Гольцев Виктор Александрович - Очерки иностранной журналистики

Очерки иностранной журналистики.

Читателю извѣстно, что толстое ежемѣсячное или двухнедѣльное обозрѣніе (журналъ, по нашему словоупотребленію) не играетъ въ общественной жизни запада Европы такой роли, какъ въ Россіи. У насъ мало появляется книгъ, и эти немногія книги, въ большинствѣ случаевъ, мало читаются; журналы, наоборотъ, пользуются въ Россіи и широкимъ распространеніемъ, и весьма значительнымъ вліяніемъ. Въ послѣднее время, съ первыми проблесками политическаго возрожденія нашего общества, ежедневная газета стала оттѣснять и журналъ, начала, по крайней мѣрѣ, оспаривать у него первенствующее значеніе. Къ сожалѣнію, книга въ Россіи еще не пользуется тѣмъ авторитетомъ и не проникаетъ въ общество такъ далеко, какъ на европейскомъ Западѣ. Печальныя послѣдствія подобнаго порядка вещей замѣчаются уже и теперь: скороспѣлость сужденій, рѣзкость непродуманныхъ приговоровъ составляютъ довольно распространенное явленіе. Недостатокъ генеративно-послѣдовательнаго, какъ выражался покойный Щаповъ, теоретическаго мышленія чувствуется очень сильно.

Съ другой стороны, намъ не достаетъ и тѣхъ учрежденій, благодаря которымъ общественная жизнь Запада укладывается въ опредѣленныя формы. У насъ журналъ являлся и до сихъ поръ является политическимъ учрежденіемъ. Около редакторовъ ежемѣсячныхъ (и еженедѣльныхъ, конечно) изданій подбирается кружокъ сотрудниковъ, притягивающихъ опредѣленный кругъ читателей, и такимъ образомъ кладется начало образованію политическихъ партій. Гони природу въ дверь, -- она войдетъ въ окно. Отъ этого происходятъ весьма значительныя неудобства и недоразумѣнія. Всякое литературное мнѣніе, каждая эстетическая или философіческая статья подгоняется подъ опредѣленное политическое знамя. Натурализмъ, напримѣръ, современной французской школы беллетристовъ пріурочивается къ либерализму или даже радикализму. Въ немъ, будто бы, звучитъ послѣднее слово науки, а потому "экспериментальный" романъ долженъ возбуждать ужасъ консерваторовъ. Явное недоразумѣніе, объясняемое случайностію появленія первой статьи или перваго романа подобнаго направленія въ органѣ съ тѣмъ, а не инымъ политическимъ цвѣтомъ.

Журналъ на Западѣ Европы, какъ мы уже упомянули, не играетъ роли русскаго журнала, но онъ представляетъ весьма значительный интересъ. Теоретическая мысль отражается во французскихъ, нѣмецкихъ, англійскихъ и т. д. обозрѣніяхъ, и слѣдить за ея успѣхами и колебаніями не безполезно для русскаго читателя.

Обратимся прежде всего къ симпатичной для русскаго Франціи. Среди немногочисленныхъ французскихъ журналовъ, учено-литературныхъ и политическихъ, первое мѣсто долгое время принадлежало чопорному, основательному, немножко скучному и очень буржуазному обозрѣнію двухъ міровъ (Revue des Deux Mondes). Со смертью Бюлоза, журналъ, говорятъ, сталъ падать; что объясняютъ именно смертью этого замѣчательнаго во всякомъ случаѣ человѣка. Просматривая послѣднія книжки Revue des Deax Mondes мы не замѣчаемъ въ нихъ паденія журнала въ литературномъ отношеніи. По прежнему, въ обозрѣніи встрѣчаются и посредственныя, и плохія, и прекрасныя статьи. Но мы не думаемъ отрицать того, что слава Revue des Deux Mondes (и во Франціи, и внѣ ея) значительно поблѣднѣла. Только причину этого движенія мы видимъ не въ упадкѣ журнала, а въ глубокихъ измѣненіяхъ, которыя происходятъ во французскомъ обществѣ. Буржуазный либерализмъ польской монархіи и орлеанистской оппозиціи при Наполеонѣ III смѣняется болѣе демократическимъ теченіемъ, и Revue des Deux Mondes уже противопоставляется La Nouvelle Revue.

Пересмотримъ статьи въ первомъ изъ этихъ журналовъ за ноябрь декабрь истекшаго года.

Мы принуждены оставить въ сторонѣ замѣчательныя статьи г. Анатоля Леруа-Болье о покойномъ Н. А. Милютинѣ, по двумъ основаніямъ: мы задаемся цѣлью слѣдить за ростомъ теоретической мысли на Западѣ, по скольку объ этомъ можно судить по статьямъ первенствующихъ журналовъ, во-первыхъ, а, во-вторыхъ, многое изъ статей французскаго писателя, пользовавшагося, между прочимъ, не изданною перепискою Н. А. Милютина, составляетъ запретный плодъ для русскихъ читателей. Мы проходимъ мимо статей о положеніи Египга въ 1880 году, о военной медицинѣ и т. д., и остановимся прежде всего на трудѣ стариннаго сотрудника Revue de Deux Mondes, Шарля де-Мазада: пятьдесятъ лѣтъ современной исторіи. Въ первомъ декабрьскомъ выпускѣ рѣчь идетъ о томъ, какъ погибло одно правительство.

Съ тѣхъ поръ, какъ Франція, меланхолически говоритъ де-Мазалъ, вступила на путь опытовъ, т. е. революцій, много разъ она, казалось, вертѣлась въ кругу и съизнова начинала свою исторію. Она прошла нѣсколько формъ монархіи, нѣсколько формъ республики. И каждое правительство, побѣждая предшествовавшее, разсчитывало на вѣчность (Se croire étérnel, être à pâme durable, c'est le destin de tous les régimes qui se sent succsédé en France depuis un siecle, говоритъ де-Мазадъ, повторяя слова Тьера). Статья Revue des Deux Mondes имѣетъ дѣло съ іюльскою монархіею, первые годы которой показываютъ, какъ основывается и укрѣпляется правительство, а послѣдніе, какъ оно утомляется, ветшаетъ и погибаетъ. И въ событіяхъ этой эпохи де-Мазадъ первое мѣсто отводитъ Тьеру {Статьи озаглавлены: Cinquante Années d'histoire contemporaine. Monsieur Tiers. III. Comment périt en gouvernement. М. Tiers, et l'opposition sons la monarchie de 1830.}. Выходъ этого государственнаго человѣка изъ министерства, въ 1836 году, по словамъ автора статьи, былъ признакомъ возраставшей порчи политическаго положенія. Правительство колебалось, не имѣло системы управленія; графъ Моле былъ оппортюнистомъ въ узкомъ смыслѣ этого слова, ловя моментъ за моментомъ, то уступая либераламъ, то содѣйствуя консерваторамъ. Глава кабинета слишкомъ полагался на свою ловкость, на свое дѣйствительное умѣнье очаровывать людей. Но очаровательныя слова оставались словами. Графъ Моле, вступивъ въ союзъ съ Гизо противъ Тьера, по достиженіи власти, сдѣлалъ полуоборотъ въ сторону послѣдняго. Людовикъ-Филиппъ былъ доволенъ тѣмъ, что освободился отъ министровъ, которые его затмѣвали. Ненормальность такого положенія вещей, отстранявшаго въ ряды оппозиціи всѣхъ наиболѣе вліятельныхъ, наиболѣе рѣшительныхъ, наиболѣе даровитыхъ людей, не замедлила, какъ извѣстно, привести къ печальнымъ для іюльской монархіи послѣдствіямъ. Всѣ оппозиціонные элементы соединялись подъ однимъ знаменемъ: борьбы противъ личнаго управленія, требованія строгаго соблюденія конституціонныхъ началъ. Но коалиція, которая могла опрокинуть министерство, оказалась, вслѣдствіе своей разнородности, безсильною создать новое и прочное правительство. Такимъ образомъ, "правительство, потому что оно не хотѣло реформъ, оппозиція, потому что она не хотѣла болѣе ихъ ждать, -- быстро приближались къ катастрофѣ".

Мы не будемъ, конечно, передавать читателю подробностей статьи,всѣмъ извѣстныхъ событій конца царствованія Людовика-Филиппа, и отмѣтимъ только одну особенность въ трудѣ г. де-Мазада, особенность, въ то же время, и Revue des Deux Mondes. Передъ нами двигаются замѣчательныя люди: Тьеръ, Гизо, Моле, Одиллонъ Барро и другіе; намъ живо и толково описываютъ дѣйствіе конституціонной машины. Но все, какъ будто, происходитъ вслѣдствіе личныхъ ошибокъ короля, министровъ или предводителей оппозиціи, вслѣдствіе ссоры между ними или дѣйствій, подсказанныхъ честолюбіемъ. Подумаешь, что февральская революція могла быть предотвращена какою-нибудь удачною парламентской комбинаціею... Далеко не отрицая великаго значенія учрежденій, мы, вопреки политикамъ шкоды Revue des Deux Mondes, не можемъ разсматривать ростъ и паденіе этихъ учрежденій внѣ связи съ измѣненіями въ духовной и хозяйственной жизни народа. Revue des Deux Mondes продолжаетъ любить людей тридцатыхъ годовъ, остается вѣрнымъ, въ главныхъ чертахъ, преданіямъ іюльской монархіи, и поэтому замѣтно отстаетъ отъ общественнаго движенія во Франціи. Отрицать или не замѣчать новыхъ теченій журналъ, конечно, не можетъ; но эти теченія или огорчаютъ, или раздражаютъ его. Мы живемъ, говоритъ г. Вальберъ въ статьѣ объ Эмансипаціи женщинъ, въ такое время, когда политическія учрежденія, религіозные догматы, законы, управляющіе бракомъ и собственностію, -- все поставлено вопросомъ, къ великому отчаянію размѣренныхъ умовъ (des esprits rangés), которые увѣрены, что въ этомъ мірѣ все совершенно, что нѣтъ надобности производить поправокъ. Г. Вальберъ не считаетъ возможнымъ закрывать такимъ образомъ глаза, хотя многія изъ тѣхъ измѣненій, которыя стремятся проложить себѣ дорогу, ему крайне не нравятся, хотя его часто возмущаютъ непривлекательные люди или непривлекательныя средства въ новомъ общественномъ движеніи. Изъ всѣхъ вопросовъ, о которыхъ можно разсуждать или говорить нелѣпости, наиболѣе способенъ возбуждать горячіе споры вопросъ объ измѣненіяхъ въ воспитаніи женщины и ея политическомъ положеніи, утверждаетъ г. Вальберъ. Женщины, по мнѣнію остроумнаго автора статьи, не могутъ простить великой революціи того, что она провозгласила права только людей (въ число которыхъ, очевидно, французскій авторъ женщинъ не включаетъ). На современную демократію, продолжаетъ г. Вальберъ, сыпятся обвиненія со стороны женщинъ, стремящихся къ свободѣ, хотя эта свобода представляется имъ лишь въ смутныхъ очертаніяхъ. За то дѣвушки, которыя думаютъ, что онѣ просто (tout simplement) предназначены быть добрыми матерями, не имѣютъ основанія жаловаться на бездѣйствіе общества. Въ послѣдніе годы, во всѣхъ странахъ, сильно заботятся объ улучшеніи женскаго воспитанія. Французскія палаты, какъ извѣстно, приняли законопроектъ г. Камилла Сэ о среднемъ образованіи для дѣвушекъ, но частный починъ опередилъ законодательную дѣятельность, и въ Парижѣ открывается женская восьмиклассная коллегія (гимназія) съ курсомъ, соотвѣтствующимъ мужскимъ лицеямъ. Воспитанницы не будутъ жить въ заведеніи. Для желающихъ начнутся уроки латинскаго языка, въ небольшимъ, конечно, объемѣ. Г. Вальберъ великодушно защищаетъ пользу обученія дѣвушекъ химіи и физики (хотя и замѣчаетъ, что "la grâce est le premier devoir de la femme"). Авторъ не скрываетъ однако опасности, которая грозитъ отъ знакомства съ естественными науками женской прелести; но, спрашиваетъ онъ, грація, которая не устоятъ противъ небольшихъ свѣдѣній изъ физики, заслуживаетъ-ли сожалѣнія? Очевидно нѣтъ, и мы отъ души желаемъ граціознымъ парижанкамъ одолѣть начальныя свѣдѣнія по физикѣ безъ всякаго ущерба для изящества и прелести, главной обязанности, долга (devoir), какъ говорилъ г. Вальберъ, французскихъ женщинъ. Положеніе женскаго образованія характеризуется и тѣмъ, что г. Вальберу приходится доказывать слѣдующее: ботаника, хотя въ ней и толкуется о такихъ ужасахъ, что растеніе имѣетъ полъ, все-таки должна преподаваться дѣвочкамъ.

Всякое правленіе, всякія учрежденія, продолжаетъ сотрудникъ Revue des Deux Mondes, имѣютъ свои неудобства я недостатки. Невыгодныя стороны современнаго демократическаго строя могутъ быть исправлены только женщинами. Въ обществѣ, гдѣ царятъ неизбѣжный, но грубый законъ числа, хорошо, что за женщиною остается въ дѣйствительности veto по многимъ вопросамъ. Демократія нуждается въ безустанной проповѣди милосердія къ слабымъ, уваженія въ меньшинству, и эта проповѣдь должна выпадать на долю женщинъ, которыя въ современной демократіи всего менѣе могутъ оставаться экономками или сантиментальными Агнесами. Токвилль отдаетъ въ этомъ отношеніи полную справедливость здравому смыслу сѣверо-американцевъ.

Средняго образованія, по мнѣнію г. Вальбера, совершенно достаточно для женщинъ, желающихъ быть добрыми матерями; оно не удовлетворяетъ женщинъ, которыя стремятся къ свободѣ. Послѣднія никогда не будутъ многочисленны: природа и мужчины позаботятся объ этомъ. Но, каково бы ни было ихъ количество, съ ними надо считаться. Моралисты, которые думаютъ разрѣшить женскій вопросъ, исключительно бракомъ, должны позаботиться о замужествѣ всѣхъ дѣвушекъ, не нашедшихъ, по какимъ бы то ни было причинамъ, себѣ мужей. Нѣкоторыя женщины, стремясь къ независимости, настойчиво желаютъ что нибудь значить въ искусствѣ, наукѣ или филантропіи. Кто будетъ на столько безсердеченъ, чтобы порицать ихъ за это? (Прекрасно сказано! въ самомъ дѣлѣ: Жоржъ-Зандъ или нашей Крестовской дозволительно оказать снисхожденіе). Первыя студентки медицины или права мало возбуждаютъ сочувствіе французскаго общественнаго мнѣнія и г. Вальбера. Русская студентка, -- болѣе или менѣе нигилистка, по мнѣнію рыцаря-писателя, -- съ стриженными волосами и въ синихъ очкахъ, пріобрѣла столь же сомнительную репутацію, какъ сомнительна чистота ея воротничковъ и рукавчиковъ.... Еслибъ изящный г. Вальберъ могъ выслушать насъ по этому поводу, то мы сказали бы, вѣроятно, нѣсколько новыхъ для него истинъ. Г. Вальберу русскія студентки извѣстны, надо думать, по разсказамъ князя Любомірскаго и ежу подобныхъ. Въ семьѣ, конечно, не безъ урода. Но еслибы французскій публицистъ зналъ о тѣхъ подвигахъ безконечнаго самоотверженія, которыми прославилась русская студентка въ минувшую войну, еслибъ онъ послушалъ, съ какою благоговѣйною любовью относились къ ней нами солдаты, то, быть можетъ, онъ самъ поставилъ бы ее въ образецъ большинству своихъ соотечественницъ. Такъ какъ г. Вальберу мало извѣстно по этому вопросу, то съ него мало и взыщется. Италіянскія студентки, мнѣ сообщаетъ Эмиль-де-Лавлэ {Emil de Laveleve: Lettres d'Italie, Bruxelles, 1880.}, заслужили всеобщее уваженіе. Ученый экономистъ припоминаетъ, по этому поводу, что нѣкоторыя нововведенія въ самомъ дѣлѣ имѣютъ за собою весьма почтенную старину: Болонья нѣкогда считала среди своихъ знаменитыхъ профессоровъ Клотильду Тамброни, Лауру Басси, Марію Агнети.

Г. Вальберу кажется несомнѣннымъ, что женщины-врачи и женщины-адвокаты всегда останутся исключеніями. Но женщина съѣла запрещенное яблоко, змій сказалъ ей: critius sicut viri (будете подобны мужчинѣ), и вотъ она стремится къ къ политическимъ правамъ. Ссылаясь на Руссо, г. Вальберъ рѣшительно возстаетъ противъ этого мнѣнія, но въ приводимыхъ имъ доказательствахъ нѣтъ ничего новаго и интереснаго для русскаго читателя.

La Nouvelle Revue напечатала статью Эиля-де-Жирардена {L'égale de l'homme, lettre а М. Alexandre Dumas.}, въ формѣ письма въ Александру Дюма, гдѣ рѣшительно требуется для женщины равенство съ мужчиной въ политическомъ отношеніи. Всѣмъ привилегированнымъ, говоритъ престарѣлый писатель, надо приготовиться къ неизбѣжной перемѣнѣ общественнаго строя. Свобода, при рожденіи которой мы присутствуемъ,-- не пустое слово: она приближаетъ насъ къ равенству, къ новому міру, осью котораго будетъ верховенство числа. Всеобщая подача голосовъ разрушаетъ всѣ льготы, всѣ преимущества одного класса передъ другимъ. Провозглашенная 5 марта 1848 года для мужчинъ, эта всеобщая подача голосовъ молчаливо заключаетъ въ себѣ и соотвѣтствующія права женщинъ. Мы не станемъ передавать нашимъ читателямъ содержанія этой оригинальной и умной статьи и отмѣтимъ только полную противоположность во взглядѣ на предоставленіе женщинамъ политическихъ правъ между Revue des Deux Mondes и Nouvelle Revue. Демократическая, гамбетовская Франція, представляемая послѣднимъ журналомъ, нѣсколько грубѣе и гораздо послѣдовательнѣе жеманной и потерявшей равновѣсіе Франціи тьеровской, если позволительно тамъ выразиться. Для Revue des Deux Mondes демократія, число, есть неизбѣжный фактъ, съ которымъ надо считаться, вредныя послѣдствія котораго необходимо предотвратить. Для новаго обозрѣнія демократія есть точка отправленія, высшее начало, съ которымъ все должно быть согласовано. Мы должны покаяться передъ читателемъ: когда дѣло идетъ о выборѣ между двумя указанными направленіями, то вопросъ несомнѣнно рѣшается въ пользу второго изъ нихъ; но мы не можемъ не выражать глубокаго сожалѣнія, что современная демократія утрачиваетъ многое изъ того, что было хорошо въ прошломъ. Паденіе серьезнаго искусства, изгнаніе трагедіи, замѣна драмы фарсомъ, оперы -- шансонеткой, ведутъ къ печальнымъ послѣдствіямъ. Вмѣсто свободнаго и горячаго чувства развивается распущенность; люди мельчаютъ душою, оправдывая свою дряблость обрывками изъ сочиненій философовъ-пессимистовъ, безъ всякаго, конечно, права на то. Чтобы быть пессимистомъ, надо глубоко чувствовать и много думать, а ни тѣмъ, ни другимъ не страдаетъ большинство мнимо-извѣрившихся въ человѣчество людей.

Но мы не считаемъ паденія прекраснаго, въ широкомъ смыслѣ этого слова, неразрывно связаннымъ съ торжествомъ демократіи. Наоборотъ, это явленіе есть результатъ временнаго торжества буржуазіи, ея безвкусія, ея себялюбія. Въ наше переходное время народъ значительно поднялся, къ нему примкнули, по симпатіи и по разсчету, нѣкоторые ряды буржуазіи и придали мѣщанскій отпечатокъ демократическому движенію. Но недалеко время, когда демократія подымется въ весь ростъ, когда она сброситъ съ себя оффебаховскій нарядъ, не ею придуманный, не ее приводившій въ восторгъ. Nouvelle Revue, въ статьѣ о посмертномъ трудѣ Мишле, представляетъ прекрасное доказательство справедливости нашей мысли. Она прославляетъ знаменитаго историка за то, что онъ религіозно служилъ отечеству, свободѣ, идеалу. Истинное солнце для человѣка есть человѣкъ, говоритъ Мишле (La vrai soleil de l'homme est l'homme). Обратимся къ другимъ статьямъ Обозрѣнія, въ которыхъ выражаются эстетическіе взгляды этого изданія. Г. Роше-Баллю (Boger-Ballu) говоритъ, напримѣръ, о Томасѣ Кутюрѣ и современномъ искусствѣ. На посмертной выставкѣ всѣхъ или большей части произведеній замѣчательнаго художника невольно смолкаетъ зависть, пристрастіе и возникаютъ чисто-эстетическіе вопросы. Современное искусство освободилось отъ всякихъ преданій и пользуется счастливою независимостію. Критику непростительно судить всегда по напередъ опредѣленнымъ и неизмѣннымъ формуламъ. Надо проникнуть въ кругъ идей, въ намѣренія, въ сердце художника. Поэтому странно слышать упреки въ устарѣлости въ области прекраснаго: въ искусствѣ происходитъ только перемѣна точекъ зрѣнія, и потомство сближаетъ другъ въ другомъ различные періоды, различныя направленія въ живописи, поэзіи, музыкѣ, скульптурѣ и архитектурѣ. Современное искусство усиливается съ каждымъ даемъ все болѣе и болѣе приблизиться къ природѣ; но, подъ тираніей "исполненія", въ погонѣ на мелочною точностію, мысль впала въ немилость, сдѣлала шагъ назадъ. Прекрасное и прелестное забыты кистью (статья говоритъ о живописи), и артистъ стремится къ одной только истинѣ. Но эта истина, эта природа убѣгаетъ отъ кропотливаго наблюденія, которому удается схватить только внѣшнія очертанія, только мнимую истину. Художнику необходимо глубокое чувство достоинства искусства, умѣлое исполненіе и горячая любовь къ природѣ. Чтобы оживить образы, чтобы потрясти зрителя и быть творцомъ, живописецъ долженъ быть охваченъ идеею.

Читатель можетъ не соглашаться со всѣми или съ нѣкоторыми изъ этихъ мыслей, но онъ согласится съ нами, что писатель, такъ говорящій и чувствующій, не заслуживаетъ упрека въ пренебреженіи прекраснымъ. И это не составляетъ особенности только одного или немногихъ сотрудниковъ Новаго Обозрѣнія. Тоже теченіе, тоже стремленіе къ идеальному замѣчаемъ мы въ театральномъ обозрѣніи журнала, въ его музыкальномъ отдѣлѣ и т. д. Мы встрѣчаемъ здѣсь ссылки на авторитетныя сужденія Шлегеля, внимательный разборъ произведеній Расина, Понсара и другихъ писателей не экспериментальнаго направленія. Спѣшимъ оговориться: мы далеки отъ мысли отрицать и большое значеніе, и большія достоинства современнаго французскаго натурализма, но возстаемъ противъ его односторонности. Глава этого направленія, Эмиль Золя, человѣкъ съ не обыкновеннымъ талантомъ и рѣдкою настойчивостію. Въ его романахъ много наблюдательности, много мѣткихъ картинъ и живыхъ образовъ. Для взрослаго, образованнаго человѣка чтеніе даже Нана не представляетъ, конечно, ничего отравляющаго, хотя объективный цинизмъ талантливыхъ описаній не можетъ не покоробить поклонника Шиллера, поклонника Пушкина. Послѣдній романъ производитъ тяжелое, удручающее впечатлѣніе, благопріятное для цѣлей моралиста и публициста, который съ ненавистью относится къ развращавшему вліянію второй имперіи. Замѣтимъ мимоходомъ, что Нана скучна мѣстами для русскаго читателя, благодаря пустымъ и многочисленнымъ подробностямъ пошлостей парижской жизни.

Послѣ этой оговорки, мы опять повторимъ, что французскій натурализмъ отличается односторонностію, что его приговоръ, развѣнчивающій Жоржъ Зандъ, сдающій въ архивъ ея произведенія, будетъ кассированъ исторіею. Гоголь, Тургеневъ, Толстой стоятъ въ этомъ отношенія неизмѣримо выше Золя и другихъ представителей экспериментальнаго романа, для которыхъ и Диккенсъ недостаточно наученъ. Если писателю удалось вывести чарующій образъ, если онъ до глубины души потрясъ своихъ читателей драматическимъ разсказомъ или заставилъ ихъ забыться прелестнымъ описаніемъ, то съ насъ, пожалуй, и довольно; во всякомъ случаѣ мы предпочтемъ такого писателя автору братьевъ Земганно, гдѣ нельзя не видѣть основательнаго изученія акробатскаго искусства.

Nouvelle Revue, какъ мы уже сказали, далека отъ крайностей модной теперь и во Франціи, и въ Россіи школы. Талантливый театральный образователь журнала, г. Анри де-Борнье, говоря о возобновленіи Жана Бодри на сценѣ французскаго театра (Comédie franèaise), утверждаетъ, что это былъ не успѣхъ, а тріумфъ, вполнѣ заслуженный мужественнымъ борцомъ за идею, всегда имѣвшимъ въ виду строго-нравственныя задачи (l'austérité d'un bat moral devant les yeux). Борнье называетъ Жана Бодри буржуазнымъ Прометеемъ, -- это уже слишкомъ, и для русскаго читателя соединеніе такого имени съ такимъ прилагательнымъ звучитъ рѣзкимъ диссонансомъ. Въ гамбетовской Франціи еще сказывается по временамъ мѣщанинъ въ демократіи, но мы готовы признать, что пьеса Огюста Вакри отличается большими достоинствами, что она можетъ взволновать зрителя, хоть не надолго нравственно очистить его. Мы не раздѣляемъ, конечно, желанія г. Борнье, чтобы героическая идея, которая лежитъ въ основѣ этой драмы, была представлена какими-то героями по профессіи, но... но необходимо отказаться отъ разбора критическихъ замѣчаній г. Борнье, чтобъ не уклоняться далеко отъ задачи этихъ очерковъ.

Прежде, чѣмъ разстаться съ Новымъ Обозрѣніемъ, скажемъ нѣсколько словъ о статьѣ де-Губернатиса, Джіакомо Леопарди,

На всѣ лады утверждаютъ, что нашъ вѣкъ есть вѣкъ больной. Лихорадочный интересъ ко всему болѣзненному кажется подтверждаетъ это мнѣніе. Поклоненіе Генриху Гейне въ Германіи, Альфреду де-Мюссе во Франціи и Джіакомо Леопарди въ Италіи, поклоненіе, раздѣляемое остальною Европою, не служитъ по мнѣнію де-Губернатиса, доказательствомъ здороваго состоянія современнаго человѣка. Греки, римляне и флорентинцы эпохи Возрожденія не удивлялись и не любили болѣзненныхъ организацій. Ясно, что г. де-Губернатисъ становится на сторону здоровыхъ. Онъ жалуется на то, что біографы Леопарди тратятъ много времени на возстановленіе мелочныхъ подробностей жизни поэта, доходятъ, послѣ долгаго изслѣдованія, до точнаго опредѣленія, гдѣ Леопарди ѣлъ жареный картофель, гдѣ онъ наслаждался мороженымъ. Дѣйствительно, это несносное стремленіе, знакомое и намъ, знать все про великаго человѣка, все печатать о немъ, низвести его съ пьедестала, сравнять съ нами самими, есть одно изъ самыхъ несимпатичныхъ явленій современной жизни. Какое-то злорадство обыкновеннаго человѣка, зауряднаго писателя, у котораго и умъ, и сердце умѣренны и аккуратны, чувствуется въ этихъ разоблаченіяхъ. Тысячу разъ правъ Пушкинъ, сказавшій, что великіе люди и гадости дѣлаютъ не такъ, какъ средній, будничный человѣкъ.

Этой мысли не простятъ намъ люди послѣдняго слова науки, которая и не думала еще сказать своего послѣдняго слова.

II.

Въ бѣгломъ очеркѣ намъ приходится останавливаться на немногихъ западно-европейскихъ журналахъ и останавливаться недолго. Скажемъ два-три слова о берлинскомъ Германскомъ Обозрѣніи (Deutsche Rundschau). Солидная внѣшность, солидныя статьи, -- вотъ чѣмъ отличается этотъ нѣмецкій журналъ. Въ ноябрьской книгѣ прошлаго года помѣщены слѣдующія статьи: новелла Вильбранта, о принцѣ Альберѣ, тайный русскій документъ о греко-турецкомъ столкновеніи 1868--1869 года, о Норденшильдѣ, о жизни Калифорніи въ былые дни, путешествіе въ Парижъ (въ 1801 году), о новомъ зданіи опернаго театра въ Франкфуртѣ на Майнѣ, о берлинскомъ театрѣ. Беремъ декабрьскую книжку: новелла Поля Гейзе, статьи о народной переписи, объ Екатеринѣ II и Гриммѣ, о близорукоcти, мемуары дѣйствительнаго тайнаго совѣтника Шнейдера, о берлинскихъ выставкахъ.... Гдѣ же германская философія, гдѣ же гиріанскій культь прекраснаго?

Въ Deut sehe Rundschau хорошо ведется библіографическій отдѣлъ. Мы заимствуемъ оттуда нѣсколько довольно важныхъ для насъ данныхъ.

Въ прошломъ году вышла новымъ изданіемъ брошюрка извѣстнаго экономиста, вѣнскаго профессора Лоренца фонъ-Штейна. Рецензентъ замѣчаетъ, что Штейнъ говорятъ слишкомъ абстрактно, слишкомъ историко-философски (Er spricht zwar höflich und beredt zugleich, aber doch fürchten wir etwas zu abstract, zu philosophisch -- historisch für sein dermaliges Publicum), хотя вѣжливо и краснорѣчиво. Удивительное дѣло: нѣмецкій журналъ упрекаетъ нѣмецкаго ученаго за излишнюю абстрактность, за изобиліе философіи! рецензентъ сожалѣетъ объ этомъ, потому что признаетъ соображенія и совѣты почтеннаго профессора весьма полезными. Лоренцъ Штейнъ желаетъ, чтобы состоятельныя женщины подавали руку помощи бѣднымъ; чтобы онѣ были добрыми хозяйками, мудро обходясь съ прислугой. Эти совѣты, по мнѣнію Deutsche Rundschau, на столько основательны и хороши, что книжка Штейна можетъ служить прекраснымъ рождественскимъ подаркомъ, что она должна находиться на стонѣ каждой благородно-мыслящей женщины и серьезной молодой дѣвушки. Послѣ этихъ глубокомысленныхъ замѣчаній насъ удивила рецензія, очень коротенькая, въ другомъ No Нѣмецкаго Обозрѣнія: въ ней не одобряется чрезмѣрный патріотизмъ нѣкой Эммы Ладдей (Emma Laddey), которая, въ разсказѣ для нѣмецкихъ дѣвицъ, подвергнула сравненію нѣмокъ и американокъ, къ окончательному посрамленію послѣднихъ. Рецензентъ замѣчаетъ, что столъ сильное превосходство нѣмецкихъ дѣвицъ надъ американскими, хотя и патріотично, но противорѣчитъ истинѣ.

Не вѣетъ жизнью и бодростію отъ Deutsche Rundschau. Жгучіе современные вопросы не находятъ себѣ постояннаго отклика въ этомъ журналѣ; мало въ немъ проблесковъ поэтической фантазіи, философской мысли. Театральный обозрѣватель пишетъ, напримѣръ, что истекшій годъ займетъ выдающееся мѣсто въ исторіи нѣмецкаго театра: лѣтомъ въ Обераммергау исполнялись мистеріи, на которыя пріѣхало много иностранцевъ! Г. Френцель сейчасъ же прибавляетъ, что о вліянія этихъ мистерій на драматическое искусство не можетъ быть я рѣчи. Въ чемъ же заключается ихъ великое значеніе? Исключительно въ наивности. Не наивность-ли это со стороны критика? Другой фактъ, на который указываетъ г. Френцель, дѣйствительно стоитъ того, чтобъ о немъ упомянуть: въ Мюнхенѣ съ 1 по 21 іюля былъ съѣздъ замѣчательныхъ нѣмецкихъ актеровъ. Разыграны были: Юлій Цезарь, Гамлетъ, Макбетъ, Натанъ Мудрый, Эмлія Галотти, Валленштейнъ, Эгмонтъ, Торквато Тассо и нѣкоторыя другія пьесы. Въ числѣ исполнителей находились такія знаменитости, какъ Шарлотта Вольтеръ, Минона Трибъ-Блюмауеръ, Адольфъ Зоннентадь, Фридрихъ Хаазе.

Посмотримъ теперь въ одинъ изъ англійскихъ журналовъ, въ The Fortnightly Review.

Здѣсь мы прежде всего встрѣчаемся съ новыми работами Герберта Спенсера. Какъ бы мы ни относились къ Спенсеру-философу, никто не станетъ отрицать, что это человѣкъ съ громадными знаніями и съ необыкновеннымъ умомъ.

На этотъ разъ англійскій мыслитель выступаетъ съ предварительными замѣчаніями о политическихъ учрежденіяхъ. Мысль и чувство, говоритъ онъ, не могутъ быть совершенно разъединены. Каждое волненіе есть, въ большей или меньшей степени, произведеніе идей; каждая группа идей развивается при большомъ или маломъ волненіи (emotion). Существуетъ, конечно, огромное различіе въ сочетаніяхъ того и другаго. Въ разное время одна и та же идея возбуждаетъ волненіе въ весьма различной степени. По общеизвѣстной истинѣ, правильность сужденія зависитъ не отъ отсутствія волненія, а отъ отсутствія чрезмѣрности въ этомъ волненія. Сказанное относится въ особенности къ вопросамъ, касающимся жизни человѣчества. Существуютъ два пути при разсмотрѣніи дѣйствій, общественныхъ или личныхъ: можно ихъ разсматривать, какъ группу явленій, и находить законы ихъ зависимости; можно, съ другой стороны, глядѣть на нихъ, какъ на причину удовольствія щи страданія, и съ этой точки зрѣнія одобрять или осуждать ихъ.

Если мы отрѣшимся отъ ненависти къ деспотизму, забудемъ о кровавыхъ жертвахъ, принесенныхъ для достиженія славы и господства, -- величія, въ отживающемъ смыслѣ послѣдняго слова, -- то должны будемъ признать, что побѣдоносные деспоты содѣйствовали укрѣпленію связи между людьми (we must yet recognize the benefits occasionally arising from the social consolidations they achieve). Мы не можемъ забыть жестокостей пытки, отвратительныхъ злоупотребленій сильнаго надъ слабымъ; но, въ извѣстное время и на опредѣленномъ мѣстѣ, подчиненіе слабаго сильному было необходимо. Такое отношеніе къ историческимъ явленіяхъ подкрѣпляется тѣхъ, что въ человѣческихъ дѣйствіяхъ абсолютное зло можетъ быть относительнымъ добромъ и абсолютное добро можетъ быть относительнымъ зломъ. Учрежденія, безъ которыхъ не можеть жить образованный народѣ, будутъ безполезны и даже вредны для народа полудикаго. Во всякомъ случаѣ, мы не должны подстанавливать наши развитыя правила поведенія въ частныхъ отношеніяхъ вмѣсто мало развитыхъ правилъ поведенія въ общественныхъ отношеніяхъ.

Говоря о политическомъ развитіи (politicat evolution) мы должны избѣгнуть недоразумѣній. Цивилизованное и дикое общество указываютъ только на различныя величины въ одномъ и томъ же движеніи. При этой характеръ людей низшей степени развитія можетъ превосходить во многихъ отношеніяхъ характеръ людей высшей степени развитія. Путешественники и историки отдаютъ полную справедливость честности, личной независимости и другимъ нравственнымъ качествамъ полудикихъ народовъ. И наоборотъ, въ разныхъ частяхъ свѣта, люди разныхъ племенъ даютъ доказательство того, что въ сравнительно развитыхъ по организаціи и по культурѣ обществахъ могутъ быть варварскіе идеи, чувства и обычаи. Таковы, напримѣръ, фиджійцы; такова была Мексика, гдѣ великолѣпіе столицы уживалось съ людоѣдствомъ жителей, гдѣ высокая (относительно) общественная организація вполнѣ мирилась съ кровавыми жертвоприношеніями, съ жестокостью въ характерѣ населенія. И средневѣковая Европа можетъ представить не мало доказательствъ справедливости этой мысли. Такимъ образомъ необходимо признать, что развитіе добрыхъ качествъ, гуманности, идетъ неровнымъ шагомъ съ развитіемъ цивилизаціи. Насиліе и жестокость побѣдителя были обычнымъ спутникомъ политическаго развитія, и человѣкъ до-общественный (the pre-social man) въ области нравственныхъ чувствъ далеко не всегда ниже человѣка, принадлежащаго высокому уровню общественнаго устройства.

Спросятъ: какъ же согласовать это заключеніе съ понятіемъ прогресса? Для отвѣта на этотъ вопросъ Спенсеръ прибѣгаетъ къ аналогіи. Въ животномъ мірѣ происходитъ борьба за существованіе, -- необходимое условіе эволюціи (развитія). При этомъ совершенствуются качества и органы, благодаря которымъ перевѣсъ въ борьбѣ остается за ихъ обладателями. Подобное происходило и въ исторіи человѣчества. Но тѣ не симпатичный качества, которыя развивались въ процессѣ борьбы за существованіе, должны слабѣть и исчезать съ окончаніемъ этого процесса. Благодѣянія послѣдняго остаются, а вредные результаты прекращаются.

Во второй статьѣ Спенсеръ говоритъ о политическомъ устройствѣ вообще.

Общество начинается только съ того момента, когда люди соединяютъ свои усилія для достиженія общихъ цѣлей. Отдѣльный человѣкъ изъ состоянія полной независимости переходитъ въ состояніе взаимной зависимости. Такое сочетаніе труда (Со-opеration) заключаетъ въ себѣ организацію.

Общественная организація бываетъ двухъ родовъ, которые сосуществуютъ и являются болѣе или менѣе смѣшанными: въ одномъ случаѣ достигаются частныя, въ другомъ -- общественныя цѣди, причемъ различны и способы установленія самой организаціи. Сочетаніе труда, направленное къ достиженію благосостоянія общества, -- опредѣленно и сознательно; совершается оно съ общаго согласія. Конечно, цѣлямъ общежитія, въ концѣ концовъ, служитъ и всякая организація, преслѣдующая частныя выгоды.

Спенсеръ, разумѣется, далекъ отъ мысли видѣть въ политической организація только прекрасныя стороны. Онъ самымъ опредѣленнымъ образомъ указываетъ на то, что водвореніе порядка, если за нимъ не слѣдовало достиженіе дѣйствительно общественныхъ цѣлей, было хуже самого полнаго безпорядка, доводя народъ до послѣдней нищеты, до крайняго умственнаго и нравственнаго убожества. Такова исторія многихъ деспотій Востока.

Какъ и въ индивидуальномъ организмѣ, чѣмъ законченнѣе устройство, тѣмъ оно устойчивѣе, потому что въ гражданахъ развиваются мысли и чувства, приспособленныя къ политической организаціи. Эта неподвижность укрѣпляется при наслѣдственной передачѣ общественныхъ правъ и обязанностей, достигая своего крайняго выраженія въ установленіи кастъ. И наоборотъ, движеніе впередъ ускоряется при отсутствіи подобной наслѣдственности. Слѣдуетъ отмѣтить, что увеличеніе массы, т. е. территоріи и населенія, ведетъ за собою усложненіе политической организація. Спенсеръ и въ данномъ случаѣ пользуется сближеніемъ общества съ животнымъ организмомъ, сближеніемъ, которое, какъ извѣстно, у этого мыслителя не ограничивается аналогіей: общество Спенсеръ считаетъ за дѣйствительный организмъ, конечно особаго рода. При отсутствіи наслѣдственной передачи общественныхъ правъ и обязанностей (функцій), государство пріобрѣтаетъ пластичность строенія (plasticity of structure), большую способность поглощенія и уподобленія соціальныхъ атомовъ, т. е. людей. Занятіе же правительственныхъ (въ широкомъ смыслѣ) должностей наиболѣе свѣдущими и даровитыми людьми ведетъ къ измѣненіямъ къ лучшему. (Succession by fitness favours transformation, and makes possible something better).

Таково, въ общихъ чертахъ, содержаніе замѣчательныхъ статей перваго изъ находящихся въ живыхъ англійскихъ (быть можетъ и европейскихъ) мыслителей. Мы должны, по недостатку мѣста, обойти молчаніемъ многія интересныя статьи Fortnightly Revien и скажемъ нѣсколько словъ только объ одной изъ нихъ: отношенія между двумя палатами парламента (The relations of the houses of parliament, by W. St. lohn Brodrick). Статья эта написана членомъ парламента.

Избирательная реформа 1867 года, расширившая участіе въ представительствѣ, должна была оказать сильное вліяніе на отношенія между верхнею и нижнею палатою. Нижняя палата стала болѣе полною выразительницею общественнаго мнѣнія, которому такимъ образомъ принадлежитъ роль третейскаго судьи. Антагонизмъ между палатою лордовъ и палатою общинъ значительно усилился. Авторъ статьи приписываетъ это преимущественно случайнымъ обстоятельствамъ и нѣкоторымъ недоразумѣніямъ. Мы же, опираясь на только что упомянутую статью Спенсера, замѣтимъ, что наслѣдственная, въ большинствѣ своихъ членовъ, палата лордовъ необходимо должна представлять сильное противодѣйствіе демократической, измѣняющейся въ своемъ составѣ палатѣ общинъ.

Закончимъ на первый разъ предпринимаемые нами очерки иностранной журналистики нѣсколькими общими замѣчаніями. Строго говоря, эти замѣчанія будутъ выходить за предѣлы матеріала, который мы представили читателю; но мы могли бы подтвердить наши соображенія и другими данными.

Умственная жизнь во Франціи и Англіи кипитъ по прежнему. Болѣе того: и въ томъ, и въ другомъ государствѣ замѣчается многостороннее улучшеніе въ способахъ обработки философскихъ и общественныхъ вопросовъ; эстетическіе и нравственные интересы, въ особенности во Франціи, послѣ паденія наполеоновской имперія, возродились съ новою силою. Къ сожалѣнію, не то замѣчаемъ мы въ Германіи. Страна Шиллера и Лессинга превратилась въ страну Бисмарка и Мольтке. Дѣйствительный тайный совѣтникъ Гёте замѣненъ тайнымъ, кажется, совѣтникомъ Вагенеромъ, а вмѣсто доктора Фауста общественное вниманіе привлекаетъ докторъ Струсбергъ.... Страна свободы мысли, идеальныхъ стремленій и поклоненія прекрасному переродились въ страну крови и желѣза. Гдѣ же причины этого печальнаго, ужасающаго явленія?

Читатель не въ правѣ ждать въ очеркахъ иностранной журналистики, бѣглыхъ и непритязательныхъ, обстоятельнаго отвѣта на этотъ вопросъ и долженъ довольствоваться однимъ указаніемъ. Германское единство куплено дорогою цѣною. Оно стало не единствомъ, а поглощеніемъ Германіи военною державою, Пруссіею. У Франціи насильственно отняты Эльзась и часть Лотарингія, и нѣмцамъ, говоритъ графъ Мольтке, надо пятьдесятъ лѣть стоять подъ ружьемъ, чтобъ укрѣпить за собою неправдой захваченное. А стоять подъ ружьемъ и философствовать, на караулѣ или въ казармѣ поклоняться прекрасному -- невозможно самому образованному народу. Солдатчина, вотъ что губитъ Германію.

Der Meister kann die Form zerbrechen

Mit weiser Hand, zur rechten Zeit;

Doch wehe, wenn in Flammenbächen

Das glühnde Erz sich selbst befreit!

(Шиллеръ, пѣснь о колоколѣ).

PS. Январскія книжки Revue des Deux Mondes, Nouvelle Revue и Deutsche Rundschau не представляютъ ничего особенно выдающагося. Въ первомъ изъ этихъ журналовъ продолжается трудъ г. Пико, члена института, о судебной реформѣ (на этотъ разъ дѣло идетъ о вліяній демократіи на магистратуру въ Соединенныхъ Штатахъ и въ Швейцаріи) и напечатана довольно интересная переписка Жоржъ-Зандъ (1815--1830 гг.). Въ коротенькомъ предисловіи г. Морисъ-Зандъ, сынъ знаменитой писателыищы, выражаетъ свою глубокую привязанность къ матери, другу и одному изъ наиболѣе великихъ, по его словамъ, геніевъ столѣтія. Большая часть напечатанныхъ писемъ Жоржъ-Занда адресована къ ея матери. Въ Новомъ Обозрѣніи возбуждаютъ вниманіе статьи о вознагражденіи учителей и законопроектъ безплатнаго начальнаго образованія (Р. Wallet) и Густавъ Флоберъ въ его домашней жизни (Guy de Maupassant) {Въ этой же книжкѣ печатается продолженіе посмертнаго романа Флобера (Bouvard et Pécuchet).}. Флоберъ всегда хоронилъ подробности своей личной жизни, не дозволялъ даже снять съ себя портретъ, и только немногіе друзья могли оцѣнить сердце знаменитаго романиста. Къ женщинамъ онъ имѣлъ, по словамъ г. Мопассана, нѣжную и отеческую дружбу, относясъ къ , нимъ немножко какъ къ большимъ дѣтямъ, неспособнымъ понять возвышеннаго, но которымъ можно говорить о мелочныхъ огорченіяхъ. Вдали отъ женщинъ Флоберъ любилъ повторять фразу Прудона, что женщина есть отчаяніе справедливаго (La femme est la désolation du juste), вблизи же подпадалъ ихъ очарованію. Не думаемъ, чтобы эта черта въ характерѣ Флобера снискала ему сочувствіе русскихъ женщинъ. Январская книжка Германскаго Обозрѣнія составлена занимательнѣе первыхъ выпусковъ обоихъ французскихъ журналовъ. Съ интересомъ читается статья Юліана Шмидта о братьяхъ Гриммахъ и Георга Брандеса о современныхъ французскихъ романистахъ (первый этюдъ посвященъ Бальзаку).

Сергѣй Невѣровъ.

"Русская Мысль", No 2, 1881

II.

Величественное торжество въ день рожденія Виктора Гюго ясно показало, что романтизмъ не умеръ во Франціи, что экспериментальный романъ не убилъ и не вытѣснилъ своего соперника. Идутъ дня за днями, и насмѣшливое отношеніе къ художникамъ-идеалистамъ снова смѣняется горячимъ сочувствіемъ. Встревоженный умъ и наболѣвшее сердце утомляются отъ цифръ и трезваго изображенія дѣйствительной, т. е. будничной, жизни, ищутъ свѣтлыхъ картинъ, гдѣ величаво и смѣло нарисованы привлекательные люди, гдѣ царитъ "насъ возвышающій обманъ". Обновляются упавшія силы, вольнѣе дышетъ усталая грудь и даже не шевелится досада, когда замѣчаешь пренебрежительную улыбку сторонника экспериментальнаго направленія.

Въ числѣ французскихъ писателей есть одно ими, которое должно быть особенно дорого русскому образованному человѣку, потому что на произведеніяхъ этого писателя воспиталось цѣлое поколѣніе, потому что они оказали сильное вліяніе на Бѣлинскаго, на литературу сороковыхъ и отчасти пятидесятыхъ годовъ. Читатель, вѣроятно, догадался, что я говорю о Жоржъ-Зандъ.

Во второй январской книжкѣ Revue des Deux Mondes напечатано продолженіе переписки Жоржъ-Зандъ, о которой я уже упоминалъ въ февральскихъ "Очеркахъ".

Эта переписка можетъ послужитъ важнымъ матеріаломъ для характерістики Авроры Дюдеванъ и какъ человѣка, и какъ писательница. По справедливому замѣчанію Георга Брандеса, историческая роль Жоржъ-Зандъ заключается въ томъ, что она вела за женщину освободительную борьбу, которую революція 1789 года вела за одного мужчину. Въ сочиненіяхъ этой великой писательницы столько художественныхъ достоинствъ, столько ума и чувства, что на нихъ съ наслажденіемъ отдохнетъ и современный читатель. Если вглядѣться пристальнѣе въ образы, которые созданы въ романахъ Жоржъ-Зандъ, -- если, забывши всякую злобу дня, остановиться на описаніяхъ природы, разсѣянныхъ повсюду въ ея произведеніяхъ, то впечатлѣніе отъ повѣстей Жоржъ-Зандъ можно сравнить съ впечатлѣніемъ, которое производитъ задушевный, слегка наивный разсказъ о лучшихъ дняхъ дѣтства, о свѣтлой, быстро промчавшейся, юности. Какъ туманъ, раздвигается рядъ картинъ, добытыхъ жизненнымъ опытомъ, и за этимъ туманомъ раскрывается обаятельный міръ, гдѣ льются послѣднія слезы о горѣ быломъ и манятъ за собою первыя грёзы о счастьи иномъ. Но было бы непростительною ошибкой отрицать у Жоржъ-Зандъ тонкую наблюдательность и утверждать, что въ ея романахъ нѣтъ ни чего, что такъ неудачно назвали экспериментальнымъ. Наблюдайте за собою построже, -- писала Аврора Дюдеванъ еще въ 1830 году къ молодому человѣку, который занимался воспитаніемъ ея сына, -- въ теченіе только одного дня и вы увидите, сколько жалкаго тщеславія, грубой и безумной гордости, несправедливаго эгоизма, безсовѣстной зависти свойственно нашей отвратительной природѣ. Какъ рѣдки добрыя внушенія, какъ быстры и постоянны дурныя!... Жоржъ-Зандъ убѣждаетъ молодаго человѣка не относиться съ рѣзкимъ презрѣніемъ къ людямъ. Кто жилъ только двадцать лѣтъ, тотъ еще не можетъ и предположить, что выйдетъ изъ него въ сорокъ, въ шестьдесятъ. И откуда являются принципы совѣсти которыми человѣкъ гордится? Не произволеніе ли они матерей и воспитателей? Послѣднихъ и надо благословлять и прославлять. Доброжелательное отношеніе къ людямъ вовсе не заключается въ обманѣ, а только въ благосклонности, въ прощеніи недостатковъ. Въ наши дни, -- говорится въ другомъ письмѣ Жоржъ-Зандъ, -- энтузіазмъ есть добродѣтель глупыхъ. Вѣкъ желѣза, эгоизма, низости и безсовѣстности, гдѣ надо или насмѣхаться, или плакать, чтобы не быть безсмысленнымъ или жалкимъ!".. Если припомнить тяжелую семейную обстановку, которую создалъ для Жоржъ-Зандъ ея мужъ, то станетъ еще болѣе ясно, какъ много въ ея жизни было экспериментальнаго. Но она находила утѣшеніе въ страстной привязанности къ дѣтямъ, въ особенности къ сыну, Морису, и въ дружбѣ. Надо прочесть тѣ мѣста ея переписки, гдѣ говорится о воспитаніи Мориса, чтобы понять всю глубину материнскаго чувства автора "Индіаны". Для дѣтей она готова на величайшія жертвы. Что касается до дружбы, то Жоржъ-Зандъ видѣла въ ней единственное исцѣленіе отъ горестей и невзгодъ. Только эгоистъ можетъ найти счастье въ себѣ самомъ. Дѣйствительное счастье состоитъ въ сочувствіи и уваженіи, которое человѣкъ возбуждаетъ, -- не у всѣхъ, что невозможно, но у извѣстнаго числа друзей. Нѣтъ, я думаю, надобности говорить о томъ, съ какимъ безпокойствомъ, съ какимъ страстнымъ сочувствіемъ слѣдила Жоржъ-Зандъ изъ провинціи за ходомъ польской революціи. Но вотъ происходитъ рѣшительный разрывъ съ мужемъ, который, почувствовавъ свою неправоту, въ виду обнаруженной Жоржъ-Зандъ твердости и такта, вынужденъ былъ предоставить ей свободу. Жоржъ-Зандъ въ Парижѣ. Она избираетъ себѣ, повинуясь влеченію, литературную карьеру. Ея намѣренія очень скромны и заключаются, прежде всего въ разсчетѣ на заработокъ. Я не привлеку на себя, -- говоритъ Жоржъ-Зандъ, -- ни зависти, ни ненависти. Большая часть писателей живетъ, правда, въ огорченіяхъ и борьбѣ, но будущій авторъ "Пьера Гюгенена" желаетъ въ тиши и въ тѣни пріобрѣтать трудомъ средства къ жизни. Изъ всѣхъ состояній наиболѣе свободное и быть-можетъ наиболѣе незамѣтное есть состояніе писателя, чуждаго гордости и фонфаронства. Черезъ три недѣли Жоржъ-Зандъ пишетъ, что, несмотря на огорченіе и усталость, несмотря на бѣдную обстановку, она чувствуетъ свою жизнь наполненною. "Я имѣю цѣль, задачу, назовемъ по имени -- страсть". Когда эта страсть писать овладала бѣдною годовой, то остановиться уже нельзя, замѣчаетъ великая писательница, хотя сознается, что ея первое произведеніе не имѣло успѣха. Ей сказали, что въ этомъ произведеніи слишкомъ много нравственнаго и доблестнаго, такъ что общество сочтетъ его неправдоподобнымъ. Это справедливо, -- говорятъ Жоржъ-Зандъ, -- надо служить модѣ, то-есть писать плохія вещи,

Но великій талантъ скоро прибиваетъ себѣ дорогу. Жоржъ-Зандъ уже нѣтъ надобности писать фельетоны для Figaro, по семи франковъ за колонку. Завѣтное желаніе и горячая увѣренность ея оправдались на дѣдѣ: своимъ перомъ она была полезна дѣтямъ больше, чѣмъ могла бы быть полезна иголкою.

Какъ поучительно сопоставить съ перепискою Жоржъ-Зандъ переписку Проспера Меримэ, которая начата печатаніемъ съ первой февральской книжки Nouvelle Revue. Иное время, печальное время второй имперіи, ярко выступаетъ передъ читателемъ въ письмахъ Меримэ къ Паницци, одному изъ хранителей британскаго музея. Письма эти отличаются непринужденностью. Они то быстро слѣдуютъ одно за другимъ, то перемежаются. Въ этомъ безъискуственномъ, отрывочномъ разсказѣ о самыхъ разнообразныхъ событіяхъ и случаяхъ заключается главный интересъ переписки Меримэ, какъ историческаго матеріала. въ чисто-литературномъ отношеніи они отличаются живостью и мѣткостію языка, остроуміемъ и красотою сравненій, всѣми обычными достоинствами произведеній этого писателя.

Наканунѣ итальянской войны, 12 марта 1859 г., Меримэ пишетъ, что французы стали невѣроятными трусами и желаютъ мира. Луи-Филипппъ, -- говоритъ Мыримэ, -- восьмнадцать лѣтъ проповѣдывалъ этому народу поклоненіе матеріальнымъ интересамъ, и наша старая галльская кровь испортилась. Такое же сужденіе долженъ былъ бы произнести Меримэ и о второй имперіи, съ 1859 года до самаго Седана. О человѣчествѣ и славѣ никто не заботится; не обращаютъ вниманія и на возможность резолюціи, а толкуютъ только, поднимутся или упадутъ разныя акція и облигаціи. Но армія, -- прибавляетъ Меримэ, -- настроена воинственно. Въ письмѣ отъ 10 мая говорится, что императора провожала и войну громадная толпа, что она восторженно, безумно привѣтствовала его. Салоны по-прежнему безучастны, но въ массѣ населенія императоръ теперь популярнѣе, чѣмъ когда-либо.

Послѣ итальянской войны любопытно слѣдить, какъ на первый планъ при дворѣ, въ высшемъ обществѣ и въ отраженій ихъ жизни -- письмамъ Мериме -- все болѣе и болѣе выступаетъ легкомысленное веселье, остроумный каламбуръ, охота, балы и интриги. Веселье второй имперіи дорого стоило французскому народу. Нѣтъ, конечно, надобности оговариваться, что это зависѣло отъ качества веселья. Я веселюсь вездѣ, -- писала Жоржъ-Зандъ къ Шарлю Дювернэ, -- вездѣ, гдѣ не видно подозрѣнія, несправедливости, горечи. Для второй имперіи это было бы слишкомъ наивно.

Посмотрите на этого изящнаго писателя, на этого умнаго и проницательнаго человѣка, на Проспера Меримэ. Какое глубокое нравственное паденіе чувствуется въ его разсказахъ о придворной жизни! Герцогъ Морни и Меримэ, по требованію императора, импровизируютъ эпиграммы на всѣхъ присутствующихъ, не исключая Наполеона III и его супруги. Мы безпощадно осмѣяли, -- пишетъ Меримэ, -- склонность императора къ римскимъ древностямъ. Дошла очередь и до императрицы -- на ея страсть къ мебели, къ такому загроможденію комнатъ, что становится невозможнымъ въ нихъ двигаться.

Въ самомъ дѣлѣ, какая независимость и смѣлость! Какъ дышетъ отъ этой мнимой свободы сужденія ядовитыхъ раболѣпіемъ!... Владыка, который топталъ ногами мысль и совѣсть общества и издѣвался надъ правами народа, снисходительно улыбается, когда царедворцы говорятъ злыя эпиграммы насчетъ его слабости къ римскимъ древностямъ. А эти умные, широко образованные царедворцы изящно притворяются, что сами удивляются великимъ размѣрамъ предоставленной имъ свободы!... Тотъ же Просперъ Меримэ сообщаетъ о своей бесѣдѣ съ однимъ изъ министровъ въ началѣ 1862 года. Министръ просилъ его поговорятъ съ императоромъ, указать ему на затруднительность положенія. "Какъ хотите вы, чтобы меня выслушали, когда я не нахожусь въ томъ положеніи, которое заставляетъ выслушивать?" -- "Именно потому-то васъ, можетъ-быть и выслушаютъ", отвѣтилъ министръ, и этого одного отвѣта достаточно, чтобы составить себѣ понятіе о наполеоновскомъ правленіи.

Весьма интересно прочесть тѣ письма Меримэ, которыя относятся къ послѣднимъ годамъ второй имперіи. Они появятся также въ Nouvelle Revue раньше выхода отдѣльною книгою.

Въ мартовскомъ выпускѣ Новаго Обозрѣнія, который нами еще не полученъ, должно закончиться печатаніе посмертнаго романа Густава Флобера -- "Буваръ и Пекюше". Этотъ романъ, при всѣхъ его достоинствахъ, производить на насъ непріятное впечатлѣніе свою надоѣдливою ученостью, не дѣйствительнымъ знаніемъ, а тѣмъ же стремленіемъ -- по поводу каждаго пустяка глубокомысленно цитировать знаменитыхъ и незнаменитыхъ писателей, какимъ отличается "Оселъ" Виктора Гюго. Буваръ и Пекюше читаютъ въ Гаврѣ, въ ожиданіи отхода почтоваго парохода, фельетонъ о преподаваніи геологіи, и сейчасъ начинаются доктрины Ламарка и Жоффруа Сентъ-Илера, возраженія священника, извлеченныя изъ Бональда, теорія о поднятіи горъ Эли де-Бомона, ископаемыя растенія у Баффинова залива, и пр., и пр. Черезъ нѣсколько страницъ Буваръ и Пекюше задаются вопросами: кто былъ основателемъ аббатства Святой Анны? Существуетъ ли родство между Онфруа, который, въ XII ст. (?), ввезъ новый видъ картофеля, и губернаторомъ Гастингса въ эпоху завоеванія, тоже Онфруа?... Еще нѣсколько страницъ -- и мы вступаемъ въ дремучую область кельтской археологіи, и передъ глазами немного озадаченнаго читателя начинаютъ мелькать Киркъ и Кронъ, Таранисъ и Геталемніа. Затѣмъ (все это изъ отрывка, напечатаннаго въ одномъ выпускѣ Nouvelle Revue) мы попадаемъ къ меровингамъ и каролингамъ, задѣваемъ Робеспьера и Дантона, перескакиваемъ черезъ Лакретеля и Верньо къ воспоминаніямъ Кампанъ и окончательно теряемъ терпѣніе на двухъ слѣдующихъ страницахъ, сталкиваясь съ Саллюстіемъ, Сенекою, Бефоромъ, Зороастромъ, Плутархомъ, Монтескьё и халдеями. Слишкомъ много учености, слишкомъ много учености!...

Новая французская школа хватила черезъ край, -- забыла преданія лучшихъ изъ своихъ писателей, пренебрегаетъ эстетическими требованіями Дидро, такъ блистательно развитыми у Лессинга. Нѣмцы недавно торжественно покинули день, въ который исполнилось столѣтіе со смерти творца "Натана Мудраго". По этому поводу въ Германіи явилось много статей и замѣтокъ. Мы остановимся на статьѣ берлинскаго профессора Вильгельма Шерера, въ февральской книжкѣ Deutsche Rundschau.

15 февраля 1781 года, послѣ кратковременной болѣзни, на 52 году отъ рожденія, скончался въ Брауншвейгѣ великій писатель. За два дня до смерти Лессинъ принималъ дѣятельное участіе въ литературномъ кружкѣ, гдѣ обсуждался отвѣтъ Жерузалема на письмо Фридриха Великаго о германской литературѣ. Въ октябрской кинжжѣ Нѣмецкаго Меркурія, за тотъ же годъ, появился прекрасный некрологъ Лессинга, написанный Гердеромъ.

Шереръ раздѣляетъ литературную жизнь Лессинга на три періода. Въ первомъ (1747--1755) онъ является преимущественно журналистомъ, во второмъ (1755--1772) -- эстетикомъ, въ третьемъ -- богословомъ.

Еще въ школѣ Лессингъ отличался страстнымъ стремленіемъ къ истинѣ и его пытливый умъ переходилъ отъ одной области знанія къ другой. Семнадцати лѣтъ съ небольшимъ началъ онъ печатать маленькія стихотворенія, а въ январѣ 1748 года въ Лейпцигѣ съ успѣхомъ шла его комедія "Молодой ученый", въ которой заключались нападки на педантовъ, на школьную мудрость, состоявшую въ цитированіи чужихъ словъ. Гердеръ указываетъ, что стихотворенія Лессинга еще при жизни его стали народными пѣснями, а эпиграммы, какъ образцы остроумія, вошли въ учебные сборники. Несомнѣнно, однако, что, какъ поэтъ, Лессингъ является довольно слабымъ подражателемъ Клопштока. Онъ чувствуетъ къ послѣднему глубокое уваженіе и говоритъ, что въ "Мессіадѣ" нѣмецкое слово впервые вознеслось къ небесамъ (ewiger Gesang durch den der deutsche Tod zuerst in Himmel drang). Во второмъ періодѣ своей литературной дѣятельности онъ относится къ Клопштоку, конечно, гораздо справедливѣе, т. е. безъ восторженнаго удивленія.

Въ ноябрѣ 1748 года Лессингъ явился въ Берлинъ и начинаетъ работать въ Yossiche Zeitung, которую редактировалъ его другъ, Инліусъ. Въ 1755 году, во Франкфуртѣ на Одерѣ, была доставлена Лессинговская "Миссъ Сара Сампсонъ". Пьеса слаба, но она соотвѣтствовала вкусамъ публики и имѣла большой успѣхъ. Современное извѣстіе говоритъ, что зрители сидѣли три съ половиною часа, какъ статуи, и плакали. Явилось множество подражаній "Сарѣ Сампсонъ" -- всѣ были довольны ею, кромѣ самого Лессинга, который неустанно стремился впередъ.

Этою пьесой, -- говорятъ профессоръ Шереръ, -- оканчивается первый періодъ дѣятельности Лессинга. Въ 1766 году появляется "Лаокоонъ", въ слѣдующемъ году "Минна фонъ-Баргхельмъ", въ 1767--1769 гг.-- "Гамбургская драматургія", въ 1772 г.-- "Эмилія Галотти". Во всѣхъ драматическихъ произведеніяхъ великаго писателя, -- справедливо замѣчаетъ Шереръ, -- начиная самыми юношескими и кончая самыми зрѣлыми, вѣетъ духомъ свободы, ненавистью ко всяческой тиранніи. Къ несчастію, до насъ дошло весьма мало свѣдѣній о трагедіи, задуманной Лессингомъ еще въ 1755 году и героемъ которой долженъ былъ явиться Фаустъ, вѣчно стремящійся проникнуть въ тайну міра, охватить своимъ умомъ всю истину. Извѣстно, что на Лессинга имѣла вліяніе въ данномъ случаѣ кальдероновская "Жизнь -- сонъ" и что конецъ драмы былъ примиреніемъ, а не трагическою развязкой, какъ въ народномъ преданія. Въ "Спартакѣ", который былъ задуманъ Лессингомъ, можно подмѣтить уже идею развитую впослѣдствіи Шиллеромъ въ "Разбойникахъ".

Шереръ высоко ставитъ "Эмилію Галотти". По его мнѣнію, въ этой драмѣ Лессингу удалось глубоко заглянуть въ женскую душу, чего нельзя сказать даже про "Минну фонъ-Барнхельмъ". Эмилія, дѣйствительно, главное лицо, къ которому тяготѣетъ все дѣйствіе. Когда она не появляется на сценѣ, тогда о ней говорятъ другія дѣйствующія лица. Шереръ видѣлъ въ пьесѣ слѣдующій недостатокъ: рѣшимость отца принести въ жертву дочь недостаточно мотивирована, такъ какъ драма допускаетъ возможность спасенія Эмиліи отъ искательствъ князя и инымъ путемъ, кромѣ ея смерти. Но впечатлѣніе отъ развязки, избранной Лессингомъ, весьма сильно, и другая развязка ослабила бы впечатлѣніе. "Эмлія Галотти" -- мужественная и талантливая защита неприкосновенности и достоинства частной жизни, куда имѣютъ обыкновеніе вторгаться всесильные и безсердечные деспоты. Близость принцевъ приноситъ несчастіе даже тогда, когда эти принцы -- хорошіе люди: необузданная власть дѣлаетъ всякаго человѣка эгоистомъ и тираномъ. Подальше отъ придворной жизни, если вы хотите сохранить непорочность вашихъ дочерей, мужественную честность вашихъ сыновей! Эмилія умираетъ, а погубившій ее деспотъ продолжаетъ наслаждаться жизнью. Этотъ конецъ трагичнѣе, сильнѣе дѣйствуетъ на нравственное чувство зрителей, чѣмъ всякій другой.

Какъ побѣды Фридриха Великаго въ Семлѣтнюю войну завоевали самостоятельность нѣмецкаго государства, -- говоритъ Шереръ, -- такъ произведенія Лессинга завоевали самостоятельность нѣмецкой литературы.

Третій періодъ въ дѣятельности Лессинга есть періодъ "Натана". Изъ борьбы родилось посланіе мира; богословскіе споры, наиболѣе ожесточенные изъ всякихъ споровъ, пробудили въ Лессингѣ потребность высказаться самымъ рѣшительнымъ образомъ въ пользу полной вѣротерпимости. Но его мнѣнія въ этомъ отношеніи сложились давно, подъ вліяніемъ семейныхъ преданій, подъ вліяніемъ глубокаго стремленія къ истинѣ, которымъ была проникнута эта благородная натура. Шереръ сообщаетъ, что въ 1670 году дѣдъ Лессинга, при окончаніи университетскаго курса, защищалъ идею религіозной свободы и терпимости по отношенію ко всѣмъ вѣроисповѣданіямъ. Въ произведеніи двадцати-лѣтняго юноши Лессинга "Die Jude"" уже заключается въ зародышѣ, конечно, содержаніи "Натана Мудраго", образцомъ для котораго, говорятъ, послужила свѣтлая личность Моисея Мендельсона. Шереръ напомнилъ о вліяніи Вольтера на знаменитаго германскаго писателя. Хотя Лессингъ и боролся со многими взглядами великаго энциклопедиста, но всегда отдавалъ справедливость генію автора "Трактата о терпимости" (1763 г.), къ взглядамъ котораго на средніе вѣка, на борьбу магометанъ съ христіанами онъ присоединился въ "Натанѣ Мудромъ".

Извѣстный историкъ, Генрихъ Трейчке, говоритъ, что нѣмцы тогда только могутъ счесть себя дѣйствительно образованнымъ, нравственнымъ народомъ. когда идеи "Натана Мудраго" войдутъ цѣликомъ въ германское законодательство, воплотятся въ немъ. Какой благословеніе русскаго законодательства заслужитъ "Натанъ Мудрый"!

Моисей Мендельсонъ писалъ брату Лессинга, когда умеръ послѣдній: Фонтенелль сказалъ про Коперника: онъ обнародовалъ новую систему міра и умеръ. Біографъ вашего брата съ одинаковымъ правомъ можетъ сказать: Лессингъ написалъ "Натана Мудраго" и умеръ".

Вся жизнь Лессинга, -- говоритъ Робертъ Бонсбергеръ {Die Gegenwart, No 17, "Zum Gedächtniss Gotthold Ephraim Lessings", am seinem 100. Todestage, 15 Februar 1881.}, -- была безусловнымъ стремленіемъ къ освобожденію вѣка. Бокбергеръ горячо сожалѣетъ о томъ, что съ Лессингомъ не былъ лично знакомъ Фридрихъ Великій, е упрекаетъ послѣдняго за пренебреженіе къ геніальному писателю, отчего пострадалъ всего болѣе самъ король. А воззваніе къ подпискѣ на памятникъ Лессингу въ Берлинѣ, подписанное Ауэрбахомъ, Дройзеномъ, Форкенбекомъ, Гельмгольцемъ, Гольцендорфомъ, Фридлендеромъ, Лазарусомъ, Долемъ Линдау и многими другими извѣстными именами, говоритъ, что имя Г. Э. Лессинга возбуждаетъ въ каждомъ нѣмцѣ мысли о духовной свободѣ. Какъ мыслитель и поэтъ, Лессингъ есть образецъ неустаннаго стремленія къ истинѣ.

Увы, комитетъ для сооруженія памятника Лессингу образовался еще въ 1861 году и въ двадцать лѣтъ не собралъ достаточно денегъ, чтобы поставить въ Берлинѣ статую творцу "Эмиліи Голотти" и "Натана Мудраго"! Несмотря на благородныя усилія свободно-мыслящихъ людей, умственный уровень и въ особенноcти нравственный характеръ германскаго народа понижается, а его трудовыя деньги идутъ на пушки и ружья, на крѣпости и казармы. Было бы даже странно присутствовать въ современномъ Берлинѣ, гдѣ воздвигнуто гоненіе на евреевъ, при открытіи памятника страстному и геніальному бойцу за полную свободу вѣрованій. Вотъ Бисмарку и Мольтке въ столицѣ Гогенцоллернской имперіи величественныя статуи явятся скоро...

Въ той же февральской книжкѣ Deutsche Rundschau напечатана статья Ястрова о всемірной исторіи въ новыхъ историческихъ произведеніяхъ.

Въ области изысканія прошлаго, разбора историческихъ фактовъ жизни человѣчества, Германіи, по общему признанію, принадлежитъ главное мѣсто. Revue historique, основанная нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Парижѣ, выступила въ первомъ же выпускѣ съ статьею, которая признавала основательность этого мнѣнія. Но знаменательно, -- говоритъ Ястровъ, -- что проходятъ десятилѣтія, а не появляется книги, охватывающей разрозненный матеріалъ и дающей общую картину историческаго движенія германскаго народа. Болѣе посчастливилось всемірной исторіи. Ястровъ говоритъ прежде всего о знаменитой книгѣ Бокля и критикуетъ многія ея положенія, между прочимъ отрицаніе свободы воли и неподвижность нравственныхъ идей. Въ замѣчаніяхъ нѣмецкаго автора нѣтъ ничего интереснаго и новаго для русскихъ читателей.

Подъ могучимъ вліяніемъ дарвинизма, Фридрихъ Гелльвальдъ, написалъ "Культурную исторію въ ея естественномъ развитіи", доказывая въ ней, что единственнымъ двигателемъ и здѣсь, какъ вездѣ въ природѣ, является неумолимая борьба за существованіе. Петровъ говоритъ, что книга Гелльвальда есть жаркая полемика противъ господствующихъ воззрѣній, но не представляетъ положительнаго разрѣшенія вопроса.

Бѣглыя замѣчанія автора, его указанія то на Гердера, то на Шлёссера, то на Ранке, совсѣмъ не удовлетворяютъ читателя и мало соотвѣтствуютъ довольно притязательному заглавію небольшой статьи -- "Die Weltgeschichte in ihren neuesten Dorstellungen).

За исключеніемъ статьи объ открытіи гипнотизма, принадлежащей извѣстному іенскому профессору Прейеру, въ остальномъ содержаніи февральскаго выпуска Deutsche Rundschau нѣтъ ничего замѣчательнаго. Это даетъ намъ возможность сказать нѣсколько словъ объ издаваемомъ Фридрихомъ Шпильгагеномъ журналѣ -- Westermann's illustrirte deutsche Monats-Hefte.

Журналъ составляется разнообразно и занимательно. Разсказы и повѣсти, оригинальные и переводные, путешествія и научныя сообщенія, въ доступномъ каждому читателю изложеніи, вѣроятно, обезпечиваютъ успѣхъ изданія. Въ текстѣ журнала помѣщаются портреты и иллюстраціи.

Минуя повѣсти и разсказы о путешествіяхъ, остановимся на статьѣ Ерлиха: Музыкально-эстетическая литература съ 1850 г.

Уже давно философія занималась музыкой, но 1849 годъ составляетъ въ этомъ отношеній эпоху. Начали рѣшительно утверждать, что музыка есть высшее искусство, что она глубже всѣхъ остальныхъ проникаетъ въ душу человѣка и призвана могущественно содѣйствовать въ преобразованію національной жизни. И оптимисты, и пессимисты, и вѣрующіе люди, и матеріалисты, говоря о музыкѣ, выражаются почти одинаковымъ языкомъ. Всѣми признается нравственное значеніе за ораторіями и церковною музыкою Баха и Хенделя, за кантатами Шумана и Брамса, за музыкальною драмою Вагнера и симфоническими поэмами Листа. Защитники свободы воля и ея рѣшительные противники съ равною силой настаиваютъ на высокомъ призваніи музыки.

Старые представители романтической школы, Фридрихъ Шлегель и Вакенродеръ, превознося значеніе музыкальнаго искусства, обнаруживали почти дѣтское пониманіе его. Шелингъ говоритъ о господствующемъ въ звѣздномъ мірѣ ритмѣ, о чистой мелодій движенія небесныхъ свѣтилъ, но у этого мыслителя нѣтъ указанія, въ подтвержденіе своихъ теорій, ни на одно музыкальное произведеніе.

Романтиковъ привлекала въ музыкѣ внѣшняя непринужденность, свободная игра фантазіи, къ чему стремился Тикъ въ своихъ комедіяхъ и драмахъ. Ни одно изъ искусствъ не соотвѣтствовало въ такой степени возродившемуся мистицизму, возродившимся средневѣковымъ религіознымъ воззрѣніемъ, какъ музыка. И въ настоящее время возможны толки среди благочестивыхъ протестантскихъ писаній о христіанскомъ значеніи текста къ Götterdämmerung Вагнера.

Къ этому присоединилось еще поклоненіе прекрасной природѣ, ея защита противъ аскетической нравственноcти.

Но замѣчательно, что, просматривая музыкальные журналы и газеты съ 1795 до 1815 г., убѣждаешься въ отсутствіи всякаго вліянія романтическей школы на музыкантовъ, тогда какъ про Канта говорится очень часто, хотя Кантъ (равнымъ образомъ и Лессингъ) отводитъ музыкѣ второстепенное мѣсто потому, что она просто играетъ ощущеніями.

Чѣмъ объясняется это странное явленіе? Число послѣдователей романтической школы среди образованнаго общества было невелико; большая часть увлекалась Гёте и Шиллеромъ, которые по своимъ эстетическимъ воззрѣніямъ примыкаютъ къ Канту. Въ концѣ прошлаго и началѣ нынѣшняго вѣка въ музыкѣ царили Гайднъ и Глюкъ; Моцартъ пользовался гораздо меньшею популярностію, а Бетховенъ, какъ разсказываетъ Шпоръ въ своей авто-біографіи, возбуждалъ почти всеобщую скуку. Гайднъ же и Глюкъ своими произведеніями давали мало матеріала для роман тическихъ замѣчаній и взглядовъ. Слѣдуетъ, кромѣ того, припомнить, что музыкальнымъ центромъ въ то время была Вѣна, аристократическіе кружки которой были надо способны увлекаться изслѣдованіями въ области философіи искусства, довольствуясь естественно-развитымъ эстетическимъ вкусомъ.

Послѣ войны за освобожденіе отъ наполеоновскаго владычества музыка была самымъ любимымъ искусствомъ. Поэзія, въ которой отражались либеральныя идеи, возбуждала боязливое недовѣріе нѣмецкихъ правительствъ, и Гёте съ 1815 года или молчалъ, или печаталъ изслѣдованія въ области естественныхъ наукъ и рецензіи. Лишь изрѣдка появлялись его стихотворенія. Что касается до живописи, то лучшіе германскіе художники жили въ Римѣ и не пользовались вслѣдствіе этого большимъ вліяніемъ на современниковъ. А музыканту-республиканцу Бетховену можно было безнаказанно развивать передъ императоромъ Францемъ II свои политическія убѣжденія. Какъ музыкальный критикъ, первое, чрезвычайно вліятельное мѣсто занялъ Гофманъ, съ котораго критика переходить изъ узкаго круга спеціальныхъ журналовъ на столбцы газетъ.

Указывая на то, что Гегель, Вейссе и Шлейермахеръ отводили много мѣста музыкальному искусству въ своихъ философскихъ построеніяхъ, Эрлихъ утверждаетъ, что музыкальное пониманіе всего сильнѣе развито было у Вейссе.

Въ 1827 году появилась весьма талантливая, но прошедшая незамѣченною, книга Трандорфа -- "Эстетика или міросозерцаніе въ искусствѣ" (Trahndorff: Aesthetik oder Weltanschauung in der Kunst). Оно написано подъ сильнымъ вліяніемъ Шопенгауэра, самое имя котораго въ эту эпоху было мало кому извѣстно, хотя "Міръ, какъ воля и представленіе" напечатано еще въ 1819 году. Любопытна между прочимъ слѣдующая мысль въ "Эстетикѣ" Трандорфа: "первый звукъ, изданный человѣкомъ, былъ болѣзненнымъ крикомъ въ борьбѣ за существованіе". За крикомъ скорбя слѣдовалъ крикъ радости, въ предѣлахъ которыхъ и находится музыка, отъ тихаго "ахъ" до величественнаго хора.

Съ 1849 года начинается сильное вліяніе Шопенгауэра и новая эпоха въ музыкальномъ искусствѣ.

Сергѣй Невѣровъ.

"Русская Мысль", No 3, 1881