Книговод

Из далекого прошлого

Шелгунова Людмила Петровна


Л. П. ШЕЛГУНОВА.

ИЗЪ ДАЛЕКАГО ПРОШЛАГО.

   

ПЕРЕПИСКА H. В. ШЕЛГУНОВА СЪ ЖЕНОЙ

ПЕТЕРБУРГЪ.
1901.

   

Изъ далекаго прошлаго.

   Всѣ воспоминанія ранняго дѣтства представляются мнѣ въ видѣ отдѣльныхъ картинъ. Такъ, домъ нашъ въ Перми, гдѣ я родилась и пробыла до трехъ лѣтъ, рисуется мнѣ отдѣльною картиною. Я помню гостиную только потому, что по вечерамъ, подсѣвъ къ окну я смотрѣла на темную неосвѣщенную улицу, и мнѣ представлялось, что посреди нея идутъ волки. Затѣмъ въ памяти осталась дорога въ видѣ тарантаса, гдѣ насъ сидѣло очень много, и Москва съ площадями, полными народа, и множество священниковъ, которыхъ я страшно боялась. Вѣроятно, взрослые говорили при насъ, дѣтяхъ, о положеніи духовенства, потому что первое мое столкновеніе съ цензурой произошло изъ-за сохранившагося у меня въ памяти эпизода со священниками въ Москвѣ. Будучи въ младшемъ классѣ пансіона и описывая на заданную тему Москву, я написала, что тамъ для молебствій нанимаютъ священниковъ, которые могутъ служить ихъ только на тощахъ. Я описала картину, съ необыкновенной ясностью представлявшуюся мнѣ, а именно: нѣсколько священниковъ въ полинялыхъ подрясникахъ съ туго заплетенными косичками торгуются на счетъ платы за обѣдни и молебны, и, не сходясь въ цѣнѣ, говорятъ "не дашь, такъ откушу". И они подносили калачъ ко рту, желая этимъ положить конецъ торгу, такъ какъ обѣдню можно служить только на тощахъ. Учителемъ русскаго языка у насъ былъ Обертъ, служившій впослѣдствіи цензоромъ; и вотъ всѣмъ были возвращены тетрадки съ сочиненіями, кромѣ меня. Обертъ пришелъ нѣсколькими минутами ранѣе назначеннаго часа и я тотчасъ же была приглашена въ комнату начальницы. На столѣ я увидала свою тетрадь, перечеркнутую краснымъ карандашомъ, и тутъ мое начальство начало меня убѣждать, что писать этого не слѣдовало. Но довольно трудно убѣдить пятнадцатилѣтнюю дѣвочку, что нельзя разсказывать того, что она видѣла своими собственными глазами, вмѣстѣ съ сотнею другихъ людей. Я твердила только, что это правда и что это я сама видѣла.
   Изъ Москвы я перенеслась на Васильевскій Островъ въ Петербургъ, въ квартиру съ бабушкой и прабабушкой Шелгуновой, которая вскорѣ и умерла. Прабабушка Ирина Дмитріевна Шелгунова была старуха довольно высокая, съ морщинистымъ лицомъ. Она осталась въ моей памяти въ платьѣ коричневаго цвѣта. Слово коричневый никогда не употреблялось ни прабабушкой, ни бабушкой. Онѣ опредѣляли цвѣта всегда какой нибудь вещью и говорили: кофейный, шоколадный, оливковый, серизовый, бирюзовый и т. п. На коричневое или кофейное платье съ гладкимъ лифомъ надѣвалась косынка шелковая или тюлевая, а на голову чепецъ съ оборками и лентами. Чепцы прабабушки были значительно скромнѣе чепцовъ бабушки съ густыми кружевными оборками вокругъ лица. Чепцы эти шились дома, и я съ наслажденіемъ смотрѣла, какъ на бутылку, обшитую холстомъ нашивались кружева и рюшь, и затѣмъ бутылка эта мылась въ умывальной чашкѣ въ густо набитомъ мылѣ. Мои голыя рученки всегда участвовали въ этомъ мытьѣ. Вымытыя на бутылкѣ рюшь и кружева снимались и въ полувысохшемъ видѣ гладились. Безконечное количество рюша цѣлой горой клалось на столъ, и по вечерамъ бабушка дѣлала изъ этого рюша оборки, называвшіяся фрезами, и- такими то фрезами обшивались ворота у платьевъ. Прабабушка ѣздила за пенсіей на ту сторону сама. Она надѣвала свое кофейное платье, темный салопъ съ небольшимъ капюшончикомъ и черный стеганый капоръ, изъ подъ котораго кругомъ лица виднѣлась бѣлая оборочка. Я не помню, чтобы она брала свой шелковый, табачнаго цвѣта, ридикюль, обыкновенно висѣвшій на стулѣ у окна; но, одѣвшись, она выходила изъ комнаты, держа въ рукѣ сложенный носовой платокъ и въ немъ какую то бумагу.
   Возвращаясь, однажды, изъ казначейства, прабабушка увидала, что Исакіевскій мостъ, -- стоявшій прежде между Исакіевскимъ соборомъ и первымъ Кадетскимъ корпусомъ,-- хотятъ разводить. Остаться на той сторонѣ, гдѣ, сколько мнѣ помнится, даже не было близкихъ знакомыхъ, показалось прабабушкѣ ужаснымъ. Она почти бѣгомъ побѣжала по мосту, но половинки моста уже начали расходиться, и, когда прабабушка прибѣжала на середину, то посреди моста было аршинное разстояніе. Удержать старуху старались только крикомъ. Не слушая никого, она прыгнула и, очутившись по другую сторону моста, т. е. на своемъ родномъ Васильевскомъ Островѣ, остановилась, перекрестилась и пошла дальше. Все, кажется, прошло благополучно, но не совсѣмъ. Въ этотъ вечеръ никто за круглымъ столомъ не сидѣлъ, въ комнату прабабушки носили что-то горячее, насъ точно забыли, потому что побѣжали за священникомъ. Въ такія минуты забытыя дѣти обыкновенно чувствуютъ, что въ домѣ что-то не ладно; и мы трое -- у меня было два старшихъ брата -- прижавшись сидѣли гдѣ-то въ углу. Потомъ насъ повели въ комнату прабабушки, и тамъ священникъ что-то читалъ и мы крестились. Утромъ прабабушка лежала на столѣ.
   Образъ прабабушки соединяется въ моемъ воспоминаніи съ образами двухъ, трехъ кадетъ, которыхъ я страшно боялась. Слова: "Позови Колю Шелгунова пить чай", приводили меня въ трепетъ. Я не помню вслѣдствіе чего кадетъ Шелгуновъ возбуждалъ во мнѣ такой страхъ, но знаю только, что я его очень боялась.
   Другой кадетъ морскаго училища Кадьянъ остался у меня въ памяти, потому что онъ съѣлъ сразу сто домашнихъ сухарей, только что испеченныхъ. Сухари были поданы на столъ, и когда бабушка, вышедшая за чѣмъ-то, вернулась, то на днѣ сухарницы она увидала только одинъ сухарь и стала спрашивать: куда дѣвались сухари? Бѣдный Кадьянъ страшно покраснѣлъ и молчалъ. Сцену эту прекратила моя мать, вѣроятно, догадавшаяся въ чемъ дѣло, и сказала: "ихъ съѣли, вотъ и все".
   Похороны прабабушки я тоже помню и въ особенности помню, что на нихъ изъ Смольнаго монастыря привезли мою тетку Анну Егоровну. Я глазъ не спускала съ блѣдной смолянки и съ классной дамы, которая ни на шагъ не отходила отъ нея. Капоръ и салопъ смолянки и тогда представлялись мнѣ какимъ-то уродствомъ.
   Смерть прабабушки Шелгуновой оставила въ квартирѣодну лишнюю комнату, и въ эту комнату переѣхала старинная знакомая бабушки Лизавета Ивановна Шахова, фрейлина въ отставкѣ. Вставала эта фрейлина очень поздно, и въ то время, какъ горничная чесала ее передъ большимъ зеркаломъ, я садилась рядомъ съ ней на стулъ, и, болтая ногами, жадно слушала разсказы размалеванной руины. Волосъ на головѣ у нея было уже очень мало, но, не смотря на то, что Шахова была дѣвица, она носила чепецъ изъ кружевъ и лентъ. Многочисленныя же морщины свои она замазывала бѣлилами, на которыхъ выводила брови, и затѣмъ на щеки накладывала два розовыхъ пятна, точь въ точь, какъ было у моей куклы. Разсказывала она мнѣ о своей жизни во дворцѣ, и дворецъ мнѣ представлялся таинственнымъ замкомъ со страшнымъ государемъ. При которомъ изъ государей Шахова была фрейлиной -- я не знаю, потому что, разсказывая, она всегда говорила просто о государѣ. Главную роль играли большіе корридоры, куда за нею выбѣгалъ государь, и "ахъ! ахъ! ахъ!" вздыхала она, закатывая глаза и затѣмъ томно потупляя ихъ. Бабушка съ презрѣніемъ говорила:-- Нашла кому хвастаться! пятнадцатилѣтней дѣвочкѣ. Бабушка и мужъ ея бригадиръ на столько боялись дворцовой жизни, что не дали разрѣшенія матери моей, получившей въ Смольномъ первый шифръ, поступить въ фрейлины, какъ любимицѣ Императрицы Маріи Ѳеодоровны.
   Послѣ смерти прабабушки, дочь ея Аграфена Ивановна, мать нашей матери, взялась за воспитаніе моихъ братьевъ и меня.
   Аграфена Ивановна Афанасьева была вдовою полковника командира артиллерійской бригады, котораго она никогда иначе не называла какъ бригадиромъ. Бабушка была очень хороша собою и очень представительна. Она съ утра одѣвалась въ корсетъ и одѣвалась всегда очень мило. Строгое и нравственное воспитаніе -- было ея конькомъ. Старшую дочь свою она высѣкла за то, что та, будучи десяти лѣтъ, при нѣсколькихъ офицерахъ, громко выразила за обѣдомъ свое мнѣніе о двухъ мухахъ. Послѣ этого происшествія изъ дому были изгнаны всѣ животныя мужскаго рода. Оставшись вдовою, бабушка получила казенное мѣсто въ Александровскомъ корпусѣ, гдѣ и воспитывался ея племянникъ Шелгуновъ.
   Первые мои уроки чтенія у бабушки были ужасны. Не смотря на все мое прилежаніе и стараніе, грамота мнѣ не давалась. Я не понимала, чего отъ меня хотѣли. Бабушка осталась мною очень недовольна, и, связавъ розгу, положила ее на зеленое сукно ломбернаго стола, за которымъ я училась.
   -- Не будешь понимать, такъ я высѣку,-- сказала она.
   Послѣ такого обѣщанія я совсѣмъ поглупѣла и все думала о несправедливости бабушки, которая не цѣнитъ моего старанія. Во время урока съ розгой, въ комнату вошла моя мать.
   Мать моя была очень умная женщина. Въ Перми знакомство съ сосланными туда Герценомъ и Оболенскимъ заставило ее много заниматься и читать, и она была дѣйствительно передовой женщиной, до семидесяти лѣтъ сохранившей свѣжесть взглядовъ и сочувствіе всему молодому. Какъ-то Тургеневъ говорилъ мнѣ, что онъ не понимаетъ молодости, но увѣренъ, что она права, такъ и мать моя не всегда понимала молодежь, но всегда оправдывала ее.
   Увидавъ розгу, лежавшую передо мною, мать моя тотчасъ же спросила, что это значитъ? Я слушала начавшійся между матерью и дочерью педагогическій споръ и поняла только послѣднюю фразу своей матери:
   -- Если не понимаетъ, значитъ, учить стали слишкомъ рано.
   Я была отпущена бѣгать и кромѣ того слышала, какъ мать просила бабушку не сѣчь ея дѣтей.
   Должно быть, это говорилось только обо мнѣ, потому что вскорѣ произошло у насъ такое событіе. Второй братъ мой, мальчикъ лѣтъ восьми, все вертѣлся около бабушкинаго коммода и нѣсколько разъ взлѣзалъ на него, при чемъ ложился животомъ на коммодъ, и мнѣ снизу видны были только его поднятыя вверхъ ноги въ бѣлыхъ чулкахъ и башмакахъ. Въ этотъ день бабушка ждала къ обѣду гостей, и на коммодѣ стояло большое блюдо съ пирожнымъ.
   Вскорѣ мы узнали, зачѣмъ Саша лазилъ на комодъ. Предполагая, что если онъ съѣстъ одно цp3;лое пирожное, то преступленіе его сейчасъ же будетъ открыто, онъ распорядился гораздо благоразумнѣе и отъ каждаго пирожнаго отгрызъ по кусочку.
   Слѣдствіе было произведено; бабушка высказала приговоръ: высѣкъ, -- и бѣднаго шалуна повели на расправу. Посреди комнаты была поставлена маленькая скамеечка, и на нее положили брата, спустивъ штанишки. Я въ ужасѣ прижалась къ стѣнѣ и, по приказанію бабушки, смотрѣла на казнь преступника. Бабушка уже взяла розгу изъ рукъ крѣпостной дѣвушки Домны, какъ вдругъ явилась избавительница въ лицѣ отвратительной рыжей собаченки, Бижутки. Увидавъ, что хозяйка ея занесла руку съ розгами надъ, мальчикомъ, который, всегда съ нею игралъ и ласкалъ ее, Бижутка съ быстротой молніи прыгнула на преступника и, растянувшись на немъ, съ визгомъ приняла ударъ розгами. Бабушка своихъ дѣтей не любила такъ, какъ она любила Бижутку. Руки у нея опустились. Она начала гнать собаку, но собака на нее огрызалась. Это страшно огорчило бабушку. Въ концѣ концовъ собака таки отстояла Сашу, и экзекуція не совершилась.
   Это было мое послѣднее знакомство съ розгами. Съ тѣхъ поръ у насъ въ домѣ о розгахъ не говорили. Но бабушка, до конца дней своихъ осталась вѣрна своей системѣ воспитанія, и, пріѣхавъ черезъ много лѣтъ, въ Петербургъ и узнавъ, что я написала повѣсть, она вскричала:
   -- Это въ шестнадцать-то лѣтъ! Высѣчь ее надо, больше ничего!
   Должно быть, это на меня подѣйствовало. Я повѣсть сожгла и бросила писать лѣтъ на пятнадцать, двадцать.
   Бабушка всего лучше сохранилась въ моей памяти съ своими разсказами въ зимніе вечера.
   Вечеромъ послѣ чая съ круглаго стола убиралась скатерть и на диванъ съ выпуклой спинкой краснаго дерева, и съ твердымъ сидѣньемъ, обитымъ жесткой, колючей волосяной матеріей чернаго цвѣта садилась бабушка, полная, свѣжая, румяная, въ круглыхъ очкахъ съ толстой оправой, и работала что нибудь на рукахъ -- днемъ же она всегда вышивала въ пяльцахъ. Передъ нею ставилась сальная свѣча въ мѣдномъ подсвѣчникѣ, а поодаль другая сальная свѣча въ такомъ же подсвѣчникѣ и между свѣчами жестяной выкрашенный лоточекъ со щипцами, которыми снимали нагаръ, со свѣчей. Въ гостиной же у насъ стояли восковыя свѣчи въ серебряныхъ подсвѣчникахъ. Тамъ, впрочемъ, на преддиванномъ столѣ стояла даже лампа, высокая, какъ каланча. По одну сторону бабушки сидѣла всегда ея крѣпостная дѣвка Домна, рябая и круглолицая. Волосы у нея гладко заплетались въ двѣ косы и завязывались кругомъ головы. Домну я всегда помню въ голубомъ полосатомъ тиковомъ платьѣ и съ короткими рукавами въ видѣ буфъ. Она была рукодѣльницей и сидѣла всегда за вышиваньемъ. По другую сторону сидѣла ходившая за нами, дѣтьми, дѣвушка Оленька, которая до смерти своей прожила въ нашей семьѣ. Оленька занималась починкою нашихъ костюмовъ. Тутъ же сидѣла кухарка, тоже за работой, но личность кухарки совсѣмъ стерлась изъ моей памяти. Затѣмъ сидѣли мы трое. Себя я помню всегда въ ситцевомъ платьѣ съ коротенькими рукавчиками въ видѣ буфъ, съ аспидной доской. На доскѣ рисовался обыкновенно домъ и труба, изъ которой идетъ дымъ. Дымъ дѣлался пальцемъ и съ каждымъ новымъ рисункомъ онъ увеличивался, наконецъ рисунокъ совершенно исчезалъ и вся доска покрывалась сплошными бѣлыми штрихами грифелемъ. На штрихи эти плевалось, и затѣмъ губкой, тряпкой, а иногда и пальцами выводились фантастическіе узоры, рельефно выдѣляющіеся по мѣрѣ высыханія доски. Эти штуки можно было безнаказанно производить только тогда, когда бабушка съ жаромъ разсказывала какой нибудь эпизодъ изъ прошлаго; но лишь только разсказъ прекращался, то она окидывала столъ глазами, смотря поверхъ очковъ, и меня тотчасъ же выводили изъ-за стола, со словами: "пачкунья!" и мыли. Для того, чтобы пройти въ другую комнату, со стола бралась свѣчка, такъ какъ всѣ остальныя комнаты стояли неосвѣщенными. Вымытая пачкунья возвращалась на свое мѣсто и снова принималась рисовать домъ съ трубой.
   Гости принимались тутъ же, но кухарка при появленіи гостей уходила, всѣ же другіе оставались на мѣстахъ.. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ къ намъ пришелъ морякъ Огильви, сдѣлавшій кругосвѣтное плаваніе. Онъ цѣлый вечеръ разсказывалъ о видѣнныхъ Имъ чудесахъ, и, между прочимъ, о томъ, что въ Ріо-Жанейро флотскихъ офицеровъ принималъ бразильскій императоръ Донъ-Педро, страдавшій слоновою болѣзнью. Онъ разсказывалъ, что колѣни у него не сгибались, и принявъ ихъ, онъ сѣлъ и, какъ деревянная кукла, вытянулъ ноги впередъ. Далѣе мы уже ничего не слушали, а поочередно вышли въ другую комнату, чтобы раскачавшись, сѣсть и вытянуть ноги, какъ Донъ-Педро.
   Любимыми темами для разсказовъ бабушки были разсказы о проказахъ ея брата Васеньки, отца Николая Васильевича Шелгунова. Братъ этотъ оставилъ по себѣ въ семьѣ цѣлыя легенды. Онъ былъ, какъ говорили, очень уменъ, написалъ какую-то книгу и сдѣлалъ самъ скрипку. Когда у него родился сынъ Николай, нашъ будущій извѣстный писатель, онъ былъ такъ доволенъ, что пригласилъ оркестръ музыкантовъ; тѣ грянули тушъ и такъ перепугали родильницу, что та чуть было не умерла. Эти разсказы, конечно, не интересовали насъ такъ, какъ представлявшаяся намъ картина братца Васеньки, который купилъ себѣ гадкую, шершавую лошадь, велѣли, протопить баню, вымылъ лошадь въ банѣ и сдѣлалъ изъ нея прекраснаго, блестящаго коня, котораго выучилъ ходить по лѣстницѣ и постоянно приводилъ къ себѣ въ комнату. У братца Васеньки была широкая натура и послѣ получки денегъ онъ тотчасъ же нанималъ оркестръ и самъ имъ дирижировалъ.
   Два другихъ брата бабушки были моряками, и уѣхали въ Америку, гдѣ ихъ кто-то видѣлъ много лѣтъ спустя. Какъ теперь зачастую приходится слышать фразу: "вотъ когда я выиграю двѣсти тысячъ, то сдѣлаю то-то... " такъ у насъ въ семьѣ говорилось: "вотъ когда изъ Америки получится наслѣдство, и т. д." и бабушка, нерѣдко, сидя на предсѣдательскомъ мѣстѣ, за круглымъ столомъ, вслухъ мечтала объ американскихъ милліонахъ.
   Бабушка разсказывала очень много о наводненіи, бывшемъ въ 1824 году, и разсказывала съ необыкновеннымъ жаромъ. Въ эти вечера мнѣ представлялось, что вдоль нашей одиннадцатой линіи бѣжитъ потокъ, по нему ѣдутъ лодки и братецъ Васенька спасаетъ какого-то священника изъ окна, что было въ дѣйствительности. До сихъ поръ это наводненіе представляется мнѣ съ такою ясностью, точно я сама его видѣла.
   Послѣ смерти прабабушки ея разсказы о прошломъ тоже тали появляться на сцену. Говорилось много объ отечественной войнѣ, но, къ сожалѣнію, я совершенно забыла всѣ подробности, вѣроятно, потому, что у меня въ характерѣ ничего не было воинственнаго. Но за то разсказы объ императорѣ Павлѣ заставляли мое дѣтское воображеніе тотчасъ же переноситься въ описываемую обстановку, и играя въ куклы, я заставляла ихъ встрѣчаться съ императоромъ Павломъ, вылѣзать изъ экипажа и, несмотря ни на какую грязь, становиться на колѣни.
   -- Какже, бабушка, платье-то,-- любопытствовала я черезъ нѣсколько дней спустя послѣ разсказа:-- вѣдь грязью платье выпачкается?
   Бабушка объяснила, что нарядныя дамы могли становиться на колѣни, на подножку кареты, то-есть попросту присѣдать на подножку.
   Тогда, да и во время моего дѣтства, кареты были высокія, пузатыя, и изъ дверецъ отбрасывалась подножка, которая развертывалась, какъ лента, и образовывала ступени три, четыре.
   При домѣ, въ которомъ мы жили въ одиннадцатой линіи, былъ садъ. Этотъ садъ казался мнѣ громаднымъ, съ тѣнистыми аллеями и съ таинственными украшеніями. Лѣтъ черезъ двадцать я изъ любопытства зашла въ этотъ самый садъ, и даже удивилась, какъ онъ незначителенъ и непривлекателенъ. Таинственныя тропинки совсѣмъ были незамѣтны, а бесѣдки далеко не походили на замки, какими они прежде казались. Много лѣтъ провела я въ этомъ саду. Въ этомъ же саду я познакомилась и очень сдружилась съ дѣвочкой Настей, племянницей того моряка, что разсказывалъ о Бразильскомъ императорѣ. Это была маленькая смуглая дѣвочка, вся въ веснушкахъ, но прехорошенькая. Мать ея была вдова, очень состоятельная. Мы съ Настей были большими друзьями, и я себя зачастую помню у ней въ дѣтской, за столомъ. Обѣ мы любили нанизывать бисеръ и дѣлать колечки. Этотъ мой садовой другъ остался моимъ другомъ и потомъ, и хотя мы лѣтъ тридцать не видались, но гдѣ только можно, я всегда стараюсь наводить справки о Настѣ. Другіе же садовые товарищи постоянно смѣнялись и почти всѣ вылетѣли у меня изъ памяти.
   Изъ Перми насъ съ матерью привезъ отецъ, служившій тамъ совѣтникомъ губернскаго правленія, и самъ уѣхала, обратно. Имѣя при квартирѣ такой садъ, мать на дачу не ѣздила, но сколько мнѣ помнится, въ садъ она тоже не ходила, зато безпрестанно дѣлала экскурсіи за городъ.
   Она забирала прислугу и отправлялась за грибами на острова: Петровскій, Елагинъ и Крестовскій. Нѣсколько разъ въ лѣто брали на острова и насъ. На Крестовскій островъ я ходить не любила, потому что тамъ нельзя было сдѣлать шагу, чтобы не наступить на лягушекъ. Мы располагались на берегу Невы или взморья и раскладывали свои пожитки. Разжиганье самовара представляло для насъ хлопотливое и любопытное дѣло. Огонь добывался кремнемъ и огнивомъ, искрой отъ котораго зажигался трутъ, а къ труту прикладывалась сѣренка. Сѣренки давно уже вышли изъ употребленія. Это были щепки въ палецъ шириною и въ четверть длиною, заостренныя въ видѣ пики, съ кончикомъ, обмазаннымъ сѣрой. Кончикъ-то сѣренокъ и вспыхивалъ отъ горящаго трута. На дворѣ можно было видѣть каждое утро чухну, съ вязанками сѣренокъ на плечахъ, выкрикивавшаго свой товаръ. И вотъ такая горящая растопка вкладывалась въ трубу самовара, и самоваръ ставился. Конечно, на возвратномъ пути, приходилось тащить не только грибы, но волочить и усталыхъ дѣтей, и потому гдѣ-нибудь на Тучковомъ мосту брался первый же извозчикъ, и меня на него сажали съ кѣмъ нибудь изъ большихъ. Я до сихъ поръ не могу безъ ужаса вспомнить о ѣздѣ на тогдашнихъ извозчикахъ. Посадятъ, бывало, на дрожки, называвшіяся гитарами или колиберами, и съ нихъ каждую минуту рискуешь скатиться. Эти колиберы были такого рода: отъ козелъ шло сидѣнье, какъ на бѣговыхъ дрожкахъ, до маленькой, но довольно высокой спинки. На такое сидѣнье садились двое: одинъ, свѣсивъ ноги, на подножку, съ одной стороны, а другой, съ другой. Представьте положеніе дѣвочки, у которой ноги до подножки не доставали. Да и потомъ, когда я выросла и ноги до подножки доставали, то я находила ѣзду на дрожкахъ да крайности неудобной, потому что подножки были обыкновенно скользкія и покатыя. Мужчины садились на такія дрожки верхомъ, какъ на лошадь, лицомъ къ затылку извозчика. Однажды, возвращаясь съ пикника, мы ѣхали съ матерью, мать сидѣла къ спинкѣ дрожекъ и держала одной рукой корзинку съ грибами, а другой меня и зонтикъ. На коленахъ у извозчика стояла другая корзинка съ грибами. Спустившись съ Тучкова моста, извозчикъ по неловкости не могъ во-время остановить лошадь, хотя видѣлъ, что какіе-то экипажи неслись какъ на пожаръ. Это было поздно вечеромъ, но было еще свѣтло. Я помню моментъ, какъ у моего лица очутилась морда лошади и дышло, и мать съ крикомъ выпустила меня, чтобы защититься зонтикомъ. Я тотчасъ же стала съѣзжать и, конечно, упала бы на мостовую подъ ноги лошадей, но какими-то судьбами извозчикъ проѣхалъ въ такое мѣсто, что покатость мостовой пришлась на сторону матери, и я не успѣла совсѣмъ съѣхать. Извозчикъ остановился, остановилась и. коляска, и мы услыхали, какъ ѣхавшее лицо сильно бранило кучера за неосторожную ѣзду,
   -- Это Великій Князь,-- сказалъ извозчикъ.
   -- Да, отвѣчала мать.
   Моментъ моего критическаго положенія казался мнѣ часомъ, и долго, долго, припоминая его, я дрожала отъ страха.
   Мать моя еще въ тѣ времена, т. е. въ концѣ тридцатыхъ годовъ говорила о правахъ женщинъ и о необходимости женскаго труда. Она была прекрасная музыкантша, и пріѣхавъ въ Петербургъ, стала брать уроки музыки у Гензельта и уроки генерал-баса еще у кого-то. Гензельтъ ѣздилъ къ намъ и, окончивъ урокъ, садился за рояль и игралъ, игралъ безъ конца. Однажды онъ игралъ такъ хорошо, что ходившая по залѣ мать вошла къ намъ въ комнату, гдѣ мы сидѣли всѣ вокругъ стола за работой и, зарыдавъ, упала на полъ. Всѣ мы вскочили съ своихъ мѣстъ, на сцену появился ковшикъ съ водой, а Гензельтъ продолжалъ играть. Наконецъ кто-то догадался побѣжать къ нему и просить его перестать играть. Я помню очень хорошо, какъ онъ вбѣжалъ къ намъ въ комнату и остановился въ дверяхъ. Онъ съ ужасомъ смотрѣлъ на мать, безъ чувствъ лежавшую на полу.,
   -- Comment? C'est mon jeu qui а fait cela? сказалъ онъ.
   -- Oui, oui, monsieur Henselt! отвѣчала ему бабушка.
   Не знаю, долго ли мать моя училась у Гензельта, но окончивъ она сама захотѣла давать уроки. Редакторъ С.-Петербургскихъ Вѣдомостей, Амилій Николаевичъ Очкинъ, былъ знакомъ съ матерью и напечаталъ маленькую статейку, вѣроятно, въ видѣ объявленія, что ученица Гензельта желаетъ давать уроки музыки. Уроки явились и мать начала пріобрѣтать средства.
   Очкины жили то же на Васильевскомъ Островѣ, въ зданіи Академіи Наукъ, въ казенной квартирѣ, на самомъ верху. Такъ какъ у нихъ были дѣти, то и меня брали туда. Я всѣхъ ихъ отлично помню, а голосъ Амилія Николаевича поражалъ меня и тогда. По своей мелодичности это былъ голосъ замѣчательный. Лѣтомъ они жили гдѣ-то на дачѣ, куда я съ матерью ѣздила на извозчикѣ и гдѣ мы оставались ночевать. Я была еще тогда настолько мала, что бѣгала по дивану, и за мной гонялся Иванъ Карловичъ Гебгардъ. Самъ Очкинъ, маленькій рябоватый господинъ въ золотыхъ очкахъ, хотя съ нами, дѣтьми, и не игралъ, но мы его нисколько не боялись. Онъ выходилъ изъ кабинета очень рѣдко, и только по субботамъ, когда у нихъ собирались гости, дверь въ его кабинетъ не была закрыта. Разговоръ онъ велъ по преимуществу на французскомъ языкѣ. Въ тѣ времена французскій языкъ былъ въ большомъ употребленіи, и мать такъ боялась, что мы не будемъ его знать, что братьевъ моихъ она отдала жить въ французское семейство Шевалье, гдѣ ихъ готовили въ гимназію.
   Такъ какъ матери моей удалась профессія музыкантши, то она стала пробуждать и во мнѣ любовь къ музыкѣ и для того часто брала меня въ оперу. Въ тѣ времена въ Петербургѣ была нѣмецкая труппа съ знаменитой примадонной Генефетеръ. Я помню, что Бетховенская опера, Фиделіо, произвела на меня очень сильное впечатлѣніе. Мы съ матерью спали въ той комнатѣ, гдѣ жила прежде прабабушка, и по вечерамъ, когда Оля, уложивши меня, уходила спать, а матери еще не бывало дома, я стаскивала съ кроватки тюфякъ на полъ, а сама задрапировывалась въ простыню и начинала пѣть аріи изъ "Фиделіо". Особенно часто повторялось мною то мѣсто, гдѣ Леонора, сидя на краю могилы, поетъ и падаетъ, и я, взявъ, высокую ноту падала на тюфякъ.
   Какъ я уже сказала, знакомство мое съ Настей не прекращалось, и вотъ въ свѣтлый и лѣтній вечеръ Оля повела меня на улицу къ сосѣднему дому смотрѣть невѣсту: это мать Настина выходила замужъ за Масальскаго, автора "Стрѣльцовъ". Моя мать была съ нею очень дружна и, одѣвшись очень нарядно, отправилась къ невѣстѣ, мы же съ Олей встали у подъѣзда, подъ балкономъ. Вдругъ съ балкона меня окликнула Настя и тотчасъ же объявила, что мама уже надѣваетъ чулки. Она страшно суетилась, безпрестанно убѣгала въ комнаты и, выбѣгая на балконъ, кричала мнѣ какую принадлежность костюма надѣваетъ ея мама. Должно быть, она перечислила всѣ принадлежности, потому что публика много надъ этимъ хохотала.
   Съ этого времени возникло наше знакомство и тѣсная дружба съ домомъ Масальскихъ.
   Вслѣдъ за появленіемъ новыхъ знакомыхъ пріѣхалъ изъ Перми отецъ, а бабушка взяла изъ Смольнаго монастыря дочь. Въ нашей квартирѣ произошло полное перемѣщеніе. Шахова уѣхала. Внизу подъ нами были взяты двѣ комнаты и кухня; въ этой квартирѣ помѣстились бабушка съ младшей дочерью, и мы туда ходили обѣдать. Появленіе смолянки, тетки и институтки изъ патріотическаго института, Надежды Васильевны Шелгуновой, рѣшило мою судьбу. Я знаю, что тетка Анна Егоровна плакала, что ее заставляли раздѣваться при собакѣ, говоря, что это стыдно; на улицѣ при видѣ мужика вскрикивала и пряталась за тѣмъ лицомъ, съ которымъ шла, и находила, что слово быкъ -- слово неприличное, а надо говорить, что: "вотъ, идетъ говядина". Вмѣстѣ съ этимъ мать застала двухъ институтокъ въ залѣ, у окна, въ страшно горячемъ разговорѣ. Анна Егоровна, сверкая глазами, грозила убить Надежду Васильевну, если та подойдетъ къ окну и покажется молодому человѣку, жившему напротивъ насъ.
   -- Какія дуры! вскричала моя мать и затѣмъ твердо заявила, что дочь свою ни за что не отдастъ въ закрытое заведеніе.
   Теща очень скоро не ужилась съ зятемъ, и послѣ одной очень крупной ссоры, бабушка переѣхала съ тетей Анной Егоровной на отдѣльную квартиру, и я ходила къ нимъ каждый день учиться грамотѣ, которую я стала хорошо понимать. Въ музыкѣ я дѣлала большіе успѣхи и семи лѣтъ играла въ четыре руки на вечерѣ у Очкиныхъ. Я помню очень хорошо, что мнѣ было семь лѣтъ, потому что мальчики острили по этому случаю такимъ образомъ:
   -- Сколько тебѣ лѣтъ? спрашивалъ старшій Очкинъ.
   -- Семь, скромно отвѣчала я.
   -- Ну, такъ я тебя съѣмъ, громко кричалъ онъ, бросаясь на меня, и я съ испугу всякій разъ отскакивала.
   Въ это время мать взяла для меня маленькую француженку, мнѣ ровесницу, Корнелію, и она жила у насъ для разговора.
   Тетя Анна Егоровна очень скоро сдѣлалась невѣстой и вышла замужъ. День ея свадьбы сохранился въ моей памяти. Я очень хорошо помню, какъ одѣвалась моя мать и невѣста, которой башмаки надѣвалъ одинъ изъ моихъ братьевъ.
   На моей матери было свѣтлое зелено-сѣрое платье и беретъ, съ котораго я не спускала глазъ. Беретъ былъ сдѣланъ изъ чернаго бархата, въ видѣ маленькой тирольской шляпы съ розаномъ, а на розанѣ сверкала капля росы, которая казалось мнѣ леденцомъ и возбуждала желаніе откусить ее.
   Когда молодые пріѣхали отъ вѣнца, то на диванѣ сидѣла извѣстная въ то время дама-благотворительница, Татьяна Борисовна Потемкина, и рядомъ съ нею очень блѣдная и поразительно красивая дѣвушка, которую звали султаншей. Это была дочь какого-то султана, жившая у Потемкиной. Блѣдность ея объясняли несчастной любовью. Она, какъ говорили, была влюблена въ кого-то при дворѣ, но отецъ сказалъ ей, что проклянетъ ее, если она выйдетъ замужъ за христіанина.
   Мужъ моей тетки красавецъ мужчина, лужскій помѣщикъ, оказался не совсѣмъ хорошимъ мужемъ. Гдѣ-то на вечерѣ онъ выпилъ и, поѣхавъ домой съ молодой женой, въ пылу ревности сталъ ее душить хвостами, которые тогда носили, а потомъ приказалъ кучеру ѣхать подъ мостъ, чтобы утопить ее въ проруби. Но кучеръ, зная своего барина, не только на это не согласился, а высадивъ собиравшагося вытащить барыню изъ саней, ударилъ по лошадямъ и увезъ молодую въ городъ, прямо на Васильевскій Островъ къ бабушкѣ.
   Тетка прожила у матери не долго. Бабушка не принимала ни самого виновнаго, ни писемъ отъ него; но вотъ разъ вечеромъ она куда-то ушла, а тетка сѣла давать мнѣ урокъ музыки; вдругъ дверь отворилась и въ комнату вошелъ извергъ-мужъ. Я такъ и замерла на своемъ мѣстѣ, а тетка не только не испугалась, но тотчасъ же ушла съ нимъ въ другую комнату. Я слышала, какъ тамъ плакали и мужъ и жена, и затѣмъ тетя вышла и просила меня передать бабушкѣ, что она уѣхала съ мужемъ.
   Восьми лѣтъ меня отдали въ пансіонъ къ старой англичанкѣ, мадамъ Лововъ. Пансіонъ нашъ помѣщался въ одиннадцатой линіи Васильевскаго Острова, въ двухъ-этажномъ каменномъ домѣ. Меня привели туда съ утра, и начальница мадамъ Лововъ, ходившая въ такомъ точно чепцѣ, какъ моя бабушка, но только съ двумя пучками сѣдыхъ локоновъ надъ висками, взяла меня за руку и сдала маленькой румяной курносой дѣвочкѣ. Пока она меня вела черезъ гостиную, я замѣтила, что на ней было надѣто бѣлое платье. Въ другомъ платьѣ я ее никогда и не видала. Это маленькая дѣвочка, лѣтъ девяти, Мари Бентонъ, была въ тотъ день дежурная и повела меня внизъ накрывать на столъ. Тамъ она, спросивъ, какъ меня зовутъ, предложила мнѣ такой вопросъ: хочешь быть моимъ другомъ? Я, конечно, изъявила свое согласіе, но скоро увидала, что быть другомъ значило -быть въ безусловномъ распоряженіи маленькой Бентонъ, и поэтому дружба наша очень скоро прекратилась. Внизу было рядомъ пять большихъ комнатъ, кругомъ уставленныхъ совершенно одинаковыми красными шкапами. Такихъ шкаповъ въ этихъ комнатахъ было нѣсколько десятковъ. Они на ночь отворялись, и изъ нихъ опускались кровати, а посреди комнаты стояли столы, обѣдали мы только въ трехъ первыхъ дортуарахъ, въ четвертомъ иногда занимался маленькій классъ, а въ пятомъ помѣщались больныя дѣвочки, у которыхъ не было родителей. Многіе предметы мы проходили на французскомъ языкѣ, такъ, напримѣръ, мы учили по-французски священную исторію, древнюю, среднюю исторію по Ламефлери. Учили по-французски и ботанику и географію и многое другое, и мудрено ли, что, выходя изъ пансіона мы всѣ говорили по-французски. Было у насъ всего четыре класса, и въ слѣдующій классъ переводились дѣвочки тогда, когда онѣ могли переходить, а не въ опредѣленные сроки. Только въ старшемъ классѣ мы серьезно стали заниматься русскимъ языкомъ. Насъ было девяносто дѣвочекъ. Половина изъ нихъ были пансіонерками, а другая половина уходила домой въ восемь часовъ. Впослѣдствіи, когда мадамъ Лововъ умерла, явилось дѣвочекъ десять, уходившихъ домой обѣдать. Я была полупансіонеркой и уходила по вечерамъ домой.
   Дни танцклассовъ мы считали самыми веселыми днями въ недѣлѣ. Послѣ обѣда, когда со столовъ все было убрано, являлись горничныя съ корзинками, въ которыхъ, вмѣстѣ съ нарядными платьями, и обязательными кисейными передничками, непремѣнно лежали какія нибудь лакомства. Сумбуръ въ дортуарахъ былъ невообразимый. Въ теченіе полутора часа всѣ дѣвочки бывали готовы и одѣтыя ходили по залѣ. Ровно въ три часа являлся нашъ учитель танцевъ Эбергардъ, толстый красный старикъ, съ вьющимися сѣдыми волосами, во фракѣ, черныхъ чулкахъ, доходившихъ ему до колѣнъ, и въ башмакахъ съ пряжками. Вмѣстѣ съ нимъ являлся печальнаго вида, высокій старикъ, плохо выбритый, со скрипкою въ рукахъ и проходилъ въ уголъ. Эбергардъ выражалъ свое неудовольствіе щипками. Всѣ это знали, но никогда никто не жаловался.
   Строгость относительно разныхъ шашней у насъ была пуританская. Напротивъ насъ находился Патріотическій институтъ, а рядомъ Морской корпусъ. Съ наступленіемъ хорошихъ весеннихъ вечеровъ; на тротуарѣ, передъ Патріотическимъ институтомъ начинали прохаживаться морскіе офицеры, а институтки высовывались изъ оконъ и переговаривались съ ними. Мы страшно возмущались этимъ и никогда не подходили къ окну, хотя наши гувернантки не дѣлали намъ ни малѣйшихъ замѣчаній. Точно также обожаніе учителей у насъ вовсе не было въ модѣ.
   Года черезъ два послѣ моего вступленія въ пансіонъ, туда же была отдана и старшая дочь Очкиныхъ, Мари. Хотя родители наши и были не только знакомы, но и дружны, мы съ Мари были только въ хорошихъ отношеніяхъ, а подружилась я очень съ Маркеловой, нынѣ Каррикъ, съ которой дружна и по сейчасъ. Въ какія только пренія, разсужденія и мечтанія мы не пускались съ нею, шагая взадъ и впередъ по большой прихожей, куда могли выходить только ученицы старшаго класса.
   Не смотря на очень высокую плату, кормили насъ очень плохо, тѣмъ не менѣе всѣ кушанья казались мнѣ необыкновенно вкусными. Я такъ часто, будучи уже замужемъ, говорила о прелестяхъ кваснаго киселя, что мать моя приказала мнѣ сдѣлать квасной кисель, и онъ показался мнѣ отвратительнымъ. Надо думать, что не менѣе отвратительна былаи манная каша, сваренная на водѣ и подаваемая съ сахаромъ, корицей и синеватымъ молокомъ.
   Не смотря на это въ пансіонѣ царилъ все-таки хорошій духъ, потому что, насколько мнѣ помнится, наказаній у насъ никакихъ не было, а учились мы хорошо. За Законъ Божій отмѣтокъ у насъ совсѣмъ не ставилось, но не знать урока у батюшки Раевскаго, считалось не только позоромъ, но даже преступленіемъ. Уроки Закона Божія производили на меня страшное впечатлѣніе. Дома я никогда ничего не слыхала о религіи. Отецъ былъ лютеранннъ, а мать никогда не ходила въ церковь и о вѣрѣ мало говорила. Сомнѣнія не могли не вкрадываться въ мою душу, потому что споры Николая Васильевича (Шелгунова), съ моей матерью, уже вышедшаго въ офицеры и ходившаго къ намъ, мнѣ приходилось невольно слушать. Когда я въ первый разъ услыхала выраженное мнѣніе о Христѣ, какъ о великомъ человѣкѣ, я горько плакала и промучилась всю ночь. И съ этой минуты дума моя раздвоилась. Послѣ каждаго класса батюшки Раевскаго, я выходила съ пылающимъ лицомъ и съ негодованіемъ на себя за то, что я смѣла сомнѣваться. Никому же говорила я о той борьбѣ, которая происходила въ моей душѣ и мучилась одна.
   Масальскій, женившись на матери моего друга Насти, вскорѣ заложилъ деревни жены моему отцу и на эти деньги купилъ журналъ "Сынъ Отечества". "Сынъ Отечества" былъ въ то время толстымъ журналомъ, и редакція его помѣщалась на Аптекарскомъ островѣ у Карповскаго моста. Домикъ Масальскихъ, кажется, существуетъ до сихъ поръ, но только тогда онъ стоялъ особнякомъ, и хотя внизу выходило на улицу всего три окна, а наверху было только одно венеціанское окно съ балкономъ, но домъ тянулся по двору и вовсе не былъ маленькимъ. За очень большимъ дворомъ шелъ чудный старинный садъ съ двумя бесѣдками, въ одной изъ которыхъ каждое лѣто жилъ кто-нибудь изъ родственниковъ, а другая служила танцовальной залой, когда собирались гости. За этимъ садомъ шелъ еще фруктовый садъ, заборъ отъ котораго выходилъ на Песочную улицу.
   Семейство Константина Петровича Масальскаго было громадное и крайне нервное. Одинъ братъ его воображалъ себя герцогомъ Лейхтенбергскимъ, но жилъ не въ больницѣ, а дома. Онъ потомъ выздоровѣлъ, и мы, дѣти, слышали странный разсказъ о его выздоровленіи. Онъ убѣжалъ изъ дому и, вернувшись черезъ три дня, оказался здоровымъ. Гдѣ онъ былъ, что онъ дѣлалъ -- никто не зналъ, да и не спрашивалъ, такъ какъ докторъ предупредилъ, что напоминанье о томъ, что съ нимъ было, могло вредно подѣйствовать на него. Одна изъ сестеръ тоже была больна чѣмъ-то страннымъ. Она боялась 1-го августа и именно того момента, когда зажигались въ первый разъ фонаря, и дѣйствительно умерла въ это число, когда зажигались въ первый разъ фонари. Въ домѣ у нихъ было еще нѣсколько нервныхъ больныхъ, страдавшихъ нервными болѣзнями самаго страннаго свойства. Намъ, дѣвочкамъ, эти болѣзни рисовались въ какомъ-то романическомъ свѣтѣ, а въ сущности это были, какъ я теперь понимаю, простые, самые прозаическіе душевно-больные.
   Самъ редакторъ жилъ какимъ-то особнякомъ на верху, гдѣ былъ его кабинетъ, спальня и библіотека. Эти комнаты находились такъ далеко отъ другихъ комнатъ верхняго этажа, что представлялись особымъ государствомъ. Проводя въ этой семьѣ все свободное время и всѣ праздники, въ продолженіе многихъ лѣтъ, я раза два, три бывала въ спальнѣ и въ кабинетѣ, въ то время какъ я зачастую ходила въ библіотеку за книгами. Эти три комнаты составляли одинъ лагерь въ семьѣ, а другой находился внизу, гдѣ жила сестра редактора, при которой жили его дѣти, сынъ и дочь отъ первой жены. Обѣдъ накрывался на длинномъ столѣ, за которымъ никогда не обѣдало менѣе пятнадцати, двадцати человѣкъ. Константинъ Петровичъ являлся обыкновенно къ третьему блюду и ѣлъ уже холодный супъ. Жена его, мать Насти, почти никогда не сходила внизъ обѣдать, потому что почти постоянно была больна. Она была блѣдная, черноглазая женщина, говорившая очень тихо и постоянно молившаяся. Она видѣла видѣнія религіознаго характера и говорила только о религіи. Домашнее хозяйство и воспитаніе дѣтей было предоставлено тетѣ Машѣ. Послѣ обѣда Константинъ Петровичъ иногда садился за фортепіано и фантазировалъ. Онъ фантазировалъ прелестно, по нѣскольку часовъ сряду, и забывалъ тутъ все. Онъ всегда ненормально увлекался чѣмъ нибудь, и въ такихъ случаяхъ совершенно забывалъ о дѣлѣ.
   Масальскіе, живя на широкую ногу, держали массу прислуги и все хозяйство велось по-помѣщичьи.
   Кто участвовалъ въ журналѣ, мы, дѣти, совсѣмъ не знали, и не интересовались. Я помню только князя Кропоткина, который въ продолженіе многихъ лѣтъ, на вопросъ: "Что вы теперь пишете?" отвѣчалъ вѣчно одно и то же слово: "Балладу". Онъ произносилъ букву я очень странно, и мы прозвали его балладой. Да, кромѣ того, тамъ бывалъ постоянно журнальный работникъ Любенскій. Попавъ изъ семинаріи въ домъ, гдѣ было столько дамъ, онъ началъ одѣваться по модѣ и принимать видъ свѣтскаго человѣка. Придя на одну изъ средъ -- среды были назначенные дни -- онъ оказался завитымъ въ видѣ барана, и когда сестра Масальскаго сказала ему:
   -- Боже мой! какой вы франтъ!
   Онъ очень важно отвѣчалъ:
   -- Comme èa toujours!
   Послѣ этого за нимъ осталось прозвище Комсатужура.
   Надо думать, что Комсатужуръ былъ единственно опорой журнала, потому что намъ никогда не приходилось видѣть другихъ журналистовъ. Но добрымъ знакомымъ въ семьѣ онъ не былъ.
   У Масальскихъ, кромѣ своей семьи, жили еще двѣ воспитанницы, значительно старше насъ, дѣвочекъ. Старшая воспитанница, бывало, сидитъ въ залѣ на стулѣ, и вдругъ начинаетъ пріятно улыбаться, затѣмъ встаетъ, поднимаетъ руку, томно склоняетъ голову и несется по залѣ въ вихрѣ вальса съ воображаемымъ кавалеромъ. Она производила много странныхъ движеній; какъ, напримѣръ, разъ она отворила дверь въ гостиную, и, остановившись въ смущеніи, отвѣсила низкій реверансъ. Въ гостиной, между прочимъ, никого не было, въ чемъ я тотчасъ же убѣдилась, войдя туда.
   Когда мнѣ минуло двѣнадцать лѣтъ, у меня сдѣлалась скарлатина, послѣ которой я такъ плохо поправлялась, что на время была взята изъ пансіона и отправлена на Карловку, чтобы учиться съ дѣтьми Масальскихъ.
   Въ то время говорили очень много о магнетизмѣ и о магнетизерѣ Пашковѣ, который производилъ чудеса. Одна изъ дочерей Масальскаго заболѣла удивительной болѣзнью. Послѣ судорожнаго припадка она впадала въ безпамятство, и затѣмъ вскакивала и начинала бѣсноваться. Мы, другія дѣвочки,-- у Масальскихъ была масса родныхъ -- присутствовали тутъ же и прыгали и скакали вмѣстѣ съ нею, совершенно забывая, что съ ея стороны это сдѣлалось совсѣмъ не естественно. Зала, при этомъ, бывала ярко освѣщена, и я зачастую съ нетерпѣніемъ ждала, скоро ли начнется припадокъ и мы начнемъ танцовать? Такая странная болѣзнь, конечно, называлась нервною болѣзнью, и потому ее вздумали лечить тоже страннымъ способомъ. Кто-то отправился къ Пашкову съ вещью больной, прося его спросить у кого-нибудь изъ магнетизируемыхъ имъ особъ: какимъ средствомъ надо лечить эту болѣзнь? Полученный отвѣтъ не удовлетворилъ никого. Пашковъ прислалъ сказать: чтобы убили голубя и дали принять больной двѣ капли его крови. Онъ и самъ пріѣзжалъ магнетизировать, но съ дѣвочкой тотчасъ же начинался припадокъ.
   Когда отецъ мой вернулся въ Петербургъ изъ Перми, Масальскій заложилъ ему имѣніе жены въ Шлиссельбургскомъ уѣздѣ, о чемъ я уже говорила выше, и мы вмѣсто дачи поѣхали въ свою будущую деревню. Мы поѣхали туда въ первый разъ въ 1844 году и переѣздъ этотъ далеко не походилъ на переѣздъ нынѣшняго времени. Въ Петербургѣ мы наняли лодку, подъ навѣсомъ которой намъ устроили мѣсто для спанья. Лодка на половину была набита какимъ то товаромъ, и между этимъ-то товаромъ поставили наши вещи и устроили нѣчто въ родѣ дивана и стола въ той сторонѣ, которая выходила къ кормовой каютѣ, отданной тоже въ наше распоряженіе. На воздухѣ сидѣть мы могли только между навѣсомъ и кормовой каютой. Такимъ образомъ мы помѣстились въ эту лодку подъ Невскимъ, куда пріѣхали въ объемистой, четырехмѣстной каретѣ, набитой нами и подушками. Изъ подъ Невскаго мы на веслахъ переправились на Охтенскую часть Невы, и тамъ, высадивъ лошадь, стоявшую у насъ на носу, двинулись бечевой. Верстъ черезъ двадцать, лодка остановилась, для отдыха лошади, и шестьдесятъ верстъ до Шлиссельбурга мы ѣхали почти двое сутокъ, такъ какъ ночью, конечно, лодка не шла. У устья Невы лошадь снова ставилась на носъ, мы пошли на веслахъ, и черезъ шлюзы вошли въ Ладожскій каналъ. Сто верстъ мы сдѣлали въ трое сутокъ. Въ то время не находили это ужаснымъ. На берегъ мы вышли въ полночь, и пока посылали въ деревню за подводами, солнце уже высоко поднялось, и въ жаркій полдень мы на телѣгѣ въѣхали въ лѣсъ по узкой лѣсной дорогѣ.
   Теперь, глядя на наши жиденькіе лѣсочки, остается только вспоминать то утро, когда мы ѣхали между громаднѣйшими соснами, распространявшими кругомъ смолистый запахъ, и жужжаніе мухъ и пчелъ. Маленькая деревня съ довольно хорошими избами, крытыми соломой, представляла нѣчто въ родѣ покинутаго селенья. На единственной улицѣ не было ни одной живой души.
   Обитатели деревни Подолъ никогда отъ роду не видывали господъ и со страху всѣ попрятались. Домъ или, какъ тогда говорили, барскія хоромы, хотя и были выстроены, но въ нихъ никто не живалъ. Черезъ часъ въ людскую стали набираться бабы, въ самыхъ яркихъ костюмахъ, съ платками на головѣ, подвязанными подъ подбородкомъ и съ острымъ уголкомъ наверху, сложеннымъ въ родѣ носика бумажнаго пѣтушка. Когда мать вышла въ людскую, къ ней первая подошла жена старосты и съ поклономъ подала чашку съ голубымъ узоромъ, въ которой лежало приглаженное масло и кругомъ яйца. Всѣ остальныя бабы поднесли точно также масло, сметану, творогъ, яйца, и всѣхъ ихъ потомъ одаривали.
   Я съ первыхъ же дней очень подружилась съ старымъ ополченцомъ двѣнадцатаго года, который былъ раненъ подъ Данцигомъ, и постоянно ужинала у него въ избѣ съ нимъ и съ его старухой.
   Съ этого лѣта мы постоянно ѣздили въ эту деревню, впослѣдствіи доставшуюся отцу, мѣсяца на три, на четыре, а зимою продолжали жить на Васильевскомъ островѣ.
   Четырнадцатилѣтней дѣвочкой я перешла въ старшій классъ и воображала себя большой. Не понимаю, какимъ образомъ я могла переходить изъ класса въ классъ, да еще въ добавокъ считаться хорошей ученицей? Мнѣ думается, что я тогда ровно ничего не знала, хотя и перешла въ старшій классъ. Разъ какъ-то въ субботу вечеромъ, вернувшись откуда-то съ братомъ домой, мать встрѣтила насъ такой фразой:
   -- А у насъ Коля Шелгуновъ.
   Надо сказать, что когда Шелгуновъ вышелъ въ офицеры, то я бояться его перестала, и, напротивъ того, мы съ братьями всегда ликовали, когда Николай Васильевичъ приходилъ къ намъ. Съ отъѣздомъ бабушки, уѣхавшей въ Лугу къ дочери Анны Егоровны, онъ бывалъ у насъ очень рѣдко, но посѣщенія его отличались разными фокусами, шалостями и шумными забавами. Услыхавъ, что Николай Васильевичъ у насъ, мы опрометью бросились въ залъ, и я вдругъ остановилась въ смущеніи. Я была уже въ длинномъ платьѣ, и H. В., вмѣсто шумныхъ объятій и поцѣлуевъ, только сказалъ:
   -- Да, Люденька, совсѣмъ большая!
   Съ этого дня Шелгуновъ сталъ къ намъ ходить, сначала каждую недѣлю, а потомъ ужъ и каждый день. Я вышла изъ пансіона и серіезно занималась музыкой.
   Я встрѣтила въ своемъ старшемъ братѣ, студентѣ С.-Петерб. университета, протестъ противъ моихъ упражненій. Къ нему ходилъ ежедневно его товарищъ Григорій Петровичъ Данилевскій, чтобы вмѣстѣ съ нимъ заниматься. Я, въ это же время, садилась играть, и была увѣрена, что черезъ часъ въ дверяхъ залы появится Гр. Петр. и начнетъ со мною говорить. Братъ выходилъ изъ себя и заявилъ свою претензію отцу. Отецъ принялъ сторону брата, и мнѣ позволялось играть только по прошествіи трехъ часовъ занятій молодыхъ людей. И занятія, и бесѣды мои съ Данилевскимъ прекратились довольно странно. Онъ вдругъ пересталъ ходить, и братъ, думая, что онъ захворалъ, пошелъ къ нему справиться. Данилевскій оказался арестованнымъ и посаженнымъ въ крѣпость. Всѣ знавшіе Данилевскаго недоумѣвали, потому что никогда никто никакого вольнодумства въ немъ не замѣчалъ. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, дѣло объяснилось. Онъ былъ арестованъ по ошибкѣ вмѣсто другого Данилевскаго, потомъ сосланнаго.
   Къ Масальскимъ мы продолжали ѣздить, на этотъ разъ уже съ Шелгуновыми. Мать моя сотрудничала въ "Сынѣ Отечества", и первая статья Николая Васильевича была помѣщена тамъ же. Шелгуновъ очень любилъ философскіе разговоры и говорилъ такъ запутанно, что подруги мои нерѣдко просили меня затѣять какой-нибудь споръ, чтобы имъ послушать.
   Мать не вмѣшивалась въ наши разговоры, какъ не вмѣшивалась и въ тѣ книги, которыя я читала то указанію H. В. Она была твердо увѣрена, что я выйду за него замужъ, и говорила:
   -- Онъ воспитываетъ себѣ жену, и мнѣ мѣшаться не для чего.
   Я же страшно желала сдѣлаться умной, и когда мнѣ Николай Васильевичъ принесъ философію Надеждина, то я принимала эту книгу, какъ какую-нибудь микстуру. Читала и ничего не понимала и опять перечитывала, заставляя мысль вернуться къ непонятнымъ мнѣ мѣстамъ. Когда я видѣла въ концѣ концовъ, что не понимаю, я успокоивала себя надеждой, что такая гимнастика ума все-таки должна принести мнѣ пользу.
   По выходѣ изъ пансіона мы поѣхали въ деревню. Это было въ самомъ началѣ мая. Съ нами поѣхалъ Шелгуновъ и пробылъ у насъ нѣсколько дней. Эта поѣздка рѣшила нашу судьбу, и послѣ этого я стала получать письма, которыя перечитывала ежедневно по нѣскольку разъ. Изъ четырехъ писемъ, полученныхъ въ это лѣто, два письма были моими любимыми и потому пришли въ особенно ветхое состояніе, находясь постоянно въ карманѣ.
   

Май, 1848 г.

   "Отчего такъ трудно написать къ вамъ письмо? Принимаюсь уже за четвертое: два письма разорвалъ, усладительное написать не смѣю, не имѣю на то права, жесткое не могу, а между тѣмъ мнѣ хочется сказать вамъ: одинъ Богъ на небѣ, одинъ дядя на землѣ, который умѣетъ любить такъ свою племянницу, какъ я.
   "Уѣхавъ отъ васъ, я готовъ былъ 10 разъ воротиться, чтобы провести хоть 1/10 минуты, но, къ счастью или несчастью (право, не знаю), я этого не сдѣлалъ по общей слабости всѣхъ мужчинъ, щеголяющихъ воображаемою твердостью характера; на пароходѣ, когда возвращеніе въ деревню сдѣлалось невозможнымъ для меня дѣломъ, я чувствовалъ, что могъ бы заплакать, -- такъ не хотѣлось мнѣ съ вами разстаться. Желая какъ-нибудь размыкать свое горе, я убѣжалъ въ каюту и, сложивъ шинель въ видѣ подушки, легъ на своемъ старомъ мѣстѣ,-- кажется, я тогда думалъ, я мечталъ о чемъ-то. Простившись съ вами, я простился и со своимъ счастьемъ, нашли тучи громовыя и вѣтеръ началъ дуть съ сѣвера, мнѣ было холодно, страшно холодно, отогрѣлся уже дома; если бы вы видѣли, какъ встрѣтили меня радостно, какъ старались исполнить, даже предугадать мои желанія -- теперь я убѣжденъ, что есть на \свѣтѣ люди, которые любятъ меня.
   "Однако, письмо мое похоже нѣсколько на дурную музыку въ минорномъ тонѣ,-- надобно улыбнуться.
   "Изъ Петербурга я выѣхалъ въ почтовой каретѣ; такое путешествіе нѣсколько удобнѣе поѣздки въ телѣгѣ,-- по крайней мѣрѣ, не рискуешь откусить себѣ языкъ, что при тряской дорогѣ очень удобно,-- и ночью не потеряешь фуражку".
   Я дѣлаю выписку изъ второго письма, потому что здѣсь выраженъ взглядъ покойнаго Шелгунова на женщину. Не слѣдуетъ забывать, что это писалось болѣе пятидесяти лѣтъ тому назадъ.
   "...Женщины по общей ихъ слабости ищутъ обыкновенно въ человѣкѣ наружныхъ достоинствъ, имъ непремѣнно нужно, чтобы мужчина былъ хорошъ собою, ловокъ и умѣлъ бы танцовать,-- а если этихъ достоинствъ мужчина не имѣетъ, то, смотря на него, женщина обыкновенно дѣлаетъ кислую гримасу, произноситъ "фи"... и отворачивается. Но правы ли женщины?... разумѣется, что нѣтъ. Вамъ вѣроятно еще не случалось подмѣчать за женщинами, которыя любили на своемъ вѣку и для удовлетворенія этой страсти жертвовали своими обязанностями и преступали даже законы супружества,-- если имѣете возможность -- понаблюдайте и вы удостовѣритесь, что ни одна изъ нихъ не оправдываетъ себя въ душѣ и боится оглянуться на прошедшее. Но отчего это?-- Оттого только, что онѣ ошиблись въ разсчетахъ своего сердца, обманулись въ своихъ ожиданіяхъ и вмѣсто человѣка нашли въ предметѣ своей любви только одну заманчивую наружность,-- женщина не ищетъ въ мужчинѣ души, и въ этомъ ихъ всегдашняя ошибка.-- Можетъ быть, въ этомъ не совсѣмъ правы и мужчины, но повѣрьте, что вина мужчинъ есть слѣдствіе вины женщинъ.-- Только молодые люди еще уважаютъ вполнѣ женщинъ и видятъ въ нихъ все прекрасное и высокое, видятъ въ нихъ существа, говорящія душѣ; люди среднихъ лѣтъ смотрятъ на эти вещи уже иначе, положительность беретъ въ нихъ перевѣсъ надъ духовной стороной, и оттого женщина для нихъ не болѣе, какъ кусокъ мяса, большаго или меньшаго вѣса и объема.-- Такой взглядъ является въ мужчинѣ потому, что разсудокъ его большею частью направленъ къ положительной цѣли, понимаетъ хорошо обязанность человѣка, и повѣрьте, что какъ бы человѣкъ въ глубинѣ души ни былъ черенъ, онъ всегда назоветъ подлецомъ человѣка, который поступаетъ дурно, и если не говоритъ ему этого въ глаза, то въ душѣ всегда гнушается гадкаго, грязнаго, низкаго.
   "Дѣвица или женщина, забывъ свои обязанности и предавшись вполнѣ на волю человѣка, ею любимаго, никогда не возбудитъ въ немъ уваженія къ себѣ; -- удовлетворять своимъ страстямъ не значитъ еще любить, и потому мужчина, избранный женщиной, большей частью не любитъ ее и въ душѣ непремѣнно смѣется надъ ней, -- и онъ правъ. \(женщины учатся, по принятой у насъ методѣ, только языкамъ, французской кадрили или другимъ смѣшнымъ танцамъ и музыкѣ,-- о нравственномъ воспитаніи ихъ никто не заботится, что же удивительнаго, что онѣ выходятъ большею частью какими-то куклами съ уродливыми таліями и увѣренностью въ свое воображаемое высокое назначеніе, способность любить и съ другими претензіями, въ которыхъ нѣтъ ни куска здраваго смысла.
   "Полюбивъ мужчину и забывъ для этого свои обязанности, она нарушила законъ своей совѣсти, нарушила свое слово, и слѣдовательно она п....-- а кто уважяетъ людей, дѣлающихъ гадости и играющихъ своимъ словомъ?-- никто,-- въ этомъ-то и причина, почему женщины находятъ,-- когда любовь еще остынетъ,-- любимаго ими прежде мужчинъ недостойными своихъ жертвъ и раскаиваются, къ несчастію, слишкомъ уже поздно -- въ своихъ проступкахъ женщина до замужества можетъ влюбляться, сколько ей угодно,-- но должна однако владѣть собою, и даже сказавъ "люблю", не позволять себѣ большаго. Вышедъ же замужъ, она должна только помнить, что она жена -- мать,-- а объ остальномъ мірѣ можетъ даже совсѣмъ и не думать. Что скажете вы, мой другъ, рай моей жизни, на мою философію?.. Въ отвѣтѣ своемъ на это письмо вы вѣрно отвѣтите что-нибудь. Я не позволилъ бы себѣ писать такого письма, если бы не былъ увѣренъ, что, начавъ жить, вы предложили себѣ вопросъ, "къ чему дана жизнь человѣку?" и постарались разрѣшить его по возможности. Человѣкъ существо духовно-разумное и потому онъ долженъ понимать свое назначеніе..." у'
   Изъ слѣдующаго письма я дѣлаю выписку для характеристики Шелгунова, такъ какъ-то, что писалъ двадцатитрехлѣтній юноша, могъ бы написать и старецъ Шелгуновъ.
   "Не знаю, всѣ ли люди созданы такъ глупо, какъ я,-- представьте:-- мнѣ необходимо нужно имѣть подлѣ себя человѣка, котораго я люблю, если же это невозможно, то изъ
   Окружающихъ меня людей я избираю одного, на котораго обращаю всю свою нѣжность;-- теперь подъ моимъ покровительствомъ находится одинъ изъ офицеровъ моей партіи, юноша съ прекрасными способностями души и сердца; жаль только, кто нравственное направленіе его не совсѣмъ вѣрно;-- впрочемъ, все это можетъ измѣниться,-- все будетъ зависѣть отъ общества, въ которое онъ попадетъ. Мало того, что я исполняю всѣ его желанія, но даже въ видѣ сюрпризовъ покупаю ему иногда пряники или другія лакомства".
   Да, Шелгуновъ всю жизнь увлекался кѣмъ нибудь и скоро разочаровывался.
   Во времена крѣпостничества среднее сословіе было болѣе обезпечено, и дѣвушкамъ не приходилось бѣгать по урокамъ и бояться за завтрашній день. Я- не помню, чтобы въ разговорахъ, какіе велись между знакомыми, проглядывала боязнь остаться безъ работы и оказаться чуть ли не на улицѣ. Страшнаго призрака необезпеченности тогда точно не чувствовалось, и люди, живя на чужіе труды, имѣли много свободнаго времени. Большинство барышень писало свои дневники. Не скажу, чтобы эти дневники не приносили своей доли пользы людямъ, способнымъ анализировать себя. Пишетъ, пишетъ человѣкъ ежедневно, что онъ дѣлаетъ и думаетъ, да наконецъ невольно увидитъ, если онъ думаетъ все о пустякахъ, а дѣлаетъ все глупости.
   Я тоже писала дневникъ и прятала его очень тщательно, такъ какъ въ этомъ дневникѣ я раскрывала свою душу.
   Когда къ зимѣ всѣ съѣхались въ Петербургъ, къ намъ явился Шелгуновъ и сталъ бывать часто. Отецъ у меня былъ строгій, суровый нѣмецъ, и мы всѣ поголовно его боялись. Будь онъ домосѣдомъ, мы были бы совсѣмъ несчастны, но онъ любилъ вистъ и преферансъ. До обѣда онъ сидѣлъ въ департаментѣ, послѣ обѣда ложился спать, а вечеромъ уходилъ куда-нибудь играть въ карты и возвращался часа въ два, въ три. Шелгуновъ вмѣстѣ съ нами боялся старика, и по вечерамъ, поднимая руку къ звонку нашей двери, онъ задавалъ себѣ только одинъ тревожный вопросъ: "А что, если Петръ Ивановичъ дома?" Мать мою онъ не боялся, хотя зачастую негодовалъ на нее за то, что она напоминала ему, что онъ мнѣ дядя и болѣе ничего. Къ Масальскимъ ѣздить онъ не любилъ и откровенно написалъ мнѣ, почему не любитъ. "Я не могу бытъ,-- писалъ онъ,-- у тѣхъ людей, которые не видятъ во мнѣ человѣка, которые полагаютъ, что человѣкъ можетъ быть человѣкомъ вполнѣ только съ 40 лѣтъ, или съ чина коллежскаго совѣтника и сортируютъ людей по чинамъ и лѣтамъ. Будьте увѣрены, что человѣкъ, понимающій вещи такимъ образомъ -- только далекое подобіе человѣка, а не человѣкъ. Дурачье -- они думаютъ, что старость заслуга человѣку,-- какъ будто бы они не знаютъ, что старыхъ ословъ много на свѣтѣ, но ихъ никто не цѣнитъ. Масальскій, Калашниковъ и вашъ папенька не уважаютъ меня, какъ молодого человѣка, а я не уважаю ихъ, потому что не вижу въ нихъ людей,-- не вижу въ нихъ разумности и не считаю ихъ выше себя за то, что они родились раньше меня на сорокъ лѣтъ. Вотъ причина, почему я не хочу быть у Масальскихъ".
   Моя няня, Оля, которая зорко слѣдила за Николаемъ. Васильевичемъ, разъ утромъ пришла къ моей матери и ехидно спросила:
   -- А развѣ Людинька у насъ невѣста?
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ отчего же Николай Васильевичъ цѣлуетъ у нея руки?
   Этотъ доносъ, какъ я называла это сообщеніе тогда, произвелъ объясненіе, вслѣдствіе котораго H. В. заявилъ, что ходить къ намъ въ качествѣ дяди онъ не желаетъ и написалъ мнѣ слѣдующее, далеко не сдержанное письмо:
   "Благородство, чистота поступковъ, правда и желаніе добра ближнимъ должны быть основаніемъ дѣйствій человѣческихъ; кто поступаетъ иначе, тотъ не имѣетъ права на уваженіе и не смѣетъ претендовать на умъ и доброту... Причины посѣщеній моихъ въ послѣдніе три года дома вашего папеньки были для всѣхъ ясны; извѣстныя причины даютъ извѣстные результаты, -- ваша маменька должна была знать это, и, разумѣется, она знала, къ чему приведетъ меня знакомство съ вами. Вчерашній поступокъ ея со мною ниже всякой критики, относительно меня онъ черенъ по злости дѣйствія, а относительно васъ онъ замѣчателенъ по безразсудству дѣйствій. Ваша маменька видѣла, что я люблю васъ, но, кажется, она не умѣла понять, что любовь чистая, основанная на благородствѣ чувствованія и уваженіи любимаго существа, приводитъ человѣка къ мысли о необходимости соединенія съ нимъ союзомъ, болѣе твердымъ родственнаго знакомства.
   "Если по природной безпечности своего характера, по глубокому эгоизму своему и по непривычкѣ разсуждать и глядѣть впередъ нѣсколько далѣе своего носа и сегодняшняго дня, Евгенія Егоровна не хотѣла и не умѣла понять этихъ вещей, то по обязанности матери она должна была понять ихъ и своевременно принять мѣры, которыя разорвали бы наше знакомство и не завлекли бы меня такъ далеко. Евгенія Егоровна увѣряетъ цѣлый свѣтъ, что въ ней много материнскаго чувства, но, ради Святого Николая, скажите, гдѣ это чувство относительно васъ? Не въ желаніи ли нарядить васъ какъ куклу, выставленную напоказъ зѣвающей и глупой толпы въ окнѣ игрушечной лавки? Не въ хитро-радостной-ли улыбкѣ и глупо-животномъ самодовольствѣ при взглядѣ на толпу дурандасовъ, окружающую васъ и восхищающуюся вашими тѣлесными достоинствами безъ способности понять вашу прекрасную душу, ваше прекрасное сердце? Наконецъ, не въ заботливости ли о вашемъ будущемъ, для котораго Евгенія Егоровна не сдѣлаетъ и полушага. Гдѣ же это чувство, скажите? Можетъ быть, въ тѣхъ высокихъ нравственныхъ правилахъ, которыя, какъ результатъ опытности Е. Е., не годятся ровно ни для кого и должны остаться тайной Е. Е., потому что за подобныя истины, сказанныя вслухъ, закидываютъ грязью, забрасываютъ каменьями. Нѣтъ, Людинька, не въ подобныхъ вещахъ проявляется материнское чувство. Прежде всего оно должно излиться въ нравственномъ образованіи своихъ дѣтей, въ раскрытіи имъ міра души и возбужденія въ нихъ сознанія о необходимости жить умомъ, душою и сердцемъ на основаніи закона благородныхъ чистыхъ побужденій и нравственныхъ человѣческихъ правилъ.
   "Вы помните, вѣроятно, слова вашей маменьки на мой вопросъ: "могу ли я посѣщать вашъ домъ?" на основаніи того закона, который я чувствую глубоко и который въ настоящее время составляетъ цѣль моей жизни. Вы знаете, что я могу быть у васъ, я могъ быть вашимъ дядей четыре года назадъ, но теперь быть имъ не могу, или я вашъ женихъ (на условіи обезпеченія васъ на случай моей смерти или нежеланія вашего жить со мною), или я никто, человѣкъ вовсе незнакомый, иначе поступить не могу. Мы съ вами должны разстаться, вы это сами понимаете. Прощайте, Ллодинька, не забудьте, что во всѣхъ дѣйствіяхъ своихъ человѣкъ долженъ предлагать себѣ вопросъ: "къ чему это, добро это или зло, подло или благородно я буду дѣйствовать, поступая такимъ образомъ?" Я предложилъ себѣ этотъ вопросъ вчера, обдумалъ свои дѣйствія сегодня утромъ и рѣшилъ, что я долженъ поступить такимъ образомъ. Прощайте, Людинька, еще разъ, дай Богъ, чтобы мы встрѣтились еще когда-нибудь въ жизни, а теперь мнѣ не суждено видѣть васъ,-- я вамъ чужой, даже незнакомый, потому что-не могу быть у васъ, на тѣхъ условіяхъ, на которыхъ хотѣлъ бы быть у васъ. Прощайте, Людинька, прощайте. Въ душѣ вашъ другъ, а для людей и для приличія вашъ покорный слуга".
   Они съ матерью пришли къ какому-то соглашенію, и хотя мать моя встала на нашу сторону, но бесѣды наши глазъ на глазъ прекратились, и мы порѣшили ежедневно писать другъ другу и по вечерамъ обмѣниваться написаннымъ. Весь журналъ Шелгунова у меня сохранился.
   Вотъ выписки изъ него:
   

7-го апрѣля.

   Я читалъ сейчасъ отрывки "Герой нашего времени". Не знаю, почему-то мнѣ кажется, что я имѣю много общаго съ Печоринымъ. Я не золъ, но могу дѣлать злое, хотя и жалѣю потомъ объ этомъ. Я не способенъ огорчать человѣка умышленно, но если я задѣтъ имъ, то хочу выместить свое неудовольствіе и не вѣрю въ дѣйствительность сдѣланнаго огорченія, пока не увижу слезъ или страданія на лицѣ. Потомъ у меня является всегда раскаяніе, мнѣ жаль, и я готовъ загладить свою вину. Я говорю объ отношеніяхъ своихъ къ женщинамъ -- мужчинъ огорчать не стоитъ, потому что нисколько не льститъ самолюбію быть увѣреннымъ въ подобномъ правѣ превосходства надъ ними. "'Коммунисты хотятъ равенства между мужчиной и женщиной, они, вѣрно, никогда не любили, они вполовину-- мужчины, потому что не понимаютъ наслажденія власти. Идея равенства была чужда Творцу міра. Изъ двухъ людей, любящихъ другъ друга, одинъ всегда сильнѣе, другого, и въ такомъ случаѣ сильнѣйшимъ лучше всегда, быть мужчинѣ, чѣмъ женщинѣ. -- Да, я думаю, что и сами женщины отказались бы отъ права власти, потому что онѣ потеряли бы право плѣнять и заставлять себя любить любовью страсти, выигравъ взамѣнъ ея какое-то почтеніе и покорность. Что можетъ быть смѣшнѣе покорности и смиренія предъ властью, когда покорность -- мужчина, а власть -- женщина?
   Я не читалъ того, что написалъ предъ этимъ, но знаю, что вы увидите не того меня, котораго привыкли видѣть; я всегда какъ будто бы смирялся предъ вами, но меня всегда возмущала мысль, что я могу быть подъ властью, быть можетъ, потому что я избалованъ, потому что я до сихъ поръ не былъ подъ властью, и мнѣ повиновались большею частью, я же рѣдко былъ покоренъ.
   Власть, а какъ часто власть смиряется предъ покорностью, какъ часто мужчина отдается вполнѣ женщинѣ, и самъ не замѣчая того. Любовь -- единственная сила, которая можетъ управлять всѣмъ, можетъ срывать горы, уничтожать всѣ преграды, уничтожить даже счастье человѣка^ Какъ сильна женщина въ самой своей слабости, и чего желать ей болѣе, какой нужно ей еще власти? Глупцы мужчины, проповѣдывающіе равенство, дуры женщины, слушающія ихъ,-- въ власти равенства, котораго онѣ добиваются, онѣ найдутъ свое безсиліе и потеряютъ силу, которою владѣютъ теперь, принявъ малиновую фольгу за огонь. Женщина сильнѣе его, потому что слабѣе его,
   Знаете мою заднюю мысль?.. Я боялся, что, обнаруживая свои слабости предъ вами, я даю вамъ возможность со мной дѣйствовать. Къ несчастью, женщины созданы такъ или избалованы жизнью, но только выполненіе своихъ желаній, оправдывающія всякія средства, даже маленькія подлости,-- для нихъ законъ ихъ жизни, отъ котораго онѣ не умѣютъ и не хотятъ отказаться. Ни одна женщина въ мірѣ не умѣла еще владѣть, господствовать надъ своими желаніями и страстями и для нихъ незнакомо торжество побѣды надъ собою. Людинька, законъ жизни -- не личная прихоть, а истина, которую мало кто изъ людей понимаетъ, а особенно женщины. Всѣ хлопочатъ о своихъ цѣляхъ, но никто не думаетъ о степени ихъ разумности и справедливости.
   Отчего человѣкъ самъ создаетъ себѣ несчастіе? Отчего онъ не хочетъ понять, что тихая жизнь сердцемъ, основанная на увѣренности, основаніе жизни, ищетъ какихъ-то порывовъ. Неужели онъ дѣлаетъ это для того, чтобы не понимать впослѣдствіи горькое чувство раскаянія? Жаль; право, объ этомъ хлопотать не стоитъ. Тихую, спокойную жизнь поэты называютъ прозой, но неужели они не умѣютъ понять, что и въ тишинѣ есть поэзія,-- правда, не всеразрушающая, но что же до этого? Впрочемъ, у всякаго свой взглядъ на вещи.
   Если сказать женщинѣ, что она прекрасна и пуста, я увѣренъ, что подобная похвала польститъ ей гораздо болѣе, чѣмъ увѣренность, что она не пуста и не прекрасна. Въ ряду разумныхъ созданій женщина менѣе всѣхъ понимаетъ, что она можетъ быть разумна, что она можетъ быть человѣкомъ; она полагаетъ, что создана только для того, чтобы плѣнять своими наружными достоинствами, и не любитъ, когда восхищаются ея душевными богатствами, полагая, что эти восторги отнимаютъ много отъ ея наружности. Впрочемъ, я не знаю, къ чему пишу объ этомъ -- степень неразумности женщины всегда остается прямо пропорціональной восторгамъ дураковъ ея красотѣ. Отчего женщины, возстающія такъ сильно противъ матеріализма, не умѣютъ понять, что похвалы ихъ красотѣ ни больше, ни меньш

   Серия литературных мемуаров
   H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
   В двух томах. Том второй
   М., "Художественная литература", 1967
   

Л. П. ШЕЛГУНОВА

Из далекого прошлого

   Все воспоминания раннего детства представляются мне в виде отдельных картин. Так, дом наш в Перми, где я родилась и пробыла до трех лет, рисуется мне отдельною картиною. Я помню гостиную только потому, что по вечерам, подсев к окну, я смотрела на темную, неосвещенную улицу, и мне представлялось, что посреди нее идут волки. Затем в памяти осталась дорога в виде тарантаса, где нас сидело очень много, и Москва с площадями, полными народа, и множество священников, которых я страшно боялась. Вероятно, взрослые говорили при нас, детях, о положении духовенства, потому что первое мое столкновение с цензурой произошло из-за сохранившегося у меня в памяти эпизода со священниками в Москве. Будучи в младшем классе пансиона и описывая на заданную тему Москву, я написала, что там для молебствий нанимают священников, которые могут служить их только натощах. Я описала картину, с необыкновенной ясностью представлявшуюся мне, а именно: несколько священников в полинялых подрясниках с туго заплетенными косичками торгуются насчет платы за обедни и молебны и, не сходясь в цене, говорят: "Не дашь, так откушу". И они подносили калач ко рту, желая этим положить конец торгу, так как обедню можно служить только натощах. Учителем русского языка у нас был Оберт, служивший впоследствии цензором; и вот всем были возвращены тетрадки с сочинениями, кроме меня. Оберт пришел несколькими минутами ранее назначенного часа, и я тотчас же была приглашена в комнату начальницы. На столе я увидала свою тетрадь, перечеркнутую красным карандашом, и тут мое начальство начало меня убеждать, что писать этого не следовало. Но довольно трудно убедить пятнадцатилетнюю девочку, что нельзя рассказывать того, что она видела своими собственными глазами вместе с сотнею других людей. Я твердила только, что это правда и что это я сама видела.
   Из Москвы я перенеслась на Васильевский остров в Петербург, в квартиру с бабушкой и прабабушкой Шелгуновой, которая вскоре и умерла. Прабабушка Ирина Дмитриевна Шелгунова была старуха довольно высокая, с морщинистым лицом. Она осталась в моей памяти в платье коричневого цвета. Слово "коричневый" никогда не употреблялось ни прабабушкой, ни бабушкой. Они определяли цвета всегда какой-нибудь вещью и говорили: кофейный, шоколадный, оливковый, серизовый, бирюзовый и т. п. На коричневое или кофейное платье с гладким лифом надевалась косынка, шелковая или тюлевая, а на голову чепец с оборками и лентами. Чепцы прабабушки были значительно скромнее чепцов бабушки с густыми кружевными оборками вокруг лица. Чепцы эти шились дома, и я с наслаждением смотрела, как на бутылку, обшитую холстом, нашивались кружева и рюшь, и затем бутылка эта мылась в умывальной чашке в густо набитом мыле. Мои голые ручонки всегда участвовали в этом мытье. Вымытые на бутылке рюшь и кружева снимались и в полувысохшем виде гладились. Бесконечное количество рюша целой горой клалось на стол, и по вечерам бабушка делала из этого рюша оборки, называвшиеся фрезами, и такими-то фрезами обшивались ворота у платьев. Прабабушка ездила за пенсией на ту сторону сама. Она надевала свое кофейное платье, темный салоп с небольшим капюшончиком и черный стеганый капор, из-под которого кругом лица виднелась белая оборочка. Я не помню, чтобы она брала свой шелковый, табачного цвета, ридикюль, обыкновенно висевший на стуле у окна; но, одевшись, она выходила из комнаты, держа в руке сложенный носовой платок и в нем какую-то бумагу.
   Возвращаясь однажды из казначейства, прабабушка увидала, что Исаакиевский мост, стоявший прежде между Исаакиевским собором и первым кадетским корпусом, хотят разводить. Остаться на той стороне, где, сколько мне помнится, даже не было близких знакомых, показалось прабабушке ужасным. Она почти бегом побежала по мосту, но половинки моста уже начали расходиться, и когда прабабушка прибежала на средину, то посреди моста было аршинное расстояние. Удержать старуху старались только криком. Не слушая никого, она прыгнула и, очутившись по другую строну моста, то есть на своем родном Васильевском острове, остановилась, перекрестилась и пошла дальше. Все, кажется, прошло благополучно, но не совсем. В этот вечер никто за круглым столом не сидел, в комнату прабабушки носили что-то горячее, нас точно забыли, потому что побежали за священником. В такие минуты забытые дети обыкновенно чувствуют, что в доме что-то неладно; и мы трое -- у меня было два старших брата,-- прижавшись, сидели где-то в углу. Потом мае повели в комнату прабабушки, и там священник что-то читал, и мы крестились. Утром прабабушка лежала на столе.
   Образ прабабушки соединяется в моем воспоминании с образами двух-трех кадет, которых я страшно боялась. Слова: "Позови Колю Шелгунова пить чай",-- приводили меня в трепет. Я не помню, вследствие чего кадет Шелгунов возбуждал во мне такой страх, но знаю только, что я его очень боялась.
   Другой кадет морского училища, Кадьян, остался у меня в памяти, потому что он съел сразу сто домашних сухарей, только что испеченных. Сухари были поданы на стол, и когда бабушка, вышедшая за чем-то, вернулась, то на дне сухарницы она увидала только один сухарь и стала спрашивать, куда девались сухари? Бедный Кадьян страшно покраснел и молчал. Сцену эту прекратила моя мать, вероятно догадавшаяся, в чем дело, и сказала: "Их съели, вот и все".
   Похороны прабабушки я тоже помню, и в особенности помню, что на них из Смольного монастыря привезли мою тетку Анну Егоровну. Я глаз не спускала с бледной смолянки и с классной дамы, которая ни на шаг не отходила от нее. Капор и салоп смолянки и тогда представлялись мне каким-то уродством.
   Смерть прабабушки Шелгуновой оставила в квартире одну лишнюю комнату, и в эту комнату переехала старинная знакомая бабушки Лизавета Ивановна Шахова, фрейлина в отставке. Вставала эта фрейлина очень поздно, и в то время как горничная чесала ее перед большим зеркалом, я садилась рядом с ней на стул и, болтая ногами, жадно слушала рассказы размалеванной руины. Волос на голове у нее было уже очень мало, но, несмотря на то что Шахова была девица, она носила чепец из кружев и лент. Многочисленные же морщины свои она замазывала белилами, на которых выводила брови, и затем на щеки накладывала два розовых пятна, точь-в-точь как было у моей куклы. Рассказывала она мне о своей жизни во дворце, и дворец мне представлялся таинственным замком со страшным государем. При котором из государей Шахова была фрейлиной, я не знаю, потому что, рассказывая, она всегда говорила просто о государе. Главную роль играли большие коридоры, куда за ней выбегал государь, и "ах! ах! ах!" вздыхала она, закатывая глаза и затем томно потупляя их. Бабушка с презрением говорила:
   -- Нашла кому хвастаться! пятнадцатилетней девочке...
   Бабушка и муж ее, бригадир, настолько боялись дворцовой жизни, что не дали разрешения матери моей, получившей в Смольном первый шифр, поступить в фрейлины, как любимице императрицы Марии Феодоровны.
   После смерти прабабушки дочь ее, Аграфена Ивановна, мать нашей матери, взялась за воспитание моих братьев и меня.
   Аграфена Ивановна Афанасьева была вдовою полковника, командира артиллерийской бригады, которого ома никогда иначе не называла, как бригадиром. Бабушка была очень хороша собою и очень представительна. Она с утра одевалась в корсет и одевалась всегда очень мило. Строгое и нравственное воспитание было ее коньком. Старшую дочь свою она высекла за то, что та, будучи десяти лет, при нескольких офицерах, громко выразила за обедом свое мнение о двух мухах. После этого происшествия из дому были изгнаны все животные мужского рода. Оставшись вдовою, бабушка получила казенное место в Александровском корпусе, где и воспитывался ее племянник Шелгунов.
   Первые мои уроки чтения у бабушки были ужасны. Несмотря на все мое прилежание и старание, грамота мне не давалась. Я не понимала, чего от меня хотели. Бабушка осталась мною очень недовольна и, связав розгу, положила ее на зеленое сукно ломберного стола, за которым я училась.
   -- Не будешь понимать, так я высеку,-- сказала она.
   После такого обещания я совсем поглупела и все думала о несправедливости бабушки, которая не ценит моего старания. Во время урока с розгой в комнату вошла моя мать.
   Мать моя была очень умная женщина. В Перми знакомство с сосланными туда Герценом и Оболенским заставило ее много заниматься и читать, и она была действительно передовой женщиной, до семидесяти лет сохранившей свежесть взглядов и сочувствие всему молодому. Как-то Тургенев говорил мне, что он не понимает молодости, но уверен, что она права, так и мать моя не всегда понимала молодежь, но всегда оправдывала ее.
   Увидав розгу, лежавшую передо мною, мать моя тотчас же спросила, что это значит. Я слушала начавшийся между матерью и дочерью педагогический спор и поняла только последнюю фразу своей матери:
   -- Если не понимает, значит, учить стали слишком рано.
   Я была отпущена бегать и, кроме того, слышала, как мать просила бабушку не сечь ее детей.
   Должно быть, это говорилось только обо мне, потому что вскоре произошло у нас такое событие. Второй брат мой, мальчик лет восьми, все вертелся около бабушкиного комода и несколько раз взлезал на него, причем ложился животом на комод, и мне снизу видны были только его поднятые вверх ноги в белых чулках и башмаках. В этот день бабушка ждала к обеду гостей, и на комоде стояло большое блюдо с пирожным.
   Вскоре мы узнали, зачем Саша лазил на комод. Предполагая, что если он съест одно целое пирожное, то преступление его сейчас же будет открыто, он распорядился гораздо благоразумнее и от каждого пирожного отгрыз по кусочку.
   Следствие было произведено; бабушка высказала приговор: высечь,-- и бедного шалуна повели на расправу. Посреди комнаты была поставлена маленькая скамеечка, и на нее положили брата, спустив штанишки. Я в ужасе прижалась к стене и, по приказанию бабушки, смотрела на казнь преступника. Бабушка уже взяла розгу из рук крепостной девушки Домны, как вдруг явилась избавительница в лице отвратительной рыжей собачонки Бижутки. Увидав, что хозяйка ее занесла руку с розгами над мальчиком, который всегда с нею играл и ласкал ее, Бижутка с быстротой молнии прыгнула на преступника и, растянувшись на нем, с визгом приняла удар розгами. Бабушка своих детей не любила так, как она любила Бижутку. Руки у нее опустились. Она начала гнать собаку, но собака на нее огрызалась. Это страшно огорчило бабушку. В конце концов собака таки отстояла Сашу, и экзекуция не совершилась.
   Это было мое последнее знакомство с розгами. С тех пор у нас в доме о розгах не говорили. Но бабушка до конца дней своих осталась верна своей системе воспитания, и, приехав через много лет в Петербург и узнав, что я написала повесть, она вскричала:
   -- Это в шестнадцать-то лет! Высечь ее надо, больше ничего!
   Должно быть, это на меня подействовало. Я повесть сожгла и бросила писать лет на пятнадцать, двадцать.
   Бабушка всего лучше сохранилась в моей памяти с своими рассказами в зимние вечера.
   Вечером, после чая, с круглого стола убиралась скатерть и на диван с выпуклой спинкой красного дерева и с твердым сиденьем, обитым жесткой, колючей волосяной материей черного цвета, садилась бабушка, полная, свежая, румяная, в круглых очках с толстой оправой, и работала что-нибудь на руках -- днем же она всегда вышивала в пяльцах. Перед нею ставилась сальная свеча в медном подсвечнике, а поодаль -- другая сальная свеча в таком же подсвечнике и между свечами жестяной выкрашенный лоточек со щипцами, которыми снимали нагар со свечей. В гостиной же у нас стояли восковые свечи в серебряных подсвечниках. Там, впрочем, на преддиванном столе стояла даже лампа, высокая, как каланча. По одну сторону бабушки сидела всегда ее крепостная девка Домна, рябая и круглолицая. Волосы у нее гладко заплетались в две косы и завязывались кругом головы. Домну я всегда помню в голубом полосатом тиковом платье и с короткими рукавами в виде буф. Она была рукодельницей и сидела всегда за вышиваньем. По другую сторону сидела ходившая за нами, детьми, девушка Оленька, которая до смерти своей прожила в нашей семье. Оленька занималась починкою наших костюмов. Тут же сидела кухарка, тоже за работой, но личность кухарки совсем стерлась из моей памяти. Затем сидели мы трое. Себя я помню всегда в ситцевом платье с коротенькими рукавчиками и виде буф, с аспидной доской. На доске рисовался обыкновенно дом и труба, из которой идет дым. Дым делался пальцем, и с каждым новым рисунком он увеличивался, наконец рисунок совершенно исчезал и вся доска покрывалась сплошными белыми штрихами грифелем. На штрихи эти плевалось, и затем губкой, тряпкой, а иногда и пальцами выводились фантастические узоры, рельефно выделяющиеся по мере высыхания доски. Эти штуки можно было безнаказанно производить только тогда, когда бабушка с жаром рассказывала какой-нибудь эпизод из прошлого; но лишь только рассказ прекращался, то она окидывала стол глазами, смотря поверх очков, и меня тотчас же выводили из-за стола со словами "пачкунья!" и мыли. Для того чтобы пройти в другую комнату, со стола бралась свечка, так как все остальные комнаты стояли неосвещенными. Вымытая пачкунья возвращалась на свое место и снова принималась рисовать дом с трубой.
   Гости принимались тут же, но кухарка при появлении гостей уходила, все же другие оставались на местах. В один из таких вечеров к нам пришел моряк Огильви, сделавший кругосветное плавание. Он целый вечер рассказывал о виденных им чудесах и, между прочим, о том, что в Рио-Жанейро флотских офицеров принимал бразильский император дон Педро, страдавший слоновою болезнью. Он рассказывал, что колени у него не сгибались, и, приняв их, он сел и, как деревянная кукла, вытянул ноги вперед. Далее мы уже ничего не слушали, а поочередно вышли в другую комнату, чтобы, раскачавшись, сесть и вытянуть ноги, как дон Педро.
   Любимыми темами для рассказов бабушки были рассказы о проказах ее брата Васеньки, отца Николая Васильевича Шелгунова. Брат этот оставил по себе в семье целые легенды. Он был, как говорили, очень умен, написал какую-то книгу и сделал сам скрипку. Когда у него родился сын Николай, наш будущий известный писатель, он был так доволен, что пригласил оркестр музыкантов; те грянули туш и так перепугали родильницу, что та чуть было не умерла. Эти рассказы, конечно, не интересовали нас так, как представлявшаяся нам картина братца Васеньки, который купил себе гадкую, шершавую лошадь, велел протопить баню, вымыл лошадь в бане и сделал из нее прекрасного, блестящего коня, которого выучил ходить по лестнице и постоянно приводил к себе в комнату. У братца Васеньки была широкая натура, и после получки денег он тотчас же нанимал оркестр и сам им дирижировал.
   Два других брата бабушки были моряками и уехали в Америку, где их кто-то видел много лет спустя. Как теперь зачастую приходится слышать фразу: "Вот когда я выиграю двести тысяч, то сделаю то-то..." -- так у нас в семье говорилось: "Вот когда из Америки получится наследство, и т. д." И бабушка нередко, сидя на председательском месте, за круглым столом, вслух мечтала об американских миллионах.
   Бабушка рассказывала очень много о наводнении, бывшем в 1824 году, и рассказывала с необыкновенным жаром. В эти вечера мне представлялось, что вдоль нашей Одиннадцатой линии бежит поток, по нему едут лодки и братец Васенька спасает какого-то священника из окна, что было в действительности. До сих пор это наводнение представляется мне с такою ясностью, точно я сама его видела.
   После смерти прабабушки ее рассказы о прошлом тоже стали появляться на сцену. Говорилось много об Отечественной войне, но, к сожалению, я совершенно забыла все подробности, вероятно, потому, что у меня в характере ничего не было воинственного. Но зато рассказы об императоре Павле заставляли мое детское воображение тотчас же переноситься в описываемую обстановку, и, играя в куклы, я заставляла их встречаться с императором Павлом, вылезать из экипажа и, несмотря ни на какую грязь, становиться на колени.
   -- Как же, бабушка, платье-то,-- любопытствовала я через несколько дней спустя после рассказа,-- ведь грязью платье выпачкается?
   Бабушка объяснила, что нарядные дамы могли становиться на колени на подножку кареты, то есть попросту приседать на подножку.
   Тогда, да и во время моего детства, кареты были высокие, пузатые и из дверец отбрасывалась подножка, которая развертывалась, как лента, и образовывала ступени три, четыре.
   При доме, в котором мы жили в Одиннадцатой линии, был сад. Этот сад казался мне громадным, с тенистыми аллеями и с таинственными украшениями. Лет через двадцать я из любопытства зашла в этот самый сад и даже удивилась, как он незначителен и непривлекателен. Таинственные тропинки совсем были незаметны, а беседки далеко не походили на замки, какими они прежде казались. Много лет провела я в этом саду. В этом же саду я познакомилась и очень сдружилась с девочкой Настей, племянницей того моряка, что рассказывал о бразильском императоре. Это была маленькая смуглая девочка, вся в веснушках, но прехорошенькая. Мать ее была вдова, очень состоятельная. Мы с Настей были большими друзьями, и я себя зачастую помню у нее в детской, за столом. Обе мы любили нанизывать бисер и делать колечки. Этот мой садовый друг остался моим другом и потом, и хотя мы лет тридцать не видались, но где только можно я всегда стараюсь наводить справки о Насте. Другие же садовые товарищи постоянно сменялись и почти все вылетели у меня из памяти.
   Из Перми нас с матерью привез отец, служивший там советником губернского правления, и сам уехал обратно. Имея при квартире такой сад, мать на дачу не ездила, но, сколько мне помнится, в сад она тоже не ходила, зато беспрестанно делала экскурсии за город. Она набирала прислугу и отправлялась за грибами на острова: Петровский, Елагин и Крестовский. Несколько раз в лето брали на острова и нас. На Крестовский остров и ходить не любила, потому что там нельзя было сделать шагу, чтобы не наступить на лягушек. Мы располагались на берегу Невы или взморья и раскладывали свои пожитки. Разжиганье самовара представляло для нас хлопотливое и любопытное дело. Огонь добывался кремнем и огнивом, искрой от которого зажигался трут, и к труту прикладывалась серенка. Серенки давно уже вышли из употребления. Это были щепки в палец шириною и в четверть длиною, заостренные в виде пики, с кончиком, обмазанным серой. Кончик-то серенок и вспыхивал от горящего трута. На дворе можно было видеть каждое утро чухну, с вязанками серенок на плечах, выкрикивавшего свой товар. И вот такая горящая растопка вкладывалась в трубу самовара, и самовар ставился. Конечно, на возвратном пути приходилось тащить не только грибы, но волочить и усталых детей, и потому где-нибудь на Тучковом мосту брался первый же извозчик и меня на него сажали с кем-нибудь из больших. Я до сих пор не могу без ужаса вспомнить о езде на тогдашних извозчиках. Посадят, бывало, на дрожки, называвшиеся гитарами или колиберами, и с них каждую минуту рискуешь скатиться. Эти колиберы были такого рода: от козел шло сиденье, как на беговых дрожках, до маленькой, но довольно высокой спинки. На такое сиденье садились двое: один, свесив ноги на подножку, с одной стороны, а другой -- с другой. Представьте положение девочки, у которой ноги до подножки не доставали. Да и потом, когда я выросла и ноги до подножки доставали, то я находила езду на дрожках до крайности неудобной, потому что подножки были обыкновенно скользкие и покатые. Мужчины садились на такие дрожки верхом, как на лошадь, лицом к затылку извозчика. Однажды, возвращаясь с пикника, мы ехали с матерью, мать сидела к спинке дрожек и держала одной рукой корзинку с грибами, а другой -- меня и зонтик. На коленах у извозчика стояла другая корзинка с грибами. Спустившись с Тучкова моста, извозчик, по неловкости, не мог вовремя остановить лошадь, хотя видел, что какие-то экипажи неслись как на пожар. Это было поздно вечером, но было еще светло. Я помню момент, как у моего лица очутилась морда лошади и дышло и мать с криком выпустила меня, чтобы защититься зонтиком. Я тотчас же стала съезжать и, конечно, упала бы на мостовую под ноги лошадей, но какими-то судьбами извозчик проехал в такое место, что покатость мостовой пришлась на сторону матери, и я не успела совсем съехать. Извозчик остановился, остановилась и коляска, и мы услыхали, как ехавшее лицо сильно бранило кучера за неосторожную езду.
   -- Это великий князь,-- сказал извозчик.
   -- Да,-- отвечала мать.
   Момент моего критического положения казался мне часом, и долго, долго, припоминая его, я дрожала от страха.
   Мать моя еще в те времена, то есть в конце тридцатых годов, говорила о правах женщин и о необходимости женского труда. Она была прекрасная музыкантша и, приехав в Петербург, стала брать уроки музыки у Гензельта и уроки генералбаса еще у кого-то. Гензельт ездил к нам и, окончив урок, садился за рояль и играл, играл без конца. Однажды он играл так хорошо, что ходившая по зале мать вошла к нам в комнату, где мы сидели все вокруг стола за работой, и, зарыдав, упала на пол. Все мы вскочили с своих мест, на сцену появился ковшик с водой, а Гензельт продолжал играть. Наконец кто-то догадался побежать к нему и просить его перестать играть. Я помню очень хорошо, как он вбежал к нам в комнату и остановился в дверях. Он с ужасом смотрел на мать, без чувств лежавшую на полу.
   -- Comment? C'est mon jeu qui a fait cela? {Как!.. Неужели это моя игра так подействовала?} -- сказал он.
   -- Oui, oui, monsieur Henselt! {Да, да, господин Гензельт!} -- отвечала ему бабушка.
   Не знаю, долго ли мать моя училась у Гензельта, но, окончив, она сама захотела давать уроки. Редактор "Санкт-Петербургских ведомостей" Амплий Николаевич Очкин был знаком с матерью и напечатал маленькую статейку, вероятно, в виде объявления, что ученица Гензельта желает давать уроки музыки. Уроки явились, и мать начала приобретать средства.
   Очкины жили тоже на Васильевском острове, в здании Академии наук, в казенной квартире, на самом верху. Так как у них были дети, то и меня брали туда. Я всех их отлично помню, а голос Амплия Николаевича поражал меня и тогда. По своей мелодичности это был голос замечательный. Летом они жили где-то на даче, куда я с матерью ездила на извозчике и где мы оставались ночевать. Я была еще тогда настолько мала, что бегала по дивану, и за мной гонялся Иван Карлович Гебгард. Сам Очкин, маленький рябоватый господин в золотых очках, хотя с нами, детьми, и не играл, но мы его нисколько не боялись. Он выходил из кабинета очень редко, и только по субботам, когда у них собирались гости, дверь в его кабинет не была закрыта. Разговор он вел по преимуществу на французском языке. В те времена французский язык был в большом употреблении, и мать так боялась, что мы не будем его знать, что братьев моих она отдала жить в французское семейство Шевалье, где их готовили в гимназию.
   Так как матери моей удалась профессия музыкантши, то она стала пробуждать и во мне любовь к музыке и для того часто брала меня в оперу. В те времена в Петербурге была немецкая труппа с знаменитой примадонной Генефетер. Я помню, что бетховенская опера "Фиделио" произвела на меня очень сильное впечатление. Мы с матерью спали в той комнате, где жила прежде прабабушка, и по вечерам, когда Оля, уложивши меня, уходила спать, а матери еще не бывало дома, я стаскивала с кроватки тюфяк на пол, а сама задрапировывалась в простыню и начинала петь арии из "Фиделио". Особенно часто повторялось мною то место, где Леонора, сидя на краю могилы, поет и падает, и я, взяв высокую ноту, падала на тюфяк.
   Как я уже сказала, знакомство мое с Настей не прекращалось, и вот в светлый и летний вечер Оля повела меня на улицу к соседнему дому смотреть невесту: это мать Настина выходила замуж за Масальского, автора "Стрельцов". Моя мать была с нею очень дружна и, одевшись очень нарядно, отправилась к невесте, мы же с Олей встали у подъезда, под балконом. Вдруг с балкона меня окликнула Настя и тотчас же объявила, что мама уже надевает чулки. Она страшно суетилась, беспрестанно убегала в комнаты и, выбегая на балкон, кричала мне, какую принадлежность костюма надевает ее мама. Должно быть, она перечислила все принадлежности, потому что публика много над этим хохотала.
   С этого времени возникло наше знакомство и тесная дружба с домом Масальских.
   Вслед за появлением новых знакомых приехал из Перми отец, а бабушка взяла из Смольного монастыря дочь. В нашей квартире произошло полное перемещение. Шахова уехала. Внизу под нами были взяты две комнаты и кухня; в этой квартире поместились бабушка с младшей дочерью, и мы туда ходили обедать. Появление смолянки, тетки, и институтки из патриотического института, Надежды Васильевны Шелгуновой, решило мою судьбу. Я знаю, что тетка Анна Егоровна плакала, что ее заставляли раздеваться при собаке, говоря, что это стыдно; на улице при виде мужика вскрикивала и пряталась за тем лицом, с которым шла, и находила, что слово бык -- слово неприличное, а надо говорить, что: "Вот идет говядина". Вместе с этим мать застала двух институток в зале, у окна, в страшно горячем разговоре. Анна Егоровна, сверкая глазами, грозила убить Надежду Васильевну, если та подойдет к окну и покажется молодому человеку, жившему напротив нас.
   -- Какие дуры! -- вскричала моя мать и затем твердо заявила, что дочь свою ни за что не отдаст в закрытое заведение.
   Теща очень скоро не ужилась с зятем, и после одной очень крупной ссоры бабушка переехала с тетей Анной Егоровной на отдельную квартиру, и я ходила к ним каждый день учиться грамоте, которую я стала хорошо понимать. В музыке я делала большие успехи и семи лет играла в четыре руки на вечере у Очкиных. Я помню очень хорошо, что мне было семь лет, потому что мальчики острили по этому случаю таким образом:
   -- Сколько тебе лет? -- спрашивал старший Очкин.
   -- Семь,-- скромно отвечала я.
   -- Ну, так я тебя съем,-- громко кричал он, бросаясь на меня, и я с испугу всякий раз отскакивала.
   В это время мать взяла для меня маленькую француженку, мне ровесницу, Корнелию, и она жила у нас для разговора.
   Тетя Анна Егоровна очень скоро сделалась невестой и вышла замуж. День ее свадьбы сохранился в моей памяти. Я очень хорошо помню, как одевались моя мать и невеста, которой башмаки надевал один из моих братьев.
   На моей матери было светлое зелено-серое платье и берет, с которого я не спускала глаз. Берет был сделан из черного бархата, в виде маленькой тирольской шляпы с розаном, а на розане сверкала капля росы, которая казалось мне леденцом и возбуждала желание откусить ее.
   Когда молодые приехали от венца, то на диване сидела известная в то время дама-благотворительница Татьяна Борисовна Потемкина, и рядом с нею очень бледная и поразительно красивая девушка, которую звали султаншей. Это была дочь какого-то султана, жившая у Потемкиной. Бледность ее объясняли несчастной любовью. Она, как говорили, была влюблена в кого-то при дворе, но отец сказал ей, что проклянет ее, если она выйдет замуж за христианина.
   Муж моей тетки, красавец мужчина, лужский помещик, оказался не совсем хорошим мужем. Где-то на вечере он выпил и, поехав домой с молодой женой, в пылу ревности стал ее душить хвостами, которые тогда носили, а потом приказал кучеру ехать под мост, чтобы утопить ее в проруби. Но кучер, зная своего барина, не только на это не согласился, а высадив собиравшегося вытащить барыню из саней, ударил по лошадям и увез молодую в город, прямо на Васильевский остров к бабушке.
   Тетка прожила у матери недолго. Бабушка не принимала ни самого виновного, ни писем от него; но вот раз вечером она куда-то ушла, а тетка села давать мне урок музыки; вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел изверг-муж. Я так и замерла на своем месте, а тетка не только не испугалась, но тотчас же ушла с ним в другую комнату. Я слышала, как там плакали и муж и жена, и затем тетя вышла и просила меня передать бабушке, что она уехала с мужем.
   Восьми лет меня отдали в пансион к старой англичанке, мадам Лобов. Пансион наш помещался в Одиннадцатой линии Васильевского острова, в двухэтажном каменном доме. Меня привели туда с утра, и начальница, мадам Ловов, ходившая в таком точно чепце, как моя бабушка, но только с двумя пучками седых локонов над висками, взяла меня за руку и сдала маленькой румяной курносой девочке. Пока она меня вела через гостиную, я заметила, что на ней было надето белое платье. В другом платье я ее никогда и не видала. Эта маленькая девочка, лет девяти, Мари Бентон, была в тот день дежурная и повела меня вниз накрывать на стол. Там она, спросив, как меня зовут, предложила мне такой вопрос: хочешь быть моим другом? Я, конечно, изъявила свое согласие, но скоро увидала, что быть другом значило быть в безусловном распоряжении маленькой Бентон, и поэтому дружба наша очень скоро прекратилась. Внизу было рядом пять больших комнат, кругом уставленных совершенно одинаковыми красными шкапами. Таких шкапов в этих комнатах было несколько десятков. Они на ночь отворялись, и из них опускались кровати, а посреди комнаты стояли столы; обедали мы только в трех первых дортуарах, в четвертом иногда занимался маленький класс, а в пятом помещались больные девочки, у которых не было родителей. Многие предметы мы проходили на французском языке, так, например, мы учили по-французски священную историю, древнюю, среднюю историю по Ламефлери. Учили по-французски и ботанику, и географию-, и многое другое, и мудрено ли, что, выходя из пансиона, мы все говорили по-французски. Было у нас всего четыре класса, и в следующий класс переводились девочки тогда, когда они могли переходить, а не в определенные сроки. Только в старшем классе мы серьезно стали заниматься русским языком. Нас было девяносто девочек. Половина из них была пансионерками, а другая половина уходила домой в восемь часов. Впоследствии, когда мадам Ловов умерла, явилось девочек десять, уходивших домой обедать. Я была полупансионеркой и уходила по вечерам домой.
   Дни танцклассов мы считали самыми веселыми днями в неделе. После обеда, когда со столов все было убрано, являлись горничные с корзинками, в которых, вместе с нарядными платьями и обязательными кисейными передничками, непременно лежали какие-нибудь лакомства. Сумбур в дортуарах был невообразимый. В течение полутора часов все девочки бывали готовы и, одетые, ходили по зале. Ровно в три часа являлся наш учитель танцев Эбергард, толстый красный старик, с вьющимися седыми волосами, во фраке, черных чулках, доходивших ему до колен, и в башмаках с пряжками. Вместе с ним являлся печального вида высокий старик, плохо выбритый, со скрипкою в руках, и проходил в угол. Эбергард выражал свое неудовольствие щипками. Все это знали, но никогда никто не жаловался.
   Строгость относительно разных шашней у нас была пуританская. Напротив нас находился патриотический институт, а рядом морской корпус. С наступлением хороших весенних вечеров на тротуаре перед патриотическим институтом начинали прохаживаться морские офицеры, а институтки высовывались из окон и переговаривались с ними. Мы страшно возмущались этим и никогда не подходили к окну, хотя наши гувернантки не делали нам ни малейших замечаний. Точно так же обожание учителей у нас вовсе не было в моде.
   Года через два после моего вступления в пансион туда же была отдана и старшая дочь Очкиных, Мари. Хотя родители наши и были не только знакомы, но и дружны, мы с Мари были только в хороших отношениях, а подружилась я очень с Маркеловой, ныне Каррик, с которой дружна и посейчас. В какие только прения, рассуждения и мечтания мы не пускались с нею, шагая взад и вперед по большой прихожей, куда могли выходить только ученицы старшего класса.
   Несмотря на очень высокую плату, кормили нас очень плохо, тем не менее все кушанья казались мне необыкновенно вкусными. Я так часто, будучи уже замужем, говорила о прелестях квасного киселя, что мать моя приказала мне сделать квасной кисель, и он показался мне отвратительным. Надо думать, что не менее отвратительна была и манная каша, сваренная на воде и подаваемая с сахаром, корицей и синеватым молоком.
   Несмотря на это, в пансионе царил все-таки хороший дух, потому что, насколько мне помнится, наказаний у нас никаких не было, а учились мы хорошо. За закон божий отметок у нас совсем не ставилось, но не знать урока у батюшки Раевского считалось не только позором, но даже преступлением. Уроки закона божия производили на меня страшное впечатление. Дома я никогда ничего не слыхала о религии. Отец был лютеранин, а мать никогда не ходила в церковь и о вере мало говорила. Сомнения не могли не вкрадываться в мою душу, потому что споры Николая Васильевича (Шелгунова) с моей матерью, уже вышедшего в офицеры и ходившего к нам, мне приходилось невольно слушать. Когда я в первый раз услыхала выраженное мнение о Христе как о великом человеке, я горько плакала и промучалась всю ночь. И с этой минуты душа моя раздвоилась. После каждого класса батюшки Раевского я выходила с пылающим лицом и с негодованием на себя за то, что я смела сомневаться. Никому не говорила я о той борьбе, которая происходила в моей душе, и мучилась одна.
   Масальский, женившись на матери моего друга Насти, вскоре заложил деревни жены моему отцу и на эти деньги купил журнал "Сын отечества". "Сын отечества" был в то время толстым журналом, и редакция его помещалась на Аптекарском острове у Карповского моста. Домик Масальских, кажется, существует до сих пор, но только тогда он стоял особняком, и хотя внизу выходило на улицу всего три окна, а наверху было только одно венецианское окно с балконом, но дом тянулся по двору и вовсе не был маленьким. За очень большим двором шел чудный старинный сад с двумя беседками, в одной из которых каждое лето жил кто-нибудь из родственников, а другая служила танцевальной залой, когда собирались гости. За этим садом шел еще фруктовый сад, забор от которого выходил на Песочную улицу.
   Семейство Константина Петровича Масальского было громадное и крайне нервное. Один брат его воображал себя герцогом Лейхтенбергским, но жил не в больнице, а дома. Он потом выздоровел, и мы, дети, слышали странный рассказ о его выздоровлении. Он убежал из дому и, вернувшись через три дня, оказался здоровым. Где он был, что он делал -- никто не знал, да и не спрашивал, так как доктор предупредил, что напоминанье о том, что с ним было, могло вредно подействовать на него. Одна из сестер тоже была больна чем-то странным. Она боялась 1 августа, и именно того момента, когда зажигались в первый раз фонари, и действительно умерла в это число, когда зажигались в первый раз фонари. В доме у них было еще несколько нервных больных, страдавших нервными болезнями самого странного свойства. Нам, девочкам, эти болезни рисовались в каком-то романическом свете, а в сущности, это были, как я теперь понимаю, простые, самые прозаические душевнобольные.
   Сам редактор жил каким-то особняком наверху, где был его кабинет, спальня и библиотека. Эти комнаты находились так далеко от других комнат верхнего этажа, что представлялись особым государством. Проводя в этой семье все свободное время и все праздники в продолжение многих лет, я раза два-три бывала в спальне и в кабинете, в то время как я зачастую ходила в библиотеку за книгами. Эти три комнаты составляли один лагерь в семье, а другой находился внизу, где жила сестра редактора, при которой жили его дети, сын и дочь от первой жены. Обед накрывался на длинном столе, за которым никогда не обедало менее пятнадцати, двадцати человек. Константин Петрович являлся обыкновенно к третьему блюду и ел уже холодный суп. Жена его, мать Насти, почти никогда не сходила вниз обедать, потому что почти постоянно была больна. Она была бледная, черноглазая женщина, говорившая очень тихо и постоянно молившаяся. Она видела видения религиозного характера и говорила только о религии. Домашнее хозяйство и воспитание детей было предоставлено тете Маше. После обеда Константин Петрович иногда садился за фортепиано и фантазировал. Он фантазировал прелестно, по нескольку часов сряду, и забывал тут все. Он всегда ненормально увлекался чем-нибудь и в таких случаях совершенно забывал о деле.
   Масальские, живя на широкую ногу, держали массу прислуги, и все хозяйство велось по-помещичьи.
   Кто участвовал в журнале, мы, дети, совсем не знали и не интересовались. Я помню только князя Кропоткина, который в продолжение многих лет на вопрос: "Что вы теперь пишете?" -- отвечал вечно одно и то же слово: "Балладу". Он произносил букву л очень странно, и мы прозвали его Балладой. Да кроме того, там бывал постоянно журнальный работник Любенский. Попав из семинарии в дом, где было столько дам, он начал одеваться по моде и принимать вид светского человека. Придя на одну из сред -- среды были назначенные дни,-- он оказался завитым в виде барана, и когда сестра Масальского сказала ему: "Боже мой! какой вы франт!" -- он очень важно отвечал:
   "Comme èa toujours!" {Таков всегда!}
   После этого за ним осталось прозвище Комсатужура.
   Надо думать, что Комсатужур был единственной опорой журнала, потому что нам никогда не приходилось видеть других журналистов. Но добрым знакомым в семье он не был.
   У Масальских, кроме своей семьи, жили еще две воспитанницы, значительно старше нас, девочек. Старшая воспитанница, бывало, сидит в зале на стуле и вдруг начинает приятно улыбаться, затем встает, поднимает руку, томно склоняет голову и несется по зале в вихре вальса с воображаемым кавалером. Она производила много странных движений; так например, раз она отворила дверь в гостиную и, остановившись в смущении, отвесила низкий реверанс. В гостиной, между прочим, никого не было, в чем я тотчас же убедилась, войдя туда.
   Когда мне минуло двенадцать лет, у меня сделалась скарлатина, после которой я так плохо поправлялась, что на время была взята из пансиона и отправлена на Карповку, чтобы учиться с детьми Масальских.
   В то время говорили очень много о магнетизме и о магнетизере Пашкове, который производил чудеса. Одна из дочерей Масальского заболела удивительной болезнью. После судорожного припадка она впадала в беспамятство и затем вскакивала и начинала бесноваться. Мы, другие девочки,-- у Масальских была масса родных -- присутствовали тут же и прыгали и скакали вместе с нею, совершенно забывая, что с ее стороны это делалось совсем неестественно. Зала при этом бывала ярко освещена, и я зачастую с нетерпением ждала, скоро ли начнется припадок и мы начнем танцевать? Такая странная болезнь, конечно, называлась нервною болезнью, и потому ее вздумали лечить тоже странным способом. Кто-то отправился к Пашкову с вещью больной, прося его спросить у кого-нибудь из магнетизируемых им особ: каким средством надо лечить эту болезнь? Полученный ответ не удовлетворил никого. Пашков прислал сказать, чтобы убили голубя и дали принять больной две капли его крови. Он и сам приезжал магнетизировать, но с девочкой тотчас же начинался припадок.
   Когда отец мой вернулся в Петербург из Перми, Масальский заложил ему имение жены в Шлиссельбургском уезде, о чем я уже говорила выше, и мы вместо дачи поехали в свою будущую деревню. Мы поехали туда в первый раз в 1844 году, и переезд этот далеко не походил на переезд нынешнего времени. В Петербурге мы наняли лодку, под навесом которой нам устроили место для спанья. Лодка наполовину была набита каким-то товаром, и между этим-то товаром поставили наши вещи и устроили нечто вроде дивана и стола в той стороне, которая выходила к кормовой каюте, отданной тоже в наше распоряжение. На воздухе сидеть мы могли только между навесом и кормовой каютой. Таким образом, мы поместились в эту лодку под Невским, куда приехали в объемистой четырехместной карете, набитой нами и подушками. Из-под Невского мы на веслах переправились на охтенскую часть Невы и там, высадив лошадь, стоявшую у нас на носу, двинулись бечевой. Верст через двадцать лодка остановилась, для отдыха лошади, и шестьдесят верст до Шлиссельбурга мы ехали почти двое суток, так как ночью, конечно, лодка не шла. У устья Невы лошадь снова ставилась на нос, мы пошли на веслах и через шлюзы вошли в Ладожский канал. Сто верст мы сделали в трое суток. В то время не находили это ужасным. На берег мы вышли в полночь, и, пока посылали в деревню за подводами, солнце уже высоко поднялось, и в жаркий полдень мы на телеге въехали в лес по узкой лесной дороге.
   Теперь, глядя на наши жиденькие лесочки, остается только вспоминать то утро, когда мы ехали между громаднейшими соснами, распространявшими кругом смолистый запах и жужжание мух и пчел. Маленькая деревня с довольно хорошими избами, крытыми соломой, представляла нечто вроде покинутого селенья. На единственной улице не было ни одной живой души.
   Обитатели деревни Подол никогда отроду не видывали господ и со страху все попрятались. До,м или, как тогда говорили, барские хоромы хотя и были выстроены, но в них никто не живал. Через час в людскую стали набираться бабы, в самых ярких костюмах, с платками на голове, подвязанными под подбородком и с острым уголком наверху, сложенным вроде носика бумажного петушка. Когда мать вышла в людскую, к ней первая подошла жена старосты и с поклоном подала чашку с голубым узором, в которой лежало приглаженное масло и кругом яйца. Все остальные бабы поднесли точно так же масло, сметану, творог, яйца, и всех их потом одаривали.
   Я с первых же дней очень подружилась с старым ополченцем двенадцатого года, который был ранен под Данцигом, и постоянно ужинала у него в избе с ним и с его старухой.
   С этого лета мы постоянно ездили в эту деревню, впоследствии доставшуюся отцу, месяца на три, на четыре, а зимою продолжали жить на Васильевском острове.
   Четырнадцатилетней девочкой я перешла в старший класс и воображала себя большой. Не понимаю, каким образом я могла переходить из класса в класс, да еще вдобавок считаться хорошей ученицей? Мне думается, что я тогда ровно ничего не знала, хотя и перешла в старший класс. Раз как-то в субботу вечером, вернувшись откуда-то с братом домой, мать встретила нас такой фразой:
   -- А у нас Коля Шелгунов.
   Надо сказать, что когда Шелгунов вышел в офицеры, то я бояться его перестала, и, напротив того, мы с братьями всегда ликовали, когда Николай Васильевич приходил к нам. С отъездом бабушки, уехавшей в Лугу, к дочери Анне Егоровне, он бывал у нас очень редко, но посещения его отличались разными фокусами, шалостями и шумными забавами. Услыхав, что Николай Васильевич у нас, мы опрометью бросились в зал, и я вдруг остановилась в смущении. Я была уже в длинном платье, и Николай Васильевич, вместо шумных объятий и поцелуев, только сказал:
   -- Да, Людинька совсем большая!
   С этого дня Шелгунов стал к нам ходить, сначала каждую неделю, а потом уж и каждый день. Я вышла из пансиона и серьезно занималась музыкой.
   Я встретила в своем старшем брате, студенте Санкт-петербургского университета, протест против моих упражнений. К нему ходил ежедневно его товарищ Григорий Петрович Данилевский, чтобы вместе с ним заниматься. Я, в это же время, садилась играть и была уверена, что через час в дверях залы появится Григорий Петрович и начнет со мною говорить. Брат выходил из себя и заявил свою претензию отцу. Отец принял сторону брата, и мне позволялось играть только по прошествии трех часов занятий молодых людей. И занятия и беседы мои с Данилевским прекратились довольно странно. Он вдруг перестал ходить, и брат, думая, что он захворал, пошел к нему справиться. Данилевский оказался арестованным и посаженным в крепость. Все, знавшие Данилевского, недоумевали, потому что никогда никто никакого вольнодумства в нем не замечал. Спустя несколько месяцев дело объяснилось. Он был арестован по ошибке вместо другого Данилевского, потом сосланного.
   К Масальским мы продолжали ездить, на этот раз уже с Шелгуновым. Мать моя сотрудничала в "Сыне отечества", и первая статья Николая Васильевича была помещена там же. Шелгунов очень любил философские разговоры и говорил так запутанно, что подруги мои нередко просили меня затеять какой-нибудь спор, чтобы им послушать.
   Мать не вмешивалась в наши разговоры, как не вмешивалась и в те книги, которые я читала по указанию Николая Васильевича. Она была твердо уверена, что я выйду за него замуж, и говорила:
   -- Он воспитывает себе жену, и мне мешаться не для чего.
   Я же страшно желала сделаться умной, и когда мне Николай Васильевич принес философию Надеждина, то я принимала эту книгу как какую-нибудь микстуру. Читала и ничего не понимала, и опять перечитывала, заставляя мысль вернуться к непонятным мне местам. Когда я видела в конце концов, что не понимаю, я успокоивала себя надеждой, что такая гимнастика ума все-таки должна принести мне пользу.
   По выходе из пансиона мы поехали в деревню. Это было в самом начале мая. С нами поехал Шелгунов и пробыл у нас несколько дней. Эта поездка решила нашу судьбу, и после этого я стала получать письма, которые перечитывала ежедневно по нескольку раз. Из четырех писем, полученных в это лето, два письма были моими любимыми и потому пришли в особенно ветхое состояние, находясь постоянно в кармане.
   

"<Петербург,> май 1848 года

   Отчего так трудно написать к вам письмо? Принимаюсь уже за четвертое: два письма разорвал, усладительное написать не смею, не имею на то права, жесткое не могу, а между тем мне хочется сказать вам: один бог на небе, один дядя на земле, который умеет любить так свою племянницу, как я.
   Уехав от вас, я готов был десять раз воротиться, чтобы провести хоть одну десятую минуты, но, к счастью или несчастью (право, не знаю), я этого не сделал по общей слабости всех мужчин, щеголяющих воображаемою твердостью характера; на пароходе, когда возвращение в деревню сделалось невозможным для меня делом, я чувствовал, что мог бы заплакать,-- так не хотелось мне с вами расстаться. Желая как-нибудь размыкать свое горе, я убежал в каюту и, сложив шинель в виде подушки, лег на своем старом месте,-- кажется, я тогда думал, я мечтал о чем-то. Простившись с вами, я простился и со своим счастьем, нашли тучи громовые, и ветер начал дуть с севера, мне было холодно, страшно холодно, отогрелся уже дома; если бы вы видели, как встретили меня радостно, как старались исполнить, даже предугадать, мои желания,-- теперь я убежден, что есть на свете люди, которые любят меня.
   Однако письмо мое похоже несколько на дурную музыку в минорном тоне,-- надобно улыбнуться.
   Из Петербурга я выехал в почтовой карете; такое путешествие несколько удобнее поездки в телеге,-- по крайней мере, не рискуешь откусить себе язык, что при тряской дороге очень удобно, и ночью не потеряешь фуражку".
   
   Я делаю выписку из второго письма, потому что здесь выражен взгляд покойного Шелгунова на женщину. Не следует забывать, что это писалось более пятидесяти лет тому назад.
   

"<Петербург, лето 1848 года>

   ...Женщины, по общей их слабости, ищут обыкновенно в человеке наружных достоинств, им непременно нужно, чтобы мужчина был хорош собою, ловок и умел бы танцевать,-- а если этих достоинств мужчина не имеет, то, смотря на него, женщина обыкновенно делает кислую гримасу, произносит "фи"... и отворачивается. Но правы ли женщины?.. разумеется, что нет. Вам, вероятно, еще не случалось подмечать за женщинами, которые любили на своем веку и для удовлетворения этой страсти жертвовали своими обязанностями и преступали даже законы супружества,-- если имеете возможность, понаблюдайте, и вы удостоверитесь, что ни одна из них не оправдывает себя в душе и боится оглянуться на прошедшее. Но отчего это? -- Оттого только, что они ошиблись в расчетах своего сердца, обманулись в своих ожиданиях и вместо человека нашли в предмете своей любви только одну заманчивую наружность,-- женщина не ищет в мужчине души, и в этом их всегдашняя ошибка. Может быть, в этом не совсем правы и мужчины, но поверьте, что вина мужчин есть следствие вины женщин. Только молодые люди еще уважают вполне женщин и видят в них все прекрасное и высокое, видят в них существа, говорящие душе; люди средних лет смотрят на эти вещи уже иначе, положительность берет в них перевес над духовной стороной, и оттого женщина для них не более как кусок мяса, большего или меньшего веса и объема. Такой взгляд является в мужчине потому, что рассудок его большей частью направлен к положительной цели, понимает хорошо обязанность человека, и поверьте, что, как бы человек в глубине души ни был черен, он всегда назовет подлецом человека, который поступает дурно, и если не говорит ему этого в глаза, то в душе всегда гнушается гадкого, грязного, низкого.
   Девица или женщина, забыв свои обязанности и предавшись вполне на волю человека, ею любимого, никогда не возбудит в нем уважения к себе; удовлетворять своим страстям не значит еще любить, и потому мужчина, избранный женщиной, большей частью не любит ее и в душе непременно смеется над ней,-- и он прав. Женщины учатся, по принятой у нас методе, только языкам, французской кадрили или другим смешным танцам и музыке,-- о нравственном воспитании их никто не заботится; что же удивительного, что они выходят большею частью какими-то куклами с уродливыми талиями и уверенностью в свое воображаемое высокое назначение, способность любить и с другими претензиями, в которых нет ни куска здравого смысла.
   Полюбив мужчину и забыв для этого свои обязанности, она нарушила закон своей совести, нарушила свое слово, и, следовательно, она п....-- а кто уважает людей, делающих гадости и играющих своим словом? -- никто,-- в этом-то и причина, почему женщины находят-- когда любовь еще остынет -- любимых ими прежде мужчин недостойными своих жертв и раскаиваются, к несчастию, слишком уже поздно в своих проступках. Женщина до замужества может влюбляться сколько ей угодно, но должна, однако, владеть собою и, даже сказав "люблю", не позволять себе большего. Вышед же замуж, она должна только помнить, что она жена--мать,-- а об остальном мире может даже совсем и не думать. Что скажете вы, мой друг, рай моей жизни, на мою философию?.. В ответе своем на это письмо вы, верно, ответите что-нибудь. Я не позволил бы себе писать такого письма, если бы не был уверен, что, начав жить, вы предложили себе вопрос: "К чему дана жизнь человеку?" -- и постарались разрешить его по возможности. Человек существо духовно разумное, и потому он должен понимать свое назначение..."
   
   Из следующего письма я делаю выписку для характеристики Шелгунова, так как то, что писал двадцатитрехлетний юноша, мог бы написать и старец Шелгунов.
   

"<Петербург, лето 1848 года>

   Не знаю, все ли люди созданы так глупо, как я,-- представьте: мне необходимо нужно иметь подле себя человека, которого я люблю; если же это невозможно, то из окружающих меня людей я избираю одного, на которого обращаю всю свою нежность; теперь под моим покровительством находится один из офицеров моей партии, юноша с прекрасными способностями души и сердца; жаль только, что нравственное направление его не совсем верно; впрочем, все это может измениться,-- все будет зависеть от общества, в которое он попадет. Мало того что я исполняю все его желания, но даже в виде сюрпризов покупаю ему иногда пряники или другие лакомства".
   
   Да, Шелгунов всю жизнь увлекался кем-нибудь и скоро разочаровывался.
   Во времена крепостничества среднее сословие было более обеспечено, и девушкам не приходилось бегать по урокам и бояться за завтрашний день. Я не помню, чтобы в разговорах, какие велись между знакомыми, проглядывала боязнь остаться без работы и оказаться чуть ли не на улице. Страшного призрака необеспеченности тогда точно не чувствовалось, и люди, живя на чужие труды, имели много свободного времени. Большинство барышень писало свои дневники. Не скажу, чтобы эти дневники не приносили своей доли пользы людям, способным анализировать себя. Пишет, пишет человек ежедневно, что он делает и думает, да наконец невольно увидит, если он думает все о пустяках, а делает все глупости.
   Я тоже писала дневник и прятала его очень тщательно, так как в этом дневнике я раскрывала свою душу.
   Когда к зиме все съехались в Петербург, к нам явился Шелгунов и стал бывать часто. Отец у меня был строгий, суровый немец, и мы все поголовно его боялись. Будь он домоседом, мы были бы совсем несчастны, но он любил вист и преферанс. До обеда он сидел в департаменте, после обеда ложился спать, а вечером уходил куда-нибудь играть в карты и возвращался часа в два, в три. Шелгунов вместе с нами боялся старика, и по вечерам, поднимая руку к звонку нашей двери, он задавал себе только один тревожный вопрос: "А что, если Петр Иванович дома?" Мать мою он не боялся, хотя зачастую негодовал на нее за то, что она напоминала ему, что он мне дядя и более ничего. К Масальским ездить он не любил и откровенно написал мне, почему не любит. "Я не могу быть,-- писал он <из Петербурга зимой 1848 года>,-- у тех людей, которые не видят во мне человека, которые полагают, что человек может быть человеком вполне только с сорока лет или с чина коллежского советника, и сортируют людей по чинам и летам. Будьте уверены, что человек, понимающий вещи таким образом, только далекое подобие человека, а не человек. Дурачье, они думают, что старость заслуга человеку,-- как будто бы они не знают, что старых ослов много на свете, но их никто не ценит. Масальский, Калашников и ваш папенька не уважают меня как молодого человека, а я не уважаю их, потому что не вижу в них людей,-- не вижу в них разумности и не считаю их выше себя за то, что они родились раньше меня на сорок лет. Вот причина, почему я не хочу быть у Масальских".
   Моя няня, Оля, которая зорко следила за Николаем Васильевичем, раз утром пришла к моей матери и ехидно спросила:
   -- А разве Людинька у нас невеста?
   -- Нет.
   -- Так отчего же Николай Васильевич целует у нее руки?
   Этот донос, как я называла это сообщение тогда, произвел объяснение, вследствие которого Николай Васильевич заявил, что ходить к нам в качестве дяди он не желает, и написал мне <той же зимой из Петербурга> следующее, далеко не сдержанное письмо:
   
   "Благородство, чистота поступков, правда и желание добра ближним должны быть основанием действий человеческих; кто поступает иначе, тот не имеет права на уважение и не смеет претендовать на ум и доброту... Причины посещений моих в последние три года дома вашего папеньки были для всех ясны; известные причины дают известные результаты,-- ваша маменька должна была знать это, и, разумеется, она знала, к чему приведет меня знакомство с вами. Вчерашний поступок ее со мною ниже всякой критики, относительно меня он черен по злости действия, а относительно вас он замечателен по безрассудству действий. Ваша маменька видела, что я люблю вас, но, кажется, она не умела понять, что любовь чистая, основанная на благородстве чувствования и уважения любимого существа, приводит человека к мысли о необходимости соединения с ним союзом, более твердым родственного знакомства.
   Если по природной, беспечности своего характера, по глубокому эгоизму своему и по непривычке рассуждать и глядеть вперед несколько далее своего носа и сегодняшнего дня Евгения Егоровна не хотела и не умела понять этих вещей, то, по обязанности матери, она должна была понять их и своевременно принять меры, которые разорвали бы наше знакомство и не завлекли бы меня так далеко. Евгения Егоровна уверяет целый свет, что в ней много материнского чувства, но, ради святого Николая, скажите, где это чувство относительно вас? Не в желании ли нарядить вас как куклу, выставленную напоказ зевающей и глупой толпы в окне игрушечной лавки? Не в хитро-радостной ли улыбке и глупо-животном самодовольстве при взгляде на толпу дурандасов, окружающую вас и восхищающуюся вашими телесными достоинствами без способности понять вашу прекрасную душу, ваше прекрасное сердце? Наконец, не в заботливости ли о вашем будущем, для которого Евгения Егоровна не сделает и полушага? Где же это чувство, скажите? Может быть, в тех высоких нравственных правилах, которые, как результат опытности Евгении Егоровны, не годятся ровно ни для кого и должны остаться тайной Евгении Егоровны, потому что за подобные истины, сказанные вслух, закидывают грязью, забрасывают каменьями. Нет, Людинька, не в подобных вещах проявляется материнское чувство. Прежде всего оно должно излиться в нравственном образовании своих детей, в раскрытии им мира души и возбуждения в них сознания о необходимости жить умом, душою и сердцем на основании закона благородных, чистых побуждений и нравственных человеческих правил. Вы помните, вероятно, слова вашей маменьки на мой вопрос: "Могу ли я посещать ваш дом?" -- на основании того закона, который я чувствую глубоко и который в настоящее время составляет цель моей жизни. Вы знаете, что я могу быть у вас, я мог быть вашим дядей четыре года назад,, но теперь быть им не могу,-- или я ваш жених (на условии обеспечения вас на случай моей смерти или нежелания вашего жить со мною), или я никто -- человек, вовсе не знакомый; иначе поступить не могу. Мы с вами должны расстаться, вы это сами понимаете. Прощайте, Людинька, не забудьте, что во всех действиях своих человек должен предлагать себе вопрос: "К чему это, добро это или зло, подло или благородно я буду действовать, поступая таким образом?" Я предложил себе этот вопрос вчера, обдумал свои действия сегодня утром и решил, что я должен поступить таким образом. Прощайте, Людинька, еще раз, дай бог, чтобы мы встретились еще когда-нибудь s жизни, а теперь мне не суждено видеть вас,-- я вам чужой, даже незнакомый, потому что не могу быть у вас на тех условиях, на которых хотел бы быть у вас. Прощайте, Людинька, прощайте. В душе ваш друг, а для людей и для приличия ваш покорный слуга".
   
   Они с матерью пришли к какому-то соглашению, и хотя мать моя встала на нашу сторону, но беседы наши глаз на глаз прекратились, и мы порешили ежедневно писать друг другу и по вечерам обмениваться написанным. Весь журнал Шелгунова у меня сохранился.
   Вот выписки из него:

"<Петербург,> 7 апреля <1849 года>

   Я читал сейчас отрывки "Герой нашего времени". Не знаю, почему-то мне кажется, что я имею много общего с Печориным. Я не зол, но могу делать злое, хотя и жалею потом об этом. Я не способен огорчать человека умышленно, но если я задет им, то хочу выместить свое неудовольствие и не верю в действительность сделанного огорчения, пока не увижу слез или страдания на лице. Потом у меня является всегда раскаяние, мне жаль, и я готов загладить свою вину. Я говорю об отношениях своих к женщинам--мужчин огорчать не стоит, потому что нисколько не льстит самолюбию быть уверенным в подобном праве превосходства над ними. Коммунисты хотят равенства между мужчиною и женщиной, они, верно, никогда не любили, они вполовину мужчины, потому что не понимают наслаждения власти. Идея равенства, была чужда творцу мира. Из двух людей, любящих друг друга, один всегда сильнее другого, и в таком случае сильнейшим лучше всегда быть мужчине, чем женщине. Да, я думаю, что и сами женщины отказались бы от права власти, потому что они потеряли бы право пленять и заставлять себя любить любовью страсти, выиграв взамен ее какое-то почтение и покорность. Что может быть смешнее покорности и смирения пред властью, когда покорность -- мужчина, а власть -- женщина?
   Я не читал того, что написал пред этим, но знаю, что вы увидите не того меня, которого привыкли видеть; я всегда как будто бы смирялся пред вами, но меня всегда возмущала мысль, что я могу быть под властью, быть может, потому, что я избалован, потому, что я до сих пор не был под властью и мне повиновались большей частью, я же редко был покорен.
   Власть, а как часто власть смиряется пред покорностью, как часто мужчина отдается вполне женщине и сам не замечая того. Любовь -- единственная сила, которая может управлять всем, может срывать горы, уничтожать все преграды, уничтожить даже счастье человека. Как сильна женщина в самой своей слабости, и чего желать ей более, какой нужно ей еще власти? Глупцы мужчины, проповедующие равенство, дуры женщины, слушающие их,-- в власти равенства, которого они добиваются, они найдут свое бессилие и потеряют силу, которою владеют теперь, приняв малиновую фольгу за огонь. Женщина сильнее его, потому что слабее его.
   Знаете мою заднюю мысль?.. Я боялся, что, обнаруживая свои слабости пред вами, я даю вам возможность со мной действовать. К несчастью, женщины созданы так или избалованы жизнью, но только выполнение своих желаний, оправдывающее всякие средства, даже маленькие подлости,-- для них закон их жизни, от которого они не умеют и не хотят отказаться. Ни одна женщина в мире не умела еще владеть, господствовать над своими желаниями и страстями, и для них незнакомо торжество победы над собою. Людинька, закон жизни -- не личная прихоть, а истина, которую мало кто из людей понимает, а особенно женщины. Все хлопочут о своих целях, но никто не думает о степени их разумности и справедливости.
   Отчего человек сам создает себе несчастие? Отчего он не хочет понять, что тихая жизнь сердцем, основанная на уверенности,-- основание жизни, ищет каких-то порывов? Неужели он делает это для того, чтобы не понимать впоследствии горькое чувство раскаяния? Жаль; право, об этом хлопотать не стоит. Тихую, спокойную жизнь поэты называют прозой, но неужели они не умеют понять, что и в тишине есть поэзия,-- правда, не всеразрушающая, но что же до этого? Впрочем, у всякого свой взгляд на вещи.
   Если сказать женщине, что она прекрасна и пуста, я уверен, что подобная похвала польстит ей гораздо более, чем уверенность, что она не пуста и не прекрасна. В ряду разумных созданий женщина менее всех понимает, что она может быть разумна, что она может быть человеком; она полагает, что создана только для того, чтобы пленять своими наружными достоинствами, и не любит, когда восхищаются ее душевными богатствами, полагая, что эти восторги отнимают много от ее наружности. Впрочем, я не знаю, к чему пишу об этом,-- степень неразумности женщины всегда остается прямо пропорциональной восторгам дураков ее красоте. Отчего женщины, восстающие так сильно против материализма, не умеют понять, что похвалы их красоте ни больше ни меньше как бессознательная тенденция мужчин к сенсуальности? Женщины считают себя высокодуховными существами и не умеют понять, что они поклоняются только телу".
   

"<Петербург,> 8 апреля <1849 года>

   Как много на свете людей, которые счастливы, когда подле них сидит женщина, женщина по телу, а не по духу или душе. Женщины не понимают своего унижения и довольны производимым ими впечатлением. Нет, я не так смотрю на женщину, я хочу уважать ее, и потому мне нужно, чтобы подле меня сидело существо разумное, мыслящее, чувствующее и прекрасное. Я объясню вам, почему мне пришла эта мысль, если вы захотите знать это".
   

"<Петербург> 9 апреля <1849 года>

   Сейчас я пришел из департамента; дорогой мне попался Далматов, он идет к вам. Думая о нем, я, по закону человеческой мысли, перешел к своим отношениям к нему и вспомнил о его детской замашке трунить над людьми, которые гораздо больше его и передумали и перечувствовали. Люди часто употребляют многие слова, не понимая их смысла, например, "дурак" -- слово вполне обыкновенное даже на языке дурака, но согласились ли люди в значении этого слова? -- нет, каждый толкует его по-своему. Мне кажется, что дураком должно называть того человека, который видит человека в самом себе только и не понимает, что и другие могут быть тоже людьми, и не понимает, что человек -- человек. Что он должен быть существом мыслящим, чувствующим, понимающим человеческие страдания, человеческие радости, и заслуживает уважения только в том случае, когда умеет уважать других".
   

"<Петербург,> 10 апреля <1849 года>

   Неужели я не верю многому оттого, что у меня есть кусок ума (Людинька, ведь это не самоуверенность, это мне так кажется) в голове; отчего же есть на свете счастливцы, которые верят всему?"
   

"<Петербург,> 18 апреля <1849 года>

  е, какъ безсознательная тенденція мужчинъ къ сенсуальности? Женщины считаютъ себя высоко-духовными существами и не умѣютъ понять, что онѣ поклоняются только тѣлу.
   

8-го апрѣля.

   Какъ много на свѣтѣ людей, которые счастливы, когда подлѣ нихъ сидитъ женщина, женщина по тѣлу, а не по духу или душѣ. Женщины не понимаютъ своего униженія и довольны производимымъ ими впечатлѣніемъ. Нѣтъ, я не такъ смотрю на женщину, я хочу уважать ее и потому мнѣ нужно, чтобы подлѣ меня сидѣло существо разумное, мыслящее, чувствующее и прекрасное. Я объясню вамъ, почему мнѣ пришла эта мысль, если вы захотите знать это....
   

9-го апрѣля.

   Сейчасъ я пришелъ изъ департамента; дорогой мнѣ попался Далматовъ, онъ идетъ къ вамъ. Думая о немъ, я по закону человѣческой мысли перешелъ къ своимъ отношеніямъ къ нему и вспомнилъ о его дѣтской замашкѣ трунить надъ людьми, которые гораздо больше его и передумали, и перечувствовали. Люди часто употребляютъ многія слова, не понимая ихъ смысла, напр.: "дуракъ" -- слово вполнѣ обыкновенное, даже на языкѣ дурака, но согласились ли люди въ значеніи этого слова -- нѣтъ, каждый толкуетъ его по своему. Мнѣ кажется, что дуракомъ должно называть того человѣка, который видитъ человѣка въ самомъ себѣ только и не понимаетъ, что и другіе могутъ быть тоже людьми, и не понимаетъ, что человѣкъ -- человѣкъ. Что онъ долженъ быть существомъ мыслящимъ, чувствующимъ, понимающимъ человѣческія страданія, человѣческія радости и заслуживаетъ уваженія только въ томъ случаѣ, когда умѣетъ уважать другихъ.
   

10-го апрѣля.

   Неужели я не вѣрю многому оттого, что у меня есть кусокъ ума (Людинька, вѣдь это не самоувѣренность, это мнѣ такъ кажется) въ головѣ; отчего же есть на свѣтѣ счастливцы, которые вѣрятъ всему?
   

18-го апрѣля.

   Я скажу вамъ, что думаю о поцѣлуяхъ: большинство людей стремятся къ тѣлеснымъ наслажденіямъ; въ эти минуты человѣкъ забываетъ свою духовность, забываетъ все, а потому эти минуты называются минутами счастья, но есть еще минуты, -- минуты высшаго наслажденія, когда не чувство тѣлесности управляетъ нашими дѣйствіями, но чувство безкорыстное, чувство высокой, чистой любви, дружбы. Поцѣлуи перваго чувства хороши, но они часто оставляютъ за собою чувство разочарованія, но если поцѣлуй будетъ результатомъ второго чувства, то легко дѣлается на душѣ человѣка и нѣтъ въ сердцѣ его другого ощущенія, кромѣ прекрасной, высокой радости, радости безотчетной и чистой, которая оставляетъ по себѣ вѣчное, пріятное воспоминаніе. Причину этихъ двухъ противуположныхъ результатовъ вы понимаете; въ первомъ случаѣ дѣйствуетъ матеріализмъ, во второмъ -- духовность. Я могу быть матеріалистомъ, я это знаю, но не хочу быть имъ относительно васъ, мнѣ кажется, я оскорбляю тогда мое чувство, я оскорбляю васъ.
   

19-го апрѣля.

   Во мнѣ страннымъ образомъ дѣлится человѣкъ, -- я не могу согласить духовнаго съ тѣлеснымъ и оттого во мнѣ два отдѣльныхъ человѣка. Относительно васъ во мнѣ почти всегда дѣйствуетъ духовный человѣкъ -- рѣдко матеріальность и въ послѣднемъ случаѣ я не бываю доволенъ собою, съ другими же женщинами, разумѣется, исключая самыхъ молоденькихъ и пожилыхъ женщинъ, въ которыхъ я не вижу человѣка, а представляется мнѣ нѣчто среднее между неразумнымъ и разумнымъ существомъ, я чистый матеріалистъ, я не вѣрю въ духовность этихъ женщинъ, не вѣрю (кромѣ весьма рѣдкихъ исключеній) въ возможность духовныхъ отношеній съ ними. Впрочемъ, и сами женщины такого же о себѣ мнѣнія,-- онѣ думаютъ нравиться только одною наружностью, а о головѣ и сердцѣ своемъ нисколько не заботятся.
   

20-го апрѣля.

   Людинька, заключимте условіе: разсуждая о недостаткахъ людей и причинахъ разныхъ несовершенствъ и самыхъ несовершенствахъ нашихъ, т. е. не собственно нашихъ семейныхъ отношеніяхъ; замѣчая дурное, будемъ взглядывать внутрь себя и справедливо примѣняя хорошее и дурное и устраняя самолюбіе, будемъ увѣрены, что мы желаемъ другъ другу добра.
   

21-го апрѣля.

   Вы говорите, что если я браню женщинъ, то "всѣ ихъ недостатки приписываю вамъ"; это, Людинька, справедливо, но не вполнѣ. Не уважая женщинъ за ихъ тупыя и смѣшныя стороны, за ихъ неразумность, я не хотѣлъ бы видѣть въ васъ что-нибудь подобное, потому что, разсуждая о женщинахъ, я часто, или, лучше сказать, почти всегда, обращаюсь къ вамъ, говоря какъ бы увѣрительно о недостаткахъ женщинъ и приписывая ихъ вамъ; но внутри меня нѣтъ увѣренности въ вашемъ дурномъ, а только сомнѣнія въ вашемъ хорошемъ; мнѣ хочется услышать отъ васъ самихъ, что вы чужды недостатка, о которомъ мы говорили, а вы не хотѣли никогда увѣрить меня въ этомъ.
   

28-го апрѣля.

   Знаете, что намъ нужно теперь сдѣлать? Намъ нужно узнать короче другъ друга, и, уважая другъ друга за хорошее, на недостатки будемъ смотрѣть, какъ на странности и особенности характера извиняемыя. Я не буду уже болѣе раздражаться, мой другъ, да я уже и не могу теперь болѣе, потому что всякая моя досада на васъ не имѣла никогда основанія,-- въ этомъ я убѣжденъ теперь потому, что думалъ дорогой о причинахъ своей раздражительности. Странно, отчего это убѣжденіе и даже мысль о немъ не приходила мнѣ въ голову въ Петербургѣ? Теперь я признаюсь, что былъ постоянно виноватъ передъ вами".
   Въ эту зиму я получила первую большую работу, переводную. Я пишу первую большую работу, потому что ранѣе перевела какую-то біографію Данте и получила за нее 7 руб. Эти 7 руб. предназначались мною на ложу въ итальянской оперѣ. А деньги за переводъ романа Ж. Занда Франсуа Найденышъ, я, вѣроятно, отдала матери. Родители мои были люди обезпеченные, и отецъ меня такъ баловалъ, что цѣны деньгамъ я совсѣмъ не знала, и у меня въ заводѣ не было кошелька. Когда я вышла изъ пансіона, мать моя особенно заботилась, чтобы я занималась, музыкой, и постоянно говорила:
   -- Когда-нибудь, можетъ быть, придется ею хлѣбъ добывать.
   Не разъ пришлось мнѣ въ жизни вспомнить ея слова.
   Когда Шелгуновъ уѣхалъ въ Самару, гдѣ получилъ прочное мѣсто, письма его стала мнѣ приносить его мать, а я ловко получала ихъ даже въ присутствіи свидѣтелей. Изъ Самары Б. В. написалъ отцу и просилъ моей руки.
   День полученія письма былъ страшно тяжелымъ. Я была позвана въ кабинетъ отца, и тотъ мнѣ сказалъ о письмѣ и прибавилъ, что не можетъ дать своего согласія. Я этого ожидала, хотя причинъ отказа, на мой взглядъ, не было никакихъ, и у себя въ комнатѣ приготовила отвѣтъ.
   -- Это все равно,-- сказала я.
   -- Какъ все равно!-- воскликнулъ отецъ.
   -- Да, потому что если меня за H. В. не отдадутъ, то я и такъ уйду.
   Должно быть, я была страшно блѣдна, потому что отецъ не закричалъ и не вспылилъ. А я, проговоривъ приготовленную мною фразу, ушла изъ его кабинета и легла къ себѣ на диванъ.
   Я помню, какъ мать ходила въ кабинетъ, горячо о чемъ-то говорила, и въ этотъ же день отецъ прислалъ мнѣ написанный имъ удовлетворительный отвѣтъ Николаю Васильевичу.
   Когда вопросъ о бракѣ былъ рѣшенъ и въ Синодъ было подано прошеніе о дозволеніи вѣнчаться кровнымъ роднымъ, то мы уѣхали въ Выборгъ шить приданое.
   Въ Выборгъ товары шли изъ-за границы безпошлинно, и потому въ тѣ времена многіе нашивали тамъ бѣлье и наряды и везли въ Россію, какъ вещи, уже бывшія въ употребленіи. Въ Выборгѣ мнѣ было очень весело. Да и можетъ ли быть гдѣ-нибудь скучно здоровой семнадцатилѣтней дѣвушкѣ?
   Николай Васильевичъ и въ этотъ годъ продолжалъ писать мнѣ письма въ видѣ дневника. Считаю не лишнимъ помѣстить тутъ нѣсколько изъ его писемъ:
   

Самара. 27-го іюля.

   Людинька! вамъ извѣстны мои нѣкоторые недостатки, которые я сознаю въ себѣ, вамъ извѣстно, что явластолюбивъ, гордъ и не люблю быть вторымъ тамъ, гдѣ я могу быть первымъ.
   Вы говорите, что я не великодушенъ; выслушайте меня: я не великодушенъ съ сильными, не уступлю равному бойцу и буду драться съ нимъ на смерть до тѣхъ поръ, пока онъ не положитъ оружія, я первый не положу его никогда, но съ слабымъ я не тотъ. Вы видѣли это на себѣ, дерзости и непріятности я говорилъ вамъ всегда до тѣхъ поръ, пока я видѣлъ, что вы боретесь со мною. Желчь кипѣла во мнѣ до тѣхъ поръ, пока я не видалъ, что огорчилъ васъ дѣйствительно, а тогда сожалѣніе и раскаяніе смѣняли во мнѣ досаду, я готовъ былъ просить у васъ прощеніе, развѣ я обижалъ когда-нибудь слабаго? развѣ я начиналъ войну съ тѣмъ, кто не могъ поднять противъ меня руки? Нѣтъ, я не уступалъ никогда никому, кто шелъ на меня непріязненно, будь это хоть слабый, и не переставалъ бить его до тѣхъ поръ, пока онъ не сознавалъ, что слабѣе меня. Золъ и невеликодушенъ только тотъ, кто обижаетъ лежачаго врага, мужчины всегда считались и будутъ считаться существами великодушными, но этого достоинства, точно такъ же, какъ способности разсуждать и видѣть вещи немного дальше настоящаго времени, никто никогда не приписывалъ и не припишетъ женщинамъ.
   

Самара. 2-го сентября.

   ...Читая вашъ дневникъ, гдѣ вы говорите, чего требуете отъ своего мужа, я чувствовалъ, что мое сердце сжалось, и я испугался за себя. Людинька, вы хотите, чтобы мужъ былъ въ зависимости отъ жены, и тогда только видите возможность равенства. Но я хотѣлъ бы спросить у васъ, что бы понимаете подъ словомъ равенство? Равенство матеріальное всегда было между супругами, т. е. Жена пользовалась одинаковыми правами за обѣдомъ, чаемъ, въ удобствахъ жизни, и хозяйствѣ съ своимъ мужемъ и даже была больше его, потому что мужья ѣдятъ обыкновенно то, что велятъ приготовить для нихъ жены, равенства же духовнаго я рѣшительно не понимаю. Если жена командуетъ мужемъ и служитъ ему во всемъ руководителемъ, то у такого мужа нѣтъ на плечахъ головы, а если и есть голова, то въ этой головѣ пусто, какъ въ пустомъ горшкѣ; если мужчина отдался во власть женщины, въ его сердцѣ нѣтъ води и характера, а мужчина безъ характера и воли не мужчина, а женщина. Вотъ какимъ образомъ я понимаю мужчину: мужчина долженъ быть уменъ, добръ, кротокъ, благоразуменъ, разсудителенъ, съ характеромъ, волей (не упрямствомъ) и великодушенъ. Женщина тоже должна имѣть тѣ же достоинства, но они будутъ въ ней всегда въ слабѣйшей степени; если женщина видитъ, что она умнѣе и выше характеромъ своего мужа, она не будетъ любить его, потому что не станетъ уважать своего мужа. Да и скажите мнѣ, что за мужчина, который слабѣе женщины, и возможно ли счастье тамъ, гдѣ женщина глава семейства. Мнѣ смѣшна женщина, когда она беретъ на себя ту власть, которую не думалъ давать ей Богъ, и жалокъ мужчина, если онъ въ рукахъ своей жены. Въ семейной жизни мужъ и жена равны по правамъ своимъ, и правъ изъ нихъ тотъ, кто говоритъ дѣло, спору о справедливости требованій съ чьей-либо стороны быть не можетъ, когда супруги умны и разсудительны и знаютъ, что можно требовать другъ отъ друга. Какъ мужъ, я подчиняюсь своей женѣ въ- дѣлѣ сердца, потому что мое сердце крѣпче сердца женщины, но какъ мужчина я буду жить своей головой, а не головой жены. Мое понятіе о равенствѣ держится вотъ на какомъ убѣжденіи: мужчина умнѣе женщины и выше ея характеромъ, слѣдовательно, эта часть должна быть въ управленіи мужа; женщина выше мужчины своимъ сердцемъ, и потому женщина должна быть главою дѣлъ сердца. Въ супружеской жизни великодушіе и любовь мужа къ женѣ самыя важныя обстоятельства, и они возможны только тогда, когда мужъ чувствуетъ свое превосходство надъ женою; передайте эту власть женщинѣ -- и мужчина, сознающій себя, будетъ стыдиться за свое ничтожество и не станетъ никогда любитъ жену.
   Знаете ли что, Людинька, прошу васъ только не сердитесь на меня, идея равенства привилась вамъ, вѣроятно, отъ маменьки, но не вытекаетъ изъ требованій вашего сердца, разберите этотъ предметъ построже, и вы увидите, что въ природѣ нѣтъ равенства. Возьмите двухъ людей, которые не знали никогда другъ друга, поставьте ихъ рядомъ послѣ двухъ словъ, сказанныхъ однимъ и другимъ, одинъ непремѣнно подчинится другому. Равенство супружеское, которое я проповѣдую, должно заключаться въ томъ, чтобы сильнѣйшій не смѣлъ сказать: "я требую", не смѣлъ показывать своего превосходства и не думалъ бы важничать своею силой. Жизнь супруговъ должна быть основана на товариществѣ, въ которомъ равенство есть первое основаніе благоденствія. Понимая, что я мужъ, я подчиняюсь своей женѣ, я буду дѣлать только то, что захочетъ моя жена, я убѣжденъ, что добрая любящая, нѣжная жена всегда больше своего мужа, потому что на ея сторонѣ сердце. Въ дѣлѣ подчиненія выйдетъ то, что вы хотите, но основаніемъ подчиненія будетъ не ваша идея. Вы хотите, чтобы мужъ подчинялся женѣ по закону равенства и по убѣжденію, что жена лучше съумѣетъ управлять супружескимъ счастьемъ, а я подчиняюсь своей женѣ, какъ существо, сознающее свою силу и крѣпость, которое отказывается отъ этихъ правъ, потому что хочетъ находиться подъ вліяніемъ любви. По вашему выходитъ, что женщина глава, потому что она сильнѣе, по моему же потому только, что она слабѣе. Вотъ мысль, которую я хотѣлъ передать вамъ. Я отдаю вамъ власть не по сознанію своего безсилія, а по великодушію...
   

Самара. 2 октября.

   ...Я непохожъ на всѣхъ мужчинъ, я ищу въ бракѣ не той стороны супружескихъ радостей и счастья новобрачныхъ, которыхъ ищутъ всѣ мужчины въ женщинахъ; мнѣ нужно не это, и жена, по моему мнѣнію, создана не для того, чтобы быть только красивой формой, а чтобы быть вѣрной помощницей мужу во всѣхъ его дѣйствіяхъ, готовой переносить съ нимъ безъ ропота все дурное и несчастное этой жизни. Правда, я не вижу еще въ васъ (простите меня за мое откровенное мнѣніе, я хотѣлъ бы, чтобы и вы были со мной такъ же откровенны) такого собесѣдника, какъ Евгенія Егоровна, съ которой я любилъ такъ спорить и горячиться, но знаю, что черезъ 2 или менѣе года (менѣе, гораздо менѣе; послѣ замужества женщины развиваются вдругъ, имъ открывается ясно начало почти всѣхъ дѣйствій человѣческихъ) вы будете такимъ же собесѣдникомъ. Супружескія обязанности, налагаемыя Богомъ и закономъ людей на супруговъ, меня пугаютъ, я слишкомъ уважаю невинность и дѣвственную чистоту и полагаю, что первое сближеніе супруговъ, которое, по моему физическому и нравственному устройству, никогда не можетъ меня лишить сознанія и отуманить совершенно мою голову, испугаетъ меня; мнѣ кажется, что это сближеніе, требуемое законами божескими и человѣческими, оскорбитъ нѣкоторымъ образомъ женщину не въ ея собственныхъ понятіяхъ, а во взглядѣ на нее мужчины, который видитъ въ ней не женщину-человѣка, а женщину-ангела; матеріальное сближеніе прямо говоритъ: это женщина -- плоть, а не женщина -- духъ; а я ищу духа, а не плоти. Что дѣлать мнѣ? Какъ согласить свое понятіе съ законами? А между тѣмъ, не забудьте борьбу духа и плоти, которую мнѣ придется испытывать постоянно. Не надобно быть пророкомъ, чтобы угадать, что плоть восторжествуетъ надъ духомъ, и тогда... что тогда?? и тогда нужно понимать непремѣнно, что связь супруговъ выражается хотя и въ матеріальномъ ихъ сближеніи, положенномъ Богомъ, однако, духовность начало, причина и вина всего: нужно помнить, что не духъ живетъ для плоти, а плоть для духа, и сближеніе совершается не для ихъ лица, а для выполненія закона божескаго, слѣдовательно, для цѣли болѣе высшей, чѣмъ обыкновенное безсознательное сближеніе многихъ людей и всѣхъ животныхъ. чЧюдинька, уя не извиняюсь передъ вами за сегодняшній журналъ, потому что я пишу къ вамъ не какъ къ Людинькѣ дѣвственницѣ, а какъ къ Людинькѣ -- женѣ. Вамъ должны быть извѣстны мои взгляды на бракъ, цѣль котораго заключается въ высокой обязанности человѣка -- произвести себѣ подобнаго и сдѣлать его достойнымъ имени человѣка, существа духовно-разумнаго.
   

13-го октября.

   ...Думалъ о женщинахъ; почему женщины не любятъ, когда имъ говорятъ о женскомъ матеріализмѣ и подчиненности ихъ мужчинѣ? Потому что самолюбіе ихъ не хочетъ этого. Эта же самая причина, при нѣкоторой слабости, головного мозга женщинъ, не позволяетъ имъ видѣть, что женщина значитъ гораздо больше мужчины, что въ видимой слабости женщинъ и заключается ихъ сила, да, наконецъ, въ сердцѣ женщины столько высокихъ достоинствъ, которыя никогда не были, да и не будутъ въ сердцѣ мужчины. Только женщина можетъ любить съ самоотверженіемъ и безъ эгоизма и разсчетовъ ума и только женщина можетъ быть матерью. Мужчины не умѣютъ любить всѣмъ существомъ своимъ, потому что сердце мужчины никогда не заглушитъ его ума и разсудка.
   Наконецъ, материнская любовь -- это глубокое, полное святое чувство знакомо слабо мужчинамъ. Неужели женщинамъ мало этихъ исключительныхъ достоинствъ, мало ихъ правъ, какъ женщинъ, что онѣ хотятъ присвоить себѣ права мужчинъ?...
   

14-го октября.

   ...Надъ этимъ мѣстомъ смѣюсь уже въ четвертый разъ: "Ахъ, H. В., научите меня думать, но умно думать, я хочу развить свой умъ непремѣнно, хочу и добьюсь до этого". Вамъ для этого ничего не нужно дѣлать, оставьте свой умъ въ покоѣ -- онъ развитъ. Вы будете умнѣе цѣлой Самары; я не знаю здѣшнихъ дамъ и дѣвицъ, но видѣлъ ихъ всѣхъ и утвердительно говорю, что имъ не быть тѣмъ никогда, что вы теперь, не забудьте, что вамъ 17 лѣтъ; а что наши дѣвицы въ 17 лѣтъ? Пхе,-- какъ говорятъ турки,-- и больше ничего; не заставляйте себя думать и размышлять, но думайте о томъ, что думается; и какого ума хотите вы еще?.. Да скажите мнѣ, что такое умъ? и что значитъ развить его?-- понять себя какъ человѣка и другихъ также, а вмѣстѣ съ тѣмъ отношенія свои къ человѣку, человѣчеству и природѣ. Вполнѣ понять этого никто не можетъ, потому что это понятіе заходитъ за предѣлъ человѣческой мудрости...
   

15-го октября.

   ...Выслушайте меня: я ставлю женщину вообще, такъ сказать, среднее число женщинъ, далеко ниже мужчинъ. Я не вижу, да и не могу видѣть въ нихъ ни здраваго разсудка, ни правилъ, ни просвѣщенія, ни понятій, которыя возвышаютъ мужчину на степень существа духовно-разумнаго, нравственнаго и отвѣтственнаго, а женщину дѣлаютъ прекраснымъ, высокимъ существомъ, которому мужчина долженъ поклоняться.
   Я началъ бранить женщинъ съ тѣхъ поръ, когда полюбилъ васъ. Причина моего неудовольствія на женщинъ была сначала безсознательная, но потомъ я понялъ ее. Полюбивъ васъ, я увидалъ, что жизнь человѣка можетъ обѣщать много высокаго и прекраснаго, если сердцу будетъ пища и когда сердце не ошибется въ выборѣ своемъ и не раскается въ немъ. Но когда сердце не можетъ имѣть причины къ раскаянію? Когда оно найдетъ себѣ вѣрнаго друга, способнаго понимать и уважать его, и его чувствованія, и благородныя побужденія, и когда этотъ другъ будетъ вѣренъ и постояненъ. По большинству женщинъ, которое я видѣлъ, я увидѣлъ, что женщина хотя и можетъ чувствовать, однако, этотъ жаръ похожъ на жаръ желѣзной печки, которая скоро накалится и скоро простынетъ, -- я увидѣлъ, что женщины ищутъ въ жизни не истины и правды и сознанія своего значенія и тѣхъ высокихъ правилъ, которыя природа вложила въ сердце человѣка, а удовлетворенія пустыхъ мелочныхъ прихотей сердца, не способнаго чувствовать и сознавать ни причинъ гордости человѣка (благородства), ни причинъ его униженія (подлости). Я увидѣлъ, что средняя цифра женщинъ не умѣютъ отличить добра отъ зла, все происходитъ въ нихъ безсознательно, рядомъ съ свѣтлою мыслью стоитъ глупость, съ благороднымъ чувствомъ -- подлость, съ любовью -- мстительность, злость и коварство, съ постоянствомъ -- вѣтренность и тщеславіе. Какъ ни ройтесь въ этомъ хаосѣ, вы рѣдко вытащите что-нибудь хорошее, если же и вытащите, то впечатлѣніе добра изгладится тотчасъ же десятью грязными сторонами подобнаго сердца.
   Полюбивъ, я понялъ, чего требуетъ мое сердце, и я боялся за свое будущее. Вотъ причины моихъ постоянныхъ нападокъ на женщинъ. Я не хотѣлъ видѣть въ женщинѣ, которую люблю, тѣхъ сторонъ сердца и ума, которыя вы найдете безпрестанно, потому что онѣ между женщинами не рѣдкость. Я хотѣлъ найти въ васъ способность любить вѣрно, истинно, способность понять необходимость правды въ каждой мысли, въ каждомъ дѣйствіи человѣка,-- способность сознанія всѣхъ своихъ поступковъ и проступковъ и важность, и глубину нравственныхъ правилъ, которыя въ жизни женщины выражаются въ цѣломудріи физическомъ и нравственномъ, въ строгомъ соблюденіи правилъ супружеской вѣрности, тоже тѣломъ, мыслью и чувствомъ и въ способности понять важность брака и отношенія свои къ мужу. Наконецъ, способность подчинить себя тѣмъ обстоятельствамъ жизни, которыя достались вамъ въ удѣлъ, и умѣнье переносить безъ ропота все дурное и хорошее какъ физической жизни, такъ и въ отношеніи къ мужу, безъ нарушенія правилъ супружеской вѣрности и благородства. Главное, я искалъ вѣрности, вѣрности, вѣрности и истины во всемъ: въ мысли, въ дѣлѣ, въ глаза и за глаза. Въ тѣхъ женщинахъ, которыхъ я знавалъ, не было ни вѣрности, ни истины; и неужели, Людинька, вы можете сказать, что большинство женщинъ такого рода и съ тѣми правилами, которыхъ я требую? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ: я видѣлъ много женщинъ, смотрѣлъ на нихъ строго, какъ мужчина, и почти въ каждой изъ нихъ (исключая старшей дочери Гурьевой) нашелъ глупую страсть нравиться безъ причины, тщеславіе и недостатокъ нравственныхъ правилъ.
   Теперь выслушайте мое оправданіе и тогда судите меня.
   Я любилъ васъ и искалъ вашей любви, мнѣ нужно было найти въ васъ то, чего требовало мое сердце, мнѣ хотѣлось, чтобы ваше сердце было полно тѣхъ истинъ и правилъ, которыя, по моему мнѣнію, должны быть въ женскомъ сердцѣ. Я зналъ васъ, когда вы были еще въ пансіонѣ, въ васъ была вѣтренность и кокетство съ примѣсью женскаго тщеславія; при этихъ данныхъ я не могъ допускать въ васъ истины и вѣрности, чего именно мнѣ нужно было, и я сталъ говорить противъ женщинъ, началъ выставлять ихъ дурныя стороны и дѣйствовалъ безсознательно, не съ мыслью передать вамъ правила своего воззрѣнія на женщинъ, а изъ боязни найти въ васъ общіе женскіе недостатки. Особенно вооружался я противъ женщинъ въ прошедшую зиму, когда любовь моя получила положительный характеръ и сердце требовало союза.
   Любя васъ, я вѣрилъ вамъ, я видѣлъ также, что вы далеки отъ тѣхъ женщинъ, которыхъ я не люблю, и боязнь за свое будущее оставила меня...
   Теперь я уже не врагъ женщинъ, вы мой примиритель съ ними, чрезъ ваши правила, вашу вѣрность и истину я гляжу на остальныхъ женщинъ и не раздражаюсь ихъ дурными сторонами. Вѣдь я говорилъ противъ женщинъ только потому, что боялся найти въ васъ то, чего не хотѣло мое сердце...
   Одного я только не понимаю: отчего вамъ было непріятно, когда я говорилъ противъ женщинъ? Неужели вы принимали мои слова на себя? Вѣдь вы исключительная женщина, вы такая отличная, Людинька; пожалуйста, если впредь мнѣ случится какъ-нибудь говорить дурное о женщинахъ, слушайте объ этомъ такъ же хладнокровно, какъ о недостаткахъ мужчинъ. Если мульчи въ бранятъ, мнѣ дѣлается смѣшно и только, но я никогда не связываю себя съ общими недостатками, не потому, чтобы ихъ не было во мнѣ, но потому, что я убѣжденъ, что въ сердцѣ моемъ есть благородство и нѣтъ связи съ подлостями многихъ мужчинъ...
   

27-го февраля.

   Еще новая черта моего характера: мнѣ надоѣдаютъ скоро всѣ, я кидаюсь обыкновенно горячо, готовъ за человѣка, который мнѣ понравился, положить свою душу, но когда пройдетъ первый пылъ, и я начну смотрѣть хладнокровнѣе на предметъ, который такъ поразилъ меня, я вижу, что это не то, что я ищу, голова моя недовольна тою пищей, которую ей предлагаютъ, и сердцу не достаетъ тоже чего-то, и охладѣваю. Это было со мной на вѣку уже нѣсколько разъ, было и въ Самарѣ; Гедеонова и Путиловы не удовлетворили меня, и я остался недоволенъ ими. Я набросился теперь на одного молодого человѣка (Пекарскій), но и здѣсь я уже предвижу разочарованіе. Объясните мнѣ эту особенность моего характера, кто виноватъ: люди или я? И неужели для меня нужна исключительность, напримѣръ, нѣчто въ родѣ "пищи боговъ". Разсмотрите этотъ предметъ и напишите свое мнѣніе, но не забудьте.
   

28-го февраля.

   Знаете что? Пуститесь въ литературу, вѣдь въ этомъ можетъ быть кусокъ хлѣба, хоть небольшой, вѣдь у насъ и аппетитъ будетъ небольшой, да? Право пуститесь, мы можемъ писать, я знаю это, потому что знаю и себя и васъ...
   Ровно черезъ годъ послѣ отъѣзда H. В. въ Самару мы были обвѣнчаны въ Выборгѣ и поѣхали въ своемъ тарантасѣ въ Самару.
   Пріѣхавъ въ Нижній, Николай Васильевичъ порѣшилъ ѣхать до Самары водой. Нанята была вмѣстѣ съ какимъ-то чиновникомъ большая не крытая лодка, отправлявшимся въ Томскъ съ громаднымъ семействомъ. Въ эту лодку поставили наши два тарантаса и, взявъ нѣсколько пассажировъ-мужиковъ, которые за проѣздъ должны были работать, мы тронулись въ путь. Плыли мы то на веслахъ, то подъ парусомъ посреди широкой и пустой рѣки. По берегамъ шли лодки бичевой и тянули ихъ на лямкѣ бурлаки, тянули, обливаясь потомъ и едва передвигая ноги. Суда лямкою шли молча, и только кормчій покрикивалъ иногда: " прибавь шагу, ребята!" Большія же лодки, плывшія на веслахъ, шли съ пѣсней "эй, ухнемъ". Эта пѣсня на пустой громадной рѣкѣ, съ пустыми берегами, далеко неслась по водѣ. Я замѣчала и во время нашей поѣздки и потомъ, что при звукахъ этой унылой, утомленной пѣсни смолкалъ разговоръ.
   Такимъ образомъ мы плыли день и ночь, изрѣдка встрѣчая лодки и большія суда. Во время поѣздки мы встрѣтили двѣ коноводныя, машины, тянувшія хлѣбные караваны. Мнѣ ничего подобнаго не приводилось видѣть и потому я внимательно смотрѣла на это удивительное сооруженіе. Это -- громадное судно, на палубѣ котораго устроены горизонтально лежащія спицы громаднаго колеса и каждую такую спицу тянетъ лошадь, вертясь кругомъ оси, на которую навертывался канатъ, привязанный къ якорю, заведенному впередъ. Когда канатъ завертывался весь, лошадей отпрягали, канатъ развертывали, клали на лодку вмѣстѣ съ якоремъ и завозили впередъ, гдѣ снова бросали его въ воду. Вотъ такая-то машина и исполняла роль нынѣшнихъ буксирныхъ пароходовъ.
   Во время нашей поѣздки въ Самару по Волгѣ, случилось въ нашемъ плавучемъ мірѣ только два происшествія, оставшихся у меня въ памяти. Въ какомъ-то большомъ селѣ Николай Васильевичъ вышелъ за провизіей и въ его отсутствіе произошла размолвка на лодкѣ между хозяиномъ и пассажиромъ-чиновникомъ. На нашу лодку просились шесть мужиковъ, которые въ случаѣ нужды брались работать, но вмѣстѣ съ тѣмъ предлагали хозяину плату. Чиновникъ только и говорилъ:
   -- И безъ того много мужичья на лодкѣ.
   Послѣ этого спора явился Николай Васильевичъ, къ которому хозяинъ и обратился съ жалобой, прибавляя:
   -- Вѣдь это рабочій народъ; они въ случаѣ чего на рукахъ поднимутъ нашу лодку.
   Услыхавъ это, Николай Васильевичъ распорядился просто.
   -- Бери, сказалъ онъ,-- и отчаливай!
   Съ этого момента хозяинъ пересталъ обращаться къ чиновнику, а обращался къ офицеру, который слушалъ по крайней мѣрѣ резоны.
   Не доѣзжая Симбирска за день, мы остановились, и тутъ нашъ хозяинъ встрѣтилъ земляка или свояка съ пустымъ судномъ, гораздо большимъ и лучшимъ, чѣмъ наше, и прицѣпившись къ его боку, пошелъ рядомъ съ нимъ. То судно шло на парусѣ и мы плыли очень скоро. Погода стояла ясная и знойная. Въ Симбирскѣ я вышла на берегъ и мы съ Николаемъ Васильевичемъ пошли въ гостинницу пообѣдать. Когда мы поднимались на гору, стали надвигаться тучи; а когда возвращались изъ гостинницы обратно на судно, то уже начали падать крупныя капли дождя. Придя въ лодку, я просто ужаснулась! Волга и небо точно слились въ одну свинцовую тучу, разрываемую яркой молніей. Хозяинъ сталъ торопиться отправкой. Хотя грома и молніи я не боялась, но удары начались такіе страшные, что душа у меня заныла.
   Чиновникъ и вся семья его умоляли хозяина переждать бурю, но онъ говорилъ, что судно его земляка полетитъ стрѣлой по этому вѣтру. Я стала тоже просить, но не хозяина, а Николая Васильевича. Въ это время грянулъ громъ съ такою силой, что всѣ перекрестились. Николай Васильевичъ сталъ меня успокаивать и убѣждать въ безопасности, но это было безполезно: я разрыдалась. Ничего не оставалось дѣлать, какъ только исполнить мою просьбу. Николай Васильевичъ приказалъ отцѣпить нашу лодку отъ судна и мы остались. Судно вышло сейчасъ же и понеслось, а я не могла никакъ успокоиться и дорыдалась до того, что заснула въ тарантасѣ. Проснулась я отъ качки. Мы шли посреди Волги, которая все еще волновалась отъ бури, хотя вѣтеръ и утихъ; небо было ясно, и мы шли на веслахъ. Въ Симбирскѣ дошелъ до насъ слухъ, что въ Самарѣ былъ страшный пожаръ. Въ первой же большой деревнѣ послѣ Симбирска, въ которой мы остановились, слухъ этотъ подтвердился въ болѣе грандіозной формѣ. Тутъ уже говорили, что Самара сгорѣла вся. Здѣсь же мы увидали и судно, съ которымъ должны были нестись по вихрю, и узнали, что въ него ударила молнія и убила трехъ человѣкъ. Я ужасно гордилась, что мои слезы спасли насъ.
   Отъ Симбирска до Самары мы ѣхали съ тревожнымъ чувствомъ и передъ Самарой уже знали, что тотъ кварталъ, въ которомъ была квартира Николая Васильевича, сгорѣлъ.
   Наконецъ, судно наше причалило къ городу, еще мѣстами дымившемуся. Это была громадная черная площадь съ торчавшими кое-гдѣ изразцовыми печами. Изъ нашей квартиры, какъ намъ разсказывалъ бывшій на берегу кучеръ Николая Васильевича, былъ наложенъ цѣлый возъ мебели, но лошадь не двинулась съ мѣста, и потому ее выпрягли, привязали во дворѣ, а кучеръ съ мальчикомъ свезли возъ на берегъ и оставили тамъ. Когда кучеръ вернулся за лошадью, то увидѣлъ весь домъ въ пламени и спасти ее было уже невозможно; оставленныя на берегу вещи тоже воспламенились отъ искры и сгорѣли! Пожаръ этотъ былъ чѣмъ-то ужаснымъ. Поднявшійся страшный вѣтеръ разносилъ горящія головни на далекія разстоянія и дома мгновенно вспыхивали. Въ одной улицѣ не успѣли спастись даже пожарные и всѣ погибли въ пламени вмѣстѣ съ трубой. Жители цѣлыми толпами бѣжали къ рѣкѣ Самарѣ и стремительно погружались въ нее, спасаясь отъ огня. Несчастнымъ и тамъ не всегда приходилось укрыться. Вдоль берега рѣки тянулись настроенные хлѣбные амбары, которые не замедлили загорѣться, и пламя быстро перешло на суда, неуспѣвшія заблаговременно выбраться въ Волгу; къ несчастью, всѣ почти суда были нагружены смолою, которая ярко горѣла и превратила рѣку въ настоящій адъ. Пожаръ пощадилъ одну только часть города; расположенный на его пути садъ поставилъ ему непреодолимую преграду и защитилъ собою постройки.
   На первое время насъ пріютилъ начальникъ Николая Васильевича, снабдивъ насъ комнатою, хотя и безъ меблировки, но мы и этому были рады. Впрочемъ, Николаю Васильевичу приходилось плохо: его сильно трепала лихорадка, которую онъ получилъ еще въ Москвѣ.
   Въ Самарѣ лихорадка усилилась, и Николаи Васильевичъ, благодаря отсутствію въ квартирѣ какой бы то ни было мебели, принужденъ былъ устроиться на полу, подославъ подъ себя одну шинель. Съ нимъ скоро сдѣлался сильный жаръ и онъ впалъ въ безпамятство. Единственнымъ нашимъ знакомымъ, принявшимъ живое участіе въ Николаѣ Васильевичѣ, былъ Пекарскій, который привезъ доктора Гамбурцева и посодѣйствовалъ къ пріисканію квартиры съ мебелью, куда мы не замедлили перебраться. Лихорадка страшно подкосила здоровье Николая Васильевича и долго была памятна ему.
   Изъ всѣхъ вещей, уцѣлѣвшихъ послѣ пожара, какимъ-то чудомъ сохранился мой рояль Вирта; его, передъ отъѣздомъ за мною, Николай Васильевичъ далъ аптекарю; скрипку же и корнетъ-а-пистонъ онъ передалъ Пекарскому. Аккуратный нѣмецъ-аптекарь позаботился спасти чужую вещь, бросивъ всю аптеку; онъ съ своими помощниками вытащилъ рояль -- и только! Скрипка и корнетъ, разумѣется, сгорѣли у Пекарскаго.
   Прежде всего я познакомилась съ Пекарскимъ, прежнимъ сожителемъ Николая Васильевича. Петръ Петровичъ Пекарскій, впослѣдствіи академикъ, былъ, должно быть, ровесникомъ Шелгунова и совсѣмъ молодымъ, высокимъ, красивымъ блондиномъ. Въ пустую комнату, куда мы поселились, въ первый же день перенесли рояль, и Пекарскій былъ очень доволенъ, что жена его пріятеля могла чѣмъ нибудь отличиться въ уѣздномъ обществѣ.
   Перезъ улицу, напротивъ насъ жилъ начальникъ Пекарскаго, и Петръ Петровичъ просилъ меня въ извѣстный часъ съиграть что нибудь блестящее. Вечеромъ Пекарскій пришелъ сіяющій, разсказывая, что эффектъ, произведенный венгерскимъ маршемъ Листа, былъ именно такой, какой онъ желалъ произвести.
   Дома въ Самарѣ стали расти, какъ грибы, тѣмъ болѣе, что въ воздухѣ носился смутный слухъ о переименованіи Самары изъ уѣзднаго города въ губернскій, я переѣхавъ на квартиру съ хозяйской мебелью, мы отправились съ визитами къ мѣстнымъ дамамъ. Отъ этихъ визитовъ у меня особенно сохранилась въ памяти только одна дама, которая заставила насъ ждать минутъ десять въ гостиной и затѣмъ вышла въ ярко-синемъ шелковомъ платьѣ, изъ-подъ котораго внизу виднѣлся предательскій сѣрый ситцевый капотъ.
   Денегъ у насъ было такъ мало, что мы должны были соблюдать экономію во всемъ, но это нисколько не мѣшало намъ веселиться и выѣзжать тѣмъ болѣе, что о нарядахъ моихъ заботилась моя мать, и мнѣ ни разу не пришлось отказаться отъ выѣзда за неимѣніемъ туалетовъ. Характеръ нарядовъ въ то время былъ далеко не такой разорительный, какъ нынче. Платья изъ муслинъ-ванера съ приколотымъ на голову цвѣткомъ было безусловно достаточно для молодой дамы, не говоря уже о дѣвицахъ. Хотя въ то же время жены помѣщиковъ рядились тамъ страшно, соперничая другъ передъ другомъ. Даже тогда мнѣ это казалось ужасно глупымъ, и глядя на какую нибудь даму въ сотенныхъ кружевныхъ оборкахъ, подобранныхъ брилліантовыми цвѣтами, я нисколько не завидовала и въ своемъ простенькомъ платьѣ веселилась отъ души. Никакіе благотворительные концерты и спектакли не обходились безъ насъ съ Николаемъ Васильевичемъ. Одна изъ парадныхъ дамъ города, отправлявшая въ Петербургъ стирать бѣлье, взявъ свою падчерицу изъ института, конечно, страстно пожелала сбыть ее съ рукъ. Окинувъ взоромъ общество, она усмотрѣла маленькую квартиру лѣснаго ревизора, какъ ежедневный притонъ всей мѣстной молодежи. Молодежь собиралась, разсуждала, спорила, кричала, горячилась и, закусивъ самымъ скромнымъ кускомъ, расходилась. Парадная дама, имѣвшая терпѣніе по три, по четыре раза въ день мѣнять туалеты, пріѣхала ко мнѣ, увезла къ себѣ и являлась ежедневно или для того, чтобы покататься, или для того, чтобы пригласить къ себѣ. Разсчетъ былъ вѣренъ. Вмѣстѣ съ нами являлась вся компанія, и дочь въ тотъ же годъ вышла замужъ за одного изъ нашихъ habitué.
   Мы съ Николаемъ Васильевичемъ остались прежними идеалистами: выходили изъ своихъ комнатъ вполнѣ одѣтыми и продолжали говорить другъ другу вы. Въ уѣздъ Николай Васильевичъ никогда не ѣздилъ безъ меня, и единственный разъ, когда ему пришлось ѣхать на слѣдствіе, онъ писалъ мнѣ ежедневно.
   До нашей женитьбы, мы оба постоянно читали, но живя въ Самарѣ, я не помню, чтобы у насъ въ квартирѣ водились какія нибудь книги. Когда Николай Васильевичъ уѣзжалъ въ Управленіе, я садилась за рояль и играла, а затѣмъ уѣзжала въ небольшой деревянный домъ, гдѣ въ мезонинѣ жилъ старенькій, старенькій старичекъ на пенсіи, вмѣстѣ съ своей женой и двумя дочерьми. Я ѣздила къ нимъ почти каждый день, и старуха учила меня искусству перешивать платья и шить новыя. Всѣ мои легкія платья были сшиты мною въ небольшой комнаткѣ мезонина. А въ то время, какъ мы работали, старшая дочь Ворониныхъ читала намъ вслухъ журналы. Въ какой восторгъ мы приходили отъ Теккерея! А къ Диккенсу я тогда почувствовала такое боготвореніе, что именами изъ его романовъ называла всѣхъ животныхъ, которыхъ заводила.
   Лѣтомъ мы очень много ѣздили съ Николаемъ Васильевичемъ въ томъ самомъ тарантасѣ, въ которомъ пріѣхали изъ Петербурга. Не могу сказать, чтобы поѣздки по Киргизскимъ степямъ казались мнѣ привлекательными. Зной обыкновенно утомлялъ Николая Васильевича такъ, что онъ лежалъ въ тарантасѣ плашмя, а я постоянно высовывалась и смотрѣла: скоро ли станція? Долго не могла я повѣрить въ миражи, и всегда съ восторгомъ кричала: -- а вотъ и прудъ!.. а вотъ и деревня! Но затѣмъ видъ незамѣтно колебался и принималъ нѣсколько другую форму, а я въ душѣ негодовала на зной и на степь.
   Въ первую же зиму, какъ мы пріѣхали, Самара изъ уѣзднаго города была превращена въ губернскій. Открытіе губерніи осталось у меня въ памяти связаннымъ съ сенаторомъ Переверзевымъ, который послѣ обѣда въ дворянскомъ собраніи спустился съ крыльца и, сѣвъ на снѣгъ, крикнулъ:. "Пошелъ". Никакая умная рѣчь на торжественномъ обѣдѣ, никакія геніальныя мысли не доставили бы ему такой популярности, какъ это послѣднее обстоятельство. Онъ сразу сталъ своимъ, близкимъ человѣкомъ всѣмъ уѣзднымъ чиновникамъ. Къ открытію губерніи пріѣхалъ губернаторъ Волховскій съ добродушнѣйшей въ мірѣ женщиной -- женой и съ молоденькой дочкой.
   Конечно, лѣсной ревизоръ, штабсъ-капитанъ, живущій только на свое скромное жалованье и жена его остались бы совсѣмъ незамѣченными, но восемнадцатилѣтняя живая дама, которая могла выйти на эстраду и сыграть концертъ Мендельсона, и лѣсной ревизоръ, который тоже могъ выйти на эстраду и сыграть концертъ на корнетѣ, не могли остаться незамѣченными, и потому мѣстная аристократія искала ихъ знакомства.
   Изъ лѣтнихъ поѣздокъ по уѣзду, у меня осталась въ памяти поѣздка въ Новоузенскъ, гдѣ братъ младшей Ворониной, Вѣры Захаровны, былъ судьей, и потому Вѣрочка, какъ мы ее звали, поѣхала съ нами. Безконечная дорога въ Новоузенскъ тянулась по голымъ степямъ. Рѣдкія станціи не давали намъ отраднаго отдыха, это были глинобитныя мазанки, кругомъ которыхъ не торчало ни кустика, а распространялась только какая-то мгла съ запахомъ гари отъ кизяка, которымъ топили печи. Между Самарой, Николаевомъ и Новоузенскомъ была одна только станція, въ которой росло нѣсколько деревьевъ. Эти деревья такъ заинтересовали Николая Васильевича, что онъ вмѣстѣ съ нами отправился смотрѣть, какимъ образомъ они тутъ выросли. Посреди деревни протекалъ ручей и по берегамъ его росли высокія и хорошія ивы или ракиты. Крестьяне гордились этими деревьями и ухаживали за ними, какъ за цвѣтами. Теперь, черезъ сорокъ слишкомъ лѣтъ на этой станціи, можетъ быть, уже цѣлая роща.
   Можно-ли было представить себѣ что-нибудь ужаснѣе и унылѣе Новоузенска? Въ городѣ было всего два деревянныхъ дома, а все остальное состояло изъ глинобитныхъ мазанокъ. Представьте себѣ сорокаградусный жаръ и ни единого деревца, подъ которымъ можно было бы укрыться. Днемъ мы не рѣшались, конечно, выходить изъ дому. Если на сѣверѣ жизнь отравляютъ комары, то въ степяхъ еще болѣе отравляютъ жизнь блохи: это что-то невозможное и въ городахъ немыслимое. Стоитъ только лечь, чтобы миріады черныхъ точекъ появились на тѣлѣ. Мы съ Вѣрочкой Ворониной укладывались то въ комнатѣ, то, убѣгая отъ духоты, отправлялись спать въ тарантасъ. По утру намъ подавали разрѣзанный пополамъ арбузъ и ложки. Арбузы составляютъ пріятное развлеченіе въ дорогѣ по степямъ. Издали видишь бахчи съ шалашемъ. Подъѣзжаешь къ шалашу, и къ тарантасу обыкновенно подходитъ старичекъ и, получивъ нѣсколько копѣекъ, наваливаютъ цѣлую груду арбузовъ, которые, падая, звенятъ о дно тарантаса. Эти теплые арбузы все-таки не такъ вкусны, какъ тѣ, что подавали намъ въ Новоузенскѣ. Дня черезъ два мы познакомились съу мѣстной аристократіей. Это показалась намъ чѣмъ-то невозможнымъ. Читающимъ кое-что печатное тамъ оказался только одинъ докторъ, единственный врачъ на громадное пространство. Братъ Вѣрочки не совѣтовалъ намъ ходить около его дома, чтобы не рисковать встрѣтиться съ нимъ, такъ какъ купаться онъ ходилъ для большаго удобства въ костюмѣ Адама. Въ городѣ это было всѣмъ извѣстно, но никто противъ этого не протестовалъ.
   Докторъ считался чудакомъ и больше ничѣмъ, а если не чудакомъ, то душевно-больнымъ
   Какъ я подумаю теперь, что это была за жизнь для только что кончившаго курсъ врача! Можно было начать пить, но онъ не спился, а легко могъ съ-ума сойти. Больницы, которою онъ бы занялся, не было; практики почти никакой. Ну кто въ такомъ городѣ, какъ Новоузенскъ могъ обратиться къ доктору? Это была невообразимая дичь, въ которой жили настоящіе дикари и жили только животной жизнью. Любопытнѣе всего, что въ такомъ городѣ чиновники не интересуются ничѣмъ. Вѣдь жены ихъ могли бы заняться чѣмъ нибудь, ну, хоть бы развели садикъ, огородъ, завели животныхъ. Ничего этого не было. Чиновницы тянулись за губернскими дамами, какъ губернскія дамы тянулись за столичными, и старались подражать имъ въ нарядахъ и въ манерахъ.
   Когда Самара стала губернскимъ городомъ, то, конечно, наѣхало множество новыхъ чиновниковъ, и пріѣхалъ губернскій лѣсничій, непосредственный начальникъ Ник. Вас. Іосафъ Васильевичъ Хитрово былъ прелестнѣйшій и преумнѣйшій старикъ, и къ намъ относился, какъ родной, называя насъ всегда дѣточками. Въ Самарѣ онъ пробылъ только года два и затѣмъ былъ переведенъ въ Петербургъ, куда тотчасъ же постарался перетащить H. В."
   Проводы наши случайно вышли не только торжественные, но и какіе то азіатскіе. Жена управляющаго удѣльной конторой, задавшись цѣлью выдать свою дочь замужъ, устроила такъ, что мужъ ея поѣхалъ но дѣламъ по той дорогѣ, по которой мы должны были ѣхать въ Петербургъ. Она поѣхала съ нимъ. И вотъ мы двинулись изъ Самары въ такомъ порядкѣ: управляющій ѣхалъ впереди въ тарантасѣ съ Николаемъ Васильевичемъ, затѣмъ въ дормезѣ ѣхала его жена со мной и со своей падчерицей, блѣдной институткой, и съ нами молодой человѣкъ, котораго ловили въ женихи и поймали; затѣмъ ѣхалъ тарантасъ съ важнымъ губернскимъ чиномъ и наконецъ нашъ тарантасъ съ прислугой. Къ вечеру мы пріѣхали въ большое татарское селеніе удѣльныхъ крестьянъ, и когда выѣхали и стемнѣло, то подлѣ каждаго экипажа появилось по два татарина съ горящими факелами. Татары гикали, лошади несли вскачь, и за полверсты до дома помощника управляющаго, гдѣ мы должны были остановиться, Николай Васильевичъ для большаго гвалта досталъ свою трубу и затрубилъ.
   У этого помощника съ очень красивой женой мы пробыли три дня. Эта красивая жена тянулась за женой начальника, и весь домъ принялъ особый тонъ. Къ обѣду, позднему для провинціи, всѣ на англійскій манеръ переодѣвались, но только этотъ англійскій обычай вовсе не согласовался съ русскимъ обѣдомъ изъ щей, баранины и т. д.
   Въ Москвѣ мы снова остановились у Гримме уже женатаго и уже не такого простого, какимъ онъ былъ прежде.
   На этотъ разъ изъ Москвы мы поѣхали по желѣзной дорогѣ. Правильные поѣзда еще не ходили, но мы какъ-то попали и, на сколько мнѣ помнится, даже даромъ.....
   Пріѣхавъ въ Петербургъ, мы наняли крошечную квартиру въ Большой Конюшенной, и пока Николай Васильевичъ устраивался, я поѣхала въ Выборгъ, гдѣ жили въ то время мои родители. Поѣздка эта послужила мнѣ на пользу въ томъ отношеній, что мнѣ были нашиты новыя платья. Въ Выборгѣ въ это время давался концертъ съ благотворительною цѣлью, въ которомъ участвовала моя мать и мой братъ, и за одно и я приняла въ немъ участіе. Концертъ этотъ повліялъ на мою судьбу въ томъ отношеніи, что меня проекта пѣть, а я не рѣшалась, потому что пѣла самоучкой. Вернувшись въ Петербургъ, я отправилась къ Шауберлейхнеръ и поступила въ число ея ученицъ: Николай Васильевичъ, конечно, отыскалъ Пекарскаго. Съ этой осени началась наша рабочая жизнь, для Николая Васильевича кончившаяся съ его смертью, а для меня продолжающаяся до сихъ поръ. На гробъ Николая Васильевича былъ положенъ вѣнокъ съ чрезвычайно вѣрной надписью: "Умершему со знаменемъ въ рукахъ;: ...
   Въ эту зиму у насъ почти не было знакомыхъ, к такъ какъ мы жили рядомъ съ моими двоюродными братьями и сестрою Нордштремъ, то и видѣлись постоянно съ нимц. Къ лѣту Николай Васильевичъ былъ назначенъ на работы въ Шлиссельбургскій уѣздъ, и мы переѣхали въ маленькую деревеньку среди лѣса, которая называлась Городкомъ. Тамъ мы наняли избу, и въ одну изъ ея половинъ помѣстился Пекарскій, пріѣхавшій къ намъ гостить на лѣто. Пекарскій писалъ тогда свой первый трудъ и писалъ очень прилежно. Жизнь мы вели премилую. Утромъ вставали довольно рано и втроемъ уходили версты за двѣ въ лѣсъ или на берегъ очень живописнаго озера съ раскинутыми на немъ островами и тамъ располагались на травѣ и варили на спирту кофе, для котораго все бывало уложено въ корзинку.
   Во время этихъ утреннихъ пикниковъ намъ въ первый разъ пришлось видѣть, какъ крестьяне отправлялись на барщину. Расположившись однажды около дороги, мы издали услыхали топотъ, и пришли въ полное недоумѣніе, что это значитъ; топотъ между тѣмъ, все приближался, и, наконецъ, изъ лѣсу показалась телѣга, запряженная парою лошадей, и за нею толпа мужиковъ въ чистыхъ бѣлыхъ рубашкахъ. Это ѣхалъ бурмистръ помѣщика -- Борщова на барщину, и хотя пристяжная въ его телѣгѣ шла вскачь, но крестьяне -- барщинники не отставали отъ своего бурмистра и подъ страхомъ наказанія не смѣли отстать. Спустя нѣкоторое время показались и бабы, но тѣ уже шли, а не бѣжали. Отъ нихъ-то мы и узнали, что мужиковъ ихъ всегда гоняютъ на барщину бѣгомъ.
   Пекарскаго это зрѣлище привело въ совершенное негодованіе, и онъ говорилъ, что внуки наши, читая о такомъ варварствѣ, вѣрно будутъ только дивиться.
   Это лѣто мы провели очень мирно, тихо и всѣ много работали: мужчины писали статьи, а я занималась музыкой и пѣніемъ.
   Къ осени мы переѣхали въ Петербургъ, гдѣ уже взяли квартиру попросторнѣе и одну комнату отдали Пекарскому, Съ этой зимы у насъ начали появляться музыканты.
   Когда я еще была дѣвушкою, мы съ матерью и Н. Б. были членами Симфоническаго общества, собиравшагося у Пѣвческаго моста въ залѣ Пѣвческой капеллы. Тамъ играли члены, и входить можно было только по членскимъ билетамъ. Играли тамъ только серьезныя классическія вещи по субботамъ вечеромъ, а по утрамъ въ воскресенье давались въ Университетѣ музыкальныя утра тоже съ классической музыкой. Мы бывали и тутъ и тамъ.
   Когда мы пріѣхали изъ Самары, то Симфоническаго Общества уже не существовало, а въ Университетѣ любители продолжали собираться и играть. Я взяла членскій билетъ и, пріѣхавъ, заняла тоже самое мѣсто, которое занимала нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Гертвигъ, уже въ штатскомъ платьѣ, а не въ сертукѣ съ синимъ воротникомъ, игралъ по прежнему на скрипкѣ. Увидавъ меня, онъ положилъ свою скрипку, и когда симфонія была доиграна, то подошелъ ко мнѣ. Съ этого времени Гертвигъ сталъ нашимъ добрымъ знакомымъ и, желая доставить намъ удовольствіе, прежде всего познакомилъ насъ съ віолончелистомъ Зейфертомъ. Сначала у насъ составилось тріо, потомъ квартетъ и квинтетъ, и мы, не выходя изъ дому, наслаждались прекрасной музыкой.
   Пекарскій же познакомился черезъ Нордштрема съ Плетневымъ и постоянно мечталъ о литературныхъ знакомствахъ. Однажды, услыхавъ отъ меня, что я скучаю съ музыкантами, онъ предложилъ мнѣ поѣхать съ нимъ въ маскарадъ въ Благородное собраніе, которое находилось тогда на Литейной въ домѣ, пріобрѣтенномъ теперь Удѣльнымъ вѣдомствомъ.
   -- Ну, что же я буду тамъ дѣлать?
   -- Интриговать, и я вамъ скажу, кого.
   Пекарскій разсказалъ мнѣ, что изъ его роднаго города, Уфы, пріѣхалъ въ Петербургъ его знакомый Михайловъ, беллетристъ, сотрудникъ "Современника" и "Отечественныхъ Записокъ", и что его можно интриговать.
   Послѣ долгаго совѣщанія, на которое былъ приглашенъ и H. В., было порѣшено, что я напишу Михайлову записочку на французскомъ языкѣ, въ которой попрошу его пріѣхать въ Благородное Собраніе и ждать меня въ красной гостиной. Узнать меня онъ могъ по слову "Уфа", которое я ему скажу.
   Въ назначенный день я одѣлась въ домино и маску и въ сопровожденіи H. В. и Пекарскаго отправилась на Литейную. Вышли мы всѣ порознь, Пекарскій подошелъ къ Михайлову и сталъ съ нимъ говорить, чтобы показать мнѣ, что это и есть тотъ человѣкъ, котораго надо интриговать.
   Пекарскій отошелъ и сталъ въ дверяхъ, а Михайловъ сѣлъ на кресло. Это былъ небольшаго роста господинъ, страшно худой, блѣдный и замѣчательно некрасивый, но элегантный. Я подошла и сказала "Уфа", и затѣмъ, взявъ его подъ руку, стала говорить, какъ рада встрѣтить стараго знакомаго, спрашивала о здоровьѣ его родныхъ, знакомыхъ, припоминала встрѣчи, разсказывала, гдѣ кто живетъ въ Уфѣ. Однимъ словомъ, я говорила все то, что узнала отъ Пекарскаго. Михайловъ терялся въ догадкахъ и перебиралъ всѣхъ уфимскихъ барышень и дамъ. Почувствовавъ, наконецъ, что весь мой запасъ свѣдѣній о немъ изсякъ, я подвела его къ прежнему мѣсту и сказала, что если онъ будетъ слѣдить за мною и не согласится сидѣть на одномъ мѣстѣ въ продолженіе получаса, то онъ меня больше не увидитъ. Михайловъ на все согласился, и мы благополучно уѣхали.
   На слѣдующій день часовъ въ шесть къ Пекарскому кто-то пришелъ, и затѣмъ Пекарскій опрометью прибѣжалъ ко мнѣ и сказалъ:
   -- Это пришелъ Михайловъ, онъ будетъ говорить о васъ. Встаньте въ гостиной за драпировку за моей двери, а я дверь оставлю пріотворенной.
   Михайловъ, не подозрѣвая, что его вчерашняя маска слушаетъ его, началъ разсказывать, какъ онъ заинтригованъ какой-то маской и что пришелъ къ Пекарскому, какъ къ уфимцу, чтобы онъ помогъ ему отгадать, кто бы это могъ быть.
   -- Вѣдь она и васъ знаетъ, продолжалъ онъ,-- она бывала у вашихъ въ Уфѣ, ясное дѣло, что она оттуда.
   Мы и потомъ удивлялись, какъ Михайловъ не обратилъ въ этотъ вечеръ вниманіе на неистовый хохотъ Петра Петровича, вообще большого хохотуна, но тутъ уже хохотавшаго до неприличія.
   Къ слѣдующему маскараду въ Благородномъ Собраніи, Пекарскій собралъ мнѣ еще кое-какія свѣдѣнія о Михайловѣ, и я съ новой энергіей могла говорить. Въ эту зиму я его интриговала три раза, а затѣмъ мы познакомились съ нимъ на балу въ Благородномъ Собраніи.
   Пекарскій приходилъ въ эту зиму въ восторгъ отъ Ольги Сократовны Чернышевской и хотѣлъ непремѣнно насъ познакомить. Мы встрѣтились на балу, гдѣ былъ и Михайловъ, который оказался кумомъ Чернышевской. Такимъ образомъ знакомство и состоялось.
   Въ тѣ времена маскарады въ Дворянскомъ Собраніи были такимъ мѣстомъ, куда не гнушались ѣздить и самыя тонкія аристократки. Императоръ Николай очень любилъ маскарады, и его зачастую можно было видѣть разговаривавшимъ съ маской. Въ маскарадѣ къ Государю могли подходить всѣ, кто хотѣлъ, и подъ маской преимущество отдавалось, конечно, умной женщинѣ.
   Безобразіемъ Михайлова особенно возмущался мой большой другъ Николай Фердинандовичъ или Федосѣевичъ Дамичъ, нашъ постоянный посѣтитель. Потомъ Дамичъ съ нимъ сошелся и пересталъ его находить безобразнымъ, какъ и мы всѣ, такъ какъ остроумнѣе, привлекательнѣе и интереснѣе М. ничего быть не могло. Мои родители были очень близки съ Дамичами, и когда я была маленькая, Николай постоянно занималъ меня.,; А ".
   Въ то время это былъ офицеръ, живущій на свое жалованье и потомъ получившій небольшой капиталъ послѣ своей матери. Затѣмъ онъ получилъ мѣсто въ Тифлисѣ, гдѣ онъ -- если не ошибаюсь -- завѣдывалъ швальнями.
   Николай Васильевичъ Шелгуновъ встрѣтилъ его въ Пятигорскѣ или въ Кисловодскѣ, и онъ говорилъ ему, что желалъ бы завѣщать свои деньги литературному фонду.
   Мой способъ интриговать очень понравился М--ву, и онъ разсказалъ мнѣ о семейной жизни и обстановкѣ Александра Васильевича Дружинина, автора "Поленьки Саксъ", котораго я интриговала въ продолженіе нѣсколькихъ маскарадовъ.
   М. жилъ съ Полонскимъ и былъ съ нимъ очень друженъ. У меня остался въ памяти вечеръ, въ который мы съ H. В. были приглашены въ холостую комнату пріятелей. Во время чая, горничная пришла сказать М., что его спрашиваетъ молодой человѣкъ Курочкинъ. М. тотчасъ же вышелъ къ нему и, вернувшись, разсказывалъ, что этотъ Курочкинъ недѣлю тому назадъ приносилъ свои переводы Беранже, которые оказались очень хорошими. Тутъ въ первый разъ мы услыхали о Васильѣ Степановичѣ Курочкинѣ, который впослѣдствіи сдѣлался такимъ извѣстнымъ переводчикомъ Беранже.
   Въ Петербургѣ въ это время, т. е. въ 1855--56 г., были двѣ дамы, любительницы литературы. Одна изъ нихъ графиня Толстая, а другая -- Марья Ѳедоровна Щтакеншнейдеръ, жена придворнаго архитектора. Эти обѣ дамы собирали въ своихъ салонахъ не только выдающихся литераторовъ, но и вообще всѣхъ людей, чѣмъ-нибудь прославившихся. Яковъ Петровичъ былъ близкій человѣкъ въ этомъ домѣ, и на слѣдующій же годъ пожелалъ познакомить и насъ.
   -- Друзья Якова Петровича и мои друзья, сказала Марья Ѳедоровна, и такимъ образомъ наше знакомство началось.
   Жили Штакеншнейдеры тогда въ Милліонной въ собственномъ домѣ, и квартира у нихъ была роскошная съ Помпейской залой и зимнимъ садомъ. Тамъ бывали, кромѣ Полонскаго и Михайлова, Аполлонъ Николаевичъ Майковъ, Бенедиктовъ, Мей и Щербина. Не знаю, по какому случаю тамъ устроился благотворительный спектакль, въ которомъ принимали участіе и мы.
   Мои маскарадные знакомые: Дружининъ, Тургеневъ и Г. настоятельно желали познакомиться со мною гдѣ-нибудь и увидать, что за дама болтаетъ съ ними подъ маской. Я прямо назначила свиданье въ ближайшую субботу у Штакеншнейдеровъ.
   Способъ мой интриговать тоже такъ нравился Тургеневу, что онъ просилъ меня не только заинтриговать, но и непремѣнно завертѣть молодаго писателя графа Л. Н. Толстого. Какъ стоялъ за годъ передъ этимъ въ дверяхъ Пекарскій, такъ на этотъ разъ въ дверяхъ залы дворянскаго собранія стоялъ Тургеневъ, а я сидѣла на диванѣ съ графомъ и разговаривала съ нимъ. Но все мое искусство говорить, вся моя болтовня не привели ни къ чему. Я не могла заинтересовать своего собесѣдника и очень скоро вернулась къ Тургеневу и сказала ему, что чары мои безсильны, что это какой-то волченокъ.
   Долго послѣ этого Тургеневъ называлъ Толстого волченкомъ.
   -- Да, позволь, маска, возражалъ Тургеневъ,-- я вѣдь съ нею не знакомъ.
   -- Это ужъ не малое дѣло, отвѣчала я, -- тамъ всегда бываетъ Полонскій.
   И вотъ, въ назначенную субботу, когда мы всѣ сидѣли вокругъ стола у углового дивана, лакей подошелъ къ Якову Петровичу и вызвалъ его въ прихожую. Яковъ Петровичъ уже зналъ въ чемъ дѣло и, взглянувъ на меня, пошелъ. Въ этотъ вечеръ ему пришлось представить троихъ видныхъ литераторовъ, и добродушная Марья Ѳедоровна была на седьмомъ небѣ отъ восторга, что на ея фиксъ собираются такія знаменитости. Она и не подозрѣвала, что въ домѣ у нея назначено свиданіе.
   Такъ какъ сцена была у Штакеншнейдеровъ на лицо, то явилось предположеніе устроить еще одинъ благотворительный спектакль, и Тургеневъ, Дружининъ и Г. предложили пьесу подъ названіемъ "Школа Гостепріимства" съ одной женской ролью. Эта пьеса долго хранилась у меня, но кто-то взялъ ее, и, врядъ ли она теперь существуетъ, въ особенности, если у Г. не сохранился оригиналъ.
   Цѣна мѣстамъ на этотъ спектакль была назначена очень высокая, но всѣ мѣста были разобраны, и пьеса имѣла успѣхъ, тѣмъ болѣе, что въ ней изображались кое-какіе литераторы, и даже парикмахеръ былъ посланъ въ залъ, чтобы посмотрѣть хорошенько на Ивана Ивановича Панаева и сдѣлать актеру точно такое же лицо съ бородкой и положить на лобъ такой-же локонъ. Въ пьесѣ фигурировалъ генералъ со звѣздой, котораго въ концѣ пьесы валятъ на солому и, при крикахъ: "бей генерала", бьютъ. По окончаніи спектакля всѣ были очень довольны и, въ особенности, хозяйка.
   Дня черезъ два оказалось, что на другой день къ Штакеншнейдеру пріѣхалъ Г. и сталъ извиняться за конецъ пьесы, будто бы обидѣвшій сидѣвшихъ въ первомъ ряду генераловъ.
   -- Какъ? когда? что такое? въ недоумѣніи спрашивалъ архитекторъ.
   Хотя изъ домашнихъ никто ничего не замѣтилъ, но хозяинъ, на всякій случай, велѣлъ снять сцену и навсегда прекратить спектакли. Мы были крайне огорчены этимъ и продолжали бывать у нихъ только на ихъ субботнихъ фиксахъ, а они бывали у насъ на музыкальныхъ средахъ.
   На одномъ изъ танцовальныхъ вечеровъ у М. Ѳ., послѣ того, какъ я болтала разныя глупости съ Майковымъ, ко мнѣ подошелъ М. и говоритъ:
   -- А Майковъ сказалъ мнѣ сейчасъ экспромтъ на васъ, но только лично вамъ онъ не осмѣливается передать его.
   Довольно было сказать это, чтобы задѣть женское любопытство. Я пристала къ М., чтобы онъ передалъ мнѣ этотъ экспромтъ, а я въ настоящее время, какъ старуха, могу передать его питателямъ въ доказательство того, что и бабушки когда-то были молоды и нравились. Вотъ экспромту Майкова:
   
   "Такъ роскошны ваши плечи,
   Во взорахъ много такъ огня,
   Ваши вѣтренныя рѣчи
   Раздражаютъ такъ меня,
   Что со всякою моралью
   Кончивъ счеты, какъ нахалъ,
   Охватилъ бы васъ за талью
   И на смерть зацѣловалъ."
   
   Это была зима 1855/56 года, я въ эту зиму мнѣ подарили альбомъ, въ который я стала собирать автографы. Первый автографъ былъ данъ мнѣ Аполлономъ Николаевичемъ Майковымъ. Вотъ онъ:
   
   "Однообразье бальныхъ залъ
   Не разъ вашъ смѣхъ воодушевленный
   Передо мной оживлялъ.
   Среди толпы пустой и сонной
   Невольно я стремился къ вамъ,
   Какъ къ свѣжей розѣ, приплетенной
   Въ вѣнкѣ къ искусственнымъ цвѣтамъ."
                                                     А. Майковъ.
   1856. 6 февр.
   
   Затѣмъ отъ другихъ писателей я получила стихотворенія:
   

Перепутье.

             "Труденъ былъ путь мой. Холодная мгла
   Не разступалась кругомъ,
   Съ сѣвера туча за тучею шла
   Съ крупнымъ и частымъ дождемъ...
             Капалъ онъ съ мокрыхъ одеждъ и волосъ;
   Жутко мнѣ было идти:
   Много суровыхъ я вытерпѣлъ грозъ,
   Больше ихъ ждалъ впереди.
             Липкую грязь отряхнуть бы мнѣ съ ногъ,
   И отъ ходьбы отдохнуть!...
   Вдругъ мнѣ въ сторонкѣ блеснулъ огонекъ...
   Дрогнула радостью грудь...
             Боже, какимъ перепутьемъ меня,
   Странника, Ты наградилъ!
   Боже, какого дождался я дня!
   Сколько прибавилось силъ!"
                                                               М.
   1856. 11 февр.
   
             "Что ждетъ меня -- вѣнецъ лавровый
   Или страдальческій вѣнецъ?!
   Каковъ бы ни былъ мой конецъ --
   Я въ жизнь иду, на все готовый.
             Каковъ бы ни былъ мой конецъ:--
   Благослови мою дорогу!
   Ты моему молилась богу,
   Я былъ боговъ твоихъ пѣвецъ.
             Ты моему молилась богу,
   Когда и сердце и дѣла
   Ты на алтарь любви несла --
   Была вѣрна любви залогу.
             Я былъ боговъ твоихъ пѣвецъ,
   Когда я пѣлъ ума свободу,
   Неискаженную природу
   И слезы избранныхъ сердецъ".
        ;                                                       Я. Полонскій
   1856. 3 марта.
   
   "Воплощенное веселье,
   Радость въ образѣ живомъ,
   Упоительное зелье,
   жизнь въ отливѣ огневомъ,
   Кипятокъ души игривой,
   Искры мыслей въ морѣ грезъ,
   Рѣзвый блескъ слезы шутливой, и не въ шутхсу смѣхъ до слезъ,
   Легкой пѣсни вольный голосъ,
   Умъ съ мечтами заодно,
   Дума съ хмѣлемъ, цвѣтъ и колосъ,
   И коронка, и зерно..."
                       &nbsp;                             В. Бенедиктовъ.
   1857. 30 апрѣля.
   
   Въ зиму 1856 г. H. В. предложили мѣсто въ Лисинскомъ учебномъ лѣсничествѣ, и онъ взялъ его на условіи, что ему дадутъ возможность съѣздить за границу. Мы оба сдѣлались точно сумасшедшіе.
   Въ то время я часто хворала вслѣдствіи паденія съ дрожекъ и хворала такъ, что зачастую отъ боли не могла пошевелиться. Докторъ, чтобы предупредить такіе припадки, далъ капли.
   Мѣста въ почтовой каретѣ приходилось брать недѣли за двѣ. Въ утро отъѣзда я вдругъ начинаю чувствовать боль. H. В. приходитъ въ ужасъ, потому что два мѣста въ каретѣ до Ковно стоили не дешево, да и кромѣ того, что плата за нихъ должна была пропасть, отъѣздъ пришлось бы отложить на неопредѣленное время.
   До отъѣзда оставалось два часа, и вотъ H. В. вынимаетъ изъ мѣшка капли и, накапавъ, даетъ мнѣ принять. Боли начинаютъ стихать, мы уже одѣваемся, чтобы ѣхать въ Большую Морскую (домъ, нынѣ занимаемый Министромъ Внутреннихъ Дѣлъ), гдѣ находилась контора почтовыхъ каретъ, какъ вдругъ я лишаюсь чувствъ. H. В. тащитъ меня къ форточкѣ, суетится, кричитъ, а время, между тѣмъ, идетъ. Придя въ себя, я потребовала, чтобы меня одѣли и везли въ контору.
   Въ контору собрались родные провожать насъ, и послѣ новаго обморока, двоюродный братъ мой, докторъ Нордштремъ, посмотрѣлъ мнѣ на зрачки и говоритъ:
   -- Ей дурно, потому что она отравлена.
   Какъ? чѣмъ? что такое? закричали всѣ тетушки и сестрицы.
   -- Да ужъ не я ли ее отравилъ, проговорилъ H. В. и тутъ же разсказалъ, что съ испугу налилъ мнѣ безсчетное количество капель.
   Рецептъ былъ осмотрѣнъ, тутъ же явилась бутылка молока, и П. В. получилъ предписаніе на каждой станціи отпаивать меня молокомъ.
   Этотъ вечеръ и эта ночь были страшно мучительны, такъ какъ обмороки и тошнота продолжались до утра, но къ утру я заснула и совсѣмъ поправилась.
   Такъ какъ я пишу свои личныя воспоминанія, то могу прибѣгать къ журналу, который вела въ ту пору.
   

Сталюпень, 12/24 марта.

   Наконецъ мы въ Пруссіи. Съ нами ѣдутъ (въ наружныхъ мѣстахъ) два нѣмца: молодой человѣкъ изъ прусскаго посольства -- Шиллеръ, и частный курьеръ Каррасъ, который привезъ въ Петербургъ изъ Америки путешественника.
   Изъ Ковно мы поѣхали на перекладной. Характеръ дороги измѣнился, лишь только мы въѣхали въ Царство Польское. Экипажи оказались дышловыми, а ямщики -- въ зеленыхъ длинныхъ, ливреяхъ съ капюшонами въ фуражкахъ съ пришпиленнымъ изображеніемъ маленькой трубы. На толстомъ шнуркѣ черезъ плечо висѣла труба, а въ рукахъ ямщикъ держалъ бичъ. Встрѣчнымъ онъ не кричалъ, а трубилъ имъ, а намъ наигрывалъ иногда мазурки. Вечеромъ, по случаю Святой, насъ не могли пропустить черезъ границу, и мы принуждены были остановиться ночевать въ Вержболовѣ. Насъ привезли въ кондитерскую, гдѣ жидовскій запахъ, частью напоминающій іодъ, такъ и обдалъ насъ. Намъ съ H. В. дали отдѣльную комнату, мрачную и страшную, но я была такъ утомлена, что сейчасъ же заснула. Спутники же наши, Шиллеръ и Каррасъ, устроились на стульяхъ въ самой кондитерской. Имъ было жутко и страшно, и они цѣлую ночь не выпускали изъ рукъ по ножу, такъ какъ евреи всю ночь шептались, и кто-нибудь изъ нихъ безпрестанно входилъ въ эту комнату. Если спутники наши боялись, что ихъ обкрадутъ, то, кажется, и евреи боялись того-же самаго, потому что они все заперли, а что нельзя было запереть -- вынесли. Крысы и мыши прыгали въ этой кондитерской и по окнамъ, и по стульямъ, и по столамъ.
   Въ Сталюпень, первый прусскій городъ, мы пріѣхали въ 9 часовъ и тотчасъ же спросили себѣ бутылку краснаго вина и поздравили другъ друга съ пріѣздомъ. Стѣны гостинницы оказались увѣшанными портретами членовъ русской Царской фамиліи. Какъ въ этомъ маленькомъ городишкѣ все чисто, мило, свѣтло. Въ то время, какъ мы завтракали, къ намъ, подошла какая-то родственница почтмейстера и обратилась къ Каррасу:
   -- Прошлый разъ, когда вы проѣзжали тутъ съ американцемъ, мѣсяцъ тому назадъ, вы забыли перчатки -- вотъ онѣ.
   -- Да здравствуетъ прусская честность! вскричалъ Каррасъ.
   Но увы! черезъ нѣсколько лѣтъ мы съ H. В. не могли бы сказать того же самаго. Проѣзжая тутъ же, но уже по желѣзной дорогѣ, мы лишились самовара, который у насъ вынули въ багажѣ изъ закрытаго ящика. Начальникъ станціи посовѣтовалъ намъ сдѣлать заявленіе. Совѣтъ его мы исполнили, но самовара не получили.
   Въ Кенигсбергъ мы поѣхали въ высокой четырехмѣстной желтой каретѣ. Въ карету было впряжено четыре лошади, по двѣ въ рядъ, но на передней парѣ форейтора не было. Кучеръ въ ботфортахъ, въ высокой шляпѣ, съ бичемъ и трубой.
   

Берлинъ, 26-го марта.

   Въ Берлинъ мы пріѣхали уже рано утромъ по желѣзной дорогѣ, и онъ показался намъ съ хозяйственной стороны.. Торговки несли припасы на рынокъ или торговцы везли ихъ въ телѣжкахъ, запряженныхъ собаками.
   Не мало удивила меня запряженная двумя собаками въ дышло телѣжка, въ которой стояли жестяные кувшины съ молокомъ, а подлѣ шла молочница въ зеленомъ платьѣ, въ черной мантильѣ и въ черной шляпѣ.
   Въ Берлинѣ мы осмотрѣли всѣ достопримѣчательности, и въ памяти у меня сохранился только карликъ, адмиралъ Томъ Пусъ. Такого карлика, по величинѣ и соразмѣрности формъ, должно быть и не бывало съ тѣхъ поръ.
   Изъ Берлина мы проѣхали въ саксонскую деревушку Вермсдорфъ. Но право эта деревня лучше любого русскаго уѣзднаго города. Всѣ улицы шоссированы, а передъ каждымъ домомъ -- садикъ, обнесенный живой изгородью. Въ гостиницѣ мы наняли прехорошенькую комнату, на стѣнѣ   Я скажу вам, что думаю о поцелуях: большинство людей стремятся к телесным наслаждениям; в эти минуты человек забывает свою духовность, забывает все, а потому эти минуты называются минутами счастья, но есть еще минуты,-- минуты высшего наслаждения, когда не чувство телесности управляет нашими действиями, но чувство бескорыстное, чувство высокой, чистой любви, дружбы. Поцелуи первого чувства хороши, но они часто оставляют за собою чувство разочарования, но если поцелуй будет результатом второго чувства, то легко делается на душе человека и нет в сердце его другого ощущения, кроме прекрасной, высокой радости, радости безотчетной и чистой, которая оставляет по себе вечное, приятное воспоминание. Причину этих двух противуположных результатов вы понимаете; в первом случае действует материализм, во втором -- духовность. Я могу быть материалистом, я это знаю, но не хочу быть им относительно вас,-- мне кажется, я оскорбляю тогда мое чувство, я оскорбляю вас".
   

"<Петербург,> 19 апреля <1849 года>

   Во мне странным образом делится человек,-- я не могу согласить духовного с телесным, и оттого во мне два отдельных человека. Относительно вас во мне почти всегда действует духовный человек -- редко материальность, и в последнем случае я не бываю доволен собою; с другими же женщинами, разумеется исключая самых молоденьких и пожилых женщин, в которых Я не вижу человека, а представляется мне нечто среднее между неразумным и разумным существом, я чистый материалист, я не верю в духовность этих женщин, не верю (кроме весьма редких исключений) в возможность духовных отношений с ними. Впрочем, и сами женщины такого же о себе мнения,-- они думают нравиться только одною наружностью, а о голове и сердце своем нисколько не заботятся".
   

"<Петербург,> 20 апреля <1849 года>

   Людинька, заключимте условие: рассуждая о недостатках людей и причинах разных несовершенств и самых несовершенствах наших, то есть не собственно наших семейных отношениях, замечая дурное, будем взглядывать внутрь себя и, справедливо применяя хорошее и дурное и устраняя самолюбие, будем уверены, что мы желаем друг другу добра".
   

"<Петербург,> 21 апреля <1849 года>

   Вы говорите, что если я браню женщин, то "все их недостатки приписываю вам"; это, Людинька, справедливо, но не вполне. Не уважая женщин за их тупые и смешные стороны, за их неразумность, я не хотел бы видеть в вас что-нибудь подобное, потому что, рассуждая о женщинах, я часто, или, лучше сказать, почти всегда, обращаюсь к вам, говоря как бы уверительно о недостатках женщин и приписывая их вам; но внутри меня нет уверенности в вашем дурном, а только сомнения в вашем хорошем; мне хочется услышать от вас самих, что вы чужды недостатка, о котором мы говорили, а вы не хотели никогда уверить меня в этом".
   

"<Петербург,> 28 апреля <1849 года>

   Знаете, что нам нужно теперь сделать? Нам нужно узнать короче друг друга, и, уважая друг друга за хорошее, на недостатки будем смотреть как на странности и особенности характера извиняемые. Я не буду уже более раздражаться, мой друг, да я уже и не могу теперь более, потому что всякая моя досада на вас не имела никогда основания,-- в этом я убежден теперь потому, что думал дорогой о причинах своей раздражительности. Странно, отчего это убеждение и даже мысль о нем не приходила мне в голову в Петербурге? Теперь я признаюсь, что был постоянно виноват перед вами".

-----

   В эту зиму я получила первую большую работу, переводную. Я пишу "первую большую работу", потому что ранее перевела какую-то биографию Данте и получила за нее семь рублей. Эти семь рублей предназначались мною на ложу в итальянской опере. А деньги за перевод романа Ж. Санда "Франсуа-Найденыш" я, вероятно, отдала матери. Родители мои были люди обеспеченные, и отец меня так баловал, что цены деньгам я совсем не знала и у меня в заводе не было кошелька. Когда я вышла из. пансиона, мать моя особенно заботилась, чтобы я занималась музыкой, и постоянно говорила:
   -- Когда-нибудь, может быть, придется ею хлеб добывать.
   Не раз пришлось мне в жизни вспомнить ее слова. Когда Шелгунов уехал в Самару, где получил прочное место, письма его стала мне приносить его мать, и я ловко получала их даже в присутствии свидетелей. Из Самары Николай Васильевич написал отцу и просил моей руки.
   День получения письма был страшно тяжелым. Я была позвана в кабинет отца, и тот мне сказал о письме и прибавил, что не может дать своего согласия. Я этого ожидала, хотя причин отказа, на мой взгляд, не было никаких, и у себя в комнате приготовила ответ.
   -- Это все равно,-- сказала я.
   -- Как все равно! -- воскликнул отец.
   -- Да, потому что если меня за Николая Васильевича не отдадут, то я и так уйду.
   Должно быть, я была страшно бледна, потому что отец не закричал и не вспылил. А я, проговорив приготовленную мною фразу, ушла из его кабинета и легла к себе на диван.
   Я помню, как мать ходила в кабинет, горячо о чем-то говорила, и в этот же день отец прислал мне написанный им удовлетворительный ответ Николаю Васильевичу.
   Когда вопрос о браке был решен и в синод было подано прошение о дозволении венчаться кровным родным, то мы уехали в Выборг шить приданое.
   В Выборг товары шли из-за границы беспошлинно, и потому в те времена многие нашивали там белье и наряды и везли в Россию, как вещи, уже бывшие в употреблении. В Выборге мне было очень весело. Да и может ли быть где-нибудь скучно здоровой семнадцатилетней девушке?
   Николай Васильевич и в этот год продолжал писать мне письма в. виде дневника. Считаю не лишним поместить тут несколько из его писем:
   

"Самара, 27 июля <1850 года>

   Людинька! вам известны мои некоторые недостатки, которые я сознаю в себе, вам известно, что я властолюбив, горд и не люблю быть вторым там, где я могу быть первым.
   Вы говорите, что я не великодушен; выслушайте меня: я невеликодушен с сильными, не уступлю равному бойцу и буду драться с ним насмерть до тех пор, пока он не положит оружия, я первый не положу его никогда, но с слабым я не тот. Вы видели это на себе, дерзости и неприятности я говорил вам всегда до тех пор, пока я видел, что вы боретесь со мною. Желчь кипела во мне до тех пор, пока я не видал, что огорчил вас действительно, а тогда сожаление и раскаяние сменяли во мне досаду, я готов был просить у вас прощение; разве я обижал когда-нибудь слабого? разве я начинал войну с тем, кто не мог поднять против меня руки? Нет, я не уступал никогда никому, кто шел на меня неприязненно, будь это хоть слабый, и не переставал бить его до тех пор, пока он не сознавал, что слабее меня. Зол и невеликодушен только тот, кто обижает лежачего врага, мужчины всегда считались и будут считаться существами великодушными, но этого достоинства, точно так же как способности рассуждать и видеть вещи немного дальше настоящего времени, никто никогда не приписывал и не припишет женщинам".
   

"Самара, 2 сентября <1850 года>

   ...Читая ваш дневник, где вы говорите, чего требуете от своего мужа, я чувствовал, что мое сердце сжалось, и я испугался за себя. Людинька, вы хотите, чтобы муж был в зависимости от жены, и тогда только видите возможность равенства. Но я хотел бы спросить у вас, что вы понимаете под словом "равенство"? Равенство материальное всегда было между супругами, то есть жена пользовалась одинаковыми правами за обедом, чаем, в удобствах жизни и хозяйстве с своим мужем и даже была больше его, потому что мужья едят обыкновенно то, что велят приготовить для них жены, равенства же духовного я решительно не понимаю. Если жена командует мужем и служит ему во всем руководителем, то у такого мужа нет на плечах головы, а если и есть голова, то в этой голове пусто, как в пустом горшке; если мужчина отдается во власть женщины, в его сердце нет воли и характера, а мужчина без характера и воли не мужчина, а женщина. Вот каким образом я понимаю мужчину: мужчина должен быть умен, добр, кроток, благоразумен, рассудителен, с характером, волей (не упрямством) и великодушен. Женщина тоже должна иметь те же достоинства, но они будут в ней всегда в слабейшей степени; если женщина видит, что она умнее и выше характером своего мужа, она не будет, любить его, потому что не станет уважать своего мужа. Да и скажите мне, что за мужчина, который слабее женщины, и возможно ли счастье там, где женщина глава семейства. Мне смешна женщина, когда она берет на себя ту власть, которую не думал давать ей бог, и жалок мужчина, если он в руках своей жены,. В семейной жизни муж и жена равны по правам своим, и прав из них тот, кто говорит дело, спору о справедливости требований с чьей-либо стороны быть не может, когда супруги умны и рассудительны и знают, что можно требовать друг от друга. Как муж, я подчиняюсь своей жене в деле сердца, потому что мое сердце крепче сердца женщины, но как мужчина я буду жить своей головой, а не головой жены. Мое понятие о равенстве держится вот на каком убеждении: мужчина умнее женщины и выше ее характером, следовательно, эта часть должна быть в управлении мужа; женщина выше мужчины своим сердцем, и потому женщина должна быть главою дел сердца. В супружеской жизни великодушие и любовь мужа к жене -- самые важные обстоятельства, и они возможны только тогда, когда муж чувствует свое превосходство над женою; передайте эту власть женщине -- и мужчина, сознающий себя, будет? стыдиться за свое ничтожество и не станет никогда любить жену.
   Знаете ли что, Людинька,-- прошу вас, только не сердитесь на меня,-- идея равенства привилась вам, вероятно, от маменьки, но не вытекает из требований вашего сердца; разберите этот предмет построже, и вы увидите, что в природе нет равенства. Возьмите двух людей, которые не знали никогда друг друга, поставьте их рядом после двух слов, сказанных одним и другим, один непременно подчинится другому. Равенство супружеское, которое я проповедую, должно заключаться в том, чтобы сильнейший не смел сказать: "Я требую", не смел показывать своего превосходства и не думал бы важничать своею силой. Жизнь супругов должна быть основана на товариществе, в котором равенство есть первое основание благоденствия. Понимая, что я муж, я подчиняюсь своей жене, я буду делать только то, что захочет моя жена, я убежден, что добрая, любящая, нежная жена всегда больше своего мужа, потому что на ее стороне сердце. В деле подчинения выйдет то, что вы хотите, но основанием подчинения будет не ваша идея. Вы хотите, чтобы муж подчинялся жене по закону равенства и по убеждению, что жена лучше сумеет управлять супружеским счастьем, а я подчиняюсь своей жене, как существо, сознающее свою силу и крепость, которое отказывается от этих прав, потому что хочет находиться под влиянием любви. По-вашему, выходит, что женщина глава, потому что она сильнее; по-моему же, потому только, что она слабее. Вот мысль, которую я хотел передать вам. Я отдаю вам власть не по сознанию своего бессилия, а по великодушию..."
   

"Самара, 2 октября <1850 года>

   ...Я непохож на всех мужчин, я ищу в браке не той стороны супружеских радостей и счастья новобрачных,, которых ищут все мужчины в женщинах; мне нужно не это, и жена, по моему мнению, создана не для того, чтобы быть только красивой формой, а чтобы быть верной помощницей мужу во всех его действиях, готовой переносить с ним без ропота все дурное и несчастное этой жизни. Правда, я не вижу еще в вас (простите меня за мое откровенное мнение, я хотел бы, чтобы и вы были со мной так же откровенны) такого собеседника, как Евгения Егоровна, с которой я любил так спорить и горячиться, но знаю, что через два или менее года (менее, гораздо менее; после замужества женщины развиваются вдруг, им открывается ясно начало почти всех действий человеческих) вы будете таким же собеседником. Супружеские обязанности, налагаемые богом и законом людей на супругов, меня пугают, я слишком уважаю невинность и девственную чистоту и полагаю, что первое сближение супругов, которое, по моему физическому и нравственному устройству, никогда не может меня лишить сознания и отуманить совершенно мою голову, испугает меня; мне кажется, что это сближение, требуемое законами божескими и человеческими, оскорбит некоторым образом женщину не в ее собственных понятиях, а во взгляде на нее мужчины, который видит в ней не женщину-человека, а женщину-ангела; материальное сближение прямо говорит: это женщина-плоть, а не женщина-дух; а я ищу духа, а не плоти. Что делать мне? Как согласить свое понятие с законами? А между тем не забудьте борьбу духа и плоти, которую мне придется испытывать постоянно. Ненадобно быть пророком, чтобы угадать, что плоть восторжествует над духом, и тогда... что тогда?? и тогда нужно понимать непременно, что связь супругов выражается хотя и в материальном их сближении, положенном богом, однако духовность -- начало, причина и вина всего; нужно помнить, что не дух живет для плоти, а плоть для духа и сближение совершается не для их лица, а для выполнения закона божеского, следовательно, для цели более высшей, чем обыкновенное бессознательное сближение многих людей и всех животных. Людинька, я не извиняюсь перед вами за сегодняшний журнал, потому что я пишу к вам не как к Людиньке-девственнице, а как к Людиньке-жене. Вам должны быть известны мои взгляды на брак, цель которого заключается в высокой обязанности человека -- произвести себе подобного и сделать его достойным имени человека, существа духовно разумного".
   

"<Самара,> 13 октября <1850 года>

   ...Думал о женщинах; почему женщины не любят, когда им говорят о женском материализме и подчиненности их мужчине? Потому, что самолюбие их не хочет этого. Эта же самая причина, при некоторой слабости головного мозга женщин, не позволяет им видеть, что женщина значит гораздо больше мужчины, что в видимой слабости женщин и заключается их сила, да, наконец, в сердце женщины столько высоких достоинств, которые никогда не были, да и не будут, в сердце мужчины. Только женщина может любить с самоотвержением и без эгоизма и расчетов ума, и только женщина может быть матерью. Мужчины не умеют любить всем существом своим, потому что сердце мужчины никогда не заглушит его ума и рассудка.
   Наконец, материнская любовь -- это глубокое, полное, святое чувство знакомо слабо мужчинам. Неужели женщинам мало этих исключительных достоинств, мало их прав как женщин, что они хотят присвоить себе права мужчин?"
   

"<Самара,> 14 октября <1850 года>

   ...Над этим местом смеюсь уже в четвертый раз: "Ах, Николай Васильевич, научите меня думать, но умно думать, я хочу развить свой ум непременно, хочу и добьюсь до этого". Вам для этого ничего не нужно делать, оставьте свой ум в покое --он развит. Вы будете умнее целой Самары; я не знаю здешних дам и девиц, но видел их всех и утвердительно говорю, что им не быть тем никогда, что вы теперь; не забудьте, что вам семнадцать лет, а что наши девицы в семнадцать лет? Пхе; как говорят турки, и больше ничего; не заставляйте себя думать и размышлять, но думайте о том, что думается; и какого ума хотите вы еще?.. Да скажите мне, что такое ум и что значит развить его? -- понять себя как человека и других также, а вместе с тем отношения свои к человеку, человечеству и природе. Вполне понять этого никто не может, потому что это понятие заходит за предел человеческой мудрости..."
   

"<Самара,> 15 октября <1850 года>

   ...Выслушайте меня: я ставлю женщину, вообще, так сказать, среднее число женщин, далеко ниже мужчин. Я не вижу, да и не могу видеть, в них ни здравого рассудка, ни правил, ни просвещения, ни понятий, которые возвышают мужчину на степень существа духовно разумного, нравственного и ответственного, а женщину делают прекрасным, высоким существом, которому мужчина должен поклоняться.
   Я начал бранить женщин с тех пор, когда полюбил Вас. Причина моего неудовольствия на женщин была сначала бессознательная, но потом я понял ее. Полюбив вас, я увидал, что жизнь человека может обещать много высокого и прекрасного, если сердцу будет пища и когда сердце не ошибется в выборе своем и не раскается в нем. Но когда сердце не может иметь причины к раскаянию? Когда оно найдет себе верного друга, способного понимать и уважать его, и его чувствования, и благородные побуждения, и когда этот друг будет верен и постоянен. По большинству, женщин, которое я видел, я увидел, что женщина хотя и может чувствовать, однако этот жар похож на жар железной печки, которая скоро накалится и скоро простынет,-- я увидел, что женщины ищут в жизни не истины и правды и сознания своего значения и тех высоких правил, которые природа вложила в сердце человека, а удовлетворения пустых, мелочных прихотей сердца, неспособного чувствовать и сознавать ни причин гордости человека (благородства), ни причин его унижения (подлости). Я увидел, что средняя цифра женщин не умеют отличить добра от зла, все происходит в них бессознательно, рядом с светлою мыслью стоит глупость, с благородным чувством -- подлость, с любовью -- мстительность, злость и коварство, с постоянством -- ветреность и тщеславие. Как ни ройтесь в этом хаосе, вы редко вытащите что-нибудь хорошее, если же и вытащите, то впечатление добра изгладится тотчас же десятью грязными сторонами подобного сердца.
   Полюбив, я понял, чего требует мое сердце, и я боялся за свое будущее. Вот причины моих постоянных нападок на женщин. Я не хотел видеть в женщине, которую люблю, тех сторон сердца и ума, которые вы найдете беспрестанно, потому что они между женщинами не редкость. Я хотел найти в вас способность любить верно, истинно, способность понять необходимость правды в каждой мысли, в каждом действии человека,-- способность сознания всех своих поступков и проступков и важность и глубину нравственных правил, которые в жизни женщины выражаются в целомудрии физическом и нравственном, в строгом соблюдении правил супружеской верности, тоже телом, мыслью и чувством и в способности понять важность брака и отношения свои к мужу. Наконец, способность подчинить себя тем обстоятельствам жизни, которые достались вам в удел, и уменье переносить без ропота все дурное и хорошее как в физической жизни, так и в отношении к мужу, без нарушения правил супружеской верности и благородства. Главное, я искал верности, верности, верности и истины во всем: в мысли, в деле, в глаза и за глаза. В тех женщинах, которых я знавал, не было ни верности, ни истины; и неужели, Людинька, вы можете сказать, что большинство женщин такого рода и с теми правилами, которых я требую? Нет, тысячу раз нет: я видел много женщин, смотрел на них строго, как мужчина, и почти в каждой из них (исключая старшей дочери Гурьевой) нашел глупую страсть нравиться без причины, тщеславие и недостаток нравственных правил.
   Теперь выслушайте мое оправдание и тогда судите меня.
   Я любил вас и искал вашей любви, мне нужно было найти в вас то, чего требовало мое сердце, мне хотелось, чтобы ваше сердце было полно тех истин и правил, которые, по моему мнению, должны быть в женском сердце. Я знал вас, когда вы были еще в пансионе, в вас была ветреность и кокетство с примесью женского тщеславия; при этих данных я не мог допускать в вас истины и верности, чего именно мне нужно было, и я стал говорить против женщин, начал выставлять их дурные стороны и действовал бессознательно, не с мыслью передать вам правила своего воззрения на женщин, а из боязни найти в вас общие женские недостатки. Особенно вооружался я против женщин в прошедшую зиму, когда любовь моя получила положительный характер и сердце требовало союза.
   Любя вас, я верил вам, я видел также, что вы далеки от тех женщин, которых я не люблю, и боязнь за свое будущее оставила меня.
   Теперь я уже не враг женщин, вы мой примиритель с ними, чрез ваши правила, вашу верность и истину я гляжу на остальных женщин и не раздражаюсь их дурными сторонами. Ведь я говорил против женщин только потому, что боялся найти в вас то, чего не хотело мое сердце...
   Одного я только не понимаю: отчего вам было неприятно, когда я говорил против женщин? Неужели вы принимали мои слова на себя? Ведь вы исключительная женщина, вы такая отличная, Людинька; пожалуйста, если впредь мне случится как-нибудь говорить дурное о женщинах, слушайте об этом так же хладнокровно, как о недостатках мужчин. Если мужчин бранят, мне делается смешно -- и только, но я никогда не связываю себя с общими недостатками не потому, чтобы их не было во мне, но потому, что я убежден, что в сердце моем есть благородство и нет связи с подлостями многих мужчин..."
   

"<Самара,> 27 февраля <1851 года>

   Еще новая черта моего характера: мне надоедают скоро все; я кидаюсь обыкновенно горячо, готов за человека, который мне понравился, положить свою душу, но когда пройдет первый пыл и я начну смотреть хладнокровнее на предмет, который так поразил меня,, я вижу, что это не то, что я ищу, голова моя недовольна тою пищей, которую ей предлагают, и сердцу недостает тоже чего-то,-- и охладеваю. Это было со мной на веку уже несколько раз, было и в Самаре; Гедеонова и Путиловы не удовлетворили меня, и я остался недоволен ими. Я набросился теперь на одного молодого человека (Пекарский), но и здесь я уже предвижу разочарование. Объясните мне эту особенность моего характера, кто виноват: люди или я? И неужели для меня нужна исключительность, например, нечто вроде "пищи богов". Рассмотрите этот предмет и напишите свое мнение, но не забудьте".
   

"<Самара> 28 февраля <1851 года>

   Знаете что? Пуститесь в литературу, ведь в этом может быть кусок хлеба, хоть небольшой, ведь у вас и аппетит будет небольшой, да? Право, пуститесь, мы можем писать, я знаю это, потому что знаю и себя и вас..."

-----

   Ровно через год после отъезда Николая Васильевича в Самару мы были обвенчаны в Выборге и поехали в своем тарантасе в Самару.
   Приехав в Нижний, Николай Васильевич порешил ехать до Самары водой. Нанята была вместе с каким-то чиновником, отправлявшимся в Томск с громадным семейством, большая некрытая лодка. В эту лодку поставили наши два тарантаса, и, взяв несколько пассажиров-мужиков, которые за проезд должны были работать, мы тронулись в путь. Плыли мы то на веслах, то под парусом посреди широкой и пустой реки. По берегам шли лодки бечевой, и тянули их на лямке бурлаки, тянули, обливаясь потом и едва передвигая ноги. Суда лямкою шли молча, и только кормчий покрикивал иногда: "Прибавь шагу, ребята!" Большие же лодки, плывшие на веслах, шли с песней "Эй, ухнем". Эта песня на пустой громадной реке, с. пустыми берегами, далеко неслась по воде. Я замечала и во время нашей поездки, и потом, что при звуках этой унылой, утомленной песни смолкал разговор.
   Таким образом мы плыли день и ночь, изредка встречая лодки и большие суда. Во время поездки мы встретили две коноводные машины, тянувшие хлебные караваны. Мне ничего подобного не приводилось видеть, и потому я внимательно смотрела на это удивительное сооружение. Это -- громадное судно, на палубе которого устроены горизонтально лежащие спицы громадного колеса, и каждую такую спицу тянет лошадь, вертясь кругом оси, на которую навертывался канат, привязанный к якорю, заведенному вперед. Когда канат завертывался весь, лошадей отпрягали, канат развертывали, клали на лодку вместе с якорем и завозили вперед, где снова бросали его в воду. Вот такая-то машина и исполняла роль нынешних буксирных пароходов.
   Во время нашей поездки в Самару по Волге случилось в нашем плавучем мире только два происшествия, оставшихся у меня в памяти. В каком-то большом селе Николай Васильевич вышел за провизией, и в его отсутствие произошла размолвка на лодке между хозяином и пассажиром-чиновником. На нашу лодку просились шесть мужиков, которые в случае нужды брались работать, но вместе с тем предлагали хозяину плату. Чиновник только и говорил:
   -- И без того много мужичья на лодке.
   После этого спора явился Николай Васильевич, к которому хозяин и обратился с жалобой, прибавляя:
   -- Ведь это рабочий народ; они в случае чего на руках поднимут нашу лодку.
   Услыхав это, Николай Васильевич распорядился просто.
   -- Бери,-- сказал он,-- и отчаливай!
   С этого момента хозяин перестал обращаться к чиновнику, а обращался к офицеру, который слушал, по крайней мере, резоны.
   Не доезжая Симбирска за день, мы остановились, и тут наш хозяин встретил земляка или свояка с пустым судном, гораздо большим и лучшим, чем наше, и, прицепившись к его боку, пошел рядом с ним. То судно шло на парусе, и мы плыли очень скоро. Погода стояла ясная и знойная. В Симбирске я вышла на берег, и мы с Николаем Васильевичем пошли в гостиницу пообедать. Когда мы поднимались на гору, стали надвигаться тучи; а когда возвращались из гостиницы обратно на судно, то уже начали падать крупные капли дождя. Придя в лодку, я просто ужаснулась! Волга и небо точно слились в одну свинцовую тучу, разрываемую яркой молнией. Хозяин стал торопиться отправкой. Хотя грома и молнии я не боялась, но удары начались такие страшные, что душа у меня заныла.
   Чиновник и вся семья его умоляли хозяина переждать бурю, но он говорил, что судно его земляка полетит стрелой по этому ветру. Я стала тоже просить, но не хозяина, а Николая Васильевича. В это время грянул гром с такою силой, что все перекрестились. Николай Васильевич стал меня успокаивать и убеждать в безопасности, но это было бесполезно: я разрыдалась. Ничего не оставалось делать, как только исполнить мою просьбу. Николай Васильевич приказал отцепить нашу лодку от судна, и мы остались. Судно вышло сейчас же и понеслось, а я не могла никак успокоиться и дорыдалась до того, что заснула в тарантасе. Проснулась я от качки. Мы шли посреди Волги, которая все еще волновалась от бури, хотя ветер и утих; небо было ясно, и мы шли на веслах. В Симбирске дошел до нас слух, что в Самаре был страшный пожар. В первой же большой деревне после Симбирска, в которой мы остановились, слух этот подтвердился в более грандиозной форме. Тут уже говорили, что Самара сгорела вся. Здесь же мы увидали и судно, с которым должны были нестись по вихрю, и узнали, что в него ударила молния и убила трех человек. Я ужасно гордилась, что мои слезы спасли нас.
   От Симбирска до Самары мы ехали с тревожным чувством и перед Самарой уже знали, что тот квартал, в котором была квартира Николая Васильевича, сгорел.,
   Наконец судно наше причалило к городу, еще местами дымившемуся. Это была громадная черная площадь с торчавшими кое-где изразцовыми печами. Из нашей квартиры, как нам рассказывал бывший на берегу кучер Николая Васильевича, был наложен целый воз мебели, но лошадь не двинулась с места, и потому ее выпрягли, привязали во дворе, а кучер с мальчиком свезли воз на берег и оставили там. Когда кучер вернулся за лошадью, то увидел весь дом в пламени, и спасти ее было уже невозможно; оставленные на берегу вещи тоже воспламенились от искры и сгорели! Пожар этот был чем-то ужасным. Поднявшийся страшный ветер разносил горящие головни на далекие расстояния, и дома мгновенно вспыхивали. В одной улице не успели спастись даже пожарные и все погибли в пламени вместе с трубой. Жители целыми толпами бежали к реке Самаре и стремительно погружались в нее, спасаясь от огня. Несчастным и там не всегда приходилось укрыться. Вдоль берега реки тянулись настроенные хлебные амбары, которые не замедлили загореться, и пламя быстро перешло на суда, не успевшие заблаговременно выбраться в Волгу; к несчастью, все почти суда были нагружены смолою, которая ярко горела и превратила реку в настоящий ад. Пожар пощадил одну только часть города: расположенный на его пути сад поставил ему непреодолимую преграду и защитил собою постройки.
   На первое время нас приютил начальник Николая Васильевича, снабдив нас комнатою, хотя и без меблировки, но мы и этому были рады. Впрочем, Николаю Васильевичу приходилось плохо; его сильно трепала лихорадка, которую он получил еще в Москве.
   В Самаре лихорадка усилилась, и Николай Васильевич, благодаря отсутствию в квартире какой бы то ни было мебели, принужден был устроиться на полу, подостлав под себя одну шинель. С ним скоро сделался сильный жар, и он впал в беспамятство. Единственным нашим знакомым, принявшим живое участие в Николае Васильевиче, был Пекарский, который привез доктора Гамбурцева и посодействовал к приисканию квартиры с мебелью, куда мы не замедлили перебраться. Лихорадка страшно подкосила здоровье Николая Васильевича и долго была памятна ему.
   Из всех вещей, уцелевших после пожара, каким-то чудом сохранился мой рояль Гирта; его, перед отъездом за мною, Николай Васильевич дал аптекарю; скрипку же и корнет-а-пистон он передал Пекарскому. Аккуратный немец-аптекарь позаботился спасти чужую вещь, бросив всю аптеку; он с своими помощниками вытащил рояль --и только! Скрипка и корнет, разумеется, сгорели у Пекарского.
   Прежде всего я познакомилась с Пекарским, прежним сожителем Николая Васильевича. Петр Петрович Пекарский, впоследствии академик, был, должно быть, ровесником Шелгунова и совсем молодым, высоким, красивым блондином. В пустую комнату, куда мы поселились, в первый же день перенесли рояль, и Пекарский был очень доволен, что жена его приятеля могла чем-нибудь отличиться в уездном обществе.
   Через улицу напротив нас жил начальник Пекарского, и Петр Петрович просил меня в известный час сыграть что-нибудь блестящее. Вечером Пекарский пришел сияющий, рассказывая, что эффект, произведенный венгерским маршем-Листа, был именно такой, какой он желал произвести.
   - Дома в Самаре стали расти как грибы, тем более что в воздухе носился смутный слух о переименовании Самары из уездного города в губернский. Переехав на квартиру с хозяйской мебелью, мы отправились с визитами к местным дамам. От этих визитов у меня особенно сохранилась в памяти только одна дама, которая заставила нас ждать минут десять в гостиной и затем вышла в ярко-синем, шелковом платье, из-под которого внизу виднелся предательский серый ситцевый капот.
   Денег у нас было так мало, что мы должны были соблюдать экономию во всем, но это нисколько не мешало нам веселиться и выезжать, тем более что о нарядах моих заботилась моя мать и мне ни разу не пришлось отказаться от выезда за неимением туалетов. Характер нарядов в то время был далеко не такой разорительный, как нынче. Платья из муслин-вапера с приколотым на голову, цветком было безусловно достаточно для молодой дамы, не говоря уже о девицах. Хотя в то же время жены помещиков рядились там страшно, соперничая друг перед другом. Даже тогда мне это казалось ужасно глупым, и, глядя на какую-нибудь даму в сотенных кружевных оборках, подобранных бриллиантовыми цветами, я нисколько не завидовала и в своем простеньком платье веселилась от души. Никакие благотворительные концерты и спектакли не обходились без нас с Николаем Васильевичем. Одна из парадных дам города, отправлявшая в Петербург стирать белье, взяв свою падчерицу из института, конечно, страстно пожелала сбыть ее с рук. Окинув взором общество, она усмотрела маленькую квартиру лесного ревизора как ежедневный притон всей местной молодежи. Молодежь собиралась, рассуждала, спорила, кричала, горячилась и, закусив самым скромным куском, расходилась. Парадная дама, имевшая терпение по три, по четыре раза в день менять туалеты, приехала ко мне, увезла к себе и являлась ежедневно или для того, чтобы покататься, или для того, чтобы пригласить к себе. Расчет был верен. Вместе с нами являлась вся компания, и дочь в тот же год вышла замуж за одного из наших habitué {завсегдатаев.}.
   Мы с Николаем Васильевичем остались прежними идеалистами: выходили из своих комнат вполне одетыми и продолжали говорить друг другу вы. В уезд Николай Васильевич никогда не ездил без меня, и единственный раз, когда ему пришлось ехать на следствие, он писал мне ежедневно.
   До нашей женитьбы мы оба постоянно читали, но, живя в Самаре, я не помню, чтобы у нас в квартире водились какие-нибудь книги. Когда Николай Васильевич уезжал в управление, я садилась за рояль и играла, а затем уезжала в небольшой деревянный дом, где в мезонине жил старенький-старенький старичок на пенсии вместе с своей женой и двумя дочерьми. Я ездила к ним почти каждый день, и старуха учила меня искусству перешивать платья и шить новые. Все мои легкие платья были сшиты мною в небольшой комнатке мезонина. А в то время как мы работали, старшая дочь Ворониных читала нам вслух журналы. В какой восторг мы приходили от Теккерея! А к Диккенсу я тогда почувствовала такое боготворение? что именами из его романов называла всех животных, которых заводила.
   Летом мы очень много ездили с Николаем Васильевичем в том самом тарантасе, в котором приехали из Петербурга. Не могу сказать, чтобы поездки по киргизским степям казались мне привлекательными. Зной обыкновенно утомлял Николая Васильевича так, что он лежал в тарантасе плашмя, а я постоянно высовывалась и смотрела: скоро ли станция? Долго не могла я поверить в миражи и всегда с восторгом кричала: "А вот и пруд!.. а вот и деревня!" Но затем вид незаметно колебался и принимал несколько другую форму, а я в душе негодовала на зной и на степь.
   В первую же зиму как мы приехали, Самара из уездного города была превращена в губернский. Открытие губернии осталось у меня в памяти связанным с сенатором Переверзевым, который после обеда в Дворянском собрании спустился с крыльца и, сев на снег, крикнул: "Пошел!" Никакая умная речь на торжественном обеде, никакие гениальные мысли не доставили бы ему такой популярности, как это последнее обстоятельство. Он сразу стал своим, близким человеком всем уездным чиновникам. К открытию губернии приехал губернатор Волховский с добродушнейшей в мире женщиной -- женой -- и с молоденькой дочкой.
   Конечно, лесной ревизор, штабс-капитан, живущий только на свое скромное жалованье, и жена его остались бы совсем незамеченными, но восемнадцатилетняя живая дама, которая могла выйти на эстраду и сыграть концерт Мендельсона, и лесной ревизор, который тоже мог выйти на эстраду и сыграть концерт на корнете, не могли остаться незамеченными, и потому местная аристократия искала их знакомства.
   Из летних поездок по уезду у меня осталась в памяти поездка в Новоузенск, где брат младшей Ворониной, Веры Захаровны, был судьей, и потому Верочка, как мы ее звали, поехала с нами. Бесконечная дорога в Новоузенск тянулась по голым степям. Редкие станции не давали нам отрадного отдыха: это были глинобитные мазанки, кругом которых не торчало ни кустика, а распространялась только какая-то мгла с запахом гари от кизяка, которым топили печи. Между Самарой, Николаевом и Новоузенском была одна только станция, в которой росло несколько деревьев. Эти деревья так заинтересовали Николая Васильевича, что он вместе с нами отправился смотреть, каким образом они тут выросли. Посреди деревни протекал ручей, и по берегам его росли высокие и хорошие ивы или ракиты. Крестьяне гордились этими деревьями и ухаживали за ними, как за цветами. Теперь, через сорок с лишком лет, на этой станции, может быть, уже целая роща.
   Можно ли было представить себе что-нибудь ужаснее и унылее Новоузенска? В городе было всего два деревянных дома, а все остальное состояло из глинобитных мазанок. Представьте себе сорокаградусный жар и ни единого деревца, под которым можно было бы укрыться. Днем мы не решались, конечно, выходить из дому. Если на севере жизнь отравляют комары, то в степях еще более отравляют жизнь блохи: это что-то невозможное и в городах немыслимое. Стоит только лечь, чтобы мириады черных точек появились на теле. Мы с Верочкой Ворониной укладывались то в комнате, то, убегая от духоты, отправлялись спать в тарантас. Поутру нам подавали разрезанный пополам арбуз и ложки. Арбузы составляют приятное развлечение в дороге по степям. Издали видишь бахчи с шалашом. Подъезжаешь к шалашу, и к тарантасу обыкновенно подходит старичок и, получив несколько копеек, наваливает целую груду арбузов, которые, падая, звенят о дно тарантаса. Эти теплые арбузы все-таки не так вкусны, как те, что подавали нам в Новоузенске. Дня через два мы познакомились с местной аристократией. Это показалось нам чем-то невозможным. Читающим кое-что печатное там оказался только один доктор, единственный врач на громадное пространство. Брат Верочки не советовал нам ходить около его дома, чтобы не рисковать встретиться с ним, так как купаться он ходил, для большего удобства, в костюме Адама. В городе это было всем известно, но' никто против этого не протестовал.
   Доктор считался чудаком и больше ничем, а если не чудаком, то душевнобольным.
   Как я подумаю теперь, что это была за жизнь для только что кончившего курс врача! Можно было начать пить, но он не спился, а легко мог с ума сойти. Больницы, которою он бы занялся, не было; практики почти никакой. Ну кто в таком городе, как Новоузенск, мог обратиться к доктору? Это была невообразимая дичь, в которой жили настоящие дикари, и жили только животной жизнью. Любопытнее всего, что в таком городе чиновники не интересуются ничем. Ведь жены их могли бы заняться чем-нибудь, ну, хоть бы развели садик, огород, завели животных. Ничего этого не было. Чиновницы тянулись за губернскими дамами, как губернские дамы тянулись за столичными, и старались подражать им в нарядах и в манерах.
   Когда. Самара стала губернским городом, то, конечно, наехало множество новых чиновников, и приехал губернский лесничий, непосредственный начальник Николая Васильевича. Иосаф Васильевич Хитрово был прелестнейший и преумнейший старик и к нам относился как родной, называя нас всегда деточками. В Самаре он пробыл только года, два и затем был переведен в Петербург, куда тотчас же постарался перетащить Николая Васильевича.
   Проводы наши случайно вышли не только торжественные, но и какие-то азиатские. Жена управляющего удельной конторой, задавшись целью выдать свою дочь замуж, устроила так, что муж ее поехал по делам по той дороге, по которой мы должны были ехать в Петербург. Она поехала с ним. И вот мы двинулись из Самары в таком порядке: управляющий ехал впереди в тарантасе с Николаем Васильевичем, затем в дормезе ехала его жена со мной и со своей падчерицей, бледной институткой, и с нами молодой человек, которого ловили в женихи и поймали; затем ехал тарантас с важным губернским чином и, наконец, наш тарантас с прислугой. К вечеру мы приехали в большое татарское селение удельных крестьян, и когда выехали и стемнело, то подле каждого экипажа появилось по два татарина с горящими факелами. Татары гикали, лошади несли вскачь, и за полверсты до дома помощника управляющего, где мы должны были остановиться, Николай Васильевич для большего гвалта достал свою трубу и затрубил.
   У этого помощника с очень красивой женой мы пробыли три дня. Эта красивая жена тянулась за женой начальника, и весь дом принял особый тон. К обеду, позднему для провинции, все на английский манер переодевались, но только этот английский обычай вовсе не согласовался с русским обедом из щей, баранины и т. д.
   В Москве мы снова остановились у Гримме, уже женатого и уже не такого простого, каким он был прежде.
   На этот раз из Москвы мы поехали по железной дороге. Правильные поезда еще не ходили, но мы как-то попали и, насколько мне помнится, даже даром.
   Приехав в Петербург, мы наняли крошечную квартиру в Большой Конюшенной, и, пока Николай Васильевич устраивался, я поехала в Выборг, где жили в то время мои родители. Поездка эта послужила мне на пользу в том отношении, что мне были нашиты новые платья. В Выборге в это время давался концерт с благотворительною целью, в котором участвовала моя мать и мой брат, и заодно и я приняла в нем участие. Концерт этот повлиял на мою судьбу в том отношении, что меня просили петь, а я не решалась, потому что пела самоучкой. Вернувшись в Петербург, я отправилась к Шауберлейхнер и поступила в число ее учениц. Николай Васильевич, конечно, отыскал Пекарского. С этой, осени началась наша рабочая жизнь, для Николая Васильевича кончившаяся с его смертью, а для меня продолжающаяся до сих пор. На гроб Николая Васильевича был положен венок с чрезвычайно верной надписью: "Умершему со знаменем в руках".
   В эту зиму у нас почти не было знакомых, и так как мы жили рядом с моими двоюродными братьями и сестрою Нордштрем, то и виделись постоянно с ними. К лету Николай Васильевич был назначен на работы в Шлиссельбургокий уезд, и мы переехали в маленькую деревеньку среди леса, которая называлась Городком. Там мы наняли избу, и в одну из ее половин поместился Пекарский, приехавший к нам гостить на лето. Пекарский писал тогда свой первый труд, и писал очень прилежно. Жизнь мы вели премилую. Утром вставали довольно рано и втроем уходили версты за две в лес или на берег очень живописного озера с раскинутыми на нем островами и там располагались на траве и варили на спирту кофе, для которого все бывало уложено в корзинку.
   Во время этих утренних пикников нам в первый раз пришлось видеть, как крестьяне отправлялись на барщину. Расположившись однажды около дороги, мы издали услыхали топот и пришли в полное недоумение, что это значит; топот между тем все приближался, и наконец из лесу показалась телега, запряженная парою лошадей, и за нею толпа мужиков в чистых белых рубашках. Это ехал бурмистр помещика Борщова на барщину, и хотя пристяжная в его телеге шла вскачь, но крестьяне-барщинники не отставали от своего бурмистра и под страхом наказания не смели отстать. Спустя некоторое время показались и бабы, но те уже шли, а не бежали. От них-то мы и узнали, что мужиков их всегда гоняют на барщину бегом.
   Пекарского это зрелище привело в совершенное негодование, и он говорил, что внуки наши, читая о таком варварстве, верно, будут только дивиться.
   Это лето мы провели очень мирно, тихо и все много работали: мужчины писали статьи, а я занималась музыкой и пением.
   К осени мы переехали в Петербург, где уже взяли квартиру попросторнее, и одну комнату отдали Пекарскому. С этой зимы у нас начали появляться музыканты.
   Когда я еще была девушкою, мы с матерью и Николаем Васильевичем были членами Симфонического общества, собиравшегося у Певческого моста в зале певческой капеллы. Там играли члены, и входить можно было только по членским билетам. Играли там только серьезные классические вещи по субботам вечером, а по утрам в воскресенье давались в университете музыкальные утра тоже с классической музыкой. Мы бывали и тут и там.
   Когда мы приехали из Самары, то Симфонического общества уже не существовало, а в университете любители продолжали собираться и играть. Я взяла членский билет и, приехав, заняла то же самое место, которое занимала несколько лет тому назад. Гертвиг, уже в штатском платье, а не в сюртуке с синим воротником, играл по-прежнему на скрипке. Увидав меня, он положил свою скрипку, и когда симфония была доиграна, то подошел ко мне. С этого времени Гертвиг стал нашим добрым знакомым и, желая доставить нам удовольствие, прежде всего познакомил нас с виолончелистом Зейфертом. Сначала у нас составилось трио, потом квартет и квинтет, и мы, не выходя из дому, наслаждались прекрасной музыкой.
   Пекарский же познакомился через Нордштрема с Плетневым и постоянно мечтал о литературных знакомствах. Однажды, услыхав от меня, что я скучаю с музыкантами, он предложил мне поехать с ним в маскарад в Благородное собрание, которое находилось тогда на Литейном в доме, приобретенном теперь удельным ведомством.
   -- Ну, что же я буду там делать?
   -- Интриговать, и я вам скажу, кого. Пекарский рассказал мне, что из его родного города
   Уфы приехал в Петербург его знакомый Михайлов, беллетрист, сотрудник "Современника" и "Отечественных записок", и что его можно интриговать.
   После долгого совещания, на которое был приглашен и Николай Васильевич, было порешено, что я напишу Михайлову записочку на французском языке, в которой попрошу его приехать в Благородное собрание и ждать меня в красной гостиной. Узнать меня он мог по слову "Уфа", которое я ему скажу.
   В назначенный день я оделась в домино и маску и в сопровождении Николая Васильевича и Пекарского отправилась на Литейный. Вышли мы все порознь, Пекарский подошел к Михайлову и стал с ним говорить, чтобы показать мне, что это и есть тот человек, которого надо интриговать.
   Пекарский отошел и стал в дверях, а Михайлов сел на кресло. Это был небольшого роста господин, страшно худой, бледный и. замечательно некрасивый, но элегантный. Я подошла и сказала "Уфа" и затем, взяв его под руку, стала говорить, как рада встретить старого знакомого, спрашивала о здоровье его родных, знакомых, припоминала встречи, рассказывала, где кто живет в Уфе. Одним словом, я говорила все то, что узнала от Пекарского. Михайлов терялся в догадках и перебирал всех уфимских барышень и дам. Почувствовав наконец, что весь мой запас сведений о нем иссяк, я подвела его к прежнему месту и сказала, что если он будет следить за мною и не согласится сидеть на одном месте в продолжение получаса, то он меня больше не увидит. Михайлов на все согласился, и мы благополучно уехали.
   На следующий день, часов в шесть, к Пекарскому кто-то пришел, и затем Пекарский опрометью прибежал ко мне и сказал:
   -- Это пришел Михайлов, он будет говорить о вас. Встаньте в гостиной за драпировку в моей двери, а я дверь оставлю приотворенной.
   Михайлов, не подозревая, что его вчерашняя маска слушает его, начал рассказывать, как он заинтригован какой-то маской и что пришел к Пекарскому, как к уфимцу, чтобы он помог ему отгадать, кто бы это мог быть.
   -- Ведь она и вас знает,-- продолжал он,-- она бывала у ваших в Уфе, ясное дело, что она оттуда.
   Мы и потом удивлялись, как Михайлов не обратил в этот вечер внимание на неистовый хохот Петра Петровича, вообще большого хохотуна, но тут уже хохотавшего до неприличия.
   К следующему маскараду в Благородном собрании Пекарский собрал мне еще кое-какие сведения о Михайлове, и я с новой энергией могла говорить. В эту зиму я его интриговала три раза, а затем мы познакомились с ним на балу в Благородном собрании.
   Пекарский приходил в эту зиму в восторг от Ольги Сократовны Чернышевской и хотел непременно нас познакомить. Мы встретились на балу, где был и Михайлов, который оказался кумом Чернышевской. Таким образом знакомство и состоялось.
   В те времена маскарады в Дворянском собрании были таким местом, куда не гнушались ездить и самые тонкие аристократки. Император Николай очень любил маскарады, и его зачастую можно было видеть разговаривавшим с маской. В маскараде к государю могли подходить все, кто хотел, и под маской преимущество отдавалось, конечно, умной женщине.
   Безобразием Михайлова особенно возмущался мой большой друг Николай Фердинандович, или Федосеевич, Дамич, наш постоянный посетитель. Потом Дамич с ним сошелся и перестал его находить безобразным, как и мы все, так как остроумнее, привлекательнее и интереснее Михайлова ничего быть не могло. Мои родители были очень близки с Дамичами, и, когда я была маленькая, Николай постоянно занимал меня.
   В то время это был офицер, живущий на свое жалованье и потом получивший небольшой капитал после своей матери. Затем он получил место в Тифлисе, где он, если не ошибаюсь, заведовал швальнями.
   Николай Васильевич Шелгунов встретил его в Пятигорске или в Кисловодске, и он говорил ему, что желал бы завещать свои деньги Литературному фонду.
   Мой способ интриговать очень понравился Михайлову, и он рассказал мне о семейной жизни и обстановке Александра Васильевича Дружинина, автора "Поленьки Сакс", которого я интриговала в продолжение нескольких маскарадов.
   Михайлов жил с Полонским и был с ним очень дружен. У меня остался в памяти вечер, в который мы с Николаем Васильевичем были приглашены в холостую комнату приятелей. Во время чая горничная пришла сказать Михайлову, что его спрашивает молодой человек, Курочкин. Михайлов тотчас же вышел к нему и, вернувшись, рассказывал, что этот Курочкин неделю тому назад приносил свои переводы Беранже, которые оказались очень хорошими. Тут в первый раз мы услыхали о Василье Степановиче Курочкине, который впоследствии сделался таким известным переводчиком Беранже.
   В Петербурге в это время, то есть в 1855/56 году, были две дамы, любительницы литературы. Одна из них графиня Толстая, а другая -- Марья Федоровна Штакеншнейдер, жена придворного архитектора. Эти обе дамы собирали в своих салонах не только выдающихся литераторов, но и вообще всех людей, чем-нибудь прославившихся. Яков Петрович был близкий человек в этом доме и на следующий же год пожелал познакомить и нас.
   -- Друзья Якова Петровича и мои друзья,-- сказала Марья Федоровна, и, таким образом, наше знакомство началось.
   Жили Штакеншнейдеры тогда в Миллионной в собственном доме, и квартира у них была роскошная, с помпейской залой и зимним садом. Там бывали, кроме Полонского и Михайлова, Аполлон Николаевич Майков, Бенедиктов, Мей и Щербина. Не знаю, по какому случаю там устроился благотворительный спектакль, в котором принимали участие и мы.
   Мои маскарадные знакомые -- Дружинин, Тургенев и Григорович -- настоятельно желали познакомиться со мною где-нибудь и увидать, что за дама болтает, с ними под маской. Я прямо назначила свиданье в ближайшую субботу у Штакеншнейдеров {Способ мой интриговать тоже так нравился Тургеневу, что он просил меня не только заинтриговать, но и непременно завертеть молодого писателя графа Л. Н. Толстого. Как стоял за год перед этим в дверях Пекарский, так на этот раз в дверях залы Дворянского собрания стоял Тургенев, а я сидела на диване с графом и разговаривала с ним. Но все мое искусство говорить, вся моя болтовня не привели ни к чему. Я не могла заинтересовать своего собеседника и очень скоро вернулась к Тургеневу и сказала ему, что чары мои бессильны, что это какой-то волчонок.
   Долго после этого Тургенев называл Толстого волчонком. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)}.
   -- Да, позволь, маска,-- возражал Тургенев,-- я ведь с нею не знаком.
   -- Это уж не мое дело,-- отвечала я,-- там всегда бывает Полонский.
   И вот в назначенную субботу, когда мы все сидели вокруг стола у углового дивана, лакей подошел к Якову Петровичу и вызвал его в прихожую. Яков Петрович уже знал, в чем дело, и, взглянув на меня, пошел. В этот вечер ему пришлось представить троих видных литераторов и добродушная Марья Федоровна была на седьмом небе от восторга, что на ее фикс собираются такие знаменитости. Она и не подозревала, что в доме у нее назначено свидание.
   Так как сцена была у Штакеншнейдеров налицо, то явилось предположение устроить еще один благотворительный спектакль, и Тургенев, Дружинин и Григорович предложили пьесу под названием "Школа гостеприимства", с одной женской ролью. Эта пьеса долго хранилась у меня, но кто-то взял ее, и вряд ли она теперь существует, в особенности если у Григоровича не сохранился оригинал.
   Цена местам на этот спектакль была назначена очень высокая, но все места были разобраны, и пьеса имела успех, тем более что в ней изображались кое-какие литераторы, и даже парикмахер был послан в зал, чтобы посмотреть хорошенько на Ивана Ивановича Панаева и сделать актеру точно такое же лицо с бородкой и положить на лоб такой же локон. В пьесе фигурировал генерал со звездой, которого в конце пьесы валят на солому и при криках: "Бей генерала!" -- бьют. По окончании спектакля все были очень довольны, и в особенности хозяйка.
   Дня через два оказалось, что на другой день к Штакеншнейдеру приехал Григорович и стал извиняться за конец пьесы, будто бы обидевший сидевших в первом ряду генералов.
   -- Как? Когда? Что такое? --в недоумении спрашивал архитектор.
   Хотя из домашних никто ничего не заметил, но хозяин, на всякий случай, велел снять сцену и навсегда прекратить спектакли. Мы были крайне огорчены этим и продолжали бывать у них только на их субботних факсах, а они бывали у нас на музыкальных средах.
   На одном из танцевальных вечеров у Марии Федоровны, после того как я болтала разные глупости с Майковым, ко мне подошел Михайлов и говорит:
   -- А Майков сказал мне сейчас экспромт на вас, но только лично вам он не осмеливается передать его.
   Довольно было сказать это, чтобы задеть женское любопытство. Я пристала к Михайлову, чтобы он передал мне этот экспромт, а я в настоящее время, как старуха, могу передать его читателям в доказательство того, что и бабушки когда-то были молоды и нравились. Вот экспромт Майкова:
   Так роскошны ваши плечи, В взорах много так огня, Ваши ветреные речи Раздражают так меня, Что со всякою моралью Кончив счеты, как нахал, Охватил бы вас за талью И насмерть зацеловал.
   Это была зима 1855/56 года, и в эту зиму мне подарили альбом, в который я стала собирать автографы. Первый автограф был дан мне Аполлоном Николаевичем Майковым. Вот он:
   
   Однообразье бальных зал
   Не раз ваш смех воодушевленный
   Передо мною оживлял.
   . . . . . . . . . . . .
   Среди толпы пустой и сонной
   Невольно я стремился к вам,
   Как к свежей розе, приплетенной
   В венке к искусственным цветам.
                             &nbsp;                                 А. Майков
   1856, 6 февраля
   
   Затем от других писателей я получила стихотворения:
   
                       ПЕРЕПУТЬЕ
   
        Труден был путь мой. Холодная мгла
   Не расступалась кругом,
   С севера туча за тучею шла
   С крупным и частым дождем...
        Капал он с мокрых одежд и волос;
   Жутко мне было идти:
   Много суровых я вытерпел гроз,
   Больше их ждал впереди.
        Липкую грязь отряхнуть бы мне с ног
   И от ходьбы отдохнуть!..
   Вдруг мне в сторонке блеснул огонек...
   Дрогнула радостью грудь.
        Боже, каким перепутьем меня,
   Странника, ты наградил!
   Боже, какого дождался я дня!
   Сколько прибавилось сил!
                                                     Мих. Михайлов
   1856, 11 февраля, СПб.
   
        Что ждет меня -- венец лавровый
   Или страдальческий венец?!
   Каков бы ни был мой конец --
   Я в жизнь иду, на все готовый.
        Каков бы ни был мой конец --
   Благослови мою дорогу!
   Ты моему молилась богу,
   Я был богов твоих певец.
        Ты моему молилась богу,
   Когда и сердце и дела
   Ты на алтарь любви несла --
   Была верна любви залогу.
        Я был богов твоих певец,
   Когда я пел ума свободу,
   Неискаженную природу
   И слезы избранных сердец.
                                                     Я. Полонский
   1856, 3 марта
   
   Воплощенное веселье,
   Радость в образе живом,
   Упоительное зелье,
   Жизнь в отливе огневом,
   Кипяток души игривой,
   Искры мыслей в море грез,
   Резвый блеск слезы шутливой,
   И не в шутку смех до слез,
   Легкой песни вольный голос,
   Ум с мечтами заодно,
   Дума с хмелем, цвет и колос,
   И коронка, и зерно...
                                                     В. Бенедиктов
   1857, 30 апреля

-----

   В зиму 1856 года Николаю Васильевичу предложили место в Лисинском учебном лесничестве, и он взял его на условии, что ему дадут возможность съездить за границу. Мы оба сделались точно сумасшедшие.
   В то время я часто хворала вследствие падения с дрожек, и хворала так, что зачастую от боли не могла пошевелиться. Доктор, чтобы предупредить такие припадки, дал капли.
   Места в почтовой карете приходилось брать недели за две. В утро отъезда я вдруг начинаю чувствовать боль. Николай Васильевич приходит в ужас, потому что два места в карете до Ковно стоили недешево, да и кроме того, что плата за них должна была пропасть, отъезд пришлось бы отложить на неопределенное время.
   До отъезда оставалось два часа, и вот Николай Васильевич вынимает из мешка капли и, накапав, дает мне принять. Боли начинают стихать, мы уже одеваемся, чтобы ехать; в Большую Морскую (дом, ныне занимаемый министром внутренних дел), где находилась контора почтовых карет, как вдруг я лишаюсь чувств. Николай Васильевич тащит меня к форточке, суетится, кричит, а время между тем идет. Придя в себя, я потребовала, чтобы меня одели и везли в контору.
   В контору собрались родные провожать нас, и после нового обморока двоюродный брат мой, доктор Нордштрем, посмотрел мне на зрачки и говорит:
   -- Ей дурно, потому что она отравлена.
   -- Как? Чем? Что такое? -- закричали все тетушки и сестрицы.
   -- Да уж не я ли ее отравил? -- проговорил Николай Васильевич и тут же рассказал, что с испугу налил мне бессчетное количество капель.
   Рецепт был осмотрен, тут же явилась бутылка молока и Николай Васильевич получил предписание на каждой станции отпаивать меня молоком.
   Этот вечер и эта ночь были страшно мучительны, так как обмороки и тошнота продолжались до утра, но к утру я заснула и совсем поправилась.
   Так как я пишу свои личные воспоминания, то могу прибегать к журналу, который вела в ту пору.
   

"Сталюпень, 12/24 марта <1856 года>

   Наконец мы в Пруссии. С нами едут (в наружных Местах) два немца: молодой человек из прусского посольства-- Шиллер, и частный курьер Каррас, который привез в Петербург из Америки путешественника.
   Из Ковно мы поехали на перекладной. Характер дороги изменился, лишь только мы въехали в Царство Польское. Экипажи оказались дышловыми, а ямщики -- в зеленых длинных ливреях с капюшонами, в фуражках с пришпиленным изображением маленькой трубы. На толстом шнурке через плечо висела труба, а в руках ямщик держал бич. Встречным он не кричал, а трубил им, а нам наигрывал иногда мазурки. Вечером, по случаю святой, нас не могли пропустить через границу, и мы принуждены были остановиться ночевать в Вержболове. Нас привезли в кондитерскую, где жидовский запах, частью напоминающий йод, так и обдал нас. Нам с Николаем Васильевичем дали отдельную комнату, мрачную и страшную, но я была так утомлена, что сейчас же заснула. Спутники же наши, Шиллер и Каррас, устроились на стульях в самой кондитерской. Им было жутко и страшно, и они целую ночь не выпускали из рук по ножу, так как евреи всю ночь шептались и кто-нибудь из них беспрестанно входил в эту комнату. Если спутники наши боялись, что их обкрадут, то, кажется, и евреи боялись того же самого, потому что они все заперли, а что нельзя было запереть -- вынесли. Крысы и мыши прыгали по этой кондитерской и по окнам, и по стульям, и по столам.
   В Сталюпень, первый прусский город, мы приехали в девять часов и тотчас же спросили себе бутылку красного вина и поздравили друг друга с приездом. Стены гостиницы оказались увешанными портретами членов русской царской фамилии. Как в этом маленьком городишке все чисто, мило, светло. В то время как мы завтракали, к нам подошла какая-то родственница почтмейстера и обратилась к Каррасу:
   -- Прошлый раз, когда вы проезжали тут с американцем, месяц тому назад, вы забыли перчатки -- вот они.
   -- Да здравствует прусская честность! -- вскричал Каррас {Но -- увы! -- через несколько лет мы с Николаем Васильевичем не могли бы сказать того же самого. Проезжая тут же, но уже по железной дороге, мы лишились самовара, который, у нас вынули в багаже из закрытого ящика. Начальник станции посоветовал нам сделать заявление. Совет его мы исполнили, но самовара не получили. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)}.
   В Кенигсберг мы поехали в высокой четырехместной желтой карете. В карету было впряжено четыре лошади,; по две в ряд, но на передней паре форейтора не было. Кучер в ботфортах, в высокой шляпе, с бичом и трубой".
   

"Берлин, 26 марта <1856 года>

   В Берлин мы приехали уже рано утром по железной дороге, и он показался нам с хозяйственной стороны. Торговки несли припасы на рынок, или торговцы везли их в тележках, запряженных собаками.
   Немало удивила меня запряженная двумя собаками в дышло тележка, в которой стояли жестяные кувшины с молоком, а подле шла молочница в зеленом платье, в черной мантилье и в черной шляпе".
   В Берлине мы осмотрели все достопримечательности, и в памяти у меня сохранился только карлик, адмирал Том Пус. Такого карлика, по величине и соразмерности форм, должно быть, и не бывало с тех пор.
   Из Берлина мы проехали в саксонскую деревушку Вермсдорф. Но, право, эта деревня лучше любого русского уездного города. Все улицы шоссированы, а перед каждым домом -- садик, обнесенный живой изгородью, В гостинице мы наняли прехорошенькую комнату, на стене которой висели портреты масляной краской хозяина и хозяйки. Хозяин изображен с письмом в руках, а хозяйка нарисована сидящею на кончике дивана, и как будто ей ужасно узко платье или сзади колет булавка. В правой руке она держит розу.
   Здесь, в гостинице, оказался зал собрания здешнего общества.
   -- По вторникам здесь бывают балы,-- сказала мне горничная.
   -- Что же платят за вход? -- спросила я.
   -- Платят за ужин десять зильбергрошей, и подают картофель, бифштекс, кофе, десерт и сыр.
   Человек так создан, что не может не сравнивать того, что видит. Так и мы не могли не сравнивать деревни в Саксонии, в стороне от железнодорожной линии, с деревней в Новоузенском уезде, где мы вступили в разговор с бабой и должны были согласиться, что это вовсе не человек.
   Хозяин наш, узнав, что мы желали бы посмотреть на бал у него в гостинице, сообщил об этом старшине клуба и в назначенный день пришел за нами в восемь часов и повел нас в зал. В зале был уже нлкрыт стол, и все сидели за столом. Николая Васильевича посадили подле какого-то молодого человека, а меня -- подле пустого стула. Ужин начался с супа, и в продолжение всего ужина музыкант играл на фортепиано. Недалеко от меня сидела старуха, у которой я в то утро покупала тесемки. Она была в чепце и черной мантильке.
   По окончании ужина на другом конце стола кто-то позвонил ножом по рюмке, и оратор громко сказал, что биллиард сокращал скуку длинных зимних вечеров и потому в честь его следует выпить тост.
   -- Го! го! го! -- закричала вся зала.
   Оказалось, что вечер этот давался на деньги, которые платили игроки за пользование биллиардом.
   Вслед за тем около нас тоже постучали о стакан и предложили тост за нас, как за редких гостей. Все крикнули "го! го! го!" и начали с нами чокаться. Тосты предлагались и прозой и стихами, и ужин закончился тем, что все присутствующие пропели: "Wo ist des Deutschen Vaterland?" {"Где отечество германца?"}. Столы убрали, посреди залы поставили рояль, и под звуки его начались танцы. Часа через два явилась старуха с лейкой и стала поливать пол для того, "чтобы не было пыли, потому что пыль портит платья".
   Из Вермсдорфа мы съездили на несколько дней в Лейпциг, где случайно познакомились с учеником лейпцигской консерватории, который посоветовал нам отправиться в театр, где давалась опера Мендельсона "Сон в летнюю ночь". Оперу эту ставил в Лейпциге сам Мендельсон, и в годовщину ее постановки съезжаются те же музыканты и дают в память композитора эту оперу. Мы пришли от оперы в полный восторг, и, как тогда, так и теперь, я жалею, что ее не дают в Петербурге.
   Из Лейпцига мы вернулись в свою скромную деревню Вермсдорф. Жили мы в ней, потому что там было лесничество, в котором Николай Васильевич мог приобрести некоторые сведения. Неподалеку от деревни стоял замок Губертусбург, и в нем находился исправительный дом для женщин. По заведению проводить нас вызвался пастор. В исправительном доме три класса, и для отличия женщины одеты в разные формы.. Если женщина попадалась несколько раз в исправительное заведение, то ей на рукав нашивалось столько желтых нашивок, сколько раз она попадалась. Работы раздавались, смотря по вине. С минуты вступления в дом виновной запрещалось говорить, за ослушание взыскивалось очень строго. Первое, наказание заключалось в надевании на одну ногу кандалов, с прицепленной к ним двадцатифунт которой висѣли портреты масляной краской хозяина и хозяйки. Хозяинъ изображенъ съ письмомъ въ рукахъ, а хозяйка нарисована сидящею на кончикѣ дивана, и какъ-будто ей ужасно узко платье или сзади колетъ булавка. Въ правой рукѣ она держитъ розу.
   Здѣсь въ гостинницѣ оказался залъ собранія здѣшняго общества.
   -- По вторникамъ здѣсь бываютъ балы, сказала мнѣ горничная.
   -- Что же платятъ за входъ? спросила я.
   -- Платятъ за ужинъ десять зильбергрошей и подаютъ картофель, бифштексъ, кофе, дессертъ и сыръ.
   Человѣкъ такъ созданъ, что не можетъ не сравнивать того, что видитъ. Такъ и мы не могли не сравнивать деревни въ Саксоніи, въ сторонѣ отъ желѣзнодорожной линіи, съ деревней въ Новоузенскомъ уѣздѣ, гдѣ мы вступили въ разговоръ съ бабой, и должны были согласиться, что это вовсе не человѣкъ.
   Хозяинъ нашъ, узнавъ, что мы желали бы посмотрѣть на балъ у него въ гостиницѣ, сообщилъ объ этомъ старшинѣ клуба, и въ назначенный день пришелъ за нами въ восемь часовъ и повелъ насъ въ залъ. Въ залѣ былъ уже накрытъ столъ, и всѣ сидѣли за столомъ. H. И: посадили подлѣ какого-то молодого человѣка, а меня -- подлѣ пустого стула. Ужинъ начался съ супа, и въ продолженіе всего ужина музыкантъ игралъ на фортепіано. Недалеко отъ меня сидѣла старуха, у которой я въ то утро покупала тесемки. Она была въ чепцѣ и черной мантилькѣ.
   По окончаніи ужина на другомъ концѣ стола кто-то позвонилъ ножемъ по рюмкѣ, и ораторъ громко сказалъ, что билліардъ сокращалъ скуку длинныхъ зимнихъ вечеровъ, и потому въ честь его слѣдуетъ выпить тостъ.
   -- Го! го! го! закричала вся зала.
   Оказалось, что вечеръ этотъ давался на деньги, которыя платили игроки за пользованіе билліардомъ.
   Вслѣдъ затѣмъ около насъ тоже постучали о стаканъ и предложили тостъ за насъ, какъ за рѣдкихъ гостей. Всѣ крикнули го! го! го! и начали съ нами чокаться. Тосты предлагались и прозой, и стихами, и ужинъ закончился тѣмъ, что всѣ присутствующіе пропѣли: "Wo ist des Deutschen Vaterland?" Столы убрали, посреди залы поставили рояль, и подъ звуки его начались танцы. Часа, черезъ два явилась старуха съ лейкой и стала поливать полъ для того, "чтобы не было пыли, потому что пыль портитъ платья".
   Изъ Вермсдорфа мы съѣздили на нѣсколько дней въ Лейпцигъ, гдѣ случайно познакомились съ ученикомъ Лейпцигской консерваторіи, который посовѣтовалъ намъ отправиться въ театръ, гдѣ давалась опера Мендельсона: "Сонъ въ лѣтнюю ночь". Оперу эту ставилъ въ Лейпцигѣ самъ Мендельсонъ, и въ годовщину ея постановки съѣзжаются тѣ же музыканты и даютъ въ память композитора эту оперу. Мы пришли отъ оперы въ полный восторгъ, и какъ тогда, такъ и теперь я жалѣю, что ее не даютъ въ Петербургѣ.
   Изъ Лейпцига мы вернулись въ свою скромную деревню, Вермсдорфъ. Жили мы въ ней, потому что тамъ было лѣсничество, въ которомъ Николай Васильевичъ могъ пріобрѣсти нѣкоторыя свѣдѣнія. Неподалеку отъ деревни стоялъ замокъ Губертусбургъ и въ немъ находился исправительный домъ для женщинъ. По заведенію проводить насъ вызвался пасторъ. Въ исправительномъ домѣ три класса, и для отличія женщины одѣты въ разныя формы. Если женщина попадалась нѣсколько разъ въ исправительное заведеніе, то ей на рукавъ нашивалось столько желтыхъ нашивокъ, сколько разъ она попадалась. Работы раздавались, смотря по винѣ. Съ минуты вступленія въ домъ виновной запрещалось говорить, за ослушаніе взыскивалось очень строго. Первое наказаніе заключалось въ надѣваніи на одну ногу кандаловъ, съ прицѣпленной къ нимъ двадцатифунтовой деревяшкой; второе наказаніе называется Engearest. Это крошечная клѣтка, но полъ, стѣны и стулъ все зубчатые. Вмѣсто платья надѣваются штаны и куртка, которые запираются замкомъ для того, чтобы нельзя было ихъ снять и подложить подъ себя. Третье наказаніе -- такая же зубчатая комната, но зубцы большихъ размѣровъ. Обѣ комнаты совершенно темныя; четвертое -- простой арестъ, въ которомъ арестантка работаетъ: пятое -- спать въ особой комнатѣ. Мы вошли къ одной арестованной и застали ее за работой. Она дѣлала парикъ. При нашемъ входѣ она, вспыхнувъ, встала и опустила глаза. Какъ печь въ ея комнатѣ, такъ и постель ея, въ видѣ ящика, были обиты. Пасторъ объяснилъ намъ, что эта дѣвушка страдала падучею болѣзнью. Лицо этой прелестной дѣвушки долго не выходило у меня изъ головы. У нея былъ такой невинный голубиный взглядъ, что невольно думалось -- моглали такая дѣвушка быть преступницей? Почемъ знать, можетъ быть, теперь эту дѣвушку стали бы лѣчить, а не наказывать?
   Въ маѣ мѣсяцѣ я отправилась въ Эмсъ лѣчиться и тотчасъ же познакомилась тамъ съ баронессой Притвицъ. Дама эта была не глупѣе большинства богатыхъ русскихъ дамъ, разъѣзжающихъ по водамъ. Но знакомство съ нею имѣло большое вліяніе не только на мою жизнь, но и на жизнь Николая Васильевича. При баронессѣ находился докторъ Ловцовъ, который, познакомившись со мною, прежде всего сталъ спрашивать: что я читаю? Читала я романы. Сергѣй Павловичъ остался этимъ недоволенъ и далъ мнѣ "Былое и Думы" Герцена. Въ продолженіе шести недѣль курса, я прочла все, что было издано изъ сочиненій Герцена;' когда Николай Васильевичъ пріѣхалъ за мною, я познакомила его съ Ловцовымъ, и вскорѣ Николай Васильевичъ сдѣлался такимъ же поклонникомъ Герцена, какъ и я.
   Въ это же самое время въ Эмсѣ брала ванны Татаринова, пріѣхавшая съ мужемъ, бывшимъ потомъ генералъ-контролеромъ. Какъ меня просвѣщалъ въ чтеніи Ловцовъ, такъ и мнѣ очень хотѣлось развивать ее, тѣмъ болѣе, что она выказывала мнѣ большое расположеніе. Я посовѣтовала ей для начала читать романы Жоржъ Занда.
   Перечитывая свой дневникъ, я нахожу въ немъ такое замѣчаніе: "Отчего это въ богатыхъ людяхъ чаще" встрѣчается пустота, чѣмъ въ бѣдныхъ. Напримѣръ, m-me Притвицъ волнуется отъ страха, что кто нибудь изъ дамъ перебьетъ у нея фризера, а между тѣмъ она пріѣхала лѣниться, да и кромѣ того Эмсъ окруженъ горами и лѣсами, смотря на которые какъ-то забываешь о пустякахъ. Я здѣсь живу двойственной жизнью. У ключа столько суетности, что я тотчасъ же заражаюсь ею. Всякая хочетъ одѣться лучше другой, и я только о томъ и думаю, чтобы увѣрить себя, что это глупо, а между тѣмъ я все таки женщина и мнѣ хочется нарядиться. Придя же къ себѣ въ комнату, я отворяю окна, смотрю на зелень, на горы и мнѣ дѣлается какъ, то грустно, но легко. Уходя съ ключа, я думаю: "ахъ, какъ тутъ пусто!", а отходя отъ окна, я говорю: "ахъ, какъ тутъ хорошо!"
   Николай Васильевичъ въ это время ѣздилъ по своимъ лѣснымъ дѣламъ и писалъ мнѣ очень часто. Онъ сильно скучалъ, что и видно изъ его писемъ, изъ которыхъ привожу нѣкоторыя выдержки.
   

27 мая 1856 г.

   Сегодня второй день, что я не обѣдаю и пью по утрамъ и вечерамъ кофе. Какъ пойдетъ дѣло дальше -- не знаю, но мнѣ хотѣлось бы выдержать мѣсяцъ, если только не захвораю.
   

29 мая.

   Сегодня я гулялъ утромъ до кофе и обошелъ весь городъ кругомъ въ полчаса, это я говорю вамъ, не прибавляя ничего неправды; потомъ въ другіе полчаса я искрестилъ городъ но разнымъ направленіямъ вдоль и поперекъ. При этомъ размечтался вотъ но какому случаю. Я хотѣлъ купить вамъ какую-нибудь бездѣлушку, но ничего не нашелъ, такая дрянь магазины, что стыдно,-- въ Самарѣ гораздо лучше. А что же М., вѣдь и ему нужно, я такъ люблю его... тутъ пошли мечты дальше... Наконецъ, пріѣздъ въ Петербургъ, встрѣча съ М., поцѣлуи -- и я заплакалъ. Право такъ,-- просто среди улицы -- даже стало стыдно, и я засмѣялся самъ надъ собою. Знаете что? вѣдь путешествіе вещь очень скучная, оно можетъ быть только тогда хорошо, когда странствуешь съ тѣми, кого любишь, а одинъ, какъ я теперь, просто тоска.
   

Ольденбургъ, 30 мая.

   Ольденбургъ совершенно патріархальный городъ. Люди живутъ очень скромно, извозчиковъ нѣтъ -- всѣ ходятъ пѣшкомъ. Но что значитъ любовь въ родинѣ!-- Сынъ содержателя гостиницы, въ которой я стою, никакъ не вѣритъ, что можетъ быть городъ лучше Ольденбурга. Вчера онъ увѣрялъ меня, что въ городѣ есть замѣчательный замокъ, очень старый и древній. Пошли мы сегодня туда, и я точно увидѣлъ замокъ, былъ внутри, прошелъ всѣ комнаты и увидѣлъ какую-то странную смѣсь новаго съ старымъ и не нашелъ ничего, стоющаго вниманія. Древности -- это всего десять разныхъ вещицъ, между которыми есть одинъ самопалъ, одни дрянные часы -- вотъ и все. Въ этомъ замкѣ жилъ покойный Великій Герцогъ, и всѣ вещи лежатъ въ такомъ порядкѣ, какъ лежали при немъ. Замѣчательно, однако, съ какимъ благоговѣніемъ смотрятъ нѣмцы на своихъ королей -- точно на боговъ;-- это я уже замѣчалъ во многихъ мѣстахъ, замѣтилъ и здѣсь изъ словъ провожавшихъ меня лицъ.
   

31 мая.

   Я измѣнилъ свой образъ жизни и въ Ольденбургѣ постоянно обѣдалъ, -- нельзя такому важному лицу, которому Негелейнъ дѣлаетъ визиты и котораго онъ возитъ по окрестностямъ, не обѣдать,-- да и къ тому же я чувствую себя гораздо здоровѣе, когда поѣмъ и выпью пива. Не смотря на это, я все надѣюсь сдѣлать экономію, это мнѣ нужно, и когда при свиданіи съ вами я объясню причину, надѣюсь, вы бранить меня не станете.
   

Гарцбургъ, 4 іюня.

   Вамъ не знакома болѣзнь -- тоска по родинѣ? Мнѣ тоже она не знакома, но я могу имѣть о ней вполнѣ ясно представленіе изъ другой болѣзни, которой я страдаю теперь, это тоска по Людинькѣ. Я не шучу, я просто боленъ; еще когда я въ лѣсу занятъ культурами -- все легче, но какъ только дома и особенно одинъ -- просто бѣда -- ничего не хочется дѣлать и ужасно скучно. Не смотря на это, я замѣчаю, что полнѣю съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе; должно быть, моя болѣзнь имѣетъ въ основаніи тотъ же законъ, какъ болѣзнь одного знакомаго Щелкова,-- когда онъ былъ влюбленъ, то ѣлъ за десятерыхъ, s
   

5 іюня.

   Вчера я дѣлалъ туръ по лѣсу, до обѣда путешествовалъ съ однимъ господиномъ, потомъ въ лѣсу насъ встрѣтилъ другой -- все это было устроено заранѣе,-- и мы отправились дальше. Въ два часа мы пришли къ этому другому. Это Ревиръ ферстеръ Кобу съ. Подобнаго гостепріимства еще не встрѣчалъ въ Германіи. Жена Кобуса, очень здоровая и немолодая баба, прислуживала сама за столомъ. Первое было нѣчто въ родѣ нашей тюри, это тертый ржаной хлѣбъ, бѣлое пиво, немного вина и очень много сахару. Я насилу съѣлъ одну тарелку, но пришлось съѣсть еще, потому что хозяева просили, и я изъ любезности ѣлъ до тошноты; второе блюдо -- блины съ брусникой; третье -- хлѣбъ съ масломъ, наконецъ сушеныя яблоки и кофе. Очаровательная хозяйка, чтобы полакомить гостя, купила какое-то кольцо изъ тѣста, въ родѣ заварного, напоила меня до тошноты кофіемъ, и этого мало, -- когда не больше чѣмъ черезъ часъ я пошелъ въ лѣсъ, чтобы добраться до дому, а для этого нужно было пройти 7 верстъ,-- то она притащила еще бутерброды. Истинно порусски; ничего подобнаго я не встрѣчалъ до сихъ поръ и былъ совершенно доволенъ такими славными нѣмцами.
   

Госларъ, 6 іюня.

   Со мной случаются странныя вещи: то мнѣ очень скучно, то я готовъ хохотать и смѣяться. Въ такія счастливыя минуты я обыкновенно разговариваю съ вами.
   Не будетъ ли лучше, если вы напишете тоже письмо къ Хитрово? Мнѣ такъ хочется ѣхать во Францію, что моя поѣздка за границу безъ поѣздки въ Парижъ будетъ имѣть для меня только половину цѣны. А какъ вы знаете, если чего очень желаешь, то боишься, что желаніе не исполнится, поэтому я очень боюсь и какъ-то слабо надѣюсь, что къ 1-му іюля Хитрово вышлетъ деньги во Франкфуртъ.-- А если еще на бѣду откажутъ въ преміи? Вотъ ужъ это будетъ тоска. Впрочемъ, давно извѣстно, что я глупъ и создаю препятствія, гдѣ ихъ нѣтъ.
   

Герцбергъ, 7 іюня.

   Сижу я въ настоящее время на маленькомъ диванѣ, въ очень маленькой комнатѣ и въ самомъ верхнемъ этажѣ гостинницы, передо мною въ красномъ деревянномъ подсвѣчникѣ стоитъ сальная свѣча. Эта обстановка, не смотря на свою печальную наружность, очень мнѣ нравится, ибо представляетъ въ пріятной перспективѣ небольшой счетъ. У меня, какъ вы уже замѣтили, главный вопросъ -- дешевизна, и пріятныя улыбки кельнеровъ, швейцаровъ и комиссіонеровъ, гостинницъ перваго класса очень не нравятся, потому что за эти пріятныя улыбки надо платить.
   Кромѣ этого мнѣ очень не нравится, что я тороплюсь, я не успѣлъ даже написать къ Хитрово и поэтому боюсь, что къ 1-му іюля новаго стиля, у насъ не будетъ денегъ для поѣздки во Францію, а черезъ это мы потеряемъ и лѣтнее время и лишнія деньги".
   Послѣ Эмса мы уѣхали въ C.-Морицъ на желѣзныя воды, тогда только что открытыя, такъ что мы съ Татариновыми были первые русскіе, посѣтившіе эти воды. М-me Татаринова очень ко мнѣ привязалась, но по секрету сообщила маѣ, что Уйужъ недоволенъ ея дружбою со мной: потому, что я посовѣтовала ей читать Жоржа Занда.
   Послѣ этого мнѣ уже не удалось ей посовѣтовать читать
   Герцена, потому что мужъ не оставлялъ ее со мною, глазъ на глазъ. Послѣ же разныхъ споровъ съ H. В., онъ говорилъ женѣ, что мы опасные мечтатели. Такъ знакомство* наше и прекратилось: Но, должно быть, опасные мечтатели засѣли въ душу молодой свѣтской и даже придворной дамы. Много лѣтъ спустя, Гербель разсказывалъ мнѣ., что былъ на какомъ-то великосвѣтскомъ раутѣ, и тамъ, разговаривая, съ m-me Татариновой, упомянулъ нашу фамилію и былъ очень удивленъ, съ какимъ волненіемъ и нѣжностью она. разспрашивала у него обо мнѣ.
   -- И мнѣ показалось, прибавилъ Гербель,-- что воспоминаніе о знакомствѣ съ вами она лелѣетъ какъ какую-то далекую чудную мечту.
   Ловцовъ намъ далъ адресъ въ отель въ Парижѣ, но прежде чѣмъ ѣхать въ Парижъ, мы изъ С.-Морица проѣхали въ Швейцарію. Тогда путешествіе по Швейцаріи было дѣйствительно интересно, потому что желѣзныхъ дорогъ не было, и ѣздили въ дилижансахъ или ходили пѣшкомъ.
   Писать о Швейцаріи здѣсь не приходится, и въ памяти у меня особенно остался только соборъ въ Фрибургѣ, куда вечеромъ за небольшую плату пускали слушать органъ. Въ церкви было такъ темно, что я чуть не наткнулась на что-то вродѣ гроба, и мнѣ стало страшно. Тишина была мертвая, и при звукахъ органа мнѣ сталъ понятенъ фанатизмъ католиковъ. Не смотря на плохую игру органиста, удовольствіе получилось большое.
   Въѣздъ во Францію вызвалъ въ насъ новое и странное ощущеніе. Мы ѣхали въ почтовой каретѣ, и часовъ въ одиннадцать ночи насъ привезли въ какія-то ворота и заперли ихъ за нами. Передъ лошадьми ворота тоже были заперты, а по бокамъ кареты съ обѣихъ сторонъ шли площадки, освѣщенныя двумя фонарями. По правую руку стояло существо мрачное, въ наполеоновскомъ плащѣ, въ его шляпѣ и съ булавою. Тутъ же стояло нѣсколько солдатъ. Все это было такъ мрачно, что на сердце невольно налегала какая-то тяжесть. Дверца кареты отворилась, и одинъ изъ солдатъ закричалъ самымъ грубымъ голосомъ:
   -- La douane -- sortez, s'il vous plait!
   Всѣмъ чиновникамъ страшно хотѣлось спать и потому они были довольцо милостивы и не очень рылись.
   Въ Парижѣ мы проѣхали прямо въ rue de la Michaudière, hôtel Molière, хозяйка, mademoiselle Максимъ, отставная актриса съ небольшой сцены, говорила съ трагическими жестами обо всѣмъ. Указывая намъ на мебель въ комнатѣ, она воскликнула, какъ! Сэръ Бернаръ, поднявъ руки:
   -- N'est ce pas... c'est sublime!
   Сожитель ея, m-n Fauvety, редакторъ очень серьезнаго журнала "Revue philosophique et religieuse", какъ человѣкъ занятой и серьезный, находился въ подчиненіи у Максимъ, и много возился Съ птицами, которыхъ самъ чистилъ. Кромѣ того, у этой четы была масса собакъ и кошекъ.
   У нихъ мы познакомились съ m-me Jenuy d'Héricourt, docteur en médécine, очень некрасивой, толстой, маленькой женщиной, у которой я была на вечерѣ и познакомилась со многими французскими писателями того времени.
   М-me d'Héricourt была рьяной противницей Прудона и горячей защитницей женщинъ. Женскій вопросъ въ Россіи очень интересовалъ ее, и она съ любопытствомъ обо всемъ назспрашивала. Вотъ что она писала мнѣ, между прочимъ, 10 авг. 1856 г.
   "Tous les vices et tous les malheurs généraux et particuliers sont le résultat de l'infériorisation de la femme dans l'état, la cité, la famille, l'éducation. Les femmes, dans\cet état de compression, prennent tous les vices de l'esclavage, et comme elles sont les premières institutrices des hommes, les influencent et les dirigent occultement toute leur vie, le caractère masculin se trouve abaissé, les grandes aspirations; s'éteignent. Si donc nous voulons émanciper les hommes et l'humanité, il faut que les femmes soient libres, éclairées, livrées à leur propre génie pour qu'il sache et puisse se réléveiv
   Que les femmes de tous les pays se donnent la main..." и т. д.
   Этотъ мѣсяцъ, проведенный въ Парижѣ, совершенноодурманилъ меня. Я дошла до того, что бредила эшафотомъ. Теперь это отъ меня такъ далеко, что я могу спокойно вспоминать и оправдывать одну русскую даму, которая, поговоривъ со мною, сказала мнѣ полу-шутя, полу-серьезно:. "отъ васъ каторгой пахнетъ!" Тогда я пришла отъ этого въ совершенное негодованіе, но теперь, черезъ 40 слишкомъ лѣтъ, я вижу, какъ многіе были нравы.
   Изъ-за границы мы проѣхали прямо въ Лисинское учебное лѣсничество, гдѣ попали въ омутъ дрязгъ, сплетенъ и служебныхъ непріятностей. H. В. тамъ не взлюбили, и мнѣ, конечно, старались дѣлать во всемъ непріятности. Напримѣръ, директоръ Лисина накричалъ на мою прислугу, что будто она выливаетъ помои изъ окна кухни. Я приглашена была на дворъ, чтобы взглянуть на это безобразіе. Настолько я была благоразумна, что не спорила съ директоромъ, хотя всякому было ясно до очевидности, что въ теченіе одной зимы, когда были вставлены окна, нельзя было выпачкать стѣну, тѣмъ болѣе, что подъ окнами всѣхъ кухонь были такія-же грязныя полосы. Затѣмъ, всѣ служащіе выписывали журналы, но мнѣ никогда не доставалось ни единаго номера, и не будь тамъ милаго и добраго доктора Матвѣева, нашего большаго пріятеля, который бралъ книги для себя и передавалъ мнѣ, меня бы тамъ совсѣмъ съѣли.
   Съ наступленіемъ весны H. В. началъ ходить съ молодыми лѣсными кондукторами въ лѣсъ на практическія занятія и возвращался всегда не только утомленнымъ, но и возмущеннымъ. А возмущало его вотъ что. Казенная лисинская дача была вырублена воровскимъ образомъ, и не тронутымъ лѣсъ оставался только по окраинамъ. Во время же ревизіи столбы съ вырубленныхъ участковъ переносились на невырубленные, и ревизоръ, такимъ образомъ, бывалъ обманутъ.
   -- Да въ вѣдь здѣсь въ лѣсу всякій дуракъ выучится воровать, говорилъ Н. В.
   Вдругъ ни съ того ни съ сего директоръ присылаетъ мнѣ новый журналъ и спрашиваетъ, какой журналъ я желаю имѣть. Я пришла въ полное недоумѣніе, которое тотчасъ же и сообщила доктору. Мы вмѣстѣ подумали, но не пришли ни къ какому заключенію. Черезъ нѣкоторое время докторъ приходитъ и говоритъ, что H. В. прочатъ на какое-то новое мѣсто въ Петербургѣ. Я же молчала объ этомъ, потому что уже получила слѣдующія письма:
   "Всѣ эти командировки и служебныя треволненія до того отучили меня отъ Лисина, что я, не считая себя лисинскимъ жителемъ и убѣжденный въ переводѣ, самъ не зная куда, жду него то -- и не дождусь. Неловкость такого положенія тѣмъ болѣе непріятна, что хотѣлось бы упрочиться въ Питерѣ и все читать, читать, читать и покупать книги. Люденька, вѣдь мы устроимъ библіотеку, а? и хорошую? Голубушка, прощайте, я здоровъ, ѣмъ, сплю хорошо".
   H. В. заѣхалъ за мной и мы съ нимъ проѣхали въ Новгородъ, гдѣ я и пробыла нѣсколько дней, а затѣмъ уѣхала обратно въ Лисино.
   Вотъ что писалъ мнѣ H. В. о своей поѣздкѣ съ Муравьевымъ.
   

Новая деревня, 5 іюня.

   Я теперь рѣшительно отрѣзался отъ Лисина и тамъ былъ бы не въ состояніи работать.
   Не говорите обо всемъ этомъ никому ни слова.
   Могу сообщить вамъ и интриги противъ меня. У Арнольда былъ Мальгинъ, и когда Арнольдъ сказалъ ему, что Министръ хочетъ взять съ собою свободнаго офицера, то Мальгинъ отвѣтилъ:-- я свободенъ и, пожалуй, поѣхалъ бы. А когда Арнольдъ сказалъ, что имѣетъ ввиду меня, то Мальгинъ, съ видомъ участія, замѣтилъ "напрасно Шелгунова -- онъ двуличный". Здѣсь, я думаю, просто выразилось желаніе Мальгина съинтриговать и ѣхать вмѣсто меня (въ чемъ я, впрочемъ, сомнѣваюсь, т. е. въ своей поѣздкѣ).
   Вмѣсто меня будетъ командированъ въ Лисино на лѣто Холщевниковъ, -- вотъ вамъ маленькое развлеченіе. Это баринъ съ толкомъ, но онъ немного фанфаронитъ и лѣнивъ. Пожалуйста, повліяйте на него, чтобы изъ него могъ выйти полезный человѣкъ и гражданинъ; жаль, когда подобныя натуры не приносятъ той пользы, какую-бы могли приносить.
   Сегодня на радостяхъ купилъ для васъ подарки, именно: Слово о полку Игоревѣ, Мея, Пыпина, Очеркъ литературной исторіи старинныхъ повѣстей и сказокъ русскихъ; Горе отъ ума, Шиллера, изданіе Гербеля. Будете ли довольны -- не знаю. Купилъ еще книжицу, но не скажу какую, отгадайте.
   Этимъ извѣстіемъ кончаю свое письмо. Прощайте, голубчикъ. Какъ бы сдѣлать, чтобы вы не скучали въ этомъ поганомъ Лисинѣ? Я думаю пріѣхать къ вамъ въ понедѣльникъ во всякомъ случаѣ;-- при поѣздкѣ съ Муравьевымъ,-- чтобы проститься съ вами и взять вещи, а въ случаѣ непоѣздки -- для лѣтнихъ работъ. Кажется, берегъ недалеко и можно уже мечтать жить будущей зимой въ Питерѣ съ приличнымъ содержаніемъ и имѣть въ мѣсяцъ за расходами на квартиру еще 100 рублей на хозяйство. Прощайте, голубушка, еще разъ, для меня весело жизнь улыбается, и я живу, жаль только, что вы какъ пень среди долины".
   H. В. заѣхалъ за мной, и мы съ нимъ проѣхали въ Новгородъ, гдѣ я и пробыла нѣсколько дней, а затѣмъ уѣхала въ Лисино.
   Вотъ что писалъ мнѣ H. В. о своей поѣздкѣ съ Муравьевымъ:
   

Новгородъ, 4 іюля.

   Завтра въ 9 часовъ утра я выѣзжаю въ Тверь. Сначала на пароходѣ, потомъ по чугункѣ.
   Какъ вы добрались домой? пріѣхалъ ли М.? Можетъ быть я забѣгу къ нему въ Москвѣ. Я занятъ теперь собираніемъ свѣдѣній -- теперь кончилъ.
   Хотѣлъ писать путевыя впечатлѣнія, можетъ быть, впослѣдствіи будетъ время, а теперь недостаетъ. Увѣренъ, что для васъ подобныя записки будутъ интереснѣе моего настоящаго, казеннаго письма,-- и думаю, что въ Твери найду для этого время. Теперь прощайте. Не забудьте же написать мнѣ письмо въ Москву, отправьте 10-го, адресуя чрезъ Московскую Палату Государственныхъ Имуществъ, а въ концѣ припишите въ Москвѣ. Не сердитесь за послѣднее замѣчаніе, вѣдь случалось ошибаться въ подобномъ родѣ.
   Я начинаю влюбляться въ Гине, или сначала.
   Я говорю Гине: "Гине, я напишу женѣ, что начинаю влюбляться въ тебя, и что ты ей кланяешься?" -- а онъ мнѣ отвѣтилъ: "и очень". Къ чему относится это "и очень", къ моей-ли любви или къ поклону вамъ, спросите Гине сами. Онъ мнѣ не отвѣчаетъ, потому что сочиняетъ рапортъ къ Министру.
   

Москва, 25 іюля.

   Надобно быть чиновникомъ при Муравьевѣ, чтобы понять, что значитъ работать свыше сидж: Бываетъ, что дѣлается въ головѣ такой жаръ, налегаетъ такой туманъ, что кажется, такъ вотъ и свалишься, -- а ничего, работаешь. Я дохожу до убѣжденія, что все это дичь, и Месли придется всегда работать такимъ образомъ, не имѣя времени, ни жить жизнью человѣка, ни читать, то мое почтеніе, г. Муравьевъ, будьте здоровы и ищите себѣ другую машину.
   Сейчасъ ѣду въ Рязань, лошади на дворѣ, смазываютъ тарантасъ.
   Пишу урывкомъ, тороплюсь, ибо вчера Муравьевъ, прощаясь со мной, сказалъ: "вы ѣдете завтра раненько". Можетъ быть, онъ думалъ, что я полечу въ 4 часа утра, но ошибся, ибо теперь 8,-- а я еще не мылся, не уложился и нишу настоящее письмо въ такомъ костюмѣ, въ какомъ бываютъ мужчины всегда утромъ, только что вставъ съ постели.
   Пишите мнѣ въ Тамбовъ. Ваше письмо уже должно быть отправлено.
   Радуюсь за васъ -- вы не должны теперь скучать; но мало радуюсь за себя, ибо знакомлюсь не съ Россіей и лѣсами, а съ управляющими палатами и губернскими лѣсничими.
   

Тамбовъ, 2 августа.

   Проектъ писать интересныя письма съ моей стороны невыполнимъ и вотъ почему: вчера я легъ въ 12 часовъ, а теперь 6 утра, и я пишу уже и сейчасъ же отправляюсь бъ Палату. Такъ работаю каждый день, случается, что сплю 4 часа. Молодость помогаетъ, но бываетъ, что изнемогаю.
   Не знаю: глупъ, уменъ, красивъ, безобразенъ, толковъ или нетолковъ я, -- но Муравьевъ благоволитъ ко мнѣ настолько, сколько можно отъ него ожидать. Мнѣ говорили даже, что онъ меня хвалилъ. Изъ Рязани я ѣхалъ съ нимъ, не только въ одномъ экипажѣ, а въ одномъ поѣздѣ.
   Полагаю, что наше предположеніе, ожиданіе или надежда осуществится; впрочемъ, послѣ Новгорода объ этомъ не было рѣчи, а мнѣ начинать говорить или спрашивать не приходится.
   Я здоровъ, но хочется спать и боюсь отупѣть.
   Для чтенія нѣтъ ни секунды.
   

Пенза, 5 августа.

   Писать вамъ, что я заработался до боли въ мозжечкѣ, не зачѣмъ,-- скучно, а болѣе интереснаго нѣтъ ничего. Чистая машина,-- такъ можно поглупѣть, а это скверно.
   Сегодня Пензенское дворянство даетъ Муравьеву обѣдъ, я тоже въ числѣ гостей. Впрочемъ, это все дичь и только отнимаетъ время, а поѣсть, какъ вамъ извѣстно, я нынче не люблю.
   ...Ничего не читаю, а пишу только ревизіи, страшная дичь и тоска;-- главное, что имѣешь дѣло съ дураками, хорошіе люди рѣдки.
   Знаете что: Русь нравится больше, когда далеко отъ нея, а когда въ ней, а особенно въ серединѣ, дичь, дичь, дичь, застой и тупость. Ей Богу, страшно.
   А другое -- не сообразишь съ деньгами. Я думалъ расходовать не болѣе 3 рублей въ день, а выходитъ значительно болѣе. Боюсь, что не достанетъ, и зарвусь въ ваши деньги, кажется, такъ и будетъ.
   

Саратовъ, 5 августа.

   Пишу къ вамъ въ очень нехорошемъ состояніи духа. Самое скверное -- зачѣмъ нѣтъ у насъ ни гроша. Не служилъ бы ни минуты. Муравьевъ мнѣ не нравится сегодня до того, что я готовъ выйти въ отставку сію же минуту. Писать, почему все это такъ -- не стоитъ; дѣло въ томъ, что нехорошій человѣкъ этотъ баринъ и сомнѣваюсь, выйдетъ ли толкъ изъ новаго управленія. Нужно широкое сердце, а этого-то у насъ и нѣтъ.
   Саратовъ мнѣ напомнилъ Самару, -- та же пыль, та же жара, въ физіономіи домовъ то же общее; какъ это жилось въ такой дичи? А между тѣмъ -- жилось и нравилось, и глупость людская принималась за человѣческое.
   Мнѣ кажется, что самое несчастное существо есть мыслящій чиновникъ: онъ страдаетъ вдвойнѣ -- и за жизнь, т. е. тупость общую, и за тупость высшихъ лицъ, на долю которыхъ досталось управлять людьми и строить ихъ благоденствіе.
   При скверномъ вообще положеніи русскаго человѣка въ Россіи самый счастливый тотъ, кто не служитъ, а за нимъ тотъ, кто работаетъ для науки. Посмотрю, что будетъ дальше, и можетъ быть стану проситься въ Лѣсной Институтъ. Уживусь ли и тамъ? и отчего я не бываю нигдѣ доволенъ? или это хорошая или дурная черта? или, можетъ-быть, я боленъ? Правда, я измученъ безсонными ночами, безпрерывной работой и ѣздой, и спина моя плохо гнется. Дѣло въ томъ, что мнѣ не хочется никого видѣть, ни съ кѣмъ говорить -- все это какія-то льдины, существа въ образѣ людей, но не люди. Чиновныя машины, эполеты и званія на ходуляхъ. Тоска. Въ свитѣ Муравьева только одинъ человѣкъ съ сердцемъ -- Лазаревскій, но и съ тѣмъ говорить некогда. Бѣдный затруднился и тоже не спитъ.
   Отчего это мнѣ хорошо только съ вами? нѣтъ, не съ одними вами, и съ М., и съ Евгеній Егоровной, и съ Гримме, и съ Гине, и съ Яроцкимъ. А съ остальными все какъ-то неловко, и голову сжимаетъ, и коробитъ сердце -- однимъ словомъ, я не въ своей тарелкѣ.
   И сегодня не хорошо. Тѣломъ я здоровъ, за исключеніемъ спины, которая гнется не совсѣмъ свободно, это отъ излишняго сидѣнія; а духомъ почти позавчерашнему. Не то скучно,-- не разберешь. Или оттого, что въ городѣ много пыли и жару. Какое было счастливое лѣто 1856 г. Неужели оно не повторится?
   Всматриваясь въ Саратовъ и припоминая Самару, я ни за что въ мірѣ не соглашусь служить въ провинціи -- или въ Петербургѣ, гдѣ хоть рѣдки, но есть хорошіе люди, или гдѣ-нибудь на хуторѣ въ Малороссіи. Тамъ, среди зелени, на листомъ воздухѣ, работая въ саду и огородѣ съ двумя хорошими людьми, и кровь поуходится.
   Жаль, что своихъ денегъ нѣтъ, а пенсіона ждать долго; да и то много ли достанется, -- какихъ-нибудь 900 рублей, Да, не хорошо настоящее, но не розово и будущее. Однимъ словомъ -- свинство.
   Что у васъ въ Лисинѣ? читаете, гуляете? а я не имѣю даже времени писать письма. Неужели, если состоится нашъ переводъ, будетъ то же, -- я вовсе не намѣренъ превратиться въ чиновную машину. Прежде не было времени читать литературное, теперь недостаетъ читать и свое -- лѣсное. Не браните,, что пишу дичь. Пусто и въ головѣ, и въ сердцѣ.
   Еще вопросъ: неужели необходимо, чтобы человѣкъ былъ иногда нечеловѣкомъ? Посмотрите на губернатора или министра, когда онъ принимаетъ просителей или подчиненныхъ -- человѣкъ это? нѣтъ. А отчего нѣтъ? или это дѣлается для толпы, въ которой не хотятъ видѣть ничего человѣческаго; да и такъ ли? А если быть человѣкомъ, неужели пойдетъ хуже? Говорятъ, что драпировки и ходули не должны существовать въ XIX вѣкѣ. Я думаю тоже.
   Такое разсужденіе веду потому, что если я буду губернаторомъ, то прежде всего я постараюсь быть человѣкомъ. До сихъ поръ я никогда не драпировался, полагаю, что сохранюсь. Не смѣйтесь надъ моимъ губернаторствомъ -- мнѣ хотѣлось бы быть такой важной особой для того, чтобы доказать нынѣшнимъ губернаторамъ, что у нихъ нѣтъ толку именно потому, что они забыли, что губернаторъ тоже человѣкъ. А нечеловѣку можетъ ли быть понятно человѣческое? понятна-ли жизнь? Я думаю, что отъ непониманія этого у насъ именно и существуетъ такъ много разныхъ свинствъ и пакостей.
   

Нижній-Новгородъ, 2 сентября.

   Вы для меня все, все, все, больше всѣхъ лѣсоводствъ, технологій, таксацій и всѣхъ знатныхъ и сильныхъ сего міра.
   ... Что будетъ съ нами -- не знаю. Муравьевъ глядитъ на меня довѣрчиво и тепло, между тѣмъ не думаю, чтобы онъ сдѣлалъ какое-нибудь распоряженіе раньше пріѣзда въ Петербургъ. Въ Москвѣ мы будетъ къ 10, а къ 20 сентября надѣюсь пріѣхать въ Лисино".
   Вскорѣ H. В. получилъ приказаніе ѣхать дальше, но не прямо въ Владиміръ, а верстъ на сто дальше, и какъ фамилія Шелгуновыхъ всегда отличалась безденежьемъ, каковая участь гнететъ ее и въ настоящее время, то Николай Васильевичъ, не имѣя средствъ купить что-нибудь теплое, немного смущается этой излишней поѣздкой, ибо ночи стоятъ очень холодныя. "Впрочемъ, куплю себѣ валенки".
   Во время поѣздки H. В. съ Муравьевымъ ко мнѣ въ Лисино пріѣхалъ М. и страшно захворалъ тифомъ съ какимъ-то страшнымъ осложненіемъ. Милѣйшій докторъ всѣ ночи проводилъ у насъ. Недѣли черезъ двѣ послѣ начала болѣзни, увидавъ какое-то осложненіе, онъ сказалъ мнѣ, что не надѣется на себя и поѣдетъ въ Петербургъ, чтобы посовѣтоваться кое съ кѣмъ, и привезетъ съ собою доктора. На слѣдующій день онъ вернулся съ своимъ товарищемъ, Николаемъ Степановичемъ Курочкинымъ.
   Братъ же доктора Курочкина, Василій Степановичъ, переводчикъ Беранже, настолько близко познакомился съ нами, что пріѣзжалъ къ намъ гостить на Рождество. Сойдя въ Тосно съ поѣзда, онъ сталъ нанимать въ Лисино лошадь, и къ нему подошелъ какой-то лицеистъ въ трехъуголкѣ, который, какъ попутчикъ, предложилъ ему ѣхать вмѣстѣ. Морозъ былъ сильный, и на полдорогѣ лицеистъ сталъ мерзнуть и уши у него побѣлѣли, какъ бумага. Курочкинъ выскочилъ изъ саней, набралъ снѣга и сталъ натирать уши юношѣ. Въ Лисино они въѣхали, погоняя лошадь, и тутъ вышли у одного и того же крыльца, и только, когда докторъ развязалъ уши лицеисту, то Курочкинъ узналъ, что это мой братъ, Евгеній Петровичъ Михаэлисъ, а братъ узналъ, что онъ ѣхалъ съ переводчикомъ Беранже.
   Докторъ Курочкинъ пробылъ у насъ день и затѣмъ уѣхалъ. Онъ былъ такой же брюнетъ, какъ и братъ его, и сходство между ними особенно замѣтно было въ голосѣ и въ не совсѣмъ чистомъ произношеніи словъ.
   М. прохворалъ очень долго и долго боролся со смертью. Когда онъ началъ поправляться, то пускался даже на воровство, чтобы получить лишній крендель. Пойманный однажды мною у буфета, онъ не въ шутку на меня разсердился.
   Осенью мы переѣхали въ Петербургъ, такъ какъ H. В. получилъ мѣсто начальника отдѣленія, и М. поселился съ нами. Въ эту зиму мы бывали довольно часто у Надежды Дмитріевны Хвощинской, остановившейся у какой то своей родственницы. Тамъ часто бывалъ поэтъ Щербина, маленькій, довольно расплывшійся человѣкъ, съ красивымъ вызывающимъ лицомъ: Родственница Хвощинской, великосвѣтская дама, ходила на заднихъ лапкахъ передъ Щербиной, который, очевидно, былъ очень доволенъ этимъ поклоненіемъ. Я какъ теперь помню, какъ разъ Щербина, войдя въ гостиную, заявилъ, что онъ выносить не можетъ запаха цвѣтовъ, и хозяйка и весь штатъ ея бросились выносить жардиньерки съ гіацинтами и другими цвѣтами. Суматоха была такая, что со стороны можно было подумать, что явились артельщики перевозить жильцовъ на другую квартиру. Щербина былъ человѣкъ желчный и никого не оставлялъ въ покоѣ сбоями эпиграммами. Я увѣрена, что у кого-нибудь онѣ сохранились и когда-нибудь выползутъ на свѣтъ.
   Гербель въ это время началъ собирать переводы для изданія Шиллера и безпрестанно ѣздилъ къ М., который и переводилъ ему и дѣлалъ указанія. Гербель былъ тогда лейбъ-уланомъ и когда пріѣзжалъ къ намъ въ парадной формѣ, мы имъ любовались, какъ картиной. Это былъ высокій, стройный мужчина съ пепельно-бѣлокурыми волосами и необыкновенно красивый. Потомъ, выйдя въ отставку, онъ растолстѣлъ обрюзгъ и потерялъ свою красоту. Это былъ очень добродушный и хотя простоватый человѣкъ, но себя онъ никогда не забывалъ. Ему очень нравилась одна изъ моихъ пріятельницъ, очень умная и талантливая дѣвушка, и когда я ему говорила:
   -- Если она вамъ такъ нравится, то почему же вы на ней не женитесь?
   Онъ отвѣчалъ мнѣ, что никогда не женится на дѣвушкѣ съ прошлымъ.
   М., видя, какъ намъ хотѣлось войти въ литературный кружокъ, пригласилъ къ намъ Писемскаго, слава котораго тогда сильно гремѣла. Кромѣ Писемскаго собрались къ намъ наши обычные гости, и вотъ за ужиномъ я превратилась вся въ слухъ и глазъ не спускала съ выдающагося, талантливаго писателя; а писатель, между тѣмъ, пилъ водку рюмку за рюмкой и заговорилъ самымъ простонароднымъ языкомъ, нарочно выдѣляя такія слова, какъ мѣщанка, которыя онъ произносилъ "мѣшанка", и т. д. Однимъ словомъ, онъ напился такъ, что началъ рыгать. Мнѣ сдѣлалось больно и обидно, и я встала со своего стула, отошла къ дверямъ гостиной и встала въ дверяхъ. Ко мнѣ подошли М. и Павелъ Васильевичъ Анненковъ.
   Павелъ Васильевичъ былъ совсѣмъ сконфуженъ.
   -- Отъ лица всей литературы намъ нужно просить прощенья у Людмилы Петровны за сегодняшній вечеръ, сказалъ Анненковъ, обращаясь въ М.
   -- Это надо было предвидѣть, отвѣчалъ М.
   -- Молодая восторженная женщина хотѣла видѣть автора тѣхъ вещей, которыя ей нравились въ печати, и что же она увидала? продолжалъ Анненковъ.
   И тутъ же кто-то разсказалъ, что Писемскій напился у Тургенева и, тыкая горящей папироской въ рѣзьбу дорогого кресла, говорилъ:
   -- А вотъ ему, не заводи сторублевыхъ креселъ.
   Тургеневъ такъ смущался присутствіемъ такого пьянаго человѣка, что очень обрадовался, когда тотъ собрался уходить и пошелъ провожать его въ прихожую, гдѣ Писемскій никакъ не могъ попасть ногой въ калошу. Писемскій сейчасъ же смекнулъ, что тотъ хотѣлъ поскорѣе избавиться отъ него и тутъ же въ прихожей сталъ язвительно надъ нимъ издѣваться. Онъ самъ разсказывалъ всѣмъ это происшествіе, и впослѣдствіи мнѣ самой привелось слышать его разсказъ.
   Писемскій въ то время былъ уже толстымъ и обрюзглымъ и имѣлъ весьма неряшливый видъ. Онъ былъ женатъ на Свиньиной, и жена его въ литературныхъ кружкахъ называлась святой женщиной за ея снисходительное отношеніе къ мужу, которому она извиняла его страсть къ вину и поклонялась, какъ даровитому писателю.
   У М. бывалъ "Мей и, конечно, приходилъ на нашу половину. Мнѣ особенно памятенъ одинъ день, когда онъ пришелъ во время нашего обѣда, и какъ мы ни упрашивали его сѣсть съ нами, онъ ни за что не хотѣлъ и стоялъ въ дверяхъ. Мнѣ показалось, что онъ смотрѣлъ на насъ какъ-то особенно странно. Послѣ обѣда онъ тотчасъ-же увелъ М., и оказалось, что онъ приходилъ просить у него И р., говоря, что сегодня не на что было сдѣлать обѣда.
   Мей былъ женатъ, и, кромѣ того, у него жила сестра жены. Нужда не отходила отъ ихъ дверей, можетъ быть потому, что Мей любилъ выпить, но выпившій онъ не походилъ на Писемскаго, а старался сохранить свой лицейскій лоскъ. Онъ написалъ мнѣ стихотвореніе; потомъ просилъ у меня его обратно, но я не отдала.
   Вотъ оно:
   

Загадка.

   "Развязные, вполнѣ живые разговоры,
   Язвительный намекъ и шуточка подъ часъ,
   Блестящіе, какъ сталь отпущенная, взоры,
   И мягкій голосъ Вашъ смущаютъ бѣдныхъ насъ.
   Но угадайте, что поистинѣ у Васъ
   Очаровательно и сердце обольщаетъ?
   Въ раздумьѣ Вы?.. такъ я шепну Вамъ на ушко:
   Кто знаетъ вкусъ мой, тѣмъ и угадать легко,
   А кто не знаетъ, пусть посмотритъ: угадаетъ..."
   

10-е декабря 1857 г.

   Майковъ очень часто бывалъ у М., и всѣ свои стихотворенія читалъ ему, какъ читалъ и Полонскій, о чемъ сохранилось у меня письмо. Тургеневъ же уѣхалъ за границу, и, какъ говорили, навсегда. Это всѣхъ очень огорчало. А. Н. Майковъ написалъ ему письмо, и они съ М. дали мнѣ его переписать, говоря: "Когда будете писать свои воспоминанія, то письмо это вамъ пригодится". Они были правы. Я нахожу его въ высшей степени характернымъ для освѣщенія настроенія того времени. Вотъ оно: 5-е декабря 1857 г.
   "Милый дорогой Иванъ Сергѣевичъ! Если ужъ я не могу побѣдить въ себѣ желанія написать вамъ это письмо, можетъ быть, не имѣя на то никакого права, то ужъ это одно показываетъ, что дѣло, о которомъ я буду говорить вамъ, въ высшей степени важно. Я не могу не сокрушаться сердцемъ, слыша разныя извѣстія о васъ, слыша, какъ Вы упали духомъ, какъ Вы усомнились въ Вашемъ призваніи и талантѣ, какъ Вы съ сожалѣніемъ смотря на яко бы неудавшуюся свою дѣятельность, безъ цѣли влачите Ваши дни посреди чуждыхъ Вамъ краевъ... Иванъ Сергѣевичъ! напустить на себя такую дурь -- грѣшно! Вы -- чистѣйшее, благороднѣйшее и даровитѣйшее явленіе въ нашемъ литературномъ кружкѣ, Вы, который долженъ сознавать и чувствовать благотворное Вліяніе свое на этотъ кружокъ -- Вы отъ него отвращаетесь! Наше общество вообще молодо и незрѣло; оно и внѣшнихъ формъ разумной жизни себѣ не выработало, тоже самое отражается и въ литературномъ мірѣ: вѣдь Вы должны (и дѣлали это) ему давать тонъ, вырабатывать для него формы, облагораживать и связывать его своею чудною душою. Да если бы у Васъ и не было вовсе таланта, то ужъ эта душа, любящая и чистая, постоянно пребывая въ этомъ кружкѣ, на то дана Вамъ, чтобы сталкиваясь съ нею, мы всѣ становились лучше, учились бы какъ быть, какъ встрѣчать событія большія и мелкія, словомъ, эта душа должна бы сглаживать неровности и шероховатости наши, цивилизовать насъ. А къ кому обратиться за совѣтомъ? Кто приметъ чужое дѣло за свое и скажетъ любящее слово ободренія при упадкѣ духа, кто кротко остановитъ на ложномъ уклоненіи? Иванъ Сергѣевичъ! Ваша душа есть сама по себѣ талантъ, и если ужъ Вы сами посвятили ее извѣстному кружку, то ужъ онъ имѣетъ на нее право, онъ смѣетъ требовать ее къ себѣ, онъ не можетъ терпѣть, чтобы она скиталась, безпріютная и праздная въ Божьемъ мірѣ, безъ дѣла, безъ пользы, безъ исхода любви, ее наполняющей.
   "Подумайте, въ какое время мы живемъ! Старое борется съ новымъ. Новое само по себѣ представляетъ хаосъ, въ которомъ искры свѣта мелькаютъ и не собрались еще въ одинъ фокусъ. Чтобы засіять солнцемъ, надобно усиліе многихъ головъ и лучшихъ умовъ нашего поколѣнія* чтобы каждый и перомъ и словомъ содѣйствовалъ появленію свѣта, сближеніемъ отвлеченныхъ идей и страстныхъ желаній съ дѣйствительностью и возможными законными формами. И Вы, на котораго всякій гимназистъ указалъ бы въ этомъ случаѣ,-- Вы позорно хандрите на какомъ нибудь Корсо и оставляете насъ, пигмеевъ, барахтаться съ своими умишками, чтобы подвинуть хоть на шагъ благое дѣло. Теперь въ ходу дѣло о пересмотрѣ цензурнаго устава; составился комитетъ для этого и меня туда всунули. Я не уклоняюсь, потому что знаю, что и это счастье, что хоть одинъ я подамъ голосъ, какъ сынъ новаго времени, но меня бѣситъ, что это я, что не лучшій меня, не законнѣйшій представитель занимаетъ мое мѣсто. Положимъ, что я назначенъ какъ чиновникъ Министерства Народнаго Просвѣщенія, и положимъ, что еще не подымешь у насъ на то, чтобы для составленія этого устава призвали также и литераторовъ,-- Вы все-таки своими связями, словомъ, авторитетомъ могли бы подготовить умы прочихъ членовъ для дѣйствія въ такомъ-то духѣ. Конечно, всѣ наши товарищи будутъ въ это время ходить и къ Щербачову, и къ Вяземскому, но всѣ ли могутъ съ такимъ жаромъ выразить общую мысль? Нѣтъ, опять-таки грѣхъ Вамъ спокойно распивать скверный шоколадъ въ Кафе-Греко, или на минуту знакомиться съ тысячами англичанъ, французовъ, итальянцевъ и нѣмцевъ, до которыхъ Вамъ нѣтъ никакого дѣла! И что можетъ быть у васъ съ ними общаго? О, заблужденіе! Я понимаю, что Вы должны тамъ чувствовать себя больнымъ -- больнымъ оттого, что вокругъ Васъ нѣтъ сферы сочувствія, нѣтъ любви, Вамъ нѣтъ значенія, нѣтъ общихъ стремленій, которыя бы связывали и хватали горячо за сердце!.. Вспомните, что тяжелые годы Вы проводили здѣсь, вмѣстѣ со всѣми страдали, и чуть первыя волны свѣта появились и еще не слились даже въ одинъ лучъ -- Вы ушли подъ чужое солнце, да оно васъ не грѣетъ, да и не согрѣетъ! Наконецъ, въ самомъ Вашемъ разочарованіи насчетъ таланта неужели не чувствуете Вы этой Немезиды! Да кто и что скажетъ Вамъ объ этомъ талантѣ? надъ чѣмъ тамъ выразится Ваша сила? Ужъ не французскіе ли переводы Вашихъ сочиненій покажутъ иностранцамъ, что и кто Вы. Для нихъ Вы curiosité littéraire и больше ничего. Да, я не могу иначе объяснить Вашего постояннаго упадка духа, я, который на себѣ испытывалъ всю прелесть и грацію Вашей музы, не говоря уже и о томъ, что грудь ее наполняетъ. Батюшка Иванъ Сергѣевичъ! ручки Ваши цѣлую; плачу, пиша эти строки, бросьте все въ Европѣ, бѣгите къ намъ скорѣе, Вы Антей, сынъ родной земли, скорѣе ступите пятою своею на родную, и прежнія силы и молодость, съ прибавкою еще возмужалаго ума, опять пробѣгутъ живительной струей въ вашей душѣ, бросьте все тамъ! возвращайтесь сюда. Здѣсь строится, нужны работники -- а главнаго артельщика и нѣтъ!...
   "Ну, кажется, я излилъ свою душу вполнѣ. Охъ, тяжело мнѣ бываетъ на это рѣшиться. Жизнь сдѣлала меня робкимъ. Много разъ оскорбленный въ чистѣйшихъ моихъ убѣжденіяхъ (къ сожалѣнію часто ошибочныхъ), я какъ-то боюсь теперь выходить изъ себя, но не уклоняюсь отъ мечты все-таки принести пользу по мѣрѣ силъ и не извиняюсь передъ Вами, что осмѣлился Вамъ докучать моимъ письмомъ. Нѣтъ, что я говорилъ, то правда, и я не каюсь въ томъ, хоть бы Вы и обругали меня, не каюсь, потому что люблю Васъ, а любить не страстно я не умѣю. Авось либо -- до скораго свиданія. Преданный Ап. Майковъ. "
   Всѣ мы съ большимъ нетерпѣніемъ ждали отвѣта на это письмо. И отвѣтъ пришелъ, но я его даже не помню. Знаю только, что на слѣдующій годъ у меня въ гостиной у камина сидѣлъ Тургеневъ, и гувернантка моей сестры, очень восторженная особа, проходила нѣсколько разъ мимо, чтобы посмотрѣть на автора романовъ, которыми она зачитывалась, и не могла разсмотрѣть его, потому что Тургеневъ находился въ такомъ подавленномъ состояніи, что сидѣлъ, закрывъ лицо рукою.
   Я помню очень хорошо, какъ онъ высказывалъ свое недовольство русской литературой и говорилъ, что даже редакція "Современника" представляетъ изъ себя какое-то гаерство.
   Н. В. между тѣмъ, будучи начальникомъ отдѣленія, проводилъ въ департаментѣ цѣлыя утра до поздняго обѣда, затѣмъ занимался, какъ редакторъ газеты "Лѣсоводства я Охоты", да еще кромѣ того зачастую, когда всѣ мы ложились спать, то часа въ три вдругъ раздавался звонокъ, и оказывалось, что Муравьевъ, очень мало спавшій, требовалъ къ себѣ H. В. для разъясненія какого-нибудь вопроса. Такая жизнь не могла не разстроить нервовъ Шелгунова, и онъ настолько сталъ хворать, что, не чувствуя никакой особенной болѣзни, нерѣдко по цѣлымъ днямъ лежалъ въ кабинетѣ на диванѣ. Результатомъ его болѣзни была наша вторая поѣздка за границу.
   За границу мы поѣхали съ H. В. вмѣстѣ, но я уѣхала на воды въ Крейцнахъ, а онъ проѣхалъ на воды въ Франценсбадъ. Въ эту поѣздку мы встрѣтились въ Берлинѣ съ Гербелемъ и Колбасинымъ, напечатавшимъ какую-то повѣсть. Увлекающійся Тургеневъ страшно носился съ этимъ Колбасинымъ -- еще молодымъ человѣкомъ -- и предсказывалъ, что изъ него выйдетъ геніальный человѣкъ. Тургеневъ всегда и горячо привѣтствовалъ начинающихъ писателей.
   Мы проѣхали съ Колбасинымъ и Гербелемъ въ Дрезденъ и Лейпцигъ и затѣмъ всѣ разъѣхались по разнымъ мѣстамъ.
   Въ то время, какъ я лѣчилась въ Крейцнахѣ, H. В. писалъ мнѣ письма. Привожу кое-что изъ сохранившагося у меня.
   

Франценсбадъ 21 іюня 1858 г.

   Мнѣ кажется, что въ дѣлѣ я гораздо умнѣе, чѣмъ въ словѣ. Помните ли, какъ я важничалъ въ Лейпцигѣ? кончилось, однако, тѣмъ, что по пріѣздѣ въ Франценсбадъ я сѣлъ тотчасъ же писать къ Вамъ, ибо чувствую необходимость поговорить съ Вами. Бракъ объясняютъ привычкой; но въ моихъ отношеніяхъ къ Вамъ есть нѣчто болѣе привычки, есть истинное чувство, которое я высказываю за глаза -- нѣжными именами, а въ глаза или козлиными восторгами и прыжками, или непріятностями, которыя я такъ часто дѣлаю Вамъ.
   Съ Колбасинымъ я доѣхалъ до Plauen'а и тамъ сдалъ его кондуктору, который обѣщалъ препроводить его и его вещи до Швейнфурта. Думаю, что кондукторъ исполнитъ все это честно, тѣмъ болѣе, что имѣетъ въ виду получить на водку.
   Колбасину хотѣлось бы ѣхать въ компаніи съ такими хорошими людьми, какъ Вы, Гербель, М., онъ и я въ Лондонъ. Мнѣ кажется, это можно уладить -- нужно списаться, увѣдомьте, когда Вы ѣдете на морскія воды, куда и насколько, тогда мы можемъ съѣхаться и плыть всѣ вмѣстѣ въ Лондонъ. Я буду писать Колбасину въ Киссингенъ.
   На дворѣ слякоть и дождь, напоминающіе Петербургъ. Я пилъ сегодня воду; встрѣтилъ много русскихъ; думаю, что русскіе, потому что только австрійская аристократія и русскіе генералы и дамы могутъ держать себя такъ глупо.
   

26 іюня.

   Я, кажется, писалъ Вамъ о своемъ планѣ: послѣ курса, до поѣздки во Францію, заѣхать къ вамъ на день. Не знаю будете ли Вы рады, но я буду въ восторгѣ.
   Знаете ли что? у меня слабы глаза, я не могу читать, особенно эти поганыя нѣмецкія каракули. Вѣдь надобно же было ухитриться выдумать такой рябой шрифтъ!
   

27 іюня.

   Мнѣ кажется, что я дѣлалъ большую глупость, пивши въ 1856 г. разныя воды -- не онѣ ли меня разслабили. Говорятъ, это возможно, особенно отъ желѣзныхъ.
   Если Вы не имѣете понятія, что значитъ золотая неволя, то можете получить полное понятіе объ этомъ въ Франценсбадѣ. Нападаетъ родъ тупости.
   За границей яснѣе всего неравенство образованія нашего средняго, такъ называемаго образованнаго сословія. Вотъ отчего, вѣроятно, порядочные русскіе не любятъ сходиться съ незнакомыми имъ соотечественниками.
   Познакомился съ Савурскимъ, о которомъ говорилъ мнѣ Ловцовъ. Ловцовъ теперь въ Швейцаріи, послѣ онъ поѣдетъ во Францію и затѣмъ въ Крейцнахъ. Вотъ отчего Вы не видите его въ настоящее время на водахъ.
   

17 іюля.

   Сегодня, послѣ торфяной ванны мнѣ пришла въ голову слѣдующая умная мысль: дичь думать объ экономіи, когда дѣло идетъ о здоровьѣ. Написалъ и усомнился: ну, а гдѣ взять, если негдѣ?.. Развѣ недостатокъ денегъ не есть одна изъ главнѣйшихъ причинъ, что человѣкъ принужденъ иногда страдать и дѣлать не то, чего бы ему хотѣлось?..
   Господи, какую дичь горожу; это все оттого, что сегодня скверная погода, а въ такіе дни я хандрю.
   Къ Колбасину я написалъ весьма глупое письмо, потому что умнаго не умѣлъ.
   Да напишите М., чтобы въ случаѣ передачи квартиры онъ бы выслалъ Вамъ деньги, или взялъ ихъ съ собой, или отдалъ маменькѣ, или, наконецъ, въ случаѣ неуспѣха, просилъ маменьку слѣдить за этимъ дѣломъ и при передачѣ квартиры по отъѣздѣ М. получить отъ Котнера деньги.
   Счастливый человѣкъ, у Васъ, вѣроятно, нѣтъ насморка.
   

10 іюля.

   Какъ коротка жизнь человѣка! Я зрѣю только теперь, только теперь чувствую себя способнымъ что-нибудь написать и сдѣлать. Но что же сдѣлаешь, что успѣешь, когда мнѣ остается жить всего 5 лѣтъ? Жить, т. е. быть способнымъ думать и работать;^Ха тамъ тряпка, опять на воды, чинить старую посуду.
   Боюсь, чтобы не сдѣлаться ипохондрикомъ!
   Мнѣ остается здѣсь пробыть полторы недѣли; жду нетерпѣливо, когда онѣ кончатся; такъ надоѣло, такъ скучно и однообразно, хочется работать, но нельзя -- не позволяютъ и не могу, ибо никогда не былъ такъ боленъ, какъ теперь.
   

13 іюля.

   Ваше грустное письмо я получилъ 11-го вечеромъ, хотѣлъ отвѣчать 12 и не отвѣчалъ, ибо хандрилъ, или лучше сказать, дремалъ цѣлый день. У насъ стоитъ такая погода, что трудно выдумать что-нибудь болѣе скверное.
   За присылку письма отъ маменьки -- благодарю. Взамѣнъ его посылаю два: одно отъ Вашихъ, другое отъ Колбасина.
   Хорошо бы намъ всѣмъ съѣхаться въ Парижѣ, я буду писать сегодня Колбасину и сообщу ему слѣдующее росписаніе моего маршрута; 22 или 28 іюля я у Васъ, 24 или 25 или 26 я въ Нанси, 8 или 4 августа я въ Парижѣ. Мы остановимся тамъ rue de la Michaudière Hôtel Molière No 13. Такъ ли?
   Слѣдовательно, если мы поѣдемъ въ Парижъ и не въ одно время, то все-таки имѣемъ возможность найти другъ друга. Я буду просить Колбасина увѣдомить меня, гдѣ остановился Гербель.
   Съ Вами я думаю, мы тоже не уладимъ поѣздку вмѣстѣ, но увидимся въ Парижѣ, гдѣ я думаю пробыть не болѣе 8-хъ дней.
   Прощайте, дружокъ! На меня напала какая-то тупость, голова совсѣмъ пуста и нѣтъ жизни, а по утрамъ все хочется спать. Нетерпѣливо жду времени отъѣзда и съ воскресенья, 18-го іюля, начну уже укладывать, а въ четвергъ или пятницу (22 или 23) я у Васъ.
   

15 іюля.

   Если человѣкъ можетъ обойтись безъ другого день, онъ можетъ обойтись недѣлю, мѣсяцъ, вѣчность. Тутъ есть немного правды, но кажется, есть и софизмъ. Правда въ томъ, что мнѣ не хотѣлось бы, чтобы она примѣнилась ко мнѣ и къ вамъ.
   

16 іюля.

   Какъ Вы пишете свои письма?.. подъ первымъ впечатлѣніемъ?... Я -- какъ случится. Отъ этого отъ Вашихъ писемъ вѣетъ тепломъ, а отъ моихъ нерѣдко несетъ холодомъ. Вчера съ Вашимъ письмомъ вышелъ маленькій казусъ. Я, какъ Вамъ еще неизвѣстно, ужинаю, т. е. ѣмъ компотъ изъ чернослива. Прихожу вчера въ столовую, кладу шляпу на маленькій столикъ, на которомъ стоятъ тарелки, и вижу письмецо,-- адресъ написанъ знакомой рукой. Вашъ почеркъ совсѣмъ не такая вещь, чтобы я его не узналъ изъ тысячи. Гляжу, письмо ко мнѣ. Кто положилъ, отчего его не отдали мнѣ? Кельнера не знаютъ. Слѣдствіе. Оказывается, что письмо получила буфетчица, или какъ ее назвать, завѣдывающая отпускомъ кушанья и пріемомъ денегъ отъ кельнера и положила его на столъ, не сказавъ о томъ никому ни слова. Не правда ли глупо? Иду сейчасъ къ почтальону и скажу, чтобы онъ приносилъ письма ко мнѣ.
   Вашей маленькой записочкой въ маленькомъ конвертикѣ я очень доволенъ. Во-первыхъ, потому, что Вы зовете меня "милый Количка", а во-вторыхъ, что Вы такая добрая и, кажется, любите меня. За приглашеніе благодарю и 23-го непремѣнно буду у Васъ. Вы думаете, что я буду у Васъ писать и такимъ образомъ не потеряю время, и очень ошибаетесь; чтобы писать, мнѣ нужно быть въ Нанси, ибо тамъ мнѣ будетъ, что писать, а у Васъ нѣтъ. Я ѣду къ Вамъ, ибо соскучился, посмотрю на Васъ и уѣду, а тамъ увидимся скоро и въ Нанси, если Вы заѣдете ко мнѣ, и въ Парижѣ.
   

24 іюля.

   Ухъ, какъ скучно, если бы Вы знали! Я даже сдѣлался почти боленъ. Отъ этой скверной воды, которую я пью, дѣлается какая-то тяжесть во всемъ организмѣ, послѣ ванны хочется спать, нападаетъ лѣнь и невозможно заниматься, потому что кровь бросается въ голову.
   Странное дѣло! всѣ лакеи австрійской аристократіи, находящейся въ Франценсбадѣ, похожи на Зейферта, тутъ не должна быть случайность.
   Мое письмо рядъ афоризмовъ и иначе писать я не могу -- въ головѣ пусто, нѣтъ мыслей, нѣтъ связи; еще сердце согрѣвается иногда. Сегодня, напримѣръ, я сѣлъ писать къ маменькѣ, развернулъ чашку изъ саксонскаго фарфора, прочиталъ надпись "Der guten Mutter", и мнѣ сдѣлалось такъ тепло, такъ хорошо. А все-таки болѣе 20 строкъ я не могъ написать. Вы единственный человѣкъ, которому я могу и высказываю все, что есть у меня хорошаго и дурного въ головѣ и сердцѣ, не касаясь лѣсныхъ вопросовъ".
   Какъ я уже писала, "Полонскій былъ очень друженъ съ 31. Это была нѣжная дружба. Видѣлись они безпрестанно, и другъ Яковъ былъ нашимъ общимъ другомъ. Перечитывая письма Полонскаго, постоянно натыкаешься на такіе вопросы: "Ну, что М.?.. пріѣхалъ ли, наконецъ?". Такъ писалъ Яковъ Петровичъ изъ Берлина въ іюлѣ 1857 г., и въ одномъ и томъ же письмѣ такой вопросъ повторяется три раза. "Ну чтобы пріѣхать ему раньше и повидались бы и расцѣловались бы и наговорили бы другъ другу съ три короба всякой всячины. Досадно, что не видалъ его, очень досадно! Ради Бога, попросите его написать мнѣ въ Баденъ-Баденъ.
   Въ Баденъ-Баденъ Полонскій уѣхалъ со Смирновыми въ качествѣ гувернера ихъ сына; но тамъ онъ ушелъ отъ нихъ и поѣхалъ въ Женеву учиться живописи у Калама. "Если Каламъ -- пишетъ онъ -- и другіе найдутъ, что у меня дѣйствительно есть талантъ, то надо остаться и къ Святой, на выставку въ Академію Художествъ прислать картину". Но въ Женевѣ онъ не остался, а поѣхалъ далѣе, и въ Римѣ столкнулся съ графомъ Кушелевымъ, и получилъ отъ него приглашеніе быть редакторомъ "Русскаго Слова". Онъ весь поглотился этимъ изданіемъ и горячо набиралъ сотрудниковъ. Вотъ что писалъ онъ мнѣ изъ Рима отъ 29 января 1858 года: ".... просьбѣ къ вамъ уговорить М. душой, перомъ, головой и сердцемъ быть моимъ будущимъ помощникомъ въ дѣлѣ изданія Кушелевскаго журнала. Мысль объ этомъ изданіи крайне меня сокрушаетъ, на матеріалы, собранные графомъ, плоха надежда,-- а будетъ плохъ журналъ -- я не вынесу, на все плюну и ни на какія деньги не посмотрю..."
   Въ Парижѣ лѣтомъ 1858 г. Полонскій встрѣтился съ дочерью псаломщика русской церкви, и, какъ онъ пишетъ: "Свѣтлый образъ и глубоко симпатичный голосъ быть можетъ, потрясли во мнѣ давно болѣзненное и тоскующее сердце"... "О, какъ бы дорого мнѣ было ваше присутствіе въ Парижѣ, -- Ваши глаза увидали бы то, чего я не вижу. Вы поддержали бы меня, если бъ я упалъ духомъ; вы разсѣяли бы страхъ мой за будущее, въ туманѣ котораго иногда являются мнѣ призраки, съ которыми борюсь я всѣми силами души своей". Послѣ первой же встрѣчи съ Еленой Васильевной Полонскій сдѣлалъ предложеніе, которое было принято. Она была очень хороша собою и очень хорошая дѣвушка. По-русски она почти что не говорила, такъ какъ мать у нея была парижанка, даже не понимавшая ни слова по-русски. Полонскій же едва-едва объяснялся по-французски, такъ что обмѣна мыслей между нимъ и ею быть не могло. Это была просто любовь съ перваго взгляда. Я пріѣхала въ Парижъ на другой день послѣ свадьбы и спрашивала Е. В., что понравилось ей въ Полонскомъ, тогда не молодомъ и не красивомъ, и говорящемъ на языкѣ для нея непонятномъ. Она подумала и потомъ мнѣ отвѣчала, что "il a l'air d'un gentilhomme". Вотъ и все! И несмотря на это, она въ продолженіе своей обидно короткой жизни, очень глубоко любила его.
   На свадьбу къ Полонскому я, однако же, не поспѣла и пріѣхала въ Парижъ уже на другой день. Въ Парижѣ съѣхались и Гербель, и Колбасинъ, и М., и H. В.
   Въ Парижѣ мы помѣстились опять таки у своей Максимы, и H. В. вскорѣ поѣхалъ по своимъ лѣснымъ дѣламъ въ Германію и Швецію.
   Мы познакомились еще ближе съ хозяевами нашего отеля, и познакомился особенно хорошо М., который но внѣшности и по характеру живому и склонному къ мѣткимъ и юмористическимъ замѣчаніямъ, какъ разъ, подходилъ къ парижской бульварной жизни. Онъ привѣтствовалъ всякое происшествіе въ нашемъ домѣ какимъ нибудь стишкомъ, изъ которыхъ въ памяти у меня сохранилось только одно, и то только потому, что оно было написано на мотивъ извѣстнаго романса "Талисманъ" и написано по случаю раздачи всѣмъ жильцамъ пуховиковъ, чтобы покрывать ноги, при наступленіи холодовъ. Вотъ этотъ романсъ:
   
   "Гдѣ консьержа вѣчно плещетъ,
   Мои грязные полы,
   Гдѣ луна печально блещетъ
   Сквозь туманъ кофейной мглы,
   Гдѣ въ подвалѣ наслаждаясь,
   Дни проводитъ Подъ-Прудонъ,
   Тамъ Максима, извиваясь,
   Мнѣ вручила эдредонъ."
   
   Съ наступленіемъ холодовъ, однако же, русскимъ, проживавшимъ въ Hôtel Molière пришлось искать помѣщенія потеплѣе, и я переѣхала въ пансіонъ на Елисейскія поля. За табль-д'отомъ напротивъ меня сидѣлъ старикъ, очень высокій и сѣдой, какъ лунь, съ совершенно бѣлой бородой. Старика этого называли генераломъ. Въ этомъ пансіонѣ намъ давали чаи въ общей гостиной, куда и я сошла, и тамъ сѣдой генералъ прямо заговорилъ со мною и сообщилъ, что онъ генералъ Дембинскій, польскій партизанъ возстанія 1880 года, живущій, на покоѣ, на пенсію, получаемую имъ отъ Наполеона III. Старикъ уговорилъ меня сѣсть за карты, выучилъ меня висту, и съ этого же перваго дня я приходила въ гостиную каждый вечеръ, и старикъ такъ ко мнѣ привязался, что, если по чему-нибудь, не заслуживающему уваженія, т. е. театра или какого-нибудь вечера, я не приходила играть въ карты, то ко мнѣ подымалась какая-нибудь старуха и упрашивала меня идти, говоря:
   -- "Le pauvre vieux est tout à fait malheureux." Старикъ подарилъ мнѣ свой портретъ и написалъ мнѣ нѣсколько строкъ, но такъ неразборчиво, что прочитать я не могу и знаю только смыслъ написаннаго.
   Онъ говорилъ иногда, что Польша скоро возстанетъ, и что онъ въ числѣ побѣдителей въѣдетъ въ Петербургъ и прямо пріѣдетъ ко мнѣ.
   -- Но, милѣйшій генералъ,-- говорила ему какая-нибудь сосѣдка за столомъ; -- вѣдь вамъ уже не подняться на лошадь.
   -- Ну, такъ что же,-- возражалъ генералъ:-- меня подсадятъ.
   Пансіоны въ Парижѣ носятъ чисто семейный характеръ. Въ нихъ живутъ старики, получающіе пенсію, и старѣющія дамы, живущія на небольшую ренту. Изъ молодыхъ въ нашемъ пансіонѣ жилъ только піанистъ, дававшій уроки музыки, я и М., а остальные были все старые или калѣки. Одинокіе люди не чувствуютъ своего одиночества, живя въ такихъ пансіонахъ, гдѣ они въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ близко сходятся, и, въ случаѣ болѣзни, сосѣдки не покидаютъ страждущихъ.
   Знакомство съ д'Эрикуръ, женщиной-врачемъ, не могло не повліять на меня, и я страшно захотѣла учиться и поступила въ Парижскую клинику, чтобы заняться сначала женскими болѣзнями.
   Въ началѣ марта мы съ H. В. поѣхали въ Лондонъ, гдѣ жилъ въ то время М., который и нанялъ намъ комнату въ пансіонѣ очень чопорныхъ миссъ.
   Въ Лондонъ мы пріѣхали спеціально на поклонъ къ Герцену. Познакомиться съ нимъ трудности никакой не представлялось, потому что М. былъ уже съ нимъ знакомъ, и Герценъ, услыхавъ, что русская дама хочетъ быть у него, самъ пріѣхалъ ко мнѣ и просилъ къ себѣ обѣдать.
   Наши сборы походили на сборъ мусульманъ къ могилѣ пророка. За столъ мы сѣли съ особеннымъ благоговѣніемъ. Герденъ, не смотря на свою полноту и красноватое лицо, былъ необыкновенно красивъ умомъ и энергіей, свѣтившимися въ его взглядѣ. Говорилъ онъ прелестно, его можно было заслушаться.; въ то время, какъ мы были въ Лондонѣ, только что разыгралась его исторія съ Некрасовымъ, исторія, вѣроятно, кое-кому извѣстная, но которую я не нахожу нужнымъ разсказывать. Некрасовъ пріѣзжалъ съ нимъ объясняться, но въ такомъ дѣлѣ объясняться было трудно, и потому Некрасовъ даже сталъ скрывать, что былъ въ Лондонѣ, и въ Парижѣ, при свиданіи съ М., онъ сказалъ, что въ Лондонѣ онъ не былъ и не поѣдетъ. Затѣмъ на слѣдующій день, показывая собаку и хваля ее, онъ сказалъ:
   -- Настоящая англійская, самъ купилъ въ Лондонѣ.
   -- Да вѣдь вы въ Лондонѣ не были?
   Некрасовъ какъ-то странно посмотрѣлъ и ничего не сказалъ. Тогда мы еще не знали, отчего онъ скрывалъ свою поѣздку.
   Герценъ до мельчайшихъ подробностей разсказывалъ это дѣло и возмущался всего болѣе тѣмъ, что Некрасовъ всю вину сваливалъ на женщину. Жилъ онъ тогда вмѣстѣ съ супругами Огаревыми, и т-ше Огарева завѣдывала хозяйствомъ. Огаревъ былъ нѣсколько мраченъ и молчаливъ. Впрочемъ, въ присутствіи такого блестящаго ума и къ тому же любящаго говорить, и трудно было кому-нибудь примировать. М-me Огарева говорила, что она представляется въ своихъ собственныхъ глазахъ смотрительницею какого-нибудь музея, которая показываетъ иностранцамъ и путешественникамъ сокровища и объясняетъ ихъ значеніе. Въ Лондонъ пріѣзжала масса русскихъ, и всѣ они, кто просто изъ любопытства, а кто и по истинному чувству благоговѣнія предъ талантомъ, являлись къ Герцену и всѣхъ въ качествѣ хозяйки принимала Огарева. Она показывала его кабинетъ, огромный, какъ танцовальный залъ, аркой соединяющійся съ гостиной, изъ которой одна дверь шла въ столовую, а другая выходила въ паркъ. Самый домъ, гдѣ жилъ Александръ Ивановичъ, назывался Park-House, вслѣдствіе большого парка, принадлежащаго дому. Кабинетъ и гостиная не столько отличались роскошью, сколько комфортомъ. Вообще Герценъ жилъ, какъ богатый баринъ-помѣщикъ. Онъ принялъ насъ въ Лондонѣ, какъ настоящій хозяинъ, т. е. показывалъ всѣ достопримѣчательности Лондона, ходилъ съ мужчинами на митингъ воровъ, въ ночлежные дома, вообще былъ очень радушенъ. Часто заходилъ къ намъ и совсѣмъ очаровалъ насъ.
   Огаревъ, узнавъ, что я собираюсь учиться медицинѣ и поступила уже въ клинику, очень сочувственно отнесся къ этому и написалъ даже мнѣ стихотвореніе, которое прислалъ въ Парижъ, куда мы проѣхали изъ Лондона.
   На сколько мнѣ помнится, я возвращалась въ мальпостѣ весною 1859 года и, пріѣхавъ въ контору на Большой Морской, не знала адреса нанятой для насъ квартиры и была очень обрадована, найдя тамъ записку отъ Гербеля, приходившаго раза по три въ день въ контору.
   Пробывъ въ Петербургѣ очень недолго, я проѣхала въ деревню къ своимъ родителямъ, куда H. В. посылалъ мнѣ свой дневникъ, который тутъ помѣщаю. Изъ-за границы онъ поѣхалъ съ лѣснымъ офицеромъ Гелѣтомъ черезъ югъ. Въ этихъ послѣднихъ письмахъ уже совершенно ясно опредѣляется нежеланіе H. В. оставаться дѣятелемъ въ лѣсномъ мірѣ.
   

Николаевъ 16 Іюня.

   Сбился въ числахъ, но это все равно.
   Николаевъ мы осматривали такъ, какъ осматриваютъ города за границей, съ той разницей, что ѣздили, а не ходили. Внѣшнее отличіе нашихъ городовъ отъ заграничныхъ въ томъ, что русскій человѣкъ любитъ жить особнякомъ и строитъ домъ для одного постояльца. Большіе дома -- исключеніе. Кромѣ того, наши улицы такъ широки, что самая узкая изъ нихъ могла бы служить большой площадью для любого города Германіи. Отъ этого городокъ съ маленькимъ населеніемъ растянется такъ, что нѣтъ никакой возможности ходить пѣшкомъ. Къ этому прибавьте жаръ, который теперь стоитъ, и Вы не обвините меня за расходы на извозчиковъ, хотя на нихъ истрачено и порядочно. Впрочемъ, и безъ этого Вы не обвинили бы меня.
   Совсѣмъ истомился ѣздой и дорогой, не могу писать.
   Никакъ не угадаете, гдѣ я пишу къ Вамъ это письмо? Нѣтъ, невозможно... Теперь оказалось возможнымъ; -- нѣтъ, приходится отложить. А все-таки буду писать.
   Мое настоящее письмо не журналъ,-- а воспоминаніе. Правда прошедшее близко, тѣмъ не менѣе оно все-таки не сегодня.
   Теперь я плыву на маленькой лодочкѣ изъ Херсона въ Алешки. Гельтъ правитъ рулемъ а я, запасшись въ Херсонѣ баночкой чернилъ, пишу къ Вамъ это письмо. Сначала не было удачи,-- гребцы слишкомъ качали, а одинъ изъ нихъ даже давалъ мнѣ нерѣдко толчки въ спину. Слава Богу, обстоятельства нѣсколько измѣнились: мы пошли бечевой, и я принялся строчить Вамъ это письмо.
   Съ своей торопливостью я рѣшительно затрудняюсь найти время, чтобы писать къ Вамъ; усталость лишаетъ меня всѣхъ способностей; а мнѣ не доставляетъ удовольствія писать къ Вамъ казенныя письма. Мнѣ хочется быть Вашимъ Количкой, но, увы! эти минуты приходятъ ко мнѣ, когда я бодръ,-- а тогда я въ дорогѣ. Однако, простите, что овой деревяшкой; второе наказание называется Engearest. Это крошечная клетка, но пол, стены и стул все зубчатые. Вместо платья надеваются штаны и куртка, которые запираются замком для того, чтобы нельзя было их снять и подложить под себя. Третье наказание -- такая же зубчатая комната, но зубцы больших размеров. Обе комнаты совершенно темные. Четвертое -- простой арест, в котором арестантка работает; пятое -- спать в особой комнате. Мы вошли к одной арестованной и застали ее за работой. Она делала парик. При нашем входе она, вспыхнув, встала и опустила глаза. Как печь в ее комнате, так и постель ее, в виде ящика, были обиты. Пастор объяснил нам, что эта девушка страдала падучею болезнью. Лицо этой прелестной девушки долго не выходило у меня из головы. У нее был такой невинный голубиный взгляд, что невольно думалось -- могла ли такая девушка быть преступницей? Почем знать, может быть, теперь эту девушку стали бы лечить, а не наказывать?
   В мае месяце я отправилась в Эмс лечиться и тотчас же познакомилась там с баронессой Притвиц. Дама эта была не глупее большинства богатых русских дам, разъезжающих по водам. Но знакомство с нею имело большое влияние не только на мою жизнь, но и на жизнь Николая Васильевича. При баронессе находился доктор Ловцов, который, познакомившись со мною, прежде всего стал спрашивать: что я читаю? Читала я романы. Сергей Павлович остался этим недоволен и дал мне "Былое и думы" Герцена. В продолжение шести недель курса я прочла все, что было издано из сочинений Герцена; когда Николай Васильевич приехал за мною, я познакомила его с Ловцовым, и вскоре Николай Васильевич сделался таким же поклонником Герцена, как и я.
   В это же самое время в Эмсе брала ванны Татаринова, приехавшая с мужем, бывшим потом генерал-контролером. Как меня просвещал в чтении Ловцов, так и мне очень хотелось развивать ее, тем более что она выказывала мне большое расположение. Я посоветовала ей для начала читать романы Жорж Санда.

-----

   Перечитывая свой дневник, я нахожу в нем такое замечание: "Отчего это в богатых людях чаще встречается пустота, чем в бедных? Например, madame Притвиц волнуется от страха, что кто-нибудь из дам перебьет у нее фризера {парикмахера.}, a между тем она приехала лечиться, да и кроме того, Эмс окружен горами и лесами, смотря на которые как-то забываешь о пустяках. Я здесь живу двойственной жизнью. У ключа столько суетности, что я Тотчас же заражаюсь ею. Всякая хочет одеться лучше другой, и я только о том и думаю, чтобы уверить себя, что это глупо, а между тем я все-таки женщина и мне хочется нарядиться. Придя же к себе в комнату, я отворяю окна, смотрю на зелень, на горы, и мне делается как-то грустно, но легко. Уходя с ключа, я думаю: "Ах, как тут пусто!", а отходя от окна, я говорю: "Ах, как тут хорошо!"
   Николай Васильевич в это время ездил по своим лесным делам и писал мне очень часто. Он сильно скучал, что и видно из его писем, из которых привожу некоторые выдержки.
   

"<Ольденбург,> 27 мая 1856 года

   Сегодня второй день, что я не обедаю и пью по утрам и вечерам кофе. Как пойдет дело дальше -- не знаю, но мне хотелось бы выдержать месяц, если только не захвораю".
   

"<Ольденбург,> 29 мая <1856 года>

   Сегодня я гулял утром до кофе и обошел весь город кругом в полчаса, это я говорю вам, не прибавляя ничего неправды; потом в другие полчаса я искрестил город по разным направлениям вдоль и поперек. При этом размечтался вот по какому случаю. Я хотел купить вам какую-нибудь безделушку, но ничего не нашел, такая дрянь магазины, что стыдно,-- в Самаре гораздо лучше. А что же Михайлов, ведь и ему нужно, я так люблю его... тут пошли мечты дальше... Наконец приезд в Петербург, встреча с Михайловым, поцелуи -- и я заплакал. Право, так -- просто среди улицы,-- даже стало стыдно, и я засмеялся сам над собою. Знаете что? ведь путешествие вещь очень скучная, оно может быть только тогда хорошо, когда странствуешь с теми, кого любишь, а один, как я теперь, просто тоска".
   

"Ольденбург, 30 мая <1856 года>

   Ольденбург совершенно патриархальный город. Люди живут очень скромно, извозчиков нет -- все ходят пешком. Но что значит любовь к родине! Сын содержателя гостиницы, в которой я стою, никак не верит, что может быть город лучше Ольденбурга. Вчера он уверял меня, что в городе есть замечательный замок, очень старый и древний. Пошли мы сегодня туда, и я точно увидел замок; был внутри, прошел все комнаты и увидел какую-то странную смесь нового с старым и не нашел ничего, стоящего внимания. Древности -- это всего десять разных вещиц, между которыми есть один самопал, одни дрянные часы -- вот и все. В этом замке жил покойный великий герцог, и все вещи лежат в таком порядке, как лежали при нем. Замечательно, однако, с каким благоговением смотрят немцы на своих королей -- точно на богов; это я уже замечал во многих местах, заметил и здесь из слов провожавших меня лиц".
   

"<Гарцбург,> 31 мая <1856 года>

   Я изменил свой образ жизни и в Ольденбурге постоянно обедал,-- нельзя такому важному лицу, которому Негелейн делает визиты и которого он. возит по окрестностям, не обедать,-- да и к тому же я чувствую себя гораздо здоровее, когда поем и выпью пива. Несмотря на это, я все надеюсь сделать экономию, это мне нужно, и, когда при свидании с вами я объясню причину, надеюсь, вы бранить меня не станете".
   

"Гарцбург, 4 июня <1856 года>

   Вам не знакома болезнь -- тоска по родине? Мне тоже она незнакома, но я могу иметь о ней вполне ясное представление из другой болезни, которой я страдаю теперь,-- это тоска по Людиньке. Я не шучу, я просто болен; еще когда я в лесу занят культурами -- все легче, но как только дома, и особенно один, просто беда -- ничего не хочется делать и ужасно скучно. Несмотря на это, я замечаю, что полнею с каждым днем все более и более; должно быть, моя болезнь имеет в основании тот же закон, как болезнь одного знакомого Щелкова,-- когда он был влюблен, то ел за десятерых".
   

"<Гарцбург,> 5 июня <1856 года>

   Вчера я делал тур по лесу, до обеда путешествовал с одним господином, потом в лесу нас встретил другой -- все это было устроено заранее,-- и мы отправились дальше. В два часа мы пришли к этому другому. Это ревир ферстер {окружной лесничий.} Кобус. Подобного гостеприимства еще не встречал в Германии. Жена Кобуса, очень здоровая и немолодая баба, прислуживала сама за столом. Первое было нечто вроде нашей тюри,-- это тертый ржаной хлеб, белое пиво, немного вина и очень много сахару. Я насилу съел одну тарелку, но пришлось съесть еще, потому что хозяева просили, и я из любезности ел до тошноты; второе блюдо -- блины с брусникой; третье -- хлеб с маслом, наконец сушеные яблоки и кофе. Очаровательная хозяйка, чтобы полакомить гостя, купила какое-то кольцо из теста, вроде заварного, напоила меня до тошноты кофеем, и этого мало,-- когда не больше чем через час я пошел в лес, чтобы добраться до дому, а для этого нужно было пройти семь верст,-- то она притащила еще бутерброды. Истинно по-русски; ничего подобного я не встречал до сих пор и был совершенно доволен такими славными немцами".
   

"Гослар, 6 июня <1856 года>

   Со мной случаются странные вещи: то мне очень скучно, то я готов хохотать и смеяться. В такие счастливые минуты я обыкновенно разговариваю с вами.
   Не будет ли лучше, если вы напишете тоже письмо к Хитрово? Мне так хочется ехать во Францию, что моя поездка за границу без поездки в Париж будет иметь для меня только половину цены. А как вы знаете, если чего очень желаешь, то боишься, что желание не исполнится, поэтому я очень боюсь и как-то слабо надеюсь, что к 1 июля Хитрово вышлет деньги во Франкфурт. А если еще, на беду, откажут в премии? Вот уж это будет тоска. Впрочем, давно известно, что я глуп и создаю препятствия, где их нет".
   

"Герцберг, 7 июня <1856 года>

   Сижу я в настоящее время на маленьком диване, в очень маленькой комнате и в самом верхнем этаже гостиницы, передо мною в красном деревянном подсвечнике стоит сальная свеча. Эта обстановка, несмотря на свою печальную наружность, очень мне нравится, ибо представляет в приятной перспективе небольшой счет. У меня, как вы уже заметили, главный вопрос -- дешевизна, и приятные улыбки кельнеров, швейцаров и комиссионеров гостиниц первого класса очень не нравятся, потому что за эти приятные улыбки надо платить.
   Кроме этого, мне очень не нравится, что я тороплюсь, я не успел даже написать к Хитрово и поэтому боюсь, что к 1 июля нового стиля у нас не будет денег для поездки во Францию, а через это мы потеряем и летнее время, и лишние деньги".

-----

   После Эмса мы уехали в С.-Мориц на железные воды, тогда только что открытые, так что мы с Татари-новыми были первые русские, посетившие эти воды. Madame Татаринова очень ко мне привязалась, но по секрету сообщила мне, что муж недоволен ее дружбою со мной потому, что я посоветовала ей читать Жоржа Санда. После этого мне уже не удалось ей посоветовать читать Герцена, потому что муж не оставлял ее со мною глаз на глаз. После же разных споров с Николаем Васильевичем он говорил жене, что мы опасные мечтатели. Так знакомство наше и прекратилось. Но, должно быть, опасные мечтатели засели в душу молодой светской и даже придворной дамы. Много лет спустя Гербель рассказывал мне, что был на каком-то великосветском рауте и там, разговаривая с madame Татариновой, упомянул нашу фамилию и был очень удивлен, с каким волнением и нежностью она расспрашивала у него обо мне.
   -- И мне показалось,-- прибавил Гербель,-- что воспоминание о знакомстве с вами она лелеет как какую-то далекую, чудную мечту.
   Ловцов нам дал адрес в отель в Париже, но, прежде чем ехать в Париж, мы из С.-Морица проехали в Швейцарию. Тогда путешествие по Швейцарии было действительно интересно, потому что железных дорог не было и ездили в дилижансах или ходили пешком.
   Писать о Швейцарии здесь не приходится, и в памяти у меня особенно остался только собор в Фрибурге, куда вечером за небольшую плату пускали слушать орган. В церкви было так темно, что я чуть не наткнулась на что-то вроде гроба, и мне стало страшно. Тишина была мертвая, и при звуках органа мне стал понятен фанатизм католиков. Несмотря на плохую игру органиста, удовольствие получилось большое.
   Въезд во Францию вызвал в нас новое и странное ощущение. Мы ехали в почтовой карете, и часов в одиннадцать ночи нас привезли в какие-то ворота и заперли их за нами. Перед лошадьми ворота тоже были заперты, а по бокам кареты с обеих сторон шли площадки, освещенные двумя фонарями. По правую руку стояло существо мрачное, в наполеоновском плаще, в его шляпе и с булавою. Тут же стояло несколько солдат. Все это было так мрачно, что на сердце невольно налегала какая-то тяжесть. Дверца кареты отворилась, и один из солдат закричал самым грубым голосом:
   -- La douane -- sortez s'il vous plait! {Таможня -- прошу выйти!}
   Всем чиновникам страшно хотелось спать, и потому они были довольно милостивы и не очень рылись.
   В Париже мы проехали прямо в rue de la Michau-dière, hotel Molière, хозяйка, mademoiselle Максим, отставная актриса с небольшой сцены, говорила с трагическими жестами обо всем. Указывая нам на мебель в комнате, она воскликнула, как Сарра Бернар, подняв руки:
   -- N'est ce pas... c'est sublime! {Не правда ли... -- это великолепно!}
   Сожитель ее, m-r Fauvety, редактор очень серьезного журнала "Revue philosophigue et religieuse", как человек занятой и серьезный, находился в подчинении у Максим и много возился с птицами, которых сам чистил. Кроме того, у этой четы была масса собак и кошек.
   У них мы познакомились с m-me Jenuy d'Héricourt, docteur en médecine, очень некрасивой толстой маленькой женщиной, у которой я была на вечере и познакомилась со многими французскими писателями того времени.
   Madame d'Héricourt была рьяной противницей Прудона и горячей защитницей женщин. Женский вопрос в России очень интересовал ее, и она с любопытством обо всем расспрашивала. Вот что она писала мне, между прочим, <из Парижа> 10 августа 1856 года:
   "Tous les vices et tous les malheurs généraux et particuliers sont le résultat de l'intériorisation de la femme dans l'état, la cité, la famille, l'éducation. Les femmes, dans cet état, de compression, prennent tous les vices de l'esclavage, et comme elles sont les premières institutrices des hommes, les influencent et les dirigent occultement toute leur vie, le caractère masculin se trouve abaissé, les grandes' aspirations s'éteignent. Si donc nous voulons émanciper les hommes et l'humanité, il faut que les femmes soient libres, éclairées, livrées, à leur propre génie pour qu'il sache et puisse se relever.
   Que les femmes de tous les pays se donnent la main..." {Все пороки, все несчастья, как общие, так и частные, являются результатом приниженного положения женщины в государстве, обществе, семье и в образовании. Женщины в этом угнетенном состоянии приобретают все пороки рабства, а так как они суть первые воспитатели мужчин, скрыто влияющие на них и управляющие всей их жизнью, то этим понижается и уровень мужского характера, заглушаются высокие стремления. Если мы хотим освободить мужчин и вообще человечество, необходимо, чтобы женщины стали свободны, образованны, начитанны и могли бы расцвести в соответствии с собственным духом. Пусть женщины всех стран объединятся...} и т. д.
   Этот месяц, проведенный в Париже, совершенно одурманил меня. Я дошла до того, что бредила эшафотом. Теперь это от меня так далеко, что я могу спокойно вспоминать и оправдывать одну русскую даму, которая, поговорив со мною, сказала мне полушутя, полусерьезно: "От вас каторгой пахнет!" Тогда я пришла от этого в совершенное негодование, но теперь, через сорок с лишком лет, я вижу, как многие были правы.
   Из-за границы мы проехали прямо в Лисинское учебное лесничество, где попали в омут дрязг, сплетен и служебных неприятностей. Николая Васильевича там невзлюбили, и мне, конечно, старались делать во всем неприятности. Например, директор Лисина накричал на мою прислугу, что будто она выливает помои из окна кухни. Я приглашена была на двор, чтобы взглянуть на это безобразие. Настолько я была благоразумна, что не спорила с директором, хотя всякому было ясно до очевидности, что в течение одной зимы, когда были вставлены окна, нельзя было выпачкать стену, тем более что под окнами всех кухонь были такие же грязные полосы. Затем, все служащие выписывали журналы, но мне никогда не доставалось ни единого номера, и не будь там милого и доброго доктора Матвеева, нашего большого приятеля, который брал книги для себя и передавал мне, меня бы там совсем съели.
   С наступлением весны Николай Васильевич начал ходить с молодыми лесными кондукторами в лес на практические занятия и возвращался всегда не только утомленным, но и возмущенным. А возмущало его вот что. Казенная лисинская дача была вырублена воровским образом, и не тронутым лес оставался только по окраинам. Во время же ревизии столбы с вырубленных участков переносились на невырубленные, и ревизор, таким образом, бывал обманут.
   -- Да ведь здесь в лесу всякий дурак выучится воровать,-- говорил Николай Васильевич.
   Вдруг ни с того ни с сего директор присылает мне новый журнал и спрашивает, какой журнал я желаю иметь. Я пришла в полное недоумение, которое тотчас же и сообщила доктору. Мы вместе подумали, но не пришли ни к какому заключению. Через некоторое, время доктор приходит и говорит, что Николая Васильевича прочат на какое-то новое место в Петербурге. Я же молчала об этом, потому что уже получила следующие письма:
   "Все эти командировки и служебные треволнения до того отучили меня от Лисина, что я, не считая себя лисииским жителем и убежденный в переводе, сам не зная куда, жду чего-то -- и не дождусь. Неловкость такого положения тем более неприятна, что хотелось бы упрочиться в Питере и все читать, читать, читать и покупать книги. Людинька, ведь мы устроим библиотеку, а? и хорошую? Голубушка, прощайте, я здоров, ем, сплю хорошо".
   

"Новая деревня, 5 июня <1857 года>

   Я теперь решительно отрезался от Лисина и там был бы не в состоянии работать.
   Не говорите обо всем этом никому ни слова.
   Могу сообщить вам и интриги против меня. У Арнольда был Мальгин, и когда Арнольд сказал ему, что министр хочет взять с собою свободного офицера, то Мальгин ответил: "Я свободен и, пожалуй, поехал бы". А когда Арнольд сказал, что имеет в виду меня, то Мальгин, с видом участия, заметил: "Напрасно Шелгунова -- он двуличный". Здесь, я думаю, просто выразилось желание Мальгина синтриговать и ехать вместо меня (в чем я, впрочем, сомневаюсь, то есть в своей поездке).
   Вместо меня будет командирован в Лисино на лето Холщевников,-- -вот вам маленькое развлечение. Это барин с толком, но он немного фанфаронит и ленив. Пожалуйста, повлияйте на него, чтобы из него мог выйти полезный человек и гражданин; жаль, когда подобные натуры не приносят той пользы, какую бы могли приносить.
   Сегодня на радостях купил для вас подарки, именно: "Слово о полку Игореве" Мея, Пыпина -- "Очерк литературной истории старинных повестей и сказок русских", "Горе от ума", Шиллера, издание Гербеля. Будете ли довольны -- не знаю. Купил еще книжицу, но не скажу какую, отгадайте.
   Этим известием кончаю свое письмо. Прощайте, голубчик. Как бы сделать, чтобы вы не скучали в этом поганом Лисине? Я думаю приехать к вам в понедельник во всяком случае; при поездке с Муравьевым -- чтобы проститься с вами и взять вещи, а в случае не поездки -- для летних работ. Кажется, берег недалеко, и можно уже мечтать жить будущей зимой в Питере с приличным содержанием и иметь в месяц за расходами на квартиру еще сто рублей на хозяйство. Прощайте, голубушка, еще раз, для меня весело жизнь улыбается, и я живу, жаль только, что вы как пень среди долины".
   
   Николай Васильевич заехал за мной, и мы с ним проехали в Новгород, где я и пробыла несколько дней, а затем уехала в Лисино.
   Вот что писал мне Николай Васильевич о своей поездке с Муравьевым:
   

"Новгород, 4 июля <1857 года>

   Завтра в девять часов утра я выезжаю в Тверь. Сначала на пароходе, потом по чугунке.
   Как вы добрались домой? приехал ли Михайлов? Может быть, я забегу к нему в Москве. Я занят теперь собиранием сведений -- теперь кончил.
   Хотел писать путевые впечатления, может быть, впоследствии будет время, а теперь недостает. Уверен, что для вас подобные записки будут интереснее моего настоящего казенного письма,-- и думаю, что в Твери найду для этого время. Теперь прощайте. Не забудьте же написать мне письмо в Москву, отправьте десятого, адресуя чрез московскую палату государственных имуществ, а в конце припишите: в Москве. Не сердитесь за последнее замечание,-- ведь случалось ошибаться в подобном роде.
   Я начинаю влюбляться в Гине, или сначала.
   Я говорю Гине: "Гине, я напишу жене, что начинаю влюбляться в тебя и что ты ей кланяешься?" -- а он мне ответил: "И очень". К чему относится это "и очень" -- к моей ли любви или к поклону вам, спросите Гине сами. Он мне не отвечает, потому что сочиняет рапорт к министру".
   

"Москва, 25 июля <1857 года>

   Надобно быть чиновником при Муравьеве, чтобы понять, что значит работать свыше сил. Бывает, что делается в голове такой жар, налегает такой туман, что кажется, так вот и свалишься,-- а ничего, работаешь. Я дохожу до убеждения, что все это дичь, и если придется всегда работать таким образом, не имея времени ни жить жизнью человека, ни читать,-- то мое почтение, г. Муравьев, будьте здоровы и ищите себе другую машину.
   Сейчас еду в Рязань, лошади на дворе, смазывают тарантас.
   Пишу урывком, тороплюсь, ибо вчера Муравьев, прощаясь со мной, сказал: "Вы едете завтра раненько". Может быть, он думал, что я полечу в четыре часа утра, но ошибся, ибо теперь восемь,-- а я еще не мылся, не уложился и пишу настоящее письмо в таком костюме, в каком бывают мужчины всегда утром, только что встав с постели.
   Пишите мне в Тамбов. Ваше письмо уже должно быть отправлено.
   Радуюсь за вас -- вы не должны теперь скучать; но мало радуюсь за себя, ибо знакомлюсь не с Россией и лесами, а с управляющими палатами и губернскими лесничими".
   

"Тамбов, 2 августа <1857 года>

   Проект писать интересные письма с моей стороны невыполним и вот почему: вчера я лег в двенадцать часов, а теперь шесть утра, и я пишу уже и сейчас же отправляюсь в палату. Так работаю каждый день, случается, что сплю четыре часа. Молодость помогает, но бывает, что изнемогаю.
   Не знаю, глуп, умен, красив, безобразен, толков или нетолков я, но Муравьев благоволит ко мне настолько, сколько можно от него ожидать. Мне говорили даже, что он меня хвалил. Из Рязани я ехал с ним, то есть не в одном экипаже, а в одном поезде.
   Полагаю, что наше предположение, ожидание или надежда осуществится; впрочем, после Новгорода об этом не было речи, а мне начинать говорить или спрашивать не приходится.
   Я здоров, но хочется спать и боюсь отупеть.
   Для чтения нет ни секунды".
   

"Пенза, 5 августа <1857 года>

   Писать вам, что я заработался до боли в можжечке, незачем -- скучно, а более интересного нет ничего. Чистая машина,-- так можно поглупеть, а это скверно.
   Сегодня пензенское дворянство дает Муравьеву обед, я тоже в числе гостей. Впрочем, это все дичь и только отнимает время, а поесть, как вам известно, я нынче не люблю.
   ...Ничего не читаю, а пишу только ревизии, страшная дичь и тоска; главное, что имеешь дело с дураками, хорошие люди редки.
   Знаете что, Русь нравится больше, когда далеко от нее, а когда в ней, а особенно в середине,-- дичь, дичь, дичь, застой и тупость. Ей-богу, страшно.
   А другое -- не сообразишь с деньгами. Я думал расходовать не более трех рублей в день, а выходит значительно более. Боюсь, что недостанет и зарвусь в ваши деньги; кажется, так и будет".
   

"Саратов, <середина августа 1857 года>

   Пишу к вам в очень нехорошем состоянии духа. Самое скверное -- зачем нет у нас ни гроша. Не служил бы ни минуты. Муравьев мне не нравится сегодня до того, что я готов выйти в отставку сию же минуту. Писать, почему все это так -- не стоит; дело в том, что нехороший человек этот барин, и сомневаюсь, выйдет ли толк из нового управления. Нужно широкое сердце, а этого-то у нас и нет.
   Саратов мне напомнил Самару,-- та же пыль, та же жара, в физиономии домов то же общее; как это жилось в такой дичи? А между тем жилось и нравилось и глупость людская принималась за человеческое.
   Мне кажется, что самое несчастное существо есть мыслящий чиновник: он страдает вдвойне -- и за жизнь, то есть тупость общую, и за тупость высших лиц, на долю которых досталось управлять людьми и строить их благоденствие.
   При. скверном вообще положении русского человека в России самый счастливый тот, кто не служит, а за ним -- тот, кто работает для науки. Посмотрю, что будет дальше, и, может быть, стану проситься в Лесной институт. Уживусь ли и там? И отчего я не бываю нигде доволен? Или это хорошая, или дурная черта? Или* может быть, я болен? Правда, я измучен бессонными ночами, беспрерывной работой и ездой, и спина моя плохо гнется. Дело в том, что мне не хочется никого видеть, ни с кем говорить -- все это какие-то льдины, существа в образе людей, но не люди. Чиновные машины, эполеты и звания на ходулях. Тоска. В свите Муравьева только один человек с сердцем -- Лазаревский, но и с тем говорить некогда. Бедный, затрудился и тоже не спит.
   Отчего это мне хорошо только с вами? Нет, не с одними вами, и с Михайловым, и с Евгенией Егоровной, и с Гримме, и с Гине, и с Яроцким. А с остальными все как-то неловко, и голову сжимает, и коробит сердце -- одним словом, я не в своей тарелке.
   И сегодня не хорошо. Телом я здоров, за исключением спины, которая гнется не совсем свободно,-- это от излишнего сидения; а духом почти по-вчерашнему. Нето скучно, не разберешь. Или оттого, что в городе много пыли и жару. Какое было счастливое лето 1856 года. Неужели оно не повторится?
   Всматриваясь в Саратов и припоминая Самару, я ни за что в мире не соглашусь служить в провинции -- или в Петербурге, где хоть редки, но есть хорошие люди, или где-нибудь на хуторе в Малороссии. Там, среди зелени, на чистом воздухе, работая в саду и огороде с двумя хорошими людьми, и кровь поуходится.
   Жаль, что своих денег нет, а пенсиона ждать долго; да и то много ли достанется -- каких-нибудь девятьсот рублей. Да, не хорошо настоящее, но не розово и будущее. Одним словом -- свинство.
   Что у вас в Лисине? Читаете, гуляете? А я не имею даже времени писать письма. Неужели, если состоится наш перевод, будет то же,-- я вовсе не намерен превратиться в чиновную машину. Прежде не было времени читать литературное, а теперь недостает читать и свое -- лесное. Не браните, что пишу дичь. Пусто и в голове и в сердце.
   Еще вопрос: неужели необходимо, чтобы человек был иногда не человеком? Посмотрите на губернатора или министра, когда он принимает просителей или подчиненных,-- человек это? Нет. А отчего нет? Или это делается для толпы, в которой не хотят видеть ничего человеческого; да и так ли? А если быть человеком, неужели пойдет хуже? Говорят, что драпировки и ходули не должны существовать в XIX веке. Я думаю то же.
   Такое рассуждение веду потому, что если я буду губернатором, то прежде всего я постараюсь быть человеком. До сих пор я никогда не драпировался, полагаю, что сохранюсь. Не смейтесь над моим губернаторством -- мне хотелось бы быть такой важной особой для того, чтобы доказать нынешним губернаторам, что у них нет толку именно потому, что они забыли, что губернатор тоже человек. À не человеку может ли быть понятно человеческое? Понятна ли жизнь? Я думаю, что от непонимания этого у нас именно и существует так много разных свинств и пакостей".
   

"Нижний Новгород, 2 сентября <1857 года>

   Вы для меня все, все, все, больше всех лесоводств, технологий, таксации и всех знатных и сильных сего мира.
   ...Что будет с нами -- не знаю. Муравьев глядит на меня доверчиво и тепло, между тем не думаю, чтобы он сделал какое-нибудь распоряжение раньше приезда в Петербург. В Москве мы будем к десятому, а к двадцатому сентября надеюсь приехать в Лисино.
   Вчера Николай Васильевич получил приказание ехать дальше, но не прямо в Владимир, а верст на сто дальше; а как фамилия Шелгуновых отличалась всегда безденежьем, каковая участь гнетет ее и в настоящее время, то Николай Васильевич, не имея средств купить что-нибудь теплое, немного смущается этой излишней поездкой, ибо ночи стоят очень холодные. Впрочем, куплю себе валенки".

-----

   Во время поездки Николая Васильевича с Муравьевым ко мне в Лисино приехал Михайлов и страшно захворал тифом с каким-то страшным осложнением. Милейший доктор все ночи проводил у нас. Недели, через две после начала болезни, увидав какое-то осложнение, он сказал мне, что не надеется на себя и поедет в Петербург, чтобы посоветоваться кое с кем, и привезет с собою доктора. На следующий день он вернулся с своим товарищем, Николаем Степановичем Курочкиным.
   Брат же доктора Курочкина, Василий Степанович, переводчик Беранже, настолько близко познакомился с нами, что приезжал к нам гостить на рождество. Сойдя в Тосно с поезда, он стал нанимать в Лисино лошадь, и к нему подошел какой-то лицеист в треуголке, который, как попутчик, предложил ему ехать вместе. Мороз был сильный, и на полдороге лицеист стал мерзнуть, и уши у него побелели, как бумага. Курочкин выскочил из саней, набрал снега и стал натирать уши юноше, В Лисино они въехали, погоняя лошадь, и тут вышли у одного и того же крыльца, и только когда доктор развязал уши лицеисту, то Курочкин узнал, что это мой брат, Евгений Петрович Михаэлис, а брат узнал, что он ехал с переводчиком Беранже.
   Доктор Курочкин пробыл у нас день и затем уехал. Он был такой же брюнет, как и брат его, и сходство между ними особенно заметно было в голосе и в не совсем чистом произношении слов.
   Михайлов прохворал очень долго и долго боролся со смертью. Когда он начал поправляться, то пускался даже на воровство, чтобы получить лишний крендель. Пойманный однажды мною у буфета, он не в шутку на меня рассердился.
   Осенью мы переехали в Петербург, так как Николай Васильевич получил место начальника отделения, и Михайлов поселился с нами. В эту зиму мы бывали довольно часто у Надежды Дмитриевны Хвощинской, остановившейся у какой-то своей родственницы. Там часто бывал поэт Щербина, маленький, довольно расплывшийся человек, с красивым, вызывающим лицом. Родственница Хвощинской, великосветская дама, ходила на задних лапках перед Щербимой, который, очевидно, был очень доволен этим поклонением. Я как теперь помню, как раз Щербина, войдя в гостиную, заявил, что он выносить не может запаха цветов, и хозяйка и весь штат ее бросились выносить жардиньерки с гиацинтами и другими цветами. Суматоха была такая, что со стороны можно было подумать, что явились артельщики перевозить жильцов на другую квартиру. Щербина был человек желчный и никого не оставлял в покое своими эпиграммами. Я уверена, что у кого-нибудь они сохранились и когда-нибудь выползут на свет.
   Гербель в это время начал собирать переводы для издания Шиллера и беспрестанно ездил к Михайлову, который и переводил ему и делал указания. Гербель был тогда лейб-уланом, и, когда приезжал к нам в парадной форме, мы им любовались, как картиной. Это был высокий, стройный мужчина с пепельно-белокурыми волосами и необыкновенно красивый. Потом, выйдя в отставку, он растолстел, обрюзг и потерял свою красоту. Это был очень добродушный и хотя простоватый человек, но себя он никогда не забывал. Ему очень нравилась одна из моих приятельниц, очень умная и талантливая девушка, и когда я ему говорила: "Если она вам так нравится, то почему же вы на ней не женитесь?" -- он отвечал мне, что никогда не женится на девушке с прошлым.
   Михайлов, видя, как мам хотелось войти в литературный кружок, пригласил к нам Писемского, слава которого тогда сильно гремела. Кроме Писемского, собрались к нам наши обычные гости, и вот за ужином я превратилась вся в слух и глаз не спускала с выдающегося, талантливого писателя; а писатель между тем пил водку рюмку за рюмкой и заговорил самым простонародным языком, нарочно выделяя такие слова, как мещанка, которое он произносил "мешанка", и т. д. Одним словом, он напился так, что начал рыгать. Мне сделалось больно и обидно, и я встала со своего стула, отошла к дверям гостиной и встала в дверях. Ко мне подошли Михайлов и Павел Васильевич Анненков. Павел Васильевич был совсем сконфужен.
   -- От лица всей литературы нам нужно просить прощенья у Людмилы Петровны за сегодняшний вечер,-- сказал Анненков, обращаясь к Михайлову.
   -- Это надо было предвидеть,-- отвечал Михайлов.
   -- Молодая, восторженная женщина хотела видеть автора тех вещей, которые ей нравились в печати, и что же она увидала? -- продолжал Анненков.
   И тут же кто-то рассказал, что Писемский напился у Тургенева и, тыкая горящей папироской в резьбу дорогого кресла, говорил:
   -- А вот ему, не заводи сторублевых кресел. Тургенев так смущался присутствием такого пьяного
   человека, что очень обрадовался, когда тот собрался уходить, и пошел провожать его в прихожую, где Писемский никак не мог попасть ногой в галошу. Писемский сейчас же смекнул, что тот хотел поскорее избавиться от него, и тут же в прихожей стал язвительно над ним издеваться. Он сам рассказывал всем это происшествие, и . впоследствии мне самой привелось слышать его рассказ.
   Писемский в то время был уже толстым и обрюзглым и имел весьма неряшливый вид. Он был женат на Свиньиной, и жена его в литературных кружках называлась святой женщиной за ее снисходительное отношение к мужу, которому она извиняла его страсть к вину и поклонялась как даровитому писателю.
   У Михайлова бывал Мей и, конечно, приходил на нашу половину. Мне особенно памятен один день, когда он пришел во время нашего обеда, и как мы ни упрашивали его сесть с нами, он ни за что не хотел и стоял в дверях. Мне показалось, что он смотрел на нас как-то особенно странно. После обеда он тотчас же увел Михайлова, и оказалось, что он приходил просить у него три рубля, говоря, что сегодня, не на что было сделать обеда.
   Мей был женат, и, кроме того, у него жила сестра жены. Нужда не отходила от их дверей, может быть, потому, что Мей любил выпить, но выпивший он не походил на Писемского, а старался сохранить свой лицейский лоск. Он написал мне стихотворение; потом просил у меня его обратно, но я не отдала. Вот оно;
   
   ЗАГАДКА
   Людмиле Петровне Щелгуновой
   
   Развязные, вполне живые разговоры,
   Язвительный намек и шуточка подчас,
   Блестящие, как сталь, опущенные взоры,
   И мягкий голос ваш смущает бедных нас,
   Но угадайте, что поистине у вас
   Очаровательно и сердце обольщает?
   В раздумье вы?.. так я шепну вам на ушко;
   Кто знает вкус мой, тем и угадать легко,
   А кто не знает, пусть посмотрит: угадает...
   Л. Мей
   10 декабря 1857 года.
   
   Майков очень часто бывал у Михайлова, и все свои стихотворения читал ему, как читал и Полонский, о чем сохранилось у меня письмо. Тургенев же уехал за границу, и, как говорили, навсегда. Это всех очень огорчало. А. Н. Майков написал ему письмо, и они с Михайловым дали мне его переписать, говоря: "Когда будете писать свои воспоминания, то письмо это вам пригодится". Они были правы. Я нахожу его в высшей степени характерным для освещения настроения того времени. Вот оно:
   

<Петербург> 5 декабря 1857 года

   Милый, дорогой Иван Сергеевич! Если уж я не могу победить в себе желание написать вам это письмо, может быть не имея на то никакого права, то уж это одно показывает, что дело, о котором я буду говорить вам, в высшей степени важно. Я не могу не сокрушаться сердцем, слыша разные известия о вас, слыша, как вы упали духом, как вы усумнились в вашем призвании и таланте, как вы, с сожалением смотря на якобы неудавшуюся свою деятельность, без цели влачите ваши дни посреди чуждых вам краев... Иван Сергеевич! напустить на себя такую дурь -- грешно! Вы -- чистейшее, благороднейшее и даровитейшее явление в нашем литературном кружке, вы, который должен сознавать и чувствовать благотворное влияние свое на этот кружок,-- вы от него отвращаетесь! Наше общество вообще молодо и незрело; оно и внешних форм разумной жизни себе не выработало, то же самое отражается и в литературном мире: ведь вы должны (и делали это) ему давать тон, вырабатывать для него формы, облагораживать и связывать его своею чудною душою. Да если бы у вас и не было вовсе таланта, то уж эта душа, любящая и чистая, постоянно пребывая в этом кружке, на то дана вам, чтобы, сталкиваясь с нею, мы все становились лучше, учились бы, как быть, как встречать события большие и мелкие,-- словом, эта душа должна бы сглаживать неровности и шероховатости наши, цивилизовать нас. А к кому обратиться за советом? Кто примет чужое дело за свое и скажет любящее слово ободрения при упадке духа, кто кротко остановит на ложном уклонении? Иван Сергеевич! Ваша душа есть сама по себе талант, и если уж вы сами посвятили ее известному кружку, то уж он имеет на нее право, он смеет требовать ее к себе, он не может терпеть, чтобы она скиталась, бесприютная и праздная, в божьем мире, без дела, без пользы, без исхода любви, ее наполняющей.
   Подумайте, в какое время мы живем! Старое борется с новым. Новое само по себе представляет хаос, в котором искры света мелькают и не собрались еще в один фокус, чтобы засиять солнцем; надобно усилие многих голов и лучших умов нашего поколения, чтобы каждый и пером и словом содействовал появлению света, сближением отвлеченных идей и страстных желаний с действительностью и возможными законными формами. И вы, на которого всякий гимназист указал бы в этом случае, вы позорно хандрите на каком-нибудь Корсо и оставляете нас, пигмеев, барахтаться с своими умишками, чтобы подвинуть хоть на шаг благое дело. Теперь в ходу дело о пересмотре цензурного устава, составился комитет для этого, и меня туда всунули. Я не уклоняюсь, потому что знаю, что и это счастье, что хоть один я подам голос, как сын нового времени, но меня бесит, что это я, что не лучший меня, не законнейший представитель занимает мое место. Положим, что я назначен как чиновник министерства народного просвещения,-- и положим, что еще не подвинешь у нас на то, чтобы для составления этого устава призвали также и литераторов,-- вы все-таки своими связями, словом, авторитетом могли бы подготовить умы прочих членов для действия в таком-то духе. Конечно, все наши товарищи будут в это время ходить и к Щербачеву и к Вяземскому -- но все ли могут с таким жаром выразить общую мысль? Нет, опять-таки грех вам спокойно распивать скверный шоколад в Кафе-Греко или на минуту знакомиться с тысячами англичан, французов, итальянцев и немцев, до которых вам нет ровно никакого дела! И что может быть у вас с ними общего? О, заблуждение! Я понимаю, что вы должны себя там чувствовать больным -- больным оттого, что вокруг вас нет сферы сочувствия, нет любви, вам нет значения, нет общих стремлений, которые бы связывали и хватали горячо за сердце! Вспомните -- тяжелые годы вы проводили здесь, вместе со всеми страдали,-- и чуть первые волны света появились и еще не слились даже в один луч -- вы ушли под чужое солнце,-- да оно вас не греет -- и не согреет! Наконец, в самом вашем разочаровании насчет таланта неужели не чувствуете вы этой Немезиды? Да кто и что скажет вам об этом таланте? над чем там выразится ваша сила? Уж не французские ли переводы ваших сочинений покажут иностранцам, что и кто вы? Для них это curiosité littéraire {литературная достопримечательность.}, и больше ничего. Да, я. не могу иначе себе объяснить вашего постоянного упадка духа -- я, который на себе испытывал всю прелесть и грацию вашей музы, не говоря уже и о том, что грудь ее наполняет. Батюшка Иван Сергеевич! ручки ваши целую; плачу, пиша эти строки; бросьте все в Европе, бегите к нам скорее, вы -- Антей, сын родной земли, скорее ступите пятою своею на родную, и прежние силы и молодость, с прибавкою еще возмужалого ума, опять пробегут живительной искрой в вашей душе. Бросьте все там! Возвращайтесь сюда! Здесь строится, нужны работники -- а главного артельщика и нет!..
   Ну, кажется, я излил свою душу вполне. Ох, тяжело мне бывает на это решиться. Жизнь сделала меня робким. Много раз оскорбленный в чистейших моих убеждениях (к сожалению, часто ошибочных), я как-то боюсь теперь выходить из себя, но не уклоняюсь от мечты все-таки принести пользу по мере сил -- и не извиняюсь перед вами, что осмелился вам докучать моим письмом. Нет, что я говорил, то правда, и я не каюсь в том, хоть бы вы и обругали меня; не каюсь, потому что люблю вас, а любить не страстно я не умею. Авось-либо -- до скорого свидания. Ваш А. Майков".
   
   Все мы с большим нетерпением ждали ответа на это письмо. И ответ пришел, но я его даже не помню. Знаю только, что на следующий год у меня в гостиной у камина сидел Тургенев, и гувернантка моей сестры, очень восторженная особа, проходила несколько раз мимо, чтобы посмотреть на автора романов, которыми она зачитывалась, и не могла рассмотреть его, потому что Тургенев находился в таком подавленном состоянии, что сидел, закрыв лицо рукою.
   Я помню очень хорошо, как он высказывал свое недовольство русской литературой и говорил, что даже редакция "Современника" представляет из себя какое-то гаерство.
   Николай Васильевич между тем, будучи начальником отделения, проводил в департаменте целые утра до позднего обеда, затем занимался как редактор "Газеты лесоводства и охоты", да еще, кроме того, зачастую, когда все мы ложились спать, то часа в три вдруг раздавался звонок, и оказывалось, что Муравьев, очень мало спавший, требовал к себе Николая Васильевича для разъяснения какого-нибудь вопроса. Такая жизнь не могла не расстроить нервов Шелгунова, и он настолько стал хворать, что, не чувствуя никакой особенной болезни, нередко по целым дням лежал в кабинете на диване. Результатом его болезни была наша вторая поездка за границу.
   За границу мы поехали с Николаем Васильевичем вместе, но я уехала на воды в Крейцнах, а он проехал на воды в Франценсбад. В эту поездку мы встретились в Берлине с Гербелем и Колбасиным, напечатавшим какую-то повесть. Увлекающийся Тургенев страшно носился с этим Колбасиным -- еще молодым человеком -- и предсказывал, что из него выйдет гениальный человек. Тургенев всегда и горячо приветствовал начинающих писателей.
   Мы проехали с Колбасиным и Гербелем в Дрезден и Лейпциг и затем все разъехались по разным местам.
   В то время как я лечилась в Крейцнахе, Николай Васильевич писал мне письма. Привожу кое-что из сохранившегося у меня.
   

"Франценсбад, 21 июня 1858 года

   Мне кажется, что в деле я гораздо умнее, чем в слове. Помните ли, как я важничал в Лейпциге? Кончилось, однако, тем, что по приезде в Франценсбад я сел тотчас же писать к вам, ибо чувствую необходимость поговорить с вами. Брак объясняют привычкой; но в моих отношениях к вам есть нечто более привычки, есть истинное чувство, которое я высказываю за глаза -- нежными именами, а в глаза или козлиными восторгами и прыжками, или неприятностями, которые я так часто делаю вам.
   С Колбасиным я доехал до Plauen'a и там сдал его кондуктору, который обещал препроводить его и его вещи до Швейнфурта. Думаю, что кондуктор исполнит все это честно, тем более что имеет в виду получить на водку.
   Колбасииу хотелось бы ехать в компании с такими хорошими людьми, как вы, Гербель, Михайлов и я, в Лондон. Мне кажется, это, можно уладить -- нужно списаться, уведомьте, когда вы едете на морские воды, куда и насколько, тогда мы можем съехаться и плыть все вместе в Лондон. Я буду писать Колбасину в Киссинген.
   На дворе слякоть и дождь, напоминающие Петербург. Я пил сегодня воду; встретил много русских; думаю, что русские, потому что только австрийская аристократия и русские генералы и дамы могут держать себя так глупо".
   

"<Франценсбад,> 26 июня <1858 года>

   Я, кажется, писал вам о своем плане: после курса, до поездки во Францию, заехать к вам на день. Не знаю, будете ли вы рады, но я буду в восторге.
   Знаете ли что? У меня слабы глаза, я не могу читать, особенно эти поганые немецкие каракули. Ведь надобно же было ухитриться выдумать такой рябой шрифт!"
   

"<Франценсбад,> 27 июня <1858 года>

   Мне кажется, что я делал большую глупость, пивши в 1856 году разные воды -- не они ли меня расслабили? Говорят, это возможно, особенно от железных.
   Если вы не имеете понятия, что значит золотая неволя, то можете получить полное понятие об этом в Франценсбаде. Нападает род тупости.
   За границей яснее всего неравенство образования нашего среднего, так называемого образованного сословия. Вот отчего, вероятно, порядочные русские не любят сходиться с незнакомыми им соотечественниками.
   Познакомился с Савурским, о котором говорил мне Ловцов. Ловцов теперь в Швейцарии, после он поедет во Францию и затем в Крейцнах. Вот отчего вы не видите его в настоящее время на водах".
   

<Франценсбад,> 7 июля <1858 года>

   Сегодня, после торфяной ванны, мне пришла в голову следующая умная мысль: дичь думать об экономии, когда дело идет о здоровье. Написал и усомнился: ну, а где взять, если негде?.. Разве недостаток денег не есть одна из главнейших причин, что человек принужден иногда страдать и делать не то, чего бы ему хотелось?..
   Господи, какую дичь горожу; это все оттого, что сегодня скверная погода, а в такие дни я хандрю.
   К Колбасину я написал весьма глупое письмо, потому что умного не умел.
   Да напишите Михайлову, чтобы в случае передачи квартиры он бы выслал вам деньги, или взял их с собой, или отдал маменьке, или, наконец, в случае неуспеха, просил маменьку следить за этим делом и при передаче квартиры по отъезде Михайлова получить от Китнера деньги.
   Счастливый человек, у вас, вероятно, нет насморка".
   

"<Франценсбад,> 10 июля <1858 года>

   Как коротка жизнь человека! Я зрею только теперь, только теперь чувствую себя способным что-нибудь написать и сделать. Но что же сделаешь, что успеешь, когда мне остается жить всего пять лет? Жить, то есть быть способным думать и работать; а там тряпка, опять на воды, чинить старую посуду.
   Боюсь, чтобы не сделаться ипохондриком!
   Мне остается здесь пробыть полторы недели; жду нетерпеливо, когда они кончатся; так надоело, так скучно и однообразно, хочется работать, но нельзя -- не позволяют и не могу, ибо никогда не был так болен, как теперь".
   

"<Франценсбад,> 13 июля <1858 года>

   Ваше грустное письмо я получил одиннадцатого вечером, хотел отвечать двенадцатого, и не отвечал, ибо хандрил, или, лучше сказать, дремал целый день. У нас стоит такая погода, что трудно выдумать что-нибудь более скверное.
   За присылку письма от маменьки -- благодарю. Взамен его посылаю два: одно от ваших, другое от Колбасина.
   Хорошо бы нам всем съехаться в Париже, я буду писать сегодня Колбасину и сообщу ему следующее расписание моего маршрута: 22 или 23 июля я у вас, 24, или 25, или 26 я в Haнси, 3 или 4 августа я в Париже. Мы остановимся там rue de la Michaudière Hôtel Molière, No 13. Так ли?
   Следовательно, если мы поедем в Париж и не в одно время, то все-таки имеем возможность найти друг друга. Я буду просить Колбасина уведомить меня, где остановился Гербель.
   С вами, я думаю, мы тоже не уладим поездку вместе, но увидимся в Париже, где я думаю пробыть не более трех дней.
   Прощайте, дружок! На меня напала какая-то тупость, голова совсем пуста, и нет жизни, а по утрам все хочется спать. Нетерпеливо жду времени отъезда и с воскресенья, 18 июля, начну уже укладывать, а в четверг или пятницу (22 или 23) я у вас".
   

"<Франценсбад,> 15 июля <1858 года>

   Если человек может обойтись без другого день, он может обойтись неделю, месяц, вечность. Тут есть немного правды, но, кажется, есть и софизм. Правда в том, что мне не хотелось бы, чтобы она применилась ко мне и к вам".
   

<"Франценсбад,>16 июля <1858 года>

   Как вы пишете свои письма?.. Под первым впечатлением?.. Я -- как случится. От этого от ваших писем веет теплом, а от моих нередко несет холодом. Вчера с вашим письмом вышел маленький казус. Я, как вам еще неизвестно, ужинаю, то есть, ем компот из чернослива. Прихожу вчера в столовую, кладу шляпу на маленький столик, на котором стоят тарелки, и вижу письмецо -- адрес написан знакомой рукой. Ваш почерк совсем не такая вещь, чтобы я его не узнал из тысячи. Гляжу, письмо ко мне. Кто положил, отчего его не отдали мне? Кельнеры не знают. Следствие. Оказывается, что письмо получила буфетчица, или как ее назвать, заведовающая отпуском кушанья и приемом денег от кельнера, и положила его на стол, не сказав о том никому ни слова. Не правда ли, глупо? Иду сейчас к почтальону и скажу, чтобы он приносил письма ко мне.
   Вашей маленькой записочкой в маленьком конвертике я очень доволен. Во-первых, потому, что вы зовете меня "милый Количка", а во-вторых, что вы такая добрая и, кажется, любите меня. За приглашение благодарю и 23-го непременно буду у вас. Вы думаете, что я буду у вас писать и, таким образом, не потеряю время, и очень ошибаетесь; чтобы писать, мне нужно быть в Нанси, ибо там мне будет что писать, а у вас нет. Я еду к вам, ибо соскучился, посмотрю на вас и уеду, а там увидимся скоро и в Нанси, если вы заедете ко мне, и в Париже".
   

"<Франценсбад,> 24 июля <1858 года>

   Ух, как скучно, если бы вы знали! Я даже сделался почти болен. От этой скверной воды, которую я пью, делается какая-то тяжесть во всем организме, после ванны хочется спать, нападает лень, и невозможно заниматься, потому что кровь бросается в голову.
   Странное дело! Все лакеи австрийской аристократии, находящейся в Франценсбаде, похожи на Зейферта, тут не должна быть случайность.
   Мое письмо ряд афоризмов, и иначе писать я не могу -- в голове пусто, нет мыслей, нет связи; еще сердце согревается иногда. Сегодня, например, я сел писать к маменьке, развернул чашку из саксонского фарфора, прочитал надпись: "Der guten Mutter" {"Доброй матери".}, и мне сделалось так тепло, так хорошо. А все-таки более двадцати строк я не мог написать. Вы единственный человек, которому я могу и высказываю все, что есть у меня хорошего и дурного в голове и сердце, не касаясь лесных вопросов".

-----

   Как я уже писала, Полонский был очень дружен с Михайловым. Это была нежная дружба. Виделись они беспрестанно, и друг Яков был нашим общим другом. Перечитывая письма Полонского, постоянно натыкаешься на такие вопросы: "Ну, что Михайлов?.. Приехал ли наконец?" Так писал Яков Петрович из Берлина в июле 1857 года, и в одном и том же письме такой вопрос повторяется три раза, "Ну что бы приехать ему раньше, и повидались бы, и расцеловались бы, и наговорили бы друг другу с три короба всякой всячины. Досадно, что не видал его, очень досадно! Ради бога, попросите его написать мне в Баден-Баден".
   В Баден-Баден Полонский уехал со Смирновыми в качестве гувернера их сына; но там он ушел от них и поехал в Женеву учиться живописи у Калама. "Если Калам,-- пишет он,-- и другие найдут, что у меня действительно есть талант, то надо остаться и к святой, на. выставку в Академию художеств, прислать картину". Но в Женеве он не остался, а поехал далее, и в Риме столкнулся с графом Кушелевым и получил от него приглашение быть редактором "Русского слова". Он весь поглотился этим изданием, и горячо набирал сотрудников. Вот что писал он мне из Рима от 29 января 1858 года: "...просьбе к вам уговорить Михайлова душой, пером, головой и сердцем быть моим будущим помощником в деле издания кушелевского журнала. Мысль об этом издании крайне меня сокрушает; на материалы, собранные графом, плоха надежда,-- а будет плох журнал -- я не вынесу, на все плюну и ни на какие деньги не посмотрю..."
   В Париже летом 1858 года Полонский встретился с дочерью псаломщика русской церкви, и, как он пишет: "Светлый образ и глубоко симпатичный голос, быть может, потрясли во мне давно болезненное и тоскующее сердце"... "О, как бы дорого мне было ваше присутствие в Париже. Ваши глаза увидали бы то, чего я не вижу. Вы поддержали бы меня, если б я упал духом; вы рассеяли бы страх мой за будущее, в тумане которого иногда являются мне призраки, с которыми борюсь я всеми силами души своей". После первой же встречи с Еленой Васильевной Полонский сделал предложение, которое было принято. Она была очень хороша собою и очень хорошая девушка. По-русски она почти что не Говорила, так как мать у нее была парижанка, даже не понимавшая ни слова по-русски. Полонский же едва-едва объяснялся по-французски, так что обмена мыслей между ним и ею быть не могло. Это была просто любовь с первого взгляда. Я приехала в Париж на другой день после свадьбы и спрашивала Елену Васильевну, что понравилось ей в Полонском, тогда не молодом и не красивом и говорящем на языке для нее непонятном. Она подумала и потом мне отвечала, что il a l'air d'un gentilhomme {у него благородный вид.}. Вот и все! И, несмотря на это, она в продолжение своей обидно короткой жизни очень глубоко любила его.
   На свадьбу к Полонскому я, однако же, не поспела и приехала в Париж уже на другой день. В Париже съехались и Гербель, и Колбасин, и Михайлов и Николай Васильевич.
   В Париже мы поместились опять-таки у своей Максимы, и Николай Васильевич вскоре поехал по своим лесным делам в Германию и Швецию.
   Мы познакомились еще ближе с хозяевами нашего отеля, и познакомился особенно хорошо Михайлов, который по внешности и по характеру, живому и склонному к метким и юмористическим замечаниям, как раз подходил к парижской бульварной жизни. Он приветствовал всякое происшествие в нашем доме каким-нибудь стишком, из которых в памяти у меня сохранилось только одно, и то только потому, что оно было написано на мотив известного романса "Талисман", и написано по случаю раздачи всем жильцам пуховиков, чтобы покрывать ноги при наступлении холодов. Вот этот романс:
   
   Где консьержа вечно плещет,
   Моя грязные полы,
   Где луна печально блещет
   Сквозь туман кофейной мглы,
   Где в подвале, наслаждаясь,
   Дни проводит Под-Прудон,
   Там Максима, извиваясь,
   Мне вручила эдредон.
   
   С наступлением холодов, однако же, русским, проживавшим в Hôtel Molière, пришлось искать помещения потеплее, и я переехала в пансион на Елисейские поля. За табльдотом напротив меня сидел старик, очень высокий и седой как лунь, с совершенно белой бородой. Старика этого называли генералом. В этом пансионе нам давали чай в общей гостиной, куда и я сошла, и там седой генерал прямо заговорил со мною и сообщил, что он генерал Дембинский, польский партизан восстания 1830 года, живущий на покое на пенсию, получаемую им от Наполеона III. Старик уговорил меня сесть за карты, выучил меня висту, и с этого же первого дня я приходила в гостиную каждый вечер, и старик так ко мне привязался, что если почему-нибудь не заслуживающему уважения, то есть театра или какого-нибудь вечера, я не приходила играть в карты, то ко мне подымалась какая-нибудь старуха и упрашивала меня идти, говоря:
   -- Le pauvre vieux est tout à fait malheureux {Бедный старик, он так несчастен.}.
   Старик подарил мне свой портрет и написал, мне несколько строк, но так неразборчиво, что прочитать я не могу и знаю только смысл написанного.
   Он говорил иногда, что Польша скоро восстанет и что он в числе победителей въедет в Петербург и прямо приедет ко мне.
   -- Но, милейший генерал,-- говорила ему какая-нибудь соседка за столом,-- ведь вам уже не подняться на лошадь.
   -- Ну, так что же,-- возражал генерал,-- меня подсадят.
   Пансионы в Париже носят чисто семейный характер. В них живут старики, получающие пенсию, и стареющие дамы, живущие на небольшую ренту. Из молодых в нашем пансионе жил только пианист, дававший уроки музыки, я и Михайлов, а остальные были все старые или калеки. Одинокие люди не чувствуют своего одиночества, живя в таких пансионах, где они в продолжение нескольких лет близко сходятся, и в случае болезни соседки не покидают страждущих.
   Знакомство с д'Эрикур, женщиной-врачом, не могло не повлиять на меня, и я страшно захотела учиться и поступила в парижскую клинику, чтобы заняться сначала женскими болезнями.
   В начале марта мы с Николаем Васильевичем поехали в Лондон, где жил в то время Михайлов, который и нанял нам комнату в пансионе очень чопорных мисс.
   В Лондон мы приехали специально на поклон к Герцену. Познакомиться с ним трудности никакой не представлялось, потому что Михайлов был уже с ним знаком, и Герцен, услыхав, что русская дама хочет быть у него, сам приехал ко мне и просил к себе обедать.
   Наши сборы походили на сбор мусульман к могиле пророка. За стол мы сели с особенным благоговением. Герцен, несмотря на свою полноту и красноватое лицо, был необыкновенно красив умом и энергией, светившимися в его взгляде. Говорил он прелестно, его можно было заслушаться. В то время как мы были в Лондоне, только что разыгралась его история с Некрасовым, история, вероятно, кое-кому известная, но которую я не нахожу нужным рассказывать. Некрасов приезжал с ним объясняться, но в таком деле объясняться было трудно, и потому Некрасов даже стал скрывать, что был в Лондоне, и в Париже, при свидании с Михайловым, он сказал, что в Лондоне он не был и не поедет. Затем на следующий день, показывая собаку и хваля ее, он сказал:
   -- Настоящая английская, сам купил в Лондоне. Да ведь вы в Лондоне не были?
   Некрасов как-то странно посмотрел и ничего не сказал. Тогда мы еще не знали, отчего он скрывал свою поездку.
   Герцен до мельчайших подробностей рассказывал это дело и возмущался всего более тем, что Некрасов всю вину сваливал на женщину. Жил он тогда вместе с супругами Огаревыми, и madame Огарева заведовала хозяйством. Огарев был несколько мрачен и молчалив. Впрочем, в присутствии такого блестящего ума, и к тому же любящего говорить, и трудно было кому-нибудь примировать. Madame Огарева говорила, что она представляется в своих собственных глазах смотрительницею какого-нибудь музея, которая показывает иностранцам и путешественникам сокровища и объясняет их значение. В Лондон приезжала масса русских, и все они, кто просто из любопытства, а кто и по истинному чувству благоговения пред талантом, являлись к Герцену, и всех в качестве хозяйки принимала Огарева. Она показывала его кабинет, огромный, как танцевальный зал, аркой соединяющийся с гостиной, из которой одна дверь шла в столовую, а другая выходила в парк. Самый дом, где жил Александр Иванович, назывался Park-House, вследствие большого парка, принадлежащего дому. Кабинет и гостиная не столько отличались роскошью, сколько комфортом. Вообще Герцен жил как богатый барин-помещик. Он принял нас в Лондоне как настоящий хозяин, то есть показывал все достопримечательности Лондона, ходил с мужчинами на митинг воров, в ночлежные дома, вообще был очень радушен. Часто заходил к нам и совсем очаровал нас.
   Огарев, узнав, что я собираюсь учиться медицине и поступила уже в клинику, очень сочувственно отнесся к этому и написал даже мне стихотворение, которое прислал в Париж, куда мы проехали из. Лондона.
   Насколько мне помнится, я возвращалась в мальпосте {почтовой карете.} весною 1859 года и, приехав в контору на Большой Морской, не знала адреса нанятой для нас квартиры и была очень обрадована, найдя там записку от Гербеля, приходившего раза по три в день в контору.
   Пробыв в Петербурге очень недолго, я проехала в деревню к своим родителям, куда Николай Васильевич посылал мне свой дневник, который тут помещаю. Из-за границы он поехал с лесным офицером Гельтом через юг. В этих последних письмах уже совершенно ясно определяется нежелание Николая Васильевича оставаться деятелем, в лесном мире.
   

"<По пути в Алешки,> 16 июня <1859 года>

   Сбился в числах, но это все равно.
   Николаев мы осматривали так, как осматривают города за границей, с той разницей, что ездили, а не ходили. Внешнее отличие наших городов от заграничных и том, что русский человек любит жить особняком и строит дом для одного постояльца. Большие дома -- исключение. Кроме того, наши улицы так широки, что самая узкая из них могла бы служить большой площадью для любого города Германии. От этого городок с маленьким населением растянется так, что нет никакой возможности ходить пешком. К этому прибавьте жар, который теперь стоит, и вы не обвините меня за расходы на извозчиков, хотя на них истрачено и порядочно. Впрочем, и без этого вы не обвинили бы меня.
   Совсем истомился ездой и дорогой, не могу писать.
   Никак не угадаете, где я пищу к вам это письмо? Нет, невозможно... Теперь оказалось возможным; нет, приходится отложить. А все-таки буду писать.
   Мое настоящее письмо не журнал, а воспоминание. Правда, прошедшее близко, тем не менее оно все-таки не сегодня.
   Теперь я плыву на маленькой лодочке из Херсона и Алешки. Гельт правит рулем, а я, запасшись в Херсоне баночкой чернил, пишу к вам эта письмо. Сначала не было удачи,-- гребцы слишком качали, а один из них даже давал мне нередко толчки, в спину. Слава Богу, обстоятельства несколько изменились: мы пошли бечевой, и я принялся строчить вам это письмо.
   С своей торопливостью, я решительно затрудняюсь найти время, чтобы писать к вам; усталость лишает меня всех способностей, а мне не доставляет удовольствия писать к вам казенные письма. Мне хочется быть нашим Количкой, но, увы! эти минуты приходят ко мне, когда я бодр,-- а тогда я в дороге. Однако простите, что я вариирую все эту тему.
   Вы знаете, что мы осматривали Николаев, как следует порядочным туристам. Видели мы городские, сады и казенные здания и многое множество всяких офицеров. Николаев по физиономии и по жизни не походит на наши северные уездные города: здесь народ больше нараспашку и дышится легче. Может быть, Николаев показался бы мне другим, если бы здесь жило мое начальство; к счастью, этого нет, и я дышу до сих пор в России свободнее, чем я дышал за границей, где полиция давала себя чувствовать на каждом шагу.
   Я уже говорил вам о своем отупении; чем больше вглядываюсь я в себя, тем более убеждаюсь, что это так. Ради бога, Людя, вылечите меня. Но снова спрашиваю я себя -- так ли? И не происходит ли это спокойствие оттого, что я жил и живу в народе и не сталкиваюсь ни с начальством, ни с гадостью его дел? Посмотрю, что скажет Питер; думаю, что стану злиться снова. Жалею об одном, что приходится тратиться на лесное дело, к которому я охладел совершенно; для другой же работы не гожусь, ибо ничего не знаю, учиться уже поздно, ничему не успею выучиться основательно. Вот и призадумаешься: растратил, человек свою жизнь на пустяки, а когда дошел до сознания своих сил, чувствует, что ему и вперед приходится толочь воду. А кто виноват? Разумеется, никто. Хуже всего еще то, что не вижу возможности предостеречь и других от того же опыта.
   Из Николаева поехали мы в Одессу. Не видать ее хуже, чем быть в Риме и не видать папу. Утром раненько выехали мы из Николаева, и вечером в семь часов были на месте. Верст за двадцать было видно над городом какое-то сияние. Ямщик объяснил, что это пыль, в которой играло солнце. Слышал я еще в Петербурге об- одесской пыли; по все, что я рисовал о ней, было ничто. Въехав в предместье, мы буквально ехали в облаке, невозможно было дышать,-- и так во всю дорогу до гостиницы. Отчего же здесь столько пыли? Во-первых, потому, что здесь военным губернатором граф Строганов, а во-вторых, потому, что здесь делают шоссе из мелкого известкового туфа.
   День дороги в здешних местах положит на путника нашей категории (тележного) такой слой пыли, что ведерка воды едва достаточно, чтобы походить на человека. Умывшись, мы пошли в театр. И хорошо сделали; потому что если, бы вздумали отдыхать, то едва ли увидели театр.
   Вообще об Одессе имеют у нас мнение несколько преувеличенное; так думаю я, а почему -- напишу в следующем письме. Это же кончаю по следующим причинам: во-первых, несмотря на восемь часов, здесь темно; во-вторых, недостает бумаги; в-третьих, комары не дают покою; в четвертых, идем снова на веслах".
   

"Симферополь, <вторая половина июня 1859 года>

   Я приехал в Одессу в семь часов, а в восемь был уже в театре. Театр не похож ни на один, что мы видели: хуже и по устройству, а о чистоте я уже и не говорю -- одесская пыль залезла и сто да:
   Одесский музеум керченских и других древностей южного края плох. Часть взята в Петербург. Непонятно, зачем это Петербург хочет поглотить Россию?
   О Щеголеве вы слыхали? В Одессе известно тоже его имя, но никто не мог показать знаменитую щеголевскую батарею. Отыскивая ее, мы наткнулись нечаянно на контору пароходства и узнали, что в Херсон плывет экстренный пароход. Это был такой прекрасный случай избавиться от почтовой тряски на сто восемьдесят верст, что мы тотчас же уложились, приехали на пароход и взяли место.
   Пароходы черноморской компании нос я варіирую все эту тему.
   Вы знаете, что мы осматривали Николаевъ, какъ слѣдуетъ порядочнымъ туристамъ. Видѣли мы городскіе сады и казенныя зданія и многое множество всякихъ офицеровъ. Николаевъ по физіономіи и по жизни не походитъ на наши сѣверные уѣздные города: здѣсь народъ больше на распашку и дышится легче. Можетъ быть, Николаевъ показался бы мнѣ другимъ, если бы здѣсь жило мое начальство; къ счастью, этого нѣтъ и я дышу до сихъ поръ въ Россіи свободнѣе, чѣмъ я дышалъ за границей, гдѣ полиція давала себя чувствовать на каждомъ шагу.
   Я уже говорилъ Вамъ о своемъ отупѣніи, чѣмъ больше вглядываюсь я въ себя, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что это такъ. Ради Бога, Люля, вылѣчите меня. Но снова спрашиваю я себя -- такъ ли? И не происходитъ ли это спокойствіе отъ того, что я жилъ и живу въ народѣ и не сталкиваюсь ни съ начальствомъ, ни съ гадостью его дѣлъ? Посмотрю, что скажетъ Питеръ; думаю, что стану злиться снова. Жалѣю объ одномъ, что приходится тратиться на лѣсное дѣло, къ которому я охладѣлъ совершенно; для другой же работы не гожусь, ибо ничего не знаю, учиться уже поздно, ничему не успѣю выучиться основательно. Вотъ и призадумаешься: растратилъ человѣкъ свою жизнь на пустяки, а когда дошелъ до сознанія своихъ силъ, чувствуетъ, что ему и впередъ приходится толочь воду, А кто виноватъ?-- Разумѣется, никто. Хуже всего еще то, что не вижу возможности предостеречь и другихъ отъ того же опыта.
   Изъ Николаева поѣхали мы въ Одессу. Не видать ее хуже, чѣмъ быть въ Римѣ и не видать Папу. Утромъ, раненько выѣхали мы изъ Николаева, и вечеромъ въ 7 часовъ были на мѣстѣ. Верстъ за 20 было видно надъ городомъ какое-то сіяніе. Ямщикъ объяснилъ, что это пыль, въ которой играло солнце. Слышалъ я еще въ Петербургѣ объ Одесской пыли; но все, что я рисовалъ о ней -- было ничто. Въѣхавъ въ предмѣстье, мы буквально ѣхали въ облакѣ, невозможно было дышать: -- и такъ во всю дорогу до гостинницы. Отчего же здѣсь столько пыли? Во-первыхъ, потому, что здѣсь военнымъ губернаторомъ графъ Строгановъ, а, вовторыхъ, потому, что здѣсь дѣлаютъ шоссе изъ мелкаго известковаго шуфа.
   День дороги въ здѣшнихъ мѣстахъ положитъ на путника нашей категоріи (телѣжнаго) такой слой пыли, что ведра воды едва достаточно, чтобы походить на человѣка. Умывшись мы пошли въ театръ. И хорошо сдѣлали; потому что если бы вздумали отдыхать, то едва ли увидѣли театръ.
   Вообще объ Одессѣ имѣютъ у насъ мнѣніе нѣсколько преувеличенное; такъ думаю я, а почему -- напишу въ слѣдующемъ письмѣ. Это же кончаю по слѣдующимъ причинамъ: во-1-хъ, несмотря на 8 часовъ, здѣсь темно; во-2-хъ, недостаетъ бумаги; въ-3-хъ комары не даютъ покою; въ-4-хъ идемъ сна на веслахъ.
   

Симферополь.

   Я пріѣхалъ въ Одессу въ 7 часовъ, а въ 8 былъ уже въ. театрѣ. Театръ не похожъ ни на одинъ, что мы видѣли:-- хуже и по устройству, а о чистотѣ я уже и не говорю: одесская пыль залѣзла и сюда.
   Одесскій музеумъ керченскихъ и другихъ древностей южнаго края плохъ. Часть взята въ Петербургъ. Непонятно, зачѣмъ это Петербургъ хочетъ поглотить Россію?
   О Щеголевѣ Вы слыхали? Въ Одессѣ извѣстно тоже его имя, но никто не могъ показать знаменитую Щеголевскую батарею. Отыскивая ее, мы наткнулись нечаянно на контору пароходства и узнали, что въ Херсонъ плыветъ экстренный пароходъ. Это былъ такой прекрасный случай избавиться отъ почтовой тряски на 180 верстъ, что мы тотчасъ же уложились, пріѣхали на пароходъ и взяли мѣсто.
   Пароходы черноморской компаніи носятъ странныя названія: Крикунъ, Болтунъ, Родимый, Матушка, Сестрица, Братецъ и т. д. Нашъ пароходъ прозывался Братецъ.
   Пароходы строятъ въ Англіи, а креститъ ихъ въ Россіи В. К. Константинъ. Ему кажется, что Крикунъ, Болтунъ -- чисто русскія, народныя прозвища. Теперь, какъ Вы знаете, пошла мода на народное.
   Мы уже готовились спать и даже поужинали, но явился напитанъ и сказалъ, что пароходъ, можетъ битъ, пойдетъ завтра. Что оставалось намъ дѣлать? Идти въ гостинницу?-- Ночь. Ночевать на пароходѣ?-- но имѣемъ ли право. Къ счастью, капитанъ былъ такъ любезенъ, что не только не выбросилъ на берегъ насъ и наши вещи, но даже позволилъ переночевать въ каютъ-компаніи и далъ мнѣ свое одѣяло, которое онъ не употреблялъ, потому что лѣтомъ не совсѣмъ удобно покрываться ватнымъ одѣяломъ.
   На утро мы узнали, что пароходъ пойдетъ, но уже не "Братецъ", а можетъ быть "Крикунъ". Положительный отвѣтъ обѣщали въ 5 часовъ.
   Этимъ временемъ мы воспользовались, чтобы посмотрѣть городъ еще разъ, и я отыскалъ свои книги. Теперь Ваша, а если Вы не хотите, то М. библіотека обогатится новымъ приношеніемъ. "О казакахъ" -- вещь хорошая. Не пренебрегайте.
   "Крикунъ" снялся съ якоря въ ночь.
   Когда меня рекомендовали новому капитану, и я спросилъ:
   -- А "Крикунъ" идетъ сегодня положительно?
   Капитанъ отвѣтилъ весьма умно:
   -- Да-съ, не отрицательно.
   За ужиномъ капитанъ разсказалъ намъ о распоряженіи; императора Александра II уничтожить черноморскій флотъ. Нашъ капитанъ не былъ юноша, онъ считалъ себѣ за 50 лѣтъ, а между тѣмъ плакалъ, разсказывая, какъ они топили "Корабль Трехъ Святителей". Это былъ дѣйствительно разсказъ поэтическій, неподогрѣтый хмелемъ. Корабль долго не хотѣлъ идти на дно, не смотря на множество смертельныхъ ранъ; но когда онъ сталъ опускаться, то все зарыдало навзрыдъ. "Дѣти не плачутъ такъ, опуская свою мать въ могилу" -- добавилъ капитанъ.
   

Бахчисарай.

   Всю дорогу ѣхали мы почти ровной степью; только мѣстами попадались холмы; да впереди рисовались Крымскія горы. Подъѣзжая къ одной балкѣ (оврагъ), ямщикъ, молчавшій всю дорогу, показалъ кнутовищемъ влѣво и сказалъ: "тамъ въ балкѣ тянется городъ верстъ на пять". Я приподнялся на телѣгѣ, посмотрѣлъ влѣво и ничего не увидѣлъ. Мнѣ показалось, что я не понялъ ямщика; но мы сдѣлали крутой поворотъ влѣво, въ лощину, и Бахчисарай очутился передо мной, какъ на блюдѣ. (Извините за сравненіе, но мнѣ хотѣлось обрисовать внезапность и полноту вида).
   Въ Турціи я не былъ; но сколько знакомъ съ ней по описаніямъ, мнѣ кажется, что Бахчисарай -- городъ вполнѣ въ турецкомъ вкусѣ; городъ похожъ больше на неправильно скученную деревню, а вдоль тянется кривая и очень узкая улица съ лавками направо и налѣво. Не смотря на людность, городъ показался мнѣ мертвымъ; причина въ томъ, что женщины сидятъ дома. Мы встрѣтили только одну особу женскаго пола, и та была закрыта чадрой. Впрочемъ, цивилизація коснулась и бахчисарайскихъ женщинъ: встрѣченная нами имѣла для глазъ щелку, хотя это и недозволено закономъ.
   Бахчисарай, какъ Вы знаете, былъ столицей крымскихъ хановъ. Для столицы городъ, но хорошаго въ немъ -- ханскій дворецъ. Его то мы и отправились тотчасъ же осматривать, взявъ, по татарскому обычаю, верховыхъ лошадей.
   Должно быть я деревянный, потому что ни Бахчисарайскій дворецъ, ни фонтанъ Маріи, въ настоящее время разломанный, не произвели на меня никакого впечатлѣнія. Солдатикъ, приставленный къ дому, провелъ насъ по всѣмъ комнатамъ, выкликивая прозвище каждой.
   Мнѣ не хотѣлось покинуть дворца, не видавъ фонтана слезъ. Пришли -- и кромѣ груды камней, трехъ печниковъ и разломаннаго фонтана, я не видѣлъ ничего. Фонтанъ отдѣлывается заново. М., можетъ быть, все это вдохновило, но я былъ далекъ отъ всякого поэтическаго чувства и смотрѣлъ на все больше съ любопытствомъ. Мудрено подогрѣться, когда ничто не "говоритъ Вамъ о прошлой жизни, вездѣ маляры и каменщики, свѣжая краска и пустыя комнаты, напоминающія болѣе нашествіе непріятеля.
   Въ Крымскую войну дворецъ служилъ лазаретомъ для нашихъ раненыхъ. Больныхъ клали на султанскіе диваны и ковры и сгноили все; теперь все возобновятъ совершенно въ томъ видѣ, какъ было.
   

Севастополь.

   На пароходѣ "Крикунъ" есть машинистъ англичанинъ. Этотъ англичанинъ, пріѣхавъ въ первый разъ въ Севастополь, взялъ горсть земли, поцѣловалъ ее и заплакалъ. Такъ разсказывалъ мнѣ капитанъ. Можетъ быть, я уже слишкомъ черствъ -- не знаю; но ничего подобнаго я не сдѣлалъ. Я чувствовалъ скорѣе озлобленіе противъ тѣхъ, кто устроилъ Севастопольскую бойню.
   Городъ совершенная куча развалинъ даже теперь, не смотря на то, что прошло четыре года послѣ взятія его.
   

Ялта.

   Нигдѣ за границей мнѣ не было такъ легко и свѣтло, какъ здѣсь. Вотъ гдѣ намъ нужно поселиться на старости. Я не буду описывать Вамъ ни восходъ солнца, ни лазурь неба, ни вершины горъ, освѣщаемыя заходящимъ солнцемъ; обо всемъ этомъ Вы читали тысячу разъ и тысячу первый въ письмахъ Маріи Федоровны Штакеншнейдеръ къ Полонскому изъ Италіи.
   Завтра накидаю Вамъ видъ изъ моей комнаты; онъ будетъ плохъ, но Вы поймете, что въ натурѣ это хорошо.
   А случалось ли Вамъ ѣсть шелковицу? предо мной цѣлая тарелка, но я не ѣмъ, потому что въ ягодѣ нѣтъ нисколько аромата, а взамѣнъ его какая-то непріятная маслянистость.
   Сегодня я ѣздилъ цѣлый день верхомъ по горамъ; смотрѣлъ лѣса и крымскую сосну. Не думайте, что изъ Севастополя я перескочилъ прямо въ Ялту; было по пути многое дѣйствительно великолѣпное; но лучше Байдарскихъ воротъ я не видѣлъ нигдѣ ничего до сихъ поръ. Дѣло въ томъ, что Вы несетесь, сломя голову, по извилистой горной дорогѣ, направо и налѣво горы, а сбоку глубокая лощина; все это начинаетъ надоѣдать. Вы ищете новаго, наконецъ, дѣлаете крутой поворотъ и передъ Вами стоятъ каменныя ворота, соединяющія двѣ горы. Ямщикъ нашъ несся, какъ съумасшедшій, я только что уставился на ворота, какъ мы уже пронеслись черезъ нихъ и... я ахнулъ отъ удивленія... Эти вещи не описываются.
   Вамъ надо непремѣнно быть въ Крыму. И это путешествіе мы смастеримъ: на пароходѣ по Волгѣ на Кавказъ, а потомъ Чернымъ моремъ черезъ Константинополь и Смирну въ Крымъ. Улыбается Вамъ этотъ проектъ?
   

Ногайскъ.

   Изъ Крыма я проѣхалъ къ Граффу, но, увы, не засталъ его дома. Теперь скану въ Екатеринославль, въ надеждѣ увидѣть тамъ Виктора Егоровича.
   У Граффа живутъ двое нашихъ молодыхъ офицеровъ. Отъ нихъ я узналъ, что Бекманъ не пропускаетъ случая выставлять меня въ дурномъ и смѣшномъ свѣтѣ. Арнольдъ держится той же методы. Они говорятъ, что сдѣлаютъ, что я пойду подъ судъ. Даже Гр.еве, которому я не дѣлалъ ничего, кромѣ хорошаго,-- и тотъ противъ меня. Все это сулитъ мнѣ немного пріятнаго въ Лѣсномъ Институтѣ. Я не считаю дѣломъ своей жизни читать лекціи по лѣсоводству, но, къ сожалѣнію, попалъ на невѣрную дорогу и растратился на знакомствѣ и изученіи лѣсного искусства, какъ говорили въ прошедшемъ столѣтіи, или лѣсной науки, какъ стали называть эту чушь въ нынѣшнемъ столѣтіи. Теперь мнѣ нѣтъ другого выхода и приходится по неволѣ оставаться покамѣстъ въ цехѣ лѣсныхъ мастеровъ. Впрочемъ, не теряю надежды научиться чему-нибудь болѣе полезному, выйдти на новую дорогу и очистить такимъ образомъ мѣсто для человѣка, болѣе меня достойнаго быть лѣсничимъ. Вотъ послѣ этого и мечтай быть полезнымъ; при Арнольдахъ и Бекманахъ едва ли будетъ что-нибудь; надо имѣть ихъ толстую кожу и ихъ мѣдные лбы, чтобы переносить все и вся. Но надо и то сказать: они работаютъ для себя; у нихъ нѣтъ родины; это наемщики и потому понятно, что природа дала имъ толстую кожу. Положеніе насъ, русскихъ, другое и нѣмцы всегда насъ одолѣютъ. Понималъ я часто важность денегъ, а теперь понимаю еще больше. Люля, подумайте и дайте совѣтъ, что дѣлать и гдѣ преклонить голову?
   Путешествіе въ степи представляетъ мало пріятнаго: все одно, да одно, т. е. жаръ днемъ, мухи и блохи ночью; ѣсть нечего, а разстоянія громадныя. До сихъ поръ только въ Кіевѣ я ночевалъ двѣ ночи. Все ѣду и ѣду и уже дорога начинаетъ надоѣдать порядочно.
   Сегодня мы сдѣлали привалъ ранѣе обыкновеннаго, ибо на ближайшей станціи ночевать невозможно. Городишко, гдѣ мы теперь, такъ же гадокъ, какъ и Новоузенскъ; но въ степи радъ и этому. Жду нетерпѣливо Полтавы; будемъ тамъ дня черезъ три. Отдохну, напишу къ Вамъ толковое письмо и вымоемъ бѣлье.
   До свиданія, голубчикъ. Не сердитесь на это письмо; но лучше что-нибудь, чѣмъ ничего. Еще разъ до свиданія. Цѣлую Ваши ручки. Изъ Полтавы пришлю Вамъ новый маршлутъ. Можетъ быть пріѣду въ Питеръ къ 28 іюля. До свиданія.
   

Полтава.

   Вчера пріѣхали въ Полтаву. Сейчасъ же къ Хитрово и теперь квартируемъ у него. Онъ вручилъ мнѣ шесть Вашихъ писемъ, такъ что теперь я соображу, о чемъ и съ чего начинать письмо.
   Начну съ отвѣтовъ.
   Я радъ, что Вы не разошлись съ Матюшей, но, читая Ваше письмо, я задалъ себѣ вопросъ, какой Матюша, Матвѣевъ ли -- докторъ? Если это точно онъ, то радуюсь еще разъ. Я хотѣлъ даже писать къ нему; но скажу Вамъ откровенно -- не ради пріязни, а хотѣлось узнать, что за зло куютъ противъ меня мои пріятели и кто они такіе. Я никогда не былъ дипломатомъ, хотя и не лишенъ вовсе этой способности; но считаю непрямизной прилаживаться къ кому-нибудь, хоть но слабости характера очень не люблю и избѣгаю всякую вражду. Дѣло другое -- лѣсные вопросы, тутъ я, пожалуй, воинъ, но на одномъ условіи:-- воевать открыто, а не подъ землею.
   Вѣрите ли, что во мнѣ совсѣмъ пусто; такъ какая-то спячка всѣхъ способностей, и причину я понимаю;-- вѣчная ѣзда, укладка, перекладка, плохая ѣда, жаръ и сонъ не во время. Напримѣръ: торопясь въ Полтаву, я всталъ въ 4 часа, ѣхалъ цѣлый день, а съ Хитрово проболтали до 2-хъ часовъ ночи. А иногда мнѣ кажется, что я выдохся. Это былъ бы для меня страшный ударъ; тѣмъ болѣе, что все лѣсное мнѣ надоѣло до тошноты, я готовъ бѣжать изъ лѣсничихъ сію же минуту. Чувствую, что внутри меня сидитъ что-то, хочу работать: но увы!-- надо учиться, потому что я ничего не знаю. Не поздно, но нужно время. Люля, Вы умный человѣкъ и должны мнѣ помочь совѣтомъ. Скажите, для чего я способенъ, что дѣлать, чѣмъ заняться? Будетъ нужда -- правда, но дѣло сдѣлаю и лучше, и больше на всякомъ поприщѣ. Мнѣ бы только годъ въ Лѣсномъ Институтѣ, чтобы высказаться; а затѣмъ дѣлать мнѣ въ Лѣсномъ мірѣ нечего. Не браните меня за это; къ Вамъ пишетъ человѣкъ, находящійся въ фальшивомъ положеніи, нужно выбраться на дорогу истинную.
   Насчетъ Хитрово Вы ошиблись; онъ былъ такъ радъ мнѣ, такъ ухаживалъ и кормилъ, что Вы не можете себѣ представить ничего подобнаго, просто не даетъ сѣсть пылинкѣ и только не отгоняетъ мухъ, которыхъ здѣсь не мало. Съ Гельтомъ принялъ онъ меня такъ разно, что мой нѣмецъ сдѣлался похожъ на окунутаго въ воду.
   Со мной сдѣлался мой обыкновенный припадокъ. Это бываетъ со мной всегда, когда приходится идти къ людямъ не, знакомымъ, людямъ въ чинахъ и со звѣздами, наконецъ, къ людямъ, гдѣ я ожидаю встрѣтиться съ свѣтскостью. Причиной этой, можетъ, и мое дурное свѣтское воспитаніе, а, можетъ быть, и мои демократическія убѣжденія, не знаю; знаю одно, что мнѣ очень непріятно, одолѣваетъ чувство учебника, неприготовившагося къ уроку.
   Можетъ быть, Вы захотите знать, кто и что причиной этого?
   Въ поѣздку свою я бываю почти у всѣхъ управляющихъ, но до сихъ поръ былъ такъ счастливъ, что только у одного изъ нихъ обѣдалъ. Въ Полтавѣ не удалось отдѣлаться: я не умѣю отказываться и, какъ жертва вечерняя, ѣду въ 3 часа къ Яковлеву.
   По маршруту намъ слѣдовало уѣхать изъ Полтавы еще вчера, но остались сегодня на утро для визита Яковлеву. А теперь, увы!-- выѣдемъ только часовъ въ 6.
   Какое славное письмо написали Вы мнѣ 17 мая. Вы совершенно правы, что чѣмъ больше живемъ на свѣтѣ, тѣмъ меньше находимъ людей, и весьма вѣроятно, что подъ старость мы запремся. А отчего бы и нѣтъ? Чѣмъ же это худо, когда это будетъ такъ хорошо для насъ.
   Теперь я убѣждаюсь окончательно, что я не способенъ ни къ чему болѣе; напишу послѣднюю статью въ газетѣ; выскажу свое окончательное мнѣніе о лѣсахъ и лѣсоводствѣ въ Россіи, и конецъ моей дѣятельности. Байронъ правъ, что порядочный человѣкъ не долженъ жить болѣе 35 лѣтъ. Мои силы хватили только на самую узкую и малую спеціальную дѣятельность, и еще, къ сожалѣнію, на поприщѣ, на которомъ я очутился Богъ знаетъ почему. Все это грустно, но нѣтъ ли въ этомъ всемъ, т. е. въ моемъ плачѣ и сожалѣніи о безполезно потраченныхъ силахъ, эгоистическаго, сквернаго чувства? Не жажда ли это славы, не зависть ли? не честолюбіе ли? Вы знаете лучше: я же знаю только, что я кое-что рядомъ съ Гельтомъ, но совершенная дрянь рядомъ съ Герценомъ.
   Люля, Вы меня смѣшите проектомъ зимняго сада: это мнѣ улыбается; думаю, что все это очень умно, дешево и хорошо. Воображаю, какъ будетъ отрадно болтать тамъ по вечерамъ въ своей компаніи. Одно дурно, что Вы будете выгонять меня за куреніе. Впрочемъ, я исправлюсь.
   Что вы переводите, куда, и на какихъ условіяхъ?
   Прощайте, дружокъ; цѣлую Васъ, поцѣлуйте всѣхъ нашихъ. Пусть они не сердятся на меня, что я не пишу: -- Вѣдь Вы имъ говорите обо мнѣ? чего же еще больше. Цѣлую Васъ безъ счету.
   

Харьковъ.

   Давно ужъ не испытывалъ такого мученья, какъ вчера. Вѣтру не было, солнце пекло, и сто верстъ ѣхали мы въ облакѣ пыли; надо испытать эту каторгу, чтобы умѣть сочувствовать несчастному, котораго злой рокъ- принудилъ страдать такимъ образомъ.
   Дорогой я обыкновенно бодрюсь. Вчера, напримѣръ, несмотря на истому и забытье, похожее на дремоту, я составилъ проектъ письма къ Вамъ и даже обдумывалъ первыя лекціи для Лѣсного Института. Съ пріѣздомъ же въ Харьковъ забылось все и я чувствовалъ только потребность отдыха. Легъ рано, всталъ поздно -- и все-таки не отдохнулъ. Въ Полтавѣ я былъ такой же, т. е. измученный и неспособный ни думать, ни говорить. Чѣмъ долѣе живу, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что уже старъ и вѣроятно скоро не буду годиться ровно ни для чего. Ну, какъ въ 85 лѣтъ быть слабымъ до того, чтобы совершенно раскиснуть отъ поѣздки на перекладной. Правда, мы сдѣлали уже 8.500 верстъ, а развѣ мнѣ не случалось дѣлать больше концы?-- Да, старъ и гнилъ. Ну, а отчего спитъ голова? Усталость заставляетъ меня подумать, какъ бы сократить поѣздку и, вѣроятно, измѣнивъ первый маршрутъ, мы покатимъ на Москву прямикомъ, останавливаясь только въ губернскихъ Городахъ.
   Вы одобрите этотъ проектъ -- я знаю, но въ Петербургѣ я буду жалѣть, что не ѣхалъ такъ, какъ думалъ ранѣе. Къ М. я писалъ три раза и въ первомъ письмѣ просилъ отвѣтить въ Полтаву. М. Же этого не сдѣлалъ. Странное дѣло! Хитрово былъ всегда хорошъ со мною, а въ нынѣшнее свиданіе онъ былъ до того внимателенъ, что за обѣдомъ и за ужиномъ подавалъ шампанское, чуть только не укладывалъ спать. Встрѣчи были съ поцѣлуями и со слезами на глазахъ; а я -- деревянный -- все попрежнему съ нимъ холоденъ. Вы скажете -- виноватъ я; а я спрошу Васъ: отчего же всѣ ласки его скользятъ по мнѣ, не оставляя ни одного пріятнаго слѣда, ни одного отраднаго воспоминанія? У меня сердце не такъ чувствительно: напротивъ, я слишкомъ увлекаюсь и въ этомъ я и нахожу отвѣтъ на странныя, повидимому, отношенія мои къ Іосифу Васильевичу. Повѣрьте, въ его ласкахъ нѣтъ искренности: онъ больше кажется, чѣмъ есть, отъ этого-то и во мнѣ молчитъ истинное чувство, и съ Хитрово я нахожусь постоянно въ какомъ-то фальшивомъ положеніи. До того, что день бесѣды съ нимъ труднѣе для меня 200 вер. на перекладной. Я измученъ, избитъ, изломанъ; хуже -- во мнѣ болятъ нервы.
   Скоро ли я буду дома? Такъ хочется отдохнуть. Нужно окрѣпнуть, чтобы приготовиться къ лекціямъ. Матеріалы всѣ сидятъ во мнѣ, но ничего не приведено въ порядокъ. А говорить придется многое и противъ многаго. Я счастливъ, что буду читать такую невозможную вещь, какъ Лѣсные Законы, счастливъ, потому что будетъ наибольшая возможность коснуться всѣхъ нашихъ научныхъ и другихъ нелѣпостей и тупоумія отцовъ русско-нѣмецкаго лѣсоводства. Въ одномъ надо быть осторожнымъ: -- ругать и смѣяться, не наживая враговъ. А это трудно. Другою трудною задачею будетъ жить въ Лѣсномъ Институтѣ и не жить съ лѣсными. Какъ сдѣлать это -- не придумаю. Я пишу къ Вамъ по какому-то раздраженію и въ этомъ причина, почему мои послѣднія письма будутъ скучны для Васъ. Но, Люля, будьте на моемъ мѣстѣ и съ Вами будетъ то же. Прощайте, голубь. Что Ваше здоровье?
   Надо отдать Вамъ отчетъ.
   Изъ Харькова предполагалось ѣхать только въ Чугуевъ, а затѣмъ тотчасъ же дальше. Но вышло иначе:-- послали за губернскимъ лѣсничимъ нарочнаго, и мы ждемъ: ждали вчера, ждемъ сегодня. А между тѣмъ солнце печетъ, печетъ ужасно. Вчера было 37о въ тѣни. Сегодня такая же жара. Смотрю съ ужасомъ на дорогу -- просто разлагаешься отъ жара; а я еще на бѣду не имѣю ничего лѣтняго: мое пальто на байкѣ.
   Вчера я думалъ заняться дѣлами, но не сдѣлалъ много. Зато началъ и обдумалъ вполнѣ. Какъ Вы думаете, что? Первую лекцію изъ Лѣсныхъ Законовъ. Вы смѣетесь;-- не торопитесь. Вотъ что я выдумалъ: доказываю, что лѣсоводство не наука, а спеціалистъ-лѣсничій при нынѣшнемъ образованіи не человѣкъ. Какъ все это ни просто, а приходится написать, ибо нельзя обдумать въ полной связи. Можетъ быть я написалъ бы и всю лекцію, но, къ сожалѣнію, къ Ильину пришелъ его товарищъ, и съ 10 часовъ утра просидѣлъ до 10 часовъ вечера.
   Несмотря на все это, день прошелъ для меня незамѣтно, я потѣлъ отъ жара, лежалъ, писалъ и изрѣдка говорилъ. Рѣшено выѣхать послѣ, обѣда. Теперь остается немного: Курскъ, Орелъ, Тула, Москва и Подолье. Однако, раньше 28 въ Петербургъ не успѣть; слѣдов., въ Подолье 30 или 31.
   Какую грусть, вѣрнѣе уныніе, наводятъ на меня русскіе города. Ни лѣтомъ, ни зимой не хочется ихъ видѣть, а жить въ нихъ -- упаси, Боже! Лучше въ деревнѣ, въ мужицкой хатѣ, чѣмъ въ какомъ-нибудь Харьковѣ. А Харьковъ еще изъ лучшихъ. Что же уѣздные города! Для меня всѣ уѣздные города, которые я видѣлъ -- Новоузенски.
   Хитрово удивляется намъ. Ему кажется рѣдкостью, что черезъ 8 или 9 лѣтъ мы еще пишемъ такъ часто другъ къ другу. Если рѣдкость, то значитъ часты отношенія противныя. Хороши же должны быть наши браки! И зачѣмъ люди женятся. Вы вѣрно не знаете, я тоже. Но чѣмъ больше живу, тѣмъ больше убѣждаюсь, что только человѣкъ будущаго можетъ быть счастливъ въ настоящемъ. Блаженнѣе же всѣхъ я; ибо съ Вами и Ы, я живу въ настоящемъ, съ Веней и Машей, а впослѣдствіи съ нашимъ дитятей -- въ ближайшемъ будущемъ; а со всѣмъ остальнымъ, кромѣ Гелѣта -- въ самомъ отдаленномъ будущемъ. А что же Гельтъ? Это мой адъ, мой искусъ. О тупость непроходимая!
   Люля, не устроите ли, чтобы Матюша былъ къ 1 августа тоже въ деревнѣ? Это было бы для меня очень весело.
   Мнѣ все кажется, что Петръ Ивановичъ сердитъ на меня, что я не пишу къ нему. Пожалуйста, уладьте миръ. Право, нѣтъ времени.
   А отчего Маша не отвѣчала мнѣ на письмо изъ Кракова съ загадкой и ея портретомъ? Скажите ей, что это не хорошо.
   

Курскъ.

   Какой-то Монтрезоръ женился на какой-то Полторацкой и получилъ въ приданое гостиницу въ Курскѣ. Монтрезоръ, человѣкъ бывалый, устроилъ ее тотчасъ же на европейскій ладъ, приставилъ швейцара, Hauslmecht'а и нѣсколько кельнеровъ. Но проѣзжающимъ отъ этого вышло хуже: грязь и свинство осталось прежнее, русское, а на водку приходится давать на европейскій манеръ.
   А занимаетесь ли Вы политикой? Нельзя ли безъ этого? Мы, русскіе, вышли настолько европейцами, что судьба какого-нибудь итальянскаго герцога намъ ближе и знакомѣе дѣлъ Россіи; мы толкуемъ о Европѣ -- только толкуемъ,-- а для себя ни на пядень впередъ.
   А знаете ли, на что требуется менѣе всего смыслу и знанія?-- Отвѣтъ: для разсужденій о политикѣ. Къ этому заключенію я дошелъ очень просто. Гельтъ за границей былъ очень уменъ съ нѣмцами: толковалъ о судьбахъ итальянскаго народа, значеніи Италіи, велико-мазурническихъ цѣляхъ Наполеона, а также о приростѣ сосны и о томъ, что лѣса Россіи очень велики. Нѣмцы слушали его съ глубокимъ вниманіемъ и уваженіемъ и пороли подобную же дичь. Говорить обо всемъ этомъ было не трудно: стоило только начитаться газетныхъ политическихъ вздоровъ. Но вышло совсѣмъ другое, когда мы въѣхали въ Россію; здѣсь не спасали нѣмецкія газеты, да и вопросы явились другого рода. Надо было читать не печатное, а жизнь русскую и самого русскаго человѣка въ натурѣ. Нѣмцы дожили до китайскаго равенства во взглядахъ и дѣйствіяхъ; а у насъ надо создавать все: мѣсто для постройки выбрано, навезены всякіе годные и негодные матеріалы, но нѣтъ ни плана, ни строителя. При такомъ порядкѣ трудно быть умнымъ чужими идеями, надо понимать самому, и сѣлъ мой нѣмецъ на мель: что ни слово, то пальцемъ въ аптеку, а толки о политикѣ вовсе невпопадъ. Да, въ Россіи быть умнымъ гораздо труднѣе, чѣмъ гдѣ бы-то ни было. Знаете ли, что нравится мнѣ больше всего въ Россіи?-- я не вижу нигдѣ ни полиціи, ни солдатъ, а между тѣмъ нѣтъ ни бунтовъ, ни разбоевъ. О полиціи слышишь и видишь ее только тогда, когда рѣчь о притѣсненіяхъ и чиновничьихъ гадостяхъ. Мнѣ кажется, что Россія больше всѣхъ способна и имѣетъ больше всѣхъ началъ къ самоуправленію. Дайте намъ только образованіе. Мнѣ случалось быть у молоканъ, куда менонистамъ! Несмотря на то, что молоканъ жали и жмутъ.-- Наше несчастіе, что мы чиновники и хотимъ управлять непремѣнно всѣмъ сами... чувствую, что Вы морщитесь, Вы не понимаете, для чего я пускаюсь въ государственную метафизику и Вы правы, голубчикъ. Мое же оправданіе въ томъ, что по-русски умное и хорошее письмо написать очень трудно, и большую ошибку дѣлаетъ тотъ, кто въ письмѣ къ женѣ говоритъ о постороннемъ, некасающемся ни ея, ни ея мужа. Скажу больше: не надо писать, когда въ головѣ нѣтъ ничего, кромѣ политики; я, измученный ѣздою, совсѣмъ пустъ и большею частью пишу письма къ Вамъ въ то время, когда менѣе всего способенъ думать и чувствовать.
   Дорога имѣетъ на меня одно благодѣтельное дѣйствіе: я поздоровѣлъ, покраснѣлъ и пополнѣлъ. Такимъ я себя давно не запомню.
   Изъ Курска уѣдемъ сегодня, завтра въ Орлѣ, а тамъ до Москвы ужъ недалеко. Прощайте, голубчикъ. Какъ Ваше здоровье? А Веня будетъ въ деревнѣ къ 1-му августа?
   Есть потребность писать. Какая-то внутренняя боль; чувствую полное одиночество. Музыка или газеты причиной -- не знаю. Вотъ какъ было все.
   Первое письмо изъ Курска я писалъ къ Вамъ утромъ; я былъ тогда деревянный, писалъ не потому, чтобы писалось, а больше по порядку. Назначилъ еще раньше отправить къ вамъ по одному письму изъ каждаго города: Курска, Орла, Тулы и Москвы. Вы скажете -- это глупо. Правда. Но тутъ нѣтъ лжи, и только этимъ я оправдываюсь. Разумѣется истиннѣе и честнѣе писать, когда пишется. Но, увы, во мнѣ еще много нѣмецкаго, этой убійственной казенщины -- системы.
   Кончивъ письмо, я отправился на почту, потомъ въ Палату. Зачѣмъ? Думалъ встрѣтить тамъ нашихъ молодыхъ; но нашелъ тупыхъ чиновниковъ и стараго и весьма глупаго лѣсного капитана. Ко всему этому я такъ привыкъ, что даже могу бесѣдовать съ этими господами, когда въ этомъ нѣтъ рѣшительно ни потребности, ни необходимости. Кончивъ съ Палатой, т. е. убѣдившись, что тамъ мнѣ рѣшительно дѣлать нечего, поѣхали въ трактиръ Вѣну послушать органъ. Я давно не слышалъ музыки; валъ за валомъ проиграли все: и Гурилева, и Верди съ Доницети, и даже польки Герца, чтеніе "Московскихъ Вѣдомостей" шло своимъ порядкомъ, такъ же, какъ и чай.
   Не знаю, что повернуло меня, музыка или рѣчь Я. Грота выпускнымъ студентамъ лицея, но я отдался своей любимой мечтѣ: воспитанію и своимъ проповѣдямъ въ формѣ лекцій лѣсоводства. Только тутъ я чувствую себя на мѣстѣ; это мое дѣло и вопросъ моей жизни. Что будетъ изо всего этого? А можетъ быть найдутъ меня неспособнымъ, скажутъ, что о лѣсоводствѣ я говорю менѣе всего и друзья помогутъ спихнуть меня. Не понимаю. Не вѣрю, чтобы Арнольдъ считалъ лѣсоводство и таксацію дѣломъ. Изъ желанія не лишиться теплаго мѣста онъ обманываетъ себя. А если иначе, то онъ глупъ. Во всякомъ случаѣ убивать способности юношей больше чѣмъ преступленіе, заставлять задалбливать спеціальную дичь и творить лѣсничаго на счетъ человѣка -- подлость непроходимая. Раскрыть глаза юношамъ, показалъ имъ, что лѣсоводство -- знаніе очень простое, не составляющее науки въ томъ смыслѣ, какъ понимаютъ это тупоумные нѣмецкіе и русско-нѣмецкіе лѣсничіе, объяснить имъ, что они такое, какое отношеніе ихъ ко всему окружающему, начиная, разумѣется, съ насъ, преподающихъ, на что должны они себя готовить и какъ долженъ создаваться лѣсничій, чтобы быть человѣкомъ и гражданиномъ -- вотъ задача моя и вотъ что я буду проводить во всѣхъ своихъ лекціяхъ. Согласитесь, что мечтать обо всемъ этомъ -- большое наслажденіе. Я чувствую, что буду на мѣстѣ, ибо пройдя всю школу лѣсную, я вынесъ на своихъ плечахъ пытку воспитанія и службы, проболѣлъ и за свое невольное лакейство и тупоуміе, и оскорбленіе отъ старшихъ и русскаго принципа. Наконецъ, открылись глаза. Неужели я скрою результаты, до которыхъ дошелъ? Невозможно. Слѣдовательно, понятно, что я буду поучать иначе, чѣмъ Ддатовскій. Бекманъ и Арнольдъ. Вота въ чемъ моя гордость. А если прогонятъ, то тѣмъ лучше для Арнольда и Бекмана. Но нѣтъ; ихъ принципъ отжилъ; еще сами они усидятъ на мѣстѣ, но ученіе ихъ умерло, а умершее не воскресаетъ.,
   Люля, понимаете ли Вы меня? я пишу несвязно и безтолково. Чувствуете ли Вы наслажденіе быть съ Веней и Машей; видѣть, какъ изъ каждаго изъ нихъ творится что-то сильное, свѣжее? Да.-- Ну, и я тоже. Для меня нѣтъ выше наслажденія, какъ говорить съ юношей, я счастливъ только съ ними, и вотъ почему я могъ сидѣть у кондукторовъ въ Лисинѣ по цѣлымъ днямъ. Охъ, учители, учители! Они думаютъ, что воспитываютъ, заставляя долбить разницу между сосной и елью.
   Да, новость! Воспитанники Лѣсного Института поднесли Арнольду какіе-то благодарственные стихи. Не понимаю!"
   Въ эту поѣздку мы пробыли за границей ровно годъ и, поселившись въ Петербургѣ, перестали заниматься музыкой, а отдались совершенно литературѣ. Полонскій, уже счастливый мужъ и отецъ маленькаго сына, не завѣдывалъ редакціей "Русскаго Слова", а вмѣсто него Кушелевъ пригласилъ какого-то Хмельницкаго. Откуда появился этотъ Хмельницкій -- никто не зналъ. Литературнаго ценза у него не было никакого, и достало только смысла обратиться къ М-ву, и шагу не дѣлать безъ его совѣта. М-въ былъ человѣкъ мягкій и безхарактерный, и хотя страшно сердился на появленіе какого-то коновала, какъ онъ говорилъ, въ литературѣ, но тѣмъ не менѣе помогалъ ему и дѣломъ и совѣтомъ. Въ эту зиму Хмельницкій былъ у насъ безвыходно. Кушелевъ задавалъ литераторамъ обѣды, и на этихъ обѣдахъ покупалъ разныя литературныя произведенія. За цѣною онъ не стоялъ, и за какую-то маленькую вещицу Писемскаго листа въ два или менѣе было заплачено 1.500 р. Я эту цифру очень хорошо помню, потому что она постоянно цитировалась. Какъ велись денежныя дѣла въ журналѣ, можно судить по инциденту со мной. Мнѣ былъ заказанъ переводъ трехтомнаго романа Фрейтага, и по полученіи рукописи все было уплачено, но романъ въ печати не появился, потому что большая часть рукописи оказалась потерянною. Масса рукописей пропадала такимъ образомъ.
   Кушелевъ затѣялъ изданіе журнала, потому что самъ писалъ повѣсти, не находившія себѣ пріюта на страницахъ другихъ журналовъ. Но, увы, редакторы, которыхъ онъ приглашалъ, или мягко уклонялись отъ печатанія его произведеній или прямо рѣзко отказывались, вслѣдствіе чего отношенія съ нимъ обострялись. Я помню, М. разсказывалъ, какъ графъ, описывая крайнюю бѣдность, говорилъ, что герой имѣлъ возможность ѣсть только одну котлету и пить красное вино. Литература была для болѣзненнаго аристократа забавой, которая ему наконецъ надоѣла, и онъ подарилъ свой журналъ Григорію Евлампіевичу Благосвѣтлову. Сначала рѣчь шла о продажѣ, но потомъ "Русское Слово" было просто подарено. И это лучшее, что графъ могъ сдѣлать, потому что Благосвѣтловъ несомнѣнно былъ умный человѣкъ и дѣло свое зналъ. Но это совершилось все послѣ.
   Въ этотъ годъ явился къ намъ Пекарскій съ приглашеніемъ на свадьбу. Онъ женился на Лидіи Ѳоминишнѣ Кобеко. Послѣ свадьбы мы очень рѣдко видѣлись съ Пекарскимъ, и, можно сказать, даже совсѣмъ не видѣлись. У жены его были знакомые изъ совершенно другого общества, и знакомство, поддерживаемое рѣдкими визитами, несомнѣнно должно было прекратиться.
   На смѣну старымъ знакомымъ являлись новые. Въ эту зиму 1869 года явился Сѣверцевъ, вернувшійся изъ плѣна у кокандцевъ, съ проткнутымъ ухомъ. Сѣверцевъ зачастилъ ко мнѣ такъ, что я его избѣгала принимать. Несмотря на всю свою ученость, это былъ человѣкъ дикій, и я даже не любила оставаться съ нимъ глазъ на глазъ. Кромѣ того, онъ былъ точно не отъ міра сего, а зачастую на него нельзя было сердиться, и все можно было объяснить его оригинальностью. Мнѣ въ его присутствіи разсказывали о немъ такой эпизодъ: въ Павловскѣ или гдѣ-то въ другомъ общественномъ паркѣ онъ шелъ по пятамъ за какой-то дамой, которая стала прибавлять шагу, и когда спутникъ ея хотѣлъ обратиться къ нему съ серіознымъ объясненіемъ, онъ вдругъ ударилъ даму по плечу, поймалъ какое-то крылатое насѣкомое и сталъ разсматривать его своими близорукими глазами. Это не выдумка, потому что онъ не отговаривался и объяснялъ только, что экземпляръ насѣкомаго былъ рѣдкій, и онъ давно желалъ имѣть его. Вѣроятно, это происшествіе кончилось какимъ нибудь скандаломъ, потому что о концѣ его всегда умалчивалось.
   Наша прислуга не называла Сѣверцева иначе, какъ сумасшедшимъ.
   Къ этому времени, то-есть къ началу шестидесятаго года, индифферентизмъ сталъ сильно преслѣдоваться, и сидѣть между стульями не дозволялось, надо было сѣсть либо на правый, либо на лѣвый стулъ. Это давленіе я испытала на себѣ.
   У меня былъ двоюродный братъ, женатый на моей же двоюродной сестрѣ -- они были лютеране. Они относились ко мнѣ, какъ къ кровной родной, и являлись безъ всякаго зова на наши среды. Но, такъ какъ кузенъ мой служилъ въ третьемъ отдѣленіи, то мнѣ сказали прямо, что считаютъ невозможнымъ къ намъ ходить, и чтобы я сдѣлала выборъ между всѣми моими знакомыми и чиновникомъ, котораго мы сами боялись. Выборъ сдѣлать было не трудно, но сказать открыто объ этомъ было ужасно трудно, и я все-таки сказала, но, конечно, нажила себѣ непримиримаго врага, котораго черезъ много-много лѣтъ увидала только уже на столѣ, въ бѣлыхъ панталонахъ и въ мундирѣ со звѣздами. Примирить разницу въ воззрѣніяхъ въ то время было невозможно. Молодежь страшно горячилась, и слова": если ты не съ нами -- ты подлецъ, были ея лозунгомъ. У меня въ ту зиму жилъ братъ студентъ, Михаэлисъ. Онъ не захотѣлъ оставаться въ лицеѣ и поступилъ въ университетъ. Должно быть, онъ пользовался въ университетѣ значеніемъ, потому что разъ вечеромъ пришелъ къ М-ву Добролюбовъ и сказалъ, что пришелъ познакомиться со студентомъ Михаэлисомъ, о которомъ много слышалъ. Добролюбовъ, услыхавъ, что въ университетѣ есть умный студентъ, не ждалъ, чтобы онъ пришелъ къ нему на поклонъ, а самъ пошелъ его разыскивать.
   Въ это лѣто мы жили на дачѣ въ Гатчинѣ, куда М. привезъ Полонскаго прямо съ похоронъ его жены, для того чтобы онъ прожилъ у насъ нѣкоторое время, но черезъ два дня Полонскій уѣхалъ, говоря, что не можетъ сидѣть спокойно. Эта осень была для меня очень несчастливой, потому что отъ паралича у меня отнялись ноги, и я мѣсяцевъ 5 -- 6 лежала неподвижно на спинѣ. Никто изъ лѣчившихъ меня врачей не подавалъ надежды на полное выздоровленіе, и если мнѣ случалось видѣть во снѣ, что я хожу, то, проснувшись, я начинала горько плакать. Профессоръ Китеръ, почтенный старикъ, лѣчившій меня, былъ большой противникъ женскаго образованія и развитія, и постоянно называлъ меня въ насмѣшку "ученой женщиной".
   -- Я глубоко убѣжденъ,-- не разъ говорилъ онъ мнѣ,-- что будь вы простой свѣтской дамой, вы прекрасно бы рожали дѣтей и прекрасно бы кормили ихъ. А вотъ на васъ я вижу, что ученой женщинѣ это безнаказанно не дается.
   Еслибы Китеръ былъ живъ теперь, то могъ бы убѣдиться, что дѣйствительно ученыя женщины прекрасно и родятъ и кормятъ дѣтей.
   Чтобы доставить мнѣ какое нибудь развлеченіе, ко мнѣ въ комнату поставили обѣденный стволъ, и я могла принимать участіе въ общемъ разговорѣ, а разговоры велись уже не только литературные, но и общественные, и, конечно, преимущественно объ освобожденіи крестьянъ.
   Мужъ кормилицы моего сына служилъ печатникомъ въ сенатской типографіи и по воскресеньямъ часа на два приходилъ къ женѣ. Въ одно такое воскресенье сказалъ онъ, что не придетъ теперь цѣлый мѣсяцъ. Имъ заявили, что отпускаться изъ типографіи они не будутъ неизвѣстно сколько времени, потому что будутъ что-то печатать. Что-то о волѣ, говорятъ, прибавилъ онъ.
   -- Дѣйствительно, въ февралѣ мѣсяцѣ былъ объявленъ манифестъ объ освобожденіи крестьянъ. Разговоровъ до обнародованія этого манифеста была масса. тогда очень много говорили о молодомъ Серно-Соловьевичѣ, Николаѣ Александровичѣ, служившемъ въ государственномъ совѣтѣ и работавшемъ надъ вопросомъ объ освобожденіи. Онъ былъ очень недоволенъ воззрѣніями комиссіи и твердо вѣрилъ, что, еслибы ему удалось поговорить съ государемъ, то все пошло бы иначе.-
   Впослѣдствіи онъ самъ разсказывалъ мнѣ, какъ онъ привелъ мысль свою въ исполненіе. Онъ написалъ записку на высочайшее имя и поѣхалъ съ нею въ Царское Село, гдѣ въ то время жила царская фамилія. Узнавъ, когда государь гуляетъ въ паркѣ, онъ отправился туда, и дѣйствительно въ одной изъ аллей увидалъ государя съ которымъ-то изъ его сыновей. Серно-Соловьевичъ пошелъ за ними и слышалъ, какъ маленькій великій князь говорилъ государю.
   -- Онъ идетъ за нами.
   Государь продолжалъ итти молча.
   -- Онъ идетъ за нами,-- повторилъ мальчикъ.
   Государь вдругъ обернулся и строго сказалъ:
   -- Что вамъ надо?
   -- Хочу подать вашему величеству записку,-- отвѣчалъ Серно-Соловьевичъ, подавая бумагу.
   -- Для этого есть канцелярія, -- сказалъ императоръ и повернувшись пошелъ.
   Серно-Соловьевичъ за нимъ.
   -- Онъ опять идетъ за нами, -- проговорилъ маленькій великій князь.
   Государь обернулся.
   -- Что вамъ надо?-- крикнулъ онъ.
   -- Хочу подать записку вашему величеству въ руки.
   -- Какъ ваша фамилія?
   -- Серно-Соловьевичъ, ваше величество.
   -- Отдайте записку дежурному, а я вамъ даю слово, что, вернувшись съ прогулки, прочту ее.
   Серно-Соловьевичъ поклонился и ушелъ.
   Черезъ недѣлю онъ былъ вызванъ куда-то, теперь ужъ я не помню, и получилъ такой отвѣтъ:
   -- Государь прочелъ вашу записку и велѣлъ васъ поцѣловать.
   Но принесла ли крестьянамъ пользу эта записка, я не знаю.
   Чернышевскій очень любилъ Серно-Соловьевичей и хотѣлъ непремѣнно, чтобы мы съ ними познакомились.
   Чернышевскій познакомился съ М--вымъ на первой же лекціи въ университетѣ. М., получивъ домашнее образованіе, не могъ поступить студентомъ и слушалъ лекціи въ качествѣ вольнослушателя. Видя подлѣ себя невзрачнаго, близорукаго и малокровнаго студента въ старенькомъ форменномъ сюртукѣ, онъ обратился къ нему съ вопросомъ:
   -- Вы вѣрно второгодникъ?
   -- Это вы предполагаете, видя на мнѣ старый сюртукъ?
   -- Да.
   -- А я купилъ его на толкучкѣ.
   Съ этихъ словъ между ними завязалась дружба, продолжавшаяся до смерти.
   Николай Гавриловичъ Чернышевскій былъ бѣлокурый съ рыжеватымъ оттѣнкомъ, средняго роста человѣкъ. Онъ былъ страшно близорукъ и разсѣянъ. Еслибы жена его, Ольга Сократовна, не заботилась о его туалетѣ, то онъ ходилъ бы, Богъ знаетъ, въ какомъ видѣ, даже и при этомъ онъ зачастую являлся такимъ растерзаннымъ, что мужчинамъ приходилось заботиться, о немъ.
   Когда я къ концу февраля могла чуть-чуть передвигать ноги, опираясь на костыли, Чернышевскій привелъ къ намъ Серно-Соловьевича, Александра, человѣка блестящаго, именно блестящаго ума, энергичнаго и красиваго, е хотя очень небольшого роста. Одинъ нашъ старый знакомый, Иванъ Карловичъ Гебгардтъ, увидавъ его какъ-то, спросилъ у меня:
   -- Какъ фамилія этого Кассіо?
   Онъ дѣйствительно имѣлъ видъ заговорщика, и ни въ какія сдѣлки съ совѣстью не входилъ. Въ это же самое время у насъ стала появляться масса молодежи, между прочимъ, Владимиръ Онуфріевичъ Ковалевскій, впослѣдствіи профессоръ, мужъ Софьи Васильевны. Это былъ прелестнѣйшій человѣкъ, жизнь котораго была сцѣпленіемъ несчастій. Можно сказать, что судьба несправедливо преслѣдовала его.
   Я могу сообщить кое-что изъ его біографіи. Между его отцомъ и матерью были какіе-то нелады, которые огорчали Ковалевскаго, когда онъ былъ еще мальчикомъ. Отецъ его, вѣроятно, имѣлъ средства, потому что могъ содержать двухъ сыновей, окончившихъ уже курсъ, и Владимиръ не поступилъ на службу по окончаніи правовѣдѣнія, а уѣхалъ за границу, и слушалъ лекціи въ Гейдельбергѣ. Онъ былъ близкимъ человѣкомъ въ домѣ моихъ родителей, влюбился въ мою сестру Марію и сдѣлался ея женихомъ. Свадьба эта разошлась самымъ страннымъ образомъ. Оба они до самой смерти ни однимъ словомъ не разъяснили, почему разошлись.
   Часа за два до вѣнчанія, передъ тѣмъ, чтобы одѣваться, женихъ и невѣста завели какой-то разговоръ, послѣ чего пришли къ матери и заявили, что свадьбы не будетъ, что они расходятся. Это дѣло было въ деревнѣ. Ковалевскій уѣхалъ, и потомъ, несмотря на всю свою дружбу ко мнѣ, онъ говорилъ мнѣ только, что любитъ Марью Петровну. Сестра моя тоже любила его, но въ эту любовь замѣшался какой-то принципъ.
   Года черезъ три или четыре, а, можетъ, быть, и меньше, когда сестра моя была уже замужемъ за Богдановичемъ, въ деревнѣ было получено письмо на имя матери отъ Ковалевскаго. Онъ писалъ ей, что встрѣтилъ удивительную дѣвушку Корвинъ-Крюковскую, которая хочетъ учиться, но родители не пускаютъ ея, и просилъ мать мою взять ее къ себѣ и дать пріютъ. Мать моя съ полнымъ сочувствіемъ откликнулась на это письмо. Но Софья Васильевна къ намъ въ деревню не пріѣхала, а затѣмъ Ковалевскій написалъ, что они порѣшили заключить фиктивный бракъ. Въ то время фиктивные браки начали входить въ моду. Фиктивный бракъ былъ заключенъ, и Ковалевскіе поѣхали учиться за границу. Они учились оба, и, какъ говорилъ мнѣ Ковалевскій, онъ учился, потому что ему было совѣстно передъ женою за свое невѣжество. И вотъ тутъ-то начался новый романъ. Ковалевскій, фиктивный мужъ, влюбился въ свою жену и былъ трагически несчастенъ.
   Хотя человѣкъ онъ былъ идейный, но въ немъ была сильна жилка спекулятора, за что онъ подвергался сильнымъ нападкамъ извѣстнаго кружка. Сначала онъ взялся за изданія, и Времъ его шелъ отлично, потомъ онъ взялся за постройку дома и бань, и тутъ онъ все потерялъ, потому что планы были большіе, а, денегъ на оборотъ недостало. Такимъ образомъ, спекуляціи ему не удались, а между тѣмъ люди, мнѣніемъ которыхъ онъ дорожилъ, косо смотрѣли на его неидейныя предпріятія, и, сколько мнѣ извѣстно, это и свело его въ могилу. Онъ лишилъ себя жизни, будучи профессоромъ или доцентомъ при Московскомъ университетѣ, и лишилъ оригинальнымъ способомъ, а именно до смерти надышался хлороформомъ. А. С. Суворинъ написалъ его некрологъ, во многихъ отношеніяхъ очень вѣрный.
   Два брата Серно-Соловьевичи кончили жизнь тоже очень печально. Старшій братъ Николай Александровичъ вышелъ въ отставку и завелъ книжный магазинъ, потомъ перешедшій къ Черкесову, и затѣмъ былъ замѣшанъ въ какое-то дѣло и умеръ отъ тифа въ Иркутскомъ острогѣ.
   Второй братъ, Александръ, предвидя арестъ, успѣлъ уѣхать за границу, гдѣ онъ прожилъ лѣтъ пять, то въ больницѣ, то на свободѣ, такъ какъ онъ былъ душевнобольнымъ, какъ была душевнобольной и его мать, и затѣмъ кончилъ дни свои самоубійствомъ. Онъ покончилъ съ собой угаромъ.
   Весною того года меня въ буквальномъ смыслѣ слова увезли за границу. Мы поѣхали большой семьей, и въ Берлинѣ М--въ привелъ ко мнѣ Бертольда Ауэрбаха, которому интересно было познакомиться съ переводчицей его Шварцвальдскихъ разсказовъ.
   Ауэрбахъ былъ маленькимъ толстенькимъ евреемъ съ выпуклыми глазами. Онъ непремѣнно хотѣлъ намъ показать городъ, и мы ѣздили съ нимъ по разнымъ садамъ въ ландо. Его забавляло, что нашу кормилицу, одѣтую въ русское платье и кокошникъ, его знакомые принимали за шварцвальдскую крестьянку.
   Ауэрбахъ былъ царедворцемъ, но не настоящимъ врожденнымъ царедворцемъ, а попавшимъ въ господа изъ мѣщанъ. Онъ съ перваго же дня нашего знакомства выразилъ желаніе, чтобы я познакомилась съ его женою, и при этомъ прибавилъ:
   -- Meine Frau ist ja doch eine "von".
   Сначала я даже не поняла, что это значило, и только услыхавъ въ тотъ же день раза четыре тотъ же самый припѣвъ, я уразумѣла, что онъ указывалъ мнѣ, что его жена фонъ, то-есть дворянскаго рода. Изъ русскихъ я мало кого встрѣчала, кичившагося своимъ дворянскимъ происхожденіемъ, и потому въ душѣ не могла не смѣяться, когда онъ мнѣ разсказывалъ о той роли, которую жена его играла при разныхъ маленькихъ дворахъ. Онъ впродолженіе нашего пятидневнаго знакомства много, много разъ разсказывалъ мнѣ, какъ Августа, въ то время только королева прусская, встрѣтивъ его жену, взяла съ нея шаль и собственноручно положила ее куда-то. Послѣ того жена его почувствовала себя, какъ дома.
   -- Не правда ли, какъ это было деликатно и мило? Nicht wahr?-- спрашивалъ онъ.
   Потомъ я познакомилась и съ этой "фонъ", и она съ своими фанаберіями заставила мужа проиграть одно дѣло.
   Некрасовъ хотѣлъ купить у него романъ въ рукописи для перевода, и Ауэрбаху это очень улыбалось, такъ какъ цѣна была хорошая. Долго шли переговоры, и наконецъ уже къ осени мнѣ дана была довѣренность заключить съ нимъ условіе.
   Уѣзжая въ Россію, я остановилась для этого въ Берлинѣ и отправилась къ Ауэрбаху, Самого Ауэрбаха въ Берлинѣ не было, а жена его была дома. Отворившая мнѣ дверь горничная сказала:
   -- Madame ist nicht su sehen.
   Я разсказала горничной, въ чемъ дѣло, что я уѣзжаю, что мнѣ надо переговорить, что это дѣло важно для нихъ, а не для меня; горничная все это передала и вернулась съ тѣмъ же самымъ отвѣтомъ, что барыню видѣть нельзя, и что она принимаетъ обыкновенно по средамъ отъ четырехъ до шести. Эта великосвѣтская глупость страшно взбѣсила Николая Васильевичами мы въ тотъ же день уѣхали изъ Берлина.
   Потомъ Ауэрбахъ выходилъ изъ себя, завелъ объ этомъ переписку, но продажа ему уже не удалась. Перезъ нѣсколько лѣтъ къ нему зачѣмъ-то ѣздилъ Гербель, и потомъ безъ негодованія не могъ о немъ говорить. Онъ разсказывалъ, что подобной напыщенности трудно себѣ представить, и напыщенность эта становится особенно противна, когда подумаешь, что этотъ человѣкъ писалъ такіе простые и прелестные деревенскіе разсказы.
   Изъ Берлина мы проѣхали прямо въ Наугеймъ, гдѣ я должна была лѣчиться.
   Лѣченіе мое шло чрезвычайно удачно, и я уже ходила съ однимъ костылемъ и съ палкой. Пріѣхавъ въ Парижъ, я какъ-то вечеромъ сидѣла одна, когда ко мнѣ пришелъ Ковалевскій и сталъ звать меня гулять на бульваръ.
   -- Что за гулянье, когда всѣ смотрятъ на молодую женщину на костыляхъ!
   -- А мы костыль бросимъ. Я возьму васъ подъ руку и буду крѣпко держать, а въ другую руку вмѣсто палки вы возьмите зонтикъ. Никто не замѣтитъ.
   Мы такъ и отправились. Прогулка вышла удачною, и съ этого дня я бросила костыль, и до шестидесяти пяти лѣтъ ходила безъ костылей и не всегда даже съ палкой. Вернувшись въ августѣ въ Петербургъ, мы попали въ самый круговоротъ. Все было недовольно, все кругомъ говорило о реформахъ.
   Послѣ дѣла М--ва H. В. не оставляли въ покоѣ, и въ министерствѣ рѣшено было какимъ бы то ни было образомъ выпроводить его изъ Петербурга. Министръ Зеленый упрашивалъ, именно упрашивалъ его ѣхать въ Астрахань. Министръ Зеленый былъ добрый человѣкъ, и потому уговаривалъ Шелгунова не выходить въ отставку, зная, что съ неслужащимъ церемониться не будутъ. H. В., однако же, ѣхать въ Астрахань не согласился, а подалъ въ отставку. Поступить иначе онъ не могъ.
   Послѣ отъѣзда брата и М--ва громадная квартира наша казалась намъ какой-то могилой, и'-мы переѣхали въ три маленькія комнатки, гдѣ у насъ бывалъ Чернышевскій. Чернышевскій поддерживалъ наше намѣреніе ѣхать въ Сибирь. Онъ очень любилъ Я. В. и понималъ состояніе его духа.
   Чтобы достать средства для отправки М--ва со всѣми удобствами и для обезпеченія его жизни въ каторгѣ, мы пустили въ лотерею часть его очень большой библіотеки, а другую часть отправили къ нему въ Сибирь.
   Весною мы уѣхали въ Сибирь. Ѣхали мы два мѣсяца, и Шелгуновъ описалъ эту поѣздку въ статьяхъ, помѣщенныхъ въ "Русскомъ Словѣ" подъ заглавіемъ: "Сибирь по большой дорогѣ".
   Въ Красноярскѣ мы остановились, чтобы отдохнуть, вымыть кое-что изъ бѣлья и поправить тарантасъ.
   Городъ произвелъ на меня впечатлѣніе чего-то хорошаго и чистенькаго. Утромъ я увидала въ окно проѣзжавшаго мимо на извозчикѣ господина, до того оригинальнаго, что я подозвала къ окну Николая Васильевича. Это былъ довольно полный господинъ, съ длинною черною съ просѣдью бородой и съ длинными, лежавшими по плечамъ волосами. Черные, большіе выпуклые глаза, очевидно, были очень близоруки, и потому человѣкъ этотъ носилъ большія круглыя очки. Одѣтъ онъ былъ въ широкій бѣлый балахонъ. Мы на него подивились, а Николай Васильевичъ, вернувшись потомъ домой, сказалъ мнѣ:
   -- Знаешь, вѣдь это проѣхалъ давеча Петрашевскій. Онъ сейчасъ придетъ.
   Петрашевскій съ нами очень подружился. Онъ былъ блестящаго ума человѣкъ, но у него положительно была idée fixe, а именно- законность, и что все должно дѣлаться на законномъ основаніи. Отбывъ каторгу, онъ вступилъ въ пререкательство чуть ли не съ сенатомъ, что осуждены всѣ они были противозаконно.
   Эта законность довела его въ этомъ же году до острога, въ которомъ ему пришлось посидѣть, къ счастью, недолго, и куда его засадили мѣстныя власти, вѣроятно, для того, чтобы показать ему, что не все дѣлается въ нашемъ мірѣ на законномъ основаніи.
   Въ Нерчинскѣ насъ ждалъ братъ М--ва, горный инженеръ Петръ Ларіоновичъ М--въ, на пріискѣ котораго (Казаковскій пріискъ) и жилъ каторжный Михаилъ Ларіоновичъ. Въ нашъ тарантасъ запрягли пятерку лошадей, съ парой на выносъ и съ форейторомъ, и мы выѣхали изъ города еще засвѣтло и буквально понеслись въ какой-то бѣшеной ѣздѣ по горамъ. Когда совсѣмъ стало темно, мы слышали только такіе неутѣшительные переговоры.
   -- Паря! видишь что нибудь?-- кричалъ кучеръ.
   -- Ни эти не вижу!-- отвѣчалъ форейторъ.
   Но, тѣмъ не менѣе, лошади неслись вскачь, и благополучно въѣхали на деревенскую улицу и повернули во дворъ, гдѣ остановились у крыльца. Стукъ колесъ и крики ямщиковъ услышаны были въ домѣ, и по всѣмъ окнамъ замелькали огоньки.
   Когда мы подошли къ дому, на крыльцѣ стоялъ Михайловъ. Онъ жилъ, какъ частный человѣкъ, у брата. Въ домѣ, очень небольшомъ, всѣ мы и помѣстились, и, конечно, стѣснили хозяина, но на это онъ не жаловался, потому что мы внесли большое разнообразіе въ жизнь молодого офицера, жившаго на уединенномъ пріискѣ. На пріискѣ около этого времени случилась удивительная покража. Изъ каменнаго зданія-павильона безъ оконъ и съ одною желѣзною дверью, у которой стоялъ постоянно караулъ, было украдено все находившееся тамъ въ банкѣ золото. Подозрительные люди были посажены, но что съ ними ни дѣлали -- ничто не помогало. Наконецъ-то рѣшили посадить ихъ вмѣстѣ и слушать разговоръ. Это средство оказалось удачнымъ. Преступники между собой перессорились и, упрекая другъ друга, выдали тайну. Но куда они дѣли золото? Они свезли въ лѣсъ, гдѣ былъ поднятъ кустъ, уже снова заросшій, и подъ кустомъ оказалась банка съ золотомъ. Въ павильонъ же они попали посредствомъ подкопа.
   На Казаковскомъ промыслѣ мы спокойно прожили очень недолго, т. е. мѣсяца два. Въ одно прекрасное утро я пишу -- прекрасное, потому что въ Забайкальѣ, несмотря на холодъ, почти всегда ясно -- прискакалъ верховой съ эстафетой на имя Петра Ларіоновича. Эта эстафета (казенная) была такого содержанія: "Черезъ Байкалъ я переѣзжалъ на пароходѣ съ жандармскимъ полковникомъ Дувингомъ, который ѣдетъ въ ваши мѣста. Зная, что у васъ живутъ какіе-то гости изъ Петербурга, счелъ нужнымъ предупредить васъ. Князь Дадешкиліанъ ".
   Это былъ сосланный кавказскій князь, занимавшій какую-то должность при генералъ-губернаторѣ. Надо было имѣть немалую гражданскую храбрость, чтобы сдѣлать такую вещь. Рискованно было послать такую эстафету. Мы тотчасъ же стали прибирать свои бумаги, а Михаила Ларіоновича братъ его перевелъ въ больницу, устроилъ тамъ ему кровать и надъ кроватью надписалъ его фамилію. Но все-таки Дувингъ засталъ всѣхъ насъ вмѣстѣ въ саду и объявилъ намъ и показалъ двѣ бумаги: по одной изъ нихъ арестовывался полковникъ Шелгуновъ, а по другой жена его, по высочайшему повелѣнію. Насъ предположено было увезти въ Верхнеудинскъ и посадить тамъ въ острогъ. Перспектива далеко не отрадная, и потому мы возстали противъ этого всѣми силами. Прежде всего я ушла къ себѣ въ комнату, легла, и такъ какъ ноги у меня дѣйствительно еще были плохи, то я прямо заявила, что не могу встать. Дувингъ живетъ у насъ день, живетъ два, а я все лежу. Наконецъ, на домашнемъ совѣтѣ, который происходилъ по ночамъ въ моей комнатѣ, было рѣшено, что мы предложимъ Дувингу оставить насъ подъ домашнимъ арестомъ на мѣстѣ.
   На другое утро Дувингу это было предложено, но онъ рѣшительно отказался и потребовалъ, чтобы было послано за докторомъ. М--въ написалъ записку, и нарочный былъ посланъ къ доктору, о которомъ мы понятія не имѣли. Докторъ, фамилію котораго я, къ большому своему сожалѣнію, забыла, пріѣхалъ въ тотъ же день, и первыя слова его были:
   -- Хорошую ли вы болѣзнь выдумали?
   -- Да мадамъ М--ва дѣйствительно больна.
   -- Только при одной болѣзни больную нельзя перевозитъ.
   Докторъ вошелъ ко мнѣ, переговорилъ со мной и въ заключеніе сказалъ:
   -- Если потребуется еще докторъ, выбирайте поляка -- не выдастъ.
   Этотъ докторъ такъ не выдалъ, кто Дувингъ бился, бился и затѣмъ согласился отвезти насъ въ сосѣднюю слободу за 15 верстъ, а прямымъ путемъ по тропинкѣ до нея было всего 6--7 верстъ. Чтобы онъ не могъ увезти насъ насильно, мы устроили такъ, кто Ник. Вас. онъ увезъ раньше, а потомъ повезъ меня, а маленькаго сына Мишу мы пока оставили подъ предлогомъ нездоровья въ Казаковѣ.
   Въ Ундинской слободѣ насъ оставили подъ присмотромъ казацкаго майора Рика и жандармскаго фельдфебеля. Майоръ Рикъ былъ добродушный человѣкъ, а фельдфебель понималъ, кто рубли -- деньги, и потому мы сравнительно были свободны, и М--въ почти жилъ у насъ.
   Послѣ новаго года пришло приказаніе перевести насъ въ Иркутскъ и тамъ до дальнѣйшихъ распоряженій держать насъ подъ домашнимъ арестомъ.
   И вотъ, простившись съ М--мъ, двинулись мы по сорока-граду сному морозу въ Иркутскъ.
   Болѣе мы съ М--мъ не видались. Онъ остался вѣренъ себѣ до конца дней своихъ. Какъ разсказывалъ мнѣ его братъ, Петръ Ларіоновикъ, присутствовавшій при его смерти, кто и умеръ-то онъ вслѣдствіе своей доброты -- безхарактерности, какъ самъ онъ называлъ свою доброту. Въ Каинскомъ пріискѣ былъ выстроенъ острогъ, и туда помѣстили политическихъ. М--въ уже выслужилъ свой срокъ, но послѣ него долженъ былъ еще досиживать какой-то полякъ, и онъ изъ дружбы къ нему остался въ сыромъ острогѣ, и во время своего добровольнаго заключенія получилъ Брайтову болѣзнь, отъ которой и умеръ. За нѣсколько дней до смерти къ нему пріѣхалъ его братъ Петръ, и больной сказалъ ему, чтобы онъ взялъ съ полки связанныя и приготовленныя бумаги и передалъ ихъ мнѣ въ руки. Братъ далъ ему слово, кто бумаги будутъ переданы мнѣ, и слово это сдержалъ, хотя изъ комнаты покойника ему пришлось выйти съ револьверомъ въ рукахъ.
   И вотъ этотъ добрый, этотъ хорошій человѣкъ, способный на высокіе подвиги самопожертвованія, лежитъ теперь въ далекой Сибири подъ простымъ крестомъ.
   Объ арестѣ нашемъ знала вся мѣстная Сибирь, то-есть все Забайкалье, и поэтому неудивительно, кто, когда мы пріѣхали въ Читу, то со станціи, по распоряженію губернатора Кукеля, насъ привезли на частную квартиру офицера Малиновскаго, гдѣ мы расположились, какъ дома.
   На другое утро къ намъ пришелъ декабристъ Завалишинъ и принесъ мнѣ чудесный букетъ изъ живыхъ -- цвѣтовъ.
   -- Вотъ видите,-- послѣ перваго привѣтствія сказалъ Завалишинъ:-- какіе цвѣты цвѣтутъ въ глухой Сибири въ январѣ мѣсяцѣ. Не забывайте этого.
   Я свято сохранила просьбу старика не забывать этого. Фигура Завалишина до сихъ поръ рисуется передо мною, какъ живая. Онъ былъ очень уменъ, любилъ говорить не столько о днѣ 14-го декабря, сколько о послѣдующихъ дняхъ, и говорилъ увлекательно и хорошо. Но онъ оригиналенъ былъ по своей одеждѣ. Онъ сохранилъ фасонъ всего, какой носили въ 25-мъ году. Съ нимъ жили его двѣ сестры, старыя дѣвицы, которыя и шили ему его платье по старымъ выкройкамъ. Рукава были съ высокими сборками на плечахъ. Нр любопытнѣе всего былъ картузъ съ прямымъ козырькомъ. ''С. Въ Иркутскѣ насъ посадили въ двѣ комнатки и держали неимовѣрно строго. Даже не позволяли выходить гулять по дворику. Мы, разумѣется, протестовали, и вскорѣ арестъ съ насъ былъ снятъ, и мы переѣхали на частную квартиру.
   Можно сказать, что мытарства наши этимъ не кончались, а только что начались. H. В. повезли въ Петербургъ, и за часъ до нашего отъѣзда начальство нашло, что въ новой присланной бумагѣ обо мнѣ не говорилось, слѣдовательно, меня нельзя было отпустить изъ города. Телеграфа тогда не было, и разъясненія спросить было нельзя, и потому я осталась одна съ ребенкомъ и съ няней въ Иркутскѣ.
   Съ этого времени у насъ снова началась переписка съ H. В., и я могу отступить на второй планъ.
   

1868 г.

   Прочелъ сейчасъ еще разъ твое письмо, и такъ мнѣ хорошо стало. Когда я еще былъ очень маленькимъ, мнѣ разсказывала бабушка, а, можетъ, и кто другой, что въ былые годы человѣкъ иногда превращался въ муху. Это обыкновенно дѣлывали молодые влюбленные мужчины и залетали они въ терема къ предмету своей страсти. Нынче такихъ превращеній съ людьми не бываетъ, даже злые люди перестали превращаться въ змѣй-горынычей. А куда какъ хорошо это было бы и нынче!
   Сегодня я вообще доволенъ. До чаю, т. е. къ половинѣ восьмого, я успѣлъ перевести 12 страницъ,то времени могъ бы еще, да заболѣла грудь. Но я доволенъ и двѣнадцатью, g еще осталось у меня довольно времени, чтобы походить и помечтать о тебѣ и о Мишѣ. Смѣшитъ онъ меня своими разговорами. Странно, что я не могу никакъ припомнить его лица; у меня остались въ памяти преимущественно его сапоги съ красными отворотами и его способъ ступанія въ нихъ на всю ступню прямо, сразу, да весь шикъ его широкихъ штановъ и распущенной рубашки. Ты пишешь, что онъ краснѣетъ, когда горячится, а отчего онъ горячится? Думаю -- оттого же, отчего горячился и Веня; я и не умѣю вообразить теперь Мишу иначе, какимъ былъ Веня маленькимъ.
   У тебя два или одинъ томъ Шлоссера? Мнѣ помнится, что кромѣ XVIII, ты писала и о XVI? Если это такъ -- оставь одинъ для меня; съ своей работой я буду готовъ совсѣмъ къ 15 августа и тогда бы принялся еще за переводъ; а при усидчивости и монастырской жизни своей кончилъ бы томъ въ полтора мѣсяца, т. е. къ 1 октября. Только неужели меня продержатъ такъ долго, или хоть бы держали, да сказали бы, по крайней мѣрѣ, сколько будутъ держать. Эта же неизвѣстность и характеръ великой таинственности, который придается у насъ судебнымъ дѣламъ, самая мучительная и тяжелая ихъ сторона. Впрочемъ, я, кажется, одна изъ послѣднихъ жертвъ этого отживающаго порядка, потому что съ гласнымъ и словеснымъ судопроизводствомъ наступитъ и болѣе скорый и менѣе непріятный порядокъ. Почти ужъ годъ, какъ тянется дѣло. Легко сказать! Только къ чему я пишу все это? Лучше я вотъ о чемъ попрошу тебя: напиши къ моей маменькѣ письмо, да что нибудь придумай въ оправданіе моего молчанія. Писать же о томъ, гдѣ я,-- только пугать напрасно старушку.
   Насчетъ отзывовъ о моихъ статьяхъ, хотя слышать и пріятно, но я не знаю, о какихъ именно идетъ рѣчь. А вмѣстѣ съ тѣмъ жду нетерпѣливо оттиски; если у тебя есть "Русское Слово", ты бы вырвала ихъ да прислала ("Сибирь по большой дорогѣ" у меня есть, а что послѣ). Кстати о ,"Русскомъ Словѣ": литературный отдѣлъ тамъ весьма печаленъ и грустенъ, плаксивый характеръ придаетъ ему Витковскій своими тоску наводящими повѣстями. Не понимаю, зачѣмъ редакція гнушается переводныхъ романовъ? Да, не мѣшало бы ей взять примѣръ съ "Времени", которое поняло весьма вѣрно, что нужно давать интересное чтеніе, разумѣется, со смысломъ, котораго у "Времени" оказывается въ наличности немного^ Сегодня просилъ отправить въ "Русское Слово" свою статью "Новые люди". Она была готова у меня еще 11 числа; но какъ ты не отвѣтила мнѣ на просьбу о совѣтѣ, посылать ее или нѣтъ, то я и послалъ; а впрочемъ, можетъ быть, медлилъ и не по этой причинѣ, а просто потому, что становлюсь старъ; старики же всѣ въ родѣ Фабія Кунктатору.
   

25 іюля.

   Мнѣ разрѣшено съ тобой видѣться, но только съ тобой, въ мѣсяцъ три раза, или каждые десять дней одинъ разъ. Когда будетъ тебѣ можно, пріѣзжай. Хотя можно видѣть мнѣ и Мишуньку, но... я представилъ себѣ, что для этого его нужно будить рано, везти не во-время, оторвать отъ сада и занятій, однимъ словомъ -- нарушить весь бытъ маленькаго мальчика, и для чего -- чтобы привезти въ пыльный Петербургъ, гдѣ онъ, пожалуй, еще захвораетъ. Поэтому я думалъ бы не возить его теперь, а тамъ посмотримъ. Впрочемъ, какъ ты рѣшишь, такъ и быть тому.
   

7 октября.

   Статьи мои разрѣшено печатать. Поэтому я прошу тебя, голубчикъ, распорядиться такъ: самой тебѣ ѣхать, разумѣется, трудно, а потому попроси Машу пріѣхать къ г. коменданту и получить отъ него статьи, а затѣмъ отправь ихъ въ "Русское Слово". Мнѣ бы хотѣлось, чтобы это сдѣлалось какъ можно скорѣе; можетъ быть, одна изъ статей успѣетъ для сентябрской книжки.
   Всѣхъ статей три: 1) "Литература и образованные люди", 2) "Старый свѣтъ и Новый свѣтъ" и 3) "Начала общественнаго быта". Послѣднее заглавіе неудачно, т. е. неясно, придется его измѣнить. По моему соображенію, въ нихъ должно быть листовъ восемь или даже болѣе. Поэтому понятно, что мнѣ хотѣлось бы, чтобы онѣ были помѣщены всѣ и всѣ въ нынѣшнемъ году. Попроси Благосвѣтлова увѣдомить тебя, когда онѣ будутъ напечатаны, и статьи отдай въ собственныя руки редактора. Все боюсь, чтобы какъ нибудь не затерялись. Скажи ему, что написаны по его заказу. А что дѣлаетъ моя статья о Сибири? Будетъ ли она напечатана и когда, пожалуйста, увѣдомь. Ужъ такъ будетъ жаль, если не напечатается; въ ней около 6 листовъ. Какъ получишь мои теперешнія статьи и доставишь ихъ въ редакцію, пожалуйста, увѣдомь тотчасъ же и перечисли заглавія.
   

12 октября.

   Милый мой другъ Людя! Всѣ твои письма получилъ и крѣпко тебя за нихъ цѣлую, такое они мнѣ доставили удовольствіе. За съѣстные запасы очень тебѣ благодаренъ. А запасами ихъ называю потому, что они поразили меня своимъ обиліемъ и разнообразіемъ.
   Ты мнѣ предлагаешь 18 томъ. Очень тебѣ благодаренъ и съ радостью принимаю эту работу. Только зачѣмъ ты меня обидѣла напоминаніемъ, чтобы я переводилъ хорошенько? Милый мой голубчикъ, развѣ ты не знаешь меня: я работаю всѣми силами и честно, а если можетъ выйти неудача, то не отъ недостатка добросовѣстности -- въ этомъ ужъ виноваты мои способности: значитъ, не въ состояніи лучше. Я работаю всѣми силами ума и всѣмъ сердцемъ, а если статья выйдетъ плоха, то ужъ, разумѣется, не потому, чтобы я хотѣлъ этого, а потому, что не достало силы. Если ты довольна этимъ моимъ объясненіемъ, то привези предлагаемый томъ и въ добросовѣстности моей не сомнѣвайся. Но какую половину ты мнѣ уступаешь:. первую или послѣднюю? Мнѣ бы хотѣлось съ заглавнымъ листомъ, потому что тогда начальству виднѣе, что это за рукопись, и слѣдовательно она придетъ къ тебѣ скорѣе.
   Вышла ли изъ цензуры моя статья о Сибири? Скоро ли появится сентябрьская книжка "Русскаго Слова"? Пожалуйста, какъ только выйдетъ,*' пришли ее ко мнѣ. Да не забудь "Тысячелѣтіе Россіи" Павлова.
   Узнай отъ редактора "Русскаго Слова", доволенъ ли онъ моими послѣдними статьями, и когда онѣ будутъ помѣщены. Наконецъ, послѣдняя просьба: я прошу г. коменданта дозволить мнѣ возвратить тебѣ ненужныя книги: ихъ накопилось у меня много, только занимаютъ даромъ мѣсто. Пожалуйста, какъ пріѣдешь 16-го, не забудь ихъ взять. Еще разъ цѣлую тебя за письма, но жду еще. Ты не повѣришь, какое они доставляютъ мнѣ удовольствіе. Расцѣлуй Мишуньку.
   

17 октября.

   Ты пишешь, что у тебя есть англійская дѣтская книга по естественнымъ наукамъ. Отчего же ты ее не переводишь? Переведи и, если хочешь, я исправлю. Жакъ Араго былъ бы, думаю, тоже интересенъ. Если изданіе его пошло бы, то пришли, я попытаюсь составить изъ него что нибудь. Думаю объ изданіяхъ вотъ что: дѣтскія книги намъ нужны, и ихъ у насъ нѣтъ. Но составленіе ихъ -- дѣло нелегкое; поэтому вмѣстѣ съ изданіемъ дѣтскихъ книгъ и съ пріисканіемъ способныхъ для того ладей было бы недурно издавать учебники, преимущественно или, еще лучше того, исключительно принятые министерствомъ народнаго просвѣщенія для учебныхъ заведеній. ят странные назваания: "Крикун", "Болтун", "Родимый", "Матушки", "Сестрица", "Братец" и т. д. Наш пароход прозывался "Братец".
   Пароходы строят в Англии, а крестит их в России великий князь Константин. Ему кажется, что "Крикун", "Болтун" -- чисто русские, народные прозвища. Теперь, как вы знаете, пошла мода на народное.
   Мы уже готовились спать и даже поужинали, но явился капитан и сказал, что пароход, может быть, пойдет завтра. Что оставалось нам делать? Идти в гостиницу? Ночь. Ночевать на пароходе? Но имеем, ли право? К счастью, капитан был так любезен, что не только не выбросил на берег нас и наши вещи, но даже позволил переночевать в кают-компании и дал мне свое одеяло, которое он не употреблял, потому что летом не совсем удобно покрываться ватным одеялом.
   Наутро мы узнали, что пароход пойдет, но уже не "Братец", а, может быть, "Крикун". Положительный ответ обещали в пять часов.
   Этим временем мы воспользовались, чтобы посмотреть город еще раз, и я отыскал свои книги. Теперь ваша, а если вы не хотите, то Михайлова, библиотека обогатится новым приношением. "О казаках" -- вещь хорошая. Не пренебрегайте.
   "Крикун" снялся с якоря в ночь.
   Когда меня рекомендовали новому капитану и я спросил:
   -- А "Крикун" идет сегодня положительно?
   Капитан ответил весьма умно:
   -- Да-с, не отрицательно.
   За ужином капитан рассказал нам о распоряжении императора Александра II уничтожить черноморский флот. Наш капитан не был юноша, он считал себе за пятьдесят лет, а между тем плакал, рассказывая, как они топили корабль "Трех святителей". Это был действительно рассказ поэтический, не подогретый хмелем. Корабль долго не хотел идти на дно, несмотря на множество смертельных ран; но когда он стал опускаться, то все зарыдало навзрыд. "Дети не плачут так, опуская свою мать в могилу",-- добавил капитан".
   

"Бахчисарай, <вторая половина июня 1859 года>

   Всю дорогу ехали мы почти ровной степью; только местами попадались холмы да впереди рисовались Крымские горы. Подъезжая к одной балке (овраг), ямщик, молчавший всю дорогу, показал кнутовищем влево и сказал: "Там, к балке, тянется город верст на пять". Я приподнялся на телеге, посмотрел влево -- и ничего не. увидел. Мне показалось, что я не понял ямщика; но мы сделали крутой поворот влево, в лощину, и Бахчисарай очутился передо мной как на блюде. (Извините за сравнение, но мне хотелось обрисовать внезапность и полноту вида.)
   В Турции я не был; но сколько знаком с ней по описаниям, мне кажется, что Бахчисарай -- город вполне в турецком вкусе; город похож больше на неправильно скученную деревню, а вдоль тянется кривая и очень узкая улица с лавками направо и налево. Несмотря на людность, город показался мне мертвым; причина в том, что женщины сидят дома. Мы встретили только одну, особу женского пола, и та была закрыта чадрой. Впрочем, цивилизация коснулась и бахчисарайских женщин: встреченная нами имела для глаз щелку, хотя это и не дозволено законом.
   Бахчисарай, как вы знаете, был столицей крымских ханов. Для столицы город, но хорошего в нем -- ханский дворец. Его-то мы и отправились тотчас же осматривать, взяв, по татарскому обычаю, верховых лошадей.
   Должно быть, я деревянный, потому что ни бахчисарайский дворец, ни фонтан Марии, в настоящее время разломанный, не произвели на меня никакого впечатления. Солдатик, приставленный к дому, провел меня по всем комнатам, выкликивая прозвище каждой.
   Мне не хотелось покинуть дворца, не видав фонтана слез. Пришли -- и, кроме груды камней, трех печников и разломанного фонтана, я не видел ничего. Фонтан отделывается заново. Михайлова, может быть, все это вдохновило бы, но я был далек от всякого поэтического чувства и смотрел на все больше с любопытством. Мудрено подогреться, когда ничто не говорит вам о прошлой жизни, везде маляры и каменщики, свежая краска и пустые комнаты, напоминающие более нашествие неприятеля.
   В Крымскую войну дворец служил лазаретом для наших раненых. Больных клали на султанские диваны и ковры и сгноили все; теперь все возобновят совершенно в том виде, как было".
   

"Севастополь, <вторая половина июня 1859 года>

   На пароходе "Крикун" есть машинист-англичанин. Этот англичанин, приехав в первый раз в Севастополь, взял горсть земли, поцеловал ее и заплакал. Так рассказывал мне капитан. Может быть, я уже слишком черств -- не знаю; но ничего подобного я не сделал. Я чувствовал скорее озлобление против тех, кто устроил севастопольскую бойню.
   Город -- совершенная куча развалин даже теперь, несмотря на то что прошло четыре года после взятия его".
   

"Ялта, <конец июня 1859 года>

   Нигде за границей мне не было так легко и светло, как здесь. Вот где нам нужно поселиться на старости. Я не буду описывать вам ни восход солнца, ни лазурь неба, ни вершины гор, освещаемые заходящим солнцем; обо всем этом вы читали тысячу раз и тысячу первый в письмах Марий Федоровны Штакеншнейдер к Полонскому из Италии.
   Завтра накидаю вам вид из моей комнаты; он будет плох, но вы поймете, что в натуре это хорошо.
   А случалось ли вам есть шелковицу? Предо мной целая тарелка, но я не ем, потому что в ягоде нет нисколько аромата, а взамен его какая-то неприятная маслянистость.
   Сегодня я ездил целый день верхом по горам; смотрел леса и крымскую сосну. Не думайте, что из Севастополя я перескочил прямо в Ялту; было по пути многое действительно великолепное; но лучше Байдарских ворот я не видел нигде ничего до сих пор. Дело в том, что вы несетесь сломя голову по извилистой горной дороге, направо и налево горы, а сбоку глубокая лощина; все это начинает надоедать. Вы ищете нового, наконец делаете крутой поворот, и перед вами стоят каменные ворота, соединяющие две горы. Ямщик наш несся как сумасшедший, я только что уставился на ворота, как мы уже пронеслись через них и... я ахнул от удивления... Эти вещи не описываются.
   Вам надо непременно быть в Крыму. И это путешествие мы смастерим: на пароходе по Волге на Кавказ, а потом Черным морем через Константинополь и Смирну -- в Крым. Улыбается вам этот проект?"
   

"Ногайск, <июль 1859 года>

   Из Крыма я проехал к Граффу, но, увы, не застал его дома. Теперь скачу в Екатеринославль, в надежде увидеть там Виктора Егоровича.
   У Граффа живут двое наших молодых офицеров. От них я узнал, что Бекман не пропускает случая выставлять меня в дурном и смешном свете. Арнольд держится той же методы. Они говорят, что сделают, что я пойду под суд. Даже Греве, которому я не делал ничего, кроме хорошего,-- и тот против меня. Все это сулит мне немного приятного в Лесном институте. Я не считаю делом своей жизни читать лекции по лесоводству, но, к сожалению, попал на неверную дорогу и растратился на знакомстве и изучении лесного искусства, как говорили в прошедшем столетии, или лесной пауки, как стали называть эту чушь в нынешнем столетии. Теперь мне нет другого выхода и приходится поневоле оставаться покамест в цехе лесных мастеров. Впрочем, не теряю надежды научиться чему-нибудь более полезному, выйти на новую дорогу, и очистить, таким образом, место для человека, более меня достойного быть лесничим. Вот после этого и мечтай быть полезным; при Арнольдах и Бекманах едва ли будет что-нибудь; надо, иметь их толстую кожу и их медные лбы, чтобы переносить все и вся. Но надо и то сказать: они работают для себя; у них нет родины; это наемщики, и потому понятно, что природа дала им толстую кожу. Положение нас, русских, другое, и немцы всегда нас одолеют. Понимал я часто важность денег, а теперь понимаю еще больше. Людя, подумайте и дайте совет, что делать и где приклонить голову?
   Путешествие в степи представляет мало приятного: нее одно да одно, то есть жар днем, мухи и блохи ночью; есть нечего, а расстояния громадные. До сих пор только в Киеве я ночевал две ночи. Все еду и еду, и уже дорога начинает надоедать порядочно.
   Сегодня мы сделали привал ранее обыкновенного, ибо на ближайшей станции ночевать невозможно. Городишко, где мы теперь, так же гадок, как и Новоузенск; но в степи рад и этому. Жду нетерпеливо Полтавы; будем там дня через три. Отдохну, напишу к вам толковое письмо, и вымоем белье.
   До свидания, голубчик. Не сердитесь на это письмо; по лучше что-нибудь, чем ничего. Еще раз до свидания. Целую ваши ручки. Из Полтавы пришлю вам моими маршрут. Может быть, приеду в Питер к 28 июля. До свидания".
   

"Полтава, <июль 1859 года>

   Вчера приехали в Полтаву. Сейчас же к Хитрово, и теперь квартируем у него. Он вручил мне шесть ваших писем, так что теперь я соображу, о чем и с чего начинать письмо.
   Начну с ответов.
   Я рад, что вы не разошлись с Матюшей, но, читая ваше письмо, я задал себе вопрос, какой Матюша, Матвеев ли -- доктор? Если это точно он, то радуюсь еще раз. Я хотел даже писать к нему; но скажу вам откровенно -- не ради приязни, а хотелось узнать, что за зло куют против меня мои приятели и кто они такие. Я никогда не был дипломатом, хотя и не лишен вовсе этой способности; но считаю непрямизной прилаживаться к кому-нибудь, хоть по слабости характера очень не люблю и избегаю всякую вражду. Дело другое -- лесные вопросы, тут я, пожалуй, воин, но на одном условии: воевать открыто, а не под землею.
   Верите ли, что во мне совсем пусто; так какая-то спячка всех способностей, и причину я понимаю: вечная езда, укладка, перекладка, плохая еда, жар и сон не вовремя. Например: торопясь в Полтаву, я встал в четыре часа, ехал целый день, а с Хитрово проболтали до двух часов ночи. А иногда мне кажется, что я выдохся. Это был бы для меня страшный удар; тем более что все лесное мне надоело до тошноты, я готов бежать из лесничих сию же минуту. Чувствую, что внутри меня сидит что-то, хочу работать: но -- увы! -- надо учиться, потому что я ничего не знаю. Не поздно, но нужно время. Люди, вы умный человек и должны мне помочь советом. Скажите, для чего я способен, что делать, чем заняться? Будет нужда -- правда, но дело сделаю и лучше и больше на всяком поприще. Мне бы только год в Лесном институте, чтобы высказаться; а затем делать мне в лесном мире нечего. Не браните меня за это; к вам пишет человек, находящийся в фальшивом положении,-- нужно выбраться на дорогу истинную.
   Насчет Хитрово вы ошиблись; он был так рад мне, так ухаживал и кормил, что вы не можете себе представить ничего подобного, просто не дает сесть пылинке и только не отгоняет мух, которых здесь немало. С Гельтом принял он меня так разно, что мой немец сделался похож на окунутого в воду.
   Со мной сделался мой обыкновенный припадок. Это бывает со мной всегда, когда приходится идти к людям незнакомым, людям в чинах и со звездами, наконец, к людям, где я ожидаю встретиться с светскостью. Причиной этому, может, и мое дурное .светское воспитание, а может быть, и мои демократические убеждения -- не знаю; знаю одно, что мне очень неприятно, одолевает чувство ученика, не приготовившегося к уроку.
   Может быть, вы захотите знать, кто и что причиной этого?
   В поездку свою я бываю почти у всех управляющих, но. до сих пор был так счастлив, что только у одного из них обедал. В Полтаве не удалось отделаться: и не умею отказываться и, как жертва вечерняя, еду в три часа к Яковлеву.
   По маршруту нам следовало уехать из Полтавы еще вчера, но остались сегодня, на утро для визита Яковлеву. А теперь -- увы! -- выедем только часов и шесть.
   Какое славное письмо написали вы мне 17 мая. Вы совершенно правы, что чем больше живем на свете, тем меньше находим людей, и весьма вероятно, что под старость, мы запремся. А отчего бы и нет? Чем же это худо, когда это будет так хорошо для нас.
   Теперь я убеждаюсь окончательно, что. я не способен ни к чему более; напишу последнюю статью в гамете; выскажу свое окончательное мнение о лесах л лесоводстве в России, и конец моей деятельности. Байрон прав, что порядочный человек не должен жить более тридцати пяти лет. Моей силы, хватило только ми самую узкую, и малую специальную деятельность и еще, к сожалению, на поприще, на котором я очутился бог знает почему. Все это грустно, но нет ли в этом всем, те есть в мрем плаче и сожалении о бесполезно потраченных силах, эгоистического, скверного чувства? Не жажда ли это славы, не зависть ли? не честолюбие ли? Вы знаете лучше; я же знаю только, что я кое-что рядом с Гельтом, но совершенная дрянь рядом с Герценом.
   Людя, вы меня смешите проектом зимнего сада: но мне улыбается; думаю, что все это очень умно, дешево и хорошо. Воображаю, как будет отрадно болтать там по вечерам в своей компании. Одно дурно, что вы будете выгонять меня за курение. Впрочем, я исправлюсь.
   Что вы переводите, куда и на каких условиях?
   Прощайте, дружок; целую вас, поцелуйте всех наших. Пусть они не сердятся на меня, что я не пишу: ведь вы им говорите обо мне? чего же еще больше. Целую вас без счету".
   

"Харьков, <июль 1859 года>

   Давно уж не испытывал такого мученья, как вчера. Ветра, не было, солнце пекло, и сто верст ехали мы в облаке пыли; надо испытать эту каторгу, чтобы уметь сочувствовать несчастному, которого злой рок принудил страдать таким образом.
   Дорогой я обыкновенно бодрюсь. Вчера, например, несмотря на истому и забытье, похожее на дремоту, я составил проект письма к вам и даже обдумывал первые лекции для Лесного института. С приездом же в Харьков забылось все, и я чувствовал только потребность отдыха. Лег рано, встал поздно -- и все-таки не отдохнул. В Полтаве я был такой же, то есть измученный и неспособный ни думать, ни говорить. Чем долее живу, тем более убеждаюсь, что уже стар и, вероятно, скоро не буду годиться ровно ни для чего. Ну, как в тридцать пять лет быть слабым до того, чтобы совершенно раскиснуть от поездки на перекладной? Правда, мы сделали уже 3500 верст, а разве мне не случалось делать больше концы? Да, стар и гнил. Ну, а отчего спит голова? Усталость заставляет меня подумать, как бы сократить поездку, и, вероятно, изменив первый маршрут, мы покатим на Москву прямиком, останавливаясь только в губернских городах.
   Вы одобрите этот проект, я знаю, но в Петербурге я буду жалеть, что не ехал так, как думал ранее. К Михайлову я писал три раза и в первом письме просил ответить в Полтаву. Михайлов же этого не сделал. Странное дело! Хитрово был всегда хорош со мною, а в нынешнее свидание он был до того внимателен, что за обедом и за ужином подавал шампанское, чуть только не укладывал спать. Встречи были с поцелуями и со слезами на глазах; а я -- деревянный, все попрежнему с ним холоден. Вы скажете -- виноват я; а я спрошу вас: отчего же все ласки его скользят по мне, не оставляя ни одного приятного следа, ни одного отрадного воспоминания? У меня сердце не так чувствительно: напротив, я слишком увлекаюсь, и в этом я и нахожу ответ на странные, по-видимому, отношения мои к Иосафу Васильевичу. Поверьте, в его ласках нет искренности: он больше кажется, чем есть, от этого-то и во мне молчит истинное чувство, и с Хитрово я нахожусь постоянно в каком-то фальшивом положении. До того, что день беседы с ним труднее для меня двухсот верст на перекладной. Я измучен, избит, изломан; хуже -- во мне болят нервы.
   Скоро ли я буду дома? Так хочется отдохнуть. Нужно окрепнуть, чтобы приготовиться к лекциям. Материалы все сидят во мне, но ничего не приведено в порядок. А говорить придется многое и против многого. Я счастлив, что буду читать такую невозможную вещь, как лесные законы, счастлив, потому что будет наибольшая возможность коснуться всех наших научных и других нелепостей и тупоумия отцов русско-немецкого лесоводства. В одном надо быть осторожным: ругать и смеяться, не наживая врагов. А это трудно. Другою трудною задачею будет жить в Лесном институте и не жить с лесными. Как сделать это -- не придумаю. Я пишу к вам по какому-то раздражению, и в этом причина, почему мои последние письма будут скучны для вас. По, Людя, будьте на моем месте, и с вами будет то же. Прощайте, голубь. Что ваше здоровье?
   Надо отдать вам отчет.
   Из Харькова предполагалось ехать только в Чугуев, и затем тотчас же дальше. Но вышло иначе: послали за губернским лесничим нарочного, и мы ждем -- ждали вчера, ждем сегодня. А между тем солнце печет, печет ужасно. Вчера было 37® в тени. Сегодня такая же жара. Смотрю с ужасом на дорогу -- просто разлагаешься от жара; а я еще, на беду, не имею ничего летнего: мое пальто на байке.
   Вчера я думал заняться делами, но не сделал много. Зато начал и обдумал вполне. Как вы думаете, что? Первую лекцию из лесных законов. Вы смеетесь,-- не торопитесь. Вот что я выдумал: доказываю, что лесоводство не наука, а специалист-лесничий при нынешнем образовании -- не человек. Как все это ни просто, а приходится написать, ибо нельзя обдумать в полной связи. Может быть, я написал бы и всю лекцию, но, к сожалению, к Ильину пришел его товарищ и с десяти часов утра просидел до десяти часов вечера.
   Несмотря на все это, день прошел для меня незаметно, я потел от жара, лежал, писал и изредка говорил. Решено выехать после обеда. Теперь остается немного: Курск, Орел, Тула, Москва и Подолье. Однако раньше 28-го в Петербург не успеть; следовательно, в Подолье 30-го или 31-го.
   Какую грусть, вернее, уныние, наводят на меня русские города. Ни летом, ни зимой не хочется их видеть, а жить в них --упаси боже! Лучше в деревне, в мужицкой хате, чем в каком-нибудь Харькове. А Харьков еще из лучших. Что же уездные города! Для меня все уездные города, которые я видел,-- Новоузенски.
   Хитрово удивляется нам. Ему кажется редкостью, что через восемь или девять лет мы еще пишем так часто друг к другу. Если редкость, то, значит, часты отношения противные. Хороши же должны быть наши браки! И зачем люди женятся! Вы, верно, не знаете, я тоже. Но чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что только человек будущего может быть счастлив в настоящем. Блаженнее же всех я; ибо с вами и Михайловым я живу в настоящем, с Веней и Машей, а впоследствии с нашим дитятей -- в ближайшем будущем; а со всем остальным, кроме Гельта,-- в самом отдаленном будущем. А что же Гельт? Это мой ад, мой искус. О, тупость непроходимая!
   Людя, не устроите ли, чтобы Матюша был к 1 августа тоже в деревне? Это было бы для меня очень весело.
   Мне все кажется, что Петр Иванович сердит на меня, что я не пишу к нему. Пожалуйста, уладьте мир. Право, нет времени.
   А отчего Маша не отвечала мне на письмо из Харькова с загадкой и ее портретом? Скажите ей, что это нехорошо".
   

"Курск, <июль 1859 года>

   Какой-то Монтрезор женился на какой-то Полторацкой и получил в приданое гостиницу в Курске. Монтрезор, человек бывалый, устроил ее тотчас же на европейский лад, приставил швейцара, Hausknecht'a и несколько кельнеров. Но проезжающим от этого вышло хуже: грязь и свинство остались прежние, русские, а на водку приходится давать на европейский манер.
   А занимаетесь ли вы политикой? Нельзя ли без этого? Мы, русские, вышли настолько европейцами, что судьба какого-нибудь итальянского герцога нам ближе и знакомее дел России; мы толкуем о Европе -- только толкуем, а для себя ни на пядень вперед.
   А знаете ли, на что требуется менее бсего смыслу и знания? Ответ: для рассуждений о политике. К этому заключению я дошел очень просто. Гельт за границей был очень умен с немцами: толковал о судьбах итальянского народа, значений Италии, великомазурнических целях Наполеона, а также о приросте сосны и о том, что леса России очень велики. Немцы слушали его с глубоким вниманием и уважением и пороли подобную же дичь. Говорить обо всем этом было не трудно: стоило только начитаться газетных политических вздоров. Но вышло совсем другое, когда мы въехали в Россию, здесь не спасали немецкие газеты, да и вопросы явились другого рода. Надо было читать не печатное, а жизнь русскую и самого русского человека в натуре. Немцы дожили до китайского равенства во взглядах и действиях, а у нас надо создавать все: место для постройки выбрано, навезены всякие годные и негодные материалы, но нет ни плана, ни строителя. При таком порядке трудно быть умным чужими идеями, надо понимать самому, и сел мой немец на мель: что ни слово, то пальцем в аптеку, а толки о политике вовсе невпопад. Да, в России быть умным гораздо труднее, чем где бы то ми было. Знаете ли, что нравится мне больше всего и России? -- я не вижу нигде ни полиции, ни солдат, а между тем нет ни бунтов, ни разбоев. О полиции слышишь и видишь ее только тогда, когда речь о притеснениях и чиновничьих гадостях. Мне кажется, что Россия больше всех способна и имеет больше всех начал к самоуправлению. Дайте нам только образование. Мне случалось быть у молокан, куда менонистам! Несмотря на то что молокан жали и жмут. Наше несчастие, что мы чиновники и хотим управлять непременно всем сами... чувствую, что вы морщитесь, вы не понимаете, для чего я пускаюсь в государственную метафизику, и вы правы, голубчик. Мое же оправдание в том, что по-русски умное и хорошее письмо написать очень трудно, и большую ошибку делает тот, кто в письме к жене говорит о постороннем, не касающемся ни ее, ни ее мужа. Скажу больше, не надо писать, когда в голове нет ничего, кроме политики; я, измученный ездою, совсем пуст и большею частью пишу письма к вам в то время, когда менее всего способен думать и чувствовать.
   Дорога имеет на меня одно благодетельное действие: я поздоровел, покраснел и пополнел. Таким я себя давно не запомню.
   Из Курска уедем сегодня, завтра в Орле, а там до Москвы уж недалеко. Прощайте, голубчик. Как ваше здоровье? А Веня будет в деревне к 1 августа?
   Есть, потребность писать. Какая-то внутренняя боль; чувствую полное одиночество. Музыка или газеты причиной -- не знаю. Вот как было все.
   Первое письмо из Курска я писал к вам утром; я был тогда деревянный, писал не потому, что писалось, а больше, по порядку. Назначил еще раньше отправить к вам по одному письму из каждого города: Курска, Орла, Тулы и Москвы. Вы скажете -- это глупо. Правда: Но тут нет лжи, и только этим я оправдываюсь. Разумеется, истиннее и честнее писать, когда пишется. Но, увы, во мне еще много немецкого, этой убийственной казенщины -- системы.
   Кончив письмо, я отправился на почту, потом в палату. Зачем? Думал встретить там наших молодых; но нашел тупых чиновников и старого и весьма глупого лесного капитана. Ко всему этому я так привык, что даже могу беседовать с этими господами, когда в этом нет решительно ни потребности, ни необходимости. Кончив с палатой, то есть убедившись, что там мне решительно делать нечего, поехали в трактир "Вену" послушать орган. Я давно не слышал музыки; вал за валом проиграли все: и Гурилева, и Верди с Доницетти, и даже польки Герца. Чтение "Московских ведомостей" шло своим порядком, так же, как и чай.
   Не знаю, что повернуло меня, музыка или речь Я. Грота, выпускным студентам Лицея, но я отдался своей любимой мечте: воспитанию и своим проповедям в форме лекций лесоводства. Только тут я чувствую себя на месте; это мое дело и вопрос моей жизни. Что будет изо всего этого? А может быть, найдут меня неспособным; скажут, что о лесоводстве я говорю менее всего, и друзья помогут спихнуть меня. Не понимаю. Не верю, чтобы Арнольд считал лесоводство и таксацию делом. Из желания не лишиться теплого места он обманывает себя. А если иначе, то он глуп. Во всяком случае, убивать способности юношей больше чем преступление заставлять задалбливать специальную дичь и творить лесничего на счет человека -- подлость непроходимая. Раскрыть глаза юношам, показать им, что лесоводство-- знание очень простое, не составляющее науки в том смысле, как понимают это тупоумные немецкие и русско-немецкие лесничие, объяснить им, что они такое, какое отношение их ко всему окружающему, начиная, разумеется, с нас, преподающих, на что должны они себя готовить и как должен создаваться лесничий, что: бы быть человеком и гражданином,-- вот задача моя и вот. что я буду проводить во всех своих лекциях. Согласитесь, что мечтать обо всем этом -- большое наслаждение. Я чувствую, что буду на месте, ибо, пройдя всю школу лесную, я вынес на своих плечах пытку воспитания и службы, проболел и за свое невольное лакейство и. тупоумие, и оскорбление от старших и русского принципа. Наконец открылись глаза. Неужели я скрою результаты, до которых дошел? Невозможно. Следовательно, понятно, что я буду поучать иначе, чем Длатовский, Бекман и Арнольд. Вот в чем моя гордость. А если прогонят, то тем лучше для Арнольда и Бекмана. Но нет, их принцип отжил; еще сами они усидят на месте, но учение их умерло, а умершее не воскресает.
   Людя, понимаете ли вы меня? Я пишу, несвязно и бестолково. Чувствуете ли вы наслаждение быть с Веней и Машей; видеть, как из каждого из них творится что-то сильное, свежее? Да. Ну, и я тоже. Для меня нет выше наслаждения, как говорить с юношей, я счастлив только с ними, и вот почему я мог сидеть у кондукторов в Лисине по целым дням. Ох, учители, учители! Они думают, что воспитывают, заставляя долбить разницу между сосной и елью.
   Да, новость! Воспитанники Лесного института поднесли Арнольду какие-то благодарственные стихи. Не понимаю!"

-----

   В эту поездку мы пробыли за границей ровно год и, поселившись в Петербурге, перестали заниматься музыкой, а отдались совершенно литературе. Полонский, уже счастливый муж и отец маленького сына, не заведовал редакцией "Русского слова", а . вместо него Кушелев пригласил какого-то Хмельницкого. Откуда появился этот Хмельницкий -- никто не знал. Литературного ценза у него не было никакого, и достало только смысла обратиться к Михайлову и шагу не делать без его совета. Михайлов был человек мягкий и бесхарактерный, и хотя страшно сердился на появление какого-то коновала, как он говорил, в литературе, но тем, не менее помогал ему и делом и советом. В. эту зиму Хмельницкий был у нас безвыходно. Кушелев задавал литераторам обеды и на этих обедах покупал разные литературные произведения. За ценою он не стоял, и за какую-то маленькую вещицу Писемского листа в два или менее было заплачено полторы тысячи рублей. Я эту цифру очень хорошо помню, потому что она постоянно цитировалась. Как велись денежные дела в журнале, можно судить по инциденту со мной. Мне был заказан перевод трехтомного романа Фрейтага, и по получении рукописи все было~ уплачено, но роман в печати не появился, потому что большая часть рукописи оказалась потерянною. Масса рукописей пропадала таким образом.
   Кушелев затеял издание журнала, потому что сам писал повести, не находившие себе приюта на страницах других журналов. Но, увы, редакторы, которых он приглашал, или мягко уклонялись от печатания его произведений, или прямо резко отказывались, вследствие чего отношения с ним обострялись. Я помню, Михайлов рассказывал; как граф, описывая крайнюю бедность, говорил, что герой имел возможность есть только одну котлету и пить красное вино. Литература была для болезненного аристократа забавой, которая ему наконец надоела, и он подарил свой журнал Григорию Евлампиевичу Благосветлову. Сначала речь шла о продаже, но потом "Русское слово" было просто подарено. И это лучшее, что граф мог сделать, потому что Благосветлов, несомненно, был умный человек и дело свое знал. Но это совершилось все после.
   В этот год явился к нам Пекарский с приглашением на свадьбу. Он женился на Лидии Фоминишне Кобеко. После свадьбы мы очень редко виделись с Пекарским, и, можно сказать, даже совсем не виделись. У жены его были знакомые из совершенно другого общества, и знакомство, поддерживаемое редкими визитами, несомненно, должно было прекратиться.
   На смену старым знакомым являлись новые. В эту зиму 1859 года явился Северцев, вернувшийся из плена у кокандцев с проткнутым ухом. Северцев зачастил ко мне так, что я его избегала принимать. Несмотря на всю свою ученость, это был человек дикий, и я даже не любила оставаться с ним глаз на глаз. Кроме того, он был точно не от мира сего, а зачастую на него нельзя было сердиться и все можно было объяснить его оригинальностью. Мне в его присутствии рассказывали о нем такой эпизод: в Павловске или где-то в другом общественном парке он шел по пятам за какой-то дамой, которая стала прибавлять шагу, и, когда спутник ее хотел обратиться к нему с серьезным объяснением, он вдруг ударил даму по плечу, поймал какое-то крылатое насекомое и стал рассматривать его своими близорукими глазами. Это не выдумка, потому что он не отговаривался и объяснял только, что экземпляр насекомого был редкий и он давно желал иметь его. Вероятно, это происшествие кончилось каким-нибудь скандалом, потому что о конце его всегда умалчивалось.
   Наша прислуга не называла Северцева иначе, как сумасшедшим.
   К этому времени, то есть к началу шестидесятого года, индифферентизм стал сильно преследоваться, и сидеть между стульями не дозволялось, надо было сесть либо на правый, либо на левый стул. Это давление я испытала на себе.
   У меня был двоюродный брат, женатый на моей же двоюродной сестре -- они были лютеране. Они относились ко мне как к кровной родной и являлись без всякого зова на наши среды. Но так как кузен мой служил и Третьем отделении, то мне сказали прямо, что считают невозможным к нам ходить и чтобы я сделала выбор между всеми моими знакомыми и чиновником, которого мы сами боялись. Выбор сделать было не трудно, но сказать открыто об этом было ужасно трудно, и я все-таки сказала, но, конечно, нажила себе непримиримого врага, которого через много-много лет увидала только уже на столе, в белых панталонах и в мундире со звездами. Примирить разницу в воззрениях в то время было невозможно. Молодежь страшно горячилась, и слова: "Если ты не с нами -- ты подлец", были ее лозунгом. У меня в ту зиму жил. брат-студент, Михаэлис. Он не захотел оставаться в Лицее и поступил в университет. Должно быть, он пользовался в университете значением, потому что раз вечером пришел к Михайлову Добролюбов и сказал, что пришел познакомиться со студентом Михаэлисом, о котором много слышал. Добролюбов, услыхав, что в университете есть умный студент, не ждал, чтобы он пришел к нему на поклон, асам пошел его разыскивать,
   В это лето мы жили на даче в Гатчине, куда Михайлов привез Полонского прямо с похорон его жены, для того чтобы он прожил у нас некоторое время, но через два дня Полонский уехал, говоря, что не может сидеть спокойно. Эта осень была для меня очень несчастливой, потому что от паралича у меня отнялись ноги и я месяцев пять-шесть лежала неподвижно на спине. Никто из лечивших меня врачей не подавал надежды на полное выздоровление, и если мне случалось видеть во сне, что я хожу, то, проснувшись, я начинала горько плакать. Профессор Китер, почтенный старик, лечивший меня, был большой противник женского образования и развития и постоянно называл меня в насмешку "ученой женщиной":
   -- Я глубоко убежден,-- не раз говорил он мне,-- что будь вы простой светской дамой, вы прекрасно бы рожали детей и прекрасно бы кормили их. А вот на вас я вижу, что ученой женщине это безнаказанно не дается.
   Если бы Китер был жив теперь, то мог бы убедиться, что действительно ученые женщины прекрасно и родят и кормят детей.
   Чтобы доставить мне какое-нибудь развлечение, ко мне в комнату поставили обеденный стол, и я могла принимать участие в общем разговоре, а разговоры велись уже не только литературные, но и общественные, и, конечно, преимущественно об освобождении крестьян.
   Муж кормилицы моего сына служил печатником в сенатской типографии и по воскресеньям часа на два приходил к &ене. В одно такое воскресенье сказал он, что не придет теперь целый, месяц. Им заявили, что отпускаться из типографии они не будут неизвестно сколько времени, потому что будут что-то печатать. Что-то о воле, говорят, прибавил он.
   Действительно, в феврале месяце был объявлен манифест об освобождении крестьян. Разговоров до обнародования этого манифеста была масса. Тогда очень много говорили о молодом Серно-Соловьевиче, Николае Александровиче, служившем в Государственном, совете и работавшем над вопросом об освобождении.. Он был очень недоволен воззрениягли комиссии и твердо верил, что если бы ему удалось поговорить с государем, то все пошло бы иначе.
   Впоследствии он сам рассказывал мне, как он привел мысль свою в исполнение. Он написал записку на высочайшее имя и поехал с нею в Царское Село, где в то время жила царская фамилия. Узнав, когда государь гуляет в парке, он отправился туда и действительно в одной из аллей увидал государя с которым-то из его сыновей. Серно-Соловьевич пошел за ними и слышал, как маленький великий князь говорил государю:
   -- Он идет, за нами. Государь продолжал идти молча.
   -- Он идет за нами,-- повторил мальчик. Государь вдруг обернулся и строго сказал:
   -- Что вам надо?
   -- Хочу подать вашему величеству записку,-- отвечал Серно-Соловьевич, подавая бумагу.
   -- Для этого есть канцелярия,-- сказал император и, повернувшись, пошел.
   Серно-Соловьевич -- за ним.
   -- Он опять идет за нами,-- проговорил маленький неликий князь.
   Государь обернулся.
   -- Что вам надо? -- крикнул он.
   -- Хочу подать записку вашему величеству в руки.
   -- Как ваша фамилия?
   -- Серно-Соловьевич, ваше величество.
   -- Отдайте записку дежурному, а я вам даю слово, что, вернувшись с прогулки, прочту ее.
   Серно-Соловьевич поклонился и ушел. Через неделю он был вызван куда-то, теперь уж я не помню, и получил такой ответ:
   -- Государь прочел вашу записку и велел вас поцеловать.
   Но принесла ли крестьянам пользу эта записка, я не знаю. -
   Чернышевский очень любил Серно-Соловьевичей и хотел непременно, чтобы мы с ними познакомились.
   Чернышевский познакомился с Михайловым на первой же лекции в университете. Михайлов, получив домашнее образование, не мог поступить студентом и слушал лекции в качестве вольнослушателя. Видя подле себя невзрачного, близорукого и малокровного студента в стареньком форменном сюртуке, он обратился к нему с вопросом:
   -- Вы, верно, второгодник?
   -- Это вы предполагаете, видя на мне старый сюртук?
   : - Да.
   -- А я купил его на толкучке.
   С этих слов между ними завязалась дружба, продолжавшаяся до смерти. ^
   Николай Гаврилович Чернышевский был белокурый, с рыжеватым оттенком, среднего роста человек. Он был страшно близорук и рассеян. Если бы жена его, Ольга Сократовна, не заботилась о его туалете, то он ходил бы бог знает в каком виде, даже и при этом он зачастую являлся'таким растерзанным, что мужчинам приходилось) заботиться о нем.
   Когда я к концу, февраля могла чуть-чуть передвигать ноги, опираясь на костыли, Чернышевский привел к нам Серно-Соловьевича, Александра, человека блестящего, именно блестящего ума, энергичного и красивого, хотя очень небольшого роста. Один наш старый знакомый, Иван Карлович Гебгардт, увидав его-как-то, спросил у меня:
   -- Как фамилия этого Кассио?
   Он действительно имел вид заговорщика и ни в какие сделки с совестью не входил. В это же самое время у нас стала появляться масса молодежи, между прочим, Владимир Онуфриевич Ковалевский, впоследствии профессор, муж Софьи Васильевны. Это был прелестнейший человек, жизнь которого была сцеплением- несчастий. Можно сказать, что судьба несправедливо преследовала его.
   Я могу сообщить кое-что из его биографии. Между его отцом и матерью были какие-то нелады, которые огорчали Ковалевского, когда он был еще мальчиком. Отец его, вероятно, имел средства, потому что мог содержать двух сыновей, окончивших уже курс, и Владимир не поступил на службу по окончании правоведения, а уехал за границу и слушал лекции в Гейдельберге. Он был близким человеком в доме моих родителей, влюбился в мою сестру Марию и сделался ее женихом. Свадьба эта разошлась самым странным образом. Оба они до самой смерти ни одним словом не разъяснили, почему разошлись.
   Часа за два до венчания, перед тем чтобы одеваться, жених и невеста завели какой-то разговор, после чего пришли к матери и заявили, что свадьбы не будет, что они расходятся. Это дело было в деревне. Ковалевский уехал, и потом, несмотря на всю свою дружбу ко мне, он говорил мне только, что любит Марью Петровну. Сестра моя тоже любила его, но в эту любовь замешался какой-то принцип.
   Года через три или четыре, а может быть, и меньше, когда сестра моя была уже замужем за Богдановичем, в деревне было получено письмо на имя матери от Ковалевского. Он писал ей, что встретил удивительную девушку Корвин-Круковскую, которая хочет учиться, но родители не пускают ее, и просил мать мою взять ее к себе и дать приют. Мать моя с полным сочувствием откликнулась на это письмо. Но Софья Васильевна к нам м деревню не приехала, а затем Ковалевский написал, что они порешили заключить фиктивный брак. В то время фиктивные браки начали входить в моду. Фиктивный брак был заключен, и Ковалевские поехали учиться за границу. Они учились оба, и, как говорил мне Ковалевский, он учился, потому что ему было совестно перед женою за свое невежество. И вот тут-то начался новый роман. Ковалевский, фиктивный муж, влюбился в свою жому и был трагически несчастен.
   Хотя человек он был идейный, но в нем была сильна жилка спекулятора, за что он подвергался сильным нападкам известного кружка. Сначала он. взялся за издании, и Брем его шел отлично, потом он взялся за постройку дома и бань, и тут он все потерял, потому что толпы были большие, а денег на оборот недостало. Таким образом, спекуляции ему не удались, а между тем люди, мнением; которых он дорожил, косо смотрели на его неидейные предприятия, и, сколько мне известно, это и свело его в могилу. Он лишил себя жизни, будучи профессором или доцентом при Московском университете, и лишил оригинальным способом, а именно до смерти надышался хлороформом. А. С. Суворин написал его некролог, во многих отношениях очень верный.
   Два брата Серно-Соловьевичи кончили жизнь тоже очень печально. Старший брат, Николай Александрович, вышел в отставку и завел книжный магазин, потом перешедший к Черкесову, и затем был замешан в какое-то дело и умер от тифа в Иркутском остроге.
   Второй брат, Александр, предвидя арест, успел уехать за границу, где он прожил лет пять то в больнице, то на свободе, так как он был душевнобольным, как была душевнобольной и его мать, и затем кончил дни. свои самоубийством. Он покончил с собой угаром.
   Весною того года меня в буквальном смысле слова увезли за границу. Мы поехали большой семьей, и в Берлине Михайлов привел ко мне Бертольда Ауэрбаха, которому интересно было познакомиться с переводчицей его шварцвальдских рассказов.
   Ауэрбах был маленьким толстеньким евреем с выпуклыми глазами. Он непременно хотел нам показать город, и мы ездили с ним по разным садам в ландо. Его забавляло, что нашу кормилицу, одетую в русское платье и кокошник, его знакомые принимали за шварцвальдскую крестьянку.
   Ауэрбах был царедворцем, но не настоящим врожденным царедворцем, а попавшим в господа из мещан. Он с первого же дня нашего знакомства выразил желание, чтобы я познакомилась с его женою, и при этом прибавил:
   -- Meine Frau ist ja doch eine "von" {Ведь моя жена "фон".}.
   Сначала я даже не поняла, что это значило, и, только услыхав в тот же день раза четыре тот же самый припев, я уразумела, что он указывал мне, что его жена "фон", то есть дворянского рода. Из русских я мало кого встречала, кичившегося своим дворянским происхождением, и потому в душе не могла не смеяться, когда он мне рассказывал о той роли, которую жена его играла при разных маленьких дворах. Он в продолжение нашего пятидневного знакомства много, много раз рассказывал мне, как Августа, в то время только королева прусская, встретив его жену, взяла с нее шаль и собственноручно положила ее куда-то. После того жена его почувствовала себя как дома.
   -- Не правда ли, как это было деликатно и мило? Nicht wahr? {Не правда ли?} -- спрашивал он.
   Потом я познакомилась и с этой "фон", и она c своими фанабериями заставила мужа проиграть одно дело.
   Некрасов хотел купить, у него роман в рукописи для перевода, и Ауэрбаху это очень улыбалось, так как цена была хорошая. Долго шли переговоры, и наконец уже к осени мне дана была доверенность заключить с ним условие.
   Уезжая в Россию, я остановилась для этого в Берлине и отправилась к Ауэрбаху. Самого Ауэрбаха в Берлине не было, а жена его была дома. Отворившая мне дверь горничная сказала:
   -- Madame ist nicht zu sehen {Госпожа не принимает.}.
   Я рассказала горничной, в чем дело, что я уезжаю, что мне надо переговорить, что это дело важно для них, л не для меня; горничная все это передала и вернулась с тем же самым ответом, что барыню видеть нельзя и что она принимает обыкновенно по средам от четырех до шести. Эта великосветская глупость страшно взбесила Николая Васильевича, и мы в тот же день уехали из Берлина.
   Потом Ауэрбах выходил из себя, завел об этом переписку, но продажа ему уже не удалась. Через несколько лет к нему зачем-то ездил Гербель и потом без негодования не мог о нем говорить. Он рассказывал, что подобной напыщенности трудно себе представить и напыщенность эта становится особенно противна; когда подумаешь, что этот человек писал такие простые и прелестные деревенские рассказы.
   Из Берлина мы проехали прямо в Наугейм, где я должна была лечиться.
   Лечение мое шло чрезвычайно удачно, и я уже. ходила с одним костылем и с палкой. Приехав в Париж, я как-то вечером сидела одна, когда ко мне пришел Ковалевский и стал звать меня гулять на бульвар.
   -- Что за гулянье, когда все смотрят на молодую женщину на костылях!
   --. А мы костыль бросим. Я возьму вас под руку и буду крепко держать, а в другую руку вместо палки вы возьмите зонтик. Никто не заметит.
   Мы так и отправились. Прогулка вышла удачною, и с этого дня я бросила костыль и до шестидесяти пяти лет ходила без костылей и не всегда даже с палкой.
   Вернувшись в августе в Петербург, мы попали в самый круговорот. Все было недовольно, все кругом говорило о реформах.
   После дела Михайлова Николая Васильевича не оставляли в покое, и в министерстве решено было каким бы то ни было образом выпроводить его из Петербурга. Министр Зеленый упрашивал, именно упрашивал, его ехать в Астрахань. Министр Зеленый был добрый человек и потому уговаривал Шелгунова не выходить в отставку, зная, что с неслужащим церемониться не будут. Николай Васильевич, однако же, ехать в Астрахань не согласился, а подал в отставку. Поступить иначе он не мог.
   После отъезда брата и Михайлова громадная квартира наша казалась нам какой-то могилой, и мы переехали в три маленькие комнатки, где у нас бывал Чернышевский. Чернышевский поддерживал наше намерение ехать в Сибирь. Он очень любил Николая Васильевича и понимал состояние его духа.
   Чтобы достать средства для отправки Михайлова со всеми удобствами и для обеспечения его жизни в каторге, мы пустили в лотерею часть его очень большой библиотеки, а другую часть отправили к нему в Сибирь.
   Весною мы уехали в Сибирь. Ехали мы два месяца, и Шелгунов описал эту поездку в статьях, помещенных в "Русском слове" под заглавием: "Сибирь по большой дороге".
   В Красноярске мы остановились, чтобы отдохнуть, вымыть кое-что из белья и поправить тарантас.
   Город произвел на меня впечатление чего-то хорошего и чистенького. Утром я увидала в окно проезжавшего мимо на извозчике господина, до того оригинального, что я подозвала к окну Николая Васильевича. Это был довольно полный господин, с длинною черною с проседью бородой и с длинными, лежавшими по плечам волосами. Черные, большие выпуклые глаза, очевидно, были очень близоруки, и потому человек этот носил большие круглые очки. Одет он был в широкий белый балахон. Мы на него подивились, а Николай Васильевич, вернувшись потом домой, сказал мне:
   -- Знаешь, ведь это проехал давеча Петрашевский. Он сейчас придет.
   Петрашевский с нами очень подружился. Он был блестящего ума человек, но у него положительно была idée fixe {навязчивая идея.}, a именно -- законность, и что все должно делаться на законном основании. Отбыв каторгу, он вступил в пререкательство чуть ли не с сенатом, что осуждены все они были противозаконно.
   Эта законность довела его в этом же году до острога, в котором ему пришлось посидеть, к счастью, недолго и куда его засадили местные власти, вероятно, для того, чтобы показать ему, что не все делается в нашем мире на законном основании.
   В Нерчинске нас ждал брат Михайлова, горный инженер Петр Ларионович Михайлов, на прииске которого (Казаковский прииск) и жил каторжный Михаил Ларионович. В наш тарантас запрягли пятерку лошадей, с парой на вынос и с форейтором, и мы выехали из города еще засветло и буквально понеслись в какой-то бешеной езде по горам. Когда совсем стало темно, мы слышали только такие неутешительные переговоры:
   -- Паря, видишь что-нибудь? -- кричал кучер.
   -- Ни зги не вижу! -- отвечал форейтор.
   Но тем не менее лошади неслись вскачь и благополучно въехали на деревенскую улицу и повернули во двор, где остановились у крыльца. Стук колес и крики ямщиков услышаны были в доме, и по всем окнам замелькали огоньки.
   Когда мы подошли к дому, на крыльце стоял Михайлов. Он жил, как частный человек, у брата. В доме, очень небольшом, все мы и поместились и, конечно, стеснили хозяина, но на это он не жаловался, потому что мы внесли большое разнообразие в жизнь молодого офицера, жившего на уединенном прииске. На прииске около этого времени случилась удивительная покража. Из каменного здания-павильона без окон и с одною железною дверью, у которой стоял постоянно караул, было украдено все находившееся там в банке золото. Подозрительные люди были посажены, но что с ними ни делали--ничто не помогало. Наконец-то решили посадить их вместе и слушать разговор. Это средство оказалось удачным. Преступники между собой перессорились и, упрекая друг друга, выдали тайну. Но куда они дели золото? Они свезли в лес, где был поднят куст, уже снова заросший, и под кустом оказалась банка с золотом. В павильон же они попали посредством подкопа.
   На Казаковском промысле мы спокойно прожили очень недолго, то есть месяца два. В одно прекрасное утро, я пишу -- прекрасное, потому что в Забайкалье, несмотря на холод, почти всегда ясно, прискакал верховой с эстафетой на имя Петра Ларионовича. Эта эстафета (казенная) была такого содержания: "Через Байкал я переезжал на пароходе с жандармским полковником Дувингом, который едет в ваши места. Зная, что у вас живут какие-то гости из Петербурга, счел нужным предупредить вас. Князь Дадешкилиан".
   Это был сосланный кавказский князь, занимавший какую-то должность при генерал-губернаторе. Надо было иметь немалую гражданскую храбрость, чтобы сделать такую вещь. Рискованно было послать такую эстафету.
   Мы тотчас же стали прибирать свои бумаги, а Михаила Ларионовича брат его перевел в больницу, устроил там ему кровать и над кроватью надписал его фамилию. Но все-таки Дувинг застал всех нас вместе в саду и объявил нам и показал две бумаги: по одной из них арестовывался полковник Шелгунов, а по другой -- жена его, по высочайшему повелению. Нас предположено было увезти в Верхнеудинск и посадить там в острог. Перспектива далеко не отрадная, и потому мы восстали против этого всеми силами. Прежде всего я ушла к себе в комнату, легла, и так как ноги у меня действительно еще были плохи, то я прямо заявила, что не могу встать. Дувинг живет у нас день, живет два, а я все лежу. Наконец, на домашнем совете, который происходил по ночам в моей комнате, было решено,, что мы предложим Дувингу оставить нас под домашним арестом на месте.
   На другое утро Дувингу это было предложено, но он решительно отказался и потребовал, чтобы было послано за доктором. Михайлов написал записку, и нарочный был послан к доктору, о котором мы понятия не имели. Доктор, фамилию которого я, к большому своему сожалению, забыла, приехал в тот же день, и первые слова его были:
   -- Хорошую ли вы болезнь выдумали?
   ---Да мадам Шелгунова действительно больна.
   -- Только приходной болезни больную нельзя перевозить.
   Доктор вошел ко мне, переговорил со мной и в заключение сказал:
   -- Если потребуется еще доктор, выбирайте поля: к а -- не выдаст.
   Этот доктор так не выдал, что Дувинг бился, бился и затем согласился отвезти нас в соседнюю слободу за пятнадцать верст, а прямым путем по тропинке до нее (шло всего шесть-семь верст. Чтобы он не мог увезти нас насильно, мы устроили так, что Николая Васильевича он увез раньше, а потом повез меня, а маленького сына Мишу мы пока оставили под предлогом нездоровья в Казакове.
   В Ундинской слободе нас оставили под присмотром казацкого майора Рика и жандармского фельдфебеля. Майор. Рик был добродушный человек, а фельдфебель понимал, что рубли -- деньги, и потому мы сравнительно были свободны и Михайлов почти жил у нас.
   После нового года пришло приказание перевести нас и Иркутск и там до дальнейших распоряжений держать иле под домашним арестом.
   И вот, простившись с Михайловым, двинулись мы по сорокаградусному морозу в Иркутск.
   Более мы с Михайловым не видались. Он остался верен себе до конца дней своих. Как рассказывал мне его брат, Петр Ларионович, присутствовавший при его смерти, что и умер-то он вследствие своей доброты -- бесхарактерности, как сам он называл свою доброту. В Кадаинском прииске был выстроен острог, и туда поместили политических. Михайлов уже высидел свой срок, но после него должен был еще доживать какой-то поляк, и он из дружбы к нему остался в сыром остроге и во время своего добровольного заключения получил брайтову болезнь, от которой и умер. За несколько дней до смерти к нему приехал его брат Петр, и больной сказал ему, чтобы он взял с полки связанные и приготовленные бумаги и передал их мне в руки. Брат дал ему слово, что бумаги будут переданы мне, и слово это сдержал, хотя из комнаты покойника ему пришлось выйти с револьвером в руках.
   И вот этот добрый, этот хороший человек, способный на высокие подвиги самопожертвования, лежит теперь в далекой Сибири под простым крестом.
   Об аресте нашем знала вся местная Сибирь, то есть все Забайкалье, и поэтому не удивительно, что когда мы приехали в Читу, то со станции, по распоряжению губернатора Кукеля, нас привезли на частную квартиру офицера Малиновского, где мы расположились как дома.
   На другое утро к нам пришел декабрист Завалишин и принес мне чудесный букет из живых цветов.
   -- Вот видите,-- после первого приветствия сказал Завалишин,-- какие цветы цветут в глухой Сибири в январе месяце. Не забывайте этого.
   Я свято сохранила просьбу старика не забывать этого. Фигура Завалишина до сих пор рисуется передо мною как живая. Он был очень умен, любил говорить не столько о дне 14 декабря, сколько о последующих днях, и говорил увлекательно и хорошо. Но он оригинален был по своей одежде. Он сохранил фасон всего, какой носили в двадцать пятом году. С ним жили его две сестры, старые девицы, которые и шили ему его платье по старым выкройкам. Рукава были с высокими сборками на плечах. Но любопытнее всего был картуз с прямым козырьком.
   В Иркутске нас посадили в две комнатки и держали неимоверно строго. Даже не позволяли выходить гулять по дворику. Мы, разумеется, протестовали, и вскоре арест с нас был снят, и мы переехали на частную квартиру.
   Можно сказать, что мытарства наши этим не кончились, а только что начались. Николая Васильевича повезли в Петербург, и за час до нашего отъезда начальство нашло, что в новой присланной бумаге обо мне не говорилось, следовательно, меня нельзя было отпустить из города. Телеграфа тогда не было, и разъяснения спросить было нельзя, и потому я осталась одна с ребенком и с няней в Иркутске.
   С этого времени у нас снова началась переписка с Николаем Васильевичем, и "я" могу отступить на второй план.
   

"<Петропавловская крепость, июль> 1863 года

   Прочел сейчас еще раз твое письмо, и так мне хорошо стало. Когда я еще был очень маленьким, мне рассказывала бабушка, а может, и кто другой, что в былые годы человек иногда превращался в муху. Это обыкновенно делывали молодые влюбленные мужчины, и залетали они в терема к предмету своей страсти. Нынче таких превращений с людьми не бывает, даже злые люди перестали превращаться в змей-горынычей. А куда как хорошо это было бы и нынче!
   Сегодня я вообще доволен. До чаю, то есть к половине восьмого, я успел перевести двенадцать страниц, по времени мог бы еще, да заболела грудь. Но я доволен и двенадцатью, и еще осталось у меня довольно времени, чтобы походить и помечтать о тебе и о Мише. Смешит он меня своими разговорами. Странно, что я не могу никак припомнить его лица; у меня остались в памяти преимущественно его сапоги с красными отворотами и его способ ступания в них на всю ступню прямо, сразу, да весь шик его широких штанов и распущенной рубашки. Ты пишешь, что он краснеет, когда горячится, а отчего он горячится? Думаю -- оттого же, отчего горячился и Веня; я и не умею вообразить теперь Мишу иначе, каким был Веня маленьким.
   У тебя два или один том Шлоссера? Мне помнится, что, кроме XVIII, ты писала и о XVI? Если это так -- оставь один для меня; с своей работой я буду готов совсем к 15 августа и тогда бы принялся еще за перевод; и при усидчивости и монастырской жизни своей кончил бы том в полтора месяца, то есть к 1 октября. Только неужели меня продержат так долго, или хоть бы держали, да сказали бы, по крайней мере, сколько будут держать. Эта же неизвестность и характер великой таинственности, который придается у нас судебным делам, самая мучительная и тяжелая их сторона. Впрочем, я, кажется, одна из последних жертв этого отживающего порядка, потому что с гласным и словесным судопроизводством наступит и более скорый и менее неприятный порядок. Почти уж год, как тянется дело. Легко сказать! Только к чему я пишу все это? Лучше я вот о чем попрошу тебя: напиши к моей маменьке письмо да что-нибудь придумай в оправдание моего молчания. Писать же о том, где я,-- только пугать напрасно старушку.
   Насчет отзывов о моих статьях хотя слышать и приятно, но я не знаю, о каких именно идет речь. А вместе с тем жду нетерпеливо оттиски; если у; тебя есть "Русское слово", ты бы вырвала их да прислала ("Сибирь по большой дороге" у меня есть, а что после). Кстати о "Русском слове": литературный отдел там весьма печален и грустен, плаксивый характер придает ему Витковский своими тоску наводящими повестями. Не понимаю, зачем редакция гнушается переводных романов? Да, не мешало бы ей взять пример с "Времени", которое поняло весьма верно, что нужно давать интересное чтение, разумеется, со смыслом, которого у "Времени" оказывается в наличности немного. Сегодня просил отправить в "Русское слово" свою статью "Новые люди". Она была готова у меня еще одиннадцатого числа; но как ты не ответила мне на просьбу о совете, посылать ее или нет, то я и не послал; а впрочем, может быть, медлил и не по этой причине, а просто потому, что, становлюсь стар; старики же все вроде Фабия Кунктатора",
   

"<Петропавловская крепость> 25 июля <1863 года>

   Мне разрешено с тобой видеться, но только с тобой, в месяц три раза, или каждые десять дней один раз. Когда будет тебе можно, приезжай. Хотя можно видеть мне и Мишуньку, но... я представил себе, что для этого его нужно будить рано, везти не вовремя, оторвать от сада и занятий, одним словом -- нарушить весь быт маленького мальчика, и для чего -- чтобы привезти в пыльный Петербург, где он, пожалуй, еще захворает. Поэтому я думал бы не возить его теперь, а там посмотрим. Впрочем, как ты решишь, так и быть тому".
   
   

"<Петропавловская крепость> 7 октября <1863 года>

   Статьи мои разрешено печатать. Поэтому я прошу тебя, голубчик, распорядиться так: самой тебе ехать, разумеется, трудно, а потому попроси Машу приехать к г. коменданту и получить от него статьи, а затем отправь их в "Русское слово". Мне бы хотелось, чтобы это сделалось как можно скорее; может быть, одна из статей успеет для сентябрьской книжки.
   Всех статей три: 1) "Литература и образованные люди", 2) "Старый Свет и Новый Свет" и 3) "Начала общественного быта". Последнее заглавие неудачно, то ость неясно, придется его изменить. По моему соображению, в них должно быть листов восемь или даже более. Поэтому понятно, что мне хотелось бы, чтобы они были помещены все, и все в нынешнем году. Попроси Благосветлова уведомить тебя, когда они будут напечатаны, и статьи отдай в собственные руки редактора. Все боюсь, чтобы как-нибудь не затерялись. Скажи ему, что написаны по его заказу. А что делает моя статья о Сибири? Будет ли она напечатана и когда,-- пожалуйста, уведомь. Уж так будет жаль, если не напечатается: в ней около шести листов. Как получишь мои теперешние статьи и доставишь их в редакцию, пожалуйста, уведомь тотчас же и перечисли заглавия".
   

"<Петропавловская крепость> 12 октября <1863 года>

   Милый мой друг Людя! Все твои письма получил и крепко тебя за них целую --такое они мне доставили удовольствие. За съестные запасы очень тебе благодарен. А запасами их называю потому, что они поразили меня своим обилием и разнообразием.
   Ты мне предлагаешь XVIII том. Очень тебе благодарен и с радостью принимаю, эту работу. Только зачем ты меня обидела напоминанием, чтобы я переводил хорошенько? Милый мой голубчик, разве ты не знаешь мши: я работаю всеми силами и честно, а если может выйти неудача, то не от недостатка добросовестности -- и в этом уж виноваты мои способности: значит, не в состоянии лучше. Я работаю всеми силами ума и всем сердцем, а если статья выйдет плохо, то уж, разумеется, не потому, чтобы я хотел этого, а потому, что недостало силы. Если ты довольна этим моим объяснением, то привези предлагаемый том ив добросовестности моей не сомневайся. Но какую половину ты мне уступаешь: первую или последнюю? Мне бы хотелось с заглавным листом, потому что тогда начальству виднее, что это за рукопись, и, следовательно; она придет к тебе скорее.
   Вышла ли из цензуры моя статья о Сибири? Скоро ли появится сентябрьская книжка "Русского слова"? Пожалуйста, как только выйдет, пришли ее ко мне. Да не забудь "Тысячелетие России" Павлова.
   Узнай от редактора "Русского слова", доволен ли он моими последними статьями и Когда они будут помещены. Наконец, последняя просьба: я прошу г. коменданта дозволить мне возвратить тебе ненужные книги: их накопилось у меня много, только занимают даром место. Пожалуйста, как приедешь 16, не забудь их взять. Еще раз целую тебя за письма, но жду еще. Ты не поверишь, какое они доставляют мне удовольствие. Расцелуй Мишуньку".
   

"<Петропавловская крепость> 17 октября <1863 года>

   Ты пишешь, что у тебя есть английская детская книга по естественным наукам. Отчего же ты ее не переводишь? Переведи, и, если хочешь, я исправлю. Жак Араго был бы, думаю, тоже интересен. Если издание его пошло бы, то пришли, я попытаюсь составить из него что-нибудь. Думаю об изданиях вот что: детские книги нам нужны, и их у нас нет. Но составление их--- дело нелегкое; поэтому вместе с изданием детских книг и с приисканием способных для того людей было бы недурно издавать учебники, преимущественно или; еще лучше того, исключительно принятые министерством народного просвещения для учебных заведений. Этим делом занимался до сих пор Глазунов, но я не думаю, чтобы это было его исключительной привилегией, Переговори с каким-нибудь тебе известным издателем; что же касается до детских, то я готов трудиться для этого дела, и если мой первый опыт вышел бы неудачен, то, разумеется, я не стал бы требовать за него вознаграждения. Лишь бы пошло дело: вот все, чего я желаю. Что касается до детских сказок, то нельзя ли сделать что-нибудь из собрания народных сказок Афанасьева и др.? Я знаю, что из многих сказок этих изданий не сделаешь ничего детского; но, может быть, найдутся и годные! Переговори и об этом. В случае возможности пришли мне Афанасьева и другие собрания, а я в виде опыта составлю из них несколько сказок и, если их одобрят, стал бы продолжать. Хорошо бы успеть к рождеству, это детская пора, но сомневаюсь, потому что рукопись от меня к тебе будет идти долго.
   Жду тебя к себе в будущую пятницу и считаю каждый день -- так мне хочется с тобой видеться и так мне отрадно свиданье с тобой".
   

"<Петропавловская крепость> 28 октября <1863 года>

   Вчера, как ты и сама знаешь, выпал первый снег, который доставил мне минутное удовольствие, потому что даже самое незначительное разнообразие действует благодетельно на мои нервы. Я подумал о Мишульке. Думаю, что с прошлой зимы он уже забыл снег, а потому нынешний ему был новостью. Что он -- обрадовался, удивился? Уж нынче ему не придется кататься на салазках, как прошлую зиму".
   

"<Петропавловская крепость,> 31 октября <1863 года>

   Милый мой дружок Людичка!, Получил два твоих письма: одно с книгой и булочными печениями, а другое -- отправленное тобою с почтой. Письмо с приложениями было для меня особенно приятно вследствие большого разнообразия впечатлений. Рассортировав съедобное, я умилился особенно при виде ватрушек. Но, как человек чернорабочий, с миросозерцанием экономическим, я задался при этом вопросом о делаемых тобой на меня расходах. Не отвергая нисколько высоких достоинств немецкого булочника Вебера, я тем не менее признаю весьма положительные качества и за русскими сайками и калачами, тем более что они гораздо дешевле. Разумеется, они не в состоянии заменить сладкий печений, которые служат у меня вместо пирожного после обеда. Заботясь о своем желудке с такою же нежностью, как и о глазах, я делю сласти на небольшие порции, так что запас, привезенный тобою, в последний раз, тянется у меня и до сих пор, ибо рассчитан до понедельника. Понятно, что сегодняшнее изобилие несколько изменило мои соображения. Но так как изобилие не бывает никогда излишним, то, разумеется, я рад больше присылке, чем если бы ее вовсе не было. Не думай, однако, чтобы юмористический тон доказывал, что у человека на сердце легко. Нынешняя неделя мне особенно тяжела. Пишется туго; впрочем, кончу к понедельнику первую статью. А будет она называться: "Россия до Петра Великого". Теперь, получив перевод без обозначения срока, когда он должен быть кончен, я не знаю, за что приниматься: за продолжение ли статьи или за историю Америки. Узнай насчет срока".
   

"<Петропавловская крепость> 6 ноября <1863 года>

   Получил твое письмо, получил XVIII том и получил пирожные. До следующего твоего приезда прошу больше не присылать мне ни лакомства, ни съестного, ибо явится уже изобилие, превышающее силы моего желудка. Хотя из патриотического чувства я и выразился в пользу русских саек и калачей, но теперь убедился опытом, что то было увлечение соображения, рисовавшее сайки в преувеличенном свете. Они больше хороши для воображения, чем для желудка. Мой желудок больше немецких свойств, и сайки ему не под силу. Знаешь ли, что я не ем никогда черного хлеба, потому что он трудно варим для меня? Эта новость явилась уже в моей одинокой- жизни, и, разумеется, с переменой жизни моей первой заботой будет позаботиться об укреплении желудка.
   Меня, очень огорчает, что я не могу сделать для Миши приятными наши свидания. Если играть с ним,-- а для этого нужно возиться с ним, а. следовательно, иметь силу, которой теперь у меня немного,-- то придется мало говорить с тобой, а когда займешься беседой с тобою, то для Миши не остается времени. Это мне напоминает самарского доктора -- фамилию его забыл,-- который звал утку глупым жарким, потому что одной ему мало, а двух -- много. Впрочем, относительно свидания с тобою и Мишунькой я отличаюсь еще боль-1ией жадностью, чем сама Этимъ дѣломъ занимался до сихъ поръ Глазуновъ, но я не думаю, чтобы это было его исключительной привилегіей. Переговори съ какимъ нибудь тебѣ извѣстнымъ издателемъ; что же касается до дѣтскихъ, то я готовъ трудиться для этого дѣла, и если мой первый опытъ вышелъ бы неудаченъ, то, разумѣется, я не сталъ бы требовать за него вознагражденія. Лишь бы пошло дѣло: вотъ все, чего я желаю. Что касается до дѣтскихъ сказокъ, то нельзя ли сдѣлать что нибудь изъ собранія народныхъ сказокъ Аѳанасьева и др. Я знаю, что изъ многихъ сказокъ этихъ изданій не сдѣлаешь ничего дѣтскаго; но, можетъ быть, найдутся и годныя! Переговори и объ этомъ. Въ случаѣ возможности пришли мнѣ, Аѳанасьева и другія собранія, а я въ видѣ опыта составлю изъ нихъ нѣсколько сказокъ и, если ихъ одобрятъ, сталъ бы продолжать. Хорошо бы успѣть къ Рождеству, это дѣтская пора, но сомнѣваюсь, потому что рукопись отъ меня къ тебѣ будетъ итти долго.
   Жду тебя къ себѣ въ будущую пятницу и считаю каждый день, такъ мнѣ хочется съ тобой видѣться, и такъ мнѣ отрадно свиданье съ тобой.
   

28 октября.

   Вчера, какъ ты и сама знаешь, выпалъ первый снѣгъ, который доставилъ мнѣ минутное удовольствіе, потому что даже самое незначительное разнообразіе дѣйствуетъ благодѣтельно на мои нервы. Я подумалъ о Мишулькѣ. Думаю, что съ прошлой зимы онъ уже забылъ снѣгъ, а потому нынѣшній ему былъ новостью. Что онъ обрадовался, удивился? Ужъ нынче ему не придется кататься на салазкахъ, какъ прошлую зиму.
   

31 октября.

   Милый мой дружокъ Людичка! Получилъ два твоихъ письма: одно съ книгой и булочными печеніями, а другое, отправленное тобою съ почтой. Письмо съ приложеніями было для меня особенно пріятно, вслѣдствіе большого разнообразія впечатлѣній. Разсортировавъ съѣдобное, я умилился особенно при видѣ ватрушекъ. Но, какъ человѣкъ чернорабочій, съ міросозерцаніемъ экономическимъ, я задался при этомъ вопросомъ о дѣлаемыхъ тобой на меня расходахъ. Не отвергая нисколько высокихъ достоинствъ нѣмецкаго булочника Вебера, я, тѣмъ не менѣе, признаю весьма положительныя качества и за русскими сайками и калачами, тѣмъ болѣе, что они гораздо дешевле. Разумѣется, они не въ состояніи замѣнить сладкихъ печеній, которыя служатъ у меня вмѣсто пирожнаго послѣ обѣда. Заботясь о своемъ желудкѣ съ такою же нѣжностью, какъ и о глазахъ, я дѣлю сласти на небольшія порціи, такъ что запасъ, привезенный тобою въ послѣдній разъ, тянется у меня и до сихъ поръ, ибо разсчитанъ до понедѣльника. Понятно, что сегодняшнее изобиліе нѣсколько измѣнило мои соображенія. Но такъ какъ изобиліе не бываетъ никогда излишнимъ, то, разумѣется, я радъ больше присылкѣ, чѣмъ если бы ея вовсе не было. Не думай, однако, чтобы юмористическій тонъ доказывалъ, что у человѣка на сердцѣ легко. Нынѣшняя недѣля мнѣ особенно тяжела. Пишется туго; впрочемъ, кончу къ понедѣльнику 1-ю статью. А будетъ она называться: "Россія до Петра Великаго". Теперь, получивъ переводъ безъ обозначенія срока, когда онъ долженъ быть конченъ, я не знаю, за что приниматься: за продолженіе ли статьи или за исторію Америка. Узнай на счетъ срока.
   

6 ноября.

   Получилъ твое письмо, получилъ VIII томъ и получилъ пирожныя. До слѣдующаго твоего пріѣзда прошу больше не присылать мнѣ ни лакомства, ни съѣстного, ибо явится уже изобиліе, превышающее силы моего желудка. Хотя изъ патріотическаго чувства я и выразился въ пользу русскихъ саекъ и калачей, но теперь убѣдился опытомъ, что то было увлеченіе воображенія, рисовавшее сайки въ преувеличенномъ свѣтѣ. Онѣ больше хороши для воображенія, чѣмъ для желудка. Мой желудокъ больше нѣмецкихъ свойствъ, и сайки ему не подъ силу. Знаешь ли, что я не ѣмъ никогда чернаго хлѣба, потому что онъ трудно варимъ для меня. Эта новость явилась уже въ моей одинокой жизни, и, разумѣется, съ перемѣной жизни моей первой заботой будетъ позаботиться объ укрѣпленіи желудка.
   Меня очень огорчаетъ, что я не могу сдѣлать для Миши пріятными наши свиданія. Если играть съ нимъ, -- а для этого нужно возиться съ нимъ, а слѣдовательно имѣть силу, которой теперь у меня немного,-- то придется мало говорить съ тобой, а когда займешься бесѣдой съ тобою, то для Миши не остается времени. Это мнѣ напоминаетъ самарскаго доктора,-- фамилію его забылъ, -- который звалъ утку глупымъ жаркимъ, потому что одной ему мало, а двухъ -- много. Впрочемъ, относительно свиданія съ тобою и Мишунькой я отличаюсь еще большей жадностью, чѣмъ самарскій докторъ, потому что, еслибы можно было вмѣсто часу видѣться съ тобою шесть часовъ подрядъ, то и этого я не нашелъ бы излишнимъ. Совершенно, какъ бѣдный -- относительно денегъ -- чѣмъ больше, тѣмъ лучше.
   

8 ноября.

   Если издатели не захотятъ переводить находящуюся у меня нѣмецкую исторію Сѣверо-Американскихъ Штатовъ, то я бы сдѣлалъ изъ нея журнальную статью. Можно ли это?
   Не знаю, какъ и начать письмо, чтобы однимъ словомъ выразить, какъ я тебя люблю и цѣню. Другъ Людя, милый другъ,-- все это не то, что я чувствую. Знаешь ли, что твое вниманіе ко мнѣ тронуло меня до слезъ? Ты скажешь, что мои нервы разстроены отъ одинокой однообразной жизни. Пусть такъ, но въ такомъ случаѣ я бы хотѣлъ, чтобы относительно тебя мои нервы остались навсегда такими, какими они у меня теперь. Такъ бы и полетѣлъ къ тебѣ, чтобы расцѣловать твои ручки и моего милаго Мишульку. Вѣдь я только вчера вечеромъ по сильному колокольному звону догадался, что сегодня праздникъ. И, спросивъ, узналъ, что Михайловъ день. Тогда я побранилъ себя за безпамятство и очень жалѣлъ, что въ письмѣ къ тебѣ не просилъ расцѣловать крошку именинника. Получилъ онъ отъ тебя какіе нибудь подарки, и чѣмъ знаменуется для него сегодняшній день? Тебѣ показалось мое письмо веселымъ -- очень можетъ быть, потому что можно быть веселымъ даже и отъ того, что разсчитываешь просидѣть еще четыре, а не восемь мѣсяцевъ. Почему-то я смотрю съ сильно-радостнымъ чувствомъ на мартъ мѣсяцъ. Не близко!
   Кто научилъ тебя быть такой внимательной? не правда ли -- глупый вопросъ, какъ будто можно научить человѣка этому.
   

13 ноября.

   Знаешь ли ты, голубчикъ, что я чувствую въ себѣ силу и способности писать къ тебѣ письма такой же длины, какъ мои журнальныя статьи? Но не бойся, я не стану пугать тебя подобными посланіями и въ отвлеченности вдаваться не стану.
   Переходя на почву положительности, обращаюсь къ тебѣ съ слѣдующими просьбами, которыя забылъ передать при свиданіи. Вѣдь ты не можешь себѣ представить, какъ переворотъ совершается въ моихъ мозгахъ, когда я иду къ, тебѣ -- точно кто нибудь помѣшаетъ у меня въ головѣ палкой. Всегда все перезабуду, а между тѣмъ все-таки не нахожу довольно предметовъ для разговора. Совершенно, какъ влюбленный мальчикъ. Зато, явившись въ мою комнату, я въ мигъ охлаждаюсь на нѣсколько градусовъ и, сосредоточиваясь понемногу, припоминаю наконецъ все, что хотѣлъ или что слѣдовало сказать. Одну ошибку я уже поправилъ въ началѣ письма, теперь поправляю и другую забывчивость. Пришли мнѣ вотъ какія книги: "Человѣкъ и мѣсто его въ природѣ" -- Фохта, журналъ "Вокругъ Свѣта"; ты, кажется, говорила, что видѣла его у кого-то изъ знакомыхъ. Мнѣ все равно, хотя за одинъ прошлый годъ, хоть даже разрозненный; романъ графа Толстого -- "Князь Серебряный". Онъ помѣщался, кажется, въ "Русскомъ Вѣстникѣ" за прошлый годъ; Сказки Аѳанасьева и Сказки братьевъ Гриммъ, онѣ переведены на русскій языкъ. Если вышли слѣдующія изданія: Бокль -- "Исторія цивилизаціи Англіи", 2-я часть (первая у меня есть), Геттнеръ -- Исторія литературы (первая часть -- Англія -- у меня есть), Фохтъ -- Физіологическія письма (выпускъ второй), -- то вышли ихъ, а если нѣтъ, то попроси ихъ выслать, когда выйдутъ. Да нѣтъ ли какихъ либо иностранныхъ изданій, чтобы Составить журнальную статью? Я думаю, это можетъ сказать Благосвѣтловъ; да у него же узнай, какъ рѣшила цензура съ моей статьей, и тотчасъ же увѣдомь.
   

1 декабря.

   Если у васъ тамъ хорошая погода, зато у насъ дурная, Это законъ равновѣсія. Маленькій кусочекъ неба, созерцаніемъ котораго я имѣю право наслаждаться, постоянно одного свѣтло-сѣраго цвѣта, несмотря на такой скромный цвѣтъ и на небольшой свой размѣръ, онъ сыплетъ безпрерывно то снѣгъ, то дождь, изъ чего я заключаю, съ большимъ вѣроятіемъ, что и въ Петербургѣ стоитъ такая же скверная погода. Но это бы еще ничего, а на бѣду легковѣрнымъ ученые астрономы распускаютъ слухи, будто бы на небѣ явилась та же комета, которая была видна въ Петербургѣ въ 1824 году, и предсказываютъ сильное наводненіе на 6 декабря. Астрономы, разумѣется, имѣютъ полное право врать, потому что это не запрещено имъ никакими законами, но для людей довѣрчивыхъ тѣмъ не легче. Соображая средства спасенія, я кидаю благодарные взоры на печку, которая, подобно одинокой скалѣ, приметъ меня на свою вершину съ той книгой въ драгоцѣнномъ переплетѣ, которую ты просила меня не испортить.
   Очень я радъ за Мишульку, которому швейцарскій климатъ будетъ очень полезенъ, да думаю, что и Ѳеня пополнѣетъ отъ него, подобно тому, какъ это случилось и въ благословенной Ундинской слободѣ. Какой, право, очаровательный край, и какъ счастливы тѣ цивилизованные люди, которыхъ судьба заноситъ къ тунгусамъ и калошамъ!
   Радъ я и за Ѳеню, что ей нравится за границей. Да, такъ и слѣдовало. Вѣдь это только наша деревенская кормилица находила, что ея деревенская изба красивѣе Лувра, и ея мужъ величественнѣе Наполеона III.
   Переводъ Исторіи Америки такъ для меня противенъ, что были дни, когда я изъ отвращенія къ нему не могъ рѣшительно работать. И отчего это отвращеніе? Думаю оттого, что не увѣренъ въ деньгахъ и болитъ грудь. Я просилъ Евгенію Егоровну дать знать издателю, что я переведу первую главу; а для второй, чтобы онъ искалъ другого переводчика. Эту работу я кончу дня черезъ три и тогда примусь за опытъ разсказа для дѣтей. Хочу для начала написать "Разсказы о животныхъ"; тутъ будутъ лошадь, медвѣдь, волкъ, лисица и заяцъ. Сначала напишу "лошадь" и "медвѣдь"; если останутся довольны -- буду продолжать.
   

10 декабря.

   О себѣ писать мнѣ, разумѣется, нечего, ибо дни мои такъ похожи одинъ на другой, какъ куриныя яйца. Впрочемъ, я здоровъ, и въ окружающемъ меня мірѣ замѣтилъ ту перемѣну, что вмѣсто дождя изъ созерцаемаго мною кусочка неба, сталъ падать снѣгъ. Могу прибавить къ этому, что около 6 декабря стояли довольно сильные морозы.
   Въ именины были у меня Евгенія Егоровна, Маиса и Надя. Какъ свиданіе экстренное и торжественное, оно было продолжительнѣе обыкновеннаго, что доставило мнѣ, разумѣется, большое удовольствіе.
   Наконецъ-то я кончилъ переводить 1-ю главу Исторіи Америки. Точно гора свалилась съ плечъ. Я не запомню работы болѣе непріятной. Да и вообще начинаю чувствовать къ переводамъ отвращеніе. Думаю, что это происходитъ отъ того, что за переводами сидишь усидчивѣе и потому болѣе устаешь. Наконецъ, монотонность уроковъ вѣчно одного размѣра наводитъ такую же тоску, какъ и всякое однообразіе, создающее, по словамъ Молешотта, филистерство.
   Радъ я за Мишульку, что швейцарскій воздухъ имѣетъ на него такое хорошее вліяніе. Впрочемъ, Миша въ этомъ отношеніи счастливъ, потому что съ самаго рожденія путешествуетъ въ мѣстностяхъ съ сухимъ, здоровымъ климатомъ. Напиши на маленькой бумажкѣ письмецо и отдай ему отъ меня. Скажи, что пишетъ папа, и отвѣть мнѣ, пожалуйста, что онъ-отвѣтитъ на это.
   Ты хочешь выписать "С.-Петербургскія Вѣдомости". А не хочешь ли, кромѣ того получать и "Русское Слово"? Подъ бандеролю это обойдется не дорого (впрочемъ, надо справиться -- пропрошу Машу), но книга будетъ приходить нѣсколько въ истрепанномъ видѣ.
   

15 декабря.

   Теперь я начинаю снова чувствовать, что тебя здѣсь нѣтъ, милый мой дружокъ. И это я замѣчаю во всѣхъ мелочахъ. Ты говоришь, что русскіе больны не отъ дурного климата, а чисто отъ незнанія физіологіи и гигіены. Я скажу больше -- они еще не въ состояніи понять необходимости не только этихъ, но и другихъ знаній. И вся наша бѣда отъ незнанія и недостатка воспитанія для дѣльности. Всѣ мы, повидимому, и добрые, и хорошіе люди, да только ни въ чемъ нельзя на насъ положиться, и ничего нельзя намъ поручить, потому что росли мы, какъ грибы, на-авось и кое-какъ. Приведу тебѣ самый пустой фактъ, который мнѣ испортилъ много крови: "Русское Слово" вышло 29 ноября, а я, несмотря на письма къ Благосвѣтлову и къ Евгеніи Егоровнѣ о присылкѣ книги и на личную очень убѣдительную просьбу о томъ Евгеніи Егоровны и Маши, получилъ книгу только 14 декабря. Фактъ пустой, но повторяющійся въ разныхъ видахъ въ нашей повседневной жизни. Мы какъ будто не имѣемъ еще цивилизованныхъ потребностей и не понимаемъ ихъ въ другихъ. Мы беремъ деньги въ долгъ и обѣщаемъ ихъ отдать въ срокъ и не отдаемъ. Мы назначаемъ свиданіе, положимъ въ 12 часовъ, а приходимъ въ 3. Мы обѣщаемъ одно, а дѣлаемъ другое. Мы не умѣемъ ни трудиться, ни веселиться, потому что обращаемъ ночь въ день, а день въ ночь. И живемъ мы такъ, какъ живется, безъ всякой предусмотрительности и системы. Я знаю, что система, доведенная до нѣмецкой крайности, создаетъ филистерство. Но развѣ нельзя быть дѣльнымъ, предусмотрительнымъ и порядочнымъ, не будучи филистеромъ? Можно, и доказательствомъ -- американцы. Поэтому какъ можно больше полезныхъ знаній и житейской порядочности по отношенію къ себѣ и другимъ, т. е., такое развитіе въ человѣкѣ ума и сердца вмѣстѣ съ дѣловой практичностью -- вотъ что хотѣлось бы воспитать въ Мишѣ. думаю, что ты согласна со мной.
   Сначала меня безпокоила мысль, чтобы не украли у тебя дорогой денегъ. Теперь же боюсь за твои вещи, отправленныя съ товарнымъ поѣздомъ. Особенно, если ты ихъ не застраховала. Пожалуйста, напиши, когда ихъ получишь. Что это съ Мишулькой, опять принялся за рисованьѣ? И вѣрно со страстностью? Укрѣпляй, ради Бога, ему здоровье, чтобы вышелъ желѣзный. Только въ здоровомъ тѣлѣ здоровый духъ, и нужно, чтобы Мишулька полюбилъ свое тѣло, тогда только онъ пойметъ и пользу физіологіи и гигіены. Расцѣлуй милаго мальчика и говори ему чаще обо мнѣ.
   Прощай, мой дорогой другъ; цѣлую тебя много-много разъ и цѣлую Мишульку. Погода у насъ печальная, стоитъ тепло, хотя Рождество на дворѣ. До свиданія, мой дружокъ.
   

18 декабря.

   Такъ меня обрадовало твое послѣднее письмо, милый мой дружокъ. Теперь я знаю, что мы можемъ давать другъ другу вѣсть, какъ будто между нами телеграфная проволока. А то я уже начиналъ безпокоиться, не зная, чему приписать, что бъ тебѣ не доходили мои письма. Изъ того, что къ тебѣ мое письмо шло 15 дней, а твои ко мнѣ только 5, слѣдуетъ заключить, что отъ Петербурга до тебя втрое дальше, чѣмъ отъ тебя до Петербурга; подобный вопросъ уже разрѣшался разъ относительно Парижа въ нашей литературѣ и, разумѣется, не повелъ ни къ чему.
   Письмо твое доставило мнѣ такое огромное наслажденіе, что я читалъ его нѣсколько разъ и, засыпая, чувствовалъ у себя улыбку удовольствія на лицѣ. Смѣшитъ меня Мишулька, обиду котораго я понимаю вполнѣ, хотя и смѣюсь всякій разъ, когда представляю его себѣ въ обществѣ четырехлѣтней краснощекой нѣмки. Ну, какъ же не обидно -- нашелъ онъ себѣ товарища и не можетъ сдѣлать себя ему понятнымъ, несмотря на всѣ усилія и все краснорѣчіе. Впрочемъ, я думаю они начнутъ скоро понимать другъ друга, и вообще Миша, какъ я думаю, сдѣлаетъ въ нѣмецкомъ и французскомъ языкахъ скорѣе успѣхи, чѣмъ Ѳеня.
   Очень благодарю тебя, мой другъ, за портреты, хотя ихъ еще не получалъ; но благодарю тебя за то, что ты предупредила мою просьбу.
   Мое положеніе очень удобно для нѣкоторыхъ физіологическихъ наблюденій надъ собственнымъ тѣломъ, но это такая выгода, которую я, разумѣется, не желалъ бы никому. Подождемъ еще.
   Подобныя философскія утѣшенія очень обыкновенны, и все-таки они весьма пошлы, какъ пошлы и неумѣстны стереотипныя фразы въ утѣшеніе объ умершемъ: "такъ Богу угодно", "всѣ мы должны умирать", "видно, ужъ судьба" и т. д. Кстати о смерти. Ты мнѣ не говорила ничего, что умеръ Помяловскій. Я не знаю этого человѣка, т. е. не былъ съ нимъ знакомъ и видѣлъ его только нѣсколько разъ. Но извѣстіе о его смерти такъ поразило меня, какъ будто бы я лишился самаго близкаго друга. Скажу тебѣ по секрету, что меня, какъ говорятъ, прошибло. Боже, Боже, -- мало у насъ и такъ даровитыхъ и способныхъ людей, да и тѣ не живутъ у насъ долго! Въ эти два года уже сколько выбыло подобныхъ даровитыхъ личностей. Бѣдная литература! И почему изъ литераторовъ должны выбывать только способные люди, а всякая дрянь, бездарность благоденствуетъ и заносится, подобно какимъ нибудь Скарятинымъ и Мельниковымъ. Грустно!
   

31 декабря.

   Завтра Новый годъ. Встрѣчу я его сегодня въ постели въ глубокомъ снѣ. Странно, что я вижу иногда какіе-то особенные сны. Нынче, ни съ того, ни съ сего, видѣлъ вдругъ Наполеона III, будто бы онъ женился на какой-то моей родственницѣ, и знакомые мои, бывшіе на свадебномъ пиру, обращались со мной весьма почтительно, предвидя мое возвышеніе. А между тѣмъ тебя и Мишу, кого я люблю больше всего въ мірѣ, и о комъ я чаще всего думаю,-- я не вижу во снѣ никогда. Разъ, впрочемъ, я видѣлъ тебя -- мы поссорились изъ-за чего-то.
   

4 января 1864 г.

   Знаешь ли, чѣмъ выразилось мое довольство при полученіи карточекъ! Я началъ хохотать, но внутреннимъ, сдержаннымъ смѣхомъ. Такъ выражается у меня нынче всякая сильная радость. Еслибы было возможно шумное заявленіе радости, я бы хохоталъ громко; но какъ моя скромная жизнь возлагаетъ на меня обязательство самовоздержанія, то я и выражаю всѣ свои восторги тихимъ, но самымъ сердечнымъ смѣхомъ. Миша вышелъ поразительно хорошъ. Что это онъ держитъ въ рукѣ -- яблоко или мячикъ? Что за душка Миша! Ужъ такъ я тебѣ благодаренъ. Я смотрю обыкновенно на васъ вмѣстѣ, сложивъ карточки рядомъ. Сначала мнѣ твое лицо казалось серіознымъ; но теперь я досмотрѣлся въ немъ до тихой спокойной улыбки, которая при бѣгломъ взглядѣ на портретъ незамѣтна...
   Дѣтскіе разсказы, которые я было думалъ писать, теперь оставилъ. И для этого нужно быть на свободѣ, чтобы пересмотрѣть подобныя же изданія. Зная недостатки другихъ, можно ихъ избѣгнуть. А иначе напишешь, пожалуй, вздоръ, котораго и безъ меня довольно. Будь я вольный казакъ, я бы выбралъ своимъ критикомъ Мишульку, и тогда можно было бы написать что нибудь порядочное...
   Съ тѣхъ поръ, какъ я сталъ ожидать своего освобожденія въ очень отдаленномъ будущемъ, я впалъ въ апатію: голова пуста и не хочетъ ничего дѣлать, только бы лежалъ цѣлый день. Глупое и унизительное состояніе...
   

15 января 1864 г.

   ...Хочется мнѣ писать къ тебѣ еще, и потому беру сей полулистъ, и пишу. И опять о Мишѣ. Есть у нѣмцевъ изданіе "Das Buch der Welt", по крайней мѣрѣ, было; но существуетъ ли оно теперь, навѣрно не знаю. Если нѣтъ его то есть другія подобныя. Русское "Вокругъ Свѣта", что ты прислала мнѣ, есть подражаніе этому изданію. Изданія этого рода богаты изображеніями животныхъ, растеній, насѣкомыхъ, видами городовъ, мѣстностей, замѣчательныхъ сооруженій и т. д. Все это иллюминовано, красиво, интересно и поучительно не только для дѣтей, но и для, взрослыхъ. При каждомъ изображеніи есть описаніе...
   ...Еслибы я не былъ разлученъ съ тобой и съ Мишулькой, то я подписался бы на такое изданіе и сдѣлалъ бы себѣ обязательство объяснять ему картинки по тексту. Это, разумѣется, лучше всѣхъ глупыхъ сказокъ о лѣшихъ и домовыхъ, потому что знакомитъ съ дѣйствительной природой...
   ...Поручи мнѣ что нибудь сдѣлать за тебя, такъ, чтобы тебѣ было меньше дѣла. Мнѣ же это ничего, потому что я, какъ мнѣ кажется, такъ поглупѣлъ, что не въ состояніи писать оригинальныхъ статей. Отъ однообразной жизни, лишенной всякихъ развлеченій, голова у меня ужасно устала...
   

31 января 1864 г.

   ...Въ тѣ минуты, когда, валяясь ночью въ постели, я не могу заснуть, я пускаюсь обыкновенно въ придумываніе разныхъ изобрѣтеній. Такимъ образомъ, я выдумалъ новую мостовую (торцовую), не гніющую и требующую ремонта разъ въ 10 лѣтъ. Даже и при первоначальныхъ издержкахъ она будетъ стоить гораздо дешевле нынѣшней и будетъ приготовляться изъ дерева, которое до сихъ поръ пропадало въ лѣсахъ даромъ. Потомъ я изобрѣлъ особую пушку... Ты не думай, что я шучу, я говорю серіозно и при первой возможности сдѣлаю непремѣнно опытъ...
   Съ тѣхъ поръ, какъ я узналъ, что пріобрѣлъ въ твоемъ лицѣ новаго читателя своихъ статей, чего не бывало прежде, я стараюсь писать лучше и въ то время, когда пишу, думаю: "вѣдь будетъ читать Людя, нужно обдумать и изложить хорошенько". Видишь, какъ дорогъ для меня такой критикъ и судья, какъ ты! Впрочемъ, давно уже извѣстно, что похвала одного истинно умнаго и благороднаго человѣка значитъ гораздо больше, чѣмъ неосмысленные отзывы легіона глупцовъ.
   

16 февраля.

   ...Нервы, мои нервы сильно ослабѣли. Придется цѣлый годъ лѣчиться. А еще я обтираюсь холодной водой два раза въ день; безъ этой предосторожности непремѣнно бы захворалъ. Но зато болѣе утончившаяся нервная впечатлительность сообщила мнѣ нѣкоторыя свойства барометра, какъ его понимаютъ въ общежитіи. Я могу предсказывать погоду и чувствую ее не одной какой нибудь частью тѣла, какъ раненые или страдающіе ревматизмомъ, а всей свой нервной системой. Впрочемъ, этой чувствительностью гордиться особенно нечего -- ею владѣетъ всякій пѣтухъ. Дѣло только въ томъ, что при печальной погодѣ не хочется ничего дѣлать. И прекрасно, скажешь ты, и не дѣлай, когда не хочется. Такъ я и поступаю, и не далѣе, какъ сейчасъ отложилъ занятія англійскимъ языкомъ, потому что рѣшительно ни одно слово не идетъ въ голову...
   ...Нейманъ, въ своей Исторіи Сѣверо-Американскихъ штатовъ говоритъ о Франклинѣ слѣдующее: "Франклинъ былъ счастливъ, происходя изъ фамиліи съ здоровымъ духомъ и тѣломъ. Его родители не были никогда больны. Отецъ умеръ 89, а мать 85 лѣтъ. На ѣду и питье въ ихъ домѣ не обращали почти никакого вниманія -- ѣли то, что подавалось на столъ, и о кушаньяхъ не бывало никогда рѣчи. Франклинъ оставался во всю жизнь вѣренъ этому порядку жизни, что и сохранило ему навсегда свѣтлую голову, быстрое пониманіе и разсудительность". Когда я читалъ это мѣсто, то думалъ, разумѣется, о Мишѣ. Но когда написалъ, то сталъ сомнѣваться, чтобы умъ, разсудительность и воспріимчивость давались человѣку такимъ легкимъ путемъ. Отчего же всѣ люди, ѣдящіе умѣренно, не выходятъ Франклинами? Но какъ я люблю Мишу больше всего, даже до суевѣрія, то готовъ вѣрить Нейману на слово, и если умѣренной ѣдой можно сдѣлать подобіе Франклина, то, разумѣется, желалъ бы, чтобы превосходное физическое воспитаніе дало Мишульвѣ здоровое тѣло и здоровый духъ. Думая о Мишѣ и его воспитаніи, я забѣгаю всегда слишкомъ впередъ. Больше всего я боюсь нашихъ общественныхъ заведеній, гдѣ молоденькій мальчикъ легко можетъ получить скверныя и вредныя привычки, которыя скоро унесутъ всю его юношескую силу, и тогда прощай будущій Франклинъ! Сила ослабленныхъ умственныхъ способностей уже не воротится. Думаю, что лучше всего, если только позволяютъ средства, воспитывать до университета дома. Не правда ли, моя дальновидность, хватающая на 15 лѣтъ впередъ, слишкомъ велика? Но вѣдь, Людичка, въ одиночествѣ думаешь еще и дальше; я думаю безпрестанно о старости и даже о смерти. Теперешній мой путь жизни ужъ не на гору, а подъ гору...
   

19 февраля.

   ...Наконецъ, я получилъ "Русское Слово". Съ моей статьей поступили жестоко. Во второй главѣ "Нравственныя вліянія" зачеркнули сплошь весь конецъ, больше печатнаго листа, такъ что теперь не оказывается никакого нравственнаго вліянія. Положимъ, что цензура можетъ даже и совсѣмъ не пропустить статьи, но зачѣмъ же зачеркивать то, что уже напечатано въ другихъ сочиненіяхъ? Это неудобно въ томъ отношеніи, что сбиваетъ нѣсколько съ толку. Впрочемъ, живя на свободѣ, можно бы примѣниться къ требованіямъ нынѣшней цензуры. "Русское Слово", какъ ты увидишь, измѣнило къ лучшему свою физіономію, т. е. сдѣлало красивѣе свою обложку. Не знаю, насколько оно выиграетъ въ содержаніи, но вообще по характеру статей оно имѣетъ больше ученое, чѣмъ публицистическое направленіе. Какъ въ этомъ отношеніи, напримѣръ, "Современникъ", который, кажется, ты получаешь, или, по крайней мѣрѣ, читаешь?"
   Еще относительно изданій: рукопись перевода нужно присылать въ цензуру и уже тогда печатать. Не забудь этого. Ты видишь, какъ я ухватился за твою мысль, точно будто мы съ тобой уже рѣшили заниматься изданіями постоянно и завели въ Петербургѣ книжный магазинъ. Впрочемъ, я берусь горячо за всѣ твои, проекты, потому что они всегда, практичны и обдуманны. Ну, разумѣется, нельзя иногда безъ неудачъ; такъ случилось съ нашей фермой: но, во-первыхъ, подождемъ еще будущаго; а, во-вторыхъ, Наполеонъ I говорилъ, что во всякомъ дѣлѣ можно разсчитывать на одну треть; а двѣ трети успѣха предоставить удачѣ или счастью. Поэтому въ нашихъ общихъ дѣлахъ расчетъ предпріятій отдай мнѣ, а себѣ возьми остальныя двѣ трети, т. е. успѣхъ, потому что ты счастливѣе меня.
   Послѣ нѣсколькихъ дней печальной и страшно тягостной для меня погоды, сегодня, наконецъ, свѣтлый солнечный день. Я, разумѣется, въ качествѣ барометра, заявляю сочувствіе къ солнечному теплу и свѣту болѣе спокойнымъ настроеніемъ духа. Но чувствую грудную боль. Думаю, это отъ того, Что нѣсколько дней сряду я былъ въ очень раздраженномъ состояніи, а вчера такъ рѣшительно былъ со мной какой-то нервный припадокъ. Мнѣ говорили, напримѣръ: не раздражайтесь, старайтесь быть спокойны. Такіе совѣты напоминаютъ мнѣ просьбу одной добродѣтельной жены къ своему мужу:
   
   Чѣмъ болью мучиться такою,
   Попробуй, лучше не дыши.
   
   Или человѣку, у котораго ломитъ голову отъ боли, говорятъ, не думайте, что у васъ болитъ голова. Да какъ же не думать, когда болитъ? Можно молчать о своей болѣзни, это другое дѣло. Но вѣдь отъ молчанія еще не выздоровѣешь...
   

27 февраля.

   ... Ты пишешь, что начала читать мою вторую статью Но знаешь ли, что мнѣ совѣстно за все, что я написалъ Я доволенъ всякой своей статьей, пока она не напечатана но какъ только она вышла изъ типографіи мнѣ становится стыдно, точно я сдѣлалъ глупое дѣло. Только за свои лѣсныя сочиненія я не стыжусь: и это потому, что я имѣлъ въ лѣсномъ мірѣ апломбъ, котораго у меня нѣтъ въ литературѣ. Особенно мнѣ стыдно за Стар. и Нов. Свѣтъ. Мысль была хорошая, но я недоволенъ выполненіемъ, т. е. безталанностью изложенія и языкомъ, У который я намѣренно старался сдѣлать болѣе серіознымъ, въ родѣ ученаго языка Отечественныхъ Записокъ. Ты спросишь, зачѣмъ я дѣлалъ это, а потому, что я не на своей квартирѣ, и рѣшительно не знаю теперешней цензуры...
   

2 марта.

   ... На той недѣлѣ я читалъ "Взбаломученное море" Писемскаго и нашелъ только одинъ недостатокъ -- въ Писемскомъ нѣтъ вовсе ни того ума, ни того таланта, какой ему приписывали. Впрочемъ, у насъ всегда любятъ прокричать человѣка. Сначала поднимутъ выше небесъ, а потомъ начнутъ топтать въ грязи. Такъ сдѣлали нынче и съ Писемскимъ. Увлеченіе, говорятъ, признакъ молодости; а что русскіе еще молоды, это мы и сами говоримъ про себя; слѣдовательно, все въ порядкѣ вещей. Въ "Взбаломученномъ морѣ" нѣтъ ни силы, ни глубины мысли...
   

22 марта.

   ... Еслибы я пользовался возможностью жить вмѣстѣ съ тобою, то мы могли бы хорошо организовать издательское дѣло: ты бы переводила и переводами уплачивала бы въ типографію за наши изданія, а я добывалъ бы средства для жизни журнальной работой. Какая, впрочемъ, грустная перспектива. Вѣчное писанье, вѣчное сидѣнье, съ сгорбленной спиной! Когда же отдыхъ человѣку и спокойная старость? Или нѣтъ ея труженику, и придется повторить извѣстную поговорку: кто въ сорокъ не богатъ, тотъ и умретъ такъ? Не думай, впрочемъ, что эти мрачныя мысли я пишу съ особенно мрачнымъ настроеніемъ духа. Странное дѣло: вѣчные труженики обыкновенно мечтаютъ о счастьѣ сидѣть сложа руки, но отними у нихъ работу и дай имъ far niente -- и они будутъ еще несчастнѣе, чѣмъ были прежде...
   ... Ты требуешь проекта дляУдѣтской библіотеки, вотъ онъ: изданія 3-хъ родовъ: для дѣтей, которыя только умѣютъ смотрѣть, какъ Миша, и нужно, имъ все разъяснять и толковать. Для дѣтей лѣтъ 6--8, умѣющихъ уже читать, и для дѣтей лѣтъ 10, приготовляющихся уже въ гимназію.
   Изданіе обнимаетъ всѣ отрасли знанія; изложеніе самое популярное -- гораздо проще, чѣмъ Вагнера, ибо я не совсѣмъ доволенъ его манерой. Онъ пишетъ такъ, что при каждомъ словѣ является вопросъ; а между тѣмъ нужно удовлетворить ребенка вполнѣ, иди, по крайней мѣрѣ, по возможности вполнѣ, что при Вагнеровской краткости и скудости фактовъ невозможно.
   Для дѣтей перваго возраста издаются только картинки, по возможности, большого формата. Тутъ должна быть изображена полная зоологическая система, съ главными представителями родовъ. Главныя племена людей, и, пожалуй, національности, рѣзко бросающіяся въ глава своей внѣшней особенностью. Для руководства купи какую нибудь полную зоологическую таблицу, и ты сама выберешь все, что найдешь интереснымъ и поучительнымъ для дѣтей. Я не знаю, занимаютъ ли дѣтей ботаническія изображенія? Но считаю полезнымъ употребить въ дѣло и ботанику. Особенно растенія, частью и плоды, которые или особенно интересны по своей наружности, или употребляются въ хозяйствѣ. Предметы архитектурные: дома, мосты, замки, дворцы, разумѣется, въ видѣ ландшафтовъ, съ людьми и разными сценами; пароходы, желѣзныя дороги. Изъ предметовъ домашней жизни все, что болѣе или менѣе возбуждаетъ любопытство: экипажи, мебель, посуда. Сельское хозяйство: орудія сельскаго хозяйства, машины, оживленныя изображеніемъ работающихъ на нихъ людей, такъ, чтобы разсказать, что дѣлаютъ люди -- напримѣръ, разныхъ родовъ мельницы, толчеи, коровники, конюшни -- съ лошадьми и коровами; изображенія сельскихъ работъ -- паханье, бороненье, сѣвъ, жатва, молотьба и т. д. технологія сельскохозяйственная: какъ хлѣбное зерно превращается постепенно въ хлѣбъ; какъ изъ овцы выходитъ сукно; какъ изъ льняного сѣмени полотно, а изъ быка сапоги. Ты понимаешь мою мысль. Общая технологія: приготовленіе стекла, выдуваніе посуды, дѣланіе зеркалъ, горшечное производство, фарфоровое, сахарный заводъ, шоколадная фабрика и т. д., писчебумажное производство, обои, стеариновый заводъ. Географія: виды разныхъ странъ, въ главной ихъ характеристикѣ; Гренландія, Камчатка, Крымъ, тропическія мѣстности, гористыя страны, съ вѣчными снѣгами на вершинахъ горъ, сельскіе виды, или, лучше сказать, виды населенныхъ мѣстностей: самоѣды, остяки, лапландцы, русскіе, нѣмцы, итальянцы, испанцы, разные дикари Азіи, Африки и Америки, сѣверо-американцы. Выбирая для этого такія рѣзкія особенности, чтобы сейчасъ же составлялось опредѣленное понятіе о каждой національности, ея занятіяхъ я образѣ жизни. Промыслы: охота и рыбная ловля въ разныхъ частяхъ свѣта и по разрядамъ животныхъ: ловля китовъ, тюленей, собираніе жемчуга, добываніе золота и т. д. Изъ исторіи: памятники и монументы разнымъ великимъ людямъ, оказавшимъ услуги цивилизаціи.
   Кажется, что этого довольно. Тутъ матеріалу тысячи на двѣ картинъ. Считаю удобнѣе издавать ихъ въ-видѣ отдѣльныхъ изображеній, чтобы не стѣснять выбора.
   Для второго возраста, или для дѣтей, начинающихъ читать, то же самое сопровождается отдѣльными монографіями, краткими, ясными, съ изображеніями въ текстѣ, ^напечатанными крупно въ форматѣ изданій Таухница. Каждая монографія отдѣльно. Кромѣ того, небольшія повѣсти, разсказы изъ исторіи, анекдоты, сказки Пушкина, все съ иллюстраціями. Наконецъ, описанія нѣкоторыхъ физическихъ явленій: дождь, снѣгъ, градъ, холодъ, тепло, горѣніе, все это въ примѣненіи и связи съ ежедневной жизнью, въ родѣ того, какъ у Вагнера.
   Для третьяго возраста монографіи превращаются въ краткіе курсы. Тутъ ужъ географія -- съ мірозданіемъ и кометами, затменія, приливы и отливы. Физическія явленія -- тепло, холодъ, дождь и т. д., и вмѣстѣ съ тѣмъ и разныя силы -- электричество, магнитизмъ съ ихъ приложеніями къ жизни, напримѣръ, телеграфъ. Описаніе народовъ, путешествія. Описаніе техническихъ производствъ, фабрикъ и заводовъ; сельскіе процессы. Однимъ словомъ изложеніе того, что для перваго возраста только изображалось. Изложеніе только общихъ основаній, самое понятное и простое. Разсказы изъ исторіи въ видѣ отдѣльныхъ характеристикъ, біографій и полныхъ изложеній событій извѣстной эпохи въ связи. Стихи, повѣсти, разсказы, даже цѣлые романы. Химія, физіологія, гигіена -- даже гимнастика. Но вездѣ и во всемъ непремѣнно изображенія; а при описаніи явленій и силъ природы непремѣнно техническое примѣненіе ихъ къ жизни. Напримѣръ, полный трактатъ о водѣ можетъ распасться на множество монографій -- вода рѣкъ, озеръ и морей, и жизнь въ ней животная и растительная; вода глетчеровъ, ледники Гренландіи и Ледовитое море съ его жизнью; вода облаковъ и пара съ приложеніемъ его къ жизни и къ паровымъ машинамъ. Здѣсь могутъ быть объяснены законы статики. Механика: машины, дѣйствующія въ нихъ силы, рычаги, законъ раздѣленія силъ и т. д., при этомъ объясненіе нѣкоторыхъ приложеній -- напримѣръ, постановка Александровской колонны. Геологія. О томъ, что жило на землѣ до человѣка. Многое изъ этого могъ бы написать и я, и, какъ думаю, лучше русскаго перевода Вагнера. Не знаю, ясна ли тебѣ общая идея, и какъ приложить ее въ частности. Однимъ словомъ, я думаю о дѣтской энциклопедіи, рѣшительно но всѣмъ отраслямъ знаній въ порядкѣ и системѣ, въ видѣ одного обширнаго изданія. Это было бы полезно и для нашихъ взрослыхъ людей, которые нерѣдко знаютъ менѣе, чѣмъ дѣти...
   

25-е марта.

   Дружокъ Людя. Есть у нѣмцевъ двѣ энциклопедіи Die Wissenschaften in neunzehnten Jahrhundert Ромберга и Mahlerische Feierstunden Шпамера. Изданій этихъ видѣть мнѣ не случилось, но знаю, что они хороши. Не наведутъ ли они тебя на полезныя мысли относительно дѣтской библіотеки, и нельзя ли ими воспользоваться съ извѣстными передѣлками для твоего изданія? Думаю, что можно. Но книги эти, вѣроятно, дороги, потому что ихъ много. Взгляни на нихъ и напиши мнѣ свое мнѣніе. Потомъ у нѣмцевъ должны быть отличныя монографіи тсо отдѣльнымъ изобрѣтеніямъ и открытіямъ, напримѣръ: исторія открытія и приготовленія пороха, книгопечатаніе и описаніе разныхъ отдѣльныхъ фабричныхъ и заводскихъ производствъ. Какъ жаль, что я не могу располагать собой: монографіи по технологіи, общей и частной, и физіологіи и гигіенѣ, по физикѣ и химіи, я взялся бы писать съ большимъ удовольствіемъ, и думаю, что справился бы вполнѣ съ этимъ предметомъ. Обрати вниманіе на двѣ мои статьи: "Земля и органическая жизнь" въ августѣ прошлаго года и "Причины бѣдности" въ февралѣ нынѣшняго. Мнѣ кажется, онѣ написаны весьма популярно и просто; если ты найдешь это такъ, то значитъ я могу писать для дѣтей, ибо я въ состояніи писать еще понятнѣе, если буду думать, что пишу не для взрослыхъ, какъ было съ этими статьямй. Полагаю, что монографіи по экономическимъ вопросамъ были бы тоже весьма полезны, напримѣръ: "что такое трудъ", "богатство", "капиталъ", "торговля" и т. д. Самое изданіе нужно раздѣлить на серіи, по отдѣльнымъ предметамъ, напримѣръ: "Землевѣдѣніе". Это можетъ быть цѣлый безконечный рядъ монографій по землеописанію и путешествіямъ, съ своей отдѣльной нумераціей томовъ, такъ, чтобы по мѣрѣ новыхъ открытій продолжать выпускъ послѣднихъ извѣстій, замѣняя ими первые уже отжившіе выпуски. Точно такой же порядокъ принять и относительно другихъ серій, напримѣръ: исторія, зоологія, технологія. Научное заглавіе серіи помѣщать вмѣстѣ съ No брошюры, или выпуска, только на корешкѣ, а самый выпускъ озаглавить популярнымъ образомъ; напримѣръ "Технологія, вып. XX", а на обложкѣ: "Какъ печатаютъ книги" или
   "Приготовленіе сахара" и т. д. Скажу еще разъ, что я нахожу свою мысль правильной и полагаю, что если- подобными отдѣльными монографіями, не имѣющими, повидимому, связи, какую представляютъ полные научные трактаты (разумѣется, не для дѣтей), сообщится ребенку огромный запасъ разныхъ отдѣльныхъ, интересныхъ фактовъ и отрывочныхъ свѣдѣній, то и въ этомъ будетъ огромная польза, потому что нынѣшнія дѣтскія книги не даютъ и сотой доли того, что дала бы подобная энциклопедія.
   

27 марта.

   ... Часто думаю я о старости -- мечтаю объ отдыхѣ и спокойной жизни среди поля, сада, лѣса; хотѣлось бы теплыхъ ясныхъ, солнечныхъ дней, спокойной безмятежной жизни среди сельскихъ занятій.
   

11 апрѣля.

   Я вижу въ дѣтскихъ изданіяхъ дѣло такой великой важности, которое, по-моему затмеваетъ всѣ остальныя. Что можетъ быть важнѣе распространенія полезныхъ знаній и воспитанія дѣтей. И если пригласить къ составленію книгъ "дѣтской энциклопедіи или библіотеки" извѣстныхъ писателей и ученыхъ, напримѣръ, по русской исторіи Ник. Ив. Костомарова и т. д., то разумѣется, можно ручаться, что изданіе будетъ хорошо и полезно. Даровитыхъ и знающихъ сотрудниковъ найти не трудно, если дѣйствовать честно и разсчитывать исключительно на барыши, и изъ великаго дѣла сдѣлать спекуляцію, какъ это позволяетъ себѣ Вольфъ.
   Напиши мнѣ, пожалуйста, голубчикъ, какъ слагается характеръ Миши, какія въ немъ хорошія и дурныя стороны. Докторъ Бокъ говоритъ, что первые четыре года въ жизни ребенка самые важные во всей его жизни. Тутъ кладется основаніе будущимъ достоинствамъ и недостаткамъ человѣка. Въ возрастѣ отъ 3--4 лѣтъ нужно стараться вселять въ дитяти любовь къ справедливости, такъ чтобы съ первымъ проявленіемъ сознанія дитя имѣло уже хорошее нравственное основаніе. Добрыя наклонности, образованныя безсознательно привычкою, укрѣпляются впослѣдствіи съ помощью разсудка и служатъ твердою основою для благороднаго характера. Вообще нравственное воспитаніе до 7-ми-лѣтняго возраста чрезвычайно важно, потому что чувство добра и справедливости образуется въ эти годы легче, чѣмъ впослѣдствіи. Это мнѣніе кажется мнѣ вполнѣ правильнымъ. Къ сожалѣнію, много ли на свѣтѣ людей, понимающихъ такъ дѣло воспитанія? Обыкновенно дѣти растутъ, какъ грибы, или безъ всякой заботы воспитываясь одними внѣшними обстоятельствами и разными случайностями, или же пріобрѣтаютъ отъ своихъ родителей познанія, которыя дѣлаютъ ихъ на всю жизнь дураками. Вотъ причина такого обилія глупцовъ и медленности прогресса...
   

29 апрѣля.

   ...Съ редакціей я свелъ счеты и получилъ деньги по февральскую книжку включительно. Что будетъ впередъ -- не знаю. Но послѣ запрещенія цензурой статьи объ уголовномъ правосудіи Западной Европы я боюсь, что не напечатается, пожалуй, и моя послѣдняя статья, представленная мною три дня тому назадъ: "Цивилизація прошедшаго и будущаго"; а ты сама знаешь, что въ моемъ положеніи особеннаго богатства матеріаловъ и даровитости, или вѣрнѣе плодовитости, ожидать отъ меня нельзя. Я удивляюсь еще, что у меня достало силъ даже на то, что я написалъ до сихъ поръ, и начинаю бояться, что скоро не достанетъ ни матеріаловъ, ни способности писать дальше. Не думай, что я хочу рисоваться этими словами: люди исписывались даже на свободѣ, люди съ большими талантами; ну, а мои средства весьма ограничены. Понятно, что я имѣю полное основаніе бояться, что черезъ два мѣсяца, а, можетъ, и раньше, мнѣ писать будетъ нечего. Теперь у меня голова совершенно пуста, что совершенно понятно, если обратить вниманіе на то, что при умственномъ трудѣ нуженъ большій отдыхъ и большее разнообразіе жизни, чѣмъ при трудѣ физическомъ...
   

14 іюня.

   ... Сегодня я писалъ о часахъ и, разумѣется, сейчасъ же перенесся мыслями къ Мишѣ и вообразилъ себѣ, какъ я дарю ему стѣнные часы, и какъ мы съ нимъ ихъ разбираемъ и составляемъ. Сколько есть подобныхъ предметовъ, которыхъ изученіе, нисколько не напрягая способностей, доставляетъ вмѣстѣ съ тѣмъ огромное удовольствіе. Вся физика предметъ именно такого свойства въ своихъ начальныхъ основаніяхъ. Разумѣется, въ своемъ дальнѣйшемъ развитіи она нѣсколько труднѣе, но вѣдь тогда и у ребенка умъ становится крѣпче. А какой безднѣ фактовъ можно научить ребенка до 10--12 лѣтъ! И всѣ эти факты онъ усвоитъ такъ же легко, какъ усваиваетъ и всякія игры. Я знаю очень хорошо, что надъ системой воспитанія дѣтей игрушками всѣ порядочные люди смѣются, потому что эти отрывочныя знанія не пріучаютъ думать послѣдовательно; но съ другой стороны я знаю и то, что Миша сильнѣе своими способностями, чѣмъ тѣломъ, слѣдовательно нужно беречь его голову, и для него, мнѣ кажется, лучшій способъ воспитанія будетъ заключаться именно въ доставленіи ему отдѣльныхъ фактовъ, разумѣется, не въ разбросъ, а въ послѣдовательной связи; съ 12-ти же лѣтъ можно будетъ уже вести голову и путемъ логическаго развитія мысли математикой, которая лучше всѣхъ знаній пріучаетъ думать послѣдовательно и правильно, а не прыжками и отрывками мыслей, какъ пріучаютъ думать дѣвицъ...^
   

1 іюля.

   Дружокъ Люля! И въ моей жизни есть и радости и сюрпризы. Такъ, Надя мнѣ пишетъ, что въ нынѣшней майской книжкѣ "Русскаго Слова" помѣщены двѣ мои статьи: 1) "Прошедшее и будущее европейской цивилизаціи" и 2) "Современное значеніе уголовнаго нрава въ Западной Европѣ". Случилось это такъ. Вторая статья, которой я далъ заглавіе: "Уголовное правосудіе Западной Европы", назначалась для мартовской книжки и, что очень огорчило меня тогда, была запрещена цензурой. Но, видно, нашли потомъ, что запрещеніе можно снять, и вотъ статья является въ печати, хотя съ нѣсколько измѣненнымъ заглавіемъ. Но новое заглавіе невѣрно, потому что "Уголовное право", какъ назвали ее, есть теорія, а я говорю въ статьѣ не о теоріи, а о современной уголовной практикѣ. Увѣдомляя меня о помѣщеніи этой статьи, Надя ставитъ двѣ точки и прибавляетъ: "не знаю -- чья". Отъ кого хотѣла секретничать Надя -- не знаю, потому что имя автора извѣстно и начальству и цензурѣ, а если его не выставили въ журналѣ и помѣтили подъ статьей какія нибудь буквы, такъ это просто потому, что въ журналахъ есть обычай не помѣщать въ одной книжкѣ двѣ, статьи подъ однимъ именемъ. Этимъ путемъ составился случайно. въ "Современникѣ" мой псевдонимъ Т. З., который принялся и въ "Русскомъ Словѣ". Первая статья тоже имѣла у меня другое заглавіе и гораздо короче нынѣшняго: "Цивилизація прошедшаго и будущаго". Тутъ сдѣлала измѣненіе, вѣроятно, редакція, которую я просилъ процензуровать статью до цензуры. Теперь ты очень хорошо понимаешь, что я жду нетерпѣливо майскую книжку...
   ... Съ развитіемъ книжнаго и журнальнаго дѣла у насъ сталъ являться литературный пролетаріатѣ. Въ Западной Европѣ это давно уже не новость; но у насъ пока литературные рабочіе печальная новинка, которой многіе даже и не подозрѣваютъ. Положеніе этихъ людей, разумѣется, хуже положенія крестьянъ, потому что у тѣхъ есть земля, а у этихъ ничего, кромѣ дырявыхъ сапоговъ и прорваннаго сюртука...
   

10 іюля.

   ... Очень тебѣ благодаренъ за выписку изъ письма Вени. Одна половина его замѣчанія вполнѣ вѣрна, а другая нѣтъ. Онъ находитъ слабой мою статью объ отживающихъ словахъ, Причина въ томъ, что подобныя статьи не по моимъ силамъ. Я знаю, что не долженъ писать такъ называемыхъ теоретическихъ статей, ибо вслѣдствіе плохого воспитанія я не умѣю думать въ строгой послѣдовательности, а думаю афоризмами. Этотъ недостатокъ, при внимательномъ чтеніи, легко замѣтить въ каждой моей статьѣ. Къ сожалѣнію, бываютъ случаи, когда писать хочется, а нечего, и оттого погрѣшишь иногда такой статьей, какой писать бы не слѣдовало. Къ числу такихъ принадлежитъ и "отживающія слова". Что же касается до совѣта Вени не писать статей по естественной исторіи, на основаніи того, что будто бы въ статьѣ "Земля и орг. жизнь" (августъ 1868 г.) есть невѣрности противъ новѣйшихъ теорій, то совѣтъ этотъ неправиленъ. Съ большой основательностью Веня могъ бы сказать, что не слѣдуетъ писать, пока не узнаю новыхъ системъ. Это было бы вѣрно, потому что по пословицѣ -- не боги горшки обжигали -- естествознаніе совсѣмъ не такая вещь, которая была бы мнѣ недоступна!' Наконецъ, мнѣ кажется, -- статьи этой у меня нѣтъ,-- что у меня нигдѣ не "проглядываетъ вѣра въ ту ветхую теорію, по которой за каждымъ геологическимъ періодомъ покоя слѣдовалъ внезапный переворотъ во всей землѣ, убивавшій все земное". Но еслибы даже это и было, то оно прошло невозвратно; напиши Венѣ, что я прочиталъ и Дарвина и Ляйеля, и что въ настоящее время пишу статью по естествознанію. А между прочимъ попроси его сообщить свой отзывъ о моей статьѣ "Прошедшее и будущее европейской цивилизаціи" (май 1864 г.). Съ какимъ бы удовольствіемъ я писалъ ему, а еще съ большимъ удовольствіемъ увидѣлъ бы его лично! Но ни то, ни другое невозможно. Впрочемъ, по теоріи Евгеніи Егоровны, не слѣдуетъ огорчаться, потому что все кончается всегда къ лучшему, и она увѣрена, что наступитъ наконецъ время, когда всѣ тѣ, кого она любитъ,-- т. е. ея дѣтищи и въ томъ числѣ и я,-- соберемся около нея въ Подольѣ. Скажу тебѣ, что эта мысль, т. е., что мы соберемся всѣ вмѣстѣ, мнѣ очень улыбается. Нельзя сказать, что свиданіе со всѣми дѣтищами доставило бы мнѣ одинаковое удовольствіе, но ужъ одинъ Веня въ состояніи выкупить всѣ недостатки остальныхъ.
   

17 іюля.

   ... Когда Креза поставили на костеръ, онъ сказалъ: о Солонъ! Солонъ! Я же, подобно ему, скажу: о свобода! свобода! Сегодня я выражаюсь что-то все сравненіями. Не знаю, объяснять ли это въ худую или хорошую сторону. Даже не знаю, весело мнѣ или скучно. Ты скажешь -- весело, а я скажу -- скучно, и сошлюсь на юмористовъ, которые большею частью писали въ серіозномъ состояніи то, отъ чего другіе помирали со смѣху. Въ себѣ я замѣтилъ еще вотъ какую особенность, или вѣрнѣе не въ себѣ, а въ своей судьбѣ. Моя судьба распоряжается мной по теоріи сюрпризовъ и экспромтовъ....
   

23 іюля.

   Надняхъ я кончилъ и представилъ по начальству статью "Древность и совершенствованіе человѣческаго типа", составленную по новѣйшимъ научнымъ открытіямъ. Жалѣю объ одномъ, что написалъ ее коротко, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ надо бы развить. Статья эта хотя и не написана такъ талантливо, какъ пишетъ Писаревъ, но заключаетъ много весьма интересныхъ и большинству нашей публикѣ неизвѣстныхъ фактовъ о древности человѣка на землѣ. Между прочимъ привелъ я доказательства, которыя не понравятся нашимъ дамамъ, избалованнымъ похвалами, о томъ, что женщина по анатомическимъ признакамъ приближается къ животному типу болѣе мужчины и имѣетъ всегда мозгу меньше, чѣмъ у него.
   Въ "Русскомъ Словѣ" опять новый цензоръ, которымъ еще менѣе довольны, чѣмъ прежнимъ; но къ октябрю, говорятъ, будетъ другой. Должно быть, перемѣна случилась по случаю лѣта, т. е. отъѣзда стараго цензора въ отпускъ или куда-нибудь. Вообще эти переходы чрезвычайно тяжелы для пишущихъ, ибо каждаго цензора свой царь въ головѣ, я каждый черкаетъ по своему усмотрѣнію. Одинъ, напримѣръ, особенно крутъ съ статьями политическаго характера, но смотритъ легко на экономическія; другой опять снисходителенъ къ политикѣ, но зато- сердитъ съ экономизмомъ, гдѣ могутъ прокрасться идеи соціалистическія и т. jp, такъ что одинъ пропускаетъ то, что другой зачеркиваетъ. Вотъ тутъ и пиши, какъ знаешь....
   

25 іюля.

   Какъ ты живо описываешь хлопоты Мишульки! Я такъ и представилъ себѣ его суетню и откапыванье червяковъ. И разумѣется, всѣ манипуляціи при рыбной ловлѣ: Миша свершаетъ съ торжественной важностью, съ великой горячностью и. съ такимъ жаромъ, какъ бы дѣло шло. о спасеніи чьей нибудь жизни? При этомъ такъ же, конечно, разговоръ свершается на нѣмецкомъ языкѣ. Ахъ, мой Мишуля! Мишуля! такъ бы и половилъ съ нимъ вмѣстѣ рыбу! А, можетъ быть, и придется когда нибудь. Вѣдь у меня одно изъ пріятнѣйшихъ мечтаній думать именно о воспитаніи Миши.
   Отъ того я и завидую тебѣ, что ты отправляешься съ нимъ въ звѣринецъ. Когда Миша будетъ понимать больше, его нужно будетъ познакомить наглядно со всѣми ремеслами, фабричными и заводскими производствами, т. е. показать ему въ натурѣ все то, что изображено въ Энциклопедіи Лаукарта. Вообще всякой теоріи и всякому умозрѣнію должны предшествовать практика, опытъ. Тогда заключеніе составляется само собой безъ труда...
   

12 августа.

   Дружокъ Людя. Я не думаю, чтобы ты брала на себя адвокатуру за женскій мозгъ только потому, что ты сама женщина, что же касается до меня, то я излѣчился уже отъ мужского самолюбія и даю очень небольшую цѣну мужскому уму. Чѣмъ больше знакомишься съ исторіей, чѣмъ лучше понимаешь, что было и что есть^тѣмъ больше убѣждаешься въ ничтожности мужского большинства. Да и можно ли говорить объ умѣ, когда до сихъ поръ все рѣшалось (зачеркнуто)...
   Впрочемъ, относительно женскаго мозга можно сказать то, что самый большой изъ извѣстныхъ до сихъ поръ мозговъ, вѣсившій. 1,8.72 грамма, принадлежалъ женщинѣ, слѣдующій затѣмъ наиболѣе тяжелый мозги, въ 1.861 граммъ былъ у Кювье, потомъ Байрона въ 1.807 граммовъ, а затѣмъ у одного сумасшедшаго (1.783 гр.). Ужъ изъ этого одного ты можешь видѣть, что на развитіи и вѣсѣ мозга еще нельзя основывать точное сужденіе объ умѣ. Вообще замѣчено, что люди, страдавшіе головными болѣзнями, имѣли тяжелый мозгъ. Но есть другіе анатомическіе признаки, по которымъ женщина считается переходной формой отъ мужчины къ ребенку. Но и это не даетъ еще мужчинамъ никакого права сказать, что они умнѣе женщины или способнѣе ихъ къ развитію, потому что то, что собственно считается у мужчинъ образованіемъ, и чѣмъ они кичатся передъ женщинами, есть въ сущности знаніе извѣстныхъ пріемовъ внѣшней формально общественной жизни и только. А вѣдь этому можно выучить и обезьяну. Изъ этого ты видишь, что мы смотримъ съ тобой на вопросъ о силѣ женскаго ума одинаково, и не отвергая того, что на свѣтѣ больше дуръ и дураковъ, я думаю, ты собственнымъ наблюденіемъ пришла и къ тому убѣжденію, что, благодаря Бога, есть еще, между прочимъ, и умныя женщины и умные мужчины совершенно равносильныхъ способностей.
   Вопросъ этотъ, впрочемъ, такого свойства, что по поводу его можно написать не только журнальную статью, но и, пожалуй, даже цѣлое сочиненіе. Но не бойся, ни того ни другого я въ письмахъ къ тебѣ писать не буду...
   

17 августа.

   Я прошу Надю сообщить мой проектъ Благосвѣтлову. Вотъ его сущность: завести изданіе по подпискѣ отъ редакціи Русскаго Слова, т. е. журнала честнаго и установившагося, слѣдовательно довѣріе публики будетъ. Подписная цѣна 3 р. въ годъ за 6 томиковъ формата Таухница, безъ пересылки. При отдѣльной продажѣ томикъ 65 к... Я предлагаю Благосвѣтлову это дѣло пополамъ, и думаю, что для начала совершенно достаточно 1.000 рублей. Если онъ согласится, то, при заключеніи условія, я выговорю себѣ переводъ трехъ томовъ, которые и отдамъ тебѣ...
   Проектъ этотъ можетъ кончиться, какъ извѣстная исторія съ горшкомъ молока, тѣмъ не менѣе я считаю его все-таки вполнѣ вѣрнымъ и не сомнѣваюсь въ успѣхѣ; боюсь только, что Благосвѣтловъ будетъ мямлить, а тутъ надо рѣшать скорѣе, да сейчасъ же и приступать къ дѣлу...
   

25 августа.

   Въ твоемъ письмѣ я подмѣтилъ черту, чрезвычайно свойственную русскому складу ума. Это воздержаніе себя отъ всякаго спекулятивнаго мышленія. Только что человѣкъ по забывчивости предастся отвлеченностямъ или логическимъ выводамъ, тотчасъ же спохватится и остановитъ себя, точно ему это стыдно. Такъ и ты. Заговоривъ о причинахъ, почему женщины дѣлаютъ такъ часто глупости при воспитаніи дѣтей, ты сейчасъ же остановила себя вопросомъ: "къ чему я это все написала?" Веня точно также. Поэтому онъ и не любитъ и не перевариваетъ никакой философіи. Что, впрочемъ, совершенно справедливо, ибо въ томъ видѣ, какъ сочинили ее нѣмцы, писавшіе нарочно особенно запутанно и придумавшіе термины, чтобы не сдѣлать знанія популярнымъ и избѣжать преслѣдованій, наука эта также тяжела для головы. какъ каменья для желудка. Впрочемъ, и помимо этихъ причинъ, русскій человѣкъ не особенно жалуетъ умозрѣнія и любитъ больше существенное и положительное. Поэтому, чтобы пишущій имѣлъ успѣхъ въ публикѣ, онъ долженъ умѣть воздерживаться отъ паренія въ пустыняхъ умозрѣнія и долженъ предлагать то, что въ простой болѣе осязательной формѣ, такъ сказать, наглядно и практически объясняетъ дѣло. Однимъ словомъ у насъ можетъ имѣть успѣхъ только форма простого изложенія и разсказа, не возбуждающаго особаго напряженія мысли. Придерживаясь твоей системы, я бы долженъ былъ сказать: къ чему я написалъ все это? Но я этого не сдѣлаю, потому что иначе мнѣ придется извиняться въ каждомъ письмѣ, и я надоѣмъ тебѣ, моему голубчику... ты замѣчаешь: не то ужасно, что всю жизнь надо работать, а то, что можешь остаться безъ работы. Да вѣдь эта же мысль пугаетъ и меня, съ тою только разницей, что ты боишься пролетаріата въ пору силы, а я боюсь его, какъ несчастія обезсилѣвшей старости...
   

27 августа.

   Я получилъ Русское Слово, Книжный Вѣстникъ, сочиненія Островскаго и Древность человѣка; наконецъ узналъ, что три мои статьи "Россія до Петра I", "Очерки изъ исторіи Амер. Шт." и "Прошедшее и будущее европейской цивилизаціи" названы въ одномъ изданіи замѣчательными статьями. Авторское самолюбіе, какъ ты знаешь, великая слабость всѣхъ пишущихъ, и потому поймешь, что эта похвала показалась мнѣ розовымъ масломъ йли утѣшительнымъ бальзамомъ на израненное сердце. Человѣкъ, какъ и другіе! впрочемъ, съ той разницей, что я чрезвычайно недовѣрчивъ ко всему тому, что пишу. Я всегда боюсь, что глупо. Оттого-то меня такъ и обрадовала похвала. Все это вмѣстѣ доставило мнѣ нѣсколько пріятныхъ радостныхъ мгновеній, тѣмъ болѣе, что ко всему, что я сказалъ выше, присоединился утвердительный отвѣтъ Благосвѣтлова на мое предложеніе, отъ котораго ты отказалась.
   Онъ согласенъ на изданіе романовъ и даже думаетъ расширить изданіе, т. е., кромѣ англійск., и другіе. Изданіе начинается съ января, и нынче дѣлается публикація и объявленіе на подписку. Основной капиталъ нашъ всего тысяча рублей, по 500 р. съ каждаго. Если дѣло пойдетъ, то уже въ будущемъ году я могу разсчитывать на 1.000 руб. прибыли; если же лопнетъ, то я потеряю не болѣе 500 рублей. Впрочемъ, этого ожидать нѣтъ причинъ, ибо изданіе подъ фирмой установившагося и всѣмъ извѣстнаго по своей честности Русскаго Слова. На этомъ-то и весь расчетъ успѣха подписки. Теперь я выговорю тебѣ переводную работу. Хорошо? Но вотъ въ чемъ горе. Есть много разныхъ мелочныхъ вопросовъ и обстоятельствъ, которые мнѣ бы нужно разъяснить съ Благосвѣтловымъ; черезъ переписку или посторонняго это совершенно невозможно; напримѣръ, выборъ романовъ для перевода; съ какихъ начать, ибо ихъ тысячи; какъ устроить обоюдный контроль и учетъ и т. д. Мнѣ бы хотѣлось лично переговорить съ Благосвѣтловымъ, но не знаю, какъ это сдѣлать; а нужно бы теперь, т. е. до объявленія, ибо въ немъ долженъ быть уже выясненъ для публики весь характеръ изданія и указаны сочиненія. Что ты довольна этимъ дѣломъ? Непремѣнно отвѣть...
   

12 сентября.

   Радъ, что наше предполагаемое изданіе романовъ тебѣ улыбается. Ужъ, конечно, еслибы это дѣло удалось,-- а еще нужно просить разрѣшеніе цензуры,-- т. е. по числу подписчиковъ было обезпечено, то было бы превосходно и для тебя и для меня. Я уже писалъ, что мое условіе, чтобы половина перевода была моя (имѣлъ въ виду тебя).
   Выборъ романовъ еще не сдѣланъ, ибо сначала нужно покончить съ разными формальностями, но я писалъ Благосвѣтлову, что нужно поспѣшить. Я предполагалъ только одни англійскіе романы, но Григорій Евлампіевичъ думаетъ -- еще и нѣмецкіе, итальянскіе и другіе, вообще все, что есть хорошаго. Эта мысль хороша и шире моей; но я боюсь, что мы раскидаемся. Лучше бы держаться болѣе тѣсной программы. Я послалъ Благосвѣтлову списокъ романовъ Купера и Бульвера, у насъ неизвѣстныхъ, а между тѣмъ превосходныхъ. Если дѣло состоится, что я узнаю, вѣроятно, скоро, то ты несомнѣнно получишь работу. Во всякомъ случаѣ, я думаю,нужно давать на половину изъ теперешнихъ романистовъ (текущихъ) и романистовъ 80 годовъ, ибо они посильнѣе. Полагаю, что не нужно брезгать и Вальтеръ-Скоттомъ, ибо -- сила.
   Для кого ты переводишь Гете? если для В., то печаль...
   

12 сентября.

   Я даже не увѣренъ теперь въ наши романы, потому что Благосвѣтловъ хотя и согласился, но въ то же время предлагаетъ другое предпріятіе: издавать популярныя сочиненія (переводныя) по естественной исторіи и другимъ наукамъ. Но за это дѣло, какъ я слышалъ, уже взялась другая компанія: Зайцевъ. Ковалевскій и еще кто-то. Да еслибы и не взялась, я все-таки считалъ бы романы лучшимъ дѣломъ. Я уже выговорилъ и получилъ согласіе Благосвѣтлова, чтобы половина переводовъ принадлежала тебѣ... Во всякомъ случаѣ въ теченіе этого мѣсяца дѣло разъяснится, т. е. получатся согласіе почтамта и цензурнаго комитета.
   

2 октября.

   Хотя въ настоящемъ письмѣ корреспонденція Миши ко мнѣ прекратилась, но я не думаю отстать отъ него такъ скоро и посылаю ему сказку о Мишѣ и Колѣ.
   "Милаша Миша. Разъ Коля и Миша пошли на озеро играть въ камешки и увидѣли въ землѣ дырку. Пойдемъ туда, сказалъ Миша.-- Пойдемъ, отвѣтилъ Коля. И вотъ полѣзъ сначала Миша, а потомъ Коля. Они ползли долго, долго -- день ползли, два ползли, и ужасно проголодались. На четвертый день услышали, что пахнетъ жареными сосисками. Миша такъ обрадовался, что брыкнулъ ногой и задѣлъ Колю за носъ. Коля крикнулъ, и вдругъ передо ними открылась комната... Мама доскажетъ конецъ".
   

10 октября.

   Хотя главный цензоръ и отказалъ Благосвѣтлову, но я думаю, что это произошло или отъ нежеланія или отъ неумѣнія объяснить ему дѣло. Романы не были бы изданіемъ редакціи P. С., они только соединялись бы съ этимъ изданіемъ ради выгоды пересылки и обезпеченія. подписчиками. Объ этомъ я думаю написать Благосвѣтлову, чтобы онъ объяснился съ кѣмъ слѣдуетъ еще разъ.
   Въ "Русскомъ Словѣ" теперь цензоромъ Еленевъ, тотъ, что былъ въ "Современникѣ" въ 1861 и 1862 гг. Это господинъ съ очень мягкими, цивилизованными манерами, съ дипломатической рѣчью, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ перомъ несокрушимой, римской твердости, когда онъ вооруженъ имъ при чтеній -корректуры. Печальныя послѣдствія этой твердости я испыталъ на нѣсколькихъ статьяхъ, и потому все странное и внезапные переходы къ новой матеріи, или неясности и недостатокъ связи не станови въ вину мнѣ. Не мѣшаетъ также замѣтить, что и корректоръ "Русскаго Слова", должно быть, учился гдѣ нибудь на Уналашкѣ или въ Ундинской слободѣ...
   

11 октября.

   ... Затрудненіе, представляемое цензурнымъ комитетомъ нашему изданію романовъ, заключается въ томъ, что не разрѣшаютъ изданіе независимо отъ "Русскаго Слова". Говорятъ, что безъ редактора нельзя, а редакторъ и всякое новое періодическое изданіе тоже нельзя, ибо все новое запрещено до изданія новаго цензурнаго устава. Нужно просить разрѣшенія министра.
   

16 октября.

   На всѣ твои вопросы отвѣтилъ, а теперь пойдетъ сказка Мишѣ. Но думаю, что она ему не понравится. Увѣдомь, какъ онъ ее найдетъ.
   "Милаша Миша. Разъ маленькій мальчикъ Миша, съѣвъ за ужиномъ супу, легъ спать. Только что онъ хотѣлъ засыпать, какъ слышитъ, что кто-то разговариваетъ. Онъ посмотрѣлъ на маму -- спитъ, на няню -- спитъ; взглянулъ себѣ подъ кровать и видитъ, что его сапоги развалились важно и говорятъ между собой. Лѣвый сапогъ спрашиваетъ праваго:-- ты усталъ?-- нѣтъ, говоритъ правый.-- А что? а ты?-- И я нѣтъ, отвѣчаетъ лѣвый.-- А что? Теперь намъ есть время, Миша легъ спать, сходимъ-ка къ его папѣ, къ комендантскому подъѣзду,-- говоритъ лѣвый сапогъ,-- можетъ, папа пришлетъ что нибудь своему сынку.-- Пойдемъ.-- И вотъ сапоги вскочили и тонъ, тонъ, тонъ, тонъ побѣжали черезъ горы, лѣса и озера, распѣвая во все горло Мишину пѣсню "Віютъ вітры". Папа уже зналъ, что сапоги къ нему идутъ, и ждалъ ихъ у подъѣзда съ двумя, корзинами: въ одной были виноградъ, а въ другой -- яблоки и груши. Только что сапоги прибѣжали, папа насыпалъ въ нихъ до верху -- въ одинъ винограду, а въ другой яблоковъ и грушъ, и говоритъ: теперь уже поздно, скоро Миша проснется, отдыхать вамъ некогда, идите скорѣе домой, да смотрите не разсыпьте.-- Ужъ будьте спокойны,-- отвѣтили сапоги и поскакали домой такъ скоро, какъ воробьи. Скакали, скакали, и какъ прискакали къ кроваткѣ Миши, то въ одномъ осталось всего пять виноградинокъ, а въ другомъ одно яблоко и одна груша; все остальное они потеряли дорогой, потому что ужъ очень торопились. Миша, какъ проснулся, досталъ изъ сапоговъ виноградъ и яблоко съ грушей и отдалъ ихъ нянѣ и говоритъ: няня, папа прислалъ мнѣ бомбошки, возьми и спрячь, я съѣмъ ихъ послѣ обѣда. Вмѣстѣ съ бомбошками Миша нашелъ и письмо, папа ему пишетъ: милаша Миша, если ты захочешь гостинца, то, ложась спать, вели своимъ сапогамъ итти ко мнѣ, и я тебѣ пришлю".
   А ты, Люля, вложи точно чего нибудь въ сапоги отъ меня.
   

24 октября.

   ... Что тебѣ понравилась моя статья "Статистика смертности и рожденій", меня это очень удивило, потому что я стыдился ея. Я даже думалъ, что хуже ничего и быть не можетъ, но убѣдился, что можетъ, когда`"Просмотрѣлъ въ той же книжкѣ статью Щапова. Читать ее я рѣшительно не могъ, потому что этотъ человѣкъ думаетъ задомъ напередъ, такъ, чтобы понимать его, нужно выворотить себѣ мозги. У него въ головѣ рѣшительно каша съ постнымъ масломъ, и я удивляюсь, что Благосвѣтловъ этого не замѣчаетъ.
   

5 ноября.

   ... Что ты мнѣ не отвѣчаешь, какъ тебѣ понравилась статья Щапова въ "Русскомъ Словѣ"? Представь себѣ, что "Русское Слово" до сихъ поръ еще не вышло и даже неизвѣстно, когда выйдетъ. Не выпускаетъ цензура. Но за какой статьей остановка -- не знаю. Не думаю, чтобы за моей, ибо моя отличается большой скромностью, называется "Болѣзни чувствующаго организма" и трактуетъ о предметѣ Гризингера. т. е. о душевныхъ болѣзняхъ; но я пользовался не Гризингеромъ, а Шилингомъ (Psychiatrische Briefe), и статья, какъ мнѣ показалось, вышла интересная. Не читаешь ли ты "Отечественныхъ Записокъ"? По поводу какой-то статьи въ "Голосѣ" "Русское Слово" обратилось съ вопросомъ къ Альбертини и затѣмъ въ "Русскомъ Словѣ" было напечатано его письмо, которое ты. разумѣется, читала. Послѣ этого Альбертини, конечно, нельзя было оставаться сотрудникомъ "Голоса"Да, отечественныя Записки" (т. е. тотъ же "Голосъ", ибо тамъ и здѣсь Краевскій) обрушились на "Русское Слово", и всѣхъ его сотрудниковъ назвали я безсмысленными наборщиками", а про Писарева сказали, что онъ "отличается неподдѣльною глупостью". Я думаю, что браниться въ такой степени совсѣмъ не расчетъ, ибо рискуешь прослыть или глупцомъ или сумасшедшимъ. Кто же не знаетъ, что Писаревъ въ настоящую минуту самый даровитый изъ всѣхъ критиковъ и публицистовъ русскаго пишущаго люда.
   

21 ноября.

   ... За поздравленіе съ 40 годами благодарю. Но вѣришь ли, что у меня такъ и защемитъ сердце, какъ вспомню, что уже такъ близко старость, и что въ 40 лѣтъ нужно начинать улаживать всю жизнь сызнова. Я это вынесу, но я боюсь за тебя и за Мишу. Вотъ почему, мой дорогой дружокъ, я писалъ тебѣ разъ о Подольѣ. Конечно, при недостаткѣ средствъ это будетъ для тебя и Миши самымъ удобнымъ, здоровымъ, пріятнымъ и спокойнымъ мѣстомъ жительства. Я предполагаю при этомъ, что ты будешь посѣщать иногда и меня...
   

26 ноября.

   Никогда, милый мой другъ, не укладывался я въ дорогу съ такими мрачными мыслями, какъ вчера. Ѣду въ Вологодскую губернію. Когда -- не знаю; но въ путь совсѣмъ готовъ и живу теперь на сенатской гауптвахтѣ.
   

2 декабря.

   Другъ Людя. Настоящее письмо я пишу тебѣ въ квартирѣ Нади. Завтра съ машиной ѣду въ Вологду, но въ какомъ городѣ буду жить, еще не знаю...
   

7 декабря.

   Дружокъ Людя. Послѣ разныхъ треволненій я приближаюсь, наконецъ, къ пристани. Пристанью этой будетъ служить для меня Тотьма -- городъ, лежащій отъ Вологды въ 200 верстахъ. Удобство Тотьмы въ томъ, что сообщеніе съ нею неособенно затруднительно, такъ что если ты вздумаешь пріѣхать ко мнѣ погостить, то и при своей инвалидности одолѣешь путь легко. Письмо это пиш рский доктор, потому что если бы можно было вместо часу видеться с тобою шесть часов подряд; то и этого я не нашел бы излишним. Совершенно как бедный относительно денег -- чем больше, тем лучше".
   

"<Петропавловская крепость,> 8 ноября <1863 года>

   Если издатели не захотят переводить, находящуюся у меня немецкую историю Северо-Американских Штатов, то я бы сделал из нее журнальную статью. Можно ли это?
   Не знаю, как и начать письмо, чтобы одним словом выразить, как я тебя люблю и ценю. Друг Людя, милый друг,-- все это не то, что я чувствую. Знаешь ли, что твое внимание ко мне тронуло меня до слез? Ты скажешь, что мои нервы расстроены от одинокой, однообразной жизни. Пусть так, но в таком случае я бы хотел, чтобы относительно тебя мои нервы остались навсегда такими, какими они у меня теперь. Так бы и полетел к тебе, чтобы расцеловать твои ручки и моего мияого Мишульку. Ведь я только вчера вечером по сильному колокольному звону догадался, что сегодня праздник. И, спросив, узнал, - что Михайлов день. Тогда я побранил себя зз беспамятство и очень жалел, что в письме к тебе не просил расцеловать крошку именинника. Получил он от тебя какие-нибудь подарки и чем знаменуется для него сегодняшний день? Тебе показалось мое письмо веселым -- очень может быть, потому что можно быть веселым даже и от того, что рассчитываешь просидеть еще четыре, а не восемь месяцев. Почему-то я смотрю с сильно радостным чувством на март месяц. Не близко!
   Кто научил тебя быть такой внимательной? Не правда ли -- глупый вопрос, как будто можно научить человека этому".
   

"<Петропавловская крепость> 13 ноября <1863 года>

   Знаешь ли ты, голубчик, что я чувствую в себе силу и способности писать к тебе письма такой же длины, к л к мои журнальные статьи? Но не бойся, я не стану пугать тебя подобными посланиями и в отвлеченности вдаваться не стану.
   Переходя на почву положительности, обращаюсь к тебе с следующими просьбами, которые забыл передать при свидании. Ведь ты не можешь себе представить, какой переворот совершается в моих мозгах, когда я иду к тебе,-- точно кто-нибудь помешает у меня в голове палкой. Всегда все перезабуду, а между тем все-таки нахожу довольно предметов для разговора. Совершенно как влюбленный мальчик. Зато, явившись в мою комнату, я вмиг охлаждаюсь на несколько градусов и, сосредоточиваясь понемногу, припоминаю наконец все, что хотел или что следовало сказать. Одну ошибку я уже поправил в начале письма, теперь поправляю и другую забывчивость. Пришли мне вот какие книги: "Человек и место его в природе" Фохта, журнал "Вокруг света"; ты, кажется, говорила, что видела его у кого-то из знакомых. Мне все равно, хоть за один прошлый год, хоть даже разрозненный; роман графа Толстого "Князь Серебряный". Он помещался, кажется, в "Русском вестнике" за прошлый год; "Сказки" Афанасьева и "Сказки" братьев Гримм, они переведены на русский язык. Если вышли следующие издания: Бокль -- "История цивилизации Англии", 2-я часть (первая у меня есть), Геттнер -- "История литературы" (первая часть -- Англия -- у меня есть), Фохт -- "Физиологические письма" (выпуск второй), то вышли их, а если нет, то попроси их выслать, когда выйдут. Да нет ли каких-либо иностранных изданий, чтобы составить журнальную статью? Я думаю, это может сказать Благосветлов; да у него же узнай, как решила цензура с моей статьей, и тотчас же уведомь".
   

"<Петропавловская крепость> 1 декабря <1863 года>

   Если у вас там хорошая погода, зато у нас дурная. Это закон равновесия. Маленький кусочек неба, созерцанием которого я имею право наслаждаться, постоянно одного светло-серого цвета; несмотря на такой скромный цвет и на небольшой свой размер, он сыплет беспрерывно то снег, то дождь, из чего я заключаю с большим вероятием, что и в Петербурге стоит такая же скверная погода. Но это бы еще ничего, а, на беду легковерным, ученые астрономы распускают слухи, будто бы на небе явилась та же комета, которая была видна и Петербурге в 1824 году, и предсказывают сильное наводнение на 6 декабря. Астрономы, разумеется, имеют полное право врать, потому что это не запрещено им никакими законами, но для людей доверчивых тем не легче. Соображая средства спасения, я кидаю благодарные взоры на печку, которая, подобно одинокой скале, примет меня на свою вершину с той книгой в драгоценном переплете, которую ты просила меня не испортить. Очень я рад за Мишульку, которому швейцарский климат будет очень полезен, да думаю, что и Феня пополнеет от него, подобно тому как это случилось и в благословенной Ундинской слободе. Какой, право, очаровательный край и как счастливы те цивилизованные люди, которых судьба заносит к тунгусам и калошам!
   Рад я и за Феню, что ей нравится за границей. Да, так и следовало. Ведь это только наша деревенская кормилица находила, что ее деревенская изба красивее Лувра и ее муж величественнее Наполеона III.
   Перевод "Истории Америки" так для меня противен, что были дни, когда я из отвращения к нему не мог решительно работать. И отчего это отвращение? Думаю, оттого, что не уверен в деньгах и болит грудь. Я просил Евгению Егоровну дать знать издателю, что я переведу первую главу, а для второй чтобы он искал другого переводчика. Эту работу я кончу дня через три и тогда примусь за опыт рассказа для детей. Хочу для начала написать "Рассказы о животных"; тут будут лошадь, медведь, волк, лисица и заяц. Сначала напишу "лошадь" и "медведь"; если останутся довольны -- буду продолжать".
   

"<Петропавловская крепость,> 10 декабря <1863 года>

   О себе писать мне, разумеется, нечего, ибо дни мои так похожи один на другой, как куриные яйца. Впрочем, и здоров и в окружающем меня мире заметил ту перемену, что вместо дождя из созерцаемого мною кусочка неба стал падать снег. Могу прибавить к этому, что около 6 декабря стояли довольно сильные морозы.
   В именины были у меня Евгения Егоровна, Маша и Надя. Как свидание экстренное и торжественное, оно было продолжительнее обыкновенного, что доставило мне, разумеется, большое удовольствие;
   Наконец-то я кончил переводить первую главу "Истории Америки". Точно гора свалилась с плеч. Я не запомню работы более неприятной. Да; и вообще начинаю чувствовать к переводам отвращение. Думаю, что это происходит оттого, что за переводами сидишь усидчивее и потому более устаешь. Наконец монотонность уроков вечно одного размера наводит такую же тоску, как и всякое однообразие, создающее, по словам Молешотта, филистерство.
   Рад я за Мишульку, что швейцарский воздух имеет на него такое хорошее влияние. Впрочем, Миша в этом отношении счастлив, потому что с самого рождения путешествует в местностях с сухим, здоровым климатом. Напиши на маленькой бумажке письмецо и отдай ему от меня. Скажи, что пишет папа, и ответь мне, пожалуйста, что он ответит на это.
   Ты хочешь выписать "Санкт-Петербургские ведомости". А не хочешь ли, кроме того, получать и "Русское слово"? Под бандеролю это обойдется не дорого (впрочем, надо справиться -- попрошу Машу), но книга будет приходить несколько в истрепанном виде";
   

"<Петропавловская крепость,> 15 декабря <1863 года>

   Теперь я начинаю снова чувствовать, что тебя здесь нет, милый мой дружок. И это я замечаю во всех мелочах. Ты говоришь, что русские больны не от дурного климата, а чисто от незнания физиологии и гигиены. Я скажу больше -- они еще не в состоянии понять необходимости не только этих, но и других знаний. И вся наша беда от незнания и недостатка воспитания для дельности. Все мы, по-видимому, и добрые и хорошие люди, да только ни в чем нельзя на нас положиться и ничего нельзя нам поручить, потому что росли мы, как грибы, на авось и кое-как. Приведу тебе самый пустой факт, который мне испортил много крови: "Русское слово" вышло 29 ноября, а я, несмотря на письма к Благосветлову и к Евгении Егоровне о присылке книги и на личную очень убедительную просьбу о том Евгении Егоровны и Маши, получил книгу только 14 декабря. Факт пустой, но повторяющийся в разных видах в нашей повседневной жизни. Мы как будто: не имеем еще цивилизованных потребностей и не понимаем их в других. Мы берем деньги в долг и обещаем их отдать в срок -- и не отдаем. Мы назначаем свидание, положим, и двенадцать часов, а приходим в три. Мы обещаем одно, а делаем другое. Мы не умеем; ни трудиться, ни веселиться, потому что обращаем ночь в день, а день в ночь. И живем мы так, как живется, без всякой предусмотрительности и системы. Я знаю, что система, доведенная до немецкой крайности, создает филистерство. Но разве нельзя быть дельным, предусмотрительным и порядочным, не будучи филистером? Можно, и доказательством -- американцы. Поэтому как можно больше полезных знаний и житейской порядочности по отношению к себе и другим, то есть такое развитие в человеке ума. и сердца вместе с деловой практичностью -- вот что хотелось бы воспитать в Мише. Думаю, что ты согласна со мной.
   Сначала меня беспокоила мысль, чтобы не украли у тебя дорогой денег. Теперь же боюсь за твои вещи, отправленные с товарным поездом. Особенно если ты их не застраховала. Пожалуйста, напиши, когда их получишь.
   Что это с Мишулькой, опять принялся за рисованье? И, верно, со страстностью? Укрепляй, ради бога, ему здоровье, чтобы вышел железный. Только в здоровом теле здоровый дух, и нужно, чтобы Мишулька полюбил свое тело, тогда только он поймет и пользу физиологии и гигиены. Расцелуй милого мальчика и говори ему чаще обо мне.
   Прощай, мой дорогой друг; целую: тебя много-много раз и целую Мишульку. Погода у нас печальная стоит, тепло, хотя рождество на дворе. До свидания, мой дружок".
   

"<Петропавловская крепость> 18 декабря <1863 года>

   Так меня обрадовало твое последнее письмо, милый мой дружок. Теперь я знаю, что мы можем давать друг другу весть, как будто между нами телеграфная проволока. А то я уже начинал беспокоиться, не зная, чему приписать, что к тебе не доходили мои письма. Из того, что к тебе мое письмо шло пятнадцать дней, а твои ко мне только пять, следует заключить, что от Петербурга до тебя втрое дальше, чем от тебя до Петербурга; подобный вопрос уже разрешался раз относительно Парижа в нашей литературе и, разумеется, не повел ни к чему.
   Письмо твое доставило мне такое огромное наслаждение, что я читал его несколько раз и, засыпая, чувствовал у себя улыбку удовольствия на лице. Смешит меня Мишулька, обиду которого я понимаю вполне, хотя и смеюсь всякий раз, когда представляю его себе в обществе четырехлетней краснощекой немки. Ну, как же не обидно -- нашел он себе товарища и не может сделать себя ему понятным, несмотря на все усилия и все красноречие. Впрочем, я думаю, они начнут скоро понимать друг друга, и вообще Миша, как я думаю, сделает в немецком и французском языках скорее успехи, чем Феня.
   Очень благодарю тебя, мой друг, за портреты, хотя их еще не получал; но благодарю тебя за то, что ты предупредила мою просьбу.
   Мое положение очень удобно для некоторых физиологических наблюдений над собственным телом, но это такая выгода, которую я, разумеется, не желал бы никому. Подождем еще.
   Подобные философские утешения очень обыкновенными все-таки они весьма пошлы, как пошлы и неуместны стереотипные фразы в утешение об умершем: "так богу угодно", "все мы должны умирать", "видно, уж судьба" и т. д. Кстати, о смерти. Ты мне не говорила ничего, что умер Помяловский. Я не знаю этого человека, то есть не был с ним знаком и видел его только несколько раз. Но известие о его смерти так поразило меня, как будто бы я лишился самого близкого друга. Скажу тебе по секрету, что меня, как говорят, прошибло. Боже, боже, мало у нас и так даровитых и способных людей, да и те не живут у нас долго! В эти два года уже сколько выбыло подобных даровитых личностей. Бедная литература! И почему из литераторов должны выбывать только способные люди, а всякая дрянь, бездарность благоденствует и заносится, подобно каким-нибудь Скарятиным и Мельниковым. Грустно!"
   

"<Петропавловская крепость,> 31 декабря <1863 года>

   Завтра Новый год. Встречу я его сегодня в постели, в глубоком сне. Странно, что я вижу иногда какие-то особенные сны. Нынче, ни с того ни с сего, видел вдруг Наполеона III, будто бы он женился на какой-то моей родственнице, и знакомые мои, бывшие на свадебном пиру, обращались со мной весьма почтительно, предвидя мое возвышение. А между тем тебя и Мишу, кого я люблю больше всего в мире и о ком я чаще всего думаю, я не вижу во сне никогда. Раз, впрочем, я видел тебя -- мы поссорились из-за чего-то".
   

"<Петропавловская крепость,> 4 января 1864 года

   Знаешь ли, чем выразилось мое довольство при получении карточек! Я начал хохотать, но внутренним, сдержанным смехом. Так выражается у меня нынче всякая сильная радость. Если бы было возможно шумное заявление радости, я бы хохотал громко; но как моя скромная жизнь возлагает на меня обязательство самовоздержания, то я и выражаю все свои восторги тихим, но самым сердечным смехом. Миша вышел поразительно хорош. Что это он держит в руке -- яблоко или мячик? Что за душка Миша! Уж так я тебе благодарен. Я смотрю обыкновенно на вас вместе, сложив карточки рядом. Сначала мне твое лицо казалось серьезным; но теперь я досмотрелся в нем до тихой, спокойной улыбки, которая при беглом взгляде на портрет незаметна.
   Детские рассказы, которые я было думал писать, теперь оставил. И для этого нужно быть на свободе, чтобы пересмотреть подобные же издания. Зная недостатки других, можно их избегнуть. А иначе напишешь, пожалуй, вздор, которого и без меня довольно. Будь я вольный казак, я бы выбрал своим критиком Мишульку, и тогда можно было бы написать что-нибудь порядочное...
   С тех пор как я стал ожидать своего освобождения и очень отдаленном будущем, я впал в апатию: голова пуста и не хочет ничего делать, только бы лежал целый день. Глупое и унизительное состояние:.."
   

"<Петропавловская крепость,> 15 января 1864 года

   ...Хочется мне писать к тебе еще, и потому беру сей полулист и пишу. И опять о, Мише. Есть у немцев издание "Das Buch der Welt", по крайней мере, было; но существует ли оно теперь, наверно не знаю. Если нет его, то есть другие подобные. Русское "Вокруг света", что ты прислала мне, есть подражание этому изданию. Издания этого рода богаты изображениями животных, растений, насекомых, видами городов, местностей/замечательных сооружений и т. д. Все это иллюминовано, красиво, интересно и поучительно не только для детей, но и для взрослых.. При каждом изображении есть описание...
   ...Если бы я не был разлучен с тобой и с Мишулькой, то я подписался бы на такое издание и сделал бы себе обязательство объяснять ему картинки по тексту. Это, разумеется, лучше всех глупых сказок о леших и домовых, потому что знакомит с действительной природой...
   ...Поручи мне что-нибудь сделать за тебя, так, чтобы тебе было меньше дела. Мне же это ничего, потому что я, как мне кажется, так поглупел, что не в состоянии писать оригинальных статей. От однообразной жизни, лишенной всяких развлечений, голова у меня ужасно устала..."
   

"<Петропавловская крепость,> 31 января 1864 года

   ...В те минуты, когда, валяясь ночью в постели, я не могу заснуть, я пускаюсь обыкновенно в придумывание разных изобретений. Таким образом, я выдумал новую мостовую (торцовую), не гниющую и требующую ремонта раз в десять лет. Даже и при первоначальных издержках она будет стоить гораздо дешевле нынешней и будет приготовляться из дерева, которое до сих пор пропадало в лесах даром. Потом я изобрел особую пушку... Ты не думай, что я шучу, я говорю серьезно и при первой возможности сделаю непременно опыт...
   С тех пор как я узнал, что приобрел в твоем лице нового читателя своих статей, чего не бывало прежде, я стараюсь писать лучше и; в то время когда пишу, думаю: "Ведь будет читать Людя, нужно обдумать и изложить хорошенько". Видишь, как дорог для меня такой критик и судья, как ты! Впрочем, давно уже известно, что похвала одного истинно умного и благородного человека значит гораздо больше, чем неосмысленные отзывы легиона глупцов".
   

"<Петропавловская крепость,> 16 февраля <1864 года>

   ...Нервы, мои нервы сильно ослабели. Придется целый год лечиться. А еще я обтираюсь холодной водой два раза в день; без этой предосторожности непременно бы захворал. Но зато более утончившаяся нервная впечатлительность сообщила мне некоторые свойства барометра, как его понимают в общежитии. Я могу предсказывать погоду и чувствую ее не одной какой-нибудь частью тела, как раненые или страдающие ревматизмом, а всей своей нервной системой. Впрочем, этой чувствительностью гордиться особенно нечего -- ею владеет всякий петух. Дело только в том, что при печальной погоде не хочется ничего делать. И прекрасно, скажешь ты, и не делай, когда не хочется. Так я и поступаю и, не далее как сейчас, отложил занятия английским языком, потому что решительно ни одно слово не идет в голову...
   ...Нейман, в своей "Истории Северо-Американских Штатов", говорит о Франклине следующее: "Франклин был счастлив, происходя из фамилии с здоровым духом и телом. Его родители де были никогда больны. Отец умер восьмидесяти девяти, а мать восьмидесяти пяти лет. На еду и питье в их доме не обращали почти никакого внимания--ели то, что подавалось на стол, и о кушаньях не бывало никогда речи. Франклин оставался но всю жизнь верен этому порядку жизни, что и сохранило ему навсегда светлую голову, быстрое понимание и рассудительность". Когда я читал это место, то думал, разумеется, о Мише. Но когда написал, то стал сомневаться, чтобы ум, рассудительность и восприимчивость давались человеку таким легким путем. Отчего же все люди, едящие умеренно, не выходят Франклинами?. Но как я люблю Мишу больше всего, даже до суеверия, то ютов верить Нейману на слово, и если умеренной едой можно сделать подобие Франклина, то, разумеется, желал бы, чтобы превосходное физическое воспитание дало Мишульке здоровое тело и здоровый дух. Думая о Мише и его воспитаний, я забегаю всегда слишком вперед.
   Больше всего я боюсь наших общественных заведений, где молоденький мальчик легко может получить скверные и вредные привычки, которые скоро унесут всю его юношескую силу, и тогда прощай будущий Франклин! Сила ослабленных умственных способностей уже не воротится. Думаю, что лучше всего, если только позволяют средства, воспитывать до университета дома. Не правда ли, моя дальновидность, хватающая на пятнадцать лет вперед, слишком велика? Но ведь, Людичка, в одиночестве думаешь еще и дальше; я думаю беспрестанно о старости и даже о смерти. Теперешний мой путь жизни уж не на гору, а под гору..."
   

"<Петропавловская крепость,> 19 февраля <1864 года>

   ...Наконец я получил "Русское слово". С моей статьей поступили жестоко. Во второй главе "Нравственные влияния" зачеркнули сплошь весь конец, больше печатного листа, так что теперь не оказывается никакого нравственного влияния. Положим, что цензура может даже и совсем не пропустить статьи, но зачем же зачеркивать то, что уже напечатано в других сочинениях? Это неудобно в том отношении, что сбивает несколько с толку. Впрочем, живя на свободе, можно бы примениться к требованиям нынешней цензуры. "Русское слово", как ты увидишь, изменило к лучшему свою физиономию, то есть сделало красивее свою обложку. Не знаю, насколько оно выиграет в содержании, но вообще по характеру статей оно имеет больше ученое, чем публицистическое направление. Как в этом отношении, например, "Современник", который, кажется, ты получаешь или, по крайней мере, читаешь?
   Еще относительно изданий: рукопись перевода нужно присылать в цензуру и уже тогда печатать. Не забудь этого. Ты видишь, как я ухватился за твою мысль, точно будто мы с тобой уже решили заниматься изданиями постоянно и завели в Петербурге книжный магазин. Впрочем, я берусь горячо за все твои проекты, потому что они всегда практичны и обдуманны. Ну, разумеется, нельзя иногда без неудач; так случилось с нашей фермой: но, во-первых, подождем еще будущего; а во-вторых, Наполеон I говорил, что во всяком деле можно рассчитывать на одну треть; а две трети успеха предоставить удаче или счастью. Поэтому в наших общих делах расчет предприятий отдай мне, а себе возьми остальные две; трети, То есть успех, потому что ты счастливее меня.
   После нескольких дней печальной и страшно тягостной для меня погоды сегодня наконец светлый, солнечный день. Я, разумеется в качестве барометра, заявляю сочувствие к солнечному теплу и свету более спокойным настроением духа. Но чувствую грудную боль. Думаю, это оттого, что несколько дней сряду я был в очень раздраженном состоянии, а вчера так решительно был со мной какой-то нервный припадок. Мне говорили, например: не раздражайтесь, старайтесь быть спокойны. Такие советы напоминают мне просьбу одной добродетельной жены к своему мужу:
   
   Чем болью мучиться такою,
   Попробуй лучше не дыши.
   
   Или человеку, у которого ломит голову от боли, говорят: не думайте, что у вас болит голова. Да как же не думать, когда болит? Можно молчать о сваей болезни, это другое дело. Но ведь от молчания еще не выздоровеешь..."
   

"<Петропавловская крепость,> 27 февраля <1864 года>

   ...Ты пишешь, что начала читать мою вторую статью. Но знаешь ли, что мне совестно за все, что я написал? Я доволен всякой своей статьей, пока она не напечатана, но как только она вышла из типографии, мне становится стыдно, точно я сделал глупое дело. Только за свои лесные сочинения я не стыжусь; и это потому, что я имел в лесном мире апломб, которого у меня нет в литературе. Особенно мне стыдно за "Старый и Новый свет". Мысль была хорошая, но я недоволен выполнением, то есть бесталанностью изложения и языком, который я намеренно старался сделать более серьезным, ироде ученого языка "Отечественных записок". Ты спросишь, зачем я делал это,-- а потому, что я не на своей квартире и решительно не знаю теперешней цензуры".
   

"<Петропавловская крепость,> 2 марта <1864 года>

   ...На той неделе я читал "Взбаломученное море" Писемского и нашел только один недостаток -- в Писемском нет вовсе ни того ума, ни того таланта, какой ему приписывали. Впрочем, у нас всегда любят прокричать человека. Сначала поднимут выше небес, а потом начнут топтать в грязи. Так сделали нынче и с Писемским. Увлечение, говорят, признак молодости; а что русские еще молоды, это мы и сами говорим про себя; следовательно, все в порядке вещей. В "Взбаломученном море" нет ни силы, ни глубины мысли...".
   

"<Петропавловская крепость,> 22 марта <1864 года>

   ...Если бы я пользовался возможностью жить вместе с тобою, то мы могли бы хорошо организовать издательское дело: ты бы переводила и переводами уплачивала бы в типографию за наши издания, а я добывал бы средства для жизни журнальной работой. Какая, впрочем, грустная перспектива. Вечное писанье, вечное сиденье с сгорбленной спиной! Когда же отдых человеку и спокойная старость? Или нет ее труженику и придется повторить известную поговорку: кто в сорок не богат, тот и умрет так? Не думай, впрочем, что эти мрачные мысли я пишу с особенно мрачным настроением духа. Странное дело: вечные труженики обыкновенно мечтают, о счастье сидеть сложа руки, но отними у них работу и дай им far niente {побездельничать.} -- они будут еще несчастнее, чем были прежде...
   ...Ты требуешь, проекта для детской библиотеки, вот он: издание трех родов: для детей, которые только умеют смотреть,, как Миша, и нужно им все разъяснять и толковать. Для детей лет шести--восьми, умеющих уже читать, и для детей лет десяти, приготовляющихся уже в гимназию.
   Издание обнимает все отрасли знания; изложение самое популярное -- гораздо проще, чем Вагнера, ибо я не совсем доволен его манерой. Он пишет так, что при каждом слове является вопрос; а между тем нужно удовлетворить ребенка вполне, или, по крайней мере, по возможности вполне, что при вагнеровской краткости и скудости фактов невозможно.
   Для детей первого возраста издаются только картинки, по возможности большого формата. Тут должна быть изображена полная зоологическая .система' è главными представителями родов. Главные племена людей и, пожалуй, национальности, резко бросающиеся в глаза своей внешней особенностью. Для руководства купи какую-нибудь полную зоологическую таблицу, и ты сама выберешь все, что найдешь интересным и поучительным для детей. Я не знаю, занимают ли детей ботанические изображения? Но считаю полезным употребить в дело и ботанику. Особенно растения, частью и плоды, которые или особенно интересны по своей наружности, или употребляются в хозяйстве. Предметы архитектурные: дома, мосты, замки, дворцы, разумеется, в виде ландшафтов, с людьми и разными сценами; пароходы, железные дороги. Из предметов домашней жизни -- все, что более или менее возбуждает любопытство: экипажи, мебель; посуда. Сельское хозяйство: орудия сельского хозяйства, машины, оживленные изображением работающих на них людей, так, чтобы рассказать, что делают люди,-- например, разных родов мельницы, толчеи, коровники, конюшни -- с лошадьми и коровами; изображения сельских работ -- паханье, бороненье, сев, жатва, молотьба и т. д. Технология сельскохозяйственная: как хлебное зерно превращается постепенно в хлеб; как из овцы выходит сукно; как из льняного семени полотно, а из быка сапоги. Ты понимаешь мою мысль. Общая технология: приготовление стекла, выдувание посуды, делание зеркал, горшечное производство, фарфоровое, сахарный завод, шоколадная фабрика и т. д., писчебумажное производство, обои, стеариновый завод. География: виды разных стран в главной их характеристике; Гренландия, Камчатка, Крым, тропические местности, гористые страны, с вечными снегами на вершинах гор, сельские виды, или, лучше сказать, виды населенных местностей: самоеды, остяки, лапландцы, русские, немцы, итальянцы, испанцы, разные дикари Азии и Африки м Америки, североамериканцы. Выбирать для этого такие резкие особенности, чтобы сейчас же составлялось определенное понятие о каждой национальности, ее занятиях и образе жизни. Промыслы: охота и рыбная ловля в разных частях света и по разрядам животных -- ловля китов, тюленей, собирание жемчуга, добывание золота и т. д. Из истории: памятники и монументы разным великим людям, оказавшим услуги цивилизаций.
   Кажется, что этого довольно. Тут материалу тысячи на две картин. Считаю удобнее издавать их в виде Отдельных изображений, чтобы не стеснять выбора.
   Для второго возраста, или для детей, начинающих читать, то же самое сопровождается отдельными монографиями, краткими, ясными, с изображениями в тексте, напечатанными крупно в формате изданий Таухница. Каждая монография отдельно. Кроме того, небольшие повести, рассказы из истории, анекдоты, сказки Пушкина, все с иллюстрациями. Наконец, описания некоторых физических явлений: дождь, снег, град, холод, тепло, горение -- все это в применении и связи с ежедневной жизнью, вроде того как у Вагнера.
   Для третьего возраста монографии превращаются в краткие курсы. Тут уж география -- с мирозданием и кометами, затмения, приливы и отливы. Физические явления -- тепло, холод, дождь и т. д., и вместе с тем и разные силы -- электричество, магнетизм с их приложениями к жизни, например, телеграф. Описание народов, путешествия. Описание технических производств, фабрик и заводов; сельские процессы. Одним словом, изложение того, что для первого возраста только изображалось. Наложение только общих оснований, самое понятное и простое. Рассказы из истории в виде отдельных характеристик, биографий и полных изложений событий известной эпохи в связи. Стихи, повести, рассказы, даже целые романы. Химия, физиология, гигиена -- даже гимнастика. Но везде и во всем непременно изображения; а при описании явлений и сил природы непременно техническое применение их к жизни. Например, полный трактат о воде может распасться на множество монографий -- вода рек, озер и морей и жизнь в ней животная и растительная; вода глетчеров, ледники Гренландии и Ледовитое море с его жизнью; вода облаков и пара с приложением его к жизни и к паровым машинам. Здесь могут быть объяснены законы статики. Механика: машины, действующие в них силы, рычаги, закон разделения сил и т. д., при этом объяснение некоторых приложений,-- например, постановка Александровской колонны. Геология. О том, что жило на земле до человека. Многое из этого мог бы написать и я, и, как думаю, лучше русского перевода Вагнера. Не знаю, ясна ли тебе общая идея и как приложить ее в частности. Одним словом, я думаю о детской энциклопедии решительно по всем отраслям знаний в порядке и системе в виде одного обширного издания. Это было бы полезно и для наших взрослых людей, которые нередко знают менее, чем дети..."
   

"<Петропавловская крепость,> 25 марта <1864 года>

   Дружок Людя. Есть у немцев две энциклопедии: "Die Wissenschaften in neunzehnten Jahrhundert" Ромберга и "Malerische Feierstunden" Щпамера. Изданий этих видеть мне не случилось, но знаю, что они хороши. Не наведут ли они тебя на полезные мысли относительно детской библиотеки и нельзя ли ими воспользоваться с известными переделками для твоего издания? Думаю, что можно. Но книги эти, вероятно, дороги, потому что их много. Взгляни на них и напиши мне свое мнение. Потом у немцев должны быть отличные монографии по отдельным изобретениям и открытиям, например: история открытия и приготовления пороха, книгопечатание н описание разных отдельных фабричных и заводских производств. Как жаль, что я не могу располагать собой: монографии по технологии, общей и частной, и физиологии и гигиене, по физике и химии я взялся бы писать с большим удовольствием и думаю, что справился бы вполне с этим предметом. Обрати внимание на две мои статьи: "Земля и органическая жизнь" в августе прошлого года и "Причины бедности" в феврале нынешнего. Мне кажется, они написаны весьма популярно и просто; если ты найдешь это так, то, значит, я могу писать для детей, ибо я в состоянии писать еще понятнее, если буду думать, что пишу не для взрослых, как было с этими статьями. Полагаю, что монографии по экономическим вопросам были бы тоже весьма полезны, например, что такое труд, богатство, капитал, торговля и т. д. Самое издание нужно разделить на серии по отдельным предметам, например: "Землеведение"" Это может быть целый бесконечный ряд монографий по землеописанию и путешествиям, с своей отдельной нумерацией томов, так чтобы по мере новых открытий продолжать выпуск последних известий, заменяя ими первые, уже отжившие выпуски. Точно такой же порядок принять и относительно других серий, например: история, зоология, технология. Научное заглавие серии помещать": вместе с номером брошюры, или выпуска, только на корешке, а самый выпуск озаглавить популярным образом; например "Технология, вып. XX", а на обложке: "Как печатают книги" или "Приготовление сахара" и т. д. Скажу еще раз, что я нахожу свою мысль правильной и полагаю, что если подобными отдельными монографиями, не имеющими, по-видимому, связи, какую представляют полные научные трактаты, (разумеется, не для детей), сообщится ребенку огромный запас разных отдельных интересных фактов и отрывочных сведений, то и в этом будет огромная польза, потому что нынешние детские книги не дают и сотой доли того, что дала бы подобная энциклопедия".
   

"<Петропавловская крепость,> 27 марта <1864 года>

   ...Часто думаю я о старости -- мечтаю об отдыхе и спокойной жизни среди поля, сада, леса; хотелось бы теплых, ясных, солнечных дней, спокойной, безмятежной жизни среди сельских занятий"..
   

"<Петропавловская крепость,> 11 апреля <1864 года>

   ...Я вижу в детских изданиях дело такой великой важности, которое, по-моему, затмевает все остальные. Что может быть важнее распространения полезных знаний и воспитания детей? И если пригласить к составлению книг "детской энциклопедии", или "библиотеки", известных писателей и ученых, например, по русской истории Ник. Ив. Костомарова и т. д., то, разумеется,, можно ручаться, что издание будет хорошо и полезно. Даровитых и знающих сотрудников найти не трудно, если действовать честно и не рассчитывать исключительно на барыши и из великого дела не делать спекуляцию, как это позволяет себе Вольф.
   Напиши мне, пожалуйста, голубчик, как слагается характер Миши, какие в нем хорошие и дурные стороны. Доктор Бок говорит, что первые четыре года в жизни ребенка самые важные во всей его жизни. Тут кладется основание будущим достоинствам и недостаткам человека. В возрасте от трех-четырех лет нужно стараться вселять в дитятю любовь к справедливости, так чтобы с первым проявлением сознания дитя имело уже хорошее нравственное основание. Добрые наклонности, образованные бессознательно привычкою, укрепляются впоследствии с помощью рассудка и служат твёрдою основою для благородного характера. Вообще нравственное воспитание до семилетнего возраста чрезвычайно важно, потому что чувство добра и справедливости образуется в эти годы легче, чем впоследствии. Это мнение кажется мне вполне правильным. К сожалению, много ли на свете людей, понимающих так дело воспитания? Обыкновенно дети растут как грибы: или без всякой заботы, воспитываясь одними внешними обстоятельствами и разными случайностями, или же приобретают от своих родителей познания, которые делают их на всю жизнь дураками. Вот причина такого обилия глупцов и медленности прогресса..."
   

"<Петропавловская крепость,> 29 апреля <1864 года>

   ...С редакцией я свел счеты и получил деньги по февральскую книжку включительно. Что будет вперед -- не знаю. Но после запрещение цензурой статьи об уголовном правосудии Западной Европы я боюсь, что не напечатается, пожалуй, и моя последняя статья, представленная мною три дня тому назад: "Цивилизация прошедшего и будущего"; а ты сама знаешь, что в моем положении особенного богатства материалов и даровитости, или, вернее, плодовитости, ожидать от меня нельзя. Я удивляюсь еще, что у меня достало сил даже на то, что я написал до сих пор, и начинаю бояться, что скоро недостанет ни материалов, ни способности писать дальше; Не думай, что я хочу рисоваться этими словами-люди исписывались даже на свободе, люди с большими талантами; ну, а мои средства весьма ограничены. Понятно, что я имею полное основание бояться, что через дна месяца, а может, и раньше, мне писать будет нечего. Теперь у меня голова совершенно пуста, что совершенно понятно, если обратить внимание на то, что при умственном труде нужен больший отдых и большее разнообразие жизни, чем при труде физическом..."
   

"<Петропавловская крепость,> 14 июня <1864 года>

   ...Сегодня я писал о часах и, разумеется, сейчас же перенесся мыслями к Мише и вообразил себе, как я дарю ему стенные часы и как мы с ним их разбираем и составляем. Сколько есть подобных предметов, которых изучение, нисколько не напрягая способностей, доставляет вместе с тем огромное удовольствие. Вся физика -- предмет именно такого свойства в своих начальных основаниях. Разумеется, в своем дальнейшем развитии она несколько труднее, но ведь тогда и у ребенка ум становится крепче. А какой бездне фактов можно научить ребенка до десяти -- двенадцати лет! И все эти факты он усвоит так же легко, как усваивает и всякие игры. Я знаю очень хорошо, что над системой воспитания детей игрушками все порядочные люди смеются, потому что эти отрывочные знания не приучают думать последовательно; но, с другой сторону, я знаю и то, что Миша сильнее своими способностями, чем телом,-- следовательно, нужно беречь его голову, и для него, мне кажется, лучший способ воспитания будет заключаться именно в доставлении ему отдельных фактов, разумеется, не в разброс, а в последовательной связи; с двенадцати же лет можно будет уже вести голову и путем логического развития мысли математикой, которая лучше всех знаний приучает думать последовательно и правильно, а не прыжками и отрывками мыслей, как приучают думать девиц..."
   

"<Петропавловская крепость,> 1 июля <1864 года>

   Дружок Людя! И в моей жизни есть и радости и сюрпризы. Так, Надя мне пишет, что в нынешней майской книжке "Русского слова" помещены две мои статьи: 1) "Прошедшее и будущее европейской цивилизации" и 2) "Современное значение уголовного права в Западной Европе". Случилось это так. Вторая статья, которой я дал заглавие "Уголовное правосудие Западной Европы", назначалась для мартовской книжки и, что очень огорчило меня тогда, была запрещена цензурой. Но, видно, нашли потом, что запрещение можно снять, и вот статья является в печати, хотя с несколько измененным заглавием. Но новое заглавие неверно, потому что "Уголовное право", как назвали ее, есть теория, а я говорю в статье не о теории, а о современной уголовной практике. Уведомляя меня о помещении этой статьи, Надя ставит две точки и прибавляет: "Не знаю -- чья". От кого хотела секретничать Надя -- не знаю, потому что имя автора известно и начальству и цензуре, а если его не выставили в журнале и пометили под статьей какие-нибудь буквы, так это просто потому, что в журналах есть обычай не помещать в одной книжке две статьи под одним именем. Этим путем составился случайно в "Современнике" мой псевдоним "Т. З.", который принялся и в "Русском слоте", Первая статья тоже имела у меня другое заглавие, и гораздо короче нынешнего: "Цивилизация прошедшего и будущего". Тут сделала изменение, вероятно, редакция, которую я просил процензуравать статью до цензуры. Теперь ты очень хорошо понимаешь, что я жду нетерпеливо майскую книжку... ...С развитием книжного и журнального дела у нас стал являться литературный пролетариат. В Западной Европе это давно уже не новость; но у нас пока литературные рабочие; печальная новинка, которой многие даже и не подозревают. Положение, этих людей, разумеется, хуже положения крестьян, потому что у тех есть земля, а у этих ничего, кроме дырявых сапогов и прорванного сюртука..."
   

"<Петропавловская крепость,> 10 июля <1864 года>

   ...Очень тебе благодарен за выписку из письма Вени. Одна половина его замечания вполне верна, а другая нет. Он находит слабой мою статью об отживающих словах. Причина в том, что подобные статьи не по моим силам. Я знаю, что не должен писать так называемых теоретических статей, ибо вследствие плохого воспитания я не умею думать в строгой последовательности, а думаю афоризмами. Этот недостаток, при внимательном чтении, легко заметить в каждой моей статье. К сожалению, бывают случаи, когда писать хочется, а нечего, и оттого погрешишь иногда такой статьей, какой писать бы не следовало. К числу таких принадлежат и "Отживающие слова". Что же касается до совета Вен и не писать статей по естественной истории, на основании того, что будто бы в статье "Земля и органическая жизнь" (август 1863 года) есть неверности против новейших теорий, то совет этот неправилен. С большей основательностью Веня мог бы сказать, что не следует писать, пока не узнаю новых систем. Это было бы верно, потому что по пословице -- не боги горшки обжигали -- естествознание совсем не такая вещь, которая была бы мне недоступна. Наконец, мне кажется,-- статьи этой у меня нет,-- что у меня нигде не "проглядывает вера: в ту ветхую теорию, по которой за каждым геологическим периодом покоя следовал внезапный переворот во всей земле, убивавший все земное". Но если бы даже это и было, то оно прошло невозвратно; напиши Вене, что я прочитал и Дарвина и Ляйеля и что в настоящее время пишу статью по естествознанию. А между прочим, попроси его сообщить свой отзыв о моей статье "Прошедшее и будущее европейской цивилизации" (май 1864 года). С каким бы удовольствием я писал ему, а еще с большим удовольствием увидел бы его лично! Но ни то, ни другое невозможно. Впрочем, по теории Евгении Егоровны, не следует огорчаться, потому что все кончается всегда к лучшему, и она уверена, что- наступит наконец время, когда все те, кого она любит,-- то есть ее детищи ив том числе и я,-- соберемся около нее в Подолье. Скажу тебе, что эта мысль, то есть, что мы соберемся все вместе, мне очень улыбается. Нельзя сказать, что свидание со всеми детищами доставило бы мне одинаковое удовольствие, но уж один Веня в состоянии выкупить все недостатки остальных".
   

"<Петропавловская крепость,> 17 июля <1864 года>

   ...Когда Креза поставили на костер, он сказал: "О Солон! Солон!" Я же, подобно ему, скажу: о свобода! свобода! Сегодня я выражаюсь что-то все сравнениями. Не знаю, объяснять ли это в худую или хорошую сторону. Даже не знаю, весело мне или скучно. Ты скажешь -- весело, а я скажу скучно и сошлюсь на юмористов, которые большею частью писали в серьезном состоянии то, отчего другие помирали со смеху. В себе я заметил еще вот какую особенность, или, вернее, не в себе, а в своей судьбе. Моя судьба распоряжается мной по теории сюрпризов и экспромтов..."
   

"<Петропавловская крепость,> 23 июля <1864 года>

   На днях я кончил и представил по начальству статью "Древность и совершенствование человеческого типа", составленную по новейшим научным открытиям. Жалею об одном, что написал ее коротко, в некоторых местах надо бы развить. Статья эта хотя и не написана так талантливо, как пишет Писарев, но заключает много весьма интересных и большинству нашей публики неизвестных фактов о древности человека на земле. Между прочим, привел я доказательства, которые не понравятся нашим дамам, избалованным похвалами, о том, что женщина по анатомическим признакам приближается ж животному типу более мужчины и имеет всегда мозгу меньше, чем у него.
   В "Русском слове" опять новый цензор, которым еще менее довольны, чем. прежним; но к октябрю, говорят, будет другой. Должно быть, перемена случилась по случаю лета, то есть отъезда старого цензора в отпуск или куда-нибудь. Вообще эти переходы чрезвычайно тяжелы для пишущих, ибо у каждого цензора свой царь в голове и каждый черкает по своему усмотрению. Один, например, особенно крут с статьями политического характера, но смотрит легко на экономические; другой опять снисходителен к политике, но зато сердит с экономизмом, где могут прокрасться идеи социалистические и т. д., так что один пропускает то, что другой зачеркивает. Вот тут и пиши как знаешь..."
   

"<Петропавловская крепость,> 25 июля <1864 года>

   Как ты живо описываешь хлопоты Мишульки! Я так и представил себе его суетню и откалыванье червяков. И, разумеется, все манипуляции при рыбной ловле Миша свершает с торжественной важностью, с великой горячностью и с таким жаром, как бы дело шло о спасении чьей-нибудь, жизни? При этом так же, конечно, разговор совершается на немецком языке. Ах, мой Мишуля! Мишуля! так бы и половил с ним вместе рыбу! А может быть, и придется когда-нибудь. Ведь у меня одно из приятнейших мечтаний думать именно о воспитании Миши. Оттого я и завидую тебе, что ты отправляешься с ним в зверинец. Когда Миша будет понимать больше, его нужно будет познакомить наглядно: со всеми ремеслами, фабричными и заводскими производствами, то есть показать ему в натуре все то, что изображено в энциклопедии Лаукарта. Вообще всякой теории и всякому умозрению должны предшествовать практика, опыт. Тогда заключение составляется само собой без труда..."
   

"<Петропавловская крепость,> 12 августа <1864 года>

   Дружок Людя. Я не думаю, чтобы ты брала на себя адвокатуру за женский мозг только потому, что ты сама женщина, что же касается до меня, то я излечился уже от мужского самолюбия и даю очень небольшую цену мужскому уму. Чем больше знакомишься с историей, чем лучше понимаешь, что было и что есть, тем больше убеждаешься в ничтожности мужского большинства. Да и можно ли говорить об уме, когда до сих пор все решалось... {Зачеркнуто. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)}
   Впрочем, относительно женского мозга можно сказать то, что самый большой из известных до сих пор мозгов, весивший 1872 грамма, принадлежал женщине, следующий за тем наиболее тяжелый мозг в 1861 грамм был у Кювье, потом у Байрона, в 1807 граммов, а затем у одного сумасшедшего (1783 гр.). Уж из этого одного ты можешь видеть, что на развитии и весе мозга еще нельзя основывать точное суждение об уме. Вообще замечено, что люди, страдавшие головными болезнями, имели тяжелый мозг. Но есть другие анатомические признаки, по которым женщина считается переходной формой от мужчины к ребенку. Но и это не дает еще мужчинам никакого права, сказать, что они умнее женщин или способнее их к развитию, потому что то, что, собственно, считается у мужчин образованием и чем они кичатся перед женщинами, есть, в сущности, знание известных приемов внешней формально-общественной жизни, и только. А ведь этому можно выучить и обезьяну. Из этого ты видишь, что мы смотрим с тобой на вопрос о силе женского ума одинаково, и, не отвергая того, что на свете больше дур и дураков, я думаю, ты собственным наблюдением пришла и к тому убеждению, что благодаря бога есть еще, между прочим, и умные женщины и умные мужчины совершенно равносильных способностей.
   Вопрос этот, впрочем, такого свойства, что по поводу его можно написать не только журнальную статью, но и, пожалуй, даже целое сочинение. Но не бойся, ни того ни другого я в письмах к тебе писать не буду..."
   

"<Петропавловская крепость,> 17 августа <1864 года>

   Я прошу Надю сообщить мой проект Благосветлову. Вот его сущность: завести издание по подписке от редакции "Русского слова", то есть журнала честного и установившегося, следовательно, доверие публики будет. Подписная цена три рубля в год за шесть томиков формата Таухница, без пересылки. При отдельной продаже томик 65 копеек. Я предлагаю Благосветлову это дело пополам, и думаю, что для начала совершенно достаточно тысячи рублей. Если он согласится, то при заключении условия я выговорю себе перевод трех томов, которые и отдам тебе...
   Проект этот может кончиться, как известная история с горшком молока, тем не менее я считаю его все-таки вполне верным и не сомневаюсь в успехе; боюсь только, что Благосветлов будет мямлить, а тут надо решать скорее да сейчас же и приступать к делу..."
   

"<Петропавловская крепость,> 25 августа <1864 года>

   В твоем письме я подметил черту, чрезвычайно свойственную русскому складу ума. Это воздержание себя от всякого спекулятивного мышления. Только что человек, по забывчивости, предастся отвлеченностям или логическим выводам, тотчас же спохватится и остановит себя, точно ему это стыдно. Так и ты. Заговорив о причинах, почему женщины делают так часто глупости при воспитании детей, ты сейчас же остановила себя вопросом: "К чему я это все написала?" Веня точно так же. Поэтому он и не любит и не переваривает никакой философии, что, впрочем, совершенно справедливо, ибо в том виде, как сочинили ее немцы, писавшие нарочно особенно запутанно и придумавшие термины, чтобы не сделать знания популярным и избежать преследований, наука эта так же тяжела для головы, как каменья для желудка. Впрочем, и помимо этих причин, русский человек не особенно жалует умозрения и любит больше существенное и положительное. Поэтому чтобы пишущий имел успех в публике, он должен уметь воздерживаться от парения в пустынях умозрения и должен предлагать то, что в простой, более осязательной форме, так сказать, наглядно и практически объясняет дело. Одним словом, у нас может иметь успех только форма простого изложения и рассказа, не возбуждающего особого напряжения мысли. Придерживаясь твоей системы, я бы должен был сказать: к чему я написал все это? Но я этого не сделаю, потому что иначе мне придется извиняться в каждом письме и я надоем тебе, моему голубчику... ты замечаешь: не то ужасно, что всю жизнь надо работать, а то, что можешь остаться без работы. Да ведь эта же мысль пугает и меня, с тою только разницей, что ты боишься пролетариата в пору силы, а я боюсь его как несчастия обессилевшей старости..."
   

"<Петропавловская крепость,> 27 августа <1864 года>

   Я получил "Русское слово", "Книжный вестник", сочинения Островского и "Древность человека"; наконец узнал, что три мои статьи: "Россия до Петра I", "Очерки из истории Амер. Шт." и "Прошедшее и будущее европейской цивилизации" -- названы в одном издании замечательными статьями. Авторское самолюбие, как ты знаешь, великая слабость всех пишущих, и потому поймешь, что эта похвала показалась мне розовым маслом или утешительным бальзамом на израненное сердце. Человек, как и другие! Впрочем, с той разницей, что я чрезвычайно недоверчив ко всему тому, что пишу. Я всегда боюсь, что глупо. Оттого-то меня так и обрадовала похвала. Все это вместе доставило мне несколько приятных, радостных мгновений, тем более что ко всему, что я сказал выше, присоединился утвердительный ответ Благосветлова на мое предложение, от которого ты отказалась.
   Он согласен на издание романов и даже думает расширить издание, то есть, кроме английских, и другие. Издание начинается с января, и нынче делается публикация и объявление на подлиску. Основной капитал наш всего тысяча рублей, по пятьсот рублей с каждого. Если дело пойдет, то уже в будущем году я могу рассчитывать на тысячу рублей прибыли;, если же лопнет, то я потеряю не более пятисот рублей. Впрочем, этого ожидать нет причин, ибо издание под фирмой установившегося и всем известного по своей честности "Русского слова". На этом-то и весь расчет успеха подписки. Теперь я выговорю тебе переводную работу. Хорошо? Но вот в чем горе. Есть много разных мелочных вопросов и обстоятельств, которые мне; бы нужно разъяснить с Благосветловым; через переписку или постороннего это совершенно невозможно; например, выбор романов для перевода; с каких начать, ибо их тысячи; как устроить обоюдный контроль и учет и т. д. Мне бы -хотелось лично переговорить с Благосветловым, но не: знаю, как это сделать; а нужно бы теперь, то есть до объявления, ибо в нем. должен быть уже выяснен для публики весь характер издания и указаны сочинения: Что, ты довольна этим делом? Непременно ответь..."
   

"<Петропавловская крепость,> 12 сентября <1864 года>

   Рад, что наше предполагаемое издание романов тебе улыбается. Уж конечно, если бы это дело удалось,-- а еще нужно просить разрешение цензуры,-- то есть по числу подписчиков было обеспечено, то было бы превосходно и для тебя, и для меня. Я уже писал, что мое условие, чтобы половина перевода была моя (имел в виду тебя).
   Выбор романов еще не сделан, ибо сначала нужно покончить с разными формальностями, но я писал Благосветлову, что нужно поспешить. Я предполагал только одни английские романы, но Григорий Евлампиевич думает -- еще и немецкие, итальянские и другие, вообще все, что есть хорошего. Эта мысль хороша и шире моей; но я боюсь, что мы раскидаемся. Лучше бы держаться более тесной программы. Я послал Благосветлову список романов Купера и Бульвера, у нас неизвестных, а между тем превосходных. Если дело состоится, что я узнаю, вероятно, скоро, то ты, несомненно, получишь работу. Во всяком случае, я думаю, нужно давать на половину из теперешних романистов (текущих) и романистов тридцатых годов, ибо они посильнее. Полагаю, что не нужно брезгать и Вальтер-Скоттом, ибо -- сила.
   Для кого ты переводишь Гете? если для В., то печально..."
   

"<Петропавловская крепость,> 18 сентября <1864 года>

   Я даже не уверен теперь в наши романы, потому что Благосветлов хотя и согласился, но в то же время предлагает другое предприятие: издавать популярные сочинения (переводные) по естественной истории и другим наукам. Но за это дело, как я слышал, уже взялась другая компания: Зайцев, Ковалевский и еще кто-то. Да если бы и не взялась, я все-таки считал бы романы лучшим делом. Я уже выговорил и получил согласие Благосветлова, чтобы половина переводов принадлежала, тебе... Во всяком случае, в течение этого месяца дело разъяснится, то есть получится согласие почтамта и цензурного комитета".
   

"<Петропавловская крепость,> 2 октября <1864 года>

   Хотя в настоящем письме корреспонденция Миши ко мне прекратилась, но я не думаю отстать от него так скоро и посылаю ему сказку о Мише и Коле.
   "Милаша Миша. Раз Коля и Миша пошли на озеро играть в камешки и увидели в земле дырку. "Пойдем туда",-- сказал Миша. "Пойдем",-- ответил Коля. И вот полез сначала Миша, а потом Коля. Они ползли, долго, долго -- день ползли, два ползли и ужасно проголодались. На четвертый день услышали, что пахнет жареными сосисками, Миша так обрадовался, что брыкнул ногой и задел Колю за нос. Коля крикнул, и вдруг перед ними открылась комната... Мама доскажет конец".
   

"<Петропавловская крепость,> 10 октября <1864 года>

   Хотя главный цензор и отказал Благосветлову, но я думаю, что это произошло или от нежелания, или от неумения объяснить ему дело. Романы не были бы изданием редакции "Русского слова", они только соединялись бы с этим изданием ради выгоды пересылки и обеспечения подписчиками. Об этом я думаю написать Благосветлову, чтобы он объяснился с кем следует еще раз.
   В "Русском слове" теперь цензором Еленев, тот, что был в "Современнике" в 1861 и 1862 годах. Это господин с очень мягкими, цивилизованными манерами, с дипломатической речью, но вместе с тем с пером несокрушимой, римской твердости, когда он вооружен им при чтении корректуры. Печальные последствия этой твердости я испытал на нескольких статьях, и потому все странные и внезапные переходы к новой материи или неясности и недостаток связи не станови в вину мне. Не мешает также заметить, что и корректор "Русского слова", должно быть, учился где-нибудь на Уналашке или в Ундинской слободе..."
   

"<Петропавловская крепость,> 11 октября <1864 года>

   ...Затруднение, представляемое цензурным комитетом нашему изданию романов, заключается в том, что не разрешают издание независимо от "Русского слова". Говорят, что без редактора нельзя, а редактор и всякое новое периодическое издание тоже нельзя, ибо все новое запрещено до издания нового цензурного устава. Нужно просить разрешения министра".
   

"<Петропавловская крепость,> 16 октября 1864 <года>

   На все твой вопросы ответил, а теперь пойдет сказка Мише. Но думаю, что она ему не понравится. Уведомь, как он ее найдет.
   "Милаша Миша. Раз маленький мальчик Миша, съев за ужином супу, лег спать. Только что он хотел засыпать, как слышит, что кто-то разговаривает. Он посмотрел на маму -- спит, на няню -- спит; взглянул себе под кровать и видит, что его сапоги развалились важно и говорят между собой. Левый сапог спрашивает правого: "Ты устал?" -- "Нет,-- говорит правый,-- а что? А ты?" -- "И я нет,-- отвечает левый.-- А что? Теперь нам есть время, Миша лег спать, сходим-ка к его папе, к комендантскому подъезду,-- говорит левый сапог,-- может, папа пришлет что-нибудь своему сынку".-- "Пойдем". И вот сапоги вскочили и -- топ, топ, топ, топ -- побежали через горы, леса и озера, распевая во все горло Мишину песню "Віют вітры". Папа уже знал, что сапоги к нему идут, и ждал их у подъезда с двумя корзинами: в одной был виноград, а в другой -- яблоки и груши. Только что сапоги прибежали, папа насыпал в них доверху -- в один винограду, а в другой яблоков и груш и говорит: "Теперь уже поздно, скоро Миша проснется, отдыхать вам некогда, идите скорее домой, да, смотрите, не рассыпьте".-- "Уж будьте спокойны",-- ответили сапоги и поскакали домой так скоро, как воробьи. Скакали, скакали, и как прискакали к кроватке Миши, то в одном осталось всего пять виноградинок, а в другом одно яблоко и одна груша; все остальное они потеряли дорогой, потому что уж очень торопились. Миша, как проснулся, достал из сапогов виноград и яблоко с грушей и отдал их няне и говорит: "Няня, папа прислал мне бомбошки, возьми и спрячь, я съем их после обеда". Вместе с бомбошками Миша нашел и письмо, папа ему пишет: "Милаша Миша, если ты захочешь гостинца, то, ложась спать, вели своим сапогам идти ко мне, и я тебе пришлю",.
   А ты, Людя, вложи точно чего-нибудь в сапоги от меня".
   )

"<Петропавловская крепость,> 24 октября <1864 года>

   ...Что тебе понравилась моя статья "Статистика смертности и рождений", меня это очень удивило, потому что я стыдился ее. Я даже думал, что хуже ничего и быть не может, но убедился, что может, когда просмотрел в той же книжке статью Щапова. Читать ее я решительно не мог, потому что этот человек думает задом наперед; так, чтобы понимать его, нужно выворотить себе мозги. У него в голове, решительно каша с постным маслом, и я удивляюсь, что Благосветлов этого не замечает".
   

<"Петропавловская крепость,> 5 ноября <1864 года>.

   ...Что ты мне не отвечаешь, как тебе понравилась статья Щапова в "Русском слове"? Представь себе, что "Русское слово" до сих пор еще не вышло и даже неизвестно, когда выйдет. Не выпускает цензура. Но за какой статьей остановка -- не знаю. Не, думаю, чтобы за моей, ибо моя отличается большой скромностью, называется "Болезни чувствующего организма" и трактует о предмете Гризиигера, то есть о душевных болезнях; но я пользовался не Гризингером, а Шилингом ("Psychiatrische Briefe"), и статья, как мне показалось, вышла интересная. Не читаешь ли ты "Отечественных записок"? По поводу какой-то статьи в "Голосе" "Русское слово" обратилось с вопросом к Альбертини, и затем в "Русском слове" было напечатано его письмо, которое ты, разумеется, читала. После этого Альбертини, конечно, нельзя было оставаться сотрудником "Голоса". "Отечественные записки" (то есть тот же "Голос", ибо там и здесь Краевский) обрушились на "Русское слово" и всех его сотрудников назвали "бессмысленными наборщиками", а про Писарева сказали, что он "отличается неподдельною глупостью". Я думаю, что браниться в такой степени совсем, не расчет, ибо рискуешь прослыть или глупцом, или сумасшедшим. Кто же не знает, что Писарев в настоящую минуту самый даровитый из всех критиков и публицистов русского пишущего люда".
   

"<Петропавловская крепость,> 21 ноября <1864 года>

   За поздравление с сорока годами благодарю. Но веришь ли, что у меня так и защемит сердце, как вспомню, что уже так близко старость и что в сорок лет нужно начинать улаживать всю жизнь сызнова. Я это вынесу, но я боюсь за тебя и за Мишу. Вот почему, мой дорогой дружок, я писал тебе раз о Подолье. Конечно, при недостатке средств это будет для тебя и Миши самым удобным, здоровым, приятным и спокойным местом жительства. Я предполагаю при этом, что ты будешь посещать иногда и меня..."
   

"<Петербург,> 26 ноября <1864 года>

   Никогда, милый мой друг, не укладывался я в дорогу с такими мрачными мыслями, как вчера. Еду в Вологодскую губернию. Когда -- не знаю; но в путь совсем готов и живу теперь на сенатской гауптвахте".
   

"<Петербург,> 2 декабря <1864 года>

   Друг Людя. Настоящее письмо я пишу тебе в квартире Нади. Завтра с машиной еду в Вологду, но в каком городе буду жить, еще не знаю..."
   

"<Вологда,> 7 декабря <1864 года>

   Дружок Людя. После разных треволнений я приближаюсь наконец к пристани. Пристанью этой будет служить для меня Тотьма -- город, лежащий от Вологды в двухстах верстах. Удобство Тотьмы в том, что сообщение с нею не особенно затруднительно, так что если ты вздумаешь приехать ко мне погостить, то и при своей инвалидности одолеешь путь легко. Письмо это пишу к тебе, собственно, для того, чтобы получить поскорее от тебя известие. В настоящий момент я в Вологде и завтра еду в Тотьму..."
   

"Тотьма, 13 декабря 1864 года

   Дружок Людя. Статистическая особенность Тотьмы в том, что на 3500 жителей приходится 541 вдова. Что это за вдовы и откуда их явилось здесь так много, объяснить мне никто не мог.
   Если ты представишь себе Ундинскую слободу, увеличенную в пять раз, то получишь понятие о Тотьме. Но мне в этой увеличенной Ундинской слободе будет труднее, чем там, потому что здесь я совсем один, как пень среди долины. От своей почвы оторван, дом разбит, а новых корней здесь не пущу и гнезда не совью.
   Мне кажется, что я очень постарел; по крайней мере, физически я так. слаб, как никогда, не был прежде.
   Свое жительство здесь я считаю временным, то есть боюсь, что по распоряжению начальства меня переведут внезапно куда-нибудь; но высылку из Петербурга считаю вечной, и оттого болит мое сердце. Особенно боюсь за невозможность существовать постоянно, то есть на продолжительное время, литературным трудом и потому решил копить деньги и ограничивать себя во всем...
   ...Письма мои и ко мне идут, через руки, начальства, то есть представляются и получаются распечатанными.
   Вчера видел почти все здешнее общество в полном сборе -- в клубе, на семейном вечере -- и вывел то заключение, что если в каждом человеке сидит Мефистофель или Фауст, то в столичном обществе преобладает Фауст, а в здешнем Мефистофель".
   

<"Тотьма,> 28 декабря <1864 года>

   ...С устройством квартиры и хозяйства я уже покончил. У меня есть все, что нужно для порядка в вещах, платье и белье: комод, шкаф, умывальный столик, кропать и столик к кровати. Это вещи мои собственные; нее остальное хозяйское. Хозяева мои люди превосходные. И я встречаю в их отношениях к себе ту деликатность, какую именно искал. Правда, эта семья выше обыкновенных мещан. Сам хозяин -- ратман, жена его из духовного звания; а две дочери -- взрослые, имеют вид барышень и читают книжки. Скромность же их поведения безукоризненна. Едой я тоже доволен. Одним словом, материальная сторона моей жизни сложилась вполне удовлетворительно; но нравственно -- тоска. Я чувствую, что я здесь на чужой стороне, как путешестве у къ тебѣ собственно для того, чтобы получить поскорѣе отъ тебя извѣстіе. Въ настоящій моментъ я въ Вологдѣ, и завтра ѣду въ Тотьму...
   

Тотьма. 13 декабря 1864 г.

   Дружокъ Людя. Статистическая особенность Тотьмы въ тонъ, что на 3.500 жителей приходится 541 вдова. Что это за вдовы и откуда ихъ явилось здѣсь такъ много, объяснить мнѣ никто не могъ.
   Если ты представишь себѣ Ундинскую слободу, увеличенную въ пять разъ, то получишь понятіе о Тотьмѣ. Но мнѣ въ этой увеличенной Ундинской слободѣ будетъ труднѣе, чѣмъ тамъ, потому что здѣсь я совсѣмъ одинъ, какъ пень среди долины. Отъ своей почвы оторванъ, домъ разбитъ, а новыхъ корней здѣсь не пущу и гнѣзда не совью.
   Мнѣ кажется, что я очень постарѣлъ; по крайней мѣрѣ, физически я такъ слабъ, какъ никогда не былъ прежде.
   Свое жительство здѣсь я считаю временнымъ, т. е. боюсь, что по распоряженію начальства меня переведутъ внезапно куда нибудь; но высылку изъ Петербурга считаю вѣчной, и оттого болитъ мое сердце. Особенно боюсь за невозможность существовать постоянно, то-есть на продолжительное время литературнымъ трудомъ, и потому рѣшилъ копить деньги и ограничивать себя во всемъ...
   ... Письма мои и ко мнѣ идутъ черезъ руки начальства, т. е. представляются и получаются распечатанными.
   Вчера видѣлъ почти все здѣшнее общество въ полномъ сборѣ -- въ клубѣ, на семейномъ вечерѣ -- и вывелъ то заключеніе, что если въ каждомъ человѣкѣ сидитъ Мефистофель и Фаустъ, то въ столичномъ обществѣ преобладаетъ Фаустъ, а въ здѣшнемъ Мефистофель.
   

28 декабря.

   ... Съ устройствомъ квартиры и хозяйства я уже покончилъ. У меня есть все, что нужно для порядка въ вещахъ, платьѣ и бѣльѣ: комодъ, шкафъ, умывальный столикъ, кровать и столикъ къ кровати. Это вещи мои собственныя; все остальное хозяйское. Хозяева мои люди превосходные. И я встрѣчаю въ ихъ отношеніяхъ къ себѣ ту деликатность, какую именно искалъ. Правда, эта семья выше обыкновенныхъ мѣщанъ. Самъ хозяинъ -- ратманъ, жена его изъ духовнаго званія; а двѣ дочери -- взрослыя -- имѣютъ видъ барышень и читаютъ книжки. Скромность же ихъ поведеній безукоризненна. Ѣдой я тоже доволенъ. Однимъ словомъ, матеріальная сторона моей жизни сложилась вполнѣ удовлетворительно; но нравственно -- тоска. Я чувствую, что я здѣсь на чужой сторонѣ, какъ путешественникъ на станціи, гдѣ обстоятельства задерживаютъ его противъ воли, и неизвѣстно, когда кончатся. И тѣмъ сильнѣе чувствую я это, что совсѣмъ разстроенъ нервами отъ продолжительнаго заключенія, и нѣтъ для меня ничего легче, какъ разстроиться отъ самой пустой причины, въ особенности, если я не досплю, т. е. когда лягу послѣ 11 часовъ. Явилась во мнѣ какая-то дѣвичья слезливость.
   За работу я уже принялся и черезъ недѣлю отправлю въ редакцію первую статью изъ Тотьмы. Здѣсь пишется легче, чѣмъ въ равелинѣ.

Прощай другъ. Расцѣлуй Мишульку...

   

4 января 1865 г.

   Я здоровъ, но не вошелъ еще въ колею жизни, не усѣлся, между тѣмъ за работу принялся. Работается легче и умнѣе, чѣмъ въ равелинѣ.
   

8 января. Тотьма.

   Дружокъ мой Людя! Знаешь ли, сколько я получилъ твоихъ писемъ съ послѣдней и сегодняшней почтой?-- семь. Общее впечатлѣніе ихъ то, что я отогрѣлся и оттаялъ, теперь мы съ тобой друзья... Знаешь, почему я наставилъ эти точки? Когда я написалъ: "теперь мы съ тобой друзья", то опять гдѣ-то глубоко въ сердцѣ почувствовалъ, что зашевелилась снова неувѣренность, что мы составимъ съ тобой попрежнему домъ и будемъ жить вмѣстѣ. Убѣжденія разсудка на меня не дѣйствуютъ; твои письма успокаиваютъ меня на минуту, и затѣмъ опять овладѣваетъ мной чувство одиночества, котораго я не испытывалъ въ крѣпости и которое охватило меня, какъ только я вышелъ на свободу. Дома нѣтъ, корни вырваны, я одинъ въ четырехъ стѣнахъ, ты за тысячу верстъ, ко мнѣ проѣхать нельзя -- все это такіе факты, изъ которыхъ ни разсудокъ, ни сердце не извлекутъ ничего утѣшительнаго. И ты хочешь успокоить меня словами, когда меня могутъ убѣдить только факты. Ты знаешь, что человѣку, жившему вѣчно въ семьѣ, одиночная жизнь -- пытка. У тебя дѣти, вокругъ -- люди, которыхъ ты любишь, у тебя Ѳеня и Софи, однимъ словомъ домъ въ полномъ составѣ. У меня же черныя деревянныя стѣны, и въ нихъ я такъ же одинокъ, какъ въ равелинѣ. Мнѣ дома тоска. Я даже измышляю, какъ бы убѣгать изъ него почаще, и только журнальная работа удерживаетъ меня въ квартирѣ. Какъ только кончу день -- бѣгу, потому что мнѣ нуженъ домъ, и какъ его у меня нѣтъ -- я ищу его внѣ. И нашелъ я нѣчто -- лучшее, что есть, и отдыхаю тамъ. Въ одно время со мной пріѣхала въ Тотьму дѣвица Лизавета Николаевна Ракова, сестра здѣшняго судебнаго слѣдователя. Я нашелъ въ ней родственную натуру и примирился съ Тотьмой. Ракова пріѣхала съ своей матерью къ сестрѣ замужней за здѣшнимъ лѣсничимъ и больной чахоткой (умерла и третьяго дня похоронили). Теперь онѣ остаются здѣсь еще, потому что жена самого Ракова (брата Елизаветы Николаевны) беременна, и потому мать хочетъ остаться до родовъ, а затѣмъ ѣдетъ къ себѣ въ Устюгъ (вторая станица Вологодской губ., куда губернаторъ хотѣлъ меня отправить, но я перспросился въ Тотьму, ибо далеко и сѣверно). Жена Ракова весьма добродушная, хорошая и искренняя женщина. Мнѣ у нихъ совсѣмъ спокойно, такъ что нервы мои отдыхаютъ, и силы возстанавливаются послѣ работы. Я думаю, и ты уже испытываешь (впрочемъ, это признакъ разбитаго организма) разницу въ бесѣдѣ съ одними и съ другими людьми. Съ родственными натурами трещи хоть цѣлый вечеръ -- не устанешь, а съ неродственными -- точно тебя тянули за жилы, и измучишься, будто бы гонялся пѣшкомъ за оленями. Я бываю теперь каждый день послѣ работы (8 часовъ) у Раковыхъ и въ 11 часовъ возвращаюсь въ свою убогую храмину. Такъ, по крайней мѣрѣ, я сталъ дѣлать дня 3--4, а до тѣхъ поръ все улаживался, устраивался, водворялся или короче примѣнялся къ мѣсту, квартирѣ и новымъ условіямъ. Были у меня минуты очень отрадныя: совсѣмъ тепло и хорошо; но мнѣ уже 40 лѣтъ; для чего нибудь я уже жилъ на свѣтѣ и понимаю, на что я имѣю право и на что нѣтъ, что моя жизнь порченная, избитая, и годимся мы съ тобой только другъ для друга, чтобы черезъ 10 лѣтъ доживать вмѣстѣ старость: молодымъ же портить нельзя, имъ нужно Помогать расчищать ихъ собственный путь. Просто даже неприлично писать такъ стариковски. Впрочемъ, ты меня поймешь. Роману конецъ.
   

9 января.

   А хочешь ли знать, какой былъ у меня сегодня обѣдъ? Лѣнивыя щи (говядину я выловилъ и съѣлъ съ горчицей), потомъ двѣ телячьи котлеты съ шинкованной капустой и наконецъ три нѣмецкихъ блина, сложенные салфеточками съ вареньемъ въ серединѣ. И подобный обѣдъ всякій день, и все это съ квартирой и прислугой за 15 руб. въ мѣсяцъ! Но есть такіе человѣконенавистники, которые это находятъ дорогимъ. Не вѣрь имъ: это говоритъ въ нихъ постыдная зависть.
   Какъ нервикъ, я живу привязанностями и безъ нихъ не могу существовать. Бываетъ оттого, что за неимѣніемъ бѣлаго хлѣба ѣшь черный и даже съ мякиной; но худой хлѣбъ все-таки лучше хорошаго камня или совершеннаго голода.-- Мишулька смѣшитъ меня тѣмъ, что заслоняетъ въ потемкахъ рукой носъ.
   

11 января.

   Другъ Люля! Тоска, тоска и тоска! Вездѣ мнѣ тоска. Дома тоже. Сейчасъ изъ гостей. А теперь всего 9 часовъ. Межетъ быть я боленъ? Не знаю и не понимаю ничего. Впрочемъ, со мной, кажется, это бывало всегда. Это не мизантропизмъ, потому что я знаю человѣкъ пять, съ которыми мнѣ бывало всегда отрадно. Ты, разумѣется, номеръ первый... Не могу писать даже тебѣ, милый мой другъ, какъ будто хочу спать. Спать, разумѣется, не лягу, ибо всего нѣсколько минутъ десятаго. Начну рыться въ книгахъ.
   Сегодня получилъ двѣ фуфайки и три пары шерстяныхъ чулокъ.
   Не понимаю, чего усердствует почтмейстеръ: онъ не только вскрывалъ посылку въ присутствіи исправника, но еще и вытряхалъ фуфайки: вѣрно думалъ найти бомбы или ракеты. Странное дѣло, что у насъ всякій хочетъ быть полицейскимъ.
   

16 января.

   Всю эту недѣлю собиралъ матеріалы для статьи о Тотьмѣ. Сегодня ѣду на деревенскій дѣвичникъ, хотя это и не нужно для статьи, но. можетъ и пригодиться. Бытовой стороны я вообще не касаюсь -- тоска, а исключительно съ экономической и соціальной.
   За фуфайку, мой дружокъ, крѣпко, крѣпко жму тебѣ руку. Какая ты добрая, а главное -- умная. Получивъ фуфайки, я не зналъ было, что съ ними дѣлать, но теперь сталъ надѣвать по утрамъ дома, и отлично, ибо у меня да 12 часовъ, т. е. до конца топки -- морозъ. А ужъ на дворѣ какой холодъ! Старъ я и слабъ, крѣпость меня ужасна разстроила; явилась какая-то хилость; чувствую всѣмъ тѣломъ зловредность здѣшняго климата и не могу дышать на улицѣ прямо носомъ, а утыкаю его въ шарфъ.
   Сегодня я испыталъ много сильныхъ ощущеній. Въ 12 часовъ (дня) я былъ приглашенъ на открытіе библіотеки при уѣздномъ училищѣ, т. е. здѣшнемъ университетѣ. Открытіе заключалось въ томъ, что 10 русскихъ человѣкъ заявили десять разныхъ мнѣній относительно порядка, въ какомъ подписчики должны получать одинъ за однимъ журналы и газеты, и затѣмъ, поспоривъ и пошумѣвъ, впрочемъ очень тихо и умѣренно, наконецъ согласились и разошлись на домамъ. Затѣмъ я отправился на "дѣвичникъ. Это такое варварство, за которое всю деревню слѣдовало посадить по меньшей мѣрѣ въ сумасшедшій домъ. Процессъ заключался вотъ въ чемъ. Въ избу набралась бездна бабъ, дѣвокъ, дѣвченокъ и всякихъ дѣтей и наполнила ее такъ плотно, что между людьми не оставалось ни малѣйшаго промежутка. Затѣмъ изъ сосѣдней, смежной, горницы вышла невѣста, накрытая бѣлымъ платкомъ, сѣла и начала голосить, т. е. притворяться, что оплакиваетъ свое дѣвичество. При общемъ мертвомъ молчаніи дѣло шло у нея плохо, такъ что она сконфузилась и, обратившись къ дѣвкамъ, сказала имъ: "ну, что же вы". Тогда тѣ принялись пѣть что-то до того непонятное и монотонное, что у меня разстроились нервы, и надо было искать спасенья на чистомъ воздухѣ. Когда кончилось пѣнье, невѣсту увели снова и заплели ей косу, перевязавъ ее веревкой, такъ что коса вышла тверда и плотна, какъ казацкая нагайка, и конецъ веревки дали невѣстѣ въ руки. Теперь для публики предстояла задача расплести косу. Это было бы, разумѣется, не особенно трудно, еслибы невѣста позволила, но она тянула веревку во всю силу и кусала всѣхъ за руки и за что ни попало. Но, какъ публики было много, а невѣста одна, то, конечно, послѣ получаса борьбы она, совершенно измученная, сдалась, и ей расплели косу. Но видно, что и для деревенской дѣвки это была штука: для предупрежденія обморока ей нужно было дать воды.
   

22 января.

   Ахъ, ты, голубчикъ! У васъ холодно! А что въ такомъ случаѣ тамъ, гдѣ 30о морозу, гдѣ въ комнатѣ 8о, и гдѣ нельзя писать по утрамъ, потому что коченѣютъ руки. Ты меня насмѣшила, что нашла Тотьму на картѣ некрасивой. А что въ натурѣ, просто прелесть. У меня совершенно то же чувство, какъ въ Сибири, но хуже еще: тамъ я имѣлъ гнѣздо, были подлѣ свои люди, а здѣсь 30о морозу и только. Николаевскъ. Пожалуй, что и такъ.
   Какое впечатлѣніе произвели старые знакомые? Да я не видалъ ни одного изъ нихъ. Все были новые,-- Вареньку я полюбилъ, сотрудники, или, лучше сказать, редакція, показались мелочной лавкой, продающей съ трусостью и исподтишка модныя мысли.
   

29 января.

   Положеніе мое было непріятно; хотѣлось вонъ; хотѣлось видѣть тебя и Мишу; временами ужасно скучалъ, но все это было выносимо, потому что я никогда не впадалъ ни въ малодушіе, ни въ отчаяніе. Мнѣ только хотѣлось раскрыть тебѣ свое сердце, чтобы мой другъ зналъ, что происходитъ во мнѣ. Но то, что я писалъ тебѣ, не имѣло и тѣни сходства съ тѣмъ, какимъ я былъ на свиданьѣ или во время прихода ко мнѣ Удима, Соболева и т. д. Можетъ быть, откровенность моя была ошибкой, но ужъ, конечно, не относительно тебя, потому что я держался и держусь до сихъ поръ, да буду держаться до конца дней своихъ того правила, что близкіе люди должны читать въ сердцахъ другъ друга. Есть люди, не имѣющіе привычки говорить о своихъ внутреннихъ процессахъ много, такой человѣкъ ты; но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы это дѣлалось за отсутствіемъ сердечныхъ процессовъ, и чтобы человѣкъ не чувствовалъ никогда боли или радости, а преимущественно боли. Вотъ это-то знаніе сердечной боли ближняго составляетъ для меня главный интересъ. Считая это важнымъ, самъ я думаю, что и для другихъ это знаніе настолько же важно. Вотъ откуда причина моихъ изліяній,-- изліяній, которыя я дѣлаю только тебѣ.
   

8 февраля.

   За предложеніе о раздѣлѣ семьи благодарю. Но только за кого ты меня принимаешь?... Здѣсь климатъ сибирскій, разныя дѣтскія болѣзни, дѣти мрутъ, какъ мухи: Неужели тебѣ не шутя пришла мысль послать Колю въ такой Севастополь? И неужели ты думаешь, что я соглашусь на это? До сихъ поръ я не питалъ къ Колѣ никакого чувства, но теперь его полюбилъ ужасно. Но я люблю его тѣмъ чувствомъ, какъ люблю Мишу, т. е. какъ будто это Миша двухъ лѣтъ или нѣчто подобное. А спеціальнаго чувства, особеннаго для Коли, у меня нѣтъ, потому что его не видѣлъ.
   Получивъ твое письмо, я плакалъ, но это были слезы пріятныя: прошиблась послѣдняя кора. Прощай, мой милый дружокъ. Расцѣлуй Мишу и Колю.
   

8 февраля.

   Другъ Люля! Предъ самымъ, о -- нѣтъ не такъ. Мои письма, какъ тебѣ извѣстно, идутъ черезъ исправника, и точно также я получаю все съ почты. Сегодня, когда мое письмо къ тебѣ уже было готово, исправникъ привезъ мнѣ повѣстку на 10 рублей. За посылкой я отправился на почту съ полицейскимъ надзирателемъ: оказалось шерстяное (байчатое) одѣяло, о которомъ мнѣ никто не писалъ ранѣе ни слова, и лексиконъ Рейфа. Надзиратель пріѣхалъ съ почты ко мнѣ, слѣдовательно разсматривать вещей было некогда; я только черкнулъ слово къ тебѣ, что одѣяло и книга получены, и отправилъ письмо къ исправнику.
   Твое письмо -- письмо чистаго и благороднаго человѣка; но слѣдуетъ ли тебѣ предлагать мнѣ Колю? Я знаю, что моя жизнь будетъ полнѣе, но нужно дѣлать не то, что пріятнѣе одному, а что лучше многимъ. Если Коля останется у тебя, онъ не рискуетъ ни здоровьемъ, не рискуетъ возможностью подучить дурной мужской уходъ вмѣсто ухода матери. Ну, а если Коля умретъ? Во всю жизнь я не прощу себѣ этого. Мой климатъ не твой климатъ; мой уходъ не твой уходъ. И мнѣ кажется, что я разсуждаю правильно, если рѣшительно отказываюсь отъ присылки Коли въ Тотьму. Но, можетъ быть, меня переведутъ въ другую, менѣе вредную губернію, куда и сообщеніе будетъ лучше: въ такомъ случаѣ я попрошу тебя отпустить Колю во мнѣ погостить на мѣсяцъ или на два, и затѣмъ отправлю его опять къ тебѣ. Конечно, мнѣ было пріятно увидѣть и Мишу.
   Письмо твое дало мнѣ надежду, что здоровье твое скоро совсѣмъ поправится. Дай Богъ тебѣ всего хорошаго, а главное -- спокойную и безтревожную жизнь. Послѣдніе три года были годами трудными, и ты вынесла ихъ истиннымъ молодцомъ, если не считать болѣзни, но и болѣзнь пройдетъ на берегу женевскаго озера. А много бы я далъ, чтобы пріѣхать къ тебѣ. Я даже не могу себѣ представить, въ какомъ видѣ вышла бы моя радость. Это было бы для меня чувство совершенно новое, неиспытанное, потому что я, хотя и радовался на своемъ вѣку, но такой радости, какая бы была тогда, мнѣ имѣть никогда не приходилось. Цѣлую тебя и всѣхъ твоихъ. Цѣлую Колю и Мишу. Ужъ мнѣ кажется, что ты любишь Мишу меньше. Милый мальчикъ -- поцѣлуй его отъ меня: отъ папы. Вспомнилъ о Мишѣ и прошибло меня; точно въ равелинѣ -- и писать больше не буду. Прощай, другъ.
   

14 февраля.

   Не то, чтобы были у меня особыя развлеченія; но раза четыре былъ на чужихъ блинахъ. Впрочемъ, къ чести Тотьмы нужно сказать, что ѣда здѣсь умѣренная и не существуетъ того дикаго хлѣбосольства, какое живало въ губерніяхъ съ помѣщичьимъ элементомъ. Причина этого не въ исключительныхъ или какихъ нибудь чрезвычайныхъ добродѣтеляхъ тотемцевъ, а просто въ томъ, что Тотьма городъ чиновничій и очень бѣдный.
   Впрочемъ, несмотря на масляницу, я написалъ все-таки 6 листовъ, въ 7 дней, второй статьи "Тотьма", и хотя статью еще не кончилъ -- пишу 9 листъ,-- но завтра и перваго дня поста принимаюсь за "Домашнюю лѣтопись". Кажется, я уже писалъ тебѣ, что Благосвѣтловъ не только предложилъ мнѣ писать ее, разъ въ два мѣсяца, но даже объявилъ объ этомъ въ декабрьской книжкѣ. Еслибы ты знала, что сдѣлала цензура съ моей статьей въ этой книжкѣ! Изъ трехъ листовъ вычеркнула ровно полтора, и ничего въ статьѣ не поймешь. Покорнѣйшій слуга -- на подобныя темы писать впередъ не стану.
   Я писалъ тебѣ, что жить здѣсь дешево, но это не мѣшаетъ мнѣ тратить много денегъ. Рублей 20 -- нѣтъ, поменьше -- истратилъ на вздоры, остальные -- на дѣло.
   

22 февраля.

   Съ тѣхъ поръ, какъ я на свободѣ, я сталъ писать совершенно другой манерой, гораздо свободнѣе, съ фамиліарнымъ оттѣнкомъ. Пишу я совершенно искренно, т. е. не измышляю фамильярности, а какъ ложится подъ перо; но какъ-то не это, что было прежде, то, пожалуй, тебѣ и не понравится. Если будешь читать мои статьи, то напиши; но только не по-спартански, какъ ты имѣешь привычку дѣлать, а съ нѣкоторыми подробностями.
   Три мѣсяца только, а мнѣ кажется, что я живу здѣсь безконечное пространство времени. Впрочемъ, я не скучаю и, поработавши дома, въ 8 часовъ отдыхаю въ разговорѣ, подчасъ остроумномъ, но вообще заставляющемъ меня смѣяться. Ты, вѣрно, думаешь, о Тотьмѣ, какъ о лѣсномъ болотѣ гдѣ-то тамъ на сѣверѣ, но Тотьма изъ уѣздныхъ городовъ Вологды самый передовой, и меня немало удивило, что я встрѣтилъ здѣсь людей съ такимъ образомъ мыслей, какого въ уѣздномъ городѣ ожидать нельзя.
   Сегодня у меня производилось мытье половъ, и потому я наслаждаюсь теперь такими ароматами, которые происходятъ изъ смѣшенія усердія здоровенной деревенской бабы -- усердіе, разумѣется, не пахнетъ, но я выражаюсь такъ изъ деликатности -- съ запахомъ досокъ, пропитавшихся вонючими помоями. Но за это въ окно смотритъ солнце, и начинаетъ таять съ крышъ. Это располагаетъ меня къ весеннимъ мыслямъ, и я уже составилъ себѣ планъ переѣхать на лѣто въ деревню, примыкающую вплоть къ городу. Повидимому, все равно. А нѣтъ. Тамъ и дома другого вида, и поле рядомъ съ дворомъ и тише городского, однимъ словомъ -- деревня и деревенскій запахъ.
   

28 февраля.

   Сегодня у меня разстроены сильно нервы. Когда я бываю въ обществѣ, то, конечно, никто не подумаетъ, чтобы я былъ такъ слабъ. И какъ мнѣ легко разстроиться: стоитъ только лечь спать въ 12 часовъ, а встать въ 6-ть. Но въ обществѣ нервы мои натягиваются тотчасъ же, какъ струны, и я, повидимому, здоровъ, крѣпокъ и даже веселъ, а между тѣмъ мнѣ тоска.
   

5 марта.

   Сейчасъ меня оторвали отъ письма, и вотъ что я узналъ новаго. Благосвѣтловъ выслалъ мнѣ 800 рублей еще за прошлый годъ, и мнѣ прислали его письмо изъ полиціи съ надписью, что на выдачу денегъ нѣтъ препятствій. Это что-то уму непостижимое. Да какія же могутъ быть препятствія? Вообще хорошо жить на свѣтѣ. Относительно писемъ мнѣ было въ равелинѣ легче, онъ, во-первыхъ, на то и равелинъ; а, во-вторыхъ, комендантъ читалъ письма одинъ, не посвящая въ нихъ членовъ своего семейства.
   Два раза въ эту зиму, или, вѣрнѣе, въ Тотьмѣ, я наточилъ на себя ножикъ и далъ его самъ другимъ, чтобы меня порѣзали. О первомъ случаѣ, при существующей цензурѣ на мои письма, я напишу тебѣ дня черезъ три, ибо это чужая тайна, а второй въ томъ, что я просился вонъ, тогда какъ здѣсь цвѣтутъ розы и поютъ соловьи, и мнѣ такъ хорошо съ ними, и слушалъ бы я ихъ цѣлый день и смотрѣлъ бы на нихъ съ утра до вечера. Найду ли все это тамъ, куда меня опять броситъ судьба,-- не знаю; но здѣшняго сада не увижу уже навѣрное.
   

22 марта.

   Случаются удивительныя обстоятельства въ жизни человѣка, слагаются роковыя встрѣчи, дающія то или иное направленіе всему нашему будущему. И ты, и я знакомы уже съ жизнью съ этой стороны; но я еще не зналъ всѣхъ страницъ этой книги и только теперь, приближаясь къ старости, напалъ на главу, какой мнѣ читать еще не приходилось.
   Ты знаешь характеръ моей литературной дѣятельности: я писалъ до сихъ поръ статьи научнаго содержанія, но теперь я задумалъ романъ. Въ главныхъ чертахъ онъ обдуманъ мной вполнѣ; могутъ измѣниться только нѣкоторыя частности; но мнѣ нуженъ твой совѣтъ и твоя помощь. Я знаю, что не только найду то и другое, но что ты останешься для меня тѣмъ же, чѣмъ была до сихъ поръ, и въ гнѣздышкѣ выложишь пухомъ мѣстечко еще для одного лишняго странника. Я говорю не о себѣ.
   Вотъ содержаніе романа, который я задумалъ написать. Это въ сущности проектъ семьи, можетъ-быть, изъ 6--7 человѣкъ, связанныхъ не родовымъ, кровнымъ началомъ, а единствомъ нравственныхъ интересовъ и общимъ міровоззрѣніемъ. Такъ могутъ жить, конечно, только люди очень умные и очень честные, и таковы мои дѣйствующія лица.
   На сценѣ -- мужъ и жена. Мужъ уже не молодой -- лѣтъ сорока, жена моложе его лѣтами восьмью. Обстоятельства принудили мужа и жену жить довольно далеко другъ отъ друга; но общечеловѣческія связи ихъ прочны и вѣчны, хотя юношескій пылъ любви ими уже пережитъ. Однимъ словомъ, ихъ теперешняя связь основана на фундаментѣ болѣе прочномъ, чѣмъ любовная пылкость, и они нужны другъ другу, какъ могутъ быть нужны два честныхъ человѣка, уважающіе одинъ другого и увѣренные, что они нужны для обоюднаго счастья разсудительныхъ людей.
   Когда послѣ пяти лѣтъ супружества любовные порывы кончились, мужъ десять лѣтъ не испытывалъ ничего подобнаго и не встрѣтилъ ни одной женщины, которая бы зажгла его. Но вотъ случай сталкиваетъ его, сорокалѣтняго старика, съ дѣвушкой, которая моложе его больше, чѣмъ вполовину, и старикъ загорается совершенно тѣмъ же юношескимъ пыломъ, какимъ любилъ нѣкогда свою жену невѣстой. Худо или хорошо поступилъ онъ, что не сдержалъ себя вначалѣ, говорить я не буду; можетъ быть, еслибы онъ не былъ одинъ, этого бы и не случилось; но дѣло въ томъ, что явилась любовь обоюдная съ полной рѣшимостью устроить общее гнѣздо. Это часть первая, заключающая начало и развитіе любви.
   Часть вторая. Влюбленные уѣзжаютъ въ Малороссію, т. е., пожалуй, они могли бы ѣхать и въ другое мѣсто, но нельзя. Да, виноватъ. Прежде, чѣмъ они уѣхали, она учится, чтобы достигнуть экономической самостоятельности и имѣть возможность жить своимъ трудомъ, или, по крайней мѣрѣ, вносить часть въ общіе расходы, во-первыхъ, для жизни теперь, а, во-вторыхъ, для самостоятельности въ будущемъ, потому что имѣетъ самыя ничтожныя денежныя средства, на которыя жить независимо невозможно.
   Жена знаетъ все это и смотритъ на все разумнымъ окомъ. До сихъ поръ въ романахъ, напримѣръ, Подводный камень, Полинька Саксъ, отличались разумностью такой мужчины, я хочу, чтобы въ моемъ выпала эта доля на женщину. Для большаго самообразованія и чтобы познакомиться съ моей женой, моя героиня ѣдетъ за границу. Я только не рѣшилъ, когда ей лучше ѣхать -- до поѣздки въ Малороссію, т. е. до разрыва связей съ своими родными, или послѣ. Въ первомъ случаѣ однимъ изъ предлоговъ служитъ отвезти на время сына (у героя есть двухлѣтній сынъ) къ его матери.
   Обѣ женщины встрѣчаются, какъ встрѣчаются всѣ честные люди. Старшая изъ нихъ существо рѣдкое по уму, стойкости убѣжденій и силѣ характера. Въ дѣвушкѣ нѣтъ такой желѣзной воли, но зато она чиста и искренна, чрезвычайно прогрессивна и умна. Нравственный перевѣсъ остался на сторонѣ старшей, бороться имъ было не изъ-за чего, и женщины увидѣли, что онѣ не помѣшаютъ одна другой. Дѣвушка возвратилась, устроивъ себѣ новую нравственную связь и пріобрѣтя новаго друга.
   Часть III. Обстоятельства позволяютъ новой четѣ ѣхать куда ей угодно. Они ѣдутъ за границу. Со времени первой связи прошло пять лѣтъ; дѣтей нѣтъ.
   Я не рѣшилъ еще, заставить ли ихъ любить другъ друга пыломъ страсти -- со стороны дѣвушки это еще возможно, но не будетъ ли мужчина старъ для этого? Или же у нихъ образовались только дружескія отношенія?
   Потомъ не рѣшилъ я еще и вотъ чего: мужчина 45 лѣтъ можетъ уже успокоиться навѣки отъ юношеской любви; но для женщины въ 23--25 лѣтъ это пора еще только наступаетъ. Слѣдовательно, можно сдѣлать два конца. Болѣе правдоподобный, что мужчина довелъ женщину до самостоятельности, и она, разлюбивъ одного, полюбила другого. Но такой конецъ мнѣ не нравится. Ради торжества идеи я хотѣлъ бы устроить такъ, что они вдвоемъ пріѣзжаютъ къ женѣ, въ то же время пріѣзжаетъ издалека одинъ старый другъ мужа, и вся компанія, тутъ же и дѣти жены, составляетъ счастливую семью умныхъ и честныхъ людей, связанныхъ нравственными интересами и доживающими мирно старость. Только не знаю, гдѣ взять старость у героини, когда она моложе жены 15 годами! Напиши свое мнѣніе, но не забудь, что мой герой можетъ остаться честнымъ человѣкомъ только тогда, когда возстанутъ на него обстоятельства, отъ него рѣшительно не зависящія; а самъ онъ отступать не можетъ.
   

25 марта.

   Другъ Люля! Это письмо, какъ экстренное, номера не имѣетъ. А экстренное оно вотъ почему. Я просился жить въ Устюгѣ, второмъ городѣ губерніи. И разрѣшеніе дали мнѣ внезапно. А какъ теперь наступила распутица, то я и тороплюсь отъѣздомъ и въ путь завтра.
   

4 апрѣля. В. Устюгъ.

   Твое письмо я получилъ, уже садясь въ повозку, чтобы ѣхать въ В. Устюгъ. Ты спросила, зачѣмъ я поѣхалъ сюда, а главное сѣвернѣе и холоднѣе; но въ твоемъ письмѣ есть и отвѣтъ на этотъ вопросъ. Отчего не итти въ садъ, когда отворяютъ двери?
   Что за великолѣпное письмо написала ты мнѣ, и что ты за разумный человѣкъ! Но что то ты мнѣ отвѣтишь на мой проектъ романа? Я ужъ дѣлалъ разныя догадки и между прочимъ думалъ, что ты возстанешь противъ романа въ трехъ частяхъ и назовешь послѣднія глупыми. Но я думаю, что въ одной или, въ крайности, въ двухъ частяхъ онъ совершенно невозможенъ. Представь себѣ положеніе человѣка, разрывающаго со всѣмъ прошлымъ: вѣдь не умирать же ему съ голоду на улицѣ?
   Я совершенно доволенъ пока устюжской жизнью и вообще намѣренъ жить здѣсь совершеннымъ пустынникомъ. Для этого, между прочимъ, перебираюсь на самый край города и думаю, что настолько буду далекъ отъ всѣхъ, что меня забудутъ. Впрочемъ, и въ Тотьмѣ, несмотря на свое знакомство со всѣми, я жилъ такъ, что мнѣ бы не мѣшали работать, еслибы я самъ не хлопоталъ объ этомъ. Причина въ томъ, что мнѣ самому не сидѣлось дома, и я постоянно влекся туда, гдѣ мнѣ было тепло и хорошо.
   Здѣсь я пока не организовалъ свою жизнь; но устрою ее такъ, что соединю жизнь для ума и сердца въ одно, не мѣшающее другъ другу цѣлое.
   

18 апрѣля.

   Устюгъ мнѣ нравится гораздо болѣе Тотьмы уже потому, что это большой городъ (3 1/2 тыс. жителей). Слѣдовательно, въ немъ и условія жизни болѣе широкой. Ты догадываешься, что заставило меня переѣхать въ Устюгъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ ты хорошо знаешь и меня. Просидѣвъ 19 1/2 мѣсяцевъ при условіяхъ, не особенно благопріятныхъ для какой бы то ни было жизни, я, выскочивъ на свѣтъ Божій и попавъ прямо въ Тотьму, набросился на тотемскихъ людей со всѣмъ пыломъ юношеской любви и преувеличивалъ въ нихъ рѣшительно все; точно это не люди, а драгоцѣнности и ангелы. Конечно, послѣ тѣхъ людей, которыхъ я видѣлъ, это были, пожалуй, и дѣйствительно люди болѣе высокаго сорта. Кончилось, однако, тѣмъ, что высокій сортъ мнѣ надоѣлъ и пресытилъ меня. А между тѣмъ я увлекся и наглупилъ. Но глупитъ я искренно, какъ честный человѣкъ. Теперь совершился во мнѣ переворотъ. Я знаю, что это не хорошо относительно другихъ, и стою теперь на распутьѣ, не зная, что дѣлать. Ты скажешь -- глупо, Базаровы такъ не поступили бы. Я согласенъ. Но какъ же глупое сдѣлать умнымъ? Научи.
   И всегда я былъ такой. Накинусь всѣми силами, преувеличу, искипячусь, а потомъ остыну. А все-таки Устюгъ лучше Тотьмы.
   Между прочимъ, и тѣмъ, что здѣсь есть и фотографія. Въ доказательство чего и посылаю тебѣ двѣ своихъ карточки. Одну возьми себѣ, а другую дай кому найдешь лучше, конечно, если пожелаютъ взять.
   Но долженъ я замѣтить, что въ натурѣ я менѣе старообразенъ, чѣмъ вышелъ, а вышелъ такимъ потому, что въ крѣпости очень похудѣлъ и, какъ мнѣ кажется, очень теперь тощъ. А впрочемъ, не знаю.
   Новости. Въ государственномъ совѣтѣ уже утверждена отмѣна предупредительной цензуры, и новое положеніе о печати введутъ въ сентябрѣ. Благосвѣтловъ пишетъ мнѣ, что цензура стала теперь легче. А впрочемъ во второй моей статьѣ о "Тотьмѣ" цензоръ вычеркнулъ "Овенъ"; только одну фамилію и больше ничего. Не знаю, почему ему не понравилось имя Овенъ. Нѣкоторое ослабленіе цензуры объясняется тѣмъ, что государь замѣтилъ, что литература стала скучной, и издатели постоянно попадаютъ въ долговыя отдѣленія.
   

25 апрѣля.

   Я уже писалъ тебѣ, съ какимъ азартомъ я накинулся на людей послѣ освобожденія, и какіе всѣ казались мнѣ превосходные. Теперь же я ушелъ въ себя, и всѣ мнѣ... тоска, и никого я не люблю. Есть только одна прочная связь -- это съ тобою, такъ кто я не могу представить себѣ жизнь безъ тебя. И потому -- терпѣніе. Думаю, что наконецъ заживу счастливо. Одно сокрушаетъ меня. Накинувшись на людей, я готовъ былъ отдать имъ свою послѣднюю рубашку. А отъ этого явились и нѣкоторые неблагоразумные расходы. Все это, конечно, нужно было пережить раньше, чѣмъ установиться. Но тѣмъ не менѣе денегъ вышло у меня много. Теперь я сталъ скупиться: хочу къ концу года скопить малую толику и поступать такъ каждый годъ. Но съ другой стороны боюсь, что въ нынѣшнемъ году на этомъ поприщѣ постигнетъ меня неудача, потому что придется заплатить за переѣздъ Коли, да самому при путешествіи въ новую губернію истратить двойные прогоны, такъ что доходъ всего года уйдетъ на прогоны да на обзаведеніе на каждомъ новомъ мѣстѣ.
   

1 мая.

   Дружокъ Людя. Сегодня написалъ я къ Машѣ, къ Варенькѣ, къ Надѣ объ отправленіи ко мнѣ Коли немедленно. Ужъ я его такъ люблю, потому что чувствую, что онъ заполнитъ мою жизнь. Я еще не заказалъ для него ничего; но закажу на-дняхъ: 1) кроватку. Она будетъ точеная и выкрашена отлично, какъ снѣгъ, бѣлой краской, чтобы не укрылся ни одинъ клопъ, которыхъ здѣсь въ каждомъ домѣ миріады. Потомъ заказалъ уже филейную сѣтку изъ бѣлыхъ шнурковъ; ножки въ чашкахъ; 2) будетъ у него: свой комодъ, свой гардеробный шкафъ, свой стулъ, свой умывальный столъ, ванна;
   Теперь ты мнѣ напиши инструкціи, какъ вести его.
   Домъ, гдѣ я живу, состоитъ изъ двухъ половинъ и былъ бы для насъ превосходенъ. Но вотъ бѣда -- хозяйка и согласна бы уступить, да ей самой дѣться некуда. А было бы жить хорошо; при домѣ есть даже нѣчто въ родѣ сада, т. е. огородъ съ березами. Здѣсь другихъ деревъ не растетъ. На-дняхъ вопросъ рѣшится. Она посовѣтуется съ своими родственниками и, если добудетъ денегъ, то сдѣлаетъ къ дому пристройку, куда и переселится. Я держусь этой хозяйки потому, что можно имѣть отъ нея столъ, не зная ни обзаведенія, ни хлопотъ; ибо здѣсь бѣда съ людьми: кухарокъ рѣшительно нѣтъ. Съ прислугой просто бѣдствіе. Забылъ главное: почему я распорядился о немедленной доставкѣ къ себѣ Коли. Изъ министерства внутреннихъ дѣлъ пришелъ на мою просьбу такой отвѣтъ: "Министръ внутреннихъ дѣлъ, въ виду обстоятельствъ, по которымъ полковникъ Шелгуновъ посланъ въ Вологодскую губернію, не можетъ разрѣшить ему выѣхать за границу, а также и переѣхать въ другую губернію". Значитъ, лѣтъ на 10. Мой романъ долженъ кончиться. Какую я сыгралъ роль? Я знаю -- меня не винятъ. Но здѣсь ничего невозможно. Мнѣ кажется, я весь уйду въ Колю. Странное дѣло: точно человѣку нужно любить и только, а кого -- все равно. Впрочемъ, въ первомъ случаѣ есть и трусость. Я знаю, что прочное невозможно, по неравенству нравственныхъ и умственныхъ силъ. Но, съ другой стороны, развѣ можно знать, куда и какъ разовьется молодой человѣкъ или, вѣрнѣе, дѣвушка? Однимъ словомъ, какое странное минутное увлеченіе. При другихъ условіяхъ, конечно, ничего бы не было.
   Да, съ чего ты взяла что въ 45 лѣтъ я хочу непремѣнно сложить руки и доживать старость? Я вовсе не хочу, но боюсь, что это случится. Перцу во мнѣ еще довольно. Но я всегда боялся, что, останусь безъ здоровья и работы. Вотъ тебѣ и все. Цѣлую тебя, мой другъ, вотъ какъ крѣпко.
   

16 мая.

   Романъ, о которомъ я писалъ тебѣ, и о которомъ ты сообщила мнѣ свое мнѣніе, писаться не будетъ; какъ говорится -- лопнулъ. Теперь я задумалъ психологическую статью о томъ странномъ процессѣ и смѣнѣ чувствъ, какая можетъ происходить въ людяхъ. Если ты, гуляя въ померанцевой рощѣ и плѣнившись померанцемъ, сорвешь его, а потомъ, идя дальше, встрѣтишь померанецъ болѣе привлекательный, сорвешь ли второй и бросишь ли первый, или нѣтъ?
   Я, кажется, не писалъ тебѣ о своихъ устюженскихъ знакомыхъ. Я знакомъ только съ двумя семейными домами: Раковыхъ (мать и дочь дѣвица) и Косаревыхъ (мужъ, жена и дочь 4 лѣтъ). Раковы живутъ здѣсь постоянно, а Косаревъ служитъ въ обществѣ Сѣверо-Двинскаго пароходства и на лѣто уѣзжаетъ въ Архангельскъ. Вчера они отправились туда съ первымъ пароходомъ. Косарева -- молодая дама, сильной, сосредоточенной натуры и очень умная.
   Кровать для Коли уже готова, но боюсь, что мой мальчикъ пріѣдетъ ко мнѣ, а у меня не будетъ готово для него помѣщеніе.
   

20 мая.

   Если твое письмо бываетъ въ грустномъ тонѣ, то оно всегда сшибаетъ меня съ рельсовъ. Какъ прочны у насъ съ тобой узы. Еще бы! Если жизнь пережить -- не поле перейти, то думаю, что мы съ тобой видали виды и вынесли своими костями малую толику. Въ годъ не разскажешь и не перескажешь всего. Поэтому, какое бы у меня ни было настоящее, и какіе бы цвѣты ни выростали въ моемъ вертоградѣ, впереди рисуется мнѣ всегда свѣтлая точка въ видѣ мирной, покойной жизни съ тобой и мирной бесѣды передъ комелькомъ съ старыми друзьями. Когда я спокоенъ за тебя, я, напротивъ, тотчасъ же начинаю вить гнѣздо, разсчитывая, что проживу же я, ну, хоть здѣсь, въ Устюгѣ, лѣтъ пять. И рисуются мнѣ хорошія картины, и мнѣ такъ хорошо и тепло. Помнишь, я всегда говорилъ, что я, какъ пень среди долины. Теперь бы я сказалъ другое. Но вотъ сталкиваются два міра -- будущій и настоящій, и человѣкъ выпиваетъ стаканъ холодной воды, и опять ему тоска, и не знаетъ онъ, что ему дѣлать.
   Бываютъ странные, непонятные процессы. Я уже писалъ тебѣ о померанцахъ. Я знаю, что для померанца нехорошо, что его бросаютъ. Но лгалъ ли человѣкъ? Нѣтъ. Говорятъ, Базаровъ такъ не поступилъ бы. Но вѣдь мы еще не знаемъ, что бы было изъ него, если бы онъ загорѣлся, какъ сухое дерево. Да и странность не въ этомъ, а въ томъ, что является внезапно другая сила, въ двадцать разъ большая, и оттягиваетъ тебя въ сторону, и все прежнее отрубается сразу, точно топоромъ, точно его никогда не было. Вопросъ этотъ чисто психологическій, и я отношусь къ нему теперь головнымъ образомъ, не обвиняя и не оправдывая никого, ибо держусь органической теоріи.
   Напиши мнѣ свое мнѣніе.
   

27 мая.

   Ты находишь, что мои письма изъ Тотьмы отличались мрачнымъ колоритомъ. Ну, еще бы! Вѣдь Тотьма не померанцевая же роща, а тамошніе обитатели не соловьи, услаждающіе слухъ. Только теперь я понимаю вполнѣ, изъ какого болота я вырвался, и какое подавляющее вліяніе могла бы имѣть на меня жизнь въ этомъ богоспасаемомъ городкѣ, хотя люди тамъ все хорошіе и добросердечные.
   Въ Устюгѣ тоже не растутъ померанцевыя рощи, этого мало -- сегодня, 27 мая, нѣтъ въ городѣ ни одной распустившейся березки; но, тѣмъ не менѣе, я все-таки довольнѣе Устюгомъ, ибо могу сохранить уединеніе въ многолюдствѣ и быть самъ съ собой, обходясь безъ всякихъ лишнихъ знакомствъ, которыя, отрывая только отъ дѣла, не приносятъ никакой существенной пользы.
   Твой "Рекрутъ 1813 года" передѣланъ хорошо и нравится. И основываюсь я тутъ не на своемъ мнѣніи, а на мнѣніи одного очень умнаго и порядочнаго господина, проживающаго здѣсь въ Устюгѣ на тѣхъ же основаніяхъ, какъ и я.
   Ужъ какъ я люблю тебя, дружокъ мой, и какъ ты меня смѣшишь празднованіемъ нашей свадьбы! А я всегда забываю этотъ день. Но въ будущемъ году буду праздновать его непремѣнно, только особеннымъ образомъ, не такъ, какъ празднуютъ вообще люди. Дѣйствительно, голубчикъ, мы имѣемъ на то нѣкоторое право, потому, если и не въ началѣ, но когда сами развились и созрѣли, сумѣли размеже^ ваться въ жизни и создали себѣ счастье, которое дается не многимъ, да еще и долго не будетъ даваться, пока наши обыкновенные супруги будутъ пребывать въ томъ остроумномъ турецкомъ міросозерцаніи, въ какомъ они обрѣтаются.
   

3 іюня.

   Эхъ, написалъ бы я тебѣ о разныхъ своихъ сердечныхъ процессахъ, какъ говорится, выложилъ бы душу. Но при тѣхъ условіяхъ, которымъ подвергается наша корреспонденція, разговоры о душѣ -- вещь неудобомыслимая. Скажу только одно, что я очень скучаю, какое-то непріятное чувство ожиданія и постоянное нытье. Къ этому еще неувѣренность, что меня не станутъ тревожить переводами. Теперь бы мнѣ Устюга оставить не хотѣлось.
   

10 іюня.

   Ты думаешь, что Коля у меня? Такъ и было! Нашимъ петербургскимъ размазнямъ пиши объ одномъ и томъ же по сту разъ, да и то не дѣлаютъ. Особенно понравилось мнѣ остроуміе Нади. Получилъ отъ нея письмо, что Коля выѣзжаетъ 27 мая. Жду. Затѣмъ получаю другое письмо, въ которомъ она говоритъ, что, пріѣхавъ къ Зайцевымъ для врученія 100рублей, на дорогу няни, она, т. е. Надя, нашла двери квартиры запечатанными двумя черными печатями. И больше ни слова. Что за печати? Гдѣ Коля? Гдѣ Зайцевы? Однимъ словомъ -- что и почему? Вѣдь бываютъ же такія головы, въ которыхъ не родится ни одного вопроса.
   Спасибо Благосвѣтлову, хоть отъ него узналъ кое-что. Впрочемъ, тоже мало. Вотъ что онъ пишетъ во вчерашнемъ письмѣ: "Почему не посылаютъ вамъ вашего мальчика -- это удивительно, когда объ этомъ говорилось уже довольно давно. Развѣ арестъ Зайцевыхъ -- ихъ арестовали и мать, и сына по одному пустяшному дѣлу и скоро выпустятъ на волю,-- развѣ этотъ арестъ помѣшалъ отправить Колю, или Евгенія Егоровна ублажаетъ себя свиданьемъ съ нимъ. Я поручилъ Нестерову исполнить вашу просьбу о немедленной отправкѣ буквально". Вотъ тебѣ и все.
   

17 іюня.

   Хотя знакомыхъ у меня почти нѣтъ, и я почти нигдѣ не бываю, но случается, что выхожу въ люди. А въ этомъ случаѣ я нахожу, что ко мнѣ относятся враждебно и смотрятъ на меня, какъ на иностранца. Точно я не такой же русскій, какъ они. Въ добавокъ къ этому еще и врутъ. Напримѣръ, одинъ господинъ разсказывалъ, что я сосланъ за намѣреніе убить мать. Положимъ, что все это пустяки, но при моей нервной раздражительности меня и пустяки безпокоятъ. Совсѣмъ отказаться отъ людей -- невозможно: ужъ такая штука человѣкъ, что ему нужно видѣть человѣка. Хоть бы пріѣхалъ скорѣе Коля. Впрочемъ, сомнѣваюсь, чтобы онъ заполнилъ окончательно пустоту. Есть еще и другія струны, которыя нужно удовлетворить. Однимъ словомъ -- тоска. Да дѣлать нечего. Потоскую, потоскую, да и перестану.
   Сейчасъ писалъ моей маменькѣ, какъ раскидала всѣхъ насъ судьба, кто -- гдѣ. И въ Сибири, и гдѣ хочешь. Неужели мы всѣ тамъ и умремъ, не увидѣвъ другъ друга. Глупая штука. Слова спокойны, а чувство возмущено. Зато при свиданіи можно даже упасть въ обморокъ отъ радости.
   

1 іюля.

   Что я буду любить Колю любовью разумныхъ людей,-- ты не сомнѣвайся; но достанетъ ли во мнѣ столько познаніи, сколько нужно для хорошаго его физическаго воспитанія,-- не ручаюсь, хотя прочитаю все, что нужно для этого.
   

4 іюля.

   Превосходная, славная Варенька, которую я очень, очень люблю и которую прошу тебя поцѣловать отъ меня такъ, чтобы у нея заболѣли зубы, совсѣмъ не похожа въ своихъ отношеніяхъ ко мнѣ на ту Вареньку, которую я рисую себѣ, любуясь ея карточкой. Варенька настоящая, проживающая теперь въ Женевѣ, имѣетъ сердце стальное, а та Варенька, которую я люблю, имѣетъ сердце человѣческое. Стальная Варенька требовала отъ меня писемъ, но я ошибкой написалъ, къ моей идеальной Варенькѣ; стальная, разумѣется, не отвѣтила и угасила мой свѣточъ. Для стальной Вареньки дорогъ Устюгъ, потому что въ немъ будетъ Коля, а я при немъ играю роль фигуры, стоящей на третьемъ планѣ. Я принадлежу къ тому гордому, или какъ хочешь назови, сорту людей, которые возвращаютъ ровно столько, сколько имъ даютъ. Далѣе -- славная Варенька не хочетъ заглянуть въ душу человѣка, находящагося въ моемъ положеніи. Я видѣлъ недавно господина, который по опыту говоритъ, что въ крѣпости сидѣть легче, чѣмъ быть въ ссылкѣ. Въ моемъ же положеніи самое худое то, что меня постоянно мучитъ мысль, что я непроченъ въ Устюгѣ; я нахожусь совершенно въ положеніи человѣка на почтовой станціи. Я больше ничего не хочу, какъ только того, чтобы меня оставили въ покоѣ. Ужъ я примирился съ мыслью, что я пробуду въ ссылкѣ лѣтъ десять, и хочу только одного, чтобы меня не переводили изъ города въ городъ, какъ это дѣлаютъ съ другими. Пусть стальная Варенька кидаетъ теперь въ меня камнемъ. Я же протяну ей руку и поцѣлую ее. Занятія не удовлетворяютъ меня, Коля не заполнитъ всей пустоты, и въ сердцѣ еще остается свободное мѣсто... только что же съ нимъ дѣлать? Развѣ наклеить ярлыкъ и написать: "отдается въ наемъ"? Но кому нужна старая квартира! Пусть моя идеальная Варенька передумаетъ и перечувствуетъ мои вопросы, а я подожду отъ нея отвѣта, потому что вторую половину письма хотя я пишу и въ третьемъ лицѣ, но обращаюсь прямо къ ней.
   

8 іюля.

   Наконецъ, вчера въ 12 часовъ дня пріѣхалъ Коля. Дѣйствительно, мальчикъ славный. Но бѣдняга хотя и вынесъ храбро дорогу, но, должно быть, усталость должна взять свое. Сегодня хнычетъ.
   

29 іюля.

   Моя жизнь тоже идетъ не совсѣмъ ровно. Все я вью себѣ гнѣздо, потому что, какъ ты сама знаешь, Коля не можетъ заполнить меня вполнѣ. Но нужно признаться, что Устюгъ не представляетъ въ этомъ отношеніи никакого матеріала. Когда я пріѣхалъ сюда, то познакомился съ одной дамой -- Марьей Платоновной Косаревой, и скажу тебѣ, что такихъ женщинъ не встрѣчалъ. Замѣчательнаго ума и спокойной разсудочности. Если бы она жила здѣсь, я бы не хотѣлъ ничего лучшаго. Но, во-первыхъ, мужъ ея служитъ въ пароходной компаніи (забылъ сказать, что ей 28 года), и на лѣто они уѣхали въ Архангельскъ, а, во-вторыхъ, она больна такими сложными болѣзнями, и въ томъ числѣ водянкой, что теперь, какъ говорятъ, надо ожидать выхода самаго грустнаго. Ты не можешь себѣ представить, какъ это меня печалитъ. Я вѣрю слуху потому, что вотъ уже цѣлый мѣсяцъ, какъ я не имѣю отъ М. П. писемъ. Значитъ -- что нибудь худо. Самъ же я пишу къ ней теперь каждую почту, т. е. два раза въ недѣлю, и переписка эта доставляетъ мнѣ истинное наслажденіе. Если бы только болѣзнь не принесла печальнаго исхода, и если М. Н. пріѣдетъ на зиму сюда, то, конечно, я не позавидую ни Петербургу, ни Лондону. Теперь же меня ужасно мучитъ мысль о томъ, что весь мой міръ погибнетъ. Помнишь ли, я писалъ тебѣ о померанцахъ перваго и второго сорта: я писалъ тогда о ней.
   Однако, я не пишу ни слова о Колѣ. Сейчасъ у него было великое горе, и бѣдняжка плакалъ горькими слезами: его стригли. Горе, конечно, великое, но избѣгнуть его было невозможно.
   

12 августа.

   Сегодня отправлялъ статью въ "Русск. Слово" и потому теперь тороплюсь, чтобы не опоздать на почту. Хотѣлось писать и къ Варенькѣ, но едва ли успѣю. Но только съ Косаревой пишу, по обыкновенію, длиннѣе, чѣмъ къ тебѣ, но тоже коротко. Изъ этого ты видишь, что я горячусь. Меня ужасно испугали извѣстія о Косаревой. Ей стало такъ худо) что она лежитъ уже мѣсяцъ въ постели не вставая. Бѣдная! И всего человѣку 23 года. Я даже думалъ, что она не встанетъ. Но теперь я узналъ, что ей лучше. Однако, все не увѣренъ, оживетъ ли она. Я знаю, что мои письма дѣйствуютъ на нее хорошо, и потому пишу къ ней съ каждой почтой. Для меня въ ней все мое спасенье, а безъ нея такая пустота въ Устюгѣ, что ты себѣ и представить не можешь. Я сижу постоянно дома. Да и куда ходить и зачѣмъ? Человѣкъ я рабочій: почитываю и пописываю и съ одеревенѣлымъ сердцемъ убиваю такимъ образомъ день за днемъ. Счастливые вы люди! А почемъ знать, такъ ли? Въ одномъ вы счастливѣе -- знаю я положительно: вы свободны, какъ птицы.
   

19 августа.

   Зачѣмъ мнѣ сорокъ лѣтъ, зачѣмъ я не красивъ, зачѣмъ нѣтъ женщины, которая бы полюбила меня? А впрочемъ я бы не могъ любить. Неправда, могъ бы, только безъ страстности, тихо и спокойно. Если бы ты, другъ, была со мной, тогда бы во мнѣ не было той пустоты, которую мнѣ все хочется заполнить. Ты бы меня совсѣмъ не узнала, милая моя Людя, я такой спокойный, кроткій и тихій -- точно и не я, а всему причиной продолжительное заключеніе, которое совсѣмъ измѣнило меня, т. е. разбило и обезсилило, такъ что вышелъ изъ меня почти весь перецъ и тотъ черноземъ, который меня портилъ.
   

26 августа.

   Въ майской и іюньской книжкахъ "Русскаго Слова" ты найдешь мое "женское бездѣлье". Статью эту я задумалъ писать потому, что, читая живую книгу русской жизни, я увидѣлъ, что русская женщина не знаетъ ровно ничего; что за не извѣстны самыя простыя, основныя житейскія понятія, а что только повѣсти и романы удостоиваются ея вниманія. Между тѣмъ экономическія понятія составляютъ основную сущность всѣхъ остальныхъ соціальнымъ понятій, и съ ними нельзя познакомиться въ романахъ и повѣстяхъ. Это навело меня на мысль написать "женское бездѣлье" и посвятить его "прекрасному полу" потому, что безъ этого тѣ, для кого писалась статья, читать бы ее не стали. Мысль, какъ ты видишь, была здоровая и обсужена была зрѣло. Но вотъ какія вышли послѣдствія. Во-первыхъ, "Голосъ", или, лучше сказать, одинъ изъ подозрительныхъ его сотрудниковъ (ты знаешь, что въ "Голосѣ" участвуютъ люди сомнительной общественной нравственности, и каждый изъ нихъ старается скрыть свое имя), назвалъ мою статью болтовней, а меня -- старой бабой. Объ этомъ я говорю собственно потому, чтобы объяснить тебѣ второе обстоятельство, касающееся меня прямо. Нѣкоторые изъ моихъ устюженскихъ согражданъ заподозрѣли меня въ желаніи вывести ихъ почтенныя личности и нашли въ моихъ статьяхъ будто бы свои портреты. Разумѣется, это дѣлаетъ честь ихъ проницательности и сообразительности и во всякомъ случаѣ рекомендуетъ съ хорошей стороны ихъ нравственное чувство. Но съ другой стороны нужно замѣтить, что весь свѣтъ заполненъ злыми старыми дѣвами; всѣ эти старыя дѣвы сплетничаютъ и пересуживаютъ и страдаютъ повсюду тупоуміемъ и невѣжествомъ. Не понимаю, почему устюженскимъ дѣвамъ понадобилось отыскивать себя въ моихъ статьяхъ и тѣмъ довести до общаго свѣдѣнія, что онѣ именно страдаютъ всѣми тѣми умственными немощами, о которыхъ я говорю? По-моему, это было не разсудительно. Дальше явились и между мужчинами подобные же сообразительные люди, а, можетъ быть и, галантные кавалеры, и два изъ нихъ съ поразительнымъ усердіемъ, какого они не выказываютъ никогда на службѣ, принялись развозить повсюду "Голосъ" и читать всѣмъ, что меня назвали бабой. Однимъ словомъ, радость была всеобщая, и я достигъ своей цѣли, потому что моя статья, хотя и заставила почтенныхъ устюжанъ побранить меня, но въ то же время и заставила ихъ подумать о томъ, о чемъ до сихъ поръ думать имъ не приходилось. Попалъ, какъ говорится, въ жилу. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы мои статьи, несмотря на свою болтливость, произвели во всѣхъ городахъ, уѣздныхъ и, пожалуй, губернскихъ, подобное же движеніе въ мозгахъ мѣстныхъ обитателей? Изъ всего этого ты видишь, что быть литераторомъ въ провинціи небезопасно, и теперъ мнѣ остается только ожидать, что кто нибудь, обидѣвшись какой нибудь моей статьей, писанной безъ всякой мысли о немъ, найметъ какихъ нибудь незнакомцевъ съ дубьемъ, поставитъ ихъ у моихъ воротъ, и... ты понимаешь, что дальше. Увлеченные усердіемъ незнакомцы приложатъ излишнее стараніе, и въ одно прекрасное утро полиція г. Устюга найдетъ на тротуарѣ мой бездыханный трупъ.
   

23 сентября.

   Дружокъ мой и дорогой, родной человѣкъ Людя. Напрасно ты думаешь, что мнѣ пришлютъ нагоняй. Ваши предположенія съ Варенькой оправдались: Маша дѣйствительно выходитъ за Ковалевскаго, и, какъ писалъ мнѣ В. А., въ половинѣ сентября должна быть свадьба. Значитъ, дѣло уже кончилось.
   Ты меня, голубчикъ, насмѣшила, такъ что я сейчасъ громко расхохотался. И этому причиной твое объясненіе слова "всегда". Ужъ какъ тамъ ни объясняй, а все выходитъ что-то не то. Ну, да не важно; тѣмъ болѣе, что наступитъ же наконецъ пора, когда мы снова заживемъ вмѣстѣ.
   Ужасно меня огорчило извѣстіе о смерти М. Онъ умеръ брайтовой болѣзнью, т. е. болѣзнью почекъ и общей водянкой. Я спрашивалъ доктора, въ сознаніи ли умираютъ при этомъ. Онъ сказалъ -- нѣтъ, и что смерть происходитъ отъ задушенія. Вопросъ свой я дѣлалъ для того, чтобы разъяснить, мучился ли бѣдный М., и умеръ ли онъ въ памяти. М. зналъ, что ему не жить.
   

30 сентября.

   Другъ мой Людя! Ты не ошиблась, что извѣстіе о смерти М. произведетъ на меня очень, очень тяжелое впечатлѣніе. Я уже писалъ тебѣ объ этомъ. Тяжело мнѣ было потому, что я въ будущемъ рисовалъ себѣ яркій камелекъ и передъ нимъ компанію старцевъ, хорошихъ, добрыхъ, живущихъ однимъ міромъ. Теперь эта компанія меньше. Ты не ошиблась и въ томъ, что я сталъ еще болѣе одинокъ. Сорокъ лѣтъ я кипятился и накидывался на людей съ полной искренностью; я ненавидѣлъ ложь и обманъ въ другихъ, не позволялъ никогда ихъ и себѣ. Я всегда былъ искрененъ и въ этомъ считаю все свое достоинство. Но провинція дала мнѣ послѣдній урокъ мудрости житейской, и я утвердился теперь окончательно на той мысли, возведя ее уже въ принципъ, что лучше всего жить одному въ своемъ собственномъ мірѣ и держать себя подальше отъ того, что въ провинціи считается образованными манерами. Зайцевъ мнѣ писалъ, что г Петербургъ занимается тѣмъ же, кидая грязью въ людей, которыхъ пустые болтуны даже и понять не могутъ. Ну, какъ не пожалѣть послѣ этого о томъ, что нашъ камелекъ разстраивается, и убываетъ людей, съ которыми жилъ бы и умеръ вмѣстѣ! Ты пишешь, что сердце твое не принимаетъ ничего остро, а больше ужъ какъ-то хронически. Со мной съ лѣта началось то же самое, а съ извѣстіемъ о смерти М. я совершенно затупѣлъ къ рѣзкимъ острымъ ощущеніямъ, какъ и ты. Однимъ словомъ, со мной сдѣлалась головная реакція.
   

7 октября.

   Вчера я прочелъ въ "Книжномъ Вѣстникѣ", что милый М. умеръ въ Каинскомъ пріискѣ. Опять сжалось сердце. Съ нѣкоторыхъ поръ напала на меня какая-то апатія. Чувствую, что совсѣмъ пусто въ головѣ и сердцѣ. Какая-то притупленность и чувства, и мысли. Вообще этотъ No "Вѣстника" полонъ извѣстіями о смерти нашихъ знакомыхъ: умерла Софья Дм. Хвощинская (Весеньева), умеръ Вольфсонъ и Брокгаузъ.
   

21 октября.

   Другъ Людя. Новое постановленіе о печати произвело въ редакціи "Русскаго Слова" революцію. Мѣсяцъ тому назадъ я получилъ отъ Зайцева письмо, въ которомъ онъ сожалѣетъ, что меня нѣтъ въ Петербургѣ, а Писаревъ находится въ уединенномъ положеніи. "Вы могли бы судить, продолжаетъ онъ, о важности этого обстоятельства, только зная о тѣхъ реформахъ въ журналѣ, какихъ я и Соколовъ добиваемся отъ Г. Е. Къ сожалѣнію, какъ ни необходимы эти реформы, и какъ ни важны онѣ для интересовъ не только "Русскаго Слова", но и всей литературы, я потерялъ надежду склонить на нихъ нашего почтеннаго издателя, который при всѣхъ своихъ достоинствахъ не одаренъ тою добродѣтелью, которою въ такой степени отличаемся всѣ мы, т. е. быть пролетаріемъ". Что все это значитъ, я понять не могу, хотя зналъ очень хорошо, что Г. Е. далеко не пролетарій, и никогда не вѣрилъ въ искренность его липкихъ и сладкихъ фразъ, напримѣръ, въ письмѣ отъ 4 сентября Благосвѣтловъ мнѣ пишетъ: "въ моихъ отношеніяхъ къ вамъ столько прочнаго расположенія, столько задушевнаго уваженія, что измѣнить, эти отношенія можетъ развѣ только смерть да вы сами. Я третій годъ работаю съ вами въ одномъ журналѣ и, что гораздо важнѣе, въ одномъ умственномъ направленіи; я третій годъ переживаю нравственно ту тяжелую нору вашей жизни, за которой я по необходимости долженъ былъ слѣдить... Я не испыталъ десятой доли того, что испытали вы, но я могу понимать, что значатъ ваши опыты, и какая благородная натура должна быть у того, кто въ этомъ водоворотѣ сумѣетъ сохранить полнѣйшее присутствіе свѣтлой мысли и спокойнаго характера... и т. д.". Затѣмъ въ письмѣ отъ 7 сентября, т. е. черезъ три дня, Г. Е. является уже другимъ. Письмо написано въ какомъ-то раздраженномъ состояніи и съ очевиднымъ неудовольствіемъ на меня, при чемъ намекается, что для двухъ отдѣловъ работать трудно, и статьи выходятъ спѣшныя. Кромѣ того, заявлена боязнь сидѣть въ тюрьмѣ по милости сотрудниковъ, которые вмѣсто дѣла вздумаютъ разряжаться трескотней фразъ. Не понимая, къ кому относится это предостереженіе, я, отвѣчалъ вообще. Вчера получаю отвѣтъ на это письмо, гдѣ Г. Е. говоритъ въ прежнемъ тонѣ: "По правдѣ сказать, только вы и Писаревъ связываете меня нравственными отношеніями къ "Русскому Слову"; я люблю его именно настолько, насколько могу любить и уважать васъ... вчера я подалъ просьбу объ утвержденіи меня редакторомъ серіознаго отдѣла. Кромѣ того, предполагается предложить Зайцеву особый отдѣлъ для редакціи. Не знаю, какъ все это устроится... прошу васъ убѣдительнѣйше высылать поскорѣе статьи...". Какъ поскорѣе? Значитъ -- чаще, значитъ -- больше статей, а прежде писалъ, что для двухъ отдѣловъ много, и намекалъ на 3--4 листа въ мѣсяцъ? Ничего не понялъ. Но вчера же я получилъ письмо и отъ Зайцева. "Я, Соколовъ и Писаревъ, пишетъ онъ (но развѣ Писаревъ на свободѣ?), подали нынче въ отставку отъ "Р. C." и всей журналистики (?). Надняхъ объ удаленіи нашемъ будетъ напечатано или въ книжкѣ P. С. или въ Петерб. Вѣдомостяхъ... Но какая причина этого происшествія? Причина очень простая: дѣло въ томъ, что Г. Е. овладѣлъ страхъ, и онъ сдѣлался хуже всякаго Веселаго. Кромѣ того, онъ имѣлъ неосторожность въ пылу спора сознаться, что цѣль его -- только собрать теперь подписку, которую онъ разсчитываетъ въ 4.000, потомъ издавать книжки какъ можно экономичнѣе, рублей въ 600 этакъ, не дороже, и къ концу 1866 г. откланяться публикѣ и отправиться на лоно природы... Онъ дошелъ до того, что предлагалъ въ редакторы P. С., по случаю отказа Благовѣщенскаго (спраздновавшаго трусу), то Чужбинскаго, то Порѣцкаго, то одного стараго 70-лѣтняго подьячаго, то, наконецъ, своего разсыльнаго!.. Я полагаю, что это извѣщеніе будетъ для васъ не лишнее, и если не вызоветъ васъ къ чему нибудь теперь, то хотя дастъ возможность знать, чего ждать въ будущемъ".
   На свои отношенія къ P. С. я никогда не смотрѣлъ, какъ на прочныя, и зналъ, что такъ или иначе они должны кончиться. Мотъ почему я и писалъ тебѣ о переводахъ. Въ! Петербургѣ все это ничего; но когда живешь одинъ въ голой степи, то есть о чемъ задуматься. Что дѣлать? Прощай, другъ. Коля здоровъ и веселъ.
   Мнѣ ужасно понравилось твое выраженіе по поводу Авдѣева: "Онъ хорошій былъ человѣкъ, не знаю, какъ теперь". Именно такъ! Въ послѣднее время намъ пришлось узнать людей, ну, и нужно согласиться, что на свѣтѣ совершаются великія превращенія; всякій такъ и хлопочетъ продать своего ближняго; истинные братья во Христѣ!
   Революція въ P. С. кончилась общимъ примиреніемъ. Всѣ остались на лицо, и журналъ раздѣлили по редакціямъ: критическій отдѣлъ -- Зайцеву, экономическій -- Соколову, Благовѣщенскій и Благосвѣтловъ -- остальными. Если бы Писаревъ и я были въ Петербургѣ, то и намъ достались бы свои отдѣлы. А теперь и такъ.
   Зайцевъ пишетъ же мнѣ вотъ что: "8-го числа (октября) помѣщено въ "Голосѣ" слѣдующее объявленіе: "Отъ редакціи Русск. Слова. Во имя общественной пользы, экономической правды и достоинства самой журналистики, которая должна быть не только свободной, но и честной, объявляется: 1) издатель не считаетъ подписной суммы своей собственностью; 2) подписная сумма не должна расходоваться произвольно; В) издатель, какъ повѣренный подписчиковъ, есть главно-управляющій конторою журнала; онъ обязанъ давать въ извѣстные сроки полный отчетъ во всѣхъ расходахъ по изданію; 4) отчеты эти должны печататься въ самомъ журналѣ за подписью издателя. На этихъ началахъ, которыя мы признаемъ справедливыми и полезными, будетъ издаваться Русское Слово. Г. Благосвѣтловъ, Н. Благовѣщенскій, В. Зайцевъ, Н. Соколовъ". И дальше: "Нынче я, Соколовъ и Д. И. заключили между собой тайный оборонительный союзъ, условія котораго состоятъ въ томъ, что управляющій конторою не можетъ исключить или удалить противъ воли никого изъ постоянныхъ сотрудниковъ, какими мы считаемъ себя, васъ и Благовѣщенскаго. Удаленіе одного влечетъ за собой немедленный выходъ остальныхъ (т. е. изъ насъ троихъ пока)". Я тоже вступлю въ этотъ союзъ, но только не понимаю, зачѣмъ онъ тайный; въ чистыхъ дѣлахъ незачѣмъ секреты; тѣмъ болѣе что договоръ идетъ противъ Благосвѣтлова, то онъ, разумѣется, и долженъ знать о его содержаніи.
   

25 ноября.

   Другъ Людя. Хоть твое письмо не заключаетъ особенно веселой сущности, но оно повліяло на меня хорошо ибо зашевелило во мнѣ надежду съ тобой увидѣться. Ахъ, Людя, Людя, какой бы это былъ для меня праздникъ. Я уже представляю себѣ пріютный камелекъ, тебя и Вареньку и мирную и теплую бесѣду. Мнѣ ужасно стыдно, что я до сихъ поръ не пишу Варварѣ Александровнѣ. Но знаешь ли -- отчего? Ну, что я стану писать къ ней? какую нибудь тоску или поднимать вопросы, вызывающіе на размышленія? Еще куда ни шло -- у камелька. Но и тамъ едва ли бы я пустился въ подобныя странствія.
   ...Въ подобномъ положеніи нахожусь я въ Устюгѣ; про меня не говорятъ, что я ворую, но что я убилъ свою мать. Кромѣ того, есть и такіе доброжелатели, которые желаютъ меня отправить въ Колу. Наконецъ, и это большинство здѣшняго общества, т. е. всѣ тѣ, съ кѣмъ я не знакомъ, смотрятъ на меня исподлобья и озираясь, точно я вотъ сейчасъ протяну руку и вытащу у нихъ изъ кармана носовой платокъ. Конечно, я доставилъ бы этимъ простодушнымъ людямъ возможность смотрѣть на себя веселѣе; но и то немногое знакомство, которое я имѣю, отрываетъ меня отъ дѣла, особенно теперь, когда я работаю и долженъ буду еще цѣлый декабрь работать усиленно.
   

9 декабря.

   Дружокъ Людя. Пожалуйста, голубчикъ узнай черезъ Вареньку, но только осторожно, какая перемѣна во взглядѣ явилась у Зайцева на меня. У нихъ въ редакціи между Благосвѣтловымъ и Соколовымъ были великіе споры по поводу моего "женскаго бездѣлья". Соколовъ совершенно не согласенъ съ моимъ экономизмомъ, и какъ онъ имѣетъ большое вліяніе на Зайцева, то и "успѣлъ внушить ему на мой счетъ самыя комическія сомнѣнія". Это весьма любопытно, и я просилъ Благосвѣтлова разъяснить, что это значитъ. При своемъ разъясненіи не упоминай ни меня, ни Благосвѣтлова: они ужъ и такъ всѣ переругались, а какъ будто ты прослышала стороной.
   Ты мнѣ написала совсѣмъ неясно, въ чемъ заключается sans faèon'ство Благосвѣтлова съ твоими переводами Шатріана. Гдѣ онъ ихъ напечаталъ?
   Благосвѣтловъ мнѣ тоже писалъ о размолвкѣ и жалуется на Соколова и Зайцева, хотѣвшихъ оттереть его отъ P. С., и на разныя сплетни, интриги и личности. Съ Новаго года Благосвѣтловъ будетъ платить мнѣ по 60 р. съ листа. Не знаю, будетъ ли мнѣ это выгоднѣе, потому что все зависитъ отъ числа напечатанныхъ листовъ.
   

16 декабря.

   Сегодня мнѣ привезли "Голосъ". Зайцевъ, и Соколовъ отказываются отъ сотрудничества въ "Русск. Сл. ", и въ "Р. Сл." говорятъ: "то же самое уполномочилъ насъ сообщить отъ своего имени Д. И. Писаревъ". Безъ Писарева "Русск. Слово" немыслимо. Что будетъ, не знаю. Но все это очень глупо. Какъ мнѣ кажется, всю эту кутерьму надѣлалъ Соколовъ, человѣкъ, сколько это видно изъ его "Маску долой!" (вызовъ Современнику), горячій, но не умный. Во всякомъ случаѣ все это нехорошо, потому что если "Р. Сл." захвораетъ холерой, то и твоему покорнѣйшему слугѣ приключится болѣзнь и отощаніе. Ты мнѣ писала о переводной работѣ, но мнѣ ея и до сихъ поръ никто не присылалъ. Однимъ словомъ, жить за тридевять земель, какъ я, и удовлетворяться отрывочными газетными объявленіями,-- положеніе не завидное. Мнѣ кажется, что если бы я былъ въ Петербургѣ, то Зайцевъ не былъ бы въ лапѣ Соколова и не выскочилъ бы изъ кожи. Я даже думаю, что ничего подобнаго не случилось бы, если бы была въ Петербургѣ Варвара Александровна.
   

9 января 1866 г. В.-Устюгъ.

   "...Ахъ, какъ тяжело и скверно жить на свѣтѣ! Чего бы я не далъ, чтобы быть съ тобой, мой другъ. Но, увы! хотя и есть земныя силы, которыя могли бы это сдѣлать, но онѣ не сдѣлаютъ, а небесныя -- давно уже перестали помогать людямъ. Отъ Зайцева я получилъ два письма: одно -- содержанія воинственнаго, съ подозрѣніями; другое -- примирительное, ибо онъ самъ все напуталъ, обѣщавъ мнѣ писать и не исполнивъ своего обѣщанія. Подробнѣе напишу въ четвергъ. Между прочимъ, онъ предлагаетъ мнѣ отказаться отъ P. С. и вступить къ нимъ и отдавать свои статьи для задуманнаго ими "Опыта", сборника статей. Первая, книжка выйдетъ 20 января. Я отвѣтилъ, что хотя душой а и въ ихъ компаніи, и дѣйствительно я люблю его и Писарева, но нужно подождать новыхъ обстоятельствъ, чтобы я могъ оставить Р. С. На первый разъ Зайцевъ предлагаетъ мнѣ 150--200 рублей. Видишь какъ!
   Миша пусть проститъ меня, что до сихъ поръ ему не отвѣчаю; да и отвѣчу не по-нѣмецки; во-первыхъ, труднѣе для меня и, во-вторыхъ, что нерусское письмо должно быть отправляемо чрезъ вологодское начальство...
   

13 января 1866 г. В.-Устюгъ.

   Дружокъ Людя. Въ заголовкѣ слѣдующаго письма ты встрѣтишь уже не В.-Устюгъ, а Никольскъ, куда меня переводятъ. О причинѣ перевода я напишу тебѣ въ слѣдующемъ письмѣ. Теперь же я въ хлопотахъ: заказываю ящики, нанимаю возчиковъ, завтра все укладываю, и если успѣю, то послѣзавтра отправляю вещи, а самъ трогаюсь въ понедѣльникъ (сегодня четвергъ). Понедѣльникъ вывезъ меня разъ изъ Орла и привелъ въ департаментъ, не вывезетъ ли онъ меня и нынче въ Петербургъ или за границу...
   

26 января 1866 г., Никольскъ.

   ...Благопріятно подѣйствовалъ Никольскъ и на меня: я здѣсь спокоенъ духомъ и имѣю всего трехъ знакомыхъ, изъ нихъ двухъ зналъ раньше: исправника и лѣсничаго, и новаго знакомаго пріобрѣлъ въ лицѣ помощника исправника. Въ Устюгѣ же меня одолѣвали знакомые. Но какая же причина, что я попалъ въ Никольскъ. Не угадаешь и очень удивишься:* я далъ пощечину (двѣ) одному судебному слѣдователю, господину въ высшей степени дерзкому, глупому, звѣрю въ семейной жизни и т. дУ Люди, знающіе его, говорятъ, что ему слѣдовало получить ихъ давно, но изъ мѣстныхъ жителей не нашлось ни одного человѣка, способнаго на это. Мои пощечины -- только финалъ исторіи, которая началась еще весной, и въ которой я дѣйствовалъ, какъ третье лицо. Ты догадываешься, что тутъ замѣшалась любовь и ревность. Господинъ, получившій пощечину, имѣлъ смѣлость не только сказать мнѣ грубость, но даже погрозить пальцемъ; я воспылалъ, какъ пироксилинъ, и отвѣтилъ грубіяну языкомъ, ему единственно понятнымъ. Мало мѣста, другъ, съ слѣдующей почтой получишь подробное описаніе. Переводомъ въ Никольскъ я очень пока доволенъ...
   

30 января 1866 г., Никольскъ

   ...Меня ужасно обрадовало извѣстіе, что въ октябрѣ ты пріѣдешь въ Петербургъ. Жаль только, что октябрь не скоро.
   "Р. С. " получено второе предостереженіе, послѣ третьяго журналъ закроютъ. Благосвѣтловъ мнѣ пишетъ: "Вотъ что надо дѣлать: выбрать другое заглавіе, для такого же журнала, какъ и "Русск. Сл.", и продолжать его изданіе при тѣхъ же сотрудникахъ и подписчикахъ". Посмотримъ.
   Я въ Никольскѣ уже десять дней, и живется мнѣ въ немъ легко. Въ Устюгѣ постоянно я чувствовалъ надъ собой полицейскій надзоръ, и это такая пытка, которой ты, конечно, представить себѣ не можешь. Въ Никольскѣ умныя власти, а въ Устюгѣ -- сама угадай: я не скажу. Прощай, мой голубчикъ. Цѣлую тебя. Напиши, пожалуйста, Варенькѣ, что я ц нник на станции, где обстоятельства задерживают его против воли и неизвестно когда кончатся. И тем сильнее чувствую я это, что совсем расстроен нервами от продолжительного заключения, и нет для меня ничего легче, как расстроиться от самой пустой причины, в особенности если я недосплю, то есть когда лягу после одиннадцати часов. Явилась во мне какая-то девичья слезливость.
   За работу я уже принялся и через неделю отправлю в редакцию первую статью из Тотьмы. Здесь пишется легче, чем в равелине.

Прощай, друг. Расцелуй Мишульку..."

   

"<Тотьма,> 4 января 1865 года

   Я здоров, но не вошел еще в колею жизни, не уселся, между тем за работу принялся. Работается легче и умнее, чем в равелине".
   

"Тотьма, 8 января <1865 года>

   Дружок мой Людя! Знаешь ли, сколько я получил твоих писем с последней и сегодняшней почтой? -- семь. Общее впечатление их то, что я отогрелся и оттаял; теперь мы с тобой друзья... Знаешь, почему я наставил эти точки? Когда я написал "теперь мы с тобой друзья", то опять где-то глубоко в сердце почувствовал, что зашевелилась снова неуверенность, что мы составим с тобой по-прежнему дом и будем жить вместе. Убеждения рассудка на меня не действуют; твои письма успокаивают меня на минуту, и затем опять овладевает мной чувство одиночества, которого я не испытывал в крепости и которое охватило меня, как только я вышел на свободу. Дома нет, корни вырваны, я один в четырех стенах, ты за тысячу верст, ко мне приехать нельзя -- все это такие факты, из которых ни рассудок, ни сердце не извлекут ничего утешительного. И ты хочешь успокоить меня словами, когда меня могут убедить только факты. Ты знаешь, что человеку, жившему вечно в семье, одиночная жизнь -- пытка. У тебя дети, вокруг -- люди, которых ты любишь, у тебя Феня и Софи,-- одним словом, дом в полном составе. У меня же черные деревянные стены, и в них я так же одинок, как в равелине. Мне дома тоска. Я даже измышляю, как бы убегать из него почаще, и только журнальная работа удерживает меня в квартире. Как только кончу день -- бегу, потому что мне нужен дом, и как его у меня нет -- я ищу его вне. И нашел я нечто -- лучшее, что есть, и отдыхаю там. В одно время со мной приехала в Тотьму девица Лизавета Николаевна Ракова, сестра здешнего судебного следователя. Я нашел в ней родственную натуру и примирился с Тотьмой. Ракова приехала с своей матерью к сестре, замужней за здешним лесничим и больной чахоткой (умерла и третьего дня похоронили). Теперь они остаются здесь еще, потому что жена самого Ракова (брата Елизаветы Николаевны) беременна, и потому мать хочет остаться до родов, а затем едет к себе в Устюг (вторая столица Вологодской губ., куда губернатор хотел меня отправить, но я перепросился в Тотьму, ибо далеко и северно). Жена Ракова весьма добродушная, хорошая и искренняя женщина. Мне у них совсем спокойно, так что нервы мои отдыхают и силы восстанавливаются после работы. Я думаю, и ты уже испытываешь (впрочем, это признак разбитого организма) разницу в беседе с одними и с другими людьми. С родственными натурами трещи хоть целый вечер -- не устанешь, а с неродственными -- точно тебя тянули все жилы, и измучишься, будто бы гонялся пешком за оленями. Я бываю теперь каждый день после работы (восемь часов) у Раковых и в одиннадцать часов возвращаюсь в свою убогую храмину. Так, по крайней мере, я стал делать дня три-четыре, а до тех пор все улаживался, устраивался, водворялся, или, короче, применялся к месту, квартире и новым условиям. Были у меня минуты очень отрадные: совсем тепло и хорошо; но мне уже. сорок лет; для чего-нибудь я уже жил на снеге и понимаю, на что я имею право и на что нет, что моя жизнь порченая, избитая, и годимся мы с тобой только друг для друга, чтобы через десять лет доживать вместе старость,-- молодым же портить нельзя: им нужно помогать расчищать их собственный путь. Просто даже неприлично писать так стариковски. Впрочем, ты меня поймешь. Роману конец".
   

"<Тотьма,> 9 января <1865 года>

   А хочешь ли знать, какой был у меня сегодня обед? Ленивые щи (говядину я выловил и съел с горчицей), потом две телячьи котлеты с шинкованной капустой и, наконец, три немецких блина, сложенные салфеточками с вареньем в середине. И подобный обед всякий день, и все это с квартирой и прислугой за пятнадцать рублей в месяц! Но есть такие человеконенавистники, которые это находят дорогим. Не верь им: это говорит в них постыдная зависть.
   Как нервик, я живу привязанностями и без них не могу существовать. Бывает оттого, что за неимением белого хлеба ешь черный, и даже с мякиной; но худой хлеб все-таки лучше хорошего камня или совершенного голода. Мишулька смешит меня тем, что заслоняет в потемках рукой нос. Вчера я отправил статью, которой очень доволен: "Френологическая оценка человеческих поступков". Заглавие несколько хитро...
   Я бываю доволен своими статьями, пока не увижу их в печати. Если бы ты знала, что сделал цензор è моей статьей в октябрьской книжке!"
   

"<Тотьма,> 11 января <1865 года>

   Друг Людя! Тоска, тоска и тоска! Везде мне тоска. Дома тоже. Сейчас из гостей. А теперь всего девять часов. Или, может быть, я болен? Не знаю и не понимаю ничего. Впрочем, со мной, кажется, это бывало всегда. Это не мизантропизм, потому что я знаю человек пять, с которыми мне бывало всегда отрадно. Ты, разумеется, номер первый... Не могу писать даже тебе, милый мой друг, как будто хочу спать. Спать, разумеется, не лягу, ибо всего несколько минут десятого. Начну рыться в книгах.
   Сегодня получил две фуфайки и три пары шерстяных чулок.
   Не понимаю, чего усердствует почтмейстер: он не только вскрывал посылку в присутствии исправника, но еще и вытряхал фуфайки: верно, думал найти бомбы или ракеты. Странное дело, что у нас всякий хочет быть полицейским".
   

"<Тотьма,> 16 января <1865 года>

   Всю эту неделю собирал материалы для статьи о Тотьме. Сегодня еду на деревенский девичник, хотя это и не нужно для статьи, но может и пригодиться. Бытовой стороны я вообще не касаюсь -- тоска, а исключительно экономической и социальной.
   За фуфайку, мой дружок, крепко, крепко жму тебе руку. Такой ты добрый, а главное -- умный. Получив фуфайки, я не знал было, что с ними делать, но теперь стал надевать по утрам дома, и отлично, ибо у меня до двенадцати часов, то есть до конца топки, мороз. А уж на дворе какой холод! Стар я и слаб, крепость меня ужасно расстроила; явилась какая-то хилость; чувствую всем телом зловредность здешнего климата и. не могу дышать на улице прямо носом, а утыкаю его в шарф.
   Сегодня я испытал много сильных ощущений. В двенадцать часов (дня) я был приглашен на открытие библиотеки при уездном училище, то есть здешнем университете. Открытие заключалось в том, что десять русских человек заявили десять разных мнений относительно порядка, в каком подписчики должны получать один за одним журналы и газеты, и затем, поспорив и пошумев, впрочем, очень тихо и умеренно, наконец согласились и разошлись по домам. Затем я отправился на девичник. Это такое варварство, за которое всю деревню следовало посадить по меньшей мере в сумасшедший дом. Процесс заключался вот в чем. В избу набралась бездна баб, девок, девчонок и всяких детей и наполнила ее так плотно, что между людьми не оставалось ни малейшего промежутка. Затем из соседней, смежной горницы вышла невеста, накрытая белым платком, села и начала голосить, то есть притворяться, что оплакивает свое девичество. При общем мертвом молчании дело шло у нее плохо, так что она сконфузилась и, обратившись к девкам, сказала им: "Ну, что же иы". Тогда те принялись петь что-то до того непонятное и монотонное, что у меня расстроились нервы, и надо было искать спасенья на чистом воздухе. Когда кончилось пенье, невесту увели снова и заплели ей косу, перевязав ее веревкой, так что коса вышла тверда и плотна, как казацкая нагайка, и конец веревки дали немеете в руки. Теперь для публики предстояла задача расплести косу. Это было бы, разумеется, не особенно трудно, если бы невеста позволила, но она тянула веревку во всю силу и кусала всех за руки и за что ни попало. Но как публики было много, а невеста одна, то, конечно, после получаса борьбы она, совершенно измученная, сдалась, и ей расплели косу. Но видно, что и для деревенской девки это была штука: для предупреждения обморока ей нужно было дать воды".
   

"<Тотьма,> 24 января <1865 года>

   Ах ты, голубчик! У вас холодно! А что в таком случае там, где тридцать градусов морозу, где в комнате восемь градусов и где нельзя писать по утрам, потому что коченеют руки. Ты меня насмешила, что нашла Тотьму на карте некрасивой. А что в натуре, просто прелесть. У меня совершенно то же чувство, как в Сибири, но хуже еще: там я имел гнездо, были подле свои люди, а здесь тридцать градусов морозу, и только. Николаевск. Пожалуй, что и так.
   Какое впечатление произвели старые знакомые? Да я не видал ни одного из них. Все были новые,-- Вареньку я полюбил, Полонский показался очень глуп, сотрудники, или, лучше сказать, редакция "Современника", показались мелочной лавкой, продающей с трусостью и исподтишка модные мысли".
   

"<Тотьма,> 29 января <1865 года>

   Я не помню, чтобы писал Евгении Егоровне какое-нибудь чувствительное письмо или заявил ей какие-нибудь факты, из которых бы она могла заключить о моем душевном расстройстве. Между тем она пишет мне именно так, как будто бы я малодушничал в письмах, что, как мне кажется, однако, случалось со мной в письмах из равелина к тебе. Впрочем, объясню и это. Положение мое было неприятно; хотелось вон; хотелось видеть тебя и Мишу; временами ужасно скучал, но все это было выносимо, потому что я никогда не впадал ни в малодушие, ни в отчаяние. Мне только хотелось раскрыть тебе свое сердце, чтобы мой друг знал, что происходит во мне, Но то, что я писал тебе, не имело и тени сходства с тем, каким я был на свиданье или во время прихода ко мне Удима, Соболева и т. д. Может быть, откровенность моя была ошибкой, но, уж конечно, не относительно тебя, потому что я держался и держусь до сих пор, да буду держаться до конца дней своих, того правила, что близкие люди должны читать в сердцах друг друга. Есть люди, не имеющие привычки говорить о своих внутренних процессах много, такой человек ты; по из этого еще не следует, чтобы это делалось за отсутствием сердечных процессов и чтобы человек не чувствовал никогда боли или радости, а преимущественно боли. Вот это-то знание сердечной боли ближнего составляет для меня главный интерес. Считая это важным, сам я думаю, что и для других это знание настолько же важно. Вот откуда причина моих излияний -- излияний, которые я делаю только тебе".
   

<"Тотьма,> 5 февраля <1865 года>

   "Тереза" твоя получена, и Благосветлов писал мне по поводу ее: "Людмила Петровна прислала мне начало перевода одного хорошего романа, и я думаю, что выбор ее был удачен"..."
   

<"Тотьма,> 8 февраля <1865 года>

   За предложение о разделе семьи благодарю. По только за кого ты меня принимаешь?.. Здесь климат сибирский, разные детские болезни, дети мрут как мухи. Неужели тебе не шутя пришла мысль послать Колю в такой Севастополь? И неужели ты думаешь, что я соглашусь на это? До сих пор я не питал к Коле никакого чувства, но теперь его полюбил ужасно. Но я люблю его тем чувством, как люблю Мишу, то есть как будто это Ммша двух лет или нечто подобное. А специального чувства, особенного для Коли, у меня нет, потому что его не видел.
   Получив твое письмо, я плакал, но это были слезы приятные: прошиблась во мне последняя кора. Прощай, мой милый дружок. Расцелуй Мишу и Колю".
   

"<Тотьма,> 8 февраля <1865 года>

   Друг Людя! Пред самым, о -- нет, не так. Мои письма, как тебе известно, идут через исправника, и точно так же я получаю все с почты. Сегодня, когда мое письмо к тебе уже было готово, исправник привез мне повестку на десять рублей. За посылкой я отправился на почту с полицейским надзирателем: оказалось шерстяное (байчатое) одеяло, о котором мне никто не писал ранее ни слова, и лексикон Рейфа. Надзиратель приехал с почты ко мне, следовательно, рассматривать вещей было некогда; я только черкнул слово к тебе, что одеяло и книга получены, и отправил письмо к исправнику.
   Твое письмо -- письмо чистого и благородного человека; но следует ли тебе предлагать мне Колю? Я знаю, что моя жизнь будет полнее, но нужно делать не то, что лучше одному, а что лучше многим. Если Коля останется у тебя, он не рискует ни здоровьем, не рискует возможностью получить дурной мужской уход вместо ухода матери, ни, наконец, лишить твою жизнь и людей, окружающих тебя, той полноты, какая принадлежит вам по праву. Ну а если Коля умрет? Во всю жизнь я не прощу себе этого. Мой климат не твой климат; мой уход не твой уход. И мне кажется, что я рассуждаю правильно, если решительно отказываюсь от присылки Коли в Тотьму. Но, может быть, меня переведут в другую, менее вредную губернию, куда и сообщение будет лучше: в таком случае я попрошу тебя отпустить Колю ко мне погостить на месяц или на два и затем отправлю его опять к тебе. Конечно, мне было бы приятно увидеть и Мишу.
   Письмо твое дало мне надежду, что здоровье твое скоро совсем поправится. Дай бог тебе всего хорошего, а главное -- спокойную и бестревожную жизнь. Последние три года были годами трудными, и ты вынесла их истинным молодцом, если не считать болезни, но и болезнь пройдет на берегу Женевского озера. А много бы я дал, чтобы приехать к тебе. Я даже не могу себе представить, в каком виде вышла бы моя радость. Это было бы для меня чувство совершенно новое, неиспытанное, потому что я хотя и радовался на своем веку, но такой радости, какая бы была тогда, мне иметь никогда не приходилось. Целую тебя и всех твоих. Целую Колю и Мишу. Уж мне кажется, что ты любишь Мишу меньше. Милый мальчик -- поцелуй его от меня: от папы. Вспомнил о Мише, и прошибло меня; точно в равелине -- и писать больше не буду. Прощай, друг".
   

"<Тотьма,> 14 февраля <1865 года>

   Не то чтобы были у меня особые развлечения; но раза четыре был на чужих блинах. Впрочем, к чести Тотьмы нужно сказать, что еда здесь умеренная и не существует того дикого хлебосольства, какое бывало в губерниях с помещичьим элементом. Причина этого не в исключительных или каких-нибудь чрезвычайных добродетелях тотемцев, а просто в том, что Тотьма город чиновничий и очень бедный.
   Впрочем, несмотря на масленицу, я написал все-таки шесть листов, в семь дней, второй статьи "Тотьма", и хотя статью еще не кончил -- пишу девятый лист, но завтра и первого дня поста принимаюсь за "Домашнюю летопись". Кажется, я уже писал тебе, что Благосветлов не только предложил мне писать ее, раз в два месяца, по даже объявил об этом в декабрьской книжке. Если бы ты знала, что сделала цензура с моей статьей в этой книжке! Из трех листов вычеркнула ровно полтора, и ничего в статье не поймешь. Покорнейший слуга -- на подобные темы писать вперед не стану.
   Я писал тебе, что жить здесь дешево, но это не мешает мне тратить много денег. Рублей двадцать -- нет, поменьше -- истратил на вздоры, остальные -- на дело. Маша мне пишет: "Людинька писала, что хочет послать к вам Колю, а если вы не согласитесь "его взять, то отдать его нам". И потому Маша просит меня уступить сто ей, полагая, что он, может быть, стеснит меня в моих занятиях. Но как в то же время ей пришла и другая мысль, что, может быть, его присутствие будет развлекать меня "...в таком случае,-- прибавляет она,-- я готова отказаться от своей просьбы уступить его мне". Из этого я вижу, во-первых, что Маша никогда не собиралась ко мне, как писала ты ранее; а во-вторых, что Колю решили спровадить во что бы то ни стало из родительского дома. А потому уж я, конечно, пожелаю иметь его у себя и не уступлю Маше. Теперь я тоже думаю, что мой климат не хуже подольского".
   

"<Тотьма,> 22 февраля <1865 года>

   С тех пор как я на свободе, я стал писать совершенно другой манерой, гораздо свободнее, с фамильярным оттенком. Пишу я совершенно искренно, то есть не измышляю фамильярности, а как ложится под перо; но как это не то, что было прежде, то, пожалуй, тебе и не понравится. Если будешь читать мои статьи, то напиши; но только не по-спартански, как ты имеешь привычку делать, ас некоторыми подробностями.
   Три месяца только, а мне кажется, что я живу здесь бесконечное пространство времени. Впрочем, я не скучаю, и поработавши дома, в восемь часов отдыхаю в разговоре, подчас остроумном, но вообще заставляющем меня смеяться. Ты, верно, думаешь о Тотьме как о лесном болоте где-то там на севере, но Тотьма из уездных городов Вологды самый передовой, и меня немало удивило, что я встретил здесь людей с таким образом мыслей, какого в уездном городе ожидать нельзя.
   Сегодня у меня производилось мытье полов, и потому я наслаждаюсь теперь такими ароматами, которые происходят из смешения усердия здоровенной деревенской бабы -- усердие, разумеется, не пахнет, но я выражаюсь так из деликатности -- с запахом досок, пропитавшихся вонючими помоями. Но за это в окно смотрит солнце, и начинает таять с крыш. Это располагает меня к весенним мыслям, и я уже составил себе план переехать на лето в деревню, примыкающую вплоть к. городу. По-видимому, все равно. А нет. Там и дома другого вида, и поле рядом с двором, и тише городского, одним словом -- деревня и деревенский запах".
   

"<Тотьма,> 28 февраля <1865 года>

   Сегодня у меня расстроены сильно нервы. Когда я бываю в обществе, то, конечно, никто не подумает, чтобы я был такЪлаб. И как мне легко расстроиться; стоит только лечь спать в двенадцать часов, а встать в шесть. Но в обществе нервы мои натягиваются тотчас же, как струны, и я, по-видимому, здоров, крепок и даже весел, а между тем мне тоска".
   

"<Тотьма,> 1 марта <1865 года>

   Сегодня мои нервы в порядке, и потому тоска кончилась.
   Получил сейчас письмо от Благосветлова. В январской книжке будет моих три статьи. Из них у одной цензура отрезала ровно всю вторую половину. Вот это хорошо! А все молодец Еленев. И чего он упрямился?
   Между прочим Благосветлов, во-первых, хвалит меня за аккуратность, ибо я послал ему много статей; а во-вторых, пишет, что на этой (?) неделе выходит новый цензурный устав и месячные журналы приглашаются выходить без цензуры. "Надо попробовать",-- говорит он. У министра внутренних дел отнимается вся цензурная власть, а будет судить сенат и сажать в крепость. Последнее ничего -- в равелине пишется недурно, если знаешь наверно, что через месяц или два выпустят..
   Двенадцатый том все еще не вышел; Надя пишет, что выручки нет решительно никакой. Печально".
   

"<Тотьма,> 5 марта <1865 года>

   Сейчас меня оторвали от письма, и вот что я узнал нового. Благосветлов выслал мне триста рублей еще за прошлый год, и мне прислали его письмо из полиции с надписью, что на выдачу денег нет препятствий. Это что-то уму непостижимое. Да какие же могут быть препятствия? Вообще хорошо жить на свете. Относительно писем мне было в равелине легче: он, во-первых, на то и равелин; а во-вторых, комендант читал письма один, не посвящая в них членов своего семейства.
   Два раза в эту зиму, или, вернее, в Тотьме, я наточил на себя ножик и дал его сам другим, чтобы меня порезали. О первом случае, при существующей цензуре на мои письма, я напишу тебе дня через три, ибо это чужая тайна, а второй в том, что я просился вон, тогда как здесь цветут розы и поют соловьи, и мне так хорошо с ними, и слушал бы я их целый день и смотрел бы на них с утра до вечера. Найду ли все это там, куда меня опять бросит судьба, не знаю; но здешнего сада не унижу уже наверное".
   

"Тотьма, 15 марта 1865 года

   Друг Людя! Сейчас получил XII том Шлоссера. Вот уж истинно были трудные роды. Ждал я, ждал, наконец дождался. Надя говорит, что виновата типография и неисправность Голицына, который хоть и князь, но своего титула не выставляет, а от демократических своих тенденций не сделался аккуратней. Перевод хорош, и вообще том очень интересный, в чем я и удостоверился, просмотрев его сейчас.
   Твоя "Тереза" очень нравится тотёмским читателям, но сам я ее еще не читал.
   Сегодня послал Благосветлову "Рабочие ассоциации".
   P. S. Как тебе нравится январская книжка "Русского слова"? Не правда ли, хороша? Узнаешь там и о моей Тотьме"..
   

"Тотьма, 22 марта 1865 года

   Друг Людя! Вопрос, который ты мне предложила по поводу madame Ольд, порешается, как мне кажется, весьма просто. Все дело в том, любят ли они еще друг друга и могут ли любить? Если все струны порваны и личное влияние невозможно, потому что невозможно уважение и нет никаких общих нравственных интересов и связей, то разрыв окончательный совершенно необходим. Madame Ольд, вероятно, его и порешила; но ее смущает только вопрос денежный, то есть предприятие, которое она получила от Ольда. В этом предприятии она, как кажется, видит кусок насущного хлеба для своего сына. (Кстати, ты пишешь: "Лучше пусть дети будут простые работники..." Разве у них дети, а не один сын?) По-немецки это так; но если нравственные связи порваны, то я бы отказался от всего, и мне кажется решение madame Ольд решением истинно честного, а главное, гордого, то есть с чувством достоинства, человека. Если бы она решила вопрос иначе, то на дне души остался бы у нее навсегда горький осадок и не смотрела бы она прямо и весело всем встречным в глаза. Пусть возвратит чужое, кому оно принадлежит; сын не будет ни нищим, ни блузником; а если же будет ремесленником, то какая от этого беда? как будто всем нужно быть генералами, и какое счастье заключается в генеральских эполетах?
   Madame Ольд боится потерять свое при возвращении предприятия. Это печально, если это неизбежно; хотя я и сомневаюсь. Известно, в каком положении было принято дело; известны и все новые затраты; разве нельзя сделать верный расчет? Нужно чужому возвратить только чужое, а свое отдавать нечего, и тогда не будет никакого убытка. Пусть она сделает только верное вычитание. Одним словом, все дело нужно поставить в такое положение, в каком оно находилось до поступления к madame Ольд. Как она порешит -- увидишь.
   Ну, а как твои дела? Литературные я знаю -- хороши. Но меня больше всего интересует пансион; ибо -- это убежище от бурь и житейских непогод; убежище не дли тебя одной,-- но для разных странников, которые соберутся с разных концов мира и, истомленные трудным путем, успокоятся наконец в мирном кружке и доживут вместе свою спокойную старость. У кого есть сила и возможность, пусть вьет успокоительное гнездо для таких стариков. Уж мы строили раз дом--разорили: этот не разорят. А думать вперед нужно; только, ради бога, не впускай в свое сердце и тени желания смерти. Такие минуты бывали со мной и в Тотьме, когда я был несчастлив; ко мне являлась тогда мысль о самоубийстве.
   Я буду настолько экономен, насколько мне позволят обстоятельства, и все лишки стану отсылать тебе, чтобы выложить в гнездышке пухом несколько удобных местечек.
   Насчет Коли я уже тебе писал: присылай. Но я ждал по Софи, а Феню и теперь только сообразил, что Феня, конечно, не захочет расстаться со своим Мишей. Ах, как и люблю милого Мишульку! Что за милый и умный мальчик.
   Если твой No 15 заключал важный вопрос, то и мой ответный No 15 представляет вопрос не меньшей важности.
   Случаются удивительные обстоятельства. в жизни человека, слагаются роковые встречи, дающие то или иное направление всему нашему будущему. И ты и я знакомы уже с жизнью с этой стороны; но я еще не знал всех страниц этой книги и только теперь, приближаясь к старости, напал на главу, какой мне читать еще не приходилось.
   Ты знаешь характер моей литературной деятельности: я писал до сих пор статьи научного содержания, но теперь я задумал роман. В главных чертах он обдуман мной вполне; могут измениться только некоторые частности; но мне нужен твой совет и твоя помощь. Я знаю, что не только найду то и другое, но что ты останешься для меня тем же, чем была до сих пор, и в гнездышке выложишь пухом местечко еще для одного лишнего странника. Я говорю не о себе.
   Вот содержание романа, который я задумал написать. Это, в сущности, проект семьи, может быть, из шести-семи человек, связанных не родовым, кровным началом, а единством нравственных интересов и общим мировоззрением. Так могут жить, конечно, только люди очень умные, очень честные, и таковы мои -действующие лица.
   На сцене -- муж и жена. Муж уже не молодой -- лет сорока, жена моложе его летами восьмью. Обстоятельства принудили мужа и жену жить довольно далеко друг от друга; но общечеловеческие связи их прочны и вечны, хотя юношеский пыл любви ими уже пережит. Одним словом, их теперешняя связь основана на фундаменте более прочном, чем любовная пылкость, и они нужны друг другу, как могут быть нужны два честных человека, уважающие один другого и уверенные, что они нужны для обоюдного счастья рассудительных людей.
   Когда после пяти лет супружества любовные порывы кончились, муж десять лет не испытывал ничего подобного и не встретил ни одной женщины, которая бы зажгла его. Но вот случай сталкивает его, сорокалетнего старика, с девушкой, которая моложе его больше чем вполовину, и старик загорается совершенно тем же юношеским пылом, каким любил некогда свою жену невестой. Худо или хорошо поступил он, что не одержал себя вначале, говорить я не буду; может быть, если бы он не был один, этого бы и не случилось; но дело в том, что явилась любовь обоюдная с полной решимостью устроить общее гнездо. Это часть первая, заключающая начало и развитие любви.
   Часть вторая. Влюбленные уезжают в Малороссию, то есть, пожалуй, они могли бы ехать и в другое место, но нельзя. Да, виноват. Прежде, чем они уехали, она учится, чтобы достигнуть экономической самостоятельности и иметь возможность жить своим трудом или, по крайней мере, вносить часть в общие расходы, во-первых, для жизни теперь, а во-вторых, для самостоятельности в будущем, потому что имеет самые ничтожные денежные средства, на которые жить независимо невозможно.
   Жена знает все это и смотрит на все разумным оком. До сих пор в романах, например, "Подводный камень", "Полинька Сакс", отличались разумностью такой мужчины, я хочу, чтобы в моем выпала эта доля на женщину. Для большего самообразования и чтобы познакомиться с моей женой, моя героиня едет за границу. Я только не решил, когда ей лучше ехать -- до поездки в Малороссию, то есть до разрыва связей с своими родными, или после. В первом случае одним из предлогов служит отвезти на время сына (у героя есть двухлетний сын,) к его матери.
   Обе женщины встречаются, как встречаются все честные люди. Старшая из них-- существо редкое по уму, стойкости убеждений и силе характера. В девушке нет такой железной воли, цо зато она чиста и искренна, чрезвычайно прогрессивна и умна. Нравственный, перевес остался на стороне старшей, бороться им было не из-за чего, и женщины увидели, что они не помешают одна другой. Девушка возвратилась, устроив себе новую нравственную связь и приобретя нового друга.
   Часть III. Обстоятельства позволяют новой чете ехать куда ей угодно. Они едут за границу. Со времени первой связи прошло пять лет: детей нет.
   Я не решил еще, заставить ли их любить друг друга пылом страсти -- со стороны девушки это еще возможно, но не будет ли мужчина стар для этого? Или же у них образовались только дружеские отношения?
   Потом не решил я еще и вот чего: мужчина сорока пяти лет может уже успокоиться навеки от юношеской любви; но для женщины в двадцать три --двадцать пять лет эта пора еще только наступает, Следовательно, можно сделать два конца. Более правдоподобный, что мужчина довел женщину до самостоятельности и она, разлюбив одного, полюбила другого. Но такой конец мне не нравится. Ради торжества идеи я хотел бы устроить так, что они вдвоем приезжают к жене, в то же время приезжает издалека один старый друг мужа, и вся компания, тут же и дети жены, составляет счастливую семью умных и честных людей, связанных нравственными интересами и доживающих мирно старость. Только не знаю, где взять старость у героини, когда она моложе жены пятнадцатью годами! Напиши свое мнение, но не забудь, что мой герой может ^отступить и> остаться честным человеком только тогда, когда восстанут на него обстоятельства, от него решительно не зависящие; а сам он отступать не может".
   

"<Тотьма,> 25 марта <1865 года>

   Друг Людя! Это письмо, как экстренное, номера не имеет. А экстренное оно вот почему. Я просился жить в Устюге, втором городе губернии. И разрешение дали мне внезапно. А как теперь наступила распутица, то я и тороплюсь отъездом и в путь завтра".
   

"В. Устюг, 4 апреля <1865 года>

   Твое письмо я получил, уже садясь в повозку, чтобы ехать в В. Устюг. Ты спросила, зачем я поехал сюда, а главное -- севернее и холоднее; но в твоем письме есть и ответ на этот вопрос. Отчего не идти в сад, когда отворяют двери?
   Что за великолепное письмо написала ты мне и что ты за разумный человек! Но что-то ты мне ответишь на мой проект романа? Я уж делал разные догадки и, между прочим, думал, что ты восстанешь против романа в трех частях и назовешь последние глупыми. Но я думаю, что в одной или, в крайности, в двух частях он совершенно невозможен. Представь себе положение человека, разрывающего со всем прошлым: ведь не умирать же ему с голоду на улице?
   Я совершенно доволен пока устюжской жизнью и вообще намерен жить здесь совершенным пустынником. Для этого, между прочим, перебираюсь на самый край города и думаю, что настолько буду далек от всех, что меня забудут. Впрочем, и в Тотьме, несмотря на свое знакомство со всеми, я жил так, что мне бы не мешали работать, если бы я сам не хлопотал об этом. Причина в том, что мне самому не сиделось дома и я постоянно влекся туда, где мне было тепло и хорошо.
   Здесь я пока не организовал свою жизнь; но устрою ее так, что соединю жизнь для ума и сердца в одно, не мешающее друг другу целое".
   

"<В. Устюг,> 18 апреля <1865 года>

   Устюг мне нравится гораздо более Тотьмы уже потому, что это большой город (восемь с половиной тысяч жителей). Следовательно, в нем и условия жизни более широкой. Ты догадываешься, что заставило меня переехать в Устюг, но вместе с тем . ты хорошо знаешь и меня. Просидев девятнадцать с половиной месяцев при условиях, не особенно благоприятных для какой бы то ни было жизни, я, выскочив на свет божий и попав прямо в Тотьму, набросился на тотемских людей со всем пылом юношеской любви и преувеличивал в них решительно все; точно это не люди,, а драгоценности: и ангелы. Конечно, после тех людей, которых я видел, это были, пожалуй, и действительно люди более высокого сорта. Кончилось, однако, тем, что высокий сорт мне надоел и пресытил меня. А между тем я увлекся и наглупил. Но глупил я искренно, как честный человек. Теперь совершился во мне переворот. Я знаю, что это нехорошо относительно других, и стою теперь на распутье, не зная, что делать. Ты скажешь--глупо. Базаровы так не поступили бы. Я согласен. Но как же глупое сделать умным? Научи.
   И всегда я был такой, Накинусь всеми силами; преувеличу, искипячусь, а потом остыну. А все-таки Устюг лучше Тотьмы.
   Между прочим, и тем, что здесь есть и фотография. В доказательство чего и посылаю тебе две своих карточки. Одну возьми себе, а другую дай кому найдешь лучше, конечно, если пожелают взять.
   Но должен я заметить, что в натуре я менее старообразен, чем вышел (между прочим, на одной карточке и сейчас сделал чернилами чернее глаза,-- эту-то ты и подари) {Стало стыдно своей глупости и вместо ее положил другую.}, а вышел таким потому, что в крепости очень похудел и, как мне кажется, очень теперь тощ. А впрочем, не знаю.
   Новости. В Государственном совете уже утверждена отмена предупредительной цензуры, и новое положение о печати введут в сентябре. Благосветлов пишет мне, что цензура стала теперь легче. А впрочем, во второй моей статье о "Тотьме" цензор вычеркнул "Овен"; только одну фамилию, и больше ничего. Не знаю, почему ему не понравилось имя Овен. Некоторое ослабление цензуры объясняется тем, что государь заметил, что литература стала скучной и издатели постоянно попадают в долговые отделения".
   

"<В. Устюг,> 25 апреля <1865 года>

   Я уже писал тебе, с каким азартом я накинулся на людей после освобождения и какие все казались мне превосходные. Теперь же я ушел в себя, и все мне... тоска, и никого я не люблю, Есть только одна прочная связь -- это с тобою, так что я не могу представить себе жизнь без тебя. И потому -- терпение. Думаю, что наконец заживу счастливо. Одно сокрушает меня. Накинувшись на людей, я готов был отдать им свою последнюю рубашку. А от этого явились и некоторые неблагоразумные расходы. Все это, конечно, нужно было пережить раньше, чем установиться. Но тем не менее денег вышло у меня много. Теперь я стал скупиться: хочу к концу года скопить малую толику и поступать так каждый год. Но, с другой стороны, боюсь, что в нынешнем году на этом поприще постигнет меня неудача, потому что придется заплатить за переезд Коли да самому при путешествии в новую губернию истратить двойные прогоны, так что доход всего года уйдет на прогоны да на обзаведение на каждом новом месте".
   

"<В. Устюг,> 1 мая <1865 года>

   Дружок Людя. Сегодня написал я к Маше, к Вареньке, к Наде об отправлении ко мне Коли немедленно. Уж я его так люблю, потому что чувствую, что он заполнит мою жизнь. Я еще не заказал для него ничего; но закажу на днях: 1) кроватку. Она будет точеная и выкрашена отлично, как снег, белой краской, чтобы не укрылся ни один клоп, которых здесь в каждом доме мириады. Потом заказал уже филейную сетку из белых шнурков; ножки в чашках. 2) Будет у него: свой комод, свой гардеробный шкаф, свой стул, свой умывальный стол, ванна.
   Теперь ты мне напиши инструкции, как вести его.
   Дом, где я живу, состоит из двух половин и был бы для нас превосходен. Но вот беда -- хозяйка и согласна бы уступить, да ей самой деться некуда. А было бы жить хорошо; при доме есть даже нечто вроде сада, то есть огород с березами. Здесь других дерев не растет. На днях вопрос решится. Она посоветуется с своими родственниками, и если добудет денег, то сделает к дому пристройку, куда и переселится. Я держусь этой хозяйки потому, что можно иметь от нее стол, не зная ни обзаведения, ни хлопот; ибо здесь беда с людьми: кухарок решительно нет. С прислугой просто бедствие. Забыл главное: почему я распорядился о немедленной доставки к себе Коли. Из министерства внутренних дел пришел на мою просьбу такой ответ: "Министр внутренних дел, ввиду обстоятельств, по которым полковник Шелгунов послан в Вологодскую губернию, не может разрешить ему выехать за границу, а также и переехать в другую губернию". Значит, лет на десять, Мой роман должен кончиться. Какую я сыграл роль? Я знаю -- меня не винят. Но здесь ничего невозможно. Мне кажется, я весь уйду в Колю. Странное дело: точно человеку нужно любить, и только, а кого -- все равно. Впрочем, в первом случае есть и трусость. Я знаю, что прочное невозможно, по неравенству нравственных и умственных сил. Но, с другой стороны, разве можно знать, куда и как разовьется молодой человек или, вернее, девушка? Одним словом, какое странное минутное увлечение. При других условиях, конечно, ничего бы не было.
   Да, с чего ты взяла, что в сорок пять лет я хочу непременно сложить руки и доживать старость? Я. вовсе не хочу, но боюсь, что это случится. Перцу во мне еще довольно. Но я всегда боялся, что останусь без здоровья и работы. Вот тебе и все. Целую тебя, мой друг, вот как крепко".
   

"<В. Устюг,> 16 мая <1865 года>

   Роман, о котором я писал тебе и о котором ты сообщила мне свое мнение, писаться не будет; как говорится -- лопнул. Теперь я задумал психологическую статью о том странном процессе и смене чувств, какая может происходить в людях. Если ты, гуляя в померанцевой роще и пленившись померанцем, сорвешь его, а потом, идя дальше, встретишь померанец более привлекательный, сорвешь ли второй и бросишь ли первый или нет?
   Я, кажется, не писал тебе о своих устюженских знакомых. Я знаком только с двумя семейными домами: Раковых (мать и дочь-девица) и Косаревых (муж, жена и дочь четырех лет). Раковы живут здесь постоянно, а Косарев служит в обществе Северодвинского пароходства и на лето уезжает в Архангельск. Вчера они отправились туда с первым пароходом. Косарева -- молодая дама, сильной, сосредоточенной натуры и очень умная.
   Кровать для Коли уже готова, но боюсь, что мой мальчик приедет ко мне, а у меня не будет готово для него помещение".
   

"<В. Устюг,> 20 мая <1865 года>

   Если твое письмо бывает в грустном тоне, то оно всегда сшибает меня с рельсов. Как прочны у нас с тобой узы. Еще бы! Если жизнь пережить -- не поле перейти, то думаю, что мы с тобой видали виды и вынесли своими костями малую толику. В год не расскажешь и не перескажешь всего. Поэтому, какое бы у меня ни было настоящее и какие бы цветы ни вырастали в моем вертограде, впереди рисуется мне всегда светлая точка в виде мирной, покойной жизни с тобой и мирной беседы перед камельком с старыми друзьями. Когда я спокоен за тебя, я, напротив, тотчас же начинаю вить гнездо, рассчитывая, что проживу же я ну хоть здесь, в Устюге, летять, И рисуются мне хорошие картины, и мне так хорошо и тепло. Помнишь, я всегда говорил, что я как пень среди долины. Теперь бы я сказал другое. Но вот сталкиваются два мира -- будущий и настоящий, и человек выпивает стакан холодной воды, и опять ему тоска, и не знает он, что ему делать.
   Бывают странные, непонятные процессы. Я уже писал тебе о померанцах. Я знаю, что для померанца нехорошо, что его бросают. Но лгал ли человек? Нет. Говорят, Базаров так не поступил бы. Но ведь мы еще не знаем, что бы было из него, если бы он загорелся, как сухое дерево. Да и странность не в этом, а в том, что является внезапно другая сила, в двадцать раз большая, и оттягивает тебя в сторону, и все прежнее отрубается. сразу, точно топором, точно его никогда не было. Вопрос этот чисто психологический, я и отношусь к нему теперь головным образом, не обвиняя и не оправдывая никого, ибо держусь органической теории. Напиши мне свое мнение",
   

"<В. Устюг,> 27 мая <1865 года>

   Ты находишь, что мои письма из Тотьмы отличались мрачным колоритом. Ну, еще бы! Ведь Тотьма не померанцевая же роща, а тамошние обитатели не соловьи, услаждающие слух. Только теперь я понимаю вполне, из какого болота я вырвался и какое подавляющее влияние могла бы иметь на меня жизнь в этом богоспасаемом городке, хотя люди там все хорошие и добросердечные..
   В Устюге тоже не растут померанцевые рощи, этого мало -- сегодня, 27 мая, нет в городе ни одной распустившейся березки; но тем не менее я все-таки довольнее Устюгом, ибо могу сохранить уединение в многолюдстве и быть сам с собой, обходясь без всяких лишних знакомств, которые, отрывая только от дела, не приносят никакой существенной пользы.
   Твой "Рекрут 1813 года" переведен хорошо и нравится. И основываюсь я тут не на своем мнении, а на мнении одного очень умного и порядочного господина, проживающего здесь, в Устюге, на тех же основаниях, как и я.
   Уж как я люблю тебя, дружок мой, и как ты меня смешишь празднованием нашей свадьбы! А я всегда забываю этот день. Но в будущем году буду праздновать его непременно, только особенным образом, не так, как празднуют вообще люди. Действительно, голубчик, мы имеем на то некоторое право, потому, если и не в начале, но когда сами развились и созрели, сумели размежеваться в жизни и создали себе счастье, которое дается не многим, да еще и долго не будет даваться, пока наши обыкновенные супруги будут пребывать в том остроумном турецком миросозерцании, в каком они обретаются".
   

"<В. Устюг,> 3 июня <1865 года>

   Эх, написал бы я тебе о разных своих сердечных процессах, как говорится, выложил бы душу. Но при тех условиях, которым подвергается наша корреспонденция, разговоры о душе -- вещь неудобомыслимая. Скажу только одно, что я очень скучаю, какое-то неприятное чувство ожидания и постоянное нытье. К этому еще неуверенность, что меня не станут тревожить переводами. Теперь бы мне Устюга оставить не хотелось".
   

"<В. Устюг,> 10 июня <1865 года>

   Ты думаешь, что Коля у меня? Так и было! Нашим петербургским размазням пиши об одном и том же по сту раз, да и то не делают. Особенно понравилось мне остроумие Нади. Получил от нее письмо, что Коля выезжает 27 мая. Жду. Затем получаю другое письмо, в котором она говорит, что, приехав к Зайцевым для вручения ста рублей на дорогу няни, она, то есть Надя, нашла двери квартиры запечатанными двумя черными печатями. И больше ни слова. Что за печати? Где Коля? Где Зайцевы? Одним словом, что и почему? Ведь бывают же такие головы, в которых не родится ни одного вопроса.
   Спасибо Благосветлову, хоть от него узнал кое-что. Впрочем, тоже мало. Вот что он пишет во вчерашнем письме: "Почему не посылают вам вашего мальчика -- это удивительно, когда об этом говорилось уже довольно давно. Разве арест Зайцевых -- их арестовали, и мать и сына, по одному пустяшному делу и скоро выпустят на волю,-- разве этот арест помешал отправить Колю, или Евгения Егоровна ублажает себя свиданьем с ним. Я поручил Нестерову исполнить вашу просьбу о немедленной отправке буквально". Вот тебе и все".
   

"<В. Устюг,> 17 июня <1865 года>

   Хотя знакомых у меня почти мет и я почти нигде не бываю, но случается, что выхожу в люди. А в этом случае я нахожу, что ко мне относятся враждебно и смотрят на меня как на иностранца. Точно я не такой же русский, как они. Вдобавок к этому еще и врут. Например, один господин рассказывал, что я сослан за намерение убить мать. Положим, что. все это пустяки, но, при моей нервной раздражительности, меня и пустяки беспокоят. Совсем отказаться от людей невозможно: уж такая штука человек, что ему нужно видеть человека. Хоть бы приехал скорее Коля. Впрочем, сомневаюсь, чтобы он заполнил окончательно пустоту. Есть еще и другие струны, которые нужно удовлетворить. Одним словом, тоска. Да делать нечего. Потоскую, потоскую, да и перестану.
   Сейчас писал моей маменьке, как раскидала всех нас судьба, кто--где. И в Сибири, и где хочешь. Неужели мы все так и умрем, не увидев друг друга. Глупая штука. Слова спокойны, а чувство возмущено. Зато при свидании можно, даже упасть в обморок от радости".
   

<В. Устюг,> 1 июля <1865 года>

   Что я буду любить Колю любовью разумных людей, ты не сомневайся; но достанет ли во мне столько познаний, сколько нужно для хорошего его физического воспитания, не ручаюсь, хотя прочитаю все, что нужно для этого".
   

"<В. Устюг,> 4 июля <1865 года>

   Превосходная, славная Варенька, которую я очень, очень люблю и которую прошу тебя поцеловать от меня так, чтобы у нее заболели зубы, совсем, не похожа в своих отношениях ко мне на ту Вареньку, которую я рисую себе, любуясь ее карточкой. Варенька настоящая, проживающая теперь в Женеве, имеет сердце стальное, а та Варенька, которую я люблю, имеет сердце человеческое. Стальная Варенька требовала от меня писем, но я ошибкой написал к моей идеальной Вареньке; стальная, разумеется, не ответила и угасила мой светоч. Для стальной Вареньки дорог Устюг, потому что в нем будет Коля, а я при нем играю роль фигуры, стоящей на третьем плане. Я принадлежу к тому гордому, или как хочешь назови, сорту людей, которые возвращают ровно столько, сколько им дают. Далее -- славная Варенька не хочет заглянуть в душу человека, находящегося в моем положении. Я видел недавно господина, который по опыту говорит, что в крепости сидеть легче, чем быть в ссылке. В моем же положении самое худое то, что меня постоянно мучит мысль, что я непрочен и Устюге; я нахожусь совершенно в положении человека на почтовой станции. Я больше ничего не хочу, как только того, чтобы меня оставили в покое. Уж я примирился с мыслью, что я пробуду в ссылке лет десять, и хочу только одного, чтобы меня не переводили из города в город, как это делают с другими. Пусть стальная Варенька кидает теперь в меня камнем. Я же протяну ей руку и поцелую ее. Занятия не удовлетворяют меня, Коля не заполнит всей пустоты, и в сердце еще остается свободное место... только что же с ним делать? Разве наклеить ярлык и написать: "Отдается внаем"? Но кому нужна старая квартира! Пусть моя идеальная Варенька передумает и перечувствует мои вопросы, а я подожду от нее ответа, потому что вторую половину письма хотя я пишу и в третьем лице, но обращаюсь прямо к ней"..
   

"<В. Устюг,> 8 июля <1865 года>

   Наконец, вчера в двенадцать часов дня приехал Коля. Действительно, мальчик славный. Но бедняга хотя и вынес храбро дорогу, но, должно быть, усталость должна взять свое. Сегодня хнычет".
   

"<В. Устюга 29 июля <1865 года>

   Моя жизнь тоже идет не совсем ровно. Все я вью себе гнездо, потому что, как ты сама знаешь, Коля не может заполнить меня вполне. Но нужно признаться, что Устюг не представляет в этом отношении никакого материала. Когда я приехал сюда, то познакомился с одной дамой -- Марьей Платоновной Косаревой, и скажу тебе, что таких женщин не встречал. Замечательного ума и спокойной рассудочности. Если бы она жила здесь, я бы не хотел ничего лучшего. Но, во-первых, муж ее служит в пароходной компании (забыл сказать, что ей двадцать три года), и на лето они уехали в Архангельск,; а во-вторых, она больна такими сложными болезнями, и в том числе водянкой, что теперь, как говорят, надо ожидать выхода самого грустного. Ты не можешь себе представить, как это меня печалит. Я верю слуху потому, что вот уже целый месяц, как я не имею от Марии Платоновны писем. Значит, что-нибудь худо. Сам же я пишу к ней теперь каждую почту, то есть два раза в неделю, и переписка эта доставляет мне истинное наслаждение. Если бы только болезнь не принесла печального исхода и если Мария Платоновна приедет на зиму сюда, то, конечно, я не позавидую ни Петербургу, ни Лондону. Теперь же меня ужасно мучит мысль о том, что весь мой мир погибнет. Помнишь ли, я писал тебе о померанцах первого и второго сорта: я писал тогда о ней.
   Однако я не пишу ни слова о Коле. Сейчас у него было великое горе, и бедняжка плакал горькими слезами: его стригли. Горе, конечно, великое, но избегнуть его было невозможно".
   

"<В. Устюг,> 12 августа <1865 года>

   Сегодня отправлял статью в "Русское слово" и потому теперь тороплюсь, чтобы не опоздать на почту. Хотелось писать и к Вареньке, но едва ли успею. Но только к Косаревой пишу, по обыкновению, длиннее, чем к тебе, но тоже коротко. Из этого ты видишь, что я горячусь. Меня ужасно испугали известия о Косаревой. Ей стало так худо, что она лежит уже месяц в постели не вставая. Бедная! И всего человеку двадцать три года. Я даже думал, что она не встанет. Но теперь я узнал, что ей лучше. Однако все не уверен, оживет ли она. Я знаю, что мои письма действуют на нее хорошо, и потому пишу к ней с каждой почтой. Для меня в ней все мое спасенье, а без нее такая пустота в Устюге, что ты себе и представить не можешь. Я сижу постоянно дома. Да и куда ходить и зачем? Человек я рабочий: почитываю и пописываю и с одеревенелым сердцем убиваю таким образом день за днем. Счастливые вы люди! А почем знать, так ли? В одном вы счастливее -- знаю я положительно: вы свободны, как птицы".
   

"<В. Устюг,> 19 августа <1865 года>

   Зачем мне сорок лет, зачем я не красив, зачем нет женщины, которая бы полюбила меня? А впрочем, я бы не мог любить. Неправда, мог бы, только без страстности, тихо и спокойно. Если бы ты, друг, была со мной, тогда бы во мне не было той пустоты, которую мне все хочется заполнить. Ты бы меня совсем не узнала, милая моя Людя, я такой спокойный, кроткий и тихий -- точно и не я, а всему причиной продолжительное заключение, которое совсем изменило меня, то есть разбило и обессилило, так что вышел из меня почти весь перец и тот чернозем, который меня портил".
   

"<В. Устюг,> 26 августа <1865 года>

   В майской и июньской книжках "Русского слова" ты найдешь мое "Женское безделье". Статью эту я задумал писать потому, что, читая живую книгу русской жизни, я увидел, что русская женщина не знает ровно ничего; что ей неизвестны самые простые, основные житейские понятия и что только повести и романы удостоиваются ее внимания. Между тем экономические понятия составляют основную сущность всех остальных социальных понятий, и с ними нельзя познакомиться в романах и повестях. Это навело меня на мысль написать "Женское безделье" и посвятить его "прекрасному полу" потому, что без этого те, для кого писалась статья, читать бы ее не стали. Мысль, как ты видишь, была здоровая и обсужена была зрело. Но вот какие вышли последствия. Во-первых, "Голос", или, лучше сказать, один из подозрительных его сотрудников (ты знаешь, что в "Голосе" участвуют люди сомнительной общественной нравственности, и каждый из них старается скрыть свое имя), назвал мою статью болтовней, а меня -- старой бабой. Об этом я говорю, собственно, потому, чтобы объяснить тебе второе обстоятельство, касающееся меня прямо. Некоторые из моих устюженских сограждан заподозрили меня в желании вывести их почтенные личности и нашли в моих статьях будто бы свои портреты. Разумеется, это делает честь их проницательности и сообразительности и, во всяком случае, рекомендует с хорошей стороны их нравственное чувство. Но с другой стороны, нужно заметить, что весь свет заполнен злыми старыми девами; все эти старые девы сплетничают и пересуживают и страдают повсюду тупоумием и невежеством. Не понимаю, почему устюженским девам понадобилось отыскивать себя в моих статьях и тем довести до общего сведения, что они именно страдают всеми теми умственными немощами, о которых я говорю? По-моему, это было не рассудительно. Дальше явились и между мужчинами подобные же сообразительные люди, а может быть, и галантные кавалеры, и два из них с поразительным усердием, какого они не выказывают никогда на службе, принялись развозить повсюду "Голос", и читать всем, что меня назвали бабой. Одним словом, радость была всеобщая, и я достиг своей цели, потому что моя статья хотя и заставила почтенных устюжан побранить меня, но в то же время и заставила их подумать о том, о чем до сих пор думать им не приходилось. Попал, как говорится, в жилу. Мне бы хотелось, чтобы мои статьи, несмотря на свою болтливость, произвели во всех городах, уездных и, пожалуй, губернских, подобное же движение в мозгах местных обитателей.
   Из всего этого ты видишь, что быть литератором в провинции небезопасно, и теперь мне остается только ожидать, что кто-нибудь, обидевшись какой-нибудь моей статьей, писанной без всякой мысли о нем, наймет каких-нибудь незнакомцев с дубьем, поставит их у моих ворот, и... ты понимаешь, что дальше. Увлеченные усердием незнакомцы приложат излишнее старание, ив одно прекрасное утро полиция г. Устюга найдет на тротуаре мой бездыханный труп".
   

"<В. Устюг,> 23 сентября <1865 года>

   Дружок мой и дорогой, родной человек Людя. Напрасно ты думаешь, что мне пришлют нагоняй. Ваши предположения с Варенькой оправдались: Маша действительно выходит за Ковалевского, и, как писал мне Варфоломей Александрович, в половине сентября должна быть свадьба. Значит, дело уже кончилось.
   Ты меня, голубчик, насмешила, так что я сейчас громко расхохотался. И этому причиной твое объяснение слова "всегда". Уж как там ни объясняй, а все выходит что-то не то. Ну, да не важно; тем более что наступит же наконец пора, когда мы снова заживем вместе.
   Ужасно меня огорчило известие о смерти Михайлова. Он умер брайтовой болезнью, то есть болезнью почек и общей водянкой. Я спрашивал доктора, в сознании ли умирают при этом. Он сказал -- нет и что смерть происходит от задушения. Вопрос свой я делал для того, чтобы разъяснить, мучился ли бедный Михайлов, и умер ли он в памяти. Михайлов знал, что ему не жить".
   

"<В. Устюг,> 30 сентября <1865 года>

   Друг мой Людя! Ты не ошиблась, что известие о смерти Михайлова произведет на меня очень, очень тяжелое впечатление. Я уже писал тебе об этом. Тяжело мне было потому, что я в будущем рисовал себе яркий камелек и перед ним компанию старцев, хороших, Добрых, живущих одним миром. Теперь эта компания меньше. Ты не ошиблась и в том, что я стал еще более одинок. Сорок лет я кипятился и накидывался на людей с полной искренностью; я ненавидел ложь и обман в других, не позволял никогда их и себе. Я всегда был искренен и в этом считаю все свое достоинство. Но провинция дала мне последний урок мудрости житейской, и я утвердился теперь окончательно на той мысли, возведя ее уже в принцип, что лучше всего жить одному в своём собственном мире и держать себя подальше от того, что в провинции считается образованными манерами. Зайцев мне писал, что и Петербург занимается тем же, кидая грязью в людей, которых пустые болтуны даже и понять не могут. Ну, как не пожалеть после этого о том, что наш камелек расстраивается и убывает людей, с которыми жил бы и умер вместе! Ты пишешь, что сердце твое не принимает ничего остро, а больше уж как-то хронически. Со мной с лета началось то же самое, а с известием о смерти Михайлова я совершенно затупел к резким, острым ощущениям, как и ты. Одним словом, со мной сделалась головная реакция".
   

"<В. Устюг,> 7 октября <1865 года>

   Вчера я прочел в "Книжном вестнике", что милый Михайлов умер в Кадаинском прииске. Опять сжалось сердце. С некоторых пор напала на меня какая-то апатия. Чувствую, что совсем пусто в голове и сердце. Какая-то притупленность и чувства и мысли. Вообще этот номер "Вестника" полон известиями о смерти наших знакомых: умерла Софья Дм. Хвощинская (Весеньев), умер Вольфсон и Брокгауз".
   

"<В. Устюг,> 21 октября <1865 года>

   Друг Людя. Новое постановление о печати произвело в редакции "Русского слова" революцию. Месяц тому назад я получил от Зайцева письмо, в котором он сожалеет, что меня нет в Петербурге, а Писарев находится в уединенном положении. "Вы могли бы судить,-- продолжает он,-- о важности этого обстоятельства, только зная о тех реформах в журнале, каких я и Соколов добиваемся от Григория Евлампиевича. К сожалению, как ни необходимы эти реформы и как ни важны они для интересов не только "Русского слова", но и всей литературы, я потерял надежду склонить на них нашего почтенного издателя, который при всех своих достоинствах не одарен тою добродетелью, которою в такой степени отличаемся все мы, то есть быть пролетарием". Что все это значит, я понять не могу, хотя знал очень хорошо, что Григорий Евлампиевич далеко не пролетарий, и никогда не верил в искренность его липких и сладких фраз. Например, в письме от 4 сентября Благосветлов мне пишет: "В моих отношениях к вам столько прочного расположения, столько задушевного уважения, что изменить эти отношения может разве только смерть да вы сами. Я третий год работаю с вами в одном журнале и, что гораздо важнее, в одном умственном направлении; я третий год переживаю нравственно ту тяжелую пору вашей жизни, за которой я по необходимости должен был следить... Я не испытал десятой доли того, что испытали вы, но я могу понимать, что значат ваши опыты и какая благородная натура должна быть у того, кто в этом водовороте сумеет сохранить полнейшее присутствие светлой мысли и спокойного характера..." и т. д. Затем, в письме от 7 сентября, то есть через три дня, Григорий Евлампиевич является уже другим. Письмо написано в каком-то раздраженном состоянии и с очевидным неудовольствием и а меня, причем намекается, что для двух отделов работать трудно и статьи выходят спешные. Кроме того, заявлена боязнь сидеть в тюрьме по милости сотрудников, которые вместо дела вздумают разряжаться трескотней фраз. Не понимая, к кому относится это предостережение, я отвечал вообще. Вчера получаю отпет на это письмо, где Григорий Евлампиевич говорит в прежнем тоне: "По правде сказать, только вы и Писарев связываете меня нравственными отношениями к "Русскому слову"; я люблю его именно настолько, насколько могу любить и уважать вас... вчера я подал просьбу об утверждении меня редактором серьезного отдела. Кроме того, предполагается предложить Зайцеву особый отдел для редакции. Не знаю, как все это устроится... прошу вас убедительнейше высылать поскорее статьи..." Как поскорее? Значит -- чаще, значит -- больше статей, а прежде писал, что для двух отделов много, и намекал на три-четыре листа в месяц? Ничего не понял. Но вчера же я получил письмо и от Зайцева. "Я, Соколов и Писарев,-- пишет он (но разве Писарев на свободе?),-- подали нынче в отставку от "Русского слова" и всей журналистики (?). На днях об удалении нашем будет напечатано или в книжке "Русского слова", или в "Петербургских ведомостях"..." Но какая причина этого происшествия? Причина очень простая: дело в том, что Григорием Евлампиевичем овладел страх и он сделался хуже всякого Веселаго. Кроме того, он имел неосторожность в пылу спора сознаться, что цель его -- только собрать теперь подписку, которую он рассчитывает в четыре тысячи, потом издавать книжки как можно экономичнее, рублей в шестьсот этак, не дороже, и к концу 1866 года откланяться публике и отправиться на лоно природы... Он дошел до того, что предлагал в редакторы "Русского слова", по случаю отказа Благовещенского (спраздновавшего трусу), то Чужбинского, то Порецкого, то одного старого семидесятилетнего подъячего, то, наконец, своего рассыльного!.. Я полагаю, что это извещение будет для вас не лишнее и если не вызовет вас к чему-нибудь теперь, то хотя даст возможность знать, чего ждать в будущем".
   На свои отношения к "Русскому слову" я никогда не смотрел как на прочные и знал, что так или иначе они должны кончиться: вот почему я и писал тебе о переводах. В Петербурге все это ничего; но когда живешь один в голой степи, то есть о чем задуматься. Что делать? Прощай, друг. Коля здоров и весел".
   

"<В. Устюг,> 28 октября <1865 года>

   Мне ужасно понравилось твое выражение по поводу Авдеева: "Он хороший был человек, не знаю, как теперь". Именно так! В последнее время нам пришлось узнать людей, ну, и нужно согласиться, что на свете совершаются великие превращения; всякий так и хлопочет продать своего ближнего; истинные братья во Христе!
   Революция в "Русском слове" кончилась общим примирением. Все остались налицо, и журнал разделили по редакциям: критический отдел -- Зайцеву, экономический -- Соколову, Благовещенскому и Благосветлову -- остальные. Если бы Писарев и я были в Петербурге, то и нам достались бы свои отделы. А теперь и так.
   Зайцев пишет же мне вот что: "8-го числа (октября) помещено в "Голосе" следующее объявление: "От редакции "Русского слова". Во имя общественной пользы, экономической правды и достоинства самой журналистики, которая должна быть не только свободной, но и честной, объявляется: 1) издатель не считает подписной суммы своей собственностью; 2) подписная сумма не должна расходоваться произвольно; 3) издатель, как поверенный подписчиков, есть главноуправляющий конторою журнала; он обязан давать в известные сроки полный отчет во всех расходах по изданию; 4) отчеты эти должны печататься в самом журнале за подписью издателя. На этих началах, которые мы признаем справедливыми и полезными, будет издаваться "Русское слово". Г. Благосвстлов, Н. Благовещенский, В. Зайцев, Н. Соколов". И дальше: "Нынче я, Соколов и Дмитрий Иванович <Писарев> заключили между собой тайный оборонительный союз, условия которого состоят в том, что управляющий конторою не может исключить или удалить против воли никого из постоянных сотрудников, какими мы считаем себя, вас и Благовещенского. Удаление одного влечет за собой немедленный выход остальных (то есть из нас троих пока)". Я тоже вступлю в этот союз, но только не понимаю, зачем он тайный; в чистых делах незачем секреты; тем более что договор идет против Благосветлова, то он, разумеется, и должен знать о его содержании".
   

"<В. Устюг,> 25 ноября <1865 года>

   Друг мой Людя. Хоть твое письмо не заключает особенно веселой сущности, но оно повлияло на меня хорошо, ибо зашевелило во мне надежду с тобой увидеться. Ах, Людя, Людя, какой бы это был для меня праздник. Я уже представляю себе приятный камелек, тебя и Вареньку и мирную и теплую беседу. Мне ужасно стыдно, что я до сих пор не пишу Варваре Александровне. Но знаешь ли -- отчего? Ну что я стану писать к ней? какую-нибудь тоску или поднимать вопросы, вызывающие на размышления? Еще куда ни шло -- у камелька. Но и там едва ли бы я пустился в подобные странствия.
   ...В подобном положении нахожусь я в Устюге; про меня не говорят, что я ворую, но что я убил свою мать, Кроме того, есть и такие доброжелатели, которые делают меня отправить в Колу. Наконец, и это большинство здешнего общества, то есть все те, с кем я йе знаком, смотрят на меня исподлобья и озираясь, точно я вот сейчас протяну руку и вытащу у них из кармана носовой платок. Конечно, я доставил бы этим простодушным людям возможность смотреть на себя веселее; но и то немногое знакомство., которое я имею, отсыплет меня от дела, особенно теперь, когда я работаю й Должен буду еще целый декабрь работать усиленно".
   

"<В. Устюг,> 9 декабря <1865 года>

   Дружок Людя. Пожалуйста, голубчик, узнай через Вареньку, но только осторожно, какая перемена во взгляде явилась у Зайцева на меня. У них в редакции между Благосветловым и Соколовым были великие споры по поводу моего "Женского безделья". Соколов совершенно не согласен с моим экономизмом, и как он имеет большое влияние на Зайцева, то и "успел внушить ему на мой счет самые комические сомнения". Это весьма любопытно, и я просил Благосветлова разъяснить, что это значит. При своем разъяснении не упоминай ни меня, ни Благосветлова: они уж и так все переругались, а как будто ты прослышала стороной.
   Ты мне написала совсем неясно, в чем заключается sans faèon'ство {бесцеремонность.} Благосветлова с твоими переводами Шатриана. Где он их напечатал?
   Благосветлов мне тоже писал о размолвке и жалуется на Соколова и Зайцева, хотевших оттереть его от " ѣлую ея ручки, и что она божественная. Съ слѣдующей почтой я напишу къ ней большое письмо. Цѣлую ее. Пожалуйста, напиши. Мишульку цѣлую.
   Я постоянно тороплюсь, потому что мало времени. И теперь горячусь, чтобы не опоздать на почту...
   

6 февраля, г. Никольскъ.

   Я писалъ нѣсколько разъ къ Зайцеву объ адресѣ, но безуспѣшно. Когда же у него вышелъ окончательный разрывъ съ Благосвѣтловымъ, и мнѣ нельзя было писать черезъ редакцію P. С., то я отправилъ съ письмомъ къ Е. Е. и письмо для доставленія къ В. А. Послѣ этого Зайцевъ и я успѣли написать другъ къ другу два раза, а отъ Е. Е. все еще нѣтъ и перваго отвѣта.
   Тебѣ не вѣрится, чтобы Бубка (сокращенное Варѳоломей) могъ сдѣлать что нибудь неблаговидное. Еще бы! Я совершенно и глубоко вѣрю въ искренность и честность его, а не Благосвѣтдова, хотя скажу, что одно время я вслѣдствіе писемъ Благосвѣтлова сильно обвинялъ Бубку. Теперь же, особенно послѣ послѣдняго письма В. А., я еще не знаю, въ какія отношенія я сталъ бы къ Благосвѣтлову, если бы былъ въ Петербургѣ.
   Изъ письма къ Варенькѣ, которое я прошу тебя переслать къ ней, ты увидишь, что Зайцевъ и со мной готовъ итти на разрывъ. Но мнѣ это обидно, и я его до этого не допущу. Впрочемъ, несмотря на это, я все-таки не согласенъ съ пріемомъ, избраннымъ Соколовымъ.
   Развѣ твой пропавшій переводъ не былъ застрахованъ? Сколько мнѣ помнится, во Франціи за пропажу на почтѣ рукописи -- выдается всего 50 франковъ. Если столько же и въ Швейцаріи -- печально.
   Хотя бы меня перевели въ губернскій городъ!-- пишешь ты. Въ лучшее не переводятъ, а все въ худшее. Любопытно, что въ письмѣ отъ 17 янв. Зайцевъ пишетъ мнѣ о моемъ переводѣ въ Никольскъ; но въ то же время (немножко раньше) пришло и распоряженіе изъ Вологды. Неужели губернаторъ телеграфировалъ въ Петербургъ и исполнилъ только тамошнее приказаніе?
   Вмѣсто меня Мишѣ отвѣчаетъ Коля. Я думаю, Миша этимъ будетъ болѣе доволенъ...
   

13 февраля 1866 г., Никольскъ.

   ...Благосвѣтловъ пишетъ, что Писаревъ воротился въ P. С., но повредилъ себѣ своими рекламами въ глазахъ крѣпостного начальства, и потому положена на него эпитимія -- писать въ "Русскомъ Словѣ" подъ именемъ Рагодина. Впрочемъ, эпитимія продолжится мѣсяца два, а потомъ возвратятъ ему его собственное имя...
   

6 марта 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Ты, конечно, уже знаешь о третьемъ предостереженьи "Русск. Слову" и о запрещеніи его на пять мѣсяцевъ. Если бы подобныя дѣла могли быть обсуждаемы гласно, то, конечно, цензурному управленію это принесло бы большую пользу. Теперь же, напримѣръ, оно смѣло говоритъ, что я въ статьѣ "Честные мошенники" придаю воровству значеніе "труда", тогда какъ я напротивъ эксплуатаціи въ формѣ ошибочно понимаемаго труда придаю значеніе воровства. Впрочемъ, что объ этомъ толковать. Ужъ такая наша участь горькая, что плетью обуха не перешибешь...
   

13 марта 1866 г., Никольскъ.

   На свое дружеское письмо къ Зайцеву я не имѣю отвѣта. Если онъ на меня сердитъ, то мнѣ останется только думать, что онъ, какъ нянюшка Коли, не переноситъ самыхъ кроткихъ, дружескихъ, справедливыхъ замѣчаній. Но за что онъ можетъ сердиться на тебя, или только за то, что ты Шелгунова? Странное понятіе о солидарности между мужемъ и женой. Впрочемъ, можетъ быть, я ошибаюсь и сегодня получу отъ Зайцева отвѣтъ. Въ такомъ случаѣ все сказанное беру назадъ.
   Ты пишешь о довольно дерзкомъ письмѣ отъ Благосвѣтлова. Онъ человѣкъ нервнаго характера и въ письмахъ иногда горячится. Впрочемъ, изъ всѣхъ его писемъ ко мнѣ только въ одномъ я нашелъ выраженія, которыя мнѣ не понравились. По какому случаю онъ написалъ непріятность тебѣ?
   Ты говоришь о манифестѣ. Благосвѣтловъ писалъ мнѣ, что ожидаютъ много милостей по случаю серебряной свадьбы государя. А будетъ она 16-го апрѣля нынѣшняго года...
   

29 марта 1866 г., Никольскъ.

   ...Меня удивляетъ твоя исторія съ Варей. Но зато я понимаю, почему, написавъ ко мнѣ, она просила адресовать прямо въ Бернъ, на имя ея матери. Сначала меня это удивило, ибо я всегда посылалъ черезъ тебя. Братъ ея мнѣ не отвѣтилъ ни слова и отвернулся отъ протянутой мной ему руки. Изъ этого выходитъ только то, что я не считаю его, какъ прежде, разсудительнымъ и порядочнымъ человѣкомъ. Въ самомъ дѣлѣ, что за странные люди! У нихъ, должно быть, трихины. Только непонятной болѣзнью и можно объяснить подобные непонятные разрывы, повидимому, прочныхъ отношеній.
   Какъ твое здоровье? Мнѣ тоска. Да и погода скверная.
   До свиданія, другъ. А было бы хорошо, если бы мы увидѣлись съ тобой зимой...
   

18 мая 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Недѣля эта была для меня недѣлей тяжкихъ размышленій. Вотъ основанія для нихъ: 1) Благосвѣтловъ арестованъ...
   ...Изъ всего этого я вывелъ вотъ что: не сегодня, такъ завтра "Русск. Слово" прекратитъ свое существованіе, и моей литературной дѣятельности конецъ, ибо и писать некуда, и мое сотрудничество не будетъ никому нужно...
   ...Съ прекращеніемъ работы придется перебиваться, т. е. продовольствоваться какими нибудь 15 рублями въ мѣсяцъ. На эти деньги жить съ Колей. нельзя. Я придумалъ и еще болѣе мрачныя вещи, да ужъ о нихъ не хочу писать...
   

7 іюня 1866 г., Никольскъ.

   Твои письма измѣнили совсѣмъ всѣ мои проекты, и я сталъ снова надѣяться на лучшее.
   Что P. С. существовать не будетъ, въ этомъ я увѣренъ.
   Литературное дѣло, которое я сначала такъ полюбилъ, начинаетъ мнѣ теперь противѣть. Я бы съ удовольствіемъ промѣнялъ его на такое занятіе, гдѣ видишь, что дѣлаешь, и будь я въ большомъ городѣ, я постарался бы пріискать что нибудь. Въ Никольскѣ нельзя найти никакого дѣла. Здѣсь не нужны даже лакеи. Въ минуту горькихъ размышленій и безнадежности я рѣшилъ просить казенное содержаніе, которое дается ссыльнымъ: 4 р. 50 к. на ѣду и 1 р. 50 к. на квартиру въ мѣсяцъ.
   Теперь же, въ отвѣтъ на твои письма, я думаю вотъ что:
   1) Совѣтъ Маріи Ѳедоровны неосуществимъ: я не могу писать больше ни по лѣсоводству, ни по технологіи, ибо я сказалъ все, что зналъ, и новаго больше ничего сказать не могу. На повторенія же, особенно, когда они никому не нужны, не поднимается рука. Однимъ словомъ, моя лѣсоводственная литературная дѣятельность кончилась, и воскреснуть ей невозможно. Всякой вещи свое время.
   2) О заграничной поѣздкѣ я, разумѣется, и не мечтаю. Но теперь потерялъ надежду и на переводъ въ другой городъ. Я даже увѣренъ, что за пощечину, данную одному негодяю, устюжское начальство аттестуетъ меня дурно, хотя вся эта исторія не имѣетъ ровно никакого политическаго характера. Одно средство устроить что нибудь впередъ лучшее: твое личное хожденіе по моему дѣлу. И вотъ мой планъ. Ты пріѣзжаешь въ Петербургъ, чѣмъ раньше, тѣмъ лучше. (У меня есть 350 р., слѣдовательно, до января я съ Колей проживу). Тотчасъ же разузнай, на кого нужно дѣйствовать: быть ли у Суворова, Долгорукова, Валуева, Шувалова, Мезенцова. Не поскупись на время и труды. Объясни состояніе моего здоровья и т. д. и проси перевода въ такую мѣстность, гдѣ возможно жить безъ литературнаго труда. Въ самомъ дѣлѣ не ходить же мнѣ по міру, или непремѣнно хотятъ этого? Если бы Никольскъ былъ университетскій городъ съ медицинскимъ факультетомъ, я бы занялся медициной; объ этомъ я уже думалъ. Я готовъ даже дать подписку, что не буду ни съ кѣмъ знакомъ. Но во время ученія нужно же пить и ѣсть. А чѣмъ? Переводами, что ли? Вотъ и опять ты должна устроить литературныя сношенія. Однимъ словомъ, свое время въ Петербургѣ употреби на мой переводъ и обезпеченіе моего содержанія или какимъ нибудь мѣстомъ, или вѣрной, постоянной работой. Если бы ты знала, какъ тяжела поднадзорная лямка! И особенно въ такомъ городѣ, какъ Устюгъ! Если бы ты знала, что тамъ за люди, изъ тѣхъ, кто имѣетъ голосъ и вліяніе! Можно съ отчаянія застрѣлиться, только чтобы не видать ихъ. Охъ, голубчикъ, тяжело. Вѣсти отовсюду скверныя. Безъ тебя я, какъ безъ рукъ. Самъ своими средствами я ничего сдѣлать не въ состояніи...
   ...Дружокъ Людя, сообщу тебѣ еще яснѣе свою программу. Такъ какъ жизнь вышибла меня изъ колеи, то нужно мнѣ опять создать себѣ дорогу, опять взобраться на гору и подготовить тебѣ и себѣ спокойную старость, а Кодѣ и Мишѣ дать образованіе.
   Вступилъ я было на литературный путь и даже утвердился на немъ, такъ что если бы не было помѣхъ, можно бы итти и устроить свое будущее. Но и съ этого пути обстоятельства сбили меня. Нужно покинуть журнальное поприще. И такъ съ двухъ путей я уже сбитъ -- служба и журналистика. Куда итти? гдѣ искать и пробовать ещё?
   Вотъ чѣмъ бы я могъ быть и готовъ хоть сейчасъ: я бы съ великой охотой занялся экономической статистикой Россіи, ибо въ сей моментъ наша экономическая (финанс. торг. промышл.) внутренняя и внѣшняя политика страдаетъ больше всего отъ недостатка точнаго знанія современныхъ экономическихъ условій страны. И я полагаю, что дѣльный, обширный трудъ, на который бы я охотно посвятилъ 5 лѣтъ, былъ бы дѣйствительно полезенъ и далъ бы мнѣ имя въ ученой литературѣ. Къ подобной работѣ я совершенно подготовленъ всей предыдущей дѣятельностью.
   Но вотъ въ чемъ помѣха. Заняться такимъ дѣломъ можно только въ центральномъ статистическомъ комитетѣ министерства внутреннихъ дѣлъ, а меня туда не возьмутъ.
   Учиться медицинѣ и стать докторомъ недурно; въ 2 года можно успѣть; но нужно эти 2 года чѣмъ нибудь жить. А какъ пойдетъ потомъ практика? Этотъ путь наиболѣе скользкій и невѣрный.
   Есть еще одна дорога. Служить по акцизу у Грота. Думаю, что новыхъ доказательствъ моихъ служебныхъ способностей и честности мнѣ представлять не нужно. Что же касается до моего общаго и политическаго міровоззрѣнія, то я думаю, что при опредѣленіи крѣпости спирта и учетѣ винокуренныхъ заводовъ міровоззрѣніе не играетъ ровно никакой роли, и никому оно не нужно.
   Если что придумаешь болѣе вѣрное и лучшее, уполномочиваю тебя дѣйствовать за меня. Ты знаешь и мои наклонности, и мое направленіе, и мои слабости, значитъ, не ошибешься. Помни только, что пощечина, данная мною судебному слѣдователю Сутоцкому,-- человѣку, о которомъ ты можешь судить по тому, что онъ услыхалъ о Гарибальди въ первый разъ только тогда, когда явилась шляпка à la Гарибальди, и который звалъ меня человѣкомъ подозрительнымъ и ссыльной собакой,-- причиной, что устюжскій исправникъ, другъ и пріятель Сутоцкаго, аттестовалъ меня, конечно, очень дурно. Но неужели отвѣтить пощечиной на грубость значитъ быть поведенія неблагонамѣреннаго? Пожалуйста, объясни это, если понадобится, кому слѣдуетъ.
   Я писалъ черезъ Надю къ Благовѣщенскому, и главный мой вопросъ, будетъ ли существовать "Русское Слово". Если получу отвѣтъ "нѣтъ", то до перемѣны въ своемъ положеніи, котораго надѣюсь достигнуть черезъ тебя, напишу къ кому нибудь о переводной работѣ.
   Отвѣть мнѣ поскорѣе на это письмо, и когда ты пріѣдешь въ Петербургъ? Если ты придумаешь что другое, и потребуются къ начальству отъ меня письма, то я вышлю ихъ къ тебѣ для личнаго доставленія. Тутъ ты и переговоришь.
   Посылаю тебѣ виды дома, въ которомъ я живу. Домъ на самомъ скатѣ къ р. Югу, маленькій, скверный, полугнилой; вокругъ печаль и нищета. Противъ дома ванна, устроенная здѣшнимъ лѣсничимъ, и я купаюсь въ ней три раза въ день регулярно. Вспомнилъ я сегодня въ ваннѣ подобное же регулярное купанье, но только не здѣсь и не съ тѣми. Вспомнилъ Гатчину. Какое славное было лѣто, какіе славные люди, какія золотыя мечты! Теперь мы, точно стадо куропатокъ, разогнанное охотникомъ. Одди умерли, другіе далеко. Всѣ вразбродъ. Прежде я мечталъ о томъ, что хотя на старости соберемся всѣ снова у камелька, а теперь уже не мечтаю. Всѣ не соберутся.
   Не знаю, какой получу отвѣтъ о "Русскомъ Словѣ", но, чтобы не пропало время, сегодня сяду писать вторую статью (Дом. лѣт.) для августовской книжки. Понадобится -- готово; а если нѣтъ -- все лучше работать, а не сидѣть, сложа руки.
   

15 іюня 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Твои письма отъ 5 и 8 іюня получилъ въ одну почту. На нихъ и отвѣчаю.
   Съ тѣхъ поръ, какъ ты порѣшила жить со мной или вообще возвратиться изъ-за границы, камень свалился съ меня. Сообщаю въ дополненіе къ послѣднему письму еще вотъ что: если тебѣ не удастся добыть мнѣ переводъ въ другую губернію или какое нибудь мѣсто и занятіе, въ такомъ случаѣ нужно будетъ тебѣ выхлопотать у вологодскаго губернатора или, еще лучше, въ Петербургѣ переводъ мнѣ въ ближайшій городъ къ Вологдѣ. Есть два такихъ города -- оба за 42 версты отъ Вологды: Грязовецъ и Кадниковъ. Грязовецъ лучше, ибо тамъ превосходный предводитель дворянства (они играютъ здѣсь роль) и хорошій исправникъ. Кромѣ того, Грязовецъ лежитъ на ярославскомъ трактѣ въ 160 верстахъ отъ Ярославля. А отъ Ярославля до Петербурга сообщеніе на пароходѣ (до Твери), а затѣмъ желѣзная дорога...
   ...Всѣ свои надежды на улучшеніе положенія я возлагаю на твое личное ходатайство, ибо мои письма и просьбы рѣшительно остаются безъ отвѣта.
   Надя мнѣ пишетъ, что Благосвѣтловъ свободенъ и очень веселъ. Еще бы! Далѣе: "Не украли ли у тебя твоего вида объ отставкѣ?-- пишетъ Надя:-- я слышала отъ одного знакомаго, будто бы нашли твой видъ у одного молодого человѣка, замѣшаннаго въ нынѣшней исторіи, и странно, онъ въ то время у него былъ, когда тебя содержали въ крѣпости; ты здѣсь вовсе не причастенъ, а это украдено у тебя", Такія вещи'.бываютъ: въ Устюгѣ есть докторъ Вышинскій; подъ его фальшивымъ паспортомъ былъ схваченъ въ Западномъ краѣ одинъ господинъ изъ банды. У Вышинскаго сдѣлали внезапный обыскъ и нашли паспортъ настоящій.
   "Русское Слово" и "Современникъ" запрещены. Значитъ, деревня сгорѣла, и нужно подумать серіозно о прочномъ устройствѣ своего будущаго: журнальному моему поприщу конецъ. Если бы ты пріѣхала поскорѣе въ Петербургъ! Устроивъ наши дѣла, ты бы могла, до зимы, доѣхать съ удобствомъ до Вологды, если не удастся устроить что лучшее. Посовѣтуйся съ знающими людьми, а между прочимъ съ В. Матв. Лазар. Надя скажетъ, гдѣ его можно видѣть. Онъ укажетъ тебѣ, когда и къ кому удобнѣе обратиться въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ...
   

22 іюня 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Ты считаешь упадкомъ духа то, что помоему далекая предусмотрительность. "Развѣ люди, знающіе хоть что нибудь, умирали съ голоду?" -- спрашиваешь ты. Да, умирали. Умирали буквально. У меня примѣры на глазахъ, что люди въ Устюгѣ, городѣ съ 8 1/2 тыс. жителей, не могутъ найти себѣ никакого занятія и, получая 6 рублей казеннаго содержанія въ мѣсяцъ, ходятъ исхудалые, какъ тѣни. Ты говоришь -- давать уроки; но уроки давать строго запрещено. И, зная Никольскъ, я вмѣстѣ съ тѣмъ знаю, что намъ существовать въ немъ мѣстными средствами совершенно невозможно. Такъ какъ Благосвѣтловъ былъ арестованъ, а ты въ Женевѣ, то я считалъ всѣ свои источники существованія закрытыми.
   Я писалъ тебѣ свою программу. Самое пріятное было бы бросить журнальную работу и приняться за какое нибудь занятіе распорядительнаго характера. Въ Петербургѣ ты можешь это сообразить, уладить и устроить. Не забывай того, что крѣпость унесла у меня на 10 лѣтъ силы и здоровья.
   Возвращайся поскорѣе и устраивай, ибо только то и будетъ, что сдѣлаешь ты. Мнѣ же изъ Никольска дѣлать ничего нельзя: не къ кому писать, некого просить -- никто не слушаетъ.
   На литературу плоха надежда, да и смотрю на нее, какъ на крайнее средство, и до полученія письма отъ Благосвѣтлова, который обѣщалъ писать (но не пишетъ), я ничего сказать не могу.
   Помни, что въ Никольскѣ намъ жить нельзя: или въ губерніи, ближайшей къ Петербургу, по желѣзной дорогѣ, или на Волгѣ, или въ Вологдѣ, или же въ ближайшихъ къ ней уѣздныхъ городахъ -- Кадниковѣ или Грязовцѣ. Однимъ словомъ, на путяхъ сообщенія, поближе къ Петербургу и къ центрамъ той дѣятельности, которая будетъ давать намъ существованіе. Что нибудь хозяйственно-распорядительное, съ хорошимъ жалованьемъ было бы для меня самымъ лучшимъ.
   

29 іюня 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Григорій Евлампіевичъ мнѣ пишетъ: "Люд. Петровнѣ посовѣтуйте пока не возвращаться, потому что жаръ стоитъ невыносимый, и духота самая неприличная. Надо дождаться болѣе умѣренной температуры". Изъ Никольска я не могу судить о петербургской духотѣ и потому отъ себя не прибавляю никакихъ соображеній.
   2-й томъ "Луча" долженъ былъ выйти около 20 іюня. Но Благосвѣтловъ боится, что его конфискуютъ, ибо происходитъ давно небывалое преслѣдованіе книгъ. Печально!
   Цѣлый мѣсяцъ я ничего не дѣлалъ. Не могъ. Теперь легче. Завтра сажусь писать по поводу Гризингера "Душевныхъ болѣзней".
   

13 іюля 1866 г., Никольскъ.

   ...Въ томъ положеніи, въ которомъ нахожусь я, оставаться долго невозможно: нужно установить свое положеніе и найти прочное дѣло. Ради Бога спѣши. Къ твоему пріѣзду петербургскіе умы успокоются. Будешь дѣйствовать лично и энергически -- все сдѣлаешь. Всѣ мои мысли направлены только на то, чтобы избавиться отъ вологодскихъ трущобъ. Я точно на почтовой станціи: ничего не хочется дѣлать, все жду перемѣны. Будетъ печально, если придется повторить слова Козлова:
   
   Она чего-то все ждала,
   Не дождалась и умерла...
   3 августа 1866 г., Никольскъ.
   
   ...IІ-й томъ "Луча" остановила цензура, и хотя нецензурнаго въ немъ ничего не найдено, но онъ будетъ преданъ суду. Ты спросишь -- кто?-- "Лучъ", и за то, что въ немъ оказались тѣ же сотрудники, что были и въ "Русскомъ Словѣ Вѣроятно, при этомъ встрѣтилось то конфузное обстоятельство, что судьи станутъ втупикъ, ибо ни одной статьей русскаго закона сотрудникамъ "Русскаго Слова" не запрещено писать, а что не запрещено, то дозволено; какъ разъяснить недоразумѣніе суда главнаго управленія по дѣламъ печати, рѣшить не берусь; но боюсь какого нибудь административнаго софизма. Вѣдь Благосвѣтлову запретили же писать, имѣть книжный магазинъ и типографію. Могутъ повторить опять исторію Кулиша. А впрочемъ "не будемъ опережать событій", какъ выражался не знаю кто. Подождемъ, посмотримъ и увидимъ.
   Хлопочи о томъ, чтобы намъ не быть въ Вологодской губерніи. Если ужъ никакъ нельзя иначе, то бей на Вологду. Если и этого нельзя, то Грязовецъ. Послѣдній зависитъ отъ губернатора. Не забудь, что для полнаго успѣха у губернатора нужно переговорить предварительно съ правителемъ его канцеляріи -- Павелъ Васильевичъ Тишинъ. Дѣло уладится. Будетъ нужно -- укажу еще людей изъ вологжанъ, которые помогутъ тебѣ въ хлопотахъ.
   До свиданья, мой дорогой другъ. Ужъ какъ мнѣ хочется тебя увидѣть. Вотъ будетъ весело. Холера въ Петербургѣ ослабѣваетъ; но все-таки запасись средствами.
   Цѣлую тебя крѣпко.
   

10 августа 1866 г., Никольскъ.

   Другъ Людя. Благосвѣтловъ пишетъ мнѣ: "Да, вы уже были бы въ немъ (т. е. въ Петербургѣ), если бы всѣмъ намъ не напакостило несчастное 4 апрѣля. Я положительно знаю, что мы жили бы подъ однимъ градусомъ и работали бы, можетъ быть, на одной улицѣ". Конечно, Благосвѣтлову не зачѣмъ бы писать положительно, если бы это была неправда. Извѣстіе это укрѣпляетъ меня еще болѣе въ надеждѣ на успѣхъ твоихъ хлопотъ. Кончился бы только поскорѣе судъ надъ Каракозовымъ. Вѣроятіе будетъ еще сильнѣе.
   Ты сама, съ самаго же начала, будешь имѣть возможность опредѣлить степень благопріятности настроенія петербургскихъ офиціальныхъ умовъ. И чѣмъ больше благопріятности, тѣмъ ближе забирай къ Петербургу. При maximum'ѣ благопріятности хлопочи о дозволеніи жить въ Подольѣ или вѣрнѣе въ Шалдихѣ. При minimum'ѣ -- Самара. О Вологдѣ проси только при отсутствіи всякой благопріятности. Вообще проси больше и упирай на то, что ты и я больные люди. Пусть посмотрятъ въ моемъ дѣлѣ; тамъ есть нѣсколько медицинскихъ свидѣтельствъ, правдивость которыхъ стоитъ внѣ всякаго сомнѣнія. Вологодская губернія то же, что тундра. Если меня ссылали, то, конечно, только для того, чтобы сдѣлать безвреднымъ, а не на преждевременную смерть. Я писалъ Долгорукову, что, если бы законъ требовалъ моей смерти, то судъ приговорилъ бы меня не къ ссылкѣ, а къ смертной казни. Неужели это для нихъ не будетъ понятно?
   За личное оскорбленіе я вызываю тебя на дуэль. Ты мнѣ пишешь, что я опять ною и скриплю. Такъ какъ я скрипѣть пересталъ уже давно и главнѣйше съ тѣхъ поръ, когда ты написала, что возвращаешься въ Россію, то въ твоихъ словахъ я вижу единственно злой умыселъ нанести мнѣ обиду. Но какъ съ другой стороны дуэль во всякомъ случаѣ средство опасное и запрещенное, то я предлагаю тебѣ миръ. Поцѣлуемся...
   

18 сентября 1866 г. Никольскъ.

   ...Посылаю тебѣ письмо къ Шувалову.
   Если не найдешь возможнымъ вручить его лично, пошли по почтѣ. Боюсь, что я ошибся въ имени. Узнай, такъ ли.
   Самое лучшее, если отдашь лично. Получила бы, по крайней мѣрѣ, прямой отвѣтъ. Не пожалѣй дня и поѣзжай къ Шувалову.
   "Можетъ быть, тебѣ пригодятся слѣдующія свѣдѣнія. Пусти ихъ въ разговорѣ въ ходъ, если окажется умѣстнымъ и поведетъ къ пользѣ. Генералъ-аудиторіатъ обвинилъ меня:
   1) Въ сношеніе съ государственнымъ преступникомъ Михайловымъ. Но я былъ съ нимъ въ сношеніяхъ, т. е. яснѣе видѣлся и въ Петербургѣ, съ разрѣшенія князя Суворова; въ Сибири видѣлся тоже съ разрѣшенія начальства. Отчего же дозволенное въ Петербургѣ не дозволено въ Сибири?
   2) Что "велъ переписку съ разжалованнымъ рядовымъ В. Костомаровымъ". Но, во-первыхъ, переписку съ рядовыми у насъ не запрещено вести; а, во-вторыхъ, я никогда не велъ переписки съ рядовымъ Костомаровымъ, а писалъ къ нему всего одно письмо изъ Наугейма, когда Костомаровъ былъ еще офицеромъ. Пусть справятся въ дѣлѣ. Тутъ очевидная ошибка.
   8) Что "имѣю вредный образъ мыслей, доказывающійся непропущенной цензурой статьей". Самъ по себѣ образъ мыслей, не проявляющійся никакимъ внѣшнимъ актомъ, не можетъ составлять вины; а если обвинять за статьи не цензурныя, то есть ли хотя одинъ литераторъ^ статьи котораго не запрещались бы иногда цензурой? Вотъ если бы статья явилась въ печати, дѣло другое. Да и то, при существованіи цензуры, виноватъ не авторъ.
   Всѣ три обвинительныхъ пункта генералъ-аудиторіата я считаю недоразумѣніемъ. Если бы судили меня нынче гласнымъ судомъ, то меня бы оправдали. Все это даетъ мнѣ право разсчитывать, что если Шуваловъ убѣдится представленными тобою доводами, то я могу надѣяться даже на возвращеніе въ Петербургъ. Все зависитъ отъ искусства ходатая. Не можетъ ли быть полезенъ Суворовъ? Разузнай и сдѣлай все, что нужно и можно.
   А нельзя ли добыть разрѣшенія пріѣхать мнѣ въ Петербургъ хотя на три дня? Если бы это удалось, то я почти увѣренъ, что успѣлъ бы убѣдить людей власти, что приговоръ генералъ-аудиторіата заключаетъ въ себѣ преувеличенную строгость и вовсе не примѣняется къ 82 ст. дисциплинарныхъ взысканій, на которой онъ основанъ.
   

20 сентября, 1866 г. Никольскъ.

   Другъ Людя, жизнью управляетъ законъ противорѣчій -- акцій и реакцій. Когда, обольщаясь надеждой, я рисую будущее розовыми красками, ты преподносить мнѣ тотчасъ же стаканъ холодной воды. Когда Евграфъ Егоровичъ начинаетъ малевать все черными красками, ты пишешь, что они преувеличиваютъ и глядятъ на все слишкомъ мрачно. Но стаканъ холодной воды меня не успокоиваетъ, и я не могу и не хочу думать иначе, пока еще есть возможность. Я знаю, что настоящее мрачно, но такъ же думаю, что міръ не домъ же умалишенныхъ. Вотъ почему я возлагаю великія надежды на твой пріѣздъ въ Петербургъ и, основываясь на своемъ опытѣ, т. е., что я достигалъ всегда того, къ чему стремился, полагаю, что, если ты не устранишь всѣхъ препятствій, то, по крайней мѣрѣ, устроишь многое къ тому, чтобы берегъ не видѣлся въ такомъ густомъ туманѣ. Если бы я не былъ связанъ по рукамъ и по ногамъ, то, конечно, поберегъ бы твой трудъ и твои хлопоты, но если невозможно ничего одному, то нужно дѣлать другому, ибо иначе утонешь и ты. Я получилъ отъ Григорія Евлампіевича письмо, которое подѣйствовало на меня такъ же, какъ извѣстіе о запрещеніи "Русскаго Слова". Пишешь, пишешь, сидишь съ утра до вечера и только для того, чтобы цензура запрещала. Изъ 48 листовъ, набранныхъ для 1 книжки "Дѣла", 22 запрещены. Подумаешь, что авторы пишутъ какіе нибудь ужасы. Ничего не бывало. У меня было заготовлено нѣсколько статей. Однѣ изъ нихъ запрещены безусловно, о другихъ идутъ цензурные толки и разсужденія въ комитетѣ. Такое заглавіе, какъ "ученіе о нравственности", считается нецензурнымъ, и необходимо придумывать болѣе приличное. Шульгина предостерегаютъ, чтобы въ его журналѣ не участвовали сотрудники "Русскаго Слова". Что же имъ дѣлать? Моихъ статей, которыя пробовали провести въ 1 книжку, пропало на 600 цѣлковыхъ. Съ этимъ я бы еще помирился. Но у меня пропало время. Я разсчитывалъ, что напишу еще 8 статьи, и тогда на весь нынѣшній годъ комплектъ статей выполненъ, и я могу заняться мѣсяцъ или два другой работой, а между прочимъ и Шлоссеромъ. Теперь начинай снова. Лучше бы я провалялся все время на диванѣ, задравъ ноги въ потолокъ, по крайней мѣрѣ, отдохнулъ бы. Вѣдь это камень Сизифа. Я не плачу и не охаю потому, что
   
   Безумный плачетъ лишь отъ бѣдства,
   А умный ищетъ средства,
   Какъ дѣломъ горю пособить,
   
   Но нахожу, что такой порядокъ жизни глупъ, и нельзя же тратить свои силы безъ всякаго полезнаго результата. Я знаю, что сообразить все и выйти на дорогу дѣло трудное; но знаю также, что тому, кто въ Петербургѣ, дѣло это легче, чѣмъ тому, кто въ Никольскѣ. Лазаревскій назначенъ теперь членомъ совѣта министра внутреннихъ дѣлъ и главнаго управленія по дѣламъ печати. Можетъ, и онъ будетъ въ состояніи сдѣлать какое нибудь полезное указаніе. Имѣй его въ виду.
   Что за журналъ "Женскій Вѣстникъ"? Благовѣщенскій приглашаетъ меня въ сотрудники, но не сообщилъ своего адреса. Право точно путникъ на распутьи: милліоны вопросовъ и ни на одинъ нѣтъ отвѣта. При моемъ активномъ характерѣ это особенно тяжело. Полагая, что этимъ письмомъ я исчерпалъ до конца вопросы, касающіеся насъ, я ставлю окончательную точку и буду ждать теперь отвѣтовъ отъ тебя.
   Съ нынѣшней почтой письма отъ тебя не было.
   Да, съ твоимъ пріѣздомъ кончится и другое мое неустройство: у меня пропадаетъ почти все утро на то, чтобы на хозяйство, которымъ я вовсе не занимаюсь, а такъ куда-то. То помѣшаетъ Коля, то нужно смѣнить няню, то разсуждать съ кухаркой, то какая-нибудь непредвидѣнная помѣха.
   Никольскіе жители благодарятъ тебя за желаніе провести къ нимъ телеграфъ. До сихъ поръ къ нимъ не было даже прямой дороги изъ Вологды и приходится дѣлать крюкъ въ 200 в. на Устюгъ.
   Говорятъ, въ Вологду будетъ назначенъ вмѣсто Хомпискаго губернаторомъ генералъ-маіоръ Ушаковъ. Я увѣренъ, что Хоминскій перевелъ бы меня въ другой городъ, но не знаю сдѣлаетъ ли это Ушаковъ. А потому будетъ лучше, если всѣ дѣла ты покончишь въ Петербургѣ.
   

30 сентября, 1866. Никольскъ.

   Другъ Людя. Ты хочешь увѣрить меня, что меня не переведутъ въ другую губернію. Вѣроятно тебѣ неизвѣстно, что вслѣдствіе моего письма къ Государю, обо мнѣ собирались справки отъ губернатора -- это было въ февралѣ,-- и дѣло остановилось только по случаю 4 апрѣля. Теперь всѣ подобныя дѣла должны получить движеніе, если нѣтъ никакой прикосновенности къ дѣламъ, производящимся въ верховномъ уголовномъ судѣ, тѣмъ болѣе, что по случаю пріѣзда Принцессы и свадьбы Наслѣдника (когда не знаю) собираются уже справки отъ министерства.
   Тебѣ нѣтъ никакого разсчета ѣхать прямо въ Вологду и затѣмъ уже въ Петербургъ, чтобы хлопотать о моемъ переводѣ. Если ты обдѣлаешь все сначала въ Питерѣ и тогда поѣдешь ко мнѣ, то очевидно, что у тебя останутся деньги отъ одного пути. Я не понимаю твоего разсчета...
   ...По -высотѣ петербургскаго барометра, ты увидишь сама, о чемъ просить возможно. Нужно необходимо видѣться тебѣ лично съ Шуваловымъ, Мезенцевымъ и даже посовѣтоваться съ Кранцемъ. Нельзя ли пустить предварительно камуфлетъ черезъ Тучкова.
   Я знаю, что всѣ дѣла устроятся, лишь бы ты только захотѣла хлопотать.
   Не забудь переговорить и съ Благосвѣтловьтмъ объ устройствѣ литературно-денежныхъ дѣлъ...
   

30 ноября, 1866. Никольскъ.

   ...Важное дѣло. Между мною и Григоріемъ Евлампіевичемъ есть какія-то, непонятныя для меня, недоразумѣнія. Я не люблю неясныхъ, замаскированныхъ отношеній. А что есть что-то, я заключаю изъ того, что онъ пересталъ мнѣ писать и, несмотря на мои многократныя просьбы о высылкѣ книгъ, не высылаетъ ничего.
   Постарайся увидѣться лично съ нимъ и переговори. Статьи я высылалъ первое время на его имя, потому что онъ не сообщилъ мнѣ адреса "Дѣла", я же первый просилъ его объ этомъ.
   Если не нужно мое сотрудничество, пусть мнѣ пишутъ прямо; по крайней мѣрѣ я приму заблаговременно мѣры, чтобы не остаться безъ работы; но вымораживать меня, какъ таракана, не высылая никакихъ матеріаловъ для работы, можетъ быть, и очень деликатно съ дипломатической точки зрѣнія, но вѣдь я плохой дипломатъ и люблю итти прямо, ибо короче. Разъясни этотъ вопросъ, и если мои подозрѣнія не оправдываются, то распорядись, чтобы выслали ворохъ книгъ, русскихъ и иностранныхъ.
   Въ воскресенье 4 декабря высылаю послѣднюю статью и затѣмъ складываю руки, ибо рѣшительно нѣтъ матеріала. И эту статью уже я выжималъ изъ своей утробы. Такъ работать нельзя. Ты спрашиваешь, получилъ ли я отъ Благосвѣтлова 100 р.? Получилъ 1 августа, при его письмѣ отъ 18 іюля -- и только. Затѣмъ въ письмѣ безъ числа (должно быть въ началѣ октября)...
   Не думалъ ли Гр. Ев., что я не желаю работать съ нимъ? Этой мысли у меня никогда не было. Тутъ или сплетни, или собственныя ошибочныя толкованія и соображенія подозрительныхъ и недовѣрчивыхъ людей...
   Разъясни все и успокой меня приведеніемъ отношеній въ ясность...
   

16 декабря, 1866. Никольскъ.

   ... Сообщи редакціи "Дѣла", что съ сегодняшней почтой я высылаю "Потерянный трудъ" и что я очень цѣню эту статью, потому что мнѣ стоило большого труда выискивать цифры, выводить среднія числа и %. Говорю не къ тому, что хочу высшую плату, а къ тому, что считаю статью хорошей и, такъ сказать, желаю, чтобы меня похвалили. Претензія простительная...
   

27 декабря, 1866. Кадниковъ.

   Вотъ вопросы: обязательна Ветлуга или нѣтъ? Разузнай навѣрное.
   Именно безуміе оставлять Кадниковъ для Ветлуги. Первый отъ Вологды 42 в., значитъ доктора рядомъ; вторая отъ Костромы больше 300 в. Значитъ нужно оставаться въ Кадниковѣ во что бы то ни стало, если невозможно лучшее. Лишь бы не потревожили изъ Петербурга, а вологодскія власти оставятъ здѣсь...
   

7 января, 1867. Кадниковъ.

   Другъ Людя. Я не усталъ, а изнемогъ. Нѣтъ, уже старъ; хлопоты и движеніе мнѣ не подъ силу. Въ двѣ недѣли едва нашелъ квартиру и то уступилъ самъ жилецъ. Бывали дни, когда я бѣгалъ за квартирой съ утра до 9 ч. вечера. Описывать все -- нужно три печатныхъ листа. Нервы натянулись, какъ струны; раздражаюсь теперь всякою мелочью; просто адъ. Жду тебя, какъ ангела-успокоителя. Нужно переѣзжать -- нѣтъ кухарки. Новая бѣда... Узнай отъ столоначальника секретнаго стола, насколько мы можемъ считать свое водвореніе въ Кадниковѣ прочнымъ. Я все боюсь, что бы не потурили насъ въ Ветлугу".
   Я въ эти три года жила въ Швейцаріи, ѣздила лѣчиться въ Наугеймъ и съ осени до января обила въ Петербургѣ всѣ пороги, ѣздивши хлопотать по дѣламъ о переводѣ H. В. куда-нибудь въ болѣе благопріятный городъ.
   Должно быть въ 1863 или 64 году въ Петербургѣ стали устраивать общежитія подъ громкимъ названіемъ коммунъ.
   Одну изъ такихъ коммунъ устроилъ беллетристъ Василій Алексѣевичъ Слѣпцовъ. УЭто былъ человѣкъ замѣчательной красоты. Когда онъ заходилъ куда-нибудь, то сейчасъ же было видно, что человѣкъ этотъ сознаетъ, что онъ такъ красивъ. Зайцевъ говорилъ про него, что "Слѣпцовъ несетъ свою красоту"... Но при своей красотѣ Слѣпцовъ былъ уменъ и талантливъ. Въ это лѣто у насъ въ деревнѣ гостили Зайцевы, а ему очень хотѣлось залучить въ коммуну Зайцеву-старуху съ дочерью и сыномъ-писателемъ, чтобы придать болѣе почтенный видъ общежитію. Чтобы убѣдить Зайцевыхъ, и Слѣпцовъ пріѣхалъ тоже къ намъ въ деревню. Но убѣдить Зайцевыхъ ему не удалось.
   Въ этой же коммунѣ жилъ такой почтенный и немолодой уже человѣкъ, какъ Ап. Головачевъ.
   Идея такихъ общежитій, съ общей работой -- не привилась, и всѣ они разсыпались. Предполагалось работу -- ну, хоть бы переводную -- брать не отдѣльному лицу, а коммунѣ подъ общей отвѣтственностью. Но, кажется, и этотъ планъ не удался. Вообще, сколько я помню, коммуны въ первый же годъ разсыпались.
   Передъ отъѣздомъ въ Кадниковъ, у меня часто бывалъ Зайцевъ и съ нимъ иногда пріѣзжалъ Соколовъ. Кромѣ постоянныхъ неудовольствій на Благосвѣтлова, они страшно негодовали на цензуру.
   Выпущенный изъ крѣпости Писаревъ тоже пріѣхалъ ко мнѣ, и когда зашла рѣчь о томъ, что его желали бы выкурить изъ литературы, онъ вскочилъ съ такимъ азартомъ, что головой ударился о лампу, висѣвшую надъ столомъ.
   -- Вотъ эта лампа скорѣе ихъ меня уничтожитъ!-- сказалъ Писаревъ, потирая ушибленное темя,
   Объ этомъ происшествіи мнѣ пришлось вспомнить на слѣдующій же день. Прямо отъ Благосвѣтлова ко мнѣ пріѣхалъ Зайцевъ, и разстроенный, и озабоченный.
   -- Вы ничего не замѣтили вчера въ Писаревѣ?-- спросилъ онъ.
   -- Рѣшительно ничего. А вы?
   -- И я тоже ничего не замѣтилъ.
   -- А что случилось?
   -- Вѣдь онъ съ ума сошелъ.
   "Неужели, отъ лампы" -- подумала я.
   Сумасшествіе его проявилось, кромѣ несвязнаго вздора, который онъ началъ говорить, и въ томъ, что онъ сталъ раздѣваться при всѣхъ. Благосвѣтловъ одѣлъ его и увезъ къ матери. Это былъ острый припадокъ помѣшательства, отъ котораго онъ скоро поправился.
   Въ Кадниковѣ жизнь наша шла спокойно, однообразно, и страшно скучно. Исправникомъ тамъ былъ человѣкъ безъ всякаго образованія, выслужившійся изъ почтальоновъ, и вотъ такой-то человѣкъ долженъ былъ цензуровать статьи Николая Васильевича, передъ отправкой ихъ въ редакцію. Тѣ вечера, въ которые H. В. ходилъ къ исправнику читать свои статьи, походили на операціонные сеансы. Я ждала возвращенія уже совершенно обезсиленнаго, больного человѣка. Каждая фраза въ статьяхъ казалась исправнику подозрительной, или лучше сказать, что онъ не пропускалъ того, чего не понималъ, а онъ не понималъ очень многаго, и H. В. часа три объяснялъ ему, что статья эта пойдетъ въ цензуру, и что цензоръ не пропуститъ ничего мало-мальски подозрительнаго. Такой трехчасовой разговоръ съ почтальономъ могъ уложить и болѣе здороваго, чѣмъ Шелгуновъ, человѣка.
   Но вдругъ ссыльный страшно поднялся въ глазахъ уѣзднаго общества, и случилось это вотъ вслѣдствіе чего: князь Суворовъ проѣздомъ остановился въ Кадниковѣ. Все начальство ему являлось, а Николай Васильевичъ пошелъ къ нему въ видѣ частнаго лица. Жена его была подругой по Смольному монастырю съ моей матерью, и онѣ остались близкими до самой смерти и постоянно видѣлись. Въ ту минуту, какъ Николай Васильевичъ вошелъ въ залъ, гдѣ представлялось уѣздное начальство, и Суворовъ замѣтилъ его, онъ подошелъ къ нему, разцѣловался съ нимъ и, обнявъ его, увелъ въ гостиную, гдѣ и сѣлъ, чтобы хорошенько поговорить. Послѣ такъ явно оказаннаго предпочтенія передъ всѣми, акціи Николая Васильевича сильно поднялись, и его почему то перевели въ губернскій городъ Вологду. Въ Вологдѣ мы повели даже свѣтскую жизнь.
   Въ Кадниковѣ мы прожили менѣе года; и къ веснѣ, когда еще не стаялъ снѣгъ, къ намъ пріѣхалъ Лавровъ, съ своей старушкой матерью.
   Шумное веселье нашей вологодской жизни, въ сущности, вовсе не было весельемъ, и Ник. Вас., по поводу его очень мѣтко приводилъ стихъ изъ оперы "Аскольдова Могила".
   "Отъ тоски мы ихъ поемъ".
   Дѣйствительно, многое, очень многое, что не дѣлалось бы на свободѣ, дѣлалось тутъ отъ тоски.
   Отъ Писарева мы оба получили письмо, въ которомъ онъ говорилъ намъ о своемъ полномъ разрывѣ съ Благосвѣтловымъ. Неудовольствіе копилось уже давно, а тутъ подвернулась женщина. Писаревъ требовалъ, чтобы Бл. извинился передъ ней, за какую то сдѣланную имъ невѣжливость, въ противномъ случаѣ, онъ грозилъ, что выйдетъ изъ журнала. Благосвѣтловъ же писалъ Николаю Васильевичу, что не можетъ дорожить сотрудникомъ, который изъ-за такихъ пустяковъ бросаетъ журналъ.
   Мнѣ пришлось поѣхать ненадолго въ Петербургъ, и въ это время я получила письмо отъ Ник. Вас.
   

29 января.

   Дѣти здоровы. Я пишу и читаю. Въ сей моментъ Розалія убѣжала въ гости. На дворѣ тепло. Въ квартирѣ у насъ холодно. Между прислугой царствуетъ согласіе.
   Посылаю письмо къ Зайцеву и Писареву. Начинай переговоры съ ними тогда, когда убѣдить Благосвѣтлова. Намъ необходимъ органъ въ родѣ "Рус. Слова" для юнаго поколѣнія. Старые дѣятели отжили. Они подавляютъ голыми фактами. а юношеству нужны не факты, а объясненія ихъ, имъ нужны идеи. "Дѣло" могло бы явиться такимъ журналомъ, но лишь при участіи Писарева. Только онъ одинъ владѣетъ талантомъ изложенія. Если увидишь податливость,-- напирай въ упоръ и устрой примиреніе. О новыхъ сотрудникахъ пусть при тебѣ же найечатаютъ объявленіе. Это важно.
   Какія мои статьи будутъ напечатаны во 2 книжкѣ?
   Статьи ненужныя возьми и привези сюда. Достань 2 кн. Луча. Прощай. Цѣлую тебя.
   P. S. Сейчасъ я проглядывалъ библіографію Ткачева. Думаю едва-ли удастся примиреніе "Дѣла" съ Зайцевымъ, ибо его крѣпко ругаютъ. При неудачѣ переговори съ Благосвѣтловымъ. Письмо мое Зайцеву не отдавай. Впрочемъ, уполномочиваю тебя поступить, какъ велитъ благоразуміе.
   Благосвѣтловъ, Григорій Евлампіевичъ былъ умный, но очень непріятный человѣкъ. Можно сказать, что у него не было близкихъ людей, и никто изъ коротко знавшихъ его людей не любилъ его. А онъ, между тѣмъ, понималъ, что сотрудники должны были видѣться между собою, и потому иногда собиралъ къ себѣ кое-кого на обѣдъ, и потомъ назначилъ даже фиксы. Какъ хозяинъ онъ былъ милъ, потому что хлѣбосольнѣе его трудно было представить человѣка. Покойный поэтъ Минаевъ, любившій выпить, не разъ скандалилъ на этихъ вечерахъ. Только что онъ начиналъ хмелѣть, въ немъ являлось тотчасъ же желаніе убѣдить Благосвѣтлова, что все его благосостояніе составлено сотрудниками, и потому онъ какъ сотрудникъ могъ дѣлать въ квартирѣ все. что ему угодно.
   При мнѣ разъ споръ объ этомъ зашелъ такъ далеко, что Минаевъ бросился на Благосвѣтлова, а тотъ забѣжалъ за карточный столъ, съ играющими, и враждующія стороны стали бѣгать вокругъ стола, но, наконецъ, Минаевъ ухватилъ Благосвѣтлова за грудь и, встряхивая его, кричалъ:
   -- Все наше! все наше!
   Играющіе соскочили и выручили редактора.
   Несмотря на свое хлѣбосольство, Благосвѣтловъ былъ скупъ до болѣзненности.
   Я лично вела съ нимъ счеты очень аккуратно и объ авансахъ даже никогда и не заикалась, но раза два мнѣ случалось бывать у него, уже по выходѣ книги вечеромъ, и я ему говорила:
   -- Все равно, дайте мнѣ теперь деньги, чѣмъ присылать поутру.
   -- Ни за что.-- Онъ соглашался, лучше прислать въ шесть часовъ утра, хотя и сознавался что деньги у него дома.
   Минаевъ въ такихъ случаяхъ говорилъ:
   -- Такъ не. даешь?
   -- Не даю,-- отвѣчалъ.. Благосвѣтловъ.
   Минаевъ прямо шелъ къ окну и грозилъ сорвать занавѣску.
   Это мнѣ разсказывалъ самъ Благосвѣтловъ.
   -- И вы дали ему? спросилъ я.
   -- Далъ, конечно. Вѣдь занавѣска стоитъ денегъ, отвѣчалъ онъ....

-----

   Въ Вологдѣ жилъ въ то время сосланный туда же Василій Васильевичъ Верви, человѣкъ твердыхъ принциповъ, не допускавшій никакихъ уступокъ; у него была такая же чудная принципіальная жена Герміона Ивановна. Берви писалъ въ томъ же Благосвѣтловскомъ " Дѣлѣ" подъ псевдонимомъ Флеровскаго. Они не вели такой свѣтской жизни, какъ мы, и кругъ знакомыхъ ихъ былъ очень ограниченъ.
   Въ эту зиму къ намъ пришелъ очень молодой человѣкъ и познакомился съ H. В. Это былъ (Павелъ Владиміровичъ Засодимскій. Онъ уроженецъ Вологды и жилъ въ ней. Онъ привезъ письмо отъ Благосвѣтлова, и тутъ мы впервые съ нимъ познакомились. Впослѣдствіи я встрѣчалась съ нимъ у Благосвѣтлова и близко сошлась и съ нимъ, и съ его женою.
   Какъ о Берви, такъ и о Засодимскомъ я совсѣмъ не могу писать. Въ то время, какъ я знала Берви и жену его, я была проникнута глубокимъ уваженіемъ къ этимъ: принципіальнымъ людямъ, и уваженіе это сохранилось въ моей душѣ. А Засодимскихъ я, кромѣ того, нѣжно люблю. Я знаю, что, если бы имъ предложили поступиться своими убѣжденіями и зажить привольно или же въ противномъ случаѣ лишиться своего теперешняго далеко не обезпеченнаго существованія, то ни тотъ, ни другая даже и не задумались бы надъ этимъ.
   Изъ послѣдующихъ писемъ Ник. Вас. видно, что я снова начала хлопотать о повышеніи его въ чинахъ, какъ онъ называлъ свои переѣзды въ болѣе хорошіе города.
   

16 іюня.

   Другъ Людя. Благодарю тебя за хлопоты о моемъ переводѣ. Посмотримъ, что-то будетъ недѣли черезъ три?
   Обидѣло меня, что ты говорила обо мнѣ съ Благосвѣтловымъ. Есть только одно основаніе для умственной оцѣнки человѣка: прогрессивно или не прогрессивно онъ думаетъ. Нравственная усталость опредѣляется поворотомъ мысли назадъ.
   

23 іюня.

   Я очень радъ, что дѣло выяснилось. Не оправдывая Благосвѣтлова, который съ больной головы валилъ на здоровую, я все-таки очень ему благодаренъ. Обвинять тебя было съ моей стороны ошибкой, ибо если бы "онъ усталъ" сказала и ты, то во 1) со стороны виднѣе, а во 2) и что самое главное, это замѣчаніе заставляетъ меня подумать о будущемъ теперь же, ибо когда оно наступитъ, думать будетъ поздно.
   Письмо Б. меня раздражило противъ тебя... "Сейчасъ я проводилъ Люд. Петр., пишетъ онъ мнѣ, проговоривъ съ нею часа полтора. Кажется, разговоръ нашъ былъ самый веселый, а по уходѣ ея мнѣ сдѣлалось ужасно грустно". Одна фраза, одно слово "усталъ онъ" (подчеркнуто въ подлинникѣ), произвело на меня самое скверное впечатлѣніе... Еще болѣе утвердило меня въ мысли, что ты говорила съ Б. что-то такое, слѣдующая его фраза: "Старый вопросъ" посылаю вамъ. Зачѣмъ вы берете его назадъ? Будьте искренни со мною.
   

22 іюля.

   Смѣшитъ меня Благосвѣтловъ: онъ ноетъ мнѣ заупокойную и въ то же время совѣтуетъ тебѣ не писать мнѣ объ отказѣ въ переводѣ! Отказъ объявленъ мнѣ оффиціально.
   Берви перевели въ Тверь и послѣзавтра онъ уѣзжаетъ. Какъ кажется Министръ Внутреннихъ Дѣлъ распоряжается независимо отъ III отдѣленія. Но, впрочемъ, попытайся и, если есть возможность, то ужъ лучше бы въ Тверь, если не въ деревню. Ярославль меня уже не плѣняетъ, и путь Берви нравился больше.
   Напрасно ты молчала, когда Благосвѣтловъ говорилъ обо мнѣ. Онъ точно выпытываетъ и вызываетъ тебя на откровенность. Я еще никогда не писалъ такихъ зрѣлыхъ статей, какъ нынѣшнее лѣто. Но измѣнились обстоятельства, и измѣнились читатели. Слѣдуетъ ли изъ этого, что упали таланты публицистовъ?
   Твоя мысль о дѣтской исторіи совершенно правильная, и я принимаю со всею готовностью твое предложеніе. Составляй пробные листы и присылай. Ты думаешь начать съ рижской? Пожалуй и такъ, но и древнѣйшая любопытна, только мнѣ казалось; что древнѣйшую лучше въ видѣ очерковъ или картинъ: будетъ, занимательнѣе, ибо возможенъ занимательный выборъ. Не начать ли исторіей Китая? Я бы думалъ такъ: предпринять цѣлую серію дѣтскихъ изданій подъ однимъ общимъ названіемъ: напримѣръ "Библіотека подростающаго поколѣнія" или "Библіотека для молодыхъ читателей" и затѣмъ отдѣльныя заглавія: древ. исторія, римскій міръ, греческій міръ и т. д. Далѣе -- и я бы писалъ охотно -- думалось мнѣ написать для дѣтей политическую экономію подъ заглавіемъ: "Очерки изъ исторіи труда" или въ родѣ этого. Разсказъ будетъ простъ и занимателенъ, если писать тѣмъ пріемомъ, какъ писалъ Адамъ Смитъ.
   Если ты одобришь эту мысль, то вышли русскій переводъ Адама Смита, Мальтуса, "исторію открытій и изобрѣтеній (издалъ, кажется, Вольфъ, а первый -- Бибиковъ) и біографіи Уатта, Стефенсона, Аркрайта, Адама Смита, Фультона и другихъ. Согласишься, напишу подробнѣе.
   

23 сентября.

   Другъ Людя. Пожалуйста, дай моему письму такую же важность, какъ я ему даю.
   Ты знаешь по личному опыту, что значитъ писать, какъ въ яму, не получая никакихъ извѣстій. Подобная исторія повторяется со мною въ сей моментъ. Гр. Евл. нѣмъ, какъ рыба, я въ такомъ безденежьѣ, что черезъ мѣсяцъ приходится закладывать или продавать вещи.
   Выручи меня изъ бѣды и вотъ какимъ образомъ: если источникъ моихъ доходовъ прекратился, то устрой мнѣ какое нибудь полученіе и вышли немедленно деньги, но что бы я могъ ихъ заработать и чтобы заблаговременно я могъ перестроить свою жизнь по новому размѣру.
   Мнѣ кажется, что отъ тревоги я сойду, наконецъ, съ ума.
   

3 октября.

   Другъ Людя. Къ Благосвѣтлову я пишу вмѣстѣ съ симъ. Нужно улаживать дѣло. Если ты бываешь у Благосвѣтлова, то поѣзжай, ибо письмо уже у него.
   Михаилъ Федоровичъ Негрескуло живетъ въ деревнѣ, въ Лужскомъ уѣздѣ. Имѣй это въ виду и узнай, когда Негрескуло пріѣдетъ въ Петербургъ.
   Жить въ Вологдѣ становится трудно, но какъ вырваться? Принимаю твой совѣтъ и пишу письма. Но всѣ ли ихъ переслать по почтѣ, или нѣкоторыя ты возьмешься представить личное? Отвѣть мнѣ съ первой почтой. Будешь ли дѣйствовать черезъ Суворову?
   Однако, не обрадовали мы другъ друга письмами, которыми только что обмѣнялись. Мое отъ 23, а твое отъ 28 построены на одномъ камертонѣ. Я уже приходилъ въ отчаяніе. Но, наконецъ-то, со вчерашней почтой получилъ письмо отъ Б. и деньги.
   

10 октября.

   Никогда мнѣ не была такъ тяжела ссылка, какъ нынче. Я потерялъ почву. Смотрю мрачно и безнадежно на будущее, и является апатія къ настоящему.
   Странное дѣло. Не получая отъ Благосвѣтлова отвѣта на свои десять писемъ, я писалъ, наконецъ, къ Шульгину и Ткачеву. Не получили ли они моихъ писемъ или не хотятъ отвѣтить?
   

18 ноября.

   "А ужъ какъ болитъ у меня сердце ожиданіемъ. А все эта противная обольстительная надежда подсказываетъ какую-то перемѣну. Перемѣна мнѣ эта необходима, я это чувствую, какъ нельзя больше. Съ ума, конечно, не сойду, но впаду въ апатію. Кстати о сумашествіи: 26 октября умеръ Гризингеръ въ Берлинѣ послѣ продолжительной болѣзни на 52 г. жизни.
   Заѣдаетъ меня безденежье. Никогда еще я не былъ такъ бѣденъ, какъ въ нынѣшнемъ году. Правда, у меня 25 рублей расходовъ въ мѣсяцъ на другихъ. Да нельзя иначе.
   Не видишь ли ты Ткачева? Я писалъ къ нему. Онъ не отвѣчаетъ. Письмо онъ получилъ. Мнѣ это обидно.,
   

9 декабря.

   Другъ Людя. Я никогда не находился въ такомъ позорномъ и унизительномъ положеніи, какъ нынче. Послѣдніе 100 рублей мнѣ высланы 9 октября. Я задолжалъ кругомъ.
   Теперь у меня на лицо ровно 2 рубля. Терезъ три дня они выйдутъ, и мнѣ даже занять не у кого. Придется обратиться къ ростовщикамъ и заложить часы.
   Я писалъ и телеграфировалъ На письмо не отвѣчаютъ, на телеграмму отъ 1 декабря получилъ 3 декабря отвѣтъ: "На дняхъ получите деньги и подробное письмо. Извините. Продумайте для первой книжки получше что нибудь". Слышишь -- продумайте. Да я только и думаю о томъ, что мнѣ дѣлать. Двѣ недѣли ровно не могу ни читать, ни писать. Мысли не тамъ. Я никогда не лгалъ, а теперь учиться лгать поздно. Если я пишу Благосвѣтлову, что его письма дѣйствуютъ на меня хорошо, то пишу это не для краснаго словца. Пишешь точно въ пропасть. И такая исторія второй разъ въ нынѣшнемъ году! Пишу къ Ткачеву, тоже молчитъ. Я ужасно озлился на Ткачева.
   Отвѣтъ о деньгахъ -- когда посланы и сколько -- мнѣ нуженъ по телеграфу. Можетъ быть у тебя найдется рубль. Если нѣтъ -- попроси Благосвѣтлова, если по разсчету времени высланныя мнѣ деньги до меня еще не дошли: почта идетъ 4 дня.
   Былъ я у Мерклина. Совѣтуетъ не проситься въ Ярославль, а въ поволжскіе города, начиная отъ Казани -- внизъ. Говоритъ, что непремѣнно нужно хлопотать, иначе и умрешь въ Вологдѣ. Если мои дѣла пойдутъ, какъ теперь, то я долго тянуть не стану. Такая жизнь невыносима. Я никогда не задумывался и не былъ разсѣянъ, а теперь сталъ.
   Отказъ въ переводѣ при безденежьи и полномъ невниманіи ко мнѣ людей, съ которыми я имѣю дѣла, прогналъ даже мой сонъ. Я прежде спалъ, какъ сурокъ, теперь же ворочаюсь съ боку на бокъ часовъ до 2-хъ, до 3-хъ. Хуже жизни не было.
   

20 декабря.

   Къ Рождеству мнѣ нужно непремѣнно отдать остальные долги, да и праздники требуютъ исключительныхъ расходовъ.
   Если ты найдешь возможность, объясни Благосвѣтлову, не раздражая его, мои личныя свойства: мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ зналъ, что я никогда не лгу и не пишу того, чего нѣтъ или чего не думаю; что точность и вѣрность слову считаю одной изъ первыхъ добродѣтелей; что я педантъ въ своихъ требованіяхъ; что въ ссылкѣ жить скверно, что въ Вологдѣ у меня нѣтъ ни одного человѣка изъ денежныхъ, къ кому бы я могъ обратиться, а къ кому могу обратиться, у тѣхъ нѣтъ денегъ. Что по совокупности всѣхъ этихъ обстоятельствъ я и не пріищу названія для того воженія за носъ, которое позволялъ себѣ со мною Гр. Ев. Что я бы просилъ его на будущее время дѣйствовать со мною открыто и прямо. Ну, нѣтъ денегъ, такъ и напиши. Зачѣмъ прятаться въ дыру или финтить? И такъ тошно жить, а тутъ еще мучатъ и свои, нехорошо.
   Потомъ, онъ пригласилъ меня писать "внутреннее обозрѣніе". Я послалъ двѣ статьи, а онъ не помѣстилъ ни одной. Что же это значитъ? Такъ шутить нельзя. Нельзя заставлять работать на вѣтеръ. Наконецъ, мнѣ хотѣлось бы знать, что получаютъ остальные сотрудники за листъ.
   

13 января. Вологда.

   Другъ Людя. Я написалъ къ тебѣ письмо 6 января съ жалобой на безденежье и съ порученіемъ къ Благосвѣтлову. Но не послалъ, ибо пришла повѣстка -- сначала обрадовался, а потомъ разочаровался.
   Пять лѣтъ Благосвѣтловъ былъ со мною точенъ и правдивъ. Только теперь стали обнаруживаться факты противоположнаго свойства.
   Впрочемъ, все это мелочи, и я остаюсь при своемъ прежнемъ взглядѣ на Гр. Евл., основываясь, кромѣ моихъ личныхъ взглядовъ, между прочимъ, и на отзывахъ о немъ Писарева.
   

31 января.

   Другъ Людя. Пишу тебѣ коротенько, но зато тепло.
   Ужъ какъ я изболѣлъ въ это время. И все причиной этотъ мучитель Благосвѣтловъ.
   Я всегда былъ мученикомъ той мысли, что я никому не нуженъ. Въ Вологдѣ я убѣждаюсь въ этомъ на каждомъ шагу, а тутъ еще свой лагерь сторонится.
   

2 февраля.

   Если бы ты знала, какъ скучаю я! Началъ было ходить въ клубъ и ужинать, но хуже тоска. И тоска съ раскаяніемъ: я считаю полнѣйшимъ развратомъ ложиться въ 2 часа. Теперь все жду кукушки. Прощай другъ.
   

4 февраля.

   Людя! Что ты со мной дѣлаешь. Вмѣсто письма прислала какую-то коротенькую телеграмму и затѣмъ ни гу-гу. Напиши свой разговоръ съ Шуваловымъ. Сходи въ Д-тѣ полиц. исполнит. (у Чернышева моста), спроси тамъ Начальника отдѣл. и попроси его убѣдительно поспѣшить предписаніемъ губернатору. Возьми число и No. Опять упала душа. Точно ты поманила меня Новгородомъ и обманула. Продавать ли вещи? Вообще намъ нужно списаться. Пиши скорѣе.
   

28 февраля.

   Другъ Людя. Благодарю тебя за участіе. Посылаю тебѣ карточки -- Коли и свою. Нервы у меня натянуты, какъ струны. Дай успокоиться, напишу много, ибо есть о чемъ.
   

10 марта.

   Ѣду хоть къ чорту на кулички, лишь бы не оставаться дольше въ Вологдѣ.
   Ѣду вдвоемъ съ Колей, что, впрочемъ, очень неудобно, ибо придется быть няней, въ чемъ я недостаточно опытенъ да и руками не ловокъ.
   Нужно устроить повыгоднѣе и поудобнѣе поѣздку.
   Если все уладится такъ, какъ же мы увидимся въ Москвѣ? О днѣ выѣзда я буду телеграфировать. Ну, а дальше? Гдѣ остановиться и т. д. Сообразите, составьте планъ и напишите В. С.
   Людя, почему ты меня пугаешь потерями сотенъ рублей? Какіе-то намеки на отношенія къ Благосвѣтлову. Что знаешь, напиши.
   Если найдете удобнѣе для свиданія, я готовъ въ путь такъ, чтобы быть въ Москвѣ хоть въ первый день Святой. А Благосвѣтлова увижу?
   Кончилъ сегодня статью "О школьной грамотности". Статьей доволенъ потому же, почему довольна каждая женщина, когда родитъ. Ужъ какимъ красивымъ кажется ей ея ребенокъ.
   Мнѣ бы очень хотѣлось, чтобы статья эта была напечатана въ апрѣльской книжкѣ, ибо это вопросъ, за который меня выругали въ "Голосѣ", и не согласились (въ вѣжливыхъ выраженіяхъ) въ "Новомъ Времени". Слѣдовательно, чѣмъ скорѣе отвѣтъ, тѣмъ лучше. А то и вопросъ забудется.
   Но на майскую книжку писать нечего. Нѣтъ рѣшительно матеріала. Благосвѣтловъ хотѣлъ прислать книгъ, я просилъ его объ этомъ опять недавно; но ничего не высылаетъ. Пожалуйста, попроси. Ему я уже боюсь писать часто, такъ и скажи.
   

31 марта.

   Другъ Людя. Въ нашей корреспонденціи послѣ оживленія послѣдняго времени наступила заминка. Съ моей стороны причины нѣтъ никакой. Принялся за статью и залѣнился на письма. Но жду, жду и жду писемъ отъ тебя, ибо Калуга засѣла у меня въ сердцѣ. Если оборвется всякая надежда, будетъ уже очень обидно.
   У насъ снѣгъ и вьюга. Тоска. Свиститъ въ окна. И такъ мало оживленія на улицахъ, а теперь летаютъ только вороны.
   

11 апрѣля.

   Намучили же меня разнообразныя извѣстія о переводѣ и ожиданіе, въ которомъ я нахожусь до сихъ поръ. Не то, чтобы это мѣшало работать, работаю я теперь по старому, но я утратилъ устойчивое равновѣсіе, какъ выражаются въ физикѣ. Я подобенъ выкорчеванному пню: лежитъ онъ хотя и на той же почвѣ, но корней его въ ней нѣтъ. Но вѣдь такая жизнь хуже, чѣмъ на почтовой станціи въ тоскливомъ ожиданіи почтовыхъ лошадей, когда всѣ въ разгонѣ.
   

20 апрѣля.

   Дружокъ Людя. Ужъ я и не знаю, какъ благодарить тебя за хлопоты и безпокойство. Хотѣлъ написать, что цѣлую, ну, да это какая благодарность!
   Но только странное дѣло я вовсе не радуюсь, а не только безразличное, но скорѣе какое-то тоскливое безпокойное чувство.
   Зато Коля, когда я сказалъ ему, что ѣдемъ въ Калугу, пришелъ въ козлиный восторгъ и сталъ прыгать. Я спрашиваю: "чему ты радуешься?" -- Увижу Мишу и маму, отвѣтилъ онъ мнѣ. Въ этотъ вечеръ онъ усердно цѣловалъ свою галлерею праотцевъ или вѣрнѣе фамильную галлерею. Галлерея эта надъ его кроваткой портреты: твой, бабушки и мой....

-----

   Въ Москвѣ мы съ Ник. Вас. съѣхались и вмѣстѣ проѣхали въ Калугу, гдѣ прямо наняли дачу, куда вскорѣ къ намъ пріѣхалъ Благосвѣтловъ, а послѣ него пріѣхалъ Гайдебуровъ съ женой.
   Чтобы имѣть постоянную переводную работу, надо всегда вертѣться передъ глазами, что никакъ невозможно, если человѣкъ живетъ въ провинціи, и потому осенью я уѣхала въ Петербургъ и работала у Благосвѣтлова.
   

31 января, 1870 г., Калуга.

   Другъ Людя. Что это съ Б.; что онъ плачется? Ужъ не сходитъ ли съ ума? У него нервы очень разбиты. Хотя у меня съ Б. порвалась прежняя нравственная связь, но если вы, господа, своими панегириками подливаете такъ усердно, масло въ огонь, да и компанія "Недѣли" меня такъ плѣняетъ, что я писалъ Гайдебурову, не надумается ли онъ расширить программу "Недѣли" и превратить ее съ 1871 года въ ежемѣсячный журналъ. А нынѣшній годъ формировать составъ сотрудниковъ. Знаешь, что мнѣ вчера сказали? Что,; если изъ 1869 г. отнять мои статьи, то въ "Дѣлѣ" читать нечего. Я не зналъ, какъ принять замѣчаніе -- за комплиментъ или нѣтъ?Впрочемъ, говорилъ человѣкъ прямой.
   Я послалъ въ "Дѣло" статью противъ Каткова. Узнай мнѣніе Б., и пойдетъ ли она въ февралѣ?
   

6 марта, 1870 г., Калуга.

   Людя, голубчикъ. Ты говоришь, что я пишу казенныя письма. Я не знаю, что со мной дѣлается. Я не знаю чепуха это или не чепуха, смѣшно или не смѣшно, но мнѣ оттого не легче. Сердце болитъ и ноетъ, напримѣръ, сегодня, съ утра, какое-то боязливое щемленіе, просто скверно. Во мнѣ постоянно борятся два встрѣчныхъ процесса -- активный и пассивный. Первому я не могу дать воли, ибо я понимаю и свое положеніе, и... И вотъ я напускаю на себя пассивность и тогда начинаю мучиться. Но активность опять прорвется и позволяю себѣ говорить то, чего не слѣдуетъ, но что мнѣ говорить позволяютъ. Ну какія тутъ писать письма? Сама ты это дѣло понимаешь. А вотъ ты бы доставила мнѣ большое одолженіе, если бы написала, какія вы дѣлаете на мой счетъ предположенія.
   Только теперь разобралъ, что ты пишешь не казенныя, а неясныя. Если бы я разобралъ раньше, то, конечно, не такъ бы началъ письмо. А теперь не взыщи. А, впрочемъ, это начало объяснитъ то, что было не ясно. Но, съ другой стороны, ты меня не обижай. Зачѣмъ ты смѣешься, что я летаю. Ты небось никогда не летала! Или я, можетъ быть, старъ! Вотъ въ этомъ-то моя и бѣда! Тѣло износилось, впрочемъ, не совсѣмъ, а перцу еще много, и я лѣзу на стѣну. Что же это я въ самомъ дѣлѣ несу какую-то дичь. Кому это нужно знать?
   

17 апрѣля, 1870 г., Калуга.

   Милый дружокъ мой, Людя. Что ты падаешь духомъ? Что за страхи? Ахъ, какъ бы славно, если бы мы были вмѣстѣ. Я все надѣюсь увидѣть тебя скоро. Лично для меня это совершенно необходимо. Я чувствую въ себѣ полнѣйшую нравственную пустоту, до того, что не могу работать, ибо мнѣ нечего сказать. Какая разница съ Вологдой! Но и я то глупъ. Надо читать. Книги -- лучшіе, друзья, когда нѣтъ на лицо другихъ...
   

9 мая, 1870 г. Калуга.

   Какой же ты метафизикъ, другъ Люди! Ты говоришь, что вопросъ не въ любви, а въ предметѣ, и что любящій самъ и судья. Вотъ ужъ не ожидалъ такихъ разсужденій отъ реалиста! Любовь, какъ и красота, чувства субъективныя. Судья любви и предмета любви тотъ, кто смотритъ со стороны. Иначе Христіанъ Андреевичъ, просившій тебя выбрать ему невѣсту, былъ бы правъ. Какъ ты думаешь, можно тебѣ назначить, кого ты должна любить?
   Что Гайдебуровы не пріѣдутъ -- этому, пожалуй, я немножко и радъ, ибо я полонъ теперь жизнью и вовсе -- впрочемъ, пока -- не нуждаюсь въ возбужденіи во мнѣ энергіи. Вотъ твой пріѣздъ -- другое дѣло; я очень настойчиво желалъ бы даже, чтобы ты пріѣхала. На сколько времени можешь ты пріѣхать? Другъ, пріѣзжай непремѣнно. Когда удобнѣе, сообрази сама. Я жалѣю теперь, что послалъ тебѣ два предыдущія письма. Ты забудь о нихъ. Мы обо всемъ переговоримъ съ тобою..."
   ... Я постараюсь, чтобы ты была довольна этой поѣздкой и тебя тянуло бы сюда еще разъ. Варшава мнѣ такъ улыбнулась, что я тебѣ сказать не могу. Городъ европейскій, и я вообразилъ себя на его стогнахъ, ну, конечно, ты догадываешься, съ кѣмъ. Зато Тверь -- фи! Я помню Тверь, и ни одинъ городъ не сидитъ такъ твердо въ моей памяти. Тишина, безлюдье, мертвечина. Вотъ ужъ могила-то!
   Но устраивай, какъ знаешь, если не Варшава и не деревня.
   Цѣлую тебя крѣпко, крѣпко!..
   

15 мая, 1870 г. Калуга.

   Другъ Людя. Болѣе скверное состояніе духа, какъ мое теперь, ты и представить себѣ не можешь. Такъ пусто, такъ пусто во мнѣ, что и сказать не могу. Бросилъ бы все, отказался бы отъ всякой работы и валялся бы только на диванѣ. Вотъ тутъ и пиши умныя статьи. Странное, однако, дѣло -- отчего тѣ статьи, которыя я самъ считаю хорошими, другіе считаютъ слабыми. Напр., "Глухая пора".А вотъ статья о Страховѣ (женск. вопр.) пожалуй, понравится...
   ...Все бывало въ нашей жизни; но старость, думаю, будетъ у насъ мирная, дружная, хорошая. И какъ будто нельзя устроить жизнь, чтобъ всѣмъ было хорошо? Я вѣдь сильно мечтаю, что О. А. будетъ въ Шелдихѣ. Писалъ ей все, не знаю, что отвѣтитъ.
   Къ Б. я уже писалъ насчетъ работы тебѣ и очень убѣдительно. Постарайся увидѣться съ нимъ и узнай что и какъ...
   

25 августа, 1870 г.

   Другъ Людя. Какой скверный день! Видѣлъ во снѣ, что мы -- ты, дѣти, я -- ссылаемся въ Сибирь и сидимъ въ острогѣ; всталъ съ головной болью; потомъ -- плѣнъ Наполеона и, наконецъ, твое письмо отъ 21 августа.
   Я объяснился съ губернаторомъ. Онъ представитъ меня въ Новгородъ, съ благопріятной аттестаціей. Сегодня я пишу ему письмо съ тѣмъ же существеннымъ содержаніемъ, какъ твои. Говоритъ, что и на словахъ и на письмѣ аттестовалъ всегда хорошо. На словахъ, нынче съ М. также говорилъ въ мою пользу и вообще находитъ, что я держу себя осторожно.
   Буду и черезъ Смирнова, но онъ еще не пріѣхалъ изъ Москвы. Я думаю, что этимъ ничего не испорчу; но если есть ходатайство, значитъ и. хорошая аттестація; а когда аттестація хороша -- нѣтъ дурной.
   Нѣтъ ли недоразумѣнія или, чтобы удобнѣе отказать тебѣ? Не понимаю. А между тѣмъ и до непріятныхъ извѣстій я снова началъ чувствовать подавленность и безпокойство, чего при тебѣ не было...
   

11 ноября, 1870 г. Калуга.

   Я справедливо могу возгордиться своими литературными заслугами, ибо "Рус. Вѣс." въ іюлѣ и кажется августѣ или сентябрѣ 1870 очень усердно меня ругаетъ. Если случится -- прочитай. Я оказываюсь нигилистомъ, чего я до сихъ поръ не подозрѣвалъ. Но я остался доволенъ статьей "Р. В.", ибо она послужитъ мнѣ для введенія въ статью о Писаревѣ, которую я думаю приготовить для январской книжки...
   ...Получилъ изъ Саратовской губ. отъ неизвѣстной мнѣ Аристовой хвалебное письмо за "жен. бездѣлье". Сравниваетъ меня чуть не съ Аполлономъ Бельведерскимъ...
   

25 ноября, 1870 г. Калуга.

   Другъ Людя. Что это вы со мной сдѣлали? За что этотъ подарокъ? У меня даже сжалось сердце... чѣмъ я вамъ отвѣчу? Отвѣчу, когда осуществится моя думушка. Есть ли надежда на переводъ;-- Тверь, Новгородъ, только бы ближе и чтобы жить вмѣстѣ. Только объ этомъ и мечтаю. Напиши, ради Бога. Крѣпко цѣлую тебя...
   

28 ноября, 1870 г. Калуга.

   Другъ Людя. Очень обрадовался твоему письму, потому что мой свѣтлый періодъ опять кончился. Захандрилъ. Надежда на переводъ заколебалась. Вѣдь я живу только этой надеждой! Потомъ я сталъ похварывать: все какое-то недомоганіе, то зубы, то глазъ, то простуда.
   Какой, въ самомъ дѣлѣ, лжецъ Б.! Неужели ты такъ зависишь отъ него? Я могу еще зависѣть, потому что меня не возьмутъ ни въ одинъ журналъ; но для тебя открыта работа повсюду. Или нѣтъ этого повсюду? Я смотрю умиленно на Авдѣева и Дурышкина. Мнѣ кажется, можно бы затѣять журналъ, только не замѣшивать въ просьбѣ о разрѣшеніи имени Авдѣева. Опять ушелъ годъ! Теперь поздно и придется продолжать кабалу еще годъ., если только и на будущій что-нибудь выйдетъ....
   Въ то время, какъ думая объ Авдѣевѣ, я писалъ послѣднюю статью, онъ думалъ обо мнѣ. Сегодня получилъ необычайнаго размѣра посылку съ надписью: "Магаз. Черкесова, книги на 5 руб.". Конечно, я частью изумился, частью испугался. Оказалось in folio въ прекрасно-фіолетовомъ переплетѣ, съ тисненіями и съ напечатаннымъ: Соч. М. В."Авдѣева. Въ книгѣ нашелъ надпись автора, заявляющаго мнѣ свое уваженіе. Конечно, я обрадовался: не зная Авдѣева лично, я люблю его за свѣжесть.
   Поблагодари Мих. Вас. и скажи ему, что, если онъ думалъ обо мнѣ 20 нояб., когда сдѣлалъ надпись, я въ отвѣтъ ему думалъ о немъ отъ 20 до 24 ноября, когда писалъ "О раздумьи"!...
   Хотѣлось бы мнѣ писать по поводу Авдѣева, но удобно ли въ "Дѣлѣ", гдѣ онъ печатаетъ? Лично я думаю, что это не важно, но что скажетъ Б., потому что писать на вѣтеръ мнѣ бы не хотѣлось.
   Если ты видишься съ Б., спроси его. У насъ значитъ пойдетъ рядъ статей по женскому вопросу, ибо на январь я пишу по поводу Ожигиной ("Своимъ путемъ") и "Алины-Али".
   

17 декабря, 1870 г. Калуга.

   Ну я, наконецъ-то, доволен Русского слова", и на разные сплетни, интриги и личности. С нового года Благосветлов будет платить мне по шестьдесят рублей с листа. Не знаю, будет ли мне это выгоднее, потому что все зависит от числа напечатанных листов".
   

"<В. Устюг,> 16 декабря <1865 года>

   Сегодня мне привезли "Голос". Зайцев и Соколов отказываются от сотрудничества в "Русском слове" и в <"Голосе"> говорят: "То же самое уполномочил нас сообщить от своего имени Д. И. Писарев". Без Писарева "Русское слово" немыслимо. Что будет, не знаю. Но все это очень глупо. Как мне кажется, всю эту кутерьму наделал Соколов, человек, сколько это видно из его "Маску долой!" (вызов "Современнику"), горячий, но не умный. Во всяком случае, все это нехорошо, потому что если "Русское слово" захворает холерой, то и твоему покорнейшему слуге приключится болезнь и отощание. Ты мне писала о переводной работе, но мне ее и до сих пор никто не присылал. Одним словом; жить за тридевять земель, как я, и удовлетворяться отрывочными газетными объявлениями -- положение не завидное. Мне кажется, что если бы я был в Петербурге, то Зайцев не был бы в лапе Соколова и не выскочил бы из кожи. Я даже думаю, что ничего подобного не случилось бы, если бы была в Петербурге Варвара Александровна".
   

"В. Устюг, 9 января 1866 года

   ...Ах, как тяжело и скверно жить на свете! Чего бы я ни дал, чтобы, быть с тобой, мой друг. Но увы! хотя и есть земные силы, которые могли бы это сделать, но они не сделают, а небесные -- давно уже перестали помогать людям. От Зайцева я получил два письма: одно --- содержания воинственного, с подозрениями; другое -- примирительноег ибо он сам все напутал, обещав мне писать и не исполнив своего обещания. Подробнее напишу в четверг. Между прочим, он предлагает мне отказаться от "Русского слова" и вступить к ним и отдавать свои статьи для задуманного ими "Опыта", сборника статей. Первая книжка выйдет 20 января. Я ответил, что хотя душой я и в их компании и действительно я люблю его и Писарева, но нужно подождать новых обстоятельств, чтобы я мог оставить "Русское слово". На первый раз Зайцев предлагает мне сто пятьдесят -- двести рублей. Видишь, как!
   Миша, пусть простит меня, что до сих пор ему не отвечаю; да и отвечу не по-немецки; во-первых, труднее для меня и, во-вторых, что нерусское письмо должно быть отправляемо чрез вологодское начальство..."
   

"В. Устюг, 13 января 1866 года

   Дружок Людя. В заголовке следующего письма ты встретишь уже не В. Устюг, а Никольск, куда меня переводят. О причине перевода я напишу тебе в следующем письме. Теперь же я в хлопотах: заказываю ящики, нанимаю возчиков, завтра все укладываю, и если успею, то послезавтра отправляю вещи, а сам трогаюсь в понедельник (сегодня четверг). Понедельник вывез меня раз из Орла и привел в департамент, не вывезет ли он меня и ныне в Петербург или за границу..."
   

"Никольск, 26 января 1866 года

   ...Благоприятно подействовал Никольск и на меня: я здесь спокоен духом и имею всего трех знакомых, из них двух знал раньше: исправника и лесничего, и нового знакомого приобрел в лице помощника исправника. В Устюге же меня одолевали знакомые. Но какая же причина, что я попал в Никольск? Не угадаешь и очень удивишься: я дал пощечину (две) одному судебному следователю, господину в высшей степени дерзкому, глупому, зверю в семейной жизни и т. д. Люди, знающие его, говорят, что ему следовало получить их давно, но из местных жителей не нашлось ни одного человека, способного на это. Мои пощечины -- только финал истории, которая началась еще весной и в которой я действовал как третье лицо. Ты догадываешься, что тут замешалась любовь и ревность. Господин, получивший пощечину, имел смелость не только сказать мне. грубость, но даже погрозить пальцем; я воспылал, как пироксилин, и ответил грубияну языком, ему единственно понятным. Мало места, друг, с следующей почтой получишь подробное описание. Переводом в Никольск я очень пока доволен..."
   

"Никольск, 30 января 1866 года

   ...Меня ужасно обрадовало известие, что в октябре ты приедешь в Петербург. Жаль только, что октябрь не скоро.
   "Русским словом" получено второе предостережение, после третьего журнал закроют. Благосветлов мне пишет: "Вот что надо делать: выбрать другое заглавие для такого же журнала, как и "Русское слово", и продолжать его издание при тех же сотрудниках и подписчиках". Посмотрим.
   Я в Никольске уже десять дней, и живется мне в нем легко. В Устюге постоянно я чувствовал над собой полицейский надзор, и это такая пытка, который ты, конечно, представить себе не можешь. В Никольске умные власти, а в Устюге -- сама угадай: я не скажу. Прощай, мой голубчик. Целую тебя. Напиши, пожалуйста, Вареньке, что я целую ее ручки и что она божественная. С следующей почтой я напишу к ней большое письмо. Целую ее. Пожалуйста, напиши. Мишульку целую.
   Я постоянно тороплюсь, потому что мало времени. И теперь горячусь, чтобы не опоздать на почту..."
   

"Никольск, 6 февраля <1866 года>

   Я писал несколько раз к Зайцеву об адресе, но безуспешно. Когда же у него вышел окончательный разрыв с Благосветловым и мне нельзя было писать через редакцию "Русского слова", то я отправил с письмом к Евгении Егоровне письмо для доставления к Варфоломею Александровичу. После этого Зайцев и я успели написать друг к другу два раза, а от Евгении Егоровны все еще нет и первого ответа.
   Тебе не верится, чтобы Бубка {Сокращенное Варфоломей. (Прим. Л. П. Шелгуновой.)} мог сделать что-нибудь неблаговидное. Еще бы! Я совершенно и глубоко верю в искренность и честность его, а не Благосветлова, хотя скажу, что одно время я вследствие писем Благосветлова сильно обвинял Бубку. Теперь же, особенно после последнего письма Варфоломея Александровича, я еще не знаю, в какие отношения я стал бы к Благосветлову, если бы был в Петербурге.
   Из письма к Вареньке, которое я прошу тебя переслать к ней, ты увидишь, что Зайцев и со мной готов идти на разрыв. Но мне это обидно, и я его до этого не допущу. Впрочем, несмотря на это, я все-таки не согласен с приемом, избранным Соколовым.
   Разве твой пропавший перевод не был застрахован? Сколько мне помнится, во Франции за пропажу на почте рукописи выдается всего пятьдесят франков. Если столько же и в Швейцарии -- печально.
   Хотя бы меня перевели в губернский город! -- пишешь ты. В лучшее не переводят, а все в худшее. Любопытно, что в письме от 17 января Зайцев пишет мне о моем переводе в Никольск; но в то же время (немножко раньше) пришло и распоряжение из Вологды. Неужели губернатор телеграфировал в Петербург и исполнил только тамошнее приказание?
   Вместо меня Мише отвечает Коля. Я думаю, Миша этим будет более доволен..."
   

"Никольск, 13 февраля 1866 года

   ...Благосветлов пишет, что Писарев воротился в "Русское слово", но повредил себе своими рекламами в глазах крепостного начальства, и потому положена на него епитимья -- писать в "Русском слове" под именем Рагодина. Впрочем, епитимья продолжится месяца два, а потом возвратят ему его собственное имя..."
   

"Никольск, 6 марта 1866 года

   Друг Людя. Ты, конечно, уже знаешь о третьем предостережении "Русскому слову" и о запрещении его на пять месяцев. Если бы подобные дела могли быть обсуждаемы гласно, то, конечно, цензурному управлению это принесло бы большую пользу. Теперь же, например, оно смело говорит, что я в статье "Честные мошенники" придаю воровству значение "труда", тогда как я, напротив, эксплуатации в форме ошибочно понимаемого труда придаю значение воровства. Впрочем, что об этом толковать. Уж такая наша участь горькая, что плетью обуха не перешибешь..."
   

"Никольск, 13 марта 1866 года

   На свое дружеское письмо к Зайцеву я не имею ответа. Если он на меня сердит, то мне останется только думать, что он, как нянюшка Коли, не переносит самых кротких, дружеских, справедливых замечаний. Но за что он может сердиться на тебя,-- или только за то, что ты Шелгунова? Странное понятие о солидарности между мужем и женой. Впрочем, может быть, я ошибаюсь и сегодня получу от Зайцева ответ. В таком случае все сказанное беру назад.
   Ты пишешь о довольно, дерзком письме от Благосветлова. Он человек нервного характера и в письмах иногда горячится. Впрочем, из всех его писем ко мне только в одном я нашел выражения, которые мне не понравились. По какому случаю он написал неприятность тебе?
   Ты говоришь о манифесте. Благосветлов писал мне, что ожидают много милостей по случаю серебряной свадьбы государя. А будет она 16 апреля нынешнего года..."
   

"Никольск, 29 марта 1866 года

   ...Меня удивляет твоя история с Варей. Но зато я понимаю, почему, написав ко мне, она просила адресовать прямо в Берн, на имя ее матери. Сначала меня это удивило, ибо я всегда посылал через тебя. Брат ее мне не ответил ни слова и отвернулся от протянутой мной ему руки. Из этого выходит только то, что я не считаю его, как прежде, рассудительные и порядочным человеком. В самом деле, что за странные люди! У них, должно быть, трихины. Только непонятной болезнью и можно объяснить подобные непонятные разрывы, по-видимому, прочных отношений.
   Как твое здоровье? Мне тоска. Да и погода скверная.
   До свидания, друг. А было бы хорошо, еcли бы мы увиделись с тобой зимой..."
   

"Никольск, 18 мая 1866 года

   Друг Людя. Неделя эта была для меня неделей тяжких размышлений. Вот основания для них: 1) Благосветлов арестован...
   ...Из всего этого я вывел вот что: не сегодня, так завтра "Русское слово" прекратит свое существование, и моей литературной деятельности конец, ибо и писать некуда, и мое сотрудничество не будет никому нужно...
   ...С прекращением работы придется перебиваться, то есть продовольствоваться какими-нибудь пятнадцатью рублями в месяц. На эти деньги жить с Колей нельзя. Я придумал и еще более мрачные вещи, да уж о них не хочу писать..."
   

"Никольск, 1 июня 1866 года

   Твои письма изменили совсем все мои проекты, и я стал снова надеяться на лучшее.
   Что "Русское слово" существовать не будет, в этом я уверен.
   Литературное дело, которое я сначала так полюбил, начинает мне теперь противеть. Я бы с удовольствием променял его на такое занятие, где видишь, что делаешь, и будь я в большом городе, я постарался бы приискать что-нибудь. В Никольске нельзя найти никакого дела. Здесь не нужны даже лакеи. В минуту горьких размышлений и безнадежности я решил просить казенное содержание, которое дается ссыльным: четыре рубля пятьдесят койеек на еду и рубль пятьдесят на квартиру в месяц.
   Теперь же, в ответ на твои письма, я думаю вот что:
   1) Совет Марии Федоровны неосуществим: я не могу писать больше ни по лесоводству, ни по технологии, ибо я сказал все, что знал, и нового больше ничего сказать не могу. На повторения же, особенно когда они никому не нужны, не поднимается рука. Одним словом, моя лесоводственная литературная деятельность кончилась и воскреснуть ей невозможно. Всякой овощи свое время.
   2) О заграничной поездке я, разумеется, и не мечтаю. Но теперь потерял надежду и на перевод в другой город. Я даже уверен, что за пощечину, данную одному негодяю, устюжское начальство аттестует меня дурно, хотя вся эта история не имеет ровно никакого политического характера. Одно средство устроить что-нибудь вперед лучшее: твое личное хождение по моему делу. И вот мой план. Ты приезжаешь в Петербург -- чем раньше, тем лучше. (У меня есть триста пятьдесят рублей, следовательно, до января я с Колей проживу.) Тотчас же разузнай, на кого нужно действовать: быть ли у Суворова, Долгорукова, Валуева, Шувалова, Мезенцева. Не поскупись на время и труды. Объясни состояние моего здоровья и т. д. и проси перевода в такую местность, где возможно жить без литературного труда. В самом деле, не ходить же мне по миру, или непременно хотят этого? Если бы Никольск был университетский город с медицинским факультетом, я бы занялся медициной; об этом я уже думал. Я готов даже дать подписку, что не буду ни с кем знаком. Но во время учения нужно же пить и есть. А чем? Переводами, что ли? Вот и опять ты должна устроить литературные сношения. Одним словом, свое время в Петербурге употреби на мой перевод и обеспечение моего содержания или каким-нибудь местом, или верной, постоянной работой. Если бы ты знала, как тяжела поднадзорная лямка! И особенно в таком городе, как Устюг! Если бы ты знала, что там за люди из тех, кто имеет голос и влияние! Можно с отчаяния застрелиться, только чтобы не видать их. Ох, голубчик, тяжело. Вести отовсюду скверные. Без тебя я как без рук. Сам своими средствами я ничего сделать не в состоянии...
   ...Дружок Людя, сообщу тебе еще яснее свою программу. Так как жизнь вышибла меня из колеи, то нужно мне опять создать себе дорогу, опять взобраться на гору и подготовить тебе и себе спокойную старость, а Коле и Мише дать образование.
   Вступил я было на литературный путь и даже утвердился на нем, так что если бы не было помех, можно бы идти и устроить свое будущее. Но и с этого пути обстоятельства сбили меня. "Нужно покинуть журнальное поприще. И так с двух путей я уже сбит -- служба и журналистика. Куда идти? где искать и пробовать еще?
   Вот чем бы я мог быть и готов хоть сейчас: я бы с великой охотой занялся экономической статистикой России, ибо в сей момент наша экономическая (финансовая, торговая, промышленная) внутренняя и внешняя политика страдает больше всего от недостатка точного знания современных экономических условий страны. И я полагаю, что дельный, обширный труд, на который бы я охотно посвятил пять лет, был бы действительно полезен и дал бы мне имя в ученой литературе. К подобной работе я совершенно подготовлен всей предыдущей деятельностью.
   Но вот в чем помеха. Заняться таким делом можно только в центральном статистическом комитете министерства внутренних дел, а меня туда не возьмут.
   Учиться медицине и стать доктором недурно; в два года можно успеть; но нужно эти два года чем-нибудь жить. А как пойдет потом практика? Этот путь наиболее скользкий и неверный.
   Есть еще одна дорога. Служить по акцизу у Грота. Думаю, что новых доказательств моих служебных способностей и честности мне представлять не нужно. Что же касается до моего общего и политического мировоззрения, то я думаю, что при определении крепости спирта и учете винокуренных заводов мировоззрение не играет ровно никакой роли и никому оно не нужно.
   Если что придумаешь более верное и лучшее, уполномочиваю тебя действовать за меня. Ты знаешь и мои наклонности, и мое направление, и мои слабости,-- значит, не ошибешься. Помни только, что пощечина, данная мною судебному следователю Сутоцкому -- человеку, о котором ты можешь судить по тому, что он услыхал о Гарибальди в первый раз только тогда, когда явилась шляпка a la Гарибальди, и который звал меня человеком подозрительным и ссыльной собакой,-- причиной, что устюжский исправник, друг и приятель Сутоцкого, аттестовал меня, конечно, очень дурно. Но неужели ответить пощечиной на грубость значит быть поведения неблагонамеренного? Пожалуйста, объясни это, если понадобится, кому следует.
   Я писал через Надю к Благовещенскому, и главный мой вопрос, будет ли существовать "Русское слово". Если получу ответ "нет", то до перемены в своем положении, которого надеюсь достигнуть через тебя, напишу к кому-нибудь о переводной работе.
   Ответь мне поскорее на это письмо; и когда ты приедешь в Петербург? Если ты придумаешь что другое и потребуются к начальству от меня письма, то я вышлю их к тебе для личного доставления. Тут ты и переговоришь.
   Посылаю тебе виды дома, в котором я живу. Дом на самом скате к реке Югу, маленький, скверный, полугнилой; вокруг печаль и нищета. Против дома -- ванна, устроенная здешним лесничим, и я купаюсь в ней три раза в день регулярно. Вспомнил я сегодня в ванне подобное же регулярное купанье, но только не здесь и не с теми. Вспомнил Гатчину. Какое славное было лето, какие славные люди, какие золотые мечты! Теперь мы точно стадо куропаток, разогнанное охотником. Одни умерли, другие далеко. Все вразброд. Прежде я мечтал о том, что хотя на старости соберемся все снова у камелька, а теперь уже не мечтаю. Все не соберутся.
   Не знаю, какой получу ответ о "Русском слове", но, чтобы не пропало время, сегодня сяду писать вторую статью ("Домашняя летопись") для августовской книжки. Понадобится -- готово; если нет -- все лучше работать, а не сидеть, сложа руки".
   

"Никольск, 15 июня 1866 года

   Друг Людя. Твои письма от 5 и 8 июня получил в одну почту. На них и отвечаю.
   С тех пор как ты порешила жить со мной или вообще возвратиться из-за границы, камень свалился с меня. Сообщаю в дополнение к последнему письму еще вот что: если тебе не удастся добыть мне перевод в другую губернию или какое-нибудь место и занятие, в таком случае нужно будет тебе выхлопотать у вологодского губернатора или, еще лучше, в Петербурге перевод мне в ближайший город к Вологде. Есть два таких города -- оба за сорок две версты от Вологды: Грязовец и Кадников. Грязовец лучше, ибо там превосходный предводитель дворянства (они играют здесь роль) и хороший исправник. Кроме того, Грязовец лежит на ярославском тракте в ста шестидесяти верстах от Ярославля. А от Ярославля до Петербурга сообщение на пароходе (до Твери), а затем железная дорога...
   ...Все свои надежды на улучшение положения я возлагаю на твое личное ходатайство, ибо мои письма и просьбы решительно остаются без ответа.
   Надя мне пишет, что Благосветлов свободен и очень весел. Еще бы! Далее: "Не украли ли у тебя твоего вида об отставке? -- пишет Надя.-- Я слышала от одного знакомого, будто бы нашли твой вид у одного молодого человека, замешанного в нынешней истории, и странно, он в то время у него был, когда тебя содержали в крепости; ты здесь вовсе не причастен, а это украдено у тебя". Такие вещи бывают: в Устюге есть доктор Вышинский; под его фальшивым паспортом был схвачен в Западном крае один господин из банды. У Вышинского сделали внезапный обыск и нашли паспорт настоящий.
   "Русское слово" и "Современник" запрещены. Значит, деревня сгорела и нужно подумать серьезно о прочном устройстве своего будущего: журнальному моему поприщу конец. Если бы ты приехала поскорее в Петербург! Устроив наши дела, ты бы могла, до зимы, доехать с удобством до Вологды, если не удастся устроить что лучшее. Посоветуйся с знающими людьми, а между прочим, с В. Матв. Лазаревским. Надя скажет, где его можно видеть. Он укажет тебе, когда и к кому удобнее обратиться в министерстве внутренних дел..."
   

"Никольск, 22 июня 1866 года

   Друг Людя. Ты считаешь упадком духа то, что, по-моему, далекая предусмотрительность. "Разве люди, знающие хоть что-нибудь, умирали с голоду?" -- спрашиваешь ты. Да, умирали. Умирали буквально. У меня примеры на глазах, что люди в Устюге, городе с восьмью с половиной тысячами жителей, не могут найти себе никакого занятия и, получая шесть рублей казенного содержания в месяц, ходят исхудалые, как тени. Ты говоришь-- давать уроки; но уроки давать строго запрещено. И, зная Никольск, я вместе с тем знаю, что нам существовать в нем местными средствами совершенно невозможно. Так как Благосветлов был арестован, а ты в Женеве, то я считал все свои источники существования закрытыми.
   Я писал тебе свою программу. Самое приятное было бы бросить журнальную работу и приняться за какое-нибудь занятие распорядительного характера. В Петербурге ты можешь это сообразить, уладить и устроить. Не забывай того, что крепость унесла у меня на десять лет силы и здоровья.
   Возвращайся поскорее и устраивай, ибо только то и будет, что сделаешь ты. Мне же из Никольска делать ничего нельзя: не к кому писать, некого просить -- никто не слушает.
   На литературу плоха надежда, да и смотрю на нее как на крайнее средство и до получения письма от Благосветлова, который обещал писать (но не пишет), я ничего сказать не могу.
   Помни, что в Никольске нам жить нельзя: или в губернии, ближайшей к Петербургу, по железной дороге, или на Волге, или в Вологде, или же в ближайших к ней уездных городах -- Кадникове или Грязовце. Одним словом, на путях сообщения, поближе к Петербургу и к центрам той деятельности, которая будет давать нам существование. Что-нибудь хозяйственно-распорядительное, с хорошим жалованьем было бы для меня самым лучшим".
   

"Никольск, 29 июня 1866 года

   Друг Людя. Григорий Евлампиевич мне пишет: "Людмиле Петровне посоветуйте пока не возвращаться, потому что жар стоит невыносимый и духота самая неприличная. Надо дождаться более умеренной температуры". Из Никольска я не могу судить о петербургской духоте и потому от себя не прибавляю никаких соображений.
   Второй том "Луча" должен был выйти около 20 июня. Но Благосветлов боится, что его конфискуют, ибо происходит давно небывалое преследование книг. Печально!
   Целый месяц я ничего не делал. Не мог. Теперь легче. Завтра сажусь писать по поводу Гризингера "Душевных болезней"".
   

"Никольск, 13 июля 1866 года

   ...В том положении, в котором нахожусь я, оставаться долго невозможно: нужно установить свое положение и найти прочное дело. Ради бога, спеши. К твоему приезду петербургские умы успокоятся. Будешь действовать лично и энергически -- все сделаешь. Все мои мысли направлены только на то, чтобы избавиться от вологодских трущоб. Я точно на почтовой станции: ничего не хочется делать, все жду перемены. Будет печально, если придется повторить слова Козлова:
   
   Она чего-то все ждала,
   Не дождалась и умерла..."
   

"Никольск, 3 августа 1866 года

   ...Второй том "Луча" остановила цензура, и хотя нецензурного в нем ничего не найдено, но он будет предан суду. Ты спросишь -- кто? -- "Луч", и за то, что в нем оказались те же сотрудники, что были в "Русском слове". Вероятно, при этом встретилось то конфузное обстоятельство, что судьи станут в тупик, ибо ни одной статьей русского закона сотрудникам "Русского слова" не запрещено писать, а что не запрещено, то дозволено; как разъяснить недоразумение суда Главного управления по делам печати, решить не берусь; но боюсь какого-нибудь административного софизма. Ведь Благосветлову запретили же писать, иметь книжный магазин и типографию. Могут повторить опять историю Кулиша. А впрочем, "не будем опережать событий", как выражался не знаю кто. Подождем, посмотрим и увидим.
   Хлопочи о том, чтобы нам не быть в Вологодской губернии. Если уж никак нельзя иначе, то бей на Вологду. Если и этого нельзя, то Грязовец. Последний зависит от губернатора. Не забудь, что для полного успеха у губернатора нужно переговорить предварительно с правителем его канцелярии -- Павел Васильевич Тишин. Дело уладится. Будет нужно -- укажу еще людей из вологжан, которые помогут тебе в хлопотах.
   До свиданья, мой дорогой друг. Уж как мне хочется тебя увидеть! Вот будет весело. Холера в Петербурге ослабевает; но все-таки запасись средствами.
   Целую тебя крепко".
   

"Никольск, 10 августа 1866 года

   Друг Людя. Благосветлов пишет мне: "Да, вы уже были бы в нем (то есть в Петербурге), если бы всем нам не напакостило несчастное 4 апреля, fi положительно знаю, что мы жили бы под одним градусом и работали бы, может быть, на одной улице". Конечно, Благосветлову незачем бы писать положительно, если бы это была неправда. Известие это укрепляет меня еще более в надежде на успех твоих хлопот. Кончился бы только поскорее суд над Каракозовым. Вероятие будет еще сильнее.
   Ты сама, с самого же начала, будешь иметь возможность определить степень благоприятности настроения петербургских официальных умов. И чем больше благоприятности, тем ближе забирай к Петербургу. При maximum'e благоприятности хлопочи о дозволении жить в Подолье или, вернее,-- в Шальдихе. При minimum'e -- Самара. О Вологде проси только при отсутствии всякой благоприятности. Вообще проси больше и упирай на то, что ты и я больные люди. Пусть посмотрят в моем деле; там есть несколько медицинских свидетельств, правдивость которых стоит вне всякого сомнения. Вологодская губерния то же, что тундра. Если меня ссылали, то, конечно, только для того, чтобы сделать безвредным, а не на преждевременную смерть. Я писал Долгорукову, что если бы закон требовал моей смерти, то суд приговорил бы меня не к ссылке, а к смертной казни. Неужели это для них не будет понятно?
   За личное оскорбление я вызываю тебя на дуэль. Ты мне пишешь, что я опять ною и скриплю. Так как я скрипеть перестал уже давно и главнейше с тех пор, когда ты написала, что возвращаешься в Россию, то в твоих словах я вижу единственно злой умысел нанести мне обиду. Но как, с другой стороны, дуэль, во всяком, случае, средство опасное и запрещенное, то я предлагаю тебе мир. Поцелуемся..."
   

"Никольск, 18 сентября 1866 года

   ...Посылаю тебе письмо к Шувалову.
   Если не найдешь возможным вручить его лично, пошли по почте. Боюсь, что я ошибся в имени. Узнай, так ли.
   Самое лучшее, если отдашь лично. Получила бы, по крайней мере, прямой ответ. Не пожалей дня и поезжай к Шувалову.
   Может быть, тебе пригодятся следующие сведения. Пусти их в разговоре в ход, если окажется уместным и поведет к пользе. Генерал-аудиториат обвинил меня:
   1) В сношении с государственным преступником Михайловым. Но я был с ним в сношениях, то есть, яснее, виделся ив Петербурге, с разрешения князя Суворова; в Сибири виделся тоже с разрешения начальства. Отчего же дозволенное в Петербурге не дозволено в Сибири?
   2) Что "вел переписку с разжалованным рядовым В. Костомаровым". Но, во-первых, переписку с рядовыми у нас не запрещено вести; а во-вторых, я никогда не вел переписки с рядовым Костомаровым, а писал к нему всего одно письмо из Наугейма, когда Костомаров был еще офицером. Пусть справятся в деле. Тут очевидная ошибка.
   3) Что "имею вредный образ мыслей, доказывающийся не пропущенной цензурой статьей". Сам по себе образ мыслей, не проявляющийся никаким внешним актом, не может составлять вины; а если обвинять за статьи не цензурные, то есть ли хотя один литератор, статьи которого не запрещались бы иногда цензурой? Вот если бы статья явилась в печати -- дело другое. Да и то, при существовании цензуры, виноват не автор.
   Все три обвинительных пункта генерал-аудиториата я считаю недоразумением. Если бы судили меня нынче гласным судом, то меня бы оправдали. Все это дает мне право рассчитывать, что если Шувалов убедится представленными тобою доводами, то я могу надеяться даже на возвращение в Петербург. Все зависит от искусства ходатая. Не может ли быть полезен Суворов? Разузнай и сделай все, что нужно и можно.
   А нельзя ли добыть разрешения приехать мне в Петербург хотя на три дня? Если бы это удалось, то я почти уверен, что успел бы убедить людей власти, что приговор генерал-аудиториата заключает в себе преувеличенную строгость и вовсе не применяется к 32 ст. дисциплинарных взысканий, на которой он основан".
   

"Никольск, 20 сентября 1866 года

   Друг Людя. Жизнью управляет закон противоречий -- акций и реакций. Когда, обольщаясь надеждой, я рисую будущее розовыми красками, ты преподносишь мне тотчас же стакан холодной воды. Когда Евграф Егорович начинает малевать все черными красками, ты пишешь, что они преувеличивают и глядят на все слишком мрачно. Но стакан холодной воды меня не успокоивает, и я не могу и не хочу думать иначе, пока еще есть возможность. Я знаю, что настоящее мрачно, но также думаю, что мир не дом же умалишенных. Вот почему я возлагаю великие надежды на твой приезд в Петербург и, основываясь на своем опыте, то есть, что я достигал всегда того, к чему стремился, полагаю, что если ты не устранишь всех препятствий, то, по крайней мере, устроишь многое к тому, чтобы берег не виделся в таком густом тумане. Если бы я не был связан по рукам и по ногам, то, конечно, поберег бы твой труд и твои хлопоты, но если невозможно ничего одному, то нужно делать другому, ибо иначе утонешь и ты.
   Я получил от Григория Евлампиевича письмо, которое подействовало на меня так же, как известие о запрещении "Русского слова". Пишешь, пишешь, сидишь с утра до вечера и только для того, чтобы цензура запрещала. Из сорока восьми листов, набранных для первой книжки "Дела", двадцать два запрещены. Подумаешь, что авторы пишут какие-нибудь ужасы. Ничего не бывало. У меня было заготовлено несколько статей. Одни из них запрещены безусловно, о других идут цензурные толки и рассуждения в комитете. Такое заглавие, как "учение о нравственности", считается нецензурным, и необходимо придумывать более приличное. Шульгина предостерегают, чтобы в его журнале не участвовали сотрудники "Русского слова". Что же им делать? Моих статей, которые пробовали провести в первую книжку, пропало на Шестьсот целковых. С этим я бы еще помирился. Но у меня пропало время. Я рассчитывал, что напишу еще три статьи, и тогда на весь нынешний год комплект статей выполнен и я могу заняться месяц или два другой работой, а между прочим, и Шлоссером. Теперь начинай снова. Лучше бы я провалялся все время на диване, задрав ноги в потолок, по крайней мере, отдохнул бы. Ведь это камень Сизифа. Я не плачу и не охаю потому, что
   
   Безумный плачет лишь от бедства,
   А умный ищет средства,
   Как делом горю пособить.
   
   Но нахожу, что такой порядок жизни глуп, и нельзя же тратить свои силы без всякого полезного результата. Я знаю, что сообразить все и выйти на дорогу дело трудное; но знаю также, что тому, кто в Петербурге, дело это легче, чем тому, кто в Никольске. Лазаревский назначен теперь членом совета министра внутренних дел и Главного управления по делахМ печати. Может, и он будет в состоянии сделать какое-нибудь полезное указание. Имей его в виду.
   Что за журнал "Женский вестник"? Благовещенский приглашает меня в сотрудники, но не сообщил своего адреса. Право, точно путник на распутье: миллионы вопросов,-- и ни на один нет ответа. При моем активном характере это особенно тяжело. Полагая, что этим письмом я исчерпал до конца вопросы, касающиеся нас, я ставлю окончательную точку и буду ждать теперь ответов от тебя.
   С нынешней почтой письма от тебя не было.
   Да, с твоим приездом кончится и другое мое неустройство: у меня пропадает почти все утро не то чтобы на хозяйство, которым я вовсе не занимаюсь, а так куда-то. То помещает Коля, то нужно сменить няню, то рассуждать с кухаркой, то какая-нибудь непредвиденная помеха.
   Никольские жители благодарят тебя за желание провести к ним телеграф. До сих пор к ним не было даже прямой дороги из Вологды, и приходится делать крюк в двести верст на Устюг.
   Говорят, в Вологду будет назначен вместо Хоминского губернатором генерал-майор Ушаков. Я уверен, что Хоминский перевел бы меня в другой город, но не знаю, сделает ли это Ушаков. А потому будет лучше, если все дела ты покончишь в Петербурге".
   

"Никольск, 30 сентября 1866 года

   Друг Людя. Ты хочешь уверить меня, что меня не переведут в другую губернию. Вероятно, тебе неизвестно, что вследствие моего Письма к государю обо мне собирались справки от губернатора -- это было в феврале -- и дело остановилось только по случаю 4 апреля. Теперь все подобные дела должны получить движение, если нет никакой прикосновенности к делам, производящимся в верховном уголовном суде, тем более что по случаю приезда принцессы и свадьбы наследника (когда -- не знаю) собираются уже справки от министерства.
   Тебе нет никакого расчета ехать прямо в Вологду и затем уже в Петербург, чтобы хлопотать о моем переводе. Если ты обделаешь все сначала в Питере и тогда поедешь ко мне, то очевидно, что у тебя останутся деньги от одного пути. Я не понимаю твоего расчета.
   ...По высоте петербургского барометра ты увидишь сама, о чем просить возможно. Нужно необходимо видеться тебе лично с Шуваловым, Мезенцевым и даже посоветоваться с Кранцем. Нельзя ли пустить предварительно камуфлет через Тучкова?
   Я знаю, что все дела устроятся, лишь бы ты только захотела хлопотать.
   Не забудь переговорить и с Благосветловым об устройстве литературно-денежных дел..."
   

"Никольск, 30 ноября 1866 года

   ...Важное дело. Между мною и Григорием Евлампиевичем есть какие-то, непонятные для меня, недоразумения.. Я не люблю неясных, замаскированных отношений. А что есть что-то, я заключаю из того, что он перестал мне писать и, несмотря на мои многократные просьбы о высылке книг, не высылает ничего.
   Постарайся увидеться лично с ним и переговори. Статьи я высылал первое время на его имя, потому что он не сообщил мне адреса "Дела", я же первый просил его об этом.
   Если не нужно мое сотрудничество, пусть мне пишут прямо; по крайней мере, я приму заблаговременно меры, чтобы не остаться без работы; но вымораживать меня, как таракана, не высылая никаких материалов для работы, может быть, и очень деликатно с дипломатической точки зрения, но ведь я плохой дипломат и люблю идти прямо, ибо короче. Разъясни этот вопрос, и если мои подозрения не оправдываются, то распорядись, чтобы выслали ворох книг, русских и иностранных.
   В воскресенье 4 декабря высылаю последнюю статью и затем складываю руки, ибо решительно нет материала. И эту статью уже я выжимал из своей утробы. Так работать нельзя. Ты спрашиваешь, получил ли я от Благосветлова сто рублей? Получил 1 августа, при его письме от 18 июля -- и только. Затем в письме без числа (должно быть, в начале октября)...
   ......Не думал ли Григорий Евлампиевич, что я не желаю работать с ним? Этой мысли у меня никогда не было. Тут или сплетни, или собственные ошибочные толкования и соображения подозрительных и недоверчивых людей...
   Разъясни все и успокой меня приведением отношений в ясность..."
   

"Никольск, 16 декабря 1866 года

   ...Сообщи редакции "Дела", что с сегодняшней почтой я высылаю "Потерянный труд" и что я очень ценю эту статью, потому что мне стоило большого труда выискивать цифры, выводить средние числа и проценты. Говорю не к тому, что хочу высшую плату, а к тому, что считаю статью хорошей и, так сказать, желаю, чтобы меня похвалили. Претензия простительная..."
   

"Кадников, 27 декабря 1866 года

   Вот вопрос: обязательна Ветлуга или нет? Разузнай наверное.
   Именно безумие оставлять Кадников для Ветлуги. Первый от Вологды сорок две версты,-- значит, доктора рядом; вторая от Костромы больше трехсот верст. Значит, нужно оставаться в Кадникове во что бы то ни стало; если невозможно лучшее. Лишь бы не потревожили из Петербурга, а вологодские власти оставят здесь..."
   

"Кадников, 7 января 1867 года

   Друг Людя. Я не устал, а изнемог. Нет, уже стар; хлопоты и движение мне не под силу. В две недели едва нашел квартиру, и то уступил сам жилец. Бывали дни, когда я бегал за квартирой с утра до девяти часов вечера. Описывать все -- нужно три печатных листа. Нервы натянулись, как струны; раздражаюсь теперь всякою мелочью; просто ад. Жду тебя, как ангела-успокоителя. Нужно переезжать -- нет кухарки. Новая беда... Узнай от столоначальника секретного стола, насколько мы можем считать свое водворение в Кадникове прочным. Я все боюсь, чтобы не потурили нас в Ветлугу".
   Я в эти три года жила в Швейцарии, ездила лечиться в Наугейм и с осени до января обила в Петербурге все пороги, ездивши хлопотать по делам о переводе Николая Васильевича куда-нибудь в более благоприятный город.
   Должно быть в 1863 или 1864 году в Петербурге стали устраивать общежития под громким названием коммун.
   Одну из таких коммун устроил беллетрист Василий Алексеевич Слепцов. Это был человек замечательной красоты. Когда он заходил куда-нибудь, то сейчас же было видно, что человек этот сознает, что он так красив. Зайцев говорил про него, что "Слепцов несет свою красоту..." Но при своей красоте Слепцов был умен и талантлив. В это лето у нас в деревне гостили Зайцевы, а ему очень хотелось заполучить в коммуну Зайцеву-старуху с дочерью и сыном-писателем, чтобы придать более почтенный вид общежитию. Чтобы убедить Зайцевых, и Слепцов приехал тоже к нам в деревню. Но убедить Зайцевых ему не удалось.
   В этой же коммуне жил такой почтенный и немолодой уже человек, как Ап. Головачев.
   Идея таких общежитий, с общей работой, не привилась, и все они рассыпались. Предполагалось работу -- ну, хоть бы переводную -- брать не отдельному лицу, а коммуне под общей ответственностью. Но, кажется, и этот план не удался. Вообще, сколько я помню, коммуны в первый же год рассыпались.
   Перед отъездом в Кадников у меня часто бывал Зайцев, и с ним иногда приезжал Соколов. Кроме постоянных неудовольствий на Благосветлова, они страшно негодовали на цензуру.
   Выпущенный из крепости Писарев тоже приехал ко мне, и, когда зашла речь о том, что его желали бы выкурить из литературы, он вскочил с таким азартом, что головой ударился о лампу, висевшую над столом.
   -- Вот эта лампа скорее их меня уничтожит! -- сказал Писарев, потирая ушибленное темя.
   Об этом происшествии мне пришлось вспомнить на следующий же день. Прямо от Благосветлова ко мне приехал Зайцев, и расстроенный и озабоченный.
   -- Вы ничего не заметили вчера в Писареве? -- спросил он.
   -- Решительно ничего. А вы?
   -- И я тоже ничего не заметил.
   -- А что случилось?
   -- Ведь он с ума сошел. "Неужели от лампы",-- подумала я.
   Сумасшествие его проявилось, кроме несвязного вздора, который он начал говорить, и в том, что он стал раздеваться при всех. Благосветлов одел его и увез к матери. Это был острый припадок помешательства, от которого он скоро поправился.
   В Кадникове жизнь наша шла спокойно, однообразно и страшно скучно. Исправником там был человек без всякого образования, выслужившийся из почтальонов, и вот такой-то человек должен был цензуровать статьи Николая Васильевича перед отправкой их в редакцию. Те вечера, в которые Николай Васильевич ходил к исправнику читать свои статьи, походили на операционные сеансы. Я ждала возвращения уже совершенно обессиленного, больного человека. Каждая фраза в статьях казалась исправнику подозрительной, или лучше сказать, что он не пропускал того, чего не понимал, а он не понимал очень многого, и Николай Васильевич часа три объяснял ему, что статья эта пойдет в цензуру и что цензор не пропустит ничего мало-мальски подозрительного. Такой трехчасовой разговор с почтальоном мог уложить и более здорового, чем Шелгунов, человека.
   Но вдруг ссыльный страшно поднялся в глазах уездного общества, и случилось это вот вследствие чего: князь Суворов проездом остановился в Кадникове. Все начальство ему являлось, а Николай Васильевич пошел к нему в виде частного лица. Жена его была подругой по Смольному монастырю с моей матерью, и они остались близкими до самой смерти и постоянно виделись. В ту минуту как Николай Васильевич вошел в зал, где представлялось уездное начальство, и Суворов заметил его, он подошел к нему, расцеловался с ним и, обняв его, увел в гостиную, где и сел, чтобы хорошенько поговорить. После так явно оказанного предпочтения перед всеми акции Николая Васильевича сильно поднялись, и его почему-то перевели в губернский город Вологду. В Вологде мы повели даже светскую жизнь.
   В Кадникове мы прожили менее года; и к весне, когда еще не стаял снег, к нам приехал Лавров с своей старушкой матерью.
   Шумное веселье нашей вологодской жизни, в сущности, вовсе не было весельем, и Николай Васильевич, по поводу его очень метко приводил стих из оперы "Аскольдова могила":

От тоски мы их поем.

   Действительно, многое, очень многое, что не делалось бы на свободе, делалось тут от тоски.
   От Писарева мы оба получили письмо, в котором он говорил нам о своем полном разрыве с Благосветловым. Неудовольствие копилось уже давно, а тут подвернулась женщина. Писарев требовал, чтобы Благосветлов извинился перед ней за какую-то сделанную им невежливость, в противном случае он грозил, что выйдет из журнала. Благосветлов же писал Николаю Васильевичу, что не может дорожить сотрудником, который из-за таких пустяков бросает журнал.
   Мне пришлось поехать ненадолго в Петербург, и в это время я получила письмо от Николая Васильевича.
   

<"Вологда,> 29 января <1868 года>

   Дети здоровы. Я пишу и читаю. В сей момент Розалия убежала в гости. На дворе тепло. В квартире у нас холодно. Между прислугой царствует согласие.
   Посылаю письмо к Зайцеву и Писареву. Начинай переговоры с ними тогда, когда убедишь Благосветлова. Нам необходим орган вроде "Русского слова" для юного поколения. Старые деятели отжили. Они подавляют голыми фактами, а юношеству нужны не факты, а объяснения их, им нужны идеи. "Дело" могло бы явиться таким журналом, но лишь при участии Писарева. Только он один владеет талантом изложения. Если увидишь податливость, напирай в упор и устрой примирение. О новых сотрудниках пусть при тебе же напечатают объявление. Это важно.
   Какие мои статьи будут напечатаны во второй книжке?
   Статьи ненужные возьми и привези сюда. Достань 2 кн. "Луча". Прощай. Целую тебя.
   P. S. Сейчас я проглядывал библиографию Ткачева. Думаю, едва ли удастся примирение "Дела" с Зайцевым, ибо его крепко ругают. При неудаче переговори с Благосветловым. Письмо мое Зайцеву не отдавай. Впрочем, уполномочиваю тебя поступить, как велит благоразумие".
   Благосветлов, Григорий Евлампиевич был умный, но очень неприятный человек. Можно сказать, что у него не было близких людей, и никто из коротко знавших его людей не любил его. А он между тем понимал, что сотрудники должны были видеться между собою, и потому иногда собирал к себе кое-кого на обед и потом назначил даже фиксы. Как хозяин он был мил, потому что хлебосольнее его трудно было, представить человека. Покойный поэт Минаев, любивший выпить, не раз скандалил на этих вечерах. Только что он начинал хмелеть, в нем являлось тотчас же желание убедить Благосветлова, что все его благосостояние составлено сотрудниками и потому он, как сотрудник, мог делать в квартире все, что ему угодно.
   При мне раз спор об этом зашел так далеко, что Минаев бросился на Благосветлова, а тот забежал за карточный стол с играющими, и враждующие стороны стали бегать вокруг стола, но наконец Минаев ухватил Благосветлова за грудь и, встряхивая его, кричал:
   -- Все наше! все наше!
   Играющие соскочили и выручили редактора.
   Несмотря на свое хлебосольство, Благосветлов был скуп до болезненности.
   Я лично вела с ним счеты очень аккуратно и об авансах даже никогда и не заикалась, но раза два мне случалось бывать у него, уже по выходе книги вечером, и я ему говорила:
   -- Все равно, дайте мне теперь деньги, чем присылать поутру.
   -- Ни за что. -- Он соглашался лучше прислать в шесть часов утра, хотя и сознавался, что деньги у него дома.
   Минаев в таких случаях говорил:
   -- Так не даешь?
   -- Не даю,-- отвечал Благосветлов..
   Минаев прямо шел к окну и грозил сорвать занавеску.
   Это мне рассказывал сам Благосветлов.
   -- И вы дали ему?-- спросила я.
   -- Дал, конечно. Ведь занавеска стоит денег,-- отвечал он.

-----

   В Вологде жил в то время сосланный туда же Василий Васильевич Берви, человек твердых принципов, не допускавший никаких уступок; у него была такая же чудная принципиальная жена Гермиона Ивановна. Берви писал в том же благосветловском "Деле" под псевдонимом Флеровского. Они не вели такой светской жизни, как мы, и круг знакомых их был очень ограничен.
   В эту зиму к нам пришел очень молодой человек и познакомился с Николаем Васильевичем. Это был Павел Владимирович Засодимский. Он уроженец Вологды и жил в ней. Он привез письмо от Благосветлова, и тут мы впервые с ним познакомились. Впоследствии я встречалась с ним у Благосветлова и близко сошлась и с ним, и с его женою.
   Как о Берви, так и о Засодимском я совсем не могу писать. В то время как я знала Берви и жену его, я была проникнута глубоким уважением к этим принципиальным людям, и уважение это сохранилось в моей душе. А Засодимских я, кроме того, нежно люблю. Я знаю, что если бы им предложили поступиться своими убеждениями и зажить привольно или же в противном случае лишиться своего теперешнего далеко не обеспеченного существования, то ни тот, ни другая даже и не задумались бы над этим.
   Из последующих писем Николая Васильевича видно, что я снова начала хлопотать о повышении его в чинах, как он называл свои переезды в более хорошие города.
   

"<Вологда,> 16 июня <1868 года>

   Друг Людя. Благодарю тебя за хлопоты о моем переводе. Посмотрим, что-то будет недели через три.
   Обидело меня, что ты говорила обо мне с Благосветловым. Есть только одно основание для умственной оценки человека: прогрессивно или не прогрессивно он думает. Нравственная усталость определяется поворотом мысли назад.
   Письмо Благосветлова меня раздражило против тебя... "Сейчас я проводил Людмилу Петровну,-- пишет он мне,-- проговорив с нею часа полтора. Кажется, разговор наш был самый веселый, а по уходе ее мне сделалось ужасно грустно". Одна фраза, одно слово "устал он" (подчеркнуто в подлиннике) произвело на меня самое скверное впечатление... Еще более утвердило меня в мысли, что ты говорила с Благосветловым что-то такое, следующая его фраза: ""Старый вопрос" посылаю вам. Зачем вы берете его назад? Будьте искренни со мною",
   

"<Вологда,> 23 июня <1868 года>

   Я очень рад, что дело выяснилось. Не оправдывая Благосветлова, который с больной головы валил на здоровую, я все-таки очень ему благодарен. Обвинить тебя было с моей стороны ошибкой, ибо если бы "он устал" сказала и ты, то, во-первых, со стороны виднее, а во-вторых, и что самое главное, это замечание заставляет меня подумать о будущем теперь же, ибо, когда оно наступит, думать будет поздно".
   

"<Вологда> 22 июля <1868 года>

   Смешит меня Благосветлов: он поет мне заупокойную и в то же время советует тебе не писать мне об отказе в переводе! Отказ объявлен мне официально.
   Берви перевели в Тверь, и послезавтра он уезжает. Как кажется, министр внутренних дел распоряжается независимо от III Отделения. Но, впрочем, попытайся, и если есть возможность, то уж лучше бы в Тверь, если не в деревню. Ярославль меня уже не пленяет, и путь Берви нравится больше.
   Напрасно ты молчала, когда Благосветлов говорил обо мне. Он точно выпытывает и вызывает тебя на откровенность. Я еще никогда не писал таких зрелых статей, как нынешнее лето. Но изменились обстоятельства, и изменились читатели. Следует ли из этого, что упали таланты публицистов?
   Твоя мысль о детской истории совершенно правильная, и я принимаю со всею готовностью твое предложение. Составляй пробные листы и присылай. Ты думаешь начать с римской? Пожалуй, и так, но и древнейшая любопытна, только мне казалось, что древнейшую лучше в виде очерков или картин: будет занимательнее, ибо возможен занимательный выбор. Не начать ли историей Китая? Я бы думал так: предпринять целую серию детских изданий под одним общим названием: например, "Библиотека подрастающего поколения" или "Библиотека для молодых читателей"; и затем -- отдельные заглавия: древняя история, римский мир, греческий мир и т. д. Далее -- и я бы писал охотно -- думалось мне написать для детей политическую экономию под заглавием: "Очерки из истории труда" или вроде этого. Рассказ будет прост и занимателен, если писать тем приемом, как писал Адам Смит.
   Если ты одобришь эту мысль, то вышли русский перевод Адама Смита, Мальтуса, "Историю открытий и изобретений" (издал, кажется, Вольф, а первый -- Бибиков) и биографии Уатта, Стефеисона, Аркрайта, Адама Смита, Фультона и других. Согласишься, напишу подробнее".
   

"<Вологда,> 23 сентября <1868 года>

   Друг Людя. Пожалуйста, дай моему письму такую же важность, как я ему даю.
   Ты знаешь по личному опыту, что значит писать как в яму, не получая никаких известий. Подобная история повторяется со мною в сей момент. Григорий Евлампиевич нем, как рыба, я в таком безденежье, что через месяц приходится закладывать или продавать вещи.
   Выручи меня из беды, и вот каким образом: если источник моих доходов прекратился, то устрой мне какое-нибудь получение и вышли немедленно деньги, но чтобы я мог их заработать и. чтобы заблаговременно я мог перестроить свою жизнь по новому размеру.
   Мне кажется, что от тревоги я сойду наконец с ума".
   

"<Вологда,> 3 октября <1868 года>

   Друг Людя. К Благосветлову я пишу вместе с сим. Нужно улаживать дело. Если ты бываешь у Благосветлова, то поезжай, ибо письмо уже у него.
   Михаил Федорович Негрескуло живет в деревне, в Лужском уезде. Имей это в виду и узнай, когда Негрескуло приедет в Петербург.
   Жить в Вологде становится трудно, но как вырваться? Принимаю твой совет и пишу письма. Но все ли их переслать по почте или некоторые ты возьмешься представить лично? Ответь мне с первой почтой. Будешь ли действовать через Суворову?
   Однако не обрадовали мы друг друга письмами, которыми только что обменялись. Мое от 23, а твое от 28 построены на одном камертоне. Я уже приходил в отчаяние. Но наконец-то со вчерашней почтой получил письмо от Благосветлова и деньги".
   

"<Вологда,> 10 октября <1868 года>

   Никогда мне не была так тяжела ссылка, как нынче. Я потерял почву. Смотрю мрачно и безнадежно на будущее, и является апатия к настоящему.
   Странное дело. Не получая от Благосветлова ответа на свои десять писем, я писал наконец к Шульгину и Ткачеву. Не получили ли они моих писем или не хотят ответить?"
   

"<Вологда,> 18 ноября <1868 года>

   А уж как болит у меня сердце ожиданием. А все эта противная обольстительная надежда подсказывает какую-то перемену. Перемена мне эта необходима, я это чувствую как нельзя больше. С ума, конечно, не сойду, но впаду в апатию. Кстати о сумасшествии: 26 октября умер Гризингер в Берлине после продолжительной болезни на пятьдесят втором году жизни.
   Заедает меня безденежье. Никогда еще я не был так беден, как в нынешнем году. Правда, у меня двадцать пять рублей расходов в месяц на других. Да нельзя иначе.
   Не видишь ли ты Ткачева? Я писал к нему. Он не отвечает. Письмо он получил. Мне это обидно".
   

"<Вологда,> 9 декабря <1868 года>

   Друг Людя. Я никогда не находился в таком позорном и унизительном положении, как нынче. Последние сто рублей мне высланы 9 октября. Я задолжал кругом.
   Теперь у меня налицо ровно два рубля. Через три дня они выйдут, и мне даже занять не у кого. Придется обратиться к ростовщикам и заложить часы.
   Я писал и телеграфировал. На письмо не отвечают, на телеграмму от 1 декабря получил 3 декабря ответ: "На днях получите деньги и подробное письмо. Извините. Продумайте для первой книжки получше что-нибудь". Слышишь-- продумайте. Да я только и думаю о том, что мне делать. Две недели ровно не могу ни читать, ни писать. Мысли не там. Я никогда не лгал, а теперь учиться лгать поздно. Если я пишу Благосветлову, что его письма действуют на меня хорошо, то пишу это не для красного словца. Пишешь точно в пропасть. И такая история второй раз в нынешнем году! Пишу к Ткачеву, тоже молчит. Я ужасно озлился на Ткачева. Ответ о деньгах -- когда посланы и сколько -- мне нужен по телеграфу. Может быть, у тебя найдется рубль. Если нет -- попроси Благосветлова, если по расчету, времени высланные мне деньги до меня еще не дошли: почта идет четыре дня.
   Был я у Мерклина. Советует не проситься в Ярославль, а в поволжские города, начиная от Казани -- вниз. Говорит, что непременно нужно хлопотать, иначе и умрешь в Вологде. Если мои дела пойдут как теперь, то я долго тянуть не стану. Такая жизнь невыносима. Я никогда не задумывался и не был рассеян, а теперь стал.
   Отказ в переводе при безденежье и полном невнимании ко мне людей, с которыми я имею дела, прогнал даже мой сон. Я прежде спал, как сурок, теперь же ворочаюсь с боку на бок часов до двух, до трех. Хуже жизни не было".
   

<"Вологда,> 20 декабря <1868 года>

   К рождеству мне нужно непременно отдать остальные долги, да и праздники требуют исключительных расходов.
   Если ты найдешь возможность, объясни Благосветлову, не раздражая его, мои личные свойства: мне бы хотелось, чтобы он знал, что я никогда не лгу и не пишу того, чего нет или чего не думаю; что точность и верность слову считаю одной из первых добродетелей: что я педант в своих требованиях; что в ссылке жить скверно, что в Вологде у меня нет ни одного человека из денежных, к кому бы я мог обратиться, а к кому могу обратиться, у тех нет денег. Что по совокупности всех этих обстоятельств я и не приищу названия для того вожения за нос, которое позволял себе со мною Григорий Евлампиевич. Что я бы просил его на будущее время действовать со мною открыто и прямо. Ну, нет денег, так и напиши. Зачем прятаться в дыру или финтить? И так тошно жить, а тут еще мучат и свои, нехорошо.
   Потом, он пригласил меня писать "Внутреннее обозрение". Я послал две статьи, а он не поместил ни одной. Что же это значит? Так шутить нельзя. Нельзя заставлять работать на ветер. Наконец, мне хотелось бы знать, что получают остальные сотрудники за лист".
   

"<Вологда,> 13 января <1869 года>

   Друг Людя. Я написал к тебе письмо 6 января с жалобой на безденежье и с поручением к Благосветлову. Но не послал, ибо пришла повестка -- сначала обрадовался, а потом разочаровался.
   Пять лет Благосветлов был со мною точен и правдив. Только теперь стали обнаруживаться факты противоположного свойства.
   Впрочем, все это мелочи, и я остаюсь при своем прежнем взгляде на Григория Евлампиевича, основываясь, кроме моих личных взглядов, между прочим, и на отзывах о нем Писарева".
   

"<Вологда,> 31 января <1869 года>

   Друг Людя. Пишу тебе коротенько, но зато тепло.
   Уж как я изболел в это время. И все причиной этот мучитель Благосветлов.
   Я всегда был мучеником той мысли, что я никому не нужен. В Вологде я убеждаюсь в этом на каждом шагу, а тут еще свой лагерь сторонится".
   

"<Вологда,> 2 февраля <1869 года>

   Если бы ты знала, как скучаю я! Начал было ходить в клуб и ужинать, но хуже тоска. И тоска с раскаянием: я считаю полнейшим развратом ложиться в два часа. Теперь все жду кукушки. Прощай, друг".
   

"<Вологда,> 4 февраля <1869 года>

   Людя! Что ты со мной делаешь. Вместо письма прислала какую-то коротенькую телеграмму и затем ни гугу. Напиши свой разговор с Шуваловым. Сходи в департамент полиции исполнительной (у Чернышева, моста), спроси там начальника отделения и попроси его убедительно поспешить предписанием губернатору. Возьми число и номер. Опять упала душа. Точно ты поманила меня Новгородом и обманула. Продавать ли вещи? Вообще нам нужно списаться. Пиши скорее".
   

"<Вологда,> 28 февраля <1869 года>

   Друг Людя. Благодарю тебя за участие. Посылаю тебе карточки -- Коли и свою. Нервы у меня натянуты, как струны. Дай успокоиться, напишу много, ибо есть о чем".
   

"<Вологда,> 10 марта <1869 года>

   Еду хоть к черту на кулички, лишь бы не оставаться дольше в Вологде.
   Еду вдвоем с Колей, что, впрочем, очень неудобно, ибо придется быть няней, в чем я недостаточно опытен, да и руками не ловок.
   Нужно устроить повыгоднее и поудобнее поездку.
   Если все уладится, так как же мы увидимся в Москве? О дне выезда я буду телеграфировать. Ну, а дальше? Где остановиться и т. д. Сообразите, составьте план и напишите В. С.
   Людя, почему ты меня пугаешь потерями сотен рублей? Какие-то намеки на отношения к Благосветлову. Что знаешь, напиши.
   Если найдете удобнее для свидания, я готов в путь так, чтобы быть в Москве хоть в первый день святой. А Благосветлова увижу?
   Кончил сегодня статью "О школьной грамотности". Статьей доволен потому же, почему довольна каждая женщина, когда родит. Уж каким красивым кажется ей ее ребенок.
   Мне бы очень хотелось, чтобы статья эта была напечатана в апрельской книжке, ибо это вопрос, за который меня выругали в "Голосе" и не согласились (в вежливых выражениях) в "Новом времени". Следовательно, чем скорее ответ, тем лучше. А то и вопрос забудется.
   Но на майскую книжку писать нечего. Нет решительно материала. Благосветлов хотел прислать книг, я просил его об этом опять недавно; но ничего не высылает. Пожалуйста, попроси. Ему я уже боюсь писать часто, так и скажи".
   

"<Вологда,> 31 марта <1869 года>

   Друг Людя. В нашей корреспонденции после оживления последнего времени наступила заминка. С моей стороны причины нет никакой. Принялся за статью и заленился на письма. Но жду, жду и жду писем от тебя, ибо Калуга засела у меня в сердце. Если оборвется всякая надежда, будет уже очень обидно.
   У нас снег и вьюга. Тоска. Свистит в окна. И так мало оживления на улицах, а теперь летают только вороны".
   

<"Вологда,> 11 апреля <1869 года>

   Намучили же меня разнообразные известия о переводе и ожидание, в котором я нахожусь до сих пор. Не то чтобы это мешало работать, работаю я теперь по-старому, но я утратил устойчивое равновесие, как выражаются в физике. Я подобен выкорчеванному пню: лежит он хотя и на той же почве, но корней его в ней нет. Но ведь такая жизнь хуже, чем на почтовой станции в тоскливом ожидании почтовых лошадей, когда все в разгоне".
   

"<Вологда,> 20 апреля <1869 года>

   Дружок Людя. Уж я и не знаю, как благодарить тебя за хлопоты и беспокойство. Хотел написать, что целую, ну, да это какая благодарность!
   Но только, странное дело, я вовсе не радуюсь, а не только безразличное, но скорее какое-то тоскливое, беспокойное чувство.
   Зато Коля, когда я сказал ему, что едем в Калугу, пришел в козлиный восторг и стал прыгать. Я спрашиваю: "Чему ты радуешься?" -- "Увижу Мишу и маму",-- ответил он мне. В этот вечер он усердно целовал свою галерею праотцев, или, вернее, фамильную галерею. Галерея эта -- над его кроваткой портреты: твой, бабушки и мой".
   В Москве мы с Николаем Васильевичем съехались и вместе проехали в Калугу, где прямо наняли дачу, куда вскоре к нам приехал Благосветлов, а после него приехал Гайдебуров с женой.
   Чтобы иметь постоянную переводную работу, надо всегда вертеться перед глазами, что никак невозможно, если человек живет в провинции, и потому осенью я уехала в Петербург и работала у Благосветлова.
   

"Калуга, 31 января 1870 года

   Друг Людя. Что с Благосветловым, что он плачется? Уж не сходит ли с ума? У него нервы очень разбиты. Хотя у меня с Благосветловым порвалась прежняя нравственная связь, но если вы, господа, своими панегириками подливаете так усердно масло в огонь, да и компания "Недели" меня так пленяет, что я писал Гайдебурову, не надумается ли он расширить программу "Недели" и превратить ее с 1871 года в ежемесячный журнал. А нынешний год формировать состав сотрудников. Знаешь, что мне вчера сказали? Что, если из 1869 года отнять мои статьи, то в "Деле" читать нечего. Я не знал, как принять замечание -- за комплимент или нет? Впрочем, говорил человек прямой.
   Я послал в "Дело" статью против Каткова. Узнай мнение Благосветлова и пойдет ли она в феврале?"
   

"Калуга, 6 марта 1870 года

   Людя, голубчик. Ты говоришь, что я пишу казенные письма. Я не знаю, что со мной делается. Я не знаю, чепуха это или не чепуха, смешно или не смешно, но мне оттого не легче. Сердце болит и ноет, например, сегодня, с утра, какое-то боязливое щемление, просто скверно. Во мне постоянно борются два встречных процесса -- активный и пассивный. Первому я не могу дать воли, ибо я понимаю и свое положение, и... И вот напускаю я на себя пассивность и тогда начинаю мучиться. Но активность опять прорвется и позволяю себе говорить то, чего не следует, но что мне говорить позволяют. Ну какие тут писать письма? Сама ты это дело понимаешь. А вот ты бы доставила мне большое одолжение, если бы написала, какие вы делаете на мой счет предположения.
   Только теперь разобрал, что ты пишешь не казенные, а неясные. Если бы я разобрал раньше, то, конечно, не так бы начал письмо. А теперь не взыщи. А впрочем,, это начало объяснит то, что было не ясно. Но, с другой стороны, ты меня не обижай. Зачем ты смеешься, что я летаю. Ты небось никогда не летала! Или я, может быть, стар! Вот в этом-то моя и беда! Тело износилось, впрочем, не совсем, а перцу еще много, и я лезу на стену. Что же это я в самом деле несу какую-то дичь. Кому это нужно знать?"
   

"Калуга, 17 апреля 1870 года

   Милый дружок мой Людя. Что ты падаешь духом? Что за страхи? Ах, как бы славно, если бы мы были вместе. Я все надеюсь увидеть тебя скоро. Лично для меня это совершенно необходимо. Я чувствую в себе полнейшую нравственную пустоту, до того, что не могу работать, ибо мне нечего сказать. Какая разница с Вологдой! Но и я-то глуп. Надо читать. Книги -- лучшие друзья, когда нет налицо других".
   

"Калуга, 9 мая 1870 года

   Какой же ты метафизик, друг Людя! Ты говоришь, что вопрос не в любви, а в предмете и что любящий сам и судья. Вот уж не ожидал таких рассуждений от реалиста! Любовь, как и красота, чувства субъективные. Судья любви и предмета любви тот, кто смотрит со стороны. Иначе Христиан Андреевич, просивший тебя выбрать ему невесту, был бы прав. Как ты думаешь, можно тебе назначить, кого ты должна любить?
   Что Гайдебуровы не приедут -- этому, пожалуй, я немножко и рад, ибо я полой теперь жизнью и вовсе -- впрочем, пока -- не нуждаюсь в возбуждении во мне энергий. Вот твой приезд -- другое дело, я очень настойчиво желал бы даже, чтобы ты приехала, На сколько времени можешь ты приехать? Друг, приезжай непременно. Когда удобнее, сообрази сама. Я жалею теперь, что послал тебе два предыдущих письма. Ты забудь о них. Мы обо всем переговорим с тобою...
   ...Я постараюсь, чтобы ты была довольна этой поездкой и тебя тянуло бы сюда еще раз. Варшава мне так улыбнулась, что я тебе сказать не могу. Город европейский, и я вообразил себя на его стогнах, ну, конечно, ты догадываешься, с кем. Зато Тверь -- фи! Я помню Тверь, и ни один город не сидит так твердо в моей памяти. Тишина, безлюдье, мертвечина. Вот уж могила-то!
   Но устраивай как знаешь, если не Варшава и не деревня.
   Целую тебя крепко, крепко!.."
   

"Калуга, 15 мая 1870 года

   Друг Людя. Более скверное состояние духа, как мое теперь, ты и представить себе не можешь. Так пусто, так пус ъ собой! Статья о Писаревѣ, которую я посылаю сегодня -- первая статья, послѣ которой я могу сказать, что могу писать. Я бросилъ перчатку молодому поколѣнію за Писарева. Вижу, какой поднимется вой. Я возстановляю равновѣсіе; ну и не особенно мягко. Впрочемъ, чего же я спѣшу. Прочитаете, и сами будете судить...
   

19 декабря, 70 г. Калуга.

   ...Настаивай энергично на журналъ. Какъ это Евдокимовъ, имѣя передъ глазами Б., не разобьетъ лобъ, чтобы имѣть подобную же выгоду! "Дѣло" въ 71 году пойдетъ лучше и все будетъ итти въ гору. Еще осенью я писалъ тебѣ объ этомъ. Эхъ вы! Съ 71 года могло бы быть у насъ свое дѣло. Теперь ничего не подѣлаешь и съ марта начинается разсчетъ. Но какой же я могу быть собственникъ, когда у меня нѣтъ ни гроша. Я пошелъ бы охотнѣе въ редакторы и въ сотрудники, но, конечно, на болѣе выгодныхъ условіяхъ, чѣмъ у Б. Если я не самообольщаюсь, то со статьей о Писаревѣ (на январь и если пропуститъ цензура) я заберу силу. Это первая моя статья съ отвагой. Пожалуйста, напиши мнѣ, что ты слышала о моей дѣятельности за 70-й годъ. Хотя отзывъ Авдѣева. Это мнѣ важно знать для того, чтобы опредѣлить, какъ держать себя въ переговорахъ.
   Въ Калугѣ я прожила затѣмъ безвыѣздно три года. Переводовъ, какъ я уже писала, достать было нельзя, и потому я принялась за другой заработокъ, а именно стала давать уроки музыки. Въ первую же зиму, я достала ихъ массу, такъ что по цѣлымъ днямъ бѣгала по урокамъ. Въ Калугѣ у насъ были очень близкіе знакомые Языковы и Кавтарадзе. Языковъ былъ нѣсколько причастенъ къ литературѣ тѣмъ, что былъ дѣйствительнымъ другомъ Бѣлинскаго и зналъ коротко весь литературный кружокъ того времени. Это былъ почтенный, очень образованный старикъ, въ семьѣ котораго мы были, какъ родные.
   Но съ товарищемъ прокурора Кавтарадзе мы были еще ближе. Это были дѣйствительные наши друзья, съ которыми мы видѣлись постоянно. Николай Вас. въ тѣ времена еще былъ человѣкомъ съ очень горячимъ характеромъ и очень часто ссорился съ Языковой, толстой и почтенной особой. Они, бывало, даже доходили до того, что поругаются, и Ник. Вас. уйдетъ, говоря:
   -- Никогда нога моя тутъ больше не будетъ.
   И затѣмъ, спустя нѣкоторое время, то есть почти что на другой же день становятся опять друзьями.
   Не помню, что такое случилось, но меня въ одинъ день собрали въ путь, и я уѣхала въ Петербургъ хлопотать о переводѣ въ какой-нибудь лучшій городъ. Ник. Вас. естественно страшно волновался, что видно по его письмамъ.
   

25 января, 1874 г.

   Другъ Людя. Въ "Моск. Вѣд." телеграмма отъ 22 о Высочайшемъ повелѣніи объ облегченіи участи. Въ томъ же видѣ, какъ писали и въ "Нов. Вр. ". Если извѣстіе несомнѣнно, то начнется переписка, разъясненія и представленія губернаторовъ. Не меньше мѣсяца. Не поможетъ ли твое личное присутствіе, чтобы миновать эту длинную процедуру, Губернаторская аттестація, къ 1 января уже въ Петербургѣ. Баранова тоже. Кромѣ того, еще въ мартѣ или апрѣлѣ прошедшаго года Барановъ представлялъ III отдѣл., что полагаетъ совсѣмъ снять съ меня надзоръ. Наконецъ, увольненіе меня въ Петербургъ -- все это мнѣ кажется слишкомъ говоритъ въ мою пользу, чтобы дѣлать новые запросы губернатору и жандарму. Воздѣйствуй, чтобы III отдѣленіе сообщило прямо департаменту полиціи исполнительное предписаніе сюда. Мнѣ кажется это возможнымъ, если захотятъ. Проси о снятіи надзора совсѣмъ. А гдѣ жить?
   

2 февраля, 1874 г.

   Голубушка Людя, а мнѣ кажется, что Петербургъ тебя обманулъ и что тебѣ даже скучно.
   А вотъ какое дѣло ты мнѣ обдѣлай, но непремѣнно. Сегодня я высылаю Б. "Попытки русскаго сознанія". Статья вторая, а первая должна быть въ январской книжкѣ. Тамъ ли она или Б. не помѣстилъ? Потомъ онъ мнѣ пишетъ, что долженъ былъ пожертвовать въ ней "Сперанскимъ". Мнѣ это, больно, не потому что пропалъ цѣлый листъ, а потому что "Сперанскій" лучшая глава статьи, что въ ней я говорю то, чего о Сперанскомъ не говорили; Посылая сегодня вторую статью (не забудь: "Попытки русскаго сознанія"), я бы желалъ, чтобы она была помѣщена вся, больше трехъ листовъ низачто не составитъ. Мнѣ важны не три листа, а полнота статьи; если Б. ее разобьетъ на двѣ, то положительно въ ущербъ цѣльности впечатлѣнія на мысль и отниметъ отъ статьи силу. Итакъ уладь. Возьми съ него честное слово, или какъ тамъ дѣлается, но чтобы статья явилась вся. Сокращенія домашней цензуры дадутъ ему возможность сдѣлать ее короче. Но пусть выковыриваетъ завѣдомо нецензурныя мѣста, а не уродуетъ ее и не истребляетъ послѣдовательности.
   При сохраненіи цѣлости позволяю выставитъ мое имя, а иначе ни за что.
   Хлопоты мои увѣнчались успѣхомъ: Ник. Вас. перевели въ Новгородъ и позволили пріѣхать въ Петербургъ посовѣтоваться съ врачами. Я проѣхала прямо въ Новгородъ, наняла тамъ квартиру и приготовила все для пріѣзда. Въ Новгородѣ мы прожили что-то около года съ небольшимъ и затѣмъ Ник. Вас. перевели въ Выборгъ; я же переѣхала совсѣмъ въ Петербургъ, гдѣ дѣти поступили, въ гимназію, и, не разгибая спины, принялась за переводы фельетонныхъ романовъ и дѣтскіе разсказы. Пока Ник. Вас. жилъ въ Выборгѣ, между нами частой переписки не было, потому что ему позволяли ѣздить въ Петербургъ. Въ Выборгѣ жить ему скоро надоѣло, онъ захотѣлъ вернуться въ Новгородъ, и я снова принялась за хлопоты.
   Изъ слѣдующихъ писемъ видно, какъ Ник. Вас. торопился уѣхать.
   

17 апр. 1876 г. Выборгъ.

   Другъ Людя. Горянскій "поздравилъ" меня, что Потаповъ подписалъ къ Министру В. Д. о переводѣ меня въ Новгородъ. Тотъ же Горянскій обнадеживалъ меня, что мнѣ разрѣшатъ ѣхать въ Новгородъ теперь же и тамъ дождаться распоряженія Д-та Полиц. Исполнит.
   Въ этой увѣренности я написалъ къ Шульцу, написалъ и Горянскому, прося увѣдомить Выборг. губ. по телеграфу.
   Всѣ вещи уже уложены, бѣлье, платье, книги; въ квартирѣ сѣно, рогожи, обрывки бумажекъ -- и все какъ при отъѣздѣ. За квартиру я разсчитался; съ кухаркой тоже. Ждалъ съ минуты на минуту отвѣта; по 3 раза въ день бѣгаю на телеграфъ, по два раза на почту; упрямая мысль сидитъ клиномъ и не даетъ ни минуты покоя, просто не найду себѣ мѣста и опять заболѣлъ позвонокъ. Да, въ домѣ ни полѣна, и третій день у меня не топится. Пытка и мученіе. Ну, точно въ крѣпости, когда мучишься ожиданіями и не знаешь, когда придетъ свѣтлая вѣсть. Выборгъ просто убьетъ меня. Мнѣ дали 2 мѣс. отдыха отъ журнальной работы, и я разсчитывалъ, что въ апрѣлѣ и мнѣ отдохнетъ мой мозгъ. Но апрѣль выходитъ пыткой, и если онъ протянется такимъ до конца, то я слягу. На квартиру свою я не смотрѣлъ бы. Хочу бѣжать въ гостинницу и въ то же время каждую минуту жду разрѣшенія. Нужно видѣть и Балинскаго; нужно купить электрическую машину, нужно бытъ у Милька, чтобы получить очки. Вездѣ сказалъ, что буду на-дняхъ, потому что Горянскій обнадежилъ, и никуда не попадаю; между тѣмъ въ Новгородѣ, положивши на обѣщанія Горянс., я нанялъ квартиру. Положеніе такое подлое и такое неопредѣленное, что я даже начинаю сомнѣваться въ переводѣ.

-----

   Вопросъ въ томъ, чтобы узнать: разрѣшитъ ли 3 отдѣленіе отъѣздъ мнѣ въ Новгородъ теперь же.
   -- Какъ часто приходилось мнѣ слышать отзывы о "прекрасномъ положеніи переводчицъ!" Можетъ ли быть прекраснымъ положеніе, которое всецѣло зависитъ отъ здоровья? Стоило только захворать, чтобы остаться на мели со всѣми дѣтьми. Теперь, когда я почти что доплыла до конечнаго берега, я съ благодарностью оглядываюсь на свою спеціальность. На свой переводъ я прожила и подняла на ноги дѣтей и никогда не бывала въ такомъ положеніи что не обѣдала, чтобы не на что было бы купить провизіи. Жизнь мою омрачалъ только страхъ остаться безъ работы. Ноги у меня тогда ходили, и я, кончивъ какой нибудь переводъ, тотчасъ же неслась на поиски новаго. Конечно, работа была пріятнѣе у милаго и хорошаго редактора, но вѣдь не всѣ редакторы милы.
   Михаилъ Васильевичъ Авдѣевъ, авторъ Подводнаго Камня, былъ моимъ старымъ добрымъ другомъ и, желая мнѣ какъ нибудь помочь, просилъ за карточнымъ столомъ въ сельскохозяйственномъ клубѣ одного редактора-генерала доставить мнѣ работу. Генералъ звякнулъ шпорами и сказалъ, что съ удовольствіемъ доставитъ. Авдѣевъ тотчасъ сообщилъ мнѣ, чтобы я отправилась въ такую-то редакцію. Меня встрѣтилъ генералъ, вѣжливо звякнувшій шпорами, и вѣжливо, а именно, прибавляя къ каждому слову "съ", заявилъ, что можетъ дать мнѣ переводъ. Я получила работу въ сущности очень пріятную, потому что мнѣ дали очень много журналовъ, изъ которыхъ я самостоятельно могла брать подходящій матеріалъ. Постороннему человѣку могло бы показаться что такой работой можно было дорожить; но для работника это было не то. Редакторъ-генералъ, человѣкъ не только обезпеченный, но даже богатый, съ презрѣніемъ смотрѣлъ на работницу; онъ заказывалъ переводъ, и изъ него дѣлалъ компиляцію; платилъ же только за то, что было напечатано. При малѣйшемъ неудовольствіи, онъ, прибавляя букву е, говорилъ, что работу мою онъ можетъ передать: "любой офицеръ генеральнаго штаба возьметъ ее". Эта работа была каторжной. Но вѣдь такихъ издателей и редакторовъ не очень много, между ними попадаются и такіе, которые цѣнятъ трудъ. Напримѣръ, уговорившись съ Гайдебуровымъ по двѣнадцати рублей съ листа, я получила отъ него слѣдующую записку:
   "За вашъ переводъ считаю недобросовѣстнымъ платить по 12 руб., позвольте предложить вамъ по 15".
   Вотъ такія слова многаго стоятъ.
   Много курьезовъ могла бы я разсказать объ издателяхъ прежнихъ, и нынѣшнихъ. Когда появились дешевые иллюстрированные журналы, то издатели, конечно, должны были искать и дешевый матеріалъ. Однажды я пришла въ редакцію одного изъ такихъ журналовъ, и жена издателя или вообще какая-то дама, прежде чѣмъ говорить со мной о работѣ, начала хвалиться, что въ ихъ журналѣ участвуютъ такія то лица; каково же было мое удивленіе когда она начала перечислять все совершенно незнакомыя мнѣ фамиліи.
   -- Вѣроятно, это все нарождающіеся таланты, подумала я.
   Но насколько мнѣ извѣстно эти фамиліи и теперь мало или лучше сказать, совсѣмъ неизвѣстны.
   -- Редакція будетъ очень рада пріобрѣсти такую опытную переводчицу,-- продолжала дама.-- Намъ нужны переводные романы, передѣланные на русскій ладъ. Иныхъ мы не беремъ.
   -- Какъ это на русскій ладъ?
   -- А вотъ какъ. Напримѣръ: въ романѣ стоитъ Eue de la Paix, а вы пишите Большая Морская, ну, и фамиліи всѣ выдумайте русскія. Ну, и подъ переводомъ надо подписаться.
   -- Какъ, подписать свою фамилію?
   -- Можете выбрать псевдонимъ.
   Я молча ушла изъ редакціи журнала, который не умеръ въ борьбѣ съ равнодушіемъ публики, а до сихъ поръ процвѣтаетъ, и въ немъ до сихъ поръ помѣщаются подобные переводы.
   Нѣкоторые изъ нынѣшнихъ издателей стали упрощать вопросъ о переводахъ. Въ третьемъ годѣ я получила письмо отъ одного изъ издателей, который предлагалъ мнѣ работу, и между прочимъ писалъ, что онъ предлагаетъ небольшой гонораръ потому, что переводъ этой книги, сдѣланный кѣмъ-то и уже напечатанный, онъ мнѣ пришлетъ, и мнѣ надо будетъ только перемѣнить кое какія слова -- вмѣсто "потому" написать, "такъ какъ" или наоборотъ -- и затѣмъ подписать свою фамилію, какъ переводчицы. Но въ этомъ случаѣ я промолчать не могла и написала ему довольно рѣзко. На свое письмо я получила отвѣтъ, что я его не поняла, и что онъ никогда не осмѣлился бы дѣлать мнѣ подобныхъ предложеній.
   Всего лучше для переводчицы работать въ газетахъ. Ужъ лучше потому, что такая работа можетъ продолжаться не мѣсяцы, а годы. Я въ продолженіе пяти лѣтъ работала въ "Новостяхъ".
   Въ "Живописномъ Обозрѣніи" я работала двадцать лѣтъ.

-----

   Изъ Новгорода Николаю Васильевичу позволили переѣхать въ Петербургъ, и по смерти Благосвѣтлова онъ сдтлался редакторомъ "Дѣла". Работа утомила его, и онъ поѣхалъ лѣчиться.
   

17 мая, 1882 г. Кіевъ.

   ...И толкнуло же меня сдѣлать визитъ Кулишеру! Черезъ него познакомился съ Костяковскимъ и Мищенко -- и пошла та же петербургская жизнь. Вчера обѣдалъ у Кулишера (ред. "Зари"); сегодня обѣдаю у Костяковскаго, а завтра буду обѣдать или у Антоновича, или у Мищенко, сегодня вечеромъ у Кулишера съ профессорами и сотрудниками. Оно все бы ничего, да только всѣ эти разговоры знаешь наизусть. Оттого такъ и радъ поговорить съ парикмахеромъ, извозчикомъ, колбасникомъ, мужикомъ. А, впрочемъ, вѣдь и эти въ большомъ количествѣ нестерпимы. Свои все легче.
   А я точно человѣкъ между добродѣтелью и порокомъ. Не знаю, Кіевъ добродѣтель или порокъ, но я въ немъ точно усѣлся и о Крымѣ только думаю, не подымаясь съ мѣста. Правда, на совѣсти Внут. Об., которое я долженъ написать здѣсь, да и Кулишеръ манитъ къ себѣ на дачу, но тянетъ и Крымъ, хотя пугаютъ расходы.
   Какая прелестная погода, какая зелень! Если бы не обѣды у знакомыхъ я былъ бы вполнѣ счастливъ. Чувствую, что съ знакомыми не поправлюсь. Впередъ постараюсь быть больше волкомъ.
   Костяковскій вспомнилъ старину. Спрашивалъ о тебѣ, о Машѣ, о Венѣ. Изумилъ онъ меня своею памятью.

-----

   На слѣдующій годъ 6 декабря технологи давали балъ и привезли Николаю Васильевичу почетный билетъ. Балъ это кончился для него очень печально: его обвинили въ рѣчи, которой онъ не говорилъ, и выслали въ Выборгъ. Правда, что ошибка была открыта: Николаю Васильевичу позволили переѣхать въ Царское Село и поѣхать за границу, но все таки ему пришлось отказаться отъ редакторства, и такимъ образомъ разстроились дѣла.
   Вскорѣ послѣ пріѣзда Николая Васильевича изъ за границы, я уѣхала въ деревню, а онъ нанялъ дачу въ Парголовѣ.
   

4 парта, 18S4 г. Воробьево.

   Другъ Людя. Дорогой отъ Петербурга до Москвы я былъ преисполненъ благодарныхъ чувствъ къ тѣмъ, кто меня провожалъ, и изъ- Москвы хотѣлъ написать благодарность. Но пріѣхалъ измученный и писать не могъ. Когда увидишь Бартеневу, поблагодари ее очень, очень за вниманіе; я его совсѣмъ не заслужилъ, ибо держалъ себя съ нею всегда букой.
   Ужасно измучила меня дорога, да къ этому еще и простудился, когда ѣхалъ изъ Смоленска. Хотѣлъ ѣхать сегодня (третій день), но не пришелъ въ себя и ѣду завтра. Отъ Смоленска до Вѣны придется высидѣть 54 часа. Не знаю, какъ они сойдутъ мнѣ. Думаю, что новые люди да новая жизнь придадутъ силы нервамъ и, авось, вынесу дорогу... Какъ, однако, я развинтился: много ли написалъ, а ужъ усталъ... И все то въ Петербургѣ дѣлается въ напоръ. Противный городъ! А тянетъ къ себѣ и засасываетъ. Только, конечно, не тѣми людьми, отъ которыхъ, наконецъ, сляжешь. Но нельзя и безъ "отношеній". Отъ работы не устаешь; устаешь отъ людей. Какже устроить жизнь? Другіе"умѣютъ -- я не умѣю.
   

10 іюня, 1884 г. Парголово.

   ... На "Дѣлѣ" оказалось долговъ 32 т., и Лебедевъ, типографщикъ, было, хотѣвшій купить его, отказался. Вольфсонъ, второй нашъ покупщикъ, остается при своемъ желаніи и завтра дастъ рѣшительный отвѣтъ. Переговоры онъ ведетъ съ Станюковичемъ черезъ повѣреннаго...
   Какъ видно А. Н. не прочь видѣть "Дѣло" въ рукахъ О. Н. и предлагалъ ей 20 т. Но это вещь рискованная, и мнѣ что то чуется, что подписка упадетъ еще. Даже Ц. Желала бы купить "Дѣло". Экъ ихъ сколько охотниковъ.
   "Съ новаго года, говорятъ, заводитъ толстый журналъ Суворинъ.
   Пока что, а "Дѣло" совсѣмъ безъ гроша, и я не получилъ ни копѣйки гонорара.
   

14 іюня, 1884 г. Парголово.

   Другъ Людя. Вчера совершилось рукобитье, и "Дѣло" мы запродали. Покупаетъ Вольфсонъ. Онъ работалъ въ "Знаніи", а послѣднее время въ "Семьѣ и Школѣ". Вольфсонъ больше ученый, чѣмъ журналистъ, но ничего привыкнетъ. Я считаю себя теперь въ "Дѣлѣ" лишнимъ и не сегодня -- завтра его оставлю. Это я рѣшилъ: Охотниковъ на "Дѣло" нашлось довольно; даже типографщикъ Лебедевъ зарился, да не достало смѣлости. Станюковичъ оказался вполнѣ на высотѣ своей задачи: на "Дѣлѣ" 33 т. (съ сотнями) долгу; да женѣ своей онъ выговорилъ 1 т. А если бы "Дѣло" велось, какъ слѣдуетъ, то должно было быть въ кассѣ 21 т.
   Трудное было это время. Совсѣмъ я изусталъ. Теперь сталъ купаться. Поправлюсь. Въ Подолъ пріѣхать будетъ невозможно: мы съ Бажинымъ теперь только вдвоемъ.
   

21 іюня, 1884 г. Парголово.

   ... А у насъ здѣсь скверно.
   Если "Дѣло" умретъ -- великій позоръ ляжетъ на насъ: долги не будутъ заплачены, подписчики останутся неудовлетворенными. Подписчики знаютъ только редакцію, таковъ ужъ русскій читатель.
   Погода у насъ очень хорошая, даже слишкомъ хорошая, во ужъ не до нея. Въ редакцію ѣзжу по прежнему два раза въ недѣлю, и затѣмъ долженъ цѣлый день отдыхать, до того измучусь физически и нравственно. А дѣло тянется изо дня въ день, какъ канитель, и тянетъ жилы.
   

29 іюня.

   Другъ Людя. Я было уже приступилъ къ осуществленію такого плана. Переговорилъ съ новымъ издателемъ "Дѣла", Вольфсономъ -- (а зовутъ его Владиміръ Дмитріевичъ и адресъ...) Отказался отъ участія въ редакціи и рекомендовалъ Скабичевскаго, какъ знающаго работника. Затѣмъ я предполагалъ остаться до возвращенія изъ плаванія Коли и уѣхать на мельницу. Въ эти два мѣсяца съ продажей "Дѣла" да и вообще съ журналомъ было столько хлопотъ, всякой суеты и ѣзды, что я совсѣмъ изболѣлъ и только ждалъ, ждалъ когда же это, наконецъ, наступитъ покой и конецъ.
   Осуществленіе моего такъ, хорошо задуманнаго плана, какъ ты видишь, остановилось на самой первой его части.
   

16 іюля.

   ... Вчера мнѣ дали изъ библіотеки "Мальтійскаго Жида" въ переводѣ Миши. Мнѣ думается, что послѣ учительства Миша примется опять за литературу. Вѣдь это его природное дѣло.
   

20 іюля.

   ... Изъ письма къ Колѣ ты узнаешь обо мнѣ, писать другого нечего. Завтра жду Бартеневу. Погода сегодня съ утра унылая и давитъ на нервы. Хокай говоритъ, что, если природа скучаетъ, то и люди скучаютъ. Сегодня, впрочемъ, Илья..Человѣческіе голоса, колокольный звонъ, городской шумъ, свистки пароходовъ, говоръ голубей -- все это сливается въ одну общую гармонію, и мнѣ постоянно слышатся гармоничные переливы звуковъ, точно отдаленная игра на фортепіано, хотя никакихъ фортепьянъ здѣсь нѣтъ.
   

26 іюля, 1884.

   Другъ Людя. Спасибо тебѣ за ласку и вниманіе. О моей болѣзни не тревожься. Это и не болѣзнь, а просто старая испорченная машина не хочетъ работать, какъ слѣдуетъ. Докторъ смазываетъ и поддерживаетъ меня микстурами да порошками. Мнѣ все думается, что это отъ слишкомъ сильнаго напряженія въ послѣдніе два мѣсяца. Я теперь совсѣмъ "пустая кишка" и работать ничего не могу. Устаю даже послѣ письма.
   

28 іюля, 1884.

   ... Когда я поступилъ въ лазаретъ, докторъ говорилъ мнѣ: живите внутренней жизнью. Да развѣ можно жить другой жизнью? Весь вопросъ въ томъ, съ какимъ матеріаломъ имѣть дѣло и много ли его. У монаха, живущаго одиноко въ кельѣ, какой же можетъ быть матеріалъ для жизни,-- и у меня тоже. Мысль не работаетъ; потому что не надъ чѣмъ, и всѣ процессы ея какіе то первичные. Сидишь и, повидимому, думаешь, а когда спросишь себя, о чемъ -- видишь, что ни о чемъ. Когда во время гулянья, въ промежуткѣ между хожденіемъ, я сяду на лавочку, то совершенно безсмысленно смотрю на небо и слѣжу за облаками или смотрю, какъ идетъ дымъ изъ трубъ, или провожаю взглядомъ летающихъ голубей Какъ киргизъ, ѣдущій въ степи, поетъ свою безконечную пѣсню, думая вслухъ, что онъ видитъ, такъ и я могъ бы слагать безконечную и скучную пѣсню объ облавахъ, дымѣ и голубяхъ. Иногда-я Считаю окна, или отыскиваю разницу между ними. Ну, вотъ тебѣ и мои мысли. Читаю ли я романъ -- я отдаюсь его интересу, въ особенности, если много дѣйствія, какъ это бываетъ въ французскихъ бульварныхъ романахъ, но и тутъ, я ничего не думаю. Иногда я только удивляюсь, для чего пишутся такіе романы. Это сказки и очень дурныя, сказки. И знаешь, что это сказки -- и все-таки ихъ читаешь, но читаешь, такъ сказать, сверху внизъ, точно сидишь въ театрѣ, когда дурные актеры играютъ дурную, пьесу. Что же во всей этой обстановкѣ, условіяхъ и занятіяхъ можетъ шевельнуть нутро? Да ничего. Мысль и чувство безъ матеріала лежатъ точно подъ спудомъ.
   

5 августа.

   ... Вчера былъ для меня опять пріятный сюрпризъ. Отворяется дверь, и... ну угадай- кто? Миша! Вернулся изъ Крыма -- все такой же!-- и нарочно пріѣхалъ въ Петербургъ, чтобы увидаться со мною. Привезъ онъ мнѣ изъ Крыма черноморскую раковину -- пепельницу и мундштукъ для папиросъ. Миша увѣряетъ, что онъ пѣнковый, а я думаю, что изъ простаго мѣлу. Я очень былъ радъ видѣть Мишу, говорилъ онъ очень много, такъ что остальнымъ мѣста не оставалось, былъ веселъ и остроуменъ. Забылъ сказать, что, кромѣ пепельницы и мундштука, онъ привезъ мнѣ икры. Сейчасъ видно мужчину. Женщины приносятъ все сласти. У меня, кромѣ другихъ сластей, накопилось шесть банокъ разнаго варенья.
   

12 августа.

   Особенно о твоемъ пріѣздѣ хлопочетъ Люба. Она думаетъ, что какъ только ты пріѣдешь, въ Петербургѣ немедленно наступитъ весна, зацвѣтутъ деревья и вообще наступятъ какія то чудеса. Я ей не возражалъ. Пріѣзжай около 20-го, но прежде повидайся со мною. Даже и не около 20, а до 20-го, это нужно будетъ и для Коли. Можетъ быть, тебѣ придется повидать его командира. А зовутъ его Василій Алексѣевичъ Давыдовъ. Живетъ онъ въ Училищѣ. Просьбу объ увольненіи Коли въ деревню нужно подать въ Училище за двѣ недѣли и подпись руки засвидѣтельствовать въ полиціи или у нотаріуса. У нихъ на этотъ счетъ очень строго, и прошенія, не засвидѣтельствованныя, остаются безъ исполненія.
   В. А. Давыдовъ -- племянникъ Ц. Хотя, какъ она мнѣ говорила, она и давно еро не видѣла, но экстренныя обстоятельства иногда извиняютъ многое. Завтра Ц. будетъ у меня, и я попрошу ее побывать у Давыдова, чтобы навести предварительныя справки.
   

23 августа.

   Другъ Людя, Докторъ называетъ мою болѣзнь "старческимъ истощеніемъ". Въ такомъ случаѣ это все болѣзнь, "состояніе",-- и лѣчиться нечего. Да въ этомъ я и, самъ убѣдился. Нынѣшнюю ночь, повернувшись къ стѣнѣ, я почувствовалъ, что у меня начинается кашель, сталъ наблюдать, какъ онъ образуется, и утромъ, дѣйствительно, всталъ съ кашлемъ. Это любопытно. Я ужасно сталъ чувствителенъ къ перемѣнамъ температуры и воздуха, "такъ что могу служить вмѣсто термометра, барометра и гигрометра. Слизистая оболочка вся разстроена. Желудокъ выноситъ только жидкое, и я не ѣмъ, по крайней мѣрѣ, недѣли двѣ, пью только чай и за обѣдомъ ѣмъ только супъ. Лѣкарствъ у меня много и каждое чинитъ что-нибудь свое и въ цѣломъ я бы кажется долженъ быть совсѣмъ починенъ; но починка не выходитъ, и я начинаю сомнѣваться, чтобы пословица о битой посудѣ была справедлива. Пока было лѣто -- я еще держался, но когда почувствовалась осень -- я сталъ распадаться на свои составныя части. Самое любопытное, что я вижу, какъ все это дѣлается, и наблюдаю за собой, какъ за какой-нибудь ретортой, стоящей въ химической печкѣ. Силъ реагирующихъ до того во мнѣ мало, что я не могу ни раздражаться, ни сердиться -- я только наблюдаю и понимаю. Если ты педагогъ, то поймешь меня и вмѣстѣ съ тѣмъ поймешь, почему физически слабыя дѣти бываютъ обыкновенно хитры. Ну, прощай. Когда пріѣдешь?
   Умерла мать. Будь здорова и не скрипи, подобно мнѣ. А впрочемъ "всѣ тамъ будемъ", хоть я и не думалъ, что мой конецъ наступитъ такъ рано.
   

3 ноября, Воробьево.

   Другъ Ліодя. Только едва сегодня чувствую маленькій порядокъ въ головѣ. Двое сутокъ по желѣзной дорогѣ и сорокъ верстъ на колесахъ произвели во мнѣ такія разнообразныя нарушенія, что понравиться въ два дня впору такому крѣпкому, какъ Коля, а совсѣмъ не мнѣ. Но и я ничего, ѣмъ много, сплю хорошо, гуляю, и недавнее прошлое, вѣроятно, скоро не оставитъ слѣдовъ.
   А пріятно встать утромъ, зная, что не нужно итти въ редакцію и вытягивать нервы въ ненужныхъ разговорахъ съ ненужными людьми. Господи, Господи, что это за омуты, даже вспомнить страшно! А какъ мы съ М. мечтали о редакторствѣ! Счастливый, онъ умеръ, надѣясь и вѣруя, что оставляетъ много хорошаго въ семъ хорошемъ мірѣ.
   Въ сей моментъ я нахожусь въ моментѣ отдыханья (сказать такъ можно?), и потому плановъ у меня никакихъ: буду-ли имѣть работу и гдѣ -- не знаю.
   Въ Москвѣ видѣлся съ Соболевскимъ (ред.-изд. Рус. Вѣд.) и онъ предложилъ мнѣ вести земскій отдѣлъ. Трудновато, да и матеріаловъ нужно много, а читать мнѣ тяжело. Со временемъ все, конечно, установится. Однимъ словомъ, время и меня вылѣчитъ и все установитъ.
   Въ Любани меня встрѣтили Михайловскій и Люд. Ник. Роспили бутылку шампанскаго, и поѣхалъ дальше. Теперь-же думаю, что ничего бы не произошло, если бы въ Любани пробыли день. Въ Москвѣ пробылъ нѣсколько часовъ на Смоленскомъ вокзалѣ, и добраться до него отъ Николаевскаго вокзала было цѣлымъ подвигомъ. Ѣхали, ѣхали по грязи, даже надоѣло, показалось верстъ двадцать, выбоины, лужи, грязь по ступицу, даже извозчикъ потерялъ терпѣніе и назвалъ Москву "Азіей". Зато публика европейская. На Николаевской дорогѣ петербургскіе пассажиры отличаются молчаливой и презрительной сдержанностью, на Смоленской-же пассажиръ, сѣвшій только на полчаса, вступаетъ немедленно въ разговоръ и, оставляя вагонъ, жметъ руку.
   Въ Смоленскѣ я пробылъ два часа и посвятилъ ихъ "цвибелъ клопсу" и кофе. А. Н., встрѣтившій меня на вокзалѣ, въ это время бѣгалъ по своимъ дѣламъ. Властей никакихъ не видѣлъ.
   

6 декабря.

   Ты права, что я нахожусь въ отдыхѣ, но вотъ бѣда, что это отдыхъ безсилія. Въ Петербургѣ я бы тянулъ нервами и не знаю, чѣмъ бы это могло кончиться. Здѣсь я даже пересталъ спѣшить, но зато и ничего не пишу. Частью оттого, что не вошелъ еще въ силу, частью оттого, что я изъ другого оркестра и камертоны, которые есть, не въ мой тонъ (о. Антонъ).
   Писалъ я Катеринѣ Григорьевнѣ и изъ деликатности не сообщилъ ей своего адреса, чтобы не обязывать отвѣтомъ. Но мнѣ было бы очень пріятно получить отъ К. Г. хотя извѣщеніе, что она получила мое письмо. Если-же она напишетъ болѣе одной строчки, я буду очень доволенъ. Поклонись ей, пожалуйста.
   Разсуждаемъ мы здѣсь о процессѣ Мироновича. Вотъ такъ гусь! А вѣдь какой богомольный. Въ предварительномъ молился день и ночь и все на колѣняхъ.
   

16 декабря.

   Отослалъ я статью въ "Недѣлю" и не имѣю отъ Гайдебурова никакого отвѣта. Послалъ ему на дняхъ еще статейку (передовую), да тоже сомнѣваюсь, чтобы напечаталъ. Думается мнѣ, что для "Недѣли" я не сотрудникъ.
   Какъ попалъ я на лоно природы, такъ и стало мнѣ виднѣе, какое жалкое дѣло наша печать, по крайней мѣрѣ, та, которою орудуютъ нынѣшніе петербургскіе газетчики; чистые они лавочники и кустари. Подождемъ, хотя и мало надежды, что будетъ лучше.
   

1885 г., 23 января, Воробьево.

   Если увидишь Бартеневу, передай ей, пожалуйста, отъ меня самыя теплыя, любящія чувства. Ужасно полюбилъ ее.
   

11 апрѣля.

   Задумалъ я рядъ статей (по моему интересныхъ) "Изъ прошлаго и настоящаго ". Первую статью, служащую вступленіемъ, отправилъ еще 11 марта въ "Вѣст. Евр." Отвѣта до сихъ поръ не имѣю. Не знаю, какой у нихъ срокъ для отвѣта. Послалъ "вступленіе" и въ "Рус. Вѣд." (это, правда, 3 апрѣля) и тоже не имѣю отвѣта. Если бы устроиться въ "Вѣстникѣ Европы" изъ "Русскихъ Вѣдомостяхъ", было бы не дурно.
   Погода у насъ сѣрая и холодная; но уже пашня началась. Силъ во мнѣ прибавилось, но. одолѣваетъ хроническій кашель, пріобрѣтенный мною на сквознякѣ. Ужъ я боюсь, чтобы не случилось то же, что у Костомарова.
   

23 лая.

   Другъ Людя. Былъ я, какъ ты знаешь, въ Москвѣ и остался поѣздкой очень доволенъ. Пробылъ четыре дня и все вмѣстѣ съ Михайловскимъ.
   Въ Москвѣ я совѣтовался съ Остроумовымъ. Онъ всѣ мои болѣзни свелъ къ разстройству нервовъ и предписалъ электрическое лѣченіе; но для этого требуется докторъ, и какъ суррогатъ электричества -- онъ предложилъ мнѣ теплыя ванны изъ соды или соли.
   Начну.
   Съ работой я улаживаюсь медленно и, если сводить мой трудъ къ деньгамъ, то въ результатѣ почти нуль. На заработокъ съѣздилъ разъ въ Смоленскъ, затѣмъ нынче въ Москву и нажилъ 50 р. долгу. Вотъ такъ заработокъ.
   Послалъ статью въ "Вѣстникъ Европы", но, какъ писалъ Пыпинъ, она оказалась нецензурной (можетъ быть, и цензурной; Пыпинъ писалъ такъ: "журналъ затруднился печатать вашу статью по нѣкоторымъ подробностямъ статьи").
   

Май 1885 г. Воробьево.

   Чѣмъ дальше, тѣмъ большимъ клиномъ засѣдаетъ во мнѣ желаніе выскочить изъ Воробьева. Вѣдь 11 лѣтъ я знакомъ съ П-ми, что было съ ними пережито и переговорено, и все заборъ между нами, все чужіе. Если бы у меня были деньги, чтобы имъ платить тогда бы еще ничего, а жить на ихъ счетъ, когда насъ раздѣляетъ заборъ -- совсѣмъ свинство и остается или повѣситься, или убѣжать.
   

9 іюня, 1886, Воробьево.

   Читала ли ты мои воспоминанія? Если да, отчего ты мнѣ о нихъ не написала ни слова? Какъ ты нашла ихъ общій тонъ и о Мих.? Да жаль, что нажали, и больше писать не придется. На-дняхъ (съ Колей) уѣду въ Москву и тамъ поразузнаю, какъ и что, а то перепиской ничего не выяснишь. Мое здоровье такъ себѣ, должно быть сдѣлался прострѣлъ (то, что было у Лерхе). Люба въ іюлѣ ѣдетъ къ тебѣ въ Подолъ, а думаетъ, что можетъ быть и раньше.
   А Мишка вовсе никуда не годится: ни самъ ничего о себѣ не пишетъ, ни отъ другихъ ничего о немъ не узнаешь.
   

2 февраля, 1887 г., Воробьево.

   Другъ Людя. Ничего не понимаю, точно всѣ умерли. Истомился я весьма этими неизвѣстностями и ожиданіями страшно. Пересталъ работать -- не могу.
   Получилъ отъ Михайловскаго телеграмму, что онъ будетъ въ Москвѣ въ пятницу 30 января.
   Послалъ въ Смоленскъ нарочнаго.
   Жду и волнуюсь.
   Отправилъ въ Москву черезъ Соболевскаго (Рус. Вѣд.) письмо къ Ник. Конст., что телеграфирую 5 февраля, если пріѣду.
   Опять жду Смоленской почты и волнуюсь -- и опять ничего.
   Посылаю новое письмо къ H. К. (черезъ Соболевскаго). Ал. Ник. мнѣ сказалъ, что Михайловскій можетъ быть проѣдетъ ко мнѣ. И я сообщилъ адресъ для телеграммы.
   Начинаю ждать Ник. Конст. къ себѣ.
   Получаю телеграмму отъ него изъ Петербурга. Телеграмма отъ 2 числа (но февраля или января не знаю); "не посылай рукописи до моего письма".
   Ничего не понимаю и остаюсь въ полнѣйшемъ недоразумѣніи.
   Пишу въ Москву къ Гольцеву, чтобы узнать у Соболевскаго насчетъ моихъ писемъ и телеграммы, и въ Москвѣ ли H. К.?
   Отвѣта еще не получилъ.
   Получилъ отъ тебя письмо, и то отраднаго и свѣтлаго нѣтъ ничего, и есть много новаго, о чемъ писать неудобно.
   Ну, конечно, веселѣе мнѣ отъ этого не стало.
   Вообще въ это время разстроился до того, что явилось еле-живое состояніе.
   Вотъ какая просьба, если найдешь возможнымъ ее исполнить. Не повидаешься ли ты съ Михайловскимъ? Прочитай ему, что до него касается, выясни и напиши. Спроси кстати, какая судьба постигла мою рукопись о сибирской печати (писалъ я о ней ему не разъ, писалъ и въ Москву). Если статья не пойдетъ въ "С. В.", не вышлетъ ли онъ мнѣ ее. Я бы попытался помѣстить ее въ "Русской Мысли".
   

13 апрѣля.

   Весна или что другое, но у меня совсѣмъ нѣтъ силъ. Три недѣли не могъ ничего дѣлать. Если съ Колей случится бѣда, надо будетъ его поддержать, значитъ вопросъ о моихъ силахъ очень важенъ. Въ 1882 году мнѣ очень помогъ кумысъ. Думаю, что и теперь онъ поможетъ. Но не знаю, какъ мнѣ поступить. Мнѣ необходимо что нибудь предпринять: посовѣтоваться въ Москвѣ съ Остроумовымъ и ѣхать на кумысъ въ Самару или что онъ тамъ назначитъ. Мнѣ совсѣмъ не хорошо. Только помни, что въ Самарскую губернію. Въ Москвѣ буду совѣщаться съ Остроумовымъ (считается теперь лучше Захарьина, который и старѣетъ, и небреженъ).
   

16 іюня. Самара.

   Другъ Людя. Изъ письма къ Колѣ ты увидишь, что со мной. Повторять не буду.
   Послѣ множества пожаровъ отъ той Самары, которую мы съ тобою знали, не осталось и слѣда. Но какой некрасивый, грязный и вонючій городъ! Зато раскинулся въ ширину и длину вдвое, чѣмъ былъ при насъ. Мнѣ очень тоскливо, и боюсь, что кумысъ принесетъ меньше пользы, чѣмъ я ожидалъ.
   Ахъ, Господи, Господи, когда же это все кончится. Я крѣпко, крѣпко жму тебѣ руку. Пожалуйста, пиши.
   

2 августа, Воробьево.

   Другъ Людя. Очень ты обрадовала меня подробностями своего письма. Такого длиннаго ты мнѣ еще никогда не писала. Только, по безтолковости "Русской Мысли", оно ушло въ Смоленскъ. Теперь я и не знаю, куда тебѣ писать, въ Подолъ или въ Петербургъ.
   

7 декабря.

   Въ Москвѣ отъ Коли письма не было, но въ Смоленскѣ получилъ два, одно изъ Курска, другое изъ Харькова.
   Остроумовъ нашелъ меня въ очень дурномъ положеніи, въ особенности нервную систему и кишечникъ. Между прочимъ послалъ къ Бѣляеву, спеціалисту носа и т. д., и тотъ нашелъ у меня полипъ. Назначилъ операцію на другой день, ибо я былъ въ пріемный день, когда рѣзать некогда. Бѣляевъ назначилъ мнѣ пріѣхать къ нему черезъ два мѣсяца. Полипъ, конечно, не Богъ вѣсть, какая опасная болѣзнь, но въ мои годы онъ уже вовсе не полезенъ и вредитъ головѣ и легкимъ.
   А затѣмъ писать не знаю что. Все перезабуду.
   

10 декабря.

   Совсѣмъ у меня испортилась память и ничего я не могу припомнить сразу.
   Здоровье мое плохо; ушло пудами, а входитъ золотниками. За то ужъ и сплю часовъ по 14-ти. Право.
   

9 февраля, 1888 г. Москва.

   Другъ Людя. Сейчасъ отъ Бѣляева (доктора). Ахъ, какой ловкій, просто артистъ. Какъ онъ, напримѣръ, свертываетъ жгутикъ изъ ваты, да никакая швея этого не сдѣлаетъ. Теперь сижу съ заткнутыми ватой ноздрями. Завтра будетъ прижигать.
   Былъ у Остроумова. Вотъ милѣйшій-то! Нашелъ меня совсѣмъ плохимъ. Прибавила много послѣдняя петербургская поѣздка. А прибавила она главное къ катарру кишекъ. А все, въ свою очередь, отъ разбитой нервной системы. Буду электризоваться и купилъ машинку. Электризовать все тѣло: голову, грудь, спину, животъ, руки и ноги. А за тѣмъ массажъ, мясной порошокъ, молоко съ овсомъ и промывательное съ таниномъ. Нужно продѣлывать всѣ эти исторіи цѣлый мѣсяцъ.
   

6 марта, Воробьево.

   Послѣднее письмо отъ Коли отъ 10-го февраля (его число), почтовый штемпель Александрополя 15 числа, я получилъ его 24 февраля. Съ тѣхъ поръ ни строчки. Не понимаю, что это значитъ.
   

8 февраля.

   Кто у тебя исполняетъ книжныя порученія Коли? Высылаютъ ему совсѣмъ не то, что онъ проситъ. Такъ, онъ просилъ: "Каталогъ книгъ военнаго магазина" и "Диктовки Смирновскаго для справокъ взрослому", а ему прислали: "Каталогъ книгъ для нижнихъ чиновъ" и диктовки первоначальныя. У тебя комиссіонерствуетъ, вѣроятно, Анна Федоровна. Человѣкъ она несомнѣнно хорошій (кстати -- поклонись ей отъ меня), только относительно военныхъ книгъ, я думаю, она менѣе компетентна, чѣмъ въ массажѣ.
   

3 сентября.

   Есть у меня къ тебѣ убѣдительная просьба: 10-го октября 25-лѣтній юбилей Шеллера. Хотѣлъ послать ему письмо черезъ редакцію "Живоп. Обозр.", но въ календарѣ Суворина она обозначена на Невскомъ, 4/10--вранье, а адреса вѣрнаго не знаю.
   Пожалуйста, 10-го октября, пошли прилагаемое письмо къ Ал. Конст. съ посыльнымъ и съ роспиской въ полученіи.
   

25 іюля.

   Завтра въ 5 часовъ утра выѣзжаю изъ Кисловодска, въ 11 часовъ утра сяду въ поѣздъ прямого сообщенія. 28-го въ 8 ч. вечера буду въ Москвѣ, 29-го въ 6 ч. вечера выѣду на Смоленскъ и въ Смоленскѣ 30 утромъ. Лѣченіе вышло плохое. Бралъ только ванны изъ Нарзана, а воды побросалъ, ибо занялся дѣлами.
   Предполагалъ я съѣздить въ Тифлисъ, но Тифлисъ самъ сюда пріѣхалъ, и вышло лучше. Въ Тифлисѣ рѣдко всѣ бываютъ въ сборѣ, а здѣсь не только оказались въ сборѣ всѣ власти, но водяной, режимъ очень упростилъ всѣ сношенія съ ними.
   

4-го сентября, Воробьево.

   Здоровье мое до того потрясено и въ Кисловодскѣ я нашелъ для себя такой "губительный Кавказъ", что вотъ уже мѣсяцъ, что сижу, на овсянкѣ, принимаю стрихнинъ. Докторъ запретилъ читать, писать, говорить, велѣлъ быть одному и, по возможности, избѣгать людей. Счастье мое, что голова еще свѣжа. Есть у насъ сосѣдка, очень почтенная дама, была она больна подобной же атоніей и сидѣла на бульонѣ и бѣломъ сухарикѣ 5 мѣсяцевъ, а поправилась, какъ слѣдуетъ, только черезъ годъ. Ужъ, конечно, это утѣшаетъ меня мало. Моя болѣзнь только финалъ того, что ты частью, могла наблюдать въ мои пріѣзды въ Петербургѣ. У меня теперь является паническій страхъ при всякой мысли о дорогѣ. Что за пытка были эти четверо сутокъ, что я ѣхалъ съ Кавказа. Въ послѣднюю ночь пути отъ Москвы до Смоленска со мной отъ качки или тряски, что-ли, сдѣлалась сильная рвота. Но, несмотря на все это, я все-таки радъ поѣздкѣ въ Кисловодскъ, ибо устроилъ и отношенія, да и пошло дѣло о переводѣ Коли.
   

30 ноября.

   Первое впечатлѣніе твоего извѣстія было очень подавляющее. Но потомъ я сообразилъ, какія-такія могутъ быть у тебя дѣла, чтобы за нихъ потерпѣть.
   Лаврову о высылкѣ твоихъ переводовъ написалъ; но вѣдь они, москвичи, особый народъ, ихъ и пушкой не прошибешь.
   Силъ еще мало. Сижу на мышьякѣ, на желѣзѣ, электризую спинные нервы, для укрѣпленія ногъ, и промываю желудокъ. Смѣшная операція. Люба не можетъ ее видѣть. Она думаетъ, что я задохнусь отъ кишки. Набравшись этими способами силъ, я долженъ переговорить серьезно съ Остроумовымъ и врачемъ нервныхъ болѣзней (психіатромъ) о чемъ-нибудь радикальномъ и возстановляющемъ. Вотъ для этого мнѣ и нужна Москва.
   

1890 г. 27 февраля, Воробьево.

   Мнѣ очень совѣстно передъ Люденькой, что я ей до сихъ поръ не отвѣтилъ. Ей мнѣ не хотѣлось бы писать казенное письмо. А написать по душѣ, тепло и ласково, съ тѣми чувствами, которыя у меня къ ней, не приходитъ настроеніе, я валяюсь на постели буквально цѣлые дни. Шесть часовъ въ день трачу на разные лѣчебные эксперименты. Писать мнѣ даже записку трудно. Пускай меня Люденька извинитъ. Попроси, ее объ этомъ и крѣпко, крѣпко обними и поцѣлуй за меня.
   

19 сентября.

   Другъ Людя. Хотя я окончательно надорвалъ свое здоровье и едва ли поправлюсь, но еще крѣплюсь. Впрочемъ, большую часть дня я лежу въ постели. Но, однако, еще не умираю.
   

6 декабря.

   Благодарю тебя за ласку и привѣтъ. Ахъ, какъ я боленъ, какъ я боленъ. Люба говоритъ: "Людмила Петровна, даже и не думаетъ, какъ вы больны. Я на видъ 90-лѣтній. Полнѣйшій упадокъ силъ, неврастенія, блуждающая почка, атонія кишекъ. Цѣлые дни лежу. Ходить почти пересталъ. Рѣшилъ въ Москвѣ лечь въ больницу или въ клинику. Ужъ написалъ два раза, чтобы навели справки, какъ и у кого лечь. Хотѣлъ бы у Остроумова. Но ѣхать теперь не могу. И въ Петербургъ бы хотѣлъ. Невозможно. А, можетъ быть, до свиданія "....

-----

   Это было послѣднее письмо H. В. ко мнѣ, и слова Любы кольнули меня такъ, что я тотчасъ же одѣлась и поѣхала къ Николаю Константиновичу Михайловскому, какъ самому близкому Шелгунову человѣку. Съ нимъ мы порѣшили, что всего лучше Ник. Вас. выписать, и телеграфировали ему, что его присутствіе необходимо для проведенія черезъ цензуру его сочиненій. Павленковъ началъ тогда издавать ихъ.
   Ник. Вас. тотчасъ же согласился пріѣхать. Дочь Людмила поѣхала за нимъ на вокзалъ. Пріѣхавъ, онъ, не раздѣваясь, прошелъ ко мнѣ въ комнату, и сѣлъ въ шубѣ. Это такъ не походило на него, что я тотчасъ же подошла къ нему.
   -- Раздѣнь,-- проговорилъ онъ.
   Я раздѣла, и, должно быть лицо мое ясно выражало изумленіе.
   -- Ты поражена?-- продолжалъ онъ.
   Я дѣйствительно была поражена. Ничего подобнаго я не ожидала. Передо мною сидѣлъ не Николай Васильевичъ, а покойникъ. Онъ прохворалъ четыре мѣсяца, и хотя не кричалъ и не стоналъ отъ боли, но во время припадковъ, бывшихъ по нѣскольку разъ въ день, онъ лежалъ молча и неподвижно.
   До самыхъ послѣднихъ дней, Ник. Вас. повидимому надѣялся поправиться. О томъ, что у него ракъ, онъ и не подозрѣвалъ, и какъ говорилъ профессоръ Манасеинъ: "слово ракъ не должно было быть произносимо у васъ въ домѣ", дѣйствительно ничего подобнаго не говорилось. За недѣлю или менѣе того, до смерти, онъ поѣхалъ въ гости, простудился и получилъ воспаленіе въ легкихъ.
   Всѣ четыре мѣсяца, которые онъ пролежалъ у меня въ Петербургѣ, его навѣщали знакомые и въ особенности дамы. Хотя онъ и морщился отъ этихъ посѣщеній, но я увѣрена, что они доставляли ему большое удовольствіе. Въ моментъ его смерти навѣстить его пришла жена художника Ярошенко, которая поѣхала къ Михайловскому сообщить о смерти. Михайловскій какъ разъ въ эту минуту долженъ былъ выйти на эстраду что-то читать на литературно-музыкальномъ вечерѣ, и, какъ мнѣ разсказывали, отъ волненія читать онъ не могъ, и потому публика узнала, что Шелгуновъ скончался.
   Я же, оставшись съ Засодимской около покойника, никакъ не могла понять, почему стали приходить цѣлыя толпы студентовъ и дамъ.

Л. Шелгунова.

Конецъ.

   
то во мне, что и сказать не могу. Бросил бы все, отказался бы от всякой работы и валялся бы только на диване. Вот тут и пиши умные статьи. Странное, однако, дело -- отчего те статьи, которые я сам считаю хорошими, другие считают слабыми. Например, "Глухая пора". А вот статья о Страхове (женский вопрос) пожалуй, понравится...
   ...Все бывало в нашей жизни; но старость, думаю, будет у нас мирная, дружная, хорошая. И как будто нельзя устроить жизнь, чтоб всем было хорошо? Я ведь сильно мечтаю, что Ольга Андреевна будет в Шальдихе. Писал ей все, не знаю, что ответит.
   К Благосветлову я уже писал насчет работы тебе, и очень убедительно. Постарайся увидеться с ним и узнай, что и как..."
   

"<Калуга,> 25 августа 1870 года

   Друг Людя. Какой скверный день! Видел во сне, что мы -- ты, дети, я -- ссылаемся в Сибирь и сидим в остроге; встал с головной болью; потом -- плен Наполеона и, наконец, твое письмо от 21 августа.
   Я объяснился с губернатором. Он представит меня в Новгород, с благоприятной аттестацией. Сегодня я пишу ему письмо с тем же существенным содержанием, как твои. Говорит, что и на словах и на письме аттестовал всегда хорошо. На словах, нынче с М. также говорил в мою пользу и вообще находит, что я держу себя осторожно.
   Буду и через Смирнова, но он еще не приехал из Москвы. Я думаю, что этим ничего не испорчу; но если есть ходатайство,-- значит, и хорошая аттестация; а когда аттестация хороша -- нет дурной.
   Нет ли недоразумения или чтобы удобнее отказать тебе? Не понимаю. А между тем и до неприятных известий я снова начал чувствовать подавленность и беспокойство, чего при тебе не было..."
   

"Калуга, 11 ноября 1870 года

   Я справедливо могу возгордиться своими литературными заслугами, ибо "Русский вестник" в июле и, кажется, августе или сентябре 1870 очень усердно меня ругает. Если случится -- прочитай. Я оказываюсь нигилистом, чего я до сих пор не подозревал. Но я остался доволен статьей "Русского вестника", ибо она послужит мне для введения в статью о Писареве, которую я думаю приготовить для январской книжки...
   ...Получил из Саратовской губ. от неизвестной мне Аристовой хвалебное письмо за "Женское безделье". Сравнивает меня чуть не с Аполлоном Бельведерским..."
   

"Калуга, 25 ноября 1870 года

   Друг Людя. Что это вы со мной сделали? За что этот подарок? У меня даже сжалось сердце... чем я вам отвечу? Отвечу, когда осуществится моя думушка. Есть ли надежда на перевод? Тверь, Новгород,-- только бы ближе и чтобы жить вместе. Только об этом и мечтаю. Напиши, ради бога. Крепко целую тебя..."
   

"Калуга, 28 ноября 1870 года

   Друг Людя. Очень обрадовался твоему письму, потому что мой светлый период опять кончился. Захандрил. Надежда на перевод заколебалась. Ведь - я живу только этой надеждой! Потом я стал похварывать: все какое-то недомогание, то зубы, то глаз, то простуда.
   Какой, в самом деле, лжец Благосветлов! Неужели ты так зависишь от него? Я могу еще зависеть, потому что меня не возьмут ни в один журнал; но для тебя открыта работа повсюду. Или нет этого повсюду? Я смотрю умиленно на Авдеева и Дудыщкина. Мне кажется, можно бы затеять журнал, только не замешивать в просьбе о разрешении имени Авдеева. Опять ушел год! Теперь поздно, и придется продолжать кабалу еще год, если только и на будущий что-нибудь выйдет.
   В то время как, думая об Авдееве, я писал последнюю статью, он думал обо мне. Сегодня получил необычайного размера посылку с надписью: "Магаз. Черкесова, книги на 5 руб.". Конечно, я частью изумился, частью испугался. Оказалось in folio {в одну вторую бумажного листа.}, в прекрасном фиолетовом переплете, с тиснениями и с напечатанным: "Сочинения М. В. Авдеева". В книге нашел надпись автора, заявляющего мне свое уважение. Конечно, я обрадовался: не зная Авдеева лично, я люблю его за свежесть.
   Поблагодари Михаила Васильевича и скажи ему, что, если он думал обо мне 20 ноября, когда сделал надпись, я в ответ ему думал о нем от 20 до 24 ноября, когда писал "О раздумье"!
   Хотелось бы мне писать по поводу Авдеева, но удобно ли в "Деле", где он печатает? Лично я думаю, что это не важно, но что скажет Благосветлов, потому что писать на ветер мне бы не хотелось.
   Если ты видишься с Благосветловым, спроси его. У нас, значит, пойдет ряд статей по женскому вопросу, ибо на январь я пишу по поводу Ожигиной ("Своим путем") и "Алины-Али"".
   

"Калуга, 17 декабря 1870 года

   Ну я наконец-то доволен собой. Статья о Писареве, которую я посылаю сегодня,-- первая статья, после которой я могу сказать, что могу писать. Я бросил перчатку молодому поколению за Писарева. Вижу, какой поднимется вой. Я восстановляю равновесие; ну и не особенно мягко. Впрочем, чего же я спешу. Прочитаете и сами будете судить..."
   

"Калуга, 19 декабря 1870 года

   ...Настаивай энергично на журнале. Как это Евдокимов, имея перед глазами Благосветлова, не разобьет лоб, чтобы иметь подобную же выгоду! "Дело" в 1871 году пойдет лучше и все будет идти в гору. Еще осенью я писал тебе об этом. Эх вы! С 1871 года могло бы быть у нас свое дело. Теперь ничего не поделаешь, и с марта начинается расчет. Но какой же я могу быть собственник, когда у меня нет ни гроша. Я пошел бы охотнее в редакторы и в сотрудники, но, конечно, на более выгодных условиях, чем у Благосветлова. Если я не самообольщаюсь, то со статьей о Писареве (на январь и если пропустит цензура) я заберу силу. Это первая моя статья с отвагой. Пожалуйста, напиши мне, что ты слышала о моей деятельности за 70-й год. Хотя отзыв Авдеева. Это мне важно знать для того, чтобы определить, как держать себя в переговорах".

-----

   В Калуге я прожила затем безвыездно три года. Переводов, как я уже писала, достать было нельзя, и потому я принялась за другой заработок, а именно -- стала давать уроки музыки. В первую же зиму я достала их массу, так что по целым дням бегала по урокам. В Калуге у нас были очень близкие знакомые -- Языковы и Кавтарадзе. Языков был несколько причастен к литературе тем, что был действительным другом Белинского и знал коротко весь литературный кружок того времени. Это был почтенный, очень образованный старик, в семье которого мы были как родные.
   Но с товарищем прокурора Кавтарадзе мы были еще ближе. Это были действительные наши друзья, с которыми мы виделись постоянно. Николай Васильевич в те времена еще был человеком с очень горячим характером и очень часто ссорился с Языковой, толстой и почтенной особой. Они, бывало, даже доходили до того, что поругаются и Николай Васильевич уйдет, говоря:
   -- Никогда нога моя тут больше не будет.
   И затем, спустя некоторое время, то есть почти что на другой же день, становятся опять друзьями.
   Не помню, что такое случилось, но меня в один день собрали в путь, и я уехала в Петербург хлопотать о переводе в какой-нибудь лучший город. Николай Васильевич, естественно, страшно волновался, что видно по его письмам.
   

<Калуга> 25 января 1874 года

   Друг Людя. В "Московских ведомостях" телеграмма от 22-го о высочайшем повелении об облегчении участи. В том же виде, как писали и в "Новом времени". Если известие несомненно, то начнется переписка, разъяснения и представления губернаторов. Не меньше месяца. Не поможет ли твое личное присутствие, чтобы миновать эту длинную процедуру? Губернаторская аттестация к 1 января уже в Петербурге. Баранова тоже. Кроме того, еще в марте или апреле прошедшего года Баранов представлял III Отделению, что полагает совсем снять с меня надзор. Наконец увольнение меня в Петербург -- все это, мне кажется, слишком говорит в мою пользу, чтобы делать новые запросы губернатору и жандарму. Воздействуй, чтобы III Отделение сообщило прямо департаменту полиции исполнительной предписание сюда. Мне кажется это возможным, если захотят. Проси о снятии надзора совсем. А где жить?"
   

<Калуга> 2 февраля 1874 года

   Голубушка Людя, а мне кажется, что Петербург тебя обманул и что тебе даже скучно.
   А вот какое дело ты мне обделай, но непременно. Сегодня я высылаю Благосветлову "Попытки русского сознания". Статья вторая, а первая должна быть в январской книжке. Там ли она или Благосветлов не поместил? Потом, он мне пишет, что должен был пожертвовать в ней "Сперанским". Мне это больно не потому, что пропал целый лист, а потому, что "Сперанский" -- лучшая глава статьи, что в ней я говорю то, чего о Сперанском не говорили. Посылая сегодня вторую статью (не забудь: "Попытки русского сознания"), я бы желал, чтобы она была помещена вся -- больше трех листов ни за что не составит. Мне важны не три листа, а полнота статьи; если Благосветлов ее разобьет на две, то положительно в ущерб цельности впечатления на мысль и отнимет от статьи силу. Итак, уладь. Возьми с него честное слово, или как там делается, но чтобы статья явилась вся. Сокращения домашней цензуры дадут ему возможность сделать ее короче. Но пусть выковыривает заведомо не цензурные места, а не уродует ее и не истребляет последовательности.
   При сохранении целости позволяю выставить мое имя, а иначе ни за что".

-----

   Хлопоты мои увенчались успехом: Николая Васильевича перевели в Новгород и позволили приехать в Петербург посоветоваться с врачами. Я проехала прямо в Новгород, наняла там квартиру и приготовила все для приезда. В Новгороде мы прожили что-то около года с небольшим, и затем Николая Васильевича перевели в Выборг, я же переехала совсем в Петербург, где дети поступили в гимназию, и, не разгибая спины, принялась за переводы фельетонных романов и детские рассказы. Пока Николай Васильевич жил в Выборге, между нами частой переписки не было, потому что ему позволяли ездить в Петербург. В Выборге жить ему скоро надоело, он захотел вернуться в Новгород, и я снова принялась за хлопоты.
   Из следующих писем видно, как Николай Васильевич торопился уехать.
   

"Выборг, 17 апреля 1876 года

   Друг Людя. Горянский "поздравил" меня, что Потапов подписал к министру внутренних дел о переводе меня в Новгород. Тот же Горянский обнадеживал меня, что мне разрешат ехать в Новгород теперь же и там дождаться распоряжения департамента полиции исполнительной.
   В этой уверенности я написал к Шульцу, написал и Горянскому, прося уведомить выборгского губернатора по телеграфу.
   Все вещи уже уложены -- белье, платье, книги; в квартире сено, рогожи, обрывки бумажек -- и все как при отъезде. За квартиру я рассчитался; с кухаркой тоже. Ждал с минуты на минуту ответа; по три раза в день бегаю на телеграф, по два раза -- на почту; упрямая мысль сидит клином и не дает ни минуты покоя, просто не найду себе места, и опять заболел позвонок. Да, в доме ни полена, и третий день у меня не топится. Пытка и мучение. Ну, точно в крепости, когда мучиться ожиданиями и не знаешь, когда придет светлая весть. Выборг просто убьет меня. Мне дали два месяца отдыха от журнальной работы, и я рассчитывал, что в апреле и мае отдохнет мой мозг. Но апрель выходит пыткой, и если он протянется таким до конца, то я слягу. На квартиру свою я не смотрел бы. Хочу бежать в гостиницу и в то же время каждую минуту жду разрешения. Нужно видеть и Балинского; нужно купить электрическую машину, нужно быть у Милька, чтобы получить очки. Везде сказал, что буду на днях, потому что Горянский обнадежил, и никуда не попадаю; между тем в Новгороде, положившись на обещания Горянского, я нанял квартиру. Положение такое подлое и такое неопределенное, что я даже начинаю сомневаться в переводе.
   Вопрос в том, чтобы узнать: разрешит ли Третье отделение отъезд мне в Новгород теперь же".

-----

   Как часто приходилось мне слышать отзывы о "прекрасном положении переводчиц"! Может ли быть прекрасным положение, которое всецело зависит от здоровья? Стоило только захворать, чтобы остаться на мели со всеми детьми. Теперь, когда я почти что доплыла до конечного берега, я с благодарностью оглядываюсь на свою специальность. На свой перевод я прожила и подняла на ноги детей и никогда не бывала в таком положении, что не обедала, чтобы не на что было бы купить провизии. Жизнь мою омрачал только страх остаться без работы. Ноги у меня тогда ходили, и я, кончив какой-нибудь перевод, тотчас же неслась на поиски нового. Конечно, работа была приятнее у милого и хорошего редактора, но ведь не все редакторы милы.
   Михаил Васильевич Авдеев, автор "Подводного камня", был моим старым добрым другом и, желая мне как-нибудь помочь, просил за карточным столом в сельскохозяйственном клубе одного редактора-генерала доставить мне работу. Генерал звякнул шпорами и сказал, что с удовольствием доставит. Авдеев тотчас сообщил мне, чтобы я отправилась в такую-то редакцию. Меня встретил генерал, вежливо звякнувший шпорами, и вежливо, а именно прибавляя к каждому слову "с", заявил, что может дать мне перевод. Я получила работу, в сущности, очень приятную, потому что мне дали очень много журналов, из которых я самостоятельно могла брать подходящий материал. Постороннему человеку могло бы показаться, что такой работой можно было дорожить; но для работника это было не то. Редактор-генерал, человек не только обеспеченный, но даже богатый, с презрением смотрел на работницу; он заказывал перевод и из него делал компиляцию; платил же только за то, что было напечатано. При малейшем неудовольствии он, прибавляя букву "с", говорил, что работу мою он может передать: "Любой офицер генерального штаба возьмет ее". Эта работа была каторжной. Но ведь таких издателей и редакторов не очень много, между ними попадаются и такие, которые ценят труд. Например, уговорившись с Гайдебуровым по двенадцати рублей с листа, я получила от него следующую записку:
   "За ваш перевод считаю недобросовестным платить по двенадцать рублей, позвольте предложить вам пятнадцать".
   Вот такие слова многого стоят.
   Много курьезов могла бы я рассказать об издателях прежних и нынешних. Когда появились дешевые иллюстрированные журналы, то издатели, конечно, должны были искать и дешевый материал. Однажды я пришла в редакцию одного из таких журналов, и жена издателя, или вообще какая-то дама, прежде чем говорить со мной о работе, начала хвалиться, что в их журнале участвуют такие-то лица; каково же было мое удивление, когда она начала перечислять все совершенно незнакомые мне фамилии.
   "Вероятно, это все нарождающиеся таланты",-- подумала я.
   Но, насколько мне известно, эти фамилии и теперь мало или, лучше сказать, совсем неизвестны.
   -- Редакция будет очень рада приобрести такую опытную переводчицу,-- продолжала дама.-- Нам нужны переводные романы, переделанные на русский лад. Иных мы не берем.
   -- Как это на русский лад?
   -- А вот как. Например: в романе стоит Rue de la Paix, a вы пишите -- Большая Морская, ну и фамилии все выдумайте русские. Ну, и под переводом надо подписаться.
   -- Как, подписать свою фамилию?
   -- Можете выбрать псевдоним.
   Я молча ушла из редакции журнала, который не умер в борьбе с равнодушием публики, а до сих пор процветает, и в нем до сих пор помещаются подобные переводы-Некоторые из нынешних издателей стали упрощать вопрос о переводах. В третьем годе я получила письмо от одного из издателей, который предлагал мне работу и, между прочим, писал, что он предлагает небольшой гонорар потому, что перевод этой книги, сделанный кем-то и уже напечатанный, он мне пришлет, и мне надо будет только переменить кое-какие слова -- вместо "потому" написать, "так как" или наоборот -- и затем подписать свою фамилию как переводчицы. Но в этом случае я промолчать не могла и написала ему довольно резко. На свое письмо я получила ответ, что я его не поняла и что он никогда не осмелился бы делать мне подобных предложений.
   Всего лучше для переводчицы работать в газетах. Уж лучше потому, что такая работа может продолжаться не месяцы, а годы. Я в продолжение пяти лет работала в "Новостях".
   В "Живописном обозрении" я работала двадцать лет.

-----

   Из Новгорода Николаю Васильевичу позволили переехать в Петербург, и по смерти Благосветлова он сделался редактором "Дела". Работа утомила его, и он поехал лечиться.
   

<Киев,> 17 мая 1882 года

   ...И толкнуло же меня сделать визит Кулишеру! Через него познакомился с Костяковским и Мищенко -- и пошла та же петербургская жизнь. Вчера обедал у Кулишера (редактор "Зари"); сегодня обедаю у Костяковского, а завтра буду обедать или у Антоновича, или у Мищенко, сегодня вечером у Кулишера, с профессорами и сотрудниками. Оно все бы ничего, да только все эти разговоры знаешь наизусть. Оттого так и рад поговорить с парикмахером, извозчиком, колбасником, мужиком. А впрочем, ведь и эти в большом количестве нестерпимы. Свои все легче.
   А я точно человек между добродетелью и пороком. Не знаю, Киев добродетель или порок, но я в нем точно уселся и о Крыме только думаю, не подымаясь с места. Правда, на совести "Внутреннее обозрение", которое я должен написать здесь, да и Кулишер манит к себе на дачу, но тянет и Крым, хотя пугают расходы.
   Какая прелестная погода, какая зелень! Если бы не обеды у знакомых, я был бы вполне счастлив. Чувствую, что с знакомыми не поправлюсь. Вперед постараюсь быть больше волком.
   Костяковский вспомнил старину. Спрашивал о тебе, о Маше, о Вене. Изумил он меня своею памятью".

-----

   На следующий год, 6 декабря, технологи давали бал и привезли Николаю Васильевичу почетный билет. Бал этот кончился для него очень печально: его обвинили в речи, которой он не говорил, и выслали в Выборг. Правда, что ошибка была открыта: Николаю Васильевичу позволили переехать в Царское Село и поехать за границу, но все-таки ему пришлось отказаться от редакторства, и, таким образом, расстроились дела.
   

"Выборг, 27 января (8 февраля) 1883 года

   Меня утомляют гости, и пропадает много времени. Я понимаю, что они приезжают с самыми христианскими намерениями, и ценю это; но ничем не умею их отблагодарить, кроме весьма упорного молчания, которому нынче предаюсь. Свою молчаливость я приписываю усталости и нервному расстройству. Мне легко только с теми, с кем не приходится стесняться.
   Ты плохо веришь, что приедет Николадзе; а он не только приедет сам, но с ним едут еще пять человек (три женщины и трое мужчин <всего>).
   Особенно большой приезд предстоит, как я узнал от Людмилы Николаевны, на масленице. Они с двумя детьми, ты с Колей и Людинькой; это все свои; но Михайловский говорит, что и Скасси (с кем-то еще) к нам же. Но у нас всего пять кроватей. Свои устроятся: кто на кровати, кто на диване. Ну а не своих устроить мудрено. У нас недостает и постельного белья. (Привези простыни и одеяло Людиньке).
   А сегодня ровно два месяца, как мы здесь. Да, тянулся! Тянулся и тянул жилы.
   Попроси Мишу зайти в редакцию и насбирать сведения о цензуре и всякие другие. Гайдебуров мне пишет как о слухе, что редактор "Делу" утвержден не будет.
   А вот и еще просьба. Получил письмо от Ольги Андреевны Карачаровой. Она оставила Мясоедовых и просит меня о месте в Петербурге, хотя бы даже в банке. Видно, скверно! Женщины лучше умеют устраивать такие дела. Не поговоришь ли ты с кем-нибудь?"
   

"Выборг, 7/19 февраля 1883 года

   Друг Людя! Очень гнетет меня вот какая мысль, и гнетет до того, что не могу работать. Ну, какой я редактор или соредактор из Выборга! Просто пенсионер, получающий даром сто пятьдесят рублей. Если бы еще через месяц предвиделось освобождение-- куда ни шло бы эти два даровых получения. Я думаю отказаться до лучших времен. Но на полистной оплате мне не прожить: много всяких расходов, кроме личных на прожитие, по крайней мере, в Выборге. Нужно, значит, ехать в деревню. Но как? Все положение настолько неопределенно и зависимо, что просто становится страшно. А. между тем все это нужно решать скорее. Подумай и ты. Меня удерживает от решительного действия надежда. А уж, кажись бы, "всю надежду кинь...".
   

"Выборг, 17/29 февраля 1883 года

   Друг Людя! Жалею, что не просил тебя раньше побывать, у В. П. Гаевского. Я думаю, через него можно бы узнать, за что я выслан и надолго ли? О Михайловском кое-что узнали. Самый точный источник, конечно, Плеве. И, может быть, я попрошу тебя побывать у него.
   Ужасно долго не выходит "Дело". Что с ним? Писал я Гайдебурову. Просил напомнить Русанову об уплате 250 р. (всего 500 р.) Срок к марту. Очень неприятно платить, когда не из чего. Спрашивал и о ревизии секретарских дел фонда. Но не отвечает. Или не получил моего письма? Не решаюсь думать, что он уклоняется от переписки со мной.
   Привези большой запас новостей да извести точно, когда выезжаешь: день и поезд (а еще лучше, при выезде дай телеграмму -- стоит 30 к.), чтобы я мог тебя встретить...
   Совсем одолели гости: приехала сейчас Цебрикова. Статья опять останавливается: хотел кончить до масленицы, теперь придется работать".
   

"Воробьево, 4 марта 1884 года

   Друг Людя. Дорогой от Петербурга до Москвы я был преисполнен благодарных чувств к тем, кто меня провожал, и из Москвы хотел написать благодарность. Но приехал измученный и писать не мог. Когда увидишь Бартеневу, поблагодари ее очень, очень за внимание; я его совсем не заслужил, ибо держал себя с нею всегда букой.
   Ужасно измучила меня дорога, да к этому еще и простудился, когда ехал из Смоленска. Хотел ехать сегодня (третий день), но не пришел в себя и еду завтра. От Смоленска до Вены придется высидеть пятьдесят четыре часа. Не знаю, как они сойдут мне. Думаю, что новые люди да новая жизнь придадут силы нервам и авось вынесу дорогу... Как, однако, я развинтился: много ли написал, а уж устал... И все-то в Петербурге делается в напор. Противный город! А тянет к себе и засасывает. Только, конечно, не теми людьми, от которых наконец сляжешь. Но нельзя и без "отношений". От работы не устаешь; устаешь от людей. Как же устроить жизнь? Другие умеют -- я не умею".
   
   Вскоре после приезда Николая Васильевича из-за границы я уехала в деревню, а он нанял дачу в Парголове.
   

"Парголово, 10 июня 1884 года

   ...На "Деле" оказалось долгов тридцать две тысячи, и Лебедев, типографщик, было хотевший купить его, отказался. Вольфсон, второй наш покупщик, остается при своем желании и завтра даст решительный ответ. Переговоры он ведет с Станюковичем через поверенного...
   Как видно, Александр Николаевич не прочь видеть "Дело" в руках Ольги Николаевны и предлагал ей двадцать тысяч. Но это вещь рискованная, и мне . что-то чуется, что подписка упадет еще. Даже Цебрикова желала бы купить "Дело". Эк их сколько охотников.
   С нового года, говорят, заводит толстый журнал Суворин.
   Пока что, а "Дело" совсем без гроша, и я не получил ни копейки гонорара".
   

"Парголово, 14 июня 1884 года

   Друг Людя. Вчера совершилось рукобитье, и "Дело" мы запродали. Покупает Вольфсон. Он работал в "Знании", а последнее время в "Семье и школе". Вольфсон больше ученый, чем журналист, но ничего, привыкнет. Я считаю себя теперь в "Деле" лишним и не сегодня-завтра его оставлю. Это я решил. Охотников на "Дело" нашлось довольно; даже типографщик Лебедев зарился, да недостало смелости. Станюкович оказался вполне на высоте своей задачи: на "Деле" тридцать три тысячи (с сотнями) долгу; да жене своей он выговорил одну тысячу. А если бы "Дело" велось как следует, то должно было быть в кассе двадцать одна тысяча.
   Трудное было это время. Совсем я изустал. Теперь стал купаться. Поправлюсь. В Подол приехать будет невозможно: мы с Бажиным теперь только вдвоем".
   

"Парголово, 21 июня 1884 года

   ...А у нас здесь скверно.
   Если "Дело" умрет -- великий позор ляжет на нас: долги не будут заплачены, подписчики останутся неудовлетворенными. Подписчики знают только редакцию, таков уж русский читатель.
   Погода у нас очень хорошая, даже слишком хорошая, но уж не до нее. В редакцию езжу по-прежнему два раза в неделю, и затем должен целый день отдыхать-- до того измучусь физически и нравственно. А дело тянется изо дня в день как канитель и тянет жилы".
   

"<Дом предварительного заключения,> 29 июня <1884 года>

   Друг Людя. Я было уже приступил к осуществлению такого плана. Переговорил с новым издателем "Дела" Вольфсоном (а зовут его Владимир Дмитриевич и адрес... {Пропуск в тексте.}), отказался от участия в редакции и рекомендовал Скабичевского как знающего работника. Затем я предполагал остаться до возвращения из плавания Коли и уехать на мельницу. В эти два месяца с продажей "Дела", да и вообще с журналом, было столько хлопот, всякой суеты и езды, что я совсем изболел и только ждал, ждал, когда же это наконец наступит покой и конец.
   Осуществление моего так хорошо задуманного плана, как ты видишь, остановилось на самой первой его части".
   

<"Дом предварительного заключения,> 16 июля <1884 года>

   ...Вчера мне дали из библиотеки "Мальтийского жида" в переводе Миши. Мне думается, что после учительства Миша примется опять за литературу. Ведь это его природное дело".
   

"<Дом предварительного заключения,> 20 июля <1884 года>

   ...Из письма к Коле ты узнаешь обо мне, писать другого нечего. Завтра жду Бартеневу. Погода сегодня с утра унылая и давит на нервы. Иокай говорит, что если природа скучает, то и люди скучают. Сегодня, впрочем, Илья. Человеческие голоса, колокольный звон, городской шум, свистки пароходов, говор голубей -- все это сливается в одну общую гармонию, и мне постоянно слышатся гармоничные переливы звуков, точно отдаленная игра на фортепьяно, хотя никаких фортепьян здесь нет".
   

<"Дом предварительного заключения,> 26 июля 1884 года

   Друг Людя. Спасибо тебе за ласку и внимание. О моей болезни не тревожься. Это и не болезнь, а просто старая испорченная машина не хочет работать как следует. Доктор смазывает и поддерживает меня микстурами да порошками. Мне все думается, что это от слишком сильного напряжения в последние два месяца. Я теперь совсем "пустая кишка" и работать ничего не могу. Устаю даже после письма".
   

"<Дом предварительного заключения,> 28 июля 1884 года

   ...Когда я поступил в лазарет, доктор говорил мне: живите внутренней жизнью. Да разве можно жить друг гой жизнью? Весь вопрос в том, с каким материалом иметь дело и много ли его. У монаха, живущего одиноко в келье, какой же может быть материал для жизни,-- и у меня тоже. Мысль не работает, потому что не над чем и все процессы ее какие-то первичные. Сидишь и, по-видимому, думаешь, а когда спросишь себя, о чем -- видишь, что ни о чем. Когда во время гулянья, в промежутке между хождением, я сяду на лавочку, то совершенно бессмысленно смотрю на небо и слежу за облаками или смотрю, как идет дым из труб, или провожаю взглядом летающих голубей. Как киргиз, едущий в степи, поет свою бесконечную песню, думая вслух, что он видит, так и я мог бы слагать бесконечную и скучную песнь об облаках, дыме и голубях. Иногда я считаю окна или отыскиваю разницу между ними. Ну, вот тебе и мои мысли. Читаю ли я роман -- я отдаюсь его интересу, в особенности если много действия, как это бывает в французских бульварных романах, но и тут я ничего не думаю. Иногда я только удивляюсь, для чего пишутся такие романы. Это сказки, и очень дурные сказки. И знаешь, что это сказки -- и все-таки их читаешь, но читаешь, так сказать, сверху вниз, точно сидишь в театре, когда дурные актеры играют дурную пьесу. Что же во всей этой обстановке, условиях и занятиях может шевельнуть нутро? Да ничего. Мысль и чувство без материала лежат точно под спудом".
   

"<Дом предварительного заключения,> 5 августа <1884 года>

   ...Вчера был для меня опять приятный сюрприз. Отворяется дверь, и... ну, угадай кто? Миша! Вернулся из Крыма -- все такой же! -- и нарочно приехал в Петербург, чтобы увидаться со мною. Привез он мне из Крыма черноморскую раковину -- пепельницу и мундштук для папирос. Миша уверяет, что он пенковый, а я думаю, что из простого мелу. Я очень был рад видеть Мишу, говорил он очень много, так что остальным места не оставалось, был весел и остроумен. Забыл сказать, что, кроме пепельницы и мундштука, он привез мне икры. Сейчас видно мужчину. Женщины приносят всё сласти. У меня, кроме других сластей, накопилось шесть банок разного варенья".
   

"<Дом предварительного заключения,> 12 августа <1884 года>

   Особенно о твоем приезде хлопочет Люба. Она думает, что, как только ты приедешь, в Петербурге немедленно наступит весна, зацветут деревья и вообще наступят какие-то чудеса. Я ей не возражал. Приезжай около 20-го, но прежде повидайся со мною. Даже и не около 20-го, а до 20-го, это нужно будет и для Коли. Может быть, тебе придется повидать его командира. А зовут его Василий Алексеевич Давыдов. Живет он в училище. Просьбу об увольнении Коли в деревню нужно подать в училище за две недели и подпись руки засвидетельствовать в полиций или у нотариуса, у них на этот счет очень строго, и прошения не засвидетельствованные остаются без исполнения.
   В. А. Давыдов -- племянник Цебриковой. Хотя, как она мне говорила, она и давно его не видела, но экстренные обстоятельства иногда извиняют многое. Завтра Цебрикова будет у меня, и я попрошу ее побывать у Давыдова, чтобы навести предварительные справки".
   

"<Дом предварительного заключения,> 23 августа <1884 года>

   Друг Людя. Доктор называет мою болезнь "старческим истощением". В таком случае это не болезнь, а "состояние", и лечиться нечего. Да в этом я и сам убедился. Нынешнюю ночь, повернувшись к стене, я почувствовал, что у меня начинается кашель, стал наблюдать, как он образуется, и утром действительно встал с кашлем. Это любопытно. Я ужасно стал чувствителен к переменам температуры и воздуха, так что могу служить вместо термометра, барометра и гигрометра. Слизистая оболочка вся расстроена. Желудок выносит только жидкое, и я не ем, по крайней мере, недели две, пью только чай и за обедом ем только суп. Лекарств у меня много, и каждое чинит что-нибудь свое, и в целом я бы, кажется, должен быть совсем починен; но починка не выходит, и я начинаю сомневаться, чтобы пословица о битой посуде была справедлива. Пока было лето -- я еще держался,, но когда почувствовал осень -- я стал распадаться на свои составные части. Самое любопытное, что я вижу, как все это делается, и наблюдаю за собой, как за какой-нибудь ретортой, стоящей в химической печке. Сил реагирующих до того во мне мало, что я не могу ни раздражаться, ни сердиться -- я только наблюдаю и понимаю. Если ты педагог, то поймешь меня и вместе с тем поймешь, почему физически слабые дети бывают обыкновенно хитры. Ну, прощай. Когда приедешь?
   Умерла мать. Будь здорова и не скрипи, подобно мне. А впрочем, "все там будем", хоть я и не думал, что мой конец наступит так рано".
   

"Воробьево, 3 ноября <1884 года>

   Друг Людя. Только едва сегодня чувствую маленький порядок в голове. Двое суток по железной дороге и сорок верст на. колесах произвели во мне такие разнообразные нарушения, что поправиться в два дня впору такому крепкому, как Коля, а совсем не мне. Но и я ничего, ем много, сплю хорошо, гуляю и недавнее прошлое, вероятно, скоро не оставит следов.
   А приятно встать утром, зная, что не нужно идти в редакцию и вытягивать нервы в ненужных разговорах с ненужными людьми. Господи, господи, что это за омуты, даже вспомнить страшно! А как мы с Михайловым мечтали о редакторстве! Счастливый, он умер, надеясь и веруя, что оставляет много хорошего в сем хорошем мире.
   В сей момент я нахожусь в моменте отдыханья (сказать так можно?), и потому планов у меня никаких: буду ли иметь работу и где -- не знаю.
   В Москве виделся с Соболевским {Редактор-издатель "Русских ведомостей". (Прим. Л. П. Шелгуновой)}, и он предложил мне вести земский отдел. Трудновато, да и материалов нужно много, а читать мне тяжело. Со временем все, конечно, установится. Одним словом, время и меня вылечит и все установит.
   В Любани меня встретили Михайловский и Людмила Николаевна. Распили бутылку шампанского, и поехал дальше. Теперь же думаю, что ничего бы не произошло, если бы в Любани пробыл день. В Москве пробыл несколько часов на Смоленском вокзале, и добраться до него от Николаевского вокзала было целым подвигом. Ехали, ехали по грязи, даже надоело, показалось верст двадцать, выбоины, лужи, грязь по ступицу, даже извозчик потерял терпение и назвал Москву "Азией". Зато публика европейская. На Николаевской дороге петербургские пассажиры отличаются молчаливой и презрительной сдержанностью, на Смоленской же пассажир, севший только на полчаса, вступает немедленно в разговор и, оставляя вагой, жмет руку.
   В Смоленске я пробыл два часа и посвятил их "цвибель клопсу" {тефтелям с луком.} и кофе. Александр Николаевич, встретивший меня на вокзале, в это время бегал по своим делам. Властей никаких не видел".
   

"Воробьево, 6 декабря <1884 года>

   Ты права, что я нахожусь в отдыхе; но вот беда, что это отдых бессилия. В Петербурге я бы тянул нервами и не знаю, чем бы это могло кончиться. Здесь я даже перестал спешить, но зато и ничего не пишу. Частью оттого, что не вошел еще в силу, частью оттого, что я из другого оркестра и камертоны, которые есть, не в мой той (отец Антон).
   Писал я Катерине Григорьевне и из деликатности не сообщил ей своего адреса, чтобы не обязывать ответом. Но мне было бы очень приятно получить от Катерины Григорьевны хотя извещение, что она получила мое письмо. Если же она напишет более одной строчки, я буду очень доволен. Поклонись ей, пожалуйста.
   Рассуждаем мы здесь о процессе Мироновича. Вот так гусь! А ведь какой богомольный. В предварительном молился день и ночь, и все на коленях".
   

"Воробьево, 16 декабря <1884 года>

   Отослал я статью в "Неделю" и не имею от Гайдебурова никакого ответа. Послал ему на днях еще статейку (передовую), да тоже сомневаюсь, чтобы напечатал. Думается мне, что для "Недели" я не сотрудник.
   Как попал я на лоно природы, так и стало мне виднее, какое жалкое дело наша печать,-- по крайней мере, та, которою орудуют нынешние петербургские газетчики; чистые они лавочники и кустари. Подождем, хотя и мало надежды, что будет лучше".
   

"Воробьево, 23 января 1885 года

   Если увидишь Бартеневу, передай ей, пожалуйста, от меня самые теплые, любящие чувства. Ужасно полюбил ее".
   

"Воробьево, 11 апреля <1885 года>

   Задумал я ряд статей (по-моему, интересных) "Из прошлого и настоящего". Первую статью, служащую вступлением, отправил еще 11 марта в "Вестник Европы". Ответа до сих пор не имею. Не знаю, какой у них срок для ответа. Послал "Вступление" и в "Русские ведомости" (это, правда, 3 апреля) и тоже не имею ответа. Если бы устроиться в "Вестнике Европы" и в "Русских ведомостях", было бы не дурно.
   Погода у нас серая и холодная; но уже пашня началась. Сил во мне прибавилось, но одолевает хронический кашель, приобретенный мною на сквозняке. Уж я боюсь, чтобы не случилось то же, что у Костомарова".
   

"Воробьево, 23 мая <1885 года>

   Друг Людя. Был я, как ты знаешь, в Москве и остался поездкой очень доволен. Пробыл четыре дня, и все вместе с Михайловским.
   В Москве я советовался с Остроумовым. Он все мои болезни свел к расстройству нервов и предписал электрическое лечение; но для этого требуется доктор, и -- как суррогат электричества -- он предложил мне теплые ванны из соды или соли.
   Начну.
   С работой я улаживаюсь медленно, и если сводить мой труд к деньгам, то в результате почти нуль. На заработок съездил раз в Смоленск, затем нынче в Москву и нажил пятьдесят рублей долгу. Вот так заработок.
   Послал статью в "Вестник Европы", но, как писал Пыпин, она оказалась не цензурной (может быть, и цензурной; Пыпин писал так: "журнал затруднился печатать вашу статью по некоторым подробностям статьи")".
   

"Воробьево, <конец мая> 1885 года

   Чем дальше, тем большим клином заседает во мне желание выскочить из Воробьева. Ведь одиннадцать лет я знаком с Поповыми, что было с ними пережито и переговорено, и все забор между нами, все чужие. Если бы у меня были деньги, чтобы им платить, тогда бы еще ничего, а жить на их счет, когда нас разделяет забор,-- совсем свинство, и остается или повеситься, или убежать".
   

"Воробьево, 28 ноября 1885 года

   Друг Людя! Пожалуйста поспеши сообщить мне подробные и обстоятельные ответы на следующие вопросы:
   1) Отчего у Миха не состоялось издание с Гербелем "Века" и куда исчезло право на эту газету.
   2) Когда Мих родился, когда умер, от какой болезни и какое влияние на смерть имело заключение. Тут замешан какой-то поляк.
   3) Где Мих учился. В медицинской ли академии или университете, кто был его товарищем из известных людей. Кажется, и Николай Гаврилович.
   4) Литературное прохождение Миха. Чем начал (стихами?), где ("Москвитянин"?), когда написал "Адам Адамыча" (как его звали в действительности), где напечатал. Чем составил известность. Когда вступил в "Современник".
   5) История (кратко) Петра Ларионыча с генералом (или кто он?) по поводу оставшихся рукописей и где они?
   6) Нет ли у тебя каких-нибудь его писем ко мне?
   7) Не найдешь ли возможным прислать и свои письма (то есть его к тебе), имеющие общий биографический интерес или объясняющие его литературные планы, надежды и т. д.?
   8) Нет ли у тебя чего выясняющего его личную и литературную характеристику?
   За всякую мелочь буду очень благодарен. Но нужно очень скоро, ибо я уже дошел до 1858 года и нашей общей поездки за границу. А хотелось бы создать чистый, симпатичный, честный образ. Ни выдумывать, ни гадать тут ничего нельзя, а материалу нет почти никакого.
   Не знаешь ли ты каких подробностей о "Веке" Вейнберга (ведь не... {Одно слово не разобрано.} Гербеля?) и нашем последующем артельном его издании?.. Сообщи, что знаешь, и как можно скорее".
   

"Воробьева, 19 декабря 1885 года

   Друг Людя! Благодарю за письмо Петра Ларионовича и за сведения. Пока для первой статьи о Михе и этим не всем воспользовался, ибо дошел до конца 1859 года. Затем посмотрю, что скажет цензура, и в 1861 году, если окажется возможным, буду смелее. Если цензура пропустит хорошо -- пришлю тебе третью статью. Она идет в январе".
   

"Воробьево, 9 июня 1886 года

   Читала ли ты мои воспоминания? Если да, отчего ты мне о них не написала ни слова? Как ты нашла их общий тон и о Михайлове? Да жаль, что нажали и больше писать не придется. На днях (с Колей) уеду в Москву и там поразузнаю, как и что, а то перепиской ничего не выяснишь. Мое здоровье так себе, должно быть, сделался прострел (то, что было у Лерхе). Люба в июле едет к тебе в Подол, а думает, что, может быть, и раньше.
   А Мишка вовсе никуда не годится: ни сам ничего о себе не пишет, ни от других ничего о нем не узнаешь".
   

"Воробьево, 2 февраля 1887 года

   Друг Людя. Ничего не понимаю, точно все умерли. Истомился я весьма этими неизвестностями и ожиданиями страшно. Перестал работать -- не могу.
   Получил от Михайловского телеграмму, что он будет в Москве в пятницу 30 января.
   Послал в Смоленск нарочного.
   Жду и волнуюсь.
   Отправил в Москву через Соболевского ("Русские ведомости") письмо к Николаю Константиновичу, что телеграфирую 5 февраля, если приеду.
   Опять жду смоленской почты и волнуюсь -- и опять ничего.
   Посылаю новое письмо к Николаю Константиновичу (через Соболевского). Александр Николаевич мне сказал, что Михайловский, может быть, проедет ко мне. И я сообщил адрес для телеграммы.
   Начинаю ждать Николая Константиновича к себе.
   Получаю телеграмму от него из Петербурга. Телеграмма от 2 числа (но февраля или января -- не знаю): "Не посылай рукописи до моего письма".
   Ничего не понимаю и остаюсь в полнейшем недоразумении.
   Пишу в Москву к Гольцеву, чтобы узнать у Соболевского насчет моих писем и телеграммы и в Москве ли Николай Константинович.
   Ответа еще не получил.
   Получил от тебя письмо, и то отрадного и светлого нет ничего и есть много нового, о чем писать неудобно.
   Ну, конечно, веселее мне от этого не стало.
   Вообще в это время расстроился до того, что явилось еле живое состояние.
   Вот какая просьба, если найдешь возможным ее исполнить. Не повидаешься ли ты с Михайловским? Прочитай ему, что до него касается, выясни и напиши. Спроси, кстати, какая судьба постигла мою рукопись о сибирской печати (писал я о ней ему не раз, писал и в Москву). Если статья не пойдет в "Северном вестнике", не вышлет ли он мне ее. Я бы попытался поместить ее в "Русской мысли".
   

"Воробьево, 13 апреля <1887 года>

   Весна или что другое, но у меня совсем нет сил. Три недели не мог ничего делать. Если с Колей случится беда, надо будет его поддержать,-- значит, вопрос о моих силах очень важен. В 1882 году мне очень помог кумыс. Думаю, что и теперь он поможет. Но не знаю, как мне поступить. Мне необходимо что-нибудь предпринять: посоветоваться в Москве с Остроумовым и ехать на кумыс в Самару, или что он там назначит. Мне совсем нехорошо. Только помни, что в Самарскую губернию. В Москве буду совещаться с Остроумовым (считается теперь лучше Захарьина, который и стареет и небрежен)".
   

"Самара, 16 июня <1887 года>

   Друг Людя. Из письма к Коле ты увидишь, что со мной. Повторять не буду.
   После множества пожаров от той Самары, которую мы с тобою знали, не осталось и следа. Но какой некрасивый, грязный и вонючий город! Зато раскинулся в ширину и длину вдвое, чем был при нас. Мне очень тоскливо, и боюсь, .что кумыс принесет меньше пользы, чем я ожидал.
   Ах, господи, господи, когда же это все кончится. Я крепко, крепко жму тебе руку. Пожалуйста, пиши".
   

"Воробьево, 2 августа <1887 года>

   Друг Людя. Очень ты обрадовала меня подробностями своего письма. Такого длинного ты мне еще никогда не писала. Только, по бестолковости "Русской мысли", оно ушло в Смоленск. Теперь я и не знаю, куда тебе писать, в Подол или в Петербург",
   

"Воробьево, 7 декабря <1887 года>

   В Москве от Коли письма не было, но в Смоленске получил два, одно из Курска, другое из Харькова.
   Остроумов нашел меня в очень дурном положении, в особенности нервную систему, и кишечник. Между прочим, послал к Беляеву, специалисту носа и т. д., и тот нашел у меня полип. Назначил операцию на другой день, ибо я был в приемный день, когда резать некогда. Беляев назначил мне приехать к нему через два месяца. Полип, конечно, не бог весть какая опасная болезнь, но в мои годы он уже вовсе не полезен и вредит голове и легким.
   А затем писать не знаю что. Все перезабуду".
   

"Воробьево, 10 декабря <1887 года>

   Совсем у меня испортилась память, и ничего я не могу припомнить сразу.
   Здоровье мое плохо; ушло пудами, а входит золотниками. Зато уж и сплю часов по четырнадцати. Право".
   

"Москва, 9 февраля 1888 года

   Друг Людя. Сейчас от Беляева (доктора). Ах какой ловкий, просто артист. Как он, например, свертывает жгутик из ваты, да никакая швея этого не сделает. Теперь сижу с заткнутыми ватой ноздрями. Завтра будет прижигать.
   Был у Остроумова. Вот милейший-то! Нашел меня совсем плохим. Прибавила много последняя петербургская поездка. А прибавила она, главное, к катару кишок. А все, в свою очередь, от разбитой нервной системы. Буду электризоваться и купил машинку. Электризовать все тело: голову, грудь, спину, живот, руки и ноги. А затем массаж, мясной порошок, молоко с овсом и промывательное с танином. Нужно проделывать все эти истории целый месяц".
   

"Воробьево 6 марта <1888 года>

   Последнее письмо от Коли от 10 февраля (его число), почтовый штемпель Александрополя 15-го числа, я получил его 24 февраля. С тех пор ни строчки. Не понимаю, что это значит".
   

"Воробьево, 8 <марта 1888 года>

   Кто у тебя исполняет книжные поручения Коли? Высылают ему совсем не то, что он просит. Так, он просил: "Каталог книг военного магазина" и "Диктовки Смирновского для справок взрослому", а ему прислали: "Каталог книг для нижних чинов" и диктовки первонаначальные. У тебя комиссионерствует, вероятно, Анна Федоровна. Человек она, несомненно, хороший (кстати -- поклонись ей от меня), только относительно военных книг, я думаю, она менее компетентна, чем в массаже".
   

"Воробьева, 3 сентября <1889 года>

   Есть у меня к тебе убедительная просьба: 10 октября двадцатипятилетний юбилей Шеллера. Хотел послать ему письмо через редакцию "Живописного обозрения", но в календаре Суворина она обозначена на Невском, 4/10 -- вранье, а адреса верного не знаю.
   Пожалуйста, 10 октября пошли прилагаемое письмо к Александру Константиновичу, и с распиской в получении".
   

"<Кисловодск,> 25 июля <1889 года>

   Завтра в пять часов утра выезжаю из Кисловодска, в одиннадцать часов утра сяду в поезд прямого сообщения. 28-го в восемь часов вечера буду в Москве, 29-го в шесть часов вечера выеду на Смоленск ив Смоленске 30-го утром. Лечение вышло плохое. Брал только ванны из нарзана, а воды побросал, ибо занялся делами.
   Предполагал я съездить в Тифлис, но Тифлис сам сюда приехал, и вышло лучше. В Тифлисе редко все бывают в сборе, а здесь не только оказались в сборе все власти, но водяной режим очень упростил все сношения с ними".
   

"Воробьево, 4 сентября <1889 года>

   Здоровье мое до того потрясено и в Кисловодске я нашел для себя такой "губительный Кавказ", что вот уже месяц, что сижу на овсянке, принимаю стрихнин. Доктор запретил читать, писать, говорить, велел быть одному и по возможности избегать людей. Счастье мое, что голова еще свежа. Есть у нас соседка, очень почтенная дама, была она больна подобной же атонией и сидела на бульоне и белом сухарике пять месяцев, а поправилась как следует только через год. Уж конечно, это утешает меня мало. Моя болезнь только финал того, что ты частью могла, наблюдать в мой приезды в Петербурге. У меня теперь является панический страх при всякой мысли о. дороге. Что за пытка были эти четверо суток, что я ехал с Кавказа. В последнюю ночь пути от Москвы до Смоленска со мной от качки или тряски, что ли, сделалась сильная рвота. Но, несмотря на все это, я все-таки рад поездке в Кисловодск, ибо устроил и отношения, да и пошло дело о переводе Коли".
   

"<Воробьево,> 30 ноября <1889 года>

   Первое впечатление твоего известия было очень подавляющее. Но потом я сообразил, какие такие могут быть у тебя дела, чтобы за них потерпеть.
   Лаврову о высылке твоих переводов написал; но ведь они, москвичи, особый народ, их и пушкой не прошибешь.
   Сил еще мало. Сижу на мышьяке, на железе, электризую спинные нервы, для укрепления ног, и промываю желудок. Смешная операция. Люба не может, ее видеть. Она думает, что я задохнусь от кишки. Набравшись этими способами сил, я должен переговорить серьезно с Остроумовым и врачом нервных болезней (психиатром) о чем-нибудь радикальном и восстановляющем. Вот для этого мне и нужна Москва".
   

"Воробьево, 27 февраля 1890 года

   Мне очень совестно перед Людинькой, что я ей до сих пор не ответил. Ей мне не хотелось бы писать казенное письмо. А написать по душе, тепло и ласково, с теми чувствами, которые у меня к ней, не приходит настроение, я валяюсь на постели буквально целые дни. Шесть часов в день трачу на разные лечебные эксперименты. Писать мне даже записку трудно. Пускай меня Людинька извинит. Попроси ее об этом и крепко, крепко обними и поцелуй за меня".
   

"<Воробьево,> 19 сентября <1890 года>

   Друг Людя. Хотя я окончательно надорвал свое здоровье и едва ли поправлюсь, но еще креплюсь. Впрочем, большую часть дня я лежу в постели. Но, однако, еще не умираю".
   

"<Воробьево,> 6 декабря <1890 года>

   Благодарю тебя за ласку и привет. Ах, как я болен, как я болен. Люба говорит: "Людмила Петровна даже и не думает, как вы больны". Я на вид девяностолетний. Полнейший упадок сил, неврастения, блуждающая почка, атония кишок. Целые дни лежу. Ходить почти перестал. Решил в Москве лечь в больницу или в клинику. Уж написал два раза, чтобы навели справки, как и у кого лечь. Хотел бы у Остроумова. Но ехать теперь не могу. И в Петербург бы хотел. Невозможно. А может быть, до свидания".
   Это было последнее письмо Николая Васильевича ко мне, и слова Любы кольнули меня так, что я тотчас же оделась и поехала к Николаю Константиновичу Михайловскому, как самому близкому Шелгунову. человеку. С ним мы порешили, что всего лучше Николая Васильевича выписать, и телеграфировали ему, что его присутствие необходимо для проведения через цензуру его сочинений. Павленков начал тогда издавать их.
   Николай Васильевич тотчас же согласился приехать. Дочь Людмила поехала за ним на вокзал. Приехав, он, не раздеваясь, прошел ко мне в комнату, и сел в шубе. Это так не походило на него, что я тотчас же подошла к нему.
   -- Раздень,-- проговорил он.
   Я раздела, и, должно быть, лицо мое ясно выражало изумление.
   -- Ты поражена? -- продолжал он.
   Я действительно была поражена. Ничего подобного я не ожидала. Передо: мною сидел не Николай Васильевич, а покойник. Он прохворал четыре месяца, и хотя не кричал и не стонал от боли, но во время припадков, бывших по нескольку раз в день, он лежал молча и неподвижно.
   До самых последних дней Николай Васильевич, по-видимому, надеялся поправиться. О том, что у него рак, он и не подозревал, и, как говорил профессор Манасеин: "слово рак не должно было быть произносимо у вас в доме", действительно ничего подобного не говорилось. За неделю, или менее того, до смерти он поехал в гости, простудился и получил воспаление в легких.
   Все четыре месяца, которые он пролежал у меня в Петербурге, его навещали знакомые, и в особенности дамы. Хотя он и морщился от этих посещений, но я уверена, что они доставляли ему большое удовольствие. В момент его смерти навестить его пришла жена художника Ярошенко, которая поехала к Михайловскому сообщить о смерти. Михайловский как раз в эту минуту должен был выйти на эстраду что-то читать на литературно-музыкальном вечере, и, как мне рассказывали, от волнения читать он не мог, и потому публика узнала, что Шелгунов скончался.
   Я же, оставшись с Засодимской около покойника, никак не могла понять, почему стали приходить целые толпы студентов и дам.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Впервые -- в журнале "Женское дело", 1899, No 6, стр. 22--44; No 7, стр. 25--44; No 8, стр. 23--40; No 9, стр. 38--57; No 10, стр. 66--81; No 11, стр. 54--66; 1900, No 8--9, стр. 35--96; No 10--11, стр. 86--114; No 12, стр. 75--117. Печатается по тексту отдельного издания -- СПб. 1901, тип. И. Н. Кушнерева и Ко.
   Рукописи и корректуры не разысканы.
   Свои воспоминания Шелгунова писала на склоне жизни, в 1896--1900 годах. Об этом свидетельствуют разбросанные в разных местах книги замечания: "А я в настоящее время, как старуха" (стр. 63); "теперь, через сорок с лишком лет" (стр. 76); поскольку в последнем случае речь идет о событиях 1856 года, ясно, что эта фраза писалась после 1896 года.
   Текст мемуаров несколько раз перерабатывался автором. Первоначально Шелгунова предполагала печатать свои воспоминания в "Историческом, вестнике". Приготовив пробную главу, она предложила ее в конце 1895 года одному из редакторов журнала -- С. Н. Шубинскому. Но тот счел воспоминания неподходящими для печати и предложил изъять из них все письма Шелгунова. "Я послушалась вашего совета,-- писала Шелгунова Шубинскому 16 октября 1895 года,-- и переделала свои воспоминания, сделав их личными, без примеси писем покойного Николая Васильевича. Если в таком виде они годятся, то будьте так добры, напишите мне для того, чтобы я могла просмотреть продолжение и начать писать конец" {Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, Отдел рукописей, арх. С. Н. Шубинского, ф. 874, ед. хр. 63.}. Однако переделки, видимо, не удовлетворили редакцию консервативного "Исторического вестника" -- воспоминания не появились на его страницах. И Шелгунова, очевидно, возвратилась к своему первоначальному замыслу -- дать в воспоминаниях летопись жизни Шелгунова, запечатленную в его письмах к ней.
   Только в начале 1899 года воспоминания приняла редакция журнала "Женское дело". 20 мая Шелгунова сообщала редактору-издателю журнала А. Н. Пешковой-Толиверовой: "Я написала и приготовила "Воспоминаний" очень много, жду только первого выпуска, чтобы послать" {ИРЛИ, арх. А. Н. Пешковой-Толиверовой, ф. 227, ед. хр. 80.}. "Первым выпуском" стала июньская книжка, продолжение появлялось ежемесячно, по ноябрь. В декабрьской книжке редакция сообщила, что продолжение "Из далекого прошлого" переносится печатанием на следующий год. Продолжение появилось в августе 1900 года. Причины столь длительного перерыва установить не удалось.
   Сразу же по выходе последней книжки журнала Шелгунова приступила к печатанию в той же типографии И. Н. Кушнерева (где печатался журнал) отдельного издания "Из далекого прошлого". Сличение обоих изданий показывает полное тождество текста: тот же шрифт, формат страниц, количество строк в странице, те же опечатки.
   По выходе отдельного издания мемуаров Шелгунова обращается 6 октября 1901 года к писателю Н. И. Познякову с письменной просьбой дать в "Новом времени" отзыв о ее книге {Государственный литературный музей в Москве, арх. В. Я. Богучарского, ф. 2.}. 14 октября с аналогичной просьбой она обращается в журнал "Нива" к Р. И. Сементковскому {ИРЛИ, Отдел рукописей, арх. Р. И. Сементковского, ф. 446, ед. хр. 293.}. Однако ни в одном из этих изданий рецензий на книгу не появилось.
   "Из далекого прошлого", как указывает подзаголовок,-- произведение не чисто мемуарного жанра, это скорее литературный монтаж. Личные воспоминания сочетаются в нем с дневниковыми записями автора, выписками из ее альбома и письмами к ней мужа. В обширной публикации писем Шелгунова (в книге приводится, целиком или в извлечениях Двести сорок пять его писем) и заключается основная ценность воспоминаний Шелгуновой. Эти письма знакомят читателя с важнейшими фактами общественной деятельности и личной жизни, с настроениями и развитием политических взглядов и нравственных принципов Шелгунова с юности до последних лет. Сохраняя в неприкосновенности мемуарный текст и дневниковые фрагменты (рукописи дневников, не разысканы), составители устранили в настоящем издании купюры, сделанные автором в ряде писем Шелгунова по цензурным и личным соображениям. Это относится к следующим письмам, автографы которых хранятся в Отделе рукописей ИРЛИ: {Арх. Н. В. Шелгунова, ф. 21203/сх4у 1 б. 2.} 1848 г,-- май, 1857 г.-- июль, 25; август 2, 5; сентябрь, 2, 1865 г.-- январь: 8, 9, 11, 16, 29; февраль -- 22, 26; март -- 1, 5, 15, 22; 25; апрель -- 4. Кроме того, в настоящее издание дополнительно включено шесть писем: 1865 г.-- март, 1 и 15; 1883 г.-- январь, 27; февраль, 7 и 17; 1885 г.-- ноябрь, 28. Они публикуются впервые, по автографам {Там же.}.
   Помещенные в книге выписки из альбома сверены с текстом "Альбома Л. П. Шелгуновой", опубликованным П. А. Картавовым в его изданий "Литературный архив" (СПб. 1902).
   Стр. 9. ...у меня было два старших брата...-- Александр (судьба его неизвестна) и Евгений Михаэлисы. О втором участнике студенческого движения шестидесятых годов, рассказывает в своих воспоминаниях Шелгунов (см. стр. 155--158 и 246--247 тома I наст. изд.).
   Стр. 10. Первый шифр -- знак отличия в виде вензеля царицы, высшая награда воспитанницам Смольного института, отлично кончившим курс.
   ...бабушка получила казенное место в Александровском корпусе...-- А. И. Афанасьева взяла это место, чтобы облегчить племяннику поступление в кадетский корпус.
   Стр. 11. В Перми знакомство с сосланными туда Герценом и Оболенским.. -- Герцен пробыл в Перми около месяца, со второй половины апреля до половины мая 1835 года, и был переведен в Вятку, "потому что другой сосланный, назначенный в Вятку, просил его перевести в Пермь, где у него, были родственники" (А. И. Герцен, Былое и думы, часть первая, глава XIII). "Другим сосланным" был И. А. Оболенский, товарищ Герцена по Московскому университету. В это время, очевидно, с ними обоими и познакомилась Е. Е. Михаэлис.
   Стр. 12. ...я написала повесть...-- Никаких следов этой повести обнаружить не удалось: по-видимому, она действительно была сожжена Шелгуновой.
   Стр. 13. Бразильский император дон Педро -- Педро I, сын португальского короля Жуана VI.
   Стр. 25. ...имение <...> в Шлиссельбургском уезде...-- Имение Подолье (или "Подол"), ставшее затем собственностью родителей Шелгуновой П. И. и Е. Е. Михаэлисов. 15 сентября 1861 года, на другой день после ареста Михайлова, в Подолье был сделан обыск, не давший никаких результатов. Летом 1863 года, после возвращения из Сибири, Шелгунов а жила здесь со старшим сыном. Затем она периодически бывала в Подолье, а в последние годы жизни проводила там с детьми и внуками летние месяцы.
   В 1870 году народоволец Н. Н. Богданович -- муж сестры Шелгуновой, Марии Петровны, устроил в Подолье кузницу, в которой работали студенты, готовясь к "хождению в народ".
   В настоящее время дом в Подолье закреплен за внуками Шелгуновой (детьми ее дочери, Людмилы Николаевны Шелгуновой, в замужестве -- Лукиной) : Н. М. Садиловой, С. М. Лукиным и Е. М. Лукиной-Фишер, и охраняется государством как историко-революционный памятник.
   Стр. 27--28. ...Григорий Петрович Данилевский <...> был арестован по ошибке вместо другого Данилевского...-- Арест писателя Г. П. Данилевского в 1849 году в связи с делом петрашевцев объяснялся многими тем, что его спутали с однофамильцем Н. Я. Данилевским, впоследствии публицистом и ученым, привлеченным по делу Петрашевского. Однако в действительности Г. П. Данилевский тоже был арестован за близость к петрашевцам и освобожден через два с половиной месяца. Н. Я. Данилевского после более чем трехмесячного заключения выслали в 1850 году в Вологду.
   Стр. 28. Мать моя сотрудничала в "Сыне отечества"...-- в сороковых годах, под псевдонимом "Каминова". В 1847 году в No 5 была помещена повесть Е. Е. Михаэлис "Разочарование".
   ...первая статья Николая Васильевича была помещена там же.-- См. прим. к стр. 67 тома I наст. изд.
   Философия Надеждина -- "Очерк истории философии по Рейнгольду" (СПб. 1837) или "Опыт науки философии" (СПб. 1845) Ф. М. Надеждина.
   Стр. 40. ...перевод романа Ж. Санда "Франсуа-Найденыш"...-- напечатан в журнале "Сын отечества", 1849, книга 4, под названием "Франсу а", без указания фамилии переводчицы.
   Стр. 57. Гримме -- сослуживец Шелгунова по Лесному департаменту.
   Пекарский писал тогда свой первый труд...-- "Наука и литература в России при Петре Великом", в двух томах, СПб. 1862. Отдельные главы из этого труда Пекарский печатал в "Современнике" в 1857 и 1859 годах.
   Стр. 58. К осени мы переехали в Петербург...-- к осени 1853 года.
   ...уже в штатском платье, а не в сюртуке с синим воротником...-- то есть не в студенческой форме.
   Стр. 59. Пекарский рассказал мне, что <...> приехал в Петербург его знакомый Михайлов...-- О начале знакомства Шелгуновых с Михайловым см. также прим. к стр. 108 тома I наст. изд.
   Стр. 60. ...Михайлов <...> оказался кумом Чернышевской.-- П. В. Быков, близко знавший Чернышевских и Михайлова, в предисловии к собранию сочинений Михайлова писал: "Ольга Сократовна, жена Чернышевского, не менее своего мужа симпатизировала Михайлову, который был ее кумом, крестил одного из сыновей Чернышевского" (М. Л. Михайлов, Полн. собр. соч., т. I, изд. А. Ф. Маркса, СПб. 1913, стр. IX).
   Стр. 61. Михайлов жил с Полонским и был с ним очень дружен.-- Несмотря на разницу в возрасте (Полонский был на девять лет старше Михайлова), их связывала тесная дружба, особенно в последний период жизни Михайлова -- конец пятидесятых -- начало шестидесятых годов. Уже находясь в Нерчинской каторге, Михайлов, крайне обеспокоенный арестом приехавших к нему в Сибирь Шелгуновых (сентябрь 1862 года), обращался к Полонскому с просьбой разузнать, за что они арестованы "здесь, в Сибири, в Нерчинском округе, где даже самые страшные преступники, убийцы и проч.; не могут называться арестантами". Свое письмо Михайлов заканчивал такими словами: "Я слышал, что ты был недоволен мною за то, что я не посылал тебе поклонов. Таким вещам я никогда не придавал значения и думаю, что в лучшие минуты сердце твое говорило тебе, что я все-таки искренно и тепло люблю тебя..." (Т. А. Богданович, Любовь людей шестидесятых годов, "Academia", 1929, стр. 378--379). Много позже, уже после смерти Михайлова, Шелгунова писала Полонскому 22 января 1870 года: "Вы, конечно, знаете, что я, как и покойный Мих <прозвище Михайлова в. дружеском кругу.-- Э. В. и Л. Р.>, всегда чувствовали к вам слабость, так что Мих. мне постоянно говорил в Сибири, что если он умрет, то желал бы, чтобы биография его была написана вами" (ИРЛИ, Отдел рукописей, арх. Я. П. Полонского, ф. 12628 LXX б. 7, л. 43).
   Стр. 62--63. ...Тургенев, Дружинин и Григорович предложили пьесу под названием "Школа гостеприимства" <...> вряд ли она теперь существует <...> приехал Григорович и стал извиняться за конец пьесы, будто бы обидевший <...> генералов.-- Текст пьесы действительно не сохранился. Первоначально она была написана в мае 1855 года Дружининым, В. Боткиным и Григоровичем в гостях у Тургенева в его имении Лутовиново и там же разыграна. В этой редакции "Школы" авторы в комическом виде вывели самих себя и других сотрудников "Современника": Панаева, Некрасова, Чернышевского. В том же году Григорович под влиянием Дружинина переделал пьесу в рассказ , где Панаев, Некрасов и особенно Чернышевский изображались в пасквильном виде. Рассказ появился в "Библиотеке для чтения", 1855, No 9. Некрасов, по совету Чернышевского, дорожившего сотрудничеством Григоровича в "Современнике", положительно отозвался в "Заметках о журналах за сентябрь 1855 года" о рассказе, заметив, однако, что нельзя вносить в такой степени "свои антипатии в литературные произведения" ("Современник", 1855, No 10, стр. 182). Для домашнего спектакля Штакеншнейдеров текст "Школы" был восстановлен по памяти Дружининым, но литератор Чернушкин, под именем которого в рассказе фигурировал Чернышевский, отсутствовал в данной редакции, и пьеса вообще не носила пасквильного характера. Об этом говорит и тот факт, что текст был получен у Дружинина Михайловым, дружеские отношения которого с Чернышевским известны (Е. А. Штакеншнейдер, Дневник и записки (1854--1886), "Academia", 1934, стр. 115--116). Авторы пьесы в постановке не участвовали.. Главные роли: помещика Лутовицына, зазвавшего к себе в имение гостей, которых негде было принять и нечем угощать, и его сварливой жены -- исполняли Михайлов и Шелгунова. Задетым этим спектаклем оказался Н. И. Греч, "сидевший в первом ряду и как нарочно надевший в этот вечер свою звезду". Он "привстал и, с негодованием указывая публике на сцену, произнес: "Полюбуйтесь, милостивые государи, вот она, натуральная школа!" (Д. В. Григорович, Литературные воспоминания, Гослитиздат, М. 1961, стр. 150).
   Стр. 65. В утро отъезда...-- 7 марта 1856 года. Эта дата подтверждается дневниковой записью Е. А. Штакеншнейдер от 8 марта
   1856 года. "Вчера Шелгуновы уехали за границу" (Е. А. Штакеншнейдер, Дневник..., стр. 122).
   Стр. 66. Сталюпень -- то есть Сталупёнен, городок в 10--12 км. западнее первого пограничного прусского города Эйдкунена.
   Стр. 69. ...опера Мендельсона "Сон в летнюю ночь".-- То есть музыка к комедии Шекспира "Сон в летнюю ночь".
   Стр. 70. ...дал мне "Былое и думы" Герцена.-- Очевидно, его первые три части, напечатанные в альманахе "Полярная звезда" и в книге "Тюрьма и ссылка". (1854). К выпуску "Былого и дум" отдельным изданием Герцен приступил позднее -- в 1861 году.
   Стр. 78. ...купил <...> Шиллера, издание Гербеля.-- То есть сборник "Лирические стихотворения Ф. Шиллера в переводах русских поэтов", изданный под редакцией Н. В. Гербеля (СПб. 1857),
   Стр. 83. ...в Лисино приехал Михайлов...-- 6 июня 1857 года.
   Осенью мы переехали в Петербург...-- осенью 1857 года.
   Стр. 84. Щербина <...> никого не оставлял в покое своими эпиграммами <...> они <...> когда-нибудь выползут на свет.-- В 1929 году в изд-ве "Прибой" вышел "Альбом ипохондрика", в котором собраны эпиграммы и сатиры Н. Ф. Щербины.
   Гербель в это время начал собирать переводы для издания Шиллера...-- для собрания сочинений Ф. Шиллера, часть 1--9, вышли в 1857--1861 годах.
   Стр. 85. Он сам рассказывал всем это происшествие...-- Иначе излагает этот эпизод П. Д. Боборыкин (Воспоминания, т. II, изд-во "Художественная литература", М. 1965, стр. 203--204).
   Стр. 86. Он написал мне стихотворение...-- Автограф стихотворения Л. Мея "Загадка" не известен.
   А. Н. Майков написал ему письмо <...>. Вот оно...-- В настоящем издании текст его исправлен по автографу (ИРЛИ, ф. 7, ед. хр. 145, лл. 1--2).
   Стр. 89. И ответ пришел, но я его даже не помню.-- Ответа не могло быть, как свидетельствуют следующие строки из письма Майкова к Тургеневу от 8 февраля 1858 года: "Теперь во мне это просто лирическое стремление к вам, а месяца два тому назад <то есть в декабре, когда писалось сообщенное Шелгуновой письмо.-- Э. В. и Л. Р.> это было совсем другое. Тогда во мне -- да и во всех нас -- были злость и негодование: зачем здесь нет Тургенева <...> Я <...> грянул вам письмом, длинным письмом, где ото всей души и укорял и уговаривал вас; по счастью, вы его не получили и не получите, ибо оно отправлено по ошибочному адресу, данному мне Капустиным, в Вену, poste restante <до востребования>" ("И. С. Тургенев. Статьи и, материалы". Сб. под ред. М. П. Алексеева, Орел, 1960, стр. 195).
   За границу мы поехали...-- в мае 1858 года.
   ...встретились с <...> Колбасиным, напечатавшим какую-то повесть.-- С Е. Я. Колбасиным. Лучшие повести его печатались в "Современнике": "В деревне и Петербурге" (1855, No 5), "Два зайца" (1857, No 11), "Семь клевет на любовь" (1861, No 5) и др.
   Стр. 94. Перечитывая письма Полонского...-- восемь писем 1857--1860 годов. Полонского к Шелгуновой были опубликованы в газете "Русская земля", 1904, No 3,3 января.
   ...поехал в Женеву учиться живописи у Калама <...> получил <...> приглашение быть редактором "Русского слова".-- В 1857 году Полонский приехал в Женеву, намереваясь брать уроки живописи у Калама, однако последний отказался принять его в число своих учеников. Затем Полонский жил некоторое время в Ницце и Риме. К этому времени относится его встреча с Кушелевым. Из Рима Полонский писал 14 января 1858 года Шелгуновой о Кушелеве: "Он просит меня быть постоянным помощником его в деле издания..." -- и просил Шелгунову сообщить об этом Михайлову, с которым он хотел посоветоваться, браться ли ему за редактирование "Русского слова" ("Русская земля", 1904, No 3, 3 янв.)
   Стр. 95. На свадьбу к Полонскому...-- Полонский женился в Париже 14 июля 1858 года на Е. В. Устюжской.
   Стр. 96.....на мотив известного романса "Талисман"...-- Романс Н. С. Титова на стихи Пушкина. Михайлов, очевидно, использовал первые восемь строк стихотворения:
   
   Там, где море вечно плещет
   На пустынные скалы,
   Где луна теплее блещет
   В сладкий час вечерней мглы,
   Где, в гаремах наслаждаясь,
   Дни проводит мусульман,
   Там волшебница, ласкаясь,
   Мне вручила талисман.
   
   Эдредон -- пуховая перина.
   Стр. 97. В начале марта мы с Николаем Васильевичем поехали в Лондон <...> к Герцену.-- Шелгуновы посетили Герцена в марте 1859 года (см. стр. 9 тома I наст. изд.).
   ...только что разыгралась его история с Некрасовым...-- Герцен ошибочно обвинял Некрасова в присвоении так называемого "огаревского наследства" (подробно см.: Я. Черняк, Огарев, Некрасов, Герцен и Чернышевский в споре об огаревском наследстве, М.-- Л. 1933).
   Стр. 98. Огарев <...> написал даже мне стихотворение...-- См. его текст в воспоминаниях Засодимского (стр. 482). Кроме того, Огарев посвятил Шелгуновой специально для нее написанное стихотворение:
   
   ЖЕНЩИНЕ-МЕДИКУ
   
   На новом поприще, в полезных изученьях
   Умейте к жизни подходить
   С вопросом внутренним,-- в причудливых явленьях
   Подсматривать простую нить.
   Умейте вдуматься, внимайте чутким ухом
   И, звук мгновенный уловив,
   В громадной музыке поймете верным слухом
   Простой виющийся мотив.
   1859, март -- апрель
   
   Впервые стихотворение было напечатано в журнале "Русская мысль", 1902, No 3, стр. 8. Одновременно, по тексту альбома Шелгуновой,-- в "Литературном архиве", издаваемом П. А. Картавовым; СПб. 1902, стр. 97, по которому и цитируется.
   Стр. 101. ...знаменитую щеголевскую батарею.-- 10 апреля 1854 года, во время Крымской войны, англо-французская эскадра подвергла бомбардировке Одессу. Батарея No 6 под командой юного прапорщика Щеголева выдержала шестичасовую артиллерийскую дуэль с девятью кораблями противника, вооруженными трехстами пятидесятью пушками, отвечая им из четырех, а потом из двух оставшихся орудий.
   Стр. 102. "О казаках".-- Автора этого произведения установить не удалось.
   ...о распоряжении императора Александра II уничтожите Черноморский флот]-- После поражения России в Крымской войне, по Парижскому мирному договору (см. прим. к стр. 114 тома I наст. изд.), Россия могла содержать на Черном море лишь небольшое число легких военных судов. Остальной флот .подлежал потоплению.
   Стр. 106. ...какой Матюша, Матвеев ли -- доктор? -- По-видимому, доктор Матвеев, лечивший Шелгуновых и Михайлова в Лисине.
   Стр. 109. Я счастлив, что буду читать <...> лесные законы.-- По возвращении из заграничной поездки осенью 1859 года Шелгунов некоторое время читал лекции в Лесном институте (Петербург).
   Стр. ПО. Веня и Маша -- Евгений Петрович и Мария Петровна Михаэлисы, брат и сестра Шелгуновой.
   Петр Иванович.-- П. И. Михаэлис, отец Шелгуновой.
   Стр. 111. ...куда менонистам! -- Шелгунов говорит о меннонитах -- членах религиозной секты, возникшей в XVI веке в Голландии. В Россию меннониты приехали в 1789 году по приглашению Екатерины II заселить окраины России. Меннонитам были предоставлены всяческие льготы, они были освобождены от многих налогов, от несения военной службы. Их хозяйства в большинстве своем носили кулацко-фермерский характер.
   Стр. 112. ...речь Я. Грота выпускным студентам Лицея...-- 24 мая 1859 года в Александровском лицее происходил выпуск окончивших курс воспитанников. Профессор русской словесности Я. К. Грот обратился к ним с речью, в которой призывал их трудиться "не для виду и личной корысти, а для истины и самого дела, твердо веря, что все, совершенное в духе правды, как бы незначительно оно ни казалось в настоящем, переживет нас и останется добрым семенем для будущего" ("Московские ведомости", 1859, No 151, 27 июня).
   Стр. 114. В эту поездку мы пробыли заграницей ровно год...-- с мая 1858 по май 1859 года.
   ...пригласил какого-то Хмельницкого.-- О Хмельницком подробнее см. стр. 129 тома I наст. изд. и прим. к ней.
   ...за какую-то маленькую вещицу Писемского <...> было заплачено полторы тысячи рублей.-- Возможно, за произведение Писемского "Батька" ("Русское слово", 1862, No 1).
   ...перевод трехтомного романа Фрейтага <...> в печати не появился...-- Михайлов и Шелгунова переводили для "Русского слова" роман немецкого писателя Г. Фрейтага "Soll und Haben" ("Приход и расход", 1855--1856), но рукопись, посланная в конце ноября 1858 года из Парижа в Петербург, была утеряна ("Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения", изд. АН СССР, т. 6, М.-- Л. 1961, стр. 185). Михайлов взялся за эту работу исключительно ради денег, которые были ему необходимы для поездки в Лондон к Герцену. "Михайлов не желает, чтобы под переводом стояло его имя, потому что направление романа никак не сходится с образом его мыслей",-- писала Шелгунова Полонскому (там же, стр. 186).
   ...граф <...> подарил свой журнал Григорию Евлампиевичу Благосветлову.-- В июле 1862 года Кушелев-Безбородко направил в петербургский цензурный комитет прошение о передаче права издания и редактирования журнала "Русское слово" Благосветлову (ЦГИАЛ, ф. 775, он. 1, д. 288, л. 4).
   Стр. 115. ...явился Северцев, вернувшийся из плена у кокандцев...-- Известный зоолог, зоогеограф и путешественник А. Н. Северцов. В "Русском слове" были напечатаны две его статьи: "Месяц плена у кокандцев" (1859, No 10) и "Зоологическая этнография" (1860, No 4).
   ...кузен мой служил в Третьем отделении...-- Речь идет об И. А. Нордстреме, старшем чиновнике особых поручений III Отделения.
   Стр. 116. В это лето...-- лето 1860 года.
   Стр. 117. ...в феврале месяце был объявлен манифест об освобождении крестьян.-- Манифест, указ сенату и ряд "Положений" и "Правил" о "крестьянах, вышедших из крепостной зависимости", были подписаны Александром II 19 февраля 1861 года, но обнародованы только 5 марта 1861 года, так как правительство, опасаясь народных волнений, принимало предупредительные меры.
   Стр. 118. Государь прочел вашу записку и велел вас поцеловать.-- Лемке так излагает этот эпизод со слов мемуариста Г. Щербачева: Н. Серно-Соловьевич получил предписание "явиться к князю Орлову в известный день и час. Он поехал. Князь Орлов вышел к нему и громко сказал: "Мальчишка, знаешь ли, что сделал бы с тобой покойный государь Николай Павлович, если бы ты осмелился подать ему записку? Он упрятал бы тебя туда, где не нашли бы и костей твоих..." Затем, помолчав, он прибавил: "А государь Александр Николаевич так добр, что приказал тебя поцеловать. Целуй меня" (М; К. Лемке, Очерки освободительного движения "шестидесятых годов", СПб. 1908, стр. 43--44). См. также прим. к стр. 233 тома I наст. изд. v
   Стр. 119. Фиктивный брак был заключен...-- 15 сентября 1868 года.
   Стр. 120. А. С. Суворин написал его некролог, во многих отношениях очень верный.-- 21 апреля 1883 года в газете "Новое время" был опубликован некролог, озаглавленный: "Странная смерть. Самоубийство В" О. Ковалевского". Автор некролога сочувственно писал о покойном как о честном и благородном человеке и отмечал, что причиной самоубийства Ковалевского были запутанные (не по его вине) финансовые дела предприятия, которым он руководил.
   ...умер от тифа в Иркутском остроге. Второй брат <...> успел уехать за границу...-- О Николае и Александре Серно-Соловьевичах подробно рассказано в воспоминаниях Шелгунова "Из прошлого и настоящего", главы XII, XV и XVI (том I наст. изд.; там же см, стр. 233 и 246).
   Весною того года меня <...> увезли за границу.-- Для лечения, когда после рождения первого сына у Шелгуновой отнялись ноги.
   ...Ауэрбаха, которому интересно было познакомиться с переводчицей его Шварцвальдских рассказов.-- В "Русском слове", 1860, NoNo 3 и 5, были опубликованы переводы "Шварцвальдских деревенских рассказов" Ауэрбаха, сделанные Шелгуновой. Отдельной книгой, под названием: "Повести и деревенские рассказы Бертольда Ауэрбаха", они вышли в Петербурге в 1871 году.
   Стр. 121. Некрасов хотел купить у него роман...-- Какой именно, установить не удалось. Произведения Ауэрбаха в "Современнике" не печатались.
   Уезжая в Россию...-- в начале августа 1861 года.
   Стр. 122. Вернувшись в августе в Петербург...-- в августе 1861 года.
   Чернышевский поддерживал наше намерение ехать в Сибирь. Он очень любил Николая Васильевича и понимал состояние его духа.-- Сообщение Шелгуновой говорит в пользу версии о намерении Шелгуновых организовать побег Михайлова и о том, что Чернышевский, знавший, конечно, что подлинным автором прокламации "К молодому поколению", за написание и распространение которой осудили Михайлова, являлся Шелгунов, был осведомлен о цели поездки Шелгуновых.
   ...Шелгунов описал эту поездку в статьях, помещенных в "Русском слове" под заглавием: "Сибирь по большой дороге".-- В NoNo 1--3 за 1863 год.
   Стр. 123. Отбыв каторгу, он вступил в пререкательство чуть ли не с сенатом, что осуждены все они были противозаконно.-- В. И. Семевский в своей статье о Петрашевском в Сибири приводит свидетельство Ф. Н. Львова об этой черте характера Петрашевского, который и во время суда над ним в 1849 году в Петербурге "и в ссылке везде зацеплялся за законы и старался на основании их доказать или несправедливость, или нелепость какого-нибудь действия или постановления. Отсюда проистекали его процессы с министром Перовским за городские выборы и протесты на эшафоте, в Шилке, на Нерчинском заводе, в Иркутске и проч." Семевский добавляет, что на борьбу с сибирской администрацией Петрашевский смотрел как на свой общественный долг, своеобразную форму протеста ("Голос минувшего", 1915, No 3, стр. 51--52). См. также стр. 400--405 и прим. к ним.
   Эта законность довела его в этом же году до острога <...> куда его засадили местные власти...-- После ареста Шелгуновых у Петрашевского был произведен 12 ноября 1862 года обыск. "Но один полицейский предупредил его. Портфель Михаила Васильевича был запрятан, и ничего компрометирующего у него не нашли". Заключен в острог Петрашевский был значительно позже -- 16 января 1864 года (В. И. Семевский, М. В. Буташевич-Петрашевский в Сибири.-- "Голос минувшего", 1915, No 5, стр. 58, 66--68).
   Стр. 124. На Казаковском промысле мы спокойно прожили очень недолго, то есть месяца два.-- С первой половины августа до 28 сентября 1862 года, когда Шелгуновы были арестованы.
   Стр. 125--126. ...рассказывал мне его брат <...> из комнаты покойника ему пришлось выйти с револьвером в руках.-- О последних днях жизни М. Л. Михайлова и обстоятельствах, при которых был спасен архив покойного поэта, рассказывается в письме М. Л. Михайлова к Шелгуновой (см. стр. 453--456).
   Стр. 126. ...человек, способный на высокие подвиги самопожертвования.-- Стесненная цензурными условиями, Шелгунова намекает здесь на самопожертвование Михайлова, добровольно пошедшего на каторгу ради спасения подлинного автора прокламации -- Шелгунова.
   Николая Васильевича повезли в Петербург...-- 16 марта 1863 года Шелгунова отправили из Иркутска в Петербург, куда привезли 15 апреля и заключили в Петропавловскую крепость (см. стр. 22 тома I наст. изд.). Оттуда он писал Е. Е. Михаэлис 20 апреля 1863 года: "Вероятно, Евгения Егоровна, вы не ожидаете получить от меня письмо из Петербурга. А между тем я здесь, Людинька же оставлена в Иркутске. По приезде в Петербург я старался разъяснить ее положение, и мне объявили, что Людинька свободна и может ехать куда хочет.
   Попросите Людю похлопотать увидеться со мной и пусть не забудет взять с собой Мишу...
   Если вы будете просить о свидании со мной, то не забудьте сказать, что вы мне не только теща, но и сестра". (Т. А. Богданович, Любовь людей шестидесятых годов, "Academia", Л. 1929, стр. 382).
   Стр. 127. ...я осталась одна с ребенком и с няней в Иркутске.-- 9 мая 1863 года Шелгунова выехала из Иркутска и, ненадолго заехав в Петербург, поселилась в имении "Подолье".
   ...успел перевести двенадцать страниц...-- Из XII тома восемнадцатитомной "Всемирной истории" немецкого историка Ф. Шлоссера, который Шелгунов начал переводить накануне ареста, в 1863 году. Издательницей "Всемирной истории" (и переводчицей нескольких томов) одно время являлась Шелгунова. Издание осуществлялось в 1861--1869 годах под редакцией Чернышевского, а затем Зайцева.
   Стр. 128. ...я, кажется, одна из последних жертв <...> с гласным и словесным судопроизводством наступит и более скорый и менее неприятный порядок.-- Шелгунов имеет в виду подготовлявшуюся тогда судебную реформу 1864 года, в результате которой произошло разделение судебной и административной власти, была провозглашена независимость и несменяемость судей, установлена гласность процесса и введен суд присяжных заседателей. Никаких существенных изменений все эти реформы в решение дел о "государственных" преступлениях и о "преступлениях печати" не внесли"
   ...плаксивый характер придает ему Витковский, своими тоску наводящими повестями.-- В 1863 году в "Русском слове" (NoNo 1--3, 9) были напечатаны произведения А. Витковского "Карьера", "Две доли" и "Кабала".
   "Новые люди".-- По-видимому, статья "Литература и образованные люди" ("Русское слово", 1863, No 10).
   ...старики же все вроде Фабия Кунктатора...-- то есть нерешительны, медлительны, как древнеримский диктатор Фабий Кунктатор, прославившийся своей осторожной тактикой во время второй Пунической войны.
   Стр. 129. Всех статей три: 1) "Литература и образованные люди", 2) "Старый Свет и Новый Свет" и 3) "Начала общественного быта".-- Первая статья появилась в No 10, вторая и третья -- вNoNo 11--12 за 1863 год.
   А что делает моя статья о Сибири? -- То есть статья "Гражданские элементы Иркутского края". Появилась в том же году в "Русском слове", NoNo 9--10.
   Стр. 130. "Тысячелетие России" Павлова -- "Тысячелетие России. Краткий очерк отечественной истории" П. В. Павлова. Впервые был напечатан в "Академическом месяцеслове" за 1862 год; отдельное издание -- СПб. 1863 (см. также стр. 186 и 187 тома I наст. изд. и прим. к последней).
   Жак Араго был бы <...> интересен.-- Очевидно, "Записки слепого. Путешествие вокруг света" французского писателя Ж. Араго.
   Стр. 132. "Россия до Петра Великого".-- Точное название статьи: "Россия до Петра I" (см. прим. к стр. 196 тома I наст. изд.).
   ...не знаю, за что приниматься <...> за историю Америки.-- "Очерки из истории Соединенных Штатов" были написаны Шелгуновым и опубликованы в "Русском слове", 1864, No 3.
   ...напоминает мне самарского доктора -- фамилию его забыл...-- Речь идет, видимо, о докторе Гамбурцеве, лечившем Шелгунова в Самаре (см. стр. 52).
   Стр. 133. ... переводить <...> немецкую историю Северо-Американских Штатов... -- "Geschichte der Vereinigten Staaten von Amerika" (Берлин, 1866) К. Неймана. Возможно, Шелгунов познакомился с этой работой по журнальной публикации.
   ...смотрю с сильно радостным чувством на март месяц. Не близко! -- Видимо, Шелгунов ожидал окончания следствия и приговора в марте. Однако об окончании дела и своей высылке в Вологодскую губернию он смог сообщить жене лишь 26 ноября 1864 года.
   Стр. 134. Если у вас там хорошая погода...-- "Там" -- в Швейцарии, куда Шелгунова уехала с сыном Мишей в конце ноября 1863 года и где жила до осени 1866.
   Стр. 135. ...к тунгусам и калошам! -- Смысл этого иронического замечания Шелгунова неясен. Скорее, всего, слово "калошам" неправильно прочтено Шелгуновой.
   Надя -- здесь и далее -- сестра Шелгунова, Надежда Васильевна.
   Стр. 138. ...от Петербурга до тебя втрое дальше, чем от тебя до Петербурга; подобный вопрос уже разрешался раз относительно Парижа в нашей литературе...-- Возможно, Шелгунов имеет в виду "Опрометчивого турку" Козьмы Пруткова ("Современник", 1863, No 4), где речь, однако, идет не о Париже, а о Рязани.
   Один из персонажей этого произведения, на вопрос, сколько верст от Москвы до Рязани и обратно, отвечает, что в один конец может сказать, даже не справившись с календарем, но сколько обратно -- не знает ("Сочинения Козьмы Пруткова", Гослитиздат, М. 1955, стр. 275--276).
   ...умер Помяловский.-- 5 октября 1863 года, на двадцать девятом году жизни.
   Стр. 142. Наконец я получил "Русское слово". С моей статьей поступили жестоко.-- Очевидно, номер со статьей "Россия до Петра I" (см. прим. к стр. 196 тома I наст. изд.), подвергшейся жестоким цензурным сокращениям.
   Стр. 143. ...начала читать мою вторую статью.-- То есть вторую часть статьи "Россия до Петра I".
   Стр. 144. ...читал "Взбаламученное море"...-- Роман Писемского (см. прим. к стр. 226 тома I наст. изд.) был напечатан в "Русском вестнике" (1863, NoNo 3--8).
   Ты требуешь проекта для детской библиотеки, вот он...-- Планы издания, изложенные Шелгуновым в данном и нескольких следующих письмах, осуществлены не были.
   Стр. 146. ...в формате изданий Таухница.-- Лейпцигский издатель X. Таухниц был известен своими стереотипными изданиями классиков.
   Стр. 147. ...лучше русского перевода Вагнера.-- То есть лучше "Путешествий и открытий доктора Эдуарда Фогеля в Центральной Африке, Великой пустыне и землях Судана" Г. Вагнера, вышедших в русском ^переводе (без указания имени переводчика) в изд. Вольфа (СПб. 186J).
   "Земля и органическая жизнь", "Причины бедности" -- напечатаны в "Русском слове".
   Стр. 148. ...из великого дела не делать спекуляцию, как это позволяет себе Вольф.-- М. О. Воль ф, прослывший "первым книжным миллионером России", расплачивался с авторами крайне скупо (см.: Е. И. Кацпражак, История книги,"Наука", 1964, стр. 307). У Шелгунова были веские основания судить о Вольфе и по своему личному опыту: в соавторстве с В. П. Греве он издал у Вольфа книгу "Лесная технология" (1858).
   Стр. 149. Доктор Бок говорит...-- Шелгунов приводит данные из книги К. Бока "О здоровом и больном человеке" (перев. с нем. И. Паульсона и Ф. Бемера, СПб. 1856).
   ...запрещения <...> статьи об уголовном правосудии Западной Европы...-- Шелгунов говорит о статье "Современное значение уголовного права в Западной Европе". После цензурных сокращений и переделок была напечатана в "Русском слове", 1864, No 5, под псевдонимом "Т. З." (см. также стр. 150--151),
   Стр. 152. "Отживающие слова" -- напечатаны в "Русском слове", 1863, NoNo 6 и 7.
   Когда Креза поставили на костер, он сказал: "О Солон! Солон!" -- Рассказ древнегреческого историка Геродота о намерении персидского царя Кира, покорившего Лидию, сжечь ее царя Креза на костре так же, как и легенда о беседе Креза с знаменитым афинским законодателем Солоном, принадлежит к мифам, которыми широко пользовался Геродот в своей "Истории греко-персидских войн".
   Стр. 153. ...кончил <...> статью "Древность и совершенствование человеческого типа"...-- Статьи с таким названием среди опубликованных Шелгуновым нет. Очевидно, это первоначальное название статьи "Развитие человеческого типа в геологическом отношении" ("Русское слово", 1865, No 3).
   В "Русском слове" опять новый цензор...-- За три последних года существования журнала сменилось пять цензоров, наблюдавших за ним: Капнист, Де-Роберти, Ленц, Скуратов, Еленев. Последний особенно свирепствовал (Ф. Кузнецов, Журнал "Русское слово", изд. "Художественная литература", М. 1965, стр. 360).
   Стр. 156. ...три мои статьи <...> названы в одном издании замечательными статьями.-- Чей отзыв имеет в виду Шелгунов, установить не удалось.
   Стр. 158. Для кого ты переводишь Гете? если для В., то печально...-- По всей вероятности, Шелгунов имеет в виду издателя М. О. Вольфа.
   Стр. 159. ...учился где-нибудь на Уналашке или в Ундинской слободе...-- Уналашка -- один из Алеутских островов на Аляске. Ундинская слобода -- селение в Нерчинском крае, куда были отправлены Шелгуновы, арестованные во время пребывания на Казаковском прииске в каторге у Михайлова. Шелгунов употребляет эти названия в качестве синонима отдаленных, глухих мест.
   Стр. 161. ...моя статья "Статистика смертности и рождений" <...> в той же книжке статью Щапова.-- Статья Шелгунова появилась в No 8 "Русского слова" за 1864 год. В этом же номере была напечатана статья А. П. Щапова "Историко-географическое распределение русского народонаселения".
   ...я пользовался <...> Шиллингом ("Psychiatrische Briefe")...-- "Psychiatrische Briefe, oder die Irren, das Irren das Irresein und das Irrenhaus" И. Шиллинга ("Письма о психиатрии, или Сумасшедшие, сумасшествие, дома для сумасшедших", Аугсбург, 1866). Очевидно, Шелгунов пользовался журнальной публикацией этого труда или его части.
   По поводу какой-то статьи в "Голосе" "Русское слово" обратилось с вопросом к Альбертини, и затем в "Русском слове" было напечатано его письмо....-- В газете "Голо с" (1864, No 169, 21 июня) был напечатан анонимный фельетон "Вседневной жизни", в котором задевалась интимная жизнь одной молодой девушки. "Русское слово" очень резко отозвалось в июньской книжке того же года об этом фельетоне. Автор обозрения "Дневник темного человека" обратился к Н. В. Альбертини с вопросом: "Обо всем этом что скажете вы, г. Альбертини,-- вы, один из главных сотрудников "Голоса"? Без шуток, очень интересно знать, как вы относитесь к деяниям ваших сотоварищей по газете? Как дышите вы в таком обществе?" (1864, No 6, стр. 142). Альбертини ответил письмом в редакцию "Русского слова", которое было напечатано в июльской книжке журнала. Альбертини заявил, что отнюдь не является "одним из главных" сотрудников "Голоса", а выступает лишь по вопросам иностранной политики и несет ответственность (да и то "единственно пред своею совестью") только за то, что исходит от него лично. Что касается методов, которые применяют в своих писаниях некоторые сотрудники "Голоса", то он осуждает их так же, как и автор обозрения в "Русском слове" (1864, No 7, стр. 77--80).
   Стр. 162. Завтра с машиной еду в Вологду...-- 2 декабря 1864 года Шелгунов, по приказу петербургского обер-полицеймейстера генерал-лейтенанта Анненкова, отправился к вологодскому губернатору "на зависящее распоряжение под присмотром рядового с.-петербургского жандармского дивизиона Самсона Яковлева". 6 декабря Шелгунов прибыл в Вологду, о чем конвойному была выдана следующая "квитанция": "Дана с.-петербургского жандармского дивизиона рядовому Самсону Яковлеву в том, что в сопровождении его отставной полковник корпуса лесничих Николай Шелгунов, высланный из С.-Петербурга под надзор полиции в Вологодскую губернию, в г. Вологду доставлен 6 сего декабря. Вологда, декабря 7-го дня 1864 года. Вологодский губернатор свиты его величества генерал-майор Хомииский" (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 2, отд. II, стр. 8).
   Стр. 163. Ратман -- выборный городского самоуправления; здесь -- иронически: член, купеческой управы.
   Стр. 164. ...через неделю отправлю в редакцию первую статью из Тотьмы.-- Очевидно, одну из - статей, напечатанных в январской книжке "Русского слова" за 1865 год: "Френологическая оценка человеческих поступков", "Главные моменты в истории Европы" и "Домашняя летопись" (или "статья о Тотьме", "Тотьма", как называет далее статьи этой серии Шелгунов в письмах к жене).
   Стр. 168. Варенька -- Варвара Александровна Зайцева (в первом браке -- Голицына, во втором -- Якоби), сестра В. А. Зайцева, приятельница Шелгуновой, участница революционного движения шестидесятых годов. Привлекалась в 1863 году по "Делу Андрущенко" (за содействие побегу И. И. Кельсиева). См. также прим. к стр. 140 тома I наст. изд.
   ...редакция "Современника", показались мелочной лавкой...-- Колкости Шелгунова в адрес "Современника" являются отражением полемики, которая велась в то время между этим журналом и "Русским словом".
   Стр. 169. Удим, Соболев,-- Возможно, речь идет о бывшем студенте петербургского университета Д. Гудиме-Левковиче, участнике волнений 1861 года. 12 октября его арестовали и заключили в Петропавловскую крепость, из которой перевезли в Кронштадт, а 6 декабря того же года освободили. Шелгунов мог знать его как товарища Е. Михаэлиса. Соболев -- лицо не установленное.
   "Тереза" -- роман французских писателей Э. Эркмана и А. Шатриана. Был напечатан в переводе Шелгуновой в "Русском слове", 1865, NoNo 1 и 2.
   Стр. 169--170. За предложение о разделе семьи благодарю <...> Твое письмо--письмо чистого и благородного человека...-- За границей, в Швейцарии, Шелгунова сблизилась с А. Серно-Соловьевичем, и у них родился сын Николай. В 1865 году они разошлись. В недошедшем до нас письме Шелгунова предложила мужу взять на воспитание ее младшего сына, что могло скрасить его одинокую жизнь в ссылке. Шелгунов принял предложение жены. Мальчика привезли к нему летом 1865 года. Шелгунов горячо полюбил ребенка, заботился о нем всю свою жизнь.
   Стр. 171. ...второй статьи "Тотьма"...-- то есть второй статьи из серии "Домашняя летопись"; напечатана в "Русском слове", 1865, No2.
   ...что сделала цензура с моей статьей в этой книжке! -- Со статьей "Исторические очерки (XVIII столетия)", опубликованной в "Русском слове", 1864, NoNo 11 и 12.
   Стр. 172--173. В январской книжке будет моих три статьи. Из них у одной цензура отрезала ровно всю вторую половину.-- См. прим. к стр. 164.
   Стр. 173. ...на этой (?) неделе выходит новый цензурный устав...-- См. прим. к стр. 374 тома I наст. изд.
   Двенадцатый том все еще не вышел...-- XII том "Всемирной истории" Шлоссера (см. прим. к стр. 127).
   Два раза <...>, в Тотьме, я наточил на себя ножик и дал его сам другим, чтобы меня порезали.-- Шелгунов намекает на свои отношения с Е. Н. Раковой и М. П. Косаревой.
   Стр. 173--174. ...неисправность Голицына, который <...> от демократических своих тенденций не сделался аккуратней.-- Князь А. С. Голицын, близкий к революционным кругам шестидесятых годов, был владельцем типографии, в которой печаталась "Всемирная история" Шлоссера.
   Стр. 174. Сегодня послал Благосветлову "Рабочие ассоциации".-- Статья была напечатана в "Русском слове", 1865, No 2.
   Вопрос, который ты мне предложила по поводу madame Ольд...-- Ольдом Шелгуновы условно именовали в своей переписке А. Серно-Соловьевича, a madame Ольд --саму Людмилу Петровну. В связи с разрывом между ним и Шелгуновой, в значительной мере вызванным психическим заболеванием Соловьевича, Шелгуновой необходимо было изолировать от больного отца их маленького сына Колю и произвести раздел имущества, так как пансион, который содержала в Швейцарии Шелгунова, был открыт на средства Соловьевича.
   Стр. 175. ...твой No 15...-- По прибытии в ссылку, в Вологодскую губернию, Шелгунов, вынужденный отдавать свою переписку на цензуру местному исправнику, стал нумеровать письма к жене, чтобы иметь возможность проверить, все ли они дошли по назначению.
   Стр. 176. Вот содержание романа...-- Далее Шелгунов излагает план устройства личной жизни в случае освобождения из ссылки своего и Михайлова. Молодая девушка -- Елизавета Николаевна Ракова, с которой Шелгунов познакомился в Тотьме. Один старый друг -- М. Л. Михайлов.
   Стр. 177. "Подводный камень", "Полинька Сакс" -- роман М. В. Авдеева (1860) и повесть А. В. Дружинина (1847).
   Стр. 183. Органическая теория -- одна из социологических теорий XIX века, утверждавшая, что законы развития общества и человеческих отношений тождественны законам развития биологического организма.
   "Рекрут 1813 года" -- выполненный Шелгуновой перевод с французского "Воспоминаний рекрута 1813 года" Э. Эркмана и А. Шатриана ("Русское слово", 1865, No 3). В этом произведении авторы выступили в защиту завоеваний французской буржуазной революции XVIII века.
   ...одного очень умного и порядочного господина, проживающего здесь, в Устюге, на тех же основаниях, как и я.-- Речь идет, по-видимому, об участнике революционного движения шестидесятых годов, бывшем преподавателе философии в Нижегородской духовной семинарии, С. П. Автократове, отбывавшем в эти годы административную ссылку в Великом Устюге (М. П. Сажин (Арман Росс), Воспоминания. 1760--1880 годы, М. 1925, стр. 26).
   Стр. 184. ...арест Зайцевых.-- Об аресте Зайцевых в 1865 году данных не имеется. Известно лишь, что Зайцев и его мать М. Ф. Зайцева были с 1865 года в Петербурге под негласным надзором полиции за "заявление ими учения своего о нигилизме" ("Литературное наследство", т. 71, М. 1963, стр. 459). Зайцев подвергся аресту позже, в 1866 году, в связи с делом Каракозова (см. прим. к стр. 156 тома I наст. изд.), но через три месяца был освобожден под надзор полиции.
   Стр. 185. ... господина, который по опыту говорит, что в крепости сидеть легче, чем быть в ссылке.-- По-видимому, речь идет о С. П. Автократове (см. прим. к стр. 183).
   Уж я примирился с мыслью, что я пробуду в ссылке лет десять...-- Wo приговору военного суда от 26 октября 1864 года Шелгунов был лишен прав на пенсию и ношение мундира в отставке, а также подлежал высылке под строгий надзор полиции в одну из отдаленных губерний. Министр внутренних дел Валуев определил местом ссылки Вологодскую губернию, куда Шелгунова и отправили 2 декабря. Срок ссылки указан не был, но Шелгунов понимал, что он будет длительным.
   Стр. 187. ...я писал тебе о померанцах первого и второго сортах я писал тогда о ней.-- То есть о Е. Н. Раковой и М. П. Косаревой.
   Сегодня отправлял статью в "Русское слово"...-- Вероятно, статью "Цивилизация Китая". Опубликована в NoNo 9, 10 за 1865 год.
   Стр. 188. ..."Голос" <...> назвал мою статью болтовней, а меня -- старой бабой.-- В редакционном обзоре майских номеров журналов в "Голосе" (1865, No 203, 25 июля) о статье Шелгунова "Женское безделье" ("Русское слово", 1865, No 5) сказано: "...Что за болтовня статья г. Шелгунова "Женское безделье"... Стремление популяризировать научные вопросы,-- впрочем, очень почтенное стремление -- г. Шелгунов доводит до того, что статьи его принимают характер россказней старой бестолковой няньки".
   Стр. 189. ...Маша действительно выходит за Ковалевского, и <...> в половине сентября долоюна быть свадьба.-- Свадьба сестры Шелгуновой, М. П. Михаэлис, и В. О. Ковалевского не состоялась. Впоследствии Ковалевский женился на С. В. Корвин-Круковской, Мария Петровна вышла замуж за народника Н. Н. Богдановича (см. об этом стр. 119).
   Стр. 190. ...прочел в "Книжном вестнике", что милый Михайлов умер в Кадаинском прииске.-- Михайлов умер в Кадае в ночь на 3 августа 1865 года. Краткий некролог о нем был помещен в "Книжном вестнике", 1865, No 17, стр. 331--332.
   Месяц тому назад я получил от Зайцева письмо..,-- Автографы писем Зайцева к Шелгунову неизвестны.
   ...Писарев находится в уединенном положении.-- Писарев был арестован 2 июля 1862 года и заключен в Петропавловскую крепость, где пробыл до 18 ноября 1866 года.
   Стр. 191. ...я <...> никогда не верил в искренность его липких и сладких фраз.-- Упреки Шелгунова в адрес Благосветлова вызывались задержками гонорара и неаккуратными ответами на письма. В условиях ссылки и заброшенности это воспринималось Шелгуновым очень тяжело. И все же Благосветлов довольно тепло относился к своему сотруднику, вполне понимал меру его таланта и высокое душевное благородство. П. В. Быков, близко соприкасавшийся с Благосветловым и Шелгуновым (он был членом редакции, а затем и редактором "Дела"), пишет о Благосветлове в своих воспоминаниях: "О двух только лицах отзывался он без тени критики, без малейшей иронии: о Николае Васильевиче Шелгунове и Петре Лавровиче Лаврове. Относительно первого Благосветлов не был ни в чем виноват и одинаково любил его всегда, во все тяжелые моменты своей жизни, когда цензура держала дамоклов меч над "Делом" и когда Григорий Евлампиевич разражался, по отношению к другим. Посещая меня особенно часто перед отъездом своим за границу... Благосветлов каждый раз просил меня беречь Николая Васильевича и следить, чтобы он не работал до переутомления, и прибавлял при этом, "чтобы Шелгуниха -- как называло большинство жену Николая Васильевича -- не тревожила его в редакции долгими визитами" (П. В. Быков, Силуэты далекого прошлого, М.-- Л. 1930, стр. 40--41).
   ...в письме от 4 сентября Благосветлов мне пишет...-- Автографы публикуемых здесь писем Благосветлова к Шелгунову неизвестны.
   Серьезный отдел -- отдел журнала, где помещались статьи научного и политического характера..
   Стр. 192. ...хуже всякого Веселаго.-- То есть известного своими придирками к печати генерала, историка русского флота, Ф. Ф. Веселаго, служившего цензором в петербургском цензурном комитете.
   Стр. 194. ...доброжелатели, которые желают меня отправить в Колу.-- По-видимому, намек на устюжского следователя Сутоцкого, с которым у Шелгунова были крайне натянутые отношения (см. стр. 202), в результате чего Шелгунова в январе 1866 года перевели из В. Устюга в Никольск. Кола -- древнейшее русское поселение в Мурманской области, в данном случае -- синоним заброшенного, глухого угла.
   ...sans faèon'ство Благосветлова с твоими переводами Шатриана. Где он их напечатал? -- В "Русском слове", а затем в "Деле" было помещено несколько произведений Э. Эркмана и А. Шатриана в переводе Шелгуновой. Кроме упоминавшихся выше "Терезы" и "Воспоминаний рекрута 1813 года" (см. прим. к стр. 169 и 183), среди них: "Ватерлоо" и "Воспоминания пролетария" ("Русское слово", 1865, NoNo 4--6, 11, 12); "На рассвете" ("Дело", 1868, NoNo 4--8). В чем выражалась "бесцеремонность" Благосветлова, установить не удалось.
   Стр. 195. Сегодня мне привезли "Голос". Зайцев и Соколов отказываются от сотрудничества в "Русском слове"...-- В газете "Голос" (1865, No 333, 2 декабря) было напечатано письмо Н.Соколова и Зайцева о том, что они не желают сотрудничать в "Русском слове", так как, по их словам, редактор и издатель журнала -- Н. Благовещенский и Благосветлов -- отказались от ими самими предложенной реформы издания журнала и, в частности, от удешевления подписной цены по мере увеличения подписчиков. Кроме того, Зайцев, которого не утвердили в качестве самостоятельного редактора критического отдела, требовал, чтобы редактором отдела был назначен Соколов. В своем письме они указали, что Писарев (находившийся в это время в заключении в Петропавловской крепости) присоединяется к ним.
   Этому заявлению предшествовал скандальный инцидент. В девятой книжке "Русского слова" было напечатано, без ведома Благосветлова, "открытое письмо" Соколова "Маску долой!" с грубыми, вызывающими нападками на критику, которой подверг "Современник" его статью "О капитале" ("Русское слово", 1865, No 8). Возмущенные этой выходкой, Благосветлов и Благовещенский в своем ответе на заявление Соколова и Зайцева писали: "Одною из главных причин выхода их из журнала было то обстоятельство, что г. Зайцев, считая себя солидарным с г. Соколовым, требовал, чтобы редактором 2.-го отдела журнала был избран г. Соколов. Но мы, вместе с другими сотрудниками "Русского слова", не согласились на это, признавая г. Соколова не способным к подобному делу и не желая более позорить журнал такими бестактными выходками, как наглый вызов "Современнику", сочиненный г. Соколовым и напечатанный под личною ответственностью г. Зайцева. Этот вызов дал нам понять, как г. Соколов повел бы дело, если бы взял в свое полное распоряжение целый отдел журнала, без контроля других членов редакции".
   Соколов и Зайцев прекратили сотрудничество в "Русском слове". Что же касается Писарева, то в декабрьской книжке журнала было объявлено, что "недоразумения, случайно возникшие между редакциею и г. Писаревым, устранены и он по-прежнему остается постоянным сотрудником "Русского слова".
   ...ничего подобного не случилось бы, если бы была б Петербурге Варвара. Александровна.-- Сестра Зайцева (см. прим. к стр. 168), волевая и энергичная женщина, имела большое влияние на брата.
   Стр. 196. Понедельник вывез меня раз из Орла и привел в департамент...-- Шелгунов говорит о своей поездке по России в 1859 году от Крыма до Петербурга (см. стр. 99--113), после которой он поступил на службу в Лесной департамент министерства государственных имуществ. Очевидно,, выехал Шелгунов из Орла в понедельник.
   ...в октябре ты приедешь в Петербург.-- Шелгунова находилась в это время еще в Швейцарии, откуда вернулась в сентябре или октябре 1866 года.
   Стр. 197. "Русским словом" получено второе предостережение...-- За октябрьскую книжку 1865 года "Русское слово" получило первое предостережение, за ноябрьскую -- второе, за декабрьскую -- третье, с одновременным прекращением журнала на пять месяцев (см. также прим. к стр. 230 тома I наст. изд.). Первое предостережение было вызвано статьями Писарева "Новый тип", Соколова "О капитале" и "Библиографическим листком", содержавшими, по мнению цензуры, "крайние социалистические или материалистические идеи"; второе -- статьями Писарева "Исторические идеи Огюста Конта" и Шелгунова "Рабочие ассоциации". В докладной записке цензурного комитета Главному управлению по делам печати сообщалось: "В статье "Рабочие ассоциации" Шелгунова представляется очерк коммунистических и социалистических идей Фурье и Сен-Симона. В этом очерке всего более достойно замечания то, что автор опередил этих пресловутых утопистов в их намерениях я осуждает те начала действительной жизни и существующего общественного порядка, которых даже они не решились затронуть <...> автор превзошел. Фурье в коммунизме и фурьеристов в революционном направлении, мирные демократы, очевидно, не удовлетворяет требованиям и целям "Русского слова" (Ф. Кузнецов, Г. Е. Благосветлов и "охранители":-- "Русская литература", 1964, No 1, стр. 169--170).
   Стр. 198. ...я в статье "Честные мошенники" придаю воровству значение "труда"...-- За эту статью ("Русское слово", 1865, No 12) и ряд других материалов журнал был распоряжением министра внутренних дел Валуева от 16 февраля 1866 года приостановлен на пять месяцев. "...Статья "Честные мошенники" Н. Шелгунова (стр. 8 и 9) придает воровству значение "труда" и свойства неизбежных последствий нынешних условий гражданского быта общества",-- говорилось в этом распоряжении (Ф. Кузнецов, Г. Е. Благосветлов и "охранители".-- "Русская литература", 1964, No 1, стр. 170).
   Стр. 199. ...твоя история с Варей.-- Причину размолвки между Шелгуновой и В. А. Зайцевой установить не удалось.
   ...Благосветлов арестован....-- Эти слухи об аресте Благосветлова не соответствовали действительности, его арестовали позже (ем. прим. к стр. 203).
   Стр. 200. Мария Федоровна -- мать Варфоломея Александровича и Варвары Александровны Зайцевых.
   Стр. 202. Служить по акцизу у Грота.-- К. К. Грот в 1863--1870 годах был директором департамента неокладных сборов, в ведении которого находилось акцизное управление. Шелгунов был знаком с ним по службе в министерстве государственных имуществ.
   Стр. 203. ...Благосветлов свободен и очень весел.-- Благосветлов и Зайцев были арестованы (первый -- 14 апреля, второй -- 28), в связи с делом Каракозова (см. прим. к стр. 156 тома I наст. изд.) и заключены в Петропавловскую крепость. Благосветлов пробыл там три недели. 7 июня 1866 года он писал Шелгунову: "...Вчера меня выпустили из крепости на свободу. "Русское слово" запрещено безусловно; это вы, конечно, уже знаете из газет <...> жить и работать почти не дают возможности. Но человек изобретателен, когда его очень прижимают, а потому я и думаю, что "Русское слово" воскреснет в другой форме" (Ф. Кузнецов, Журнал "Русское слово", изд-во "Художественная литература", М. 1965,. стр. 390--391).
   "Русское слово" и "Современник" запрещены.-- См. прим. к стр. 230 тома I наст. изд
   Стр. 204. Посоветуйся с <...> В. Мате. Лазаревским....-- Лазаревский с 1866 года. был членом совета Главного управления по делам печати и членом совета министра внутренних дел. О роли Лазаревского, являвшегося своего рода "адвокатом" демократической журналистики в совете Главного управления, см. в статье С. Макашина и Б. Папковского: "Некрасов и литературная политика самодержавия" ("Литературное наследство", т. 49--50, М. 1949, стр. 488-- 506). Шелгунов советовал жене обратиться к Лазаревскому еще и потому, что был с ним близко знаком: в конце пятидесятых годов они оба служили в министерстве государственных имуществ.
   ...уроки давать строго запрещено.-- Подтверждения этих слов долго ждать не пришлось. В июне 1867 года Шелгуновы переехали из Кадникова в Вологду. Здесь Щелгунова взяла для обучения языкам шестилетнюю дочку, некоего Морозова, служащего вологодского помещика Лихачева. Об этом узнало губернское начальство, и Морозову было предписано немедленно взять свою дочь от Шелгунова, "находящегося под полицейским надзором". Никакие доводы Шелгунова, что воспитателем девочки является не он, поднадзорный, а его жена, не помогли (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 3, стр. 19--20).
   Стр. 205. Надо дождаться более умеренной температуры.-- Намек на крайне напряженную политическую атмосферу в Петербурге в связи с делом Каракозова (см. прим. к стр. 156 тома I наст. изд.). Благосветлов советовал Шелгуновой несколько повременить с возвращением из-за границы, так как обстановка для хлопот об облегчении участи ссыльного Шелгунова была явно неблагоприятной.
   Второй том "Луча" должен был выйти около 20 июня.-- После запрещения на пять месяцев "Русского слова" редакция его издала два тома сборника "Луч", каждый из которых представлял собой, по существу, сдвоенный номер "Русского слова". В объявлении, напечатанном 31 марта 1866 года в "С.-Петербургских ведомостях", говорилось, что "при главной конторе "Русского слова" вышел и продается "Луч", учено-литературный сборник, том первый". Далее указывалось, что "для подписчиков "Русского слова" на 1866 год этот сборник выдается бесплатно, взамен приостановленных книжек журнала". Первый том поступил к подписчикам, второй, после судебного дела, возбужденного цензурой против издателя "Луча" (сотрудника "Русского слова" П. Ткачева), был задержан, а отпечатанный тираж -- 3500 экз.-- арестован и спустя почти восемь лет, в октябре 1874 года, уничтожен (Ф. Кузнецов, Журнал "Русское слово", изд-во "Художественная литература", М. 1965, стр. 385--390).
   ...сажусь писать по поводу Гризингера "Душевных болезней".-- Статья на эту тему не появилась в печати. Возможно, что Шелгунов не осуществил свое намерение или просто не смог опубликовать работу, так как "Русское слово" уже прекратило существование, а "Дело", в котором, впоследствии стал сотрудничать Шелгунов, только начинало свою жизнь.
   Она чего-то все ждала...-- Неточная цитата из поэмы И. И. Козлова "Безумная". У Козлова: "Она кого-то все ждала..."
   Стр. 206. Могут повторить опять историю Кулиша.-- Украинский писатель П. А. Кулиш за связь с тайной политической организацией -- "Кирилло-Мефодиевское общество" -- был арестован в марте 1847 года (одновременно с Н. И. Костомаровым и Т. Г. Шевченко) и сослан на три года в Тулу. До 1856 года ему было запрещено печататься.
   Холера в Петербурге ослабевает...-- 1866 год был одним из "холерных годов" в России. А. В. Никитенко записал в своем дневнике 14 июня 1866 года: "...На Васильевском острову появилась холера"; 23 июня: "В Петербурге холера..."; 28 июня: "Холера распространяется"; 1 июля: "Холера усиливается..." (À. В. Hикитенко, Дневник, т. III, Гослитиздат, Л. 1956, стр. 39--40).
   Стр. 207. ...письмо к Шувалову.-- Не разыскано.
   Что "имею вредный образ мыслей, доказывающийся непропущенной цензурой статьей".-- То есть статьей "Журнальные споры" (первоначальное название -- "Русское слово"), написанной еще в 1862 году, до ареста. Она предназначалась для журнала "Русское слово", но была запрещена цензурой "как противная в целом ее составе коренным государственным постановлениям". На следствии она была предъявлена Шелгунову в качестве улики ("Красный архив", т. 1 (14), М.-- Л. 1926, стр. 129).
   Стр. 208. Евграф Егорович --вероятно, брат Евгении Егоровны Михаэлис.
   Стр. 209. Из сорока восьми листов, набранных для первой книжки "Дела", двадцать два запрещены.-- О начале журнала "Дело" см. в воспоминаниях Шелгунова, стр. 205 тома I наст. изд.
   Стр. 210. ...Хоминский перевел бы меня в другой город, но не знаю, сделает ли это Ушаков.-- Отчаявшись получить перевод в другую губернию, Шелгунов 2 ноября 1866 года пишет вологодскому губернатору С. Ф. Хоминскому письмо с просьбой перевести его в город Грязовец: "...Ко мне возвращается из-за границы жена, женщина больная, несколько лет лечившаяся на заграничных водах и на расстроенное здоровье которой суровый климат северо-востока Вологодской губернии обнаружит губительное влияние. Дети наши, проведшие большую часть своей жизни за границей, будут страдать неизбежно. Я уже заметил это на сыне, находящемся при мне, который с прошедшей зимы болен грудным катаром" (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 3, стр. 13). 19 декабря 1866 года Шелгунову было разрешено за собственный счет, в сопровождении конвойного, выехать в Кадников Вологодской губернии. В скором времени к нему приехала туда Шелгунова со старшим сыном.
   ...вследствие моего письма к государю...-- Это письмо не разыскано.
   4 апреля.-- См. прим. к стр. 156 тома I наст. изд.
   ...по случаю приезда принцессы и свадьбы наследника (когда -- не знаю) собираются уже справки от министерства.-- Свадьба наследника (будущего императора Александра III) и датской принцессы Дагмары (впоследствии императрицы Марии Федоровны) состоялась 28 октября. 1866 года. Надежды Шелгунова на предполагавшуюся по этому случаю амнистию не оправдались.
   Стр. 211. ...высылаю последнюю статью...-- из предназначавшихся для No 1--2 "Дела". Если исключить статью "Потерянный труд", отосланную значительно позже (16 декабря) и напечатанную в этой книжке журнала, возможно, под названием "Убытки земледельческой России", то последней статьей является одна из двух других, появившихся там же: "Статистика самоубийств" или "Великие люди".
   Стр. 212. ...обязательна Ветлуга или нет?-- В декабре 1866 года Шелгунова обратилась к министру внутренних дел Валуеву с просьбой перевести мужа в другую губернию. Шелгунову был предложен перевод в уездный город Ветлугу Костромской губернии. Учитывая отдаленность Ветлуги от Вологды, от железной дороги, Шелгунов отказался от перевода.
   Я в эти три года жила в Швейцарии <...> с осени до января обила в Петербурге все пороги...-- См. прим. к стр. 196. О переводе мужа из Кадникова в "более благоприятный город" Шелгунова хлопотала с осени 1866 года до 1867.
   Одну из таких коммун устроил <...> Слепцов.-- Так называемая "Знаменская коммуна" была организована Слепцовым в сентябре 1863 года и просуществовала до июля 1864 года. Это была бытовая коммуна, состоявшая из интеллигентных трудящихся женщин и мужчин. Среди членов коммуны были переводчицы М. Н. Коптева, Е. И. Ценина, А. Г. Маркелова (Каррик); А. Ф. Головачев, В. Н. Языков, Е. А. Макулова. О "Знаменской коммуне" см. статью К- И. Чуковского "История слепцовской коммуны" в сборнике "Люди и книги" (Гослитиздат, М. 1958), а также материалы в посвященном В. А. Слепцову томе 71 "Литературного наследства" (М. 1963, стр. 441--460).
   Стр. 213. В это лето у нас в деревне гостили Зайцевы...-- Они гостили в Подолье летом 1863 года. Шелгунова жила там после приезда из Иркутска весной 1863 года и до отъезда в Швейцарию осенью того же года.
   Стр. 214. ...Суворов заметил его <...> Николая Васильевича <...> перевели в губернский город Вологду.-- Весьма возможно, что перевод Шелгунова действительно был связан с его свиданием с Суворовым. 20 июня 1867 года вологодский губернатор получил бумагу от министра внутренних дел Валуева по поводу Шелгунова, которого министр "признал возможным <...> перевести на жительство в город Вологду с продолжением за ним там полицейского надзора" (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 3, стр. 17).
   ...к нам приехал Лавров с своей старушкой-матерью.-- После двухлетнего пребывания в ссылке в Тотьме П. Лаврову разрешено было осенью 1868 года переехать в Вологду. Здесь уже жил переведенный из Кадникова в июне 1867 года Шелгунов с семьей.
   Лавров поселился в доме, стоявшем наискось от дома, где жил Шелгунов. Однако общение их в ссылке было очень кратковременным: в октябре того же года Лавров, по представлению начальника вологодского жандармского управления Мерклина, был выслан в Кадников (П. Витязев, Ссылка П. Л. Лаврова в Вологодской губ. и его занятия антропологией, Вологда, 1915, стр. 3).
   Стр. 215. От Писарева <...> письмо <...> о своем полном разрыве с Благосветловым.-- Об этом см. также стр. 204--206 тома I наст. изд.
   ...а тут подвернулась женщина.-- Двоюродная сестра Писарева, М. А. Маркович (Марко Вовчок); см. также стр. 204 тома I наст. изд.
   ...письмо к Зайцеву и Писареву.-- Не разыскано.
   ...устрой примирение.-- Примирение не состоялось, разрыв Писарева с Благосветловым был окончательным (см. стр. 207-- 208 тома I .наст. изд.).
   О новых сотрудниках пусть при тебе же напечатают объявление.-- Было напечатано в "Деле", 1868, No 2.
   Какие мои статьи будут напечатаны во второй книжке? -- В "Деле", 1868, No 2 были напечатаны: "Американские патриоты прошлого столетия", "Исторические увлечения" и "Уголовное правосудие и психология".
   ...проглядывал библиографию Ткачева <...> едва ли удастся примирение "Цела" с Зайцевым, ибо его крепко ругают.-- Библиография -- библиографические обзоры, которые вел в "Деле" Ткачев. В его обзорах этого времени не содержится никаких выпадов против Зайцева. Возможно, Шелгунова опустила часть письма мужа, и последняя фраза (с "едва ли" до "ругают") относится не к обзорам ("библиографии") Ткачева, а к полемике Зайцева и Соколова с Благосветловым и Благовещенским (см. прим. к стр. 195).
   Стр. 216. В Вологде жил в то время сосланный туда же <...> Верви...-- Служивший в министерстве юстиции В. В. Берви (Флеровский), впоследствии известный народнический публицист, был в 1862 году арестован за протест против привлечения к суду тринадцати мировых посредников Тверской губернии (см. прим. к стр. 184 тома I наст. изд.) и выслан в Астраханскую губернию, потом в Сибирь, а в 1868 году он находился в ссылке в Вологде.
   Стр. 217. Благодарю тебя за хлопоты о моем переводе.-- 2 мая 1868 года Шелгунова уехала из Вологды в Петербург хлопотать о переводе мужа в местность, более благоприятную по климату и близкую к Петербургу или Москве.
   Стр. 218. ..."Старый вопрос" посылаю вам.-- Благосветлов возвратил Шелгунову статью "Новый ответ на старый вопрос". Какого характера недоразумения были по поводу этой статьи у Шелгунова с редакцией "Дела" -- неизвестно. Вскоре статья появилась в "Деле" (1868, No 8).
   Отказ объявлен мне официально.-- 23 февраля 1868 года Шелгунов подал губернатору просьбу о переводе в Ярославль. 10 июля министерство внутренних дел отказало Шелгунову в его просьбе (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 3, стр. 23).
   ...предпринять целую серию детских изданий под одним общим названием...-- Шелгуновым не удалось.
   Стр. 219. ...вышли русский перевод Адама Смита, Мальтуса...-- Очевидно, "Исследования о природе и причинах богатства народов" А. Смита и "Опыта о законе народонаселения" Т. Мальтуса.
   "История открытий и изобретений" -- по-видимому, издание М. О. Вольфа "Вокруг света. Сборник землеведения, естественных наук, новейших открытий, изобретений и наблюдений", т. I--VIII, СПб. 1861--1868.
   ...Негрескуло живет в деревне <...> узнай, когда Hгерескуло приедет в Петербург.-- Несомненно, за этим поручением скрывалась просьба Лаврова, отбывавшего вместе с Шелгуновым ссылку в Вологде: участник революционного движения шестидесятых годов, М. Ф. Негрескул был женат на - дочери Лаврова, Марии Петровне.
   Стр. 220. ...я писал <...> к Шульгину и Ткачеву.-- Эти письма не разысканы.
   Стр. 221. Был я у Мерклина.-- Через начальника вологодского губернского жандармского управления Мерклина Шелгунов ходатайствовал о переводе в другую губернию.
   Стр. 222. "Внутреннее обозрение" -- отдел журнала "Дело".
   Стр. 223. Еду хоть к черту на кулички, лишь бы не оставаться дольше в Вологде.-- 20 апреля 1869 года Шелгунову было разрешено переехать в Калугу, где он прожил до 28 февраля 1874 года (А. Пругавин, Н. В. Шелгунов в ссылке.-- "Русская мысль", 1910, No 3, стр. 23).
   В. С.-- Кто скрыт под этим криптонимом, установить не удалось.
   Кончил сегодня статью "О школьной грамотности" <...> это вопрос, за который меня выругали в "Голосе" и не согласились <...> в "Новом времени".-- Эта статья, напечатанная в "Деле", 1869, No 4, под названием "Односторонность промышленного прогресса", была ответом Шелгунова на разбор его статьи "Задача земства" (там же, No 1) в газетах "Голос" (1869, No 54, 23 февраля) и "Новое время" (1869, No 35, 19 февраля). В "Задаче земства" Шелгунов писал, что распространять грамотность, не развивая "промышленный. быт", то есть индустрию и сельское хозяйство, означает "делать второй шаг, не сделавши первый". П. Д. Боборыкин (под псевдонимом Нила Адмирари) обрушился в "Голосе" на Шелгунова как на "апостола невежества". В "Новом времени" анонимный автор обзора журналов, отметив важность поднятых Шелгуновым проблем, в особенности то место, где он утверждал, что в борьбе с такими пороками, как пьянство, "обыкновенная школа не поможет ничему и нужна школа иная- Безнравственность нашего народа есть его бедность", писал: "Вполне сознавая всю непреложность последней истины, мы, однако ж, не можем признать абсолютно справедливыми все доводы г. Шелгунова..."
   Стр. 225.....вместе проехали в Калугу, где прямо наняли дачу...-- Шелгуновы приехали в Калугу 22 мая 1869 года и поселились на лето в пригородной деревне Подзавалье.
   Я послал в "Дело" статью против Каткова <...> пойдет ли она в феврале? -- Возможно, Шелгунов справляется о статье "Глухая пора" (была напечатана в апреле), где он полемизирует с катковскими изданиями.
   Стр. 226. Что ты падаешь духом? Что за страхи?-- В это время Шелгунова ждала ребенка. Через две недели, 30 мая 1870 года, родилась дочь Шелгуновых -- Людмила (см. о ней также прим. к стр. 25).
   Христиан Андреевич -- X. А. Нордстрем, двоюродный брат Шелгуновой, врач.
   Стр. 227. А вот статья о Страхове (женский вопрос)...-- "Суемудрие метафизики" ("Дело", 1870, No 6).
   Ольга Андреевна -- знакомая Шелгуновых, учительница Ольга Андреевна Карачарова (см. также стр. 237). Ей посвящена статья Шелгунова о Тургеневе "Неустранимая утрата" ("Дело", 1870, No 6).
   Я объяснился с губернатором.-- С калужским губернатором А. Г. Казначеевым.
   М.-- Возможно, Н. В. Мезенцев, управляющий III Отделением и начальник штаба корпуса жандармов.
   Буду и через Смирнова, но он еще не приехал из Москвы.-- То есть через начальника калужского губернского жандармского управления С. И. Смирнова, находившегося в это время в служебной командировке в Москве.
   Стр. 228. "Русский вестник" в июле и, кажется, в августе или сентябре 1870 очень усердно меня ругает.-- В "Заметках" в июльской и сентябрьской книжках "Русского вестника" за 1870 год содержались грубые нападки на статьи Шелгунова в "Деле" за 1870 год: "Глухая пора" (No 4), "Бессилие мысли и сила жизни" (No 5), "Внутреннее обозрение" (No 6), "Право и свобода" (No 7), "Первый немецкий публицист" (No 8).
   ...статью о Писареве, которую я думаю приготовить для январской книжки...-- Статья "Сочинения Д, И. Писарева. 10 ч. С.-Петербург. 1866--1869" поступила из редакции "Дела" в петербургский цензурный комитет в гранках и была запрещена. Впервые опубликована в "Литературном наследстве", т. 25--26, М. 1936.
   За что этот подарок?-- Очевидно, Шелгунова сообщила мужу о своем решении переехать с детьми к нему в Калугу. С 1871 года по 1874 она жила там безвыездно.
   Стр. 229 "О раздумье".-- То есть "По поводу одной книги" (Соч., т. 2, 1871), о сб. Герцена "Раздумье".
   Хотелось бы мне писать по поводу Авдеева, но удобно ли в "Деле", где он печатает? -- Статья "Неоконченный вопрос" -- о сочинениях M.- В. Авдеева -- была опубликована в "Деле", 1871, No-4.
   ...я пишу по поводу Ожигиной ("Своим путем") и "Алины-Али".-- Статья "Творческое целомудрие", посвященная критическому разбору произведения Л. Ожигиной "Своим путем" (СПб. 1870) и романа Андре Лео "Алина-Али" (М. 1870) была напечатана в "Деле", 1871, No 1.
   Евдокимов -- возможно, В. Я. Евдокимов, участник радикальных кружков шестидесятых годов, работавший в книжном магазине Серно-Соловьевича, а позже -- Черкесова в Петербурге.
   Стр. 231. В "Московских ведомостях" телеграмма от 22 о высочайшем повелении...-- В No 23 "Московских ведомостей" от 24 января 1874 года было напечатано "повеление" от 9 января в ознаменование бракосочетания княжны Марии Александровны "О даровании некоторых облегчений лицам, подвергшимся по
   1 января 1871 года обвинениям в государственных преступлениях, если они не совершили после того каких-либо новых преступлений и не были замечены ни в чем предосудительном". Третьим пунктом его пр едусматривалось освобождение из-под полицейского надзора ссыльных, находящихся в Европейской России. Шелгунов безуспешно надеялся, что на него будет распространено действие этого повеления.
   Губернаторская аттестация к 1 января уже в Петербурге. Баранова тоже.-- То есть и аттестация, сделанная К. И. Барановым, начальником Калужского губернского жандармского управления.
   ...мне кажется, что Петербург тебя обманул...-- Шелгунова поехала в Петербург хлопотать о переводе мужа в Новгород. 22 февраля 1874 года по телеграфу в Калугу пришло распоряжение о переводе в Новгород, куда Шелгунов выехал 28 февраля (Д. И. Maлинин, Н. В. Шелгунов в Калуге.-- "Голос минувшего", 1915, No 11, стр. 273).
   "Попытки русского сознания" -- были опубликованы в "Деле", 1874, NoNo 1 и 2.
   Стр. 232. В Новгороде мы прожили что-то около года с небольшим, и затем Николая Васильевича перевели в Выборг...-- Шелгунов приехал в Новгород 3 марта 1874 года. 25 мая 1875 года он был переведен по его просьбе в Выборг, где находился до 19 апреля 1876 года, а затем снова вернулся в Новгород. 19 декабря 1876 года на имя новгородского губернатора Лерхе пришло уведомление от министра внутренних дел, что Шелгунов освобожден от надзора полиции "с дозволением жительства повсеместно, за исключением столиц и столичных губерний". 21 июня 1877 года Шелгунову было разрешено "жительство в столицах и столичных губерниях". Однако негласный надзор сохранялся и позже (О. П. Пресняков, Н. В. Шелгунов в Новгороде.-- "Ученые записки Новгородского педагогического института", т. II, вып. 2, Новгород, 1957, стр. 33--50).
   ...принялась за переводы фельетонных романов и детские рассказы.-- Литературная деятельность Шелгуновой за этот период была очень плодотворной. Она перевела для русского юношества десятки произведений иностранных классиков. В издательстве Ф. Павленкова (СПб.) вышла серия "Иллюстрированные романы Чарльза Диккенса в сокращенном переводе Л. П. Шелгуновой", куда вошло двенадцать романов. В серии "Иллюстрированные романы Вальтера Скотта в сокращенном переводе Л. П. Шелгуновой" в том же издательстве вышло шесть романов. В издательстве В. Губинского вышел ее перевод романа Вальтера Скотта "Айвенго" (1899). В полном собрании сочинений Ж. Верна (изд. М. Вольфа, 1891-- 1897) был напечатан перевод Шелгуновой романа "Приключения капитана Гаттераса". Кроме того, в ее переводах вышли два романа Г. Эберса: "Серапис" (1894) и "Клеопатра" (1896); роман Альфреда Рамбо "Печать Цезаря" (1899), "Рождественские рассказы" Ч. Диккенса (журнал "Детское чтение", декабрь 1894), "Тысяча и одна ночь. Сказки Шехерезады. Перев. с английского" (1894).
   В эти годы Шелгунова написала и составила много детских книжек. Среди них: "В стране контрастов. (Из жизни и природы Туркестанского края. Составлено по Каразину, Иванову и др.)" (СПб. 1890), "Звездочка" (СПб. 1894), иллюстрированные таблицы с рисунками "Животные" и "Растения и минералы" (СПб. 1897), "Русские исторические рассказы" (СПб. 1901).
   В 1882 году вышла первым изданием книга Л. Шелгуновой и Е. Михаэлис "Дешевый домашний стол, скоромный и постный", выдержавшая при жизни автора пять изданий. В 1914 году вышло ее седьмое издание.
   Шелгунова написала также много сказок и рассказов, печатавшихся в детских журналах. В 1903 году эти сказки и рассказы были переизданы И. Сытиным в его "Детской библиотечке". Среди них: "Бой и Шнель", "Маруська. Рассказы про кошек", "Медведь", "Храбрый лев", "Шалунья" и др.
   Из следующих писем видно, как Николай Васильевич торопился уехать.-- Шелгунова включила в свою книгу лишь одно письмо этого периода.
   Стр. 235. Я в продолжение пяти лет работала в "Новостях". В "Живописном обозрении" я работала двадцать лет.-- Работа Шелгуновой в газете "Новости" относится, по-видимому, к 1889 -- началу 1890-х годов. 4 февраля 1889 года она писала А. М. Скабичевскому, прося рекомендовать ее издателю-редактору "Новостей" О. К. Нотовичу: "Попросите его дать мне переводы романов (с трех языков), и цену он может мне сбавить перед другими переводчиками. Нет такой цены, за которую я не взялась бы теперь за постоянную работу" (ИРЛИ, Отдел рукописей, арх. А. М. Скабичевского, ф. 283, оп. 2, ед. хр.. 199, л. 1). Для публикации в приложениях к журналу "Живописное обозрение стран света" Шелгунова переводила романы Г. Эберса, "Тысяча и одну ночь" и др. произведения.
   ...он поехал лечиться.-- Весной 1882 года -- в Крым. По дороге Шелгунов остановился в Киеве, где навестил знакомых.
   Стр. 236. На следующий год, 6 декабря, технологи давали бал <...> -- его обвинили в речи, которой он не говорил...-- Вечер (бал) состоялся не в следующем, а в том же 1882 году. Участие Михайловского и Шелгунова в нем было лишь поводом для их высылки. Истинная причина заключалась в связях Михайловского и Шелгунова с революционным народничеством. Правительству было известно по агентурным донесениям о связях Михайловского с народовольцами-террористами, в частности с Верой Фигнер. Шелгунов печатал на страницах редактируемого им "Дела" революционеров-эмигрантов С. Степняка-Кравчинского, Л. Тихомирова и др. Не мог, конечно, забыть департамент полиции и о прошлой деятельности Шелгунова, за которую он поплатился пятнадцатью годами заключения и ссылки, откуда вернулся в Петербург лишь несколько лет назад. На этот раз Шелгунова выслали в Выборг, куда он выехал в конце декабря (см. также стр. 375 тома I наст. изд.).
   Николаю Васильевичу позволили переехать в Царское Село и поехать за границу...-- В Царское Село Шелгунову было разрешено переехать в начале апреля 1883 года, а в середине июля его освободили от высылки (ИРЛИ, Отдел рукописей, ф. 181, оп. 1, д. 768, лл. 3--4, 12 об.). В первых, числах марта 1884 года Шелгунов выехал из Петербурга. 4 марта, проездом, был в имении Поповых Воробьеве, затем уехал в Ниццу.
   Людмила Николаевна -- жена Михайловского.
   Стр. 237. Гайдебуров мне пишет как о слухе, что редактор "Делу" утвержден не будет.-- В 1883 году "Дело" подписывали следующие лица: NoNo 1--5 -- редактор К. М. Станюкович, No 6 -- за редактора Лебедев (владелец типографии), NoNo 7--12 редактор В. П. Острогорский. 14 июля 1883 года Шелгунов писал из Царского Села Михайловскому: "Не утвердили нам редактором Лебедева как "заведомо подставного" (ИРЛИ, Отдел рукописей, ф. 181, оп. 1, д. 768, л. 11). Острогорский был утвержден редактором в конце июля.
   Стр. 238. ...Вольфсон <...> переговоры <...> ведет с Станюковичем через поверенного...-- О неудавшейся попытке продать "Дело" Вольфсону см. прим, к стр. 290 тома I наст. изд. Станюкович в это время находился в заключении в Петропавловском крепости (см. прим, к стр. 377 и 312 там же).
   Как видно, Александр Николаевич не прочь видеть "Дело" в руках Ольги Николаевны...-- Александр Николаевич -- Попов, близкий знакомый Шелгунова. Ольга Николаевна -- жена Попова, впоследствии известная издательница. Шелгунов в письмах к Попову от 27 мая и 21 июня 1884 года ("Современный мир", 1911, No 5, стр. 149--151) подробно сообщал о своих переговорах с Вольфсоном, Цебриковой и другими литераторами и издателями. Очевидно, в не дошедших до нас письмах Попов писал Шелгунову о своем желании приобрести "Дело" для женьь
   Стр. 239. ...говорят, заводит толстый журнал Суворин.-- Эти слухи не подтвердились. Единственный "толстый" журнал, издававшийся Сувориным,-- "Исторический вестник" -- был им основан еще в 1880 году.
   Вольфсон больше ученый, чем журналист...-- См. иную его характеристику на стр. 291 тома I наст. изд. и в прим. к ней.
   Станюкович оказался вполне на высоте своей задачи: на "Деле" тридцать три тысячи (с сотнями) долгу...-- В письме к Попову от 27 мая 1884 года Шелгунов выразился еще резче: "Когда <после ареста Станюковича.-- Э. В. и Л. Р.> контора и ее книги достались нам, то и обнаружилась вся беспорядочность и неспособность Станюковича вести дело. Состояние кассы равно нулю" ("Современный мир", 1911, No 5, стр. 149).
   Стр. 240. ...остаться до возвращения из плавания Коли и уехать на мельницу.-- Коля -- Николай Николаевич Шелгунов -- учился в это время в Петербургском военно-морском училище и находился в учебном плавании. Мельница, на которую хотел уехать Шелгунов, принадлежала его друзьям Поповым. Об этой мельнице он писал 14 ноября 1885 года С. Н. Кривенко: "Насчет мельницы ваши сведения не точны. Там, где я живу, есть, точно, мельница, но она не моя, и на ней я ничего не мелю и живу в великой тоске по людям, которых, должно быть, мне уже больше не увидеть" ("Вестник Европы", 1911, No 4, стр. 225).
   Осуществление моего так хорошо задуманного плана, как ты видишь, остановилось на самой первой его части.-- За день до написания данного письма, 28 июня 1884 года, Шелгунов был арестован и отправлен в дом предварительного заключения. Об этом подробно рассказано в его воспоминаниях "Арест и высылка 1884 года" и в воспоминаниях Е. Ардов-Апрелевой "Муки редактора" (см. том I наст. изд.).
   ..."Мальтийского жида" в переводе Миши.-- Сын Михайлова и Шелгуновой, M. H. Шелгунов, отличался большими способностями к языкам и, подобно отцу, занимался стихотворными переводами. В числе его работ был перевод с английского трагедии К. Марло "Мальтийский жид" (СПб. 1882) В. И. Дмитриева в своих воспоминаниях писала о Михаиле Николаевиче: "...Он довольно недурно переводил Гейне, перевел стихами либретто оперы "Фауст". <...> Способный был человек и чрезвычайно остроумный в спорах; своим хладнокровием и иронией он доводил оппонентов до белого каления, и редко кто выдерживал спор с ним до конца. <...> Несмотря на иронический склад своего ума и склонность к скептицизму, Шелгунов не лишен был некоторой дозы романтизма, любил разные конспирации и окружал свою жизнь таинственностью" ("Так было. (Путь моей жизни.)", М.--Л. 1930, стр. 214--215). M. H. Шелгунов участвовал в революционном движении восьмидесятых годов.
   Стр. 241. ...я поступил в лазарет...-- См. прим. к стр. 317 тома I наст. изд.
   Стр. 242. Особенно о твоем приезде хлопочет Люба.-- Любовь Васильевна, ^прислуга, много лет находившаяся у Шелгуновых.
   Училище -- Петербургское военно-морское училище, в котором учился в то время H. H. Шелгунов.
   Стр. 243. ...я начинаю сомневаться, чтобы пословица о битой посуде была справедлива.-- Шелгунов, по всей вероятности, говорит о пословице: "Битая посуда два века живет".
   Двое суток по железной дороге и сорок верст на колесах...-- -25 октября 1884 года Шелгунов был освобожден из дома предварительного заключения с запрещением проживать в столицах и столичных губерниях и с обязательством оставить Петербург не позже, чем через три дня. Выбрав местом высылки село Воробьево (см. прим. к стр. 244 и 246), Шелгунов выехал туда из Петербурга 29 октября.
   Стр. 244. ...Александр Николаевич, встретивший меня на вокзале...-- В имении Попова -- с. Воробьево-Соболево, Смоленской губернии -- Шелгунов жил почти безвыездно последние шесть лет жизни после освобождения из дома предварительного заключения (см. предыдущ. прим.). С Поповым он познакомился в середине семидесятых годов, в Новгороде, где тот был председателем губернской земской управы и давал работу политическим ссыльным, в том числе и Шелгунову. В середине восьмидесятых годов это знакомство перешло в близкую дружбу. В Воробьеве Попов выстроил для Шелгунова маленький домик.
   В Петербурге <...> камертоны, которые есть, не в мой тон...-- Намек на "Неделю" и "Вестник Европы", в которых пытался было сотрудничать Шелгунов.
   Катерина Григорьевна -- Бартенева.
   Стр. 245. Процесс Мироновича -- проходил в ноябре -- декабре 1884 года в петербургском окружном суде. Отставной подполковник, владелец ссудной кассы И. И. Миронович, обвинялся в убийстве тринадцатилетней Сары Беккер, дочери его конторщика.. 5 декабря 1884 года суд признал Мироновича виновным и приговорил его к каторжным работам сроком на семь лет ("Санкт-Петербургские ведомости", 1884, No 336, 5 декабря). О поведении Мироновича в заключении см. на стр. 317 тома I наст. изд.
   Отослал я статью в "Неделю" <...>. Послал <...> еще статейку (передовую)...-- Эти статьи напечатаны не были, и рукописи кх не разысканы.
   Задумал я ряд статей <...> "Из прошлого и настоящего",-- См. текстологический комментарий к тому I наст. изд.
   Уж я боюсь, чтобы не случилось то же, что у Костомарова.-- Н. И* Костомаров сообщал в своей "Автобиографии", что, находясь в Саратове, куда он был выслан после ареста в 1847 году (см. прим. к стр. 206), он заболел. Его "одолела невыносимая головная боль и нервные припадки, сопровождаемые галлюцинациями слуха". От этих болезней Костомаров лечился холодными обливаниями ("Автобиография Н. И. Костомарова", изд. "Задруга", М. 1922, стр. 44, 206).
   Стр.. 246. Послал статью в "Вестник Европы"...-- См. текстологический комментарий к "Из прошлого и настоящего" в томе I наст. изд.
   ... желание выскочить из Воробьева <...> все чужие <...> остается или повеситься, или убежать.-- Письмо это писано в один из самых трудных периодов жизни Шелгунова, в мае 1885 года, когда он находился в угнетенном душевном состоянии, был лишен любимой журнальной работы, материально зависел от Поповых. Лишь в конце года, когда "Русская мысль" предложила Шелгунозу вести "провинциальное обозрение" (вылившееся затем в ставшие популярными во всей России "Очерки русской жизни"), Шелгунов снова обрел душевное равновесие. Его отношение к Поповым было за все последние годы жизни неизменно хорошим. 27 марта 1891 года смертельно больной Шелгунов писал Попову: "Я, вступив с старостью в последний акт своей жизни, чувствую, что привязан к вам тысячами ниточек и мои нравственные корни у вас. <...> Храмом моего труда за последние шесть лет, когда я вновь поднялся в общественном мнении, был мой воробьевский кабинет и мой письменный стол". И наконец, в последнем письме, написанном под его диктовку 31 марта 1891 года, умирающий Шелгунов мечтает о "воробьевском рае": "Все мои мысли теперь только об этом да о вас, в котором я ищу и знаю, что найду все, что может дать любовь и дружба, и. взаимное береженье и взаимное уважение, а главное --взаимное пониманье" ("Современный мир", 1911, No 5, стр. 166--167,; 168).
   ... какое влияние на смерть имело заключение. <...> История <...> Петра Ларионыча <...> по поводу оставшихся рукописей,-- Об этом рассказывается в письме П. Л. Михайлова, напечатанном в приложениях к наст. тому.
   Стр. 247. Благодарю за письмо Петра Ларионовича и за сведения.-- То есть за пересылку письма П. Л. Михайлова о последних днях жизни брата и сведения, о которых Шелгунов запрашивал в предыдущем письме.
   ... нажали и больше писать не придется.-- См. текстологический комментарий к "Из прошлого и настоящего" (том I наст. изд.).
   Истомился я весьма этими неизвестностями...-- Речь идет о судьбе сына Шелгуновой и А. Серно-Соловьевича, Николая, находившегося в заключении в Петропавловской крепости. H. H. Шелгунов возглавил с 1884 года военно-революционную группу воспитанников Петербургского военно-морского училища. В 1887 году он в числе других участников организации был арестован на клипере "Наездник", совершавшем трехгодичное кругосветное путешествие. Суд состоялся в Петербурге в ноябре того же года. Н. Н. Шелгунова приговорили к каторжным работам, которые были заменены разжалованием в солдаты (сб. ""Народовольцы" 80 и 90-х гг.", кн. XXXIX, М. 1929; В. Селиванов, Моряки-народовольцы, М. 1931, стр. 125--126; "Письма Н. В. Шелгунова к С. Н. Кривенко".-- "Вестник Европы", 1911, No 4, стр. 224--242; "Письма Н. В. Шелгунова В. А. Гольцеву".-- Сб. "Памяти В. А. Гольцева", М. 1910, стр. 166--183).
   Стр. 248. Спроси, кстати, какая судьба постигла мою рукопись о сибирской печати...-- Статья о сибирской печати была послана Шелгуновым 15 декабря 1886 года Михайловскому для "Северного вестника", но напечатана не была, очевидно, по цензурным соображениям.
   Стр. 249. ...одно из Курска, другое из Харькова.-- H. H.. Шелгунов посылал письма с дороги в Александрополь Эриванской губернии, куда его сослали рядовым в 6-й Кавказский резервный батальон. В Александрополе он пробыл три года, затем был переведен в Пятигорск и произведен в офицеры.
   Стр. 250. ...книжные поручения Коли?.-- H. H. Шелгунов давал уроки восьмилетней дочери своего ротного командира, Ф. В. Еманцеля. В письме к издателю "Русской мысли" В. М. Лаврову от 9 июля 1888 года Шелгунов просит в счет своего гонорара выслать в адрес H. H. Шелгунова французскую книжку с картинками (ЦГАЛИ, ф. 640, оп. 1, ед. хр. 238). Редактора "Русской мысли" Гольцева он в письме от 29 января 1889 года просит выслать Коле "Всеобщую историю" Вебера в переводе Андреева (сб. "Памяти В. А. Гольцева", М. 1910, стр. 179).
   Стр. 250--251. Анна Федоровна.-- По-видимому, служащая или компаньонка Шелгуновой.
   Стр. 251. ...пошли прилагаемое письмо к Александру Константиновичу...-- Это письмо к Шеллеру-Михайлову не разыскано.
   ...а воды побросал, ибо занялся делами.-- В Пятигорске Шелгунов усиленно хлопотал об облегчении участи Коли (см. прим. к стр. 247 и 249), для чего и предполагал выехать в Тифлис, где находилось местное воинское начальство. По-видимому, кто-то из начальства Коли приехал на воды в Пятигорск ("Тифлис сам сюда приехал" -- см. ниже). После перевода в конце 1889 года H. H. Шелгунова в Пятигорск и последовавшего производства в офицеры находившийся на лечении в Пятигорске Н. В. Шелгунов постоянно виделся с ним. "Колю вижу по десяти раз в день,-- писал счастливый Шелгунов Гольцеву 12 мая 1890 года,-- и думаю, что он будет лучшим моим лекарством" (сб. "Памяти В. А. Гольцева", M. 1910, стр. 183). Уже после смерти Н. В. Шелгунова H. H. Шелгунову в 1895 году удалось поступить в Горный институт, который он закончил в 1898 году. Жизнь H. H. Шелгунова закончилась трагически: в 1909 году, на Урале, где он служил управляющим одного из заводов, его, при невыясненных обстоятельствах, убила собственная дочь ("Современный мир", 1911, No 5, стр. 162).
   Стр. 252. ...какие такие могут быть у тебя дела, чтобы задних потерпеть.-- Очевидно, Шелгунова сообщала о каких-то неприятностях, скорее всего связанных с "конспирациями" ее старшего сына, М. Н. Шелгунова, у которого производились полицейские обыски (В. И. Дмитриева, Так было. (Путь моей жизни.), М.-- Л. 1930, стр. 216).
   Лаврову о высылке твоих переводов написал...-- Видимо, о переводе романа Т. Харди "The Woodsanders", который Шелгунова предлагала В. Лаврову для "Русской мысли" (см. ее письмо к Лаврову от 7 июня 1888 года.-- ЦГАЛИ, ф. 640, оп. 1, ед. хр. 238).
   Людинька -- Людмила Николаевна (см. прим. к стр. 226 и 25).
   Стр. 253. ...его сочинений. Павленков начал тогда издавать их.-- См. стр. 28 тома I наст. изд.
   Стр. 254. ...стали приходить целые толпы студентов и дам.-- См. воспоминания современников о последних днях жизни и похоронах Шелгунова в приложении к тому I наст. изд.
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов