысль о таком нечестивом желании, в котором она невольно признавалась в этой молельне, перед святой иконой, среди молитвы, вызвала в душе молодой женщины новый порыв страстного раскаяния. Сознавая глубину своего падения, она вскричала:
   - Выбор! Надо сделать выбор! Боже мой! Не допустишь же Ты, чтоб из любви к нему я лишилась радости лицезреть Тебя! Что выбрать: вечное блаженство или вечную казнь? Его любовь, здесь на земле, или созерцание Твоего величия в жизни будущей!
   С мольбой протянула Ирина руки к иконе, как будто находясь уже перед судом Божьим и оправдываясь в своем преступлении. Приближающиеся шаги заставили ее обернуться.
   - От Евдокии, - сказал вошедший слуга, подавая Ирине записку. На самом деле, она была от Дромунда и заключала только одну строчку:
  
   "Если ты промедлишь прийти еще один час, то я явлюсь сам".
  

Глава 30

Искупление

  
   В сумерки Ирина направилась по дороге к базару.
   Каждая подробность этого пути напоминала ей те волшебные эмоции, которые она испытывала в первом опьянении своей любви, беззаветно отдаваясь Дромунду. На каждом шагу вспоминалось беспокойство, тогда ее охватывавшее, тот ужасный и вместе с тем чудно-радостный страх, сквозь который просвечивало ожидающее впереди счастие.
   Сегодня же она шла как сомнамбула, руководимая прежней привычкой. Возможность быть узнанной нисколько ее не заботила. Ей было бы все равно, если бы кто-нибудь указал на нее пальцем, говоря:
   - Это Ирина!
   Мнение людей для нее не существовало больше. Она чувствовала себя дошедшей до того поворота на жизненном пути, который скоро скроет ее от всех взоров.
   Дромунд ждал Ирину, вперив глаза в землю. Они не виделись больше с того несчастного вечера, когда простились у входа во дворец Никифора - Ирина совсем потерянная от испуга, а Дромунд - взбешенный необходимость отказаться провести эту ночь, после триумфа, вместе со своей возлюбленной.
   Взволнованный Дромунд не заговаривал с Ириной и даже не посмотрел на нее; она сама бросилась ему на шею, но, боясь встретить взгляд упрека, неутешно зарыдала и спрятала свое лицо на его груди.
   Излив в обильных слезах свое горе, она смолкла. В объятии, которым поддерживал ее Дромунд, ей почувствовалась нежность, и ощущение это придало ей силу, которой не хватило бы для того, чтобы перенести упреки. Приподняв свое бледное лицо, Ирина, как цветок к солнцу, протянула к нему свои губы, еще мокрые от слез.
   - Не будем омрачать, - сказала она, - упреками и досадой этот последний луч нашего счастия. Я пришла, чтобы сказать тебе "прости" навсегда...
   Вместе того чтоб взглянуть в лицо Ирины и лучше понять то, что она сказала, Дромунд порывисто оттолкнул ее от своей груди:
   - Что ты сказала?
   У Ирины опять не хватило силы выдержать этот взрыв гнева, и она поникла, как птичка, готовая испустить дыхание.
   - Отвечай же! - бросив ее на софу, добавил он. Распростершись у его ног и положив руку к нему на колени, она сказала:
   - О мой возлюбленный, не увеличивай моих страданий своим гневом. Между мной и тобой те, которых я ненавижу, придумали поставить Бога! Они знали, что я пожертвую всем на свете ради тебя, что для меня перестала существовать разница между справедливостью и несправедливостью, между правдой и ложью; чтоб тебя сохранить, я сделала бы все, что только было бы нужно; я могла бы унижаться и возмущаться, могла быть покорной слугой или показывать когти как львица. Вот и решили они поставить меня перед лицом Божьим! В присутствии священников и народа я должна буду поклясться, что не принадлежу тебе больше!
   - Ну, что ж... поклянись!..
   Он приподнялся и потянулся к ней.
   Ирина изумленно глядела на него, так как в улыбке на этом дорогом ей лице промелькнуло выражение чего-то страшного, непонятного, но что между тем больно кольнуло ее. Дикий варвар не отступил бы, конечно, перед ложью, как только эта ложь оказывалась нужной.
   - Сами асы, - воскликнул Дромунд, - учили людей обманывать своих врагов! Я тебе скажу, какими словами поклясться.
   Любя, она не могла его осуждать.
   Только в печальных глазах возлюбленной Дромунд мог бы прочесть еще большую грусть.
   - О Дромунд! - сказала Ирина. - Все счастие, какое отпущено на мою долю в земной жизни, я отдала тебе. Остальное принадлежит моей душе. Снисходя к нашей любви, она принесла себя в жертву. Она согласилась страдать из-за нашего счастья, надеясь искупить этим все, что было в нем нечистого. Но принесение ложной клятвы, как ты требуешь, нельзя ни искупить, ни очистить страданиями; оно прямо низвергнет виновную в огонь вечный. Против этого душа возмущается и протестует; отделяясь и от меня и от тебя; она оставляет в твоих объятиях, Дромунд, лишь одну только мертвую оболочку нашей любви!
   Часто Дромунд страдал от мысли, что эта христианка заставляет его нарушать верования, всосанные с молоком матери и от которых он отказаться не мог. Он знал, что если не умрет случайной смертью, то кончит жизнь не под жгучими лучами солнца Византии, а на холодном Севере, распростертым на костре из сосен, при магическом свете луны. Почувствовать в Ирине веру, противную своей, Дромунду было очень тяжело, это уменьшало в его глазах ценность жертвы, принесенной ею его любви.
   Он вспыхнул от досады и сказал:
   - Ты любишь свой рай больше, чем меня!
   Подняв на него свой правдивый взор, Ирина ответила:
   - Бог свидетель, что душа моя не побоялась бы никаких мук, если бы за общее блаженство она разделила бы с тобой и общее страдание. Она забыла про свою скорбь, сокрушаясь о твоей, так же как моя радость удвоилась, видя тебя счастливым; но в той жизни наши дороги различны: христианка, преступившая клятву, не может рассчитывать на отеческое милосердие Всевышнего, которое ожидает такого темного и неведующего человека, как ты, Дромунд! Тут же, на земле, должно окончиться наше общее счастье и страдание. Неумолимый Судья не исполнит моей просьбы и не соединит наши страждущие души в одном пламени!
   Он понимал в ее словах только сопротивление и воскликнул:
   - Оставь их и следуй за мной!
   Любовь в ней заговорила, заслонила собою все ее набожные размышления, понесла, как волну, гонимую силой ветра, и она вскрикнула в порыве полного доверия:
   - Дромунд! Ты этого хочешь? Мы переплывем Босфор... Мы скроемся под буками. Жить в шалаше под твоей защитой, твоим трудом, любить тебя!..
   Но она остановилась, так как брови Дромунда нахмурились от непривычной заботы.
   - О, я сумасшедшая! Не для того ты покинул свой край, чтоб вести такую тихую, бедную жизнь! Твое счастье в боевой славе, в победном звуке трубе. Я более не та Ирина, которая могла украшать тебя как божество и силою своей любви возвышать над толпой и завистниками. Теперь я буду для тебя только облаком, затемняющим твою судьбу... Посмотри же ласково на меня еще раз, прежде чем я удалюсь. Любовь сделала меня и скромной и вместе гордой и дала мне такие страдания, что я жду, как освобождения, той минуты, когда даже воспоминания о счастии не обеспокоят меня больше...
   Тьма спустилась над их догорающей любовью. Поникнув, Ирина ждала от Дромунда последней ласки, которая облегчила бы хоть немного ее душу.
   Но этой ласки не было.
   Воин оставался неподвижен и молчал. Он обдумывал положение, которое удовлетворило бы его гордость. Он уже не думал больше о блаженстве, так жадно от него ожидаемом.

Глава 31

Клятва

  
   Была уже ночь, когда Дромунд вышел на улицу. Проходя по форуму, он с ожесточением показал кулак соборной церкви. Под этими сводами находилась непонятная ему сила, которая хотела отнять у него возлюбленную. Но он решил оспаривать ее у этой таинственной силы; любовь и гнев наполняли его душу, все силы его дикой натуры готовы были на сопротивление неумолимому року.
   Он прошел ворота Кабаллария, не разбудив добрых псов, которых часто кормил в честь Локи. Товарищи его уже спали, когда он вошел в залу, служившую им общей спальней.
   По обычаю Севера, они спали на своем оружии. Постоянная готовность вступить в борьбу выражалась даже в их привычке спать - прижав к груди руки.
   Почти все норманны казались сраженными в борьбе, и спальня походила на поле битвы, усеянное телами мертвых богатырей.
   Светившая в открытые окна луна таинственно бросала длинные полосы света на эти распростертые тела.
   Дромунд осторожно прошел между спавшими товарищами и, подойдя ближе к окну, стал искать среди них того, с которым хотел поделиться своей заботой. Едва сдерживая свое волнение, он разбудил Харальда.
   - Мне сейчас снилось, - сказал последний, проснувшись, - что я уже восседаю среди избранных воинов... И Ангуль делает мне вызов...
   - Кто знает, может быть, эта ночь будет последней, какую мы проведем на службе у автократора. Но вставай же... То, что я тебе должен сказать, требует тайны.
   Они вышли из залы и направились по аллее Кабаллария. Луна и звезды ярко освещали их возволнованные лица. Лучи играли и блестели в застежках шлемов, а гигантские тени воинов дрожали и двигались вслед за ними.
   - Возникла борьба между асами и Белым Человеком, - сказал Дромунд. - Хитрости его священников оспаривают у меня женщину, которую я победил. Завтра они поведут ее к порогу собора. Они хотят подвергнуть ее магическому заклинанию. Они наполнили ее душу таким страхом, что она готова признаться в нашей любви, и эти люди унизят и завладеют ею, если я не спасу ее. - Брови его нахмурились от страдания при мысли, что могли вырвать из его рук залог, данный ему любовью. - Как думаешь ты: пойдут ли защищать меня дружинники? Сколько раз я поил их вином; мое золото и драгоценности перешли в их руки. Оставят ли они меня теперь в нужде? Достаточно будет им показаться в полном вооружении на площади, испуская наш боевой крик, - все здешние монахи разбегутся перед нами, форум опустеет, и мы победоносно унесем невольницу моей любви, которую Белый Человек хочет забрать в свой гарем.
   Дойдя до конца аллеи и усевшись на скамью, Харальд сказал:
   - Хорина истощил терпение нашей дружины. С тех пор как автократор сделал его великим гетериархом, все наше жалование идет на штрафы, и мы должны были бы жить как бедные гребцы, если б византийки не влюблялись в наши белокурые волосы. Да еще этот расстрига осмеливается говорить, что запретит выходить из казарм под страхом штрафа в двадцать золотых! Его посыльный ушел вчера с разбитым в кровь лицом, и наши волки заснули со злобой на сердце. Разожги ее, когда они проснутся... Скажи им, что великий гетериарх притесняет тебя и твою возлюбленную. Они с радостью восстанут против него. Твоя щедрость так же памятна им, как и обиды Хорины; да к тому же кровь кипит в их жилах с тех пор, как пришлось им стоять на гипподроме позади воинов Фоки.
   - Я так и думал, - сказал Дромунд. - Не для того же, чтобы только держать караул у входа в гинекей да сторожить этих евнухов, мы покинули наш край. Мы отражаем руссов и печенегов, выдерживаем палящую жару солнца и притупляем зрение, смотря на это море, которое синее самого неба. Мы желали обогатиться на счет агарян, но так, как по воле базилевса, мы остались заключенными в Византии, то, возмутившись, поживимся тем, что есть под руками!
   Рассказы о тех возмущениях, при которых некоторые кварталы города предавались огню и мечу, были всегда самой любимой темой разговора между норманнами. Хотя каждый раз после таких мимолетных успехов восстания были казнены зачинщики, но это соображение нисколько не изменило решимости Харальда и Дромунда. Они даже улыбнулись при мысли о такой смерти, обольстительной как путешествие, открывающее новые горизонты.
   - Хочешь, мы спросим луну, чтобы знать, покровительствуют ли нам асы?
   Начертив на песке перед Кабалларием различные круги, кабалистические знаки и магические фигуры, которые луна должна была последовательно осветить, они присели на корточки, один против другого, и стали ждать указаний.
   Харальд начал напевать заклинание, которое заставляло звезды нисходить с неба.
   Оба друга избегали поднимать глаза к небу, боясь оскорбить недоверием божество, которое вопрошали. Когда тень меча, воткнутого в землю, посреди магических кругов, упала, наконец, на тринадцатый из них, то оба друга притаили дыхание, и Харальд, перестав петь, прошептал едва слышно:
   - Она нисходит...

Глава 32

Площадь

  
   Посреди форума, между императорским дворцом, сенатом и большим собором, часовня святого Константина прилегала своей задней стеной к порфировой колонне. На этом месте всегда толпилось много народа.
   Много было тут путешественников из провинции, приехавших осмотреть достопримечательности Византии, много богомольцев, желающих приложиться к святым мощам, и просто зевак, рассказывающих друг другу новости дня.
   По пятницам толпа удваивалась благодаря приливу простого народа из отдаленных кварталов, являвшегося затем, чтобы посмотреть на церемонии очистительных клятв, которые, обыкновенно, совершались на этом месте. Все уже знали час, когда патриарх сопровождал вынос мощей святой Ирины в часовню. Однообразие этой церемонии не мешало любопытству толпы, которая любила видеть значительных людей, склонявших свои головы наравне в простолюдинами, в набожном покаянии.
   Каждый раз сторожам церкви и прислуживающим монахам приходилось отталкивать своими белыми жезлами любопытную толпу. Они чертили на мраморных плитах мелом черты, которых народ, под страхом греха, не должен был переходить, а перед открытием церковных дверей объявляли обвинительную жалобу и имя того, кто должен принести очистительную присягу.
   Слух о том, что банкир Никифор требует свою жену к такой присяге, наделал большого шума. Все, даже мелкие люди, хорошо знали закладчика, кто лично, кто по слухам; все слыхали про удивительную красоту Ирины, про ее ум, ее приветливость, которая согревала и ласкала всех окружающих.
   Потому в толпе слышалось много замечаний:
   - Неужели и эта обманула мужа, как и другие?
   - А Никифор еще удивляется!
   - Из-за таких пустяков беспокоить святые мощи!
   - Придется выставить мощи на площади, если все такие негодяи полезут к Богу со своими несчастиями.
   В толпе интересовались именем любовника, но никто не мог назвать Дромунда, так как никогда Ирина не подражала тем бесстыдницам, которые афишируют свою любовь, прибавляя к греху еще и скандальную славу.
   Приближающаяся с одной из улиц группа лиц вызвала всеобщее молчание. К месту, занятому монахами, медленно продвигались мужчины и женщины, печальный вид которых напоминал похоронную процессию.
   На пути вся группа приостанавливалась, как бы давая собраться с силами одному из идущих в ее среде. В толпе пронесся шепот:
   - Никифор идет впереди...
   - А кто же эти молодые люди?
   - Это Троил и Агафий.
   - Братья Ирины?
   - А за ними кто?
   - Это сама Ирина.
   - Кто же это ее поддерживает?
   - Евдокия.
   - Подруга Хорины!
   - Тише, вот они подходят!
   - Господи, как она бледна!
   - Боже, как она прекрасна!
   За руку со своим другом, Ирина, шатаясь, медленно продвигалась. Черное покрывало, которое Полиевкт приказал ей надеть, на половину прикрывало страшно бледное ее лицо. Она как бы уже уходила от взоров окружающих людей, с опущенными веками и с готовым вырваться из ее груди последним вздохом, который освободил бы ее душу.
   Евдокия смотрела на толпу с гордым, вызывающим видом, готовая отразить оскорбления...
   Но на лицах окружающих она увидала лишь выражение участия.
   Женщины плакали, как над покойником, очарованные нежной красотой Ирины, досадовали на ревнивца, который разбил жизнь такого чудного создания.
   Троил и Агафий с удовольствием прислушивались к выражениям такого сочувствия толпы. И когда процессия достигла священного места, они приступили к банкиру с угрожающими жестами.
   - Ну, - сказал Троил, - вот достигли мы, наконец, вершины нашей Голгофы! Твоя жена обесчещена твоим несправедливым обвинением!
   - Трепещи, - воскликнул Агафий, - чтоб тебя не отдали на растерзание этой толпы! Не Ирину тут судят, а тебя, Никифор!..
   Никогда Никифор не рассчитывал на расположение толпы и хорошо знал, какую ненависть питали к нему братья Ирины; поэтому он разместил по площади своих должников, которые в случае опасности, могущей угрожать ему, были бы готовы его защитить. Чувствуя, таким образом, некоторую безопасность, он иронично отвечал братьям.
   Между тем Ирина боялась упасть от сильной слабости, раньше чем вынесут на паперть мощи. Она шептала:
   - Евдокия, поддержи меня, идущую на казнь... Рука ее, обхватившая шею подруги, бессильно упала.
   Евдокия опять положила эту руку на свое плечо и нежно сказала Ирине:
   - Будь тверда! Подними глаза свои! Посмотри, эта толпа презирает и ненавидит только одного Никифора!
   Едва переводя дыхание, Ирина промолвила:
   - Мне нет дела ни до Никифора, ни до всего этого народа! Я думаю только о Боге, который читает в моей душе и перед которым я готова произнести клятву!
   Евдокия так же легкомысленно относилась к добродетели, как и ко всему другому. Чтобы быть около Ирины, она даже не обратила внимания на гнев Хорины.
   Без всякого страха она готовилась встретить негодование толпы, но не могла допустить, чтобы Ирина отказалась принести ложную клятву. Она стала убеждать ее в неизбежности такого греха, в необходимости его для соблюдения приличий и даже то усилие, какое приходится делать для этого христианской душе, возводила в искупление и заслугу. Ведь не могла же Ирина предать Дромунда злословию врагов.
   - Думай, - нашептывала Евдокия в ухо Ирине, - думай о своем возлюбленном.
   Глубокий вздох вырвался из груди Ирины и она молвила:
   - О, для него я подвергаю себя вечному проклятию. Он, как дитя любит все блестящее; ему нужны драгоценности, лошади, колесницы. Игра его опьяняет... Золото возбуждает его... А я за его радость плачу погибелью своей души!...

Глава 33

Клятва

  
   По принятому обычаю, во все время очистительной присяги колокола должны были звонить как по покойнику.
   Много раз прежде, когда Ирине, занятой своими скромными, домашними работами, приходилось услыхать этот однообразный звон, сердце ее сжималось от тоски и жалости. Теперь же первый удар колокола, как громом, поразил ее. Ей показалось, что произошло землетрясение и что портик церкви колеблется. Глаза Ирины закрылись; она не различала уже больше ни гула толпы, ни разговора своих братьев, продолжавших упрекать Никифора, ни нашептывания Евдокии. Ее унесла эта волна звуков, и когда за закрытыми еще дверями собора раздалось пение хора, она не могла различить, были ли это голоса певчих, звучавшие под сводами, или сама душа ее рыдала, переполненная страданиями.
   Пение хора между тем продолжалось, сопровождаемое редкими ударами колокола.
   Казалось, что не под сводами собора звучали эти невидимые голоса, а неслись с выси небесной; точно как будто сами святые и ангелы, знавшие тайну смерти и справедливость Судьи, просили за жертву, переносившую тяжелое бремя. Даже слова псалма легко можно было расслышать.
   О Господь Милосердный] О Христос, простивший разбойника на кресте, поддержавший Магдалину в ее отчаянии, Ты даешь нам всем надежду на спасение!
   Когда открылись церковные двери, то вся толпа народа опустилась на колени. Голос патриарха, поддерживаемый пением хора, произносил слова псалма:
   - Ты еси Бог милосердный и человеколюбивый!
   Ирина старалась почерпнуть надежду на прощение в этих словах, звучавших для нее таки м утешением. Но ряд священников, стоявших на паперти, напомнили ей неумолимую действительность.
   Милосердие, которое славил патриарх, было обещаемо только раскаявшимся душам, отрешившимся от греха и добровольно умершим для всех земных радостей, чтоб возвратить потерянный ими рай.
   Никогда Ирина не могла смотреть без страха патриарха, даже и тогда, когда совесть ее была чиста как кристалл, но в эту минуту, когда предстал он перед нею, среди раздававшегося пения и ударов колокола, в митре, с посохом в руке, она онемела от ужаса, остановившего все ее мысли.
   Патриарх благословил народ, который, кланяясь своему любимому пастырю, кричал:
   - Многие лета преосвященному владыке, благочестивому, достойному святых апостолов! Да прославится православный патриарх! Да укрепит он веру среди христиан! Да поможет ему Христос!
   Склонив свою почтенную голову патриарх отвечал:
   - Любезные христиане, собравшиеся перед святою церковью, изгоните из сердец ваших праздное любопытство. Молитесь вместе с вашим пастырем Богу. Взывайте в общем крике к Его вечному милосердию.
   Патриарх стоял во входе часовни. Величественным жестом приказал он открыть ее двери.
   Они открылись, и четыре дьякона торжественно вынесли раку со святыми мощами, приподнявшими ее над головами.
   Рака, в виде тех гробниц, в которых у церкви Всех Святых покоились останки базилевсов, была сделана из прозрачного хрусталя, а потому через узор украшений из золота и каменьев ясно было видно лежавшее в ней нетленное тело святой базилиссы.
   Как только дьяконы опустили рядом с патриархом свою священную ношу, в народе поднялась страшная давка. Женщины протягивали своих детей, безногие калеки едва протискивались на своих костылях, увечные потрясали своими обезображенными членами, - все хотели избавиться от страданий близостью к чудотворным мощам.
   Монах-препозит отстранил толпу и, очистив дорогу, коснулся белым жезлом до плеча Ирины, приглашая ее подойти.
   Ирина не противилась. Сделав два шага вперед, она упала на колени. Рака ослепляла ее своими блестящими украшениями. Патриарх подавлял своим величием.
   Он громко провозгласил:
   - Вот женщина, которую муж обвиняет в измене. Помолись, - обратился от к Ирине, - так как ты принесешь сейчас присягу, которая решит твою участь. Если ты безупречна, то Бог докажет твою невинность. Если же ты преступна, то Он ниспошлет тебе прощение за искреннее признание. Но если ты солжешь перед глазами всего народа, Он низвергнет тебя в огонь вечный!
   Ирина, казалось, ничего не понимала. Потом патриарх твердым голосом сказал:
   - Подойди.
   И в ту минуту, как обвиняемая поднялась на ноги, хор священников запел.
   В их голосах и лицах не было больше милосердия. Они призывали торжество правды. Их грозное пение могло вырвать душу из недр греха и в страхе и ужасе повергнуть перед судом Божьим.
   Ирина не понимала смысла гимна, так же, как утопающий не слышит грохота волн, стараясь справиться с их свирепостью. Она не спускала глаз с Полиевкта, и его взгляд прожигал ее, как жертву вечного огня.
   Возложив руку на святые мощи, патриарх сказал:
   - В этой раке из чистого кристалла, до которой касается твоя голова, покоятся мощи святой Ирины. С высоты небесной она незримо присутствует при испытании. Положи руку свою на ее святые мощи и повторяй за мной клятву!
   Кристалл раки, к которому прислонялась Ирина, освежал ее горячую голову, как свежая роса. Ей хотелось забыться, заснуть вечным сном, пока ее губы не произнесли проклятой ложной клятвы.
   Молчание Ирины приводило патриарха в нетерпение. Он повторил:
   - Ну, повторяй же! Устами, которые приносят свидетельство... Голос Ирины был так слаб, что народ его не слышал вовсе. Голоса из толпы кричали:
   - Смотрите, она колеблется!
   - Повтори! - приказал Полиевкт.
   Она, заикаясь, начала:
   - Устами, которые принесут свидет... Силы ее оставили.
   Народ заволновался:
   - Она боится! Она дрожит!
   Но голос патриарха заглушил эти замечания. Он продолжал:
   - Этим сердцем, в котором горит Божественная любовь, я клянусь...
   Ирина не пробовала даже повторить всю молитву. Она едва шептала:
   - Я...
   В глазах у нее потемнело, язык онемел; и она не слыхала даже торжествующего возгласа Никифора, обращенного к народу:
   - Она призналась!
   Как будто тяжесть вуали была ей не под силу, Ирина склонилась на мраморные плиты.

Глава 34

Признание

  
   Страшный шум поднялся на площади. Клиенты Никифора воспользовались этой неожиданностью, чтобы выразить свое негодование. Они стали кричать:
   - Изменница!
   - В монастырь ее!
   - Побить каменьями!
   - Втоптать ее в грязь!
   Эти крики заставили некоторых подумать, что тут скрываются еще и следы государственного преступления, почему шум еще больше усилился.
   Другие же, добрые люди, выражали сострадание. Это были бедные, которым Ирина прежде помогала, женщины, которых ужасала строгость наказания за проступок, так легко совершаемого из-за любви, мужчины, растроганные нежной красотой Ирины, падшие девушки, рыночные торговцы, побывавшие в когтях Никифора и жестоко пострадавшие. Их негодование усиливалось еще от грубого торжества Никифора при виде бесчестия своего дома, и только присутствие святой раки удерживало их от расправы с ним.
   Уверенный в своей безопасности, Никифор торжествовал над женой. Он разговаривал с духовенством, сопровождая свои слова жестами менялы, доказывающего фальшивость документа. Наконец, визгливым голосом он вскричал:
   - Развод! Владыко! Развод!
   - Ты имеешь на это право, - отвечал Полиевкт, делая торжественный жест разъединения той самой рукой, которая некогда соединяла супругов.
   Это послужило сигналом, которого как будто только и ждала толпа, всегда готовая к буйству. Языческая жажда крови пересилила в ней христианское милосердие. Некоторые уже поднимали с земли камни, забыв и благодеяния Ирины, и ее красоту, и долговременную безупречную жизнь. Толпа образовала круг, готовый поглотить свою жертву.
   Полиевкт остановил ее грозным взглядом:
   - Прочь каменья! Вероотступники, язычники! Недостойные христиане, думающие заменить своей местью Божественное правосудие! Удалитесь, пока преступление этой грешницы не привело вас самих к преступлению. Бейте этими каменьями себя в грудь, за жестокосердие, с которым судите слабость ближнего.
   По обычаю требовалось, чтобы виновную после признания отпевали так же, как покойника при погребении. А потом родные и даже муж, которого она оскорбила, должны были подойти к виновной и веткой вербы, намоченной в святой воде, окропить ее. Это служило как бы знаком прощения и доказательством того, что на раскаявшуюся уже нисходит милосердие Божие.
   Патриарх медлил с этой церемонией, пока народ под портиками разойдется.
   Дьяконы молча отнесли в часовню святые мощи. Наконец около распростертой у ног Полиевкта Ирины остались только братья, Никифор и Евдокия. Принесли в урне святую воду. Полиевкт первый омочил в ней ветку и, делая ею крестное знамение, окропил лежащую у его ног страдалицу.
   - Братья мои, сестра, - начал он, пронизывая своим взглядом сердца близнецов, Евдокии и Никифора. - Братья! Бог требует, чтобы вы с милосердием и прощением отошли от той, которая обесчестила родных и близких своих. Простите же ее от всего сердца, чтобы самим стать достойными милосердия на страшном суде Господнем!
   Муж Ирины, привыкший к лицемерию, подготовился к этой трогательной минуте, но все же не смог скрыть торжествующей радости под маской смирения.
   На лице его появилось выражение, с каким, обыкновенно, рисуется на святых иконах Иуда предатель.
   Ирина больше не чувствовала отвращения, только сердце ее сжалось от тоски, когда Полиевкт подозвал ее братьев.
   Не ожидая признания, они теперь негодовали на Ирину. Они забыли ее прежнюю к ним любовь, ее страдания из-за них, ее заботы; они сознавали только, что теперешняя ее слабость многого их лишала. Поэтому сделанное ими веткой, омоченной в святую воду, крестное знамение скорее походило на удары бичем, чем на символ прощения.
   Евдокия подошла последней. На ее вечно смеющемся лице было теперь новое выражение, представляющее собою смесь презрения, досады и почти дикой жестокости.
   В падении Ирины, а главным образом в ее признании Евдокия видела только собственные неприятности - скандал, упреки Хорины и убытки, какие это приключение влекло за собою. Слишком вспыльчивая Евдокия не хотела подчиниться требованию патриарха и, оттолкнув ветвь, предлагаемую ей прислужником, она приблизилась к Ирине и гневно крикнула ей в лицо:
   - Идиотка!

Глава 35

Божие - Богу

  
   Теперь, когда любовная связь разбилась перед страхом ложной клятвы, Ирина опять стала для Полиевкта достойной христианского милосердия. Он забыл в ней ту грешницу, которая упорствовала в своем грехе, а видел теперь только душу, готовую, как бабочка, оставить свой тесный кокон. Желая помочь ей в этой метаморфозе, он обратился к Ирине со словами одобрения и утешения:
   - Дочь моя, раскаяние низвергло тебя на эти мраморные плиты, - сказал он, - но вспомни, что Господь простил падшую женщину за одни только слезы раскаяния, которыми она оросила Его ноги. Как и она, ты можешь вымолить Его прощение.
   После всего происшедшего Ирине показалось, что все ее горе было только дурным сном.
   Никогда не была она женой Никифора; никогда не испытала к нему физического отвращения; не была обманута ветреной дружбой; никогда злой демон не соблазнял ее гордиться страданиями своей души, и никогда она не знала того, которому сейчас изменила. Ей казалось, будто вся ее жизнь прошла в тиши монастыря, да и теперь не мрамор форума заставлял болеть ее колени, а пол монашеской кельи. А этот священник, находящийся около, - ее духовник, который повелительным жестом указывал ей на небо.
   Она прошептала:
   - Отец, подними меня, сложи мои руки, так как силы оставили меня. Мое сердце слышало слова твои, и я вполне отдаюсь твоей воле.
   Она упала на руки патриарха, склонив свою бедную голову на панагию, висевшую у него на груди.
   - Осанна! - вырвавшееся из уст владыки пронеслось по паперти церкви, было радостно подхвачено дьяконами и всем клиром, а звуки органа, раздавшиеся изнутри базилики, казались голосом самого Бога.
   Они разливались как волны, восхваляя силу Божью, возбуждая милосердие, унося печали, как порыв урагана уносит легкую соломинку; они зажигали в сердцах надежду и утешение.
   Припав бледным лицом к груди Полиевкта, Ирина чувствовала, как это чудное пение утишало боль ее сердца. Она жила теперь без сожаления, без воспоминаний, как бы избранница, проникнутая словами Божиими. Райские мелодии раздавались в ее ушах, звуки арф, пение ангелов, победные трубы архангелов доносились сначала издалека, а потом все ближе и ближе. Все ближе и ближе слышались ритмические шаги небесного воинства...
   Вот оно уже тут, близко, на форуме, на котором раздается топот лошадей, бряцание оружия и резкие звуки медных фанфар...
   Ирина содрогнулась.
   Она подняла голову, зрачки ее расширились, из уст вырвался крик любви, взволновавшей ее грудь; закинув руки за голову, как бы от невыносимой муки, она в неудержимом порыве, голосом, покрывавшим шум на форуме, торжественное пение на паперти в церкви, воскликнула:
   - Дромунд!

Глава 36

Дромунд

  
   Да, это был он! В блестящем шлеме, в наброшенном, как в день торжества, сверх серебряной кольчуги, золотом хитоне, расшитом гроздями винограда и листьями папортника, с мечом в руке, ловко сидя верхом на кровном сирийском жеребце, подъезжал с торжественно неподвижным лицом Дромунд. Рядом с ним ехал Харальд, тоже верхом, держа в руке красное норманнское знамя. За ними толпились норманны, опьяненные выпитым пивом, которым на славу угостил их в этот раз Дромунд.
   При виде этого явления Ирина совсем потерялась.
   Принятое ею решение заставляло ее следовать за патриархом, а непреодолимое очарование влекло к воину. Она долго боролась с собою, но, наконец, как бы моля о прощении за то, что ее губы произнесут еще раз имя, которое должно быть забыто, она воскликнула:
   - Прости меня, Дромунд, я разбила нашу любовь!
   Сильно натянув поводья, Дромунд сразу осадил своего жеребца на задние ноги; остановленные так неожиданно норманны столкнулись, звеня оружием.
   С паперти церкви патриарх следил, как дружина наполняла форум. Он стоял впереди других священников, как бы посланник Божий, и, обратясь к норманну, сказал:
   - Удались, язычник! Не совершай нечистого дела. Эта женщина больше не принадлежит тебе; она возвратилась ко Христу.
   Взрыв хохота опрокинул назад голову, увенчанную шлемом; потом, бросив поводья так быстро, что никто другой не успел их подхватить, Дромунд соскочил с лошади и, подняв свой меч, бросился на Полиевкта, но принужден был остановить свой удар, так как Ирина стояла между ними. Он смотрел на Ирину, скрестив руки на широкой груди, на которой она так любила отдыхать. Дромунд казался ей в эту минуту сверхъестественным явлением, призраком прошлого. Он произнес:
   - Ты мне дала слово!
   Ирине было горько сознавать, что он считает ее обманщицей.
   - О Дромунд! - сказала она. - Никогда я тебя не обманывала! В тебе я действительно любила представителя вечной любви, идеал не от мира сего!
   В голосе воина послышалась нежность, когда он сказал:
   - Пока не перестанет биться мое сердце, я буду любить тебя! Невыразимым утешением были эти слова для души Ирины после стольких тяжелых испытаний.
   - Но я умираю, Дромунд! - сказала она, нежно улыбаясь. - Примирись с тем, что я раньше тебя пойду умолять Судью Всевышнего, чтобы Он соединил наши души в жизни вечной.
   Это еретическое желание Ирины рассердило патриарха, и он резко сказал:
   - Выбирай же!.. Ирина прошептала:
   - Я ваша.
   Дромунд схватил ее своими железными руками. Он не желал причинить ей боль, он только хотел заставить ее посмотреть себе в глаза и нежно шептал ей:
   - Ирина, вспомни... Она умоляла:
   - Пощади!.. Он продолжал:
   - Вспомни эту волшебную ночь... первую в саду... при луне. Ночь, когда душой и телом ты вся отдалась мне! Наши души слились тогда навсегда!
   - Сжалься!
   - Вспомни!..
   Он смолк, оставляя воспоминаниям оживать в ней. Полиевкт почувствовал, что любовь победит, и воскликнул:
   - Прочь, сатана!
   - Ирина...
   Он не могла оторвать глаз от лица Дромунда, она все же прошептала:
   - Владыко! Не оставляй меня!
   И, бросившись на руки Полиевкту, она прижалась щекой к его жесткой седой бороде. Желая вызвать в Ирине сознание, которое в ней понемногу затемнялось, патриарх спросил:
   - Кого же выбираешь ты, Бога или этого человека?
   Дромунд стоял, тоже наклонившись над Ириной, и, пристально смотря в лицо, ждал ответа. Она шептала как в агонии:
   - Бога...
   - Умри же! - воскликнул Дромунд, вонзая свой меч в ее грудь.
   - Благодарю!
   То дворцовый сад, где гуляет нарядная толпа. Троил и Агафий там и Евдокия тоже; они болтают смеясь, вдруг с берега моря доносится голос...
   О милые братья, скажите, кто это поет? Его голос меланхоличен, как догорающей день... Он поет о том, что живет в моем сердце. Как он прекрасен, как силен этот человек, обреченный на казнь! Уйди, палач! Это добыча не для тебя, он принадлежит Ирине. А она ему! О мой милый, возьми меня! Мой поцелуй, моя честь - все, все твое! Бери и делай, что хочешь... Тебе нужна моя душа? Я отдаю ее. Ты хочешь моих мучений? Готова к ним. Ты берешь мою жизнь? Возьми, она твоя!
   Смертельный удар без страданий поразил Ирину, и в предсмертном забытье она улыбалась воспоминаниям, которые, как последние видения, сливались с ослепительным светом небес.

Глава 37

Валкирия

  
   Страшное смятение произошло на паперти большого собора. Священники, дьяконы, монахи, насмерть перепуганные, закрывались стихарями и епитрахилями. Дикие крики ужаса вырывались у певчих. Скрываясь от неравной, оскорбляющей духовный сан, борьбы, священники бежали через открытые двери в церковь. Более храбрые из них останавливались на минуту, умоляли Полиевкта следовать за ними и искать спасения в бегстве.
   При виде меча, вонзившегося в грудь Ирины, патриарх в ужасе отступил. Он хотел благословить ее, но было уже поздно. Ирина упала как жертва к ногам Дромунда, стоявшего в торжествующей позе победителя, готового наступить ногой на голову побежденной.
   Молодой норманн и старый первосвященник посмотрели друг другу в глаза, первый потрясая мечем, а другой шепча проклятие.
   Оставшись один, Дромунд опустил глаза вниз и содрогнулся от ужаса, как бы только что увидав лежащую перед ним Ирину. Будто неожиданно наткнулся на ее тело. Точно не он, а патриарх убил ее.
   - Ирина!.. - нечеловеческий крик вырвался из груди его.
   Но вслед за тем, под влиянием страшной ярости, он скомандовал атаку.
   - Ко мне! Дети Локи! Огня! Костры! Грабьте! Жгите! Ура! А! Прислужник Белого Человека, ты мне заплатишь за все!
   Смерть Ирины, как порыв ветра, разбудила ярость норманнов. Неистово бросились они на форум, с громкими криками опрокидывая, как могучий прилив, все встречное на своем пути. Вся дружина слилась в ослепительном блеске в одно целое, в какое-то море медных кирас и оружия, над которым, как буруны над волнами, поднимались косматые гривы шлемов. Головы драконов, ястребов и разных фантастических чудовищ, украшавшие эти шлемы, со своими хищными клювами и разинутыми пастями, казались живыми животными, жаждавшими крови и добычи.
   Первый удар топора в двери большого собора звучно пронесся по пустой церкви и эхом отдался под высокими ее сводами.
   Казалось, базилика жаловалась и негодовала на нечестивое оскорбление. Неистовый шум поднялся на площади похожий на шум свирепых волн на Лафотенах, осаждавших неприступную скалу жреца Имира. Вдруг, как пыль от разбившейся волны, поднялось облако дыма. Огонь охватил кедровые двери собора. Еще минута, и все слилось в общем пламени - дворец, колонна, часовня и вся Византия исчезла в облаках дыма, в которых дружинники продолжали ожесточенную борьбу.
   Стоя на коленях перед телом Ирины, Дромунд заботливо, как раненую, поддерживал ее, орошая ее бледное лицо своими первыми слезами.
   Освеженная ими как росой, Ирина открыла глаза, протянула к нему руки и нежно посмотрела на него. Улыбка счастья, сменяясь тенями смерти, играла на ее устах. И голосом, каким некогда ласкала его, она прошептала:
   - Мое сердце стремится к тебе, душа улетает в пространство. О, удержи ее, сожми меня в своих объятиях и дай так уснуть. Твоя грудь будет для меня зеленым лугом, твое сердце - глубокой могилой, где я хочу отдохнуть.
   Слившись с милым в поцелуе, Ирина перестала жить и страдать. Голос Харальда вывел Дромунда из забытья:
   - Тревога! Нас окружают! Хочешь ли, чтобы враги взяли тебя живым?
   - Помогите мне, - сказал Дромунд.
   Они вместе положили Ирину на щит. Сорвав с себя золотом вышитый родоботрин, Дромунд положил его под голову своей милой, а траурным вуалем прикрыл ей ноги. Лавровый венок, венчавший его в день триумфа, он возложил на чело Ирины, а в похолодевшую руку ее вложил меч, прервавший эту чудесную жизнь.
   Потом четыре воина, взявшись за углы щита, подняли на свои плечи эту легкую ношу.
   Дромунд же вскочил опять на лошадь. С седла он продолжал смотреть на Ирину, наклонясь так близко к ней, что мог бы поцеловать ее лоб, но теперь он думал лишь о битве, о смерти, которую желал в ней найти.
   Подняв взор на охваченный пламенем купол церкви, он с вызывающим видом, как тогда у столба, ожидая казни, запел торжественный гимн:
  
   В минуту, когда мое дыхание замирало на твоих губах,
   я на твоей груди уже мечтал,
   что та вечная дева, которая меня ожидает, - будешь ты.
   Я насладился играми и битвами!
   Из-за твоей любви я охладел к радостям жизни!
   Войдем же вместе в таинственный мрак!
   Прими же меня, Валгалла!
  
   Бросив последний взгляд на свою возлюбленную, лежавшую на щите, Дромунд пришпорил коня и бросился в кружившееся вихрем пламя, из которого с серьезным лицом и жгучими глазами дева Валкирия уже манила его к себе...
  
  
   Источник текста: М.:Терра - Книжный клуб, 1996 по изданию: Норманны в Византии. Роман Гюга Ле Ру. СПБ, редакция "Нового жрунала иностранной литературы", 1898, NN 8-10, 66 стр.
   Scan: Ustas, SpellCheck: MCat78, 25 November 2007.
  
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов