Книговод

На развалинах Трои

Елисеев Александр Васильевич


  

НА РАЗВАЛИНАХЪ ТРОИ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ДНЕВНИКА).
(Продолженіе).

  

IV.

   Солнце уже сіяло во всей своей красотѣ на безоблачномъ горизонтѣ, буря видимо продолжала утихать, успокоивалось море, оживала природа, потрясенная въ оба послѣдніе дня. Нестерпимо ярко блистали снѣговыя пятна на темносѣрой поверхности Троянской равнины и Гиссарликскаго плато; они уже таяли на гладкихъ, открытыхъ мѣстахъ, золотые лучи солнца выпивали ихъ, превращая въ легкія сизыя облачка, таявшія въ голубой, сіяющей лазури дня. Прочнѣе и бѣлѣе держались они на зубчатыхъ вершинахъ горъ Херсонесса, на красивомъ конусѣ Тенедоса, на волнистыхъ холмахъ Бурнабаша, на серебрящейся Идѣ и горушкахъ, что вздымались нагроможденною массой къ сѣверу и востоку отъ деревни Еренъ-кея. Засыпающая поверхность Геллеспонта и широкая далъ Архипелага принимали уже тотъ красивый лазоревый цвѣтъ, который соперничаетъ съ цвѣтомъ небесъ; золотыя, красновато-розовыя и синеватыя тѣни виднѣлись на бѣлыхъ поверхностяхъ полуприкрытыхъ снѣгомъ горъ; золотомъ и серебромъ горѣли ихъ словно выточенныя верхушки, золотые лучи пронизали самую атмосферу, очищенную бурею, въ полномъ блескѣ и сіяньи разгорѣлся первый день молодаго года. Словно блистающій красою женихъ, онъ опустился съ небесъ и, закутавъ сіяющею ризой чело своей невѣсты -- земли, онъ крѣпко сжалъ ее въ объятіяхъ, гдѣ вмѣстились и горы, и море, и поля. Золотые лучи солнца залили яркимъ свѣтомъ и безмолвную могилу Иліона, и камни ея древнихъ развалинъ, и раскиданныя могилы ея вѣрныхъ сыновъ. Со священнымъ трепетомъ, готовый вѣрить, искать и находить, я спустился въ разверстую могилу Трои. Попрежнему моимъ гидомъ былъ Шлиманъ, а добрымъ геніемъ пѣвецъ Иліады, Гомеръ; подъ ихъ руководствомъ я могъ смѣло углубиться въ раскрытую могилу Иліона, ходить по его развалинамъ, осязать то, о чемъ доселѣ лишь слышалъ и мечталъ; я могъ переселиться на время въ иной міръ, гдѣ царили боги Олимпа, гдѣ жили герои Иліады, гдѣ раздавались вдохновенныя пѣсни Гомера. Ничто иное, чуждое классическаго міра, не проходило въ эти раскопанныя ямины, въ область этихъ взрытыхъ холмовъ и обломковъ съ пожарища Трои.
   Не хитръ и не сложенъ былъ планъ первыхъ Шлимановскихъ раскопокъ; еще недавно до вторичныхъ его работъ, когда вновь была перерыта и раскопана вся поверхность руинъ, когда перебраны и просѣяны были снова самыя кучи обломковъ, пепла и пережженой земли, когда новыя траншеи пересѣкли старыя и затемнили планъ прежнихъ раскопокъ, можно было не только легко оріентироваться въ Троѣ, но и видѣть планъ цѣлой части древняго города, раскрытаго, какъ Помпея, изъ земли. Ряды пересѣкающихся улицъ съ рядами фундаментовъ древнихъ домовъ, небольшія площади съ подступами къ храмамъ и дворцамъ, остатки трехъ различныхъ стѣнъ Иліона съ рядомъ правильныхъ разваливъ приводятъ туриста прямо въ самый центръ Гомеровой Трои, къ башнѣ Андромахи, дворцу Пріама и Скейскимъ воротамъ. Вторичныя покопки Шлимана затемнили многое въ первоначальномъ планѣ раскопанной Трои. Теперь даже съ помощью Шлимановскихъ указаній не всякій оріентируется легко среди развалинъ пяти или шести послѣдовательныхъ городовъ.
   Если мы поднимемся по довольно крутому склону Гиссарликскаго плато съ его сѣверной стороны, отъ береговъ Симоиса и войдемъ въ Трою черезъ большую траншею, то мы очутимся сразу въ цѣломъ кварталѣ, заполненномъ остатками троянскихъ домовъ. Пересѣкаясь правильно между собой, идетъ радъ не большихъ уличекъ, наполовину загроможденныхъ кучами земли и обломковъ. Идя нѣсколько къ западу, мы натыкаемся на остатки длинной стѣны, которую по отношенію къ городу надо считать наружною, хотя масса построекъ на N и NO выступаетъ изъ нея; вѣроятно въ нераскопанной части Гиссарликскаго плато найдутся остатки добавочной стѣны, защищавшей разросшуюся часть города съ сѣверовосточной стороны. Перейдя черезъ остатки внѣшней стѣны, черезъ кучи и канавы, мы приходимъ къ раскопкамъ новаго Иліона, отличающагося сразу по характеру отъ только что посѣщенной нами части развалинъ. Идя по нимъ вдоль неглубокой канавы, нельзя не придти, немного поискавъ, къ небольшой уличкѣ, вымощенной отлично сохранившимися плитами. Отсюда, минуя остатки новаго Иліона, надо перейти большую выемку, нѣсколько кучъ земли и обломковъ, чтобъ, идя къ юго-западу, выйти въ другой кварталъ древней Трои, который отдѣленъ отъ перваго, сѣверовосточнаго, длиннымъ поясомъ раскопокъ на мѣстѣ новаго эллинскаго города. Разница между остатками древней Трои и новаго Иліона настолько замѣтна, что помогаетъ оріентироваться даже при поверхностномъ изученіи тѣхъ и другихъ. Войдя во второй кварталъ Трои, мы приходимъ въ самыя интересныя части ея...
   Тутъ, ближе къ акрополису, что возвышался на сѣверозападномъ выступѣ Гиссарликскаго плато, на самой выдающейся точкѣ надъ обширною долиной Симоиса и Скамандра находятся интересные, хотя и мало импонирующіе остатки, называемые Шлиманомъ дворцомъ Пріама. Фасадъ этого относительно небольшаго и невысокаго въ архитектурномъ отношеніи зданія обращенъ на юго-западъ, къ развалинамъ воротъ, принимаемыхъ за Скейскія ворота Иліады. Продолженіемъ ихъ является довольно широкая, хотя и короткая улица, вымощенная прекрасными плитами. Тутъ мы встрѣчаемся снова со внѣшнею стѣной Трои, которая идетъ отъ Скейскихъ воротъ къ сѣверу, по направленію къ Акрополю, и на югъ, поворачивая на востокъ, и замыкая такимъ образомъ окончательно всю раскопанную часть древней Трои до нетронутой массы Гиссарликскаго плато. Къ юго-востоку отъ Скейскихъ воротъ, по линіи стѣны, возвышаются импонирующіе остатки Троянской башни, напротивъ которой съ сѣвера, замѣтны хорошо слѣды внутренней стѣны, быть-можетъ, тоже восходившей на холмѣ Акрополя. Внѣ описанной наружной стѣны идетъ слѣдующій широкій поясъ раскопокъ въ новомъ Иліонѣ, замыкаемый еще далѣе на западъ, близко къ спуску съ возвышенности, линіей остатковъ Лизимаховой стѣны, принадлежавшей всецѣло новому эллинскому городу. Остатки ея видны и на ютъ развалинъ внѣ наружной стѣны, мѣстами на самомъ краю обрывовъ. Вдоль ея во многихъ мѣстахъ разбросаны группы остатковъ домовъ новаго Иліона, вообще очень мало интересныхъ.
   Самый Акрополь раскопанъ далеко не совершенно, такъ что одна изъ самыхъ выдающихся сторонъ не тронута вовсе. Крутые обрывы на сѣверѣ представляютъ прекрасный наблюдательный и стратегическій пунктъ, доминирующій надо всею равниной; на западѣ этого выдающагося выступа Гиссарликскаго плато произведены многочисленныя покопки на мѣстъ новаго города, тогда какъ вся средина его занята массой древнихъ троянскихъ домовъ. Юго-восточный уголъ Гиссарлика, въ чертѣ наружныхъ городскихъ стѣнъ, полонъ кучами вывороченной земли, среди которой виднѣются тоже слѣды древнихъ жилищъ. Большія, не тронутыя лопатой мѣста не позволяютъ судитъ о планѣ этой части Трои, но находка большаго виннаго склада вблизи юго-восточнаго отрѣзка стѣнъ позволяетъ думать, что здѣсь вообще находились магазины и базары города.
   Внѣ наружной стѣны подалѣе на востокъ не встрѣчается болѣе слѣдовъ древней Трои, тогда какъ преобладаютъ остатки построекъ новаго Иліона; небольшой алтарь, рядъ греческихъ домовъ и остатки храма Аѳины, которыми кончаются раскопки Шлимана на востокѣ, -- все это должно быть отнесено къ эпохѣ новаго города. Къ предполагаемымъ остаткамъ Гомеровой Трои надо отнести только рядъ могилъ въ глубокой яминѣ или во рву, проведенномъ Шлиманомъ лѣтъ 15 тому назадъ. Если мы къ описаннымъ развалинамъ прибавимъ еще, лежащія внѣ общей массы, отдѣльныя небольшія группы остатковъ городскихъ зданій, то мы этимъ дадимъ въ общихъ чертахъ понятіе о расположеніи, группировкѣ и взаимномъ отношеніи остатковъ древней и новой Трои, по крайней мѣрѣ такъ, какъ ихъ рисуетъ поработавшій немало надъ ними Генрихъ Шлиманъ.
   Безъ сомнѣнія, описанныя раскопки не охватываютъ всѣхъ остатковъ Иліона, который ждетъ еще не мало жертвъ, умѣнья и труда, но все-таки нельзя не сознаться, что счастливымъ археологомъ намѣчено уже все, на что указываютъ намъ вдохновенныя пѣсни Иліады. Намѣчено мѣсто древней Трои, отыскана она сама, опредѣлены главные пункты ея, начерчена арена великой борьбы, миѳъ приравненъ къ дѣйствительности, и къ Гомеровой Троѣ найденъ несомнѣнный ключъ.
   Пусть иные отрицаютъ подлинность нахожденія Трои, пусть Шлиманъ ошибся глубоко, отыскавъ ее на склонахъ Гиссарлика, принявъ иной городъ на священный Иліонъ, пусть отыскана будетъ иная, болѣе настоящая Троя, хотя на плато Бунарбаши или на мѣстѣ Александровой Трои, но Шлимановы открытія никогда не потеряютъ своего великаго значенія. Слишкомъ много и добросовѣстно поработалъ онъ, чтобы ошибаться слишкомъ грубо и легко; быть-можетъ, Шлиманъ не отыскалъ Гомеровой Трои, но, -- что онъ нашелъ, извлекъ на свѣтъ Божій одинъ изъ городовъ Троады, что показалъ преемственностъ пяти или шести культуръ на классической почвѣ Малоазіятскаго побережья, которыхъ остатки онъ добылъ и изучилъ, освѣтивъ мракъ минувшаго ея со временъ каменнаго вѣка, того никто и никогда не можетъ отрицать; можно говорить много противъ Шлимана, но нельзя въ него лишь бросить камень обвиненія. Не Троя Гомера и Иліады, повторимъ мы опять, нужна для науки и для насъ, а тотъ періодъ человѣческой культуры, о которомъ повѣствуетъ Гомеръ; будь то Троя, Сигеіонъ, Ройтеіонъ или другой городъ Троады временъ Иліады -- для науки то будетъ равно; пустое имя говоритъ лишь воображенію, тогда какъ факты и находки даютъ пищу уму. Для познанія же эпохи, извѣстной въ исторіи подъ именемъ Троянской войны, Шлиманъ сдѣлалъ все-таки не менѣе чѣмъ прославленный легендарный Гомеръ.
   Есть другія великія руины въ мірѣ, вызвавшія столько же нареканій и сомнѣній, какъ и Шлиманова Троя; тѣ руины -- священные остатки Іерусалима временъ Навина и Христа. Много томовъ было исписано за и противъ подлинности ихъ, тысячами считаются сочиненія, посвященныя Іерусалиму и его священнымъ стѣнамъ, и вопросъ все-таки виситъ въ воздухѣ, хотя онъ уже и рѣшенъ безповоротно; теперь безплодныя умствованія отнесли священный градъ даже за сотни верстъ отъ холмовъ Сіона на Ливанъ, тамъ воздвигнули они прославленныя стѣны его, и кончили тѣмъ, что не убѣдили никого. Іерусалимъ Навина, Іерусалимъ, избивавшій пророковъ, Іерусалимъ, распявшій Христа, и Іерусалимъ, раззоренный Титомъ, остался тамъ же, гдѣ знали его сказанія многихъ вѣковъ. То же самое было и съ величайшими святынями христіанскаго міра. Начали съ того, что усомнились въ самой подлинности ихъ, продолжали отрицаніемъ достовѣрности святоотеческихъ преданій, и окончили тѣмъ, что, запутавшись въ толкованіяхъ, признали подлинными мѣста, освященныя преданіемъ восемнадцати вѣковъ. Не та ли самая исторія повторилась и съ открытіемъ Шлиманомъ Трои? Какъ будто для исторіи или для другой науки была нужна скрупулезная точность мѣстоположенія ея, когда раскопки Шлимана дали для науки столько, что освѣщена была эпоха, даже предшествовавшая походу Грековъ и Троянской войнѣ. Но мы не будемъ останавливаться на этихъ вопросахъ, а поговоримъ еще о томъ, что дала и представляетъ разсматриваемая нами, хотя и Шлиманова, Троя.
   Не велика она въ самомъ дѣлѣ; одинъ поверхностный взглядъ не только на раскопки Гиссарлика, но и на Шлимановскій планъ, убѣждаютъ насъ достаточно. Настроенные торжественно звучными пѣснями Иліады, мы предъявляемъ слишкомъ много требованій къ Троѣ; она представляется намъ огромнымъ городомъ, который въ теченіе десяти лѣтъ осаждаетъ сотня тысячъ избранныхъ воиновъ Эллады. Мы словно забываемъ, что въ той же самой Иліадѣ, откуда мы черпали доселѣ всѣ свѣдѣнія о Троѣ, говорится о томъ, что Ахилдъ, преслѣдуя Гектора, трижды обѣжалъ стѣны великаго Иліона. Какъ бы высоко мы ни ставили ловкость быстроногаго Ахилла и его знаменитаго врага, но все-таки этотъ подвигъ былъ выше силъ человѣческихъ, если бы Троя была въ самомъ дѣлѣ велика. Въ дѣйствительности же, судя по раскопкамъ Шлимана, по обводу внѣшней стѣны, по самымъ выдающимся зданіямъ и другимъ останкамъ значительной важности, Гомерова Троя была далеко не велика. Самый большой размѣръ ея раскопанной части не превышаетъ и четверти версты; по самымъ широкимъ вычисленіямъ, количество населенія ея не превышало 16--20 тысячъ человѣкъ. Точно также, хотя мѣсто лагерной стоянки Грековъ было и достаточно для стотысячнаго войска, но въ долинѣ Скамандра, гдѣ сходились часто враждующія рати съ колесницами и стрѣльнымъ боемъ, не могло сталкиваться сразу свыше 20--26 тысячъ человѣкъ. Все это однако не роняетъ важности Троянской осады, хотя бы она была слѣдствіемъ вражды мелкихъ эллинскихъ и дарданскихъ царьковъ; безъ сомнѣнія, не будь пѣсенъ Гомера, она была бы забыта совершенно, какъ походы Рамзеса и Семирамиды, но для насъ, съ исторической точки зрѣнія, даже этотъ крошечный, первый достовѣрный походъ Европы въ Азію имѣетъ огромное значеніе и интересъ.
   Бродя по развалинамъ Трои, по кучамъ интересныхъ остатковъ, присматриваясь къ огромнымъ профилямъ глубокихъ траншей, прорѣзающихъ холмы Гиссарлика и стоящихъ, какъ земляныя стѣны, надъ великою могилой пяти или шести городовъ, мы поражаемся разнообразіемъ остатковъ и послѣдовательностію слоевъ, отчетливо видныхъ на разрѣзѣ. Даже не зная объ интересномъ пентаполѣ, погребенномъ подъ однимъ общимъ погребальнымъ холмомъ, мы невольно наталкиваемся сами собою на то предположеніе, что многочисленные и разнообразные остатки принадлежатъ различнымъ эпохамъ, различнымъ народамъ, достигавшимъ разнообразной культуры. Если же изучить внимательнѣе правильную послѣдовательность наслоеній обломковъ, перемѣшанныхъ съ наносами текущей воды и слоями наземныхъ раковинъ, по которымъ можно со значительною вѣроятностію исчислить самое время образованія и происхожденія тѣхъ или другихъ пластовъ, то предположеніе переходитъ въ убѣжденіе, даже при незнаніи о существованіи знаменитыхъ коллекцій Шлимана, большинство которыхъ помѣщено въ музеяхъ Кенсингтона и Берлина. Свыше 20.000 предметовъ самыхъ разнообразныхъ назначеній, формы, культуры и эпохъ вошло въ это знаменитое собраніе, не считая еще массы антиковъ, которые Шлиманъ, просмотрѣвъ на мѣстѣ, не счелъ нужными сохранить для потомства. Только познакомившись съ этими останками троянской культуры, которые даютъ болѣе пищи для ума, чѣмъ вся роскошная Троя сама по себѣ, мы можемъ оцѣнить великое значеніе открытій Шлимана, не зависящихъ даже отъ подлинности мѣста настоящаго Иліона.
   По самымъ точнымъ измѣреніямъ, произведеннымъ знаменитымъ археологомъ на профиляхъ и разрѣзахъ его глубочайшихъ покопокъ, въ своей послѣдовательности пентаполь Гиссарликскихъ городовъ располагается въ слѣдующемъ порядкѣ, начиная отъ поверхности твердой нетронутой скалы, на которой нагромождены эти великія кучи обломковъ и до которой докопался Шлиманъ. На самомъ твердомъ основаніи Гиссарликскаго сѣверо-западнаго ската, на глубинѣ 10--16 метровъ, лежали остатки доисторическаго города, предшествовавшаго Троѣ и называемаго городомъ Дардана; надъ нимъ на три, на четыре метра выше, то-есть отъ 7--10 метровъ ниже поверхности Гиссарлика, расположены останки собственно Трои Иліады. Ея историческую могилу покрываетъ еще на три метра слой развалинъ третьяго города, надъ которымъ на два метра еще высятся размельченныя груды останковъ четвертаго, лежащаго на глубинѣ отъ 2--4 метровъ отъ поверхности. Выше этого слоя, смѣшанныя между собою, покоятся развалины двухъ новыхъ Иліоновъ -- Лидійскаго и Греческаго, вѣнчающаго могилу сокрушеннаго вѣками пентаполя. Надъ нимъ лежалъ только небольшой пластъ наносовъ, раковинъ и перегноя скудной растительности, покрывавшей священную почву. Видно слишкомъ живуче было преданіе, пришедшее изъ глубины вѣковъ и помѣщавшее священную Трою на раскопанномъ углу Гиссарлика, что тутъ постоянно одинъ надъ другимъ воздвигались города, считавшіе за честь стоять на трупѣ прославленнаго города Иліады.
   Насъ мало могутъ интересовать остатки новаго Иліона, построеннаго Лидійцами, населеннаго позднѣе Греками и Римлянами и процвѣтавшаго еще во времена имперіи. Этотъ городъ посѣтили Ксерксъ и Александръ Македонскій, принесшіе тутъ жертвы въ честь великой осады и героевъ Троянской войны. Иліонъ новый существовалъ еще во времена Констанція II и былъ разрушенъ вѣроятно около IV вѣка, хотя ни одинъ историкъ не повѣдалъ намъ ничего объ его разрушеніи. Не особенно значительны останки новаго Иліона; фундаменты его небольшихъ домиковъ, храмъ Аѳины, издревле считавшейся покровительницей Трои, останки стѣны, воздвигнутой за 281 годъ до Р. X. Лизимахомъ, обломки мраморныхъ колоннъ и масса монетъ и другихъ древностей, правда, характеризующихъ эпоху процвѣтанія этого города, но извѣстныхъ намъ и по массѣ другихъ покопокъ на мѣстѣ руинъ греко-римскаго античнаго міра, -- вотъ и все, что мы отмѣтимъ объ Иліонѣ времени имперіи. Правда, лидійскіе сосуды, найденные Шлиманомъ въ пятомъ слоѣ развалинъ (начиная съ поверхности скалы), даютъ много матеріала для сужденія археологовъ, но вопросы эти такъ спеціальны, что нѣтъ интереса распространяться о нихъ.
   Съ точки зрѣнія доисторической археологіи гораздо интереснѣе города четвертаго и третьяго слоя, которые, судя по многочисленнымъ остаткамъ, были населены двумя совершенно чуждыми другъ другу, неизвѣстными исторіи, народами, находившимися въ культурѣ каменнаго вѣка. Кто такіе были эти позднѣйшіе насельники древняго Иліона, пришедшіе съ каменными орудіями палеолитической эпохи на почву, воспѣтую Гомеромъ, на могилу высокаго культурнаго народа, какимъ были Трояне временъ Иліады, никто не можетъ сказать, хотя остатки двухъ этихъ литическихъ культуръ довольно многочисленны въ собраніяхъ, добытыхъ Шлиманомъ. Фактъ довольно нерѣдкій въ исторіи цивилизаціи міра, замѣщеніе высшей культуры нисшею, повторяется въ пентаполѣ Гиссарлика еще рѣзче чѣмъ гдѣ-нибудь. Подъ городомъ пятаго слоя несомнѣнной лидійской культуры мы находимъ остатки города, строеннаго изъ такого непрочнаго матеріала, вѣроятно дерева, что отъ его зданій не осталось почти слѣда; пласты пепла замѣщаютъ въ этомъ слоѣ руины, служа средою, гдѣ цѣлыми тысячами встрѣчаются обломки грубой глиняной посуды и грубо полированныя орудія изъ кремня, діорита, серпентина и обсидіана. Малая культурность этого населенія видна даже въ неискусной отдѣлкѣ примитивныхъ орудій изъ камня, не говоря уже объ неумѣніи его выдѣлывать такія, болѣе изящныя орудія, какъ каменныя пилы и топоры. Глиняная посуда этого слоя такъ примитивна и груба, что ее нельзя и сравнить не только съ останками сосудовъ эпохи Иліады, но даже и города Дардана. Немного искуснѣе этихъ полудикихъ насельниковъ четвертаго слоя пентаполя являются обитатели поселенія, ставшаго непосредственно надъ свѣжею могилой Трои. Жилища ихъ были все-таки болѣе прочны, строились изъ грубо обтесанныхъ каменныхъ глыбъ при помощи глины и цемента; дерево почти не входило въ постройку этихъ небольшихъ домиковъ, также какъ и металлъ, съ которымъ они были знакомы очень мало. Лишь нѣсколько штукъ мѣдныхъ украшеній и гвоздей были найдены въ этомъ слоѣ, но за то цѣлыми тысячами преобладали здѣсь всевозможныя каменныя орудія. Далеко не совершенна была обработка этихъ каменныхъ издѣлій; форма ихъ была не изящна, не разнообразна и груба; выдѣлка крайне не совершенна, полировка самой нисшей пробы. Ни одного изящнаго орудія не найдено было среди многихъ тысячъ; ни одинъ глиняный черепокъ не указывалъ на какое-нибудь развитіе этого бѣднаго, грубаго, полудикаго народа, занявшаго мѣсто богатой, высоко цивилизованной Трои. Къ сожалѣнію, исторія не даетъ намъ никакихъ данныхъ, чтобы составить хотя какое-нибудь понятіе о двухъ смѣнахъ народностей, поселившихся на культурной почвѣ въ промежутокъ времени отъ разрушенія Трои до воцаренія Лидянъ.
   Есть данныя однако предполагать, что эти народы не были чужды крови Арійцевъ, хотя, быть можетъ, и явились изъ глубины передней Азіи, остановившись въ своемъ наступательномъ шествіи у берега моря, помѣшавшаго имъ дальше идти. Четвертый городъ въ пентаполѣ Гиссарлика, по нѣкоторымъ даннымъ, былъ разрушенъ приблизительно за восемь вѣковъ до нашей эры, тогда какъ третій существовалъ еще во времена ассирійскихъ походовъ. Таинственный арійскій знакъ свастики (креста съ изломанными концами), символизирующій молнію -- орудіе бога-громовника всѣхъ народовъ арійскаго корня, найденъ былъ даже на самыхъ грубыхъ глиняныхъ сосудахъ, добытыхъ Шлиманомъ на развалинахъ пентаполя. Встрѣчающееся на огромномъ протяженіи, соотвѣтствующемъ разселенію Арійцевъ, въ священныхъ книгахъ древнихъ Персовъ, на храмахъ Индустана, на погребальныхъ камняхъ кельтовъ, на сосудахъ изъ Милоса и Аѳинъ, на глиняныхъ горшкахъ Одерскихъ наносовъ, въ катакомбахъ Рима, на антикахъ Алжира, на каменныхъ топорахъ острова Джерсея изображеніе таинственной свастики украшало также сосуды, статуетки, разные предметы обихода, красовалось на діадемахъ дочерей царя Пріама, а позднѣе на сосудахъ городовъ индійской и греко-римской эпохи. Такая долгая преемственность одного и того же символическаго знака, встрѣчающагося на произведеніяхъ многихъ вѣковъ, одна уже говоритъ за то, что большинство народовъ пентаполя Трои не совсѣмъ были чужды другъ другу, имѣя быть можетъ общее происхожденіе, не смотря даже на то, что принадлежали къ различнымъ культурамъ и временамъ.
   Гораздо выше и цивилизованнѣй городовъ четвертаго и третьяго яруса былъ городъ втораго слоя (считая съ поверхности Гиссарликской известняковой скалы), который Шлиманъ считаетъ Гомеровой Троей и который несомнѣнно былъ однимъ изъ городовъ классической Троянской земли. Не увлекаясь въ область еще возможныхъ разсужденій и предположеній относительно подлинности и отожествленія Трои Шлимана съ Иліономъ Гомера, мы не будемъ раздѣлять ихъ, и, описывая второй городъ Гиссарликскаго пентаполя, думать объ иной, еще не открытой Троѣ. Вдохновенныя пѣсни Иліады помогутъ намъ освѣтить то, чего не доказали кропотливыя изысканія Шлимана, а древнія преданія, пришедшія изъ глубины вѣковъ, дадутъ намъ точку опоры тамъ, гдѣ молчитъ наука и ничего не отвѣчаетъ умъ...
  

V.

   Послѣ безчисленныхъ находокъ, произведенныхъ Шлиманомъ на мѣстѣ классической Трои, несомнѣнно стало, что цивилизація ея есть сколокъ съ цивилизаціи Эллады, измѣненной на Малоазійскихъ берегахъ. Не даромъ отдаленныя преданія говорили эллинамъ объ ихъ кровномъ родствѣ съ троянами, не даромъ, бѣжавшій изъ Аркадіи сынъ Зевса и Электры, Дарданъ, построившій въ землѣ тевкровъ городъ своего имени, считается родоначальникомъ всѣхъ троянскихъ царей. Уже сынъ его Эрихеоній покоряетъ всю землю тевкровъ, достигая величайшей славы, богатства и почета, а внукъ Дардана Тросъ даетъ свое имя всему народу, обитавшему у береговъ Геллеспонта. Старшій сынъ Троса, Илъ, воздвигаетъ знаменитый Иліонъ при помощи безсмертныхъ боговъ. Эллинское происхожденіе Трои, по самымъ миѳамъ, такимъ образомъ, тоже несомнѣнно, какъ и по Шлимановымъ раскопкамъ. Припомните еще изъ миѳологіи разсказъ о Фригійской богинѣ Атэ -- омрачительницѣ умовъ, низвергнутой Зевсомъ съ Олимпа и павшей на холмѣ, гдѣ была потомъ Иломъ воздвигнута Троя; прекрасный греческій миѳъ устанавливаетъ, такимъ образомъ, несомнѣнно связь между эллинскимъ и фригійскимъ происхожденіемъ Гомеровской Трои.
   Божества Иліона несомнѣнно тоже эллинскаго происхожденія; чудный его Палладіонъ, подаренный Зевсомъ Илу, служилъ необорною защитою Трои; потерявъ его отъ руки Одиссея, она становится жертвою разъяренныхъ враговъ; стѣны Иліона строятъ боги Аполлонъ и Поссейдонъ; работа безсмертныхъ несокрушима, и только часть городской огради, построенная смертнымъ Эакомъ, губитъ первую Трою, которую беретъ приступомъ Гераклъ, разрушая ее совершенно за вѣроломство сына Ила, Лаомедонта, не заплатившаго за работу богамъ. Лишь младшій сынъ вѣроломнаго царя, ребенокъ Пріамъ, остается въ живыхъ при первомъ разгромѣ Трои; впослѣдствіи онъ становится царемъ возстановленнаго вновь Иліона и возвышаетъ его такъ, что новый городъ, окруженный новыми стѣнами, становится славнымъ во всей Азіи. Таковы въ общихъ чертахъ событія, предшествовавшія всѣмъ извѣстной Троянской войнѣ.
   Остатки древняго Дардана и первой Трои Лаомедонта мы и должны искать въ самомъ нижнемъ слоѣ развалинъ Гиссарликскаго холма, прилегающаго къ известняковой поверхности нетронутой маточной скалы. Остатки стѣнъ, строенныхъ безсмертными, мы должны видѣть лишь въ небольшомъ уголкѣ Трои, въ ея юго-восточномъ углу, недалеко отъ виннаго склада. Тутъ каменныя глыбы, правда, гораздо массивнѣе и грубѣе обточены, чѣмъ въ прочихъ частяхъ наружной и внутренней стѣнъ, но все-таки ихъ нельзя отнести къ циклопическимъ постройкамъ, какими должны были представляться дѣла, вышедшія изъ рукъ могучихъ боговъ. Стѣны Пріамовой Трои, какъ мы уже видѣли впереди, почти совершенно замыкаютъ городъ, хотя множество построекъ и выходятъ изъ нихъ. Камни этихъ стѣнъ обточены все-таки старательнѣе, чѣмъ глыбы Лаомедонтовой ограды; огромные куски раковистаго известняка сложены рядомъ и скрѣплены между собою при помощи глины и цемента; вышина этихъ стѣнъ была довольно значительною и мало уступала знаменитой башнѣ, которая возвышается у Скейскихъ воротъ. Не мудрена, поэтому, что, благодаря крѣпкой оградѣ, достигавшей въ вышину нѣсколькихъ саженей, Троя сопротивлялась такъ долго огромной рати аргивянъ, не имѣвшихъ стѣнобитныхъ орудій. Эпитетъ "крѣпкостѣннаго" и "высоко-твердыннаго" не разъ прилагается въ Иліадѣ къ священному граду Пріама; пробитыя впослѣдствіи не разъ даже самими троянами, стѣны, при введеніи знаменитаго коня, послужили погибелью Трои; черезъ огромный проломъ такъ-же, какъ и черезъ отворенныя Синономъ ворота, находившіяся, вѣроятно, на мѣстѣ мощеной улицы, ворвалась кровожадная греческая рать.
   Много башенъ было на этой великой Троянской стѣнѣ, но изъ нихъ сохранилась теперь одна знаменитая башня Андромахи, возвышавшаяся передъ дворцемъ Пріама. Называемая попросту башней Иліона, сложенная тоже изъ большихъ, грубо обточенныхъ глыбъ, она высилась грозно надъ градомъ Пріама, служа прекрасною обсерваторіею, съ которой можно было обзирать всю равнину Трои и весь лагерь союзниковъ. Сюда восходила Андромаха, чтобы смотрѣть на бой Ахейцевъ и Троянъ, отсюда лучшіе стрѣлки Иліона поражали мѣткими стрѣлами аттакующихъ враговъ.
   Недалеко влѣво отъ Троянской башни находятся и знаменитыя лѣвыя или Скейскія ворота, такъ часто упоминаемыя въ Иліадѣ; огромныя, массивныя онѣ были двойными и нѣсколько выдавались надъ уровнемъ стѣнъ. Ширина ихъ пролета была около шести метровъ; запираемыя при помощи огромныхъ мѣдныхъ засововъ и защищаемыя бастіонами, онѣ закрывали доступъ къ городу; прямо отъ нихъ вела описанная прекрасно вымощенная 4-хъ угольными плитами уличка, обрамляемая двумя небольшими стѣнами; этотъ крытый корридоръ дѣлалъ ворота двойными. Скейскія ворота выходили прямо на станъ непріятелей, и съ нихъ открывался видъ на ряды враговъ. Тутъ часто сидѣлъ престарѣлый Пріамъ, окруженный старцами своего города и держа съ ними совѣтъ, тутъ рѣшались перемирія и сраженія, отсюда выходили на смертный бой герои Трои, возлѣ нихъ часто прогуливалась красавица Елена, отсюда она указывала Пріаму царственныхъ героевъ Эллады, тутъ происходила знаменитая сцена, прощанія Гектора съ Андромахою, передъ ними совершилась судьба великаго защитника Трои, также какъ и пораженнаго стрѣлою Феба Ахилла, въ нихъ ударялъ трижды копьемъ увлеченный побѣдою Патроклъ, черезъ нихъ также какъ и черезъ проломъ въ стѣнѣ, сдѣланный напротивъ дворца, ворвались Греки въ роковой часъ паденія Трои; тутъ же происходилъ и послѣдній отчаянный бой; цѣлыя сорванныя крыши и подрытыя башни обрушивались тутъ на жестокихъ враговъ; съ воротъ, доселѣ служившихъ защитою Иліона, устремились въ городъ рѣшившіе судьбу его мирмидоняне и Неоптолемъ.
   Возлѣ знаменитыхъ Скейскихъ воротъ, защищавшихся башнями и вторичными стѣнами, высится и такъ называемый Шлиманомъ дворецъ копьевержца Пріама. Не особенно великъ онъ, правда, но все-таки для небольшаго города, какимъ представляется для насъ раскопанная Троя, онъ достаточно просторенъ и величавъ. Возвышаясь надъ всѣми домами злополучнаго города, онъ самъ по себѣ могъ служить отличнымъ наблюдательнымъ пунктомъ, съ котораго видны были два моря, вся долина смертнаго боя и обширные лагери Данаевъ. Солидная постройка этого обширнаго сравнительно зданія, отношеніе его къ воротамъ, башнямъ и Акрополису, и нѣкоторыя архитектурныя данныя, не говоря уже о находкахъ, вполнѣ соотвѣтствующихъ положенію, позволяютъ думать, что этотъ величайшій домъ Иліона былъ нѣкогда дворцемъ его послѣдняго царя. Много классическихъ сценъ связано съ этимъ зданіемъ, служившимъ, какъ и акрополисъ, однимъ изъ центровъ, вокругъ котораго группировалась вся жизнь и защита Трои. Какъ живой въ моемъ воображеніи представляется царственный старецъ Пріамъ; вокругъ него собрались убѣленные сѣдинами старѣйшины Трои, могучіе сыновья царя, ихъ жены, красивыя дочери Пріама, сонмъ юношей и златокудрыхъ троянскихъ дѣвъ. Выше всѣхъ среди героевъ Иліона, блистая мужественною красотой, стоятъ Гекторъ и Парисъ; среди женъ и дѣвъ Троады, какъ безсмертная богиня, сіяетъ своею красой несравненная Елена. "Для Грековъ и Троянъ не позоръ сражаться за такую женщину", говорятъ очарованные старцы. "Ты предо мной невинна, единые боги виновны", въ свою очередь подтверждаетъ Пріамъ; лишь одна вѣщая Кассандра не знаетъ состраданія къ несчастной жертвѣ Венеры. "Горе, великое горе землѣ и намъ, ея чадамъ!" восклицаетъ она. "Будетъ нѣкогда день, и погибнетъ священная Троя; съ нею погибнетъ Пріамъ и народъ копьеносца Пріама". И вотъ наступилъ этотъ роковой день... Съ дикимъ мужествомъ ворвавшись въ городъ, бросаются данайцы ко двору Пріама; одни густою толпой взбираются по ступенямъ къ крѣпкимъ воротамъ, другіе же по лѣстницамъ лѣзутъ на стѣны и башни... Рушатся башни подъ напоромъ враговъ, гибнутъ цѣлыя толпы Грековъ, раздавленныя камнями обвалившейся башни дворца. "Съ сѣкирой пробѣгаетъ Пирръ къ воротамъ, разбиваетъ дверную перекладину и выбиваетъ дверь съ обложенныхъ мѣдью косяковъ. Открываются покои дворца, и жилище Пріама наполняется вражескими воинами. Жалобные вопли женщинъ раздаются подъ сводами этого, теперь безмолвнаго дворца; какъ голубки въ бурю, обнимая статуи боговъ, вокругъ престарѣлой Гекубы тѣснятся дочери и невѣстки ея; старый Пріамъ, облеченный въ доспѣхи, хочетъ броситься въ жаркую сѣчу... но вотъ врывается залитый кровью Троянъ Неоптолемъ, безсильною рукой въ него бросаетъ слабое копье одряхлѣвшій Пріамъ, но опьяненный отъ крови сынъ Ахилла схватываетъ старца за сѣдые волосы, влечетъ его по полу его дворца и глубоко до рукояти вонзаетъ мечъ въ старческую грудь... 3а Пріамомъ гибнетъ его послѣдній сынъ Деифобъ отъ руки Менелая на ложѣ Елены, а она сама, трепещущая, лишь чарами Афродиты спасается отъ меча разъяреннаго, не тронутаго ея красой мужа...
   Вокругъ дворца Пріама, залитаго кровью и полусожженнаго врагами, на развалинахъ горящаго Иліона собрались снова златокудрыя жены и дѣвы Троады, съ ними и престарѣлая Гекуба, и вѣщая Кассандра, и злосчастная супруга Гектора, Андромаха. Но не вокругъ царицы собрались они, ихъ соединили теперь безжалостные побѣдители, собравъ вмѣсти прекрасныя жертвы побѣды... На глазахъ Андромахи со стѣнъ сбрасываютъ просвѣщенные варвары ея дорогаго Астіанакса. Все потеряно въ жизни теперь для прекрасной супруги Гектора, ставшей добычей полудикаго Неоптолема... "Въ глубокой печали сидятъ несчастныя Троянки у кораблей и глядятъ на дымящійся городъ, гдѣ убитые ихъ отцы, супруги и сыновья... Убитыхъ жребій еще не такъ печаленъ; они пали, отстрадали свое горе, но бѣдныхъ плѣнницъ съ малолѣтними дѣтьми ждетъ у чужеземныхъ властителей жестокая участь рабства". А злополучный городъ, подожженный отовсюду врагами, горитъ яркимъ пламенемъ, поднимающимся къ небесамъ на радость ненавистницамъ Трои, -- Юнонѣ и Палладѣ-Аѳини... Насталъ день, и погибла священная Троя, съ нею погибъ и священный Пріамъ, и народъ копьеносца Пріама. Свершилось то, что предсказывали нѣкогда божественный старецъ Нерей и вѣщая дѣва Кассандра.
   Послѣ Пріамова дворца и Скейскихъ воротъ намъ ничего не остается описать среди развалинъ стараго Иліона... Остатки Акрополиса, сомнительныя руины храма, ничѣмъ не поражающіе фундаменты троянскихъ домовъ, все это ничтожно въ сравненіи съ тѣмъ, о чемъ мы только что говорили... Немного интереснѣе древнія могилы, найденныя Шлиманомъ въ 1871-мъ году на глубинѣ 6,5 метровъ, но въ виду того, что ихъ принадлежность къ древнему Иліону пока еще сомнительна, мы и не будемъ останавливаться на нихъ. Тому, кто хочетъ изучить подробнѣе Трою временъ Гомера, слишкомъ недостаточно ограничиться посѣщеніемъ однѣхъ ея развалинъ, тѣмъ болѣе, что онѣ полузасыпаны и что все достойное какого-нибудь вниманія вывезено оттуда въ музеи Европы. Одно детальное изученіе недвижныхъ остатковъ Иліона можетъ даже совершенно разочаровать изслѣдователя, потому что критическій анализъ мысли въ концѣ концовъ возьметъ верхъ надъ очарованіемъ, произведеннымъ Иліадой, и человѣкъ, настроенный вначалѣ видѣть чудеса, будетъ имѣть дѣло съ простыми камнями, обломками мраморовъ и черепками разбитыхъ горшковъ. Разочарованье придетъ скоро, потому что изученіе не будетъ сопровождаться созерцаніемъ внутренней, такъ сказать, домашней жизни Троады. Ее, эту чудную семейную жизнь, на которой горятъ лучшія краски Иліады, въ описаніи которой дѣйствительно неподражаемымъ стоитъ божественный старецъ Гомеръ, изучатъ надо не на развалинахъ.Трои, а въ музеяхъ Берлина или Кенсингтона. Только въ богатыхъ сокровищницахъ, собранныхъ неутомимымъ археологомъ, можно постигнуть вполнѣ цивилизацію, о которой мы знаемъ лишь по Иліадѣ и по скуднымъ историческимъ обрывкамъ, только тутъ она воскресаетъ передъ нашими умственными очами такою, какой была во времена Одиссея, только тутъ вполнѣ понятною становится Иліада.
   Свыше двадцати тысячъ предметовъ, вошедшихъ въ первыя коллекціи Шлимана, представляютъ такую полную картину домашней жизни и обстановки обитателей Трои, что мы можемъ воспроизвести ее точнѣе и полнѣе, чѣмъ внутренній бытъ великаго Карѳагена или жизнь нашихъ предковъ Славянъ. Всего много въ коллекціи Шлимана, начиная съ предметовъ обихода и кончая изображеніями троянскихъ боговъ. Огромное количество украшеній изъ золота и мѣди, масса глиняныхъ сосудовъ различной лѣпки и статуетки зооморфическаго типа составляютъ главные характеризующіе остатки. Судя по нимъ, вѣкъ, воспѣтый Иліадой, надо отнести къ эпохѣ чистой мѣди, смѣшанной съ останками каменнаго вѣка, раскрашенныхъ изящныхъ сосудовъ и божествъ со звѣриными лицами, то-есть по крайней мѣрѣ за 3.600 лѣтъ до насъ. Съ такой глубокой древности до насъ дошли лишь остатки египетской, халдейской и мехиканской культуръ.
   Интересный фактъ деградаціи культуры людей, наслѣдовавшихъ развалины Трои, повторяется отчасти въ самой культурѣ древняго Иліона по отношенію къ его предшественику, -- городу Дардана. Это видно, по крайней мѣрѣ, при сравненіи многочисленныхъ сосудовъ, найденныхъ въ самомъ нижнемъ слоѣ Троянскаго пентаполя и добытыхъ въ руинахъ Гомерова Иліона. Горшечное искусство обитателей Дардана стояло гораздо выше, чѣмъ лѣпка глиняной посуды во времена Пріама; болѣе значительная величина, конфигурація, изящество въ отдѣлкѣ и раскраскѣ, -- все это отличаетъ дарданскіе сосуды отъ троянскихъ, хотя гончарный крутъ не былъ извѣстенъ для тѣхъ и другихъ. Величина древнѣйшихъ сосудовъ достигаетъ до двухъ метровъ въ длину и до метра съ четвертью въ ширину; рядомъ съ такими великанами встрѣчаются сосуды величиною въ полтора, два вершка. Какъ глиняныя, такъ и терракотовыя издѣлія дѣлались отъ руки и отполировывались при помощи каменныхъ и мѣдныхъ инструментовъ; красивые узоры, выгибы, орнаменты, гирлянды и цвѣты украшаютъ сосуды самыхъ разнообразныхъ формъ, назначеній и величины. Большинство сосудовъ раскрашены яркими цвѣтами; есть красные, бурые, желтые и черные; узоры тоже часто изображены красками. Особенно интересны по своей формѣ сосуды въ видѣ животныхъ, по преимуществу свиньи. Рядомъ съ этими издѣліями, показывающими высокій уровень развитія, въ слою развалинъ Дардана встрѣчаются каменныя орудія изъ діорита и кремня, издѣлія изъ простой и слоновой кости (что говоритъ за отдаленныя торговыя сношенія), изъ клыковъ вепря, роговъ буйвола, оленя и козла. Множество остатковъ домашнихъ и дикихъ животныхъ, даже антилопъ, тюленей и акулъ найдены въ этихъ древнѣйшихъ слояхъ, гдѣ попадаются также грубыя статуетки изъ жженой глины, мрамора и другихъ камней, правда, не говорящія о высокомъ скульптурномъ искусствѣ Дарданцевъ, но все-таки болѣе совершенныя чѣмъ аналогичныя имъ произведенія болѣе высшихъ слоевъ. Древняя культура, предшествовавшая даже Троѣ, была настолько высока, что позднѣе обитатели Иліона во многомъ отстали отъ своихъ прадѣдовъ и отцовъ. Все это тѣмъ болѣе удивительно, что насельники Дардана находились въ концѣ неолитическаго вѣка, когда металлическая культура только начала вторгаться къ нимъ изъ глубины Азіи или съ береговъ моря. Правда, на глубинѣ 10--16 метровъ Шлиманъ нашелъ много металлическихъ предметовъ въ родѣ серебряныхъ иголъ, мѣдныхъ копій, гвоздей, мечей и украшеній вмѣстѣ съ формами, изъ которыхъ они были отлиты, а также необработанные куски металловъ въ видѣ кусковъ свинца и мѣди, но все-таки каменная культура преобладаетъ во всемъ, особенно въ выдѣлкѣ орудій обихода или вооруженія.
   Погребальныя урны, въ которыхъ у Дардановъ, какъ и у Грековъ и у Троянъ, слагались сожженныя кости героевъ, тоже очень многочисленны въ находкахъ Шлимана; къ сожалѣнію, кости, погребенныя въ нихъ, находятся въ такомъ видѣ, что невозможно познакомиться съ типомъ самихъ Дарданцевъ. Великое значеніе поэтому имѣетъ находка Шлиманомъ цѣлаго хорошо сохранившагося скелета женщины, погибшей при пожарѣ, истребившемъ предшественника Трои. Типъ этого человѣка -- свидѣтеля великаго пожара (hominis, magni incendii testis) представляетъ черты значительной длинноголовости, относительно тонкихъ линій лица, при выдающихся крайне челюстяхъ и замѣчательно малыхъ зубахъ. Во всякомъ случаѣ, насколько можно судить по костяку, сохранившаяся Дарданка едва ли была не только не красавицей, но и просто хорошенькой женщиной.
   Цивилизація Гомеровой Трои была несомнѣнно, какъ то подтверждаетъ и Миѳологія, продолженіемъ и дальнѣйшимъ развитіемъ культуры Дардана. Если эту послѣднюю можно обозвать концемъ неолитической и началомъ бронзовой эпохи, то цивилизація Иліона будетъ несомнѣнно принадлежать почти исключительно этой послѣдней. Правда, каменныя орудія не рѣдкость и въ развалинахъ Трои, но издѣлія изъ мѣди преобладаютъ также сильно надъ всѣми остальными, какъ царятъ каменныя орудія въ пластахъ Дардана и двухъ среднихъ городовъ Гиссарликскаго пентаполя. Безъ сомнѣнія, во многихъ случаяхъ трудно различать культурные слои Трои и Дардана, но въ виду преемственности и, такъ сказать, родственности этихъ двухъ эпохъ мы можемъ, не погрѣшая нисколько, разсматривать ихъ вмѣстѣ.
   Какъ мы уже говорили, глиняныя издѣлія болѣе позднѣйшаго Троянскаго періода во многомъ уступаютъ произведеніямъ, вышедшимъ изъ рукъ Дарданцевъ, не только въ формѣ и величинѣ, но и по глубинѣ замысла, и въ изяществѣ художественнаго исполненія. Они, можно сказать, представляютъ нисшій типъ формъ, выработанныхъ въ предшествующую эпоху. Самая лѣпка гораздо грубѣе, менѣе изящна, украшенія менѣе разнообразны, полировка и раскраска менѣе прочны; новыхъ фасоновъ очень мало, повторяются лишь древнія дарданскія формы и въ сосудахъ, и въ ихъ украшеніяхъ; творчество незамѣтно вовсе, горшечное искусство видимо падаетъ, регрессируетъ. И этотъ прогрессивный упадокъ замѣтенъ, какъ мы уже упоминали, и въ болѣе новыхъ слояхъ, въ останкахъ городовъ, ставшихъ на мѣстѣ Иліона.
   Въ противоположность горшечному искусству выдѣлка металловъ и обработка ихъ дѣлаетъ огромные успѣхи, словно вся энергія и все искусство наслѣдниковъ Дардана обратилось на производство и обработку болѣе благороднаго матеріала, чѣмъ камень и глина первобытныхъ насельниковъ. Этимъ въ самокъ дѣлѣ можно отчасти объяснить повсемѣстное паденіе горшечнаго искусства со введеніемъ металловъ въ культуру первыхъ людей. Правда, первыя металлическія издѣлія представляютъ обыкновенно ничто иное, какъ грубую копію тѣхъ же предметовъ, выдѣланныхъ изъ камня, кости и глины, но все-таки одно появленіе болѣе прочнаго, гибкаго и красиваго матеріала, какъ металлъ, быстро отражается въ культурѣ данной группы человѣчества, приводя ее скоро къ высшимъ ступенямъ цивилизаціи. Скоро появляется и художественный вкусъ, и изящество въ выдѣлкѣ металлическихъ издѣлій, позволяющихъ выполнять болѣе тонкіе, изящные и сложные рисунки, и сравнительно быстро развивается художественное чувство вмѣстѣ съ техническимъ исполненіемъ. Все это легко мы можемъ прослѣдить на металлическихъ издѣліяхъ древней Трои.
   Начавшись тоже простымъ грубымъ подражаніемъ глинянымъ и каменнымъ издѣліямъ и формамъ, сохранившимся современъ процвѣтанія Дардана, металлическое производство Иліона ко времени знаменитой осады достигло великаго искусства, лучшіе образцы котораго мы можемъ видѣть въ предметахъ, принадлежащихъ къ прославленному "сокровищу Пріама". Нашествіе Грековъ, вооруженныхъ мѣднымъ, а, вѣроятно, и желѣзнымъ оружіемъ, застало Троянъ въ разгарѣ мѣднаго вѣка. Мечи, топоры, копья, дротики, щиты, шлемы, брони и другіе предметы вооруженія, также какъ и домашней утвари и обихода были изъ блестящей мѣди. Эпитетъ "мѣдноблещущій" не разъ прилагается къ героямъ Трои въ Иліадѣ, также какъ и къ воителямъ Ахеи, яркая мѣдь поражаетъ чаще бойцевъ, чѣмъ желѣзо, котораго не было совершенно у Троянцевъ. Помимо массы издѣлій изъ мѣди, бронзы, золота и серебра, Шлиманъ нашелъ также множество формочекъ изъ глины, часто еще наполненныхъ металломъ, что указываетъ на то, что въ самой Троѣ процвѣтало искусство выдѣлки металловъ. Удивительно только полное отсутствіе желѣза въ раскопкахъ, произведенныхъ не только на мѣстѣ Иліона, но и во всемъ пентаполѣ Гиссарлика. Несмотря на все свое усердіе, Шлиманъ не находилъ вовсе издѣлій изъ желѣза, исключая нѣсколькихъ неважныхъ предметовъ, которые могли попасть сюда или случайно, или какъ предметъ высокой рѣдкости и цѣны. Фактъ ненахожденія желѣза, извѣстнаго даже Моисею и Евреямъ во времена библейскія, Египтянамъ эпохи II династіи, Индусамъ времени составленія Ведъ и Халдеямъ первыхъ вѣковъ исторіи, въ культурѣ народа, сравнительно высоко цивилизованнаго и имѣвшаго обширныя торговыя сношенія съ далекими странами, представляетъ настоящую загадку для доисторической археологіи. Никакими натяжками и объясненіями, даже признаваніемъ возможности быстраго окисленія желѣзныхъ предметовъ, нельзя объяснить того, чтобы даже обитатели четвертаго города, разрушеннаго всего за восемь вѣковъ до нашей эры, были незнакомы вовсе съ металломъ, который знали даже полудикіе туземцы Эѳіопіи.
   Знаменитыя, такъ называемыя, сокровища царя Пріама составляютъ самую драгоцѣнную часть находокъ Шлимана; мѣсто этой сокровищницы лежитъ недалеко отъ дворца шагахъ въ 20--26 отъ Скейскихъ воротъ у подножія Троянской наружной стѣны. Его, видно, не нашли, поторопившись пожаромъ, жадные до добычи Греки, тѣмъ болѣе, что оно было припрятано хорошо и находилось почти на глубинѣ восьми съ половиною метровъ. Большіе сосуды изъ золота, серебра и электрона {Такъ назывался въ древности извѣстный сплавъ золота и серебра.}, таковыя же блюда и разноцвѣтныя вмѣстилища составляютъ главную массу этого сокровища; многіе изъ нихъ отъ дѣйствія сильнаго огня сплавлены между собою и драгоцѣнными украшеніями, которыя находились въ нихъ. Форма этихъ сосудовъ чрезвычайно разнообразна, начиная отъ щитообразныхъ блюдъ и кубышкообразныхъ бутылей, и кончая чашками въ родѣ соусниковъ и стакановъ. Назначеніе многихъ изъ этихъ сосудовъ неизвѣстно, хотя, вѣроятно, большинство ихъ употреблялось лишь при священныхъ возліяніяхъ, какъ намъ повѣствуетъ Иліада. Драгоцѣнные металлы помимо золотыхъ и серебряныхъ сосудовъ заключались еще и въ слиткахъ, имѣвшихъ форму язычковъ или пластинокъ, быть можетъ талантовъ, упоминаемыхъ въ Иліадѣ; масса мѣднаго оружія довольно мелкой и изящной работы была найдена вмѣстѣ съ сокровищами царя Пріама. Болѣе всего это послѣднее богато всевозможными женскими украшеніями, что указываетъ на многочисленность женской половины семьи послѣдняго царя Трои. Многія сотни разнообразныхъ предметовъ этого рода были найдены въ одномъ большомъ серебряномъ сосудѣ, куда они были брошены, очевидно, второпяхъ, безо всякаго порядка или заботливости. Свыше семи тысячъ колецъ, серегъ, пуговицъ, запонокъ, застежекъ и разной другой мелочи женскаго туалета хранилось тутъ вмѣстѣ съ десятками золотыхъ діадемъ, браслетовъ и большихъ ножныхъ колецъ. Главный интересъ этихъ украшеній заключается въ оригинальности ихъ узора и отдѣлки, не схожихъ съ извѣстными стилями -- ассирійскимъ, египетскимъ, финикійскимъ и лидійскимъ. Самобытность троянскаго творчества прежде всего сказалась на выдѣлкѣ женскихъ украшеній; шибко, видно, любили рядиться красавицы-Троянки, а изъ любви Троянцевъ къ златокудрымъ женамъ и погибла священная Троя.
   Не описывая вовсе подробно ни самыхъ развалинъ Иліона, ни находокъ, сдѣланныхъ въ нихъ Шлиманомъ, мы не будемъ еще распространяться о нихъ, тѣмъ болѣе, что обыкновенный посѣтитель Гиссарликскихъ раскопокъ увидитъ еще менѣе, чѣмъ я описалъ. Главная заслуга Шлимана, повторимъ мы, не столько въ раскопкахъ развалинъ Иліона, сколько въ освѣщеніи исчезнувшей культуры при помощи массы находокъ, произведенныхъ умѣлою рукой. Если пособрать всю массу матеріала, добытаго среди пепла и развалинъ пяти или шести городовъ, особенно двухъ нижнихъ слоевъ Гиссарликскаго холма, то лишь тогда можно судить о значеніи раскопокъ Шлимана, начатыхъ въ 1868 и продолжавшихся еще въ 1878 году, въ присутствіи двухъ знаменитыхъ гостей, Рудольфа Вирхова и Эмиля Бюрнуфа. Воспроизведеніе быта народа, воспѣтаго Иліадой, во всѣхъ мелочахъ его домашней, семейной, общественной и боевой жизни, -- вотъ лучшій результатъ, вполнѣ достигнутый счастливымъ разрывателемъ Трои, Микены, Итаки и Пергама.
   Послѣ сокровищъ Пріама, намъ уже нечего и говорить о разныхъ мелкихъ предметахъ быта, утвари и обихода, во множествѣ представленныхъ Шлиманомъ; никакія находки, даже веретено златокудрой Троянки съ намотанною еще шерстью и самые обрывки ея одеждъ не могутъ, насъ поразить, если предъ нами во всей своей смѣлости является скелетъ самой обитательницы Дардана. Обломки мраморныхъ фризовъ и колоннъ, красиво обдѣланныя мраморныя плиты, пороги и карнизы со слѣдами древней изящной обдѣлки, цѣлыя кучи всевозможныхъ черепковъ, костей, обломковъ, мѣстами измельченныхъ въ порошокъ, оставшіеся еще на развалинахъ, -- не прибавятъ ничего къ познанію Трои, ея жизни и ея обитателей.
   Цѣлый день, первый день Новаго Года, я бродилъ по безмолвнымъ руинамъ Гиссарликскаго пентаполя; золотое солнце ярко заливало свѣтомъ его огромныя развалины, словно стараясь освѣтитъ каждый тайный уголокъ ихъ глубокихъ траншей, каждый камешекъ великой руины, каждый черепочекъ исполинскихъ грудъ пепла, обломковъ и пережженой земли.
   На красивыхъ разрѣзахъ траншей, среди пестрыхъ слоевъ остатковъ пепла, раковинъ и земли кое-гдѣ торчатъ полуразвалившіеся сосуды, иногда перерѣзанные пополамъ, пуговки костей древнихъ обитателей Трои, раскрашенные осколки посуды, разные обломки камня, жженой глины и лавы, обдѣланные рукой человѣка, и много разнаго хлама, среди котораго и понынѣ внимательный глазъ археолога сумѣетъ отыскать массу интересныхъ предметовъ для небольшой коллекціи антиковъ Иліона.
   Часы летѣли за часами, а я просто не замѣчалъ времени, погруженный въ тщательный осмотръ каждой мелочи, драгоцѣнной для меня, какъ живое воспоминаніе давно минувшихъ вѣковъ; кусокъ обдѣланнаго мрамора, какъ и обломокъ терракоты или сожженой человѣческой кости, говорили одинаково моему сердцу, будили въ немъ чувства, непонятныя тому, кто ихъ не испыталъ, и заставляли все усиленнѣе думать, искать и находить... Каждая незначительная находка радовала меня какъ ребенка, каждый красивый черепокъ, звено мѣднаго ожерелья, каменное орудіе или фигурка жженой глины заставляли трепетно биться мое сердце, еще усерднѣе копаться въ грудахъ мусора и пепла, еще пламеннѣе надѣяться и искать... Уже небольшая коллекція антиковъ была собрана мною съ великаго поля раскрытыхъ руинъ, какъ мое поэтическое бездѣлье прозаически нарушилъ мой нетерпѣливый Гассанъ.
   -- Скоро вечеръ, господинъ, вдругъ раздалось надъ моимъ ухомъ, -- надо ѣхать въ Ени-Шеръ, два часа еще до него...
   Практическое замѣчаніе Гассана вывело меня изъ чуднаго міра волшебныхъ видѣній и поэтическихъ грезъ; изъ области миѳовъ Иліады, изъ міра героевъ и полубоговъ, изъ священной столицы Пріама, я вернулся снова въ тотъ міръ, гдѣ первыми меня встрѣтили черномазый Гассанъ, два кабардинскіе быстрые коня и улыбающіяся физіономіи Халима и двухъ оборванцевъ изъ Чиблака.
   Въ послѣдній разъ я обернулся на великую могилу Трои, въ послѣдній разъ окинулъ взоромъ ея стѣны, развалины, траншеи и дворцы, въ послѣдній разъ предъ своимъ умственнымъ окомъ возсоздалъ все величіе Иліона. Онъ весь, какъ существующій, реальный и живой въ моемъ воображеніи, возсталъ изъ своей безмолвной могилы; гордо избѣжали по холмамъ строенныя божественною рукой стѣны, высоко къ голубымъ небесамъ поднялись крѣпкія башни Иліона, вознесся величественно на холмѣ Акрополисъ древней Трои; вонъ тамъ еще изъ-за высокихъ стѣнъ видны двойныя ворота Скея, а предъ ними роскошный Пріамовъ дворецъ; на его высокой крышѣ видны свѣтелки Елены и Андромахи, мирно покоится городъ подъ священнымъ оплотомъ Аѳины...
   Но вотъ вдали на голубыхъ берегахъ Архипелага бѣлѣютъ шатры великаго стана Ахейцевъ; какъ звѣзды на лазури неба, разсыпаны они на прибрежіи моря отъ Сигеіона до Ройтеіона по всей приморской Троадѣ, горятъ безчисленные костры, вокругъ нихъ около ставокъ своихъ вождей собрались ратоборцы Данаи. Уже девять лѣтъ осаждаютъ они богами строенныя стЬны, и, лишь мощный Палладіумъ -- даръ Зевса спасаетъ отъ погибели Трою. На широкой равнинѣ Скамандра бѣгутъ грозныя колесницы, ими правятъ боги Олимпа, стоя за спинами смертныхъ людей; кровавый бой идетъ между Троянами и ратью Ахеянъ... Туда, на эту залитую кровью героевъ и боговъ равнину, чрезъ быстрый Скамандръ, къ бѣлѣющему стану Эллиновъ мы и направимъ свой путь съ безмолвной могилы умолкнувшей Трои...
  

VI.

   Отъ великихъ Скейскихъ воротъ, откуда выходили на смертный бой и герои Троады, мы спускаемся постепенно къ берегамъ Симоиса. Довольно крутой спускъ, еще очень скользкій отъ недавнихъ непогодъ, ведетъ внизъ отъ подножія стѣнъ Иліона. Глядя отсюда на крутой подъемъ Гиссарлика, бывшій вѣроятно еще болѣе крутымъ во времена осады, становится понятнымъ, отчего такъ часто, но безъ успѣха, греческія дружины аттаковывали съ этой малоприступной стороны Трою; не мудрено, что даже могучій Патроклъ, разсѣявшій рать Троянъ и оттѣснившій ее за ворота города, безуспѣшно ударяетъ трижды своимъ копьемъ въ "крѣпко-зданныя стѣны". Трудно отсюда въ самомъ дѣлѣ было взятъ защищаемую отчаянно Трою.
   Спустившись съ Гиссарликскаго плато, мы были уже въ болотистой долинѣ Скамандра; она вся пропитана массой стоячей воды, образующей многочисленныя болота. Напавшій съ вечера и за ночь тонкій пластъ снѣга успѣлъ уже стаять, и обширная арена борьбы Ахейцевъ и Троянъ приняла свой обычный сѣрозеленый невеселый колоритъ. Только полоски свѣжей зелени, да выглядывавшія кое-гдѣ изъ мокрой земли бѣлорозовыя лилейки придавали ей нѣсколько оживляющій видъ. Кое-гдѣ на широкомъ болотистомъ просторѣ виднѣлись ясные глазки небольшихъ лужъ и озерковъ; разсѣянныя группы кустарниковъ и деревъ казались совершенно затерянными среди этихъ луговъ и болотъ и не оживляли вовсе однообразія мѣстности. Только впереди, верстахъ въ 8--10, виднѣлись ряды береговыхъ возвышеній отъ могилъ Ахиллеса и Патрокла до Ени-кея и скалистаго побережья Безикской бухты... Кое-гдѣ на склонахъ ихъ виднѣлись деревушки; большое поселеніе Енишеръ бѣлѣло прямо предъ нами налѣво отъ Ахиллесова холма. Правѣе, на самомъ низменномъ мыску, замыкающемъ съ юга выходъ изъ Геллеспонта, красовалось турецкое мѣстечко Кум-кале; между ними по всей равнинѣ, заключенной между моремъ, проливомъ и обрывами Гиссарлика, Безика и Юджек-тепе, разливались привольно воды Мендере, Калифатли и Думбрека вмѣстѣ съ каналомъ, проведеннымъ отъ подножія Бали-дага у деревни Бунарбаши.
   Переѣхавъ небольшую рѣченку Калафатли, мы очутились въ области топей и болотъ, черезъ которыя мѣстами были настланы гати и небольшіе мостки. На дорогѣ намъ скоро попалось огромное покинутое кладбище, обратившее особенное мое вниманіе; никогда и нигдѣ еще я не видалъ такого богатаго древними мраморами кладбища, какъ этотъ заброшенный среди болотъ Скамандра какой-нибудь деревенскій кабристанъ. Надъ бѣдными могилами неизвѣстныхъ обитателей уже запропавшей деревушки: высятся цѣлыя колонки и мраморныя плиты, которымъ могутъ позавидовать даже привиллегированныя кладбища; масса обломковъ капителей, фронтоновъ, карнизовъ и другихъ украшеній мраморныхъ дворцовъ валяются тутъ прямо на землѣ; мраморовъ здѣсь болѣе, чѣмъ въ самой Троѣ, гдѣ ихъ осталось такъ немного, и то болѣе на южномъ склонѣ Гиссарликаи у подножія холмовъ, занятыхъ развалинами. Напутиподолинѣ Скамандра я встрѣтилъ снова нѣсколько ориганальныхъ, выложенныхъ камнями колодцевъ, о которыхъ я уже говорилъ; колодцы эти наполняютъ весь уголокъ Троады между Гиссарликомъ, Бунарбаши, Ени-кеемъ, Кум-кале и Халилемъ и идутъ быть-можетъ далѣе, но я объ этомъ ничего не знаю. Форма этихъ колодцевъ, оставшихся, по моему мнѣнію, но крайней мѣрѣ, со временъ Новаго Иліона, цилиндрообразная; расположенные на низинахъ, они выло жены камнемъ и прикрыты каменными большими крышками изъ цѣлой плиты съ большимъ отверстіемъ и даже каменною пробкой; большинство этихъ водовмѣстилищъ засыпано камнями, хотя въ нѣкоторыхъ еще держится вода. Я думаю, что эти заброшенные нынѣ колодцы служили для потребленія деревень, нѣкогда стоявшихъ при нихъ и теперь запропавшихъ, какъ запропало и многое другое въ Троадѣ. Каждому колодцу, по моему убѣжденію, соотвѣтствовала деревня; долина Скамандра и Симоиса могла пропитать цѣлые десятки поселеній. Теперь же на всемъ значительномъ пространствѣ, служившемъ ареной борьбы героевъ Ахеи и Трои, виднѣется лишь одна жалкая турецкая деревушка Калафатли недалеко отъ берега Мендере.
   Печальная, однообразная, унылая равнина Трои, оживляемая нынѣ лишь криками болотныхъ птицъ, во множествѣ гнѣздящихся въ ея травахъ и камышахъ, нѣкогда была свидѣтельницей великихъ подвиговъ и состязаній. Тутъ еще во времена Эрихеонія паслись тысячи шелкогривыхъ кобылицъ, изъ которыхъ двѣнадцать отличались такою легкостью и быстротой, что ихъ прозвали порожденіями бурнаго Борея; "носились онѣ по волнующимся нивамъ -- и не побивали копытами колосьевъ, носились по залитому волнами взморью -- и не касались волнъ, не мочили въ пѣнѣ ихъ быстрыхъ ногъ своихъ..." Тутъ потомъ стоялъ жертвенникъ Аполлона, возлѣ котораго Ахиллъ убилъ меньшаго сына Пріама, Троила. На обширныхъ поляхъ Скамандра, въ теченіе десяти лѣтъ осадъ, чуть не ежедневно сталкивались Греки и Трояне, поливъ обильно своею кровью затоптанныя тучныя нивы. Въ одномъ изъ уголковъ этого поля ближе къ Скейскимъ воротамъ стояла и древняя (даже для Троянъ) могила Мирены, около которой часто собирались троянскія дружины, строясь тутъ въ боевой порядокъ; недалеко отъ нея происходило и единоборство Париса съ Мекелаемъ и свиданіе Пріама со всѣми вождями Данаевъ. На этой же равнинѣ происходила и знаменитая битва, въ которой принимали участіе боги Олимпа, когда самъ богъ войны, мужегубитель Арей предводительствовалъ Троянами, а Паллада-Аѳина -- дружинами Грековъ; тутъ были ранены Афродита и Арей, свирѣпствовали Діомедъ и Аяксъ, летали легкія стрѣлы Пандара и "гордые Данаи сражались съ богами", какъ жаловалась Діанѣ Киприда. На этихъ поляхъ боролись Гекторъ и Аяксъ, а съ окрестныхъ высотъ смотрѣли на битву Фебъ и Паллада-Аѳина; тутъ молніеносною стрѣлой Зевса была разгромлена ахейская рать, когда бѣжали даже Аяксъ и Агамемнонъ. Въ тѣ дни, какъ говоритъ Иліада, вся равнина была засыпана тѣлами убитыхъ, и лишь у берега Скамандра послѣ своей побѣды могъ расположилъ троянскія дружины Гекторъ; лишь тамъ еще оставалось свободное отъ труповъ мѣсто. Въ этотъ прибрежный станъ ходили соглядатаями Діомедъ и Одиссей, на пути еще успѣвшіе похитить знаменитыхъ коней Реза, быстрыхъ какъ вѣтеръ, вмѣстѣ съ дивною, украшенною золотомъ колесницей. Въ послѣдующей затѣмъ битвѣ на этихъ самыхъ поляхъ чуть не рѣшилась участь ахейскаго стана, когда былъ раненъ Агамемнонъ отъ стрѣлы Париса, пріютившагося за могилой Ила, поразили въ пятку Діомеда, Эврипила и мудраго врача Махаона. Нѣсколько позднѣе, по этимъ полямъ носился могучій Патроклъ, едва не взявшій Трои, пока его не поразилъ въ спину одѣтый мракомъ Аполлонъ. Тутъ дрались долго за тѣло Патрокла лучшіе вожди Данаевъ, едва отбивъ отъ Гектора его хладный трупъ. Знаменитые кони Ахилла -- подарокъ безсмертныхъ боговъ -- не разъ мчали колесницу героя по этому бранному полю, наводя ужасъ на цѣлыя тысячи враговъ. На берегахъ рѣки Скамандра разгорѣлся наконецъ и тотъ знаменитый бой, когда боги Олимпа раздѣлились на два лагеря, чтобы принять участіе въ битвѣ; на сторонѣ Ахейцевъ тогда стояли Гера, Паллада, Гермесъ, Поссейдонъ и Гефестъ, тогда какъ на сторонѣ Троянъ были Арей, Аполлонъ, Лето, Артемида, богъ рѣки Ксанѳа и Киприда. Тутъ гремѣли громы, посланные Зевесомъ съ Олимпа, потрясалась земля и всѣ горы ея, и вершины Иды, и Иліонъ, и суда Данаевъ отъ руки могучаго Поссейдона, содрогнулся самъ Гадесъ, владыка преисподней, чтобы не разверзлись пучины Аида, взволновалось все, когда вступили между собою въ борьбу сами безсмертные боги; страшно въ этотъ день бушевалъ могучій Ахиллъ, втоптавшій въ рѣку троянскія дружины, поразившій самого непобѣдимаго Гектора и влачившій тѣло его за своею колесницей по равнинѣ, нынѣ безмолвной и пустой. Она видала и печальное шествіе престарѣлаго Пріама за тѣломъ великаго Гектора въ ставку Ахилла, она приняла и прахъ знаменитаго героя, погребеннаго Иліономъ; на ней позднѣе сразились съ Ахилломъ амазонки и пришедшій съ береговъ Океана Мемнонъ, на ней наконецъ палъ отъ смертоносной стрѣлы Феба и самъ необорный Ахиллъ. Новый страшный бой изъ-за трупа Пелида видала эта залитая кровью равнина, бывшая потомъ свидѣтельницей кроваваго изступленія, до котораго дошелъ могучій Аяксъ Теламонидъ. Тутъ же палъ отъ стрѣлы Филоктета виновникъ всей брани, Парисъ, еще позднѣе по этой самой равнинѣ торжественно везли ликующіе Трояне пресловутаго деревяннаго коня, погубившаго Трою, а за ними чрезъ нѣсколько часовъ пронеслась зловѣщимъ ураганомъ кровожадная рать Грековъ, шедшая на разрушеніе Иліона. Въ послѣдній разъ шумѣло и ревѣло это поле, когда счастливые побѣдители несли къ своимъ кораблямъ богатую добычу и влекли въ неволю златокудрыхъ дѣвъ и женъ Иліона. Затѣмъ оно умолкло для военныхъ подвиговъ и побѣдъ, мирный плугъ земледѣльца пахалъ много вѣковъ обильно залитую кровью и удобренную человѣческимъ тукомъ землю, пока позднѣйшій варваръ, насельникъ этой страны, не далъ болотамъ и топямъ занять мѣсто лучшихъ пашень Троады... Съ тѣхъ поръ запустѣла и замолкла великая равнина и спитъ непробуднымъ сномъ; лишь попрежнему по временамъ надъ нею гремятъ перуны Громовержца, ее колеблетъ объемлющій землю Поссейдонъ и злобный Борей, возмущая море, поетъ надъ нею грустныя неумолчныя пѣсни...
   Болѣе часа мы ѣхали по низинѣ, прежде чѣмъ достигли быстрыхъ водъ Скамандра; предъ нимъ намъ пришлось перебираться вбродъ еще черезъ небольшой и неглубокій его рукавъ, густо поросшій высокими болотными травами, и черезъ вязкую топь, гдѣ чуть не застряли наши измученные кони. Самый Скамандръ очень широкъ и величественъ, особенно теперь, когда продолжительные дожди наполняли его вмѣстительное ложе; берега его глинисты и нѣкогда были еще выше, такъ что рѣка была еще глубже и величественнѣе. Красиво свѣсились и глядятся въ мутныя воды Скамандра многочисленныя деревья, густо поросшія на его берегахъ; частыя заросли разнообразныхъ кустовъ подошли къ самой рѣкѣ и пьютъ, наклонясь своими вѣтвями, илистую мутную воду, еще Гомеромъ названную желтою: Ксанѳомъ. Выйдя гораздо выше полукаменнаго, полудеревяннаго моста черезъ Скамандръ, мы должны были переходить вбродъ эту быструю рѣку, чуть не погубившую самого быстроногаго Ахиллеса.
   Смѣло бросились въ воду наши кабардинскіе кони, увязая въ жидкомъ илѣ и вязкой грязи выше колѣнъ; еле выбираясь изъ нея, они скоро осадили свой быстрый бѣгъ, когда были уже по брюхо въ водѣ. Чрезъ нѣсколько минутъ они остановились, обезсилѣвъ совершенно; быстрый Скамандръ остановилъ всадниковъ, оскорбившихъ его непочтеніемъ. Увязшія въ жидкомъ илѣ и грязи ноги нашихъ коней не могли работать и бороться съ сильнымъ теченіемъ, а рѣка сносила такъ быстро, что мы еле могли высидѣть на своихъ черкесскихъ сѣдлахъ. Мнѣ припомнилась тогда невольно борьба Ахиллеса со Скамандромъ, ставшимъ на защиту Троянъ, когда трупами ихъ переполнилась рѣка и не могла болѣе изливать водъ своихъ въ священное море. Положеніе наше было критическое: на глубокихъ и вязкихъ бродахъ утонулъ уже не одинъ неосторожный пловецъ; это мнѣ въ утѣшеніе разсказалъ мой невозмутимый Гассанъ; припомнилъ тогда я и добрый совѣтъ русскаго консула -- не бросаться въ броды Мендере, гдѣ на глазахъ его сгибъ даже опытный всадникъ -- консульскій кавасъ. Нѣсколько минутъ продолжалась эта борьба между рѣкой и кабардинскими конями, но Скамандръ, одолѣвшій Пелида, не могъ побѣдить небольшихъ, но крѣпкихъ лошаденокъ. Передохнувъ, онѣ какъ-то усиленнѣе заработали ногами, высвободили ихъ изъ грязи и, отдѣлившись совершенно отъ дна, понеслись по желтоватымъ водамъ Ксанѳа. Двѣ, три минуты мы были среди самой стремнины, которая снова чутъ не остановила и не закрутила насъ; кони утопали почти до края спины, по поясъ погружались съ ними временами и злополучные всадники... Еле выбрались мы снова на илистое дно, рванулись тутъ какъ-то особенно отчаянно кони и вынесли насъ прямо на блиставшій свѣжею зеленью берегъ. Только теперь, выбравшись изъ опасности, я могъ вполнѣ взвѣсить и обсудить ее. Глубина рѣки достигаетъ мѣстами до полутора, двухъ саженей, что при значительной быстротѣ и вязкомъ днѣ могло въ самомъ дѣлѣ погубить насъ. Безъ сомнѣнія, и безъ помощи Симоиса Ксанѳъ могъ бы одолѣть Ахиллеса, когда весь, взволновавшись до дна, онъ погналъ трупы на берегъ, когда черныя волны разъяренной рѣки бѣжали со страшнымъ шумомъ за Пелидомъ, били ему подъ ноги и падали на его плечи, разбиваясь о блестящій, скованный Вулканомъ щитъ. Но героя спасли тогда Аѳина, Посейдонъ и Гера, призвавшія еще къ себѣ на помощь хромоногаго Гефеста.
   "Тотчасъ устремилъ Гефестъ противъ Ксанѳа всепожирающее пламя; огонь пошелъ по полю, пожегъ грудами лежавшіе трупы, вогналъ воду въ берега; обратилось затѣмъ пламя въ самую рѣку, вспыхнули прибрежные вязы, тамариски и зеленыя ивы, затомились и повсплывали въ рѣкѣ рыбы, пламенемъ объяты были наконецъ и самыя волны потока... Остановленная въ своемъ теченіи рѣка не могла двигать своей струи; раскалялись и клокотали воды, вопилъ громко томимый пламенемъ богъ"... Такъ поэтично описываетъ Иліада борьбу двухъ стихій, огня и воды, и борьбу человѣка съ рѣкой. Въ борьбѣ съ быстрымъ Ксанѳомъ намъ не помогли ни Посейдонъ, ни Гефестъ, ни Аѳина; насъ вынесли лишь быстрыя ноги коней. Фыркая и играя, они выскочили изъ холодныхъ струй Скамандра и понеслись по влажному полю, словно стараясь согрѣться. Вымоченные до пояса, продрогшіе, съ прилипшею одеждой къ тѣлу, мы мчались бѣшено къ береговымъ высотамъ, какъ будто за нами неслись быстроструйныя волны Скамандра...
   Недалеко уже былъ и ночлегъ, куда мы стремились, чтобы добраться до заката солнца. На восточныхъ склонахъ береговыхъ холмовъ и на гребнѣ ихъ красиво расположилось огромное греческое село Ени-шеръ, ставшее на мѣстѣ древняго Сигеіона, одного изъ лучшихъ городовъ Троады. Тутъ, гдѣ расходятся горы, образуя долину для Скамандра и его брата Симоиса, на широкомъ морскомъ побережьѣ, между горами Сигеіономъ и Роитеіономъ, окаймляющими ее, расположился огромный лагерь Ахейцевъ. Правый флангъ его уперся въ горы Сигеіона, гдѣ поставилъ свои шатры Ахиллъ съ Мирмидонскою дружиной, тегда какъ лѣвый -- въ известняковые холмы Роитеіона, который взялся защищать со своими локрами могучій Аяксъ.
   По грязному, вязкому склону, мѣстами по обнаженнымъ скользкимъ камнямъ мы съ трудомъ поднимались на холмы Ени-шера; небольшой, но холодный бризъ продувалъ насквозь наши вымокшія одежды, и зубы стучали отъ холода; кони, казалось, подвигались очень медленно, и мы торопили ихъ... А вечеръ уже наступалъ быстрыми шагами. Впереди насъ, на залитомъ еще пурпуромъ, золотомъ и огнемъ горизонтѣ появились уже легкія тѣни, въ которыя давно укутался потемнѣвшій востокъ; изъ бирюзоваго небо стало сѣровато-синимъ, на немъ рѣзче выступили двѣ, три небольшія тучки, словно затеривавшіяся прежде въ сіяніи солнечныхъ лучей, съ потускнѣвшаго моря поднималась свѣтлая дымка, понемногу укутавшая горизонтъ.
   На подъемѣ на гребень древняго Сигеі

  

НА PA3BАЛИНАХЪ ТРОИ.
(ОТРЫВКИ ИЗЪ ДНЕВНИКА).
(Окончаніе).

X.

   Если даже въ самомъ дѣлѣ, согласно съ древними миѳами, число греческаго войска считать въ сотню тысячъ ратныхъ мужей, пришедшихъ въ Трою на 1186 корабляхъ, на что Иліада даетъ кое-какія указанія, то и тогда нашлось бы мѣсто для стана эллинскимъ дружинамъ на протяженіи многихъ верстъ береговой линіи отъ Сигеіона до Ройтеіона, гдѣ остановились прикрывающіе фланги испытанные отряды Мирмидонянъ и Локровъ. Во II пѣсни Иліады, когда царь Агамемнонъ испытываетъ войско, онъ такъ образно исчисляетъ количество послѣдняго, сравнительно съ "гражданами Трои":
  
   ...И Трояне собрались бы всѣ, сколько есть ихъ во градѣ;
   Мы же, Ахейскій народъ, раздѣляся тогда на десятки,
   Взяли съ на каждый изъ нихъ отъ троянскихъ мужей виночерпца:
   Многимъ десяткамъ у насъ недостало бъ мужей виночерпцевъ.
  
   Оригинальное исчисленіе это происходитъ, не принимая во вниманіе многочисленныхъ союзниковъ Трои, а потому даетъ прекрасное указаніе и на народонаселеніе Трои.
   Мы видѣли уже изъ раскопокъ Шлимана, произведенныхъ на развалинахъ Иліона, что пространство города, замкнутаго древнѣйшими стѣнами, такъ невелико, что тамъ, при всей скученности народонаселенія, не могло помѣститься свыше двадцати тысятъ человѣкъ. Считая въ этомъ числѣ всѣхъ гражданъ обоего пола, мы должны допустить необходимо, что при всемъ напряженіи своихъ силъ, вызываемыхъ роковою годиною, маленькая Троя не могла выставить въ поле свыше пяти тысячъ гражданъ, способныхъ носить оружіе, даже если выходили на бой сѣдые старцы и неопытныя дѣти, въ родѣ Троила -- младшаго сына Пріама. Это же количество мужей, разумѣется, согласно словамъ Агамемнона, можетъ быть принято и за число виночерпцевъ, и тогда число эллинскаго войска будетъ минимумъ тысячъ 50--60, если даже считать, что всѣмъ десяткамъ Ахейскаго народа "достало бы мужей-виночерицевъ"! Принимая, съ другой стороны, число ратныхъ мужей, приведенныхъ Агамемнономъ, въ сто тысячъ (что нельзя тоже а priori отрицать), мы по самому широкому счету получимъ число жителей Трои самое большее тысячъ въ 40--45. Какъ бы то ни было, но число Аргивянъ не было такъ далеко многочисленно, чтобы совершенно обложить Трою и препятствовать гражданамъ послѣдней добывать себѣ съѣстные припасы изъ окрестностей, а союзникамъ мало по малу подходить со всѣхъ сторонъ. Война была, поэтому, мелкая, но опустошительная, замѣчательная по своимъ партизанскимъ дѣйствіямъ, дававшая много случаевъ для одиночныхъ поединковъ тѣхъ или другихъ героевъ съ обѣихъ сторонъ. Судя по тому, что Греки заходили для добыванія добычи и живности довольно далеко на материкъ, напр. Ахиллъ доходилъ до Гипоклакскихъ Ѳивъ (которыя и разрушилъ), т. е. до Киликіи, можно думать, что войску Данаевъ часто приходилось плохо на счетъ продовольственной части. Страна, опустошаемая въ теченіе десяти лѣтъ, страна, гдѣ одинъ Ахиллъ разрушилъ тридцать три города, по всей вѣроятности, за все время осады не имѣвшая возможности что-нибудь производить, не могла прокормить и пятидесяти тысячъ Ахейцевъ, еслибы они не получали припасовъ съ близъ лежащихъ береговъ и острововъ, напр. Тенедоса, Лемноса, Имброса или даже Херсонеса Ѳракійскаго. Всѣ эти разсужденія о численности Грековъ и Троянъ невольно какъ-то пришли мнѣ въ голову при посѣщеніи мѣста, гдѣ стояла станомъ огромная аргивская рать.
   Иліада даетъ намъ нѣкоторыя указанія и на счетъ того, какъ устроенъ былъ лагерь Грековъ, стоявшихъ тутъ многіе годы; зная по опыту, что климатъ Троады не настолько жарокъ, чтобы можно было жить десять лѣтъ въ шатрахъ, испытавши лично еще наканунѣ снѣга, мятель и морозъ, которые ощутительны были даже мнѣ, жителю сѣвера, можно думать, что и Греки устроились болѣе прочно и осѣдло, хотя бы они стояли тутъ не десять лѣтъ, а два или три года; это предположеніе тѣмъ болѣе естественно, что ни въ Иліадѣ, ни въ Posthomerica нѣтъ никакихъ указаній на счетъ того, чтобы Греки страдали отъ холода, стоя лагеремъ на берегу моря, откуда часто дуютъ сильные вѣтры, хотя о снѣгахъ, мятели и морозахъ и упоминается въ Иліадѣ. Въ XXIV пѣсни этой послѣдней описывается шатеръ Ахилла, сдѣланный изъ крѣпкаго еловаго лѣса и крытый мшистымъ толстымъ камышемъ. Такъ, вѣроятно, были устроены ставки и другихъ вождей, и большинства простыхъ воиновъ.
   Мы знаемъ изъ XII пѣсни, какъ и изъ другихъ источниковъ, что весь станъ Ахейцевъ, расположенный на самомъ берегу, на который были вытащены ихъ многочисленные корабли, былъ окруженъ высокою насыпью, глубокимъ рвомъ и набитыми острыми кольями, и рядами частыхъ свай, и огромною стѣною съ башнями, бойницами и воротами. Въ знаменитой битвѣ у стѣны (XII в.) передъ страшнымъ рвомъ спѣшились побѣдители -- Трояне; въ то время какъ Азій бился съ Лапиѳами у воротъ для проѣзда колесницъ, пѣшій отрядъ Гектора перешелъ ровъ и началъ громить стѣну, составленную изъ камней и огромныхъ бревенъ; Трояне разбивали забрала, срывали башенные зубцы, подкапывали ломами сваи, а Сарпедонъ съ Гекторомъ разбили самыя ворота, крѣпко запертыя засовами. Греки отбивались отъ врага съ бойницъ стрѣлами и камнями, ободряемые Аяксами, управлявшими битвою съ высокихъ башенъ, но они ничего не могли сдѣлать противъ Зевса, воздвигшаго бурю на помощь Троянамъ. Острограннымъ камнемъ разбиваетъ Гекторъ ворота, а потомъ, "грозный, какъ черная бурная ночь", кидается онъ въ станъ Данайцевъ, зовя за собою торжествующихъ Троянъ. Въ великомъ ужасѣ сбѣгаются къ своимъ кораблямъ Эллины, они дерутся отчаянно, но все-таки только помощь Посейдона и Геры на время имъ даетъ перевѣсъ; но вотъ просыпается усыпленный коварной супругой Зевсъ, и снова одолѣваютъ Трояне: могучій Аполлонъ идетъ впереди ихъ, потрясая страшной эгидой Зевса, ударомъ ноги обрушаетъ онъ окопы, ударомъ эгиды разрываетъ въ прахъ самую стѣну Данаевъ и они бѣгутъ къ своимъ кораблямъ, какъ испуганное стадо при видѣ могучаго льва; не помогаетъ тутъ ни мудрость Нестора, ни хитрость Одиссея, ни длинное копье страшнаго Аякса; еще нѣсколько часовъ, и Гекторъ, несшій уже факелъ, спалилъ бы всѣ многочисленные корабли Аргивянъ, какъ зажегъ онъ корабль Аякса, еслибы не явился имъ на помощь съ мирмидонскою дружиной Патроклъ; другъ Ахилла не только выбиваетъ враговъ изъ эллинскаго стана, но преслѣдуетъ ихъ до самой стѣны Иліона, гдѣ лишь голосъ Аполлона останавливаетъ разъяреннаго бойца.
   Изъ этого краткаго описанія роковаго боя мы видимъ, какъ прекрасно былъ укрѣпленъ лагерь Эллиновъ, стѣны котораго, даже послѣ потрясенія эгидой Зевса, остались настолько крѣпки, что ничто не могло ихъ сокрушить; самъ Зевсъ въ сообществѣ съ Фебомъ и Посейдономъ девять дней употребляетъ всѣ свои усилія на ихъ разрушеніе послѣ взятія Трои и отплытія отсюда Данаевъ. "Не по волѣ безсмертныхъ воздвигнуто было зданіе то (стѣнъ), и не долго оно на землѣ уцѣлѣло"; боги гнѣвались на его строителей за то, что эти послѣдніе "не почтили гекатомбой безсмертныхъ, ихъ не молили, да въ станѣ суда и добычи народа блюдетъ". И вотъ еще во время битвы у судовъ со стоялось рѣшеніе -- "стѣну разрушить, могущество рѣкъ на нее устремивши всѣхъ, что съ Идейскихъ горъ изливаются въ бурное море..." (семь рѣкъ).
  
   Устье ихъ всѣхъ Аполлонъ обратилъ во-едино и бѣгъ ихъ
   Девять дней устремлялъ на твердыню, а Зевсъ безпрерывный
   Дождь проливалъ, да скорѣе твердыня потонетъ въ пучинѣ.
   Самъ Земледержецъ съ трезубцемъ въ рукахъ передъ бурной водою
   Грозный ходилъ и все до основъ разсыпалъ по разливу
   Бревна и камни, какіе съ трудомъ Аргивяне сложили;
   Все онъ съ землею сравнялъ до стремительныхъ волнъ Геллеспонта;
   Самый же берегъ великій, разрушивъ огромную стѣну,
   Вновь засыпалъ песками, и вновь обратилъ онъ всѣ рѣки...
  
   Какъ бы критически мы ни смотрѣли на это мѣсто Иліады (XII п.) и какое бы физическое явленіе мы ни усматривали въ этой совмѣстной работѣ моря, неба и земли для разрушенія зданія, воздвигнутаго руками людей, видно, что оно было очень прочно; разумѣется, послѣ такого обстоятельнаго разрушенія лагерной стѣны Грековъ намъ нечего искать и остатковъ ея на длинномъ побережьи Троады. Геологическія явленія въ родѣ землетрясеній, постепеннаго возвышенія или пониженія почвы, а также работа горныхъ потоковъ слишкомъ достаточны для того, чтобы объяснить исчезновеніе не только остатковъ стѣнъ, но и цѣлыхъ городовъ. При такихъ условіяхъ понятно, что намъ нечего также искать въ станѣ Грековъ и какихъ-нибудь слѣдовъ построекъ, несомнѣнно существовавшихъ въ теченіе долговременной осады при обиліи лѣса со склоновъ Иды и камня, который добывался на побережьи кругомъ.
   Блуждая на конѣ вдоль морскаго берега, идущаго отъ Ени-Шера къ Кумъ-Кале и отъ Ахиллеіона до остатковъ Ройтеіана и бывшаго мѣстомъ огромнаго стана Ахейцевъ, я невольно припоминалъ сцены изъ Иліады, которой пѣсни, безъ сомнѣнія, начались на устахъ одного изъ многихъ Грековъ, проводившихъ здѣсь безсонныя ночи вокругъ сторожевыхъ костровъ. Какимъ бы ни представляли себѣ ученые пѣвца Иліады, какъ бы ни символизировали самое имя Гомера, это послѣднее никогда не умретъ въ памяти массы, не вѣдающей хитроумной критики ученыхъ. Какъ-то "привычно авторъ Иліады и Одиссеи представляется въ образѣ слѣпаго стараго барда, кочующаго изъ страны въ страну и поющаго свои пѣсни о старыхъ героическихъ временахъ, толпѣ восхищенныхъ слушателей", какъ слѣпой Демодокъ во дворцѣ Алкиноя и слѣпой пѣвецъ Фемій среди жениховъ Пенелопы, рано ослѣпшимъ является и Гомеръ. Быть можетъ, его первыя пѣсни зародились на этихъ, нынѣ безмолвныхъ берегахъ; пѣсня росла постепенно вмѣстѣ со звуками, вылетавшими изъ чарующихъ устъ старца, она чаровала народъ еще болѣе двухъ тысячъ лѣтъ назадъ, и ея волшебная сила не ослабѣла и черезъ двадцать семь вѣковъ, ставши "главнымъ источникомъ эпической поэзіи, героической драмы и первыхъ романовъ Европы". Какъ бы злостно и остроумно ни смѣялись ученые критики надъ тѣмъ, кто еще вѣритъ въ Гомера, но дошедшая до насъ біографія великаго поэта, приписываемая перу Геродота "не менѣе достовѣрна, чѣмъ разрушающія предположенія критиковъ, совершенно отрицающихъ Гомера, какъ живое существо". Для меня же, какъ и для многихъ, въ величайшихъ поэмахъ міра будутъ слышаться всегда отголоски чудныхъ пѣсенъ, что сложились въ устахъ вѣщаго старца и пришли къ намъ преемственно изъ глубины вѣковъ.
  
   Слышу умолкнувшій звукъ божественной эллинской рѣчи,
   Старца великаго тѣнь чую смущенной душой...
  
   Уныло бьется море о берега нынѣ безмолвной Троады: также билось оно и тогда, когда сотни греческихъ кораблей, подпертые свайками, лежали на пескѣ, а кругомъ и впереди ихъ расположилась огромнымъ станомъ могучая эллинская рать. За благородную жертву Ифигеніи боги позволили Грекамъ высадиться на песчаный берегъ Троадской земли. Мѣсто высадки можно легко опредѣлить, если только взглянуть на карту ея береговъ; между мысомъ, на которомъ нынѣ стоитъ маякъ Кумъ-Кале-Ахиллеіонъ, и мысомъ Топъ-Таши есть довольно глубокая бухта, въ которую впадаютъ рѣки Скамандръ, Симоисъ и Калифатли-Асмакъ и которая защищена со всѣхъ сторонъ. Закрытая отъ волнъ съ запада песчанымъ мысомъ Кумъ-Кале, съ востока -- высотами Ройтеіона, а съ сѣвера берегомъ Херсонеса, не позволяющимъ нордъ-остовымъ вѣтрамъ нагонять волну, бухта Скамандра уже по одной своей близости къ Иліону представляетъ всѣ удобства высадки. Безъ сомнѣнія, наносы рѣки въ сравнительно тихомъ морѣ загромоздили эту прекрасную, особенно для небольшихъ судовъ, гавань, но небольшія аллювіальныя отложенія, существовавшія и во времена Троянской войны на берегу, позволили Грекамъ отлично и прочно установить тутъ вытащенныя на сушу галеры, оставивъ ихъ подъ присмотромъ двухъ-трехъ сторожей, никогда не покидавшихъ своихъ судовъ.
   Къ этой бухтѣ, побродивъ немного по берегу, я и поѣхалъ прямо, отъ кургана Ахиллеса, минуя небольшой турецкій городокъ Кумъ-Кале. Ничѣмъ особеннымъ не можетъ привлекать это жалкое поселеніе, расположившееся вокругъ баттареи и бѣлаго маяка, что вмѣстѣ съ маяками Херсонесскаго берега образуетъ входъ изъ Архипелага въ Дарданелльскій проливъ. Не желая портить прекраснаго настроенія, навѣяннаго созерцаніемъ мѣстъ, прославленныхъ Иліадою, и изъ міра чудныхъ грёзъ и классическихъ видѣній опуститься снова на почву, пропитанную грязью восточнаго города, я умышленно миновалъ Кумъ-Кале... Не доѣзжая съ полверсты до города, я свернулъ направо мимо огромнаго турецкаго кладбища, обнесеннаго каменною стѣною, и поспѣшилъ снова къ берегу мутнаго Скамандра. Довольно длинная каменная настилка или гать идетъ черезъ его болотистые разливы, а небольшой деревянный мостъ переброшенъ черезъ самую быструю рѣченку. Черезъ четверть часа мы были уже на правомъ берегу Скамандра и помчались черезъ его болотистую низину къ устьямъ Симоиса, которая образуетъ небольшую заросшую болотною травою дельту. Тѣ же каменныя гати и деревянный мосточекъ перевели нашихъ коней черезъ мутный Симоисъ, и они бойко побѣжали къ песчанымъ берегамъ Топъ-Таніи. Скоро мы были въ самомъ южномъ пунктѣ послѣдней -- вѣроятномъ мѣстѣ высадки эллинской рати и первой битвы между нею и Троянами, вышедшими навстрѣчу врагамъ. Тутъ, вѣроятно, судя по центральному положенію этой бухты, была и середина эллинскаго стана, гдѣ стали шатры Агамемнона и Одиссея, и гдѣ было очищено мѣсто для народныхъ собраній великой агоры.
   Цѣлый рядъ классическихъ воспоминаній связанъ съ этими запущенными нынѣ мѣстами; почти половина картинъ Иліады прошла передъ кораблями среди стана Ахейцевъ. Если выкинуть сцены въ лагерѣ Ахилла и Мирмидонянъ, двѣ-три сценки въ стѣнахъ Трои, безподобно рисуемыя Гомеромъ, и картины битвъ, происходившихъ на равнинѣ между стѣнами греческаго стана и твердынями Иліона, всѣ остальныя сказанія Иліады всецѣло отнесены къ великому греческому стану. Иліада, можно сказать, начинается въ станѣ Ахейцевъ распрею между Агамемнономъ и Ахилломъ, въ немъ же почти и кончается трогательною сценою свиданія царя Пріама съ убійцей его сына -- Ахиллесомъ. Не служитъ ли это обстоятельство небольшимъ указаніемъ на то, что пѣсни Иліады зародились вокругъ огней великаго эллинскаго стана?
   Чудный миѳъ связанъ съ первымъ шагомъ греческой рати на Троянскомъ берегу; онъ не вошелъ, правда, въ Иліаду, но могъ-бы служить ея украшеніемъ. Первый Грекъ, вступившій на Троянскую землю, долженъ былъ погибнуть, какъ предсказалъ оракулъ вопрошающимъ вождямъ; среди всеобщаго замѣшательства въ моментъ высадки, когда колеблются храбрѣйшіе, собою жертвуетъ для общаго блага Ѳессаліецъ Протезилай; онъ падаетъ отъ мощной руки Гектора, и душа его улетаетъ въ Аидесъ... Возвращенный оттуда на нѣсколько часовъ по просьбѣ его юной супруги Лаодаміи, Протезилай уводитъ и ее съ собою въ царство тѣней. Вмѣстѣ потомъ погребли юныхъ супруговъ на Ѳессалійскомъ берегу Геллеспонта противъ холмовъ Иліона, и долго память о Протезилаѣ и Лаодаміи сохранялась въ памяти людей; "на ихъ общей могилѣ росли вязы; весеннею порою вѣтви деревьевъ, обращенныя въ сторону Трои, раньше другихъ вѣтвей покрывались зеленью и цвѣтами; но зелень и цвѣты быстро увидали и падали на землю, напоминая своимъ раннимъ увяданіемъ безвременную смерть благороднаго героя".
   Въ первой же битвѣ на берегу, гдѣ остановились теперь наши кони, палъ и другой юный герой, исполинъ Кикносъ, пораженный Ахилломъ; гибель его и рѣшила первую побѣду Грековъ, благодаря которой они крѣпко стали на берегу. Отсюда по установленіи стана ходили безуспѣшно въ городъ послами Менелай и Одиссей, требовавшіе выдачи Елены, тутъ впослѣдствіи былъ и неправедный судъ надъ мудрымъ Паламедомъ, обвиненнымъ Одиссеемъ въ измѣнѣ и побитымъ невинно камнями на морскомъ берегу. "Нѣтъ правды между людьми -- правда умерла прежде меня" -- вотъ что, умирая, говорилъ неповинный страдалецъ Паламедъ. Знаменитый споръ Ахиллеса съ царемъ Агамемнономъ возгорѣлся тутъ же въ станѣ на морскомъ берегу; девять дней тутъ громилъ своими смертоносными стрѣлами ахейскій станъ сребролукій Аполлонъ по молитвѣ своего жреца -- Хриза, у котораго Пелидъ отнялъ златокудрую дочь; тутъ выходила Ѳетида изъ пучины морской, чтобы утѣшать своего сына, оплакивавшаго горькими слезами Бризеиду, тутъ же произошло и роковое рѣшеніе Ахиллеса, которое едва не привело къ гибели все огромное войско Данаевъ. Много разъ на этихъ берегахъ собирались многочисленные мужи великой рати слушать рѣчи царя Агамемнона или хитроумнаго Одиссея; объ одномъ изъ нихъ подробно разсказываетъ II пѣснь Иліады, когда лишь Одиссей да Паллада удержали Грековъ отъ позорнаго бѣгства къ кораблямъ послѣ девяти лѣтъ безуспѣшной осады, а пламенныя рѣчи Нестора и Агамемнона возбудили ихъ снова къ желанію новыхъ битвъ и побѣдъ. Совершилось тогда великое жертвоприношеніе, а въ средѣ вождей появилась Паллада, вооруженная эгидой. Поздитве среди' стана еще разъ пришлось выступить Агамемнону, чтобы своею рѣчью и маханіемъ пурпурнаго плаща собрать къ отпору Данайцевъ, въ то время, какъ трижды грозно прогремѣлъ съ Иды Зевсъ, возвѣщая побѣду Троянамъ, уже готовымъ ворваться въ греческій станъ. Храбро тогда передъ рвомъ и стѣнами сражались Діомедъ, Аяксы, Менелай, Идоменей и др., но ничего они не могли подѣлать, когда самъ Зевсъ былъ противъ Ахейцевъ и сулилъ впереди имъ еще большія бѣды, пока Агамемнонъ не помирится съ Ахилломъ. Всю эту печальную ночь ходилъ по тихому стану унылый Агамемнонъ, пока не собралъ на совѣщаніе и ужинъ упавшихъ духомъ вождей. Тутъ рѣшено было принести великіе дары Ахиллу и примириться съ нимъ, но оскорбленный герой не принялъ лестнаго предложенія, и послы ни съ чѣмъ вернулись назадъ. Еще тяжелѣе стало положеніе Ахейскихъ вождей, и только рѣчь Діомеда и его смѣлое ночное путешествіе въ станъ Троянцевъ вмѣстѣ съ Одиссеемъ поддержали упавшій духъ данайской рати. Все отчаянное мужество Агамемнона, Одиссея, Аякса, Діомеда, Идоменея и другихъ героевъ не спасло отъ вторичнаго пораженія греческое войско, когда отъ него отвратился самъ Зевсъ. Великая битва у стѣны, страшный бой у судовъ, наступленіе торжествующихъ повсюду Троянъ и спасеніе отъ пожара греческихъ кораблей внезапнымъ появленіемъ Патрокла въ вооруженіи Ахилла и съ его мирмидонской дружиной -- вотъ событія, которыми кончается гнѣвъ Ахиллеса. На берегу моря ближе къ Сигеіону, какъ мы видѣли, скорбный Пелидъ сжигаетъ тѣло Патрокла, отсюда онъ выходитъ на страшную месть Троянамъ за погибель его лучшаго друга, тутъ онъ проливаетъ слезы, которыхъ не можетъ отереть даже его мать Ѳетида со всѣми ея нереидами. Передъ судами на берегу до сожженія лежитъ оплакиваемый трупъ Патрокла, такъ какъ похороны его были отложены, пока не будетъ добыта голова Гектора -- его убійцы. Еще одно великое собраніе рисуетъ передъ нами Иліада, происходившее въ станѣ грековъ, когда самъ Ахиллъ приходитъ примириться съ вождями Данаевъ, раскаиваясь въ долгомъ гнѣвѣ и враждѣ. Сіяющій въ новыхъ доспѣхахъ, сдѣланныхъ самимъ Гефестомъ, могучій, какъ богъ, выѣзжаетъ отсюда Ахиллъ, не смотря даже на то, что одинъ изъ коней его вѣщаетъ наступленіе роковаго часа. Въ послѣдующей затѣмъ битвѣ боговъ погибаетъ Гекторъ, а затѣмъ удовлетворенный местью Ахиллъ погребаетъ тѣло Патрокла. Въ приморскій станъ Ахейцевъ прибылъ съ богатыми дарами на выкупъ тѣла Гектора и старый копьевержецъ Пріамъ; при помощи Гермеса, усыпившаго стражу, онъ въѣзжаетъ черезъ большія ворота внутрь стана прямо къ ставкѣ Ахилла, и тамъ происходитъ сцена, воспѣтая послѣднею пѣснью Иліады. Тихо ночью черезъ станъ Ахейцевъ пробирается съ дорогою ношею Пріамъ, и только Гермесъ проводитъ его до брода рѣка Скамандра. Другихъ событій, совершившихся затѣмъ въ огромномъ станѣ Ахейцевъ, не знаетъ и не помнитъ Иліада, о нихъ сохранились сказанія лишь въ Posthomerica.
   Какимъ трагизмомъ дышетъ, напримѣръ, любовь Ахилла къ убитой его же рукой амазонкѣ? Лишь поразивъ ее на смерть и надругавшись надъ ея трупомъ, онъ снялъ шлемъ съ лица прекрасной Пенѳесиліи и остановился изумленный ея неземною красотой. Долго простоялъ Ахиллъ надъ прелестнымъ трупомъ, отъ котораго оторваться было свыше силъ, но было поздно; онъ полюбилъ уже мертвую дивную красотой героиню. Немного прошло времени со смерти Пенѳесиліи и красавца Эѳіоплянина Мемнона, какъ наступилъ и роковой часъ всѣхъ доселѣ побѣждавшаго Ахилла; Фебъ-Аполлонъ поразилъ гордаго героя, и трупъ его на плечахъ могучаго Аякса еле достигъ до эллинскаго стана. Тутъ на берегу моря Ахеяне вымыли и умастили мѵромъ прекрасный трупъ и, облекши его въ тонкія и нѣжныя одѣянія, положили на ложи и остригли ему волосы по обычаю своей стороны. Снова приплыла со своими сестрами-нереидами несчастная Ѳетида къ ахейскому стану, и стенанія ея разносились по волнамъ, наполняя горемъ сердца безсмертныхъ к людей. Семнадцать дней и семнадцать ночей безсмертные боги и народъ оплакивали гибель героя; "хоръ девяти музъ сошелъ съ Олимпа и запѣлъ въ честь умершаго надгробныя пѣсни, а вокругъ горевало и плакало опечаленное войско. Лишь на восемнадцатый день возложили на огромный костеръ умащенный трупъ Пелида и сожгли его съ торжествомъ. Всю ночь вооруженные ахейскіе герои торжественно обходили и объѣзжали пылающій костерь".
   И чѣмъ я дольше стоялъ на берегу волнующагося моря и прислушивался къ говору его синихъ бушующихъ волнъ, тѣмъ болѣе припоминались мнѣ событія, происходившія на этомъ нынѣ столь безмолвномъ и заброшенномъ берегу. Припоминается мнѣ прибѣгшій сюда изъ Лемноса страдалецъ Филоктетъ -- обладатель страшныхъ Геракловыхъ стрѣлъ, могучій сынъ Ахилла Неоптолемъ. только что увезенный Одиссеемъ изъ скалистаго Скироса, хитроумный Одиссей, похитившій палладіумъ Трои и его знаменитый деревянный конь. По совѣтамъ Калхаса и подъ знаменіемъ Зевса сооружается онъ на погибель Трои; высокій, прекрасный, обширный этотъ конь остается на берегу (на которомъ теперь весело ржатъ мои кабардинскіе кони), тогда какъ Ахеяне сжигаютъ свои палатки, садятся на суда, поднимаютъ паруса и уходятъ въ гавань Тенедоса, чтобы скрыться тамъ въ засадѣ. Вотъ огромною толпою идутъ на берегъ ликующіе Трояне, они осматриваютъ покинутое Данаями поле и дивуются чудному роковому подарку Одиссея; хитрый Синонъ искусною ложью помрачаетъ ихъ умы и убѣждаетъ принесть вмѣсто похищеннаго палладіума этого роковаго коня. Страшная смерть Лаокоона и его сыновей, погибшихъ тутъ же на берегу отъ двухъ огромныхъ приплывшихъ съ моря змѣй, рѣшаетъ по волѣ Паллады участь подарка, а съ нею и участь Иліона. Слышатся мнѣ радостные клики ликующихъ Троянъ, тащащихъ деревянное чудовище отъ берега черезъ равнины Трои къ стѣнамъ крѣпкаго Иліона. Отроки и дѣвы провожаютъ шествіе священными пѣснями. все радуется и поетъ, лишь одна вѣщая Кассандра открываетъ свои горе возвѣщавшія уста, но, и какъ прежде, никто не вѣритъ ея предсказаніямъ, конь втащенъ въ Акрополь, и послѣдній часъ Иліона насталъ... быстро плыветъ на попутномъ вѣтрѣ отъ Тенедоса греческая рать, роковое пламя уже поднялось надъ Троей, служатъ огромнымъ яркимъ маякомъ, начались уже убійства въ городѣ отъ руки вылѣзшихъ изъ брюха коня героевъ... и вижу я, вторгается въ несчастный городъ жаждущая крови эллинская рать... Рѣшилась судьба великой Трои, лишь черный дымъ подымается отъ ея залитаго кровью кострища, огромную добычу въ свой станъ натащили побѣдители Ахейцы и спускаютъ уже свои остроносыя галеры, чтобы плыть на родину, которой не видали столько долгихъ лѣтъ. Златокудрыя дѣвы Трои вознаградили героевъ за ихъ десятилѣтнія лишенія и страданія; Андромаха досталась Неоптолему, прелестная Кассандра -- царю царей Агамемнону, а красавицѣ Поликсенѣ грозитъ участь стать невѣстой погибшаго Ахиллеса. Грустныя, съ заплаканными глазами, сидятъ дщери Иліона на морскомъ берегу, глядя на дымящійся городъ, гдѣ были убиты ихъ отцы, супруги и сыновья; страшная участь ждетъ ихъ впереди -- свободныя онѣ должны стать рабынями въ далекой неродной странѣ... Свершилось то, что рѣшили боги, что давно уже постановили вѣщія Судьбы... "Палъ Пріамовъ градъ священный, грудой пепла сталъ Пергамъ..."
   Отплыли съ шумнаго берега на родину многочисленныя греческія суда, влача съ собою богатую добычу изъ разрушеннаго Иліона, и берега Троады замолкли съ той поры. Новые люди, новые народы поселились на священной почвѣ Трои, но они не создали новаго Иліона... Какъ и двѣ тысячи лѣтъ тому назадъ, въ бухтѣ у могилы Аякса было также уныло и мертво, какъ и теперь, когда мой нетерпѣливый конъ своимъ ржаніемъ одинъ нарушаетъ священную тишину; море, правда, поетъ свои неумолчныя пѣсни, порою стонетъ буря надъ тихою могилою Иліона, но она не оживляетъ города, похороненнаго по волѣ боговъ. Погребальною пѣснью раздаются иногда среди развалинъ жалобные крики шакала; онъ бродитъ среди священныхъ камней, отыскивая себѣ добычу, но груды пеплу, обломковъ и земли не могутъ питать никого, кромѣ скорпіоновъ и змѣй. Быть можетъ, эти послѣдніе расплодились отъ тѣхъ двухъ драконовъ, что пожрали Лаокоона и его двухъ сыновей и поспѣшили къ храму Аѳины, чтобы скрыться подъ ея чуднымъ щитомъ...
   Но вотъ я вижу въ голубыхъ волнахъ еще вспѣненнаго моря десятки быстроходныхъ судовъ, -- какъ птицы, распустивъ свои бѣлыя крылья, они несутся по водамъ Геллеспонта; черные острые носы ихъ разрѣзаютъ смѣло воду, пыхтя огнемъ и дымомъ, вырывающимся изъ желѣзной груди, они идутъ противъ вѣтра и волны; ихъ стальныя тѣла не боятся ни Сциллы, ни Харибды; самому Гефесту, сдѣлавшему чудный щитъ Ахиллеса, даже по просьбѣ хорошенькой нимфы, не сковать такого чудовища; быстрѣе коней Реза мчатся по вспѣненному морю стальные огнедышащіе корабли, минуя заснувшую Трою, не заворачивая даже въ гавань Тенедоса, гдѣ вмѣщался нѣкогда весь эллинскій флотъ. Ни одинъ Аяксъ не вытащитъ этихъ желѣзныхъ чудовищъ на берегъ, не остановить ихъ самому Нерею, когда мало они боятся даже гнѣва земледержца Посейдона и, радуясь бурѣ, несутся веселые по распѣненнымъ волнамъ. Нѣтъ -- то не Ахеевъ корабли, то не эллинскій флотъ, несущійся къ берегамъ давно уже раззоренной Троады, -- то суда новаго не классическаго міра, то постройки людей, забывшихъ прекрасныхъ боговъ Эллады и дерзающихъ насмѣхаться надъ Олимпомъ. Научившись сводить молнію съ высокаго неба, заставивши работать стихіи по своей волѣ, люди новаго, стальнаго вѣка, вооруженные желѣзомъ, паромъ и электрическою искрою, стремятся повелѣвать міромъ безъ эгиды Зевса и защиты безсмертныхъ боговъ. Не въ десять лѣтъ, а въ десять минутъ эти новые люди разрушили бы крѣпкостѣнную Трою, самъ Аполлонъ бѣжалъ бы передъ новыми Перунами, щитъ Гефеста не вынесъ бы и одного удара новымъ орудіемъ и десять могучихъ Пелидовъ не одолѣли бы и одной дружины современныхъ солдатъ, скоро бы рѣшилась судьба великаго Иліона, но тогда у насъ не было бы Иліады. Tempora mutantur et nos mutamur in illis. (Времена мѣняются, а вмѣстѣ съ ними мѣняемся и мы сами)! Могучій Зевсъ уже не поведетъ бровью такъ, чтобы потрясся весь Олимпъ, Посейдону не потрясти, какъ прежде, моря и земли, потому что ихъ нѣтъ на Олимпѣ; они ушли обратно въ классическій міръ, гдѣ ихъ чтили гекатомбами, а современный человѣкъ и не потрудится, чтобы отыскать себѣ новыхъ боговъ! И здѣсь, какъ и въ Египтѣ и вездѣ, исполнилось вѣщее слово Тоота -- божества покинули землю и остались лишь въ сказкахъ и пѣсняхъ ихъ давно забывшихъ людей...
   Болѣе часа проблуждалъ я по берегамъ бухты Толъ-Таши на мѣстѣ древняго ахейскаго стана, а потомъ пошелъ къ недалеко отсюда возвышающимся четыремъ погребальнымъ холмамъ. Большій изъ нихъ стоитъ на легкой возвышенности, приходящей сюда отъ береговой цѣпи и образующей тутъ мысокъ Ройтеіона. Современное названіе этого кургана Ин-тепе, тогда какъ мѣстное сказаніе давно сохранило за нимъ имя Аяксовой могилы. Передъ нимъ проходитъ небольшой рукавъ горнаго потока подъ названіемъ Ин-тепе-Асмакъ, приходящій отъ подножія Гиссарликскаго плато. Современные археологи и эту могилу не хотятъ признать за усыпальницу героя Иліады, приписывая ея сооруженіе императору Адріану, насыпавшему здѣсь холмъ надъ костями погибшихъ солдатъ. Несмотря на это, остатки древней кладки, каменныя сложенія и руины храмоподобнаго зданія около кургана Ин-тепе должны быть отнесены къ эпохѣ, далеко предшествовавшей цезаризму въ Римѣ. Что хотятъ, пусть думаютъ другіе, но для меня высокій курганъ Ин-тепе остается могилой, насыпанной надъ трупомъ могучаго Аякса.
   Если Ахиллъ во всей Иліадѣ представляется "рыцаремъ безъ страха и упрека", настоящимъ образцомъ героя, какими себѣ рисовали его современники Иліады, то Аяксъ заслуживаетъ названіе честнаго, хотя и грубаго солдата, который, правда, не обладалъ такими тонкими вкусами и лоскомъ Гомерова вѣка, какъ Ахиллъ; но за то былъ добродушенъ, честенъ и не сварливъ; онъ не способенъ былъ гнѣваться изъ-за хорошенькой плѣнницы, какъ Ахиллъ, и тѣмъ губить общее эллинское дѣло, а остался вѣренъ ему до самой смерти.
   Хотя не разъ греческіе вожди обижали могучаго, но не хитраго умомъ Саламинскаго царя, правда, "ни въ одномъ единичномъ состязаніи во всей Иліадѣ поэтъ не даетъ успѣха этому любимцу войска", но напрасно выводить отсюда нравоученіе "что животная сила мало полезна безъ ума". Аяксъ и умеръ такъ же оригинально, какъ и жилъ; всегда надѣясь лишь на себя самого и свою могучую силу, онъ не прибѣгалъ къ помощи боговъ, какъ Ахиллъ, Діомедъ и Одиссей, онъ гордо отвѣчалъ увѣщевавшему его отцу: "съ помощью боговъ и слабый можетъ одержать побѣду, я же славу хочу пріобрѣсть безъ помощи ихъ". Позднѣе также гордо отвергъ онъ и помощь Аѳины, когда всѣмъ другимъ героямъ помогали тѣ или другіе безсмертные боги. Оскорбленная Аѳина тяжело наказала отвергшаго ее героя, помутивши у него разумъ. Послѣ страшнаго избіенія стадъ, которыя сумасшедшій Аяксъ принимаетъ за ненавистныхъ ему ахейскихъ вождей, онъ удаляется на берегъ моря и тамъ падаетъ на мечъ -- роковой подарокъ Гектора, подаренный послѣ единоборства. "Великій Геліосъ, молится умирающій герой, если твой лучъ упадетъ на мою родную землю, удержи золотыми возжами бѣгъ коней твоихъ и повѣдай про горе мое и про смерть старику-отцу и злополучной матери... Смерть, смерть! приди, взгляни на меня. Прощай, о лучъ дневнаго свѣта, прощай и ты, родной мой Саламинъ, и ты, священный городъ Аѳины, и вы, источники, поля и рѣки столь долго питавшей меня Троянской земли, -- послѣдній вамъ привѣтъ мой!"... Чудную молитву эту слышали лишь волны пустыннаго моря, да свѣтлыя звѣзды, смотрѣвшія въ ту ночь на безмолвный берегъ Троады...
   Подъ высокимъ холмомъ на берегу Геллеспонта, на мысѣ Ройтеіонѣ погребли торжественно Ахейцы своего великаго, перваго послѣ Ахилла вождя; передъ трупомъ его едва не возгорѣлся кровавый бой, такъ какъ злобный Менелай не хотѣлъ предавать погребенію тѣло оскорбившаго его Теламонида, и только рѣчи мудраго Одиссея успокоили взволновавшееся войско. За высокою могилою послѣдняго Эакида мы покидаемъ поле великой борьбы, мы уходимъ изъ области, прославленной Иліадой, хотя все еще остаемся въ бывшихъ владѣніяхъ послѣдняго царя Иліона. Они протянулись далеко по берегу на западъ и востокъ, по высокимъ горамъ они пошли глубоко въ сердце Малой Азіи до самыхъ вершинъ Киликіи и Понта, а по священнымъ струямъ рѣкъ, сбѣгающихъ съ Иды, они подошли къ высокимъ берегамъ Адрамита и Пергама.
  

XI.

   Покидая холмы Ин-тепе, чтобы выйти на береговую дорожку, идущую по самому краю Геллеспонта, я невольно оглянулся назадъ... Въ послѣдній разъ бросилъ я свой взоръ на прославленеую долину Скамандра, на блестѣвшую еще полосу Симоиса, на виднѣвшіяся вдали могилы Ахиллеса и Патрокла и еле выдвигавшіяся изъ-за холмовъ Ройтеіона возвышенности Гиссарликскаго плато. И мнѣ казалось въ эти минуты, что я, покидая залитыя кровью поля и руины Иліона, полюбилъ ихъ такъ же, какъ мертвую красавицу ее побѣдившій Ахиллъ. Разочарованный при первомъ взглядѣ на небольшія развалины, я уходилъ отъ нихъ полный очарованія; едва успѣлъ я разсмотрѣть ихъ дивную красоту, сіяющую сквозь волшебную призму Иліады, какъ я уже любилъ ихъ, какъ дорогія и близкія сердцу могилы. Очарованный я не могъ оторвать своего взора отъ залитыхъ солнцемъ полей Троады, ея холмовъ, рѣкъ и тѣхъ возвышенностей, съ которыхъ смотрѣли еще останки Иліона. Изучивъ на мѣстѣ вдохновенныя пѣсни Иліады, перечитавъ, перечувствовавъ и переживъ ихъ чудныя описанія, я словно слышалъ самого вѣщаго Гомера, гулялъ вмѣстѣ съ нимъ по дымящимся развалинамъ Трои, видѣлъ его героевъ, жилъ и чувствовалъ среди нихъ и съ ними самъ переживалъ Иліаду. Она понятна и ясна стала теперь мнѣ, какъ страница моей жизни, какъ листокъ, вырванный имъ моего дневника; ея герои стали близки и знакомы мнѣ, какъ старые добрые друзья, а тотъ древній эллинскій міръ, казалось, былъ первымъ героическимъ періодомъ моей золотой юности, сладкою грезою пережитаго невозвратнаго счастья... Внѣ его, мнѣ казалось, стоитъ иной практичный опошляющій міръ, вмѣсто чудной сказки -- грязная дѣйствительность, а вмѣсто свѣтлаго прекраснаго Олимпа -- темный омутъ разврата, обмана и нищеты...
   Быстро дернулъ я за уздцы своего кабардинскаго скакуна, и онъ, огибая холмы Ройтеіона и оставляя влѣво и назади безмолвную могилу Аякса-Теламонида, вынесся изъ классической почвы Иліады на берегъ голубаго Геллеспонта, на узкую песчаную полосу, что идетъ между береговою цѣпью возвышеній и синими волнами еще вспѣненнаго моря. Мы были на той нейтральной полосѣ, которую отъ моря вѣковыми усиліями отнимаетъ земля; неслышно и незамѣтно приподнимается она, движимая тѣми силами, что работаютъ въ ея глубинѣ; великій Вулканъ выдвигаетъ морское дно, отливаетъ море и роститъ берега; благодушный для береговъ Троады онъ топитъ ихъ на другихъ моряхъ; цѣлыя страны уже утонули, погрузившись постепенно въ морскую глубину; на счетъ ихъ расширилась пучина, на счетъ ихъ разлилися моря. Узкое песчаное прибрежье, что идетъ у подножья береговой цѣпи Геллеспонта, окаймляя его желтоватой полоской песковъ, -- какъ даръ Вулкана, находилось еще не вполнѣ; еще часто заливаютъ его волны, стараясь отнять кусочекъ похищеннаго морскаго дна, но земля не дремлетъ и все выше и выше выдвигаетъ изъ моря эту желтенькую полоску песковъ. Она незамѣтна была еще во времена Иліады, и герои осады не могли на своихъ колесницахъ состязаться здѣсь съ волнами бурнаго моря. Мысомъ Ройтеіономъ обрывался прямо и отвѣсно въ море возвышенный берегъ, оттого здѣсь крѣпко и безопасно и установились Данаи, не боясь нападенія Троянцевъ, которые не могли зайти имъ незамѣтно въ тылъ.
   По этой береговой узкой полоскѣ песковъ, подъ защитою справа нависшихъ скалъ, мы и покатили бойко впередъ; кони наши, соскучившись на долгой стоянкѣ, теперь рвались и играли, словно вырвались на свободу степей... Не удерживая ихъ, мы и помчались по извилистой линіи береговой полосы, стараясь поскорѣе вернуться въ Чанако-Калесси, чтобы захватить вечеромъ отходящій пароходъ. Смотрѣть было нечего; прославленныя мѣстности Иліады остались за нами, отъ возвышенностей Гиссарликскаго плато насъ отдѣляла цѣлая цѣпь береговыхъ холмовъ, у ногъ нашихъ плескалось и шумѣло море, впереди и сзади вилась, какъ ленточка, извилистая линія берега, выдававшаяся нѣсколькими песчаными косами въ голубыя волны Геллеспонта. Яркое синее небо было надъ нами, золотые лучи склонившагося за полдень солнца еще падали почти отвѣсно, золотя песокъ и окрашивая дивною лазурью море. Красиво выдѣлялись на немъ бѣлые паруса кораблей, бѣгущихъ изъ Мраморнаго моря; большой англійскій экспрессъ, сильно задымивъ голубое небо, промчался въ Архипелагъ; двѣ, три греческія кочермы пытались выброситься на берегъ, но волны прибоя не допускали ихъ.
   Скоро, однако, съ береговой тропки намъ пришлось подняться на небольшое плато Ройтеіона, которое загородило ей путь; идя къ сѣверу отъ возвышенностей Гиссарлика за болотистой равниной Симоиса, оно поднимается надъ берегомъ Геллеспонта. Рядъ небольшихъ грядокъ, покрытыхъ густо мелкимъ кустарникомъ и кое-гдѣ полосками изумрудной травы, свѣсился надъ моремъ, мѣстами сходя къ нему легкими уступами. Мы пошли по этимъ скатамъ и обрывамъ, переваливая небольшія грядки среди густой зелени еще не осыпавшихся тамарисковъ и дубковъ; порою мы пробирались по самымъ обрывамъ надъ синѣющей поверхностью Геллеспонта, такъ что пѣнящіяся волны, казалось, бились подъ ногами нашихъ быстро семенящихъ лошадей. Какое-то особенное впечатлѣніе охватывало меня при видѣ этого плещущагося внизу голубаго моря, широкой поверхности красиваго Геллеспонта, его ѳракійскихъ береговъ, встававшихъ красивыми желтоватыми массами за лилово-синей дымкой тумановъ, слегка поднимавшихся надъ моремъ; ярко-бѣлыя полоски снѣговъ, брошенныя кое-гдѣ на гребняхъ возвышенностей Херсонеса и на вершинахъ на югѣ синѣющей Иды и зеленыя полоски изумрудной травы, покрывавшей мѣстами склоны и обрывы Ройтейскаго плато, представляли чудные контрасты вмѣстѣ съ лазурью залитаго солнцемъ неба и сине-зеленой поверхностью моря и черно-сѣрыми пятнами обнаженныхъ глины и земель, которыя покрывали всю равнину и обрывы холмовъ. Кое-гдѣ среди яркой зелени, какъ свѣтленькіе глазки, смотрѣли бѣлыя звѣздочки маргаритокъ и нѣжно-розовые лепестки полусжавшихся отъ холода цвѣтковъ камнеломки (Saxifragae). Противъ бурь, снѣговъ и мороза устояли эти нѣжныя малютки среди всеобщаго праздника мрачной осени и зимы; теплые лучи солнышка согрѣваютъ ихъ послѣ ужасовъ холодной ночи и дождливаго бурнаго дня; сладко пьютъ онѣ теперь съ неба посланную имъ теплоту, широко раскрываютъ свои бѣлорозовыя головки, чтобы побольше напало на нихъ золотыхъ оживляющихъ лучей; онѣ знаютъ, что ихъ родная мать-сыра земля стала злою мачихою, отъ которой вѣетъ холодомъ вмѣсто теплой ласки и несетъ могилой вмѣсто горячихъ лобзаній весны. Какъ-то невольно порою рука дергала поводья, и какъ вкопанный останавливался конь. Красивый розовый цвѣточекъ такъ привѣтливо смотрѣлъ среди черныхъ сырыхъ и ослизшихъ корней, что хотѣлось постоять и полюбоваться на его широко-раскрытые на солнышко лепестки; они напоминали о жизни и возрожденьи, тогда какъ большія сухія чернильныя яблоки, не смотря на розовую оболочку, въ своей серединѣ таили разрушенье и болѣзнь. Кое-гдѣ въ одряхлѣвшей красно-бурой листвѣ дубковъ раздавались робкіе голоса притаившихся синичекъ и корольковъ, но ихъ не слышно было за ревомъ прибоя, набѣгавшаго на берегъ недалеко отъ нашихъ ногъ. Десятки юркихъ сорокъ носились съ докучливыми криками надъ унылыми зарослями кустовъ, само море, казалось, не могло ихъ перекричать.
   Болѣе получасу мы ѣхали по Ройтейскому плато, переваливая небольшія грядки и обходя мелкіе склоны, пока не пришли къ великолѣпному обрыву въ небольшое ущелье, открывавшееся въ море и таившее временный ручеекъ въ своей засыпанной камнями тѣснинѣ. Тутъ только можно было судить, какъ относительно высоко, хотя и незамѣтно поднялись мы надъ берегомъ Геллеспонта и болотистой равниной Симоиса. Осторожно ведя лошадей подъ уздцы, мы начали спускъ въ это ущелье по скату, вымощенному не гладко мѣстами, слизкими отъ грязи, камнями; вязкая глина, глубокія рытвины, безъ порядка разбросанные камни -- все это сильно затрудняло спуски въ красивое заросшее зеленью ущелье, начинающееся на меридіанѣ Халилели. Мало по малу среди зелени и кустовъ мы спустились на самое дно его и, огибнувъ NO выступъ разрѣзаннаго только тѣсниною плато, вышли снова на берегъ Геллеопонта на ту песчаную каемку, что отвоевала отъ моря постепенно земля.
   Обходя по самому берегу огромную массу краеваго плато, составляющаго главную составную часть Троады, мы пошли у подножья его крутыхъ обрывовъ, ставшихъ надъ моремъ до самаго мыса Кенесъ-Калесси. Словно великая крѣпостная стѣна, нависла она надъ нашими головами, отгораживая землю отъ набѣговъ коварнаго моря; налѣво была лишь морская пучина, а направо за огромной стѣною поднимались горы, поля и лѣса; цѣлая страна была скрыта тамъ, за этими голыми обрывами, которые нѣкогда составляли отвѣсы морскихъ береговъ. Мы были дѣйствительно на нейтральной почвѣ внѣ моря и внѣ земли; ступая по твердой поверхности, мы поминутно переходили волны, заливавшія ноги нашихъ коней, чувствуя себя внѣ моря, готоваго насъ поглотить, мы шли скорѣе по его обнаженному вѣтрами дну, чѣмъ по сушѣ, приподнявшейся надъ водами. Песокъ и раковины были подъ ногами, сердитыя волны прибоя нахохлившись набѣгали такъ грозно, что хотѣлось убѣгать отъ нихъ, а отвѣсныя стѣны берега нависали такъ круто, что едва-ли на нихъ было можно взобраться.
   Новое еще неиспытанное ощущеніе приходилось переживать; борьба съ моремъ слишкомъ увлекательна для того, чтобы ее не испытать; то чувствовали, казалось, даже наши кони, которые съ какимъ-то особымъ увлеченіемъ бросались черезъ набѣгающія волны прибоя и, весело фыркая, перепрыгивали ихъ. Порою сильный потокъ какого-нибудь разбѣжавшагося вала бѣжалъ по берегу до самаго подножья окаймляющихъ скалъ и, разбиваясь объ ихъ основаніе, обдавалъ брызгами вокругъ на нѣсколько саженей. Раза два моего Гассана чуть не снесла даже шальная волна, когда онъ, опустивши возжи, давалъ полную волю своему молодому коню. Въ одномъ мѣстѣ береговая полоса съузилась до того, что ея почти не было видно подъ водою постоянно набѣгающихъ волнъ. Невольно ни остановились, не зная что предпринять. Рискъ быть унесеннымъ волною былъ слишкомъ великъ даже для моего Гассана, и онъ первый сдержалъ своего удалаго скакуна, готоваго броситься въ массу распѣненной волны. Нѣсколько мгновеній мы ждали, чтобы дать пробѣжать разъяреннымъ валамъ, пришедшимъ съ моря съ шумомъ, ревомъ и глухимъ рокотаніемъ; пѣнистыми грядами они подходили къ берегу, еще выше вздымались, не доходя его, и падали красивымъ каскадомъ лишь у самаго подножья высоко понависшаго обрыва. Было что-то роковое въ этой борьбѣ моря съ берегами; не даромъ проходитъ землю эта вѣчная борьба съ влажною стихіею, окружившею ее; достаточно посмотрѣть на морское прибрежьи, чтобы убѣдиться въ этомъ не разъ. На берегахъ Троады у у Ройтеіона и Офринейона тоже сильно сказались результаты этой роковой борьбы: отвѣсные обрывы были оббиты и изъѣдены волнами, огромныя глыбы сползли съ нихъ въ вѣчно жадное море, и даже вулканическія силы, обусловливающія здѣсь повышеніе берега, не могутъ спасти его отъ постепеннаго разрушенія; еще теперь, когда окаймляющая нейтральная полоса принимаетъ на себя всѣ удары разъяреннаго моря, высокіе обрывы не подвергаются прямо разрушающему дѣйствію волнъ, но за то они пострадали немало, пока подземныя силы не выдвинули въ ихъ защиту ближайшую полоску морскаго дна.
   Все выше и выше справа поднималось Офринейское плато; мѣстами высота обрывовъ доходила до нѣсколькихъ десятковъ саженей; ничего не было видно на нихъ кромѣ красиваго разрѣза перемежающихся пластовъ глины, песчаника и слоевъ наземныхъ раковинъ, похороненныхъ здѣсь цѣлые десятки тысячъ лѣтъ; кое-гдѣ по обрывамъ, мѣстами, превращающимся въ довольно пологіе склоны, лѣпились кустики, которые иногда сходили почти до самаго моря; среди каменныхъ глыбъ, сползающихъ по этимъ покатамъ, зеленѣли вѣчно юные тамариски и можжевельники, въ двухъ-трехъ мѣстахъ мелькнули бѣлорозовые глазки лилеекъ, проглянувшихъ на солнце изъ черно-сѣрой вязкой почвы обрывовъ; кое-гдѣ глядѣли радостно полоски изумрудной зелени, распустившейся на солнопекѣ, нѣсколько трясогузокъ бѣгало по береговымъ голышамъ, отыскивая себѣ пищу и безпрестанно взлетая, чтобы не захлебнуться въ набѣгающихъ волнахъ. Не смотря на все однообразіе, эта часть дороги мнѣ нравилась чрезвычайно по своей дикой прелести и оригинальной красотѣ; она была слишкомъ уединена отъ всего остальнаго міра, хотя и лежала вдоль великаго воднаго пути; какъ-то особенно свободно и легко чувствовалъ я, видя предъ собою лишь узкую полосу земли, справа высокую стѣну, а слѣва море, гдѣ играли волны, гдѣ носились съ криками быстрыя чайки и нырки. Людно и шумно было на этомъ взморьѣ въ то время, когда на этихъ берегахъ носились бѣлогрудыя суда Троянъ, когда греческіе герои ходили въ широкій Понтъ Эвксина черезъ узкія ворота Геллеспонта; самыя названія Ройтеіона, Офриніона, Сигеіона и др. указываютъ на процвѣтаніе этихъ нынѣ пустынныхъ береговъ; къ сожалѣнію, древнихъ поселеній отъ бывшаго величія осталось такъ мало слѣдовъ, что даже трудно установить мѣсто положенія тѣхъ или другихъ Троянскихъ городовъ. Небольшія каменныя сложенія, большія кучи камнаей находки черепковъ, жженныхъ костей и обтесанныхъ камней въ разныхъ мѣстахъ даютъ слишкомъ мало для того, чтобы разобраться въ ихъ настоящемъ значеніи. Мѣстное преданіе сохранило воспоминаніе о рядѣ поселеній, бывшихъ на этомъ Троадскомъ берегу, и указываетъ также на косы Кумъ-Кале и Кенесъ-Калесеи, гдѣ стоятъ нынѣ красивые маяки, какъ на мѣста этихъ древнихъ городовъ.
   Интересную находку посчастливилось сдѣлать мнѣ на пути по краевому побережью почти на меридіанѣ Еренкёя; на крутомъ почти отвѣсномъ обрывѣ на высотѣ двухъ-трехъ саженей отъ песчанаго берега, на обнаженной поверхности береговаго разрѣза среди перемежающихся пластовъ глины и песковъ, я запримѣтилъ словно вкрапленную, небольшую разсыпающуюся вазу лидійскаго стиля, которая держалась лишь благодаря давленію окружающихъ массъ. Осыпь была очень свѣжа и образовалась, повидимому, недавно вслѣдствіе бури или дождевыхъ потоковъ, обрушившихъ краевую массу земли; глыбы этой послѣдней еще валялись на берегу такъ какъ волны прибоя пока не успѣли ее размыть. Благодаря осыпи обнажилась и описанная ваза, глубоко сокрытая въ нѣдрахъ земли; словно красивая черная мозаика, она вырисовывалась на желто-сѣромъ глинисто-песчаномъ фонѣ разрѣза. Невольно остановился я, пораженный этимъ открытіемъ; простой глиняный сосудъ напоминалъ мнѣ снова исторію и переносилъ мое воображеніе опять въ тотъ волшебный міръ, гдѣ царили герои Иліады, гдѣ выступали боги Олимпа, гдѣ чудная сказка покорила и умъ, и сердца.
   Съ помощью кинжала, послужившаго мнѣ точкой опоры, и спины Гассана, ставшей первою ступенью, я взобрался скоро на небольшой глинистый выступъ, съ котораго легко было добраться до мѣста, гдѣ былъ вкрапленъ интересный сосудъ. Другой кинжалъ послужилъ мнѣ лопатой, и не прошло нѣсколькихъ минутъ, какъ я успѣлъ окончить всю периферію своей находки. Къ сожалѣнію, какъ я уже и говорилъ, расколотый на мельчайшія частички сосудъ держался лишь благодаря окружающему равномѣрно давленію, а потому раскрошился тотчасъ же, какъ только былъ окопанъ и извлеченъ. Вся середина его была набита жжеными человѣческими костями и золою, среди которой я нашелъ два небольшихъ голыша бѣлаго и чернаго цвѣта и небольшую бусинку изъ терракотты, назначеніе которой не могу опредѣлить, хотя она и похожа на нѣкоторые аналогичные предметы, добытые Шлиманомъ изъ раскопокъ Трои. Съ какимъ-то особымъ благоговѣніемъ перебиралъ я эти кости, обломки и черепки; они мнѣ казались такою святынею, что я готовъ былъ ихъ цѣликомъ захватить съ собою, еслибы не помѣшалъ мнѣ недостатокъ посудины для помѣщенія всей этой массы интересныхъ остатковъ. Кончилось тѣмъ, что я забралъ лучше всего сохранившіеся куски разбитаго сосуда, оба камня и бусинку изъ жженой глины или земли.
   Судя по типу черепковъ, способу погребенія и описанной бусинкѣ, мнѣ казалось, что открытая мною одинокая погребальная урна принадлежала времени процвѣтанія одного изъ древнѣйшихъ городовъ Гиссарликскаго пентаполя и, быть можетъ, была современна знаменитой осадѣ; только глубокое положеніе этой урнф въ землѣ, лежавшей отъ поверхности послѣдней саженей на восемь, на десять, служило для меня загадкой, которой я не могъ разрѣшитъ. Для меня было совершенно непонятно, какимъ образомъ попала ваза на такую огромную глубину, какая цѣль была хоронить погребальную урну такъ глубоко, какимъ образомъ была прорыта самая могила для ея погребенія? Быть можетъ, мощности надлежащаго слоя помогли позднѣйшія образованія въ видѣ наносовъ, приносимыхъ весенними потоками и дождями съ вышележащихъ горныхъ гребней и вершинъ; правда, на это указывали и слои наземныхъ раковинъ, перемежающихся съ пластами земель, но все это могло не столько объяснить, сколько затемнить вопросъ о времени погребенія, такъ какъ тогда оно отодвигалось такъ далеко, что переростало время основанія не только Трои, но и Дардана. Какой народъ, когда, зачѣмъ и кого схоронили такъ глубоко въ нѣдрахъ обрыва, свѣсившагося надъ водами Геллеспонта -- вотъ вопросы, которые приходили невольно для разрѣшенія. Былъ ли то прахъ великаго героя или величайшаго злодѣя, который постарались запрятать такъ далеко, помогли ли геологическіе моменты значительному углубленію самой по себѣ неглубокой могилы, не составляетъ ли она первый членъ сокрытаго въ глубинѣ земли невѣдомаго некрополя, не имѣетъ ли она какого-нибудь отношенія къ неоткрытому доселѣ полю развалинъ, засыпанныхъ для взоровъ пытливыхъ людей, и многое другое невольно пробѣгало въ моей головѣ, готовой больше вѣрить и созерцать, тѣмъ изучать и сопоставлять.
   Пробираясь мало по малу по береговой каемкѣ, мы все больше и больше обходили направо величественно вздымавшееся плато. Прошли мы уже меридіанъ Офринеіона, Еренкёя и Кусъ-кёя, а извилистый берегъ, мѣстами выбѣгающій песчаными косами въ море, все прихотливѣе и кривѣй шелъ на NO. Назади еле виднѣлась бѣлая башня Ахиллеіона и бѣловатая кучка домовъ Кумъ-Кале, тогда какъ впереди на небольшихъ косахъ или мыскахъ уже ясно рисовались -- ближе бѣлый маякъ Кенесъ-Калесси, а немного подалѣе -- огромная бѣло-желтая масса зданій Танакъ-Калесси. передъ которымъ, отстаиваясь отъ вчерашней бури, стояли десятки судовъ. Надъ ними справа надвигались огромныя береговаго плато и возвышенностей, что наполняютъ весь этотъ при-Геллеспонтскій уголокъ. Надъ ихъ громадами еще стояли не растаявшіе клубы испареній, которые сосали еще не растаявшія пятна снѣговъ.
   Кое-гдѣ по нашей дорогъ у подножья береговаго плато попадались красивые выложенные камнями источники, съ небольшими струйками воды и каменными корытцами для напоенія скота. Большинство этихъ источниковъ были построены надъ жилами естественныхъ ключей, вытекающихъ изъ пористой массы возвышеній, что поднимались вправо отъ насъ; самая постройка этихъ сооруженій не была особенно древнею и носила отчасти характеръ самой посредственной современности; только нѣкоторые и то очень немногіе изъ этихъ источниковъ, наполняющихъ не только Троаду, но и всю область Мизіи и Лидіи, могутъ быть отнесены ко временамъ Ортовидовъ или первыхъ завоевателей. Красивыя надписи вязью, взятыя изъ Корана, показывали благочестивыя чувства соорудителей этихъ источниковъ, представляющихъ на Востокѣ одно изъ самыхъ полезнѣйшихъ общественныхъ сооруженій.
   Нѣсколько разъ по дорогѣ, чтобы немного согрѣться, я слѣзалъ съ своего кабардинца и шелъ пѣшкомъ, не смущаясь тѣмъ, что шальныя волны прибоя порою подкатывались къ самымъ ногамъ; большіе русскіе сапоги не боялись воды, такъ-же, какъ и кожанныя туфли Гассана. Масса ракушекъ и водорослей, выкинутыхъ на берегъ, покрывали песокъ, на которомъ длинными полосами шли еще ряды наслоенныхъ моремъ голышей. Обращая особенное вниманіе на эти послѣдніе, я замѣчалъ, что они очень часто чужды тѣмъ породамъ, которыя попадаются тутъ на берегу; разнообразныя наслоенія обрывовъ, могущія дать много интересной пищи для пытливаго геолога, не имѣли ничего общаго съ большинствомъ разноцвѣтныхъ голышей, которые были или принесены издалека горными потоками, или выброшены моремъ, что слизало ихъ на иныхъ берегахъ. Еще болѣе геологическаго интереса эти обрывы представляютъ въ качествѣ мѣрила тѣхъ незамѣтныхъ постепенныхъ колебаній уровня земной поверхности, которыя такъ рельефно выступаютъ на южныхъ Дарданелльскихъ берегахъ.
   Черезъ три часа пути по берегу Геллеспонта мы пришли къ какому-то огромному зданію похожему на фабрику, но не представлявшему и тѣни того оживленія, которое неразлучно у насъ съ представленіемъ о фабричномъ заведеніи. Двѣ, три утлыхъ лодочки качались у берега, подбрасываемыя постоянно набѣгающими волнами прибоя, готовыми ихъ выхлестнуть совершенно на деревянную пристань, на которой, поджавши ноги, сидѣлъ флегматичный Турокъ, олицетворявшій вполнѣ то положеніе страны, въ которомъ она пребываетъ давно. Кромѣ этого Турка, убогой собаченки, бѣгавшей по обнесенному рѣшеткой двору и небольшаго ослика, погруженнаго въ глубокія философическія размышленія, не было видно никакого существа вокругъ огромнаго зданія, спустившагося къ самому берегу одного изъ оживленнѣйшихъ въ мірѣ водянаго пути.
   Отъ фабрики мы уклонились нѣсколько отъ берега моря, взяли гораздо правѣе по склонамъ небольшихъ возвышеній, словно обойдя береговую полосу, на которую впрочемъ скоро вышли опять у знакомаго намъ зданія Карантина. Сидѣвшій тутъ у воротъ турецкій солдатъ пригласилъ меня отдохнуть въ его конакѣ и выпить небольшую чашку кофе, разумѣется, въ надеждѣ получить хорошій бакшишъ отъ иностранца, ѣздившаго на развалины Трои. Разсчеты его оказались весьма невѣрными, такъ какъ сердитый Московъ, торопившійся попасть къ пароходу, не соблазнился даже кусками сочнаго арбуза, которымъ подчивалъ продувной заптія. Отъ Карантина мы совершенно покинули береговую каемку и вышли на описанную уже дорогу, шедшую отсюда на югъ къ подъему на Еренкёйское плато. Сегодня, благодаря ясной погодѣ, горы и низины, лежавшія на нашемъ пути, были ярко освѣщены и не тонули, какъ третьяго дня, въ облакахъ тумана и дождя. Красивою панорамою на юго-востокѣ вставали горы Бихи, украшенныя пятнами еще зеленѣющихъ кустовъ; у ихъ подножій виднѣлись цѣлыя деревушки, тонущія въ зелени за стройными рядами тополей; на сѣверо-западѣ, гармонируя за сине-зеленою полосою Геллеспонта, поднимались еще болѣе величественныя возвышенія Херсонеса, прикрывавшія тихую бухту Сароса. Далеко на югѣ за холмами Еренкёйскаго плато выступали вершины грозной Иды (Касъ-дага), на которой нѣкогда засѣдали боги Олимпа, пришедшіе изъ Греціи на помощь Троѣ и ея врагамъ. Уже недалекимъ представлялся отъ насъ и красивый Танакъ-Еллесси, котораго батареи и казармы такъ рельефно уже выступали на низменномъ берегу Геллеспонта.
   По знакомой намъ дорогъ мы пересѣкли обѣ низины, перевалили обѣ грядки, проѣхавъ черезъ первую изъ нихъ по прекрасной тропкѣ, выбитой среди кустовъ, образовавшихъ небольшіе курганчики, вмѣстѣ со своими корнями и облегающей ихъ землею. Пробираясь черезъ эту густую заросль кустарника, мы спугнули нѣсколько сѣренькихъ птичекъ и двухъ-трехъ зайцевъ, которые понеслись прямо по спуску въ низину подъ выстрѣлы нѣсколькихъ охотниковъ, давно уже обходившихъ безъ собаки дорогую для нихъ добычу. Съ подъема на вторую небольшую грядку отлично уже видны всѣ зданія и постройки Дарданеллъ, и можно легко пересчитать даже число судовъ, колышущихся на ихъ безопасномъ рейдѣ. Нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ, послышавшихся со стороны грозныхъ фортовъ Танакъ-Калесси, словно привѣтствовало наше возвращеніе съ развалинъ Трои, разносясь далеко по синѣющей поверхности Геллеспонта и по отражающимъ эхо его окружающимъ горамъ.
   Переваливши послѣднюю грядку и обойдя совершенно небольшой выступъ берега вмѣстѣ съ песчаной косой Кенесъ-Калесси, оставшейся далеко сзади и налѣво отъ насъ, мы спустились для сокращенія пути снова къ болотистому берегу моря и помчались по песчаному скату во весь опоръ, не щадя своихъ лошадей и не смотря на волны прибоя, порою подкатывавшіяся къ самымъ щиколоткамъ нашихъ коней. Не прошло и часу нашей скачки по берегу, какъ мы были уже въ виду Дарданеллъ и подъѣзжали къ обширному лагерю, раскинутому возлѣ новаго строющагося форта и по берегамъ неглубокаго Сары-Чая, древняго Родіоса, принимавшаго тоже участіе вмѣстѣ съ другими рѣками въ разрушеніи ненавистныхъ богамъ крѣпкихъ стѣнъ ахейскаго стана. Теперешнему Родіосу не подъ силу такіе подвиги, и онъ еле вертитъ мельничныя колеса, поставленныя поперегъ его теченія, изсякая лѣтомъ до того, что его даже при впаденіи въ море чуть не дѣти переходятъ въ бродъ. Меня -- жителя сѣвера -- какъ-то особенно поразили палатки, которыя были раскинуты на большомъ пространствѣ и служили обиталищемъ нѣсколькихъ баталіоновъ турецкихъ хедифовъ, отправлявшихся на болгарскую границу. Лагерная жизнь въ январѣ мѣсяцѣ, когда порою и тутъ воютъ сѣверные вѣтры, стонетъ снѣжная вьюга и трещитъ нашъ суровый морозъ! Выносливъ поистинѣ этотъ вѣчно голодный, плохо одѣтый, совершенно заброшенный и забытый турецкій солдатъ, но велика, видно, и заботливость Пророка о его правовѣрныхъ полкахъ. Видъ обитаемыхъ палатокъ на почвѣ, еще вчера бывшей покрытой снѣгомъ, заставилъ меня вспомнить и о лагерѣ греческихъ дружинъ, пришедшихъ для осады Трои. Быть можетъ, и боги Олимпа были такъ милосердны, что дали возможность полкамъ Агамемнона простоять десять лѣтъ въ однихъ полотняныхъ шатрахъ. Вспомнимъ только разсказъ Одиссея (XIY пѣснь Одиссеи) о снѣжной ночи, проведенной имъ въ засадѣ на болотѣ подъ стѣнами Трои, то была "ужасная ночь; съ сѣвера дулъ холодный вѣтеръ, снѣгъ валилъ хлопьями, и на нашихъ щитахъ, которыми мы прикрывались, образовалась ледяная кора"; не смотря на это, "товарищи мои (Одиссея) спали, закутавшись въ плащи и прикрываясь щитами; я же одинъ, не разсчитывая на холодъ, отправляясь въ ночной походъ, оставилъ свой плащъ у товарища". Не смотря на это, всю ночь провелъ Одиссей въ одной одеждѣ, не имѣя плаща, пока звѣзды не начали склоняться къ западу, засыпаемый снѣгомъ, пронизываемый вѣтромъ и сыростью до костей. Если такъ были выносливы къ холоду всѣ Греки, даже пришедшіе съ благословенныхъ странъ южной прибрежной Эллады, то нечего и удивляться, что одними шатрами даже безъ бревенчатыхъ построекъ, какія, напр., были въ ставкѣ Мирмидонянъ у Ахилла, эллинская рать могла прокоротать недолгія троянскія зимы, согрѣваясь лишь у многочисленныхъ костровъ, которые, по Иліадѣ, какъ звѣзды усѣивали берегъ моря, гдѣ расположился широко лагерь мѣдью окованныхъ Аргивянъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ, миновавши лагерь, мы переѣхали мостъ, а потомъ выѣхали въ тѣсныя и грязныя улицы Тазакъ-Калесси, гдѣ кони наши сами остановили свой бѣшеный бѣгъ; скользкіе, покрытые влажною грязью камни, большія лужи воды и множество толкущагося люда при тѣснотѣ и узкости улицъ, обыкновенныхъ на Востокѣ, помѣшали намъ промчаться лихо по городу, какъ того хотѣлъ почему-то мой юркій быстроглазый Гассанъ. Быть можетъ, ему хотѣлось показаться передъ какою-нибудь черноокой Гречанкой, къ которымъ онъ былъ чрезвычайно не равнодушенъ. Черезъ четыре съ половиною часа хорошей ѣзды (замѣсто семи) отъ могилы Ахиллеса мы домчались до воротъ русскаго консульства въ Дарданеллахъ, гдѣ насъ встрѣчалъ добродушный хозяинъ-хлѣбосолъ. Привѣтствуя меня съ возвращеніемъ отъ развалинъ Трои и слушая мой краткій пересказъ обо всемъ случившемся на пути, добрый хозяинъ перервалъ мои рѣчи словами, взятыми изъ Иліады:
  
   ...но теперь мы о пищѣ воспомнимъ
   Пищи забыть не могла и несчастная матерь Ніоба.
   Матерь, которая разомъ двѣнадцать дѣтей потеряла.
  
   Не успѣлъ еще я и пообѣдать, какъ рѣзкій, пронзительный свистокъ возвѣстилъ городъ о прибытіи на Дарданелльческій рейдъ русскаго парохода круговой Александрійской линіи. Черезъ часъ я уже былъ на палубѣ прекраснаго парохода "Азовъ", еле добравшись до него на небольшой лодченкѣ агентства, съ большимъ трудомъ одолѣвшей волну. Пассажировъ было очень немного, такъ что я могъ не только размѣститься удобно, но и отдохнуть наединѣ послѣ столькихъ впечатлѣній, пережитыхъ въ послѣдніе два дня пути. Около шести часовъ вечера новый оглушительный свистокъ уже, еле слышный, благодаря расходившейся бурѣ, посылалъ Дарданелламъ свой послѣдній привѣтъ, и мы тронулись въ путь. Къ сожалѣнію, утихавшій было утромъ NW вѣтеръ задулъ снова съ прежнею вчерашнею силою и развелъ такое сильное волненіе, что "Азовъ" начало покачивать еще въ самой узкой части Дарданелльскаго пролива. Чистое въ началѣ небо тоже стало темнѣть и заволакиваться тучами, барометръ палъ, капитаны и матросы бѣгали какъ-то особенно суетливо, все предвѣщало бурю, которая не путала насъ въ Пропонтидѣ. Уже скрылись скоро многочисленные огоньки Танакъ-Калесси, какъ только мы обогнули небольшой мысокъ съ фортомъ и маякомъ Нагара, около котораго доселѣ видны развалины вдревлѣ процвѣтавшаго Абидоса, немного шире сталъ безъ того неширокій Геллеспонтъ, и берега Троады утонули во мглѣ испареній, вмѣстѣ съ послѣдними лучами Кёлидея-Бахрскаго маяка.

* * *

   Шумѣло и ревѣло снова Мраморное море, когда мы покидали берега Троады, какъ и въ ту ночь, когда мы подходили къ ней. Вѣтры и буря встрѣчали насъ три дня тому назадъ, они же и провожали насъ въ обратный путь, словно радуясь уходящему путнику, приходившему нарушать священный сонъ Иліона. Будто по велѣнію златокудрой Ирисы... "Воздвиглися вѣтры,
  
   Съ шумомъ ужаснымъ несяся и тучи клубя предъ собою
   Къ Понту примчались неистово дуя; и пѣнныя волны
   Встали подъ звонкимъ дыханьемъ... и море шумѣло высоко бушуя...
  
   Высоко вздымались бѣшеныя волны вокругъ желѣзнаго тѣла "Азова", словно стараясь его поглотить, грозно ревѣло море, сжатое каменными берегами, словно жалуясь небу на то, что вѣтры снова всколебали его сонную глубину. И ропотъ моря, и шумъ бури, и трескъ разбиваемаго волнами парохода, и свистъ снастей, гдѣ пѣли и стонали вѣтры -- все слилось въ одинъ общій звуковой хаосъ; напрасно надрывалъ свое горло, призывая матросовъ капитанъ, напрасно онъ рѣзкимъ свисткомъ пытался перекричать бурю, никто не слышалъ его, и въ отвѣтъ ему, словно передразнивая, лишь свистали вѣтры да стонали канатныя снасти. Съ помощью бури, казалось, снова говорило небо съ бушующимъ моремъ, и оно отвѣчало глухимъ ропотомъ своихъ волнъ на рѣчи неба, приносимыя вѣтромъ изъ надзвѣздной глубины. Я слушалъ эти рѣчи разъяренной стихіи, я вслушивался въ говоръ моря и старался его понимать; я не знаю, что оно говорило небу, но я понялъ то, что оно сказало моему сердцу, что относилось лишь къ моимъ думамъ и мыслямъ. Бурное сердитое море, гдѣ среди вспѣненныхъ бѣшеныхъ волнъ затерялся нашъ утлый пароходъ, -- тотъ же міръ, гдѣ, какъ въ хаосѣ, тонетъ наша отдѣльная крошечная жизнь; но какъ бы ни злилось море, какъ бы ни ревѣли волны и ни стонала буря, имъ не одолѣть крошечнаго судёнышка, управляемаго разумной волей и согрѣваемаго дыханіемъ горячаго пара и огня; точно также не легко волны жизни и бури житейскаго моря могутъ одолѣть утлую скорлупку единичной жизни, если въ ней царитъ разумъ, согрѣваетъ сердце и ведетъ непреклонная воля. Путникъ, вѣчно гонимый роковою силой, не знаетъ устали въ непосильной борьбѣ, если внутри его горитъ искра живой силы, если въ жилахъ его течетъ еще согрѣтая сердцемъ кровь, а тѣло его еще крѣпко, чтобы сдержать всѣ невзгоды борьбы; какъ желѣзный корабль, съ огнемъ вмѣсто сердца и горячимъ паромъ замѣсто крови, онъ идетъ смѣло на встрѣчу самымъ страшнымъ ураганамъ и валамъ, вѣря, что слѣпой силѣ не легко побороть силу жизни, приспособленій и ума. И эта святая вѣра, эта надежда на свое счастье и на самого себя -- сильнѣе всякаго оружія спасаютъ путника какъ на сушѣ, такъ и на моряхъ; онъ проходитъ горы и лѣса, перебирается черезъ рѣки, переходитъ черезъ пустыни и переплываетъ моря -- все одинъ съ своею волею, съ своею пламенной вѣрой, и роковой мечтой. Ни природа, ни звѣрь, ни человѣкъ, подчасъ ужаснѣе звѣря, ни лишенія и невзгоды пути не могутъ остановить труженика на его роковой стезѣ; его девизъ -- идти впередъ, его клятва -- не отступать ни передъ чѣмъ. Цѣлые мѣсяцы и долгіе годы, какъ скорлупки въ океанѣ, борется и мыкается неустанный боецъ, а придетъ время, -- и его захлестнетъ волна; обезсиленный долгою борьбою, съ боками, поизбитыми валами, съ потухающею искрою въ сердцѣ -- его жизненномъ котлѣ, съ изломанными членами -- его мачтами и винтомъ, онъ утонетъ въ томъ безбрежномъ океанѣ, что зовется нирваной, ничтожествомъ и небытіемъ. Но какъ море выбрасываетъ щепки разбитаго корабля, такъ и роковая нирвана не для всѣхъ остается небытіемъ: память о скитальцѣ переживаетъ часто его останки, она хранитъ въ своихъ тайникахъ даже образъ неустаннаго борца, видя въ немъ человѣка, который жилъ, чтобы жить и умеръ, когда не съумѣлъ больше жить. Своею жизнью онъ съумѣлъ разлиться въ мірѣ, своимъ примѣромъ онъ показалъ, какъ надобно жить...
   Много и другаго мнѣ наговорило бушующее море, но всего того мнѣ не пересказать; кто умѣетъ сильно чувствовать, тому передавать не легко; гораздо легче таить чувства въ сердцѣ, чѣмъ ихъ выставлять на-показъ, но кто ихъ вынесъ изъ тайниковъ сердца, тотъ ими не такъ дорожитъ. Глядя на одиночные огни, еще временами мелькавшіе на берегахъ Троады, я посылалъ имъ послѣдній привѣтъ, и мнѣ казалось, что я видѣлъ ихъ близко, какъ будто ихъ осязалъ. Они не казались мнѣ незнакомымъ берегомъ, неродною страною, а чѣмъ-то близкимъ и дорогимъ; я прощался съ ними словно съ краями отчизны, уголкомъ, гдѣ прошли лучшіе годы жизни, гдѣ остались родныя могилы. Да, они и не были чуждыми моему сердцу; вѣщія пѣсни великаго поэта породнили съ ними берега Троады, а личное знакомство еще болѣе скрѣпило этотъ идеальный союзъ. Я покидалъ берега, воспѣтые Иліадой, какъ берега родной страны, мнѣ мерещились еще во мракѣ беззвѣздной ночи свѣтлые образы героевъ и Олимпійскихъ божествъ, мнѣ слышались самыя вдохновенныя пѣсни Гомера и звуки той лиры, что очаровала весь міръ,
   Прошло уже много недѣль, забылосъ многое изъ деталей послѣдняго пути, забылись десятки лицъ, сотни мѣ она насъ встрѣтило и остановило большое стадо буйволовъ и быковъ, спускавшееся на водопой къ Скамандру; впереди и сзади ихъ шли черноволосые остроглазые мальчишки, которые съ изумленіемъ остановились смотрѣть на чужеземцевъ, а вмѣстѣ съ ними остановилось и любопытное стадо. Черезъ нѣсколько минутъ послѣ этой встрѣчи мы были уже на улицахъ грязнаго, тѣснаго Ени-шера. Пока мой провожатый искалъ старосту деревни, чтобы при помощи его найти мнѣ приличный уголокъ, я продолжалъ стоять на холодномъ вѣтру, несмотря на то, что сырость и холодъ охватывали всѣ мои члены. Вокругъ меня собралась большая праздничная толпа, пытавшаяся заговаривать со мною по-гречески и по-турецки. Съ большимъ трудомъ я могъ объяснить имъ цѣль своего прихода въ эту деревню и причину моего ожиданія подъ открытымъ небомъ. Узнавъ все, что ихъ интересовало, увидавъ мой печальный, измученный видъ, мою смерзающую одежду и полную неопредѣленность положенія, два почтенныхъ длинноусыхъ старца подошли ко мнѣ, взяли подъ руки и повели въ мѣстную кофейню. Машинально я слѣдовалъ за ними, не зная, что предпринять и не умѣя ясно объяснить моимъ спутникамъ, что я ищу прежде всего теплый и сухой уголокъ, гдѣ бы могъ снять свою намокшую одежду.
   Въ кофейнѣ была масса народу, собравшагося праздновать Новый Годъ; и старъ, и младъ пришли сюда распить рюмочку душистой мастики, бутылку сквернаго вина или чашечку ароматнаго кофе. Увидя входящаго въ ужасномъ видѣ иностранца, весело болтавшая и пѣвшая толпа вдругъ замолчала и остепенилась; большинство привстало и привѣтствовало гостя. Калимера (добрый день), калиспера (добрый вечеръ) послышалось со всѣхъ сторонъ. Два старика приподнялись и очистили мнѣ почетное мѣсто между мухтаромъ (старостой) селенія и мѣстнымъ попомъ; юркій каведжи (хозяинъ кофейни) поднесъ мнѣ большой бокалъ краснаго вина, вслѣдъ затѣмъ какъ-то быстро наполнились опустѣвшіе стаканы въ рукахъ моихъ собесѣдниковъ, десятки рукъ потянулись ко мнѣ, чокаясь такъ сильно, что разливалось далеко не искрометное вино. Кто-то крикнулъ исполлаэти! (на многа лѣта!). Нѣсколько пьяныхъ и полупьяныхъ голосовъ подхватили его, и вся кофейня застонала отъ возгласовъ ликующей толпы. Такъ встрѣчали европейскаго гостя Греки Ени-шера -- обитатели современной Троады.
   Очень мало я говорилъ по-турецки, еще менѣе по-гречески, кто-то изъ молодежи также мараковалъ по-французски, но все-таки благодаря этому трехъязычію, оживленнымъ жестамъ, а, главное, веселому настроенію моихъ собесѣдниковъ разговоръ нашъ не прерывался ни на минуту и я, къ удивленію своему, какимъ-то особымъ чутьемъ не понималъ, а скорѣе угадывалъ почти все, что мнѣ говорили; также, повидимому, воспринимались довольно полно и мои отрывочныя рѣчи. Среди оживленной бесѣды, все болѣе и болѣе подогрѣваемой стаканами краснаго вина, доселѣ успѣшно скрывавшій свою національность, я какъ-то проговорился, говоря о своей родинѣ, ея морозахъ и снѣгахъ. Надо было видѣть восторгъ и изумленіе этой полупьяной толпы, когда она услыхала, что ея полюбившійся всѣмъ гость не "ирмани", какъ доселѣ предполагали, а чистокровный "россосъ-московъ". Вся таверна снова огласилась такимъ неудержимымъ гоготаньемъ, восторженными криками и гамомъ, что у меня чуть не лопнула барабанная перепонка у ушей. Снова наполнены были бокалы, снова послышались торжественныя многолѣтія, полились тысячи добрыхъ пожеланій, которыхъ добрую половину я не понималъ. Когда угомонилась нисколько долго шумѣвшая толпа и возможно стало слышатъ отдѣльные голоса, мѣстный священникъ всталъ со своего дивана и началъ длинную, предлинную рѣчь. Что говорилось въ ней, я право не могу передать, но чуялось мнѣ, что почтенный священникъ говорилъ много хорошаго и лестнаго для Россіи и Русскаго народа. Часто упоминались съ самымъ искреннимъ увлеченіемъ слова "Россіа, россосъ, Петерполи (Петербургъ), базилевъ съ Искандеръ" (Царь Александръ), еще чаще очи и персты сѣдаго оратора устремлялись на меня, и легкій шумъ одобренія пробѣгалъ по вдругъ смолкшей полупьяной толпѣ. Кончилъ почтенный священникъ, и новые крики и радостные возгласы потрясли стѣны таверны. Старый мухтаръ деревни, видимо тронутый рѣчью священника, поднялъ свой вновь наполненный бокалъ и провозгласилъ тостъ за Царя Александра... Новый громъ рукоплесканій и возгласовъ многолѣтія покрылъ слова старца, подошедшаго и обнявшаго меня...
   Я жалѣлъ въ эти прекрасныя минуты, что не могъ достойно поблагодарить внимательныхъ хозяевъ за честь, возданную ими дорогому отечеству и Царю, и, въ свою очередь, какъ сумѣлъ, мѣшая греческія и турецкія слова, поблагодарилъ присутствующихъ и поднялъ тостъ за Элладу и ея короля. Вспыхнула ярче краска на щекахъ патріотовъ-Эллиновъ, засверкали сильнѣе черныя очи турецкой раіи, словно вспомнили они о свободной Элладѣ, и настоящій громъ человѣческихъ голосовъ заглушилъ мои добрыя пожеланія. Я не понималъ просто, что случилось даже съ почтенными старцами деревни; какъ дѣти, они запрыгали на своихъ сидѣніяхъ, поднялись высоко ихъ костлявыя руки и надрывающе-громко кричали ихъ старческіе голоса. Словно сумасшедшіе кричали, гоготали, пѣли, топали и плясали разгоряченные Греки, которыхъ не могли успокоить даже новыя ораторствованія стариковъ. Патріотическія ликованія окончились проклятіями Турокъ и всей турецкой земли. "Скорѣе бы пришли Русскіе, кричали нѣкоторые, и раздавили или побросали въ море эту проклятую орду. Скорѣе бы сорвали мерзкую луну съ купола Айя-Софія и водрузили православный крестъ", вопили другіе. Всѣхъ криковъ и пожеланій нельзя было разобрать. Я запримѣтилъ только, что нѣкоторые благоразумные люди, и, вѣроятно, хорошіе подданные султана, посматривали боязливо на окошки и на дверь, словно боясь, какъ бы ихъ не поймалъ и не подслушалъ турецкій заптія (жандармъ).
   Уже совсѣмъ стемнѣло, когда я, сопровождаемый огромною толпой, выходилъ изъ кофейни и направлялся на ночлегъ въ домъ мухтара, не имѣя понятія о тамъ, что сталось съ моимъ Гассаномъ и конемъ. Красиво глядѣлись съ неба ceребристыя звѣздочки, прямо съ зенита смотрѣла яркая звѣзда Регула, далеко къ сѣверу надъ моремъ склонилась Большая Медвѣдица... Красиво выплывала изъ дымки испареній, покрывшихъ и часть темноголубаго небосклона, блестящая Венера, словно отыскивая прекрасную дочь Тиндарея... Яркій Оріонъ, Андромеда, Пегасъ и Драконъ расположились красивыми группами на ясномъ небѣ, не затемненномъ ни одной тучкой. Красноватый Марсъ горѣлъ своимъ блѣдно-кровавымъ свѣтомъ, тогда какъ блестящій Альдебаранъ отливалъ голубыми лучами. Цѣлый Олимпъ, казалось, смотрѣлъ съ этого безлуннаго неба, словно готовясь сойти со своего лучезарнаго трона на темную юдоль земли. Теперь, увы, не сходятъ въ запустѣлую Троаду ни Афродита, ни Арей, ни Латона, и только Фебъ съ своею лучезарною сестрою Селеной посылаютъ свои яркіе, то горячіе, то холодные лучи на темную могилу Иліона, да мутный Скамандръ попрежнему гонитъ свои быстрыя воды въ даръ Посейдону -- колебателю морей.
  

VII.

   Не великъ и не богатъ домъ стараго мухтара Ени-Шера, но онъ полонъ какъ добрая чаша и красенъ своими пирогами. Въ этомъ небольшомъ, но уютно наполненномъ тюфяками и коврами конакѣ, освѣщенномъ привѣтливо горѣвшимъ очажкомъ, меня встрѣтила вся огромная семья моего хозяина. Старуха-мать, два взрослые сына съ ихъ женами и дѣтьми, три замужнія дочери съ мужьями и черноглазая Хризи -- пріемышъ стараго Димитри, хорошенькая шестнадцатилѣтняя дѣвушка типа древнихъ Ахеекъ, составляли семью пріютившаго меня мухтара... Какъ умѣлъ, я привѣтствовалъ всѣхъ и каждаго, получивъ въ свою очередь благозвучное "калиспера". Догадливый Димитри распорядился на время очистить комнату ото всѣхъ присутствующихъ и, убѣдившись въ негодности моей все еще не просохшей одежды, принесъ мнѣ на смѣну самое лучшее свое одѣяніе. Дѣлать было нечего, сопротивленіе было безполезно, и я, совлачивъ наконецъ прилипавшую еще къ тѣлу одежду, которую и понесли куда-то для просушки, принялся маскироваться въ костюмъ отчаяннаго паликара. Я не знаю, сколько шла къ моему лицу эта расписанная и расшитая золотомъ куртка, въ которой ея хозяинъ нѣкогда принималъ участіе въ Кандіотскомъ возстаніи, эта полу-шелковая греческая юбка и полу-турецкіе шаровары, перетянутые широкимъ цвѣтнымъ платкомъ; не хватало только арсенала оружія, которое носится за такимъ поясомъ и закрученныхъ длинныхъ усовъ, чтобы походить на настоящаго бандита. Мои хозяева были въ восхищеніи отъ дароваго маскарада, представившагося имъ, и съ неподдѣльнымъ восторгомъ любовались на "грознаго москова", облаченнаго въ костюмъ Кандіота.
   -- Кали паликари! (настоящій удалецъ) сказала мнѣ даже бойкая Хризи, поднося стаканъ настоящаго искрометнаго вина.
   Мнѣ припоминалась почему-то на этой гомерической почвѣ Навзикая, пріютившая и обласкавшая многострадальнаго Одиссея. Сходства было немного, но его все-таки можно было найти. Возвращающійся послѣ многихъ мѣсяцевъ мыканія по басурманскимъ странамъ путникъ, еще недавно, подобно Лаэртиду, искупавшійся въ водахъ быстраго Скамандра, на пути отъ разрушенныхъ стѣнъ Иліона, прикрытый чужими одѣяніями, и златокудрая черноокая дѣва "подобная станомъ и видомъ безсмертной богинѣ"...
   Весело я провелъ первый вечеръ Новаго Года въ круту своихъ добрыхъ друзей. Прибрежные греки уже оцивилизовались настолько, что женщины ихъ не бѣгутъ отъ лица по сторонняго мущины и все время оставались въ комнатѣ вмѣстѣ съ мущинами, пришедшими почтить чужеземца. Присутствіе женскаго общества было пріятно уже потому, что сдерживало немного расходившихся отъ вина паликаровъ, что слышно было поменѣе очень шумныхъ рѣчей, что не было усиленнаго возліянія душистой мастики и, въ общемъ, все-таки плохаго вина. Благодаря этому, вся компанія сидѣла смирно и чинно, такъ что голосъ старшихъ преобладалъ. Пришли къ мухтару нѣкоторые изъ моихъ новыхъ знакомыхъ по кофейнѣ: почтенный священникъ, старый каведжи, удалой паликаръ, прокричавшій анаѳему Туркамъ. и два осторожныхъ Грека, испугавшіеся смѣлыхъ рѣчей. Много о чемъ мы бесѣдовали на оригинальномъ трехъязычіи съ помощью жестовъ и образнаго языка, даже бумаги и карандаша, и я все-таки сожалѣю, что не могъ о многомъ узнать и пораспросить. Я примѣтилъ только, что среди греческаго населенія береговъ Троады сохранилось еще много легендъ и воспоминаній о знаменитой осадѣ. Безъ сомнѣнія, большинство ихъ, если не всѣ, возникли на почвѣ Иліады, съ которой все-таки знакомы многіе грамотные Греки, но нельзя отрицать и того, что возникшія, какъ отголоски пѣсенъ Гомера, сказанія на классической почвѣ событій, воспѣтыхъ въ Иліадѣ, получили свою оригинальную, болѣе современную окраску. Сосѣдство великихъ развалинъ, о которыхъ легенда шла преемственно черезъ всѣ вѣка, сохраняя доселѣ самыя названія ихъ въ родѣ Ахиллеіона, Патроклеіона, могилъ Гектора, Антилоха, Аякса и Пріама, не могутъ не будить воспоминаній о великихъ событіяхъ въ памяти современнаго Эллина, такъ горячо и подчасъ глупо любящаго свою родину и народъ. Нѣсколько популярныхъ небольшихъ книженокъ, перекладка Гомеровыхъ пѣсенъ, составленныхъ очень толково, поддерживаютъ и раздуваютъ прекрасныя и лестныя для всякаго Эллина воспоминанія и еще болѣе укрѣпляютъ связь Грековъ турецкой райи со свободными, благодаря русской крови, сынами Эллады. Съ гордостью они вспоминаютъ о подвигахъ своихъ полумиѳическихъ героевъ, разрушившихъ прославленный городъ Дардана, пріурочивая сравнительно недавніе могильные курганы и естественные трахитовые конусы къ громкимъ именамъ героевъ Иліады.
   Отголоски древнихъ миѳовъ живы и по нынѣ среди несвободныхъ еще Грековъ Троады, и развѣ не ихъ ореолъ окружаетъ еще понынѣ многія урочища этой нѣкогда славной, а нынѣ замершей страны. Новыя легенды, пришедшія, какъ отзвуки древнихъ сказаній, сдѣлали священными многія мѣстности современной Троады; напрасно христіанское преданіе пріурочило свои легенды къ прославленнымъ миѳомъ мѣстамъ, оно убило въ самомъ корнѣ древнее сказаніе, но и сквозь его искусственно наложенную фольгу просвѣчиваетъ чудная сказка поэтичнаго миѳа. Совсѣмъ не кстати греческіе священники посвятили св. пророку Иліи красивый холмъ Юджек-тепе, горделиво поднявшійся на берегахъ извѣстной бухты Безика; они профанировали это святое имя, стараясь освятить имъ языческую легенду, сдѣлавшую издревле священною почву холма, и тѣ празднества, что совершались тутъ издревле, быть можетъ, въ честь героевъ Иліады. Самое созвучіе святого имени съ названіемъ чудной поэмы слишкомъ рѣзко, чтобы о немъ можно было забывать. Каждый годъ до Шлимана на священную могилу Юджек-тепе со всѣхъ сторонъ на богомолье съѣзжались паломники-греки, но пріѣхалъ вооруженный грознымъ фирманомъ нѣмецъ и раскопалъ священную почву... И какъ ни негодовали вѣрующіе, однако "они не посмѣли остановить археолога; только религіозныя празднества съ той поры прекратились, и теперь уже никто не приходитъ поклониться святымъ на профанированной почвѣ".
   Точно также живые отголоски миѳа сдѣлали священнымъ холмы Бунарбаши, гдѣ Форхгаммеръ и Лешевалье искали: слѣдовъ древняго Иліона, импонирующія руины Александровой Трои, нынѣшней Эски-Стамбулъ, всю равнину Мендереса, богатую обширными кладбищами и многочисленными насыпями, а также трахитовые конусы, выступающіе изъ возвышенностей, замыкающихъ низину Троады. Рядъ холмовъ -- тепе -- названъ могилами великихъ героевъ, и уже много сотенъ лѣтъ холмъ Паша-тепе пріурочивается могилѣ Айзіета, насыпи у Бунарбаши -- могиламъ Гектора и Пріама, холмъ Ин-тепе -- гробницѣ Аякса, какъ холмы у Ени-шера -- могиламъ Ахиллеса и Патрокла.
   Было уже восемь часовъ вечера, когда отягощенные и отуманенные обильными возліяніями чествовавшіе меня почтенные гости разошлись по домамъ; оставалась только молодежь, видимо торчавшая тутъ больше для хорошенькой Хризи, чѣмъ для меня. Молоденькая гречанка, очевидно, избалованная ухаживаніями, старалась обращать поменѣе вниманія на заигрыванія черноусыхъ паликари и придвигалась все ближе и ближе къ весело пылающему очажку, гдѣ готовился мнѣ ужинъ и ароматный кофе. Такъ какъ обязанности стряпухи, видимо, падали на самую младшую въ доме мухтара -- Хризи, то она подъ предлогомъ усердной стряпни, усѣлась наконецъ у самаго огонька недалеко отъ интересовавшаго всѣхъ гостя. Старый мухтаръ Димитри сидѣлъ все время рядомъ со мною, стараясь оказывать всевозможныя услуги и знаки почтенія, такъ что мнѣ подъ конецъ становилось стыдно за почтеннаго старика, который на молодомъ русскомъ хотѣлъ, очевидно, показать передъ всѣми свои симпатіи и любовь къ Россіи. Нѣсколько разъ, по приказанію пріемнаго отца, Хризи подносила почетному гостю небольшіе стаканчики вкуснаго, сладкаго, душистаго вина, сверкая черными глазками и произнося нѣсколько ласковыхъ словъ. Затѣмъ она садилась снова къ своему огоньку возлѣ меня, не спуская бархатныхъ очей съ "грознаго Москова въ костюмѣ паликари", какъ меня называлъ старый купецъ Норгаки. Невольно я засмотрѣлся на эту красивую дѣвушку, сохранившую классически правильный профиль, красивый греческій носъ, античный складъ черепа и бюста вмѣстѣ съ зажигательными глазками современной гречанки. Не позоръ для Грековъ и Троянъ сражаться за такую женщину, припоминаются мнѣ слова Троянскихъ стариковъ при видѣ шествующей Елены, и, кто знаетъ, быть можетъ не одинъ юный паликаръ Ени-шера былъ готовъ объявить войну зашедшему откуда-то чужеземцу и привлекшему особенное вниманіе ихъ черноокой красавицы Хризи. Еще при современныхъ нравахъ грековъ Малоазійскаго побережья я не удивился, если бы услыхалъ о томъ, что какой нибудь безусый Михалаки подстрѣлилъ такого же юнца Петроса изъ за ревности къ хорошенькой быстроглазой Хризи. За годъ до моего посѣщенія развалинъ Трои въ деревнѣ Еникеѣ или Неохари, одинъ молодой заѣзжій грекъ совершилъ преступленіе Париса, выкравъ красивую жену одного почтеннаго эффенди и увезя ее на чужбину на Лемносъ. Оскорбленный современный Менелай, не собирая, впрочемъ, дружины, совершилъ тоже заморскій походъ въ погоню за своею женою, но его Елена встрѣтила такъ своего супруга, что тотъ поспѣшилъ ретироваться снова въ Троаду.
   Было уже очень поздно, когда хорошенькая Хризи, больше работавшая глазками, чѣмъ руками, состряпала давно желанный ужинъ. Кусокъ прекрасной свинины, жареная курица, абрикосы, жареные на маслѣ и непремѣнный пловъ были предложены современному Одиссею вмѣстѣ съ такими любезными приглашеніями со стороны стараго Димитри и его молоденькой хозяйки, что отказываться было невозможно. Вспоминая героевъ Иліады, одинаково храбрыхъ за столомъ, какъ и въ бою, я принялся за ужинъ, тѣмъ болѣе, что ничего не ѣлъ съ утра. Только старый мухтаръ раздѣлялъ со мною почетную трапезу; ни жена, мы дочери, ни зятья не были приглашены по изысканно восточному этикету. Только вслѣдствіе моихъ особенно настоятельныхъ приглашеній придвинулся къ нашему столу старшій сынъ Димитри, Василаки. Красавица Хризи служила за нашимъ столомъ, не удѣляя ни капли вниманія пяти или шести своимъ воздыхателямъ, сидѣвшимъ на тюфякахъ около двери и весьма не ласково поглядывавшимъ на меня.
   На Востокѣ, гдѣ никогда въ обѣдѣ мужчинъ не принимаетъ участіе женскій элементъ, обѣдаютъ и ужинаютъ очень мало, несмотря на огромное часто количество блюдъ, словно торопясь наполнить свой желудокъ и выполнить какую-нибудь оффиціальную обязанность; всякій гость, поэтому ѣстъ молча и скоро, чтобы поскорѣе покинуть столъ и покейфовать за финджаномъ ароматнаго кофе или душистымъ наргилэ. Нашъ ужинъ, несмотря на косвенное участіе женщинъ, окончился тоже очень скоро; за ѣдою, чувствуя себя на крѣпкой позиціи, старый Димитри подпилъ хорошо и разошелся, какъ удалой юнецъ; какъ и подобаетъ деревенскому начальству, строгій и серіозный на людяхъ, готовый всегда сотворить судъ, совѣтъ и расправу, онъ только дома у себя покидалъ свою строгость и напускную суровость. Разгладились морщины на челѣ разгулявшагося мухтара, оживленнѣе стали его движенія, еще болѣе развязался языкъ; глядя на него какъ будто веселѣе стала и угрюмо сидѣвшая молодежь, особенно когда къ ней подошла вся сіяющая радостью Хризи. Уже послышались въ томъ веселомъ молодомъ кружкѣ оживленныя рѣчи и ласкающій ухо шепотъ, какъ старый Дмитри гаркнулъ что-то въ сторону молодежи, и вслѣдъ затѣмъ самъ затянулъ какую-то торжественную пѣснь. Два, три молодца подхватили ее, и небольшая доселѣ тихая ода (комнатка) мухтара наполнилась громкимъ пѣніемъ паликаровъ, которому вторили даже женщины, сидѣвшія по угламъ...
   Не разобралъ я хорошо того, что пѣли разгулявшіеся эллины, тѣмъ болѣе, что они пѣли такъ, какъ вообще поютъ на Востокѣ. Тягучее однообразное пѣніе, вытягивающіе душу звуки, порою забиравшіеся очень высоко, порой фальшивившіе и сходящіеся на фистулу, большое усердіе при полномъ неумѣніи пѣть:-- вотъ какъ можно описать концертъ данный въ честь мою въ Ени-шерѣ. Позднѣе я узналъ, что въ домѣ стараго мухтара я слышалъ знаменитую пѣсню паликаровъ, подъ звуки которой удалые юнаки ходили на смертный бой съ угнетателями бѣдной Эллады. Въ той пѣснѣ должны были слышаться всѣ звуки дорогой отчизны, начиная отъ стоновъ бури и шепота горныхъ ручейковъ и кончая звуками поцѣлуевъ и словами любви. Черноокая красавица провожаетъ удалаго паликара на кровавую битву съ двурогой луной, она шепчетъ ему нѣжныя рѣчи, она благословляетъ его на смертный бой и, прощаясь, даетъ свой первый и послѣдній поцѣлуй. "За остальными приходи сюда же, когда порубишь десятокъ турецкихъ головъ, говоритъ она. Пусть свидѣтелями будутъ горный ручеекъ, колыхающаяся нѣжно листва, тихо плещущаяся рыбка и незримый пѣвецъ соловей"... Еще разъ обняла героя пышногрудая спартанка, и онъ пошелъ добывать себѣ чести и побѣды, а своей красавицѣ десять турецкихъ головъ, чтобы купить у нея всѣ объятія и поцѣлуи. Отчаянно бился удалой паликаръ; уже девять головъ онъ добылъ своею саблею, освященною въ Ѳессалійскихъ монастыряхъ, но десятая добила его самого. Не вернулся съ битвы молодой герой, понапрасну пропали его девять турецкихъ головъ, черноокая красавица не дождалась своего паликара. Также шепчутъ зеленыя листья, также плещется звучно серебристая рыбка, также журчитъ веселый горный ручеекъ, также страстно поетъ влюбленный въ розу соловей, а черноокой спартанкѣ не дождаться ея сгибшаго рано жениха. Тоскуетъ и плачетъ она, посылая съ вѣтромъ милому свои поцѣлуи, горячими слезами орошаетъ она холодные камни и страстными объятіями сжимаетъ дерево, подъ которымъ когда-то сидѣли они. Вотъ о чемъ пѣла длинная пѣсня Ени-шерскихъ молодцовъ; не даромъ у стараго Димитри на густыхъ черныхъ рѣсницахъ набѣжали двѣ крупныхъ слезы; недаромъ пригорюнилась и хорошенькая Хризи, которая вѣрно еще не хоронила ни одного удалого паликара.
   Окончилась чудная по содержанію и ужасная по исполненію пѣсня, но она очевидно, не удовлетворила никого; всѣмъ стало какъ-то не по себѣ, видно, не того ожидали отъ нея и старики, и безъусые юноши, и веселенькая Хризи... Понялъ это старый мухтаръ и шепнулъ что-то на ухо своей черноглазой Хризи... Быстро вскочила она и, какъ ужаленная змѣей, выбѣжала изъ комнаты, вся сіяющая, радостная и трепещущая. Только ярче сверкнули ея огненные глазки, порозовѣли слегка ея смуглыя щечки и гибкою змѣйкой увильнулъ ея перетянутый лентой станъ.
   Молодежь оживилась сразу, старикъ-хозяинъ помолодѣлъ совершенно, даже степенная старшая дочь мухтара, не принимавшая никакого участія доселѣ, заговорила оживленно съ однимъ молодцоватымъ юнцемъ. Глаза всѣхъ постоянно устремлялись къ двери, инстинктивно повернулись туда всѣ фигуры, ожиданіе и нетерпѣніе было написано на лицахъ всѣхъ присутствующихъ. Ожидалось что-то интересное для всѣхъ, невольно сталъ ожидать и я, даже не понимая, что можетъ произойти...
   Но вотъ растворяются двери, и съ двумя своими подругами является сіяющая, торжествующая Хризи... Въ уголкѣ, гдѣ сидѣла молодежь, раздались крики восхищенія, глаза всѣхъ впились въ чудное видѣніе, расцвѣлъ отъ радости и самъ уже немного осовѣвшій старикъ... Порадовала его сегодня красавица-пріемная дочь! И не диво было засмотрѣться на этихъ трехъ блистающихъ молодостью, красотой и одеждой подругъ. Живописные національные костюмы придавали дѣвушкамъ особенно сіяющій, праздничный видъ; полупрозрачныя кружевныя рубашки, широко раскрытыя спереди, позволяли видѣть плечи, шею и грудъ, покрытыя рядами разноцвѣтныхъ бусъ, перламутра и краснаго коралла; высоко обнаженныя, смуглыя, словно выточенныя руки были унизаны браслетами изъ монетъ, серебряныхъ змѣекъ и колецъ; ряды блистающихъ золотыхъ монетъ вплетены были въ черносинія косички волосъ, убранныхъ яркими лентами и перевитыхъ золотистою сѣткой. Красныя шелковыя ленты опоясывали легкій станъ, укутанный не особенно живописно кускомъ пестраго шелка, поддерживаемымъ серебрянымъ поясомъ изъ блистающихъ бляхъ, легкія бархатныя отороченныя мѣхомъ накидки были наброшены на почти обнаженныя плечи и пристегнуты большими серебряными застежками. Небольшія вышитыя золотомъ греческія шапочки и такія же изящныя туфельки довершали костюмъ современныхъ красавицъ Троады. Но какъ ни красивъ былъ дѣйствительно живописный нарядъ Хризи и ея подругъ, лучшимъ украшеніемъ дѣвушекъ являлись ихъ смугленькія личики и зажигательно огненные глазки. Это доказывало уже одно то, что очи всѣхъ присутствующихъ были обращены на чудныя головки трехъ явившихся подругъ. Какъ три граціи, онѣ были прекрасны всѣ, но среди нихъ, выражаясь языкомъ Гомера, "какъ луна среди звѣздъ, прелестная, какъ утренняя заря", выдавалась черноокая Хризи.
   По приглашенію Димитри, подруги усѣлись напротивъ насъ; всѣ другіе придвинулись ближе, откуда-то появилась огромная посудина искрометнаго вина, и душистый напитокъ полился снова въ еще неопорожненные бокалы. И мущины, и женщины на этотъ разъ приняли участіе въ пирушкѣ, подобной которой мнѣ не удавалось еще видѣть на Востокѣ. Еще ярче загорѣлись глазки у Хризи и ея подругъ, еще сильнѣе зардѣли ихъ смуглыя щечки, еще выше всколыхнулась полуприкрытая грудь, и веселѣе и задористѣе полились незаученныя огненныя рѣчи...
   Пріятно пораженный всѣмъ видѣннымъ доселѣ, довольный тѣмъ, что разговоръ, доселѣ тягостно вертѣвшійся около моей особы, теперь сталъ всеобщимъ, я могъ немного отдохнуть... Откинувшись на мягкія подушки подоконья, полузаслоненный уже начавшимъ поклевывать мухтаромъ, я могъ теперь немножко сосредоточиться въ себѣ и понаблюдать... Съ полчаса я блаженствовалъ въ своемъ мягкомъ, уютномъ уголкѣ, любуясь чудною картиной, завершавшею вечеръ дня, проведеннаго на развалинахъ Трои. Никогда доселѣ я не могъ и думать, чтобы гдѣ-нибудь, въ грязной греческой деревушкѣ, забытомъ Богомъ уголкѣ заброшенной Троады, я встрѣтилъ такой пріемъ, который я не забуду никогда. Въ своемъ поэтическомъ раздумьѣ и упоеньѣ сладкимъ far niente, все еще находясь подъ чарами пѣсенъ Гомера, я приравнивалъ свое положеніе къ участи Одиссея, попавшаго въ домъ чарующей нимфы Цирцеи... Мнѣ казалось что я очутился въ иномъ, невѣдомомъ для меня мірѣ, гдѣ я слышу непонятныя рѣчи, пирую въ кругу знакомыхъ лишь по Гомеру людей, вижу лица достойныя олимпійскихъ богинь... Старый мухтаръ вдругъ кажется мнѣ Алкиноемъ, а сіяющая Хризи -- прекрасною дщерью его Навзикаей. Рядомъ съ ними припоминаются мнѣ и иныя лица и сцены изъ божественныхъ пѣсенъ Иліады... Я вспоминаю, что нахожусь на мѣстѣ древняго Сигеіона, гдѣ стоялъ станъ могучаго красавца Ахиллеса; копьемъ и мечемъ взялъ этотъ городъ быстроногій Пелидъ, сотнями плѣнилъ тутъ женъ и юныхъ дѣвъ Сигейскихъ и оставилъ красивѣйшихъ себѣ на добычу; изъ-за прекрасной Бризеиды, въ мѣстѣ нынѣшняго Ени-шера, произошелъ знаменитый гнѣвъ Ахиллеса, послужившій завязкой пѣсень Иліады, позднѣе здѣсь сидѣли плѣнныя красавицы Иліона, которыхъ влачили къ острогрудымъ кораблямъ побѣдители Данаи. Много слезъ и крови было пролито на холмахъ Сигеіона и потомъ, но о нихъ не знаетъ Иліада; вѣками скорби и мученій добивались греки снова лучшей участи на берегахъ Архипелага и Пропонтиды, но теперь судьба гордаго османа рѣшена, ему нѣтъ мѣста на берегахъ классическихъ морей, его гонятъ въ глубину Азіи, откуда онъ и изошелъ. Ослабленный, истощенный постоянной рекрутчиной, вѣчными наборами, своею лѣнью и гаремомъ, у себя на родинѣ угнетенный еще болѣе, чѣмъ райя, безъ надежды на будущее, съ покорностью судьбѣ уходитъ турокъ съ береговъ, завоеванныхъ его кровью; на мѣсто ихъ повсюду уже появились греки, считающіе себя будущими хозяевами Анатоліи; скоро, скоро древняя Эллинская Азія будетъ обратно завоевана у турокъ безъ пролитія крови, путемъ мирной побѣды и постепенной замѣны расъ.
   Болѣе получасу я пробылъ въ тихомъ созерцаніи веселящейся молодежи, засыпавшихъ подъ шумъ жизни стариковъ, и красавицы гречанки, бросавшей часто огненные взоры въ уголокъ, гдѣ пріютился въ тѣни молодой чужеземецъ. По временамъ оживленный разговоръ прерывался чоканьемъ стакановъ, и сіяющая нарядная хозяйка подходила ко мнѣ, предлагая вина; бархатные глазки ея улыбались сами собою, и простое "ористе" (прошу покорно), выходило какъ-то особенно звучно и хорошо. Но не для шумной бесѣды и попойки старый Димитри велѣлъ принарядиться Хризи и пригласить двухъ ея лучшихъ подругъ. Онъ задумалъ угостить своего рѣдкаго гостя дѣвичьею пѣснею Эллады; ту пѣсню, думалъ старый патріотъ, не пристало гречанкѣ пѣть въ куцемъ неизящномъ платьѣ франкской женщины, когда есть такой чудной кондовый эллинскій нарядъ. Для нея, этой пѣсни свободныхъ дѣвъ Эллады, и приказалъ Хризи вырядиться въ лучшія Кандійскія одежды ея разошедшійся пріемный отецъ. Но хорошее вино затуманило голову стараго мухтара, и онъ забылъ о пѣснѣ, погрузившись въ безмятежный сонъ. Къ счастью, сами дѣвушки вспомнили о пѣснѣ, и веселая Хризи начала...
   Еще меньше понялъ я изъ этой поэтической чудной пѣсни; о содержаніи ея я догадывался по немногимъ знакомымъ словамъ, по красивымъ манящимъ жестамъ дѣвушки, по блеску ея сверкавшихъ страстью и огнемъ глазъ, и по тому впечатлѣнію, которое произвела пѣсня на замершую внезапно молодежь... Сколько страсти, сколько кипучаго стремленія и любви слышалось въ пѣснѣ Хризи, сколько моленій, тихихъ жалобъ и надежды говорило въ ней, и когда со смысломъ пѣсни мѣнялось личико юной пѣвицы, не надо было знать языка, чтобы понимать эти рѣчи, исходящія изъ сердца, этотъ голосъ умоляющей души, а когда на минутку замолкала Хризи, ни одинъ легкій шорохъ не нарушалъ святой тишины, всѣ жаждали новой пѣсни, и она не заставляла себя ждать... Мотивы за мотивами такъ и лились одинъ за другимъ... То не было однообразіе и унылая монотонность пѣсни паликаровъ, нѣтъ, -- тутъ чувствовалось воочію, что говоритъ самая жизнь, ноетъ самое сердце. А когда вдругъ послѣ тихаго лепета пѣнія голосъ Хризи вдругъ поднялся высоко, когда всколыхнулась еще сильнѣе подъ кружевною сорочкою грудь, когда выпрямился весь станъ, черные глазки метнули молніи, зазвенѣли серебряныя монеты на ея шеѣ и лбу, пораскрылся страстный ротикъ, протянулись двѣ пухлыя, обнаженныя ручки, и гибкая Хризи покачнулась и выступала впередъ съ страстнымъ шопотомъ "агапу му, агапу (полюби меня, полюби)", я понялъ, что дѣлалось съ молодыми паликарами, совсѣмъ обезумѣвшими отъ восторга и упоенья. Остановилась Хризи, и ея нѣжное сопрано замѣнили альтовыя нотки двухъ ея подругъ. Хорошо пѣли и онѣ, но очарованіе прошло, и это почувствовали не только влюбленные паликары, но и угрюмый, полусонный отъ усталости московъ.
   Съ полчаса продолжался этотъ вторичный дѣвичій концертъ, данный тоже въ честь русскаго гостя старымъ мухтаромъ Ени-Шера, а когда въ небольшой комнаткѣ Димитри замерла послѣдняя альтовая нотка Зои, Хризи встала, разбудила своего отца, не проснувшагося даже при ея пѣніи, и разогнала всѣхъ гостей, запримѣтивъ, что и гость ихъ притомился и не прочь отдохнуть.
   Когда разошлись удалые паликары и подруги молодой хозяйки, она вмѣстѣ съ двумя сестрами принялась стлать мнѣ постель изъ великаго множества подушекъ, тюфяковъ и одѣялъ... И какъ я ни упрашивалъ своихъ хозяекъ не воздвигать мнѣ пирамиды за мѣсто постели, онѣ не успокоились до тѣхъ поръ, пока не соорудили настоящую гору. Когда все было готово и старый мухтаръ пришелъ немного въ себя, Хризи пожелала мнѣ "кали никта (доброй ночи)" и побѣжала быстро въ свою боковую конурку, гдѣ спали сестры. Вслѣдъ за ней я послалъ по гречески нѣсколько словъ благодарности, на которыя она выглянула изъ клѣтушки и привѣтливо кивнула головой.
   Передъ сномъ, пока копошился, молился и вздыхалъ старый Димитри, я вышелъ немного подышать свѣжимъ воздухомъ послѣ пятичасоваго утомленія въ небольшой, набитой гостями комнаткѣ, гдѣ лишь подъ конецъ догадались отворить дверь. Было уже за полночь; небо было чисто и свѣтло; на темноголубой тверди такъ привѣтливо и ярко блистали серебряныя звѣздочки, что нельзя было и представить себѣ, что еще вчера въ томъ же ясномъ, чистомъ небѣ былъ какой-то непроглядный хаосъ. Тихо было на небѣ, тихо было и на землѣ; Ени-Шеръ покоился уже давно тихимъ сномъ вѣчно занятыхъ людей; только въ двухъ или трехъ домишкахъ еще мерцалъ неугомонный огонекъ; не лаяли даже собаки, иногда не дающія спать мирнымъ обитателямъ деревни, только море, все еще не могущее успокоиться послѣ трехдневной бури, разбивало съ шумомъ за гребнемъ Ени-Шерскихъ холмовъ невысокія волны мертвой зыби о прибрежные камни и песокъ. Вдали на востокѣ, за синѣющею дымкою болотистыхъ испареній отъ долины Скамандра виднѣлась черная масса Гиссарликскаго плато, съ огромною могилою раскопанной Трои, на сѣверѣ, за неширокой полосой Геллеспонта поднимались тоже черныя массы Херсонеса, а по берегамъ горѣли маячные огни Сетиль-Бахръ-Каллеси и Кумъ-Кале. Какъ-то особенно отрадно и хорошо было на душѣ, чувствовалась какая-то полнота и избытокъ всего того, чего въ иное время ищешь и не можешь найти. Не туманные образы Иліады или Одиссеи наполняютъ настроенный къ созерцанію умъ, не тѣни греческихъ или троянскихъ героевъ возстаютъ передъ умственными очами въ эти чудныя минуты безмолвной, тихой ночи, а образы и лица, болѣе реальные и живые, которыхъ надо только вспомнить, а не создавать. Если день я провелъ среди тѣней Иліады, какъ Одиссей въ царствѣ Аида, то весь вечеръ я былъ среди людей, умѣющихъ веселиться и жить. Переходъ былъ слишкомъ рѣзокъ даже для путника, привыкшаго видѣть чудеса, и эта смѣсь разнообразныхъ впечатленій дала ту сердечную полноту, когда чувствуешь вполнѣ, что ты мыслишь и живешь...
   Черезъ четверть часа я уже былъ въ тепломъ гнѣздышкѣ, которое мнѣ приготовила Хризи, протянулъ наконецъ свои усталые члены и скоро среди самыхъ сладкихъ мечтаній заснулъ сномъ, не знающимъ сновидѣній и грезъ. Въ моихъ ушахъ все еще раздавались мотивы греческихъ пѣсенъ, которыхъ мнѣ не забыть никогда, а въ моихъ, даже закрытыхъ глазахъ, какъ живой мерещился образъ современной черноокой Дарданки...
   Веселись, живи и процвѣтай полный жизни, энергіи и ума древній, но еще не изжившій эллинскій народъ! Въ тебѣ еще много жизненной силы, чтобы еще разъ процвѣсти на обломкахъ падающей имперіи османовъ и завоевать свое историческое наслѣдіе, хотя бы и путемъ мирной борьбы. Великая идея объединенія жива въ каждомъ грекѣ Анатоліи, и не напрасно они обращаютъ свои очи черезъ синѣющія волны Архипелага на тотъ холмъ, гдѣ стоитъ древній Акрополисъ временъ Перикла и Алкивіада и у подножія котораго пріютилась современная столица эллинизма. Море, религія и школа спасали доселѣ эллинскій народъ, они спасутъ его надолго и впереди; не даромъ греки побережья "видятъ свое отечество не въ какомъ нибудь городѣ, но въ той подвижной волнѣ, которая окружаетъ острова Архипелага и которая отъ Александріи до Одессы и Таганрога омываетъ берега столькихъ греческихъ колоній". Море дѣйствительно стало отчизною грековъ и ихъ полуостровной имперіи, столицею которой является "невѣрная" для турокъ Смирна; еще со времени похода Аргонавтовъ и морскаго нашествія силъ соединенной Эллады на царственный градъ Пріама, море стало роднымъ для грека и его быстроходнаго корабля. Греческій флагъ доселѣ царитъ на водахъ Архипелага, и флаги всѣхъ иностранныхъ компаній не могутъ его затереть. Какъ море съ внѣшней стороны, такъ вѣра, по крайней мѣрѣ въ ея внѣшнихъ обрядностяхъ, еще болѣе, чѣмъ національность и языкъ, служитъ внутреннею связью разсѣяннаго широко эллинскаго народа. Правда, вѣра эта переходитъ часто у грека въ религіозную нетерпимость и фанатизмъ даже по отношенію къ другимъ ихъ православнымъ собратіямъ, но все-таки, по словамъ Евангельскимъ, вѣра дѣйствительно (часто даже безъ дѣлъ) спасла Элладу. Вторичною, но не менѣе крѣпкою связью греческаго народа, служащею даже звѣномъ между эллинскимъ моремъ-отчизною и эллинскою вѣрою, является эллинская школа, изъ которой выходятъ борцы въ этихъ обѣихъ спасающихъ Грецію областяхъ. "Ни одинъ народъ не умѣетъ лучше обезпечивать свою будущность воспитаніемъ дѣтей... Работа обратнаго завоеванія отечества подготовляется на школьныхъ скамьяхъ. Политическая революція на глазахъ самихъ господствующихъ турокъ совершается мало по малу мирнымъ путемъ... Чтобы обезпечить содержаніе школъ, этой надежды націи, нѣтъ той жертвы, которой не сдѣлали бы общины..." Въ этомъ отношеніи анатолійскіе греки ушли гораздо далѣе, чѣмъ многіе даже великіе народы Европы. Не далеко то время, когда и Троаду совершенно вновь завоюютъ греки, какъ завоевали они совершенно острова и все прибрежіе Анатоліи... А пока эти стройные Василаки, Стефаносы, Норгаки и черноокія Хризи, Зои и Марія могутъ веселиться смѣло и пѣть родныя пѣсни Эллады, надѣясь, что ихъ дѣти и внуки увидятъ радость и золотую свободу... Она уже видна въ блестящихъ, хотя и потухающихъ очахъ стараго мухтара, она свѣтится и въ черненькихъ глазкахъ хорошенькой Хризи...
  

IX.

   Когда я проснулся на утро, старый Димитри и Хризи были уже на ногахъ; немного еще отуманенный мой хозяинъ курилъ длинную трубку, а его дочь, одѣтая въ простое ситцевое платье фасона à la franga, не стѣсняясь присутствіемъ спящаго мужчины, сидѣла, скрестивши ноги, у весело вспыхивавшаго огонька и варила завтракъ и кофе, видимо давно уже поджидавшіе моего пробужденія.
   Не прошло и десяти минутъ, какъ я уже былъ готовъ, и, одѣвшись снова въ свой высохшій европейскій костюмъ, я пилъ горячій кофе въ ожиданіи болѣе существеннаго подкрѣпленія. Скоро стали собираться снова гости въ небольшой конакъ мухтара, пришедшіе почтить молодого москова. Нѣкоторые знакомы были мнѣ со вчерашняго дня, тогда какъ другіе пришли впервые, прослышавъ объ интересномъ гостѣ въ домѣ Димитри, чтобы посмотрѣть его, а кстати воспользоваться случаемъ перекинуться двумя-тремя словами съ хорошенькой Хризи. Всѣ вновь пришедшіе занимали мѣста вдоль стѣнъ на подушкахъ и коврахъ, гдѣ разсаживались по турецки, не смотря на свои полуевропейскіе костюмы; всякому гостю съ очаровательною улыбкою молодая хозяйка подносила крошечный финджанъ кофе, а старый Димитри бросалъ съ поклономъ скрученную папиросу.
   Глядя на эту массу все болѣе и болѣе прибывающихъ гостей и видя на нихъ за мѣсто живописнаго національнаго наряда уродливо сидящіе полуевропейскіе костюмы, я просто сожалѣлъ, что современные греки изъ за глупаго обезьянничанія иностранцамъ и Константинопольскимъ щеголямъ-эффенди, начинаютъ стыдиться носить свою вышитую куртку, широкіе шаровары, расписные жилеты и большой поясъ, тогда какъ не могутъ разстаться съ яркою вывѣской туретчины -- фесомъ, который напрасно стараются отожествлять съ національнымъ фригійскимъ колпакомъ, красующимся на головѣ хитроумнаго Одиссея. Много лѣтъ уже мужчины въ значительномъ большинствѣ посняли съ себя различныя части своего живописнаго наряда, теперь дошла очередь и до женщинъ; какъ то странно даже видѣть неумѣло сшитыя европейскія платья на смуглыхъ и черноокихъ дочеряхъ Эллады, когда имъ такъ много оригинальной прелести придаетъ живописный національный костюмъ; въ этой перемѣнѣ наряда вовсе не видно даже природнаго кокетства женщины, тѣмъ болѣе, что далеко не всякую черноволосую гречанку, одѣтую à la franga, краситъ какъ Хризи, не уродливое платье, а греческій носикъ, античный профиль, стройный станъ и искры сыплющіе глазки. Типъ грековъ всего прибрежія и Троады въ особенности, настолько измельчалъ и выродился, что среди нихъ всего менѣе можно искатъ красавца Париса и златокудрыхъ дѣвъ, подобныхъ Бризеидѣ и Кассандрѣ.
   Часовъ до девяти просидѣлъ я за вкуснымъ завтракомъ, слушая болтовню двухъ стариковъ, изъ которой я понялъ очень немного, тѣмъ болѣе, что, пользуясь случаемъ, я торопился изучать нѣсколько интересныхъ типовъ изъ числа многихъ, собравшихся посмотрѣть на меня. Не безъ некотораго труда я могъ вырваться изъ гостепріимнаго дома Димитри, чтобы отправиться далѣе по весямъ и градамъ Троады. Еще съ вечера были отысканы по распоряженію мухтара мой Гассанъ и пони, которые были водворены въ большомъ тепломъ хлѣву нашего хозяина и накормлены до отвалу зернистымъ ячменемъ и вкуснымъ сѣномъ, собраннымъ съ луговъ, вскормившихъ шелкогривыхъ коней Эрихѳона. Наконецъ, послѣ долгихъ упрашиваній и остановокъ, я началъ прощаться съ добрыми людьми, такъ обласкавшими и пріютившими меня. Только путешественникъ можетъ понимать, какъ тяжело бываетъ подъ часъ прощаться ему даже съ людьми, которыхъ онъ видѣлъ часами, но съ которыми онъ сдружился, какъ со старыми давнишними друзьями. Сколько разъ мнѣ въ своихъ долгихъ странствованіяхъ ни приходилось разставаться со многими десятками добрыхъ людей, я никогда не могъ проститься съ ними равнодушно. Когда чувствуешь, что прощаешься навсегда съ добрымъ человѣкомъ или собратомъ по пути, съ которымъ успѣлъ сдружиться въ минуты скорби или радостей на общемъ нелегкомъ пути, тогда сердце сжимается невольно, и съ послѣднимъ "прости" невольно вылетаетъ изъ груди глубокій, какъ будто облегчающій вздохъ. Скрываются изъ глазъ путника добрыя черты бывшаго временемъ дорогого человѣка, тускнѣетъ въ сердцѣ его и жгучая память о покинутомъ другѣ, новыя лица, новые знакомцы, хорошіе или худые, встрѣчаютъ его, старые образы тускнѣютъ еще болѣе, но никогда о нихъ не забудетъ память, какъ бы она ни была коротка. По законамъ логики память о лицахъ возникаетъ вмѣстѣ съ представленіями о мѣстахъ, и теперь мнѣ при одномъ воспоминаніи о Троѣ, какъ живые, вспоминаются старый мухтаръ и его черноокая дочь...
   Разумѣется, я при всемъ своемъ добромъ желаніи не могъ ни чѣмъ вознаградить за пріютъ и ласку своихъ добрыхъ хозяинъ Ента-Шера. Предложеніе денегъ было бы равносильно оскорбленію, а спеціальныхъ подарковъ я съ собою не имѣлъ. Къ счастію, и на этотъ разъ, какъ и во многихъ другихъ аналогичныхъ случаяхъ, меня выручили мои фотографическія карточки, снятыя дешевымъ американскимъ способомъ на металлическихъ пластинкахъ; во всѣхъ своихъ путешествіяхъ, будь то на дальномъ сѣверѣ, въ Аравіи, Сиріи, Курдистанѣ или Сахарѣ, я раздавалъ ихъ десятками всѣмъ людямъ, которые оказали мнѣ услугу и которыхъ иначе я не могъ никакъ вознаградить. Небольшія, но очень красивныя фотографіи, розданныя мною старому Димитри, Хризи, священнику и одному изъ стариковъ, произвели надлежащій эффектъ и въ настоящемъ случаѣ. Надо было видѣть радость этихъ простыхъ добрыхъ людей, когда они получили портреты рѣдкаго гостя-москова. Долго мои карточки изъ рукъ ихъ обладателей ходили по рукамъ присутствующихъ, и изъ восхищенія получившихъ можно было заключить, что и на этотъ разъ мой недорогой подарокъ былъ пріятенъ тѣмъ, кого я хотѣлъ бы подарить во сто разъ большимъ и дорогимъ.
   Послѣ долгихъ прощаній, пожеланій, благословеній и напутствій, вскинувъ берданку на плечо, я сѣлъ на своего кабардинца и хотѣлъ послѣдовать за Гассаномъ, уже покинувшимъ дворъ мухтара, какъ старый Димитри, его сыновья и Хризи подошли снова ко мнѣ, чтобы проститься еще разъ. Я поцѣловалъ снова своихъ добрыхъ хозяевъ, а потомъ, хлестнувъ своего коня, стрѣлою помчался по деревнѣ по направленію къ спуску въ долину Скамандра. Долго еще позади меня виднѣлась пестрая кучка провожавшихъ меня грековъ, но еще дольше въ моей памяти остался прощальный привѣтъ черноокой Хризи...
   Не велика, но обильна городами была славная Троя временъ копьевержца Пріама; сильная союзниками, вставшими на сторону ея съ перваго дня высадки Грековъ на берега Троады, она не потеряла ихъ и до роковаго дня своего раззоренія. Царь Коллоновъ, могучій Кикносъ, тѣломъ бѣлый, какъ лебедь и твердый, какъ желѣзо, первымъ палъ отъ руки великаго Ахилла въ день самой высадки, юная Пенѳесилія -- царица амазонокъ, прелестная, какъ утренняя заря, и красивѣйшій изъ смертныхъ эѳіоплянинъ Мемнонъ, убитые страшнымъ Пелидомъ въ послѣдніе дни осады, своею кровью запечатлѣли крѣпкій союзъ съ Троею и ея царемъ. Тридцать три города Троады и ея союзниковъ взялъ и пожегъ необорный Ахиллъ, нападая на нихъ съ моря и съ суши; многія тысячи гражданъ онъ предалъ мечу, а женъ и дѣтей увелъ въ неволю, подѣлившись между всѣми ахейцами. Такъ онъ доходилъ войною до Гппоклакскихъ Ѳивъ, гдѣ царилъ Цетіонъ -- отецъ Андромахи, царь Киликіи, въ то время какъ Аяксъ свирѣпствовалъ по берегу Троады отъ Ройтеіона, гдѣ была стоянка его мѣдноокованныхъ локровъ. Но какъ капитально и артистически на умѣли разрушать городовъ герои Иліады, все-таки слѣды разныхъ поселеній Троянской страны видны и доселѣ въ уголкѣ Анатоліи, расположенномъ между Дарданеллами, Тенедосскимъ проливомъ и заливомъ Едремида. Такими остатками между прочими является и Александрова Троя (Эски-Стамбулъ), построенная великимъ завоевателемъ, вѣроятно, на мѣстѣ одного изъ значительнѣйшихъ городовъ Троады, какъ Новый Иліонъ въ то время стоялъ на могилѣ Гомеровой Трои. Богато украсилъ новый городъ Александръ; до сихъ поръ, не смотря на двадцать вѣковъ, протекшихъ со времени его основанія, видны развалины крѣпкихъ городскихъ стѣнъ; фундаменты домовъ города, его храмовъ, дворцовъ, театровъ и термъ еще высятся среди импонирующихъ руинъ; высѣченныя въ камнѣ и обложенныя плитами акведуки сохранились доселѣ, также какъ и гигантскія колонны-монолиты, достигающія длиною болѣе трехъ саженей. Не смотря на всю важность этихъ великолѣпныхъ развалинъ, онѣ кажутся ничтожными передъ скромными кучами обломковъ, высящимися на Гиссардикскомъ плато, которые, по крайней мѣрѣ, на двѣнадцать вѣковъ старѣе города великаго македонца.
   Одновременными съ Александрія-Троасъ являются остатки города, возвышавшагося на Бунарбашскихъ холмахъ; напрасно Лешевалье и др. тутъ искали Гомерову Трою, когда раскопки, произведенныя донынѣ на этомъ мѣстѣ, не позволяютъ намъ и сравнивать остатки Бунарбаши съ руинами Гиссарлика, которыя превосходятъ первые на цѣлый рядъ вѣковъ. Быть можетъ, болѣе полныя и обширныя раскопки и укажутъ намъ на существованіе города протоэллинской древности, но то будетъ, вѣроятно, остатокъ одного изъ поселеній Троянской земли, что и надо предполагать въ виду исключительнаго топографическаго положенія этой деревни и ряда холмовъ, носящихъ съ глубокой древности имена, прославленныя Иліадой. На сколько вѣрно предположеніе Лешевалье относительно указываемаго имъ истиннаго Скамандра, образующагося изъ ручьевъ, вытекающихъ изъ горы "Сорока ключей", я не знаю, но, судя по геологическимъ даннымъ, намъ нечего сомнѣваться въ томъ, что нынѣшній Мендере-чай есть подлинный Ксанѳосъ Иліады. Точно также нѣтъ никакихъ сильныхъ основаній считать высокій холмъ Бунарбаши за мѣсто древняго Акрополиса Трои, когда самое расположеніе греческаго стана, опиравшагося на Сигеіонъ и Ройтеіонъ, указываетъ скорѣе на Гиссарликское возвышеніе, какъ на объектъ осаднаго обложенія. Разумѣется, весь этотъ вопросъ о томъ или другомъ мѣстѣ древняго Иліона важенъ въ виду огромнаго значенія раскопокъ Шлимана, замѣчательныхъ помимо даже отношенія ихъ къ мѣстности Гомеровой Трои, но мы на немъ останавливаться не будемъ, такъ какъ изученіе его можетъ быть интересно лишь на мѣстѣ для того, кто его захочетъ изучать. Я же со своей стороны предпочитаю видѣть древній Иліонъ на мѣстѣ раскопанной Шлимановой Трои, чѣмъ на гадательныхъ пунктахъ Лешевалье, Форхгаммера и ряда другихъ сомнѣвающихся часто за столомъ своего кабинета археологовъ.
   Не сама жалкая турецкая деревушка Бунарбаши, стоящая на сѣверныхъ обрывахъ Балидага, интересна въ археологическомъ отношеніи, а близь лежащіе прославленные великими именами холмы. Но и эти послѣдніе -- небольшія, могильныя насыпи, обложенныя на периферіи во многихъ мѣстахъ хорошо сохранившимися камнями, и носящія названія могилъ Гектора и Пріама, по всѣмъ имѣющимся даннымъ, ни въ какомъ случаѣ не могутъ претендовать на честь -- служить усыпальницами троянскихъ героевъ; раскопанная Кальвертомъ могила Пріама, всего 4 1/2 аршина вышины надъ землею, представила въ своей серединѣ лишь одно грубое каменное сложеніе, которое едва ли можетъ быть. принято за царскую усыпальницу. Подобныя же циклопическія сложенія, похожія на остатки древней стѣны, аналогичной древнейшей Троянской на раскопкахъ Гиссарлика, отысканныя, кажется, и въ другихъ холмахъ около Бунарбаши, позволяютъ думать, что въ окрестностяхъ этого послѣдняго надо искать мѣсто древняго города Троады, Гергиса; таково, по крайней мѣрѣ, мнѣніе Вирхова и Шлимана.
   Другіе большіе холмы въ окрестностяхъ Бунарбаши будутъ Ханай-тепе и Паша-тепе, тоже послужившіе ко многимъ пререканіямъ въ средѣ археологовъ. Большой погребальный холмъ Ханай-тепе находится возлѣ небольшой деревни Акчиткей, стоящей на оконечности возвышенностей, идущихъ отъ Гиссарлика, на ручейкѣ Кемаръ-чай, въ которомъ многіе видятъ древній Тимбріусъ, также какъ въ только что упомянутыхъ деревнѣ и холмѣ остатки античной Тимбріи. Раскопки, сдѣланныя Шлиманомъ и Кальвертомъ на Ханай-тепе, показали дѣйствительно остатки глубокой доисторической древности, которые могутъ восходить ко временамъ Трои и даже ранѣе ея; остатковъ города или поселенія тутъ не было найдено, но очевидно, что этотъ священный съ древности холмъ служилъ мѣстомъ погребенія однихъ изъ первичныхъ насельниковъ Троады. Совсѣмъ другіе результаты представили раскопки холма Паша-тепе, называемаго Страбономъ могилою Азіета, а Шлиманомъ -- не разъ упомянутою въ Иліадѣ могилою Биѳиніи; тутъ однако не было найдено ни золы, ни углей, ни человѣческихъ костей, тогда какъ въ предъидущемъ было открыто цѣлое кострище со жженными костями. Погребальный холмъ Паша-тепе, хотя и лежитъ по дорогѣ отъ Бунарбаши къ Гиссарлику, но ближе къ этому послѣднему и отлично виденъ съ развалинъ Трои. Если отъ деревни Бунарбаши спуститься къ ея "сорока ключамъ" (41), которые считаются нѣкоторыми теплыми и холодными ключами, упоминаемыми Гомеромъ, въ качествѣ истока Скамандра, и идти, придерживаясь ручья, образуемаго этими послѣдними, мы черезъ 4--5 верстъ приходимъ къ новому огромному погребальному холму, Юджекъ-тепе, о которомъ мы уже упоминали. Этотъ величайшій холмъ Троады, видный издали даже съ моря и, неизвѣстно по какой причинѣ считаемый греками за могилу пророка Иліи, достигаетъ семи саженей высоты. Раскопки Шлимана въ 1879 году на глубинѣ двухъ саженей показали въ немъ огромное каменное сложеніе въ видѣ небольшой башенки почти въ 12 метровъ вышиною и до 6 метровъ въ квадратѣ, покоющееся на выложенномъ изъ камней огромномъ многоугольникѣ свыше 4 саженей въ діаметрѣ; это каменное сложеніе, стоящее на нѣкоторой высотѣ на естественномъ холмѣ, придаетъ крѣпкую основу для верхней части искусственной насыпи. Шлиманъ и Бюрнуфъ, производившіе раскопки, не считаютъ однако эти остатки за современные Троѣ, а относятъ ихъ къ 214 г. по Р. X., принимая ихъ за могилу, сооруженную Императоромъ Каракаллою надъ прахомъ его друга Фестуса, погибшаго при посѣщеніи Трои, въ подражаніе Ахиллу, насыпавшему огромный холмъ надъ могилою Патрокла.
   Болотистая низина, что идетъ отъ холма Юджекъ-тепе къ морю, на которой открывается каналъ, проводящій воду Бунарбашскихъ ключей въ Безикскую бухту, и которая окаймляется съ сѣвера рядомъ прибрежныхъ холмовъ Ени-кея и Ени-Шера, а съ юга -- отрогами Бали-дага, можетъ разсматриваться тоже, какъ арена подвиговъ, воспѣтыхъ Иліадой, особенно, если, слѣдуя Лешевалье, помѣщать Трою на холмахъ Бунарбаши. При выходѣ этой низины къ морю, ближе къ сѣвернымъ замыкающимъ возвышеніямъ, недалеко отъ берега возвышается хорошо видный курганъ Безикъ-тепе около 5 саженей высоты; открытый Шлиманомъ черезъ большую шахту, онъ представилъ кромѣ нѣсколькихъ археологическихъ мелочей еще большіе глиняные сосуды, типа, схожаго съ сосудами Троянскаго пентаполя, служившіе вѣроятно погребальными урнами.
   Немного сѣвернѣе Безикъ-тепе, верстахъ въ пяти отъ него, на берегу между деревнями Ени-кеемъ и Ени-Шеромъ лежитъ новый холмъ, представляющій не искусственную насыпь, а естественное возвышеніе почвы изъ трахитовыхъ массъ и называемый туземцами холмомъ св. Димитрія, вѣроятно по имени храма въ честь упомянутаго святого, находящагося недалеко отъ его подножья. Многочисленные остатки, сохранившіеся доселѣ, показываютъ, что тутъ нѣкогда возвышалось нѣсколько церквей или стояла обитель, о которой впрочемъ не сохранилось никакихъ воспоминаній. Немного южнѣе описаннаго холма показываютъ еще могилу Геркулеса, но ее всего менѣе нужно искать на берегахъ Троады, хотя великій герой и совершилъ первое раззореніе Лаомедонтовой Трои.
   Самыми замѣчательными погребальными курганами Троады надо считать прославленныя могилы Ахиллеса и Патрокла, тоже прекрасно видимыя съ моря. Къ нимъ-то я и направилъ своего коня, едва спустился съ возвышенностей Ени-Шера. Снова поѣхалъ я по равнинѣ Трои въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ берега по сильно вязкой дорожкѣ, идущей между воздѣлываемыми поляи, и черезъ 20--26 минутъ достигъ могилы Патрокла, стоящей справа дороги. Этотъ курганъ, очевидно насыпной, не выложенъ камнями и не особенно высокъ, уступая даже могиламъ Гектора и Пріама. Раскопанный до середины, онъ въ своей глинистой толщѣ сохранилъ обломки древнихъ черепковъ; жалкая травка съ кое гдѣ зеленѣющимися листиками одѣваетъ его; блѣдно-розовыя лилейки смотрятся изъ нея, напоминая о жизни и возвратѣ весны, когда кругомъ уже все дышетъ осенью, дуетъ холодный вѣтеръ и еще не потаяли снѣга. По крутому склону я быстро взбѣжалъ на курганъ, и взоръ мой невольно упалъ на другую могилу, ставшую нѣсколько поодаль къ берегу синяго моря. Могила Ахиллеса, казалось, стояла стражемъ надъ могилою его знаменитаго друга, оберегая ее отъ бѣшеныхъ волнъ, что набѣгаютъ со стороны моря; обѣ онѣ стали близко другъ къ другу, словно ставки двухъ великихъ вождей; уже при жизни прославленная дружба еще крѣпче связывается этими двумя могилами, подъ которыми легли рядомъ два молодыхъ борца, павшіе за оскорбленное имя эллина и за честь эллинскаго мужа. Если объ Ахиллѣ Иліада сохранила много разсказовъ, въ которыхъ не совсѣмъ красиво рисуется могучій Пелидъ, то память Патрокла не запятнана ничѣмъ. Его благородная душа не вынесла пораженія греческой рати; въ то время, когда еще можетъ гнѣваться Ахиллъ при видѣ Гектора и его сподвижниковъ, чуть не сжегшихъ весь эллинскій флотъ, болѣе человѣчный Патроклъ, исполненный жалости, рѣшается во что бы то ни стало пособить своимъ:,
  
   Слезы горячія льющій, какъ горный потокъ черноводный
   Мрачныя воды свои промываетъ съ утеса крутаго
  
   предстаетъ онъ предъ своимъ упрямымъ другомъ, упрекая его въ немилосердіи, хотя и Ахиллесъ, вопреки притворному равнодушію, тревожно наблюдая за битвою и видя пламя, подымающееся съ галеры Аякса, безпокоится не менѣе своего друга. Жертва своего безумнаго увлеченія, Патроклъ забываетъ предостереженіе Ахилла не вести полковъ къ Иліону, "чтобы отъ Олимпа противу тебя кто-нибудь изъ безсмертныхъ въ брань за Троянъ не предсталъ," и погибаетъ передъ стѣнами Трои отъ копья мстительнаго Аполлона, добитый Гекторомъ и Эфорбомъ. Со смертью Патрокла наступаетъ критическій моментъ поэмы; темой Иліады служило воспѣваніе гнѣва Ахилла, понятно, что она скоро и прекращается, едва Ахиллъ выступаетъ снова среди рати Данаевъ и губитъ знаменитаго Гектора.
   Холмъ Патрокла, также какъ и могила этого послѣдняго, являются, такимъ образомъ, какъ бы краеугольными камнями Иліады; великій поэтъ умолкаетъ, когда можетъ сказать о Патроклѣ, что кости его "въ чашу златую собрали и тукомъ двойнымъ обложили... свѣжій насыпавъ курганъ разошлися они (ахейцы), а сыны Пріама... такъ погребали (троянцы) конеборнаго Гектора тѣло..." Подробно описываетъ намъ Иліада погребеніе этихъ героевъ, и я не былъ въ состояніи удержаться отъ того, чтобы надъ могилой Патрокла не прочитать прекрасныхъ стиховъ XXIII пѣсни. Со всѣми подробностями предстала передо мною печальная картина погребенія мирмидонскаго героя и "все надо мною стоялъ онъ, стенающій, плачущій призракъ, все мнѣ затвердилъ, ему совершенно подобясь..." Правда, Гомеръ указываетъ намъ курганъ Патрокла, какъ и Ахилла, на берегу, но для насъ безразлична ошибка въ нѣсколько саженей тамъ, гдѣ чудный миѳъ облекаетъ своею чарующею прелестью самое море и его берега. Мнѣ видѣлось ясно, какъ Данаи сложили въ огромную кучу бревна, привезенныя съ обильной потоками Иды, какъ вокругъ востра разсѣлись Аргивяне, а Мирмидоняне, препоясанные мѣдью, взошли на колесницы и пошли провожать Патрокла; трупъ героя, покрытый посвященными мертвому волосами, несутъ его друзья, могучую голову поддерживаетъ самъ горестный Ахиллесъ; положено на одръ изъ бревенъ тѣло Патрокла, огромный костеръ наметанъ надъ нимъ, быстроногій Пелидъ рѣжетъ свои русыя кудри, обреченныя еще отцемъ его въ память Сперхія, и влагаетъ ихъ съ обильными слезами въ руку опочившаго друга. Еще выше вздымается костеръ "въ ширину и длину стоступенный"; тукомъ множества овецъ и быковъ покрывается съ ногъ до головы тѣло Патрокла, вокругъ его разбрасываются обнаженныя туши, разставляются "съ медомъ и со свѣтлымъ елеемъ кувшины," четыре гордовыйныхъ коня и два обезглавленныхъ пса бросаетъ на костеръ, "глубоко стеная", Ахиллъ; надъ всѣми жертвами еще бросаются двѣнадцать троянскихъ юношей, убитыхъ мѣдью передъ трупомъ Патрокла. Затѣмъ призываются небесные вѣтры раздувать "пламя, которое реветъ и свиститъ всю ночь; горестный Ахиллъ совершаетъ обильное возліяніе вина изъ золотой чаши; виномъ же отдѣльно гасится утромъ зола, а кости Патрокла собираются тщательно въ урну въ ожиданіи того дня," когда надъ ними насыплется общій съ Ахилломъ курганъ.
  
   "Кости въ фіалъ золотой, двойнымъ окруживши ихъ тукомъ,
   Вы положите, доколѣ я самъ не пойду къ Аидесу.
   Гроба надъ другомъ моимъ не хочу я великаго видѣть.
   Такъ лишь пристойный курганъ, но широкій надъ нимъ и высокій
   Вы сотворите, Ахеяне...
  
   И, слушая плачущаго Ахилла, эллины собираютъ въ золотую чашу бѣлыя кости Патрокла, покрываютъ ихъ тукомъ и тонкой пеленою; а потомъ означаютъ "кругомъ мѣсто могилы и, бросивъ основы около сруба, поспѣшно насыпаютъ рыхлую землю..." Такъ описываетъ Иліада погребеніе Патрокла, но ничего не сохранила отъ этого безмолвная, нынѣ полуразрытая могила героя; правда, въ ней попадаются жженныя кости и черепки, но едва-ли они сохранились отъ костра, зажженнаго Ахилломъ. Иліада даетъ ясныя указанія, что кости Патрокла погребены подъ одною насыпью съ костями Пелида и Антилоха, а потому не лучше-ли въ могилѣ Ахилла, стоящей на берегу, видѣть также и могилу его великаго друга. Вокругъ свѣжаго кургана, насыпаннаго надъ кострищемъ Патрокла, устраиваются въ честь его похоронныя игры, сначала бѣга на колесницахъ, потомъ бой съ цестомъ, поединокъ со щитомъ и копьемъ, метаніе диска и состязаніе въ стрѣльбѣ. Какъ живые въ моей памяти возстаютъ побѣдитель Діомедъ, гигантъ Эней, хитрый Одиссей, опрокидывающій ловкимъ ударомъ могучаго Аякса; искусный Меріонъ, прострѣливающій насквозь стрѣлою взлетѣвщую птицу, и самъ Агамемнонъ, выступающій на состязаніе копьями, желая почтить скорбь своего великаго соперника.
   Вмѣстѣ съ прекрасными, полными смысла и значенія обрядами въ память покойнаго, Иліада рисуетъ намъ и другую, уже варварскую выходку Ахилла, какъ "надъ божественнымъ Гекторомъ во гнѣвѣ своемъ онъ ругался". Каждое утро, поднявшись съ безсоннаго ложа, могучій Пелидъ привязываетъ трупъ Гектора къ своей колесницѣ, трижды влачитъ его вокругъ насыпи надъ прахомъ Патрокла; и потомъ бросаетъ его, "ницъ распростерши во прахѣ", чтобы выполнить клятву, данную на могилѣ друга: "Гектора, нѣтъ!-- не огню на пожраніе, псамъ я повергну!"
  
   Такъ угрожалъ онъ, но къ мертвому Гектору псы не касались,
   Ихъ отъ него удаляла и денно и нощно Киприда;
   Зевсова дочь умастила его амврозическимъ масломъ
   Розъ благовонныхъ, да будетъ безъ язвъ Ахиллесомъ влачимый.
   Облако темное богъ Аполлонъ преклонилъ надъ героемъ
   Съ неба до самой земли, и пространство, покрытое тѣломъ,
   Тѣнію все осѣнилъ, да отъ силы палящаго солнца
   Прежде на немъ не изсохнутъ тѣлесныя жилы и члены...
  
   Чудная аллегорическая картина, которою Гомеръ, симпатизирующій одинаково и грекамъ и троянамъ, хочетъ сказать, что самое "омерзеніе отъ смерти не было въ состояніи повредить красоты усопшаго Гектора, а лучи солнца -- породить въ немъ гніеніе"; прекрасный, лучшій сынъ Иліона и послѣ смерти остается такимъ же, какимъ мы видѣли его въ битвахъ и въ прощаніи съ Андромахой. Много и другого припомнилъ я, стоя на могилѣ Патрокла; чудный ясный день придавалъ всему какой-то особый яркій золотой колоритъ; и небо, и море, и земля, залитыя солнечнымъ сіяніемъ, тонули въ его золотыхъ лучахъ. Море свѣта, царящее вокругъ, поневолѣ проникало и въ самые темные уголки человѣческаго сердца; на душѣ было такъ тепло, свѣтло и хорошо, все, казалось, говорило о жизни, не хотѣлось и думать о смерти, о которой напоминали многовѣковыя могилы, да обширное поле руинъ.
  
   Въ порядкѣ вѣчномъ мірозданья, грядущему застоя нѣтъ.
   Въ самомъ законѣ увяданья есть обновленія завѣтъ...
  
   Кругомъ вотъ разстилается сѣро-черный ландшафтъ осени, кое-гдѣ бѣлѣются серебристыя пятна снѣга, еще не успокоилось взволнованное непогодою море, еще въ неугомонившемся вѣтрѣ слышны зимнія пѣсни и холодное дыханіе Борея, а на всемъ уже легъ золотой колоритъ восточнаго солнца, яркою лазурью окрасились не упавшія доселѣ волны, а изъ черно-сѣрой почвы вылѣзли полоски изумрудной травки и выглянули бѣло-розовыя головки лилеекъ. Придетъ скоро весна, еще ярче, зеленѣе и полнѣе жизнью станетъ все вокругъ, еще красивѣе расцвѣтятся равнины и холмы Иліона, все проснется и заживетъ, но не проснутся лишь герои, заснувшіе подъ высокими курганами Трои. Иные люди заняли ея безмолвныя руины, иныя вѣянія идутъ сюда съ западныхъ береговъ, не покланяться и приносить гекатомбу сюда приходитъ новый человѣкъ, а разрушать, если не изучать.
  
   Листьямъ въ дубравахъ древесныхъ подобны сыны человѣковъ:
   Вѣтеръ одни по землѣ развѣваетъ, другіе дубрава,
   Вновь разцвѣтая, рождаетъ, и съ новой весной возрастаютъ.
   Такъ человѣки: сіи нарождаются, тѣ погибаютъ.
  
   Но если это такъ, если этотъ законъ природы, одинаково грозный и неумолимый ко всѣмъ, прилагается равномѣрно, то отчего-же, по словамъ поэта, случается въ жизни чаще, что
  
   Столькихъ храбрыхъ жизнь поблекла,
   Столькихъ робкихъ рокъ щадитъ,
   Нѣтъ великаго Патрокла,
   Живъ презрительный Терситъ.
  
   Съ невысокой могилы Патрокла я поспѣшилъ черезъ засѣянное поле, превратившееся въ грязную топь, къ кургану его великаго друга, Ахилла. Снова забилось трепетно мое сердце, когда я поднимался по довольно крутому и скользкому склону на вершину погребальнаго холма, новыя классическія воспоминанія тѣснились въ моей головѣ, новая могучая тѣнь возставала передъ моими умственными очами...
   Несмотря на налетѣвшій внезапно порывъ сильнаго западнаго вѣтра, едва не сбросившаго меня на подъемъ, я достигъ вершины Ахиллесовой могилы. Такъ прозвали еще съ глубокой древности этотъ одинъ изъ величайшихъ погребальныхъ кургановъ Троады... Еще въ прошломъ столѣтіи графомъ Шуазелемъ тутъ были произведены раскопки, которыя не показали ничего, что подтверждало-бы чудное преданіе старины. Обломки черепковъ и даже куски костей доселѣ находятъ на стѣнахъ Ахиллесова холма, но небольшой каменный склепъ, который былъ открытъ въ глубинѣ его, едва-ли можно считать усыпальницею временъ Иліады. Графъ Шуазель считаетъ раскопанную могилу мѣстомъ погребенія Фестуса -- любимца Каракаллы, о которомъ мы уже говорили. На память я взялъ однако нѣсколько черепковъ и нарвалъ небольшой букетикъ лилій, вѣчно цвѣтущихъ на могилѣ погибшаго въ юности героя. Обреченный могучею судьбою, провѣщавшею устами Калхаса, погибнуть подъ стѣнами Трои, юный Ахиллъ зналъ о своей участи и самъ избралъ ее, чтобы не умереть въ безъизвѣстности среди дочерей царя Ликомеда. "Одинъ полный часъ славы стоитъ цѣлаго вѣка жизни безъ имени", говорилъ своей матери, Ѳетидѣ, юный Ахиллъ. Онъ спѣшилъ поэтому насладиться жизнью, которая должна быть рано отнята у него, и потому былъ текъ неудерженъ въ своей милости, страсти и гнѣвѣ. "Ахиллесъ есть настоящій образецъ героя, говоритъ Лукасъ Коллинзъ, героя, какимъ представляли его себѣ люди въ то время, когда болѣе нѣжныя и благородныя черты истиннаго героизма были неизвѣстны. Сильный, красивый, какъ и подобало сыну богини, гордый, обидчивый, но отважный и великодушный, Ахиллесъ былъ одинаково страстенъ и въ любви, и въ ненависти, стойкій другъ и неумолимый врагъ. Гомеръ придаетъ Ахиллесу тотъ-же эпитетъ, который былъ приданъ англійскому королю Ричарду, признанному за цвѣтъ рыцарства: "Львиное Сердце". Онъ не простой боецъ, какъ его товарищъ Аяксъ, а обладаетъ болѣе тонкими вкусами и совершенствами вѣка, представлявшаго въ то время высокую степень цивилизаціи. Музыка и пѣніе привлекаютъ Ахилла въ промежутки между боями, и негодуетъ-ли онъ, насмѣхается-ли, или увлекается, онъ всегда краснорѣчивъ; своею цѣльностью, своими страстями Ахиллесъ внушаетъ еще какой-то меланхолическій и пожалуй романтическій интересъ, постоянно оживляемый въ насъ поэтомъ...", который написалъ одну изъ величайшихъ поэмъ въ мірѣ, чтобы воспѣть гнѣвъ своего любимаго лучшаго героя...
   Долго я стоялъ на могилѣ великаго Ахиллеса, возсоздавая этотъ дивный образъ на мѣстѣ, гдѣ возвышалась нѣкогда ставка и лагерь героя и гдѣ, по преданію, пришедшему изъ глубины вѣковъ, подъ высокимъ погребальнымъ курганомъ былъ схороненъ его смертный, хотя и отъ крови безсмертной прахъ. Тутъ-же, вѣроятно, были схоронены кости и двухъ его друзей, Патрокла и Антилоха, въ честь которыхъ на Ахилловомъ холмѣ приносилъ жертву самъ великій Александръ. У подножія тихой могилы шумѣло и ревѣло еще неулегшееся море; огромныя волны набѣгали на песчаныя побережья, поднимались гребнемъ и разсыпались въ бѣлую пѣну, которая размылившимися хлопьями прибивалась къ пучкамъ высохшаго тростника и къ небольшими камнямъ, усѣивавшимъ унылый берегъ. Далеко съ моря виденъ этотъ одинокій высокій холмъ, ставшій надъ берегомъ Троады, какъ могучій стражъ на обширномъ полѣ могилъ. Вѣчно будетъ плескать голубое море о прочное подножье погребальнаго кургана, быть можетъ, сердитыя волны когда-нибудь и слижутъ западные склоны его, какъ онѣ слизали уже много эллинскихъ могилъ на берегу, но онѣ не разбудятъ почившаго вѣчнымъ сномъ величайшаго героя Иліады. И въ далекомъ будущемъ еще, по словамъ поэта, "кормчій юношѣ укажетъ, полный думы на курганъ, -- тамъ Ахилловъ гробъ, онъ скажетъ, тамъ вдали былъ Грековъ станъ..." Къ этому стану и спустился я, какъ только сошелъ съ погребальнаго холма Ахиллеса.

А. B. ЕЛИСѢЕВ стностей потускнѣли въ воспоминаніяхъ, но не забылась Троя, ея могилы и тѣ образы, что съ помощью Иліады, я возсоздавалъ на руинахъ ея пентаполя. До сихъ поръ какъ вчера видѣнныя, мнѣ помнятся стѣны Иліона, болотистая равнина Скамандра, могилы героевъ и мѣсто Эллинскаго стана, мнѣ чудятся даже тѣни воителей, возставшихъ изъ гробовъ, видятся грозныя битвы, слышится шелестъ проходящихъ незримо божествъ и голоса безсмертныхъ, говорящихъ въ бурѣ и рокотѣ валовъ. Сквозь говоръ моря и стоны вѣтра слышу я вѣщее слово златокудрой красавицы Кассандры; вмѣстѣ съ бурей, волною и тучей оно несется далеко вокругъ береговъ Колхиды и предѣловъ эѳіопской страны... "Будетъ нѣкогда день, и погибнетъ священная Троя". Такъ говоритъ это вѣщее слово, и въ отвѣтъ ему пылаютъ стѣны Иліона, рушатся въ прахъ твердыни Пергама, гибнетъ Троя и Дарданскій народъ. Не обманула вѣщая Кассандра...

А. ЕЛИСѢЕВЪ.

   Марта 80 дня 1887 г.
   С.-Петербургъ.

"Русскій Вѣстникъ", No 12, 1887

OCR Бычков М. Н.

  
Ъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русскій Вѣстникъ", No 11, 1887

OCR Бычков М. Н.

  
Ко всем произведениям автора К списку авторов