Братья Кривцовы

Братья Кривцовы.

Дворянская хроника по неизданнымъ матеріаламъ.

Николай Кривцовъ, 21 года, офицеръ лейбъ-гвардіи Егерскаго полка, раненный подъ Бородиномъ въ лѣвую руку пулею на вылетъ "взятый въ плѣнъ, былъ привезенъ французами въ Москву, и празднымъ зрителемъ, какъ военноплѣнный, прожилъ здѣсь все время, пока Наполеонъ владѣлъ Москвою. Онъ еще до войны, въ Петербургѣ, былъ знакомъ съ Коленкуромъ, тогда французскимъ посломъ при русскомъ дворѣ, и бывалъ на его вечерахъ; тутъ, въ горящей Москвѣ, они встрѣтились, Коленкуръ доложилъ о немъ Наполеону, и по требованію послѣдняго представилъ ему Кривцова. Въ тѣ дни Наполеонъ искалъ разговора съ образованными русскими людьми; оставленіе Москвы русской арміей и потомъ сожженіе ея поставили его въ тупикъ: онъ не понималъ.этой пассивной неподатливости своихъ враговъ и тщетно силился разгадать тревожившую его загадку. Кривцовъ оказался столь же вѣжливо-непроницаемымъ, какъ и другіе/ и Наполеонъ отпустилъ его послѣ короткаго разговора. Дальнѣйшая судьба Кривцова зависѣла отъ того, оставятъ ли его французы въ Москвѣ, или уведутъ съ собою. Его выручилъ случай. Дня За два до выступленія французовъ, въ пріемной "префекта Москвы" Лессепса онъ встрѣтилъ знакомую ему по Петербургу жену итальянскаго гравера Вендрамини, которая жила съ мужёмъ въ Москвѣ и теперь была крайне встревожена слухами о предстоящей послѣ ухода французовъ расправѣ простонародья съ иностранцами. Кривцовъ успокоилъ ее, обѣщавъ исходатайствовать ей съ мужемъ квартиру въ Воспитательномъ домѣ и защищать ихъ, если останется-въ Москвѣ. Послѣ этого г-жа Вендрамини, по совѣту одного французскаго полковника, отправилась къ герцогу Тревизскому, чтобы освѣдомиться, будетъ ли Кривцовъ оставленъ. Маршалъ спросилъ ее, хорошо ли она знаетъ Кривцова, добръ ли онъ и человѣколюбивъ, и когда она отвѣтила утвердительно, онъ, немного подумавъ, объявилъ ей, что Кривцовъ останется. Дѣло въ томъ, что французскій штабъ тревожился за участь своихъ многочисленныхъ раненныхъ и больныхъ, остававшихся въ Москвѣ, и такъ какъ одинъ изъ главныхъ лазаретовъ находился какъ-разъ въ Воспитательномъ домѣ, гдѣ жилъ, лечась отъ раны, и Кривцовъ, то благоразуміе совѣтовало оставить его для возможнаго заступничества за раненыхъ. Въ запискѣ, данной Лессепсомъ г-жѣ Вендраминй, было сказано: "Прощайте, любезный Кривцовъ, поручаю вамъ въ особенности семейство Вендрамини, а также и всѣхъ бѣдныхъ французовъ, которыхъ вы будете въ состояніи спасти". Кривцовъ, съ разрѣшенія начальника Воспитательнаго дома, генерала Тутолмина, дѣйствительно очень хорошо устроилъ Вендромини. Въ страшную ночь послѣ выступленія французской арміи, когда заложенныя ею мины взрывали арсеналъ и Кремлевскія башни, онъ нѣсколько разъ приходилъ къ нимъ и успокаивалъ ихъ, несмотря на боль, которую причиняла ему рана въ рукѣ. На другой день случилось то, что предвидѣли французскіе начальники. Два больныхъ изъ французскаго лазарета прогуливались по набережной Москвы-рѣки противъ Воспитательнаго дома. Только-что вступившіе въ Москву казаки напали на нихъ, взяли въ пики и сбросили, еще живыхъ, въ рѣку. Увидѣвъ это, товарищи убитыхъ изъ Воспитательнаго дома сдѣлали нѣсколько выстрѣловъ по казакамъ; тогда казаки ворвались въ Воспитательный домъ, и нѣсколько сотъ больныхъ французовъ, наполнявшихъ лазаретъ, несомнѣнно были перебиты, если бы не подоспѣлъ Кривцовъ. Онъ, не безъ труда, убѣдилъ французовъ признать себя его плѣнными (они уже вооружались, чтобы дать отпоръ казакамъ), затѣмъ бросился навстрѣчу казакамъ и объявилъ ихъ офицеру, что всѣ здѣсь находящіеся французы -- военноплѣнные, за которыхъ онъ, Кривцовъ, отвѣчаетъ. Раздраженные выстрѣлами казаки повидимому не желали уступить, но въ концѣ концовъ Кривцову удалось ихъ выпроводить. Этотъ небольшой подвигъ сослужилъ Кривцову впослѣдствіи хорошую службу. Французскія газеты протрубили о великодушномъ поступкѣ благороднаго русскаго офицера, потомъ исторія эта вошла и въ многочисленные французскіе мемуары о походѣ Наполеона въ Россію, разумѣется изукрашенная и драматизированная: le généreux М. Krivtsov, съ рукой на перевязи, въ дверяхъ загораживаетъ дорогу казакамъ, которые врываются по лѣстницѣ eu poussant des hurlements sanguinaires; ихъ угрозы его не устрашаютъ, онъ торжественно приказываетъ имъ удалиться и его слова, prononcées avec l'enthousiasme et la fermeté d'une sublime inspiration, оказываютъ желаемое дѣйствіе. Какъ бы то ни было, этотъ эпизодъ или эти разсказы сдѣлали имя Кривцова извѣстнымъ. Когда вскорѣ послѣ реставраціи Бурбоновъ онъ пріѣхалъ въ Парижъ, Людовикъ XVIII принялъ его, благодарилъ, и пожаловалъ ему орденъ Почетнаго легіона, (который, впрочемъ, дошелъ до Кривцова только десять лѣтъ спустя); говорятъ, что и Александръ I лично благодарилъ его за спасеніе французовъ {Н. И. Кривцовѣ въ занятой французами Москвѣ см. скромныя и добро, совѣстныя записки Вендрамини -- "Еженедѣльное прибавленіе" къ "Рус. Инвалиду" на 1864 г. NoNo 30 и 31 (перев. съ франц.); "La Russie pendant les guerres de l'Empire", souvenirs historiques de М. Armand Domergue, Paris, 1835 t. II, pp. 132--133, Gadarnel, Relation du séjour des Franèais à Moscou etc., Bruxelles, 1871 (цитирована въ: А. Surugue, Relation du séjour des Franèais â Moscou, Moscou 1910, pp. 56--57); Pyc. Apx. 1864, ct. 1078--79 (здѣсь сказано, что при вторженіи толпы въ Воспитательный домъ Кривцовъ надѣлъ мундиръ и объявилъ себя московскимъ генералъ-губернаторомъ). Срави., воспоминанія" А. М. Фадѣева, Одесса, 1897, стр. 162--163.-- Рескриптъ Карла X отъ 24 іюля 1826 г. о пожалованіи Кривцову ордена почет. лег. à dater du 18 Avril 1816, находится въ Mock. Архивѣ Мин. Иностр. Д., Администр. дѣла, III, 6 1827. 6.}.

Кривцовъ былъ сынъ зажиточнаго орловскаго помѣщика; онъ родился въ 1791 году въ родовомъ имѣніи отца Тимоѳеевскомъ, Волховскаго уѣзда, первоначальное образованіе получилъ дома и все дѣтство провелъ въ деревнѣ. Учили его слегка, а баловали сильно: онъ былъ въ малолѣтствѣ слабаго здоровья; позднѣе онъ окрѣпъ, сталъ рослымъ и сильнымъ, и даже славился способностью переносить всякую стужу, чѣмъ въ Петербургѣ заслужилъ расположеніе вел. кн. Константина Павловича. Въ Петербургъ для опредѣленія въ службу его привезъ въ 1807 г. родственникъ его отца С. Н. Тургеневъ, отецъ Ивана Сергѣевича, писателя. Кривцовъ вступилъ юнкеромъ въ Егерскій гвардейскій полкъ. Ставъ на рельсы, онъ покатился ровно и быстро: мелькнули въ короткихъ промежуткахъ первые верстовые столбы военной карьеры -- портупей-юнкеръ, прапорщикъ, подпоручикъ, и французское нашествіе застало его уже поручикомъ {Формулярный списокъ Н. А. Кривцова въ "Рус. Стар." 1888 дек., стр. 729 и цитируемыя ниже воспоминанія о немъ Сабурова, Чичерина, статья Гаевскаго въ "Вѣстн. Евр." 1887 г.}. Аккуратность, исполнительность, правильныя привычки были въ его натурѣ. Въ эти годы онъ кажется копіей молодаго Чаадаева: та же врожденная трезвость и корректность, то же до ригоризма скромное и строгое поведеніе, тотъ же гордый и независимый характеръ, пока еще смягчаемый молодостью, но уже внушающій уваженіе, наконецъ то же влеченіе къ аристократическому обществу. Повидимому, это были типичныя черты эпохи. Не удивительно, что Кривцовъ былъ на хорошемъ счету, былъ извѣстенъ великимъ князьямъ и даже государю. Я. И. Сабуровъ разсказываетъ, что однажды государь, гуляя по набережной, увидѣлъ Кривцова, входящаго въ домъ французскаго посла въ тонкомъ мундирѣ на распашку и щегольской жилеткѣ, что было тяжкимъ нарушеніемъ формы. Кривцовъ самъ поспѣшилъ заявить полковому командиру о своемъ проступкѣ и былъ посаженъ на гауптвахту. На слѣдующій день великій князь Константинъ Павловичъ потребовалъ его къ себѣ и спросилъ: гдѣ онъ былъ вчера, когда встрѣтилъ государя? Кривцовъ отвѣчалъ, что у Коленкура. "Хорошо, сказалъ великій князь; братъ велѣлъ тебя похвалить; посѣщай хорошее общество" {Я. И. Сабуровъ, Н. И. Кривцовъ", "Рус. Стар." 1888 дек., стр. 720--721.}.

Кривцовъ участвовалъ въ сраженіи подъ Смоленскомъ, подъ Бородиномъ одинъ уцѣлѣлъ изъ всѣхъ офицеровъ своей роты, но раненный въ руку, какъ сказано, былъ взятъ въ плѣнъ и привезенъ французами въ Москву, гдѣ мы и встрѣтили его въ первый разъ. Послѣ освобожденія Москвы онъ вмѣстѣ съ другими больными былъ отправленъ для излеченія въ Петербургъ; здѣсь-то государь, обходя госпиталь, вѣроятно и благодарилъ его за спасеніе французскихъ плѣнныхъ и пожаловалъ ему на леченіе 5000 рублей. Это было первое изъ многочисленныхъ денежныхъ "пособій", которыя онъ сперва удачно получалъ, а послѣ научился искусно выпрашивать. Вылечивъ руку, онъ вернулся въ армію, въ маѣ (181-3 года) участвовалъ въ сраженіи при Бауценѣ, въ іюлѣ получилъ штабсъ-капитана, а 18-го августа, при Кульмѣ, французское ядро, оторвало ему лѣвую ногу выше колѣна. Это произошло, говорятъ, на глазахъ государей, участвовавшихъ въ битвѣ, и они осыпали его наградами. При операціи сдѣлался антоновъ огонь, который вырѣзывали, и обнажили кость, отъ чего онъ впослѣдствіи очень страдалъ. Еще разсказываютъ, что въ Прагѣ, гдѣ онъ лежалъ первое время, за нимъ ходила какая-то знатная дама -- сестра милосердія, которая познакомила его со многими нѣмецкими и англійскими аристократическими семействами. Крѣпкій организмъ выдержалъ увѣчье; позднѣе, въ Лондонѣ, Кривцову сдѣлали искусственную ногу, съ которой онъ могъ не только ходить, но даже танцовать. Военная карьера конечно была ему закрыта.

Онъ осталая за границей надолго -- до половины 1817 г. Въ эти три года онъ объѣхалъ большую часть Европы: Австрію, Швейцарію, Францію, Германію, побывалъ въ Англіи, по нѣсколько мѣсяцевъ прожилъ въ Вѣнѣ и Женевѣ, полтора года въ Парижѣ. Онъ путешествовалъ такъ, какъ вообще путешествовали тогда просвѣщенные русскіе туристы,-- не на спѣхъ, не лихорадочно, а съ толкомъ, съ чувствомъ, съ разстановкой, всюду заводя знакомства съ выдающимися людьми, слушая лекціи, изучая устройство школъ, судовъ, тюремъ, богадѣленъ, и все занося въ дневникъ съ мыслью о Россіи. Такъ до него путешествовалъ по Европѣ Карамзинъ, и лѣтъ десять послѣ него, въ 1820-хъ годахъ, А. И. Тургеневъ....

Этотъ заграничный дневникъ Кривцова сохранился. Онъ писанъ по-французски и очень великъ: четыре тѣсно-исписанныхъ записныхъ книги составили бы въ печати большой томъ. Б. Н. Чичеринъ, которому онъ принадлежалъ, собирался издать его цѣликомъ, и даже написалъ предисловіе къ нему -- ту статью О Кривцовѣ, которая въ 1890 году была напечатана въ "Русскомъ Архивѣ"; но изданіе почему-то не состоялось. Этотъ дневникъ теперь передо мною. Было бы безцѣльно излагать его въ подробности, разсказывать о мѣстахъ, посѣщенныхъ Кривцовымъ, о. достопримѣчательностяхъ, имъ видѣнныхъ, о людяхъ, съ которыми онъ вступалъ въ общеніе; это дало бы намъ лишь мертвый инвентарь путешествія. Но изъ-за строкъ дневника глядитъ на насъ лицо писавшаго, а если кристально всмотрѣться въ него, и на мигъ забыться въ созерцаніи, оно оживетъ само и освѣтитъ предъ нами ту общую жизнь, которой оно было причастно,-- Кривцовъ -- не "типъ", да отдѣльное лицо и не можетъ быть типомъ; но у него одно изъ тѣхъ характерныхъ лицъ, которыя драгоцѣнны для историка. Нелегко сквозь индивидуальное выраженіе разглядѣть черты эпохи, еще труднѣе въ разборѣ временныхъ чувствъ и мыслей открыть далекія перспективы исторіи, но если это хоть въ малой мѣрѣ удается, задача стоила усилій. Такому анализу подлежитъ въ сущности каждое человѣческое лицо, потому что на каждомъ для умѣющаго читать начертаны письмена времени и прошлаго; но есть въ.людской толпѣ лица особенно выразительныя и таковъ, какъ кажется, Кривцовъ. Онъ не слишкомъ отдѣленъ отъ насъ по времени; быть можетъ удастся сквозь его личныя особенности и сквозь наносные отпечатки эпохи разглядѣть и нѣчто болѣе важное для насъ: его родство съ нами, тѣ общія черты мышленія и чувства, которыя, зародившись незадолго до него и еще элементарныя въ немъ, унаслѣдованы и нами, но уже въ формѣ очень сложной и потому труднѣе различимой. Это сплошь и рядомъ бываетъ въ исторіи; и надо дорожить такими начальными, примитивными формами, потому что въ нихъ часто можно подмѣтить нити основы, которыя за позднѣйшимъ пестрымъ узоромъ или едва замѣтны, или даже вовсе становятся не видны.

-----

Далекій, отжившій вѣкъ, давно улегшіяся волненія, нѣкогда громкія имена, звучащія теперь глухо и призрачно!

6 ноября 1814 года, въ воскресенье, Бенжаменъ Констанъ даетъ обѣдъ въ честь Кривцова; дѣло происходитъ въ Женевѣ. Приглашены: Сисмонди, знаменитый естествоиспытатель Пиктэ, президентъ женевской академіи, и не менѣе извѣстный переводчикъ Бентама, Дюмонъ. Кривцовъ видимо польщенъ, но сохраняетъ полное самообладаніе. Вечеромъ онъ заноситъ въ свой дневникъ характеристики обѣдавшихъ: у Сисмонди тривіальныя и неизящныя манеры, хорошій въ его лицѣ только глаза; у него больше геніальности, чѣмъ здраваго смысла, воображеніе властвуетъ надъ нимъ, и вообще его сочиненія лучше его бесѣдъ; Дюмонъ только-что вернулся изъ Англіи и увлеченъ ею даже чрезмѣрно; подъ рѣзкой внѣшностью въ немъ таится неизсякаемый запасъ любезности, познаній и остроумія; Констанъ -- маленькій, чернявый, подвижный человѣкъ, чрезвычайно пріятный въ обхожденіи; его жена -- холодная натура, вѣроятно выигрывающая при болѣе близкомъ знакомствѣ.

3 марта 1815 г., въ Парижѣ, онъ вечеромъ, вѣроятно снабженный рекомендательнымъ письмомъ, дѣлаетъ первый визитъ къ г-жѣ Сталь. Ея жилище похоже на ярмарку; никто не сидитъ на мѣстѣ, нѣтъ никакого средоточія,-- всѣ ходятъ, выходятъ, возвращаются и опять выходятъ, безъ конца, наполняя домъ такимъ безпокойствомъ, которое донельзя утомительно. Нѣсколько дней спустя онъ посѣщаетъ г-жу Жанлисъ. Прославленная романистка даритъ ему экземпляръ своего послѣдняго произведенія, говоритъ о своихъ литературныхъ занятіяхъ и о Наполеонѣ, и попутно высказываетъ истину, которая кажется ему необыкновенно прекрасной и глубокой: только сердцемъ-можно стяжать любовь людей,-- научиться этому нельзя.-- Вотъ, за обѣдомъ у него самого, идетъ оживленная бесѣда между публицистомъ Контомъ, Жюльеномъ и другими знаменитостями, любезно принявшими его приглашеніе. Онъ съ удовольствіемъ отмѣчаетъ, что разговоръ не умолкалъ ни на минуту; обсуждались вопросы политическіе, моральные, религіозные, и лучше всѣхъ говорилъ Контъ. Онъ опредѣлилъ цивилизацію, какъ развитіе человѣческихъ способностей; Жюльенъ поправилъ его: цивилизація, сказалъ онъ, есть усовершенствованіе природы человѣка и улучшеніе его.положенія на землѣ. Контъ и запросто заходитъ къ нему посидѣть, и просидѣлъ однажды цѣлыхъ три часа. Захаживаетъ къ нему и Жюльенъ, и Сэ. Въ воскресенье 2 апрѣля 1815 года онъ видитъ Наполеона на торжественномъ богослуженіи (это было во время ста дней). Онъ не сводитъ глазъ съ императора: видъ этого человѣка, говоритъ онъ, возвышаетъ душу и внушаетъ высокія мысли; на его лицѣ печать генія. Наполеонъ казался разсѣяннымъ, перелистывалъ молитвенникъ, сморкался, смотрѣлъ направо и налѣво. Видѣлъ онъ и Гёте: проѣздомъ чрезъ Веймаръ онъ посѣтилъ нѣмецкаго поэта, но былъ имъ принятъ холодно. Кривцовъ не отнесъ эту холодность на свой счетъ: другого пріема, пишетъ онъ, и нельзя было ждать отъ царедворца-ученаго,-- т. е. тѣмъ хуже для Гёте.

Вотъ одинъ изъ его обычныхъ дней въ Парижѣ -- 5 ноября 1815 года. онъ только полгода въ Парижѣ, но у него уже обширный кругъ знакомства въ высшемъ свѣтѣ и среди людей науки и пера. Утромъ онъ сдѣлалъ визитъ m-r Пиктэ, брату женевскаго ученаго, женевскому полномочному министру въ Парижѣ, днемъ побывалъ у жены англійскаго, посла, г-жи Крауфордъ, вечеръ распредѣлилъ между двумя салонами: княгини Водемонъ и m-r Делессера, одного Изъ первыхъ банкировъ Парижа, сахарозаводчика и члена палаты депутатовъ, иниціатора сберегательныхъ кассъ, прозваннаго за свою филантропическую дѣятельность Père des ouvriers, и собственника знаменитой ботанической коллекціи, описанной Де-Кандолемъ. Въ салонѣ княгини Водемонъ онъ бываетъ особенно часто; здѣсь собирается цвѣтъ парижскаго общества: герцогъ Шуазель, Бени. Констанъ, князь Камиллъ де Роганъ и другіе. Въ этотъ вечеръ Кривцову везло: у Делессера онъ встрѣтилъ Александра Гумбольдта, у кн. Водемонъ Noпервые увидѣлъ Талейрана: отталкивающее лицо, противный гнусавый голосъ, но его реплики тонки, остроумны и пріятны. Поздно вернувшись домой, онъ еще пробѣгаетъ предисловіе Б. Констана къ 4-му изданію его трактата о невозможности установленія конституціоннаго строя; эту книгу онъ утромъ получилъ отъ самого автора, что льстить его самолюбію; потомъ онъ записываетъ въ дневникъ событія дня и съ полнымъ удовлетвореніемъ ложится спать, чтобы завтра съ утра начать то же.

Такъ свободно движется среди избраннаго парижскаго общества, въ началѣ на костыляхъ, потомъ, съѣздивъ не надолго въ Лондонъ, на пробковой ногѣ, этотъ 24-лѣтній отставной русскій офицеръ, не знатный, не богатый, ничѣмъ не прославленный. Конечно, онъ уменъ и образованъ, онъ чрезвычайно легко, почти не замѣчая того, усвоилъ себѣ въ короткій срокъ весь внѣшній лоскъ и блескъ европейской образованности, ея послѣдніе -интересы, ея способы мышленія и спокойныя, солидныя, увѣренныя, любезныя манеры лучшаго французскаго круга. Какъ это случилось -- другой вопросъ. Кажется чудомъ эта быстрая ассимиляція небогатаго дворянскаго юноши изъ Волховской глуши культурѣ столь утонченной и отличной; но здѣсь была далекая подготовка Петровскихъ, Елисаветинскихъ, Екатерининскихъ, временъ; какъ холстъ грунтуется для принятія красокъ, такъ извѣстная часть дворянской молодежи ко времени заграничныхъ походовъ 1812--1815 годовъ была психически загрунтована для принятія западныхъ идей и манеръ, и полъ-пути по этой дорогѣ Кривцовъ прошелъ еще въ Петербургѣ. Онъ чувствуетъ себя въ Женевѣ и Парижѣ вполнѣ "своимъ", не сознаетъ въ себѣ ни малѣйшей отчужденности отъ мѣстной атмосферы; только поэтому онъ и можетъ быть такъ увѣренъ и спокоенъ: Этимъ спокойствіемъ онъ необычайно импонируетъ европейцамъ; онъ подходитъ къ нимъ, какъ ранный, не заискивая и не смущаясь, въ немъ нѣтъ и тѣни неувѣренности или провинціальной жадности,-- напротивъ, онъ въ совершенствѣ владѣетъ той солидной любезностью, которая принимаетъ лестныя знакомства и вниманіе, какъ должное, какъ разумѣющееся само собою. Притомъ солидность была у него въ крови; онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые, по французской пословицѣ, даютъ себя за-дорого; иной человѣкъ и сильнаго духа, но малъ ростомъ, подвиженъ и говоритъ скоро,-- его берутъ дешево, по крайней мѣрѣ при первомъ знакомствѣ, и любая ничтожность при второй встрѣчѣ амикошонски треплетъ его по плечу: Кривцовъ былъ крупенъ, представителенъ, навѣрное и говорилъ съ вѣсомъ, и такъ какъ онъ къ тому же былъ по-европейски comme-il-faut, и уменъ, и въ курсѣ европейскихъ интересовъ, то лучшіе салоны Парижа гостепріимно раскрылись предъ нимъ, и Грегуаръ, и Сэ, и старикъ Лагарпъ охотно заглядываютъ въ его холостую квартиру. Мы увидимъ дальше, что онъ былъ солиденъ не только во-внѣ, но и самъ съ собою; онъ сознавалъ и сознательно культивировалъ въ себѣ солидность, какъ ограду противъ внѣшней и внутренней распущенности. Онъ вообще очень любилъ порядокъ.

У него есть запасъ положительныхъ идей или сознанныхъ чувствованій, который онъ держитъ въ чистотѣ и порядкѣ, точно аккуратно-распланированный садъ съ клумбами и песочкомъ посыпанными дорожками. Имѣть такой запасъ идей онъ считаетъ долгомъ и первымъ достоинствомъ всякаго человѣка, уважающаго себя, и онъ весьма доволенъ, что у него есть такой запасъ. Красота этого сада и идеальный порядокъ, въ которомъ онъ содержится, немало значатъ во впечатлѣніи, которое Кривцовъ производитъ на людей. Всякаго достойнаго собесѣдника онъ проведетъ немного по своему саду,-- нигдѣ не оступиться, все ласкаетъ глазъ, строго и пышно красуются три главныхъ цвѣтника -- réligion, vertu и patriotisme -- и тотъ естественно очарованъ. Они не спрашивали, почему въ этомъ русскомъ саду -- все только европейскіе цвѣты, и нѣтъ ни одного, русскаго; напротивъ, знакомыя формы и краски имъ нравились: оно и легче для воспріятія, да притомъ они были убѣждены, что европейскіе цвѣты -- самые лучшіе и самые красивые, послѣднее слово культуры. Почвы безъ сѣмянъ не бываетъ, и въ Кривцовѣ было много русскихъ сѣмянъ; но русскій чертополохъ и буйныя травы едва только сада, а Грегуаръ, Лагарпъ и Сэ не присматривались слишкомъ внимательно, а довольствовались пріятнымъ созерцаніемъ общей картины.

Войдемъ и мы. Мы встрѣтимъ здѣсь, разумѣется, всѣ тѣ цвѣты, которые тогда -- въ 1814--16 гг.-- наиболѣе культивировались въ Европѣ; потому что каждая эпоха имѣетъ свои любимые цвѣты, и по гербарію ея любимыхъ цвѣтовъ можно датировать эпоху.

Вотъ первая большая клумба -- simplicité des moeurs. Ее Кривцовъ взрастилъ въ себѣ еще до начала дневника, до Женевы и Парижа; на первыхъ страницахъ дневника она въ полномъ цвѣту. Извѣстно имя садовника, который за полвѣка предъ тѣмъ первый вывелъ этотъ цвѣтокъ на удивленіе міра: его вывелъ въ роскошной махровой формѣ Жанъ-Жакъ Руссо изъ простого полевого цвѣтка, который отъ вѣка произрастаетъ въ каждой незасореи ной душѣ. Да: Кривцовъ обожаетъ простоту нравовъ, патріархальный бытъ, наивныя, непосредственныя чувства, словомъ -- близость къ природѣ.

La belle Lise -- перевозчица на Бріенскомъ озерѣ. Она молода, хороша собой и по общему свидѣтельству добродѣтельна. Перевозя Кривцова изъ Бріенца въ Унтерзей, она разсказала ему свою біографію. Она изъ бѣдной семьи; проживъ годъ въ Бернѣ для обученія мастерству, она добродѣтельно вернулась домой, чтобы своимъ трудомъ кормить своихъ старыхъ родителей. Князь Любоммрскій употребилъ всѣ усилія, чтобы добиться ея расположенія и увезти ее съ собою въ Вѣну, но она поблагодарила его за доброе чувство и не захотѣла покинуть отца и мать и родную страну.-- Кривцовъ тронутъ и умиленъ; рѣдко онъ такъ жалѣлъ о скудости своихъ средствъ, какъ въ этотъ разъ. Прощаясь съ Лизой, онъ отъ души пожелалъ ей счастья, а въ дневникѣ, записавъ эту встрѣчу, онъ прибавляетъ такія строки: "Безвѣстное происхожденіе, или по крайней мѣрѣ простыя и чистыя потребности, хижина на берегу одного изъ этихъ прелестныхъ озеръ, и Лиза, были одну минуту предметомъ моихъ желаній. Но увы!.."

Онъ приближался къ Кларану, скромной деревушкѣ, съ величайшимъ нетерпѣніемъ; волнуемый нѣжнымъ и сладостнымъ чувствомъ, онъ вошелъ въ знаменитую рощу, гдѣ страстный Сенъ-Пре въ тѣни деревъ сорвалъ первый поцѣлуй съ устъ прелестной Юліи. Кто изъ насъ хоть разъ въ жизни не испыталъ сердечной привязанности, вліяющей на всю судьбу человѣка? Кто не пылалъ болѣе или менѣе огнемъ, который Руссо такъ краснорѣчиво изобразилъ въ своей Новой Элоизѣ? и потому можно ли оставаться равнодушнымъ при видѣ этихъ мѣстъ, прославленныхъ пламеннымъ перомъ знаменитаго писателя и пожирающими страстями этихъ двухъ любовниковъ, столь чувствительныхъ, столь добрыхъ и интересныхъ? Увы! отъ рощи осталось не много деревьевъ; крестьяне, цѣня барышъ выше романическихъ красотъ природы, воздѣлываютъ теперь виноградъ на томъ мѣстѣ, гдѣ самый страстный изъ любовниковъ вкусилъ наивысшее блаженство.

Но умиленіе надъ Юліей -- только дань сантиментальному элементу природы, сфера интимныхъ, личныхъ чувствъ, гдѣ предписывалась безусловная свобода. Въ цѣломъ идеалъ естественной жизни былъ несравненно шире,-- онъ обнималъ всѣ формы людскихъ отношеній -- семью, общество, государственный строй, даже религію,-- и опредѣлялся онъ признаками какъ-разъ противоположными свободѣ: простотой и незыблемостью закона. При той отвлеченности, съ какою мыслился тогда патріархальный идеалъ, люди не замѣчали этого противорѣчія,-- не замѣчалъ его и Кривцовъ; они вовсе не спрашивали себя, какъ могутъ умѣщаться буйная свобода и сложность чувства въ крѣпкомъ укладѣ патріархальнаго быта. Тутъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ рѣшалъ произволъ собственнаго чувства: если страсть была красива, героична, она оправдывалась безусловно, хотя въ принципѣ ее нельзя было оправдать, ибо что сталось бы съ простотою нравовъ, если дать волю личнымъ страстямъ? Патріархальность быта, какъ ее представляли себѣ тѣ люди, аккуратно-распланированная, налаженная какъ механизмъ, имѣла для нихъ невыразимое обаяніе: она глубоко удовлетворяла ихъ раціоналистическое мышленіе прямотою и правильностью своихъ линій; ата узаконяемая беззаконность героическихъ страстей была только небольшимъ коррективомъ къ ихъ геометрическому міросозерцанію, потому что въ тайнѣ предполагалось, что подобные случаи беззаконія вообще сравнительно рѣдки.

Кривцовъ еще больше, чѣмъ средній человѣкъ его времени, былъ подвластенъ этому идеалу геометричности. Все своевольное, сложное, хаотическое причиняло ему умственную боль и заранѣе осуждалось имъ, какъ ненормальность и уродство; напротивъ, видя правильное и закономѣрное, онъ испытывалъ полное удовлетвореніе, такъ что существенный смыслъ явленія игралъ въ его оцѣнкѣ только второстепенную роль: его симпатіи и антипатіи опредѣлялись преимущественно тѣмъ, къ какой категоріи, хаоса или космоса, относились представшія ему явленія. Этой разсудочной склонностью къ порядку и питалась въ Кривцовѣ его мечтательная любовь къ "естественному" состоянію человѣка; вѣрнѣе, самый образъ естественнаго состоянія создавался у него, какъ и у его современниковъ, по отвлеченному плану простоты и ясности, какъ схема идеальнаго порядка. И такъ какъ житейскаго опыта было мало, а интересъ и способность къ наблюденію конкретныхъ мелочей были слабо развиты, то при первомъ взглядѣ подходящія части дѣйствительности легко принимались за осуществленный идеалъ и свободно истолковывались въ его смыслѣ.

Такъ, Тироль показался Кривцову подлинной Аркадіей. Онъ не устаетъ умиляться. Съ какой любовью говорятъ тирольцы о своемъ государѣ, какъ трогательно они рады тому, что смогли наконецъ вернуться подъ власть своего государя, столько выстрадавъ за него! Какъ отрадно видѣть уваженіе, которое здѣшнія дѣти оказываютъ старикамъ! Стоитъ старику сказать слово, ребенокъ тотчасъ возвращается на путь долга (rentre dans le devoir, говоритъ Кривцовъ): "счастлива страна, гдѣ такъ почитаютъ старость!" Избы въ тирольскихъ деревняхъ большею частью раскрашены снаружи; это лишній разъ доказываетъ добродушіе и гостепріимство жителей: очевидно, они желаютъ этимъ внѣшнимъ украшеніемъ доставить хоть минутное удовольствіе прохожему, когда не могутъ принять его какъ гостя. Въ самой малой тирольской деревушкѣ есть церковь; что можетъ быть болѣе трогательно, болѣе утѣшительно для людей, какъ собираться въ святомъ мѣстѣ, чтобы совокупно возносить къ великому Раздавателю благъ свою радость и свое горе? а христіанское благочестіе нигдѣ не являетъ столь умилительнаго зрѣлища, какъ въ сельской церкви.-- На третій день своего путешествія по Тиролю, Кривцовъ былъ окончательно побѣжденъ, "Прибывъ въ Ланденъ,-- пишетъ онъ,-- я нашелъ хорошее Помѣщеніе, хорошій ужинъ и славныя лица. Милые тирольцы! Еще нигдѣ я не встрѣтилъ такого простодушія, чистосердечія и гостепріимства, нигдѣ не нашелъ людей столь образованныхъ, столь близкихъ къ природѣ; они храбры, преданы, веселы, проворны, словомъ всѣ добродѣтели соединились въ нихъ. Чего только не сдѣлали они изъ любви къ своему государю, какія жертвы вынесли, чтобы освободить его отъ чужеземной власти! Счастливый и достойный счастія народъ! вкушай теперь плоды твоей великой преданности и твоего героизма! Да оградятъ тебя твои горы и твоя бѣдность отъ враговъ и разврата; довольствуясь тѣмъ, что у тебя есть, ты долго будешь счастливъ, и каждый чувствительный человѣкъ, проѣзжая чрезъ твою прекрасную страну, благословитъ твою долю и прольетъ слезу радости при видѣ народа, состоящаго изъ братьевъ!".

Но очарованіе, длилось недолго. Легко было, мчась на почтовыхъ чрезъ Тироль, поддаться столь желанному самообману; въѣхавъ затѣмъ въ Швейцарію, Кривцовъ еще на первыхъ порахъ былъ полонъ умиленія и восторга, особенно въ Швицѣ, гдѣ предъ нимъ витали тѣни Вильгельма Телля и его доблестныхъ сподвижниковъ. Но поколесивъ по разнымъ кантонамъ, поживъ въ Бернѣ, онъ съ грустью сталъ замѣчать, что обаятельный миражъ Аркадіи разсѣевается. Черезъ три недѣли послѣ той тирольской записи, въ сентябрѣ 1814 года, онъ предается печальнымъ размышленіямъ. Онъ спрашиваетъ себя, почему такая грусть сжимаетъ его сердце? почему ни ясность неба, ни величіе ледяныхъ твердынь, ни красота озеръ, ни разнообразіе видовъ не могутъ ея разсѣять? Обманула ли Швейцарія его ожиданія? Нѣтъ, онъ видѣлъ природу въ ея ослѣпительной красотѣ, онъ всюду нашелъ благоденствіе,-- и тѣмъ не менѣе онъ печаленъ. "Если я не встрѣтилъ абсолютнаго блаженства въ этихъ уединенныхъ долинахъ, если видѣлъ людей, достойныхъ лучшей доли, если не нашелъ той невинности, которою чаруетъ насъ золотой вѣкъ, то вѣдь я заранѣе зналъ, что все это -- химеры; и все-таки, можетъ-быть именно въ этомъ -- одна изъ причинъ моей меланхоліи; потому что, хотя и сознавая всю фантастичность этихъ сладкихъ иллюзій, я безсознательно надѣялся увидѣть ихъ воплощенными въ этихъ удаленныхъ мѣстахъ, въ этихъ бѣдныхъ убѣжищахъ альпійскихъ поселянъ, и дѣйствительность, обманувъ мои мечтательныя надежды, повергла меня въ мрачное раздумье. Эти мѣста, казалось бы созданныя для счастія, эти люди, казалось бы предназначенные благоденствовать, не пользуются всѣми благами, которыя расточаетъ имъ природа; такъ-же, какъ въ городахъ, корысть -- ихъ главный двигатель, и она не только не насыщаетъ ихъ желаній, но еще увеличиваетъ ихъ потребности и тѣмъ -- ихъ страданія. Вмѣсто того, чтобы наслаждаться благами, которыя природа разсыпала вокругъ нихъ, они жаждутъ искусственныхъ благъ, не только не дающихъ, но губящихъ счастіе; честолюбіе, корыстолюбіе и страсти проникли и въ этотъ край".

Но и меланхолія была не серьезна. Эти мечты и разочарованія о патріархальномъ бытѣ рождались въ головѣ и, погостивъ, исчезали какъ дымъ, не оставляя сердечныхъ ранъ; съ подлиннымъ чувствомъ онѣ имѣли такъ же мало общаго, какъ и съ внѣшней дѣйствительностью. Кривцовъ, разумѣется, и трехъ дней не могъ бы прожить въ идиллической хижинѣ среди сыновъ природы,-- и очень скоро онъ освоивается въ Парижѣ, какъ рыба, пущенная въ прудъ. Годъ спустя, на вопросъ г-жи Лагарпъ, -- отчего такъ любятъ Парижъ, у него есть готовый отвѣтъ: что ни говорите, Парижъ -- очагъ просвѣщенія и цивилизаціи, центръ ума человѣческаго; здѣсь, какъ нигдѣ, умѣютъ цѣнить прелести общежитія, и т. д. Платонически Кривцовъ и впослѣдствіи будетъ ставить непосредственность выше условностей свѣта; и въ Парижѣ, и позднѣе въ Петербургѣ онъ не разъ ополчается противъ скуки, разсчетливости, жеманства и холода, царящихъ въ свѣтскомъ обществѣ, изрѣдка онъ любитъ даже на часъ-другой погрузиться въ скромный бытъ, украшенный присутствіемъ миловидной женственности, и тогда онъ не упускаетъ случая константировать себѣ самому наличность въ себѣ вкуса къ естественному, потому что это -- ничто иное, какъ вкусъ къ добродѣтели, vertu, а чувствовать въ себѣ любовь къ добродѣтели ему очень пріятно. Но жизнь свою онъ располагаетъ внѣ всякой связи съ простотой, внимательно соображаетъ шансы житейскаго успѣха, живетъ и хочетъ жить въ свѣтскомъ обществѣ, даже, по возможности въ высшемъ.

Къ числу добродѣтелей, которыя онъ вмѣнялъ въ долгъ всякому уважающему себя человѣку, относилась и религіозность, тоже категорія, спаянная изъ чувствительности и идеи порядка. Религія -- это глубоко и поэтично; погружаясь мыслью и воображеніемъ въ тайны Провидѣнія, чувствуешь себя самъ столь возвышеннымъ, столь серьезно мыслящимъ! Кривцовъ очень любитъ въ подходящихъ случаяхъ останавливаться предъ своей религіозностью, обозрѣть ее съ самодовольствомъ и ощутить въ себѣ сознаніе, что онъ обладаетъ ею. Проѣздомъ въ Зальцбургѣ онъ сдѣлалъ визитъ баварскому наслѣдному принцу и былъ приглашенъ къ обѣду; послѣ обѣда, откланявшись, онъ отправился посмотрѣть кладбище, гдѣ похороненъ Парацельсъ. Видъ кладбища, гдѣ стерты всѣ различія между великими и малыми, богатыми и бѣдными, натурально повергъ его въ глубокомысленное раздумье. Дворецъ и кладбище! тамъ -- обманчивый блескъ земного величія, здѣсь, у подножья креста, предъ ликомъ Спасителя, сколь ничтожными кажутся эти тлѣнныя блага, которыхъ мы добиваемся на землѣ часто цѣною вѣчной жизни! Застигнутый однажды ночной грозою въ горахъ, подъ ревъ вѣтра, сверканіе молній и громъ, онъ идетъ безмолвно, вознося свои мысли къ Верховному существу и славославя его непреложныя судьбы (en adorant ses destinés immuables; эти слова почти нельзя и перевести).

Притомъ, религія утѣшительна и успокоительна. Богъ -- это высшій, послѣдній авторитетъ, вѣнчающій всю іерархію порядка; безъ него міръ, т. е. порядокъ, оставался бы незавершеннымъ, а подобное сознаніе было нестерпимо для Кривцова. Безсмертіе души, говоритъ онъ,-- какъ бы ни отрицали это философы,-- не химера. Есть иная, вѣчная жизнь,-- земная жизнь -- только подготовительная ступень, только чистилище для вступленія въ ту. Не можетъ быть, чтобы Богъ создалъ насъ для того, чтобы короткій мигъ прозябать здѣсь, суетиться по-пустому и затѣмъ исчезнуть, не исполнивъ никакой предуставленной задачи; нѣтъ, безъ сомнѣнія,-- и разумъ данъ намъ затѣмъ, чтобы, руководясь имъ, мы на землѣ сдѣлались достойными блаженства, уготованнаго намъ въ той, истинной жизни. Кривцовъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли принаровлять свою жизнь къ этимъ принципамъ; они оставались совершенно отвлеченными,-- формальная дань эстетикѣ. порядка.

Онъ не прожилъ въ Парижѣ еще и года, какъ отъ этой воздушной религіи не осталось и слѣда. Вначалѣ, почувствовавъ убыль своей вѣры, онъ встревожился; онъ обвинялъ руководителей общественнаго мнѣнія во Франціи: это они подрываютъ вѣру въ людяхъ, и если не будутъ приняты мѣры предосторожности, зло можетъ сдѣлаться всеобщимъ. Онъ старался укрѣпить свою колеблющуюся вѣру въ бесѣдахъ съ религіозными людьми и утѣшалъ себя: надѣюсь, что какъ только, уѣду изъ Парижа, вся моя прежняя вѣра вернется ко мнѣ,-- ("публично, прибавляетъ онъ, я во всякомъ случаѣ буду исповѣдовать ее, ибо всякій человѣкъ обязанъ исповѣдовать какую-нибудь религію, какъ всякій обязанъ подчиняться гражданскимъ законамъ". Онъ даже принимаетъ мѣры предосторожности противъ самого себя: букинистъ прислалъ ему собраніе сочиненій Гольбаха; вспомнивъ недавно слышанную проповѣдь о вредѣ несчастныхъ книгъ, онъ отсылаетъ назадъ Гольбаха, и этотъ поступокъ чрезвычайно успокаиваетъ его: онъ снова, чувствуетъ себя укрѣпленнымъ и возноситъ въ своемъ дневникѣ краснорѣчивыя хвалы Богу, въ чьемъ лонѣ единственно человѣкъ можетъ найти ненарушимый покой. А мѣсяцъ спустя онъ уже такъ основательно покончилъ со своей réligion, что съ легкимъ сердцемъ продѣлываетъ слѣдующее кощунство. Онъ высмотрѣлъ себѣ новую квартиру, у трехъ сестеръ, изъ которыхъ одна, Генріета, хорошенькая и живетъ отдѣльно, отъ мужа; задумавъ интрижку съ нею, онъ составляетъ планъ атаки: "Былъ у этихъ дамъ, моихъ будущихъ хозяекъ,-- пишетъ онъ.-- Генріетта очень мила. Хочу пріударить за нею. Онѣ, видимо, очень набожны; тѣмъ лучше: сдѣлаю видъ, что я невѣрующій, и постепенно разыграю комедію обращенія въ вѣру; это будетъ имъ льстить, а я съ Божьей-помощью воспользуюсь этимъ для покоренія Генріетты, увѣривъ ее, что эта перемѣна произведена во мнѣ ею. Притомъ, такъ какъ очень вѣроятно, что вѣра никогда не вернется въ мое сердце, то мнѣ не мѣшаетъ поупражняться въ разыгрываніи религіозной комедіи на предметъ будущей моей жизни съ моими добрыми христіанами".

Вплоть до Парижа Кривцовъ былъ убѣжденнымъ монархистомъ. Любовь къ государю -- это такъ идиллично, такъ непосредственно! И при томъ это -- порядокъ. Революція внушаетъ ему непреодолимое отвращеніе, потому что она -- нарушеніе порядка и забвеніе долга, она подрываетъ нравственность. Онъ не находитъ достаточно сильныхъ словъ, чтобы заклеймить революціонеровъ, hommes ennemis de tout ordre et de tout devoir. Еще въ Женевѣ, въ концѣ 1814 года, радикализмъ Сисмонди глубоко претитъ ему; "мы слишкомъ разно смотримъ на вещи, пишетъ онъ, и это не удивительно: онъ республиканецъ, я подданный. Но и консерватизмъ его -- только разсудочный; стоитъ ему встрѣтить гдѣ-нибудь эстетически-увлекательное явленіе, или, какъ теперь говорится, "героическій жестъ",-- противоположнаго свойства, т. е. изъ категоріи свободы,-- онъ восхищенъ; при этомъ, разумѣется, объ анализѣ понятій нѣтъ и рѣчи: національный смыслъ слова "свобода" онъ смѣшиваетъ съ политическимъ, и т..д. Такъ случилось съ Кривцовымъ при въѣздѣ въ кантонъ Швицъ. Шиллеровскіе Телль, Мельхталь, Штауфахеръ воскресли въ его воображеніи, и изъ подъ его пера полился вдохновенный гимнъ "свободѣ". "Я вступилъ въ тотъ кантонъ, гдѣ было положено основаніе швейцарской свободѣ. Священная почва! привѣтствую тебя! Рожденный и воспитанный подъ деспотической властью, я могу только удивляться тебѣ и возсылать пожеланія о твоемъ благоденствіи. Смутно-блаженное чувство наполняетъ мою душу религіознымъ почтеніемъ къ твоимъ учрежденіямъ и твоимъ доблестнымъ обитателямъ. Здѣсь, больше чѣмъ гдѣ-либо, я чувствую благородство человѣка. Я горжусь принадлежностью къ семьѣ твоихъ сыновъ. Да, среди столь величественной природы человѣкъ долженъ быть такимъ же, и не можетъ быть рабомъ; да, у подошвы этихъ первозданныхъ исполиновъ, на берегу этихъ очаровательныхъ озеръ, въ тѣни этихъ вѣковѣчныхъ дубравъ онъ можетъ питать только великія идеи, только возвышенное чувство своего божественнаго назначенія" и т. д.,-- двѣ убористыхъ страницы во славу паладиновъ свободы и ихъ свободной страны. Противорѣчія въ своихъ оцѣнкахъ онъ не чувствуетъ: нѣсколько дней назадъ онъ умилялся патріархальной вѣрностью тирольцевъ австрійскому дому, теперь восторгается борьбою швейцарцевъ противъ того же австрійскаго дома,-- это ничего: въ обоихъ случаяхъ былъ героизмъ, "близость къ природѣ", тамъ -- подъ знакомъ порядка, здѣсь, правда, съ полнымъ нарушеніемъ порядка, но столь же красивый, какъ и въ томъ случаѣ.-- Но въ своемъ сознаніи, повторяю, онъ былъ объ эту пору убѣжденнымъ консерваторомъ,-- граціозныя увлеченія не въ счетъ.

И вотъ, 16 марта 1815 года, проживъ въ Парижѣ еще только шесть недѣль, онъ пишетъ въ своемъ дневникѣ: "Могу сказать съ увѣренностью, что до сихъ поръ либеральныя идеи нисколько не привлекали меня. Однако, я начинаю находить нѣкоторую прелесть въ гражданской свободѣ. Очень пріятно знать свои права и границы, имѣть опредѣленный путь поведенія, знать, что ты можешь, и чѣмъ ты повиненъ родинѣ, ближнимъ и себѣ самому". Порядокъ, большая дисциплина личная и общественная -- вотъ чѣмъ либеральныя учрежденія побѣдили Кривцова; передъ этимъ сильнѣйшимъ соблазномъ померкло сантиментальное очарованіе воображаемаго патріархальнаго строя. Разъ вступивъ на этотъ путь, онъ быстро пошелъ впередъ; два мѣсяца спустя онъ -- уже убѣжденный конституціоналистъ и въ принципѣ даже оправдываетъ революцію. И какъ быстро онъ вошелъ въ новую роль, какъ прекрасно въ короткій срокъ усвоилъ себѣ радикальную фразеологію! Можно подумать, что онъ вѣкъ исповѣдовалъ эти мысли -- такъ непринужденно и вмѣстѣ увѣренно онѣ выглядятъ въ его изложеніи. "Стремленіе къ либеральному и представительному строю слишкомъ сильно въ умахъ, чтобы оно могло остаться безуспѣшнымъ,-- пишетъ онъ 2-го іюня.-- Время деспотизма прошло; можетъ быть, кое-гдѣ онъ еще будетъ пугать людей своей тѣнью, но это не можетъ продлиться; всѣ народы слишкомъ прониклись сознаніемъ своихъ правъ, и слѣдующее поколѣніе уже не увидитъ тирановъ. Мы, можетъ быть, послѣднія жертвы ихъ произвола. Дай Богъ, чтобы это было такъ". На слѣдующій день онъ возвращается къ этому предмету. Утромъ онъ разговорился съ горничной Виржини, и по этому поводу находится въ умиленіи. Виржини, конечно, наивна и добродѣтельна; она разсказала ему о своей любви къ своему кузену, о своихъ планахъ на будущее, о своихъ надеждахъ на семейное счастье, какого образецъ -- ея родители, и пр. Онъ тронутъ, но гнѣвъ и скорбь сжимаютъ его сердце. "Счастливая простота! Гдѣ тотъ несчастный, кто не ощутилъ бы твою прелесть и не предпочелъ бы тебя пустымъ химерамъ земного величія! И такихъ-то людей ставятъ ни во что, на нихъ однихъ взваливаютъ всѣ тяготы государственности! О, Боже, доколѣ будешь ты терпѣть, чтобы жалкіе тираны, которымъ ты ввѣрилъ судьбу людей, такъ слѣпо заблуждались насчетъ своей собственной участи и не признавали твоей отеческой воли! Кто создалъ всѣхъ равными и независимыми! Доколѣ нелѣпыя установленія людей не уступятъ мѣсто такимъ, которыя предписываются разумомъ и пользой!". А двѣ недѣли спустя ему удалось побывать въ палатѣ депутатовъ,-- и подъ впечатлѣніемъ этого импозантнаго зрѣлища его либерализмъ дошелъ до точки кипѣнія. Онъ категорически заявляетъ, что заплатить за такое учрежденіе революціей -- не слишкомъ дорогая цѣна. Онъ убѣжденъ, что не пройдетъ ста лѣтъ, и значительная часть Европы будетъ управляться конституціонными правительствами, и этого движенія не остановятъ никакія усилія тирановъ,-- напротивъ, чѣмъ болѣе они будутъ противиться, тѣмъ сильнѣе будутъ потрясенія. Онъ былъ глубоко взволнованъ, когда на каѳедру взошелъ молодой депутатъ и внесъ законопроектъ объ отмѣнѣ конфискацій во всѣхъ случаяхъ, кромѣ контрабанды; декоративный эффектъ этой сцены дошелъ ему до сердца; "счастливъ,-- пишетъ онъ, человѣкъ, который можетъ такъ законно и прямо содѣйствовать благосостоянію своей страны, усовершенствуя ея законы". Можетъ быть, онъ въ воображеніи видѣлъ уже самого себя на трибунѣ русскаго законодательнаго собранія законодательствующимъ на благо родной страны: сладкая, опьяняющая мечта!

А рядомъ съ мечтами и умствованіемъ шло накопленіе реальныхъ жизненныхъ впечатлѣній. Кривцовъ жилъ въ Парижѣ въ бурные дни и былъ здѣсь зрителемъ важныхъ событій. Чрезъ мѣсяцъ послѣ его пріѣзда Парижъ былъ ошеломленъ извѣстіемъ о высадкѣ Наполеона, бѣжавшаго съ о. Эльбы, во французской бухтѣ Жуанъ. Кривцовъ, ежевечерно посѣщая салоны великосвѣтскихъ дамъ, могъ близко наблюдать быстрыя смѣны въ настроеніяхъ парижскаго общества за весь этотъ бурный періодъ отъ вступленія Наполеона въ Тюйльри до его вторичнаго отреченія послѣ Ватерлоо, могъ подробно знать все происходившее и даже лично зналъ нѣкоторыхъ видныхъ участниковъ дѣла, наконецъ былъ безпрестанно вовлекаемъ въ споры французовъ о жгучихъ событіяхъ дня. Тутъ онъ воочію видѣлъ плоды революціи и рожденіе свободы, одну изъ тѣхъ мучительныхъ и безобразныхъ судорогъ, безъ какихъ никогда не совершается обновленіе государственнаго строя. Но онъ не узналъ своего отвлеченнаго образа въ этихъ конкретныхъ фактахъ. Одно дѣло было мечтать о свободныхъ учрежденіяхъ и революціи: тутъ все было логически-послѣдовательно, и значитъ необходимо, а главное -- тутъ ничто не пугало, потому что дѣло рисовалось мечтѣ только въ самыхъ общихъ чертахъ, которыя всегда величественны; другое дѣло -- дѣйствительность. Дѣйствительность была хаотична, а съ безпорядочностью Кривцовъ меньше всего могъ примириться. Поведеніе французовъ во время Ста Дней возбуждаетъ въ немъ крайнее отвращеніе; этотъ расколъ въ обществѣ, взаимная ненависть партій, и съ другой стороны -- безучастіе массъ,-- ему и на мысль не приходило, что это -- явленія обычныя и исторически-неизбѣжныя въ такихъ случаяхъ. Онъ. видитъ въ нихъ только результатъ революціи, окончательную деморализацію французскаго общества: революція сдѣлала французовъ эгоистами и честолюбцами, революція пріучила ихъ равнодушно встрѣчать самыя сильныя потрясенія, они развращены революціей до мозга костей. Чѣмъ болѣе онъ присматривается къ французамъ, тѣмъ болѣе онъ ужасается отсутствію въ нихъ всякихъ нравственныхъ устоевъ, всякой послѣдовательности; это народъ sans principes, sans moeurs et religion, у нихъ нѣтъ даже истиннаго патріотизма, и потому ихъ надо смести съ лица земли, чтобы они не заразили своимъ гніеніемъ прочіе народы. Чрезъ 10 дней послѣ вступленія Наполеона въ Тюйльри, онъ записываетъ въ своемъ дневникѣ: "Если союзники хотятъ вмѣшаться во французскія дѣла, они не должны терять ни минуты, и ихъ арміи должны быть уже на французской территоріи. Умы потрясены, но не объединены, не надо даівать имъ срока опомниться, надо нанести рѣшительный ударъ, пока армія еще разстроена. Надо, какъ и прошлый разъ, изолировать лицо (т. е. (Наполеона) отъ націи, но теперь уже не слѣдуетъ щадить этой подлой націи: надо истребить ее, если возможно, чтобы о ней больше не было и помина. Не Бурбоновъ надо вернуть имъ, но еще больше пришпорить ихъ къ свободѣ: это вовлечетъ ихъ въ своеволіе, въ анархію и слѣдовательно приведетъ къ гибели". 2 апрѣля, глядя на Наполеона во время богослуженія въ Chapelle Imperiale, онъ думалъ о томъ, что союзникамъ можетъ быть слѣдовало бы сохранить Наполеона на французскомъ престолѣ, потому что только онъ способенъ своей желѣзной рукой смирить разнузданную революціями Францію; не-истинѣ, прибавляетъ онъ, Наполеонъ -- посланный небомъ мститель за королевскую власть. А отвлеченно онъ въ это" самое время восхваляетъ политическую свободу, какъ лучшую гарантію личной и общественной дисциплины.

Позднѣе, когда острое возбужденіе улеглось въ немъ, онъ сталъ снисходительнѣе судить о французахъ и не такъ мрачно смотрѣлъ на будущее Франціи. Особенно подкупила его въ ея пользу палата депутатовъ; онъ допускалъ теперь, что слѣдующее поколѣніе французовъ сумѣетъ разумно использовать свои свободныя учрежденія. Но впечатлѣнія этихъ дней оставили въ немъ горькій осадокъ. "Я родился,-- пишетъ онъ 6-го іюня,-- среди варварскаго народа, видѣлъ большую часть цивилизованныхъ, и прихожу къ заключенію, что они всюду одинаковы. Кто захотѣлъ бы трактовать людей, какъ существа разумныя, уравновѣшенныя и послѣдовательныя, т. е. какими они должны бы быть, тотъ жестоко ошибся бы; какая-то смѣсь непослѣдовательности и легкомыслія мѣшаетъ имъ двигаться прямо". Съ какимъ сочувствіемъ подписался бы подъ этими строками Николай I! Онъ тоже всю жизнь негодовалъ на то, что люди и народы не ходятъ всегда по прямой линіи, что въ человѣческой душѣ мало порядка; вся его политика направлялась утопическимъ замысломъ насадить порядокъ въ душахъ. Позднѣе Кривцовъ и будетъ маленькимъ Николаемъ на губернаторствѣ. То была общая черта ихъ поколѣнія.

Эти конкретныя французскія впечатлѣнія своеобразно отразились на его мышленіи. Еще въ самомъ началѣ своего увлеченія либеральными идеями онъ полагалъ необходимымъ условіемъ свободы извѣстную подготовку народовъ, безъ чего свобода, говорилъ онъ, неизбѣжно вырождается въ своеволіе, худшее рабства. Эту подготовку онъ опредѣлялъ разно: то какъ извѣстный уровень образованности, les lumières, то какъ vertu; разумѣлъ же онъ всегда одно и то-же, именно привычку къ выдержкѣ, къ дисциплинѣ. И сначала онъ думалъ, какъ и естественно было для вчерашняго консерватора, что выучка должна предшествовать свободѣ. Французскія событія должны были, казалось-бы, укрѣпить его въ этомъ мнѣніи: нужно ли было еще другое доказательство опасности свободы для незрѣлаго народа! Да онъ и самъ такъ думалъ о французахъ. Но факты и умозрѣніе у него мало вліяли другъ на друга; умозрѣніе развивалось своимъ путемъ, совершенно свободно, и либерализмъ Кривцова расцвѣлъ полнымъ цвѣтомъ какъ разъ въ періодъ Ста Дней, такъ что тѣмъ-же самымъ гусинымъ перомъ, которымъ онъ вчера безпощадно казнилъ въ своемъ дневникѣ разнузданность французовъ, какъ результатъ революціи, онъ на слѣдующей страницѣ отвлеченно воспѣвалъ свободу, какъ необходимое благо для всѣхъ народовъ. Факты не смѣшивались съ умозрѣніемъ, какъ масло съ водой, но героическій эффектъ -- другое дѣло: подъ вліяніемъ такого эффекта умозрѣніе легко дѣлало скачокъ въ направленіи, даже прямо противоположномъ смыслу наблюденныхъ фактовъ. Такое дѣйствіе произвелъ на Кривцова, какъ я уже упоминалъ, видъ палаты депутатовъ. Очарованный этимъ зрѣлищемъ, сразу рѣшивъ, что парламентъ есть истинный палладіумъ гражданской и личной свободы, онъ безъ труда примирился съ неизбѣжностью потрясеній, происходящихъ отъ неподготовленности народа къ свободѣ; теперь онъ уже не считалъ нужнымъ ждать зрѣлости, а относилъ подготовку по ту сторону реформы: представительныя учрежденія должны быть введены во всякомъ случаѣ, а затѣмъ, послѣ неизбѣжныхъ, болѣе или менѣе рѣзкихъ злоупотребленій свободою, установится правильное и разумное пользованіе ею. Какъ и почему водворится это равновѣсіе, и водворится-ли непремѣнно, объ этомъ онъ сейчасъ не спрашиваетъ себя, потому что и весь этотъ скачокъ мысли былъ не логическаго, а эмоціальнаго происхожденія: страстно захотѣлось парламентовъ. Только много времени спустя и совсѣмъ по другому поводу -- въ связи со своими наблюденіями надъ европейскими школьниками -- онъ набрелъ на недостававшее среднее звено: просвѣщеніе искореняетъ рабство, и, наоборотъ, свобода споспѣшествуетъ просвѣщенію. Поэтому, говоритъ онъ, попытки насадить одно безъ другого заранѣе обречены на неудачу; они только нераздѣльно могутъ существовать въ соціальной средѣ; свободѣ надо учиться, какъ всякому искусству,-- онъ разумѣетъ: учиться на дѣлѣ и въ связи съ просвѣщеніемъ.

Къ концу своего пребыванія въ Парижѣ онъ составилъ себѣ ясный политическій идеалъ, разумѣется, совершенно фантастическій, самое смѣшное сочетаніе разнородныхъ, можно сказать -- противоположныхъ государственныхъ началъ, какое кому-либо приходило на мысль. Республики онъ не одобряетъ; республика, по его мнѣнію, это постоянная революція, въ томъ смыслѣ, что она не ставитъ никакихъ преградъ личному честолюбію. Единственно-разумная форма правленія, по крайней мѣрѣ, для настоящаго времени,-- говоритъ онъ,-- конституціонная монархія. И прежде всего внѣшній декорумъ власти долженъ быть демократизированъ. Опасно давать государю, цивильный листъ въ 25 милліоновъ, достаточно пары милліоновъ: какая надобность такъ возвышать монарха? Пора прекратить вѣчную комедію первенства двора передъ гражданскимъ обществомъ.

Но этотъ конституціонный монархъ, по мысли Кривцова, не только формальный носитель верховной власти: онъ мудрый патріархъ, отецъ своего народа, подобіе Марка Аврелія. Подъ его благодѣтельнымъ попеченіемъ процвѣтаетъ простота нравовъ. Земледѣліе и земледѣльческій классъ всего ближе его сердцу, онъ заботится объ умноженіи не городовъ, а селъ, онъ учреждаетъ не академіи, въ которыхъ преподавалось бы фривольное знаніе, разслабляющее людей, чему примѣромъ служитъ Европа, а покровительствуетъ распространенію тѣхъ знаній, которыя имѣютъ предметомъ права человѣка и принципы его благоденствія; онъ старается культивировать провинціи, а не завоевывать, опустошая, новыя; онъ стоитъ на стражѣ законности и заставляетъ всѣхъ гражданъ безъ различія повиноваться только законамъ; онъ окружаетъ почетомъ не слѣпое повиновеніе рабовъ, а гражданскія добродѣтели, санкціонируемыя разумомъ. И такъ какъ законы будутъ изъявленіемъ общей воли, то простая справедливость требуетъ повиновенія имъ: ни для кого не можетъ быть унизительнымъ подчиняться рѣшеніямъ цѣлаго, коего каждый -- часть, тогда какъ законамъ, проистекающимъ изъ единоличнаго произвола, могутъ подчиняться только трусы, и такіе законы развращаютъ и унижаютъ человѣчество.

О такомъ патріархально конституціонномъ строѣ мечтаетъ Кривцовъ для Россіи. Онъ убѣжденъ, что Россія содержитъ въ себѣ могучіе зародыши благоденствія и величія: какая же страна сравнится съ нею, если на ея престолѣ полвѣка просидитъ подобный Маркъ-Аврелій? Мало того, въ этомъ, думаетъ онъ, провиденціальное назначеніе Россіи. "Болѣе, чѣмъ кто-нибудь, русскій долженъ быть космополитомъ въ эту минуту, когда ему нечего бояться извнѣ, и когда онъ всевластенъ надъ Европой. Онъ по-праву гражданинъ вселенной, и если глава этой державы не трудится на благо міра, онъ -- самый преступный изъ людей".

Кривцовъ, разумѣется, патріотъ. Послѣ "добродѣтели"патріотизмъ -- его любимая категорія, главный предметъ его паѳоса и умозрѣнія, но преимущественно паѳоса. Рѣшаетъ ли онъ не ѣхать чрезъ С.-Готаръ, это ему предлогъ, для патетической страницы въ честь русской храбрости, прославившей С.-Готаръ:. "Итакъ, я не увижу васъ, знаменитые свидѣтели безсмертной славы моихъ дорогихъ соотечественниковъ и твоей, великій Суворовъ! я не увижу этихъ горъ, покрытыхъ снѣгомъ, этихъ пропастей, на днѣ которыхъ"... и такъ далѣе, на протяженіи цѣлой страницы, безъ передышки, въ самомъ высокомъ реторическомъ стилѣ. Встрѣтилъ ли онъ въ бернскомъ госпиталѣ двухъ раненыхъ русскихъ солдатъ, счастливыхъ поговорить, съ нимъ по-русски,-- не ждите, что онъ забудетъ воспѣть по этому случаю сладость и неискоренимость любви къ отечеству. Самъ онъ, разумѣется, принадлежитъ отечеству до послѣдней капли крови; служить благу родины -- вотъ единственная цѣль его помышленій, трудовъ и самой жизни..

Въ строгомъ согласіи со своими отвлеченными морально-политическими взглядами онъ рѣшилъ посвятить себя дѣлу народнаго образованія. Это соотвѣтствуетъ его личнымъ склонностямъ, и это настоятельно нужно для блага Россіи; онъ не знаетъ иного честолюбія, и нѣтъ большаго удовлетворенія, какъ распространять среди своихъ соотечественниковъ просвѣщеніе, les lumières, которое есть единственный родникъ счастія въ хижинахъ бѣдняковъ, dans les chaumières des pauvres.

Надо замѣтить, что Кривцовъ былъ издавна убѣжденнымъ противникомъ крѣпостного права. Еще въ 1814 году, заговоривъ о неграхъ, онъ писалъ въ дневникѣ: "Къ несчастію, рожденный и воспитанный въ странѣ рабства, я слишкомъ хорошо знаю, каково оно, и могу только страдать отъ сознанія, что никогда не увижу расторгнутыми эти позорныя цѣпи, которыми связана цѣлая половина міра. Даже сильнѣйшій изъ монарховъ не властенъ ихъ разбить, такъ какъ нѣтъ никакой возможности предупредить злоупотребленія, имѣющія возникнуть отсюда, пока народъ, утративъ первобытную нравственность естественнаго человѣка, еще не вступилъ на уровень цивилизованнаго человѣка, улучшеннаго дѣйствіемъ божескихъ и человѣческихъ законовъ". Это писано, когда Кривцовъ былъ еще консерваторомъ; позднѣе, въ Парижѣ, увлекшись либеральными идеями, онъ и въ этомъ вопросѣ отказался отъ постепенности и призналъ отмѣну крѣпостного права въ Россіи неотложной и безусловной необходимостью. Мы видѣли, какъ онъ разсуждалъ: свобода и просвѣщеніе взаимно обусловливаютъ другъ друга. Такъ строго-послѣдовательно онъ въ своемъ мышленіи дошелъ до рѣшенія посвятить себя дѣлу народнаго просвѣщенія.

Впрочемъ, нѣкоторую роль сыгралъ здѣсь и случай. Въ Парижѣ какъ разъ въ это время начали интересоваться Ланкастеровой системой взаимнаго обученія; въ 1815 году вышелъ французскій переводъ книги Ланкастера, а незадолго предъ тѣмъ въ Парижѣ основалъ первую такую школу молодой профессоръ Эмё Мартэнъ, "теофилантропъ" по природнымъ склонностямъ и направленію ума, авторъ знаменитыхъ Lettres à Sophie, ученикъ и другъ Бернардена Сенъ-Пьера, женившійся на его вдовѣ и усыновившій его дочь Виргинію. Кривцовъ сталъ посѣщать школу Мартана и сблизился съ нимъ лично. Мартэнъ же ввелъ его въ Société d'éducation сначала какъ гостя, но скоро (18 октября 1815 года) Кривцовъ былъ единогласно избранъ членомъ этого общества по предложенію предсѣдателя, Монтегри, упомянувшаго въ своей рѣчи между прочимъ и о московскомъ подвигѣ Кривцова. Это избраніе сильно польстило Кривцову, и онъ еще ревностнѣе предался изученію Ланкастеровой методы. Планъ его былъ -- основать въ Россіи "Нормальную школу Ланкастеровой методы" для бѣдныхъ. Онъ серьезно обдумывалъ этотъ планъ. Послѣ осмотра одной музыкальной школы онъ пишетъ, что у него возникла мысль изучить теорію музыки, съ тѣмъ, чтобы ввести элементарный курсъ музыки въ число предметовъ, которые будутъ преподаваться въ "Нормальной школѣ", ибо музыка-де смягчаетъ нравы. Онъ посѣщалъ курсы Мартана и засѣданія Société d'éducation вплоть до своего отъѣзда изъ Парижа.

Онъ часто думаетъ о своей будущности -- и какъ возвышенны эти его мысли, какъ торжествененъ его слогъ въ этихъ случаяхъ! Онъ чувствуетъ себя высокимъ, полнымъ гражданской доблести, онъ тронутъ и вдохновленъ зрѣлищемъ своего идеализма. Такъ, онъ отрѣшился отъ всего земного. Суетныя блага, за которыми гонится толпа, при манки людского тщеславія -- не для него; богатство, почести, власть, даже личное счастіе -- что въ нихъ?-- онъ равнодушенъ къ нимъ, онъ ихъ не ищетъ. Единая страсть владѣетъ имъ, однимъ стремленіемъ пламенѣетъ его духъ -- посвятить свою жизнь благу родины. И онъ исполнитъ свой долгъ до конца, долгъ человѣка и гражданина; сильный чистотою своихъ стремленій, онъ подниметъ крестъ и пойдетъ, если надо, на Голгоѳу. Онъ хорошо знаетъ, чѣмъ грозитъ ему его просвѣтительный починъ въ Россіи, особенно въ виду смѣлости его нынѣшнихъ политическихъ убѣжденій,-- но онъ готовъ на все. Будутъ обвиненія, ненависть, насмѣшки, интриги, но онъ выше этого. А если ему пригрозятъ ссылкой -- "о! всякая угроза насиліемъ придастъ мнѣ только больше страсти для жалобъ и обвиненій. Если меня бросятъ въ тюрьму,-- ну что-жъ! надѣюсь, мнѣ не откажутъ въ книгахъ и бумагѣ,-- безъ разсѣяній мнѣ будетъ только удобнѣе учиться, а если откажутъ, я буду совершенствовать свое мышленіе и прежде всего пріучусь свободно говорить. И все это будетъ сопровождаться громкимъ ропотомъ общества, -- заключеннымъ будутъ интересоваться, и это доставитъ мнѣ славу. А если въ концѣ концовъ меня осудятъ на смерть, -- это будетъ безчеловѣчно, но развѣ не имѣла каждая истина своихъ мучениковъ? Лучше же сложить за нее голову на плахѣ, нежели пасть на полѣ битвы часто безъ всякой пользы для человѣчества. А я такъ часто видѣлъ предъ собою смерть, что не боюсь ея. Съ чистой и безупречной совѣстью, съ любовью къ добродѣтели -- мнѣ будетъ легко умереть, а убѣжденіе, что моя смерть ускоритъ торжество истины, -- это убѣжденіе, наполнивъ радостью мою жизнь, сдѣлаетъ меня счастливымъ и въ минуту казни".

Правда, онъ не всегда такъ мрачно смотрѣлъ на будущее. Иногда ему мерещилась другая картина, НО въ своемъ родѣ не менѣе героическая. Такъ, послѣ осмотра одной парижской школы, онъ писалъ въ своемъ дневникѣ: "Какія радости готовлю я себѣ въ Россіи, создавая самъ подобныя учрежденія! Вотъ гдѣ ждетъ меня счастье. Быть можетъ чрезъ 25 лѣтъ тамъ не будетъ хижины, гдѣ бы бѣдные не благословляли моего имени. Если это -- честолюбіе, я готовъ признаться въ немъ".

И онъ дальше развивалъ свою мысль. Мірскія блага его не манятъ; тихая жизнь въ общеніи съ природой, книги, небольшой -кругъ друзей, любимая женщина -- вотъ его вкусъ. Но онъ не вправѣ сейчасъ взять себѣ это счастіе: суровый, но святой долгъ гонитъ его въ шумный свѣтъ, служить благу отчизны. Только тогда, когда, истощивъ всѣ усилія, онъ убѣдится, что его старанія напрасны, что Россія еще не созрѣла для его просвѣтительной дѣятельности,-- онъ съ спокойной совѣстью уйдетъ въ безвѣстность, поселится гдѣ-нибудь въ Швейцаріи, устроитъ себѣ идиллическій бытъ, вродѣ того, какой онъ видѣлъ въ домѣ Лагарпа (у него ужъ была на примѣтѣ и подруга на этотъ случай), и такъ безоблачно проведетъ остатокъ своихъ дней.

Но чистый, какъ голубица, безстрашный, какъ левъ, онъ считаетъ своимъ долгомъ дѣйствовать мудро и осмотрительно. Уже въ Парижѣ онъ съ безпокойствомъ ловитъ себя на излишней рѣзкости языка: я иду слишкомъ далеко въ выраженіи моей ненависти къ тиранніи, а всякая крайность опасна.-- Впрочемъ, онъ разсудительно успокоиваетъ себя французской пословицей: gui dit trop ne dit rien; мои слова такъ рѣзки, что ихъ никто не приметъ въ серьезъ. Но на будущее, для Россіи, онъ даетъ себѣ слово быть крайне осторожнымъ въ проявленіи своихъ либеральныхъ воззрѣній. Онъ нѣсколько разъ по различнымъ поводамъ возвращается къ этому предмету. Въ концѣ концовъ онъ останавливается на слѣдующемъ рѣшеніи. Мы уже видѣли, какъ, ставъ невѣрующимъ, онъ рѣшилъ въ Россіи симулировать набожность. Такой же системы онъ. намѣренъ держаться и въ вопросахъ политики. "Самое лучшее -- это по возвращеніи выказывать отвращеніе къ либеральнымъ идеямъ и представляться въ началѣ только глубоко-вѣрующимъ, и лишь время отъ времени, при благопріятныхъ условіяхъ и съ величайшей ловкостью бросать нѣсколько зеренъ либерализма (quelques brins delibéralité). Притомъ -- не сходиться со всякимъ встрѣчнымъ.. Заслуживъ нѣкоторое довѣріе, я тѣмъ открою себѣ дорогу, а вполнѣ искреннимъ надо быть только съ тѣми, кого я найду достойнымъ".

Онъ долженъ быть остороженъ, потому что онъ нуженъ родинѣ, онъ несетъ въ себѣ полную чашу благъ для нея. Онъ безотчетно проникнутъ чувствомъ своей значительности, оттого и воображеніе рисуетъ ему его будущее въ такихъ высоко-поэтическихъ формахъ: либо мученичество за идею, либо слава благодѣтеля отчизны, либо идиллія,-- всѣ иныя участи, обычныя среди людей, ниже его. Онъ мыслитъ себя, какъ существо, высоко стоящее надъ толпою, и -- не для себя, избави Боже, но въ интересахъ, своей миссіи -- считаетъ долгамъ лелѣять и усовершенствовать себя. Въ іюлѣ 1815 года, когда послѣ сраженія при Ватерлоо союзныя войска снова вступили въ Парижъ, онъ представился здѣсь императору Александру. "На прошедшей неделе,-- пишетъ онъ матери (я сохраняю его орѳографію; по-французски онъ писалъ не многимъ грамотнѣе), -- я имелъ у него аудіенцію въ кабинете, и онъ более получаса со мною разговаривалъ на едине... Онъ предлагаетъ мнѣ занять место въ гражданской службе по собственному моему соизволенію.; но я отблагодарилъ E. В. уверивъ что после всехъ оказанныхъ имъ мне милостей и особливо по любви моей къ отечеству, я долгомъ священнейшимъ поставляю себе, служить имъ до последней капли крови; но что теперь я прошу его меня уволить, потому что незначущее место можетъ быть легко занято съ равномернымъ успехомъ многими другими также какъ и мною; а занять важное место я самъ чувствую себя еще не въ состояніи, и потому прошу позволенія отсрочить на несколько времени, дабы пріобрѣсти нужныя свѣдѣнія въ моемъ отечествѣ {Щукинскій сборникъ, III, стр. 276.}. Этотъ разговоръ происходилъ еще до того, какъ Кривцовъ увлекся Ланкастеровскими школами. Но и потомъ, уже рѣшивъ заняться просвѣщеніемъ Россіи, онъ отнюдь не думалъ ограничиться заведеніемъ школъ, а потому претендовалъ еще на дальнѣйшую подготовку. Я упоминалъ уже, что въ Парижѣ онъ сблизился съ Лагарпомъ и видимо внушилъ ему большое уваженіе своими твердыми нравственными правилами, просвѣщенными взглядами и пр. Въ январѣ 1816 года Лагарпъ, разумѣется, посвященный Кривцовымъ въ его Ланкастеровокіе замыслы, предложилъ ему составить записку по этому предмету, съ тѣмъ, что онъ, Лагарпъ, передастъ ее царю. Рѣчь шла о наиболѣе раціональныхъ способахъ къ введенію Ланкастеровой системы въ Россіи; Кривцовъ считалъ удобнымъ прежде всего устроить Нормальную школу взаимнаго обученія, поставить ее въ связь съ духовными семинаріями и чрезъ то заинтересовать въ ней духовенство, а также наиболѣе просвѣщенную часть помѣстнаго дворянства. Предложеніе Лагарпа натурально окрылило его. "Какое безпридѣльное поприще открывается предо мною! какая обширная картина развертывается предъ моимъ взоромъ! какая масса новыхъ идей, замысловъ, надеждъ! и можетъ быть страданій и несчастій!" И вотъ онъ нѣжится привольными мечтаніями. Пять дней спустя онъ "пишетъ въ дневникѣ: "Ничто нейдетъ мнѣ на умъ, ничѣмъ не могу заняться, -- я думаю весь вечеръ о моемъ будущемъ. Я вернусь въ Россію къ концу лѣта. До зимы я проживу съ родными, потомъ -- въ Москву; а весною, если меня позовутъ, пріѣду въ Петербургъ и тамъ займусь школами. Года или 18 мѣсяцевъ будетъ достаточно, чтобы пустить ихъ въ ходъ. Въ это же время я буду собирать другія свѣдѣнія, касающіяся Россіи. Потомъ, обезпечивъ себѣ 10.000 руб., я хотѣлъ бы провести годъ въ Германіи, полтора въ Англіи, лѣто въ Швейцаріи, годъ или полтора въ Италіи, затѣмъ чрезъ Испанію вернуться въ Парижъ и провести здѣсь зиму. Послѣ этого, въ возрастѣ 32 -- 33 лѣтъ, отечество сможетъ быть довольно такимъ слугою, какимъ я буду тогда".-- Планъ, нельзя не признаться,-- нѣсколько подозрительный; если это -- подготовка къ патріотической дѣятельности, то, во всякомъ случаѣ, подготовка весьма комфортабельная, странно не идущая подвижнику суроваго долга, будущему страстотерпцу. Нѣсколько раньше Кривцовъ скромно опредѣлялъ свой желательный годовой доходъ въ будущемъ изрядной суммой 25.000 франковъ: большимъ, писалъ онъ, онъ не считаетъ себя вправѣ располагать, ибо все, что сверхъ этого, было бы потерей для бѣдныхъ.

Теперь, изложивъ умозрѣніе Кривцова, я долженъ предостеречь читателя: не вѣрьте ничему, ни одной его мысли, ни одному обѣщанію, ни одному рѣшенію. Это все -- "идеологія, блестящія и пустыя порожденія ума, влюбленнаго и въ процессъ своего творчества, и въ его продукты: оцѣнки, формулы, принципы. Кривцовъ несомнѣнно былъ искренно убѣжденъ, что именно этого хочетъ и именно такъ сдѣлаетъ, какъ указуетъ стрѣлка его ума; но онъ ничего этого не сдѣлаетъ, потому что въ дѣйствительности онъ вовсе этого не хочетъ: стрѣлка двигалась сама по себѣ, повинуясь закону логической послѣдовательности, а не волѣ. Онъ сдѣлаетъ почти во всемъ какъ-разъ обратное тому, на что онъ теперь сознательно обрекъ себя, и сдѣлаетъ это такъ естественно, безъ малѣйшей внутренней борьбы, какъ если бы онъ никогда иначе и не думалъ. Никакихъ школъ онъ не будетъ учреждать въ Россіи, никакого креста, разумѣется, на себя не возложитъ, не будетъ бѣжать ни свѣта, ни его

Братья Кривцовы.

Дворянская хроника, по неизданнымъ матеріаламъ.

VII 1).

1) См. "Современникъ", кн. VII, VIII и IX.

Человѣкъ можетъ годы жить безъ перемѣнъ, точно забытый судьбою, и самъ онъ тогда склоненъ забыть о ней, какъ будто нынѣшняя его участь сложилась естественно, не по волѣ, а скорѣе попустительствомъ рока. На дѣлѣ же его жизнь и въ эти годы -- только инертное движеніе по пути, куда въ послѣдній разъ поставила его судьба,-- и на этомъ пути, въ однообразіи дѣлъ и обстоятельствъ, онъ непрерывно мѣняется внутренно, зрѣя для новаго служенія: въ урочный день судьба болѣе или менѣе рѣзкимъ толчкомъ передвинетъ его на новое мѣсто, для котораго онъ внутренно созрѣлъ. Все это въ порядкѣ вещей; но вотъ что странно: есть какъ-бы круговая порука въ семьяхъ. Случается, цѣлая семья долгое время стоитъ неподвижно -- и затѣмъ вдругъ не одинъ только членъ ея, но нѣсколько сразу перемѣщаются, словно судьба, захлопотавшись, наконецъ взглянула въ эту сторону и тогда спѣшитъ уже за одинъ разъ очистить накопившіеся долги всей семьи. Такъ нерѣдко одинъ за другимъ умираютъ два-три члена семьи; между тѣмъ каждый изъ нихъ исполнялъ свой особенный кругъ.

Нѣчто въ этомъ родѣ случилось съ братьями Кривцовыми весною 1827 года: почти одновременно, на протяженіи немногихъ недѣль, пути всѣхъ трехъ братьевъ круто повернули и опредѣлились на всю остальную ихъ жизнь. Въ тѣ самые дни, когда одинъ изъ пяти возковъ, составлявшихъ партію {Кривцовымъ вмѣстѣ всади Лихарева, Тизенгаузепа и Толстого; каждый ѣхалъ въ особомъ возкѣ съ жандармомъ, да впереди ѣхалъ отдѣльно фельдъ-егерь. См. А. Е. Розенъ "Записки", 1907, стр. 146; "Изъ дневныхъ записокъ В. А. Муханова" -- Рус. Арх. 1896, ч. III, стр. 166.}, увозилъ Сергѣя, въ ножныхъ кандалахъ, съ жандармомъ о-бокъ, изъ родной страны въ Сибирь, а Павелъ комфортабельно спѣшилъ на мѣсто своея новой службы въ полуденную Италію,-- въ родныхъ палестинахъ обрѣла преждевременный конецъ служебная карьера Николая Ивановича.

Четыре года назадъ, въ апрѣлѣ 1823 года, онъ былъ назначенъ, какъ сказано, тульскимъ гражданскимъ губернаторомъ. Пріѣхалъ онъ въ Тулу въ іюнѣ {31 мая Вяземскій изъ Москвы пишетъ А. И. Тургеневу: "Кривцовъ, поѣхалъ третьяго дня за блатословленіемъ въ Рязань", т. е. къ генералъ -- губернатору Балашову,-- Остаф. Арх.. т. II, стр. 327.}, а въ февралѣ слѣдующаго года онъ уже выѣзжалъ изъ нея со всѣми домочадцами и со своей англійской обстановкой, заклейменный выговоромъ Сената и сопровождаемый злорадными напутствіями тульскихъ дворянъ. Приблизительно такая же исторія повторилась съ нимъ затѣмъ въ Воронежѣ, потомъ и въ Нижнемъ,-- всюду его дѣятельность, кончалась катастрофой, и послѣдняя катастрофа подвела его подъ судъ и осужденіе.

Въ натурѣ Кривцова было что-то нестерпимо-обидное для людей. Именно, оскорбительно было самое его отношеніе къ жизни, этотъ безпощадный деспотизмъ, съ которымъ онъ стремился все живое подчинить своему идеалу геометрической правильности. Жизнь ирраціональна, и равнять ее по ранжиру, вгонять въ какую-либо схему -- безнадежное дѣло; секретъ власти заключается въ томъ, чтобы въ каждую минуту находить мудрую середину между требованіями осуществляемой схемы и правами ирраціональной дѣйствительности, прежде всего, разумѣется,-- правомъ каждой индивидуальной воли на свободное проявленіе. Для этого первое условіе -- умѣть чувствовать чужую волю во всей ея органической сложности и во всей ея законной косности; второе -- умѣть бережно обходиться съ нею, т. е. обладать талантомъ самообузданія. Кривцовъ, какъ и родственный ему по духу Николай I, былъ совсѣмъ лишенъ и этой способности чувствовать, и этого умѣнья щадить ирраціональное въ жизни и въ людяхъ. Онъ былъ совершенно запертъ для міра. Движенія собственной воли онъ ощущалъ въ себѣ необычайно сильно, возникшее желаніе овладѣвало имъ безудержно,-- онъ долженъ былъ его осуществить; а чужой воли онъ просто не ощущалъ, какъ если бы ея и не было въ людяхъ, такъ что всякое проявленіе чужой воли, направленное вразрѣзъ его замыслу, казалось ему незаконнымъ, умышленнымъ, достойнымъ презрѣнія. И такъ какъ міръ былъ для него не тѣмъ, что онъ есть, не міромъ косныхъ и почти непроницаемыхъ реальностей, а міромъ безвольныхъ тѣней, то мысль его въ этомъ безвоздушномъ пространствѣ безпрепятственно возводила стройныя схемы, и воля упрямо старалась подогнать жизнь подъ нихъ. Вотъ почему и онъ, и Николай I больше всего на свѣтѣ любили правильность, ясность, порядокъ, ибо чѣмъ "свободнѣе" мысль, т. е. чѣмъ меньше она считается съ дѣйствительностью, тѣмъ болѣе она склонна принимать за совершенство вообще -- формальные признаки своего совершенства: ясность и послѣдовательность.

А жить въ мірѣ замкнутымъ отъ міра есть грѣхъ непрощаемый, безусловный. Міръ все терпитъ въ человѣкѣ -- пороки и преступленія, глупость и бездарность; одного онъ не можетъ простить: метафизическаго отщепенства. Въ природѣ и въ человѣческомъ обществѣ все индивидуально; умѣй почувствовать свойства каждой индивидуальности, умѣй душою понять ея права,-- и ты легко найдешь въ ней рычаги, тебѣ сподручные, и она сама, пощаженная въ своихъ важнѣйшихъ, хотя бы и призрачныхъ нуждахъ, охотно предастся твоему руководительству. Но если ты не чувствуешь ея, ты ничего и не разглядишь въ ней; тогда ты будешь слѣпо дергать и теребить людей, и къ дѣлу ихъ не пристроишь, но возненавидятъ они тебя какъ злѣйшаго своего врага, хотя бы ты въ мысляхъ своихъ былъ пламенно озабоченъ ихъ благомъ. Люди, подобные Кривцову, трояко несчастны: роковое одиночество, врожденное, глухое, непоправимое, снѣдаетъ ихъ внутренно, а извнѣ ихъ обдаетъ и подтачиваетъ холодъ, если не ненависть, людскихъ взглядовъ, словъ и обращеній; и ничего имъ въ жизни не удается, потому что всякое человѣческое дѣло дѣлается при помощи людей, а они до жалости бездарны въ улавливаніи и использованіи человѣческихъ душъ. Всѣ эти три кары несъ Кривцовъ, какъ несъ ихъ и его царственный тезка. Есть мрачное величіе въ образѣ такихъ людей. И нерѣдко бываетъ (это случилось, какъ мы увидимъ дальше, и съ Кривцовымъ), что нѣжная женская душа, какъ-разъ -- по контрасту -- изъ тѣхъ, которыя нѣжно и глубоко, страстно отдаются такому человѣку и до послѣдняго дыханія, исходя любовью, бьется у ногъ каменнаго кумира. Эти люди сильны и несчастны, притомъ несчастны не по своей винѣ: вѣдь они такими рождаются; и женское сердце, быть можетъ съ содроганіемъ подчинившись обаянію ихъ силы, потомъ такъ крѣпко привязывается къ нимъ жалостью, что часто уже и смерть владыки безсильна освободить рабу.

Надежный свидѣтель, Сабуровъ, разсказываетъ о дѣятельности Кривцова въ Тулѣ: "Губернія, по тогдашнему обычаю, была распущена. Онъ завелъ порядокъ и правильность, но перессорился съ дворянствомъ, и тогда же проявились въ полной мѣрѣ строптивость, самовластіе и непреклонность его характера, не постигавшаго никакого сопротивленія, ни уклоненія. Эти недостатки его энергической и сильной природы усиливались необыкновенною раздражительностью, которая вовлекала его иногда въ неосторожности и непріятности" {Рус. Стар. 1888, декабрь, стр. 723.}. Это позднее воспоминаніе вполнѣ подтверждается немногими современными свидѣтельствами, какія сохранились. До Вяземскаго уже въ августѣ доходили слухи, что Кривцовъ "воюетъ" въ Тулѣ {Остаф. архивъ, т. II, стр. 344.}, а въ началѣ декабря, проведя у Кривцовыхъ въ Тулѣ нѣсколько дней, онъ сообщаетъ А. И. Тургеневу: "Кривцовъ воюетъ въ хвостъ и въ голову; дѣлами занимается усердно, почти не выходитъ изъ своего кабинета; будетъ-ли успѣхъ -- Богъ знаетъ, но худо то, что онъ, кажется, не умѣетъ водиться съ людьми. По сію пору его сердечно ненавидятъ; англоманія его, поздніе обѣды, орѣхи за дессертомъ -- все это не переваривается тульскими желудками" {Тамъ-же, стр. 369. То-же писалъ Вяземскій ю тульской дѣятельности Кривцова и въ своихъ позднѣйшихъ запискахъ, см. "Старая записная книжка" въ полн. собр. его сочиненій, т. VIII, стр. 265.}. Эти чуждыя манеры, или вѣрнѣе, оскорбительная надменность, сквозившая изъ-за нихъ, могли играть свою роль, но, конечно, не за англоманію ненавидѣли Кривцова и здѣсь, и потомъ въ Воронежѣ и Нижнемъ.

Когда бы не эта фатальная ненависть, которою онъ всюду насыщалъ воздухъ вокругъ себя, грѣхъ, случившійся съ нимъ въ Тулѣ, какъ и позднѣйшіе его грѣхи, вѣроятно, сошли бы ему съ рукъ. Ему ничего не прощали, потому что онъ весь былъ оскорбленіе; но и то надо сказать, что грѣхи эти были въ немъ не случайностями, какія легко прощаются человѣку, а органически исходили изъ самой его натуры. Та прирожденная ему неспособность чувствовать чужое "я" должна была въ обыденной жизни сказываться элементарнымъ неуваженіемъ къ чужой личности; а отсюда -- при извѣстной вспыльчивости, при-несдержанности барскаго нрава -- было недалеко до самоуправства и кулачной расправы съ подчиненными. Это именно случилось съ нимъ въ третій мѣсяцъ его губернаторства, случилось, вѣроятно, не впервые, но на этотъ разъ привело къ скандалу.

Такъ какъ это дѣло восходило на разсмотрѣніе Комитета Министровъ, то въ журналахъ Комитета сохранилось подробное изложеніе его; отсюда и заимствованы нижеслѣдующія свѣдѣнія {Архивъ Ком. Мин., журналы за декабрь 1823 года. Вкратцѣ это дѣло было изложено, на основаніи того-же журнала, С. М. Середонинымъ въ его "Историческомъ обзорѣ дѣятельности Комитета Министровъ", СПБ., 1902, т. I, стр. 454--455.}.

Въ концѣ августа 1823 года въ предѣлахъ Тульской губерніи со дня на день ждали проѣзда государя: онъ долженъ былъ чрезъ Тулу прослѣдовать въ Орелъ, гдѣ были назначены маневры войскамъ 1-ой арміи. 27-го августа Кривцовъ, спѣшно объѣзжая путь царскаго маршрута, прибылъ вечеромъ на Сергіевскую станцію и, не выходя изъ коляски, потребовалъ чрезъ сопровождавшаго его крапивенскаго исправника лошадей перваго нумера, или, какъ мы сказали бы теперь, перваго класса. Между тѣмъ эти лошади предназначались для путешествія государя, подъ собственный его экипажъ, а такъ какъ онѣ къ тому-же недавно вернулись съ другой станціи и стояли на корму, то смотритель станціи, Никольскій, распорядился вывести губернатору лошадей второго нумера. Узнавъ объ этомъ, Кривцовъ разсвирѣпѣлъ, не позволилъ запрягать этихъ лошадей, а когда по его приказанію Никольскій предсталъ предъ его коляской,-- накинулся на него съ яростной бранью, какъ-де смѣетъ не давать ему лошадей перваго нумера, и приказалъ подать палокъ и бить Никольскаго, что и было исполнено однимъ изъ ямщиковъ, Парамоновымъ; Никольскій подъ палками не протестовалъ, а только просилъ помилованія.

Но, видно, обида была очень тяжка: смотритель рѣшилъ жаловаться. Весьма вѣроятно, что онъ и раньше бывалъ битъ; писалъ же Пушкинъ немного лѣтъ спустя о станціонныхъ смотрителяхъ: "Что такое станціонный смотритель? Сущій мученикъ четырнадцатаго класса, огражденный своимъ чиномъ токмо отъ побоевъ, и т о не всегда (ссылаюсь на совѣсть моихъ читателей)". Но одно дѣло пощечина, данная сгоряча или подъ пьяную руку проѣзжимъ, который, можетъ быть, въ слѣдующую минуту добродушно потреплетъ обиженнаго смотрителя по плечу или предложитъ ему водки изъ своего погребца, другое дѣло -- безпощадная требовательность Кривцова и битье палками рукой ямщика.

Никольскій подалъ двѣ жалобы: генералъ-губернатору Рязанской, Тульской, Орловской и др. губерній Балашеву, которому былъ подчиненъ Кривцовъ, и своему непосредственному начальству, московскому почтъ-директору. Началось слѣдствіе; опросъ свидѣтелей, произведенный на мѣстѣ чиновникомъ генералъ-губернатора, д. с. с. Кавелинымъ, при чиновникѣ почтоваго вѣдомства, вполнѣ подтвердилъ содержаніе жалобы. Нѣкоторые изъ свидѣтелей утверждали, что Никольскій былъ выпивши, другіе отрицали это; производившій экзекуцію Парамоновъ показалъ, что смотритель былъ трезвъ, и что дано ему было не болѣе десяти ударовъ слегка. Но самъ Никольскій, испугавшись-ли поднятаго имъ шума, или подъ соотвѣтственнымъ воздѣйствіемъ со стороны Кривцова, поспѣшилъ взять свою жалобу назадъ: онъ подалъ слѣдователямъ прошеніе, въ которомъ изъяснялъ, что "признавая причиненное ему оскорбленіе происшедшимъ отъ недоразумѣнія и отъ поспѣшности Губернатора единственно по усердію своему осмотрѣть всѣ станціи и дороги въ ихъ исправности для Высочайшаго путешествія", онъ "оставляетъ совершенно свою претензію и просить болѣе нигдѣ и никогда не будетъ".

Тѣмъ не менѣе дѣлу былъ, разумѣется, все-таки данъ законный ходъ. Запрошенный генералъ-губернаторомъ объ обстоятельствахъ происшествія, Кривцовъ по существу ничего не отвѣчалъ; онъ только отозвался, не отрицая самаго факта, что онъ съ своей стороны прощаетъ Никольскаго за грубости, ему сдѣланныя, "и затѣмъ не находитъ никакихъ побудительныхъ причинъ къ дальнѣйшему объясненію". Грубая надменность этого отвѣта повидимому немало повредила Кривцову во мнѣніи его судей.

Данныя слѣдствія Балашовъ препроводилъ управляющему министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, и одновременно сюда-же поступили отъ Главноначальствующаго надъ Почтовымъ департаментомъ бумаги по сему дѣлу, полученныя имъ отъ московскаго почтъ-директора. Въ концѣ ноября управляющій мин. вн. д. представилъ все дѣло въ Комитетъ Министровъ со своимъ заключеніемъ, гдѣ, по соображеніи всѣхъ обстоятельствъ, предлагалъ испросить высочайшее повелѣніе Сенату сдѣлать губернатору Кривцову за самоуправство строжайшій выговоръ, съ подтвержденіемъ, чтобы впредь отъ таковыхъ противозаконныхъ и противныхъ обязанностямъ начальника губерніи поступковъ удержался подъ опасеніемъ неминуемой отвѣтственности по всей строгости законовъ,-- и о томъ публиковать повсемѣстно указами. Комитетъ, обсудивъ дѣло въ засѣданіи 4 декабря, постановилъ принять только первую изъ двухъ мѣръ, предложенныхъ министромъ внутреннихъ дѣлъ, именно сдѣлать Кривцову чрезъ Сенатъ строжайшій выговоръ, причемъ изъяснить ему въ сенатскомъ указѣ: 1) что онъ и не долженъ былъ требовать лошадей, приготовленныхъ подъ экипажъ государя, 2) что его отзывъ, что онъ прощаетъ смотрителя, неприличенъ, и 3) что въ случаѣ повторенія имъ подобныхъ противозаконныхъ поступковъ онъ неминуемо будетъ подвергнутъ отвѣтственности по всей строгости законовъ. Предложеніе же министра объ оглашеніи этого приговора Комитетъ отвергъ, справедливо указавъ, что "опубликованный" губернаторъ уже не долженъ бы быть оставляемъ въ званіи губернатора. Зато Комитетъ предложилъ Сенату сообщить приговоръ Главноначальствующему надъ Почтовымъ Департаментомъ, "дабы почтовому начальству извѣстно было о таковоімъ рѣшеніи сего дѣла, и дабы помянутому смотрителю не было поставлено ни въ какое предосужденіе происшествіе, съ нимъ случившееся, или не лишился бы онъ чрезъ то своего мѣста".

Журналъ Комитета Министровъ былъ высочайше утвержденъ въ первыхъ числахъ января 1824 года, а 26-го февраля состоялся приказъ о переводѣ Кривцова -губернаторомъ-же въ Воронежъ. Такъ некрасиво и быстро кончилось его первое воеводство.

Слухъ о происшествіи съ Никольскимъ распространился въ Москвѣ еще задолго до слѣдствія и суда. А. Я. Булгаковъ уже 10 сентября сообщалъ этотъ слухъ брату -- и вдобавокъ другой -- что Кривцовъ уже отставленъ {Рус. Архивъ, 1901 г., т. I, стр. 575.}. Булгаковъ не вѣрилъ, чтобы Кривцовъ могъ побить кого-либо, а Вяземскій, ближе знавшій Кривцова, кажется, легко повѣрилъ; 1 октября онъ писалъ Тургеневу, тоже сообщая слухъ о преданіи Кривцова суду и отставкѣ его: "Правда-ли, что онъ побилъ смотрителя, то-есть, офиціальная-ли это правда?" {Остаф. Архивъ, т. II, стр. 355.}. Позже онъ не разъ дразнилъ Кривцова палочной расправой. "Твоя палка должна быть у меня въ Остафьеівѣ, да и къ тому же не жалѣю о томъ, что не могу тотчасъ ее прислать. Ты, пожалуй, кого-нибудь поколотилъ бы ею, и эти удары пали бы на мою совѣсть".-- "Палка твоя въ Остафьевѣ. Да что тебѣ въ палкахъ? Мало что-ли каталъ ты въ Тулѣ? Сдѣлай милость, усмирись" {Отчетъ Имп. Публичн. Библіот. за 1892 г., Приложеніе VII, "Письма кн. П. А. Вяземскаго къ Н. И. Кривцову", стр. 44 (отъ 11 февраля 1824 г.) и 47 (отъ 15 мая того же года).}. Когда дѣло разгорѣлось, Кривцовъ повидимому пытался потушить его чрезъ посредство вліятельныхъ друзей; такъ, онъ въ ноябрѣ или декабрѣ 1823 года писалъ Карамзину, прося его замолвить о немъ Балашеву, находившемуся тогда въ Петербургѣ {Тамъ-же, Приложеніе V, "Письма H. М. Карамзина къ H. И. Кривцову", стр. 36.}.

Итакъ -- Воронежъ. Тульская исторія безъ сомнѣнія ничему не научила Кривцова. Онъ, вѣроятно, думалъ про себя: "глупцы! не умѣютъ цѣнить дѣльныхъ людей; изъ-за пустяковъ поднимаютъ шумъ и мѣшаютъ работать на пользу отечества". Онъ считалъ себя истиннымъ патріотомъ и замѣчательнымъ администраторомъ, а петербургскихъ чиновниковъ и сановниковъ презиралъ какъ тунеядцевъ-карьеристовъ. Чтобы въ этомъ дѣлѣ была какая-нибудь существенность, это ему и на умъ не могло придти. Ну, побили смотрителя -- велика важность! добро бы изувѣчили, а то вѣдь остался цѣлъ и невредимъ.

Въ Воронежѣ устроились роскошно, опять, разумѣется, на англійскій манеръ; въ средствахъ недостатка не было: Кривцовъ получалъ, какъ мы знаемъ, аренду, около 12.000 рублей, тысячъ 12 жалованья, да своего дохода имѣлъ, по словамъ Сабурова, тысячъ 40 {Указъ м., стр. 723.}. Въ домѣ все было прочно, изящно, комфортабельно, порядокъ во всемъ педантическій. Какъ губернаторъ, Кривцовъ безъ сомнѣнія обладалъ нѣкоторыми рѣдкими достоинствами: онъ былъ неподкупно-честенъ, дѣятеленъ, настойчивъ, европейски образованъ. Въ Воронежѣ блестяще проявились его стоительныя способности,-- а у него была страсть строить. Онъ сразу предпринялъ цѣлый рядъ общеполезныхъ сооруженій и съ невиданной въ тѣ времена энергіей быстро и успѣшно осуществлялъ свои затѣи; но такъ какъ онъ оставался тѣмъ же человѣкомъ, что въ Тулѣ, то въ отношеніяхъ съ людьми онъ неминуемо и скоро долженъ былъ нарваться на крупную непріятность. На этотъ разъ дѣло разразилось неслыханнымъ скандаломъ. Кто бы могъ подумать? онъ сумѣлъ въ 1825 году вызвать чиновничью революцію въ городѣ Воронежѣ. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, которые раздражаютъ самымъ звукомъ своего голоса, а когда бранятъ, и даже по праву,-- человѣкъ не слышитъ ихъ правды, а слышитъ только острые уколы ихъ отравленныхъ словъ, вонзающихся въ душу, и мгновенно пьянѣетъ неукротимой ненавистью къ глазамъ, въ которые онъ смотритъ, къ цѣпочкѣ часовъ, ко всему этому человѣку, оставленному Богомъ. Такъ мирные совѣтники воронежскаго губернскаго правленія въ одинъ часъ превратились въ рьяныхъ крамольниковъ и пошли на проломъ, очертя голову.

Это событіе, въ условіяхъ времени и мѣста, гдѣ оно разыгралось, было столь необычно, столь противоестественно, что, читая подробное изложеніе его въ протоколахъ Комитета Министровъ, почти не вѣришь своимъ глазамъ. Это не Воронежъ, не Губернское Правленіе, не 1825 годъ: это исторія одного изъ обычныхъ столкновеній провинціальнаго парламента съ королевскимъ интендантомъ гдѣ-нибудь въ Греноблѣ или Безансонѣ, въ 1741 или 1788 году. Генералъ-губернаторъ Балашевъ, сообщая о случившемся царю чрезъ нѣсколько дней, такъ и начиналъ свой всеподданнѣйшій рапортъ: "Въ видѣ необыкновеннаго происшествія долгомъ моимъ считаю всеподданнѣйше донести Вашему Императорскому Величеству слѣдующее".

Дѣло началось еще до назначенія Кривцова въ Воронежъ {Нижеслѣдующее изложеніе основано на подлинныхъ документахъ, хранящихся въ архивѣ Комитета Министровъ: "Приложенія" къ журналамъ Ком. М. за мартъ 1827 года, и самые журналы за этотъ мѣсяцъ.}. Въ 1823 году помѣщикъ Воронежской губерніи, отставной полковникъ Захаровъ, подалъ царю жалобу на разбои и смертоубійства, якобы въ теченіе 19 лѣтъ чинимые ему крестьянами статской совѣтницы Вишневской. Государь приказалъ произвести разслѣдованіе. Назначенные мѣстнымъ начальствомъ слѣдователи -- губернскій предводитель дворянства и губернскій казенныхъ дѣлъ стряпчій -- установили, что навѣты жалобщика ложны, и открывъ сверхъ того разные противозаконные поступки Захарова, постановили отдать его подъ присмотръ, а надъ имѣніемъ его учредили опеку. По докладу о томъ государю объявлена была 27 августа 1824 года высочайшая воля, чтобы тяжбы Захарова съ Вишневской и еще другой сосѣдней помѣщицей объ имѣніи были снова разсмотрѣны -- въ Сенатѣ, когда дойдетъ до него производимое по доносамъ Захарова изслѣдованіе. Опираясь на эту высочайшую резолюцію, Захаровъ весною 1825 года вошелъ въ Воронежское Губернское Правленіе съ ходатайствомъ о снятіи опеки съ его имѣнія, а въ то же время противная сторона подала прошеніе, въ которомъ доказывала необходимость сохранить опеку въ видахъ цѣлости имущества. Въ Губернскомъ Правленіи возникло разногласіе. Кривцовъ, въ качествѣ губернатора предсѣдательствовавшій въ Правленіи, пригласилъ къ себѣ на домъ двухъ совѣтниковъ Правленія, Базилевскаго и Кандаурова, для окончательнаго обсужденія дѣла. Что было здѣсь рѣшено,-- объ этомъ и шелъ позднѣе споръ. Кривцовъ на слѣдствіи изображалъ происшедшее такъ: онъ полагалъ, что сейчасъ не можетъ быть и рѣчи о /снятіи опеки съ имѣнія Захарова; необходимо прежде всего командировать кого-нибудь для разслѣдованія на мѣстѣ обстоятельствъ, изложенныхъ въ прошеніи Вишневской и др., и только затѣмъ, на основаніи полученныхъ такимъ путемъ свѣдѣній, приступить къ разсмотрѣнію вопроса о снятіи опеки, но и тогда ни подъ какимъ видомъ не. приводить въ исполненіе резолюціи Губернскаго Правленія безъ вѣдома высшаго начальства, потому что о наложеніи опеки было въ. свое время доведено до высочайшаго свѣдѣнія. Послѣ долгаго совѣщанія, въ которомъ Кандауровъ и Базилевскій силились склонить его на снятіе опеки безъ представленія о томъ высшему начальству (они утверждали, что къ наложенію опеки съ самаго начала не было законныхъ основаній), они наконецъ, казалось, уступили его мнѣнію, и Базилевскій тутъ же составилъ проектъ резолюціи въ этомъ смыслѣ; онъ, Кривцовъ, выправилъ текстъ проекта собственной рукой, и отдалъ его совѣтникамъ съ тѣмъ, чтобы они, проведя эту резолюцію чрезъ Правленіе, внесли ее въ журналъ. 15-го мая и былъ составленъ соотвѣтствующій журналъ, а 9-го іюня онъ вдругъ узналъ, что опека съ имѣнія Захарова снята, и какъ-разъ на основаніи журнала 15-го мая; справившись въ журналѣ, онъ убѣдился, что совершонъ подлогъ: въ журналѣ была записана резолюція, противоположная той, которую онъ передалъ Базилевскому, именно -- резолюція о снятіи опеки.

Такъ утверждалъ на слѣдствіи Кривцовъ. Напротивъ, совѣтники утверждали, что занесенная въ журналъ резолюція есть буквально-точная копія бумаги, составленной тогда въ кабинетѣ губернатора.

По дѣлу трудно установить, былъ ли подлогъ со стороны совѣтниковъ. Не подлежитъ сомнѣнію, что Кривцовъ не могъ запамятовать столь опредѣленнаго рѣшенія: это противорѣчило бы всему складу его характера; еще менѣе того онъ былъ способенъ сознательно утверждать ложь. Съ другой стороны, дѣло оказалось при разслѣдованіи довольно мутнымъ. Начать съ того, что самая резолюція, занесенная въ бѣловой журналъ, т. е. получавшая законную силу, противорѣчила себѣ и погашала свои мотивы. Она гласила въ своей первой части: наложить запрещеніе (на имѣніе Захарова), а въ образѣ управленія взять въ присмотръ губернскаго начальства; а во второй части было сказано: "которое (т. е. имѣніе) за симъ распоряженіемъ изъ-подъ учрежденной слѣдователями опеки освободи, предоставить въ образѣ хозяйственнаго управленія собственному самого уже Захарова распоряженію". Этимъ, разумѣется, нисколько не обезпечивалась сохранность имѣнія, такъ какъ при неизбѣжно-номинальномъ присмотрѣ властей Захаровъ, остававшійся хозяиномъ имѣнія, могъ исподволь разорить его въ конецъ. Далѣе, подозрительна обстановка, при которой писался бѣлый журналъ. Когда три недѣли спустя Кривцовъ, обнаруживъ "подлогъ", потребовалъ черновой проектъ резолюціи, составленный въ его кабинетѣ, -- оказалось, что та бумага уже уничтожена. На слѣдствіи совѣтники показали, что губернаторъ, утвердивъ проектъ резолюціи, приказалъ занести ее въ журналъ какъ можно секретнѣе, по той причинѣ, что этою же резолюціей предполагалось между прочимъ отправить чиновника для разслѣдованія по вновь поступившимъ на Захарова жалобамъ; въ виду этого секретарь Ананьевскій, получивъ о томъ распоряженіе отъ Базилевскаго, заставилъ канцеляриста Грекова писать бѣлый журналъ въ присутственной комнатѣ на своемъ столѣ, а по окончаніи переписки отдалъ черновую резолюцію за ненадобностью Кандаурову, который тутъ же въ присутствіи уничтожилъ ее.

Журналъ 15 мая былъ подписанъ членами Губернскаго Правленія, потомъ Кривцовымъ, и 28 мая утвержденъ губернскимъ прокуроромъ. На слѣдствіи Кривцовъ объяснилъ, что подписалъ журналъ, не читая, такъ какъ зналъ его содержаніе и полагался на подпись Базилевскаго, который расписался первымъ {Позднѣе Кривцовъ измѣнилъ свое показаніе. Въ запискѣ на имя министра юстиціи онъ писалъ: "Я внимательно разсматривалъ журналъ, сравнивалъ страницы онаго съ другою и, наконецъ, нашелъ, что листъ, заключавшій въ себѣ прежнюю резолюцію, былъ перемѣненъ, и вмѣсто, онаго (введенъ новый, на коемъ значились слова: снять опеку, что весьма легко исполнить можно было, ибо подпись моя и прочихъ присутствующихъ была на послѣднемъ листѣ, и сей подлогъ зависѣлъ единственно отъ секретаря, коимъ журналъ былъ по листамъ скрѣпленъ".}. Потомъ было послано генералъ-губернатору соотвѣтственное представленіе, также подписанное Кривцовымъ, и затѣмъ резолюція приведена въ исполненіе посредствомъ разсылки куда слѣдовало указовъ, т. е. опека съ имѣнія Захарова была снята.

Шумъ начался 9 іюня, когда губернскій прокуроръ въ донесеніи на имя генералъ-губернатора заявилъ протестъ противъ постановленія Губернскаго Правленія. Въ тотъ же день Кривцовъ письменно потребовалъ отъ Правленія, немедленно, не выходя изъ присутствія, доставить ему черновой проектъ резолюціи 15 мая. Въ отвѣтъ ему было сообщено, что черновая уничтожена; тогда онъ приказалъ назначить на 7 часовъ вечера въ тотъ же день присутствіе Правленія. Здѣсь онъ, въ запальчивости и раздраженіи, яростно поносилъ членовъ Правленія: что онъ обманутъ ими самымъ безчестнымъ образомъ въ составленіи журнала 15 мая о снятіи опеки, что онъ подписалъ тотъ журналъ по плутовскому подлогу, что теперь не можетъ уже имѣть къ нимъ ни довѣрія, ни уваженія, и что завтра же нарядитъ надъ ними слѣдствіе.

Когда губернаторъ ушелъ, члены Правленія, возмущенные его рѣчами, постановили занести все случившееся въ журналъ и о нанесенномъ имъ оскорбленіи сообщить генералъ-губернатору эстафетою, а также довести до свѣдѣнія вице-губернатора, какъ первенствующаго по губернаторѣ лица, что въ виду заявленія губернатора, коимъ онъ признавалъ ихъ отнынѣ лишенными его довѣрія, они не могутъ ручаться за правильный ходъ дѣлъ въ Правленіи, вслѣдствіе чего и просятъ его, вице-губернатора, принять въ семъ смыслѣ по его благоусмотрѣнію законныя мѣры. Всѣ эти постановленія были революціонными актами; желая придать имъ хоть видъ законности, Правленіе рѣшило немедленно сообщить ихъ губернскому прокурору, для чего секретарь Ананьевскій тутъ же, въ 11 часовъ вечера, отправился къ нему на домъ съ просьбою явиться тотчасъ въ присутствіе. Но прокуроръ отказался явиться сейчасъ, сказавъ; что явится завтра. Когда Ананьевскій вернулся съ этимъ отвѣтомъ, Правленіе рѣшило безъ прокурора исполнить свои постановленія и дополнительно извѣстить генералъ-губернатора объ отказѣ прокурора явиться въ его присутствіе.

Таковъ былъ первый актъ этой губернской революціи. Когда позднѣе, на слѣдствіи, совѣтниковъ спросили, какъ они осмѣлились, въ тяжкое нарушеніе законовъ службы, составить и привести въ исполненіе журналъ безъ подписи губернатора, сноситься помимо его съ вице-губернаторомъ и пр., они отвѣчали, что были вынуждены поступить такъ, не находя въ законахъ никакой другой формы на подобные случаи: "ибо, вѣроятно, и самый законъ не предполагалъ подобныхъ со стороны губернаторовъ дѣйствій"; а не поднесенъ былъ этотъ журналъ на подписаніе губернатору по тому соображенію, что онъ касался не дѣлъ, относящихся до управленія губерніею, а только собственныхъ дѣйствій губернатора, подвергающихъ его отвѣтственности передъ закономъ.

Второй актъ разыгрался на слѣдующій день, 10 іюня, во время утренняго присутствія. Кривцовъ очевидно уже былъ освѣдомленъ прокуроромъ о происшедшемъ въ прошлую ночь. Пригласивъ съ собою прокурора, онъ явился въ Правленіе и приказалъ, секретарю Ананьевскому читать журналъ, составленный наканунѣ. Когда секретарь кончилъ чтеніе, Кривцовъ заявилъ, что этотъ актъ, какъ составленный безъ его вѣдома и подписи, недѣйствителенъ, а поступокъ членовъ своеволенъ, и потребовалъ отъ нихъ объясненія, по какому праву они отважились въ своемъ заявленіи вице-губернатору отрѣшить его, губернатора, отъ должности президента Правленія? развѣ не знаютъ они, что безъ него не можетъ быть присутствія Правленія, онъ же, напротивъ, властенъ устранить ихъ и на ихъ мѣсто прикомандировать другихъ, и присутствіе Правленія будетъ въ законномъ видѣ? Если же они желали отрѣшить его отъ предсѣдательства въ Правленіи, они должны были подыскать для этого законную причину, напримѣръ, его умственное разстройство, и въ такомъ случаѣ предложить врачебной управѣ освидѣтельствовать его; и если бы оказалось, что онъ дѣйствительно одержимъ болѣзнью, они были бы вправѣ принять соотвѣтственныя мѣры. Затѣмъ "съ край нимъ негодованіемъ и въ видѣ разгоряченномъ", или, какъ онъ самъ показалъ, "не могши сохранить совершеннаго хладнокровія", онъ потребовалъ отъ Базилевскаго и Кандаурова, чтобы они тотчасъ подали прошенія объ отставкѣ которыя онъ-де самъ отвезетъ къ генералъ-губернатору: "умѣлъ я надѣть на васъ кресты, но сумѣю и снять ихъ"; потомъ продолжалъ укорять совѣтниковъ въ обманѣ, причемъ выразился, что за обманъ сѣкутъ кнутомъ, называлъ ихъ сумасшедшими, ибо беззаконность ихъ поступка столь велика, что въ здравомъ умѣ допустить оную невозможно, и пр. и пр. Глубоко оскорбленное присутствіе обратилось къ прокурору за защитой, но онъ холодно отозвался, что онъ всему этому дѣлу только свидѣтель; когда же Кривцовъ снова принялся осыпать членовъ самыми оскорбительными укоризнами, присутствіе вторично воззвало къ прокурору; по требованію членовъ секретарь торжественно читаетъ на зерцалѣ указъ 1724 года о Шафировѣ, но прокуроръ явно держитъ сторону губернатора и самъ требуетъ отъ членовъ отвѣта, по какой причинѣ журналъ 9-го іюня не подписанъ губернаторомъ. Въ концѣ концовъ правленіе потребовало, чтобы все происшедшее было записано въ журналъ, что Кривцовъ и приказалъ исполнить, прибавивъ, что онъ и безъ того не отрекся бы отъ произнесенныхъ имъ словъ, тѣмъ болѣе, что свидѣтелемъ оныхъ былъ губернскій прокуроръ (Кривцовъ на слѣдствіи дѣйствительно подтвердилъ все вышеизложенное). Затѣмъ онъ потребовалъ, чтобы присутствіе занялось разсмотрѣніемъ наиболѣе неотложныхъ дѣлъ въ виду его предстоящаго отъѣзда въ Рязань, и тутъ прокуроръ удалился. На слѣдующій день, когда Кривцова уже не было въ городѣ (онъ поспѣшилъ въ Рязань очевидно для того, чтобы какъ можно скорѣе представить генералъ-губернатору дѣло въ своемъ освѣщеніи), Губернское Правленіе составило "ремонстрацію" на имя генералъ-губернатора, гдѣ, изложивъ происшедшее, изъясняло, что члены Правленія затрудняются составлять присутствіе при губернаторѣ Кривцовѣ, опасаясь продолженія столь тяжкихъ для нихъ оскорбленій.

Балашовъ, получивъ донесенія Кривцова и Губернскаго Правленія, тотчасъ отправилъ государю упомянутый выше всеподданнѣйшій рапортъ, самыя же донесенія пре проводилъ въ воронежскую уголовную палату, предложивъ ей привлечь къ законной отвѣтственности членовъ и секретарей Правленія, участвовавшихъ въ составленіи и исполненіи журналовъ, не подписанныхъ губернаторомъ, а совѣтниковъ Базилевскаго и Кандаурова, обвиняемыхъ губернаторомъ въ подлогѣ, немедленно удалить отъ должностей. По существу дѣла, т. е. по вопросу объ отмѣнѣ опеки надъ имѣніемъ Захарова, онъ поручилъ разысканіе воронежскому вице-губернатору, о чемъ и донесъ одновременно Сенату и министрамъ внутреннихъ дѣлъ, юстиціи и финансовъ.

Заварилось большое дѣло. На всеподданнѣйшемъ рапортѣ Балашова есть двѣ собственноручныя помѣтки Аракчеева: "Получено отъ Государя 29 іюня 1825 года", и другая: "Высочайше повелѣно внести въ Комитетъ Гг. Министровъ, гдѣ особенно О(братить вниманіе на сіе происшествіе и представить заключеніе въ особомъ журналѣ. 30 іюня 1825 года. Графъ Аракчеевъ". Того же 30 іюня управляющій министерствомъ внутреннихъ дѣлъ довелъ до свѣдѣнія Комитета министровъ донесеніе, полученное имъ отъ Балашева, а 5-го іюля Аракчеевъ сообщилъ министру юстиціи высочайшую волю, чтобы онъ, министръ, наблюлъ и сдѣлалъ распоряженіе о немедленномъ окончаніи сего дѣла, и рѣшеніе, какое по оному послѣдуетъ, довелъ до свѣдѣнія государя. Въ то же время Сенатъ вытребовалъ къ себѣ нужные документы для разсмотрѣнія вопроса по существу; словомъ, дѣло было энергично двинуто по всѣмъ вѣдомствамъ.

Между тѣмъ мѣстная революція еще не кончилась. 4 іюля вице-губернаторъ Рубашевскій, которому, какъ сказано, генералъ-губернаторъ поручилъ произвести дознаніе на мѣстѣ, явившись въ присутствіе Губернскаго Правленія, изъявилъ намѣреніе снять устный допросъ съ засѣдателя Михайлова, исправлявшаго теперь должность совѣтника, и съ ассесора Манаева {Надо замѣтить, что оба они подписали революціонный ночной журналъ 9 іюня.}. Тѣ отвѣчали, что не находятъ возможнымъ давать объясненія на словесныя требованія во время отправленія своей должности, въ присутствіи. Вицегубернаторъ самъ призналъ законность ихъ отказа, и, удалившись, въ тотъ же день прислалъ къ нимъ письменные вопросы, на которые они утромъ слѣдующаго дня и доставили ему отвѣты. Два дня спустя Кривцовъ, прибывъ въ Губернское Правленіе, съ негодованіемъ набросился на Михайлова и Манаева, спрашивая, почему они не дали отвѣтовъ вице-губернатору, упрекалъ ихъ въ неповиновеніи, грозилъ, что заставитъ ихъ повиноваться, приставивъ къ присутствію караулъ, и пр. Въ это самое время явился въ Правленіе и вице-губернаторъ и также принялся уличать ихъ въ ослушаніи; Манаевъ осмѣлился замѣтить, что словесные вопросы можно предлагать только подсудимымъ; тогда Кривцовъ вскричалъ, что онъ и есть подсудимый и чтобы не думалъ, что это ему сойдетъ съ рукъ: "нѣтъ! притянутъ васъ и посадятъ съ преступниками на скамейку". Когда вслѣдъ затѣмъ былъ составленъ и подписанъ журналъ засѣданія, Манаевъ обратилъ вниманіе Кривцова на то, что въ абзацѣ журнала, который предписывалъ членамъ Губернскаго Правленія впредь выполнять письменныя и словесныя приказанія вице-губернатора, выраженіе словесныя вписано между строкъ послѣ его, Манаева, подписи. Услыхавъ это, Кривцовъ вскричалъ: "Асессоръ Манаевъ лжетъ! Записать объ этомъ въ журналъ!", называлъ его крючкомъ, глумился надъ его выслугой изъ канцелярскихъ служителей и заключилъ тѣмъ, что "изъ людей сего рода никогда не должно сажать за красный столъ".

Михайловъ и Манаевъ, разумѣется, тотчасъ донесли Балашову о претерпѣнной ими обидѣ, Балашовъ потребовалъ отъ Кривцова объясненія, и Кривцовъ отвѣчалъ, что вся ихъ жалоба -- клевета, что онъ только вразумлялъ ихъ въ неправильности ихъ дѣйствій, и что слова, имъ сказанныя, совершенно искажены въ ихъ жалобѣ, "какъ полагать должно -- умышленно, дабы болѣе придать вѣсу прежнимъ на него доносамъ членовъ Губернскаго Правленія, клонящимся къ сокрытію подлога, сдѣланнаго въ журналѣ 15 мая по дѣлу Захарова". Балашовъ назначилъ новое слѣдствіе, уже по этому дѣлу; совѣтникъ Коневецкій показалъ подъ присягой приблизительно то же, что заключалось въ жалобѣ (т. е. угрозы приставить караулъ къ присутствію, лишить ослушниковъ службы, и пр.); засѣдатель Бартеневъ отозвался, что не слыхалъ никакихъ оскорбленій, наносимыхъ губернаторомъ Михайлову и Манаеву, но, какъ потомъ обнаружилось, этотъ свидѣтель "имѣлъ недостатокъ въ чувствѣ слуха". Опять генералъ-губернаторъ передалъ это новое дознаніе въ воронежскую уголовную палату, а Михайлова, Манаева и секретарей Ананьевскаго и Левина отрѣшилъ отъ должностей. Губернское Правленіе было разгромлено, но ясно было, что и Кривцову невозможно долѣе оставаться въ Воронежѣ, гдѣ, разумѣется, все чиновничество было крайне возбуждено противъ него.

Онъ самъ, видимо, струсилъ. Онъ рѣшаетъ ѣхать къ государю и запрашиваетъ Карамзина, застанетъ ли онъ государя въ Царскомъ Селѣ {Отвѣтъ Карамзина -- въ его письмѣ отъ 27 іюля 1825 года, см. Отчетъ Имп. Публ. Библ. за 1892 г., Прилож. V, стр. 37--38, 39 и 40.}; нѣсколько позже Карамзинъ, очевидно, по его просьбѣ, переговариваетъ о немъ съ министромъ внутреннихъ дѣлъ Ланскимъ. Самъ Кривцовъ писалъ Карамзину о своихъ служебныхъ непріятностяхъ глухо, но историкъ, какъ видно, кое-что слышалъ стороною; въ сентябрѣ этого (1825-го) года онъ писалъ Кривцову: "Я никогда не сомнѣвался въ вашей благородной ревности, но доходили до меня слухи о вашей излишней вспыльчивости или крутости. Дай Богъ вамъ хладнокровія не менѣе ревности!" и т. д. Въ журналахъ Комитета Министровъ есть "дѣло" о разрѣшеніи Кривцову отпуска на 28 дней, помѣченное 5 декабря 1825 г. По всей вѣроятности онъ собирался съѣздить въ Петербургъ, чтобы личнымъ объясненіемъ или путемъ связей уладить досадный инцидентъ; но онъ опоздалъ: прошеніе объ отпускѣ онъ послалъ безъ сомнѣнія еще при жизни Александра I, а разрѣшеніе на отпускъ могъ получить не ранѣе 14-го декабря, когда ѣхать не имѣло смысла: въ Петербургѣ было уже не до него.

Онъ пробылъ губернаторомъ въ Воронежѣ еще цѣлый годъ, до сентября 1826 г.-- вѣроятно именно потому, что въ это время высшему начальству было не до губернаторовъ: все вниманіе правительства было поглощено дѣломъ о декабрьскомъ возстаніи. Кривцовъ продолжалъ обстраивать и украшать Воронежъ. За два года своего губернаторства здѣсь онъ успѣлъ, по преданію, совершенно преобразить городъ. Сабуровъ писалъ въ 1843 году: "Что только Воронежъ имѣетъ хорошаго, тѣмъ онъ обязанъ Кривцову"; а много лѣтъ спустя мѣстный старожилъ, Д. Д. Рябининъ, вспоминалъ съ благодарностью: "Кривцовъ служилъ воронежскимъ губернаторомъ немного долѣе двухъ лѣтъ... но, отличаясь горячей дѣятельностью по строительной части, успѣлъ сдѣлать въ короткое время своего управленія очень многое для улучшенія города Воронежа относительно существенныхъ удобствъ и внѣшняго благообразія. Онъ вымостилъ улицы, устроилъ, вмѣсто первобытной гати, прекрасную дамбу съ мостомъ при выѣздѣ изъ города, выкопалъ 20 колодцевъ въ нагорной его мѣстности, удаленной отъ рѣки; выровнялъ, укрѣпилъ стѣнами и вымостилъ обрывистые спуски, провелъ бульваръ, построилъ нѣсколько общественныхъ зданій и, однимъ словомъ, совершенно преобразовалъ Воронежъ этими капитальными и полезными сооруженіями, которыя всѣ дѣлались непостижимо-быстро, но толково, прочно и красиво. Многіе изъ нихъ доселѣ существуютъ и продолжаютъ служить своему назначенію" {Рус. Арх., 1874 г., т. II, стр. 727--8.}. Но тотъ же Рябининъ сообщаетъ, что средства на эти работы Кривцовъ черпалъ изъ капиталовъ Приказа общественнаго призрѣнія и е стѣсняясь формальностями, и тѣмъ открылъ поприще для всевозможныхъ хищеній и плутней чиновниковъ Приказа, такъ что въ итогѣ образовалась громадная растрата.

12 сентября 1826 года Николай Ивановичъ былъ переведенъ губернаторомъ въ Нижній-Новгородъ. Сабуровъ говоритъ, что Балашевъ его ненавидѣлъ за самостоятельность и неподкупность, за строптивый нравъ, за расположеніе государя къ нему, и пр.; очень вѣроятно, что Балашевъ былъ радъ избавиться отъ него.

Воронежское дѣло все еще тянулось, переходя изъ инстанціи въ инстанцію. Можно думать, что это тягостное дѣло, и еще болѣе переводъ въ Нижній, усилили раздражительность Николая Ивановича до высшей степени; по крайней мѣрѣ происшествіе, случившееся въ началѣ слѣдующаго года, мѣсяца черезъ четыре послѣ его переѣзда въ Нижній, свидѣтельствуетъ о такомъ его душевномъ состояніи, которое нельзя назвать иначе, какъ умоиступленіемъ. Старинный романистъ пояснилъ бы, что фуріи, обитавшія въ душѣ Кривцова, яростно гнали его къ безднѣ, чтобы ввергнуть туда,-- и старинный романистъ былъ бы правъ. Вотъ какъ рисуется дѣло по даннымъ позднѣйшаго слѣдствія; надо замѣтить, что достовѣрность фактовъ не подлежитъ сомнѣнію, такъ какъ она была установлена и провѣрена двукратнымъ разслѣдованіемъ, и всѣ документы въ цѣлости дошли до насъ {Архивъ Министерства Внутр. Дѣлъ, "Дѣло" 1827 года за No 341; "Журналы" Комитета Министровъ за февраль 1828 г. и "Приложенія* "ъ этимъ "Журналамъ" за тотъ же мѣсяцъ, въ Архивѣ Комитета Министровъ.}.

Въ февралѣ 1827 года, на Масляной, Кривцову понадобилось съѣздить на три дня въ имѣніе жены, находившееся въ Кирсановскомъ уѣздѣ Тамбовской губерніи. Проѣздъ его туда и назадъ оказался для попутныхъ станцій настоящимъ погромомъ. Онъ ѣхалъ на почтовыхъ, не предъявляя подорожной, что было по отношенію къ содержателямъ почтовой гоньбы сущимъ грабежемъ,-- а на многихъ станціяхъ почту держали сами крестьяне,-- и ѣхалъ притомъ съ невѣроятной быстротой, доходившей мѣстами до 20 верстъ въ часъ. Повидимому, всю дорогу его сопровождали мѣстныя власти: изъ дѣла видно, что по Ардатовск-ему уѣзду его провожалъ засѣдатель ардатовскаго земскаго суда, по Арзамасскому -- мѣстный исправникъ. Но хуже всего было то, что онъ по дорогѣ изувѣчилъ побоями нѣсколько человѣкъ.

Перемѣнивъ лошадей на станціи Орѣховецъ Ардатовскаго уѣзда, онъ понесся дальше съ такой быстротой, что тройка уже на полдорогѣ къ слѣдующей станціи пріустала; поэтому, доѣхавъ до села Глухова, онъ потребовалъ, чтобы ему припрягли пару обывательскихъ лошадей. Село было частно-владѣльческое, князя Салтыкова. Дали знать сотскому, тотъ явился, но вмѣсто того, чтобы немедленно исполнить требованіе губернатора, сотскій вступилъ въ препирательство съ ямщикомъ, выговаривая ему, что-де вы изъ казны берете за лошадей деньги, а держите дурныхъ. Кривцовъ, сидѣвшій въ саняхъ, потерялъ терпѣніе и въ гнѣвѣ приказалъ своему камердинеру привести сотскаго къ санямъ; камердинеръ сотскаго не привелъ, а притащилъ за волосы, толкая кулакомъ, и тутъ Кривцовъ собственноручно отвѣсилъ сотскому 4 или 5 пощечинъ. Мало того: не насытившись этимъ мщеніемъ, онъ на обратномъ пути приказалъ сопровождавшему его ардатовскому засѣдателю кн. Волконскому взять глуховскаго сотскаго въ судъ и высѣчь его розгами, что и было затѣмъ исполнено; при этомъ онъ грубо упрекалъ Волконскаго за неисправность почты, называлъ его алтынникомъ и грозилъ отрѣшить за несмотрѣніе весь земскій судъ.

На станціи Волчиха Арзамасскаго уѣзда были выведены Кривцову для выбора четыре тройки; одна изъ лошадей оказалась малорослою; ямской староста Алексѣй Жуковъ объяснилъ, что эта лошадь подставлена только временно вмѣсто большой лошади, на которой его сынъ отправился за хлѣбомъ въ другую деревню. За эту вину,-- что употребилъ на постороннее дѣло почтовую лошадь,-- Кривцовъ велѣлъ ямщикамъ бить Жукова палками, но видя, что они бьютъ недостаточно сильно, приказалъ сопровождавшему его арзамасскому исправнику Зарембѣ-Рацевичу и мѣстному станціонному смотрителю, отставному унтеръ-офицеру Антонову, замѣнить ямщиковъ, и эти двое били Жукова въ одной рубашкѣ палками "весьма крѣпко и много", такъ что, когда кончилась экзекуція, Жуковъ едва добрался до конюшни; тамъ онъ легъ за колоду; Кривцовъ потомъ еще нѣсколько разъ требовалъ его къ себѣ, неизвѣстно для чего, но Жукова не нашли. Жуковъ былъ 55 лѣтъ и слабосильный; онъ мѣсяцъ пролежалъ больной и харкалъ кровью. Въ то время, какъ его били, Кривцовъ поносилъ исправника за нерадѣніе самыми ругательными словами.

На станціи Богоявленье Нижегородскаго уѣзда повторилась та же исторія. Найдя одну изъ выведенныхъ лошадей нехорошею, Кривцовъ сперва накинулся съ бранью на станціоннаго смотрителя, а потомъ потребовалъ на расправу ямского старосту; однако староста успѣлъ скрыться; Кривцовъ, разсвирѣпѣвъ, велѣлъ ямщикамъ бить содержателя почтовыхъ лошадей, крестьянина Маврина; часть ямщиковъ со страху разбѣжалась, а оставшіеся не трогались съ мѣста; тогда Кривцовъ велѣлъ призвать пятидесятника Тонина, и Тонинъ вмѣстѣ съ другимъ крестьяниномъ били раздѣтаго Маврина палками сильно и долго, даже тогда, когда Мавринъ, человѣкъ крѣпкаго тѣлосложенія, будучи не въ силахъ держаться на ногахъ, упалъ на колѣни. Мавринъ послѣ этого долго хворалъ, грудь у него распухла, недѣли двѣ онъ не могъ встать съ постели.

Избивать людей палками до полусмерти за ничтожныя провинности, да еще раздѣвъ ихъ предварительно, до этого могъ дойти только человѣкъ,-- ожесточившійся противъ всего свѣта и въ злобѣ своей окончательно потерявшій власть надъ своими чувствами. На бѣду Кривцова, во время этихъ неистовствъ подвернулся ему подъ руку человѣкъ, котораго было опасно трогать. Арзамасскій земскій исправникъ Заремба-Рацевичъ, состоявшій въ исправникахъ уже 20 лѣтъ и пережившій многихъ губернаторовъ, конечно, умѣлъ переносить всякіе капризы начальства. Что Кривцовъ на станціи Волчиха при всѣхъ ругалъ его, что заставилъ его вмѣстѣ съ станціоннымъ смотрителемъ бить ямского старосту,-- это бы все ничего; но Кривцовъ по возвращеніи изъ поѣздки придрался къ этому поводу и неожиданно для всѣхъ отрѣшилъ его отъ должности, да еще съ преданіемъ суду за неисправность арзамасскихъ почтъ. Заремба былъ не такой человѣкъ, чтобы сдаться безъ боя. Онъ ли самъ написалъ жалобу, или на его защиту встали тѣ четыре уѣздныхъ предводителя дворянства, которые, какъ видно изъ слѣдственнаго дѣла, вмѣстѣ съ губернскимъ предводителемъ въ первую же минуту безуспѣшно ходатайствовали за него предъ Кривцовымъ,-- какъ бы то ни было, изъ Нижняго пришла къ генералъ-губернатору БахМетеву бумага, гдѣ была подробно описана Кривцовская поѣздка, и гдѣ яркими красками изображалась несправедливость мѣры, принятой Кривцовымъ въ отношеніи Зарембы-Рацевича. Бахметевъ не любилъ Кривцова; онъ тотчасъ составилъ и отправилъ къ царю -- уже Николаю Павловичу -- всеподданнѣйшій рапортъ, въ которомъ полностью воспроизвелъ полученную имъ жалобу. Воронежское дѣло еще не было кончено, а надъ головою Кривцова уже собралась новая гроза.

Между тѣмъ по существу Кривцовъ въ этомъ дѣлѣ, какъ и въ воронежскомъ, былъ совершенно правъ. Въ этихъ двухъ дѣлахъ живою встаетъ предъ нами тогдашняя Россія, какою ее недолго спустя изобразилъ Гоголь въ "Ревизорѣ" и "Мертвыхъ Душахъ",-- Россія Базилевскихъ, Кандауровыхъ и Заремба-Рацевичей. Этотъ арзамасскій исправникъ при ближайшемъ знакомствѣ незамѣтно сливается съ знакомымъ образомъ Сквозника-Дмухановскаго до полнаго тождества, начиная съ чудеснаго совпаденія этихъ двухъ сложныхъ польскихъ фамилій: ЗарембаРацевичъ -- Сквозникъ-Дмухановскій, такъ что противъ воли -напрашивается мысль: не разсказалъ ли Кривцовъ Пушкину въ 1834 году про Зарембу-Рацевича, а тотъ, вмѣстѣ съ сюжетомъ "Ревизора", передалъ Гоголю и контуръ этого лица? Но нѣтъ, Гоголь самъ могъ знать у себя въ Малороссіи такого Сквозника-Зарембу.

Въ дѣлѣ много свѣдѣній о Зарембѣ-Рацевичѣ. Чиновникъ, присланный изъ Петербурга, сообщалъ о немъ слѣдующее. Ему подъ 60, онъ служитъ съ 1799 года: пять лѣтъ прослужилъ засѣдателемъ арзамасскаго земскаго суда, а теперь уже восемь трехлѣтій избирается дворянствомъ въ исправники. Онъ страстный карточный игрокъ, въ домашнемъ быту большой хлѣбосолъ; дворяне арзамасскіе въ немъ души не чаютъ. Онъ постепенно спускалъ въ карты все, что наживалъ на службѣ: 3 или 4 дома, деревню, душъ въ 30; теперь на немъ около 10 тысячъ рублей долга. Живетъ онъ въ Арзамасѣ въ собственномъ обширномъ деревянномъ со службами домѣ, а въ уѣздѣ у него винокуренный заводъ; и домъ, и заводъ состоятъ (разумѣется!) за его женою, Марьей Степановной, "пріобрѣтенные ею во время уже бытности ея въ замужествѣ за г. Рацевичемъ".

Когда изъ Петербурга пришелъ запросъ по дѣлу Зарембы-Рацевича, генералъ-губернаторъ Бахметевъ предписалъ новому, уже послѣ Кривцова, нижегородскому губернатору произвести разслѣдованіе о служебной дѣятельности Зарембы; тотъ поручилъ это дѣло арзамасскому предводителю дворянства, но предводитель, подъ предлогомъ болѣзни, уклонился отъ щекотливаго порученія, и въ результатѣ собиралъ справки о Зарембѣ и писалъ ^окладъ ни кто иной, какъ арзамасскій уѣздный судья,-- внѣ всякаго сомнѣнія кумъ и карточный партнеръ Зарембы-Рацевича. Какъ жаль, что до насъ не дошло имя арзамасскаго судьи! Его докладъ -- въ своемъ родѣ chef d'oeuvre. Онъ поетъ соловьемъ, воркуетъ, какъ голубь, мурлычетъ, какъ котъ на лежанкѣ, и все это подъ видомъ неподкупнаго безпристрастія. "Любовь и сожалѣніе", пишетъ онъ, "объ удаленіи его (Зарембы-Рацевича) отъ должности дворянства арзамасскаго уѣзда пріобрѣлъ онъ чрезъ примѣрныя кротость, благоразуміе, справедливость и безкорыстіе, что доказывается выборомъ его дворянами сряду восемь трехъ-лѣтій въ исправники, каковыя благородныя качества его и ревность въ пользу казны можно замѣтить изъ того, что недоимки по Арзамасскому уѣзду по день удаленія его отъ должности оставалось только 11.451 руб. 97 1/4 коп." какъ видно изъ истребованныхъ уѣзднымъ судьею изъ Земскаго суда и уѣзднаго казначея вѣдомостей... Поведенія господинъ Рацевичъ самаго благороднаго, и хотя занимается игрою въ карты, но единственно по принятому нынѣ, въ домахъ обыкновенію, страсти же къ сей игрѣ, какъ, удостовѣряютъ дворяне, не имѣетъ". Былъ ли онъ подъ судомъ? Бывалъ,-- но какія же это дѣла! Макарьевскій, засѣдатель Германъ, командированный въ Арзамасскій, уѣздъ для поимки разбойниковъ, устранилъ Зарембу отъ участія въ разслѣдованіи этого дѣла "по прикосновенности къ оному" и обвинялъ его въ разныхъ дѣлаемыхъ будто-бы имъ, Рацевичемъ, противозаконныхъ поступкахъ, какъ напримѣръ во взятіи отъ свидѣтелей по этому дѣлу при производствѣ слѣдствія въ подарокъ денегъ и прочаго; но Уголовная Палата за недостаткомъ уликъ оставила сіе дѣло безъ уваженія. За разныя упущенія въ производствѣ слѣдствія, по коимъ остались неоткрытыми виновные въ убійствѣ крестьянина Клюкина, Палата оштрафовала его въ 200' рублей. По дѣлу о порубкѣ лѣса въ имѣніи графини Литта за упущенія, сдѣланныя г. Рацевичемъ также въ производствѣ слѣдствія (а результатомъ этихъ упущеній было опять необнаруженіе виновныхъ), былъ онъ отъ суда освобожденъ за силою всемилостивѣйшаго манифеста 22 августа 1826 года. По тому же манифесту Палата признала его отъ взысканія свободнымъ еще по цѣлому ряду такихъ же дѣлъ, т. е. за "упущенія" въ разслѣдованіи, слѣдствіемъ которыхъ была безнаказанность виновныхъ -- фальшивомонетчиковъ, поджигателей и пр., а иногда и исчезновеніе самихъ дѣлъ,-- какъ напримѣръ, за освобожденіе фальшивомонетчика Котельникова, который "во время свободы своей неизвѣстно куда скрылся". Въ итогѣ Заремба-Рацевичъ оказывался оправданнымъ по всѣмъ дѣламъ; только" въ самомъ концѣ справки есть меланхолическое сообщеніе, что сверхъ перечисленныхъ дѣлъ помянутый Заремба-Рацевичъ "сдѣлался прикосновеннымъ къ изслѣдованію" -- о незаконныхъ его поборахъ съ волостныхъ правленій, каковое дѣло еще находится въ дослѣдованіи.

Таковъ былъ этотъ хлѣбосольный исправникъ, любитель картъ и любимецъ арзамасскихъ дворянъ. Кривцовъ" только придрался къ неисправности почты, чтобы прогнать его: въ дѣйствительности, какъ писалъ въ своемъ докладѣ петербургскій слѣдователь, "къ сему, сколько можно былоузнать тайно, содѣйствующею причиною было и личное предубѣжденіе и негодованіе на него г. Кривцова" за всѣ эти лихоимныя "упущенія" его, покрытыя манифестомъ, и за многое другое.

Между тѣмъ воронежское дѣло, тянувшееся уже два года, пришло къ концу. Было бы скучно излагать въ подробностяхъ его послѣдовательный ходъ. Оно разбиралось сначала въ воронежской уголовной палатѣ, оттуда перешло въ 6-ой департаментъ Сената. Сенатъ призналъ, что въ отношеніи снятія опеки съ имѣнія Захарова Губернское правленіе поступило правильно, что утвержденіе губернатора о подлогѣ, будто бы совершонномъ совѣтниками, ничѣмъ не доказано, что слѣдовательно сдѣланныя имъ по сему поводу отъ губернатора оскорбительныя укоризны понесены ими безвинно, и что хотя составленіемъ и исполненіемъ своевольныхъ журналовъ они и преступили законъ, но вовлечены были въ этотъ проступокъ крайней вспыльчивостью губернатора. Въ заключеніе сенатъ предлагалъ членовъ и секретарей Правленія освободить отъ суда, не преграждая имъ пути къ возвращенію въ службу, а о предосудительныхъ дѣйствіяхъ Кривцова представить на высочайшее усмотрѣніе. Это мнѣніе сената, какъ и все остальное производство по дѣлу, министръ юстиціи представилъ Комитету Министровъ при своемъ заключеніи. Комитетъ Министровъ, въ засѣданіи 22 марта 1827 года, постановилъ, согласно съ заключеніемъ министра юстиціи, членовъ воронежскаго Губернскаго Правленія освободить ютъ суда и дозволить имъ снова вступить въ службу; что же касается Кривцова, то хотя онъ въ силу манифеста 22 августа 1826 года и освобождался отъ суда, но Комитетъ полагалъ, что "по обнаруженному имъ въ дѣлѣ семъ строптивому и запальчивому характеру и крайне предосудительной опрометчивости неприлично и вредно для пользы службы оставлять его въ званіи начальника губерніи".

Это рѣшеніе Комитета Министровъ состоялось, какъ сказано, 22 марта 1827 г.; журналъ Комитета былъ посланъ царю на утвержденіе; и вотъ, по роковому стеченію обстоятельствъ, какъ разъ въ одинъ изъ немногихъ дней, протекшихъ между засѣданіемъ Комитета Министровъ и докладомъ царю о состоявшемся тамъ рѣшеніи по дѣлу Кривцова, пришелъ въ Петербургъ тотъ всеподданнѣйшій рапортъ Бахметева о безчеловѣчныхъ истязаніяхъ Кривцова по дорогѣ изъ Нижняго въ Тамбовскую губернію и о безвинной обидѣ, нанесенной имъ Зарембѣ-Рацевичу. 29 марта начальникъ главнаго штаба графъ П. А. Толстой сообщилъ министру юстиціи содержаніе Бахметевской бумаги и приказаніе царя, чтобы это дѣло было тщательно разслѣдовано и о послѣдующемъ донесено государю. Два: дня спустя, 1 апрѣля, Николай утвердилъ рѣшеніе Комитета Министровъ по воронежскому дѣлу, а еще черезъ, день, 3 апрѣля, повелѣлъ причислить Кривцова къ Герольдіи.

Казалось, небо обрушилось на голову Кривцова. Его противники были кругомъ оправданы, онъ кругомъ обвиненъ; его выбрасывали вонъ, какъ ветошь: это былъ публичный позоръ, для такого человѣка стократъ нестерпимый: Въ довершеніе у него была отнята аренда и велѣно взыскать съ него тѣ 100.000 рублей, которые были даны ему заимообразно передъ женитьбою, такъ что срамъ и крушеніе карьеры еще мучительно отягощались матеріальнымъ разореніемъ.

Кривцовъ поѣхалъ въ Петербургъ, хлопоталъ всячески, но ничего не добился; его не допустили даже, говорятъ, до дежурства во дворцѣ какъ камергера. Убѣдившись, что надежды больше нѣтъ, онъ рѣшилъ поселиться навсегда въ жениномъ имѣніи Любичахъ, Кирсановскаго уѣзда Тамбовской губерніи. Такъ весною 1827 года судьба, точно вихрь, разметала братьевъ Кривцовыхъ по тремъ разнымъ дорогамъ, погнавъ Сергѣя на годы въ Сибирь, Павла на всю остальную его жизнь въ Римъ, Николая тоже до конца дней въ Тамбовскую глушь. Какія муки безсильной ярости, горечи и стыда переживалъ Николай Ивановичъ, нетрудно понять. "Эксъ-фаворитъ императора, эксъ-губернаторъ трехъ губерній, эксъ-богачъ, посѣщавшій всѣ дворы Европы и не послѣдній въ первыхъ ея обществахъ, имѣвшій блистательныя и основательныя надежды, бывшій въ родственныхъ и дружественныхъ связяхъ и отношеніяхъ съ первыми домами и лицами имперіи, съ гордымъ, повелительнымъ характеромъ, съ умомъ свѣтлымъ, знаніями обширными, съ дѣятельностію непомѣрною, съ несчастіемъ въ семейной жизни, съ Semper felix въ гербу -- въ 37 лѣтъ обреченъ былъ на житье въ пустынной деревнѣ". Это слова Сабурова {Указ. м., стр. 724--5.}; и онъ же сообщаетъ, что, по пріѣздѣ въ Любичи Кривцовъ прежде всего выстроилъ, себѣ усыпальницу и въ одинъ годъ посѣдѣлъ какъ лунь..

Нижегородское дѣло тянулось цѣлый годъ. Получивъ упомянутое выше предписаніе начальника штаба, министръ, юстиціи командировалъ для собранія точныхъ свѣдѣній на мѣстѣ чиновника особыхъ порученій при министерствѣ, дѣйствительнаго статскаго совѣтника Аверина. Аверину были по чину выданы прогонныя отъ Петербурга чрезъ Нижній-Новгородъ до Тамбова и обратно въ количествѣ 1.314 руб. 24 коп., и сверхъ того на путевыя издержки 2.000 рублей, а всего 3.314 руб. 24 коп. Аверинъ по возвращеніи въ Петербургъ представилъ докладъ о произведенномъ имъ дознаніи. Одновременно по предписанію генералъ-губернатора Бахметева производилъ слѣдствіе нижегородскій вице-губернаторъ. Съ обѣихъ сторонъ обвиненія, выставленныя жалобою противъ Кривцова, подтвердились. 28 февраля 1828 года Комитетъ Министровъ по докладу министра внутреннихъ дѣлъ постановилъ: Зарембу-Рацевича отъ отвѣтственности освободить (и, очевидно, оставить на службѣ по старому), а поступки Кривцова, хотя онъ и заслуживалъ бы выговора, оставить безъ дальнѣйшаго замѣчанія, такъ какъ онъ отъ должности губернатора уже удаленъ. Царь утвердилъ это постановленіе, приписавъ собственноручно: "Но такъ какъ онъ Мнѣ жаловался, что не знаетъ, за чемъ удаленъ отъ должности, то увѣдомить его о причинѣ".

Поразительно, что Кривцовъ, повидимому, совершенно забылъ о происшествіяхъ, случившихся во время его поѣздки въ Тамбовскую губернію на Масляной 1827 года. Ему и въ голову не приходило, что ему могутъ поставить въ вину тѣ его расправы съ ямскими старостами. Такъ какъ онъ вскорѣ затѣмъ покинулъ Нижній, то возможно, что до него даже не дошло свѣдѣній о вчиненной противъ него жалобѣ, о присылкѣ чиновника изъ Петербурга для производства слѣдствія, и пр. Получивъ въ концѣ мая 1828 года въ Любичахъ лаконичное офиціальное увѣдомленіе о томъ, что Комитетъ Министровъ въ засѣданіи 28 февраля постановилъ оставить его поступки безъ замѣчанія, онъ искренно недоумѣвалъ: какіе поступки? и, перебирая въ памяти немногочисленные эпизоды своего губернаторства въ Нижнемъ, не находилъ за собою никакой вины.

Онъ, видимо, очень ослабѣлъ въ это первое время своего изгнанія. Въ письмѣ, которое онъ 20 іюня написалъ министру внутреннихъ дѣлъ А. А. Закревскому, плохо скрываемая злоба борется съ жалкой униженностью, какой въ Кривцовѣ нельзя было бы ждать. Вотъ что онъ писалъ.

"Милостивый Государь, Арсеній Андреевичъ. Письмомъ отъ 30-го апрѣля No 1249 Ваше Превосходительство изволили извѣщать меня, что Комитетъ Гг. Министровъ, вслѣдствіе внесенной отъ Министерства Внутреннихъ Дѣлъ записки по представленію Нижегородскаго Генералъ-Губернатора Бахметева о поступкахъ моихъ при проѣздѣ, во время бытности Нижегородскимъ Гражданскимъ Губернаторомъ, чрезъ Нижегородскій, Арзамасскій и Ардатовскій уѣзды, журналомъ 28 Февраля состоявшимся положилъ: поступки мои оставить безъ дальнѣйшаго замѣчанія.

"Удивляюсь и не могу постигнуть причинъ, давшихъ Г. Бахметеву поводъ въ чемъ-либо жаловаться на поступки мои вообще относительно кратковременнаго служенія моего подъ его начальствомъ. Всѣ усилія моей памяти не напоминаютъ мнѣ никакого съ моей стороны важнаго упущенія по службѣ. А какъ обвиненія, заключающіяся въ представленіи Г. Бахметова, мнѣ совершенно неизвѣстны, и по онымъ отъ меня никогда и никѣмъ никакого объясненія требовано не было, то удивляясь равномѣрно и сужденію и резолюціи Комитета Гг. Министровъ, хотя освобождающихъ меня отъ всякой отвѣтственности, но учинившихъ свой приговоръ, такъ сказать, безъ вѣдома подсудимаго, побуждаюсь, въ настоящемъ моемъ положеніи, всепокорнѣйше просить Ваше Превосходительство приказать доставить мнѣ копіи съ представленія Г. Бахметева и съ записки, внесенной въ Комитетъ Гг. Министровъ отъ Министерства Внутреннихъ Дѣлъ по сему предмету.

"Не простое любопытство влечетъ меня къ таковому домогательству, но чувство незаслуженнаго оскорбленія, стремящагося обнаружить козни гнусныхъ клеветниковъ, скрывающихся въ мракѣ, свойственномъ презрительному ихъ ремеслу, и успѣвшихъ однако же чрезъ своихъ клевретовъ навлещи на меня негодованіе самого государя императора.

"Преисполненный истиннаго уваженія къ Особѣ Вашего Превосходительства съ достовѣрностью взываю къ справедливости и прошу отъ Васъ лишь законнаго удовлетворенія, коего до нынѣ нигдѣ и ни отъ кого получить не могъ.

"Касательно причинъ, побудившихъ Правительство удалить меня отъ служенія Его Императорскому Величеству, я благоговѣю предъ приговоромъ высочайше утвержденнымъ, но увлекаясь тѣмъ же чувствомъ уваженія къ высокимъ добродѣтелямъ, отличающимъ Ваше Превосходительство отъ прочихъ вельможъ, осмѣливаюсь представить у сего копію съ записки, представленной мною въ свое время бывшему тогда Г. Министру Юстиціи, и которая, какъ полагать должно, была оставлена безъ всякаго вниманія.

"Удостойте, Милостивый Государь, взглянуть безпристрастнымъ окомъ на обстоятельства, въ оной изложенныя. Нынѣ я уже не имѣю другой цѣли, какъ оправдать себя лишь въ глазахъ Вашихъ, ибо даю еще цѣну мнѣнію честнаго человѣка.

"Удостаиваемый постоянно милостивымъ благоволеніемъ покойнаго Императора, я чистъ душою и правъ дѣломъ предъ Августѣйшимъ его преемникомъ. Но сердца Царей въ руцѣ Божіей... я не ропщу и не надѣюсь; но здѣсь мы всѣ смертны.

Съ глубочайшимъ почтеніемъ", и пр.

Закревскій отвѣтилъ ему, что рѣшеніе Комитета Министровъ состоялось до его вступленія въ управленіе министерствомъ внутреннихъ дѣлъ, и какъ о содержаніи тѣхъ бумагъ въ свое время не признано было нужнымъ сообщать ему, Кривцову, то онъ не считаетъ себя вправѣ сдѣлать это и нынѣ. Что же касается его устраненія отъ губернаторства, то эта мѣра послѣдовала по приговору Сената и высочайше утвержденному мнѣнію Комитета Министровъ; поэтому онъ можетъ только въ приватномъ видѣ принять участіе въ настоящемъ положеніи Кривцова.

Этой перепискою закончилась исторія служебной дѣятельности Кривцова въ 20-хъ годахъ.

VIII.

С. И. Кривцовъ и его три товарища прибыли въ Читинскій острогъ около 1 мая {А. Е. Розовъ, "Записки декабриста", 1907, стр. 146.}, проведя въ пути десять или одиннадцать недѣль (изъ Петербурга ихъ увезли, какъ сказано, 10 февраля). По сравненію съ другими осужденными, положеніе Кривцова было очень благопріятно: ему предстоялъ только годъ каторжной работы, а затѣмъ выходъ на поселеніе; онъ не оставилъ въ Россіи жены и дѣтей; наконецъ, его родные были люди со средствами, такъ что ему нечего было бояться нищеты на поселеніи. Онъ былъ здоровый, спокойный, незлобивый человѣкъ и легко приспособлялся ко всякой обстановкѣ.

Жизнь декабристовъ въ Читинскомъ острогѣ столько разъ описана, во всѣхъ подробностяхъ, что говорить о ней лишній разъ значило бы повторять извѣстное. Кривцовъ, повидимому, легко перенесъ этотъ годъ полутюремной жизни. Онъ усердно обучалъ товарищей нѣмецкому языку и забавлялъ ихъ своимъ пѣньемъ. "Въ первоначальномъ маленькомъ кругу нашемъ, -- разсказываетъ А. Е. Розенъ {Тамъ-же, стр. 149.}, -- развлекали насъ шахматы и пѣсни С. И. Кривцова, питомца Песталоцци и Фелленберга; бывало запоетъ: "Я вкругъ бочки хожу", то Ентальцевъ въ восторгѣ восклицаетъ: "Кто повѣритъ, что онъ въ кандалахъ и въ острогѣ?", а Кюхельбекеръ дразнилъ его, что "Песталоцци хорошо научилъ его пѣть русскія пѣсни".

Разставшись съ сестрою и братомъ въ Петербургѣ, Сергѣй Ивановичъ затѣмъ почти годъ не получалъ никакихъ извѣстій изъ дому. Мать и сестра многократно писали ему, адресуя на имя военнаго министра, но письма до него не доходили: каторжные были лишены права получать и писать письма. Первое извѣстіе о немъ изъ Сибири родные получили въ началѣ января 1828 года: это было письмо Елизаветы Петровны Нарышкиной къ Аннѣ Ивановнѣ отъ 24 октября 1827 г.; она писала, что онъ здоровъ, что два раза въ день проходитъ мимо ея оконъ. Горькими и радостными слезами облила мать этотъ драгоцѣнный листокъ. Она не вѣрила своимъ глазамъ, читая письмо. "Не знаю словъ, какъ выразить мою благодарность Елиз. Петр.-- Я ее теперь иначе не называю, какъ, моимъ ангеломъ-утѣшителемъ.-- Скажу тебѣ, мой другъ, съ тѣхъ поръ, какъ сестра поѣхала къ тебѣ въ Петербургъ, никогда не видѣла тебя во снѣ, чего бы мнѣ очень хотѣлось, но передъ тѣмъ, какъ получить мнѣ о тебѣ извѣстіе, съ недѣлю всякій день тебя видѣла. Это мнѣ теперь будетъ знакомъ извѣстіе получить". Она написала Нарышкиной, благодаря и благословляя ее, и просила ее крестить его изъ окошка: "тогда знай, -- пишетъ она сыну, -- что она за меня тебя креститъ". Потомъ еще разъ повторилось то же предзнаменованіе: въ началѣ февраля и мать, и дочь нѣсколько разъ видѣли во снѣ Сергѣя, и утромъ сообщали другъ другу свои сны, и плакали,-- а 4-го числа пришло письмо отъ Александры Григорьевны Муравьевой съ добрымъ извѣстіемъ о немъ. Теперь онѣ могли писать ему съ надеждой, что письмо дойдетъ до него: Нарышкина сообщила имъ сибирскій адресъ, а Муравьева писала, что срокъ его каторги скоро кончается.

Онъ вышелъ на поселеніе, повидимому, въ первыхъ числахъ мая. 15-го числа этого мѣсяца онъ написалъ имъ изъ Красноярска первое письмо, слишкомъ безсодержательное послѣ столь долгаго молчанія, написанное явно въ подавленномъ состояніи. Да и было отъ чего придти въ уныніе. Онъ пишетъ, что по пріѣздѣ въ Красноярскъ узналъ о своемъ назначеніи въ далекій Туруханскъ, и что ждетъ только прибытія изъ Читы товарищей, чтобы вмѣстѣ съ ними быть отправленнымъ туда. Мать, получивъ, это письмо

Братья Кривцовы1.

Дворянская хроника по неизданнымъ матеріаламъ.

1) См. "Современникъ". Кн. VI -- X, 1912 г.

IX.

Каждое письмо къ Сергѣю изъ Тимофеевскаго состояло изъ двухъ частей: по-русски, стариннымъ и старческимъ почеркомъ, съ слуховымъ, а не грамматическимъ правописаніемъ, писала мать; по-французски, тонкимъ женскимъ почеркомъ и прекраснымъ слогомъ, писала сестра Анна, дѣвушка подъ 30 лѣтъ, на три года старше Сергѣя. Она горячо любила брата; ея письма полны страстной боли за него, тревоги и нѣжности, точно вся ея душа мятежно рвется къ нему чрезъ тысячи верстъ. Мать подчасъ даже ревновала къ ней сына; однажды она въ концѣ своего письма къ нему приписываетъ: "Пиши пожалуйста письма, чтобы я могла свое отдирать отъ сестрина, ибо мы часто съ ней споримъ: она себѣ хочетъ прятать, а я себѣ". Но Анна, писавшая обыкновенно послѣ матери, тутъ же подъ строкою приписала по-французски: "Не дѣлай себѣ заботы изъ этого, это глупости".

Анна, повидимому, ждала только извѣстія о выходѣ Сергѣя на поселеніе, чтобы привести въ исполненіе мысль, созрѣвшую у нея уже въ самомъ началѣ. 20 іюля 1828 г. она пишетъ ему. что теперь, когда срокъ его каторги кончился", Государь, вѣроятно, не отказываетъ ей въ дозволеніи ѣхать къ нему; съ другой стороны, и ее больше ничто не удерживаетъ въ Россіи, такъ какъ съ выходомъ Софьи замужъ мать можетъ жить у Софьи. Но прежде, чѣмъ писать къ Государю, она должна имѣть его согласіе. Она напоминаетъ ему разговоръ, бывшій между ними еще въ Петербургѣ: она тогда сумѣла убѣдить его, что лишенія, которыя она должна будетъ перенести, послѣдовавъ за нимъ въ Сибирь, ей не страшны, и они условились тогда, что она останется дома только до тѣхъ поръ, пока мать будетъ нуждаться въ ней, т. е. пока Соня не выйдетъ замужъ. Теперь это условіе исполнено; ей нужно только нѣкоторое время, чтобы скопить денегъ на дорогу,-- можетъ-быть, годъ,-- 'пусть же онъ скажетъ ей, желаетъ ли онъ ея пріѣзда. "Скажи мнѣ,-- пишетъ она (пофранцузски),-- 'будетъ ли для тебя нѣкоторымъ утѣшеніемъ, если я пріѣду раздѣлить твою участь? Я же буду счастлива тамъ, гдѣ ты живешь. Сережа,, я много думала объ этомъ, поэтому не говори мнѣ, что я не знаю, чему подвергаю себя: я готова на все. Но я боюсь стать тебѣ въ тягость, потому что совершенно не знаю, въ какихъ условіяхъ вы живете".

Сергѣй отвѣчалъ ей на это письмо 5-го октября. Онъ писалъ, что рѣшеніе стоило ему трудной борьбы съ самимъ собою: онъ былъ бы счастливъ, если бы ея планъ могъ осуществиться; но онъ одержалъ верхъ надъ собою, и отказывается отъ этого счастья. Онъ вѣритъ, что она въ силахъ справиться со всѣми трудностями и лишеніями, допускаетъ даже, что, любя его, она будетъ внутренно счастлива, живя съ нимъ; но подумала ли она о немъ? "Смогу ли я быть спокоенъ, видя тебя отрѣзанной отъ всего, что тебѣ мило, и чувствуя себя единственной причиной этого? Подумай: каждый твой вздохъ, каждая слеза, пролитая тобою совсѣмъ по другой причинѣ, будутъ для меня неизсякающимъ источникомъ мученья. Подумай о томъ, что, даже видя тебя спокойной, я буду подозрѣвать тебя въ неискренности, буду слышать въ каждомъ твоемъ словѣ затаенное страданіе, которое ты тщетно силишься скрыть отъ меня. А что будетъ со мною, если ты не выдержишь здѣшняго климата и всѣхъ лишеній, которыя тебя ожидаютъ,-- если ты заболѣешь, и я, безсильный помочь тебѣ, долженъ буду ежеминутно упрекать себя за твои страданія?"

Анна не поѣхала къ брату. Она и мать уже давно обдумывали способы добиться перевода Сергѣя изъ Туруханска, и теперь, въ промежутокъ между письмомъ Анны къ Сергѣю и полученіемъ его отвѣта ей, онѣ какъ разъ были всецѣло поглощены этимъ дѣломъ. Въ концѣ декабря Анна Ивановна написала сестрѣ Захара Чернышева, Аннѣ Григорьевнѣ, по мужу Кругликовой, спрашивая у нея указаній, какъ пишутся прошенія на имя императрицы. Кругликова прислала ей примѣрную форму такого прошенія, а о братѣ Захарѣ сообщала въ своемъ письмѣ, что вчера получено извѣстіе о томъ, что Государь, внявъ просьбѣ отца, графа Чернышева, перевелъ Захара рядовымъ на Кавказъ. Это извѣстіе, разумѣется, сильно ободрило Кривцовыхъ; рѣшено было тотчасъ послать прошеніе. Сергѣю объ этомъ ничего не писали, чтобы не тревожить его прежде времени, но Анна Ивановна еще въ ноябрѣ какъ будто мимоходомъ освѣдомилась у него: "если бы тебѣ предоставили самому выбрать мѣсто жительства въ предѣлахъ Иркутской и Енисейской губерній, гдѣ ты желалъ бы поселиться?" Дѣло въ томъ, что по тщательномъ обсужденіи, онѣ рѣшили просить о перемѣщеніи Сергѣя не на Кавказъ, куда -- какъ онѣ знали -- уже были переведены рядовыми нѣкоторые изъ осужденныхъ по дѣлу 14-го декабря, -- а только въ какое-нибудь болѣе обитаемое мѣсто въ предѣлахъ той же Сибири, потому что онѣ опасались, чтобы при его потрясенномъ здоровья рѣзкій переходъ изъ холоднаго климата въ жаркій не оказался для него пагубнымъ. Но онѣ и не стали дожидаться Сергѣева отвѣта: въ началѣ января (1829 года) Вѣра Ивановна отправила прошеніе къ императрицѣ, составленное въ указанномъ сейчасъ смыслѣ.

Даже по осторожнымъ письмамъ Сергѣя Ивановича къ матери можно понять, какъ трудно далась ему и его двумъ товарищамъ туруханская зима. Онъ еще осенью получилъ изъ дому деньги, табакъ, чай и бѣлье, съ осени же сдѣлалъ запасы на зиму; изба у нихъ была, повидимому, теплая, для хозяйства была нанята кухарка, баба лѣтъ 50-ти, такъ что особенныхъ матеріальныхъ лишеній они не терпѣли. Но мучительно было это сонное прозябаніе въ трехмѣсячную зимнюю ночь, когда, тѣснясь втроемъ въ двухъ маленькихъ комнаткахъ, при тускломъ свѣтѣ тогдашнихъ свѣчей, по недѣлямъ, не рѣшаясь выйти на лютую стужу, они томились безъ воздуха, безъ движенія, безъ всякихъ впечатлѣній. Ноябрь и декабрь Кривцовъ проболѣлъ скорбутомъ; родные узнали объ этомъ только много позднѣе,-- самъ же онъ по веснѣ писалъ имъ, что былъ "немного нездоровъ, чувствовалъ какую-то слабость, которой, какъ думаю, причиной была сидячая жизнь". "Вы себѣ представить не можете, -- писалъ онъ матери, -- какое непріятное вліяніе имѣла на меня такъ называемая здѣсь темная пора. Бывало цѣлый день ходишь какъ сонный, не имѣя силъ ни за что приняться. Ляжешь въ постель, думая заснуть, но совсѣмъ противное -- сонъ пройдетъ, глаза прояснѣютъ, но только до тѣхъ поръ, пока встанешь". Съ января стало полегче, главное -- день удлинился, Кривцовъ началъ выходить; но затѣмъ снова пошли морозы, и прогулки пришлось прекратить. 4-го апрѣля онъ пишетъ, что вотъ уже мѣсяцъ опять стоятъ морозы въ 20 и 25 градусовъ, еще вчера замерзла женщина, ѣхавшая въ Туруханскъ говѣть, но дни очень прибавились, такъ что въ 9 часовъ вечера еще свѣтло. Силы медленно возвращались къ Кривцову, чему способствовали скудость и однообразіе пищи: ежедневно на обѣдъ и ужинъ супъ съ тощей говядиной, да два или три раза въ день чай. Когда затѣмъ потеплѣло, жизнь все-таки мало украсилась; рыбной ловли Кривцовъ терпѣть не могъ; онъ любилъ верховую ѣзду, но верховая ѣзда на мѣстныхъ малорослыхъ и слабыхъ лошадяхъ не доставляла никакого удовольствія.

Прося сестру о присылкѣ книгъ, Кривцовъ, но избѣжаніе присылки уже имѣющихся, сообщилъ ей списокъ книгъ, привезенныхъ ими изъ Читинскаго острога. Это были:

Muller -- Histoire universelle.

Robertson -- Histoire du règne de l'Emp. Charles-Quint.

Montaigne, Essais.

Pascal -- Pensées и Lettres provinciales.

Bossuet -- Discours sur l'histoire universelle.

Choix des chefs-d'oeuvres dramatiques.

Phédon.

Lay -- Economie politique.

Lacroix--Cours de mathématique.

Francoeur -- то-же.

imitation de J. C.

Denham et Claperton -- Voyage en Afrique

Lamartine.

Dupaty -- Lettres sur l'Italie.

Noel (франц.-латинскій словарь).

Massillon -- Les sermons и Le petit carême.

Утѣшеніе христіанина.

Проповѣди Іоанна Златоуста.

Сочиненія Батюшкова.

Нѣсколько частей Шиллера (очевидно, по-нѣмецки).

Нѣсколько книжекъ изъ нѣмецкой Etui -- bibliotek.

А вотъ книги, которыя были ему посланы по его требованію:

Rollin -- Traité des études, 4 тома.

L'abbé Batteux--Principes de la littérature, 6 томовъ.

Adam Smith, 4 тома.

Ancillon, 4 тома,

и изъ русскихъ: сочиненія Державина, Жуковскаго, Пушкина, "Исторія" Карамзина и "Грамматика" Греча. Онъ требовалъ еще сочиненія Гёте и "Исторію Швейцаріи" Іоанна Мюллера -- оба по-нѣмецки. Это были все серьезныя, вѣскія книги, предназначенныя не для минутнаго развлеченія; легкихъ книгъ, какъ-то романовъ и т. под., туруханскіе изгнанники не привезли изъ Читы и не выписывали.

Чтеніе было, разумѣется, ихъ главнымъ занятіемъ. Въ октябрѣ 1828 года Кривцовъ сообщаетъ, что переводитъ Масильона на русскій языкъ, а въ мартѣ 1829-го онъ такъ описываетъ свое времяпровожденіе: встаемъ между 7 и 8 час., до 9 пьемъ чай и болтаемъ, потомъ садимся за работу; сейчасъ я дѣлаю извлеченія изъ Ансильона -- такъ лучше запоминается; въ 2 обѣдаемъ, затѣмъ отдыхъ, затѣмъ, если погода сносная, гуляю часъ -- полтора; послѣ этого до чая, помогаю Аврамову переводить съ французскаго на нѣмецкій; послѣ чая опять дѣлаю извлеченія изъ Ансильона до 9 час., потомъ играю съ Аврамовымъ въ пикетъ до 11, въ 11 ужинаемъ и ложимся спать.-- Такъ проходилъ день за днемъ.

Свѣтлыми минутами въ этомъ тускломъ однообразіи было полученіе писемъ изъ Россіи. Почта приходила разъ въ мѣсяцъ, около 20-го числа. Но осенью и весною, случалось, проходило и два, и три мѣсяца въ тщетномъ ожиданіи писемъ. Въ половинѣ февраля 1829 года Кривцовъ зналъ о своихъ родныхъ только то, что сообщили ему мать и сестра въ письмѣ отъ 15 сентября; только 26 февраля пришла, наконецъ, осенняя русская почта, привезшая ему сразу семь писемъ, въ томъ числѣ два отъ матери. Исправно, разъ въ мѣсяцъ, писали ему, какъ сказано, мать и сестра Анна, но въ ихъ письмахъ часто приписывали и другія сестры и иные изъ родственниковъ. Семейныхъ событій за этотъ годъ случилось не много: младшая сестра Софья въ іюлѣ 1828 года вышла замужъ за Григорія Евгеньевича Лаврова, братъ Павелъ въ декабрѣ получилъ камеръ-юнкера; о непріятностяхъ, постигшихъ Николая Ивановича, Сергѣю страннымъ образомъ не писали, но по намекамъ въ письмахъ можно заключить, что онъ зналъ все, можетъ быть изъ двухъ писемъ, которыя написала ему Екатерина Ѳедоровна, жена Николая. Большое участіе принимали въ немъ, какъ видно. Тургеневы, отецъ и мать Ивана Сергѣевича. Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ былъ довольно близкій родственникъ Кривцовыхъ, а одна изъ дочерей Вѣры Ивановны, Елизавета, выйдя замужъ за Сомова,-- вступила въ свойство съ Варварой Петровной Typгеневой, чья мать, Катерина Ивановна, была во второмъ бракѣ за Сомовымъ; между Тимофеевскимъ и Спасскимъ были частыя сношенія. Въ послѣдній день своего пребыванія въ Петропавловской крѣпости Сергѣй Кривцовъ чрезъ сестру Анну послалъ письмо Варварѣ Петровнѣ. 3 іюля 1828 года сестра Анна писала Сергѣю: "У насъ теперь Вари. Петр. Тургенева. Мужъ ея очень боленъ и ѣдетъ лечиться въ Москву. Владиміръ поручилъ ему купить для тебя по твоему реестру. Если тебѣ возможно, напиши къ ней письмо въ Москву, въ собственномъ домѣ на Самотекѣ. Напиши, другъ мой, они тебя очень любятъ и такъ заботятся, сами хотятъ писать къ тебѣ". Варвара Петровна послала Сергѣю Ивановичу новые каталоги, только что полученные ею изъ Петербурга. Сергѣй Николаевичъ дѣйствительно выслалъ Сергѣю изъ Москвы вещи и книги, которыхъ тотъ требовалъ; сохранилось и его письмо къ С. И. отъ 30 августа 1828 г. со спискомъ посылаемыхъ вещей: часы серебряные -- 270 р. (ассиги.), Карамзина "Исторія" -- 122 р., два термометра -- 8 р., двѣ бритвы -- 30 р., и пр. Онъ подписался: "Тебя любящій Сергѣй Тургеневъ". Тургеневы заказали для себя копію съ того Бестужевскаго портрета Сергѣя Ивановича, который былъ присланъ изъ Читы. С. И., повидимому, не любилъ Варвару Петровну. Анна Ивановна многократно, еще и весною 1829 года, напоминала ему, чтобы онъ написалъ Варварѣ Петровнѣ: "Если ты не сдѣлаешь этого -- берегись: не ручаюсь, что при вашей встрѣчѣ твои глаза останутся цѣлы. Шутки въ сторону, напиши ей, и полюбезнѣе. Если бы ты слышалъ, какъ она воркуетъ (roucouler) о своей жалости и любви къ тебѣ, ты былъ бы тронутъ. Будь же паинькой, сдѣлай это, мой другъ, пожалуйста; притомъ, я могу давать ей разныя комиссіи для тебя, а если она рѣшитъ, что ты разлюбилъ ее, она не станетъ ихъ исполнять" {Подлинникъ по-французски.}.

Изрѣдка сестра пишетъ ему оего бывшихъ товарищахъ: Александръ Суворовъ пожалованъ въ адъютанты къ царю, Лукинъ -- на войнѣ, осаждаетъ Шумлу. О Павлѣ она пишетъ (въ августѣ 1828 года), что онъ хорошо чувствуетъ себя въ Римѣ, сталъ, по его собственнымъ словамъ, вдвое толще, и по обыкновенію очень неаккуратенъ въ перепискѣ; недавно пришли отъ него сразу три письма въ одномъ конвертѣ, одно отъ марта, другое отъ апрѣля, третье отъ мая, и въ майскомъ онъ пеняетъ, что ему не отвѣтили на его мартовское письмо. А мать жалуется Сергѣю на Анну: ей уже 30 лѣтъ, замужъ итти не хочетъ, такъ:хоть жила бы съ нею у Лизы, а она безъ надобности живетъ у тетки Карповой, и сама пишетъ, что ей тамъ скучно, да еще вздумала теперь строиться въ Писканицѣ и потомъ жить тамъ одиноко. "Ты знаешь ея характеръ молчаливый, то я одна съ ней никакъ не могу жить. Я, отдавши замужъ Сонюшку, жила съ ней (т. е. съ Анной) мѣсяцъ; я, право, думала, что я съ ума сойду или получу жестокую ипохондрію. Повѣришь-ли, что въ мѣсяцъ вѣрно она 10 словъ не сказала; то ты можешь судить, при моей горести вести таковую жизнь -- это бы была истома пуще смерти. Но я вѣдь не веселья желаю, но по крайней мѣрѣ видѣла бы живыхъ людей предъ собой, а не мертвыхъ. Я теперь живу у Лизы, меня сколько-нибудь развлекаютъ дѣти, да и она при всѣхъ своихъ ужасныхъ хлопотахъ очень, очень много находитъ время и со мной поговорить; но отъ Анны, кромѣ да или нѣтъ, ничего не дождешься. Она съ посторонними довольно говорлива, но въ своей семьѣ какъ рыба молчитъ. Такъ, мой другъ, пожалуйста, напиши къ ней, но не говори, что я къ тебѣ объ ономъ писала, а какъ будто самъ отъ себя скажи, что ты видалъ изъ моихъ писемъ, что я живу у Лизы, то для чего и она съ нами не живетъ... Авось, Богъ дастъ, она тебя послушаетъ".-- Анна Ивановна поставила на своемъ: въ слѣдующемъ году построила домъ въ Писканицѣ (выдѣленномъ ей имѣніи) и поселилась въ немъ, и мать потомъ подолгу живала у нея. Анна Ивановна была умна, и умъ ея былъ даже не лишенъ чисто-женской граціи. Однажды она пишетъ Сергѣю, что нѣсколько разъ принималась изучать нѣмецкій языкъ, но такъ какъ это очень скучно, то на-дняхъ она рѣшила больше не неволить себя, утѣшаясь мыслью, что Богъ на томъ свѣтѣ навѣрное не потребуетъ съ нея отчета, почему она не выучилась нѣмецкому языку.

Прошеніе Вѣры Ивановны на имя императрицы было послано въ началѣ января 1829 года; 5 февраля Анна, очевидно желая подготовить Сергѣя, писала ему, что по какому-то предчувствію она съ увѣренностью ждетъ какой-нибудь счастливой перемѣны въ его судьбѣ, все?о вѣроятнѣе -- перевода его въ другое мѣсто. А Сергѣй Ивановичъ только въ началѣ марта могъ отвѣтить на ноябрьское письмо сестры, въ которомъ она спрашивая? его, куда бы онъ хотѣлъ быть переведенъ. Онъ отвѣчалъ, что не понимаетъ цѣли ея вопроса, но если уже она желаетъ знать, то онъ назвалъ бы Минусинскъ, какъ такое мѣсто, гдѣ природа и климатъ по слухамъ очень хороши; "но зачѣмъ тѣшить себя пустыми надеждами?" Легко представить себѣ, какъ были обрадованы лѣтомъ мать и сестра... получивъ это письмо; дѣло въ томъ, что прошеніе Вѣры Ивановны увѣнчалось успѣхомъ, и Сергѣя Ивановича приказано было перевести именно въ Минусинскъ! 25 февраля, 1829 года секретарь императрицы, Шамбо, извѣстилъ объ этому Вѣру Ивановну французскимъ письмомъ: "По Высочайшему повелѣнію, сейчасъ полученному мною отъ Ея Имп. Вел. Государыни Императрицы, спѣшу извѣстить Васъ, что перемѣщеніе Вашего сына будетъ произведено, и что онъ будетъ переведенъ въ г. Минусинскъ, если соотвѣтствующія власти не найдутъ препятствій къ этому перемѣщенію". Сергѣй Ивановичъ узналъ о своемъ переводѣ изъ того самаго. письма, гдѣ сестра, еще сама не зная о судьбѣ прошенія, подготовляла его сообщеніемъ о своемъ предчувствіи: на этомъ письмѣ (оно сейчасъ передо мною) чьей-то чужой рукой была приписана, и отдѣлена чертой, одна строка: Вы переводитесь въ Минусу черезъ два мѣсяца.-- Красноярскъ..

Позднѣе, уже изъ Минусинска, Кривцовъ подробно разсказалъ въ письмѣ, какъ онъ узналъ о своемъ переводѣ. 1-го или 2-го іюня, часовъ въ 5 утра, кто-то растолкалъ его во снѣ, и онъ услыхалъ щіопотомъ произносимыя слова: "Нарочный! за вами нарочный!" Открывъ глаза, онъ увидалъ свою кухарку; она сквозь смѣхъ и слезы, объявила ему, что пріѣхалъ нарочный за нимъ, чтобы везти его въ Россію. Взволнованный, въ полномъ недоумѣніи, онъ всталъ и разбудилъ своихъ товарищей; рѣшили послать за нарочнымъ, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Но усталый казакъ на всѣ ихъ вопросы отвѣчалъ однимъ тупымъ "не знаю"; онъ могъ только объяснить, что его прислали изъ Енисейска съ бумагами и велѣли на обратномъ пути доставить Кривцова въ Енисейскъ-же. Но скоро дѣло разъяснилось: черезъ часъ за Кривцовымъ прислалъ мѣстный начальникъ -- отдѣльный таможенный: засѣдатель -- и, объявивъ ему, что онъ долженъ немедленно отправиться въ Енисейскъ, передалъ ему привезенное, очевидно, тѣмъ же казакомъ, письмо изъ дому -- то самое письмо Анны Ивановны, на которомъ какая-то добрая душа въ Красноярскѣ написала блаженную вѣсть о переводѣ его въ Минусинскъ.

1-го іюля 1829 года Сергѣй Ивановичъ писалъ матери изъ Красноярска: "Благодаря неусыпной заботливости вашей и милостивому снисхожденію Государя Императора, я оставилъ Туруханскъ и благополучно прибылъ сюда, откуда на сихъ дняхъ отправляюсь въ Минусинскъ. Всѣ, которые тамъ бывали,-- съ восхищеніемъ говорятъ о томъ краѣ, называя оный здѣшней Италіей. Итакъ, почтенная матушка, благодаря стараніямъ вашимъ, я увижу еще разъ обработанныя поля, увижу горы и по нимъ бродящія стада. И сколь восхитительна мнѣ покажется сія картина послѣ топкаго болота, въ которомъ я цѣлый годъ находился и гдѣ думалъ окончить дни свои!"

Грустно было Кривцову разставаться со своими туруханскими товарищами; онъ возвращался къ жизни -- они оставались въ проклятомъ мѣстѣ, да еще безъ всякихъ средствъ къ существованію. До сихъ поръ они жили на его средства; чѣмъ они будутъ жить теперь? Этотъ вопросъ немало заботилъ и Вѣру Ивановну и Анну Ивановну. Онѣ тотчасъ списались съ отцомъ Аврамова, побуждая его также войти съ ходатайствомъ о перемѣщеніи сына; Анна Ивановна писала и самимъ оставшимся въ Туруханскѣ, Елизавета Ивановна (Сомова) послала Аврамову 50 руб. и табаку. Аврамовъ и Лисовскій больше не увидали родины. Объ ихъ дальнѣйшей жизни сохранилось мало свѣдѣній. Въ 1831 году имъ было съ высочайшаго разрѣшенія дозволено заниматься торговыми оборотами въ Туруханскомъ краѣ и ѣздить для покупки хлѣба и другихъ припасовъ въ Енисейскъ. Они, повидимому, воспользовались этимъ разрѣшеніемъ; по крайней мѣрѣ, сохранилось извѣстіе, что Аврамовъ позднѣе служилъ приказчикомъ у одного изъ мѣстныхъ купцовъ. Лисовскій въ 1833 г. Женился на дочери туруханскаго протоіерея Алексѣя Петрова, Платонидѣ. Въ январѣ 1856 года Аврамовъ и Лисовскій были зарѣзаны въ своей квартирѣ въ Туруханскѣ съ цѣлью ограбленія {Д. Лазаревъ, политическіе ссыльные въ Туруханскомъ краѣ", "Историч. Вѣстн." 1896 г. январь, стр. 337--9. "Портреты декабристовъ", изд. М. Зензинова.-- То-же самое разсказываетъ о смерти А. и Л. бар. А. Е. Розенъ (Зап. декабр. 1907, стр. 173 и 279. Г-жа Францева, безъ сомнѣнія, ошибочно сообщаетъ, что Аврамовъ умеръ отъ сибирской язвы ("Историч. Вѣстн." 1888, май, стр. 384 и д.). Четвертый декабристъ, сосланный въ Туруханскъ, П. С. Бобрищевъ-Пушкинъ, какъ извѣстно, сошелъ тамъ съ ума; кн. Ѳ. П. Шаховской, пріѣхавъ въ декабрѣ 1826 г., уже въ іюнѣ 1827 г. былъ переведенъ въ Красноярскъ (см. у Д. Лазарева, цит. м.).}.

Въ первый разъ теперь легче вздохнула бѣдная мать послѣ трехъ лѣтъ безутѣшнаго го-для. Еще отъ Сергѣя не было извѣстій съ новаго мѣста его ссылки -- онъ какъ разъ былъ въ пути, чего въ Тимофеевскомъ, конечно, не знали, а его послѣднее письмо было отъ 4-го марта, еще изъ ТурухансУа,-- какъ другая неожиданная радость опередила первую. 22 іюля 1829 года Вѣра Ивановна писала Сергѣю: "Нынѣшній мѣсяцъ меня Богъ утѣшилъ сверхъ моего чаянія: въ одинъ день съѣхались ко мнѣ Николай и Павелъ, и всѣ мы были вмѣстѣ, только тебя, моего друга, не было, что много отнимало у меня удовольствія; но да будетъ воля Его святая. Николай пробылъ 5 дней и поѣхалъ въ Петербургъ по своимъ дѣламъ. Онъ очень постарѣлъ, а Паша все такой же дебелый и такой же милый и добрый, любитъ всѣхъ родныхъ, но тебя, мой другъ, кажется, всѣхъ больше, ибо разлука съ тобой очень его огорчаетъ". Павелъ пріѣхалъ на цѣлыхъ три мѣсяца. Онъ былъ необычайно толстъ, румянъ, жизнерадостенъ и благодушенъ. Никому ничѣмъ не жертвуя, эпикуреецъ, въ которомъ эгоизмъ умѣрялся только лѣнью, онъ умѣлъ всѣхъ очаровывать. Онъ привезъ изъ Рима свой портретъ; "мы помѣстили его, -- пишетъ сестра Анна, -- вмѣстѣ съ твоимъ въ зеленой нишѣ. Ты не можешь себѣ представить, какъ они противоположны или, вѣрнѣе, какъ точно они воспроизводятъ его и твое положеніе: онъ -- прямо изъ Рима -- застегнутый до подбородка, съ плащемъ на плечахъ и шляпою на головѣ, тучный, жирный и красный; ты -- съ обнаженной головой и воротомъ рубашки... ты понимаешь. Сережа, на какія мысли это наводитъ". Павлу нетрудно было тронуть мать нѣсколькими грустными словами о Сергѣѣ, но онъ даже теперь, изъ дому, полѣнился написать далекому брату. Пріѣхавъ въ Тимофеевское 1 іюля, онъ только 22 собрался приписать полстраницы въ общемъ письмѣ къ Сергѣю, да и эти строки, по-французски гладкія, не содержали въ себѣ ничего о томъ, что могло интересовать Сергѣя: въ какомъ состояніи онъ засталъ мать, сестеръ и братьевъ, что измѣнилось въ родныхъ мѣстахъ, и пр. Ихъ и перевести нельзя -- такъ банальны эти увѣренія; онъ charmé возможностью написать своему cher Serge, онъ не станетъ расточать ему пустыхъ увѣреній въ своей любви, надѣясь, что тотъ не сомнѣвается въ ней, ибо братъ есть другъ, данный самой природой, и пр.; обо всеімъ, что тебя можетъ интересовать, пишутъ тебѣ мать и сестры, поэтому скажу тебѣ только, что я какъ нельзя болѣе доволенъ своей службою, -- и дальше идетъ описаніе необыкновенныхъ качествъ кн. Гагарина, "истиннаго представителя de la civilisation perfectionnée",-- а подъ конецъ нѣсколько словъ безсодержательнаго ободренія: "твое несчастіе насъ удручаетъ, но не подрываетъ нашей надежды на милосердіе Божье и доброту нашего августѣйшаго монарха" -- de Notre Auguste Souverain. Сестра Анна сочла нужнымъ оправдать Павла предъ Сергѣемъ: "Павелъ пишетъ тебѣ мало, потому что онъ усталъ до полусмерти. Представь себѣ, что при его необыкновенной тучности, онъ ни на минуту не сходилъ съ паркета и, разумѣется, былъ весь въ поту". Ужъ лучше бы она промолчала; только и нашелъ времени написать брату, что между двухъ танцевъ!

Этотъ мѣсяцъ почти весь прошелъ въ танцахъ и праздникахъ. 15 іюля, въ двойной семейный праздникъ (рожденье Сергѣя и именины Владиміра), вся семья собралась у Владиміра въ Рагозинѣ; оттуда Вѣра Ивановна съ Павломъ и Анною поѣхали въ Вязовое, къ брату Вѣры Ивановны, Дмитрію Ивановичу Карпову, праздновать именины его жены Марьи Михайловны. Здѣсь къ 22-му съѣхалось множество гостей, былъ домашній спектакль, организованный Плещеевыми (въ немъ участвовалъ и Павелъ Ивановичъ), былъ пиръ горой и танцы въ теченіе цѣлой недѣли, потому что всѣ гости оставались до 29-го, когда праздновалось рожденье Дмитрія Ивановича. Все это время стояла невыносимая жара, до 26о въ тѣни. Вѣрѣ Ивановнѣ приходилось трудно поспѣвать за молодежью. "Теперь съѣзжаются гости,-- пишетъ она днемъ 22-го,-- народу будетъ бездна, жара смертельная, и я уже теперь задыхаюсь, какъ воображу, что должно будетъ часа три сидѣть за столомъ. Признаюсь, мой другъ, что всѣ эти праздники становятся въ тягость". Наконецъ 31-го уѣхали назадъ въ Тимофеевское. Пріѣздъ Павла помѣшалъ Вѣрѣ Ивановнѣ исполнить обѣтъ, данный ею безъ сомнѣнія въ связи съ переводомъ Сергѣя въ Минусинскъ, -- съѣздить въ Кіевъ и Ахтырку на богомолье; пришлось отложить эту поѣздку на будущій годъ, "отъ чего, пишетъ она, мнѣ очень грустно, что до сихъ поръ не могу выполнить обѣщаніе". Она хотѣла по крайней мѣрѣ говѣть въ Успеньевъ постъ и подбила къ тому же и Павла, что для нея было большой радостью, потому что онъ уже два года не говѣлъ; "но не думай, чтобы я его заставила, -- нѣтъ, онъ самъ это мнѣ сказалъ". Въ Тимофеевскомъ прожили двѣ недѣли, мать съ сыномъ говѣли и пріобщились, потомъ мать съ Анною поѣхали въ усадьбу послѣдней, Писканицу, Павелъ еще куда-то, а чрезъ нѣсколько дней къ нимъ же; и сюда наѣзжали гости -- родные: Кирѣевскіе и другіе. Здѣсь старушка отдохнула отъ разъѣздовъ и праздниковъ. Здѣсь, въ Писканицѣ, она собиралась отнынѣ жить съ. Анною. "Что же, мой дружочекъ, тебѣ еще сказать?-- писала она въ концѣ августа Сергѣю, разсказавъ о тѣхъ поѣздкахъ по роднымъ.-- Живу теперь въ любезномъ своемъ Волховскомъ уѣздѣ, собираемся строить домикъ, и когда Богъ поможетъ построить, тогда буду покойнѣе, а то, право, скучно переѣзжать съ мѣста на мѣсто. У Лизы бы мнѣ (было) прекрасно и покойно какъ нельзя лучше, но бѣда моя -- церкви нѣту и ѣздить чрезъ рѣку, то въ дурную погоду переѣзда совсѣмъ нѣтъ; а мнѣ, мой другъ, только и утѣшенія, когда слышу службу Божью. А тутъ, церковь у воротъ; только попъ лѣнивъ служить обѣдни и выдумалъ служить какія-то обѣдницы безъ совершенія таинствъ. но какъ буду, Богъ дастъ, здѣсь жить, тогда заставлю его служить какъ должно".

Наконецъ, 21 августа мать "съ благодарностью Всевышнему и съ душевной радостью" получила первое письмо, писанное Сергѣемъ послѣ перемѣны въ его судьбѣ, -- то письмо изъ Красноярска отъ 1-го іюля. Большимъ облегченіемъ было уже то, что письмо шло всего семь недѣль, а не три мѣсяца съ лишнимъ, какъ прежде; но главное, теперь она будетъ спокойнѣе, зная, что онъ. не холоденъ и не голоденъ, и въ болотѣ не тонетъ, дышитъ свѣжимъ воздухомъ и питается пищей человѣческой, и болѣе всего -- драгоцѣнное для нея здоровье его поправится. Она проситъ его написать ей подробно о Минусинскѣ и его жителяхъ, и есть ли тамъ такіе люди, которыхъ можно назвать людьми; а объ оставшихся въ Туруханскѣ товарищахъ, Аврамовѣ и Лисовскомъ, и она тревожится; Аврамовъ бѣденъ, но авось найдутся добрые люди, которые будутъ въ складчину помогать ему, а родные Лисовскаго неужели тоже бѣдны? она проситъ прислать ей адресъ матери Лисовскаго, -- она напишетъ ей. Есть же такіе безсердечные родители, что оставляютъ въ. нуждѣ своихъ несчастныхъ дѣтей: "вотъ въ нашихъ мѣстахъ есть извергъ баронъ Черкасовъ, который имѣетъ большое состояніе, но сыну несчастному", -- тоже декабристу, -- "ни гроша не посылаетъ, и братъ его изъ своего жалованья удѣляетъ". Павелъ въ половинѣ сентября еще былъ съ нею, и она не нарадуется на него; "въ добротѣ души и привязанности ко мнѣ можетъ равняться съ тобой, моимъ милымъ другомъ, но не такъ еще умѣренъ въ своихъ желаніяхъ, но какъ не-изъ-чего, то и остается покоенъ и всѣмъ доволенъ; но все это еще можно приписать къ молодости, а не къ вѣтренности". А всего болѣе ее восхищаютъ его принципы: я, говоритъ онъ, молодъ, здоровъ, богатство мое -- служба, отъ которой: буду сытъ и одѣтъ, и честный человѣкъ: это самое большое богатство:-- Она совершенно вѣрно понимала Павла: ему дѣйствительно хотѣлось большаго, чѣмъ онъ достигъ (да онъ и былъ уменъ и способенъ), но у него было слишкомъ мало внѣшнихъ рессурсовъ, чтобы преуспѣвать безъ усилій: ни знатнаго происхожденія, ни богатства, ни сильныхъ родственныхъ связей; даже братъ Николай, на первыхъ порахъ такъ много сдѣлавшій для него, теперь самъ былъ лишенъ всякой силы. Пробиваться приходилось самому, но онъ былъ слишкомъ баринъ, чтобы заискивать, и слишкомъ сибаритъ, чтобы все забывать для службы. Итакъ, будущее, какъ онъ уже ясно видѣлъ, не сулило ему никакихъ блестящихъ перспективъ; это было грустно, но такъ какъ онъ больше всего на свѣтѣ любилъ покой, то онъ не давалъ напрасному честолюбію слишкомъ тревожить себя и дѣйствительно былъ "всѣмъ доволенъ". На почвѣ этого затаеннаго недовольства у него сложилась даже особеннаго рода философія, не разъ высказывающаяся въ его письмахъ: жизнь-де надо брать стоически, не стоитъ добиваться чего-нибудь, ибо всѣ блага, такъ цѣнимыя людьми, -- богатство, почести и пр., -- суета суетствій. Какъ ни легка была эта резиньяція, она все-таки бросала тѣнь на его жизнь.

Можетъ быть, именно ею, а не прямою любовью, былъ порожденъ комическій романъ, разыгравшійся у него въ этотъ пріѣздъ. Будь онъ карьеристъ, упорно пробивающійся впередъ или просто по случаю успѣвающій въ своей карьерѣ, онъ не далъ бы мимолетному увлеченію такъ легко сбить себя съ пути. Но онъ не былъ ни тѣмъ, ни другимъ; свѣтъ и служба не обѣщали ему многаго, и потому онъ не очень дорожилъ ими; а тутъ подвернулся романъ, сулившій въ итогѣ тоже покойную и комфортабельную жизнь, хотя и въ деревенской обстановкѣ, -- онъ и соблазнился, соблазнился, правда, безъ особеннаго пыла, такъ что не трудно оказалось и отвлечь его отъ этого рѣшенія.

20 октября, наканунѣ отъѣзда изъ Тимофеевскаго, Павелъ написалъ Сергѣю письмо, содержаніе котораго мы узнаемъ только изъ отвѣтныхъ писемъ Сергѣя. Онъ писалъ, что женится, что помолвка состоялась, а свадьба будетъ въ январѣ; онъ ѣдетъ въ Петербургъ, чтобы поскорѣе выхлопотать себѣ отставку, и потомъ, забывъ всѣ прелести невѣрной славы, поселиться въ Тимофеевскомъ и посвятить свою жизнь счастью родныхъ и подданныхъ. Къ его письму было приложено письмо его невѣсты, Варвары Николаевны, которая рекомендовала себя Сергѣю и подтверждала написанное Павломъ. Получивъ эти письма въ декабрѣ, Сергѣй поспѣшилъ поздравить мать, брата и невѣсту; послѣднюю онъ зналъ лично изъ прошлаго.

Но затѣмъ извѣстія о Павлѣ прекращаются; ни мать, ни сестра Анна въ письмахъ къ Сергѣю ни словомъ не поминаютъ о предстоящей свадьбѣ. Сергѣй недоумѣваетъ, но получаетъ въ отвѣтъ лаконическое сообщеніе, что Павелъ уѣхалъ на мѣсто своей службы, въ Римъ. Наконецъ, только въ мартѣ (1830 г.) мать собралась подробно описать ему весь ходъ этой исторіи, стоившей ей-немалыхъ волненій. Подъ ея простодушнымъ перомъ портретъ Павла обрисовывается, какъ живой.

"Любезный мой другъ Сереженька, -- писала она.-- Письмо твое отъ 23 декабря я получила, поблагодарила всевышняго, что ты здоровъ. Насчетъ же свадьбы Павловой, она не состоялась по обстоятельствамъ состоянія, да и молодость его лѣтъ, да и мнѣ кажется, ни онъ, ни она большаго желанія не имѣли. Она точно прекрасная дѣвушка съ самыми лучшими достоинствами. И сперва наша тетка стала развѣдывать, что за ней, и сказала намъ, что она навѣрное узнала, что братъ даетъ ей 460 душъ и 30 тысячъ денегъ. Вотъ Паша мнѣ говоритъ: дѣвушка прекрасная, родство тоже и состояніе порядочное, и что онъ рѣшается жениться. А какъ ты меня знаешь, что я слишкомъ къ вамъ слаба но всякихъ случаяхъ, -- и говорю: дай Богъ часъ. Но только сказала ему: не забудь, что тебѣ 24 года и на хорошей дорогѣ по службѣ, но женясь, онъ долженъ будетъ оставить службу. Это было его остановило, но потомъ опять вздумалъ, поѣхалъ къ Николаю совѣтоваться. Тотъ по своей флегмѣ не сказалъ ни да, ни нѣтъ. Пріѣхавши отъ брата очень скученъ, но рѣшился, поѣхалъ къ нимъ и помолвилъ, и любезный братецъ при помолвкѣ объявляетъ ему, что онъ даетъ сестрѣ '350 душъ и 70 тысячъ долгу. Вотъ тебѣ первый подарокъ. Онъ присылаетъ мнѣ сказать о помолвкѣ, но объ этомъ подаркѣ ни слова, а пишетъ къ Аннѣ очень грустное письмо и объявляетъ эту радость, и проситъ ее, чтобы она никакъ мнѣ не оказывала. Она мнѣ и не оказала, а сказала Владиміру. Тотъ къ нему посылаетъ нарочнаго и представляетъ всѣ резоны. Онъ имъ отвѣчаетъ, что уже поздно; но какъ видятъ, что дѣло безъ меня не обошлось, сказываютъ мнѣ. Я такъ и обезумѣла. Его долгу 35 тысячъ, ея 70, да на свадьбу и приданое вѣрно бы еще истратили 50, а тамъ бы начали заводить строенье, а у Павла очень много замашекъ Николаевыхъ. Такъ-бы наконецъ вышло, что должно продать либо его, или ея имѣніе. И какъ я уже вижу бѣду неминуемую, я тотъ же часъ рѣшилась писать къ нимъ, а онъ уже отъ нихъ уѣхалъ въ Петербургъ просить позволенія жениться; и пишу къ нимъ всѣ обстоятельства насчетъ ихъ молодости и состоянія, что они могутъ быть оба несчастливы, и прошу ихъ, чтобы они ему отказали, а къ нему пишу, что такъ какъ онъ мнѣ всегда говорилъ, что онъ ничего такъ не хочетъ, какъ видѣть меня покойною, то я его и прошу, что ежели онъ хочетъ меня успокоить, то чтобы не женился. Получаю отъ него письмо самое отчаянное; говоритъ, что съ его стороны будетъ очень безчестно, и прочее. Мнѣ кажется, онъ думалъ, что я его заставлю отказаться, но какъ получилъ отъ нихъ отказъ, то, мнѣ кажется, онъ и самъ былъ доволенъ, и пишетъ ко мнѣ письмо, что онъ получилъ отъ нихъ отказъ, а не онъ отказалъ, и что онъ очень радъ, что выполняетъ мою волю".

Ея психологическія догадки были совершенно правильны. Это послѣднее письмо къ ней Павла сохранилось. Забавно видѣть, какъ онъ вилялъ и трусилъ, прятался за ширмы и заметалъ слѣды, и еще забавнѣе слѣдить, какъ просто и безхитростно, сама того не подозрѣвая, старушка раскрывала его продѣлки и съ присущимъ ей чутьемъ реальнаго ставила вещи на ихъ законныя мѣста.

Оказывается, что дѣло было такъ. Послѣ его поспѣшнаго отъѣзда въ Петербургъ Вѣра Ивановна, какъ сказано, написала роднымъ невѣсты; она писала, что на скудныя средства, которыми будутъ располагать молодые, имъ нельзя будетъ прожить въ Тимофеевскомъ, поэтому она требуетъ, чтобы сынъ и послѣ женитьбы не оставлялъ службы. Родные невѣсты тотчасъ отвѣчали, что не согласны отпускать Варвару Николаевну такъ далеко -- въ Римъ,-- и о томъ же извѣстили Павла. Онъ получилъ это письмо Сергѣя Николаевича (брата невѣсты) въ Петербургѣ 9-го числа, и, какъ мать справедливо писала Сергѣю, самъ былъ до-нельзя радъ, что нашелъ удобный предлогъ развязаться. "Сію минуту, -- пишетъ онъ матери 10-го ноября, -- получилъ я ваше письмо отъ 1-го ноября, и прочитавши его нѣсколько разъ, я покоряюсь вашей волѣ и соглашаюсь на все, что вамъ угодно. Съ моей стороны я уже взялъ",-- значитъ, до полученія письма матери,-- "всѣ предосторожности, чтобы сдѣланное мною не послужило мнѣ во вредъ, и былъ столько счастливъ успѣть въ ономъ во всѣхъ отношеніяхъ. Къ жи. Гагарину также мною уже написано; итакъ, все кончено. Богъ знаетъ, къ лучшему или нѣтъ. Я боюсь, что мое предыдущее письмо васъ очень огорчитъ; что же прикажете дѣлать? я писалъ, какъ я чувствовалъ. Вчера я получилъ письмо отъ Сергѣя Николаевича и отказъ. Между тѣмъ прошу васъ отослать къ нему мое письмо, но только съ подтвержденіемъ, что вы не соглашаетесь -- теперь. Впрочемъ, я не хочу, чтобы это осталось, ибо можетъ быть Варварѣ Николаевнѣ будетъ лучше меня партія. Я ее увольняю: ваше спокойствіе мнѣ дороже всего. Ежели успѣю, то я еще сегодня напишу къ Сергѣю Николаевичу. Чрезъ мѣсяцъ, а можетъ и прежде я опять ѣду въ Италію; авось Богъ благословитъ мою службу и сдѣлаетъ то, чего я всегда желалъ и никогда не перестану желать, т. е. быть полезнымъ отечеству и семейству, а вмѣстѣ съ симъ и пещись о вашемъ спокойствіи. Я могъ ошибиться, но ошибка поправлена; оставимте теперь все въ покоѣ. Насчетъ издержекъ я къ счастію извернулся, и вся потеря, можетъ быть, будетъ состоять изъ 500 или 600 руб., которые я постараюсь нагнать экономіею".

Совершенно ясно, что онъ еще до полученія письма отъ матери рѣшилъ во что бы то ни стало отвертѣться. Настояніе матери о продолженіи службы и, съ другой стороны, несогласіе родныхъ невѣсты отпустить послѣднюю въ Римъ дали ему для этого нужный предлогъ, и онъ искусно сыгралъ великодушіе на обѣ стороны. Сергѣю Николаевичу онъ написалъ 11-го: "Письмо мое отъ 7-го числа сего мѣсяца изъясняло вамъ мое положеніе. Ваше письмо отъ 27 октября я имѣлъ честь получить третьяго дня. По оному я болѣе всѣхъ теряю; итакъ я думаю, что ни Вы, ни сестра ваша на меня пенять не можете. Да будетъ надо мной воля Господня. Теперь я вижу себя вынужденнымъ возвратить вамъ и сестрицѣ вашей полученное мною слово". Сообщая матери копію этого письма, онъ приписываетъ: "Ежели вы уже послали ваше согласіе, то, опираясь на ваше письмо отъ 1-го ноября, вы можете требовать отсрочки. Разстояніе, насъ всѣхъ разлучающее, дѣлаетъ сіи qui pro quo". Теперь онъ уже самъ боялся, не уступила ли мать по полученіи его предыдущаго, "отчаяннаго" письма, гдѣ онъ писалъ, что съ его стороны было бы безчестно отказываться,-- т. е. не написала ли она роднымъ невѣсты своего согласія. О бѣдной дѣвушкѣ, невинно пострадавшей и, (можетъ быть, искренно любившей его, онъ даже не вспомнилъ и,-- по всѣмъ признакамъ ей не написалъ. О ней подумалъ только человѣчный Сергѣй,-- который, отвѣчая на письмо матери, писалъ: "Жаль только молодой дѣвушки, которой вредитъ всякая подобная гласность; также и мое краснорѣчивое поздравленіе теперь уже не кстати, но однако же прошу къ случаю приберечь оное". Мать, но отъѣздѣ Павла въ Римъ, вспоминала о немъ съ умиленіемъ; вѣтренъ немножко (она разумѣла его сватовство), любитъ жить не по средствамъ, но это отъ молодости и неопытности; какъ войдетъ въ лѣта, дастъ Ботъ остепенится,-- зато какъ добръ, какъ всѣхъ любитъ, какъ исправенъ по службѣ! "истинно можно сказать, примѣрный молодой человѣкъ во всемъ".

Самъ Павелъ, сообщивъ 20 октября Сергѣю о своей помолвкѣ, въ первый разъ снова удосужился написать ему и разсказать конецъ своего сватовства только полтора года спустя, въ мартѣ 1831 года, изъ Рима, да и это письмо недописаннымъ пролежало у него въ столѣ еще 3 1/2 мѣсяца и отправилось по назначенію только въполовинѣ іюня. Въ его объясненіяхъ всесводится къ вопросамъ личнаго благополучія и комфорта; ни о любви, ни о какихъ-либо мотивахъ высшаго порядка нѣтъ и помина, даже личность той дѣвушки входитъ въ его расчеты только какъ слагаемое въ вѣроятный итогъ его собственныхъ удобствъ. "Въ послѣднемъ письмѣ,-- пишетъ онъ (какъ всегда -- по-французски),-- я извѣщалъ тебя о предстоящей перемѣнѣ въ моемъ положеніи. Къ несчастію (по крайней мѣрѣ, какъ я думаю), дѣло не могло состояться, и признаюсь тебѣ, видя себя вынужденнымъ отказаться, я рѣшился на это лишь съ тяжелымъ чувствомъ, потому что дѣло уже значительно подвинулось. Впередъ наука. Впрочемъ, Богъ знаетъ, къ моему ли это благу. Моя служба, мои привычки, усвоенный мною образъ жизни, завязавшіяся у меня отношенія --.все это я долженъ былъ бы оставить, чтобы начать другую жизнь, которая несомнѣнно не представила бы мнѣ этихъ выгодъ. Скромное, даже очень скромное состояніе, доставшееся мнѣ, заставило бы меня еще сильнѣе чувствовать лишенія, тѣмъ болѣе, что имъ подвергся бы еще другой человѣкъ, такъ же мало привычный къ нимъ, какъ я. Таковы невыгоды; но съ другой стороны -- ангельскій характеръ, неописуемая доброта, таланты и познанія, словомъ все, чтобы сдѣлать жизнь пріятною, и характеръ достаточно сильный, чтобы выдерживать удары судьбы; прибавь къ этому пріятную внѣшность и безупречное поведеніе, основанное на принципахъ и безукоризненныхъ примѣрахъ,-- и ты получишь точное понятіе о положеніи дѣла. Суди самъ; ты знаешь людей. Единственное, чего я стараюсь избѣгать въ своей жизни, это сожалѣніе и раскаяніе; гдѣ они, тамъ нѣтъ ни минуты покоя. Человѣкъ живетъ надеждами и иллюзіями; я долженъ былъ бы отказаться отъ нихъ, и навсегда. Предо мною открылось бы новое поприще -- семейнаго счастія; правда, оно -- самое прочное, но нелѣпо искать его почти въ началѣ жизненнаго пути: оно -- удѣлъ зрѣлаго возраста, награда мореплавателю, когда послѣ долгихъ скитаній онъ возвращается въ гавань. Безъ сомнѣнія, никто болѣе меня не цѣнитъ этого спокойнаго существованія; мои склонности, мои размышленія -- все влечетъ меня къ нему, и въ моихъ мечтахъ о счастіи и благоденствіи Тимофеевское всегда рисуется какъ фонъ картины, соблазняющей меня искать тамъ убѣжища отъ всѣхъ тяготъ жизни".

Ему можно повѣрить въ этомъ, но пройдетъ еще много лѣтъ, прежде чѣмъ онъ рѣшится войти въ гавань. Онъ не будетъ скитаться по бурному житейскому морю: всѣ эти годы онъ лѣниво-эпикурейски качается въ тихомъ, заливѣ подъ благословеннымъ небомъ Италіи, любя свой роскошный покой и вмѣстѣ тайно надѣясь, что авось-либо возникнетъ напутный вѣтеръ и понесетъ вдаль его легкій челнокъ. Такъ пройдетъ эта жизнь, незапятнанно и безплодно, одна изъ тѣхъ русскихъ барскихъ жизней, которыя однако безсознательно лелѣяли и накопляли въ себѣ, красоту.

Варвара Николаевна въ концѣ 1832 г. вышла замужъ за нѣкоего Данилова, состоятельнаго господина 55 лѣтъ, и, по словамъ Вѣры Ивановны, изъ скромной дѣвушки оказалась замужемъ вѣтреною и мотовкой: "вотъ какъ можно въ дѣвушкахъ обмануться".

-----

За все это время братъ Николай повидимому ни разу не написалъ Сергѣю. Изрѣдка писала его жена, Екатерина Ѳедоровна, а ему самому было не до того. Ему приходилось -- съ тяжелымъ сердцемъ, съ небольшими средствами, съ нелюбимой женою -- начинать новую жизнь. Онъ съ отрочества не живалъ подолгу въ деревнѣ, не зналъ хозяйства и до сихъ поръ всегда жилъ на готовыя деньги, сначала родительскія, потомъ казенныя; теперь надо было зарыться въ глушь и учиться самому добывать средства, къ существованію.

Но Николай Ивановичъ былъ человѣкъ сильной воли и (положительнаго ума. Какъ 15 лѣтъ назадъ онъ перемогъ потерю ноги и вернулся въ жизнь съ неумаленнымъ запасомъ жизненныхъ силъ, такъ и теперь, оправившись отъ перваго потрясенія, онъ сразу безъ колебаній, дѣльно и увѣренно свернулъ на новый путь -- составилъ себѣ опредѣленный планъ и принялся неутомимо его осуществлять.

Въ Любичахъ даже дома не было. Это село, на границѣ Саратовской губерніи, лежало въ голой степи; здѣсь почва неблагопріятна для растительности, и господствуетъ изсушающій саратовскій зной; кругомъ, по выраженію Анны Ивановны, на протяженіи сорока верстъ нечѣмъ было кошку высѣчь. Надо было строиться и дѣлать насажденія. Одинъ изъ сосѣднихъ помѣщиковъ, Б. Д. Хвощинскій (дѣдъ Б. Н. Чичерина), предложилъ Кривцову гостепріимство у себя въ Уметѣ,-- въ трехъ верстахъ отъ Любичей. Вскорѣ, построивъ первый флигель въ Любичахъ, Николай Ивановичъ могъ перевезти туда свою семью, т.-- е. Жену и восьмилѣтнюю дочь. Послѣ этого началась стройка усадьбы. Былъ выстроенъ великолѣпный барскій домъ въ англійскомъ вкусѣ, со всѣми удобствами англійскаго комфорта, съ оранжереями и теплицами, съ изящной домашней часовней въ католическомъ стилѣ, что стоило Кривцову немалой борьбы съ духовными властями; возникли прочныя надворныя постройки, каменный коттеджъ для причта; на холмѣ вблизи дома воздвиглась, опять по обычаю англійскихъ замковъ, высокая башня съ развѣвающимся на ней флагомъ, предназначенная для гостей, а дальше, въ полѣ,-- часовня-усыпальница. Кривцовъ привезъ изъ Пензы садовника-иностранца и съ его помощью разбилъ вокругъ дома обширный, прекрасный паркъ. Весь планъ, заранѣе тщательно разсчитанный, былъ приведенъ въ исполненіе съ неукоснительной послѣдовательностью, все было сдѣлано прочно и хорошо, точно и русскіе люди, и матеріалъ, и случайности дружно влегли въ оглобли, почувствовавъ твердую руку. Кривцовъ во все вникалъ самъ, всему учился; сосѣди не могли надивиться его практичности, его умѣнью все сдѣлать цѣлесообразно и со вкусомъ при наименьшей затратѣ.

Такъ меньше,-- чѣмъ въ два года, среди голой степи возникла прекрасная англо-русская усадьба, "уютный и просторный уголокъ, гдѣ можно было найти всѣ удобства и все изящество образованнаго быта" {Б. Н. Чичеринъ, цитир. ст., стр. 506. Другія свѣдѣнія о Любинской жизни И. И. Кривцова -- въ цитир. ст. Я. И. Сабурова и въ "Старой записной книжкѣ " П. А. Вяземскаго. Соч. т. VIII, стр. 286--268.}. Здѣсь Кривцовъ провелъ остальныя пятнадцать лѣтъ своей жизни, только изрѣдка и не надолго отлучаясь въ Москву или Петербургъ, лично руководя хозяйствомъ во всѣхъ подробностяхъ, неустанно строя и улучшая. Домъ велся на англійскій манеръ -- въ строгомъ порядкѣ и чистотѣ. Распредѣленіе дня было разъ навсегда установлено неизмѣнно. Безъ приказа или позволенія хозяина не смѣли стулъ сдвинуть съ мѣста. Кривцовъ вставалъ въ 7 часовъ, въ 10 плотно завтракалъ, потомъ садился въ таратайку, заложенную очередной лошадью, и объѣзжалъ поля и постройки; обѣдали по-англійски въ 6, ложились въ 12. Въ опредѣленный часъ являлся староста; для того, чтобы онъ не топталъ пушистыхъ ковровъ, которыми обиты были полы, было прорублено окошечко въ стѣнѣ, отдѣлявшей сѣни отъ кабинета,-- чрезъ это окошечко староста докладывалъ о текущихъ дѣлахъ и принималъ распоряженія. Столъ сервировался по-англійски; въ погребѣ хранился запасъ хорошихъ иностранныхъ винъ, а ключъ отъ погреба Кривцовъ носилъ при себѣ, и, освѣдомившись о вкусахъ гостя, самъ выносилъ оттуда къ обѣду бутылку бордо, или рейнвейна, или шампанскаго. Къ обѣду дѣловой день кончался; вечеръ посвящался чтенію и бесѣдамъ.

Кривцовы нашли въ этомъ глухомъ углу вполнѣ достойный ихъ кругъ людей свѣтскихъ, образованныхъ и пріятныхъ: въ Уметѣ жили Чичерины, подальше -- въ 15 верстахъ -- въ Марѣ -- Баратынскіе, еще дальше, уже въ Саратовской губерніи, кн. Григорій Сергѣевичъ Голицынъ. Этотъ небольшой кругъ былъ связанъ тѣсной дружбой, какъ бы въ одну семью; "между Любичами, Уметомъ и Марою, -- говоритъ Чичеринъ, -- былъ почти ежедневный обмѣнъ, если не посѣщеній, то записокъ и посылокъ". У всѣхъ были связи въ столицахъ, оттуда сообщались политическія и литературныя новости, присылались новыя книги. "Послѣдній романъ Бальзака, недавно вышедшія лекціи Гизо, сочиненія Байрона, пересылались изъ Умета въ Любичи и изъ Любичей въ Мару. И все это при свиданіи становилось предметомъ оживленныхъ бесѣдъ". Наѣзжали въ Любичи и дальніе сосѣди -- Я. Сабуровъ, Устиновъ и др., гостили Вяземскій и Н. Ф. Павловъ. Въ уѣздѣ уважали Кривцова, ѣздили къ нему за совѣтами и образцами, и мѣстныя власти питали къ нему почтеніе, граничившее со страхомъ. Свою единственную дочь Софью онъ любилъ страстно и много занимался ея воспитаніемъ. Отношенія его съ женою въ Любичахъ, повидимому, были ровнѣе прежняго: на это есть намекъ въ одномъ письмѣ Анны Ивановны къ Сергѣю. Но ей все-таки жилось трудно; холодность мужа, его угрюмое молчаніе, его безпощадный педантизмъ, которому все должно было подчиняться въ.домѣ, превращали ея жизнь въ пытку. Она была очень дружна съ Екат. Васил. Чичериной, матерью Бориса Николаевича, своей ближайшей сосѣдкой; ея письма къ Чичериной сохранились: въ нихъ много невыплаканныхъ слезъ. Она училась владѣть собою и старалась таить свое горе, но подчасъ оно вырывалось наружу. Она часто говоритъ о своемъ одиночествѣ, а однажды не сдержалась -- написала по-русски во французскомъ письмѣ: "Некому душу открыть, такъ и душитъ меня, горькую, а что -- сама не знаю; не могу я жить безъ ласки и пріюта". Кривцовъ, выходя изъ-за стола послѣ обѣда, объявляетъ ей, что велѣлъ закладывать, чтобы ѣхать въ Тамбовъ,-- такъ что она едва успѣваетъ написать Чичериной, жившей тогда въ Тамбовѣ, нѣсколько словъ. У нея нѣтъ своей воли, безъ разрѣшенія Кривцова она не можетъ отлучиться изъ дому на нѣсколько часовъ. Она прибѣгаетъ къ маленькимъ хитростямъ, чтобы угодить ему. Она была въ Тамбовѣ, и по уговору должна была вернуться 3-го; она знала, что онъ будетъ ждать ее только въ ночь съ 3-го на 4-ое, и вотъ она устраиваетъ такъ, чтобы пріѣхать 3-го къ обѣду: онъ не любитъ, чтобы она была въ отсутствіи. Разсказавъ объ этомъ (и объ "улыбкѣ на его толстомъ лицѣ", которою она была вознаграждена за свою хитрость), она поясняетъ: "Вы знаете, что я рѣдко имѣю случай поступать по своей волѣ; поэтому, когда такой случай представляется мнѣ, я стараюсь показать, что подчиняюсь по своей волѣ, а не изъ страха. Когда жизнь скупа на счастье, надо пользоваться малѣйшими возможностями, чтобы уменьшить ея горечь. Счастливы тѣ, кто не нуждается въ этомъ искусствѣ!" Пассія Кривцова, Горсткина, обѣщала пріѣхать изъ Пензы погостить. По мѣрѣ того, какъ приближался срокъ ея пріѣзда, настроеніе Кривцова свѣтлѣло; Екатерина Ѳедоровна пользуется и этимъ: "Какъ онъ только нахмурится, я будто нечаянно и скажу: Елиз. Григ., кажется, хотѣла пріѣхать прежде 19-го; или: она обѣщала, кажется, здѣсь дней десять прожить". Другой разъ она съ нетерпѣніемъ ждала его возвращенія изъ Петербурга, мечтая съѣздить къ своему другу Чичериной въ Тамбовъ; но онъ, вернувшись, тотчасъ собрался ѣхать въ Пензу къ Горсткинымъ и "можетъ быть, потому, что долго не видѣлъ насъ", пишетъ Екат. Ѳед., предложилъ ей (женѣ) ѣхать съ нимъ; а она была больна, и дороги были отвратительны, да и какой видъ имѣлъ бы ея визитъ къ Горсткиной? Она обо всемъ промолчала и отговорилась только дурнымъ состояніемъ дорогъ; но съ тѣмъ вмѣстѣ она лишила себя, права проситься въ Тамбовъ. Суровое и, вѣроятно, презрительное обращеніе Кривцова сдѣлало ее робкою и съ другими; она чувствуетъ себя некрасивою, неумѣлою, никому не нужною; она убѣждена, что ея общество никому не можетъ быть интересно,-- и когда кто-нибудь изъ гостей случайно обнаружитъ къ ней не-банальное вниманіе,-- это ее трогаетъ и удивляетъ. Такъ, однажды ее замѣтилъ Е. А. Баратынскій, поэтъ. Это произошло въ 1833 году, когда она уже года четыре жила въ сосѣдствѣ Баратынскихъ; она часто бывала у нихъ, еще чаще принимала ихъ у себя, была дружна съ однимъ изъ братьевъ поэта и съ дамами, въ томъ числѣ съ его женою; характерно, что онъ такъ долго не замѣчалъ ея, и характерно, какъ она разсказываетъ этотъ случай. Къ обѣду съѣхалось у Кривцовыхъ много людей, въ томъ числѣ всѣ три брата Баратынскіе. Поэтъ почему-то былъ особенно ласковъ съ нею, за обѣдомъ сѣлъ возлѣ нея и много говорилъ съ нею, "такъ просто и естественно, что я не только не была запугана его превосходствомъ, но, напротивъ, чувствовала себя ободренной"; послѣ обѣда она пѣла съ однимъ изъ его братьевъ, и онъ былъ все такъ же ласковъ и не отходилъ отъ рояля, а уѣзжая на слѣдующій день, онъ сказалъ ей, что сдѣлалъ здѣсь очень пріятное знакомство, благодаря которому пріятно провелъ день.

XI.

Сергѣй Ивановичъ прибылъ въ Минусинскъ около 15 іюля. Здѣсь уже до него былъ поселенъ по просьбѣ родныхъ декабристъ восьмого разряда, сосланный первоначально въ Якутокъ, Семенъ Григорьевичъ Краснокутскій, бывшій оберъ-прокуроръ сената, дѣйств. стат. совѣтникъ, уже не молодой, болѣзненный человѣкъ. У него и поселился Кривцовъ, принятый имъ, какъ родной. Краснокутскій былъ холостъ, съ нимъ жила его старая тетка. Кривцовъ писалъ о немъ, что онъ пользуется общимъ уваженіемъ за кротость, ровность характера и мужество, съ которымъ онъ переноситъ свои страданія. То же самое говоритъ о Краснокутскомъ въ своихъ запискахъ А. Е. Розенъ.

Ровный, прекрасный климатъ Минусинска, гдѣ вызрѣваютъ даже дыни, арбузы и табакъ, на всякаго дѣйствуетъ благотворно,-- а Кривцовъ пріѣхалъ сюда ихъ Туруханска, да еще въ разгарѣ лѣта. Не удивительно, что онъ въ короткое время ожилъ тѣломъ и душою. Его письма дышатъ довольствомъ, почти счастьемъ. Первымъ дѣломъ онъ завелъ себѣ лошадь, полудикую, которую объѣздилъ и приручилъ. Весь день онъ копается въ саду и на огородѣ, поливаетъ цвѣты и овощи, кормитъ куръ, гусей и индѣекъ, ѣздитъ верхомъ, а вечеромъ гуляетъ, исхаживая верстъ по десяти; туруханская безсонница давно оставила его, здоровье значительно поправилось. Минусинскъ только года за четыре передъ тѣмъ былъ переименованъ въ городъ изъ села Минусы. Онъ и теперь представлялъ собою большую деревню. Въ немъ было съ десятокъ улицъ, застроенныхъ невысокими, опрятными деревянными домиками, красивая каменная церковь, гостиный дворъ съ колоннами, присутственныя мѣста. Жизнь въ Минусинскѣ шла мирная и спокойная. Интеллигенцію составляли чиновники -- окружной начальникъ, городничій, исправникъ, докторъ и др., большею частью, повидимому, хорошіе, добрые люди, радушно принявшіе въ свою среду ссыльныхъ декабристовъ; жили дружно и весело, устраивали вечеринки,-- обѣды, пикники. Декабристъ А. П. Бѣляевъ подробно описалъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ" тогдашній бытъ и общество Минусинска. Тотъ самый окружный начальникъ -- высшая мѣстная власть -- Александръ Кузьмичъ Кузьминъ, добрѣйшая душа и вполнѣ культурный человѣкъ, у котораго, по словамъ Бѣляева, каждый вечеръ собирались на бостонъ и ужинъ мѣстные интеллигенты, сталъ задушевнымъ другомъ С. И. Кривцова. Жили они съ Краснокутскимъ очень комфортабельно -- домъ былъ просторный и красивый, 5 человѣкъ прислуги, обѣдъ изъ пяти блюдъ. За лѣто Кривцовъ опять окрѣпъ, зима прошла легко и пріятно, а съ весны онъ снова занялся хозяйствомъ по саду и огороду. 26 августа 1830 года онъ пишетъ: "Теперь солю огурцы, грибы, наливаю наливку, и пр., и пр., и вообще исправляю должность домовитой хозяйки". А въ эти самые дни въ Тимофеевскомъ совершилось необыкновенное, неожиданное событіе: Анна Ивановна, наконецъ, рѣшилась отдать руку и сердце своему троюродному брату Ивану Николаевичу Кирѣевскому, который уже лѣтъ десять вздыхалъ по ней. Сообщая объ этомъ брату, она писала, что ей смѣшно подумать о своей свадьбѣ, но она всесторонне обдумала свое рѣшеніе, Jean -- хорошій человѣкъ и любитъ ее, а главное -- онъ клятвенно обѣщалъ не только не препятствовать ея поѣздкѣ въ Сибирь, въ случаѣ, если Сергѣй заболѣетъ, но даже сопровождать ее туда. Свадьба состоялась въ октябрѣ. Это было большой радостью для Вѣры Ивановны. Кирѣевскаго она знала съ его дѣтства, и любила. Молодые зажили въ Писканицѣ, и Вѣра Ивановна съ ними. Старушка была рада и за дочь, и за себя: "А то она (т.-е. Анна) съ угрюмымъ своимъ нравомъ меня бы свела съ ума и сама сошла, чего я навѣрное ожидала. Но теперь мой любезный Ванюшка совершенно насъ оживилъ. У насъ теперь въ домѣ.видно и слышно, что есть живые люди въ немъ, а прежде было совершенное подземелье мадамъ Радклифъ, и не проходило дня, чтобы я не плакала. Меня увѣряли, что я въ ипохондріи, что же мудренаго: довольно мнѣ грусти и настоящей, а тутъ еще прибавляютъ молчаніемъ, какъ рыбы въ водѣ, такъ поневолѣ будешь въ ипохондріи. Отчего же я теперь только и плачу предъ Господомъ, молю его о васъ, мои милые друзья, а больше никогда, ибо, пришедши изъ своей кельи, вижу лица покойныя; тотъ скажетъ слово, другой скажетъ, вотъ и пошло все ладно". А по вечерамъ, пишетъ она, читаемъ вслухъ по очереди, въ томъ числѣ и я на старости. "У насъ до сихъ поръ не было пути (это писано въ началѣ декабря), но мы это время провели въ своей семьѣ, право, безъ скуки. Истинно, мой другъ, ничто не можетъ быть пріятнѣе, какъ согласіе въ семействѣ. Молю Бога, чтобы таковая наша жизнь навсегда продолжилась".

Сергѣй Ивановичъ прожилъ въ Минусинскѣ два года съ лишнимъ. Въ сентябрѣ 1831 года ему пришлось разстаться съ Краснокутскимъ: послѣднему разрѣшено было ѣхать на воды въ Иркутскую губернію. Эта разлука была очень тяжела Кривцову; "надѣюсь,-- пишетъ онъ,-- что Всевышній по благости своей весною насъ опять соединитъ, и что путешествіе сіе принесетъ ему желаемую пользу". Краснокутскій не доѣхалъ до водъ: нездоровье его задержало въ Красноярскѣ, гдѣ онъ остался надолго. Чрезъ нѣсколько лѣтъ Розенъ видѣлъ его уже парализованнымъ, тѣнью человѣка; только въ 1841 году смерть освободила его отъ тяжкихъ страданій.

Кривцовъ недолго прожилъ одинъ въ Минусинскѣ.. 15-мъ ноября помѣчены сохранившіеся въ его бумагахъ шутливые стихи "На отъѣздъ въ Грузію Сергѣю Ивановичу Кривцову отъ А. Кузьмина". Онъ былъ переведенъ рядовымъ на Кавказъ опять по ходатайству матери передъ императрицей. 22 сентября ген. Потаповъ извѣщалъ Вѣру Ивановну, что Государь Императоръ, снисходя на ея просьбу, по свойственному его величеству милосердію, всемилостивѣйше повелѣлъ опредѣлить Сергѣя Кривцова въ 44-й егерскій полкъ, состоящій въ Кавказскомъ корпусѣ, "въ надеждѣ, что онъ въ полной мѣрѣ восчувствуетъ сію Монаршую милость и потщится оправдать оную своею усердною службою и безукоризненнымъ поведеніемъ". Вѣра Ивановна просила еще, чтобы Сергѣю дозволено было по пути на новое мѣсто заѣхать къ ней, дабы принять ея благословеніе; но на это въ письмѣ Потапова не было отвѣта. Послѣ отъѣзда Кривцова изъ Минусинска, Кузьминъ занялъ тотъ домъ, гдѣ жили Кривцовъ и Краснокутскій. Многолѣтъ спустя Кривцовъ вспоминалъ, какъ онъ стяжалъ благодарность минусинцевъ, построивъ на свой счетъ мостъ черезъ рѣку, стоимостью въ 20 рублей серебромъ; раньше моста не было, и телѣги не могли переѣзжать на другую сторону, а пѣшеходы съ рискомъ перебирались по трясущимся доскамъ {"Изъ дневника В. А. Муханова, 1856 г.", Рус. Арх., кн. 10, стр. 167.}. Другимъ вещественнымъ памятникомъ его пребыванія въ Минусинскѣ была нѣмецкая надпись на вывѣскѣ портного Трофимова: Trofim Dieb, коварно предложенная имъ и самодовольно принятая владѣльцемъ, какъ точный переводъ русскихъ словъ: "Трофимъ портной" {"Воспоминанія" А. Бѣляева, СПБ., 1882, стр. 284.}.

По зимнему пути Сергѣй Ивановичъ сравнительно быстро, меньше чѣмъ въ два мѣсяца, проѣхалъ безконечное пространство отъ Минусинска до Астрахани. Отсюда путь къ Тифлису былъ труденъ; читая его письма съ этой дороги, живо вспоминаются Лермонтовскіе "Тамань" и "Максимъ Максимычъ". Уже на самой Линіи миролюбивому Кривцову заткнули за поясъ огромный кинжалъ и надѣли шашку чрезъ плечо: тутъ и днемъ нельзя было ѣхать безъ оружія, а ночью никто не пускался въ путь. Отъ Екатеринограда двинулись уже караваномъ подъ прикрытіемъ значительнаго конвоя и двухъ орудій. Въ Редутъ-Кале онъ застрялъ почти на два мѣсяца: море было бурно, судна не ходили; онъ сильно скучалъ въ грязномъ мѣстечкѣ, просилъ отправить его сухимъ путемъ, но въ этомъ ему отказали, такъ какъ дорога была неспокойна. Добравшись, наконецъ, до Гагръ, гдѣ стоялъ его батальонъ, онъ заболѣлъ воспаленіемъ легкихъ и пролежалъ мѣсяцъ. Для поправки его перевели въ полковую штабъ-квартиру, въ Бамборы (въ Абхазіи); здѣсь, едва оправившись, онъ въ августѣ схватилъ желчную лихорадку, снова пролежалъ три недѣли, и еще долго послѣ этого лихорадка періодически возвращалась къ нему. Ближайшіе два года онъ провелъ въ бездѣйствіи, живя то въ Сухумѣ, то въ Бамборахъ, гдѣ обзавелся даже собственнымъ домикомъ въ двѣ комнаты съ кухней и терассой. Эта праздность его угнетала: не участвуя въ экспедиціяхъ, онъ лишался надежды на производство, а производство было для него единственнымъ путемъ къ освобожденію. Здоровье его было неважно, онъ очень постарѣлъ за эти годы. Большой радостью былъ для него пріѣздъ крѣпостного человѣка, присланнаго къ нему родными для услугъ: это была первая живая вѣсть отъ нихъ со времени разлуки. Лѣтомъ 1833 г. получилъ онъ изъ Моздока первое послѣ Сибири письмо отъ Захара Чернышева, который писалъ ему о своемъ производствѣ въ офицеры, о предстоящей своей поѣздкѣ въ отпускъ къ отцу -- и о смерти своей сестры, Александры Григорьевны Муравьевой. Кривцовъ съ самаго начала горевалъ о томъ, что опредѣленъ не въ артиллерію, такъ какъ этотъ родъ службы былъ ему всего болѣе знакомъ; и мать уже давно хлопотала о переводѣ его въ артиллерію. Дѣйствительно, по ея ходатайству Кривцовъ въ половинѣ 1834 года былъ переведенъ въ 20-го артиллерійскую бригаду, стоявшую на Линіи; это перемѣщеніе ставило его въ центръ военныхъ дѣйствій и открывало ему дорогу къ офицерству. Онъ писалъ матери, получивъ извѣстіе о своемъ переводѣ: "Я не въ силахъ выразить Вамъ, почтеннѣйшая матушка, тѣ чувства, которыя теперь тѣснятся въ груди моей. Безнадежность, покрывавшая мою будущность непроницаемымъ мракомъ, вдругъ исчезла, и въ первый разъ въ теченіе 9 лѣтъ какой-то внутренній голосъ шепчетъ мнѣ, что мы увидимся!" Въ Ставрополѣ, гдѣ стояла его новая бригада, его ждала новая радость: дочь его сестры Варвары но/вны,* Софья, только что вышла замужъ за М. Н. Бибикова, служившаго тоже въ Кавказскихъ войскахъ, и именно въ Ставрополѣ, адъютантомъ у ген. Вельяминова. Въ домѣ молодыхъ Сергѣй Ивановичъ нашелъ родной пріютъ на всѣ остальные годы своей кавказской службы. А въ Бамборы чрезъ нѣсколько дней по его отъѣздѣ ночью ворвалась толпа черкесъ и вырѣзала какъ разъ ту часть базара, гдѣ находился его домъ; ему бы не миновать было здѣсь смерти.

Отнынѣ началась для него дѣятельная военная жизнь -- участіе въ безчисленныхъ мелкихъ экспедиціяхъ, стычкахъ съ шапсугами, фуражировкахъ, преимущественно на пространствѣ отъ Ольгинскаго тетъ-де-понта до Геленджика и Абинска. Онъ многократно подвергался опасности, подъ нимъ убивали коня, имъ получилъ Георгія, ему, вмѣстѣ съ прочими нижними чинами, за одну изъ экспедицій было Высочайше пожаловано два фунта говядины, двѣ чарки вина и два рубля ассигнаціями; наконецъ осенью 1835 года онъ былъ произведенъ въ фейерверкеры, т. е. въ унтеръ-офицеры, а въ концѣ этого года Бибиковы, съѣздивъ въ Россію, осчастливили Вѣру Ивановну живымъ привѣтомъ отъ Сергѣя и разсказами о намъ. Въ промежуткахъ между экспедиціями Сергѣй Ивановичъ подолгу гостилъ у Бибиковыхъ въ Ставрополѣ или жилъ въ Екатеринодарѣ.

Два года продолжалась его боевая жизнь. Уже четыре года жилъ онъ на Кавказѣ, и за все это время ни Николай Ивановичъ, ни Павелъ, нѣсколько разъ пріѣзжавшій въ Россію, ни даже сестра Анна, не навѣстили его. Вѣрѣ Ивановнѣ такое путешествіе и подавно было не подъ силу.

Ей шелъ седьмой десятокъ; проведя всю жизнь въ Волховскомъ уѣздѣ, она боялась дальнихъ поѣздокъ, и даже къ Николаю въ Любичи не рѣшалась съѣздить. Но въ привычномъ кругу, на знакомой территоріи, она была весьма подвижна. Изъ дѣтей въ эти годы жили здѣсь: Анна Ивановна съ мужемъ въ Писканицахъ, Софья Лаврова въ Елецкомъ уѣздѣ и Лиза Сомова въ Одоевскомъ; четвертая дочь, Варвара Хитрово, жила въ Петербургѣ, гдѣ ея мужъ имѣлъ службу въ дворцовомъ вѣдомствѣ -- фуражмейстеромъ. Лавровъ былъ Елецкимъ предводителемъ; бездѣтная Софья, младшая въ семьѣ, веселая, открытая натура и умница, жила беззаботно, плясала и наряжалась. Полную противоположность ей составляла многодѣтная небогатая вдова Лиза, вѣчно озабоченная хозяйствомъ и воспитаніемъ дѣтей. Къ ней мать чувствовала особенную жалость и уваженіе. Въ 1833--34 гг. впрочемъ и Лизѣ уже жилось легче: дѣти подросли и были размѣщены по разнымъ столичнымъ учебнымъ заведеніямъ, частью на казенный счетъ, частью на средства сестеръ; при ней въ деревнѣ оставалась только одна 10-лѣтняя дочь. Дочери горячо любили Вѣру Ивановну, всячески заботились о ея покоѣ, часто наѣзжали къ ней. Вѣра Ивановна старалась не обидѣть никого изъ дочерей и ежегодно гостила у всѣхъ, а когда Лизинъ домъ опустѣлъ, она считала нужнымъ подольше гостить у Лизы, чтобы раздѣлить ея скуку. Съ годами Вѣра Ивановна привыкла къ этимъ разъѣздамъ -- они развлекали ее; поживъ долго въ одномъ мѣстѣ, она теряла свое обычное равновѣсіе и опять начинала много плакать о Сергѣѣ. "Матушка совсѣмъ не измѣнилась", пишетъ Софья, "только не такая уже охотница шлёндать изъ комнаты въ комнату, какъ прежде; впрочемъ, она очень благоразумна, и я очень довольна: съ тѣхъ поръ какъ она у меня, она совсѣмъ не плачетъ. Боюсь осени, пойдутъ дожди, не вздумала бы и она туда-же (т. е. "рюмить")... Ну, что-то Богъ дастъ, авось забудетъ; я ее чѣмъ-нибудь загодя позайму, анъ она и не увидитъ, какъ пройдетъ слякоть, а по зимѣ ей будетъ некогда -- я повезу ее къ Аннѣ". Ея постоянной квартирой была все-таки Писканица: здѣсь она жила больше всего. Мужъ Анны, Иванъ Николаевичъ, холилъ ее съ сыновней нѣжностью, да и строгая Анна въ сущности обожала мать. Въ 1833 году въ Писканицѣ былъ построенъ, въ немногихъ шагахъ отъ большого дома, крошечный флигелекъ для Вѣры Ивановны, всего изъ трехъ комнатъ: опальная, гостиная и дѣвичья. Здѣсь большую часть года и жила старушка, молилась Богу, вязала чулки, писала письма Сергѣю. Она была довольна своей жизнью, благодарила Бога за своей покой и за доброту къ ней Анны и ея мужа. Здоровье ея было хорошее, хотя она и дряхлѣла; только изрѣдка нападала на нее модная тогда болѣзнь -- гриппъ, или "грибъ", какъ она писала. Обычное свое состояніе она изображала такъ: "Когда и солнце свѣтитъ, а мнѣ все кажется пасмурно"; однако, случалось, она приходила и въ хорошее настроеніе, играла въ карты по вечерамъ со своими, и т. п. Такъ, въ апрѣлѣ 1833 года она описываетъ Сергѣю, какъ она "совсѣмъ развратилась": "У насъ есть сосѣдка, старушка такая-же, какъ я; она любитъ читать романы или, лучше сказать, ей читаютъ, ибо она не видитъ; и вышелъ новый романъ "Семейство Холмскихъ", она его и прислала Аннѣ читать, и я на Святой недѣлѣ, не хотѣлось вязать чулокъ, и взяла его посмотрѣть, и мнѣ онъ показался, такъ что весь прочла, чего я и не помню, когда дѣлала, и вдобавокъ обметала городочками себѣ оборочку на косыночку. Такъ видишь ли, мой другъ, какъ твоя матушка дурачится на старости. Однако-жъ. мой другъ, не очень этимъ огорчись, я вѣдь опять принялась за прежнюю свою работу, т. е. за чулокъ, а я рада буду, что ты, читавши мое занятіе, улыбнешься свободно". Въ это самое время другая такая же старушка, тетка Чаадаева, княжна Анна Михайловна Щер презрѣнныхъ благъ, а съ перваго же дня будетъ дѣлать карьеру, какая дастся, будетъ усердно добиваться и отличій, и прежде всего денегъ, и всяческихъ удобствъ, съ тѣмъ только отличіемъ отъ заурядныхъ карьеристовъ, что высокое сознаніе своего достоинства сообщитъ его аппетитамъ героическіе размѣры: гдѣ другой сталъ бы просить, какъ милости, онъ будетъ требовать, какъ должнаго, и гдѣ другой попросилъ бы малаго, онъ потребуетъ сразу солидный кушъ.

Даже нѣтъ надобности заглядывать впередъ: въ предѣлахъ самого дневника эта двойственность его мышленія и натуры обнаруживается какъ нельзя болѣе, ярко. Онъ съ презрѣніемъ говоритъ о дворахъ и царедворцахъ, не прощаетъ даже Гете его принадлежности къ скромному веймарскому двору, но самъ отнюдь не прочь войти хоть въ минутное общеніе съ князьями земли, притомъ безъ всякой особенной нужды. Проѣздомъ чрезъ Зальцбургъ онъ считаетъ нужнымъ сдѣлать визитъ баварскому наслѣдному принцу и остается у него обѣдать. Чрезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ въ Парижъ онъ представляется королю, герцогинѣ Ангулемской, графу д'Артуа и другимъ членамъ королевской фамиліи (король благодарилъ его за спасеніе французскихъ плѣнныхъ въ Москвѣ), а по вступленіи русскихъ войскъ въ Парижъ представляется Александру и ведетъ себя при этомъ такъ искусно, что царь уплачиваетъ за него, по представленному имъ реестру своихъ долговъ, 25.000 рублей. Эта подачка, да милостивое согласіе Александра отсрочить на нѣкоторое время его возвращеніе въ службу, повергаютъ его"въ умиленіе; ненависть къ "тиранамъ" забыта: "Вотъ мое положеніе съ государемъ, можно ли не любить его? Можно ли не посвятить ему до послѣдней капли крови всю жизнь свою?" Онъ жадно слушаетъ увѣренія Лагарпа о либеральныхъ наклонностяхъ Александра: "тѣмъ лучше: я твердо рѣшилъ только при этомъ условіи служить ему"; івъ другой разъ онъ заявляетъ, что при Александрѣ ему, повидимому, нечего бояться за свой либерализмъ, если же на престолъ вступитъ Константинъ,-- "я 24-хъ часовъ не останусь при немъ въ Россіи". Не вѣрьте ему: онъ усердно будетъ служить и при вовсе не либеральномъ режимѣ Александра въ 20-хъ годахъ, а позже и при Николаѣ, и еще отсюда же, изъ Парижа, онъ собирается на обратномъ пути въ Россію заѣхать въ Варшаву навѣстить вел. кн. Константина. Онъ ненавидитъ протекцію. 17 октября 1815 г. онъ пишетъ въ дневникѣ: "Былъ у Лагарпа. То, чего я опасался съ его стороны, вчера случилось. Онъ сказалъ мнѣ, что хочетъ рекомендовать меня государю, какъ человѣка, который можетъ быть ему полезенъ. Не говоря уже о томъ, что я не желаю ничьей протекціи,-- я буду безутѣшенъ, если онъ хоть въ малой мѣрѣ заподозритъ безкорыстіе услужливости, которую я ему оказывалъ. Я сказалъ ему, что я ищу и цѣню, какъ необходимое условіе моего счастія, только уваженіе честныхъ людей, а вовсе не милости дворовъ". Но когда три мѣсяца спустя Лагарпъ предложилъ ему составить для царя записку о Ланкастеровыхъ школахъ, онъ совсѣмъ не отказался отъ этого посредничества, а, напротивъ, возликовалъ: "Какое поприще открывается передо мною" и т. д. Та же исторія повторилась и съ гр. Каподистріей. Онъ счелъ нужнымъ сдѣлать послѣднему визитъ; двѣ недѣли спустя онъ пишетъ: "Г. Каподистрія уѣхалъ, не давъ мнѣ обѣщанной аудіенціи. Тѣмъ хуже, но не для меня. Я очень забочусь о своемъ счастіи и полагаю его прежде всего въ отсутствіи потребностей. Ясно, какъ мало я нуждаюсь въ какомъ-либо* министрѣ Его Величества". А по пріѣздѣ въ Россію, опираясь именно на это мимолетное знакомство, онъ начнетъ осаждать Каподистрія просьбами и домогательствами чисто-личнаго свойства и чрезъ него прекрасно устроитъ свои дѣла. Ему ничего не нужно,-- но такъ какъ онъ не любитъ отказывать себѣ, то ему всегда нужны деньги; онъ получаетъ деньги отъ матери, выпрашиваетъ у царя, и ему все-таки не хватаетъ; тогда онъ занимаетъ у знакомыхъ -- и какъ, занимаетъ! Спрашивалъ у одного, у другого, наконецъ, ему даютъ совѣтъ обратиться къ Воронцову; онъ отправляется къ Воронцову, тотъ встрѣчаетъ его объятіями, но насчетъ денегъ разсыпается въ извиненіяхъ; онъ обращается къ другимъ,-- одинъ русскій офицеръ даетъ ему 1800 р., но этого мало, онъ отправляется къ банкиру Лафитту, и т, д.; и все это онъ совершаетъ съ важностью, вполнѣ сохраняя чувство своего достоинства. Или въ другой разъ: узналъ онъ, что компанія русскихъ офицеровъ осадила богатаго соотечественника, знакомаго и ему,-- всѣ брали въ займы; Кривцовъ, разсказавъ объ этомъ въ дневникѣ, замѣчаетъ: "Всѣ берутъ, почему-бы и мнѣ не взять?" И взялъ, конечно. А на другой или третій день онъ отправляется благодарить благодѣтеля, и заставъ у него еще нѣсколько человѣкъ, пришедшихъ съ тою же цѣлью, какъ онъ, выражаетъ про себя благородное негодованіе: такія-де вещи должны бы дѣлаться между порядочными людьми не иначе, какъ письменно!

Такъ странно онъ былъ расколотъ надвое. Въ немъ мысль работала самочинно и вырабатывала или воспринимала извнѣ стройные принципы, безъ малѣйшаго сознанія о жизни, безъ малѣйшаго чувства своей отвѣтственности предъ жизнью. Онъ грѣшитъ совершенно наивно, потому что принципы для.него -- только предметъ созерцанія или пріятная и почетная собственность: садъ съ цвѣтниками, какъ я сказалъ; въ домѣ идетъ своя жизнь, часто неприглядная, а въ саду пріятно погулять и показать его другимъ. Но что всего удивительнѣе въ немъ, это полная безболѣзненность его раздвоенія. Его болѣзнью, правда, въ гораздо менѣе острой формѣ, страдала и страдаетъ донынѣ вся русская интеллигенція, но именно страдала, то есть болѣла душевно и мучилась этимъ внѣжизненнымъ цвѣтеніемъ своей мысли. Онъ-же, рекрутъ одного изъ первыхъ призывовъ, ничуть не страдалъ, напротивъ, чувствовалъ себя великолѣпно. Еще на первыхъ порахъ въ Женевѣ и Парижѣ, вслѣдствіе потрясенія, вызваннаго въ немъ ампутаціей ноги (какъ онъ самъ писалъ), бывали у него припадки нервной раздражительности, безпричинной тревоги, унынія. Но къ концу 1815-го года онъ вполнѣ окрѣпъ тѣлесно и духовно, чему, вѣроятно, много содѣйствовала вывезенная имъ въ сентябрѣ этого года изъ Лондона превосходная пробковая нога. Съ тѣхъ поръ онъ все время чувствуетъ себя безотчетно-счастливымъ. "Я ношу въ своемъ сердцѣ неизсякаемый источникъ счастія и наслажденія, я наслаждаюсь всѣмъ, каждый день доставляетъ мнѣ новыя радости независимо отъ событій и обстоятельствъ: то новая истина, то новое познаніе, то удачная фраза, то открытіе, /полезное для человѣчества. Я похожъ на дикаря, радующагося при видѣ всякой вещи, раньше ему незнакомой. Какъ влюбленный, открывъ глаза, жадно схватываетъ первую свою мысль, напоминающую ему о предметѣ его поклоненія, такъ я, просыпаясь, знаю, о чемъ думать, и день для меня всегда слишкомъ коротокъ". Онъ часто говоритъ объ этомъ. Онъ и вообще думаетъ, что человѣку не много нужно, чтобы быть довольнымъ своей участью,-- надо только имѣть каплю здраваго смысла. Онъ часто говоритъ также *о томъ, что ему все удается; девизомъ для своего герба онъ избираетъ: Semper felix. Каковъ онъ есть, онъ совершенно доволенъ собою. М-r Монтегри показалъ ему рукопись Франклина -- разсужденіе о ступеняхъ моральнаго совершенствованія, о способахъ его достиженія, и пр. Оно было писано Франклиномъ въ возрастѣ 24 лѣтъ. Кривцову въ это время было столько-же, и онъ пишетъ въ дневникѣ: "Онъ составилъ эти правила въ 24 года,-- я ихъ исполнилъ. Онъ любилъ философію, я обожаю ее; онъ былъ счастливъ, я ношу въ сердцѣ неизсякаемый источникъ счастія; наконецъ, я хочу отрѣшиться отъ всѣхъ потребностей и дать полный просторъ только одному желанію -- желанію быть полезнымъ людямъ!" Даже потеря ноги не мрачила его счастія; онъ писалъ по этому поводу: туристъ пораженъ видомъ Рейнскаго водопада, мимо котораго туземецъ проходитъ равнодушно; такъ все въ жизни -- дѣло привычки, но отъ тонкости нашихъ органовъ зависитъ, какое количество наслажденія мы извлекаемъ изъ каждой вещи.

Въ своемъ дневникѣ Кривцовъ послѣдовательно излагаетъ ходъ двухъ любовныхъ увлеченій, пережитыхъ имъ за границей. Любовь къ женщинѣ -- сильный реактивъ для мужчины. Кривцовъ весь раскрывается въ этомъ разсказѣ. Что онъ чувствовалъ и дѣлалъ, и какъ онъ повѣствуетъ о своихъ чувствахъ и поступкахъ,-- эти два ряда фактовъ прекрасно дополняютъ другъ друга.

Первая исторія разыгралась въ Женевѣ въ декабрѣ 1814 года. Его сердце было еще не совсѣмъ свободно: онъ недавно любилъ какую-то княгиню или княжну Каролину, вѣроятно, въ Вѣнѣ, откуда онъ ѣхалъ теперь; рана была еще свѣжа, когда въ Женевѣ онъ встрѣтилъ въ обществѣ дѣвушку изъ хорошаго дома по имени Amйlie. Она явилась какъ разъ во-время. Онъ совершенно не могъ жить безъ любви; за двѣ недѣли передъ тѣмъ, какъ воспылать къ ней, онъ началъ-было увлекаться одной хорошенькой дамой, которую однако принужденъ былъ оставить, убѣдившись въ ея кокетливости и равнодушіи къ нему. Въ Амаліи онъ нашелъ именно то, чего искалъ: томную женственность, даръ безпредѣльной преданности, а главное -- огромную склонность къ задушевнымъ изліяніямъ, долгимъ взглядамъ, нѣжнымъ рукопожатіямъ, въ чемъ, кажется, и состояло для него главное очарованіе любви. Она была не очень красива, но, по его словамъ, безконечно привлекательна естественностью и граціей всего существа. Влюбиться въ Амалію было для него дѣломъ нѣсколькихъ дней, что онъ и не замедлилъ констатировать: "Долженъ признаться, что я серьезно влюбленъ въ нее, и довѣріе, которое она мнѣ оказываетъ, еще болѣе воспламеняетъ меня". О женитьбѣ онъ разумѣется не думалъ: до того-ли было ему, безъ ноги, безъ средствъ, безъ опредѣленнаго занятія!. Увы, счастіе не для него! "Это -- иллюзія, разсѣивающаяся, какъ утренній туманъ. Мнѣ не вкусить блаженства на этой землѣ. Это горячее сердце, эта огненная душа, этотъ пылкій умъ угасли навсегда -- и до срока! Въ 23 года я долженъ, вѣроятно, отъ всего отказаться и жить только воспоминаніями. Это ужасно" (позднѣе, какъ мы знаемъ, онъ вмѣнилъ себѣ это самоотреченіе въ гражданскій долгъ). Тѣмъ не менѣе онъ усердно развиваетъ свой романъ. Столько пріятныхъ чувствъ! любовь наполняетъ, опьяняетъ, пожираетъ, уничтожаетъ и одновременно воскрешаетъ его; какое наслажденіе испытывать и дѣлить эту жизнь, источники которой, онъ думалъ, уже изсякли въ его сердцѣ! А сама Амалія -- какъ нѣжна, какъ скромна и робка! какъ пылко отдается она влеченію сердца вопреки всѣмъ страхамъ, обуревающимъ ее! Она начала писать его портретъ, это окончательно сблизило ихъ; она обѣщала ему вѣчную дружбу, а онъ клянется въ своемъ дневникѣ не пощадить жизни для ея счастія: большаго онъ не ищетъ. Съѣздивъ на два дня въ Лозанну, онъ едва могъ дождаться свиданія; зато какъ же онъ былъ вознагражденъ! Она не ждала его, когда онъ пришелъ. Онъ взялъ ее за руку, она пожала его руку и приложила ее къ своему сердцу: "Слышите, какъ оно бьется?" Въ глубокомъ волненіи онъ прижалъ ея руку къ своимъ губамъ,-- говорить онъ не могъ; наконецъ, оправившись,-- "Значитъ, вы мой другъ?" сказалъ онъ, сжимая ее въ объятіяхъ; "да",-- отвѣчала она тихимъ, но взволнованнымъ голосомъ.

Шесть недѣль тянулась эта исторія, не двигаясь впередъ: все тѣ-же сладкія романтическія бесѣды наединѣ, съ поцѣлуями и объятіями, тѣ-же условленныя вечернія встрѣчи въ обществѣ съ тайнымъ обмѣномъ влюбленныхъ взглядовъ,-- и наконецъ онъ уѣхалъ въ Парижъ, условившись съ ней о перепискѣ. Въ Парижѣ онъ еще долго вздыхалъ по ней и увѣрялъ себя, что онъ обожаетъ ее, что эта рана въ его сердцѣ никогда не заживетъ, что онъ несчастенъ навѣки; онъ писалъ ей и зналъ о ней изъ писемъ общихъ женевскихъ знакомыхъ, а въ маѣ 1815 года она прислала ему его портретъ и еще одну картину, висѣвшую въ ея комнатѣ, вѣроятно, нравившуюся ему, и подъ картиною было написано ея рукою: "Я буду слѣдовать за тобою всюду и лучше погибну, нежели разстанусь съ тобою". Онъ заперся тогда одинъ въ своей комнатѣ, и долго, со слезами на глазахъ, писалъ въ своемъ дневникѣ: "О, моя Амалія, о, мой единственный другъ, Маленъ былъ достойнѣе счастія, чѣмъ я, и въ самомъ дѣлѣ былъ счастливъ; онъ умеръ въ объятіяхъ своей возлюбленной. А я жалко растрачу свою жизнь вдали отъ тебя, вдали отъ тебя я закрою глаза, вдали отъ тебя перестанетъ биться это сердце, полное твоей добродѣтели и твоего очарованія, и холодныя души, безчувственныя сердца сложатъ въ гробъ мои холодные останки, не оросивъ ни единой слезою мой прахъ, а ты, прекрасный другъ, ты еще долго не будешь знать, что тотъ, кто любитъ тебя болѣе всего на свѣтѣ, уже не существуетъ!" По его образу жизни въ это самое время, по его интересамъ, совсѣмъ не видно, чтобы онъ страдалъ или вообще былъ углубленъ въ себя; напротивъ, онъ жилъ энергично и разнообразно, многое узнавалъ, каждый вечеръ проводилъ въ княжескихъ салонахъ, внимательно слѣдилъ за политическими событіями. Да и вообще сомнительно, любилъ-ли онъ когда-нибудь Амалію. Онъ любилъ сантиментальныя чувства, ту полноту, которую даетъ хотя бы надуманная влюбленность, любилъ интимныя бесѣды съ женщиной, словомъ, любилъ свои переживанія въ любви; это былъ тоже коррективъ къ разсудочности.

Еще цѣлый годъ онъ помнилъ Амалію. Подъ 7 декабря 1815 года въ его дневникѣ записаны такія характерныя строки: "Что до меня, то я люблю, я обожаю Амалію. Я беру первую попавшуюся женщину, когда нужда того требуетъ, а на женщинъ вообще смотрю просто какъ на людей". Амалія неизмѣнно фигурируетъ въ его мечтахъ о швейцарской идилліи, которую онъ собирается устроить себѣ въ случаѣ неудачи своихъ патріотическихъ замысловъ: Амалія, вмѣстѣ съ природой, книгами и кружкомъ друзей, украсятъ его тихій закатъ.

Онъ еще продолжалъ мысленно клясться въ вѣчной любви Амаліи, когда подвернулся ему другой случай, много рода.. Въ Парижѣ у знакомыхъ онъ встрѣтилъ хорошенькую и очень привлекательную молодую женщину, Генріету Рабюссонъ. Узнавъ, что она сдаетъ комнату, онъ рѣшилъ поселиться у нея, въ расчетѣ безъ труда добиться ея расположенія;, это была интрижка самаго незамысловатаго свойства. Генріета была пятый годъ замужемъ. Въ маленькомъ городкѣ Ганна, депаръ Алье, до сихъ поръ есть улица Рабюссонъ, а въ кабинетѣ мѣстнаго мэра виситъ портретъ генерала барона Жана Рабюссонъ. Этотъ Жанъ Рабюссонъ и былъ мужъ Генріеты. Восемнадцати лѣтъ, въ разгаръ войнъ революціи, сынъ мясника въ Ганна пошелъ въ военную службу и быстро выдвинулся необыкновенной храбростью, ловкостью и умомъ; сначала въ Рейнской арміи подъ начальствомъ Пишегрю, потомъ въ знаменитой "консульской гвардіи" онъ продѣлалъ всѣ походы революціи и Наполеона, былъ десятки разъ раненъ, почти искрошенъ при Эйлау (17 ранъ), дрался въ 1808 году въ Испаніи, въ 1809 въ= Германіи, въ 1812 въ Россіи, въ 1813 въ Саксоніи, и до послѣдняго часа вѣрою и правдой служилъ обожаемому императору, послѣ реставраціи ушелъ въ отставку, а во время Ста Дней снова сталъ подъ знамя Наполеона. Однако, когда Кривцовъ познакомился съ его семействомъ, Рабюссонъ уже служилъ Бурбонамъ: въ октябрѣ 1815 года онъ былъ назначенъ подполковникомъ второго конно-гренадерскаго полка королевской гвардіи. Онъ былъ женатъ съ 1811 года; одна изъ сестеръ Генріеты была за знаменитымъ живописцемъ Орасомъ Вернэ. Рабюсоону по долгу службы приходилось жить постоянно въ Версали, а Генріета съ мальчикомъ, лѣтъ трехъ, жила въ Парижѣ у двухъ незамужнихъ или вдовыхъ сестеръ. Генріета была, повидимому, значительно моложе мужа (Рабюссонъ родился въ. 1774 году).

Въ серединѣ января (1816 г.) Кривцовъ переѣхалъ въ квартиру Генріеты и ея сестеръ. Я уже упоминалъ, какой планъ обходнаго движенія онъ составилъ себѣ: сестры набожны, онъ разыграетъ комедію постепеннаго обращенія на нуть вѣры,-- это расположитъ ихъ въ его пользу, онъ же увѣритъ Генріету, что ей обязанъ своимъ обращеніемъ, и тогда она, конечно, не устоитъ. Немедленно по переѣздѣ на новую квартиру онъ приступилъ къ дѣлу: просидѣлъ у хозяекъ цѣлый вечеръ, читая имъ, по ихъ. предложенію, какую-то скучнѣйшую книгу "о человѣческомъ сердцѣ". Ночью, за дневникомъ, его взяло раздумье. Чортъ знаетъ, какъ глупо! Мнѣ нужно заниматься, а я зря трачу время; присутствіе тѣхъ двухъ сестеръ раздражаетъ, меня и усиливаетъ мое возбужденіе; къ тому же сегодня я, кажется, далъ промахъ: взялъ слишкомъ сантиментальный тонъ,-- эдакъ я стану смѣшонъ. Онъ даетъ себѣ слово -- чрезъ двѣ недѣли бросить затѣю, если къ тому времени не успѣетъ вполнѣ. Пришла ему на мысль и Амалія, но онъ успокаиваетъ ея тѣнь: "О, Амалія, я люблю другую, но это любовь преходящая, человѣческая, ты же по прежнему занимаешь первое мѣсто въ моемъ сердцѣ" -- и снова клятвы о томъ, что, отслуживъ родинѣ, онъ принесетъ свою свободу къ ея ногамъ.

Назидательныя чтенія продолжались,-- онъ предложилъ Генріетѣ объяснять ей сочиненія аббата Готье, въ, надеждѣ, что это сблизитъ ихъ. Генріета съ каждымъ днемъ нравится ему больше; она кротка, женственна, проста. Онъ проводитъ у хозяекъ почти всѣ вечера; онѣ. польщены тѣмъ, что онъ предпочитаетъ ихъ скромное общество великосвѣтскимъ салонамъ, и Генріета однажды выразила ему эту мысль. Онъ считаетъ комплиментъ заслуженнымъ только на половину, такъ какъ вѣдь имъ руководитъ корысть; впрочемъ, говоритъ онъ себѣ, безспорно самый выборъ дѣлаетъ мнѣ честь: онъ свидѣтельствуетъ о добромъ сердцѣ. Да и она вполнѣ заслуживаетъ любви, такъ что, если я и не достигну цѣли, все-таки я буду въ выигрышѣ, такъ какъ пріобрѣту дружбу прелестной женщины, которую тогда смогу еще больше уважать. Каждый разъ, уходя отъ нихъ, онъ чувствуетъ себя болѣе чистымъ; онъ ощущаетъ среди нихъ ароматъ добродѣтели, le parfum delа vertu; и это тоже немалый выигрышъ: "Я силюсь быть, лучше, чтобы понравиться имъ, и постепенно привыкаю къ этому. Такъ человѣкъ становится добродѣтельнымъ, вращаясь среди людей, внушающихъ любовь къ добродѣтели".

Однако дѣло подвигалось туго -- они все время видѣлись при свидѣтеляхъ, и онъ больше успѣвалъ въ добродѣтели, чѣмъ въ любви. Однажды вышла политическая размолвка: сестры были рьяныя легистилистки, а онъ далъ волю своему либеральному паѳосу; но въ тотъ же вечеръ онъ былъ утѣшенъ знаменательнымъ восклицаніемъ Генріеты; въ пылу спора она сказала: "теперь я понимаю, что изъ-за политическихъ взглядовъ можно даже развестись съ мужемъ". Этотъ многообѣщающій намекъ распалилъ его;, два дня спустя онъ уже пишетъ: "вотъ оно опять, это проклятое чувство, которое столько разъ возмущало мой покой; да, я люблю!" Отнынѣ онъ уже все время говорить о любви, не стѣсняясь призрака Амаліи. Онъ становится нетерпѣливъ, особенно послѣ того, какъ она на денекъ съѣздила къ мужу,-- добивается свиданія наединѣ, ищетъ объясненія. Чрезъ три недѣли послѣ начала онъ уже не владѣетъ собою; добродѣтель забыта, грѣшная страсть его мучитъ, и снова, какъ годъ назадъ съ Амаліей, онъ упивается полнотою и силою своихъ чувствъ, о чемъ не безъ самодовольства распространяется въ своемъ дневникѣ. Онъ преслѣдуетъ Генріету, настигаетъ ее у знакомыхъ и, пользуясь темнотою, беретъ ее за руку, она жметъ его руку и говоритъ ему о своей симпатіи къ нему; въ присутствіи сестеръ онъ мимоходомъ бросаетъ намеки, которые только она можетъ понять, ищетъ ея взглядовъ, такъ что она со страхомъ переводитъ глаза на сестеръ -- не замѣтили ли онѣ. Наконецъ, потерявъ терпѣніе, не спавши наканунѣ всю ночь, онъ рѣшается идти напроломъ. Онъ сошелъ въ садъ, бывшій при домѣ; его цѣль была -- привлечь ее къ окну, и его ожиданіе оправдалось; съ первыхъ же словъ она сообщила ему, что откладываетъ свою поѣздку въ Версаль (она опять собиралась навѣстить мужа). Это извѣстіе сильно ободрило его; онъ хочетъ проникнуть въ ея комнату, она запрещаетъ ему, онъ настаиваетъ, и наконецъ, при содѣйствіи маленькаго Альфреда, добивается своего, входитъ къ ней, изъясняется въ любви, и -- о, счастье! убѣждается, что и она его любитъ. Правда, вначалѣ она была испугана, отняла у него свою руку, но онъ увлекъ ее своей пылкостью, и подъ конецъ уже онъ цѣловалъ ея руки, она жала его руку. Бѣдная женщина, повидимому, серьезно страдала; она увлеклась, и боялась своего чувства, и въ то же время жалѣла Кривцова. Она умоляла его подумать, какъ опасна можетъ быть для нихъ эта страсть; даже и ему стало жаль ея: онъ пишетъ въ дневникѣ, что рѣшилъ не употребить во зло ея довѣрчивости: "я хочу быть всѣмъ обязанъ только жару ея собственной страсти". Эдакій гурманъ!

А на слѣдующій день, тутъ какъ тутъ -- мужъ пріѣхалъ изъ Версали, съ самаго утра. Въ сердцѣ Кривцова адъ, его чувства напряжены, какъ тетива; днемъ у него урокъ греческаго языка -- онъ почти не слушаетъ, на лекціи Андріе по психологіи онъ не можетъ принудить себя ко вниманію. Наконецъ, мужъ уѣхалъ, стало легче. Теперь дѣло быстро пошло къ развязкѣ; но въ ту самую минуту, когда оставался только шагъ до побѣды, Кривцовъ вдругъ, какъ Подколесинъ, стремглавъ кинулся -- только не въ окно, а въ пучину добродѣтели. Онъ попросилъ свиданья, она не только согласилась, но даже приблизила срокъ; онъ провелъ съ нею наединѣ два часа, и тутъ-то, послѣ свиданья, озарила его эта мысль. "Какъ искренно она говорила со мною! И я обману ея довѣріе? Боже, мои глаза открываются, мое сердце опять стало доступно добродѣтели, оно слышитъ ея голосъ. Мнѣ смутить покой, нарушить счастье этого небеснаго созданія? мнѣ внести разстройство въ эту семью, принявшую меня такъ гостепріимно? Нѣтъ, нѣтъ! Страсть моя велика, но что же и есть добродѣтель, какъ не жертва долгу? Она предлагала мнѣ свою дружбу, завѣряла меня въ уваженіи мужа, она умоляла меня не губить ее. И я употреблю во зло ея довѣрчивость? О, небо! это твой голосъ! Да, я добродѣтеленъ, сладость такого поступка вознаграждаетъ меня... Я знаю всю цѣну моей жертвы, но меня поддерживаетъ добродѣтель, ея дыханіе меня живитъ -- я достоинъ дружбы Генріеты!".

Нѣтъ никакого сомнѣнія (это видно будетъ и изъ дальнѣйшаго), что Кривцовъ не любилъ Генріеты, а былъ только возбужденъ страстью къ ней. Его добродѣтельное рѣшеніе было вызвано прежде всего страхомъ: юнъ увидѣлъ, что молодая женщина не на шутку влюблена, и это его обезпокоило; да и мужъ былъ слишкомъ на-лицо; свяжешься, потомъ не выпутаешься,-- или, какъ говорилъ Подколесинъ: "однако-жъ, что ни говори, а какъ-то даже дѣлается страшно". Но характерно, чѣмъ онъ себя обуздалъ: добродѣтелью; сознавать себя добродѣтельнымъ было для него такъ сладко!

Разумѣется, плотина не выдержала и трехъ дней. Три дня послѣ рѣшенія онъ былъ грустенъ, ничего не могъ дѣлать, не находилъ себѣ мѣста, и каждый вечеръ проводилъ у сестеръ. Онъ не устоялъ, чтобы не похвастать: улучивъ минуту, онъ сказалъ Генріетѣ, что пріобрѣлъ новое право на дружбу всѣхъ честныхъ людей,-- но не сказалъ, чѣмъ. Потомъ онъ самъ нашелъ, что это было плоско. Чрезъ два дня онъ опять имѣлъ съ нею двухчасовое свиданіе, и добродѣтель поколебалась; онъ размышляетъ о томъ, какъ хороша была бы жизнь, если бы можно было любить безпрепятственно. Генріета, повидимому, уже готова была сдаться: "Какъ она предается, прелестная! какая довѣрчивость! какъ я торжествую надъ всѣми сомнѣніями въ душѣ моей маленькой святоши!" Были и объятія, и она напомнила ему Амалію, когда спросила: не дурно ли это? Спустя нѣсколько дней ей пришлось поѣхать къ мужу на нѣкоторое время. Кривцовъ крѣпился-крѣпился, и въ одно прекрасное утро явился въ Версаль. Мужъ скоро ушелъ, они остались одни; она была испугана и взволнована; произошелъ рѣшительный разговоръ: она говорила о томъ, какъ она несчастна, полюбивъ его, но что она не можетъ измѣнять своему долгу и потому рѣшила подавить въ себѣ страсть. Онъ спросилъ, чего она требуетъ отъ него, она въ отвѣтъ: чтобы мы больше не видались; тогда онъ, "увѣренный въ результатѣ", какъ онъ пишетъ въ дневникѣ, "притворился" (это тоже его слово) омертвѣлымъ отъ горя: закрылъ лицо руками, проговорилъ прерывающимся голосомъ: Vous serez obéie, Madame, и когда она взяла его руку и прижала къ своему сердцу -- оно сильно билось,-- онъ отнялъ свою руку. Потрясенная его видомъ и раздирающимъ молчаніемъ, она со слезами принялась успокаивать его, отказалась отъ своего требованія и просила только, чтобы онъ ее пощадилъ,-- а онъ продолжалъ сосредоточенно молчать, "изображая страданіе". Потомъ онъ осматривалъ городъ, потомъ обѣдали, мужъ занималъ ихъ разсказами о своихъ походахъ и ранахъ; потомъ она на минутку спровадила мужа, и они обнялись, а вечеромъ полилъ проливной дождь, мужъ приглашалъ его ночевать у нихъ, но она не хотѣла этого, и онъ уѣхалъ.

Дальше пошло все такъ-же. Два дня спустя онъ опять пріѣхалъ въ Версаль, отвелъ подозрѣнія мужа какой-то выдумкой и пробылъ три часа, причемъ она впервые сама поцѣловала его. Потомъ она вернулась въ Парижъ, онъ бросилъ въ почтовый ящикъ письмо къ ней и радовался: "Какъ удобна такая домашняя почта! Это прелесть". Она отвѣчала ему холодно, тоже письмомъ; за это онъ рѣшилъ наказать ее: сказался больнымъ, легъ, ничего не ѣлъ, кромѣ бульона: "у меня планъ на три дня" -- онѣ будутъ думать, что онъ очень боленъ, и она узнаетъ объ этомъ. Она въ самомъ дѣлѣ узнала и была печальна, особенно когда онъ при встрѣчѣ обошелся съ нею холодно; онъ опять написалъ ей письмо, очень холодное -- "мнѣ жаль ее огорчать, но надо ее проучить,-- это. будетъ на пользу"; и точно, она отвѣчала ему съ нѣжностью, извиняясь и приглашая зайти къ ней. Роли давно перемѣнились; теперь она горѣла, ревновала его къ памяти Амаліи и Каролины, упрекала его, что онъ такъ веселъ, жаловалась, что онъ мало ее любитъ, и вмѣстѣ запрещала себя любить. А онъ, видя ея страсть, становился все холоднѣе и находилъ, что она не вытѣснила изъ его сердца Амалію. Свиданій онъ теперь имѣлъ сколько угодно, вообще дѣло дошло до того, что для окончательнаго успѣха ему недоставало только случая, котораго, конечно, не долго пришлось, бы ждать. А онъ и хотѣлъ, и трусилъ; то онъ цинично заявляетъ, что не хочетъ толкнуть ее къ послѣднему шагу ложными увѣреніями, потому что желаетъ "ощущать, насколько возможно, прелесть добродѣтели даже въ самомъ порокѣ", то опять, послѣ того, какъ она на колѣняхъ умоляла его о пощадѣ,-- сурово рѣшаетъ отказаться отъ нея, и тогда опять -- "о, добродѣтель, сколь сладостно пожинать твои плоды", и прочее. Такъ тянулись недѣли; онъ пишетъ уже откровенно: "Теперь я безъ сомнѣнія могъ бы до'биться всего, но стоитъ ли? за минутное удовольствіе пришлось бы, можетъ быть, заплатить, безчисленными непріятностями". Онъ тяготится ею, хотѣлъ бы уже быть внѣ Парижа: "это мнѣ надоѣло". Генріета, тѣмъ временемъ переѣхавшая отъ сестеръ на другую квартиру съ мужемъ, бѣдняжка, слегла отъ огорченія. Онъ навѣщаетъ ее, убѣждаетъ быть благоразумной и даетъ обѣщанія, "о которыхъ самъ знаетъ, что не можетъ ихъ исполнить": у него уже все приготовлено къ отъѣзду. Она узнаётъ объ его отъѣздѣ, и не отъ него, только за 4--5 дней, и пишетъ ему письмо. Наконецъ, онъ приходитъ къ ней прощаться, находитъ ее все еще въ постели; она сдерживаетъ себя при мужѣ, Кривцовъ съ разрѣшенія мужа обнимаетъ ее -- ея щеки влажны, и мужъ, провожая его, говоритъ ему, что она плакала. Зачѣмъ юнъ мучилъ бѣдную женщину? зачѣмъ разрушилъ ея покой, можетъ быть, надолго, можетъ быть, навсегда? Нечего говорить, что онъ не огорченъ разлукой съ нею, напротивъ -- радъ, что развязался; но хоть бы одно слово сожалѣнія о ея горѣ и ея судьбѣ! Она останется для него только воспоминаніемъ о пріятномъ эпизодѣ его жизни, о женщинѣ, "которая утѣшила, меня въ потерѣ Амаліи и бросила нѣсколько цвѣтковъ на мой жизненный путь".

Такъ странно сочетались въ Кривцовѣ разсудочность и чувствительность, не проникая одна другую, а чередуясь изо дня въ день или механически слипаясь въ одномъ моментѣ, какъ слои картона. Секретъ въ томъ, что обѣ были наносныя -- и разсудочность и чувствительность: пышные оранжерейные цвѣты съ слабыми корнями.

А подъ холеными цвѣтами была русская почва, было-то, что мы отчасти уже видѣли и чего еще больше увидимъ: былъ врожденный большой эгоизмъ и барство, требующее себѣ широкаго размаха, былъ сильный, властный, крутой нравъ съ замашками самодура и взрывами дикаго бѣшенства.

Но культура ума все-таки не прошла безслѣдно для Кривцова. По возвращеніи въ Россію онъ сразу и по праву займетъ здѣсь видное мѣсто въ передовомъ ряду образованнаго общества. Пусть идеи, убѣжденія, усвоенныя имъ на Западѣ, будутъ имъ тотчасъ выброшены за бортъ, но западная выучка развила и обогатила знаніями его прирожденный большой умъ, дала ему широкій и просвѣщенный кругозоръ; она прочно привила ему умственный интересъ и вкусы культурнаго человѣка, такъ что онъ уже до конца своей жизни не станетъ равнодушенъ къ книгѣ, къ мысли, къ искусству, и никогда не погрязнетъ въ пошломъ и неряшливомъ бытѣ тогдашняго русскаго дворянства; наконецъ, и это было, можетъ быть, самымъ цѣннымъ вкладомъ въ русскую жизнь, культура укрѣпила въ немъ его, тоже, кажется, врожденное, чувство своей личности. Онъ говоритъ однажды, что его любимое время для прогулокъ -- сумерки, потому что никогда такъ ясно не ощущаешь своего "я". Это очень важная черта, общая ему, "прочемъ, со всѣми развитыми людьми его поколѣнія: онъ любитъ жить внутри себя и чувствуетъ себя внутренно богатымъ. Оттого онъ такъ любитъ и свою умозрительную работу, и свои эмоціи, и оттого такъ ребячески хвастаетъ своими умственными принципами: они дѣйствительно непосредственно радуютъ его. Отсюда же и его высокое чувство своего достоинства и своей общественной цѣнности, выражавшееся, между прочимъ, въ его неумѣренной притязательности. Какъ ни лакомъ онъ позднѣе до власти, почестей, денегъ,-- онъ способенъ унижаться ради нихъ только до извѣстнаго предѣла; онъ вымогаетъ милости съ гордо поднятою головою, а когда замѣтитъ, что его достоинству грозитъ серьезный уронъ, онъ найдетъ въ себѣ силу порвать унизительныя цѣпи и зажить независимо. Все это мы увидимъ дальше.

А теперь еще два слова о Генріетѣ. По волѣ случая, въ то самое время, когда я въ Москвѣ писалъ эти страницы о ея романѣ съ Кривцовымъ, гдѣ-то во Франціи подполковникъ Дюваль работалъ надъ біографіей ея мужа. Эта біографія вышла въ 1911 году; въ ней говорится и о Генріетѣ. Въ февралѣ 1912 года случайно просматривая свѣжую книжку "La Nouvelle Revue", я съ удивленіемъ встрѣтилъ здѣсь имя: Henriette Rabusson, née Pujol: это былъ пересказъ той біографіи ея мужа. Отсюда и заимствованы приведенныя выше свѣдѣнія о Рабюссонѣ. Здѣсь же сообщается, что Рабюссонъ дожилъ до 1848 года, что ихъ сынъ былъ военнымъ, что небезызвѣстный современный французскій писатель Анри Рабюссонъ, чьи романы изъ года въ годъ печатаются въ "Revue des Deux-Mondes",-- внукъ Генріеты, и что ея правнукъ, лейтенантъ въ 25-мъ драгунскомъ полку, только что женился на внучкѣ Коримзара, лейбъ-медика великаго Наполеона {Книга Дюваля озаглавлена: Les levées départementales dans l'Allier 2 vol., éd. Plon-Nourrit, Paris, 1911--1912; статья въ "La Nouvelle Revue", No 100, 15 Février 1912.-- Gilbert Stenger, Un bourbonnais célèbre. Le général baron Jean Rabusson.}.

М. Гершензонъ.

"Современникъ". Кн. VII. 1912

30 іюня, не поняла, конечно, что значитъ ссылка въ Туруханскъ; она была счастлива снова увидѣть его почеркъ. Но одно она поняла: что наступилъ послѣдній актъ его жизни, его послѣдній /безвозвратный путь: на послѣдней страницѣ его письма она написала своимъ дрожащимъ почеркомъ четыре старинныхъ стиха:

О, край родной, поля родныя!

Мнѣ васъ ужъ болѣ не видать!

Васъ, гробы праотцевъ святые,

Изгнаннику не обнимать!

Еще въ декабрѣ Сергѣю были посланы изъ Тимофеевскаго 500 руб. денегъ и 20 картузовъ табаку "Гишаръ", который, "помнится", онъ курилъ; потомъ шили бѣлье и платье, мать навязала носковъ, -- но и деньги, и вещи онъ получилъ уже долго спустя. Въ Красноярскѣ онъ пробылъ до конца мая. 2 іюня онъ писалъ уже изъ Енисейска, что благополучно прибылъ туда со своими двумя товарищами, Аврамовымъ и Лисовскимъ, сухимъ путемъ, а сейчасъ съ ними же отправляется дальше, въ огромной крытой лодкѣ внизъ по Енисею -- въ Туруханскъ, "гдѣ на всегда суждено мнѣ проститься со всѣми возможными путешествіями". Онъ пишетъ сестрѣ въ этомъ письмѣ, что изъ Читы до Иркутска онъ ѣхалъ съ Захаромъ Чернышевымъ; они надѣялись, что ихъ поселятъ вмѣстѣ, -- на ихъ разлучили. "Тебѣ дружба наша извѣстна и потому легко можешь судить, какъ тяжело было мнѣ съ нимъ разставаться. Я не въ состояніи, милая сестра, описать тебѣ всѣ ласки, которыми они (т. е. З. Чернышевъ, его сестра А. Г. Муравьева и Никита Муравьевъ) меня осыпали, какъ угадывали и предупреждали они мои малѣйшія желанія. Пожалуйста, если ты увидишь кого изъ ихъ семейства, то изъяви имъ мою благодарность. Александрѣ Григорьевнѣ напиши въ Читу, что я назначенъ въ Туруханскъ, и что всѣ льды Ледовитаго океана никогда не охладятъ горячихъ чувствъ моей признательности, которыя я никогда не перестану къ ней питать. Я ѣду отсюда въ Туруханскъ, почти на границу обитаемаго міра, гдѣ льды и холодъ, подобно Геркулесовымъ колоннамъ, положили предѣлы человѣку и говорятъ: nec plus ultra".

20-го іюня 1828 пода, послѣ 17-ти-дневнаго плаванія, Кривцовъ съ товарищами прибыли въ Туруханскъ. Въ іюлѣ мать писала ему: "Я знаю, мой другъ, что тебѣ хотѣлось имѣть мой портретъ, то я познакомилась съ князекъ Дмитріемъ Борисычемъ Голицынымъ. Онъ мнѣ сказалъ, что онъ тебя зналъ въ Петербургѣ. Такъ онъ хорошо рисуетъ и обѣщалъ меня списать, совершенно для тебя, моего друга; будетъ стараться какъ можно похоже написать и съ 23-го числа сего мѣсяца начнетъ, и какъ скоро кончитъ, такъ и пришлю. Какъ бы я желала, мой другъ, имѣть твой, но теперь и думать невозможно, бывши въ такомъ необитаемомъ мѣстѣ; тамъ, я думаю, не только артисты есть, но даже и людей мало".-- Это дѣло разстроилось. Голицыну пришлось спѣшно уѣхать, и портрета онъ не написалъ; но меньше чѣмъ черезъ мѣсяцъ въ Тимофеевскомъ былъ полученъ отъ А. Г. Муравьевой портретъ Сергѣя, писанный въ Читинскомъ острогѣ Н. А. Бестужевымъ. Этотъ портретъ цѣлъ понынѣ въ своей старинной рамкѣ. Если подумать, какъ много въ теченіе долгихъ лѣтъ разлуки смотрѣли на него со слезами глаза матери,-- кажется, что въ немъ осталась частица ея души.

Далекій, не-русскій край, куда безсмысленная жестокость загнала Кривцова съ товарищами, безпримѣрно суровъ и печаленъ. Тамъ въ восьмимѣсячную жестокую зиму день длится не болѣе трехъ-четырехъ часовъ, а по ночамъ на небѣ горитъ и ширится, мѣняя краски, сѣверное сіяніе, и время кажется людямъ одной безконечной ночью; все мертво въ природѣ, только пурга вдругъ закружитъ свой бѣшеный пиръ и бушуетъ день, два, три, пока не выбьется изъ силъ и замретъ на короткій отдыхъ. Весною и осенью тамъ непрерывно свирѣпствуютъ вѣтры, смѣняя снѣгъ дождемъ и распространяя убійственную мглу, а въ короткое жаркое лѣто почти нѣтъ ночей, только двухчасовыя сумерки, когда солнце блѣднымъ шаромъ спускается къ горизонту; тогда воздухъ нестерпимо тяжелъ отъ гнилыхъ болотныхъ испареній, и миріады комаровъ отравляютъ жизнь человѣку. Зимой здѣсь свирѣпствуетъ скорбутъ, лѣтомъ горячка, натуральная оспа не переводится среди инородцевъ. Самый Туруханскъ расположенъ въ устьѣ рѣки Турухана на безпредѣльной равнинѣ, среди гнилыхъ болотъ, въ 1084 верстахъ отъ ближайшаго города -- Енисейска. Онъ возникъ изъ зимовья, построеннаго казаками въ началѣ XVII столѣтія. Когда-то здѣсь процвѣтала торговля пушниной, но съ теченіемъ времени край обѣднѣлъ, и Туруханскъ пришелъ въ упадокъ; въ 1822 году онъ былъ переименованъ изъ окружного города въ заштатный, и съ тѣмъ вмѣстѣ, по выраженію мѣстнаго исторіографа, "какъ бы закрылись всѣ жизненныя его силы: строенія начали разрушаться, народонаселеніе отъ разныхъ причинъ умалилось, и среди его появилась бѣдность; торговая дѣятельность почти прекратилась" {П. И. Третьяковъ, "Туруханскій край, его природа и жители". СПб., 1871, стр. 145.}. Кривцовъ засталъ Туруханскъ уже обезлюдѣвшимъ, полуразрушеннымъ; изъ 60 избъ треть была брошена за ветхостью, около 25 являли доказательство лѣни и выносливости обитателей, которые, несмотря на лютость здѣшней зимы, продолжали жить въ этихъ полуразвалившихся лачугахъ, и только около 15 можно было по нуждѣ признать годными для жилья. Единственная кривая улица была даже въ разгарѣ лѣта такъ топка, что если бы не узкіе мостки, по которымъ непривычному человѣку приходилось съ трудомъ балансировать, то нельзя было бы перейти изъ дома въ домъ. Населеніе Туруханска составляли главнымъ "образомъ казаки, жившіе здѣсь, какъ и всюду въ Сибири, своими домами: они получали небольшое жалованье и провіантъ и употреблялись для всевозможныхъ административныхъ надобностей: возили почту, доставляли хлѣбъ, смотрѣли за мѣстными магазинами, изъ которыхъ продавался хлѣбъ инородцамъ. Ихъ было въ Туруханскѣ до сотни, но такъ какъ большинство всегда были раскомандированы, то въ городѣ рѣдко оставалось изъ нихъ и 15 человѣкъ; если прибавить къ нимъ еще около 30 мѣщанъ, то этимъ и ограничивалось все взрослое мужское населеніе. Въ здѣшнемъ климатѣ, гдѣ ртуть стоитъ выше нуля не болѣе 60 дней въ году, хлѣбопашество невозможно; даже ячмень не успѣваетъ вызрѣть, капуста не можетъ завязать кочня; въ жалкихъ огородахъ сажаютъ только рѣпу, рѣдьку, свеклу да картофель. Рыбы въ Туруханскѣ ловилось мало, по отсутствію удобныхъ мѣстъ для рыбной ловли, звѣря тоже по близости нѣтъ, или русскіе поселенцы не умѣли охотиться за нимъ; и жили они въ праздности, нищетѣ и безпробудномъ пьянствѣ, перебиваясь казеннымъ пайкомъ. О степени ихъ культурности легко судить по одному сообщенію, которое дѣлаетъ въ своей книгѣ "Енисейская губернія" (1835 г.) А. П. Степановъ, бывшій енисейскимъ губернаторомъ какъ разъ въ то время, когда здѣсь жилъ Кривцовъ: "Въ Туруханскѣ есть одно замѣчательное озеро. Оно наполнено отвратительными вшами, которыя, такъ сказать, кишатъ въ немъ. Не смотря на то, жители, по лѣности ѣздить на Туруханъ, протекающій въ 4 верстахъ отъ посада, или на озеро, въ ближайшемъ разстояніи отъ него лежащее, черпаютъ воду изъ сего озера для обыкновеннаго употребленія, процѣживая только ее черезъ ветошку; а чтобъ очистить желудокъ, пьютъ ее съ самыми насѣкомыми. Одно изъ нихъ, увеличенное въ Доландовъ микроскопъ, обнаруживало хоботъ" {А. П. Степановъ, "Енисейская губернія". СПБ. 1835, ч. I, стр. 159; о цѣлебныхъ "свойствахъ этой воды см. М. Ѳ. Кривошапкинъ, "Енисейскій округъ и его жизнь", СПб., 1865, т. I, стр. 308--309. Вообще, о тогдашнемъ Туруханскѣ -- И. Пестовъ "Записки объ Енисейской губерніи Восточной Сибири, 1831 года", М. 1833, гл. VII: "Туруханскъ, заштатный городъ".}.

Кривцовъ, Аврамовъ и Лисовскій наняли сообща одну небольшую комнату и принялись заводить хозяйство. Денегъ у нихъ было мало,-- только то, что привезъ съ собой Кривцовъ, потому что Аврамовъ и Лисовскій ничего не получали отъ родныхъ; и все время, что Кривцовъ оставался въ Туруханскѣ, они жили вмѣстѣ и на его средства {Аврамовъ былъ родомъ изъ Веневскаго уѣзда Тульск. губ., Лисовскій -- изъ Кременчуга; у перваго былъ живъ. отецъ, у второго мать, и тотъ, и другая, по словамъ Кривцова, люди бѣдные.}. Не успѣли оглянуться, не успѣли даже какъ-нибудь размѣститься въ тѣснотѣ, какъ прошло лѣто; да оно и всего состояло изъ 10 или 12 теплыхъ дней, къ тому же комары и мошки съ непривычки сильно донимали. Съ 8 августа начались морозы, задули порывистые вѣтры, нанося холодный дождь со снѣгомъ. Оставаться въ убогой лачугѣ на зиму было нельзя; въ началѣ сентября наши трое поселенцевъ наняли за сравнительно дорогую цѣну лучшій въ Туруханскѣ домъ, состоявшій изъ двухъ маленькихъ комнатъ и кухни. Хотя и здѣсь не было у каждаго своей комнаты, но по крайней мѣрѣ каждый имѣлъ свой столъ: они и этого удобства уже два года не знали. Купили они на зиму нѣсколько коровъ -- одну на молоко, остальныя на убой. Деньги были на исходѣ, а изъ дому даже писемъ не было. Почта приходила и уходила по разу въ мѣсяцъ, и Кривцовъ регулярно каждое 5-е число отправлялъ письмо. Онъ довольно подробно описывалъ Туруханскъ и мѣстныя условія жизни, ничего не утаивая, но въ спокойномъ тонѣ, иногда съ шуткою, чтобы не напутать мать. Впрочемъ, онъ дѣйствительно относился къ своему положенію стоически. Жалуясь на неполученіе писемъ изъ дому, онъ прибавляетъ: "Впрочемъ, судьба такъ странно и своевольно со мною играетъ, что, мнѣ кажется, довольно, чтобъ я сильно чего пожелалъ, чтобъ именно того не случилось. Такъ часто былъ я обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ, что теперь, lassé de tout, même de l'espérance, я пересталъ желать и ожидать, а просто живу со дня на день. Жизнь такая, хотя и указана намъ Евангеліемъ, но признаюсь, что настоящее (не только мое, но даже пріятное) безъ будущаго -- вещь весьма скучная. Впрочемъ, я не люблю мыслей такого рода и всячески стараюсь отстранять ихъ отъ себя". И по другому поводу онъ пишетъ: "Переставъ ожидать и желать, я купилъ себѣ тѣмъ право не страшиться будущаго".

Онъ оставался въ Туруханскѣ безъ писемъ три мѣсяца; наконецъ, 20 сентября сразу пришло два письма изъ Тимофеевскаго -- отъ начала и середины іюля. Съ этихъ поръ письма болѣе не пропадали. Письмо шло въ среднемъ три мѣсяца, но разливы рѣкъ или неисправность почты нерѣдко удлиняли его путь еще на цѣлый мѣсяцъ. Но слѣдуетъ помнить, что въ то время и отношеніе къ письмамъ было другое, чѣмъ теперь; тогда скорость передвиженія писемъ, какъ и путниковъ, измѣрялась недѣлями, а не днями.

Какъ ни просты и спокойны были письма Сергѣя, мать обливала ихъ слезами, и въ долгіе промежутки между письмами мысль ея непрестанно вилась надъ сыномъ въ далекой нелюдимой странѣ. Онъ описывалъ тотъ край и свою жизнь только въ общихъ чертахъ, безъ всякой наглядности, но передъ ея взоромъ эта тусклая картина расцвѣчалась тысячью конкретныхъ подробностей, -- она видѣла его жизнь силою воображенія. Чѣмъ сильнѣе любовь, въ особенности страдающая, тѣмъ ярче, конкретнѣе, дробнѣе воображеніе разрабатываетъ мысленную картину, и наоборотъ, если эта картина суммарна и тускла, это вѣрный знакъ, что любви не много; оттого любовь матери стооко предусмотрительна, и оттого такъ четко и детально воображеніе художника. Сила воображенія -- какъ бы внѣшній термометръ, по которому безошибочно можно измѣрить напряженіе любви.

Письма Вѣры Ивановны очень однообразны: въ нихъ безпрестанно повторяются тѣ же немногіе мотивы, почти все въ тѣхъ же словахъ. Въ ея душѣ мало чувствъ, въ умѣ мало мыслей, и чувства эти и размышленія до крайности незатѣйливы. Но подобно тому, какъ царь Соломонъ во всей славѣ своей не сравнится по красотѣ съ, полевымъ цвѣткомъ, такъ и простота Вѣры Ивановны глубже и прекраснѣе всякой хитроумной мудрости. У нея мало чувствъ, но каждое изъ нихъ неисторжимо коренится въ ея душѣ, и мысли ея всѣ рождены этими чувствами; ничего формальнаго, что можетъ быть и не быть, но все полновѣсно и внутренно-принудительно, какъ въ самой природѣ; и оттого ея простыя слова обладаютъ такою существенностью, какой развѣ въ минуты вдохновенія можетъ достигнуть великій художникъ. Ея письма не только прекрасны,-- они глубоко поучительны, потому что въ нихъ открывается одно изъ тѣхъ органическихъ міровоззрѣній, въ которыхъ есть зерно подлиннаго знанія о существѣ вещей. Таковъ Петръ Каратаевъ, геніально выдуманный Толстымъ; но Вѣра Ивановна лучше его, потому что она дѣйствительно существовала и еще теперь говоритъ къ. намъ своими письмами.

Вотъ одно изъ ея писемъ къ сыну -- и таковы они всѣ. "Я покойна, мой другъ, и тепла и сыта, но скажи же мнѣ, какъ ты живешь и какая у тебя пища? Когда ты пишешь, что даже капусты нѣту, то что же можетъ быть? а также климатъ, болѣзни -- все это терзаетъ мою душу. Хотя ты, мой другъ, и /пишешь, чтобы я не безпокоилась насчетъ твоего здоровья, но какое жъ здоровье можетъ устоять противъ такой жестокости во всемъ? Вотъ, мой другъ, я опять поколебалась, но увѣрена, что Богъ по милосердію своему меня проститъ какъ мать, понеже его святая матерь и та рыдала при его распятіи, а мы ничто какъ тварь. Прошу тебя, мой другъ, пиши ко мнѣ всю правду, имѣешь ли ты хотя теплую хижинку къ зимѣ, и чѣмъ вы питаетесь, а также каковы твои товарищи, откуда уроженцы, имѣютъ ли родныхъ, которые бы имъ помогали, а также скажи, кто такой вашъ засѣдатель, русскій или казакъ? Я здорова и желаю жить для тебя, моего друга, и непрестанно молить о тебѣ Милосерднаго Творца нашего, да дастъ онъ. тебѣ новыя силы переносить съ кротостью и терпѣніемъ трое несчастье".

Таково обычное содержаніе ея писемъ. На видъ обыкновенныя материнскія слова, выраженія элементарныхъ чувствъ скорби, любви и вѣры; но стоитъ прочитать рядъ такихъ писемъ на протяженіи нѣсколькихъ лѣтъ, и становится ясно, что каждая изъ этихъ упорно повторяемыхъ фпязъ полна опредѣленнаго и значительнаго содержанія: мы сейчасъ увидимъ -- какого.

Вѣра Ивановна живетъ то у одной, то у другой дочери; дочери ее любятъ и холятъ. Она не вмѣшивается въ житейскія дѣла и мало интересуется ими, хотя и многое понимаетъ ясно. О житейскомъ она почти и не пишетъ: нечего, да и не къ чему. Сообщая однажды Сергѣю, по его просьбѣ, свѣдѣнія о цѣнахъ на хлѣбъ, собранныя ею явно ad hoc, она заключаетъ: "вотъ, мой другъ, что знаю, все тебѣ написала, а болѣе право ничего не знаю, и тѣмъ лучше". Она пишетъ о себѣ не разъ: "мірское мнѣ все чуждо". И о себѣ она почти не пишетъ, потому что нечего писать. "Я слава Богу здорова, провожу свое время по обыкновенію, то есть молюсь за васъ Богу и вяжу носки тебѣ и Пашѣ". Вязать чулки -- это единственное, что она еще можетъ дѣлать, потому что съ 1826 года она почти ослѣпла отъ слезъ; зато ужъ вязанья чулокъ для Сергѣя она никому не уступитъ,-- такъ она сама говоритъ; скорѣе задержитъ посылку до слѣдующей почты, если не успѣла сама навязать что требовалось. Впрочемъ, живя у дочери Лизы, небогатой многодѣтной вдовы, она еще занимается съ внучкой Сонюшкой по-французски. Такъ ея внѣшняя жизнь сведена къ наименьшему. Зато ея душевная жизнь полна и сложна; ее наполняютъ, чередуясь, два дѣла: думать о Сергѣѣ и молиться о немъ и о другихъ дѣтяхъ, но преимущественно все-таки о немъ.

Она думаетъ о немъ непрестанно, сердце болитъ за него. Сегодня морозъ, 30о,-- каково же тамъ! Да еще вѣчная ночь; есть ли у нихъ дрова, и чѣмъ они освѣщаются?-- вѣрно тамъ и свѣчей нѣту. Она до такой степени въ мысляхъ полна имъ, что для нея вполнѣ естественно оговориться и 1-го декабря написать ему: "поздравляю тебя съ наступившимъ новымъ годомъ", потому что когда она пишетъ ему письмо, она почти физически говоритъ съ нимъ, и у нея двоится сознаніе: не то она говоритъ съ нимъ сейчасъ, пока пишетъ, не то въ мартѣ, когда онъ будетъ читать ея письмо. Она скорбитъ несказанно, и нисколько не скрываетъ этого отъ сына, потому что выраженіе ея скорби о немъ -- сна знаетъ это -- ему нужно* какъ ласка, какъ знакъ ея непрестаннаго присутствія при немъ; притомъ она ничего не таитъ отъ него, ея душа должна быть передъ нимъ открыта, иначе какой бы она была ему другъ! а она всѣ письма свои къ нему неизмѣнно кончаетъ словами, тоже весьма существенными: "...и буду во всю жизнь мою твой вѣрный другъ и мать Вѣра Кривцова". Но скорбь ея -- особаго рода: есть какой-то неуловимый предѣлъ, до котораго Вѣра Ивановна позволяетъ себѣ доводить свою скорбь (а скорбь, какъ и всякое сильное чувство, стремится къ безпредѣльному расширенію); дойдя до этого предѣла, она усиліемъ воли снова овладѣваетъ собою, и потому она остается благообразной и въ самомъ страданіи.

Дѣло въ томъ, что Вѣра Ивановна, какъ всякій могъ замѣтить, была очень религіозна. Она жила въ твердомъ убѣжденіи, что Богъ управляетъ міромъ по мудрымъ и неизреченнымъ своимъ замысламъ, такъ что то, что намъ кажется случайностью, есть только актъ Божьей воли. Поэтому человѣкъ, застигнутый бѣдою, долженъ со смиреніемъ переносить свое несчастіе; уныніе же и ропотъ -- великій грѣхъ, потому что уныніе -- это сомнѣніе въ благости или мудрости Божіей, а ропотъ -- возмущеніе противъ Бога. По такой вѣрѣ человѣкъ въ сущности не долженъ бы и скорбѣть, ибо все, что съ нимъ случается, опредѣлено ему Богомъ; однако нельзя не уступить немощи человѣческой, нельзя не поскорбѣть -- но только до той черты, гдѣ начинаются отчаяніе и ропотъ, иначе впадешь въ, смертный грѣхъ. Вѣра Ивановна пишетъ сыну: "Безъ ужаса не могу подумать ю мѣстѣ твоего пребыванія. Но чувствую, мой другъ, сама, что это не что иное, какъ слабость наша", или, какъ выше, послѣ жалобъ на жестокость Туруханской жизни: "Вотъ, мой другъ, я опять поколебалась, но увѣрена, что Богъ то милосердію своему меня проститъ какъ мать, понеже его святая матерь и та рыдала при его распятіи, а мы ничто какъ тварь". И неизмѣнно, послѣ словъ жалобы, она прибавляетъ: да будетъ воля Твоя.. "Какъ все соображу, теперешнюю твою жизнь, то истинно приводитъ въ отчаяніе. Но да буди воля Его святая"; и такъ сотни разъ. Это -- тотъ самый ходъ религіозной мысли, который побуждалъ царя Алексѣя Михайловича писать одному боярину, перенесшему семейное горе: "И тебѣ, боярину нашему и слугѣ, и дѣтемъ твоимъ черезмѣру не скорбѣть, а нельзя, чтобъ не поскорбѣть и не прослезиться, и прослезиться надобно, да въ мѣру, чтобъ Бога наипаче не прогнѣвать".

Но надо присмотрѣться еще внимательнѣе. Что такое Богъ въ мысляхъ Вѣры Ивановны? Матеріальное ли всемогущество, грозный Богъ -- вседержитель, требующій послушанія даже до безропотности? И что такое для нея грѣхъ? непокорность господину, влекущая за собою наказаніе?-- И да, и нѣтъ. Сознаніе Бога, какъ Творца, Вседержителя и Судьи, составляло, разумѣется, основу ея міровоззрѣнія,-- иначе религіозная вѣра и невозможна; но этимъ еще не опредѣляется содержаніе ея вѣры: все дѣло въ томъ, какъ мыслитъ человѣкъ природу божественной силы и способы ея воздѣйствія на жизнь. И вотъ, поразительно, что во многихъ десяткахъ писемъ Вѣры Ивановны на протяженіи многихъ лѣтъ не встрѣчается ни одной фразы, въ которой можно было бы подмѣтить матеріальный страхъ Божій или матеріальную надежду на Бога: "Богъ накажетъ несчастіемъ" или "Богъ дастъ удачу". Только одинъ разъ за всѣ годы она написала (и надо обратить вниманіе на не-религиозный, человѣческій смыслъ подчеркнутаго мною слова): "Иногда мечтаю, что Богъ умилосердится надъ нами, и буду опять тобою, моимъ безцѣннымъ другомъ, утѣшаться"; но никогда она не пишетъ: молю Бога, чтобы онъ опять соединилъ насъ, или -- надѣюсь, что Богъ вернетъ мнѣ тебя. Въ ея чувствѣ Богъ вообще представляется лишеннымъ всякихъ матеріальныхъ функцій: онъ духъ, и только духъ.

Вѣра Ивановна безъ сомнѣнія и не подозрѣвала, что она обладаетъ совершенно законченной и цѣльной системой религіозныхъ понятій, и еще менѣе она могла бы систематически изложить свое богомысліе. Она жила имъ, почти не чувствуя его, какъ рыба не чувствуетъ состава морской воды, въ которой она живетъ. Это глубокое и возвышенное міровоззрѣніе не въ ней родилось, но она родилась въ* немъ,-- только, можетъ быть, извѣстная тонкость духовной организаціи или житейскія испытанія довели въ ней, какъ, навѣрное, и во многихъ другихъ, до большой ясности ту самую религіозную идею, которая сложилась далеко задолго до нея въ русскомъ народѣ, которою болѣе или менѣе жили ея предки и жило все вокругъ нея. Подобно Петру Каратаевеу, она важна для насъ не въ качествѣ своеобразной личности, а именно какъ яркое личное воплощеніе всенародной мысли, какъ одна чистая капля изъ глубины народнаго моря, по которой можно узнать его составъ.

Всѣ ея отношенія къ Богу опредѣляются тѣмъ кореннымъ ея сознаніемъ, что Богъ есть средоточіе и источникъ духовной силы въ мірозданіи, т. е. не духъ, правящій міромъ извнѣ, какъ самодержецъ, и не имманентный духъ пантеизма или нынѣшняго панисихизма, а какъ бы вмѣстилище или сфера чистой духовной энергіи, откуда совершается все духовное питаніе твари. Оттого Богъ, какъ чистая духовность,-- весь любовь и благость; отношеніе человѣка къ Богу не только лишено всякой матеріальной окраски, но еще и совершенно свободно. Отъ такого Бога, разумѣется, нельзя ждать ни наградъ, ни наказаній въ вещественномъ смыслѣ; смѣшно и молиться ему объ устроеніи житейскихъ дѣлъ. Но изъ него притекаетъ въ насъ духовная сила, поскольку мы сами того пожелаемъ;: значитъ наша воля въ отношеніи къ Богу вполнѣ свободна, но Богъ никогда не отказываетъ намъ въ своемъ дарѣ, какъ только мы попросимъ. Молитва и есть призывъ къ Богу о подачѣ намъ духовной силы, и другого смысла молитва не имѣетъ. Съ тѣмъ вмѣстѣ опредѣляется и понятіе грѣха; грѣхъ не есть матеріальный поступокъ, но единственно состояніе души, а именно то состояніе, когда, душа, оскудѣвъ силою, какъ бы запирается на ключъ передъ Богомъ, сознательно отказывается воззвать къ нему о подачѣ новой мѣры силъ. Прекратить свое общеніе съ Богомъ -- это смертный грѣхъ, и вовсе не въ мистическомъ, а въ буквальномъ смыслѣ слова, т. е. такой, который реально губитъ и убиваетъ человѣка, потому что, прекращая притокъ свѣжей духовной силы въ себя, человѣкъ лишается питанія, все равно какъ ребенокъ въ утробѣ матери, если случайно разрушится пуповина. Совершенно, ясно, что здѣсь религіозное безъ остатка растворяется въ. психологическомъ, ибо въ основѣ этихъ представленій очевидно лежитъ чувственная увѣренность, что въ человѣческой душѣ существуютъ неисчерпаемые запасы духовной энергіи, безъ сравненія болѣе могущественной, нежели та, которою онъ повседневно живетъ, и что усиліемъ воли онъ можетъ часть этой подспудной силы переводить, вверхъ, въ сферу своего дѣйственнаго сознанія. Въ Вѣрѣ. Ивановнѣ эта чистая религія сочеталась съ твердой вѣрой, церковною; онѣ и по существу не исключаютъ другъ друга, потому что на извѣстномъ уровнѣ развитія внѣшніе религіозные символы такъ же необходимы ради слабости человѣческой, какъ неизбѣжны скорбь и слезы въ страданіи. Вѣра Ивановна разумѣется никогда не анализировала: себя и, стоя за обѣдней, не отдавала себѣ отчета въ томъ", какому Богу она кладетъ поклоны -- традиціонному ли Богу, правящему міромъ съ неба, или непостижимой духовной силѣ, лежащей въ ней самой. Но въ дѣйствительности она молилась только послѣднему и въ него" одного вѣрила крѣпко и свято. Я уже говорилъ, что она никогда не проситъ Бога о вещественномъ. Она проситъ только: подай мнѣ силу и терпѣніе переносить скорбь; и когда она, кромѣ того, проситъ Бога о томъ же и для Сергѣя -- что съ психологической точки зрѣнія можетъ, показаться нелѣпостью, такъ какъ добыть у себя изъ-подъ спуда часть своей скрытой силы можетъ усиліемъ воли или молитвою только самъ нуждающійся въ ней,-- то и здѣсь нельзя разобрать: есть ли это въ Вѣрѣ Ивановнѣ -остатокъ обычнаго взгляда на молитву, или же ею руководитъ глубокая, чисто психологическая мысль, что въ этомъ трудномъ дѣлѣ самоукрѣпленія сочувствіе близкихъ есть большая поддержка для человѣка. Недаромъ она не про себя только молится о немъ, но неизмѣнно въ каждомъ письмѣ пишетъ ему: "молюсь о тебѣ", т. е. молюсь о подачѣ тебѣ кроткости и смиренія,-- и въ такихъ ея фразахъ, какъ: "люблю тебя, мое утѣшеніе, какъ всегда любила, и непрестанно молюсь о тебѣ", вторая половина фразы преслѣдуетъ ту же цѣль, какъ и первая,-- оказать ему нравственную поддержку: "ты знай, что я люблю тебя, знай, что всей душою сочувствую твоей душевной борьбѣ".

А молится она всегда объ одномъ и томъ же: подай силу и крѣпость. Положеніе сына, опасности, грозящія его здоровью, ее пугаютъ; но превыше всего ее пугаетъ, какъ бы эти тяжелыя условія жизни не ввели его въ отчаяніе,-- какъ бы онъ не заупрямился черпать изъ божественнаго вмѣстилища новыя духовныя силы взамѣнъ убывающихъ. Она неусыпно стоитъ надъ нимъ и твердитъ настойчиво, упорно, умоляюще: "Умоляю тебя, моего друга, не оставляй своей надежды на Всевышняго и не теряй бодрости духа, которую ты до сихъ поръ имѣлъ, и возложи совершенно всю скорбь и печаль свою на Господа"; "Другъ мой, умоляю тебя, не предавайся унынію, уныніе есть великій грѣхъ, но возложи всю печаль свою на Господа, онъ тебѣ будетъ помощникъ и покровитель"; "Уповай на Тоспода, онъ намъ всѣмъ помощникъ и покровитель"; "Еще тебя, мой другъ, прошу, будь твердъ въ вѣрѣ и возложи всю скорбь свою на Бога и будь увѣренъ въ его милосердіи"; "Прошу тебя, какъ сына, умоляю, какъ друга, не предавайся отчаянію; будемъ, мой другъ, вмѣстѣ возсылать наши моленія къ Создателю нашему, да ниспошлетъ намъ крѣпость и терпѣніе сносить нашу горестную разлуку и обратитъ свой гнѣвъ на милость". И такъ въ каждомъ письмѣ неупустительно: все та же одна горячая молитва о притокѣ новой душевной силы, и больше ни о чемъ, ибо только этимъ однимъ живъ человѣкъ. И сама она проситъ у Бога не здоровья сыну, не облегченія его участи, но только этого, важнѣйшаго. "Я слава Богу здорова, хожу жъ обѣднѣ, молюсь непрестанно о тебѣ, моемъ миломъ другѣ, да подастъ тебѣ Спаситель крѣпость въ вѣрѣ и избавитъ отъ всякаго искушенія и унынія"; это повторяется въ ея письмахъ десятки разъ. Она даже придумала формулу такой молитвы, и дважды сообщаетъ ее сыну: "Скажу тебѣ* мой другъ, мою молитву, которую я всегда читаю: Господи, если Тебѣ угодно испытывать меня и дѣтей моихъ, то дай намъ терпѣніе переносить наше несчастье безъ ропота, носъ крѣпостью и благодареніемъ. Читай, мой другъ, и ты ее". Она никогда не утѣшаетъ его, въ ея письмахъ нѣтъ даже намека на шаблонныя религіозныя разсужденія. Ей не до словъ,-- она мать, ея сынъ въ смертельной опасности, и она, въ смертельномъ же страхѣ за него, кричитъ ему одно: держись, собери всю свою силу, иначе ты погибъ. Вотъ почему ея слова такъ ужасающе-существенны, когда она говоритъ ему о крѣпости и терпѣніи, такъ дѣловиты и просты. Мальчикъ упалъ въ колодезь и ухватился за каменный выступъ надъ водою, и мать, прибѣжавъ, въ ужасѣ глядя на него сверху, кричитъ ему: держись, собери всѣ силы!-- точно такъ, дѣловыми словами, твердитъ Вѣра Ивановна Сергѣю о крѣпости и терпѣніи; для мальчика выпустить камень значитъ погибнуть, для Сергѣя погибнуть -- это закрыть свое сознаніе, съ убывающей въ немъ отъ невзгодъ духовной силой, для притока новыхъ волнъ духовной силы. "Ты, мой другъ, пишешь, что Евангеліе съ тобой неразлучно, то можетъ ли тебѣ придти какое смущеніе или уныніе, читавши всегда оное? Ты, мой другъ, пишешь стихъ: Придите ко мнѣ, всѣ труждающіеся, и азъ упокою вы, а я тебѣ скажу: Возьмите иго мое на себе и научитеся отъ мене, яко кротокъ и смиренъ сердцемъ, и обрящете покой душамъ вашимъ; иго мое благо и бремя мое легко есть. И вообрази себѣ, мой другъ, какъ странно случилось: я читаю всякій день по порядку Евангеліе; тотъ день, какъ получить твое письмо, то мнѣ пришлось самое это Евангеліе читать, и я теперь положила всякій день не въ счетъ дневныхъ это читать".

Какъ я сказалъ уже, этотъ Богъ-духъ въ сознаніи Вѣры Ивановны тождественъ съ Богомъ-Творцомъ, Вседержителемъ и Судьею, о которомъ учитъ церковь; но онъ сохранилъ только тѣ самыя общія черты послѣдняго, которыя не противорѣчатъ существу Бога-духа. Онъ и матеріально правитъ міромъ, но къ благу; онъ караетъ, но только духовно и только за духовные грѣхи, вещественное же горе есть только способъ наказанія, но не самая кара. Житейская философія Вѣры Ивановны много разъ, высказывается въ ея письмахъ. Человѣкъ долженъ рѣшаться и дѣйствовать по крайней силѣ своего разумѣнія* но, разъ рѣшившись, онъ долженъ безъ ропота принять послѣдствія своихъ поступковъ, потому что во всякомъ рѣшеніи нами руководитъ Богъ, самъ же человѣкъ никогда не можетъ знать, ко благу ли или ко вреду для себя онъ рѣшается такъ, а не иначе. Она предприняла важный и рискованный шагъ къ облегченію участи Сергѣя; легко себѣ представить, какъ всесторонне она обдумала всѣ возможныя послѣдствія своего предпріятія,-- и рѣшеніе ея, какъ мы увидимъ въ дальнѣйшемъ, дѣйствительно было очень умно; но, узнавъ, уже post factum, что Сергѣю хотѣлось иного, нежели она для него добилась, она тѣмъ не менѣе не раскаивается въ своемъ поступкѣ; выразивъ сожалѣніе о томъ, что онъ раньше не написалъ ей своего желанія, она прибавляетъ: "Но на все воля Всевышняго; онъ нами руководствуетъ, и положимъ, мой другъ, всю нашу надежду на него и ввѣримъ нашу участь ему; онъ лучше все устроитъ по своей благости". Все мірское въ ея сознаніи Бого-осмысленно, непостижимо-разумно; нѣтъ случайности, нѣтъ зла, но все въ разумѣніи Бога цѣлесообразно и благостно. Ея собственная "несносная горесть" тоже несомнѣнно и разумна, и блага, а въ какомъ смыслѣ, этого намъ не дано знать -- "и тѣмъ лучше", сказала бы она, какъ въ томъ письмѣ о хлѣбныхъ цѣнахъ. Вѣроятнѣе всего, что это, какъ учитъ церковь,-- наказаніе за грѣхи, и если ужъ выбирать изъ двухъ, то конечно за е я грѣхи. "Пишешь ты, мой другъ, что ты говѣлъ и, приступая къ Святымъ Тайнамъ, просилъ у меня прощенья изъ глубины души. Другъ мой, ты передо мною никогда не былъ виноватъ; я кромѣ утѣшенія и почтенія и любви твоей къ себѣ ничего не видала; но за грѣхи мои Богу угодно было лишить меня сего утѣшенія, и все миновалось какъ сонъ". Можетъ быть она дѣйствительно такъ думала, а можетъ быть это опять съ ея стороны -- педагогика. Ея письма къ сыну вообще исключительно и обдуманно педагогичны, сообразно той огромной важности, какую она придавала его душевному состоянію.

Такъ она сохраняетъ красоту въ самомъ страданіи. Поплачетъ тихо и овладѣваетъ собою: "да буди воля Его святая". Скорбь ея кротка и свѣтла. Прошло уже три почтовыхъ срока, отъ Сергѣя нѣтъ писемъ; столько мѣсяцевъ! Страхъ томитъ ее, но она все-таки не ропщетъ, только кроткій вздохъ противъ воли срывается съ ея устъ: "Ахъ, мой другъ, какъ жестоко жить въ такой дальности съ тѣми, кого любишь болѣе всего на свѣтѣ", и опять: "но да буди воля Его святая". Ея душа, младенчески простая, подвластна суевѣрію, но только свѣтлому, знаменующему благость. Для нея не простая случайность, что въ тотъ день, какъ пришло письмо отъ Сергѣя съ цитатой изъ Евангелія, ей случилось прочитать ту самую главу Евангелія, которую онъ цитируетъ. И сны имѣютъ для нея торжественный смыслъ. Я уже приводилъ одинъ ея сонъ, а вотъ еще: "Скажу тебѣ, мой другъ, очень, очень давно не видѣла тебя во снѣ, а 20-го декабря вижу тебя и Пашу будто въ любезномъ нашемъ Тимофеевскомъ, и вы собираетесь куда-то ѣхать, и къ вамъ обоимъ принесли хлѣбъ и соль на дорогу Моховицкій и Каменскій прикащики; всѣ мнѣ говорятъ, что это очень хорошо. А еще видѣла, будто сажаю рой въ улей; и это мнѣ сказали, что Богъ дастъ, что я васъ, мои милые друзья, соберу въ одно мѣсто къ себѣ, въ чемъ и не отчаиваюсь на милосердіе Божіе".

Она пишетъ слово "Богъ" неизмѣнно такъ: бохъ.

М. Гершензонъ

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Современникъ", кн. XII, 1912

батова, тоже у себя въ деревнѣ вязала чулокъ или коврикъ, и Анетка читала ей то-же "Семейство Холмскихъ", взятое у сосѣдей: "не можешь себѣ представить, какъ интересно, а кто авторъ, неизвѣстно".-- На именины Вѣры Ивановны съѣзжались въ Писканицу, Софья съ мужемъ и Лиза, и многочисленные сосѣди пріѣзжали поздравлять, кто днемъ, а кто и вечеромъ, потому что въ округѣ было много именинницъ въ этотъ день -- надо было ко всѣмъ поспѣть. И она сама ѣздитъ въ гости, больше по случаю. Братъ ея, Дмитрій Ивановичъ Карповъ, былъ несчастенъ въ супружествѣ, но будучи вмѣстѣ съ тѣмъ ума самодовольно-ограниченнаго, долго не замѣчалъ своего несчастія; въ Вязовомъ балы смѣнялись праздниками, гости-сосѣди заживались по недѣлямъ, было людно, шумно и весело; а дородная Марья Михайловна походя наставляла рога супругу, и имѣніе таяло съ необыкновенной быстротой. Наконецъ въ 1834 году плотина прорвалась: что-то случилось, Дмитрій Ивановичъ узналъ, и заболѣлъ, какъ видно, серьезнымъ нервнымъ разстройствомъ. Тутъ Вѣра Ивановна довольно долго прожила у него. Онъ вдругъ все сообразилъ: что съ его женою не дружитъ ни одна порядочная женщина въ уѣздѣ, что дѣвочки уже на возрастѣ, и надо ихъ учить, а имѣніе разорено, и нельзя переѣхать въ Москву для ихъ воспитанія, и т. д. Но этотъ пароксизмъ прошелъ скоро; черезъ нѣсколько мѣсяцевъ все вошло въ колею, Дмитрій Ивановичъ опять сталъ здоровъ и веселъ,-- однако не надолго: года полтора спустя Вѣра Ивановна сообщала Сергѣю, что Дм. Ив. въ Москвѣ разводится съ женою, чего уже давно надо было ожидать по ея безпутству, ибо. уже съ годъ поговаривали, что она живетъ съ другимъ; она и обѣихъ дочерей увезла съ собою, но онъ ихъ чрезъ начальство отнялъ. "Мнѣ", пишетъ она, "его и жаль, и не жаль; самъ причиной; взялъ дѣвченку отъ безпутной матери, далъ волю летать одной гдѣ хочетъ, а когда бывали въ Москвѣ, самого его заря выгонитъ, а другая вгонитъ; всякой день на игрѣ, а она одна да одна,-- и зачала искать другихъ мужьевъ; тѣмъ и кончилось. Онъ будетъ изъ Москвы на будущей недѣлѣ; авось одумается и перестанетъ такъ безпутно играть. Прошедшій годъ онъ на 300.000 продалъ имѣнья и все-то это пошло на карты и на ея распутство. Поднялъ бы покойнаго батюшку, онъ бы у него спросилъ: куда ты мое имѣніе и деньги дѣвалъ? и узнавши, славно бы отодралъ плетьми; истинно того стоитъ; глупому сыну не въ помощь богатство". Въ февралѣ 1835 года Вѣра Ивановна съѣздила дня на два къ Елизаветѣ Петровнѣ Тургеневой. Это былъ visite de condoléance: въ октябрѣ предшествующаго года умеръ сынъ Елизаве, ты Петровны. Сергѣй Николаевичъ, отецъ 17-ти-лѣтняго тогда, будущаго писателя. Павелъ Кривцовъ какъ-разъ былъ въ Петербургѣ и писалъ оттуда матери (3 ноября 1834 г.): "Несчастный Сергѣй Николаевичъ Тургеневъ кончилъ жизнь прошедшій вторникъ послѣ трехдневныхъ ужасныхъ мученій. Дѣти остались на рукахъ у Николая Николаевича, который къ счастію пріѣхалъ съ мѣсяцъ тому назадъ. Варвара Петровна путешествуетъ по Италіи и не знаетъ о своемъ несчастій". Вѣра Ивановна очень жалѣла о Сергѣѣ Николаевичѣ: "былъ хорошій отецъ и добрый сынъ",-- а Варвару Петровну рѣзко осуждала: ѣздила-де въ чужіе края лечиться, а отъ чего? я думаю, отъ толщины. Варвару Петровну, только-что вернувшуюся изъ-за границы, она застала у тещи. "У Тургеневой Елизаветы Петровны я была", пишетъ Вѣра Ивановна Сергѣю. "Она ужасно убита горестью по сынѣ, а неутѣшная вдова все такая же чудиха и нимало не огорчена; навезла пропасть нарядовъ изъ чужихъ краевъ и наряжается. Она при мнѣ поѣхала въ Петербургъ къ дѣтямъ и при прощаньи просила написать отъ нея къ Павлу и къ тебѣ, но назвавши тебя, вдругъ говоритъ: ахъ, нѣтъ, къ нему я сама буду писать.-- Мнѣ такъ на нее дуру стало досадно, что мнѣ хотѣлось ее ударить. Въ 50 лѣтъ баба и съ этакой гадкой рожей думаетъ, что она очень интересна, и меня-то увѣряетъ, что ты въ нее влюбленъ, въ этакую чучелу. Я истинно удивляюсь, какъ человѣкъ можетъ быть въ такомъ заблужденіи".

О братьяхъ Сергѣй Ивановичъ узнавалъ изъ писемъ матери и сестеръ; сами они почти вовсе не писали къ нему. Павелъ продолжалъ свою не-блестящую службу и пріятную жизнь въ Римѣ. Восемь лѣтъ съ лишнимъ пробылъ онъ вторымъ секретаремъ на ничтожномъ жалованьи, проѣдая доходы съ Тимофеевскаго; только въ концѣ 1834 года. съѣздивъ передъ тѣмъ въ Россію и, очевидно, нажавъ тамъ соотвѣтствующія пружины, онъ получилъ наконецъ званіе перваго секретаря съ содержаніемъ въ 12.000 руб. ассигн. Матери очень хотѣлось, чтобы онъ женился; да онъ и самъ полушутя писалъ ей, что не прочь бы жениться, и просилъ пріискать хорошую невѣсту.

Николай Ивановичъ, проживъ въ Любичахъ четыре года почти безвыѣздно, въ 1832 году неожиданно снова вступилъ въ службу. Соскучился ли онъ въ деревнѣ и захотѣлъ опять власти и широкой дѣятельности, или думалъ поправить свои дѣла казеннымъ жалованьемъ, неизвѣстно. Его матеріальное положеніе было во всякомъ случаѣ не блистательно, судя по тому, что онъ долженъ былъ допустить продажу съ торговъ за долгъ части имѣнія Сергѣя, фиктивно перешедшей въ его собственность {Въ Любичахъ было 2642 десятины земли и 528 душъ, изъ коихъ 438 были заложены по 250 р. въ Моск. Опек. Совѣтѣ.}. Въ 1832 году министромъ внутреннихъ дѣлъ сдѣлался Д. Н. Блудовъ, его давнишній пріятель и сослуживецъ по Лондону; этимъ моментомъ онъ и воспользовался. Онъ подалъ прошеніе, Блудовъ представилъ царю докладную записку, но Николай былъ памятливъ: онъ дозволилъ Кривцову, вступить снова въ службу, но съ тѣмъ, чтобы его оставили "на испытаніе" при министерствѣ {Всѣ свѣдѣнія о службѣ Кривцова въ 1832--36 г.г., какъ и приводимый ниже текстъ прошенія, заимствованы изъ подлиннаго дѣла "О причисленіи къ Министерству Ин. Д. ст. сов. Кривцова.", хранящагося въ Архивѣ Мин. Ин. Д., Деп--тѣ Общихъ Дѣлъ, 2-го Отд., по 3-му столу, за No 84, на 111 листахъ.}. Кривцовъ не этого ждалъ: 8 августа состоялось его оскорбительное назначеніе, а 9-го онъ подалъ Блудову прошеніе: "Пріемля съ чувствомъ живѣйшей благодарности исходатайствованную мнѣ Вашимъ Превосходительствомъ милость и готовясь оправдать усердною службою снова обращаемое на меня Монаршее вниманіе", онъ просилъ отпуска для устройства, своихъ личныхъ дѣлъ. Отпускъ ему дали, на четыре мѣсяца. Конецъ зимы онъ провелъ въ Петербургѣ, а въ мартѣ опять взялъ отпускъ, и такъ продолжалось все время: онъ почти безпрерывно былъ въ отпуску, т. е. Жилъ въ Любичахъ, за исключеніемъ тѣхъ немногихъ мѣсяцевъ въ году, когда по своему желанію наѣзжалъ въ Петербургъ. Онъ числился чиновникомъ особенныхъ порученій при министрѣ внутр. дѣлъ, безъ жалованья. Блудовъ назначилъ его членомъ Комиссіи для производства торговъ по медицинскому департаменту, и на протяженіи трехъ лѣтъ два или три раза давалъ ему краткосрочныя порученія въ Тамбовскую, Саратовскую и другія губерніи для разслѣдованія какихъ-то дѣлъ по торгамъ. Все это была одна видимость службы. По словамъ Сабурова Николай Ивановичъ просилъ саратовскаго губернаторства -- ему предлагали вятское, но вятскаго онъ не хотѣлъ. Зато онъ успѣлъ въ другомъ дѣлѣ: осенью 1833 года онъ, конечно чрезъ Блудова, выхлопоталъ себѣ возобновленіе аренды, отнятой пять лѣтъ тому назадъ; 29 сентября этого года было всемилостивѣйше повелѣно: вмѣсто продолженія срока на пожалованную ему въ 1821 году аренду, производить ему. не въ примѣръ другимъ, изъ государственнаго казначейства въ теченіе двѣнадцати лѣтъ по 3000 р. серебромъ ежегодно {См. также "Остаф. apx." III, стр. 256.}.

Но должности онъ такъ и не получилъ. Видя, что изъ службы ничего не выйдетъ, онъ, въ" ноябрѣ 1835 года, наконецъ подалъ въ отставку. Это прошеніе объ отставкѣ, посланное имъ изъ Любичей на имя Блудова,-- единственный въ своемъ родѣ документъ; едва ли еще когда-нибудь на гербовой бумагѣ съ двуглавымъ орломъ и штемпелемъ: "цѣна два рубли" писались строки въ такомъ тонѣ. Послѣ обычныхъ заголовковъ -- такому-то отъ такого-то Прошеніе -- слѣдуетъ саркастическій эпиграфъ, два стиха изъ Персея:

Publica lex hominum naturaeque continet hoc fas,

Ut tenlat vetitos inseitia debilis actus.

Затѣмъ начинается прошеніе:

"За три съ половиною года предъ симъ, когда по милостивому ходатайству Вашего Превосходительства, Государю Императору благоугодно было причислить меня къ Министерству внутреннихъ дѣлъ, я надѣялся долго еще посвящать время и труды мои на службу Августѣйшему Монарху нашему съ тою же безпредѣльною преданностію и съ тѣмъ же пламеннымъ усердіемъ, которыя ознаменовали поприще прежняго 20-лѣтняго моего служенія.

"Я сдѣлалъ, что могъ, Отечество не можетъ упрекнуть меня, я всегда былъ готовъ служить ему, сохраняя достоинство своего характера, и доказалъ это, ежели не блистательными подвигами, то ревностнымъ исполненіемъ въ строгомъ смыслѣ священныхъ обязанностей Русскаго Дворянина-вѣрноподданнаго. Ежели не сдѣлалъ больше и лучше, въ томъ виноватъ не я".-- Теперь за болѣзнью онъ просилъ отставки съ полной пенсіей и съ сохраненіемъ придворнаго вицъ-мундира.

Кое-что онъ сохранилъ отъ времени своего парижскаго дневника. Какъ тогда, такъ и теперь онъ чувствовалъ себя предъ лицомъ правительства не безличнымъ орудіемъ, а личностью, и требовалъ, чтобы съ нимъ считались, какъ съ самостоятельной силой; онъ не допускалъ и мысли, что правительство, облекая человѣка властью, вмѣстѣ съ тѣмъ стираетъ, поглощаетъ его личность и превращаетъ Иванова въ коллежскаго совѣтника ("нашъ коллежскій совѣтникъ такой-то", какъ писалось раньше въ указахъ); и теперь, уходя, онъ -- какъ лицо лицу, какъ равный равному,-- высказалъ правительству свою обиду: я хотѣлъ служить тебѣ, ты пренебрегъ мною, и я ухожу.

Въ эти годы, часто наѣзжая въ Петербургъ, онъ безъ сомнѣнія видѣлся съ Пушкинымъ. Поэтъ и раньше не забывалъ его: въ 1831 году онъ прислалъ Кривцову экземпляръ "Бориса Годунова" съ дружескимъ, задушевнымъ письмомъ {"Переписка" А. С. Пушкина, п. ред. В. И. Саитова, т. II, стр. 222, отъ 10 февраля 1831 г.} Пять лѣтъ спустя Николай Ивановичъ въ одномъ письмѣ съ такой же грустью повторитъ въ примѣненіи къ себѣ французскую поговорку, которую привелъ Пушкинъ въ своемъ письмѣ къ нему: Il n'y a de repit que dans les voies communes. Правда, Пушкинъ писалъ: du bonheur... {Павелъ Кривцовъ былъ тоже знакомъ съ Пушкинымъ. 17/29 апрѣля 1837 года онъ писалъ А. И. Тургеневу изъ Рима (по-франц.): "Смерть Пушкина была для меня очень чувствительна; мы были такъ давно знакомы, и онъ всегда былъ такъ добръ ко мнѣ, что ата потеря, помимо національнаго чувства, заставившаго меня оплакивать смерть нашего единственнаго поэта во цвѣтѣ лѣтъ, было для меня настоящей скорбью" (рукоп. письмо въ Турген. архивѣ).}.

Немногія письма, написанныя H. И. Сергѣю за эти долгіе годы разлуки, очень замѣчательны. Странное дѣло: въ нихъ много сходнаго съ тѣмъ письмомъ Пушкина; тотъ же грустный опытъ и отреченіе, но вмѣстѣ и обаятельная широта чувства и самосознаніе зрѣлой, силы -- и все вмѣстѣ обвѣяно поэзіей осени, красотою еще полнаго жизни, но уже клонящагося къ увяданію ландшафта.

"9 лѣтъ, какъ мы разстались", писалъ онъ брату въ февралѣ 1835 года,-- "и какъ разстались! Я молчалъ; но мысленно слѣдилъ за тобою и въ Петропавловскую крѣпость, и въ Читу, и въ Туруханскъ, и въ Минусинскъ, и на высоты Кавказа. Прошедшее тѣснится въ умѣ, роится около сердца, сжимаетъ его, и перо цѣпенѣетъ въ рукѣ. О чемъ бесѣдовать съ тобою? увѣрять ли въ дружбѣ моей, изъявлять ли участіе къ твоимъ несчастіямъ? Но или ты не усумнился въ оныхъ, или оные покажутся приторными. Описывать ли мои собственныя приключенія, мысли, опыты, надежды и неудачи?.. Судьба моя слишкомъ мелочна, чтобъ говорить о себѣ даже съ другомъ послѣ 9-лѣтней разлуки. Даже при свиданіи, мнѣ кажется, что, обнявъ тебя и прижавъ къ груди, слова бы замерли въ оной; я бы пожелалъ лишь, можетъ быть, открывъ ее, перелить въ твою все, что въ ней гнѣздилось въ сіи 9 лѣтъ. Тебѣ ли говорить о нашихъ житейскихъ неудачахъ, столь ничтожныхъ въ сравненіи съ несчастіями, отяготившими твою судьбу? Тебѣ ли описывать нашъ тихо-текущій бытъ, столь противоположный твоей разорванной и безпріютной жизни? Печальное преимущество нравственной зрѣлости, пріобрѣтенное лѣтами: пояснивъ многое, многое погло щаетъ безвозвратно. Впрочемъ, жалѣть не о чемъ; всему свое время: и жизни, и смерти. Мечты прелестны; но и дѣйствительность имѣетъ свою цѣну со всею своею угрюмостью: разочаровавъ, успокаиваетъ.

"Какъ бы я желалъ еще видѣться съ тобою -- какъ и гдѣ? не знаю. Иной разъ и въ Ставрополь готовъ-бы ѣхать; но какъ знать, когда ты тамъ? ваши экспедиціи безпрерывны, а съѣздить понапрасну пугаетъ, мой давно отвыкшій отъ предпріятій духъ. Я очень состарѣлся, мнѣ кажется -- день мой, вѣкъ мой. Это не столько слѣдствіе лѣтъ, какъ малаго круга дѣятельности, въ коемъ давно уже заключается жизнь моя. Не прими сіе за жалобу, это просто фактъ. По разстроенному твоему здоровью, ежели бы была возможность получить тебѣ дозволеніе возвратиться на родину, какъ бы мы были такому гостю рады. У насъ здѣсь въ саду есть готическая башня съ 5 жилыми комнатами, она бы вся къ твоимъ услугамъ, а какъ я въ виду не имѣю ничего другаго, какъ жить и умереть въ Любичахъ, то мечта сія (едва ли не послѣдняя), улыбаясь моему воображенію, часто погружаетъ меня въ думу-уповательницу: авось"!

Годъ спустя онъ сообщаетъ Сергѣю о своей отставкѣ. "Назадъ тому 29 лѣтъ я вступилъ въ службу, 20 лѣтъ тянулъ лямку и хорошо, и худо, а послѣднія 9 лѣтъ находился въ какомъ-то чистилищѣ. И жалко, и смѣшно, могло-бы быть и досадно; но я устраняю сіе чувство, какъ нелѣпое... Смолоду все кажется возможнымъ, близкимъ, а подъ старость горячность удаляется, и все представляется несбыточнымъ. Крути сближаются къ центру и наконецъ остается одна точка... Не въ видѣ недовольнаго оставляю я службу, которая впрочемъ сама меня оставила, и оставила, когда я еще могъ быть на что либо годнымъ; теперь я очень состарѣлся, дряхлѣю очевидно, и чувствую, что силы не соотвѣтствуютъ моимъ понятіямъ о службѣ. Въ семъ случаѣ я почелъ священною обязанностью удалиться отъ общественныхъ дѣлъ, которыми завѣдывать какъ разумѣю болѣе не въ состояніи. Не мнѣ жаловаться на судьбу, она меня полелѣяла, и въ такое время жизни, когда дары ея наиболѣе драгоцѣнны. Я всегда былъ готовъ служить отечеству, сохраняя достоинство своего характера, и ежели не сдѣлалъ лучше или болѣе, въ томъ виноватъ не я, и отечество не въ правѣ упрекать меня. Дѣло кончено, я отжилъ свое политическое бытіе, теперь остается доживать вѣкъ естественный; одно легче другаго. Пройдя путь далекій, съ большою опытностью, съ достаточнымъ пресыщеніемъ жизнью, въ кругу семейства, легко и отдохнуть, и даже насладиться вечеромъ этой жизни, которая являла столько призраковъ утромъ и въ полдень!

"Скажу-ль тебѣ, любезный другъ, что одно изъ живѣйшихъ желаній моего сердца есть не одно лишь свиданіе съ тобою, но соединеніе на остальное время жизни. Сколько бы утѣшеній принесли мы другъ другу въ уединенныхъ бесѣдахъ между собою. Судьбы наши, столь различныя, приведя насъ къ одной цѣли, раскрыли бы много тайнаго въ жизни человѣческой. Давай надѣяться, авось и сбудется"!

Онъ не былъ лично озлобленъ; та отвлеченная разсудочность, которая составляла характерную черту его поколѣнія, которая была такъ сильна и въ Пушкинѣ, которая уже въ юные годы дѣлала ихъ меланхолическими мудрецами, пространно и глубокомысленно философствующими о "жизни",-- эта разсудочность съ годами и неудачами родила въ немъ только общее чувство разочарованія жизнью. Онъ никого не обвинялъ въ своемъ крушеніи. Его счастливые дни кончились съ воцареніемъ Николая, но онъ не питалъ дурного чувства къ Николаю и нисколько не поколебался въ своей лойяльности. Чрезъ полгода послѣ своей окончательной отставки онъ писалъ H. В. Чичерину: "Я самъ былъ въ Чембарѣ на сихъ дняхъ, Аридтъ успокоилъ меня насчетъ Гос. Имп. Сіе мнѣ было нужно, ибо всѣ нелѣпые слухи, расходящіеся по нашей глуши, свели бы меня съ ума. Жизнь и здоровье Его Имп. Вел. драгоцѣнны для Россіи, потому что въ настоящихъ смутныхъ обстоятельствахъ никто замѣнить его не въ состояніи".

М. Гершензонъ.

"Современникъ", кн. XI, 1912