"Мировичъ". Историческій романъ въ трехъ частяхъ. г. Г. Данилевскаго. (Вѣстникъ Европы).
"Король Сіона", "Пророкъ". Поэма въ десяти пѣсняхъ. Роберта Гамерлинга. Переводъ Ѳ. Б. Миллера. (Русскій Вѣстникъ).
У насъ въ литературѣ нынче въ родѣ, какъ масляница: настоящей пищи мало, а больше историческіе романы, какъ блины" пекутся. Есть между этими романами скромные, безпритязательные, не уклоняющіеся по возможности отъ исторической дѣйствительности ни въ высь славословія, ни въ глубину пламенныхъ, чувствъ. Таковы романы г. Карновича, которыхъ онъ, впрочемъ, и самъ не называетъ романами. Есть романы, стремящіеся прикрыть свою наготу духовную приторными причмокиваніями, причитаніями и пародіями на лиризмъ, романы г. Мордовцева. Есть романы г" Всеволода Соловьева, которые суть романы "такъ", какъ бываютъ блины со снѣтками, блины съ яйцами и блины "такъ". Есть другіе разные. Несть, наконецъ, романъ г. Григорія Данилевскаго -- "Мировичъ".
Это -- единственный въ своемъ родѣ. Онъ обратилъ на себя наибольшее вниманіе, его много читали, и съ интересомъ читали, объ немъ говорили. Успѣхъ этотъ, впрочемъ, отнюдь на можетъ быть объясненъ какими-нибудь качествами самого автора, кромѣ развѣ прилежанія. Художественный талантъ г. Данилевскаго очень не великъ, не велика даже простая умѣлость, и нѣкоторые пріемы изложенія просто ребяческіе. Словомъ, въ художественномъ смыслѣ, этотъ ракъ -- даже на безрыбьи не рыба. Но романъ имѣетъ своимъ центромъ исключительно горькую судьбу царственнаго узника, почти совсѣмъ неизвѣстнаго русской читающей публикѣ. Романъ обнимаетъ одну изъ самыхъ удивительныхъ и въ нѣкоторомъ отношеніи самыхъ любопытныхъ эпохъ русской исторіи. Въ немъ появляются, кто мелькомъ, а кто и во весь ростъ, Петръ Ш, Екатерина, Дашкова, Іоаннъ Антоновичъ, Биронъ, Минихъ, Лестокъ, Орловы, Потемкинъ, Ломоносовъ, Фонвизинъ, Новиковъ, Пугачевъ, Кондратій Селивановъ и проч. Правда, далеко не всѣ эти дѣйствующія лица вызываются внутреннею необходимостью, вытекающею изъ конструкціи самаго романа. Если, напримѣръ, относительно Фонвизина можно еще сомнѣваться, то, напримѣръ, Селивановъ и въ особенности Пугачевъ совсѣмъ не нужны роману, какъ онъ задуманъ и проведенъ авторомъ. На этомъ стдитъ остановиться.
У гроба Петра Ш стоитъ Пугачевъ вдвоемъ съ другимъ казакомъ. Они пріѣхали въ Петербургъ случайно.
"Долго чернобородый, пробравшись въ храмъ, не отходилъ отъ ступеней траурнаго катафалка, на которомъ, подъ чернымъ балдахиномъ, съ скрещенными въ замшевыхъ перчаткахъ руками, лежало тѣло почившаго монарха.
-- Ну, Иванычъ, пора, шепнулъ, дернувъ его за кафтанъ, невзрачный, съ воспаленными, слезившимися глазами, бѣлокурый товарищъ.
-- Не трошь, обернувшись, сумрачно отвѣтилъ чернобородый. Изъ-за высокихъ, блестѣвшихъ фольгой свѣчей, сдерживая
плечомъ напоръ вздыхавшей и набожно шептавшей молитвы толпы, онъ продолжалъ вглядываться въ лицо покойника.
-- Да, сказалъ, вздохнувъ, про себя чернобородый:-- не доля!.. врядъ-ли схожъ! набрехалъ на границѣ бѣглый солдатъ -- гвардіонецъ... Ну, да ужъ коли Богъ восхощетъ, прибавилъ онъ, переводя быстрые, каріе глаза къ иконамъ:-- коли милостью взыщетъ, ослѣпитъ очи гордыни, сокрушитъ выю злыхъ... чудо и безъ сходствія въ явѣ скажется...
Посланцы вышли изъ церкви, отвязали коней и трусцой пустились по нарискому тракту.
-- О чемъ, Иванычъ, шепчешь? Про что твои думы? спросилъ бѣлокурый черняваго, когда, миновавъ заставу, они очутились въ полѣ.
Смерклось. Было душно. Темная, змѣившаяся молніями туча надвигалась отъ взморья.
-- Не твое дѣло! не спрошенъ, не суйся, грубо огрызнулся чернявый:-- вонъ каки знаменія, прибавилъ онъ, протянувъ руку:-- сполоховъ ожидать, лихихъ господнихъ испытаній, чудесъ...
-- А что? не утерпѣлъ спросить бѣлокурый.
-- Сказываютъ... не государя хоронятъ, какъ бы про себя проговорилъ чернобородый:-- а простого офицера, государь-же быдто живъ...
Казаки выѣхали въ лѣсъ, за которымъ дорога на-право шла въ Петергофъ, на-лѣво въ Гатчину.
-- На Украйну бы уйти, въ село Кабанье, въ изюмскій полкъ, мыслилъ подъ вспышки молній чернявый:-- сговоръ былъ съ парнемъ знакомца, казака тамошняго Коровки, какъ переходили границу; а не то бы въ Польшу, въ наши древней вѣры слободы, назваться выходцемъ изъ нѣметчины... Не кнутьемъ да батожьемъ токмо сыту быть. Пройдетъ время, забудутъ всѣ про бѣглаго... Въ тѣ-поры сызнова на Донъ, за Волгу... либо на Ликъ... Охъ, терпитъ, терпитъ мать сыра земля, старо благочестіе, подневольный народъ... Стонетъ родима сторонушка, вся какъ есть Рассея... Больше вытерпу нѣтъ! Охъ! съ Иргиза, съ Берды, съ Лабы-рѣки, съ Узеней, со всѣхъ скитовъ да уметовъ стекутся, сбѣгутся невольнички, попранной вѣры стадо... Я-де, православные, вашъ владыко и царь!.. Господь спасъ, вѣрный офицеръ выпустилъ изъ Питера.. Показался гвардіонцу, покажусь и всему честному Христову народу, всей голытьбѣ, готовой за волю, за дѣдовскій, изначальный законъ, на всяку погибель.".
-- Ваше благородіе, а ваше благородіе, сталъ будить чей-то голосъ Миревича, заснувшаго подъ деревомъ близь Горѣлаго Кабачка, у перекрестка петергофской и гатчинской дорогъ.
Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ, въ сумеркахъ, перегнувшись съ кона, стоялъ безъ шапки чернобородый казакъ; другой виднѣлся вдали.
-- Это ли дорога на Гатчину? спросилъ казакъ.
-- Она самая.
-- Спасибо, ваше благородіе...
-- А ты, стой, откуда? изъ Питера?
-- Такъ точно.
Мировичъ вскочилъ.
-- Схоронили государя? спросилъ онъ:-- схоронили?
Казакъ покосился на офицера, надѣлъ шапку, отвѣтилъ: "живъ!-- хоронятъ другого" и, хлестнувъ нагайкой по коню, поскакалъ въ догоику товарища.
"Новые смутные толки, шевелится сѣрый народъ! подумалъ Мировичъ:-- сектанты, темная чернь волнуется, ковы готовятъ во тьмѣ"...
Этимъ и ограничивается роль Пугачева, которому, очевидно, разовыхъ пришлось бы получить немного. Въ такомъ же родѣ обработанъ и Кондратій Селивановъ. Спрашивается: для чего же было тревожить кости обоихъ этихъ самозванцевъ? Не то чтобы они не заслуживали вниманія историка или романиста. Совсѣмъ напротивъ, какъ читатель увидитъ съ нѣкоторою подробностью изъ второй половины предлагаемыхъ замѣтокъ. Было бы чрезвычайно любопытно и поучительно, рядомъ съ блестящимъ міромъ придворныхъ интригъ и взаимнаго пожиранія золоченыхъ людей, увидѣть тотъ современный ему темный міръ нищеты и страстныхъ исканій, который выдвинулъ лже-императора и лже-Бога. Но авторъ сознательно ограничилъ свою задачу сферою интригъ, изъ-за которыхъ мучатъ, а за тѣмъ и убиваютъ несчастнаго принца Іоанна Антоновича. Пугачевъ и Селивановъ являются въ романѣ только для полноты коллекціи: дескать, жили еще въ то время эти два будущіе самозванца, надо и ихъ показать читателю, хоть бѣгомъ провести мимо него. Никакой связи между этими людьми и всѣмъ сценаріумомъ романа нѣтъ. Присутствіе ихъ ничего не прибавляетъ роману, отсутствіе ничего бы не убавило. Селивановъ съ братіей плачутъ объ "искупителѣ", то есть Петрѣ III, но почему они видятъ въ немъ искупителя, гдѣ тѣ моменты его царствованія или его личности, которыми оправдывались бы эти горькія сѣтованія хлыстовъ и скопцовъ, этого г. Данилевскій не потрудился намѣтить даже самомалѣйшими, самыми легкими штрихами, хотя и сводитъ Селиванова лицомъ къ лицу съ Петромъ III. Повидимому, изображаемый имъ міръ интригъ представляется ему чѣмъ-то самодовлѣющимъ, въ себѣ самомъ несущимъ и источникъ, и цѣль, и весь историческій смыслъ своего существованія. Но допустимъ, что моментальное появленіе будущихъ, грознаго и тихаго, самозванцевъ устроено ради намека, что гдѣ-то тамъ, внизу, идетъ своимъ чередомъ другая жизнь, не имѣющая ничего общаго ни съ Орловыми, ни съ Мировичами. Если даже таково было намѣреніе г. Данилевскаго, то оно осталось намѣреніемъ. Да и вообще подобные намеки требуютъ большого искуства, какого, къ сожалѣнію, у г. Данилевскаго нѣтъ въ распоряженіи.
Приведенныя размышленія Пугачева у гроба Петра Ш могутъ служить хорошимъ образчикомъ художественной силы г. Данилевскаго. Говорятъ -- поэтъ подобенъ пророку. Силою воображенія онъ опережаетъ черепашій ходъ логическихъ умозаключеній простыхъ смертныхъ и хотя можетъ и въ просакъ попадать, но можетъ и угадывать, уловлять невидимое, какъ бы видимое, желаемое и ожидаемое, какъ бы настоящее. Въ этомъ есть извѣстная доля правды: воображеніе -- слишкомъ большая и слишкомъ реальная сила, чтобы можно было на нее фыркать. Но дѣло въ томъ, что есть поэты и поэтики, или, такъ какъ рѣчь сейчасъ о самозванцахъ шла, настоящіе поэты и поэты-самозванцы. Послѣднимъ особенное раздолье въ историческомъ романѣ, потому что здѣсь возможны пророчества заднимъ числомъ. И поэты-самозванцы, въ видахъ оправданія своего титула, обыкновенно прижимаются пророчествовать съ тою торопливою грубостью, которая характеризуетъ именно немастеровъ своего дѣла и которая такъ облегчается условіями историческаго романа. Образчикъ -- размышленія Пугачева у гроба Петра III. Благодаря торопливой предупредительности т. Данилевскаго, Пугачевъ вкратцѣ развиваетъ у гроба Петра III всю картину своей дѣятельности и тутъ же, на мѣстѣ, удачно пускаетъ въ ходъ импровизированный слухъ, что хоронятъ не Петра, а простого офицера; столь удачно, что, по одному слову Пугачева, безъ всякихъ разспросовъ и сомнѣній, Мировичъ рѣшаетъ: "новые смутные толки, шевелится сѣрый народъ". Новыхъ смутныхъ толковъ еще нѣтъ, сѣрый народъ еще не шевелится, но такъ какъ все это несомнѣнно будетъ, то г. Данилевскій смѣло пророчествуетъ.
И не одно такое смѣлое предвидѣніе заднимъ числомъ можно найти въ романѣ г. Данилевскаго. Такъ, имѣя въ виду связать извѣстнымъ образомъ судьбу Поликсены Пчелкиной съ судьбой Іоанна Антоновича, г. Данилевскій заставляетъ эту дѣвицу уже въ раннемъ дѣтствѣ мечтать о роли Іоанны Д'аркъ, спасительницы несчастнаго короля. Мечты дѣвицы Пчелкиной хотя и не вполнѣ осуществляются, но все-таки приближаются къ осуществленію, что весьма натурально, ибо подлежащій спасенію принцъ самымъ планомъ романа заранѣе заготовленъ въ лицѣ Іоанна Антоновича.
Такъ вѣдь и въ жизни бываетъ. Дѣйствительно чуткій человѣкъ можетъ, даже безсознательно комбинируя различныя наблюденія, предугадать извѣстное событіе. Но когда событіе совершилось, тогда ужъ не требуется большой чуткости, чтобы говорить: "и былъ, братцы мои, въ эту ночь кругъ вокругъ луны, и такъ у меня сердце щемило, все думаю: не къ добру" и проч.
Есть еще другой, очень нехудожественный пріемъ у г. Данилевскаго. Надо ему, напримѣръ, разсказать читателю судьбу Іоанна Антоновича, какъ она складывалась до появленія его въ видѣ дѣйствующаго лица въ романѣ. Для этого онъ подмѣняетъ читателя Мировичемъ и сего послѣдняго заставляетъ выслушивать, разиня ротъ, краткую лекцію по дворцовой исторіи, причемъ, для благовидности и нѣкотораго оживленія, лекторами назначаются двое: Ломоносовъ и старуха Бавыкина. Выходитъ все-таки, несмотря на это механическое приспособленіе, сухо, дѣлано, деревянно и менѣе всего художественно.
Какъ бы то ни было, до всего этого мало дѣла большинству читателей, ищущихъ интереснаго чтенія. Пишу эти слова безъ обычныхъ въ подобныхъ случаяхъ ковычекъ, потому что не думаю иронизировать ни надъ читателемъ, ни надъ почтеннымъ авторомъ. Несмотря на всѣ свои недостатки, романъ даетъ дѣйствительно интересное чтеніе, благодаря новизнѣ, вѣрнѣе, нетронутости сюжета, его драматическому характеру и быстро, безостановочно развивающемуся дѣйствію; благодаря, наконецъ, тому, что передъ читателемъ мелькаютъ, хотя и грубовато отдѣланныя, но добросовѣстно изученныя историческія личности. Есть, наконецъ, въ романѣ и нѣсколько дѣйствительно удачныхъ сценъ; это -- большей частью тѣ именно сцены, въ которыхъ дѣйствующія ляда ѣдятъ, пьютъ, веселятся, играютъ въ карта, кутятъ, но нетъ, въ которыхъ изображается какой-нибудь "подъемъ духа". Вообще житейскв-простое и даже плосковатое удается автору несравненно лучше, чѣмъ высокое въ какомъ бы то ни было родѣ. Въ послѣднихъ случаяхъ ему помогаетъ еще иногда драматизмъ самой фабулы, не имъ, а исторической дѣйствительностью сочиненной, но и тутъ, напримѣръ, въ сценѣ свиданія Петра III съ Іоанномъ Антоновичемъ (которая могла бы быть потрясающею въ рукахъ мастера) добродушный, простой, съ грубыми солдатскими манерами Петръ много удачнѣе, чѣмъ болѣе сложная и потому болѣе высокая фигура Іоанна Антоновича.
Жалѣть ли объ этомъ неумѣніи автора изображать подъемъ духа? Я думаю, что жалѣть не слѣдуетъ и что эта отрицательная особенность таланта г. Данилевскаго даже значительно способствуетъ украшенію романа, то есть, не романа вообще, конечно, а такого романа, какъ "Мировичъ". Безъ сомнѣнія, чѣмъ многостороннѣе авторскія силы, тѣмъ лучше для читателя и для литературы. Но бываютъ положенія, когда даже такіе труизмы допускаютъ исключенія.
Говорятъ, какой-то нѣмецъ написалъ цѣлую книгу, въ которой изслѣдуетъ -- были-ли дѣйствительно сказаны нѣкоторыя знаменитыя изреченія, приписываемыя знаменитымъ людямъ. При этомъ оказывается, напримѣръ, что знаменитое предсмертное восклицаніе Гёте: "свѣта! больше свѣта!", если и имѣло въ дѣйствительности мѣсто, то совсѣмъ не въ томъ тонѣ, какъ обыкновенно думаютъ. Ничего поэтическаго, возвышеннаго въ этомъ восклицаніи не было: Гёте просто просилъ подвинуть къ нему свѣчку, и такъ какъ свѣчи въ то время употреблялись еще сальныя, скверныя, оплывающія, то въ цѣломъ получается не особенно поэтическій моментъ. Не знаю хорошенько, такъ ли именно разсказываетъ нѣмецъ, но дѣло не въ этомъ частномъ примѣрѣ, а въ общей идеѣ. Отвлеченно говоря, всякая правда одинаково хороша, значитъ хорошо узнать истину и насчетъ предсмертнаго восклицанія Гёте. Но вѣдь, собственно говоря, кому же тепло и кому холодно отъ достовѣрнѣйшаго изслѣдованія того обстоятельства, что, требуя передъ смертью свѣта, больше свѣта, Гёте имѣлъ въ виду скверную сальную свѣчку? Свѣчку, такъ свѣчку, скверную, такъ скверную. Изслѣдованіе это никоимъ образомъ не помѣшаетъ поклоннику поэта видѣть въ его предсмертномъ восклицаніи какъ бы нѣкоторое резюме всей его жизни. Пусть это случайность, пусть это самыя обыкновенныя, ничтожныя слова, сказанныя при обыдеинѣйшей обстановкѣ, но чтущій память поэта-натуралиста вкладываетъ въ нихъ свой собственный смыслъ, идеализируетъ ихъ. И онъ правъ, больше даже правъ, чѣмъ тотъ -- да простится выраженіе -- тупорылый человѣкъ, который будетъ твердить свое: да вѣдь онъ, молъ, сальной свѣчки просилъ. Однако, идеализація требуетъ извѣстнаго и не малаго умѣнья: надо знать, кого можно и кого нельзя идеализировать и какъ можно, и какъ нельзя. Если я идеализирую на свой собственный страхъ и для своего собственнаго домашняго обихода; если я, напримѣръ, обыкновеннѣйшіе поступки любимой женщины или милаго моему сердцу друга вижу въ ореолѣ идеальнаго сіянія, то въ большинствѣ случаевъ подставлять, вмѣсто этого идеальнаго свѣта, сальную свѣчку, будетъ все равно, что безцѣльно и безнужно плевать мнѣ въ сердце. Возможны, конечно, и такія положенія, когда, даже въ чисто личныхъ дѣлахъ для каждаго честнаго человѣка обязательно водрузить сальную свѣчку тамъ, гдѣ ей быть надлежитъ. Но общее правило все-таки таково, что въ сферѣ личныхъ отношеній идеализація должна быть свободна. Иное дѣло, когда рѣчь идетъ объ общественномъ дѣятелѣ или объ общественномъ положеніи. Здѣсь фальшивая, незаконная идеализація можетъ принести не исчислимый вредъ. И естественно, что вредъ этотъ будетъ тѣмъ больше, чѣмъ больше силы, таланта потрачено на идеализацію. Возьмемъ ту же смерть Гёте. Представимъ себѣ, что ее взялся изобразить художникъ большой силы. Если онъ, вопреки добросовѣстнымъ изслѣдованіямъ тупорылыхъ людей, устранитъ изъ своей картины сальную свѣчку совсѣмъ и введетъ въ нее моментъ идеальнаго свѣта, онъ будетъ все-таки правъ, ибо возможно все-таки связать жизнь Гёте съ установившимся, "приподнятымъ" толкованіемъ его предсмертнаго восклицанія. Это не будетъ фотографія, конечно, не будетъ тотъ "протоколъ" или еще какой-то "человѣческій документъ", объ который съ такимъ забавнымъ упорствомъ стукается лбомъ Эмиль 3ojа, но это будетъ все-таки правдивая картина. Условно правдивая, конечно, но вѣдь откуда же бѣдному человѣчеству взять безусловную-то правду? И не перемазать ли ужь намъ всѣ мраморныя статуи на томъ основаніи, что бѣлыхъ глазъ и волосъ въ натурѣ не бываетъ? Подставляя, вмѣсто сальной свѣчки, идеальный свѣточъ въ картину смерти Гёте, художникъ вѣрно, по крайней мѣрѣ, приблизительно вѣрно рисуетъ всю жизнь поэта, и зритель отъ этого только выигрываетъ, получаетъ больше, чѣмъ можетъ дать точнѣйшій протоколъ о сальной свѣчкѣ. Но это дѣло скользкое. Можно вѣдь и ошибиться выборомъ. Можно поднять на идеальный пьедесталъ и освѣтить идеальнымъ свѣтомъ душу грязную, какъ скотный дворъ, ибо художественная сила, сила таланта стоитъ довольно независимо отъ способности различить добро и зло. Понятно, что чѣмъ сильнѣе художникъ, чѣмъ онъ способнѣе произвести на зрителя или читателя впечатлѣніе и увлечь своей идеализаціей толпу, тѣмъ онъ опаснѣе.
Г. Данилевскій не опасенъ... Отнюдь не сатирически относясь къ нравамъ и людямъ изображаемой имъ эпохи и среды и даже нерѣдко пытаясь пустить туда цѣлые снопы идеальнаго свѣта, онъ обладаетъ однако, если можно такъ выразиться, до такой степени деревяннымъ дарованіемъ, что ничего изъ этихъ попытокъ не выходитъ. Повторяю, объ этомъ жалѣть нечего. Напротивъ, надо радоваться, что и нѣкоторая деревянность дарованія можетъ иногда оказать хоть отрицательную пользу...
Судьба Іоанна Антоновича, дѣйствительно, исключительно скорбная и фатально скорбная. Онъ ни даже самомалѣйшаго грѣха совершить не успѣлъ и страдаетъ безусловно неповинно. Онъ -- "несчастнорожденный", какъ его называетъ устами Ломоносова г. Данилевскій. Мало того. Если приставленные къ нему исполнители чужихъ велѣній мучатъ и оскорбляютъ его, то высшіе представители власти относятся къ нему, какъ къ личности, съ величайшею гуманностью. Но въ тоже время они вынуждаются коллизіей политическихъ обстоятельствъ къ самымъ крутымъ относительно его мѣрамъ, даже чего круче и не бываетъ. Императрица Елизавета, увидавъ его, вздрогнула, залилась слезами и, прошептавъ окружающимъ: "голубь подстрѣленный, голубь! не могу его видѣть!" -- уѣхала и болѣе его не видѣла и о немъ не спрашивала... А на замыслы Фридриха освободить принца объявила: "ничего не подѣлаетъ король; сунется, велю Иванушкѣ голову отрубить". Добродушный Петръ III тоже прослезился при свиданіи съ "Иванушкой". Екатерина опять-таки съ величайшею гуманностью вспомнила объ немъ при воцареніи, и все-таки Иванушка, когда Мировичъ задумалъ свое безумное дѣло, былъ убитъ.
Эта трагическая судьба естественно привлекаетъ къ Іоанну Антоновичу сердца. Въ числѣ ихъ и Мировичъ. Что же это за человѣкъ и какими побужденіями обусловливалась его попытка произвести государственный переворотъ освобожденіемъ и возведеніемъ на тронъ Іоанна Антоновича? На этотъ вопросъ собственно и отвѣчаетъ романъ г. Данилевскаго.
Мировичъ переступаетъ порогъ романа настоящимъ героемъ. Являясь въ первой же главѣ въ качествѣ "курьера изъ завоеванной Пруссіи", онъ полонъ одной мечтою принести пользу отечеству. Вновь вступившій на престолъ императоръ Петръ III, другъ и поклонникъ Фридриха II, отзываетъ, тотчасъ же но воцареніи, побѣдоносныя русскія войска изъ Пруссіи. Мировичъ, бѣдный армейскій офицеръ, скорбитъ объ этомъ и мечтаетъ измѣнить новое направленіе русской политики. "Себя не пожалѣю^, всю правду докажу, лишь бы отечеству польза". Такъ размышляетъ пылкій молодой человѣкъ. Онъ глубоко преданъ своему отечеству. "Родина, дорогая родина, мыслилъ онъ:-- вотъ она, наконецъ, и я опять среди нея... Храмъ Соломона!.. далеко, кажется, до него... На чемъ-то они теперь стоятъ, чего держатся? Освѣтилъ ли ихъ хоть малость свѣтъ истинной жизни, свѣтъ разума и вышней братской любви? Или все тотъ же этотъ край хмурый, непривѣтный, запустѣлый и вѣющій холодомъ?.." Дѣло въ томъ, что горячій патріотъ Мировичъ, кромѣ тог.о, еще масонъ. "Міръ на трехъ основахъ сотворенъ, продолжалъ гордо и какъ бы въ раздумьи Мировичъ: -- на разумѣ, силѣ и красотѣ. Разумъ -- для предпріятія, сила -- для приведенія въ дѣйство, красота -- для украшенія. Жизнь наша -- храмъ Соломоновъ, и каждый камень въ немъ да кладется безъ устали и ропоту"... Вдобавокъ Мировичъ имѣетъ нѣкоторыя вольныя мысли, которымъ преданъ до такой степени, что проповѣдуетъ ихъ даже въ кабакахъ или "вольныхъ* домахъ". Въ одномъ изъ этихъ домовъ, у нѣкоей Дреаденши, у него происходитъ слѣдующій любопытнѣйшій разговоръ съ товарищемъ.
"Подали нива, и опять подали. Изъ дальнихъ комнатъ доносились звуки музыки.
-- Кутятъ гвардейцы, произнесъ Ушаковъ.
-- Дьяволы, анаѳемы! опять, точно сорвавшись, сказалъ Мировичъ.
-- Да о комъ ты это, разскажи? спросилъ, уставясь на него, Ушаковъ.
Мировичъ вздохнулъ. Въ его черныхъ, безъ блеска, сердитыхъ глазахъ начиналъ свѣтиться дикій, блуждающій огонекъ.
-- Изъ-за чего такія несправедливости? Ну, изъ-за чего? произнесъ онъ, посмотрѣвъ куда-то въ воздухъ: -- вѣришь ли, фу -- какая тоска!
-- Какія несправедливости?
-- Да, какъ же, посуди. Ну, какъ могъ человѣкъ, по контракту "съ обществомъ и государствомъ, передать другимъ то, на что самъ не имѣетъ права, располагать своею свободою, совѣстью, жизнью?..
...Читалъ ты господина Руссо? читалъ его "Contrat social?" Ну, что тамъ сказано о правахъ человѣчества? Понялъ теперь о правахъ? То-то же. И если что по правдѣ плохо у насъ, такъ это, что нашего брата, мелкую сошку, вездѣ ныньче считаютъ за ничто... Собаками, какъ есть собаками... Ни нажиться, ни произойти въ чины"...
Читатель, вѣроятно, пораженъ подчеркнутыми словами, ихъ неумѣстностью въ устахъ пламеннаго патріота, думающаго лишь "о пользѣ отечества, масона, для котораго жизнь есть храмъ Соломона, и поклонника Руссо. Я и самъ ими съ первоначала поразился, но затѣмъ, по мѣрѣ чтенія романа, убѣдился, что нетолько эти слова вполнѣ умѣстны, но что имъ надлежало бы даже стоять въ видѣ эпиграфа ко всему роману г. Данилевскаго. Нѣтъ никакой надобности принимать въ серьёзъ разнообразныя высокія чувства, влагаемыя авторомъ въ Мировича. Надо понимать дѣло такъ, что верховная цѣль его жизни вся исчерпывается магическими словами: "нажиться и произойти въ чины". Онъ можетъ, разумѣется, болтать и о храмѣ Соломона, и о Contrat social, какъ вообще болтали въ тѣ времена, но, заполучи онъ своевременно хорошенькій контрактъ на постройку, хоть и не храма, и хорошенькій чинъ въ придачу, эпизодъ, извѣстный подъ именемъ заговора Мировича, навѣрное не существовалъ бы. Ставъ на эту точку зрѣнія, вы увидите въ Мировичѣ настоящую центральную фигуру романа. Центральную не въ томъ только смыслѣ, что около него формируется завязка и развязка романа, а и въ смыслѣ типа своего времени и своей среды, въ смыслѣ образа, въ которомъ удачно совмѣщаются всѣ выдающіяся особенности эпохи. Онъ волнуется, шумитъ, ругается, протестуетъ противъ остального персонала романа, но онъ все* таки -- его родной братъ. И вся продѣлываемая имъ грызня, и вся его дѣятельность отражаетъ въ себѣ, какъ солнце въ малой каплѣ водъ, цѣлый историческій моментъ. Г. Данилевскій настолько добросовѣстенъ, какъ историкъ, и настолько слабъ, какъ художникъ, что попытка идеализировать Мировича ему совсѣмъ не удалась, и романъ, несмотря на свою деревянность, получилъ серьёзный интересъ помимо воли автора.
Г. Данилевскій пустилъ въ ходъ три пружины, чтобы довести своего героя до попытки освободить Іоанна Антоновича. Во-первыхъ, Мировичъ, выслушавъ лекцію Ломоносова и старушки Бавыкиной, проникается непосредственнымъ участіемъ къ несчастному узнику. Во-вторыхъ, онъ желаетъ угодить своей возлюбленной, Поликсенѣ Пчёлкиной, той самой, которая уже въ ранней молодости пророчески мечтала о роли Іоанны Д'аркъ. Въ-третьихъ, наконецъ, онъ желаетъ добиться денегъ и чиновъ и, посадивъ на престолъ Іоанна Антоновича, стать тѣмъ же, чѣмъ стали Орловы. Эти три мотива разработаны авторомъ далеко не одинаково: слабѣе всего изображенъ чистѣйшій мотивъ непосредственнаго участія, лучше отдѣланъ мотивъ любви къ Поликсенѣ и еще лучше -- мотивъ честолюбія и корыстолюбія. Это вполнѣ соотвѣтствуетъ общимъ свойствамъ таланта г. Данилевскаго, которому, какъ уже сказано, низкое и пошлое удается лучше, чѣмъ высокое. Но, счастливымъ образомъ, это соотвѣтствуетъ и дѣйствительности, дѣйствительному характеру эпохи, насколько онъ могъ отразиться въ личности Мировича.
Хищническіе инстинкты проснулись въ Мировичѣ очень рано. Бѣдный потомокъ богатыхъ предковъ, имѣнія которыхъ были конфискованы, Мировичъ воспитывался въ шляхетномъ кадетскомъ корпусѣ. Здѣсь онъ влюбился въ прекрасную дѣвицу Поликсену Пчёлкину, которая, однако, шутя, но напрямикъ объявила, что полюбитъ его,
Когда онъ будетъ богачемъ,
Вельможей, а не пастухомъ --
Чтобъ не въ убогой жить намъ хатѣ,
А въ раззолоченной палатѣ.
Г. Данилевскій придаетъ этой шутливой репликѣ необыкновенное значеніе, утверждая, что подъ ея именно вліяніемъ Мировичъ сталъ задумываться о чинахъ и деньгахъ, особенно о деньгахъ. Началъ онъ играть въ карты, ему повезло. Слухъ объ его счастливой игрѣ дошелъ и до начальника корпуса, князя Езупова, страстнаго игрока, который пожелалъ сразиться съ счастливымъ кадетомъ на зеленомъ полѣ.
Я вовсе не намѣренъ передавать въ подробности содержаніе романа и упомянулъ о сраженіи Мировича съ Евуповымъ только для того, чтобы обратить вниманіе читателя на эту сцену карточной игры. Ее стоитъ выписать почти цѣликомъ, потому что, несмотря на свою эпизодичность, она принадлежитъ къ числу лучшихъ въ романѣ. Схватка стараго безсовѣстнаго вельможи съ молодымъ, но уже много обѣщающимъ, кадетомъ очень удалась г. Данилевскому сравнительно съ напыщенною скудостью образовъ и картинъ высокаго благородства.
"-- Ну, сядемъ въ бириби, сказалъ вельможный начальникъ, кладя карты на столъ:-- огурчики-огурцы, пошли въ дѣло молодцы!.. такъ ли? ну-ка, сивая, пойдемъ въ походъ!.. деньги есть?
Кадетъ показалъ дукаты. Езуповъ поставилъ возлѣ себя ларецъ. Оми стали играть. "Мать пресвятая, владычица казанская, помоги! думалъ Мировичъ:-- что, если выиграю у него не то что сотню, а полъ-тысячи, тысячу рублевъ? Онъ богатъ, въ игрѣ, слышно, зарывается, неотходчивъ... Тогда... о, тогда Поликсена моя..."
И онъ, дѣйствительно, сталъ выигрывать. Когда стемнѣло и подали свѣчи,-- серебро, а потомъ и золото изъ ларца Езупова на половину перешли въ шляпу кадета. Руки князя дрожали, брови усиленно шевелились, старческое, апоплексически-красное лицо покрылось бѣлыми пятнами. Онъ не переставалъ сыпать любимыми поговорками.
-- И начала она сомнѣватися!.. и начала! возглашалъ онъ, судорожно хлопая рукой по картѣ:-- ура, сивая, не отставай! окунулся по уши, валяй и по маковку туда же...
Ларецъ Езупова опустѣлъ.
-- Эй, вина! венгерскаго! выпьемъ, братъ! забывшись, крикнулъ начальникъ:-- что-то душно...
-- Не пью-съ! пролепеталъ блѣдный, взволнованный успѣхомъ Мировичъ.
-- Вздоръ, приложимся! у меня, братъ, старое...
Подали бутылки и рюмки. Князь выпилъ, налилъ и партнеру, выпилъ и еще; труня надъ своей неудачей, распахнулъ окно въ оранжерею, а дверь заперъ на ключъ, досталъ изъ пузатаго, выложеннаго бронзой бюро горсть коралловъ и нѣсколько ювелирныхъ вещицъ и началъ удвоивать ставки.
-- Ахъ, вы Сашки-канашки мои, куда дѣли подтяжки мои? шутилъ онъ, щелкая картами по столу.
Къ полночи Езуповъ выбился изъ силъ и откинулся на спинку кресла. Все вынутое было вновь проиграно. Глаза князя лихорадочно сверкали, на углахъ губъ выступила пѣна.
-- Ты -- магъ, кудесникъ! прохрипѣлъ онъ, въ охмѣленіи глядя на кадета и срывая съ горла обшитый суанъ-де-шпанами платокъ:-- не вывезла, сивая, усомнилася!.. отстала!.. Уходи теперь, братецъ, какъ есть, будто не игралъ... иначе, прибавилъ вдругъ Езуповъ:-- я тебя за карточную игру подъ судъ...
Мировичъ помертвѣлъ.
-- Ваше сіятельство, князь! вы шутите? проговорилъ онъ заикаясь.
-- Не шучу, не шучу... Иди по добру, по здорову. Не то я тебя, каналья, выпровожу... не чисто, знать, играешь...
-- Какъ смѣете! вскрикнулъ, вскакивая, Мировичъ:-- вы забылись. Такія слова природному дворянину... Мои предки не меньше вашихъ вельможами были...
На Мировичѣ не стало лица. Руки и подбородокъ его дрожали. Онъ, какъ пьяный, шатался, стоя, черезъ столъ, въ угрожающемъ положеніи передъ княземъ. Глаза его застилало пеленой.
-- Вонъ, молокососъ, вонъ! закричалъ Езуповъ, также поднимаясь съ кресла и толстыми, прыгающими пальцами загребая снова въ ларецъ лежавшія на столѣ деньги, кораллы и ювелирныя вещицы:-- я тебя, сударь, только пыталъ! Аль не догадался? Вижу нонѣ, какова ты птица... Езупова, братъ, князя не проведешь...
Свѣтъ окончательно померкъ въ глазахъ Мировича. Онъ опрокинулъ столъ съ картами и съ виномъ, рванулся къ князю, выбилъ у него ларецъ и ухватилъ его за руки. Борьба между сильнымъ, тучнымъ старикомъ и ловкимъ, дерзкимъ юношей началась отчаянная. Огромный парикъ князя слетѣлъ подъ софу, часы были обронены въ схваткѣ и растоптаны подъ ногами, рубаха и манжеты изорваны Въ клочки. Сильно досталось и кадету. Съ отхваченнымъ лацканомъ кафтана, лопнувшимъ по швамъ камзоломъ и съ развитою косой, онъ въ рукопашномъ бою нечаянно далъ выскользнуть сопѣвшему въ его объятіяхъ князю, получилъ отъ него меткій ударъ чѣмъ-то тяжелымъ въ голову, но изловчился, опять поймалъ его за каминомъ въ углу..."
Такъ въ тѣ времена играли въ карты. Такъ и жили: страстно и нагло рвали другъ у друга куски, не брезгая никакою низостью и, для украшенія, приправляя это безпардонное рванье храмомъ Соломона, патріотизмомъ и "господиномъ Руссо..."
Конечно, это -- не первоклассная живопись. Но сравните ее, ну хоть съ картиной Пугачева, размышляющаго у гроба Петра III (которая, по сюжету, стоитъ въ романѣ совсѣмъ одиноко, но по искуству, вполнѣ для автора типична), и вы поймете, что можетъ и чего не можетъ г. Данилевскій. Поймете вмѣстѣ съ тѣмъ ту странную и нѣсколько двусмысленную тайну его романа, въ силу которой романъ этотъ украшается какъ сравнительнымъ умѣньемъ автора рисовать пошлость, такъ и совершеннымъ его неумѣніемъ идеализировать. Счастливымъ образомъ, онъ, не умѣющій идеализировать, наткнулся на сюжеты, и не подлежащіе идеализаціи. Счастливымъ образомъ, онъ порядочно рисуетъ сальную свѣчку, когда понимаетъ, что передъ нимъ сальная свѣчка, а когда ему хочется изобразить идеальный свѣтъ, у него все-таки выходитъ сальная свѣчка. Романъ, какъ художественное произведеніе, отъ этого, разумѣется, не выигрываетъ, но за то устраняется всякая опасность, что авторъ увлечетъ читателя незаконной идеализаціей.
Мы видѣли, что Мировичъ, пріѣхавъ курьеромъ отъ Паника изъ завоеванной Пруссіи, кипитъ негодованіемъ противъ мира. Полагая счастіе и величіе отечества въ продленіи войны, онъ самоотверженно рѣшаетъ себя не пожалѣть, а ужъ не скрыть истины, какъ онъ ее понимаетъ. Но вотъ судьба наталкиваетъ -его на самого императора. Петръ Ш пріѣзжаетъ въ Шлиссельбургъ навѣстить Іоанна Антоновича, относительно котораго онъ имѣетъ какія-то намѣренія, никому еще неизвѣстныя. Мировичъ случайно тутъ же, въ Шлиссельбургѣ. Онъ волнуется: "Ужли, наконецъ, и мнѣ окажетъ милость мачиха-фортуна?.. Но если произойдетъ чудо, если рѣшатъ возвратить ко двору принца? Кто лучше его сумѣетъ тогда быть защитникомъ, охраной всѣхъ несчастныхъ, сирыхъ, всѣхъ одѣленныхъ судьбой? Тогда и я подамъ прошеніе о возвратѣ дѣдовскихъ имѣній... Ну, отчего бы теперь государю, и безъ принца, не обратить на меня вниманія?.. Нѣтъ, заключилъ Мировичъ, прячась за спины другихъ:-- лучше пусть онъ, добрый, безсильный, нерѣшительный, лучше пусть и не замѣтитъ меня. Еще пожалуй узнаетъ, что черезъ меня доставлены пропозиціи Панина о продленіи войны... Пронеси ело мимо, злосчастная судьба...*
Такъ-то разсыпались пылкія мечты Мировича принести пользу отечеству... Но эта внезапная трусость -- еще не большая бѣда. Это, можетъ быть -- простая слабость, общечеловѣческая. Но изъ дальнѣйшей исторіи Мировича съ несомнѣнною ясностью обнаруживается, что этотъ патріотъ своего отечества есть мерзавецъ своей жизни; что этотъ рыцарь несчастнаго узника и прекрасной Поликсены, этотъ масонъ и поклонникъ господина Руссо -- чуть-чуть не нравственный идіотъ, незнакомый даже съ азбукой морали.
Оторванный Поликсеной отъ картъ и кутежа, Мировичъ ѣдетъ предупредить Петра III о грозящей ему опасности, о готовящемся, по слухамъ, переворотѣ. Но въ то же утро и еще до отъѣзда Мировича разыгралось "предпріятіе господина Орлова". Мировичъ встрѣтилъ на петергофской дорогѣ коляску, въ которой ѣхали Екатерина съ Бибиковымъ и съ Орловымъ на козлахъ. Не подозрѣвая, кого и куда везетъ эта коляска, онъ оказалъ таинственнымъ проѣзжимъ услугу, крикнувъ имъ, что у нихъ колесо сейчасъ свалится. Путники бросили коляску и пошли пѣшкомъ до встрѣчи съ каретой Барятинскаго, а Мировичъ поѣхалъ своей дорогой. Но Петру Ш Мировичъ такъ и не оказалъ услуги: Гудовичъ, которому онъ подалъ письменный доносъ, сунулъ его, не читая, въ карманъ. А время, между тѣмъ, ушло.
Казалось бы послѣ этого, пѣсёнка Мировича, по отношенію къ новой императрицѣ и ея приближеннымъ, спѣта: онъ вѣдь на нихъ везъ доносъ Петру. Однако, это нисколько не мѣшаетъ Мировичу лѣзть къ Григорію Орлову съ прошеніемъ о возвращеніи дѣдовскихъ имѣній и при этомъ съ невообразимою наглостью разсказывать ему, что я, дескать, спасъ жизнь императрицѣ, крикнувъ о соскочившемъ колесѣ! Забавно, что г. Данилевскій заставляетъ его держать себя во время этого разсказа такъ: "Я былъ "спасителемъ государыни въ числѣ прочихъ... я главную ей оказалъ услугу... облегчилъ ей престолъ! проговорилъ Мировичъ, окидывая горды**, подавляющимъ взоромъ Орлова". Этотъ проходимецъ еще чѣмъ-то гордится! Съ тѣмъ же разсказомъ онъ пристаетъ къ Разумовскому, подаетъ насчетъ своихъ дѣдовскихъ имѣній прошеніе за прошеніемъ, хотя въ то же самое время замышляетъ возвести на престолъ Іоанна Антоновича и такимъ образомъ повторить роль Орлова. Отказъ на прошенія окончательно утверждаетъ его въ этой мысли и -- "заговоръ Мировича" готовъ.
Выходитъ любопытный образчикъ безсовѣстности и наглости: нечаянно спасъ новую царицу въ то самое время, когда желалъ погубить ее, и серьёзно ставитъ себѣ это въ заслугу, требуетъ награды; подаетъ этой царицѣ слезныя прошенія и тутъ же обдумываетъ планъ государственнаго переворота! А между тѣмъ это -- типъ, это -- сынъ своего вѣка и своей среды, и только въ этомъ смыслѣ онъ, конечно, и заслуживаетъ вниманія... Самъ по себѣ Мировичъ -- такое ничтожество, объ которомъ и говорить не стдитъ. Онъ -- рѣшительно тоже, что, напримѣръ, придворная старушка Бавыкина, благодушная, уважаемая Ломоносовымъ и пользующаяся очевидною симпатіей автора. У этой старушки происходитъ такой, напримѣръ, разговоръ съ императрицей Елизаветой. Императрица требуетъ, чтобы она разсказала ей сказку. Старушка отвѣчаетъ: "Казни, всевластная, не въ мочь; вся душенька во мнѣ трепехчется".-- "Отчего же она у тебя трепехчется"?-- смѣется государыня.-- `"Какъ иду къ тебѣ, милостивая, будто на исповѣдь, а вышла, точно у причастія была". И припадетъ На, стасья къ постели царицы, ножки, юпочку ея цалуетъ, до утра ей тараторитъ.-- "Въ чемъ счастье, Филатовна?" -- "Въ силѣ, матушка государыня, въ знатности, да въ деньгахъ. По деньгамъ и молебны служатъ".-- "А горе въ чемъ?" -- "Безъ денегъ, всемилостивая".-- "Да ты нешто, вѣдьма, жадна?" -- "жадна, охъ жадна, и все, пресвѣтлая, что пожалуешь, возьму, деньга -- охъ! она вѣдь и попа купитъ, и Бога обманетъ..."
Благодушная старушка Бавыкина, по крайней мѣрѣ, не приплетаетъ къ своему символу вѣры ни любви къ отечеству, ни народной гордости, ни Соломонова храма, ни господина Руссо, какъ это дѣлаютъ другія дѣйствующія лица романа...
Давно уже, съ конца прошлаго столѣтія, раздаются протесты Противъ того типа историческихъ писаній, который исключительно и всецѣло занимается войнами, перемиріями и мирами, перемѣнами династій и тому подобными, такъ сказать, верхними пленками общественной жизни. Протесты не прошли безслѣдно. Если исторія и до сихъ поръ нерѣдко трактуется на старый ладъ, то все-таки очевидны значительные въ этомъ отношеніи успѣхи. Мы видимъ дѣйствительно, что историки стараются слѣдить и за экономическими условіями, и за литературой, и за характеромъ религіозныхъ воззрѣній, и за нравами изслѣдуемаго періода, и за многимъ другимъ, о чемъ въ старые годы не говорилось или почти не говорилось. Дѣло подвинулось настолько, что сталъ возможенъ сравнительно историческій методъ въ приложеніи къ соціологическимъ вопросамъ, всестороннее изученіе общественныхъ явленій на исторической почвѣ. Но потому ли, что дѣло это все-таки еще вновѣ, или по другимъ какимъ причинамъ, есть не мало въ высшей степени любопытныхъ явленій, можно сказать, дѣвственныхъ, почти нетронутыхъ историками и соціологами. И по странной, хотя довольно понятной, случайности, наименѣе изучаются тѣ явленія, которыя захватываютъ наибольшее число людей и интересовъ. Это объясняется, конечно, прежде всего общественнымъ положеніемъ самихъ изслѣдователей. Какъ въ старые годы историка занимали дѣянія властей и, главнымъ образомъ, военныхъ властей, на службѣ которыхъ онъ непосредственно состоялъ, такъ нынѣшній историкъ сосредоточиваетъ свое вниманіе преимущественно на дѣяніяхъ и интересахъ интеллигентнаго меньшинства, плоть отъ плоти котораго онъ самъ составляетъ. Масса народа, громадное большинство сѣраго, труждающагося и обремененнаго люда, силою врываясь на арену исторіи, заставляетъ, правда, иногда о себѣ говорить, но изъ этого разговора выходитъ въ большинствѣ случаевъ или холодный, чисто формальный рапортъ, или вопль ужаса въ виду грубости и звѣрства сѣрой массы, или наконецъ, словесное воспроизведеніе тѣхъ лубочныхъ картинокъ, на которыхъ подъ огромными ногами огромной лошади огромнаго генерала проходятъ ряды маленькихъ солдатиковъ. Есть, безъ сомнѣнія, и очень цѣнныя изслѣдованія жизни сѣрыхъ массъ, но если количество ихъ сравнить съ числомъ хорошихъ работъ по исторіи различныхъ моментовъ жизни интеллигентнаго меньшинства, такъ это будетъ капля въ морѣ. Это натурально, но фактъ все-таки тотъ, что вещи, которыми живутъ тысячи, находятъ себѣ гораздо больше и гораздо болѣе тщательныхъ изслѣдователей, чѣмъ вещи, которыми живутъ тьмы. Понятно, напримѣръ, что большинство историковъ склонно разсматривать въ микроскопъ какихъ нибудь крохотныхъ коровокъ, букашекъ, мушекъ, таракашекъ, подвизающихся на поприщѣ письменной литературы, съ восторгомъ говорить объ нихъ: "одни какъ изумрудъ, другіе какъ кораллъ" -- и въ то же время не замѣтить слона въ устномъ народномъ творчествѣ. За послѣднее время, съ возникновеніемъ такъ называемой сравнительной исторіи культуры, дѣло какъ будто значительно измѣнилось въ смыслѣ болѣе справедливаго распредѣленія историческаго вниманія. Оно и дѣйствительно измѣнилось. Но не слѣдуетъ преувеличивать значеніе этого, безъ сомнѣнія серьёзнаго и почтеннаго, движенія въ новѣйшей наукѣ. Историкъ, напримѣръ, старинныхъ, отжившихъ въ большинствѣ цивилизованныхъ обществъ формъ землевладѣнія поневолѣ обращаетъ свой взоръ на ту многоголовую массу, въ которой тѣ формы еще сохранились вполнѣ или отчасти; но при этомъ онъ любопытствуетъ главнымъ образомъ знать: какимъ образомъ изъ поземельной общины выросла строго обрамленная частная собственность? Точно также историкъ умственнаго развитія интересуется первобытными формами мышленія и пониманія природы въ тѣхъ видахъ, чтобы объяснить себѣ свою собственную исторію, свою собственную и своихъ кровныхъ и близкихъ. Историкъ нравственности или политическихъ учрежденій, погружаясь въ глубь временъ и притягивая сюда по аналогіи факты изъ жизни низшихъ классовъ на ряду съ фактами изъ жизни дикарей, занятъ опять-таки только эмбріологіей интеллигентнаго меньшинства. Любое сочиненіе по исторіи культуры самою своею конструкціей показываетъ, что такова именно его цѣль, таковъ основной мотивъ изслѣдователя. Могутъ замѣтить, что психическій мотивъ изслѣдователя въ данномъ случаѣ не имѣетъ ровно никакого значенія и что разъ историкъ, углубляясь въ свою собственную эмбріологію, тѣмъ самымъ вынуждается изучать жизнь милліоновъ, дотолѣ остававшихся внѣ изученія, то болѣе справедливое распредѣленіе историческаго вниманія во всякомъ случаѣ осуществляется само собой. Но это замѣчаніе вѣрно только отчасти. Ни одинъ благоразумный человѣкъ не станетъ отрицать плодотворное значеніе переживаемаго нынѣ наукой поворота хъ изученію собственно народной жизни, жизни громаднаго большинства общества. Этотъ поворотъ будетъ засчитанъ современной наукѣ; онъ уже многое далъ и, безъ сомнѣнія, еще большее дастъ. Но это солнце не безъ пятенъ.
Психическій мотивъ изслѣдователя -- совсѣмъ не такая уже безразличная для хода и результатовъ изслѣдованія вещь, мякъ можетъ показаться съ перваго взгляда. И въ настоящемъ случаѣ, если какой-нибудь Тайлоръ, Лёббокъ или любой другой историкъ культуры изучаетъ народную жизнь въ видахъ собственной эмбріологіи, то есть преимущественно для того, чтобы объяснять себѣ, какимъ образомъ изъ первобытнаго человѣка (современнаго дикаря, мужика и собственно древняго человѣка) выработался именно онъ, Тайлоръ или Лёббокъ, то это можетъ оказать весьма неблагопріятное вліяніе на его работу. Это неблагопріятное вліяніе можетъ быть двоякое: философское и чисто фактическое. Съ философской стороны изслѣдователю грозитъ фатализмъ и доктринерская прямолинейность. Оглядываясь назадъ, проводя отъ себя до первобытнаго человѣка извѣстную линію, которою выражается исторія его собственнаго развитія (точнѣе и общѣе, развитія интеллигентнаго меньшинства), изслѣдователь естественно склоняется думать, что таковъ единственный и наилучшій путь, обязательный, слѣдовательно, и для нынѣ живущаго первобытнаго человѣка, то есть для дикаря, и для народа въ лѣсномъ смыслѣ слова. Когда такой взглядъ высказывается открыто и поддерживается какими-нибудь доказательствами, тогда опасность не очень велика или, по крайней-мѣрѣ, можетъ быть предотвращена критикой. Но дѣло въ томъ, что въ большинствѣ случаевъ эта вѣра въ единый спасающій или даже единый возможный путь развитія остается невысказанною и даже несознанною. Она спасается поэтому отъ критики, но за то не поддерживается логическими доказательствами. И понятно, что еслибы она была даже вполнѣ основательна, такъ безсознательность ея, смутность, непродуманность должны все-таки невыгодно отразиться на работѣ историка. Съ фактической стороны, изученіе народной жизни, въ качествѣ эмбріологіи интеллигентнаго меньшинства, точно также должно ложиться темными пятнами на работу историка. Признавая за единый спасающій и единый возможный путь развитія ту линію, которую онъ ведетъ отъ себя до первобытнаго человѣка, историкъ естественно удѣляетъ сравнительно ничтожную долю вниманія тѣмъ моментамъ народной жизни, которые не лежатъ на этой линіи, уклоняются отъ нея. Можно даже съ большою опредѣленностью указать, какія именно историческія явленія, вслѣдствіе этого обстоятельства, должны выкидываться и дѣйствительно выкидываются за бортъ науки, плохо изучаются или даже вовсе не изучаются. Но прежде, чѣмъ перейти къ нимъ, остановимся на одномъ любопытномъ конкретномъ примѣрѣ замѣчательной исторической работы, впадающей въ обѣ помянутыя ошибки, то есть и въ философскую, и въ фактическую. Я разумѣю историческую теорію Лассаля.
Теорія эта слишкомъ извѣстна, чтобы стоило припоминать ее въ подробности. Для нашей цѣли достаточно вспомнить отношенія Лассаля къ крестьянскимъ войнамъ шестнадцатаго вѣка. Онъ признавалъ это крестьянское движеніе реакціоннымъ, такъ какъ, дескать, оно имѣло въ виду только послѣдовательнѣйшее и строжайшее проведеніе общаго принципа тогдашней эпохи, эпохи, уже приходившей къ концу вмѣстѣ съ этимъ своимъ принципомъ; движеніе клонилось къ послѣдовательному, чистѣйшему и строжайшему проведенію того принципа, что землевладѣніе должно быть господствующимъ началомъ и условіемъ, которое одно даетъ каждому человѣку право участвовать въ государственной власти. Нетолько крестьянамъ не приходило въ голову заявлять свои требованія просто отъ имени человѣка, разумнаго существа, но они не замѣчали и того, что уже народился и тихо, медленно, безъ всякихъ бурныхъ взрывовъ, но прочно развивался новый, въ то время дѣйствительно прогрессивный общественный принципъ -- принципъ капитала. Въ немъ именно лежалъ залогъ дальнѣйшаго историческаго развитія, а крестьяне тянули колесницу исторіи назадъ или, по крайней мѣрѣ, въ сторону рѣшительно отживавшаго принципа землевладѣнія.
Очевидно происхожденіе этой части теоріи Лассаля, очевидна и ея фальшивость. Проводя прямую линію отъ своихъ собственныхъ воззрѣній назадъ къ среднимъ вѣкамъ, авторъ видитъ, что эти его воззрѣнія пришли на смѣну воззрѣніямъ буржуазнымъ, изъ которыхъ и выработались, какъ тѣ въ свою очередь выработались изъ средневѣковыхъ идей, которыя были ими затерты. Уловивъ этотъ стройный логическій порядокъ, авторъ склоняется къ мысли, что таковъ единственный и наилучшій путь развитія, и что слѣдовательно все, отклоняющееся отъ этого пути, во-первыхъ, фатально обречено на погибель, а во-вторыхъ, и не заслуживаетъ большого вниманія, какъ нѣчто случайное, какъ мелкая помѣха правильному теченію дѣлъ. Послѣдняго онъ не говоритъ, конечно, не говоритъ, чтобы опальное историческое явленіе не заслуживало вниманія, но онъ дѣлаетъ больше, просто и прямо не обращаетъ вниманія. Посмотрите, съ какою точностью и обстоятельностью, хотя очень кратко, обрисованы въ упомянутой теоріи явленія, лежащія на большой дорогѣ прогресса, и какъ сравнительно пренебрежительно отдѣлывается она нѣсколькими словами отъ крестьянскаго движенія XVI вѣка. Она просто сбрасываетъ его въ сторону, какъ сбрасываетъ локомотивъ ничтожное препятствіе, положенное на прямолинейно-вытянувшіеся рельсы желѣзной дороги. Пренебреженія въ самомъ дѣлѣ такъ много, что даже фактическая сторона дѣла изображена совсѣмъ не вѣрно. Не вѣрно, напримѣръ, чтобы крестьянамъ не приходило въ голову предъявлять свои требованія прямо отъ имени человѣка. Напротивъ, эта мысль получила даже въ пѣснѣ народной очень рѣзкое выраженіе. Такъ, французскіе крестьяне пѣли: "nous sommes hommes comme eux", а у нѣмецкихъ и англійскихъ была въ ходу пѣсня съ замысловатымъ напоминаніемъ объ Адамѣ и Евѣ. Не вѣрно, чтобы въ области экономической и политической крестьянское движеніе имѣло своимъ девизомъ землевладѣніе, "какъ таковое" -- оно имѣло въ виду интересы не землевладѣнія, а земледѣльческаго труда, а кромѣ того, имъ отстаивалась религіозная свобода въ гораздо большей степени, чѣмъ Лютеромъ, съ котораго принято считать, съ котораго и Лассаль считаетъ новый, буржуазный періодъ исторіи. Безъ сомнѣнія, въ крестьянскомъ движенія было много темнаго, грубаго, невыработаннаго, много наконецъ такого, что прямо противорѣчило основнымъ принципамъ движенія. Но были ли свободны отъ этихъ недостатковъ другія, современныя крестьянскому движенію, явленія и хотя бы, напримѣръ, тѣ самые роды принципа капитала, который Лассаль признаетъ для своего времени прогрессивнымъ? Достаточно вспомнить, что эти роды совершились при помощи гильдіи и цеха, въ которыхъ темнаго, грубаго и самопротиворѣчащаго было, конечно, не меньше, чѣмъ въ крестьянскихъ движеніяхъ. Но дѣло въ томъ, что роды капитала можно, при помощи ряда положительныхъ и отрицательныхъ звеньевъ, привести въ преемственную историческую связь съ идеями Лассаля, а относительно крестьянскаго движенія XVI вѣка этого сдѣлать нельзя. Несмотря на свой страшный, кровавый характеръ, оно не дало долговѣчныхъ видимыхъ плодовъ и не изъ него росла дальнѣйшая исторія. Оно представляетъ какъ бы островъ, оторванный отъ материка исторіи, или полузаросшую травой проселочную дорогу, круто сворачивающую съ торнаго пути, которая давно заброшена, въ концѣ которой нѣтъ жилаго мѣста и былое значеніе которой только слабо сохранилось въ народной памяти.
Но не значитъ ли это, что подобныя историческія явленія и въ самомъ дѣлѣ не заслуживаютъ большого вниманія? Отнюдь не значитъ. Правда, вопросъ этотъ невольно приходитъ въ голову, но единственно потому, что мы уже очень привыкли смотрѣть на исторію, какъ на свою собственную эмбріологію. Какъ! картина безчисленныхъ кровавыхъ жертвъ, убійствъ, всяческихъ ужасовъ, картина жестокаго мщенія за жестокое поруганіе, картина безпомощной массы, съ величайшимъ напряженіемъ вырабатывающей и отстаивающей свой религіозный, нравственный и общественный идеалъ -- эта картина не заслуживаетъ вниманія только потому, что ей нѣтъ мѣста въ нашей фамильной картинной галлереѣ? Это было бы безуміемъ гордости, еслибы не было результатомъ недоразумѣнія. Но и наша собственная эмбріологія будетъ далеко не полна, если мы будемъ обходить подобныя на первый взглядъ "беззаконныя кометы среди расчисленныхъ свѣтилъ". Изученіе ихъ необходимо, изученіе самое тщательное, хотя бы уже потому, что любопытно же въ самомъ дѣлѣ знать, почему, напримѣръ, въ XVI вѣкѣ сотни тысячъ крестьянъ такъ упорно отказывались стать въ ряды нашихъ духовныхъ предковъ, ступить на тотъ историческій путь, который, по Лассалю или по кому другому, разстилался передъ нами такою ровною скатертью?
Историческая теорія Лассаля, несмотря на свое остроуміе, логическую стройность и вѣрность многихъ частныхъ замѣчаній, очень типична въ отношеніи этого презрѣнія къ историческимъ явленіямъ, которыя не могутъ быть приведены въ непрерывную преемственную связь съ нашимъ собственнымъ духовнымъ содержаніемъ. Типична и эта небрежная фактическая обработка опальнаго явленія, типична и эта безповоротная рѣшительность приговора: крестьянская война была явленіемъ реакціоннымъ, и именно потому реакціоннымъ, что она пыталась свернуть исторію съ той дороги, которая фактически соединяетъ средніе вѣка съ XIX вѣкомъ. Типично, наконецъ, и то, что опалѣ подверглось именно крестьянское движеніе.
Нетрудно въ самомъ дѣлѣ видѣть, что именно большія народныя движенія, и главнымъ образомъ крестьянскія, должны подвергаться и дѣйствительно подвергаются опалѣ историческаго невниманія. Разумѣется, это -- дѣло относительное. Разнаго рода историческія трактаты въ общемъ связномъ разсказѣ не могутъ совершенна миновать упомянутыя явленія. Не мало, пожалуй, есть и отдѣльныхъ монографій, имъ посвященныхъ. Но сравнительно, повторяю, все это -- капля въ морѣ. А, хромѣ того, есть два способа, обработки историческаго матерьяла, которыми почти никогда не затрогиваются народныя движенія, и это чрезвычайно характерно въ виду нѣкоторыхъ особенностей тѣхъ двухъ способовъ -- разумѣю философско-историческія построенія и историческую беллетристику.
Что бы мы ни понимали подъ философіей исторіи -- группировку ли матерьяла въ частные соціологическіе законы, какъ это дѣлаетъ Бокль, или формулировку немногихъ общихъ гигантскихъ шаговъ человѣчества, какъ это пытались дѣлать, напримѣръ, Гегель, Контъ и многіе другіе -- несомнѣнно одно: народныя движенія игнорируются всѣми наличными опытами философіи исторіи. Это -- фактъ, въ вѣрности котораго каждый самъ можетъ убѣдиться. И надъ нимъ стоитъ призадуматься. Онъ показываетъ, что до сихъ поръ не найдена такая высшая и общая точка зрѣнія, съ которой были бы замѣтны нити причинъ и слѣдствій, связывающія опальныя явленія съ общимъ ходомъ исторіи. Не найдена, конечно, только потому, что ее безъ особеннаго упорства искали, хотя философія исторіи, казалось бы, самою своею задачею и самымъ титуломъ своимъ обязывается принимать въ соображеніе всю совокупность историческихъ фактовъ. Это характерно. Еще характернѣе отношеніе исторической беллетристики къ занимающимъ насъ явленіямъ. Дѣло въ томъ, что изо всѣхъ способовъ обработки историческаго матерьяла. историческая беллетристика, по необходимости, отличается наибольшею чуткостью къ тому, что можетъ интересовать читателя. Она. вѣдь имѣетъ дѣло не съ горстью спеціалистовъ, предъявляющихъ свои особенныя, справедливыя или несправедливыя требованія, даже не съ тою публикою, которая ищетъ популяризованнаго знанія, а съ громаднымъ большинствомъ читающаго люда. Драматическій, духъ захватывающій интересъ -- вотъ, казалось бы, главное, что нужно этому люду, а этого добра народныя движенія, какъ литературный сюжетъ, даютъ, конечно, вволю. И все-таки беллетристическая эксплуатація этого сюжета составляетъ, сравнительно говоря, рѣдкость. Это зависитъ, конечно, оттого, что беллетристы чуютъ, что драматизмъ этого сюжета совсѣмъ чужой для большинства читателей, какъ и для нихъ самихъ, впрочемъ, для беллетристовъ. Такимъ образомъ оба полюса обработки историческаго матерьяла -- философія исторіи, вѣдающая черты наиболѣе общія, и историческая беллетристика, имѣющая дѣло съ яркими, конкретными образами -- обходитъ народныя движенія. Это -- и результатъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ очень наглядный симптомъ общей холодности къ предмету.
Тѣмъ пріятнѣе остановиться на художественномъ произведеніи талантливаго поэта на тему, непосредственно связанную съ тѣми самыми крестьянскими войнами XVI вѣка, которыя такъ презрительно третируются Лассалемъ. Это -- "Король Сіона" или "Пророкъ", поэма въ десяти пѣсняхъ Гамерлинга, печатающаяся въ переводѣ г. Миллера въ "Русскою Вѣстникѣ". Мы торопимся обратить на нее вниманіе читателей, не дожидаясь ея окончанія. Мы не знаемъ, какъ называется поэма въ оригиналѣ, вѣроятно "Царь Сіона" или "Царь новаго Сіона", потому что таковъ былъ въ дѣйствительности пышный титулъ, принятый Яномъ Бокельсоною, болѣе извѣстнымъ подъ именемъ Іоганна Лейденскаго. Переводчикъ назвалъ поэму "Король Сіона", а редакція "Русскаго Вѣстника" замѣнила потомъ это названіе заглавіемъ "Пророкъ". Мотивируется это желаніемъ "избѣгнуть библейскаго выраженія Царь Сіона". Желаніе довольно странное, такъ хаю здѣсь важно и характерно именно заимствованіе Бокельсоною титула изъ библіи. И не мало художественнаго варварства обнаруживается въ щепетильности почтенной редакціи. Но это -- дѣло, конечно, не важное.
Трудно найти сюжетъ, болѣе благодарный для художника, чѣмъ это, блестящее, какъ метеоръ, и, какъ метеоръ, мимолетное царствованіе бывшаго бродячаго актера. Гнуснѣйшіе и чистѣйшіе инстинкты человѣка, величавая, золотою облитая фигура -пророка и толпы восторженнаго народа, блестящая, театральная обстановка и страшный конецъ Бокельсона, борьба различныхъ партій и звонъ оружія, и шумъ, толпы на улицахъ и площадяхъ Мюнстера, красавица Девора, суровый Матисонъ,-- чего хочешь, того просишь. Но сюжетъ богатъ не только этою внѣшнею роскошью красокъ и звуковъ, которая можетъ подкупить и дюжиннаго художника. Художникъ-мыслитель найдетъ въ немъ, кромѣ того, почти не тронутую, истинно золотоносную жилу психологіи массовыхъ движеній, въ общихъ чертахъ всегда и вездѣ схожихъ. Намъ хотѣлось бы предложить читателю взглянуть на поэму Гамерлинга именно съ этой точки зрѣнія. Но прежде надо установить нѣкоторыя общія черты психологіи народныхъ движеній, отчасти уже указанныя нами въ кое-какихъ прежнихъ статьяхъ, отчасти непосредственно изъ тѣхъ указаній вытекающія. Конечно, мы будемъ очень кратки.
Поступательный ходъ цивилизаціи постоянно будитъ новыя потребности въ людяхъ, но не всегда и не всѣмъ разбуженнымъ даетъ средства удовлетворенія. Бываютъ такіе историческіе моменты, когда эта неудовлетворенность достигаетъ крайняго напряженія. Тогда возникаютъ два, повидимому, противоположныя, но несомнѣнно изъ одного источника вытекающія и весьма часто сливающіяся движенія: формируются вольница и подвижники. Вольница стремится во что бы то ни стало, не останавливаясь ни передъ какими крайними средствами, добыть себѣ удовлетвореніе всѣхъ потребностей. Подвижники, напротивъ, опять-таки во что бы то ни стало, стремятся заглушить свои потребности и довести ихъ до minimum'а. Несмотря на вяжущуюся противоположность, эти два теченія вполнѣ родственны. Они всегда возникаютъ единовременно, рекрутируютъ свой персоналъ изъ однихъ и тѣхъ же слоевъ общества, имѣютъ однихъ и тѣхъ же враговъ и легко переходятъ другъ въ друга.
Имѣя подъ руками достаточный и достаточно разнообразный матерьялъ, не трудно вывести этотъ историческій законъ образованія вольницы и подвижниковъ, нетрудно указать, при какихъ обстоятельствахъ они должны неизбѣжно возникнуть. Но это отнюдь не значитъ, что имъ самимъ нетрудно возникнуть. Напротивъ, роды ихъ крайне трудны. Огромныя умственныя усилія тратятся всякій разъ на образованіе этихъ противоположныхъ идеаловъ, хотя они постоянно повторяются въ исторіи. Эта затрата велика не только потому, что напрягается мозгъ темныхъ, непривычныхъ къ отвлеченному мышленію людей, но и потому еще, что большія массовыя движенія не знаютъ раздѣленія идеаловъ на индивидуальные, и общественные. Личная нравственность и общественный идеалъ сопрягаются для нихъ неразрывно и требуютъ единовременной выработки.
Понятно, что эта задача и сама по себѣ не легкая, а потому здѣсь возможны весьма разнообразныя и весьма печальныя заблужденія. Возможны, конечно, даже несомнѣнныя мерзости и ловленіе рыбы въ мутной водѣ. Но рядомъ съ ними имѣютъ мѣсто и чистѣйшія заблужденія, то есть, такія, на которыя способны только чистѣйшіе люди, иногда лучшіе люди своего времени, но поставленные въ неблагопріятныя условія. Большія массовыя движенія легко осложняются сектантствомъ, а секта, какъ нѣчто замкнутое въ себѣ, нетерпимое и, въ добавокъ еще, часто преслѣдуемое и потому вынужденное скрываться, трудно провѣтривается со стороны. Голосъ критики или не проникаетъ въ нее, или исходитъ изъ такихъ источниковъ, которые въ глазахъ секты не имѣютъ ни малѣйшаго авторитета. Такимъ образомъ, тяжелая работа выясненія идеаловъ личной нравственности и общественнаго благоустройства производится въ совершенной темнотѣ, въ застоявшемся, спертомъ воздухѣ.
Кромѣ разнаго рода заблужденій, почти неизбѣжныхъ при такомъ порядкѣ вещей, окружающая темнота способствуетъ еще возвышенію царьковъ и божковъ, вообще людей, пользующихся диктаторскимъ значеніемъ. Масса, утомленная непосильной духовной работой, жаждетъ вождя, облеченнаго не то что диктаторской, а даже божественной силой. И такой вождь является, во исполненіе всеобщихъ ожиданій. Большею частью онъ прикрывается какимъ-нибудь и почему-нибудь авторитетнымъ именемъ, каковы всѣ лже-мессіи и самозванцы, иногда сами вѣрящіе въ свою миссію, иногда сознательно играющіе роль.
Къ тому же результату ведетъ склонность всякой массы къ подражанію. Нѣтъ надобности, чтобы всѣ вовлеченные въ широкое движеніе на себѣ лично испытали во всемъ объемѣ его коренный мотивъ, то есть ту неудовлетворенность потребностей, которая разрѣшается требованіемъ всего у вольницы и отреченіемъ отъ всего у подвижниковъ. Достаточно, чтобы на тотъ или другой изъ этихъ путей энергически вступила выдающаяся личность, и ея примѣръ заразитъ многихъ.
Вотъ очень бѣгло, очень схематически намѣченныя рамки, которыя намъ предстоитъ теперь наполнить плотью и кровью конкретныхъ историческихъ явленій. Намъ поможетъ поэма Гамерлинга.
Извѣстно, что реформація нетолько не улучшила невыносимаго матерьяльнаго положенія нѣмецкихъ крестьянъ, но еще ухудшила его. Но за то она дала народу библію. А библія нетолько разбудила духовную жажду, но и навела мысль на разныя сближенія современнаго порядка вещей съ пламенными рѣчами библейскихъ пророковъ. Изъ всего этого произошли цвиккаускіе пророки, лже-мессіи, крестьянская война, секта перекрещенцевъ, анабаптистовъ. Въ тридцатыхъ годахъ XVI столѣтія на сцену выступаетъ фанатикъ-перекрещенецъ Матисонъ, гарлемскій булочникъ. Центромъ его дѣятельности сталъ скоро Мюнстеръ, гдѣ, по прошествіи нѣкотораго времени, объявился и "царь Сіона", гдѣ, слѣдовательно, разыгрывается и поэма Гамерлинга.
Будущій царь Сіона появляется въ поэмѣ очень эффектно. Труппа бродячихъ акробатовъ и актёровъ расположилась, по дорогѣ къ Мюнстеру, бивуакомъ въ лѣсу. Начальникъ веселой банды Ванъ-Штратенъ, перекликая труппу, не находитъ одного изъ своихъ товарищей -- Яна.
"Гдѣ же ты, Янъ? отзовись!" Такъ онъ крикнулъ въ кусты, и оттуда
Вышелъ задумчивый юноша, статный и чернокудрявый,
Мощный огонь его глазъ и осанка внушаютъ почтенье;
Странно одѣтъ онъ: короткій пурпуровый плащъ покрываетъ
Плечи его, а корона изъ фольги златой -- его кудри.
"Ну, вотъ, не правъ ли я былъ? засмѣявшись, сказалъ хромоногій:--
Вотъ онъ въ плащѣ и коронѣ, чтобъ лучше представить деревьямъ
Ликъ псалмопѣвца-царя, который убилъ Голіаѳа.
Экій ты, Янъ, чудодѣй. Но я право готовъ побожиться,
Что украшеньемъ и честію труппы ты въ Мюнстерѣ будешь.
Ну, такъ броди себѣ по лѣсу, царь нашъ, гуляй на здоровье.
Только смотри, не зѣвай, не замедли явиться къ жаркому,
Иначе ты при коронѣ и мантіи ляжешь голодный,
Что для тебя, государь, не очень-то будетъ полезно:
Вѣдь посмотри на себя -- ты и блѣденъ, и худъ, какъ портняга!"
Такъ Липсъ Ванъ-Штратенъ сказалъ; но юноша вмѣсто отвѣта
Только слегка усмѣхнулся, и всѣ на него съ удивленьемъ
Взоры свои устремили, какъ будто волшебная сила
Ихъ привлекаетъ къ нему. Въ глазахъ его что-то сверкаетъ,
Что ихъ чаруетъ сердца. Суровъ его взглядъ, но улыбка
Нѣжною прелестью дышетъ; въ чертахъ его сила и кротость.
Юнъ онъ лѣтами; но если вглядишься въ лицо молодое,
Тотчасъ увидишь, что онъ далеко не по лѣтамъ разуменъ.
Съ перваго взгляда онъ кажется только мечтателемъ страннымъ;
Но если глубже вглядишься въ глаза его, полные думы,
То увидишь въ нихъ силу могучую воля -- такую,
Что содрогнешься невольно. Всѣ любятъ его и боятся.
Онъ удалился безмолвно, и вѣтви кустовъ его скрыли.
Въ лѣсу Янъ встрѣчаетъ сначала жену Матисона. красавицу Девору, а потомъ и самого пророка, который идетъ въ Мюнстеръ вводить новые порядки. При этомъ фольговая корона Яна даетъ поводъ къ разнымъ двусмысленностямъ, пророчествамъ, намекающимъ, что этотъ балаганный царь скоро станетъ настоящимъ царемъ. Тутъ же, въ лѣсу, Янъ принимаетъ отъ Матисона крещеніе и выкладываетъ ему свою душу:
"Ярко, о старецъ, ты будущность мнѣ освѣтилъ передъ взоромъ.
Самъ я давно замѣчалъ, что люди объяти какимъ-то
Новымъ стремленьемъ, но думалъ, что это лишь говоръ ничтожный.
Въ душу мнѣ пламень ты бросилъ! Ужели возможно устроить
Царство любви благодатной, и вѣчнаго счастья, и правды?
Видишь, я странно устроенъ: съ какимъ-то двоякимъ стремленьемъ Въ сердцѣ живу я; одно меня къ высшему, къ чистому тянетъ; Тутъ же другое влечетъ меня къ счастью и радостямъ жизни. Но никогда никакимъ наслажденьемъ я не былъ доволенъ, Если оно не могло возвысить и духъ мой, и сердце.
Такъ оставался я чистымъ и гордымъ, гнушаясь порокомъ; Былъ я мечтателемъ въ дѣтствѣ, такимъ я и нынѣ остался."
И т. д. Янъ разсказываетъ о своихъ грезахъ, въ которыхъ главную роль играютъ короны, пурпурныя платья, дворцы, колоннады, о своихъ путешествіяхъ, которыя онъ предпринималъ, чтобы самолично видѣть всякую красоту и пышность, наконецъ, о своей теперешней роли фигляра, объ удовольствіи -- "въ риѳмахъ, въ стихахъ вдохновенныхъ собственный міръ создавать". Словомъ, передъ нами сразу обрисовывается художественная натура, предназначенная играть крупную роль, благодаря ея какой-то внутренней, всѣми безъ спора признаваемой, таинственной силѣ.
Нельзя требовать, чтобы историкъ-беллетристъ ни на шагъ не отступалъ отъ фактической правды событія. Въ подробностяхъ ему долженъ быть предоставленъ довольно широкій произволъ. Но произволъ этотъ имѣетъ свои границы, и Гамерлингъ едвали не вышелъ изъ нихъ. Неважно, что онъ заставляетъ Яна Бокельсона знакомиться съ Матисономъ подъ стѣнами Мюнстера, передъ окончательнымъ его тамъ водвореніемъ, тогда какъ исторически знакомство это завязалось гораздо раньше: Янъ былъ въ Мюнстерѣ уже апостоломъ Матисона. Но эта маленькая перетасовка не наноситъ, собственно говоря, никакого ущерба истинѣ, потому что это -- мелочь, которою безъ сомнѣнія можно пожертвовать ради достиженія художественнаго эффекта. Иное дѣло -- обрисовка характера Яна, а въ ней Гамерлингъ, кажется, далеко не вѣренъ исторіи. Величавый красавецъ Янъ дѣйствительно производилъ сильное впечатлѣніе на окружающихъ. Онъ былъ дѣйствительно художественная натура, страстно любившая блескъ, красоту и пышность. Но, насколько можно судить по его дѣятельности, ему были совершенно чужды фаустовская раздвоенность души и мечтательное стремленіе dahin, впередъ, въ будущее, къ какому-то таинственному, неясно очерченному образу совершенства.
Недаромъ Ванъ-Штратенъ говоритъ, что Янъ худъ и блѣденъ, "какъ портняга". Это наме
Собираясь бесѣдовать о произведеніяхъ гг. Авсѣенки, Полонскаго и г-жи Анны Стацевичъ, чувствую прежде всего потребность возблагодарить судьбу за то, что я не спеціалистъ по литературной критикѣ. Занимай я это почтенное и важное амплуа, читатель потребовалъ бы подробнаго и обстоятельнаго анализа разнообразныхъ красотъ означенныхъ произведеній, оцѣнки ихъ общаго плана и проч. Ничего этого онъ теперь съ меня требовать не вправѣ, а я тѣмъ самымъ избавляюсь отъ ужасающей скуки. Въ утѣшеніе читателя, могу, впрочемъ, смазать, что и его вѣдь минуетъ горькая чаша скуки, ибо -- истинно говорю вамъ -- наименѣе скучное изъ упомянутыхъ твореній есть водевилеобразная повѣсть г. Полонскаго, но и она, въ качествѣ водевиля, растянувшагося на много печатныхъ листовъ, непомѣрно скучна. Пусть мертвые хоронятъ мертвыхъ, пусть творцы скучныхъ твореній сами увиваются сотворенною ими скукой. Мы возьмемъ только нѣчто у гг. Авсѣенки, Полонскаго и г-жи Анны Стацевичъ и посмотримъ на это нѣчто только съ одной стороны. Читатель получитъ не критическій отчетъ, а только замѣтки объ одномъ небезъинтересномъ беллетристическомъ пріемѣ и, можетъ быть, небезинтересномъ поэтическомъ типѣ.
Жила была дѣвица Липочка Ипатова. Это была прекрасная дѣвица: умна, хороша, добродѣтельна, благородна, но нѣсколько неопытна. Жила она въ провинціи, но затѣмъ попала въ Петербургъ, прямо въ лапы адвоката Безбѣднаго. Подъ какимъ соусомъ съѣстъ Липочку Ипатову ловкій адвокатъ и даже съѣсть ли онъ ее или же этотъ лакомый кусочекъ достанется другому, болѣе достойному гурману -- это пока еще неизвѣстно. Еслибы адвокатъ съѣлъ Липочку въ самомъ началѣ романа, то не было бы и романа. Прежде, чѣмъ придти къ предназначенному ей концу, Липочка должна пройти нѣкоторыя мытарства, должна людей посмотрѣть и себя показать. Такъ она и поступаетъ. "Молоденькая, только что пріѣхавшая изъ глухой провинціи и еще тамъ, въ провинціальной глуши, составившая себѣ весьма фантастическія представленія о петербургской жизни, она очень интересовалась познакомиться съ нѣкоторыми сторонами этой кивни. Больше же всего ей хотѣлось увидѣть двѣ вещи: какого-нибудь знаменитаго литератора и потомъ члена тайнаго революціоннаго общества". И вотъ желанія Липочки, наконецъ,-отчасти исполнились; она встрѣтилась съ одной подругой дѣтства, которая пригласила ее къ себѣ, обѣщая показать нѣчто во вкусѣ ея желаній.
Когда Липочка вошла къ Настенькѣ (такъ звали подругу), "въ первую минуту она ничего не могла разглядѣть сквозь густой табачный дымъ, застилавшій слабое мерцаніе рабочей лампы и двухъ свѣчей, страшно оплывшихъ оттого, что вокругъ нихъ постоянно толклись и махали руками и стаканами. Вмѣстѣ съ этимъ дымомъ, въ воздухѣ носились облака испареній, произведенныхъ разгоряченнымъ, спиртуознымъ дыханіемъ и талою сыростью, врывавшеюся сквозь раскрытую форточку".-- "Пиво или чай?" -- таковъ былъ первый лаконическій вопросъ, заданный Липочкѣ хозяйкой. Пива! пива Липочкѣ Ипатовой! Она, конечно, съ негодованіемъ отвергла пиво, потребовала чаю и стала прислушиваться къ разговору нѣсколькихъ молодыхъ людей обоего пола, сидѣвшихъ въ комнатѣ. Разговоръ былъ сначала политическій и, конечно, крайне глупый, но скоро измѣнилъ характеръ. "Пиво выпивалось скорѣе. Баламутовъ, помѣстившись за стуломъ Попрункиной, явно обнималъ ее за талію. Хорошенькая Кронгольдъ поглядывала на нихъ съ насмѣшливой гримасой: она. получила воспитаніе въ театральномъ училищѣ и, вопреки всему, сохранила вынесенное оттуда предпочтеніе къ офицерамъ. Липочка, хотя о многомъ имѣла очень самостоятельныя понятія и считала себя женщиной безъ предразсудковъ, но ей становилось все болѣе и болѣе неловко. Все, что она видѣла, совсѣмъ не отвѣчало ея ожиданіямъ". Но впереди Липочку ждали еще большія разочарованія. Именно двое изъ видѣнныхъ ею у Настеньки мужчинъ явились къ ней одинъ вслѣдъ за другимъ съ чрезвычайно нелѣпымъ политическимъ приставаніемъ. Второй гость, впрочемъ, очень быстро и "съ невѣроятною наглостью" съѣхалъ на вопросъ: "Ну, а на счетъ физической любви, вы какихъ придерживаетесь мнѣній?" Липочка, разумѣется, немедленно выгнала его вонъ.
Это эпизодъ изъ повѣсти г. Авсѣенки "Скрежетъ зубовный", печатающейся въ "Русскомъ Вѣстникѣ". Надо замѣтить, что Липочка Ипатова, "по убѣжденіямъ, очень презирала такъ называемый свѣтъ, но инстинктами своими умѣла оцѣнить и хорошій туалетъ, и тонъ". Такъ, одна свѣтская дама, госпожа Олжанская, "всегда нарядная, всегда пахнущая какими то отличными духами, производила на нее успокоивающее впечатлѣніе своими мягкими движеніями, своею красотой, своимъ ласковымъ и легкомысленно звучащимъ голосомъ". Это внутреннее бореніе инстинктовъ и убѣжденій, склонности къ "отличнымъ духамъ" и различныхъ идеальныхъ стремленій очень важно замѣтить для вашей, не особенно, впрочемъ, важной цѣли.
Жила была другая дѣвица Леля Затаилова. Это была также прекрасная и также неопытная дѣвица. Еще въ дѣтствѣ Леля Затаилова "была такой хорошенькой дѣвочкой, что всѣ ею любовалась и всѣ ее баловала; даже учителя (что грѣха таить!) невольно прибавляли ей баллы за ея золотыя кудри и херувимское личико". Но и въ возрастъ придя, она имѣла "свѣтло голубые, какъ лѣтнее небо, глаза", прикрытые "темными рѣсницами". Леля была собственно "избалованная, изнѣженная барышня", хотя и прекрасная, и умная, и добродѣтельная. Но, благодаря своему кузену-студенту, она "попала въ такое молодое общество, которое совершенно измѣнило весь складъ ея прежнихъ пансіонскихъ понятій и, такъ сказать, заставило ее сжечь все то, чему она поклонялась". О склонности ея къ отличнымъ духамъ точныхъ свѣдѣній не имѣется, но опекунъ (Леля -- сирота) удостовѣряетъ, что она "боится сквознаго вѣтра и всякій разъ, какъ промочитъ свои фарфоровыя ножки, вытираетъ ихъ одеколономъ". "Въ глубинѣ души своей, она глубоко сожалѣла о тѣхъ удобствахъ, о той относительной роскоши, какою пользовалась при жизни, своего отца. Ей было тяжело, очень тяжело просторную и удобную квартиру въ Троицкомъ переулкѣ промѣнять на темную квартиру на Знаменской. Боже мой, какъ желала она убрать свою комнату!-- къ окну примостить письменный столикъ и уставить его разными письменными фарфоровыми и бронзовыми бездѣлушками, Въ углу помѣстить свой маленькій туалетикъ, съ табуретомъ передъ зеркаломъ, прикрытымъ розовымъ чахломъ съ кисейной отдѣлкой". Таковы "инстинкты" Лели Затаиловой. Ея "убѣжденія", благодаря "молодому обществу", въ которое она попала, тянутъ совсѣмъ въ противоположную сторону. Въ этомъ обществѣ есть юный критикъ Кроликовъ (кузенъ Лели), послѣдователь и, по мнѣнію его почитателей, какъ бы замѣститель Писарева, золотушный, зябкій, вообще плюгавый, но имѣющій о себѣ чрезвычайно высокое мнѣніе и чрезвычайно развязно толкующій о Гейне, уголовномъ правѣ, вообще о всѣхъ "матерьяхъ важныхъ", какія только полъ руку подвернутся. Есть Юленька Лицъ, очень симпатичная, по немножко черезъ-чуръ развязная и съ значительной придурью дѣвица. Есть литераторъ Минераловъ, пишущій въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ, подъ псевдонимами "Гвоздь", "Заноза", "Подвальный поэтъ" и проч., вѣчно пьяный, острякъ по профессіи, отзывающійся о "своихъ" слѣдующимъ образомъ: "Люди съ идеями, новые люди, которые за словомъ въ карманъ не полѣзутъ, люди, для которыхъ никакихъ предразсудковъ не существуетъ, ни религіозныхъ, ни литературныхъ, ни политическихъ". Маленькій образчикъ остроумія литератора Минералова:
"-- Носовые платки слѣдуетъ терять, замѣтилъ литераторъ.
-- Отчего слѣдуетъ?
-- Для распространенія насморка; насморкъ -- это единственная вещь, которую мы имѣемъ право пропагандировать.
-- Что бы вы такое желали пропагандировать? замѣтилъ Симеонъ Родіоновичъ.
-- А вы семейный человѣкъ или холостой?
-- Семейный.
-- А есть у васъ дочки?
-- Слава Богу!
-- Пригласите меня къ вашимъ старшимъ дочерямъ -- урока давятъ, возьму не дорого.
-- А зачѣмъ я васъ приглашу имъ уроки давать?
-- Да я... я имъ, если угодно, свободную любовь буду пропагандировать".
Фигурируютъ и другія личности въ молодомъ обществѣ, совратившемъ Лелю Затаилову съ пути ея инстинктовъ на путь ея убѣжденій. Есть тамъ звѣрообразный молодой человѣкъ Стихаревъ, наглый дармоѣдъ, который объясняется Лелѣ въ любви слѣдующимъ, даже маловѣроятнымъ образомъ: "Чтобы любить такъ, какъ я люблю васъ, прежде всего, надо животнымъ быть -- имѣть зубы, чтобы кусать и загрызать своихъ соперниковъ, и имѣть дерзновеніе силой взять то, что по праву принадлежитъ только сильному. Будь вы замужемъ хоть за десятью мужьями, я и тогда не откажусь отъ того, что мнѣ забрело въ голову! Видно у меня такая натура; я не виноватъ, что вы меня привлекаете!" Есть еще въ молодомъ обществѣ нѣкто Умековъ, красавецъ, талантливый, но весьма пустой. Есть его кроткая любовница Маша Студенецкая. О глупости этой кроткой дѣвицы можете судить по слѣдующему ея разговору съ нѣкіимъ Пулькинымъ. И ульи имъ спросилъ Машу, кто, по ея мнѣнію, первый поэтъ въ Россіи.
"-- Писаревъ, быстро отвѣтила Маша и также быстро поглядѣла ему въ глаза: она была увѣрена, что ея отвѣтъ изумитъ его. Но Пулькинъ не изумился.
-- Такъ вы думаете, что онъ поэта?
-- Выше всѣхъ поэтовъ, какіе когда-либо были въ Россіи. Одна страница его стоитъ иногда десятка лирическихъ Пушкинскихъ или Лермонтовскихъ стихотвореній. Я уже не говорю о другихъ -- тѣ просто нули..
-- А Некрасовъ?
-- Некрасова я люблю, но его Антоновича терпѣть не могу... Есть еще гигантъ-дѣвица Нельбитова, поднимающая восемь пудовъ и немилосердно пыхтящая папироской. Молодое общество много разговариваетъ о трудѣ и наукѣ, но не прочь заняться и вещами, довольно посторонними какъ труду, такъ и наукѣ. Такъ Минераловъ предлагаетъ уроки свободной любви, такъ Стихаревъ ("съ невѣроятною наглостью", совершенно справедливо сказалъ бы г. Авсѣенко) обѣщаетъ "силой" добиться любви Лели Затаиловой, такъ Умековъ обнимаетъ Машу Студенецкую съ несравненно большою публичностью, чѣмъ Баламутовъ Попрудкину въ повѣсти г. Авсѣенки.
Это эпизодъ изъ повѣсти "Нечаянно" извѣстнаго нашего поэта Я. Полонскаго, печатающейся въ ежемѣсячныхъ приложеніяхъ къ "Недѣлѣ".
Жила-была третья дѣвица Наденька Ракитина... Но этой дѣвицей и ея похожденіями намъ предстоитъ заняться нѣсколько пристальнѣе, потому что исторія ея похожденій составляетъ уже не эпизодъ, а все содержаніе повѣсти "Идеалистка" г-жи Анны Стацевичъ, печатающейся въ "Словѣ".
Повѣсть эта заслуживаетъ вниманія во многихъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, авторъ ея, сколько мнѣ извѣстно -- писательница начинающая и притомъ обнаруживающая нѣкоторый, хотя и не чрезмѣрный талантъ. Г. Авсѣенко, г. Полонскій -- люди законченные. До нихъ лично критикѣ, можно сказать, нѣтъ никакого. дѣла. Ихъ произведенія могутъ служить, конечно, объектомъ критическаго разбора, но всякіе совѣты и указанія лично имъ были бы дѣломъ совершенно празднымъ, ибо, извѣстное дѣло, ученаго учить -- только портить. Г-жа Стацевичъ находится въ иномъ положеніи. Чѣмъ лукавый не шутитъ! Можетъ быть, изъ нея выработается звѣзда первой величины, которая освѣтятъ туманный небосклонъ россійской словесности. Откровенно говоря, я въ этомъ сильно сомнѣваюсь, но, опять-таки, чѣмъ лукавый не шутитъ, и разъ г-жа Стецевичъ обнаруживаетъ нѣкоторый талантъ, критика обязана предостеречь ее отъ фальшивыхъ путей. Дѣло г-жи Стацевичь -- принять эти предостереженія къ исполненію, или только къ свѣденію, или даже и къ свѣденію не принимать. Далѣе, съ точки зрѣнія того беллетристическаго пріема и того поэтическаго образа, которымъ посвящаются настоящія замѣтки, произведеніе г-жи Стацевичъ представляетъ тэму, много благодарнѣйшую, чѣмъ писанія гг. Авсѣенки и Полонскаго. Уже одно то много значитъ, что прелестная, щедро осыпанная всѣми дарами природы дѣвица, попадающая въ неподходящія для ея высокой натуры условія, не составляетъ центра тяжести тѣхъ произведеній, тогда какъ "Идеалистка" цѣликомъ построена на этомъ мотивѣ. Кромѣ того, гг. Авсѣенко и Полонскій, хотя и выдѣлаютъ своихъ героинь изъ сонма окружающихъ ихъ ходячихъ пошлостей и неблагопристойностей, изъ породы разныхъ "истовъ" и "новыхъ людей", но все-таки и на нихъ, на героинь смотрятъ со стороны, съ высока. Они позволяютъ себѣ иногда легкую насмѣшку надъ прелестной дѣвицей. какъ со стороны ея инстинктовъ, такъ и со стороны ея убѣжденій. Г-жа Стацевичъ, напротивъ, всю душу свою кладетъ въ Наденьку Ракитину, чуть не молится на нее и оттого живопись ея выходитъ наивнѣе, грубѣе, нагляднѣе и тѣмъ самымъ поучительнѣе. Извѣстно, что для всякаго опыта, наблюденія, изслѣдованія полезно уединить изучаемый предметъ, добиться условій, при которыхъ онъ сталъ бы рѣзче, грубѣе, чѣмъ обыкновенно бываетъ. Грубость пріемовъ г-жи Стацевичъ сослужить и намъ въ этомъ отношенія полезную службу. Мы получимъ въ почти чистомъ видѣ беллетристическій пріемъ, состоящій въ наваливанія даровъ природы на дѣвицу, не умѣющую уладить распрю своихъ инстинктовъ съ своими убѣжденіями и разочаровывающуюся во всемъ, кромѣ собственной личности, которою, однако, самому беллетристу отнюдь не полагается очаровываться.
Наденька Ракитина столь прелестна, что восхищенный своимъ созданіемъ авторъ говоритъ объ ней не иначе, какъ съ какимъ-то страннымъ присюсюкиваніемъ. У Наденьки не голова, а "головка", не фигура, а "фигурка", не голосъ, а "голосокъ", даже не умъ, а "умокъ". Фигурка у Наденьки, разумѣется, легкая и граціозная; голосокъ -- "звучный и симпатичный", способный звучать и строго, и мягко, и насмѣшливо, и задушевно, но рсегда восхитительно; головка -- "кудрявая", а кудерки на ней "свѣтлорусыя, пушистыя"; "умокъ"... умокъ тоже маленькій и бѣлокуренькій. Этого послѣдняго, впрочемъ, г-жа Стацевичъ не говоритъ, напротивъ, она склонна представить "умокъ" Наденьки Ракитиной столь же сильнымъ и обширнымъ, сколь кудрява и пушиста ея головка. Но на этомъ пунктѣ мы можемъ дѣлать свои заключенія, совершенно независимо отъ подсказываній суфлера-автора. Дѣйствительно, когда рѣчь идетъ о необычайной физической красотѣ Наденьки, мы должны вѣрить автору на слово. Напримѣръ, авторъ разсказываетъ: "Только что вошла она, въ корридорѣ, слабо освѣщенномъ одной керосиновой лампочкой, стало вдругъ какъ будто свѣтлѣе. Ото всей ея легкой фигурки, отъ оживленнаго лица, съ парой блестящихъ выразительныхъ глазъ, отъ пушистыхъ свѣтлорусыхъ кудрей, волной сбѣгавшихъ на плеча изъ подъ бархатной шапочки, вѣяло жизнью, свѣтлымъ взглядомъ на жизнь". Такъ разсказываетъ авторъ и мы должны ему вѣрить, по крайней мѣрѣ, не имѣемъ возможности провѣрить его показанія на основаніи имѣющихся на лицо матеріаловъ. Къ счастію, оно и не важно. Освѣщается ли корридоръ одной керосиновой лампочкой, или въ немъ, кромѣ того, горитъ факелъ живой красоты Наденьки Ракитиной, это за предѣлами корридора не имѣетъ ровно никакого значенія. Красота не подражаема. Уроковъ, поученій изъ нея не извлечешь. Значитъ, Богъ съ ней, съ провѣркой авторскихъ показаній на счетъ красоты. Но когда намъ говорятъ, что такой то человѣкъ уменъ и благороденъ, и не голословно говорятъ, а сообщаютъ нѣчто изъ его мыслей, чувствъ и поступковъ, то мы имѣемъ полную возможность оцѣнить степень справедливости показаній автора.
Г-жа Стацевичъ до такой степени влюблена въ свою героиню, что даже не трудится (а можетъ быть и не умѣетъ) искусно подтасовывать факты. Поэтому нѣкоторая дрянность Наденьки, прошу извиненія у влюбленнаго автора -- обнаруживается сама собой, не взирая на усердное кажденіе г-жи Стацевичъ. Обнаруживается также истинная причина преслѣдующихъ "идеалистку" разочарованій. Это свидѣтельствуетъ, конечно, о правдивости автора.
Наденька, какъ это всегда бываетъ съ подобными, нѣсколько аляповатыми героинями, чуть не въ утробѣ матери начала плѣнять собою свѣтъ. Достовѣрно, что въ гимназіи (а она окончила гимназическій курсъ пятнадцати лѣтъ) учителя называли ее "звѣздой" и пророчили ей "будущность". Однажды она, въ классѣ русской словесности, прочитала отрывокъ изъ "Камоэнса" Жуковскаго такъ превосходно, что учитель, вмѣсто того, чтобы, на основаніи этого опыта декламаціи, предсказать ей будущность актрисы, выразился вообще: "Изъ этой Ракитиной непремѣнно выйдетъ что-нибудь особенное!"
Рано расцвѣла эта прекрасная, избранная душа, но за то рано начались для нея неудачи и разочарованія. Они начались въ гимназіи. Любопытно при этомъ слѣдить за авторомъ, за тѣмъ, какъ борется въ немъ правдивость съ пристрастіемъ къ Наденькѣ.
"Между тѣмъ, какъ ея молодыя сверстницы, съ пылающими щеками, отбивали ноги и полы въ шумныхъ галопахъ и полькахъ-мазуркахъ, Надя сидѣла въ уголку и, глядя на чужое веселье, анализировала свою душу. Она сознавала въ себѣ чувство, похожее на зависть, при видѣ своихъ веселящихся, влюбленныхъ и счастливыхъ взаимностью подругъ". Но сама она, несмотря на свои Четырнадцать лѣтъ, была слишкомъ серьёзна ("слыла bas bleu") и возвышенна для участія въ этомъ весельи и сторонилась отъ него. Такъ разсказываетъ авторъ, но онъ тутъ же, на той же и на предыдущей страницѣ сообщаетъ, что положеніе bas bleu было весьма почетное въ гимназіи. "Это была эпоха общественнаго пробужденія, эпоха горячей вѣры въ новое время, въ новые идеалы. Всѣ чувствовали себя болѣе обыкновеннаго людьми и ждали многаго отъ себя и другихъ. Учителя въ этой гимназіи были большею частью молодые, съ любовью относившіеся къ новому учрежденію. Ученицы также учились съ любовью и сознаніемъ. Гимназисты и гимназистки вели дебаты о свободѣ и равноправности женщины, объ эмансипаціи вообще, о началѣ всѣхъ началъ, о клѣточкѣ, объ инфурзоріяхъ и монадахъ, о послѣднемъ сочиненіи Бюхнера. Въ классѣ закона божія украдкой читали "Отцовъ и дѣтей". Устраивались вечеринки съ танцами и съ "серьёзными разговорами". Казалось бы четырнадцатилѣтнему синему чулку тутъ раздолье было. А между тѣмъ Наденькѣ "хотѣлось бѣжать прочь, въ темноту, въ тишину". Зачѣмъ бы это? отчего? Г-жа Стацевичъ представляетъ дѣло такъ, что отъ танцевъ. Но вѣдь были и "серьёзные разговоры?" Не правдивѣе ли поэтому поступила бы г-жа Стацевичъ, еслибы представила Наденьку убѣгающею мысленно въ пустыню, вслѣдствіе прямыхъ неудачъ на танцовальномъ поприщѣ? Оно и естественнѣе въ четырнадцатилѣтней дѣвочкѣ. Впрочемъ, какъ увидитъ читатель, танцы и впослѣдствіи играютъ важную роль въ жизни Наденьки Ракитиной: все онъ какъ-то на нихъ сердится и все больше, кажется, за личина неудачи, потому что, собственно говоря, она любитъ танцы и доднесь, то есть до той минуты, къ которой относятся не дѣтскія воспоминанія, а самая фабула "Идеалистки". Танцы и -- изъ у Липы Ипатовой и Лели Затаиловой -- духи, это слабость Наденьки Ракитиной, важная составная часть ея "инстинктовъ".
Но вотъ гимназическій курсъ конченъ. Нашей героинѣ шестнадцать лѣтъ. "Во всей фигурѣ ея, во всѣхъ движеніяхъ ея гибкихъ, стройныхъ, дѣтски-неразвитыхъ членовъ сказывалась особая чарующая грація, полная жизни и поэтичности и заставлявшая оглядываться на нее на улицѣ, въ толпѣ. Какъ-то случайно, одинъ заѣзжій художникъ, замѣтивъ ее въ церкви, всю всенощную не сводилъ глазъ съ этихъ мягкихъ, изящныхъ линій дѣвственнаго стана, съ этихъ смиренно скрещенныхъ на колѣняхъ рукъ, съ этой благовѣйно склоненной головки, обрамленной вѣнкомъ волнистыхъ, золотисто-пепельныхъ волосъ. Онъ нашелъ въ ней прелестную модель св. мученицы къ иконѣ въ древне-итальянскомъ стилѣ, которую въ то время писалъ. Первое ухаживанье вскружило ей голову. Лесть и похвала дѣйствовали на нее, какъ хорошее вино, какъ шампанское. Она чувствовала тогда себя созданной для любви и поклоненія. Лѣтомъ, молодежь бѣгала за ней толпами. Сана она влюблялась безъ конца: въ заѣзжаго пѣвца, въ больного музыканта, въ портретъ Тургенева, въ его глаза -- "глубокіе, какъ пропасть", во всѣхъ героевъ, страдальцевъ, борцовъ, въ одного ссыльнаго" О вдругъ все это надоѣло Наденькѣ -- "пошлость, скука", говорила она и стала стремиться къ химіи, къ медицинѣ и еще къ чему то такому, что непонятно ни ей самой, ни ея біографу. Опять отчего такой странный оборотъ? Г-жа Стацевичъ объясняетъ, что отъ "пошлости и скуки" веселаго времяпровожденія. Но опять таки она столь правдива, что тутъ же сообщаетъ истинную причину душевной пертурбаціи Наденьки: "Прошло лѣто и молодежь, вертѣвшаяся около нея, мало-по малу отхлынула. "Богъ съ ней, съ этой серьёзной музыкой, не всякій способенъ переварить ее, говорила о ней эта молодежь". Помилуйте, г-жа Стацевичъ, какая тутъ "серьёзная музыка", когда дѣвица мнила себя быть "созданной для любви и поклоненія" и даже "глубокимъ, какъ пропасть, глазамъ" почтеннѣйшаго Ивана Сергѣевича не давала спуску? Музыка самая несерьёзная и дѣло происходило, увѣряю васъ, чрезвычайно просто: дѣвица мнила себя созданной для поклоненія, а молодежь думала иначе, и единственна въ этомъ печальномъ обстоятельствѣ заключается источникъ разочарованія Наденьки Ракитиной.
Потянуло Наденьку въ Петербургъ. Это ужъ какъ водится. Что ее туда потянуло -- серьёзная или несерьёзная музыка -- рѣшить довольно трудно. Однако, вѣрная своей фактической правдивости, г-жа Стацевичъ не скрыла слѣдующаго эпизода. Однажды Наденька встрѣтила толпу заѣзжихъ изъ Петербурга молодыхъ людей, которые "шли всѣ въ рядъ и во весь голосъ, съ увлеченіемъ распѣвали арію изъ "Прекрасной Елены": "Всѣ мы жаждемъ любви". Надя впервые слышала такую заразительно-живую мелодію и заслушалась, какъ очарованная... И все эта было тамъ, въ Петербургѣ! И трудъ, и наслажденіе!.. Ей чудилось въ ту минуту, будто она слышитъ даже гулъ этого далекою міра, ускоренную пульсацію его жизни". Право это, кажется, не само серьёзная музыка и я искренно удивляюсь почему отъ Наденьки отхлынули провинціальные враги серьёзной музыки: жить бы имъ да жить, вмѣстѣ "всѣ мы жаждемъ любви" распѣвать. Развѣ вотъ что: можетъ быть, глазки Наденьки совсѣмъ не такъ ныраг зительны, какъ разсказываетъ авторъ, а имѣютъ видъ оловянныхъ пуговицъ? Можетъ быть, у нея и какіе-нибудь другіе есть, изъяны въ красотѣ? или можетъ быть непомѣрныя претензіи Наденьки отвадили провинціальныхъ поклонниковъ? Все можетъ быть, все, что угодно, но только не "серьёзная музыка". Она. тутъ рѣшительно не причемъ.
Въ Петербургѣ, опять-таки какъ водится, Наденька Ракитина не замедлила попасть въ кружки разныхъ "истовъ" и "новыхъ людей". Вотъ какъ вспоминаетъ она объ этомъ сама: "Медикъ одинъ, напримѣръ, постоянно просвѣщалъ меня относительно "ненормальности" моей жизни; порицалъ за любовь къ духамъ (онъ понималъ одинъ ароматъ -- препаровочной! такъ увѣрялъ онъ, по крайней мѣрѣ), къ крѣпкому чаю, за всѣ мои волненія, стремленія и проч. Все было ненормально, нездорово. Я слушаю. Является другой -- технологъ -- порицаетъ за чистые воротнички и ленточку на шеѣ: аристократизмъ, "кисейная барышня", по Писареву. "Общественный нуль -- и никакой идеи!" -- "Отчего вы не поступаете въ акушерки?" -- Господа! говорю, да я совсѣмъ не хочу въ акушерки! Что же все акушерки, да акушерки!-- "Ну, поступайте въ академію".-- А кто за меня платить будетъ? А что я ѣсть буду?-- "Ну, такъ изъ васъ ничего не выйдетъ!" -- и машетъ рукой, какъ надъ отпѣтой.-- Поневолѣ разозлишься.-- Да я, говорю, ничѣмъ и не хочу быть. Я хочу быть просто человѣкомъ, и, если можно, образованнымъ человѣкомъ.-- "Къ чорту образованность! Не до того! Народъ страдаетъ. Приближается время, когда всѣ будутъ равны и свободны и никто превосходенъ!" И все это, замѣтьте, тономъ невыносимо отвратительнаго авторитета".
Надо отдать справедливость г-жѣ Стацевичъ. Вложивъ эту тираду въ уста своей обожаемой героини, она тотчасъ же возвышается уже не до фактической только правдивости, а до правдивости, тамъ сказать, принципіальной, ибо немедленно заставляетъ Наденьку сознаться, что не имѣетъ никакого права смѣяться надъ осмѣянными ею молодыми людьми, что они много лучше ея, лучезарной Наденьки. Но это первое и послѣднее признаніе автора въ нѣкоторой небезподобности героини. Слѣдующій кружокъ, въ который попадаетъ Наденька, раздавленъ ея безподобностью безъ всякой пощады. Кружокъ этотъ литературный. Какіе это такіе литераторы, я сказать не умѣю. Для литературной богемы они слишкомъ хорошо живутъ (пикники, балы, шампанское), для литераторовъ болѣе или менѣе серьёзныхъ и, такъ сказать, прочныхъ, они слишкомъ богемы. Подробности ихъ изображенія г-жою Стацевичъ даже совсѣмъ невѣроятны для всякого, мало-мальски знакомаго съ этой средой. Но все равно. Главное въ томъ, что Наденька Ракитина, совершенно какъ Лапа Ипатова, пожелала видѣть литераторовъ, но, увидѣвъ ихъ, совершенно разочаровалась.
Читатель знаетъ, что я никакой особенной предилецкіи къ литераторамъ, какъ къ литераторамъ, не чувствую и даже выношу за это громы собратовъ по ремеслу, громы, гремящіе, впрочемъ, не столько изъ тучи, сколько изъ "Недѣли". Тѣмъ паче не могу я уважать фантастическихъ литераторовъ г-жи Стацевичъ, которые только и дѣла дѣлаютъ, что срываютъ цвѣты наслажденія, вальсируютъ, полькирують, порхаютъ отъ поцалуя къ поцалую и отъ одной бутылки шампанскаго къ другой. Но я долженъ по совѣсти сказать, что даже при этихъ фантастическихъ условіяхъ, разочарованіе Наденьки совершенно неумѣстно, что ей надлежало бы разочароваться только въ самой себѣ и что слѣдовательно г-жѣ Стацевичъ слѣдовало бы выбрать нѣсколько болѣе подходящій субъектъ для идеализаціи.
Посмотримъ на окружавшій Наденьку.персоналъ. Во-первыхъ, литераторъ Крамской, пьяный и грубый дикарь, но. что называется, человѣкъ съ душой и не глупый. Объ немъ будетъ рѣчь особо. Во-вторыхъ, поэтъ Талызинъ, совершенный двойникъ Минералова, изображеннаго г. Полонскимъ: такой же пьяный, такой же наглый, такой же острословъ и такой же охотникъ пропагандировать свободную любовь. Въ третьихъ, литераторъ Павлищевъ и его жена -- легкомысленная супружеская пара, живущая "по Чернышевскому". Въ-четвертыхъ, скульпторъ Истоминъ, не безталанный, но глупый, удостоившійся, однако, любви Наденьки. Въ-пятыхъ, докторъ Мордвиновъ, "превосходный танцоръ, сердцеѣдъ, рьяный агитаторъ во всѣхъ тогдашнихъ студенческихъ исторіяхъ и ученый, которому предстоитъ блестящая будущность". Есть еще другіе разные, но поименно они неизвѣстны. Все это не великіе люди, конечно, и съ большими слабостями, но рѣшительно недурные, сравнительно, конечно, съ тѣмъ, что вообще русское общество представляетъ. Сама Наденька получила отъ нихъ нѣсколько не маловажныхъ услугъ. Такъ она влюбилась въ глупаго скульптора Истомина, завела эту интригу довольно далеко и завела бы еще дальше, еслибы ея не остановила истинно благодѣтельная рука никого другого, какъ обливаемаго презрѣніемъ г-жи Стацевичъ поэта Талызина. Да, послѣ одного только разговора съ этимъ пьянымъ поэтомъ, Наденька "тутъ же. сейчасъ же постигла, что художникъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ далеко не уменъ, хотя былъ и добръ, и говорилъ тихо и изящно; что онъ совсѣмъ не образованъ и можетъ говорить только о своихъ статуяхъ и бюстахъ... да объ ней; и главное, что онъ мужъ другой женщины, противъ которой Наденька поступала безчестно". Ничего этого Наденька, при всей своей лучезарности и несмотря на весь свой сумокъ", не понимала до тѣхъ поръ и на все это ей раскрылъ глаза Талызинъ. Долѣе, Наденька влюбилась въ Мордвинова, а тотъ мягко, но откровенно замѣтилъ, что не любитъ ея и бережно отклонилъ добровольно предлагавшуюся ему жертву вечернюю. Опять ничего, кромѣ порядочности и серьёзнаго отношенія. Я уже не говорю о Крамскомъ. который и работу Наденькѣ доставалъ, и руководилъ ею въ выборѣ книгъ для чтенія, и систему занятій для нея придумалъ, и вообще няньчился съ ней, какъ съ любимымъ ребенкомъ. Правда, Наденька, какъ дѣвица вполнѣ лучезарная, могла презирать эти личныя услуги и устремлять свою критику на общественную дѣятельность окружавшихъ ее людей. Но тутъ мы встрѣчаемся съ чрезвычайно странною вещью: г-жа Стацевичъ показываетъ намъ весь этотъ людъ только со стороны пьянства, кутежей, танцевъ. Но на какія же деньги странствуютъ благородные рыцари? Чтобы литераторы могли такъ весело проводить время, они должны зарабатывать кучу денегъ, а куча денегъ можетъ зарабатываться литераторами только цѣною страшнаго труда, такого труда, объ какомъ г-жа Стацевичъ, вѣроятно, даже я понятія не имѣетъ, такого труда, который въ чахотку вгоняетъ и въ могилу сводитъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, литературный трудъ, требующій постояннаго и усиленнаго умственнаго напряженія, по необходимости, сосредоточиваетъ занятыхъ имъ на умственныхъ интересахъ. Эти интересы могутъ быть, глядя по людямъ, мелки или важны, пониматься правильно или вкривь и вкось, но они необходимо должны быть на лицо. И, однако, объ этой сторонѣ дѣла мы ничего не узнаемъ изъ "Идеалистки", кромѣ нѣсколькихъ бѣглыхъ свѣденій о Крамскомъ. Все вниманіе какъ самой Наденьки, такъ и ея біографа, устремлено на сферу половыхъ отношеній и различныхъ увеселеній, тогда какъ, по обстоятельствамъ дѣла, совершенно невѣроятно, чтобы ничего иного Наденька и не встрѣчала.
Замѣчательно вотъ что. Съ Талызинымъ, человѣкомъ, рекомендуемымъ за отпѣтаго, Наденька заговаривала иногда, какъ очень забавно сама разсказываетъ, "объ чемъ-нибудь серьёзномъ: о Спенсерѣ, о нравственности, о своихъ стремленіяхъ къ совершенствованію", на что получала только одну отповѣдь, что все это, дескать, не бабьяго ума дѣло. Но, напримѣръ, съ "агитаторомъ и ученымъ, которому предстоитъ блестящая будущность", съ Мордвиновымъ она только танцовала, да въ жертвы себя предлагала. Правда, Мордвиновъ изумительно танцовалъ. Наденька и до сихъ поръ вспоминаетъ объ этомъ обстоятельствѣ съ содроганіемъ. "Вся суть дѣла была въ вальсѣ, разсказываетъ она.-- Онъ танцовалъ его такъ (она замѣтно вздрогнула и нервно повела плечами)... Духъ захватывало! Ни прежде, ни послѣ я такъ не танцовала". Это такъ" Но вѣдь Мордвиновъ былъ, кромѣ того, "рьяный агитаторъ" и "ученый съ блестящею будущностью". Почему же бы Наденькѣ, вмѣсто Талызина, отъ котораго завѣдомо, какъ отъ козла молока, не поговорить съ Мордвиновымъ "о Спенсерѣ, о нравственности, о своихъ стремленіяхъ къ совершенствованію". Можетъ быть, онъ такое ей сказалъ бы, что всякимъ ея разочарованіямъ конецъ насталъ бы. Можетъ быть, и нѣтъ, конечно, но отчего же не попробовать? А она именно даже и не попробовала. Наденька "все не въ то мѣсто попадала" и въ этомъ ея истинная бѣда, а совсѣмъ не въ ея лучезарности.
Какъ Наденька, такъ и ея біографъ, очевидно, весьма недовольны встрѣченнымъ ими въ изображаемомъ кружкѣ неуваженіемъ къ семейному принципу. Она (право, не разберешь, гдѣ кончается обожаемая Наденька и гдѣ начинается обожающая г-жа Стацевичъ) саркастически подчеркиваетъ, что люди эти были снисходительны къ ея таинственнымъ прогулкамъ въ лѣсу съ художникомъ Истоминымъ; что тамъ считалось позволительнымъ мужчинѣ публично положить голову на плечо дѣвицы. Она негодуетъ на Павлищевыхъ, которыхъ только иронически можно называть людьми "семейными" и которые живутъ "по Чернышевскому". Она негодуетъ и на Талызина, который пропагандируетъ ей свободную любовь; и на Мордвинова, который "былъ женатъ фиктивно, съ благотворительною цѣлью, и жилъ съ какою-то артистской, у которой былъ свой ami de coeur". Допустимъ, что все это, въ самомъ дѣлѣ, неодобрительно. Но вѣдь Наденька играетъ роль того diable, qui prêche la morale.
Чѣмъ кумушекъ считать трудиться,
Не лучше-ль на себя, кума, оборотиться.
Припомните, въ самомъ дѣлѣ, какую важную роль въ дѣлѣ переправы Наденьки въ Петербургъ игралъ оффенбаховскій мотивъ "всѣ мы жаждемъ любви". Припомните, что отъ свободной любви къ Истомину ее удержалъ только пропагандистъ свободной любви Талызинъ, что отъ свободной любви къ Мордвинову ее удержалъ только отказъ самого Мордвинова. Поэтому негодованіе Наденьки на недостатокъ уваженія къ семейному принципу что-то подозрительно. Не потому ли оно такъ сильно, что тутъ опять замѣшались личныя неудачи, неудачи на поприщѣ той самой свободной любви, которая нынѣ объявляется зеленымъ виноградомъ? Весьма можетъ быть. Даже навѣрное такъ.
Будь я на мѣстѣ г-жи Стацевичъ, я взялъ бы весь фактическій матеріалъ "Идеалистки" (за исключеніемъ, конечно, кое-какихъ невѣроятныхъ подробностей), но воспользовался бы имъ совсѣмъ иначе. Факты остаются фактами, но разсказать ихъ можно на разныя манеры, и а не могу удержаться, чтобы не привести одного образчика различія манеры, который самъ собой подвертывается подъ руку.
Былъ канунъ свѣтлаго праздника. На Наденьку нашелъ стахъ разочарованія. Она писала въ своемъ дневникѣ: "Первый разъ въ теченіи пятнадцати лѣтъ я пропустила (этотъ и прочіе курсивы принадлежатъ Наденькѣ) эту ночь. Я спала, усталая, измученная всѣмъ вчерашнимъ и сегодняшней сценой съ Крамскимъ. Я не встрѣтила праздника. Я одна теперь. Глухо доносится церковный звонъ. Во всѣхъ окнахъ свѣтъ. Весь Петербургъ не спитъ. И не одинъ Петербургъ: вся Россія... Весь народъ встрѣчаетъ, а мы!.. Какъ тяжело жить чужой среди народа и не мочь уже больше вмѣстѣ съ нимъ, въ одномъ храмѣ, одному и тому же Богу поклониться... Семья! младенчество! вѣра! мнѣ жаль тебя" и проч. Можетъ быть въ эту же самую минуту двойнику Талызина Минералову не даютъ, какъ разсказываетъ г. Полонскій, водки у Кроликовыхъ. Минераловъ доказываетъ, что емг должны дать водки, потому что сегодня праздниковъ праздникъ и торжество изъ торжествъ.
"-- Да какой для васъ сегодня праздникъ, сказалъ Умековъ.-- Развѣ вы христіанинъ, чтобы праздновать Свѣтлое Христово Воскресеніе!
"-- Да отчего же не праздновать? Положимъ, я не христіанинъ, такой же, какъ и вы, но я русскій человѣкъ, простой русскій человѣкъ, и то, что русскій народъ празднуетъ, я тоже долженъ праздновать: у меня съ нимъ одна душа, онъ напивается и я напиваюсь. Какъ вы этого не понимаете!"
Такимъ образомъ въ милліонный разъ оправдывается мудрая поговорка, что les beaux esprits se rencontrent. Лучезарная Наденька Ракитина и пьяный острословъ Талызинъ-Минераловъ сошлись въ принятіи имени народа всуе по случаю праздника пасхи. но какъ чувствительно выходитъ это у Наденьки и какъ грубо у Минералова!
Да, много значитъ манера разсказа. И вотъ почему я взялъ бы всѣ или почти всѣ факты изъ "Идеалистки", но освѣтилъ бы ихъ совсѣмъ иначе. Я ничего не имѣю противъ идеальныхъ типовъ въ беллетристикѣ. Думаю и даже увѣренъ, что русская дѣйствительность не клиномъ сошлась и можетъ давать матеріалъ для постройки образовъ рыцарей безъ пятна и упрека. Думаю, что они вполнѣ законны, какъ продукты поэтическаго творчества, были бы очень желательны. Но -- не въ обиду будь сказано г-жѣ Стацевичъ -- за это дѣло могутъ браться только очень умные и знающіе люди... Дѣло въ томъ, что разобраться въ "добродѣтеляхъ", въ положительныхъ качествахъ совсѣмъ не такъ легко, какъ кажется съ перваго взгляда. Взять хоть бы такое несомнѣнное, всѣми признанное положительное качество, какъ способность къ самопожертвованію. Прекрасно оно, что и говорить, но художникъ можетъ на эту тэму и дѣйствительно идеальную фигуру создать, и всю обѣдню испортить, смотря потому, какъ и на что направитъ самопожертвованіе своего героя или героини. Но эта тэма на столько все-таки ясна и благодарна, что даже при неправильномъ возвеличеніи самопожертвованія ради какихъ-нибудь грошовыхъ цѣлей, здѣсь все-таки можетъ получиться образъ живого человѣка, если приняты въ соображеніе другія требованія здраваго смысла. Обыкновенный пріемъ неумныхъ беллетристовъ много хуже. Онъ состоитъ въ тонъ, чтобы навалить на героя гору добродѣтелей, даже не соображая, нѣтъ ли между ними противорѣчій, можетъ ли вынести ихъ одинъ человѣкъ, не превращаясь въ ходячій арсеналъ, въ которомъ помѣщено разнообразное смертоносное оружіе: холодное и огнестрѣльное, старое и новое, вышедшее и не вышедшее изъ употребленія, пушки и карманные револьверы. Вы. конечно, встрѣчали въ плохихъ романахъ такихъ героевъ, которые на одной страницѣ отличаются невозмутимымъ хладнокровіемъ, а на слѣдующей -- неудержимою пылкостью. Неумные авторы этихъ романовъ разсуждаютъ такъ: невозмутимое хладнокровіе есть достоинство, неудержимая пылкость -- тоже достоинство, а мой герой, въ качествѣ идеальнаго типа, долженъ быть носителемъ всѣхъ достоинствъ. Верблюжья выносливость, ослиная настойчивость, слоновья сила, соловьиный голосъ, гренадерскій ростъ, ньютоновъ умъ, вольтеровскій сарказмъ, дѣтская невинность, лебединая шея -- все это валится въ одну кучу. И можете посудить какой изъ этого выходитъ несообразный звѣрь, вмѣсто идеальнаго-то типа. Самые неумные доходятъ до того, что глаза своихъ героинь дѣлаютъ заразъ и свѣтлыми и темными, щеки -- румяными и блѣдными, бюсты -- роскошными и дѣвственно-несложившимися. Потому -- и голубые глаза хороши, и черные тоже хороши и проч. Если у такого неумнаго художника есть махонькая практическая сметка или литературный навыкъ, онъ непремѣнно наровитъ изобразить, что называется, порывистую натуру. Эта все вынесетъ: сегодня у нея могутъ быть румяныя щеки, а завтра онѣ могутъ поблѣднѣть интересною блѣдностью; сегодня она вся -- страсть, огонь, завтра вся -- мудрость и самоотреченіе. Это очень легко, конечно, живописать, но за то и не умно, во-первыхъ, а во-вторыхъ страшно надоѣло.
Таковы опасности, предстоящія созидателямъ идеальныхъ типовъ, и г-жа Стацевичъ, къ сожалѣнію, не избѣжала этихъ фальшивыхъ путей. Ея Наденька, раздавленная, горой красоты, ума и добродѣтели, есть именно такая порывистая натура, которой любезность автора предоставляетъ право носить сегодня дѣтски-румяныя, а завтра интересно блѣдныя щеки, сегодня являться мудрою, яко змій, а завтра легкомысленно порхать, подобно красивой бабочкѣ. Это въ порядкѣ вещей, такіе люди бываютъ, это даже самые обыкновенные, уличные, такъ сказать, люди, но политься на нихъ совсѣмъ не полагается. Они, большею частью, дрянные люди и могутъ много напакостить своимъ ближнимъ. Г-жа Стацевичъ заставляетъ Наденьку дѣлать выписки изъ всевозможныхъ книгъ на всевозможныхъ языкахъ; заставляетъ ее штудировать Тацита и Гёте, Шекспира и Спинозу, Милля, Костомарова и Адама Смита; заставляетъ ее писать въ дневникѣ: "Stabe quoqumque ferar -- т. е. устою, гдѣ бы я ни былъ. Какой дивный языкъ!-- скала! Зачѣмъ это насъ не учили по-латыни?!" -- Подойдите, chère et charmante mademoiselle, г. Катковъ еще возведетъ васъ на эту скалу, а пока вы бы хоть съ тѣмъ мало мальски справились, чему васъ учили. А то вотъ у васъ "на туалетѣ, посреди флаконовъ съ духами (эти мнѣ духи!), на самомъ видномъ мѣстѣ эффектно красовался бѣлоснѣжный алебастровый бюстъ Свифта". Каково положеніе бѣднаго Свифта! могъ ли когда нибудь воображать великій сатирикъ, что черезъ какихъ-нибудь сто, стодвадцать-пять лѣтъ послѣ его смерти, лучезарная m-lle Ратина, съ полнымъ сознаніемъ своей лучезарности, будетъ держать его бюстъ среди косметиковъ. Бѣдный Свифтъ и... счастливые духй, хотѣлъ-было я сказать. Умоположеніе Наденьки лучше всего характеризуется этимъ сопоставленіемъ на одномъ туалетѣ Свифта и духовъ и, главное, самодовольствомъ по этому поводу. Она знаетъ, что хорошіе духи хороши и что Свифтъ тоже хорошая штука, а потому, не обинуясь, валитъ ихъ въ одну кучу. Опять-таки я не говорю, что такихъ людей нѣтъ на свѣтѣ. Напротивъ, ихъ много, слишкомъ много, но Изображать ихъ надо не съ колѣнопреклоненіемъ, а на манеръ хоть бы того, какъ Свифтъ отдѣлывалъ ханжей и лицемѣровъ.
Будь я на мѣстѣ г-жи Стацевичъ, я бы, пожалуй, оставилъ Наденькѣ ея красоту, хотя и то, въ виду несомнѣнныхъ ея неудачъ на поприщѣ любви и танцевъ, надо бы немножко сбавить краски. Можно бы, напримѣръ, оставить Наденькѣ кудрявую шевелюру, но предоставить оловянные глаза или устроить носъ пуговицей. Что-нибудь въ этомъ родѣ. Далѣе я вложилъ бы въ нее огромный запасъ самомнѣнія, претензій, желанія блистать, первенствовать въ чемъ попало, безъ разбора, но одарилъ бы ее далеко не такъ щедро умственными и нравственными качествами, какъ это сдѣлала г-жа Стацевичъ. Вслѣдствіе такого разлада между претензіями и средствами, Наденька терпѣла бы рядъ неудачъ и естественно переходила бы отъ одного "порыва" къ другому: не удается въ танцахъ -- она погружается въ науку; не удается въ наукѣ -- она купается въ духахъ и все стремится, стремится никому, ниже ей самой не извѣстно куда. Фактически оно такъ и у г-жи Стацевичъ выходитъ.
"Первая лесть вскружила голову" Наденькѣ, когда ей было шестнадцать лѣтъ. Она возмнила себя созданной для поклоненія и любви, но вотъ неудача: молодежь оставила ее втунѣ, и Наденька немедленно признаетъ свои увлеченія "пошлостью и скукой" и мечтаетъ о химіи, о медицинѣ. Не выгорѣло съ химіей, Наденька подъ звуки "Прекрасной Елены" маршируетъ бѣглымъ шагомъ въ Петербургъ. Здѣсь она сталкивается съ равной молодежью, которая худо ли, хорошо ли высказываетъ свои мысли, но вѣрно оцѣниваетъ m-lle Ракитину, m-lle Ракитина отворачивается. Попадаетъ она къ литераторамъ. Когда она въ первый разъ пришла въ Крамскому, тамъ было (какъ и въ произведеніяхъ гг. Полонскаго и Авсѣенки) страшно накурено, стояли бутылки, стаканы, говорили люди о своихъ литературныхъ дѣлахъ. А m-lle Ракитина, еще полная мотивомъ "всѣ мы жаждемъ любви", сидитъ "среди всего этого какой-то феей, въ кисеѣ, кружевахъ, перчаткахъ gris-perle!" Естественнно, что передъ ней колѣна не преклонились. "Вы понимаете, разсказываетъ она:-- мнѣ хотѣлось быть тоже замѣченной и тоже говорить!" А ея не замѣтили! Неудача! Везутъ Наденьку къ "семейнымъ" литераторамъ Павлищевымъ на дачу. Тамъ ее встрѣчаютъ ласково, но не особенно почтительно и даже немножко насмѣшливо. Наденька вспоминаетъ: "Я попросила не безпокоиться обо мнѣ, предоставивъ мнѣ, какъ и другимъ, полную свободу дѣлать что хочется. Я воображала, что сказала нѣчто умное и либеральное. Это произвело "фуроръ", но совсѣмъ въ иномъ смыслѣ: всѣ переглянулись и расхохотались. Мнѣ хотѣлось провалиться на мѣстѣ". Неудача! Да и вообще новые знакомые не оцѣнили многоразличныхъ достоинствъ лучезарной Наденьки. Правда, Талызинъ пристаетъ къ ней съ свободною любовью, но Талызинъ пьяница и ко всѣмъ съ свободною любовью пристаетъ. Правда, въ Наденьку влюбился Истоминъ и она осчастливила его взаимностью, но скоро оказалось, что она постыдно разметала бисеръ своей взаимности, если не передъ свиньей, то передъ самымъ глупымъ и даже, кажется, единственнымъ глупымъ, человѣкомъ изо всей кампаніи. Правда, въ Наденьку влюбился еще, какъ кошка, Крамской, но Крамской но молодъ, не красивъ, грубъ, пьянъ и, несмотря на эти недостатки, до такой степени все таки заслоняетъ собой въ глазахъ новыхъ знакомыхъ лучезарную Наденьку, что они только по отношенію къ нему и цѣнятъ Наденьку. Она вспоминаетъ: "Для нихъ она, со всей ея внутренней жизнью, въ сущности, сама по себѣ я не существовала; на нее обращали вниманіе потому, что знали, что Крамской къ ней не равнодушенъ". Опять, значитъ, обила, опять неудача и Наденька, какъ угорѣлая, мечется то въ оперу, то въ Адама Смита и Тацита, то въ сліяніе съ народомъ по вопросу о празднованіи Свѣтлаго Христова Воскресенья. И нигдѣ, нигдѣ не удается ей добиться колѣнопреклоненій и ѳиміамовъ!
Бѣдная Наденька...
Попадаетъ Наденька на литературный пикникъ. Этотъ пикникъ, по своей фантастичности, заслуживаетъ воспроизведенія; "У каждаго мужчины была своя дама -- и непремѣнно не жена: conditio sine qua non. Танцы были тоже какіе-то импровизированные. Въ одномъ углу пляшутъ и распѣваютъ carmagnole; въ другомъ -- самые сливки интеллигенціи, сѣдобородые мужи, должно быть, вспомнивъ Парижъ и бульварныя сцены 48-го года, въ шляпахъ, съ сигарами въ рукахъ, топочутъ ногами и распѣваютъ нарсемёзу.. Здѣсь въ бѣшенной мазуркѣ несутся влюбленныя пары... Тамъ -- какой то нескладный галопъ почтеннаго критика въ юпкѣ подъ ручку съ мизернымъ лысымъ педагогомъ. Однимъ словомъ, картина! И все это подъ акомпаниментъ хохота,-- пѣсенъ и болтовни, подъ громогласное пѣше Крамского". Но у бѣдной Наденьки, несмотря на ей лучезарность, не было кавалера, хотя ея положеніе, какъ дѣвицы, было въ этомъ отношеніи особенно выгодно тамъ, гдѣ "у каждаго мужчины была своя дама и непремѣнно не жена". Оловянные глазки Наденьки затуманились, курносый носить покраснѣть, она сѣла въ уголъ и задумалась о суетѣ мірской. Но вотъ къ ней довольно вольно подсѣлъ Мордвиновъ и позвалъ танцовать. Наденька мигомъ воспрянула: ее замѣтили! Въ знакъ благодарности, она тотчасъ же влюбилась въ Мордвинова, но когда тотъ ее отвергъ, она окончательно познала всю мелкость окружавшихъ ее людей и опять заметалась на всемъ невообразимо громадномъ и невообразимо пустомъ пространствѣ, граничащемъ съ одной стороны Свифтомъ, а съ другой violettes de Parme.
Бѣдная Наденька! Еслибы ея біографія состояла только изъ подобныхъ неудачъ, то, несмотря на всю мелочность мотивовъ ея несчастія, можно бы было простить ей ея неосновательныя бутады на людей; не оцѣнившихъ ея оловянныхъ глазъ, и отъ души пожалѣть ее. По человѣчеству пожалѣть. Даже не по человѣчеству, а такъ, какъ невольно жалѣешь всякую тварь божію, чистую и не чистую, если видишь, что ея жизнь непріятно сложилась. Конечно, всѣ эти пререканія съ разными "новыми людьми", "агитаторами", "сливками интеллигенціи" и проч., пререканія изъ-за собственныхъ прекрасныхъ или непрекрасимхъ глазъ, остаются, во всякомъ случаѣ, нелѣпыми и непривлекательными. Но самую обладательницу глазъ все-таки пожалѣть можно.
Однако, я не жалѣю Наденьку. Окончанія "Идеалистки" еще нѣтъ на лицо и я не знаю, какъ справится авторъ съ своей героиней. Думаю, что онъ ее уморитъ. Наденька еще и еще рань пронесется бабочкой со Свифта на флаконъ violettes de Parme и обратно, совсѣмъ, совсѣмъ убѣдится, что никто не въ состояніи оцѣнить ее, и, истомившись, умретъ. Умретъ какъ нибудь особенно. Либо на солнцѣ растаетъ, либо, какъ роза, увянетъ и душа ея, видимо для всей публики, вознесется на небо, капъ возносится душа Маргариты въ оперѣ "Фаустъ", а могилу ея закроютъ цѣлой горой цвѣтовъ запоздалые поклонники. Или, какъ поется, въ какомъ-то водевилѣ, Наденька... "съ флаконами въ рукахъ, станетъ плавать вся въ духахъ". Поплаваетъ, поплаваетъ и утонетъ, какъ новая и гораздо болѣе ароматическая Офелія, а благодарные парфюмеры изобрѣтутъ новые духи "Надинъ ароматикъ". Но даже и въ такомъ трагическомъ случаѣ я не пожалѣю о Наденькѣ и буду имѣть жестокость сказать: дурная трава изъ пода вонъ.
Если вы потрудитесь внимательно прочитать тѣ страницы "Идеалистки", на которыхъ описываются взаимныя отношенія Крамскаго и Наденьки Ракитиной, вы должны будете согласиться, что я правъ. Крамской -- самая симпатичная фигура въ "Идеалисткѣ". Это человѣкъ слабой воли и не богъ знаетъ какихъ широкихъ идеаловъ, но сама г-жа Стацевичъ признаетъ за нимъ и умъ, и душу недюжинную. Онъ безъ памяти влюбленъ въ Наденьку. И посмотрите, какъ дрянно, какъ-скажу прямо -- подло играетъ лучезарная дѣвица на этомъ инструментѣ. Наденькѣ, замѣтьте, двадцать три года. Годы, конечно, молодые, но двадцать три года не шестнадцать лѣтъ, особливо когда обладательница ихъ глотаетъ и Гёте, и Милля. Шестнадцати семнадцати лѣтней дѣвочкѣ простительно, играючи, царапать чужую душу по невѣденію. Но что прощается котятамъ, за то кошекъ бьютъ... Наденька, какъ ни глупа она (въ этомъ надо признаться), понимаетъ, что Крамской ее любитъ и мечтаетъ на ней жениться. Сознаетъ она также, что сама она его полюбить никогда не можетъ, хотя бы уже потому, что еслибы этотъ честный и умный человѣкъ пустился въ область хореографіи, такъ у него вышло бы нѣчто въ родѣ медвѣжьяго представленія, какъ дѣвки горохъ воруютъ. А для Наденьки "вся суть была въ вальсѣ". Но Наденька понимаетъ, кромѣ того, что Крамской человѣкъ слабый, на которомъ ѣздить очень легко, и потому неустанно, изо дна въ день, щекочетъ его, позволяя себѣ, въ качествѣ "порывистой натуры", то приласкать несчастнаго, то оттолкнуть, то подразнить, то чуть не на шею къ нему лѣзть и унижать то себя, то его. Словомъ, изъ жизни человѣка, и безъ того взмученнаго и безспорно заслуживающаго лучшей участи, лучезарная Наденька ухитрилась устроить адъ; настоящій адъ, въ сравненіи съ которымъ обличаемый г-жею Стацевичъ образъ жизни нетолько Павлищевыхъ и Мордвинова, но самого Талызина есть образчикъ свѣта и чистоты. Истинно противно читать описаніе этихъ пакостныхъ отношеній. Тѣмъ болѣе противно, что г-жа Стацевичъ разсказываетъ все это не въ судъ и осужденіе своей русокудрой любимицы, а въ видахъ идеализаціи дѣвчонки не просто пустой, а положительно дрянной. Мало-мальски порядочная дѣвушка, даже изъ тѣхъ, которыя довольствуются духами и не слыхивали о Свифтѣ, съумѣла бы порвать пакостныя отношенія, ну хоть бы на другую квартиру, по крайней мѣрѣ, переѣхала изъ уваженія къ себѣ и изъ состраданія къ Крамскому. Это, кажется, элементарно и наикисейнѣйшей барышнѣ доступно. А. Наденька, столь щедро осыпанная нравственными и умственными дарами природы, у которой, по ея собственнымъ словамъ, "цѣлый міръ въ свободной и пылкой душѣ", остается жить съ Крамскимъ стѣна объ стѣну, дверь объ дверь въ меблированныхъ комнатахъ. Мало того, что она пользуется на каждомъ шагу его услугами и не дѣлаетъ ни одного шага для измѣненія отношеній, она не пользуется даже тѣми благопріятными для разрыва случаями, которые ей сама судьба посылаетъ. Напримѣръ, Крамской рѣшаетъ переѣхать на новую квартиру, сосѣди ему не нравятся. Наденька отнюдь не раздѣляетъ этого взгляда на сосѣдей и все-таки переѣзжаетъ вмѣстѣ съ Крамскимъ, чтобы и на новой квартирѣ не оставить его въ покоѣ! Въ другой разъ, измученный Крамской объявляетъ Наденькѣ, что ѣдетъ завтра въ деревню. Кажется, чего бы лучше. Но посмотрите, какъ ломается по этому поводу лучезарная дѣвица, то "не поднимая головы отъ шитья", то "поднимая на него свои грустные глаза", то говоря "тихо и печально", то говоря "чуть слышно я смущенно". Этакая мерзость! А когда Крамской уходитъ, она спрашиваетъ у себя: "Вотъ вѣдь какъ будто я и виновата передъ нимъ... а чѣмъ?" -- Вы не понимаете, чѣмъ, chère et charmante mademoiselle? Вы не понимаете, Надинъ аромативъ? Но за что же: скажите, за что г-жа Стацевичъ облѣпила васъ сусальнымъ золотомъ и посадила на пьедесталъ и увѣнчала роза мя и облила благовоніями, когда вы такъ неизмѣримо глупы и такъ уродски лишены нравственнаго чутья? Я не удивлюсь, если узнаю изъ второй части "Идеалистки", что Крамской ругаетъ Наденьку, какъ ломовой извощикъ, пожалуй, даже бьетъ ее. а ока все тянетъ свою пакостную канитель. Крамской -- человѣкъ грубый и пьяный, а Наденька, съ своей стороны, дѣлаетъ все нужное для того, чтобы довести пьянаго и грубаго человѣка до непечатныхъ словъ и драки...
Полюбуйтесь же, г-жа Стацевичъ, какую дрянь вы возвеличали насчетъ разнаго рода "новыхъ людей". Не говорю, чтобы эти люди огуломъ не заслуживали никакого порицанія; но, во всякомъ случаѣ, не Надинъ ароматикъ можетъ бросить въ нихъ камнемъ. Это-то уже внѣ сомнѣнія. Припомните тоже на будущее время, что для созданія идеальнаго тина требуются такія данныя, которыхъ вы, по крайней мѣрѣ, теперь (дай вамъ Богъ умнѣть и учиться) не имѣете.
Вотъ тоже г. Писемскій тряхнулъ стариной и создалъ идеальный типъ...
Впрочемъ, позвольте сначала вернуться къ повѣсти г. Полонскаго "Нечаянно". Какъ уже сказано, центръ тяжести повѣсти составляетъ не Леля Затаилова и не "молодое общество", увлекшее ее съ пути violettes de Parme на путь Свифта. По крайней мѣрѣ, до сихъ поръ такъ, а повѣсть г. Полонскаго еще не кончена. Сюжетъ въ томъ, что молодой чиновникъ Пулькинъ нашелъ на улицѣ бумажникъ съ пятью тысячами. Нашелъ и присвоилъ, а. чтобы замаскировать дѣло, объявилъ, что у него умеръ дядя, оставившій ему 60,000. Постепенно усиливая вранье, Пулькинъ довелъ эту цифру даже до 200,000. Ну, разумѣется, отношенія къ нему знакомыхъ перемѣнились, когда онъ оказался богачемъ, а незнакомые спѣшили познакомиться. Для поддержанія своего вранья, Пулькинъ долженъ жить далеко несообразно съ размѣрами найденнаго имъ на улицѣ капитала, часть котораго у него вдобавокъ украли Бумажникъ, кажется, принадлежитъ опекуну Лели Затаиловой, на которой Пулькинъ собирается жениться Изъ всего этого выходить длинный, сложный и запутанный водевиль. Да, къ сожалѣнію, только водевиль, хотя сюжетъ могъ бы дать матеріалъ и не для водевиля. Пулькинъ задуманъ очень недурно: "Нельзя сказать чтобы въ душѣ Пулькина не было честныхъ и благородныхъ побужденій. Не даромъ же онъ считалъ себя гражданиномъ, страдающимъ недугами своего отечества, не даромъ читалъ современные романы и сочувствовалъ героямъ идеальнымъ и съ европейской точки зрѣнія, но на каждое такое честное побужденіе появлялось въ немъ по нѣскольку иныхъ хищническихъ побужденій, порожденіями (?) среды, избалованности, нужды разлагающейся, гнилой нравственности нашего общества". Это очень распространенный и очень Поучительной сортъ людей. Хищническіе инстинкты, конечно, въ концѣ концовъ, большею частью преодолѣваютъ въ нихъ "честныя побужденія". Но до поры до времени, у нихъ обыкновенно не хватаетъ достаточно наглости для производства грабежей. Ихъ должна подтолкнуть какая нибудь случайность, а тамъ уже они и сами подъ гору покатятся или, пожалуй, въ гору полѣзутъ. Въ видахъ пикантности, недурно взять такую случайность, на какой вертится повѣсть г. Полонскаго: нашелъ человѣкъ 5.000, совралъ, что получилъ наслѣдство въ 50 000--200,000 и долженъ вести себя соотвѣтственно. Понятно, какую великолѣпную и правдивую картину могъ бы написать на эту тэму настоящій мастеръ, окруживъ мнимаго богача Пулькина соотвѣтственнымъ персоналомъ. При достаточной серьёзности и подготовленности художника, фиктивное богатство Пулькина могло бы сослужить службу не хуже мертвыхъ душъ Чичикова. Но г. Полонскій предпочелъ, во-первыхъ, водевиль, а во-вторыхъ, направилъ стрѣлы своей водевильной сатиры на такихъ, по малой мѣрѣ, невинныхъ и безвреднѣйшихъ людей, какъ юный критикъ Кроликовъ, литераторъ Минераловъ, поклонница Писарева Маша Студенецкая и проч. Ничего, конечно, и не вышло.
Много серьёзнѣе посмотрѣлъ на свою задачу г. Писемскій, когда писалъ романъ "Мѣщане", печатавшійся сначала въ "Пчелѣ" и теперь вышедшій отдѣльнымъ изданіемъ.
Задача романа лучше всего характеризуется слѣдующей тирадой одного изъ дѣйствующихъ лицъ: "...и такимъ образомъ Таганка и Якиманка безапелляціонные судьи актера, музыканта, поэта... Дѣло не въ людяхъ, а въ томъ, что силу даетъ этимъ господамъ и какую еще силу: совѣсть людей становятся въ рукахъ Таганки и Якиманки... Разсказываютъ даже, что нѣмцы въ Москвѣ, болѣе прозорливые, начинаютъ принимать православіе, чтобы только угодить Якиманкѣ и на благосклонности оной сотворить себѣ честь и благостыню... Это безсмыслица какая-то историческая! разные рыцари, чтобы тамъ про нихъ ни говорили, и всевозможные воины ломали себѣ ребра и головы, чтобы добыть своей родинѣ какую нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поѣхали туда и нажили себѣ тамъ денегъ... Великіе мыслители изсушили свои тяжеловѣсные мозги, чтобы дать міру новыя открытія, а Таганка, эксплуатируя эти открытія и обсчитывая при этомъ работника, зашибла и тутъ себѣ копейку и теперь комфортабельнѣйшимъ образомъ разъѣзжаетъ въ вагонахъ l-го класса и поздравляетъ своихъ знакомыхъ по телеграфу со всякими вздорами... Наконецъ самъ Бетховенъ и божественный Рафаэль какъ будто затѣмъ только и горѣли своимъ вдохновеніемъ, чтобы развлекать Таганку и Якиманку... Я совершенно убѣжденъ, что всѣ ваши московскіе Сентъ-Жермены, т. е. Тверскіе бульвары, большія и малыя Никитскія о томъ только и мечтаютъ, къ тому только и стремятся, чтобы какъ нибудь уподобиться и сравниться съ Якиманкой и Таганкой... Еслибы вопросъ только о жизни былъ, тогда и говорить нечего; но тутъ хотятъ шубу на шубу надѣть, сразу хапнуть, какъ Екатерининскіе вельможи дѣлали: въ десять лѣтъ такія состоянія наживали, что послѣ три, четыре поколѣнія мотаютъ, мотаютъ и все-таки промотать не могутъ!"
Въ этихъ словахъ, по обыкновенію г. Писемскаго, очень грубо, но очень вѣрно намѣчается одна изъ самыхъ характерныхъ чертъ нашего времени. Г. Писемскій уже не въ первый разъ принимается за эту тэму. Его послѣднія комедіи "Ваалъ" и "Просвѣщенное время" построены на томъ же мотивѣ, хотя, къ сожалѣнію, это не литературныя произведенія, а какія-то рогожи. Какъ бы то ни было, но "мѣщанство", это по-европейски значитъ буржуазія, и пора бы намъ перестать толковать объ отличіи историческихъ путей, коимъ слѣдуетъ наше отечество, отъ тѣхъ, по которымъ шла и идетъ Еврола. Еще есть, конечно, до извѣстной степени возможность позаимствовать у историческаго опыта Европы все хорошее и избѣжать дурного. Но для этого нужны энергическія усилія, а не безсмысленное закрываніе глазъ на то, что кругомъ насъ творится. Лучшее средство умереть отъ заразительной болѣзни состоитъ въ томъ, чтобы, ходя среди больныхъ, увѣрять и себя и другихъ, что опасности никакой нѣтъ. У насъ сплошь и рядомъ можно услышать утѣшительные разговоры насчетъ того, что мы, такъ сказать, не отъ мира сего, объ наживѣ не думцевъ, а потому и буржуазіи вырвать изъ себя не можемъ. Хорошо бы, кабы этими устами да медъ пить. Но въ то самое время, какъ медоточивыя уста разглагольствуютъ, сборная команда купцовъ, помѣщиковъ, предпринимателей и кулаковъ-крестьянъ слагается въ совершенно опредѣленную буржуазію, хотя, конечно, на нашъ отечественный солтыкъ и притомъ пока еще не сомкнутую корпоративнымъ духомъ. Такъ какъ, благодаря нашей умышленной или неумышленной, намѣренной или вынужденной слѣпотѣ, ростъ этого элемента происходитъ совершенно безконтрольно; такъ какъ мы не хотимъ или не можемъ видѣть, какъ слагаются и крѣпнутъ Таганка и Якиманка, какъ Тверской бульваръ за ними тянется и какъ вообще вся старая Русь (хороша ли она или дурна сада по себѣ) фактически совершенно разворочена, то въ одинъ прекрасный день мы можемъ получить не совсѣмъ пріятный сюрпризъ. И сюрпризъ этотъ будетъ почище тѣхъ ежедневныхъ, чуть не ежеминутныхъ кражъ и грабежей, которые нынѣ поражаютъ наивныхъ людей своей наглостью. Впрочемъ, это въ настоящую минуту сюжетъ не подходящій. Вѣрно то, что г. Писемскій, какъ авторъ "Мѣщанъ" правъ: Таганка и Якиманка и расширеніе ихъ власти и значенія -- фактъ. Нельзя поэтому не поблагодарить г. Писемскаго за его намѣренія.
Что же касается до исполненія... Что касается до исполненія, то "Мѣщане" много приличнѣе "Ваала" и "Просвѣщеннаго времени". Но это очень небольшая похвала, а большой похвалы "Мѣщане" не заслуживаютъ. Какая то странная, площадная грубость красокъ и пріемовъ и способность изображать вмѣсто людей деревянныхъ болвановъ портитъ всѣ благія намѣренія г. Писемскаго. Притомъ же намѣренія его благи только съ отрицательной стороны. Еслибы онъ даже превосходно изучилъ и представилъ читателю собственно "Мѣщанъ", все таки дѣло было бы испорчено главною фигурой романа, въ которой авторъ воплотилъ свои положительные идеалы.
Въ Бѣгушевѣ (такъ зовутъ героя "Мѣщанъ") мы опять имѣемъ образчикъ совершенно несообразнаго звѣря, вмѣсто идеальнаго тика, какимъ онъ долженъ бы былъ быть по замыслу автора. Г. Писемскій -- человѣкъ немолодой и много видовъ на своемъ вѣку видавшій. Судя по чрезвычайно комической наивности и неумѣстности, съ которыми онъ влагаетъ своимъ дѣйствующимъ лицамъ разсужденія о "теоріи Бенеке", о пантеизмѣ, о солнцѣ, какъ источникѣ жизни на землѣ, и т. н., надо думать, что самъ г. Писемскій только на-дняхъ получилъ нѣкоторыя свѣденія объ этихъ "матерьяхъ важныхъ". Конечно, лучше поздно, чѣмъ ни когда, и я очень радъ за г. Писемскаго. Но, въ устахъ почтеннаго возрастомъ человѣка, комическая наивность и неумѣстность разсужденій на ученыя темы свидѣтельствуютъ о значительномъ безпорядкѣ его умственнаго развитія. Видно, что развитіе это происходило, такъ сказать, своеобразно: верхній слой ложился на нижній, мы мало не измѣняя его, не ассимимруя его и самъ не ассимилируясь. Маленькая и даже же маленькая путаница понятій при этихъ условіяхъ очень естественна. Вслѣдствіе того, г. Писемскому особенно трудно разобраться въ понятіяхъ о добрѣ и злѣ, о хорошихъ и дурныхъ качествахъ, а потому трудно создать идеальный типъ. Что Бѣгушевъ красивъ, уменъ и благороденъ не плоше Наденьки Ракитиной -- это уже само собою разумѣется. Но г. Писемскій пожелалъ еще наградить своего любимца огромнымъ богатствомъ, богатырскою грудью, физическою храбростью, способностью и охотою пить по три бутылки вина въ день, тончайшимъ гастрономическимъ вкусомъ, "бѣшенымъ характеромъ" и многими другими грандіозными вещами Главное тутъ дѣло въ грандіозности, въ томъ, чтобы никто и никогда не могъ перещеголять Бѣгушева. Выходитъ чрезвычайно-забавно, а отчасти и стыдно за автора. Напримѣръ, такой казусъ. Нѣкто Янсунскій, изъ "мѣщанъ", человѣкъ наглый, глупый и мошенникъ празднуетъ день своего рожденія обѣдомъ въ трактирѣ. Въ обѣдѣ, вообще роскошномъ, фигурируютъ, между прочимъ, трюфели. На обѣдѣ, въ числѣ конвивовъ, присутствуютъ Бѣгушевъ и его любовница. Бѣгушевъ уѣзжаетъ съ обѣда крайне всѣмъ недовольный и въ тотъ же день даетъ своей любовницѣ ужинъ у себя дома.
"Они прошли въ столовую.
-- Я нарочно велѣлъ приготовить пулярдку съ труфелями, чтобы вамъ показать, какіе могутъ быть настоящіе труфели сравнительно съ тѣми пробками, которыми насъ угощалъ сегодня нашъ амфитріонъ... И Бѣгушевъ самъ наложилъ Домнѣ Осиповнѣ пулярды и труфелей. Она скушала ихъ всѣ.
-- Есть, надѣюсь, разница? спросилъ ее Бѣгушевъ.
-- Да! согласилась Домна Осиповна, но въ самомъ іѣтѣ она такъ не думала и даже врядъ ли тѣ труфели ей не больше нравились.
-- Теперь позвольте вамъ предложить и краснаго вина, ко торое, надѣюсь, повыше сортомъ вина изъ садовъ герцога Бургундскаго! (за таковое выдавалъ свое вино мошенникъ Янсутскій).
-- О, это гораздо лучшее вино, согласилась Домна Осиповна, все-таки не чувствуя въ винѣ никакого особеннаго превосходства. Въ слѣдующемъ затѣмъ маседуанѣ она обнаружила, наконецъ, нѣкоторое пониманіе.
-- Какъ хорошо это пирожное; его никакъ нельзя сравнить съ давешнимъ!... начала уже она сама.
-- Это изъ свѣжихъ фруктовъ, а то изъ сушеной дряни. Мѣщане!.. Они никогда не будутъ порядочно ѣсть! заключилъ Бѣгушевъ".
Къ этому прибавить надо, что въ числѣ многоразличныхъ достоинствъ Бѣгушева значится "отвлеченное міросозерцаніе".. На что уже отвлеченнѣе! Но если человѣкъ съ "отвлеченнымъ, міросозерцаніемъ" можетъ пикироваться съ "мѣщанами" изъ-за труфелей и маседуана, то почему-же человѣку съ "бѣшенымъ характеромъ" но отличаться мягкостью и уступчивостью? "Неукротимость", "бѣшеный характеръ",-- это въ старые годы считалось, а кое гдѣ и теперь считается большимъ достоинствомъ. Не могъ же обойти его г. Писемскій въ инвентарѣ добродѣтелей положительнаго типа! Однако, Бѣгушевъ только самъ говорить о своемъ бѣшеномъ характерѣ, да еще Домна Осиповна зоветъ его "своимъ тигромъ". На самомъ же дѣлѣ Бѣгушевъ больше на овцу или барана похожъ и нетолько, на всемъ про тажеши романа, ни одного "бѣшенаго" поступка не совершаетъ, но постоянно "сдерживается" и "смягчается". Однако, и то сказать: сдержанность и мягкость тоже добродѣтели и нельзя же ихъ миновать.
Самый планъ идеальнаго типа, раздавленнаго горою столькихъ "достоинствъ", уже предрѣшалъ вопросъ объ общественномъ по ложевій героя. Само собою разумѣется, что пить по три бутылка превосходнѣйшаго вина въ день и угощать изумительными труфлями и маседуаномъ можетъ только очень богатый человѣкъ. А очень богатаго человѣка можно взять только или изъ "мѣщанъ", или, такъ какъ задача состоитъ въ покараніи и обличеніи мѣщанства, изъ старинныхъ помѣщиковъ. Такимъ образомъ и вышелъ послѣдній могиканъ Бѣгушевъ, скала стараго дворянства, подъ которую тщетно подмываются волны мѣщанства. Конечно, послѣдній могиканъ обнаруживаетъ мало проницательности, ибо по поводу настоящей турецкой войны замѣчаетъ: "Меня въ этой войнѣ одно радуетъ, что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мѣщанинъ позатихнетъ". Это называется попасть пальцемъ въ небо. Но оно, впрочемъ, и приличествуетъ послѣднему могикану.
Вообще мысль противопоставить послѣдняго могикана растущей силѣ мѣщанства нельзя признать неудачною. Напротивъ, это тэма очень благодарная. Но при разработкѣ ея надо имѣть въ виду слѣдующее. Что бы ни говорилъ Бѣгушевъ объ идеалахъ (а онъ говоритъ большею частью страшныя глупости, хотя всѣ остальныя дѣйствующія лица романа и самъ авторъ считаютъ его чуть не геніемъ), но самая суть его будированія состоитъ въ томъ, что какіе-то прощалыги, смыслящіе въ труфляхъ столько же, сколько свинья въ апельсинахъ, покушаются на это достояніе знатоковъ и исконныхъ обладателей этого блага. Рыцарями Бѣгушевыхъ можно называть только въ шутку, а въ сущности они рыцари труфельнаго права. Значитъ, вся борьба идетъ собственно изъ за того, кому принадлежитъ право ѣсть труфели: разбогатѣвшимъ мѣщанамъ или родовымъ дворянамъ. Борьба, безъ сомнѣнія, любопытная, достойная вниманія мыслящаго художника. Но такъ какъ обѣ стороны стоятъ на одной и той же почвѣ, то ни та, ни другая не могутъ выставить идеальнаго типа, безъ грубой размалевки и каррикатурнаго нагораживанія "достоинствъ". Какія, въ самомъ дѣлѣ, мало мальски разумныя основанія можно привести дли признанія любви жъ труфелянъ въ Бѣгушевѣ достоинствомъ, а въ Янсутсммъ -- недостаткомъ? Въ Янсутсконъ она, по крайней мѣрѣ, вяж къ на первоначальную профессію Вокельсона. Отецъ его отдалъ въ ученье къ портному. Но Янъ скоро бросилъ это дѣло и пустился въ тѣ шатанія по бѣлому свѣту, объ которыхъ онъ разсказываетъ Мадисону. Затѣмъ, мы его застаемъ въ Лейденѣ, хозяиномъ не то кабака, не то трактира, подъ весьма прозаическою вывѣскою "Трехъ селёдокъ", гдѣ онъ, вмѣстѣ съ женой, давалъ театральныя представленія иногда собственнаго сочиненія. Тутъ у него останавливался Матисонъ и крестилъ его и назначилъ пророкомъ. По всей вѣроятности, суровый, глубоко искренній и краснорѣчивый Матисомъ дѣйствительно "бросилъ пламя" въ душу молодого трактирщика -- поэта-актёра. Но едва-ли когда-нибудь ученикъ вполнѣ сочувствовалъ учителю, и едва ли учитель понималъ своего ученика. Мы сейчасъ увидимъ, что и Гамерлингъ заставляетъ ихъ потомъ рѣзко разойтись, и это -- одинъ изъ любопытнѣйшихъ моментовъ поэмы; но дѣло въ томъ, что они, по всей вѣроятности, никогда не сходились вплотную: если учитель вполнѣ вѣрилъ ученику, то ученикъ всегда наполовину обманывалъ учи. теля, хотя, можетъ быть, обманывалъ при этомъ и самого себя.
Съ художественными, а тѣмъ болѣе съ спеціально актёрскими натурами это бываетъ часто. Матисонъ клалъ всю свою душу въ будущее, въ осуществленіе царства Божія, царства правды и счастія на землѣ. Бокельсонъ, напротивъ, весь жилъ въ настоящемъ и ловилъ минуту, чтобы высосать изъ нея всевозможное наслажденіе. Чувства будущаго, этого страшнаго и вмѣстѣ благодатнаго чувства, которое такъ облагораживаетъ человѣка, но въ тоже время отравляетъ каждый глотокъ изъ чаши настоящаго, этого чувства Іоганнъ Лейденскій былъ совершенно лишенъ.-- Скорѣе въ немъ можетъ быть эаподозрѣнъ Неронъ: это -- тоже художественная и именно актёрская натура, потому что Неронъ былъ все-таки, по крайней мѣрѣ, мраченъ, значитъ, его все-таки -точилъ какой-то червь недовольства настоящимъ. Весельчакъ и бонъ-виванъ Бокельсонъ, конечно, ушелъ бы отъ Ванъ-Штратена въ лѣсъ, еслибы зналъ, что тамъ сидитъ прекрасная Девора, ушелъ бы, можетъ быть, даже въ фольговой коронѣ и пурпуровомъ плащѣ, потому что этотъ костюмъ шелъ къ нему, но ужъ никоимъ образомъ не пошелъ бы онъ туда мечтателемъ, грезящимъ самъ не зная о чемъ. Мнѣ неизвѣстна поэма Гамерлинга въ оригиналѣ, а въ русскомъ переводѣ она еще не кончена; но несомнѣнно, что, при изображеніи театральнаго владычества Яна въ Мюнстерѣ, Гамерлингъ долженъ или сильно отступить отъ исторической дѣйствительности, или дѣлать всевозможныя натяжки, чтобы сохранить за Яномъ характеръ мечтательности и ухода въ будущее. Достаточно вспомнить характерный отвѣтъ Яна, когда его, уже разбитаго и плѣннаго, спросили: зачѣмъ онъ женился на восемнадцати женахъ? "Я женился не на восемнадцати женахъ, не смущаясь, отвѣтилъ ex-царь Сіона:-- а навосемнадцати дѣвушкахъ, и сдѣлалъ изъ нихъ восемнадцать женъ". Спокойный и грубый юморъ этого отвѣта вполнѣ умѣстенъ. Ничего иного Бокельсонъ по совѣсти не могъ бы отвѣтить. На восемнадцати женахъ онъ даже не потому женился^ чтобы его манилъ какой-нибудь идеалъ женщины, вѣчно убѣгающій, вѣчно недостижимый, какъ нѣкоторые думаютъ о типѣ Донъ-Жуана: ему прямо и просто нравилось дѣлать изъ дѣвушекъ женъ, хотя, очень можетъ быть, этотъ обнаженный мотивъ осложнялся для него актёрскимъ стремленіемъ подражать царямъ Давиду и Соломону.
Но пойдемъ дальше за Гамерлингомъ.
Въ лѣсу, гдѣ совершилось крещеніе Яна, собираются анабаптисты: Матисонъ поведетъ ихъ въ Мюнстеръ. Къ нимъ пристаетъ Янъ, а затѣмъ, подъ вліяніемъ рѣчей Матисона и заразительнаго возбужденія анабаптистовъ, и вся труппа Ванъ-Штратена: "и тѣ, что вчера восхваляли князя-епископа, дружно воскликнули: "слава Сіону! слава пророку его Матисону!" И тутъ же собравшись, съ анабаптистами мѣстѣ направили путь свой на Мюнстеръ..." Бездомные бродяги, балаганные фигляры всей гурьбой становятся въ рады основателей царства правды и счастія.
Въ Мюнстерѣ тѣмъ временемъ идетъ борьба между католиками, лютеранами и анабаптистами. Приходъ Матисона со свѣжими силами подливаетъ масла въ огонь. Начинается настоящее сраженіе. Обрисовываются роли вождей: ученаго Ротмана, ловкаго агитатора Книпердолинга, гиганта Тилана и верховнаго вождя Матисона. Янъ держится пока въ тѣни. Только при вступленіи въ городъ, полусумасшедшій Дузентшуръ, будущій оффиціальный пророкъ сіонскаго царства, признаетъ въ Янѣ восходящую звѣзду, которая должна затмить самого Матисона.
Третья пѣсня поэмы, озаглавленная "Моріо", для насъ особенно любопытна.
Анабаптисты одолѣли. Фактически въ Мюнстерѣ царитъ Матисонъ. Его могучее слово съ утра до вечера гремитъ на площади, призывая "къ полной свободѣ въ союзѣ со строгостью жизни святою, къ той чистотѣ, что могла бы въ самомъ человѣкѣ устроить храмъ божества, навсегда устраняющій всякую внѣшность;". Проповѣдь имѣетъ огромный успѣхъ: "у многихъ сердца возгорѣлись. Времени духъ ихъ заранѣ къ тому приготовилъ, и часто, пламенной рѣчи внимая, мужчины и жены впадали въ религіозный восторгъ, начинали вѣщать предъ народомъ и изступленно взывали, по городу бѣгая: "Кайтесь! кайтесь, да внидите въ царство небесное, въ царство свободы и чистоты совершенной!" Сначала надъ ними смѣялись, но, съ любопытствомъ ихъ слушая, сами потомъ заражались тѣмъ же священнымъ восторгомъ. О царствѣ грядущемъ нѣмые стали вѣщать, а слѣпые -- о знаменьяхъ, видѣнныхъ въ небѣ. Каждый бродящій по городу нищій и каждый безумный благоговѣнье къ себѣ возбуждали своимъ появленіемъ: въ каждомъ болтаньи безумца таинственный смыслъ находили. Но не одинъ лишь народъ, и дворянъ увлекало теченье; много монаховъ, монахинь, оставивши кельи, бѣжало къ анабаптистамъ и рвеніемъ тѣмъ же отъ нихъ вдохновлялось". Затѣмъ, по вызову Крехтинга, того самаго, который впослѣдствіи раздѣлилъ страшную участь Яна и Книпердолинга, пророкъ провозглашаетъ всегдашній принципъ массовыхъ движеній: "каждый, кто нынѣ не съ нами, тотъ нашъ противникъ и врагъ, и предатель". На городской площади ставится бочка съ водой, и каждый, кто не хочетъ принять второго крещенія, изгоняется изъ города. Но Крехтингъ заявляетъ еще о необходимости устроить судьбу неимущихъ. Тогда пророкъ объявляетъ уничтоженіе частной собственности. Онъ объявляетъ, что настало "время взаимной любви, святой и высокой, что нынѣ каждый проникнуться долженъ святаго ученія словомъ, страсти въ себѣ усмирять, устраняясь отъ зла и раздора; что я у нихъ, какъ у древнихъ служителей церкви Господней, общею и нераздѣльною всякая собственность будетъ". "Тысячи лѣтъ передъ нами стоитъ, какъ страшилище міра, такъ продолжалъ онъ: -- нужда, истомленная гладомъ и жаждой. Пугало это страшнѣе войны и ужаснѣе рабства! Чтобъ положить ей конецъ, мы должны уровнять достоянье; жизнію пользуйся каждый! О, да подавится жадный, жирный обжора кускомъ при мысли, что онъ пожираетъ меньшаго брата кусокъ!" По слову пророка, всѣ сносятъ на площадь свои пожитки, къ которымъ присоединяется имущество изгнанныхъ, отказавшихся отъ второго крещенія. Очередь доходитъ и до монастырей и храмовъ. Матисонъ имѣетъ здѣсь въ виду, кромѣ богатой добычи, еще и разрушеніе "идоловъ", остатковъ и символовъ старой вѣры.
Эту сцену грабежа церквей и разрушенія "идоловъ", которое пророкъ начинаетъ собственноручно, мы должны, къ сожалѣнію, краткости ради, пропустить, равно, какъ и слѣдующую, въ которой разыгрывается одно изъ градныхъ и вмѣстѣ шутовскихъ балаганныхъ представленій, такъ свойственныхъ народнымъ движеніямъ. Въ Мюнстерѣ былъ обычай на масляницѣ дѣлать куклу изъ пакли, "Моріо", которую торжественно носили по улицамъ, а по окончаніи масляницы примѣрно судили за развратъ и пьянство и потомъ сожигали. На этотъ разъ разгулявшаяся толпа хочетъ судить и жечь, въ видѣ Моріо, двухъ монаховъ. Одного изъ нихъ спасаетъ отреченіе отъ монашества, а другого вмѣшательство пророка, который съ неудовольствіемъ смотритъ на дикій разгулъ толпы.
Какъ бы взамѣнъ свирѣпаго развлеченія, котораго онъ лишилъ толпу, Матисонъ велитъ жечь книги и рукописи. Фоліанты, свитки, дѣловыя бумаги летятъ въ костеръ. Самъ Матисонъ достаетъ изъ груды время отъ времени ту или другую книгу, читаетъ ея заглавіе и, произнеся нѣсколько приличныхъ случаю словъ, бросаетъ въ огонь. Вотъ полетѣла книга Теофраста "Тайныя силы растеній и камней", за ней "О славныхъ дѣяньяхъ Александра Великаго въ Персіи, въ царствѣ Индійскомъ", вотъ "(Jiiintessentia rerum, школа премудрости древней и новой въ толковомъ порядкѣ", вотъ "Крѣпость Петра, основанье священнаго римскаго папства" и "Зеркало Лютера, какъ онъ боролся съ папизмомъ". Никто не перечить пророку, но когда онъ хотѣлъ бросить въ огонь "Творенья Назона; боговъ и богинь приключенья, очень искусно съ латинскаго переведенныя въ риѳмахъ", въ толпѣ раздался протестующій голосъ. То былъ голосъ Яна Бокельсона. Онъ терпѣливо смотрѣлъ, какъ горѣли натуралисты, философы, историки, но поэтамъ онъ проситъ пощады. Между старикомъ и юШэшей возгорается споръ, и, наконецъ, Янъ открыто бросаетъ перчатку учителю: "Развѣ ты хочешь, чтобъ міръ снова сдѣлался мрачной пустыней лишь для того, чтобы чары прекраснаго не увлекали сердце къ пороку и злу? Какъ и ты, а душой устремляюсь къ чистой, божественной жизни! Но жить навсегда отчужденнымъ отъ обаянья красотъ, возвышающихъ душу и сердце, я и въ раю не желалъ бы! И если не можешь съ усердіемъ къ высшему благу ты слить и невинныя радости жизни, то не мечтай о себѣ, что ты міру несешь избавленье, новый устроивъ Сіонъ, святую обитель блаженства! Тихо и вѣчно одинъ сидѣлъ ты въ печальной каморкѣ, мысли свои устремлялъ къ одному только полюсу жизни, и созерцанья твои лишь въ кругу его тѣсномъ вращались; я же скитался всегда и мечтой далеко уносился; болѣе теплое солнце мнѣ сердце и кровь согрѣвало, болѣе ясное небо духовный туманъ разгоняло. Такъ предо мною вполнѣ открылся міръ духа и сердца. Я къ одному лишь стремлюсь: я надѣюсь въ священномъ союзѣ, здѣсь на землѣ, наконецъ, увидать добродѣтель и радость! Вотъ какъ различны мы оба въ мечтаньяхъ о царствѣ Сіона! Вмѣстѣ съ тобою я шелъ до сихъ поръ, о, учитель германскій! Нынѣ-жъ нашъ путь раздвоился: новое знамя въ Сіонѣ я поднимаю отнынѣ для честнаго боа съ тобою, и да рѣшитъ ужъ судьба, кто изъ насъ закоснѣлъ въ заблужденьи!"
Непривыкшій къ противорѣчію, пророкъ пораженъ этой дерзкой рѣчью, тѣмъ болѣе, что, какъ онъ видитъ, толпа уже колеблется: ее подкупаютъ и импозантный видъ Яна, и его смѣлость, и самое содержаніе рѣчи. Но ссора прекращается извѣстіемъ о приближеніи къ городу сильныхъ враговъ. На завтра Матисонъ убитъ въ выдавкѣ, которая, однако, кончается благополучно, благодаря находчивости и смѣлости Яна. Янъ торжественно въѣзжаетъ въ городъ во главѣ импровизированнаго войска. Полусумасшедшій Дузентшуръ кричитъ ему: "слава тебѣ, побѣдитель, князь лучезарный Сіона!" Этотъ крикъ Подхватывается толпой, и съ тѣхъ поръ въ Мюнстерѣ начинается то самое царство красоты и блеска, котораго такъ боялся старикъ Матисонъ.
Это царство красоты и блеска составляетъ совершенно спеціальную особенность разсматриваемаго историческаго эпизода. Никакое другое народное движете не можетъ съ нимъ въ этомъ отношеніи соперничать. Но для полученія какихъ-нибудь общихъ выводовъ, надо временно отвлечь спеціальныя особенности. И, сдѣлавъ эту операцію въ настоящемъ случаѣ, мы получимъ только одно изъ многочисленныхъ проявленій закона образованія вольницы и подвижниковъ. Въ мюнстерской драмѣ законъ этотъ нѣсколько заслоненъ посторонними, осложняющими элементами, но усмотрѣть его все-таки не трудно, особливо сопоставляя съ другими, подходящими историческими примѣрами.
Въ извѣстныхъ "Страдахъ" скопческаго лже-христа Кондратія Селиванова разсказывается, что, когда его везли въ Сибирь, онъ встрѣтился съ Пугачевымъ. "И его провожали полки полками, разсказываетъ Селивановъ:-- и тожъ подъ великимъ везли карауломъ его; а меня везли вдвое того больше, и весьма строго везли. И тутъ, который народъ меня провожалъ, за нимъ пошли, а которые его провожали, за мной пошли". Трудно рѣшить, что кочетъ сказать этими словами Селивановъ: говоритъ-ли онъ о взаимномъ обмѣнѣ конвоя, что мудрено, или о толпѣ любопытныхъ, или, наконецъ, о сочувствующихъ, поклонникахъ, такъ какъ раньше у него шла рѣчь, между прочимъ, и о такого рода провожатыхъ? {Надеждинъ объясняетъ этотъ апокрифъ хвастовствомъ Селиванова: дескать, "полки" отошли отъ самозванца къ нему, Селиванову, настоящему Петру III и Христу. Безсмыслица этого объясненія очевидна сама собой, такъ какъ, по разсказу, самозванцы обмѣнялись провожатыми.} Послѣднее, повидимому, допустить труднѣе всего, но подчеркнутыя слова сами собой напрашиваются на иносказательное, символическое толкованіе и тогда получаютъ глубокій смыслъ. Въ то самое время, когда Мировичи и Орловы рвали другъ друга и сами надрывались, чтобы "нажиться и произойти въ чины", въ глубинѣ Россіи шла напряженнѣйшая духовная работа. Подкладку ея составляла все та же Magenfrage, все тотъ же вопросъ желудка, который всегда составляетъ основную интимную пружину исторіи. Но тогда какъ для Орловыхъ и Мировичей этотъ матерьяльный вопросъ не претворялся ни въ какую высшую, идеальную задачу и измѣнялся не качественно, а количественно, въ смыслѣ расширенія сферы съѣдобныхъ веществъ, въ народныхъ массахъ дѣло шло иначе. Народу плохо жилось, и онъ тревожно и напряженно спрашивалъ себя: какъ жить? онъ ли самъ или кто другой виноватъ въ томъ, что ему плохо живется? какъ устроить, чтобы кончилась вся эта драка съ голоду и съ жиру? Отвѣты получились тѣ-же, которые при подобныхъ обстоятельствахъ всегда получали взволнованныя массы: или надо расширить свой жизненный бюджетъ до возможныхъ предѣловъ, причемъ недостающее придется взять силой, или, напротивъ, надо этотъ жизненный бюджетъ сократить до послѣдней возможности, бѣжать соблазновъ міра. Эти два рѣшенія, неизбѣжныя для взбаламученнаго народнаго моря, долго бродятъ съ разными посторонними приставками и урѣзками, несознанныя, невысказанныя, не формулированныя, потомъ начинаютъ мало по малу отливаться въ опредѣленныя формы и, наконецъ, находятъ личность, какъ-бы замыкающую ихъ неровное, трепетное развитіе. Такихъ личностей можетъ быть, разумѣется, за разъ нѣсколько, потому что два кардинальные типа программы жизни могутъ распадаться на нѣсколько подвидовъ. Нѣтъ также необходимости, чтобы эти замыкающія личности сами выработали формулу рѣшенія, они могутъ и чужими трудами воспользоваться и даже бытъ орудіемъ менѣе выступающихъ дѣятелей. Намъ нѣтъ надобности разбирать эти подробности относительно Пугачева и Селиванова" Несомнѣнно одно: они замыкаютъ собою два параллельныя и единовременныя броженія, на первый взглядъ діаметрально противоположныя. Пугачевщинѣ предшествовали многочисленныя мелкія вспышки, скопчеству -- разныя мистическія секты, въ особенности люди Божіи, хлысты. Пугачевъ манилъ къ себѣ волей и всякими земными благами, Селивановъ -- "голубиною" чистотою? отреченіемъ отъ земныхъ благъ, причемъ какъ бы пробнымъ камнемъ бралось безповоротное отреченіе отъ "лѣности", отъ напряженнѣйшаго, послѣ потребности дыханія и голода, требованія человѣческой природы. Безобразіе скопческаго рѣшенія, крайняя грубость его гарантировали сами по себѣ, что оно не будетъ принято сколько нибудь значительнымъ большинствомъ народа. Но надо имѣть въ виду, что это -- только одно изъ подвижническихъ теченій, бросающееся въ глаза неумолимою послѣдовательностью своей односторонности. Оно дополняется другими теченіями, изъ которыхъ укажемъ только на бѣгунство или странничество, возникшее въ ту же эпоху. Въ одной изъ бѣгунскихъ пѣсенъ изображается разговоръ "прекрасной пустыни" съ неофитомъ. Пустыня пугаетъ:
"У меня же во пустынѣ
Нѣту сладкія то пищи,
Нѣту питія медвяна,
Нѣтъ цвѣтного то платья,
Нѣту свѣтлыя палати.
У меня ли во пустынѣ
Тебѣ не съ кѣмъ слова молвить,