Митрополит СЕРАФИМ (в миру Леонид Михайлович) ЧИЧАГОВ
ПРИМЕРЫ ИЗ ПРОШЛОЙ ВОЙНЫ.
ОПИСАНИЕ ОТДЕЛЬНЫХ СОЛДАТСКИХ ПОДВИГОВ
Когда была объявлена война и ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР отъезжал в Действующую армию, то от частей Гвардии потребовали представителей, которые должны были составить Почетный Конвой Его Величества. Так, люди из пехотных полков образовали роту, кавалеристы и конно-артиллеристы -- эскадрон. От 2-ой батареи гвардейской конно-артиллерийской бригады представителем был послан, в то время еще бомбардир, Новоселов. Он пользовался всегда отличным здоровьем и отличался своею аккуратностью, щеголеватостью и исполнительностью. Новоселов, от радости, земли под собою не чувствовал, когда командир, позвав его к себе, сказал ему:
-- Ну, братец мой, до большой чести ты дожил, будешь служить в Почетном Конвое ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА; как ты себя должен там вести, полагаю, не нужно тебе объяснять.
Действительно, Новоселов понял, что если его посылают в столь почетную командировку, значит начальство надеется на него, и следует доказать, что оно не ошиблось, оказав ему такое доверие.
"Эк тебе посчастливилось!" -- говорили ему, завидуя, товарищи. Наступило время переправы через Дунай. Почетному Конвою вышло приказание переправиться вместе с 14-ою дивизиею, во главе всех войск. Артиллеристы же, бывшие в этом конвое, прикомандировались к горной батарее. 13 июня уже стали подходить войска к селению Зимницы, где должна была совершиться переправа. 14 числа до одиннадцати часов вечера все были спрятаны на берегу, в ожидании приказаний. В это время подвигали понтоны (железные лодки) и простые лодки, сперва на повозках, потом спускали их на воду и тянули по воде до назначенного места. Едва началась работа, вдруг тревога: стая диких гусей, испуганная движением понтонов, поднялась с болотовины и страшно загоготала. Все были в отчаянии; турки чуткий народ, думалось русским, они знают, что даром гуси не подымаются ночью с болота. Но на неприятельском берегу видимо этого не заметили, -- тишина продолжала стоять ненарушимая. Когда понтоны выстроились вдоль берега, пехоту пододвинули к ним, и началась посадка. Разговоры, крики и какой-либо шум были строго запрещены. Отвечать даже на турецкие выстрелы не позволялось; словом, переправа должна была совершиться при полной тишине. Но вот уже все готово. Взвод горной батареи, где был Новоселов, поставили на плот, настланный на два связанных понтона, и ждали только приказания отчалить.
-- Ну! с Богом! -- прозвучал чей-то голос.
Это была команда, и лодки оттолкнулись от берега.
Настала минута страха, нетерпения и ужасного ожидания, знают ли турки, что на сегодня назначена переправа, встретят ли они наши войска многочисленным отрядом, или нет, -- хотелось бы всякому поскорее узнать. Тихо плыли лодки. Жадно следили за ними стоящие еще на берегу. "Отчего не слышно выстрелов? Неужели турки не ждут нас?" -- спрашивали все друг друга. Не верилось такому счастью!
Но вот понтоны приближаются, даже некоторые из них почти у самого берега; тишина прерывается.
-- Подплыли, высаживаются!! -- сразу заголосили на нашем берегу.
Чу! первый выстрел, за ним другой, третий, четвертый; но это какие-то редкие выстрелы турецких часовых, стоящих в цепи. Затем послышался рожок у неприятеля, после чего стрельба их стала постепенно учащаться. Наш понтон, с двумя орудиями, двигаясь потихоньку, подходил уже под выстрелы неприятеля; пули с визгом пролетали над головами солдат и с шумом шлепались в воду, почти касаясь борта понтона. Еще до берега оставалось более версты, как вдруг пули пробивают железные бока лодки. Вода быстро входит через отверстия во внутрь, и плот начинает тонуть. Лошади, испугавшись, кидаются в сторону, люди бросаются их удерживать, плот нагибается, так как вся тяжесть оказалась на одной стороне, перевертывается, и в одно мгновение все исчезает в водах Дуная. Как ужасно было смотреть на эту картину! Один Новоселов спасается; схватившись за какую-то плывшую доску, он живо снял с себя шапку, пистолет, несмотря на то, что доска не выдерживала его тяжести и конечно тонула, -- он, еле преодолевая течение реки, поплыл под выстрелами, по направлению к неприятельскому берегу. Трудно было плыть в сапогах и в одежде, но Новоселов "пузырем", пыхтя, переворачиваясь с боку на бок, совершал путешествие. Кричать и звать на помощь было некого, никто его не видел и никто бы не услыхал.
Так трое офицеров и все солдаты, бывшие на одном плоту с Новоселовым погибли, не дойдя до неприятеля.
В это время волынцы атаковали высокий и крутой берег, до которого они добрались, не дав ни одного выстрела по неприятелю.
Новоселов, совершенно благополучно доплыв до берега, уселся, чтобы отдохнуть и несколько привести себя в порядок. Вылив из сапог воду и выжав свой мундир, он побрел туда, где шел ожесточенный бой. Остальные орудия горной батареи стояли на позиции, под сильнейшим турецким огнем. Новоселов, желая принять участие в бою и чем-нибудь принести пользу, направился к батарее.
Только что он стал рассказывать наводчику одного орудия о гибели своего взвода, как шальная пуля убивает наводчика наповал.
Новоселов, надев на себя шашку и пистолет павшего сотоварища, становится на его место. В это время турки наседали на батарею, делая последние усилия к отражению натиска русских. Новоселов, нисколько не теряясь, продолжает с полнейшим хладнокровием направлять орудие, вследствие чего каждый выстрел вырывал целые ряды неприятельской пехоты. Когда турки отступили по всей линии, и окончилось преследование, Новоселов пошел отыскивать роту Почетного Конвоя, к которой и присоединился.
Чрез несколько дней ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, узнав о подвиге Новоселова, изволил позвать его к Себе, милостиво расспросил молодца конно-артиллериста о всем случившемся, поцеловал Новоселова и лично надел ему Георгиевский крест.
Осчастливленный столь милостивым, отеческим обращением своего обожаемого Государя, Новоселов с гордостью возвратился на бивуак и долго еще не мог прийти в себя после всего, им виденного и испытанного.
После 15 июня, Новоселов участвовал в сражениях под Тырновым и под Ловчей, где также отличался своею неустрашимостью, ловкостью и сметливостью. До сих пор он служит во 2-й батарее гвардейской конно-артиллерийской бригады.
В настоящее время вся грудь его разукрашена орденами, и он продолжает пребывать в полном здравии.
Впереди других полков переправился через Дунай 53-й пехотный Волынский полк. Первым лодкам удалось подойти к неприятельскому берегу совершенно незаметно. Но лишь только успели волынцы сойти на землю, турецкая цепь тотчас же открыла по ним огонь. Для того, чтобы завладеть частицею реки и дать возможность свободно высадиться остальным переправляющимся войскам, Волынскому полку пришлось приступом брать крутой берег. Через несколько минут собравшиеся турецкие войска стали засыпать волынцев пулями.
Вот одна рота, цепляясь за кусты, двинулась цепью вперед; с каждым шагом число выбывающих из строя людей увеличивалось: то один летит кубарем вниз с горы, то другой припадает лицом к сырой земле, но волынцы настойчиво продолжают лезть. Вдруг все смолкло. Давно ли с жалобным воплем и визгом летал рой пуль; теперь же исчезли все белые огоньки на гребне горы, и не слышно ни одного выстрела. Волынцы, как по команде, бросились вперед: после минуты молчания их встретил страшный турецкий залп, но цепь не остановилась, а, напротив, с криками "ура" кинулась на неприятеля -- и пошла штыковая работа.
В этой роте левофланговым был молодой солдатик; карабкаясь на гору, он нечаянно уронил ружье, но, не желая отстать от товарищей, побежал в атаку на неприятеля с голыми кулаками. Вдруг видит солдатик, что на него бросается турок с ружьем.
"Убьет!" -- подумалось ему.
Еще один миг -- и волынец был бы убит, но в это время турок, зацепившись на бегу за какой-то камень, спотыкается и падает плашмя к ногам нашего солдатика, причем своим штыком насквозь прокалывает бедняге ногу; кроме того штык, ударившись о что-то твердое, загибается. Волынец, прийдя в ярость и сгоряча не чувствуя боли в ноге, одною рукою берет турка за шиворот, два пальца другой руки всовывает ему в рот и остальными крепко стягивает ему ухо и щеку. Турки не выдержали напора русских, и кто только мог -- бежал. Волынцы, завидев в руках товарища пленного турка, да еще с такой смешной рожей, расхохотались так, что удержу не было.
-- Смотри, смотри, ребята, как он его преобразил еси; а ну, а ну, дай пососать ему соску! -- кричали они, покатываясь со смеху. Один солдатик, заметив, что молодчина ранен, захотел ему помочь, но наш победитель сердито посмотрел и заорал:
-- Чего глотку-то дерете? Ишь с помощью лезут, да не хочу ее; вот вам и сказ! сам представлю, куда следует!
-- Да ты чего зубы-то скалишь, -- говорили ему товарищи, -- глянь, за собой ружье тащишь.
-- Не отдам ружья, оно мое, так мне его и тащить, -- возражал молодчина, сжимая все крепче лицо турка, который уже стонал и еще смешнее корчил рожи. Тем, что солдатик волочил ружье собственной ногой, он все больше и больше разрывал рану, -- но жаль было ружья, оно неприятельское, впервые пришлось добыть, потому и боль в ноге казалась ему не Бог весть какою.
-- А глазища-то какие черные, кровью налились, блестят, пугало этакое!.. -- кричал солдатик, стискивая ему лицо еще крепче, так что сам от усилия даже сопел. Турок старался освободиться, надувался и стонал.
-- Ишь, дьявол, ширяться вздумал: я те ширну другой раз, магометанская образина! Эво, земляк, да ты никак куснуть собираешься, ну кусни, кусни... что, зубы твои турецкие русского куснуть не могут? -- ворчал солдатик, тащивши пленного. Волынцы толпой обступили турка и с хохотом провожали его.
-- Не трожь, -- сердито оборачиваясь, говорил победитель.
-- Преобразил еси! -- кричали волынцы ему вслед.
Наконец солдатик представил свою жертву по начальству; тут их разъединили и освободили друг от друга. Солдатик ни за что не хотел идти в лазарет, потому что пришлось бы расстаться с туркой. Пленник все продолжал стонать, победителю нашему жаль его стало, и он подсел к нему. Изо рта турки кровь струею текла по подбородку.
-- Чего же у тебя кровь идет? На, утрись, -- с нежностью говорил он, подавая ему какую-то тряпицу.
-- А курить хошь? Вишь, последняя папироса у меня самого, идол ты турецкий, бери, да ну же!..
Но турок стонал и что-то жалобно просил.
-- Отупел, братцы, турок, очумел и кажись с чего? -- вытаращив глаза, произнес волынец. -- И не поймешь, чего с ним?
Наконец догадался солдатик, что пить просит магометанин.
-- Ах, братцы, -- обратился он к товарищам, -- сходите, голубчики, раздобудьте водицы, аж сильно болит нога, не дойтить мне.
-- Чего не принести, принесу, -- тихо поворачиваясь, пробурчал какой-то около стоявший солдатик, -- ведь человек -- все едино.
Принесли воды и напоили беднягу, наш победитель уложил турка спать, прикрыл его своею шннелью и уселся рассматривать раздобытое ружье; к нему присоединились еще несколько товарищей.
-- Ишь жалостливый какой, право слово, прикрыл своею шинелью, опоганишь казенное добро, -- заметил один.
-- Этакое уважение не по чину идолу, -- прибавил другой.
-- Нет, братцы, не так вы рассчитываете, -- ответил им наш солдатик, -- турка у своего царя солдат, земля-то ихняя, а мы их неприятель; Бог один у всех людей, только слышал я, все состоит, что турок молится по-своему, а мы по-своему. Ну, голубчики, -- продолжал солдатик, -- а ежели примерно сказать, я к ним, к басурманщине в лапища чумные попадусь живьем, чем чорт, говорится, не шутит, -- да они меня приласкают, да шинелью прикроют? А я то, если бы пробуравил эвтово, мученическая-то совесть моя -- а?
-- Вот вздумал, братцы, -- со смехом напустился на него сосед, -- взбредет же тебе в башку, что приласкают, -- на кол посадят, Новгородская ты губерния!
-- Ну, коли посажают на кол, нехристь и есть, басурмашцпна: а эвтот домой прийдет да и порасскажет, вот мол мы истязания творили, а они нас ласкали, знамо и увидят, что ихняя вера хуже нашей, -- заключил наш солдатик.
-- Эво-на, крестить будет турку своего, -- подсмеялся сосед.
-- Знамо не стоило его тащить, а коли попался, так все едино, братцы, душа человеческая, -- поучительно заметил унтер-офицер.
-- Нет, пуще всего забавно, как он его преобразил еси, -- смеялись еще долго волынцы.
Солдатик правильно говорил, коли живьем попался, нет причины лишать турка жизни; война -- это не значит чем больше убьем, тем лучше. Если можно в плен взять -- бери, оно и выгоднее, потому начальство порасспросит, да повыведает сколько у неприятеля войска и в каких местах оно находится. Маху давать не следует, а попавшегося обезоружь, да представь по начальству.
3-я стрелковая рота (ныне 15 рота) 53-го пехотного Волынского полка, перекрестившись, уселась в лодки и начала переправляться через Дунай. Двигались лодки медленно, течением так их и относило. Приказано было не разговаривать, чтобы как можно тише и незаметнее подъехать к неприятельскому берегу.
Турки все время молчали, точно не видели лодок; уже оставалось не более ста шагов до берега, когда показался на горе первый белый дымок.
Наших молодцов вражьи пули не задевали: то недолетят, то перелетят, то упадут справа, слева, и лишь бороздили мутную воду реки. Наконец причалили волынцы, выскочили они из лодок, а перед ними гора, да такая крутая, высокая!
Послышалась команда "Вперед!".
Бросились волынцы; лезть трудно: впереди идущий кричит карабкающемуся сзади: "Эх, братец, подопри прикладом, сил нет, полечу назад!". Тот ему в спину прикладом ткнет, да так и лезут.
"Веревку кинь, не за что ухватиться", -- просит внизу стоящий; верхний кидает веревку, сам садится, да так и тащит товарища на верх.
Турки без умолку стреляли, а волынцы, пробираясь в кустах, шли на них без выстрела. На том же меете, где и волынцы, причалили минцы и бросились также вперед; оба полка смешались, так что солдатики лезли кучками. Вот скоро уже и вершина горы. Загремело русское "Ура!" и пошли в атаку!
Кидается рядовой Антон Джус на турка, а тот тоже держит штык вперед и выпучил глазища. Чего долго думать? Антон Джус хвать турка за ружье, да и хотел было всадить ему свой штык, но басурман ловко отстранился и также ухватился за ружье Джуса. Джус не выпускает ружье и турка тоже, борются, а толку нет.
-- Пусти мое ружье! -- кричит ему Антон.
Турка не выпускает.
-- Убью, раскрою тебе султанскую рожу, -- кричпт Джус, -- распробасурманщина ты дьявольская!
Видит Джус, что сил нет вырвать ружье; турка высокий, здоровый, и кричит он соседу, который добивал такого же басурманина:
-- Матвеич, брось свово, ткни моего!
Русский штык Матвеича въехал в турецкий бок: повалился навзничь побежденный.
-- Что, брат, выпустил ружье, -- со злостью произнес Джус и с яростью бросился дальше работать пулею и штыком.
Турки не выдержали атаки и бежали.
После взятия крепости Никополя, наши войска стали подвигаться к Плевне. 8 июля рота 19-го пехотного Костромского полка, шедшая впереди всей колонны, неожиданно наткнулась на неприятеля. Предполагая, что турецкий отряд малочислен, костромичи, выслав цепь вперед, стали наступать.
Турки сразу открыли беглый огонь.
-- Должно быть, патронов много у турок, -- говорил солдатик своему соседу в цеп, -- глянь, как валяют, пули все через голову летят, без прицела стреляют, окаянные!
-- За такую стрельбу наш ротный страху бы нагнал, -- подтвердил сосед.
-- По мне они об заклад бьются, кто больше кого патронов выпустит, -- смеялся солдатик.
Скоро цепь пододвинулась настолько близко к неприятелю, что оставалось только броситься в штыки. С криками "ура!" ворвались костромичи в середину неприятельской позиции. Турки, потерявши половину людей ранеными и убитыми во время отступления, отошли к траншеям. Но вот к ним подоспело подкрепление; неприятельский рожок возвестил что-то недоброе, и затем они в свою очередь пошли в атаку на костромичей. Наши молодцы встретили турок штыками, дрались как львы, но борьба была слишком неравная; подавляемые целым батальоном неприятеля, костромичи должны были отступить на свою прежнюю позицию. После этой ужасной атаки рота почти не существовала. Много раненых, которые были не в состоянии двигаться, остались у самой траншеи.
Один солдатик, видя, что турки выходят из укрепления и приготовляются атаковать наших, и не желая попасть живьем в их руки, хотел было встать, как вражья пуля угодила ему прямо в голову. Упал снова бедняга и потерял сознание. Долго еще продолжался бой, подоспели наши на подмогу, подоспели и турки, но ни те, ни другие не могли совладать друг с другом, и пришлось отступить обеим сторонам на свои позиции. С наступлением темноты водворилась тишина. На том месте, где несколько часов тому назад сошлись два врага, теперь нельзя было услышать ни одного человеческого голоса; только повсюду разбросанные трупы павших воипов напоминали, что еще так недавно здесь происходил бой. Восходящая луна бросала свой слабый свет на эту печальную картину. В это время тот самый солдатик, который вторично был ранен в голову, пришел в себя. Бедняга оглядывается: кругом -- тишина, поле покрыто кустарниками, два убитых товарища лежат около него. У одного раскрыт рот, кулаки сжаты, глаза на выкате; у другого лица не видать, весь он скорчился от мучений. Немного позади лежал еще товарищ, слабый стон которого доносился до слуха нашего солдатика.
"Тоже раненый", -- подумал он про себя.
Теперь только наш бедный страдалец почувствовал сильную боль в ноге и голове. Ощупал он ногу -- кость перебита, а в голове рана небольшая; но не до ран ему было в настоящую минуту; куда и как спастись, -- вот чего он не знал. Где турки, где Костромской полк? Подать ли голос раненым товарищам, которые в таком же положении, как и он? Вот о чем думал несчастный. Не успел он еще хорошенько опомниться, как случилась новая беда. Вдруг раздается вблизи лошадиный топот, солдатик всматривается -- едут два башибузука, и прямо на него. Невольный страх овладел беднягой; лег он на спину, притаил дыхание и не двигается, только одним глазом поглядывает. Башибузуки подъехали, слезли с коней; один пошел куда-то вправо, а другой начал осматривать мертвого, лежащего около нашего солдатика; прежде всего ткнул ему ногой в бок, и убедившись, что он не раненый, стал обшаривать карманы. Нашелся кошелек, из которого он серебряные деньги взял, а бумажки выбросил. Затем, сняв с мертвого сапоги, подошел к раненому. Наш солдатик лежал ни жив ни мертв и уже читал про себя отходную.
"Братец, помилуй, пожалей, дома жена, дети!" -- возопил раненый; но турок, в ответ на эту мольбу, одним ударом шашки проткнул несчастному живот и, обобрав его, подошел к нашему костромичу. "Прими дух мой, Господи!" -- шептал про себя бедняга, но в эту минуту басурман ударил со всех сил ему носком в лицо, так что он чуть не закричал от боли, но к своему счастью удержался. Потом турок полез в карман, причем мурашки так и забегали по телу мученика; взяв себе бумажник, изверг начал снимать сапоги, можно себе вообразить, какие страдания переносил бедняга, пока башибузук снимал сапог с перешибленной ноги. На прощанье турок ткнул его еще раз ногой, плюнул в лицо и удалился. От радости, что обошлось так счастливо, солдатик заплакал. Башибузук был уже далеко от него, когда он привстал, осенил себя крестным знамением и произнес: "Господь помиловал меня, грешного!". Боль в ноге все усиливалась; чтоб сделать перевязку, он снял с себя рубаху, оторвал рукав и обмотал им ногу; потом, заметив, что на убитом товарище висела жестяная фляга, он подполз к нему и подкрепил силы несколькими глотками воды. Теперь оставалось только, хотя бы ползком, но уйти отсюда. Собравшись с силами и перекрестясь, пополз наш солдатик, пробираясь между кустами, по тому направлению, куда, по его мнению, должны были отступить православные. Долго он полз, не останавливаясь, но силы его конечно с каждым шагом ослабевали. Какие только препятствия не встречались ему на пути: овраги, речка, кукурузное поле, каменистое место, и все это приходилось переползать с терпением и полным смирением. Задевая раненою ногой за камень или куст, он причинял себе этим невыразимую боль; колени, на которых он полз, были изодраны до крови. Время приближалось уже к рассвету, когда новое несчастье чуть было не постигло нашего страдальца: вдруг опять послышался шум и ржание коней, -- это ехали черкесы. Солдатик прилег за кустом. Что стоили бедняге эти несколько минут, проведенные в страхе! Вот черкесы, занимаясь шумными разговорами, стали уже приближаться к тому кусту, за которым он лежал, но Господь и в этот раз помиловал страдальца; они проехали мимо, не подозревая, что тут есть православная душа. Придя в себя после вторичного испытания, солдатик понял, что на этом месте проходила линия турецких аванпостов. Теперь он больше не боялся встретить неприятеля, потому что его впереди быть не могло. Надеясь на скорую помощь, он с бодрым духом пополз вперед. Стало рассветать, силы его наконец истощились, кровь почти сутки текла не переставая из ран, подкрепиться было нечем. Наконец, прилег и уснул страдалец.
Проснулся солдатик, когда солнце уже заходило. Ни впереди, ни по сторонам никого и ничего не было видно. Только птицы, поднявшись высоко в воздухе, пели и кружились. Пополз опять страдалец наудачу дальше; солнце уже совсем зашло, когда он вдруг увидел неподалеку две черные фигуры. "Это наши!" -- воскликнул он... "Господь помиловал меня, грешного", -- шептал он про себя, крестясь. Действительно, это были казаки, стоящие на аванпостах, но до них было еще далеко, а силы все убывали. Спотыкаясь и падая поминутно, продолжал солдатик свои тяжелый путь. Оставалось не более двухсот сажен до казаков, когда он чуть дыша рухнулся на землю.
"Уж умереть бы лучше", -- думал он и, собравшись с последними силами, стал звать на помощь.
-- Братцы, спасите! -- кричал он.
Чуткие казаки сейчас же выехали по направлению доносившихся до них стонов несчастного. Когда они приблизились, солдатик подал им голос, и они подъехали.
-- Братцы, возьмите меня, а не то сгнию, -- говорил сквозь слезы бедняга.
Конечно, казак посадил солдатика к себе на коня и повез его на пропускной пост, а оттуда в Костромской полк. Бедняга наш совсем ожил, когда увидал товарищей.
Жаль, что неизвестно имя этого героя-мученика, -- жив ли он и поправился ли?
Спрашивали бывало офицеры унтер-офицера драгунского Орденского полка (ныне 37 драгунский Военного Ордена полк) Персонина: "Ну-ка, расскажи, как ты с разъездом ходил в ущелье?".
Молодчина приосанится и начнет.
"Все произошло, ваше благородие, 29 июля. Это, значит, меня командир отрядил с двенадцатью человеками в разъезд. Ты, говорит, будь за старшего, поедешь в ущелье, -- называется Бебровским, да оттуда наблюдай за турецкими постами. Мне это, значит, ходить в разъезд не впервые. Ну, посмотрел моих людей, да благословясь и тронулись. Долго ехали рысью; по сторонам ничего не видно, все обстоит благополучно. Послал я двоих вперед, да сбоку по два едут. И горы стали близко, под ними деревня лежит, называется селение Турнидере, -- что ли? Чтобы в деревню въезжать, махнули мы боковым, для присоединения, вместе лучше, а потом, значит, и передних догнали. По дороге в деревню ничего не видать, точно людей не имеется, только, значит, собаки болгарские, их везде множество. Едем мы рысью, вдруг откуда ни возьмись башибузуки, выскочили да пальбу по нас открыли; я хотел было пугнуть, но гляжу: и справа, и слева, и с тылу они, нехристи, обступили, да палят. И пальба-то их, ваше благородие, неважная, так зря валяют, ружья портят. Долго-то думать нам времени не было; мы все едем, они за нами; да целый дивизион будет, право слово. Вдруг и спереди показались турки. Что делать -- уйтить некуда, а тут большущая гора, одно место свободное. Думается мне, не вскочить нам в гору, больно крута. Эх, жутко стало. Что-либо делать да следует. "Марш-марш!! -- крикнул я своим. -- Коням шпоры!" -- да и поскакал на гору. Ничего, вскочили, кони добрые, только камней больно много на горе-то. Три солдатика с лошадьми упали, сами удержались за кусты, а кони, на беду, покатились вниз с горы. По середине горы местечко вышло ровное, я и остановился. Вот тут, ваше благородие, история горькая вышла, вспомнить тошнехонько. Стал я своих пересчитывать, одного рядового Болотина недостает.
"Где Болотин?" -- спрашиваю я. Ответу нет, значит попался басурманам. "Стой здесь!" -- кричу я своим, а сам поскакал вниз с горы; не оставлять же православного на мучения, да и солдат-то хороший. Только вижу стоит Болотин пешком, ружье на изготовке, а кругом турки, напасть не смеют и стреляют все в одного. Тут не помню как было, выхватил я шашку, рубнул направо, налево, проскакал во внутрь, схватил Болотина за шиворот, посадил его к себе на лошадь, да так и ускакал. Турки по нас патронов ста три выпустили, я так полагаю, а нас Бог спас, не задело. Оттуда, значит, мы кругом обошли, да в полк и явились. А лошади, привыкшие в табуне ходить, к бивуаку и прибежали. Следовательно, все обстояло благополучно, ваше благородие", -- заканчивал этими словами свой рассказ Персонин.
-- Молодчина ты, Персонин! -- говорили ему офицеры и в знак похвалы целовали его.
За такой подвиг Персонин удостоился знака отличия военного ордена.
ЧТО СТОИЛ ГЛОТОК ВОДЫ СОЛДАТУ ОРЛОВСКОГО ПОЛКА
36-й пехотный Орловский полк стоял на Шипке. Боже, как трудно им было там! Несколько дней сряду турки атаковали их, да еще с какою злостью, с какою яростью; очень хотелось им сбить наших с позиции. Если бы 4-я стрелковая бригада не поспела вовремя на помощь, то неизвестно, чем бы все это кончилось. Наш маленький отряд боролся против целой армии Сулеймана-Паши. Не было места, где не летали бы пули. -- Вода добывалась из ключа, находившегося впереди позиции; дорога же к ключу все время обстреливалась турками. Вот, бывало, отправится солдатик за водою, ждут его, ждут целыми часами, все не возвращается; значит -- убили.
Идёт другой, третий, четвертый, -- все там по дороге остаются; живые же сидят без воды, мучимые жаждой. Похоронить этих несчастных тоже нельзя было, -- как добраться до них? Лишь только покажется кто-нибудь на дороге, так его и пристрелят! Вытекала вода из ключа каплями, а не струей, так что этот источник мало помогал горю; сколько времени приходилось лежать на этом опасном месте, пока наберется вода в посудину! Все же, за неимением другого, пользовались этим ключом.
12 августа, турки уж больше не атаковали наших. Они поняли, что скорей все они, сколько бы их ни было, будут побиты, чем русских собьют с позиции.
Сколько дней уже орловцы лежали в ложементах! Днем солнце пекло немилосердно, жажда настолько мучила солдат, что они ничего не ели. Силы их с каждым днем ослабевали. 12 числа жара была еще невыносимее.
-- Моченьки нет, горло пересохло, -- говорит один.
-- Все нутро горит, -- жалуется другой.
-- Эх, давайте фляги, куда ни шло, -- решается один из смельчаков, -- пойду за водой. Ну уж, нехристи, коли убьете, на том свете встретимся, получите на орехи, -- говорил он, показывая неприятелю кулак.
Пополз смельчак.
-- Эй, сними, братец, фляги-то, куда столько набрал, -- кричит ему вслед товарищ, -- трезвон поднял, точно к обедне сзывает. Зададут тебе турки!
Испугался смельчак, присел, посмотрел на неприятельскую позицию и, убедившись, что там все спокойно, снял с себя все лишнее. "И вправду, -- подумал он, -- мне бы задали трезвону турки; спасибо, что остановили".
Но вот он уже выбрался на дорогу. Смотрит, лежит неразорванная граната, рядом с ней Ефимыч, добрый товарищ, с вывороченным животом, а подальше какая-то куча тел; стал их пересчитывать; пятнадцать трупов! Это павшие во время турецких штурмов. Подполз он к ним, улегся, спрятался как за насыпью. Трупы от жары совсем разложились, узнать нельзя было по лицу, кто они такие. Смрад был страшный. Жутко было смельчаку, всякие мысли брели в голову.
"Ну коли убьют сразу -- не беда; а как ранят, -- лежи тут, никто не придет помочь, сгнить придется", -- думалось ему. Пули продолжали жужжать; вот одна попала в ногу убитому, да там и застряла. Смельчаку и нос высунуть нельзя, а запах трупов был невыносимо тяжел. Влево и немного вперед был еще навален целый бруствер убитых. Одним прыжком перескочил солдатик туда и снова прилег.
"Эко, прости Господи!" -- подумал сердечный при виде представившейся ему картины: трупов до двадцати лежало один на другом; то голова торчит с разбитым черепом, то ноги свесились, совсем почернелые, полусгнившие, то рука высовывалась, сжатая в кулак, и все так перепуталось, что не поймешь, где у кого нога, где голова. Здесь сидеть было еще хуже; но как двинуться дальше? Перелезть через эту кучу опасно, турки заметят. Подумал, подумал солдатик, да и начал устраивать себе лазейку в этом бруствере мертвых тел. Тащит из середины одного убитого за ноги... но нет, дело не спорилось, сверху лежало слишком много трупов.
"Надо лезть через, -- говорит он себе, -- страшно, ей-ей страшно, обойти стороною негде, вишь какая гладь!".
Вот лег он на одного мертвеца, -- сразу обдало его холодом; затем ползет на другого, на третьего. Вдруг он стал барахтаться, силиться, надуваться и чуть со страху не кричит. Что же случилось? Как только он двинется вперед, так чья-то нога толкает его в бок.
Что за притча такая? -- думает солдатик; хотелось бы ему посмотреть назад, да боится. Наконец догадался бедняга, что ремень от фляги зацепил за ногу какого-то мертвеца. Освободившись, солдатик пополз дальше. Так на брюхе и дотащился он до источника, останавливаясь по временам и заслоняясь от неприятеля телами убитых товарищей. Набрав воды в фляги, тем же путем возвратился наш смельчак на позицию. Еще издалека завидели орловцы его из ложементов.
-- Наша взяла! -- вскрикнули солдаты с радостью.
Старший унтер-офицер назначил тотчас очередь для питья воды, чтобы не произошло беспорядка.
Всем досталось по два глотка, а самому смельчаку только один глоток воды.
-- Ну, братцы, ни в жисть не пойду больше на ту дорогу, -- говорил солдатик, рассказывая товарищам, каким образом он добрался до ключа.
Сколько труда и страха стоило ему это, а всего-то один глоток воды достался в вознаграждение!
КАК 54 ПЕХОТНОГО МИНСКОГО ПОЛКА РЯДОВОЙ РАЗДОБЫЛ ВЯЗАНКУ ДРОВ
Вот что однажды было тоже на Шипке. Спустился наш минец в ущелье за водой, только не в то самое, куда ходил солдат Орловского полка, а около своей позиции; пробираясь между кустами, вдруг видит впереди себя турка, который преспокойно рубит дрова.
"Э! -- думает наш солдатик, -- попался голубчик русскому в лапы -- не уйдешь", и присел тут же за кустом.
Ничего не замечая, турок продолжал рубить дрова, а наш солдатик только поглядывал на него. Нарубив сколько ему хотелось, турок вытащил из-за пояса веревку и, связав ею дрова, взвалил вязанку себе на плечи и тронулся было в обратный путь, как наш минец, ловко выскочив из куста, несколькими прыжками поровнялся с ним.
Турок завопил "Аман, аман!" (по-русски: "Помилуй, помилуй!").
-- Какой тебе Аминь, -- говорит минец, -- пойдем, неси, брат, к нам, а там начальство разберет, -- и при этом, сжав ему крепко горло, так что турок мог едва дышать, повел его с дровами к себе на позицию.
-- Спасибо, дьявол, что нарубил мне дров, -- говорил ему минец, придя домой и снимая с турка вязанку. -- Вешать тебя не станем, у нас начальство доброе!
На Кавказе турки хотели у нас отнять гору, именуемую Кизил-Тапа. Разузнав, что силы русские небольшие, они и пошли в атаку. Пока к нам не пришло подкрепление, трудно было драться против целой армии Мухтара-паши. Так 13 августа Кизил-Тапа перешла в руки турок, и только после страшных атак удалось 16-му гренадерскому Мингрельскому и 152-му пехотному Владикавказскому полкам отнять гору и прочно засесть за камнями. Между тем силы турок все увеличивались, рота за ротой посылались сбить наших с позиции и отнять обратно Кизил-Тапу, что конечно туркам не удавалось; это их очень сердило, и дрались они отчаянно, стреляли самым беглым огнем. Вдруг граната нашей батареи попадает в турецкий зарядный ящик; подымается громадный столб белого дыма от взрыва. На всей нашей позиции раздается громкое "ура!".
-- Вот это важно! -- кричит командир. -- Спасибо, ребята!
На нашей стороне общая радость, у турок произошло замешательство.
-- Не по нраву пришлось вашему мусульманскому, -- говорит наводчик, -- а ну-ка маленько вправо -- еще... стой, будет.
Полетели русские залпы к туркам, чтоб не дать им времени опомниться. Но вдруг турецкая граната с шипением падает как раз в переднюю часть зарядного ящика 1-й батареи 40-й артиллерийской бригады. Быть беде! Граната разорвалась и зажгла паклю, которою обвернуты снаряды. В ящике лежало два с половиною пуда пороха... Все в ужасе разбегаются, но канонир Ефим Колесников, невзирая на опасность, перекрестившись, кидается к ящику и выбрасывает из него все девять мешков с зарядами.
-- Воды, воды! -- кричит комаидпр; вода быстро появилась, и пакля была залита.
Таким образом неустрашимость Ефима Колесникова спасла многих от неизбежной смерти.
Ефим Колесников был вознагражден Георгиевским крестом.
РУКУ ПЕРЕШИБЛИ, ПРОКЛЯТЫЕ!
5-й пехотный Калужский полк атакует позиции неприятеля у города Ловчи. Идет самый жаркий бой. Если б и надо было остановить солдат, то никто бы не мог, никакая сила не удержала бы их. Так и ждут той минуты, когда позволят еще ближе перебежать к турецкой траншее; не сидится, не лежится им.
-- Чего стрелять, уж лучше бы в штыки вдарить, -- говорит сердито один унтер-офицер. -- Эх! посыпется туретчина, побегут дьяволы, -- прибавляет он.
Подали свисток; раньше всех вскочил и побежал этот унтер-офицер. В это время ранили ротного командира.
-- Ваше высокоблагородие, -- говорит он, подбегая к капитану, -- позвольте перенести к энтому дереву, за ним будет спокойнее, а то, чего доброго, пуль много свистит.
-- Ступай на свое место, а меня оставь, -- приказывает ему капитан.
Унтер-офицер повинуется, бежит вперед, только пятки сверкают.
-- Жизнь копейка, судьба индейка! -- кричит он, перегоняя товарищей.
Турки встретили калужцев залпами.
-- Стой, ложись! -- опять раздалась команда. Все легли, а наш унтер-офицер бежит назад к своему капитану.
-- Ваше высокоблагородие, -- говорит он, -- позвольте.
-- Что тебе нужно? -- спрашивает капитан.
-- Теперь позвольте уж помочь, -- просит унтер-офицер, -- потому я уж не гожусь больше, руку перешибли, проклятые.
Действительно, рука выше кисти была перешиблена и висела только на каких-то лохмотьях.
-- Ступай на перевязочный пункт, -- говорит ему капитан.
-- Никак нет-с, а как же ваше высокоблагородие?.. -- ответил солдатик и, видя, что капитану тяжело даже говорить, обхватил его здоровою рукою и подтащил к дереву, прикрыв таким образом своего начальника от пуль. Затем только пошел он на перевязочный пункт, откуда послал санитаров с носилками за капитаном.
Да, можно ему сказать "спасибо". Он понимал, что начальство заботится о подчиненном, так как же подчиненному не помочь при таких обстоятельствах начальнику!
ЭКИЙ ГРЕХ НА ДУШУ НА ДУШУ ВЗЯЛИ!
Во время атаки Плевны 30 августа, в числе других полков, значительно пострадал 124-й пехотный Воронежский полк. Не более двух часов дрались воронежцы и потеряли 856 нижних чинов и 14 офицеров. Они были у самого редута, но сил недостало преодолеть врага. Все поле чернело от трупов, кучами и вразброску лежали убитые кругом редута.
Наступил вечер, начали пересчитывать людей, записывать раненых и убитых. Кое-где солдаты хлопотали уже у костров, варили пищу. Денщики появились с вьюками и обозом, разыскивая своих господ.
-- Где мой барин, ваше благородие? -- спрашивает денщик командира 6-й роты поручика Сендоровского, Филипп Кухрянский, подходя к офицерам, сидевшим в кружке.
-- Э, брат, -- отвечают ему, -- твоего барина нет больше на свете. Поручик убит.
Филипп испугался, сперва верить не хотел, а потом, видя что не шутят, расплакался.
-- Экий грех турки на душу взяли, -- говорит он сквозь слезы, -- моего барина убили!
Повернулся Филипп и пошел. "Что мне теперь делать?" -- спрашивал он себя. Дошел до 6-й роты, видит какая-то кучка солдат лежит.
-- Экий грех, экий грех, где же барин мой, ребята? -- спросил он их.
-- Да там же, где и ребята, -- ответил нехотя один из солдат.
-- Батюшки-светы, да неужто всех убили? -- спрашивал Филипп.
-- Вот считай, сколько нас, коли умеешь, более двадцати не наберешь, -- объяснил другой солдат, лежа на земле.
-- Чего же вы лежите! -- вдруг закричал Филипп. -- Где же тело вашего командира?
-- Объясняют тебе, ну, -- сердясь, отозвался солдат, -- видишь, сил нет, с утра не емши.
-- Эх, Филиппыч, -- завопил унтер-офицер, вскочив на ноги, -- полно, брат, нам тошнёхонько, похуже твоего: смотри, ведь роты нет, вся легла около барина, -- а ты кричишь!
-- Экий грех, экий грех, да ведь басурмане надругаются над телом, -- плакал Филиппыч, -- лучше бы мне умереть.
-- А вот ночью пойдем, поищем, -- продолжал унтер-офицер.
Пошел Филиппыч к офицерам.
-- Ваше благородие, прикажите тело моего барина отыскать, пусть ищут, так нельзя, ваше благородие! -- сердясь, говорил Филиппыч.
Ночью солдаты 6-й роты отправились на поиски, ходили, ходили, -- тьма была непроглядная, да так и вернулись, не отыскавши командира. Филипп Кухрянский совсем рассердился. Никто слова ему не мог сказать, так и отрежет, так и закричит:
-- Пустяки болтаешь, небось, барина отыскать не могли, а солдатами, прости Господи, называются!
Наступил день, побежал опять Филипп к офицерам.
-- Да пошлите же, ваше благородие, -- говорит он, -- толковых солдат; это, прости Господи, рохли какие-то, мужичье необтесанное, турок боятся, -- всю ночь проходили, мово барина не сыскали!
Посылают снова команду -- некоторых товарищей принесли, а поручика Сендоровского и следа не было.
-- Видно, турки поручика забрали, -- говорили солдаты.
Филипп совсем пришел в отчаяние, ходит по линии аваниостов и ругается: "Ах, вы, мучители! -- кричит он, смотря в сторону неприятеля. -- Попадись турок мне, я ему все жилки вытяну, проклятому!". Ходил, ходил он да и сел; не ест, не пьет целый день. Под вечер вдруг Филипп расходился: "Врут они, мужичье, турки не взяли моего барина, искать не умеют, ночью точно не найдешь, я вот утром пойду и найду!".
С рассветом Филипп Кухрянский взял несколько солдатиков с собой и отправился на поиски. Сперва шел он смело, но чем ближе приближался к туркам, тем становился осторожнее. Солдатиков разослал по сторонам, а сам пополз на турецкий редут. Осмотрит одного убитого, перекрестится, видит, что не барин -- и ползет дальше. Много мест он обошел, и пересчитать нельзя было, сколько убитых лежало повсюду, устал Филипп и улегся, понял он, что трудное дело найти барина, -- пожалуй, точно солдаты правы, что турки забрали его, сердечного. "Экий грех на душу взяли!" -- шептал про себя бедняга.
Но не верится ему, чтоб он своего барина не нашел -- и ползет дальше. И действительно, недалеко от редута вдруг видит он труп поручика Сендоровского, кидается к нему, не обращая уже никакого внимания на близость турок, взваливает тело себе на плечи и почти бегом спасается. За эти два дня труп от жары разложился, так что нести его было еще труднее, чем отыскивать. Протащив таким образом тело своего барина довольно большое расстояние, Филипп с помощью солдатиков принес его на бивуак.
Кто из нас не похвалит за такой подвиг молодца Филиппа Кухрянского.
Под Плевной 30 августа русскими был взят редут, который 31 числа турки несколько раз атаковали, желая снова завладеть нм. Как всегда при атаках, турки направляли на редут страшный огонь. Батареи наши понесли большие потери, так например, у одного орудия решительно вся прислуга была перебита, за исключением одного рядового 4-й батареи 2-й артиллерийской бригады. Казалось бы, трудно справиться одному с орудием: надо пробанить, принести снаряд, заряд, зарядить, навести и выстрелить. Но этот молодец нисколько не смутился.
-- Орудие, заряжай гранатою! -- кричит он и бежит сам к ящику.
-- Пожалуйте мне матушку, -- говорит он, вынимая снаряд.
И как еще метко стрелял он.
-- Попал! -- кричит бывало он, подпрыгивая, и потом, живо накатив орудие, бежит опять за снарядом.
Неприятельские гранаты продолжали ложиться около этого орудия, но наш молодец только подшучивал над ними.
-- Лети, лети, матушка, сюда, здесь никого нет, -- говорил он. Когда граната попадала в земляную насыпь, молодцу нравилось, что турецкий наводчик не промах:
-- Молодцы, хорошо! -- кричал он туркам.
-- А ну, испробуй теперь нашу матушку, -- говорил он, дергая за шнур. Раздавался выстрел, и он радовался на удачный разрыв гранаты посреди турецкой колонны. Не без усмешки смотрел он на соседнее орудие, около которого работали несколько человек: "Вас там много, а я-то один не хуже", -- думалось нашему артиллеристу.
Турки все ближе и ближе подступали к редуту. Вдруг раздался треск: это наш зарядный ящик был взорван на воздух удачно попавшею гранатою. Молодец и тут не потерялся: "Коли не хотите матушки, гороху попробуйте", -- смеется он, заряжая орудие картечью. Выждав приближение турецкой колонны, солдатик ахнул, как говорится, в самую середину. Затем, видя что редут почти пуст, он вынул замок из орудия и хотел было его унести, как вдруг заметил, что в других орудиях замки не вынуты; он бросается к соседним орудиям.
"Ишь, лешие, -- турки им память вышибли!" -- говорил храбрец, раскидывая замки по сторонам. Выйдя из редута, он вдруг вспомнил, что толку нет из того, что замки выброшены; неприятель может их найти и, снова вложив в орудие, стрелять. Турки уже почти лезли на насыпь, когда он прибежал назад в укрепление, вынул из замков кольца, без которых невозможно уже стрелять, надел их себе на руку и спокойно удалился, конечно, уже последним.
За такой подвиг этот артиллерист был награжден Георгиевским крестом.
ПЕРВАЯ ЗАБОТА -- КАЗЕННАЯ ВЕЩЬ
Казенную вещь, которую выдают на руки солдату, следует беречь больше, чем какую-нибудь свою собственную. Если мне поручают саблю, шашку, ружье, пистолет, ранец, хомут, седло или что-нибудь такое -- значит я отвечаю за целость, исправность и чистоту этой вещи. Многие, может, думали, что в мирное время действительно это так; когда стояли в казармах, тогда и требовали этого от них, а что на войне -- дело другого рода. Но нет, те, кто так думали, ошиблись; напротив, на войне еще больше надо беречь вещь: во-первых, в стране неприятельской новую достать трудно; во-вторых, всякая вещь, которая выдается солдату, в походе ему крайне необходима, и чем больше ее беречь, тем дольше она будет служить с пользой. Как в мирное, так и в военное время только с мертвого не требуют выданных ему вещей, а как бы тяжело солдат не был ранен, если он рассудок не потерял, то первым долгом должен позаботиться о казенной вещи. Впрочем солдаты этого не забывали. Так, например, 20 сентября во время сражения на Кавказе у Малых Ягнов на одной батарее был сильно ранен запасный ездовой и под ним убита лошадь. Подходит командир к этому ездовому и спрашивает его:
-- Что, братец, тебя ранили?
-- Оно так точно, Ваше Высокоблагородие, -- отвечает солдат.
-- А ты сам дойдешь до перевязочного пункта? -- спрашивает опять командир.
-- Оно так точно, Ваше Высокоблагородие, потому оно так, что в говядину попали, а кость, значит, не разбита.
-- Ну, ступай на перевязку, -- приказывает командир.
Ездовой сперва помялся на месте, посмотрел на свою убитую лошадь и говорит:
-- Это оно так точно, Ваше Высокоблагородие, надо пойтить, да как же быть с хомутом?
-- Вот молодец, -- похвалил командир, -- спасибо, братец; первая забота должна быть казенная вещь!
Хомут сняли, а ездовой не ушел до тех пор, пока фельдфебель его не принял.
Вот это -- примерный солдат!
Всякий гвардейский солдат, пришедший в Болгарию воевать с турками, понимал, что он, балованный Царем-Батюшкой, должен сослужить службу своему обожаемому Государю и Отечеству. Гвардия с нетерпением ждала тот день, в который ей суждено было помериться силами с неприятелем. 12 октября был этот день. 11 октября с утра начались приготовления к предстоящему бою; чтобы 12 числа с рассветом подойти к Горному Дубняку, пришлось сняться с бивуаков накануне ночью. Вот уже наступило время выступления, солдатики грелись у догоравших костров, и всякие веселые и невеселые думы брели каждому в голову. Что будет завтра -- хотелось бы им знать. Быть убитым за правое дело не страшно, но если ранят и попадешься туркам -- вот это скверно. У костра стояли, сидели, лежали Преображенцы какой-то роты. Молодой солдатик с красивым широким лицом, надвинув фуражку на затылок, начал разговор:
-- Братцы, давайте положимся, что товарищ товарища должен выручать.
-- Знамо, что выручать, -- сказали все разом.
-- Какой ты товарищ, коли в беде не выручаешь, -- заметил один.
-- Выручка выручке рознь, -- говорит молодой солдатик, -- вот коли бы знать, что меня ранят, хоть ноги отшибут, да не досчитаются в роте, так пойдут меня выручать, ну, другое дело!
-- Оно так, точно, одно слово, -- заголосили Преображенцы.
-- Эх, ребята, уж и так бы славно, штыком да в брюхо турецкое, -- повеселев, закричал солдатик, -- двум смертям не бывать, одной не миновать, уж я бы порядком их почесал, да вот думается (солдатик тут стал говорить тише), как это вдруг убьют, и тело-то не похоронят, а турки собакам дадут!
-- Да вот намедни, братцы, встретил я земляка в армейском полку, -- объяснял стоящий тут же унтер-офицер, -- тот бывалый, не то что мы таперича, стражений сколько прошел, на кол, говорит, турки наших сажают!
-- Надоть выдумать такую историю, звери, право слово, звери, -- заголосили Преображенцы.
-- Ах, братцы, давайте по рукам, -- заговорил снова молодой солдат, -- выручать друг дружку беспременно, тогда готов, братцы, ей-ей, с моим удовольствием, пусть на кол сажают; умирать стану, знаю, что молодцы придут, да с кола-то и снимут. Оно ведь просто, а важное дело знать, что выручка будет!
-- Ну по рукам, по рукам! -- завопили опять Преображенцы.
-- Разбирай ружья! -- раздалась команда фельдфебеля.
В одно мгновенье никого не было у костров, и солдатики, крестясь, брались за дело.
Ведь Преображенцы были правы, круговая порука необходима.
В деле под Горным Дубняком 12 октября во время штурма редута поручик Лейб-Гвардии Гренадерского полка Моисеев был ранен в правое плечо и упал, потеряв сознание. Рядовой 3-й роты Прокофий Чаплыгин, увидав своего поручика в таком положении и боясь, что при убийственном огне, который был в этой местности, турецкие пули окончательно не доконали бы несчастного офицера, схватил его за руку и потащил назад. Нести на руках Чаплыгин не мог, ружье мешало, а тащить за руку было тяжело. Чаплыгин совсем выбивался из сил и отчаивался, что не спасти ему поручика; сколько ни удалялся он, а пули все летели да летели им вслед. Наконец положил он поручика, а сам лег перед ним спиной к редуту, прикрывая его таким образом своим телом. Слышит Чаплыгин, как Гренадеры пошли в атаку и все замолкло, но потом опять началась сильная перестрелка.
-- Господи, помоги нашим, -- шептал он.
Вот пуля с жалобным визгом пролетела мимо самого уха Чаплыгина. "Экая нечистая сила!" -- говорит он, почесывая затылок.
Вдруг справа послышалось "ура!": другой полк идет в атаку.
Вот видит Чаплыгин: приближается подкрепление к гренадерам; сперва оно залегло за горкой; потом, встав, быстро двинулось вперед и скрылось из виду. Наша артиллерия стреляла залпами. Опять "ура!". Снова турки зачастили пальбу. "Велика нечистая сила!" -- думалось Чаплыгину. Долго лежал он так, никто не прошел мимо; кровь лилась из раны поручика, и не знал он, как ему помочь. К пулям, которые летели мимо него, он уже привык.
"Не перевязать ли рану?" -- вдруг вздумалось ему.
Достав из ранца свою рубаху, он снял мундир с поручика и сделал первую перевязку. Смотрит по сторонам Чаплыгин -- ничего не видит, перестрелка не уменьшается, шум и грохот все такой же. Уже начало темнеть; зарево пожара освещало окружающую местность: это горели шалаши в середине турецкого редута, а Чаплыгин все лежал около своего офицера, прикрывая его своим телом.
Так до конца боя с 11 часов утра он не отходил от раненого поручика Моисеева. Потом уже с помощью подошедших солдат Чаплыгин перенес поручика на перевязочный пункт.
Прокофий Чаплыгин, конечно, был награжден знаком отличия Военного Ордена.
12 октября Лейб-Гвардии Егерский полк атаковал село Телиш. Атака не удалась, так как неприятель был гораздо сильнее.
Какими молодцами шли Егеря на штурм!
Передовые ложементы были уже ими заняты; они доходили до главного рва, но в нем пришлось засесть и больше не показываться, ибо всякого, кто высовывал голову, турки тотчас убивали. Много легло Егерей в этой молодецкой атаке.
Возвращались они с поля сражения не пригорюнясь, а с песнями.
Проходит один раненный Егерь сквозь 5-ю конную батарею, стоявшую на позиции для прикрытия отступления. Офицер спрашивает его:
-- Куда ранен ты, братец?
-- Во все места, Ваше Высокоблагородие! -- отвечает егерь.
-- Как "во все места"?
-- Так точно-с: обе руки прострелены; нога -- вот в эвтом месте; за шею задело, да в боку две дырки.
-- Как же ты добрел сюда? -- удивляется офицер.
-- Еще идти возможно, Ваше Благородие.
-- Чего тут "возможно", носилки! -- крикнул офицер.
-- Никак нет-с, Ваше Благородие, до дохтуров я и сам доберусь, а там офицеров одних сколько повыбито, да много есть таких, что идти не могут.
Хотели, было, этого молодца положить на носилки, да он ни за что не согласился.
ЗНАМЕНЩИК МИТРОФАН ИВАНОВ
Герои 4-го батальона Лейб-Гвардии Павловского полка, атакуя Горно-Дубнякский редут, сильно пострадали. Да и все батальоны, участвовавшие в этом сражении вышли из оного только в половинном составе. Долго гвардия будет помнить 12 октября 1877 г. Знаменщиком в этом батальоне был унтер-офицер Митрофан Иванов, который заслужил память по себе за свой геройский подвиг. Он понимал, какую святыню ему вверили, он чувствовал, что честь и слава батальона в его руках.
Сражение было в самом разгаре, всякий солдат стремился скорей достигнуть своей цели, то есть редута, как вдруг два унтер-офицера, ассистенты при знамени, видят, что Митрофан Иванов покачнулся.
-- Что с вами? -- спрашивают они, кидаясь поддержать знамя, но Митрофан Иванов удержался на ногах и только, строго взглянув на ассистентов, сказал:
-- Я жив еще!
Действительно, несмотря на свою смертельную рану, он продолжал нести с гордостью знамя, только на лице были видны сильные страдания. Чем ближе подходили Павловцы к редуту, тем больше турки засыпали всю местность пулями. Знамя было уже в нескольких местах пробито, Митрофан Иванов истекал кровью, но не хотел расстаться со святыней, пока силы позволяли волочить ноги.
-- Уйдите, -- уговаривал Иванова ассистент, видя, что несчастный слабел с каждым шагом.