Роман "Тяжёлые сны" начат в 1883 году, окончен в 1894 году. Напечатан в журнале "Северный вестник" в 1895 году, с изменениями и искажениями, сделанными по разным соображениям, к искусству не относящимся. Отдельно напечатан первым изданием в 1896 году, но и тогда первоначальный текст романа не вполне был восстановлен по тем же внешним соображениям. Для третьего издания в 1908 году роман вновь просмотрен автором и сличен с рукописями; редакция многих мест изменена. Много лет работать над романом - а всякий роман не более как книга для легкого чтения, -- можно только тогда, когда есть надменная и твердая уверенность в значительности труда. Проходят долгие, тягостные дни и годы, и все медлишь, и не торопишься заканчивать творение, возникающее "lentement, lentement, comme le soleil".
Создаём, потому что стремимся к познанию истины; истиною обладаем так же, в той же мере и с тою же силою, как любим. Сгорает жизнь, пламенея, истончаясь легким дымом, -- сжигаем жизнь, чтобы создать книгу. Милая спутница, изнемогая в томлениях суровой жизни, погибнет, и кто оценит её тихую жертву? Посвящаю книгу ей, но имени её не назову.
Сентябрь 1908 года.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Начало весны. Тихий вечер... Большой тенистый сад в конце города, над обрывистым берегом реки, у дома Зинаиды Романовны Кульчицкой, вдовы и здешней богатой помещицы...
Там, в доме, в кабинете Палтусова, двоюродного брата хозяйки (впрочем, никто в городе не верит в их родство), играют в винт сам Палтусов и трое солидных по возрасту и положению в нашем уездном свете господ. Их жены с хозяйкою сидят в саду, в беседке, и говорят, говорят...
Хозяйкина дочь, Клавдия Александровна, молодая девушка с зеленоватыми глазами, отделилась от их общества. Она сидит на террасе у забора, что выходит на узкую песчаную дорогу над берегом реки Мглы. С Клавдиею один из гостей: он в карты не играет.
Это -- Василий Маркович Логин, учитель гимназии. Ему немного более тридцати лет. Его серые близорукие глаза глядят рассеянно; он не всматривается пристально ни в людей, ни в предметы. Лицо его кажется утомленным, а губы часто складываются в слабую улыбку, не то лениво-равнодушную, не то насмешливую. Движения его вялы, голос незвонок. Он порою производит впечатление человека, который думает о чем-то, чего никому не скажет.
-- Скучно... Жить скучно, -- сказал он, и разговор, казалось, интересовал больше Клавдию, чем его.
-- Кто же заставляет вас жить? -- быстро спросила Клавдия.
Логин подметил в ее голосе раздражение и усмехнулся.
-- Как видите, пока еще не сумел избавиться от жизни, -- ленивым голосом ответил он.
-- А это так просто! -- воскликнула Клавдия. Зеленоватые глаза ее сверкнули. Она засмеялась недобрым смехом.
-- Просто? А именно? -- спросил Логин. Клавдия сделала угловатый, резкий жест правою рукою около виска:
-- Крак!-- и готово.
Ее узко разрезанные глаза широко раскрылись, губы судорожно дрогнули, и по худощавому лицу пробежало быстрое выражение ужаса, словно она вдруг представила себе простреленную голову и мгновенную боль в виске.
-- А! -- протянул Логин, -- Это, видите ли, для меня уж слишком просто. Да ведь этим и не избавишься ни от чего.
-- Будто бы? -- с угрюмою усмешкою спросила Клавдия.
-- Есть запросы, жажда томит, не унять всего этого огнестрельным озорством... А может быть, просто ребяческий страх... глупое, неистребимое желание жить... впотьмах, в пустыне, только бы жить.
Клавдия взглянула на него пытливо, вздохнула и опустила глаза.
-- Скажите, -- заговорил опять Логин после короткого молчания, -- вам жизнь какого цвета кажется и какого вкуса?
-- Вкус и цвет? У жизни? -- с удивлением спросила Клавдия.
-- Ну да... Это же в моде -- слияние ощущений...
-- Ах, это... Пожалуй, вкус -- приторный.
-- Я думал, вы скажете: горький.
Клавдия усмехнулась.
-- Нет, почему же! -- сказала она.
Старые вязы наклоняли ветви, словно прислушиваясь к странному для них разговору. Но не слушали и не слышали. У них было свое. Стояли, безучастные к людям, бесстрастные, бездумные, со своею жизнью и тайною, а с темных ветвей их падала, как роса, отрясаемая ветром, прозрачная грусть.
-- А цвет жизни? -- спросил Логин.
-- Зеленый и желтый, -- быстро, не задумываясь, с какою-то даже злостью в голосе ответила Клавдия.
-- Надежды и презрения?
-- Нет, просто незрелости и увядания... Ах!-- воскликнула она внезапно, как бы перебивая себя самое, -- есть же где-то широкие горизонты!
-- Нам-то с вами что до них? -- угрюмо спросил Логин.
-- Что?... Душно мне -- и страшно... Я заметила у себя в последнее время дурную повадку оглядываться на прошлое...
-- И что же вам вспоминается?
-- Картинки... милые! Детство -- без любви, озлобленное. Юность -- муки зависти, невозможность желаний... крушение надежд... идеалов! Да, идеалов, -- не смейтесь, -- были все-таки идеалы, -- как ни странно... Вперед стараешься заглянуть -- мрак.
-- А над всем этим -- кипение страсти, -- сказал Логин неопределенным тоном, не то насмешливо, не то равнодушно.
Клавдия задрожала. Ее глаза и потемнели, и зажглись бешенством.
-- Страсти? -- воскликнула она сдавленным голосом.
-- Конечно! Вас томит не жажда истины, а просто, выражаясь грубо и прямо, страсть.
-- Что вы говорите! Какая страсть? К чему?
-- Неопределенные порывы, чувственное кипение... возраст такой, -- да и пленено юное сердце демоническою красотою очаровательного скептика.
-- Вы про Палтусова?.. Если б вы знали, чем он был в моей жизни! Если бы вы могли это себе представить.
-- Развивателем?
-- Оставьте этот тон, -- раздражительно сказала Клавдия.
-- Простите, я ненарочно, -- ответил Логин искренним голосом.
-- Когда еще я была девочкою, -- страстно и торопливо заговорила Клавдия, -- когда он еще обращал на меня внимание не больше, чем на любую вещь в доме, я уже была захвачена чем-то в нем... мучительно захвачена. Что-то неотразимое, хищное, -- как коршун захватывает цыпленка. Мне иногда хотелось... не знаю, чего хотелось... Дикие мечты зажигались... Впрочем, я всегда ненавидела его.
-- За что?
-- Разве можно это знать! Может быть, за пренебрежительную усмешку, за дерзость речи, за то, что мать... вы знаете, он имеет на нее влияние.
Клавдия улыбнулась странною, не то злою, не то смущенною улыбкою.
-- За это особенно, -- тихо сказал Логин, -- ревность, не правда ли?
-- Да, да, -- порывисто и волнуясь отвечала Клавдия.-- Потом, не знаю как, мы начали сходиться. Не помню, с чего это началось, -- помню только мою злую радость. Долгие беседы, жуткие, жгучие, -- поток новых мыслей, смелых, злых... Открылись заманчивые бездны... Но я ненавижу их... Я бы хотела бежать от всего этого!
-- Куда?
-- Почем же я знаю? Я вижу сны, я боюсь,-- чего, сама не знаю... Точно боишься взять что-то чужое... А что мне она, эта жена его далекая, которая не живет с ним, которой я и не видела никогда!.. Может быть, она несчастна... или утешилась?.. Стоишь точно перед рогаткою, за которую не ведено входить... Он издевается над этим... суеверием...
-- А вы знаете, -- внезапно сказал Логин, переходя к другому, -- и я был влюблен в вас.
-- Да?
Клавдия принужденно засмеялась и покраснела.
-- Благодарю за честь, -- досадливо сказала она.
-- Нет, в самом деле.
-- Не сомневаюсь.
Логин слегка наклонился к ней и заговорил задушевным голосом:
-- Не сердитесь на мои слова,-- мне тяжело было терять и эти надежды. Я думал тогда: отчего для меня должно оставаться запрещенным счастье, широкое, вольное? Отчего не идти рука об руку со смелою подругою туда, где мечтались мне новые, широкие просторы? Отчего? -- тихо спросил он и взял ее тонкую руку с длинными пальцами.
Клавдия не отымала руки. Плечи ее тихонько вздрагивали. Ее зеленоватые глаза горели.
-- Да, -- продолжал Логин,-- мечтались мне широкие пути... И вдруг увидел я, что это было чувство, искусственно согретое...
Встал, прошелся по террасе. Клавдия молчала и следила за ним странно горящими глазами. Легкое веяние доносилось с реки. Ветви вязов слегка колыхались. Логин остановился перед Клавдиею.
-- А впрочем, -- сказал он, -- мне кажется, для каждого из нас есть свой путь... трудный и неведомый.
-- Покажите мне его! -- с порывом несколько диким воскликнула Клавдия и протянула к нему руки широким и быстрым движением.
-- Да я сам хотел бы, чтобы мне его открыли,-- угрюмо сказал Логин, -- Было время, мне казалось... В чьих-то руках мерещился светоч...
-- У вас есть свои светочи.
-- В том-то и горе, что их нет. Мираж-все эти мои планы, -- жажда обмануть свою душу...
-- Какой светоч мерещился вам? -- печально спросила Клавдия.
-- Что-то неожиданное... Неизъяснимое очарование веяло... Что-то не русское, чуждое всему, что здесь... Я все ждал, что вот-вот случится необычайное, невозможное... Но ничего не случалось, -- дни умирали однообразно и скучно, как всегда... Посмотрел я пристально в себя самого -- и нашел в себе все ту же всечеловеческую дерзость, задорную и бессильную, и тот же тоскливый вопрос о родине... Идите к нему, -- небо и землю создаст он вам.
Клавдия хотела ответить. Но раздались шаги и голоса приближающихся дам, и Клавдия промолчала.
Логин возвращался домой поздно ночью, по безлюдным и темным улицам. Думал о Клавдии. Щемящая жалость к ней наполняла его душу.
Отец Клавдии умер, когда ей было лет пять. Ее мать сошлась с инженером Палтусовым. Он был женат, и не жил с женою. Кульчицкая выдавала его за двоюродного брата. Так прожили они несколько лет, то в нашем городе, то странствуя по чужим землям. В последнее время Палтусов охладел к увядающей красоте Кульчицкой. Его потянуло к Клавдии. Они начали сближаться как-то странно, словно враждуя друг с другом. Мать заметила их сближение. Начала ревновать. Клавдия не любила матери. Но ее тяготила мысль о бесправной связи, которую люди осудят.
Логин и сам наверное не знал, за что он жалеет эту девушку: за то ли, что мать ее никогда не любила и холодное детство обезобразило ее страстную душу? За то ли, что она полюбила чужого мужа, любовника ее матери,-- и не могла разобраться в тех отношениях, которые порождены были этою любовью? За то ли, что Палтусов разбил в ней первоначальные верования и ничем не могла она заменить их?
Логин вспомнил, что нежная жалость к Клавдии давно томила его, -- томила тем сильнее, что он чувствовал, как родственны их натуры. Эту жалость принял он когда-то за любовь к Клавдии. И так напряженно было это его чувство, что оно нашло себе отклик и в самой Клавдии. Между ними установилась странная полу откровенность, взаимное испытывание друг друга, взаимная смута. Установилось и взаимное понимание с полуслова. Но ничего не вышло из этих напряженных отношений: назвать свое сближение любовью они не могли, а лгать себе самим не хотели.
Теперь Логин думал, что и не могла зажечься любовь в его преждевременно одряхлевшем сердце. Давно уже привык он топить всякий порыв своего сердца в бесплодных и бессильных размышлениях, в ленивых и сладостных мечтах, в страданиях и утехах одиноких и странных, о которых он никому не мог рассказать. Он теперь ясно вспоминал, как быстро эта удивительная жалость к Клавдии претворилась в чувственное влечение,-- и мечты окрасили это влечение жестокостью.
Угасло ли это низменное влечение теперь, он еще не знал, но уже уверен был в его незаконной природе. Заманчиво было бы бросить Клавдии год, два жгучих наслаждений, под которыми кипела бы иная, разбитая... ее любовь. А потом -- угар, отчаяние, смерть... Так представлялось ему будущее, если бы он сошелся с Клавдиею... Чувствовалось ему, что невозможна была бы мирная жизнь его с нею, -- слишком одинаковым злобным раздражением отравлены были бы оба, -- и, может быть, оба одинаково трудно любили тех, от кого их отделяло так многое...
Но отчего ж все-таки он, усталый от жизни, не взял этого короткого и жгучего полусчастья, полубреда? Что из того, что за ним смерть? Ведь и раньше знал он, что идет к мучительным безднам, где должен погибнуть! Что отвращало его от этой бездны? Бессилие? Надежда?
Перед ним раскрывались иногда в его мечтаниях иные, доверчиво-чистые глаза, светилась ласковая улыбка. Может быть, это зажигалась чистая, спасительная любовь, но не верил в нее Логин. Чужой, далекий свет являлся в тех доверчивых глазах, и бездна казалась ему непереходимою...
Логин жил на краю города, в маленьком домике. В мезонине устроил кабинет; там и спал; в подвальном этаже была кухня и помещение для служанки; середину дома занимали комнаты, где Логин обедал и принимал гостей. Наверх к себе приглашал немногих. Здесь он жил: мечтал, читал.
Книжные шкафы и полки для книг занимали много места в кабинете. На этажерке лежало десятка полтора новых книг. Еще немногие из них были разрезаны. Письменный стол наполовину загромождали тетради, справочные книги, учебники. -- Когда? -- угрюмо спросил Логин,
-- Да в прошлое воскресенье, -- объясняла Ульяна, словно досадовала на его забывчивость, -- когда вы у наших господ в гостях были.
-- Что за вздор!
-- В коридоре меня встретили, да и говорите: приходи, мол, в среду вечерком, ждать буду -- вот я и пришла. Раньше никак не способно было, -- в силу вырвалась.
-- Тебе послышалось, -- лениво сказал Логин. -- На что ты мне?
Ульяна звонко засмеялась. Назойливый смех дразнил и обольщал Логина. Он смотрел на Ульяну с недоумением и досадою. Она была такая розовая и пышная, от нее точно веяло жаром. Темные косы выбивались из-под платочка. А кончики платочка торчали в разные стороны, и узел расползался...
Розовый туман опять начал расстилаться перед глазами Логина. Голова сладко и томно закружилась. Фигура Ульяны расплывалась в тумане.
"Да это сон, бред!" -- подумал он.
Ульяна сделала шага два вперед -- Она неслышно ступала и странно колебалась. Складки длинной юбки колыхались и едва приоткрывали кончики белых ног.
-- Что ж, садись, красавица, коли пришла, -- сказал Логин.
-- Ничего, постою, -- отвечала Ульяна. Ее плутоватые глаза забегали по комнате. Вдруг она пригорюнилась, подперла рукою щеку и заговорила что-то жалостное: о муже-пьянице, о горьком сиротстве и одиночестве своем, о даром увядающей красоте. Она выговаривала слова тихо, но отчетливо, словно быстро и умело отбирала крупные пшеничные зерна. Все быстрее и слаще журчала ее заунывная речь. Все ближе подвигалась она к Логину. И уже ощутил он ее теплую и томную близость.
-- Приласкайте меня! -- шепнула она, и вся зарделась, и задрожала, и закрылась руками.
А сквозь раздвинутые слегка пальцы глянули задорные, веселые глаза.
Логин вылил в стакан остатки вина и жадно выпил его...
По утрам в будни Логин всегда бывал в мрачном настроении. Знал: придет в гимназию и встретит холодных, мертвых людей. Они равнодушно отбывают свою повинность, механически выполняют предписанное, словно куклы усовершенствованного устройства. Но не любят этого предписанного, стараются затратить на него поменьше сил, мечтают о картах. Знает Логин, что и от него ждут такого же бездушного отношения к делу. Он должен быть как все, чтобы не раздражать сослуживцев.
Когда-то он влагал в учительское дело живую душу,-- но ему сказали, что он поступает нехорошо: задел неосторожно чьи-то самолюбия, больные от застоя и безделья, столкнулся с чьими-то окостенелыми мыслями и оказался, или показался, человеком беспокойным, неуживчивым. Не понимали, из-за чего он хлопочет: не все ли ему равно, так или иначе поступят с тем или другим мальчиком? Его перевели, чтобы прекратить ссоры, в другую гимназию, в наш город, и объявили на язвительно-равнодушном канцелярском наречии, что он переводится "для пользы службы". И вот он целый год томится здесь тоскою и скукою.
Он встал рано. После выпитого вечером вина ему часто не спалось по утрам, и он пробуждался раньше обычного.
Голова тупо болит: выпил слишком много. Во всем теле чувствуется томность. Ясное утро кажется тоскливым, одиноко и грустно в его холостяцкой квартире. Угрюмое лицо служанки, изрытое оспою, усиливает его тоску.
Безумные воспоминания смутно и беспорядочно толпятся в отяжелелой голове. Вспоминается ночь и странное посещение... В глаза так и мечется Ульяна, румяная, смеющаяся. В кабинете никого уже не было, когда он проснулся. Не может решить, приходила ли Ульяна или это был ночной бред. Томится тоскою более ранних, полузабытых, грубых воспоминаний. Разверстые уста двух мрачных бездн зияют за ним, и не понять ему, из которой бездны подняло его грустное, светлое вешнее утро невозможно-наивною зарею.
Спустился вниз и ходит в гостиной и столовой. Боязливо смотрит на окна. Никто еще не отворял их с ночи. Их медные задвижки отчищенным блеском удручают глада. Всматривается в эти задвижки и никак не может решиться подойти к окну.
Злобная досада на себя наконец охватила его. Порывисто подошел к окну, второму от угла, и схватился за задвижку -- она с легким взвизгиваньем вышла из медного влагалища.
"Бред, бред! -- тоскливо думал Логин. -- Да нет, не может быть! От какого угла второе окно? Может быть, второе от двора".
Торопливо перешел из столовой в гостиную и бросился ко второму окну-оно было только притворено и не заперто на задвижки... Хриплый, короткий смех вырвался из его груди. Он широко распахнул окно и, перегнувшись через подоконник, жадно всматривался во что-то...
Пыльная травка внизу, повыше-узкий выступ фундамента и сероватые доски, которыми обшит дом. Этот ли ветер, который теперь упруго и влажно бьется в лицо Логина, уничтожил следы? Или длинная Ульянина юбка смела пыль с выступа над фундаментом? Или и не было никаких следов?
Логин внимательно всматривался в скупую, сорную землю дороги, но и там ничего не находил.
После томительно проведенного в гимназии утра Логин вернулся домой и принялся за работу. Недавно задумал он основать в нашем городе союз взаимопомощи, с довольно широкими целями. Теперь хотел набросать на бумаге проект устава, чтобы показать тем, кто первые отозвались на его мысль.
Может быть, не столько в мыслях, сколько в смятенных чувствах Логина находил себе пищу этот замысел. Он навеян был давнею тоскою, холодом жизни эгоистичной и полной случайностей... Много видел Логин отвратительных и презренных дел, видел гибель многих и каменное равнодушие остающихся, -- негодование, отчаяние, злоба мучили его. Жизнь являлась грозною, томили предчувствия, подстерегали несчастия. Личное счастье и довольство сурово отвергались сердцем, да и разуму казались ненадежными, -- казалось, что в личной жизни нет устоев, которых не могла бы сокрушить нелепая случайность. Жизнь колебалась, как непрочный мост на шатких устоях. И вот явилась мысль, спасительная... но химеричная.
В глубине сознания Логина с самого начала таилось неверие в осуществимость этой мысли. Иногда он даже сознавался перед собою в том, что не верит. Но слишком был необходим выход из душевной смуты, чтобы Логин мог решиться бросить свой замысел, не испытав его на деле.
В последние дни Логин внимательно всматривался в горожан и много знакомился с теми, кого раньше или вовсе не знал, или знал мало. Все, что замечал теперь, примеривал к своему замыслу -- и людей, и дела их. Оказывалось большое несоответствие. Иногда затея провести живую мысль в этом обществе представлялась до забавного нелепою, и Логин улыбался холодною и рассеянною улыбкою.
Он пообедал одиноко, оделся с некоторою тщательностью и отправился за город. Там, куда он шел, ему легче дышалось, там были ясные настроения, хотя часто казались они ему странно чуждыми.
Он шел к Ермолиным, которые жили в своей усадьбе, верстах в двух от города. Семья Ермолиных состояла из отца, дочери и сына. Максим Иванович Ермолин лет десять тому назад, оставил земскую службу -был он председателем уездной управы. Теперь только со стороны интересовался он земскими делами. Эти дела шли не так, как при нем, -- по иному направлению.
Логину чудилось что-то родное в печальной задумчивости, которая ложилась иногда на лицо Ермолина. Но оно дышало здоровьем и было полно той красоты, простой и дикой, которая напоминает простор полей, деревню и лес, где пахнет "смолой и земляникой".
Ермолин занимался хозяйством,-- считался он по уезду в числе не только уцелевших от разорения, но и богатых помещиков. Он дивил горожан простотою жизни, любовью к труду и ворохами журналов и книг, которые ему высылались. Детей воспитал просто и сурово. Они привыкли к труду, не боятся холода и боли. Напрасный стыд не имеет над ними власти; они целыми днями остаются необутыми и так уходят далеко из дому. В нашем мещанском городе, конечно, это осуждали.
Логин шел по шоссейной дороге. Только что миновал он последнюю городскую лачугу и последнюю харчевню, -- а уже было пусто и тихо. Только слабо и гулко доносились удары молота из убогой, почернелой кузницы, что торчала боком на выезде из города, да впереди Логина, далеко, трусил в сером облачке пыли на тряской тележонке пьяный мужик, подхлестывал пегую лошаденку и горланил песню, слов которой не было слышно -- Скоро и он скрылся из виду, и затихли понемногу дикие звуки его нестройного пения.
Около дороги, в стоячей воде рва, увидел Логин бледные и грустные цветы водяного лютика. Плотные, блестящие листья с выемчатыми краями равнодушно и сонно лежали на тусклой воде и не чуяли теплой ласки вешнего воздуха, а больные цветы тосковали и задыхались в своем влажном и душном жилище. Светлый май был им нерадостен, и нерадостно глядели на них глаза тоскующего человека...
Наконец оголтелые и тусклые просторы дороги и полей наскучили Логину. Торопливо покинул он проезжую дорогу и свернул в сторону, по тропе, которая вела в кусты и через них к реке. Запахло сыростью. Еле различимый, кисловатый аромат ландышей опьянял воздух веселыми, безмятежными настроениями. В тени кустов изредка забелели радостные цветы и напоминали Логину беззаботную улыбку Анны Ермолиной. Ему стало вдруг весело и забавно. Он принялся срывать ландыши и сам подсмеивался в душе над собою за такое свое детское занятие. Но чувствовал он, что родственны его душе и эти невинные и безоблачные настроения, -- правда, скучноватые, правда, преследуемые каиновою улыбкою злого человека.
Берег подымался. Под ногами Логина были красные глинистые обрывы.
Ландыши в его руках медленно увядали...
Река делала луку около обрывистого береги; Противоположный берег был низменный. Там виднелись поля. Видна была отсюда и часть города, и зеленые кровли его белых церквей с поволоченными крестами.
Логин поднялся на самую высокую точку берега. Невдалеке увидел он усадьбу Ермолина: деревянный двухэтажный дом с красною железною крышею, весело зеленеющий сад и густо разросшийся парк; дальше, за домом, службы и огород. Он перевел глаза к реке. У края парка, на берегу реки, увидел он женскую фигуру в синем сарафане. Недалеко от нее, по колени в воде, копошился мальчик с удочкою в руках. Логин не различал лиц -- он плохо видел вдаль. Но он был уверен, что это Анна Ермолина и ее брат Анатолий. Логин вооружился своим пенсне. Оказалось, что он не ошибся.
Анна сидела на земле; она прислонилась спиною к стволу ивы. Логину видно было только ее ухо и часть спины, но он узнал ее по манере держаться, по медленным и свободным движениям рук, по круглым очертаниям плеч, по всем тем еле уловимым приметам, которые с трудом передаются словами, но так хорошо улавливаются и запоминаются глазом.
Логин перевел вооруженные стеклышками глаза на Анатолия. Мальчик говорил с Анною и улыбался. Лихо поднятый кверху блестящий козырек серовато-белой фуражки открывал смуглое лицо. Освещенный солнцем, уменьшенный расстоянием, ясно видный Логину сквозь стекла, словно обведенный тоненькими, отчетливыми линиями, он казался ярким, как на картинке, на ярком фоне голубой реки и светлой зелени. Его белая блуза была перетянута лакированным темным ремнем с узкою медною пряжкою. Иногда Анатолий выходил из воды и взбирался на который-нибудь из камней у берега. Рядом с темными складками высоко подобранной одежды ноги казались розовыми.
Рыба плохо ловилась. Мальчик даром бродил в холодной еще воде. Но, казалось, он не чувствовал холода. Он привык.
Логин припомнил свое детство, вдали от природы, среди кирпичных стен столицы. Вялы и нерадостны были дни, городскою пылью дышала грудь, суетные желания томили, раздражительна была ложная стыдливость, порочные мечты рано стали волновать воображение. "Вот она, жизнь мирная и ясная, -- думал он, -- а я, с моим нечистым прошлым, дерзаю приближаться к ним, непорочным".
Злобно взглянул он на ландыши, смял цветы, изорвал их и бросил вниз, к реке. Тихо полетели измятые ландыши, и колыхались в воздухе, и рассыпались по неровностям обрыва. Логин долго смотрел на их погубленную красоту. Он думал: "Не любит современный человек красоты в ее обнаженном аспекте, не понимает ее и не выносит. У нас нервы слишком тонки для такого простого и грубого наслаждения, как созерцание красоты".
Потом он спустился с холма и пошел к парку Ермолина. Внизу, в сыром и темном месте, увидел крупные, желтые цветы курослепа. Усмехнулся недоброю улыбкою, сорвал цветок и всунул его в петлицу пальто; но тотчас же лицо его стало печально, он бросил цветок в траву и облегченно вздохнул.
Анна развилась пышно для своих двадцати лет: плечи у нее "опарные", грудь высокая. Ее нельзя назвать красивою за ее лицо; для строгих типов красоты оно, хоть и миловидное, неправильно, а быть красавицею в русском вкусе ей мешают глаза, большие и красивые, но слишком внимательные, и золотистая смугловатость кожи. Зато под складками ее сарафана угадывается прекрасное, сильное тело. Короткие рукава обнажают стройные руки. Ее ноги слегка тронуты загаром.
Анатолий, мальчик лет пятнадцати, сильный и ловкий, похож на сестру. Его глаза смотрят не по возрасту рассудительно, но и наивно, пожалуй, тоже не по возрасту: мы привыкли видеть в глазах мальчиков тех же лет слишком "понимающее", преждевременное и нехорошее выражение.
Анатолий взобрался на прибрежный камень. Говорил печально:
-- Нет, не ловится; ведь вот какая незадача!
-- Видно, вчера всю выловил,-- сказала Анна -- Анатолий потер руками похолодевшие колени и сказал:
-- А ведь это дурное дело... жестокое.
-- А ловишь, однако, -- тихо молвила Анна. Анатолий покраснел слегка, помолчал немного и ответил:
-- Да уж заодно, им там в воде тоже несладко: жрут друг друга. Кто сильнее... Знаешь, что мне теперь представляется?
-- Ну, что? -- спросила Анна.
-- Видишь -- дерево?
Анна взглянула на иву, которая склоняла над нею свою косматую вершину.
-- Вот будто я взлез туда,-- рассказывал Анатолий.-- А внизу дети крестьянские с белыми волосами глазеют на меня, ртишки разинули. И стало мне грустно...
-- Когда же это было? -- спросила Анна. Улыбалась и поддразнивала брата притворным непониманием.
-- Не было, -- я так говорю... Мне это представляется. Анна засмеялась. Анатолий посмотрел на нее упрекающими глазами и сказал:
-- Ты -- веселая, вся смеешься.
Совсем вышел на берег, бросил свои рыболовные снаряды и лег на траве, у сестриных ног. Солнце клонилось к закату, освещало и грело мальчика.
-- А тебе разве не грустно? -- спросил он и поглядел снизу в лицо Анны.
Перестала улыбаться. Наклонилась к мальчику и ласкала его. Спросила:
-- Отчего грустно?
-- Отчего? -- переспросил Анатолий. -- А вот -- там у них вещие сны, колокола, свечи, домовые, дурной глаз, -- а мы одни, мы чужие всему атому.
-- Не так чтоб уж очень чужие.
-- Чужие, чужие! -- воскликнул Анатолий. -- Ну, наденем мы посконные рубахи, а все-таки не станем ближе к народу. Все только маскарад один.
-- Ты, Толька, по внешности судишь.
-- Нет, не только по внешности, -- весело сказал Анатолий и засмеялся.
-- Вот ты и сам рад смеху, как воробей -- зернам.
-- Нет, ты мне скажи, Нюточка, почему по внешности?
-- Конечно... Мы тоже хотим жить по душе, по-Божьи, как они выражаются. Мы всегда будем с народом, хоть и по-разному с ним думаем.
Анатолий повернулся на спину и полежал немного молча.
-- Да, с народом, -- заговорил он вдумчиво и вдруг быстро переменил тон и сказал с лукавою усмешкою:
Однако с народом-то мы не умеем так заговариваться, как...
Замолчал и засмеялся. Анна пощекотала его пальцами под горлом и спросила:
-- Как с кем?
Анатолий со смехом барахтался в траве.
-- С кем-нибудь другим,-- кончил он звонким от смеха голосом.
-- Так ведь с кем о чем можно говорить,-- ласково сказала Анна, -- у всякой птички свой голосок.
Прислонилась спиною к дереву и мечтательно всматривалась в далекие очертания убегающего берега, словно разнежили ее воспоминания.
-- А вот с кем интересно говорить, так это с Логиным, -- вдруг сказал Анатолий искренним голосом. Анна зарделась. Живо спросила:
-- Почему?
-- Да так,-- он о разных предметах умеет. Другие все больше об одном: у каждого свой любимый разговор,-- заведет свою шарманку, да музыкант... Впрочем, нынче и у него шарманка завелась.
-- Что за слово-шарманка!
-- А чем не слово?
-- А тем, что каждый говорит о том, что ему интересно. Что тут удивительного? Видишь -- ива, -- вдруг бы на ней огурцы выросли!
Анатолий звонко рассмеялся. И, вдруг возвращаясь к какому-то прежнему разговору, спросил:
-- А что, если уже и мы дождемся?
-- Чуда? -- спросила Анна. -- Огурцов с ивы?
-- Нет, того, что неизбежно. Какая радостная будет жизнь!.. А вот и Василий Маркович! -- весело крикнул Анатолий.
Анна подняла голову и улыбнулась. С берега по узкой тропинке спускался Логин. Спуск был крутой, -- Логину приходилось придерживаться за кусты.
Чем ближе подходил он, тем беззащитнее становилось у него на душе. Он чувствовал себя опять, как в самом раннем детстве, простым и свободным.
Анна поднялась ему навстречу. Анатолий побежал к нему с радостною улыбкою.
Логин опустился в а траву рядом с Анною. Анатолий опять улегся на свое прежнее место и рассказал Логину, что они сегодня делали и где они сегодня были. Логин чувствовал на себе обаяние Анниных девственно-нежных глаз. Когда Анатолий окончил свои рассказы, Анна сказала Логину:
-- Мы с отцом вчера долго говорили о ваших планах.
-- Боюсь только, -- грустно отвечал Логин, -- что вы приписываете им не то происхождение.
-- Почему же? Кажется, ясно: трудно жить среди людей несчастных и не пытаться помочь.
-- Нет, не то! Один только страх меня двигает... Служба учительская мне опротивела, капиталов у меня нет, никаких путей перед собою я не вижу, -- и ищу для себя опоры в жизни... просто, личного довольства. Ведь не в носильщики же мне идти!
Анна недоверчиво покачала головою.
-- Довольства... -- начала было она.-- Впрочем, я не понимаю, почему ваша теперешняя деятельность противна вам? Чего же вы от нее ждали?
-- Мне вас, видно, не убедить.
-- Я помню, что вы говорили. Но видите, уж у березы ли кора не белая,-- а пальцы марает, если ее ломать. Везде есть темные стороны,-- но ведь фонарь не гаснет оттого, что ночь темная.
-- На мне отяготела жизнь, и умею я только ненавидеть в ней все злое... хоть и сам я не беспорочен.
Логин взглянул в ту сторону, где лежал сейчас Анатолий. Но его там уже не было. Мальчику показалось, что он может помешать разговору. Он незаметно отошел и опять занялся удочками.
-- Они знают, что надо делать, -- продолжал Логин.-- Если бы я знал! А то я как-то запутался в своих отношениях к людям и себе. Светоча у меня нет... И желания мои странны.
Логин говорил это почти небрежным тоном, с легкою усмешкою, которая странно противоречила смыслу его слов.
-- Так вот и видно, -- весело сказала Анна, -- что не одно личное довольство манит вас.
-- Нет, отчего же? Мне порою кажется, что я рад бы обратиться в сытого обрезывателя купонов. Но беда в том, что и денег теперь мне не надо... Мне жизнь страшна. Я чувствую, что так нельзя жить дальше.
-- А чем страшна жизнь?
-- Мертва она слишком! Не столько живем, сколько играем. Живые люди гибнут, а мертвецы хоронит своих мертвецов... Я жажду не любви, не богатства, не славы, не счастья, -- живой жизни жажду, без клейма и догмата, такой жизни, чтоб можно было отбросить все эти завтрашние цели, чтоб ярко сияла цель недостижимая.
-- Невозможное желание! -- грустно сказала Анна.
-- Да, да! -- страстно воскликнул Логин. -- В жизни должно быть невозможное, и только оно одно имеет цену... Ну, а возможное... Я ходил по всем путям возможного в жизни, и везде жизнь ставила мне ловушки. Красота приводила к пороку, стремление к добру заставляло делать глупости и вносить к людям зло, стремление к истине заводило в такие дебри противоречий, что не знал, как и выйти. Безверие, порок мелкий, трусливый, потаенный, разочарование в чем-то, -- и бессилие... Есть запрещенное, -- к нему и тянешься... Манят услады сверхъестественные... пусть даже противуестественные. Мы слишком рано узнали тайну, и несчастны... Мы обнимали призрак, целовали мечту. Мы в пустоту тратили пыл сердца... сеяли жизнь в бездну, и жатва наша -- отчаяние. Мы живем не так, как надо, мы растеряли старые рецепты жизни и не нашли новых. Вас и воспитывали диковинно: дерзновение отрока умерщвляли в нас, чтобы не вышло из среды нашей мужа.
Анна внимательно слушала, опустив глаза к зеленеющим травкам, ласкающим ее ноги.
-- Я не все здесь точно понимаю, -- тихо сказала она. -- Так много недосказанного. Слишком много страсти и злости. Да и не на всех путях вы были.
"Однако, я исповедываюсь ей", -- думал Логин. И дивился он на себя и на откровенность свою. Почему ей, непорочной, говорит он о пороках и доверчиво открывает ей свою душу... нищету своей души? Как все непорочные, она -- жестокая...
-- И отчего не исполняются надежды? -- тоскливо заговорил он.
Анна подняла на него ясные глаза и тихо сказала:
-- У нас в лесах цветет теперь много ландышей, белые в прозелень цветы, милые такие. А вам случалось видеть их ягоды?
-- Нет, не доводилось.
-- Да и мало кто их видел.
-- А вы видели?
-- Я видела. Ярко-красные ягоды. И никто-то, почти никто их не видит: ребятишки жадные обрывают цветы -- и продают.
-- Здесь лучше цвет, чем плод, -- сказал Логин. -- Красота цветка -- достигнутая цель жизни ландыша.
Он вспомнил, как за полчаса перед этим мял и рвал ландыши. Он улыбнулся так горько, что Анна почувствовала смутную боязнь. Логин не объяснил, чему улыбается, хоть Анна вопросительно смотрела на него.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ермолины провожали Логина. Был поздний вечер. Воздух был влажен и прохладен. Поля затуманивались. Неподвижны и грустны стояли придорожные липы. Зеленоватые цветы бузины пахли странно и резко. Травы дремали, кропя росою босые ноги Анны и Анатолия.
От столбовой дороги, в полуверсте от городской черты, отделялась неширокая, мощенная щебнем дорога. По ней до усадьбы Ермолина было около версты. Саженей за сто до усадьбы дорога обращалась в аллею -- старые липы росли по обеим сторонам. За ними по одну сторону были пашни, виднелась деревенька Подберезье. По другую сторону, к городу, ряд лип был границею парка, раскинувшегося широко от дороги. В парке были пруды в виде озерок и речек, через которые переброшены мостики, были густые рощицы и веселые лужайки. За парком начинался сад. Между парком и садом, за рядом придорожных лип и небольшою площадкою, стоял дом с широкой террасою в сад. Высокий частокол охватывал двор, службы и сад, так что с дороги виден был только фасад дома с двумя балконами на концах второго этажа и с подъездом посредине. Парк огораживали только кусты акаций, -- вход в него был свободен, и горожане иногда приходили сюда гулять. Впрочем, очень не часто,-- далеко от города.
-- Вы бываете у Дубицкого? -- спросил Ермолин.
-- Редко, да и то с неохотою, -- ответил Логин. Ермолин засмеялся. Смех его был всегда заразительно веселый, звонкий. Да и весь он был крепкий. Плотный стан, сильные руки, борода лопатою, -- и подвижное лицо, богатое разнообразием выражений, вдумчивые, проницательные глаза и характерные складки хорошо развитого лба -- все обличало человека, который одинаково работает и мускулами, и нервами. Дети оба на него похожи.
-- А ведь он вас хвалит! -- сказал он Логику.
-- Дубицкий? Удивительно!
-- Как же! Он говорит, что вы один из всех здесь его понимаете. Ему кто-то передал, -- пояснил Ермолин,-- будто вы говорили: все здесь слабняки да лицемеры, один только, мол, Дубицкий хорош.
-- Вы иногда говорите то, чего не думаете, -- сказала Анна с трудно скрываемым волнением, и глаза ее зажглись.
Логин смотрел на ее ярко запылавшие щеки,-- и гордая радость шевельнулась в нем, Бог весть о чем.
-- Что ж,-- сказал он, -- Дубицкий все же выделяется.
-- Еще бы! -- воскликнула Анна. -- Да и как выделяется.
-- Хоть он и гнетет своих детей, -- продолжал Логин, -- да и сам железный. А то нынче у всех нервы...
-- А раньше их не было?
-- Люди, как и прежде,-- сожрать друг друга готовы, а сами все гибкие, как вербовые хлыстики. Этот, по крайней мере, смеет быть жестоким откровенно.
-- Так вот, -- заговорил Ермолин опять, -- у меня к вам просьба: авось вам и удастся то, о чем я вас попрошу.
-- С удовольствием, если сумею, -- ответил Логин.
-- Дело вот в чем: есть в нашем уезде учитель Почуев. Он недавно кончил в здешней семинарии. Юноша скромный и добросовестный, хоть пороху не выдумает. Вот теперь его увольняют от службы за то, что подал руку Вкусову.
Логин удивился. Спросил:
-- Исправнику? За это?
-- Вас удивляет? Видите, какие случаи возможны в глуши. Учитель неопытный. Приехал к нему в школу исправник. Почуев первый протянул руку. Исправник раскричался -- как смел забыться такой молокосос: должен был дожидаться, когда начальство протянет руку. Почуев возразил что-то. Это приняли за дерзость. А какая там дерзость,-- просто переконфузился юноша, что кричат на него перед учениками. Теперь решено его уволить.
-- Как это глупо! -- воскликнул Логин.
-- От Дубицкого тут много зависит,-- продолжал Ермолин,-- он, как предводитель дворянства, председательствует в училищном совете. Он может отстоять учителя,-- если захочет.
-- Да его ведь уже уволили?
Ну, могут опять назначить... хоть в другую школу, если в ту же нельзя. Вот мы с Нютою подумали, да и решили попросить вас зайти к Дубицкому и попытаться как-нибудь это устроить.
-- Я с удовольствием, -- отчего не попытаться. Да стоит ли?
-- Ну, как не стоит, -- где и когда он пристроится? А Дубицкого можно уговорить -- он не благоволит к Вкусову... Съездил бы и я к нему, да он меня не любит: испорчу только своим вмешательством.
Ее лучистые глаза доверчиво и нежно глянули на него,-- и показалось Логину, что они смотрят прямо в заветную и недоступную глубину его души. И ответная чистая радость поднялась в нем и блеснула на миг в загоревшемся внезапно огне его мечтательно-утомленного взора.
Ермолины простились с Логиным... Он остался один. Влажная вечерняя тишина наполняла его светлою печалью. Отрывками вспоминались сегодняшние разговоры,-- и воспоминания проносились медленно, как клочья облаков на небе, слегка озвездившемся, светло-синем с зеленоватыми краями. Один образ стоял перед ним неотступно, как небо, которое многократно просвечивало сквозь клочья облаков, -- образ Анны. Очарование веяло от него... Но чем дальше уходил Логин, тем больнее разгоралась в его душе отрава старых сомнений. Мечта о счастии мучительно умирала, мимолетная, радостная, -- и ненужная...
Логин думал о счастии того, кто полюбит Анну и кого она полюбит. Был теперь уверен в том, что для него это счастие недоступно. Да и не нужно оно ему. Сердце его холодно,-- и никакой обман жизни не имеет над ним власти. Не может он полюбить, -- и нечем ему возбудить любви! Одиноко догорит его жизнь. Порочно и холодно его сердце. Мысль отвергает плотскую любовь и всякое вожделение. Все желания имеют одинаково незаконную природу -- и узаконенные обычаем, и тайные. Все они возникают из суетного стремления к расширению своей личности, призрачной, вечно текущей и обреченной на уничтожение. Горе вожделеющим, горе тем, кто надеется! Всякая надежда обманет, и всякое вожделение оставит по себе тягостный угар. Но и счастливы только желающие,-- потому что всякое счастие -- обман и мечта. Кто понял жизнь, тот ей рад и не рад, и отвергает счастие.