Со дня смерти Т. Г. Шевченка проходитъ уже тридцать второй годъ, а у насъ не имѣется сколько-нибудь подробной біографіи этого, по справедливому выраженію покойнаго Аполлона Григорьева, "послѣдняго кобзаря и перваго великаго поэта новой великой литературы славянскаго міра" {Время 1861 г., апрѣль.}. Достойно вниманія и то, что оцѣнка произведеній Шевченка появилась впервые за границей, да и впослѣдствіи въ этомъ отношеніи иностранцы сдѣлали, къ стыду нашему, гораздо болѣе, нежели мы. Правда и то: написать біографію Шевченка, а тѣмъ болѣе сдѣлать всестороннюю критическую, безпристрастную оцѣнку его поэтическихъ произведеній -- значитъ написать исторію культуры и просвѣщенія въ Россіи вообще и въ частности на Украйнѣ за столѣтіе, начиная съ пятидесятыхъ годовъ XVIII вѣка. "Исторія моей жизни,-- вполнѣ справедливо сказалъ самъ Шевченко,-- составляетъ часть исторіи моей родины". Дѣйствительно, съ именемъ Шевченка тѣсно, неразрывно связана во всѣхъ отношеніяхъ судьба его народа. "Народъ какъ бы избралъ Шевченка,-- говоритъ покойный Костомаровъ,-- пѣть вмѣсто себя", и повѣдать цивилизованному міру свое горе, свои печали, свои бѣдствія, уничтоженныя отчасти лишь 19 февраля 1861 г. Пѣсня высоко-художественной поэзіи Шевченка есть "пісня-слезы" закрѣпощеннаго и поверженнаго въ тьму кромѣшную народа. Нельзя указать другого поэта въ исторіи всемірной литературы, который былъ бы къ народу болѣе близокъ во всѣхъ отношеніяхъ, болѣе понятенъ народу,-- болѣе, такъ сказать, народенъ, чѣмъ Шевченко. Какъ бы высоко въ своихъ произведеніяхъ ни поднимался Шевченко въ сферу общечеловѣческихъ идеаловъ гуманности, онъ нигдѣ не отрывается отъ народа, нигдѣ не теряетъ своей народности, онъ вездѣ и всегда глубоко и истинно народенъ, потому что онъ родился и выросъ на почвѣ народной исторіи; онъ сосредоточилъ въ себѣ всѣ дурныя и хорошія свойства своего народа, въ немъ выразилась вся національно-народная душа. Вотъ почему въ средѣ народной массы ни одинъ поэтъ не былъ такъ понятенъ, какъ Шевченко, и такъ популяренъ "подъ сельскою стріхой" (кровлей), какъ онъ. Но при всемъ томъ слава Шевченка и популярность его имени и произведеній далеко еще не достигли своего зенита, вслѣдствіе многихъ неблагопріятныхъ внѣшнихъ условій, какъ, наприм.. невѣжества народной массы и т. п., и т. п.
Совершенно понятно, что для написанія біографіи такой выдающейся личности, вышедшей изъ темной закрѣпощенной массы "мужиковъ", тѣмъ болѣе (для оцѣнки его произведеній въ связи съ исторіей культуры у насъ не настало еще время. Но можно и должно сдѣлать хотя опытъ критическаго изслѣдованія того біографическаго матеріала о Шевченкѣ, который въ продолженіе тридцати одного года появлялся на страницахъ русской, а отчасти и иностранной печати, и который, все-таки, далеко еще не весь опубликованъ.
Первыя свѣдѣнія о жизни Шевченка явились въ печати въ журналѣ покойнаго Александра Александровича Оболенскаго Народное Чтеніе, гдѣ въ февральской книжкѣ 1860 г. было напечатано коротенькое автобіографическое письмо Шевченка къ редактору, помѣченное 18 февраля 1860 г. Черезъ годъ послѣ этого письма, именно 26 февраля 1861 г., Шевченко умеръ и съ тѣхъ поръ началъ появляться въ печати біографическій матеріалъ, разбросанный по весьма многимъ періодическимъ изданіямъ, изъ которыхъ многія сдѣлались теперь библіографическою рѣдкостью. Прежде всего, въ Основѣ 1861 и 1862 гг. были напечатаны матеріалы, собранные А. М. Лазаревскимъ и М. К. Чалымъ и Дневникъ поэта, веденный имъ нѣкоторое время не задолго до смерти. Дневникъ представляетъ драгоцѣнный біографическій матеріалъ; но, къ сожалѣнію, Основа не могла напечатать его дословно. Я видѣлъ въ богатой коллекціи В. В. Тарновскаго подлинникъ этого Дневника и думаю, что едва ли когда-нибудь и гдѣ-нибудь Дневникъ явится въ печати безъ пропусковъ.
За прекращеніемъ Основы прекратилось было оглашеніе матеріаловъ для біографіи Шевченка, пока въ 1874 г. редакція Грамотея не издала въ Москвѣ краткаго очерка жизни Шевченка, составленнаго В. П. Масловымъ. При всей своей краткости, трудъ Маслова имѣетъ ту важную заслугу, что онъ оживилъ, такъ сказать, воспоминанія о Шевченкѣ и вызвалъ новыя оглашенія переписки поэта съ друзьями и знакомыми. Послѣ того въ 1876 г. было издано въ Прагѣ два тома произведеній Шевченка и при нихъ воспоминанія о поэтѣ П. И. Костомарова, И. С. Тургенева, Я. П. Полонскаго и М. Микѣшина; но всѣ эти воспоминанія не давали ничего, или почти ничего, новаго для подробнаго освѣщенія дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ геніальнаго пѣвца Украіни. Вмѣсто очерка жизни Шевченка, издатели пражскаго Кобзаря ограничились перепечаткою на званнаго выше автобіографическаго письма къ Оболенскому. Текстъ произведеній Шевченка въ этомъ Кобзарѣ не провѣренъ; музѣ Шевченка приписали чужія, и, притомъ, весьма плохія произведенія, какъ, наприм., стихотворенія Аѳанасьева-Чужбинскаго и Петренка, напечатанныя въ харьковскихъ альманахахъ еще въ сороковыхъ годахъ. Наконецъ, въ 1882 г. въ Кіевѣ М. В. Чалый издалъ объемистую, въ 280 страницъ, книгу озаглавивъ ее совершенно правильно Сводомъ матеріаловъ для біографіи Шевченка. Трудъ г. Чалова вновь вызвалъ приливъ, по преимуществу на страницахъ Кіевской Старины, новыхъ воспоминаній о Шевченкѣ, оглашеніе новыхъ его писемъ и фактовъ его жизни. Такимъ образомъ, въ настоящее время представляется уже нѣкоторая, далеко, конечно, не полная возможность сдѣлать критическую оцѣнку опубликованныхъ біографическихъ матеріаловъ я составить если не подробную біографію Шевченка, то хотя нѣчто близкое въ ней.
Но предварительно надо сказать нѣсколько, разумѣется, самыхъ краткихъ словъ о состояніи украинско-русской литературы до Шевченка, ибо такое чрезвычайно крупное литературное явленіе, какъ Шевченко, и такой успѣхъ и вліяніе его музы находятся, прежде всего, въ прямой и неразрывной зависимости отъ той исторической почвы, которая взростила и Шевченка, и его музу.
Извѣстно, прежде всего, что украинско-русская устная народная словесность, думы и пѣсни, роскошно-богата и величественно-прекрасна, какъ роскошна и прекрасна природа Украйны, какъ величественна ея исторія. Богатство и разнообразіе содержанія и идейности, свѣжесть и художественность образовъ, высота духа, глубина чувства, изящество формъ народной рѣчи -- вотъ главные элементы украинскихъ народныхъ думъ и пѣсенъ.
Писаная словесность южно-русская еще въ XII вѣкѣ оставила намъ всѣмъ извѣстное высоко-художественное поэтическое произведеніе Слово о полку Игоревѣ,
И мы, основываясь на этихъ памятникахъ народнаго творчества, смѣло можемъ сказать, что украинско-русская литература, развиваясь естественнымъ прогрессивнымъ путемъ, въ своемъ развитіи, навѣрное, опередила бы многія литературы другихъ народовъ, если бы развитіе ея не встрѣчало на своемъ пути внѣшнихъ препятствій, часто неодолимыхъ. Препятствія эти, начавшись еще въ XIII вѣкѣ, усиливались постепенно, особенно въ началѣ второй половины XVIII вѣка, и не устранены еще вполнѣ и въ настоящее время, а кое-гдѣ, перемѣнивъ лишь форму, оказываютъ свое вліяніе, еще болѣе, чѣмъ когда-либо, подтачивая главные корни русской культуры.
Въ давнее время и даже еще въ началѣ XVIII вѣка главнѣйшимъ препятствіемъ къ развитію украинско-русскаго народнаго слова были, прежде всего, внѣшнія, почти безпрерывныя войны съ сосѣдями и внутреннія междоусобицы на Украйнѣ. На защиту "волі і віри" и національно-народнаго бытія, на защиту, разумѣется, грубою матеріальною силой, край отдавалъ всѣ свои лучшія силы; объ оборонѣ другою силой, -- силой духовной, орудіемъ культуры,-- въ тѣ времена мало кто заботился на Украйнѣ, хотя къ тому и видимъ стремленіе еще въ началѣ XVII вѣка въ лицѣ извѣстнаго митрополита Петра Могилы, а позднѣе въ томъ же столѣтіи въ лицѣ гетмана Ивана Выговскаго, который, подъ вліяніемъ европейски образованнаго Нечирича, требовалъ отъ Польши организаціи на Украйнѣ высшихъ учебныхъ заведеній и признанія свободы книгопечатанія.
По прекращеніи войнъ, доведшихъ богатый хлѣбородный край до величайшаго экономическаго обѣднѣнія народной массы и до страшнаго голода, постигшаго Украйну во время гетманства Ивана Мазепы, начинается мало-по-малу измѣненіе соціальнаго и экономическаго быта. Духовенство утрачиваетъ свое просвѣтительное значеніе; руководимая имъ схоластическая школа, разъединенная съ народною массой языкомъ, не оказываетъ и не могла оказывать благотворнаго содѣйствія къ успѣшному развитію литературы. Далѣе наступаетъ полная оторванность отъ народа, полное разъединеніе съ нимъ почти всей интеллигенціи. Наступили такія обстоятельства, вслѣдствіе которыхъ интересы высшихъ классовъ населенія сдѣлались діаметрально противуположными интересамъ массы. Невѣжество народной массы сдѣлалась интересомъ высшихъ сословій -- дворянства, а отчасти, хотя не поголовно, и духовенства.
Разъединеніе народа съ дворянствомъ и діаметральная противуположность интересовъ ихъ на правобережной Украйнѣ произошли гораздо ранѣе, нежели на лѣвобережной. Правобережные высшіе классы украинско-русскаго населенія, соблазняемые привилегіями польскихъ пановъ-католиковъ, отреклись отъ вѣры и языка предковъ, окатоличились и ополячились, пренебрегли народнымъ языкомъ и тѣмъ самымъ не только денаціонализировались, но стали во враждебное отношеніе къ народу и, конечно, не имѣли никакого побужденія заботиться о просвѣщеніи массы, а тѣмъ болѣе о развитіи пауки и литературы на языкѣ "хлопа". Интеллектуальныя силы ополяченныхъ украинцевъ обогащали польскую литературу.
На лѣвомъ берегу Украйны окончательное разъединеніе высшихъ классовъ съ народомъ произошло вслѣдствіе превращенія "старшины" въ дворянство и еще болѣе вслѣдствіе введенія крѣпостного права. И здѣсь, какъ и на правомъ берегу, дворянство, да и вообще интеллигенція утратили тотъ органъ, который, прежде всего и больше всего, связываетъ народную темную массу съ просвѣщенными классами: я разумѣю народный языкъ, этотъ могущественный и единственно-вѣрный, незамѣнимый проводникъ свѣта и культуры сверху внизъ. Такимъ образомъ, на Украйнѣ образовалось два языка: "панській" -- языкъ господь и "хлопскій", "мужичій" -- языкъ народа. Это двоязычіе было причиной и другого зла: оно при всякомъ сношеніи "пана" съ "мужикомъ" напоминало послѣднему о порабощеніи его первымъ и поддерживало, не давало остывать естественной, но крайне нежелательной и вредной враждѣ двухъ сословій.
Такимъ образомъ, ко второй половицѣ XVIII вѣка народная масса на Украйнѣ была порабощена панами. Благосостояніе края упало во всѣхъ отношеніяхъ. Очевидно, что при такихъ условіяхъ не могла не только развиваться, но и существовать мѣстная литература. Ни производить, ни воспринимать ее было не кому: однимъ -- вслѣдствіе денаціонализаціи, другимъ -- вслѣдствіе крайняго невѣжества.
Но вотъ въ самомъ концѣ XVIII в., въ самый разгаръ царенія рабства и невѣжества народнаго, забытое украинское народное слово заявляетъ о своемъ существованіи, о своемъ правѣ на бытіе и развитіе, устами діаконскаго сына Ивана Котляревскаго, его "перелицованною" Енеидою Виръилія и его оригинальною Наталкою-Полтавкой. Вслѣдъ за Котляревскимъ выступаютъ и другіе писатели съ беллетристическими произведеніями на народномъ языкѣ: Боровиковскій, Квитка, профессора (впослѣдствіи) Гулэкъ-Артемовскій, Бодянскій и другіе. Произведенія ихъ хотя и были встрѣчены сочувственно въ главныхъ центрахъ Украйны, но они не оказали большого вліянія на пробужденіе интеллигентныхъ силъ къ работѣ на подѣ возрожденія мѣстной литературы; въ массу же народа произведенія названныхъ писателей почти не проникли въ то время. Неграмотная масса не могла ихъ читать, а если изъ тысячи народа и былъ одинъ-другой грамотенъ, то книжка для него была недоступна по своей дороговизнѣ. Причиною слабаго вліянія на интеллигенцію произведеній Котляревскаго, Квитки и другихъ украинскихъ писателей, вплоть до Шевченка, было, между прочимъ, еще и то, что произведенія тѣ, при многихъ своихъ несомнѣнныхъ достоинствахъ, не лишены были и крупныхъ недостатковъ: они не были достаточно прогрессивны, не были настолько идейны, чтобы "возжечь сердца глаголомъ". Само собою разумѣется, что украинскихъ писателей XIX в. до Шевченка нельзя упрекать за то, что они не вывели въ своихъ произведеніяхъ на первое мѣсто мужика, какъ главнаго "сѣятеля и кормителя", не показали публикѣ первостепенныхъ, жгучихъ, общечеловѣческихъ нуждъ и потребностей мужика; нельзя, говорю я, осуждать писателей за то, что они были дѣтьми только своего времени и не опередили его. Не надо забывать, что въ то время и въ странахъ несравненно болѣе цивилизованныхъ и съ большею культурой поэты въ своихъ произведеніяхъ не занимались мужикомъ въ указанномъ мною смыслѣ. Хотя въ то время на горизонтѣ европейской литературы блистали такіе геніи слова, какъ Байронъ въ Англіи, Мицкевичъ у поляковъ, Пушкинъ въ Россіи, но много ли въ ихъ произведеніяхъ встрѣтите героевъ изъ мужиковъ? Много ли въ нихъ народнаго (не въ національномъ лишь смыслѣ)? У кого изъ нихъ найдете указаніе на необходимость освобожденія народной массы изъ рабства духовнаго, экономическаго? У Пушкина, наприм., не найдете указанія на потребность уничтоженія даже крѣпостного права, хотя въ его время было уже не мало въ Россіи людей, признававшихъ ненормальность соціальнаго положенія 20-ти милліонной массы крѣпостныхъ... Во-вторыхъ, когда одинъ ізъ украинскихъ писателей первой четверти XIX вѣка, Гулакъ-Артемовекій, попробовалъ въ художественной сатирѣ представить бытъ и положеніе крѣпостного человѣка, то долженъ былъ прикрыть этого человѣка шкурою собаки "Рябка". Но и въ этомъ замаскированномъ видѣ не прошелъ "Рябко" безнаказанно: крѣпостники подняли такой вой, что поэтъ долженъ былъ замолчать и молча заглушить въ себѣ человѣческія страданія за участь милліоновъ "Рябковъ".
Когда позднѣе, уже въ другой четверти текущаго столѣтія, появился мужикъ въ произведеніяхъ западно-европейской литературы, то, почти одновременно съ Ауербахомъ, отозвались и на Украйнѣ голоса за "мужика-крепока" (крѣпостнаго); это былъ голосъ ясный, опредѣленный, сильный и тѣмъ болѣе могучій, что онъ былъ не просто голосъ писателя, но стонъ, вопль писателя изъ убогой темной избы крѣпостного крестьянина. Это былъ голосъ поэта-мужика, испытавшаго на собственной спинѣ всѣ ужасы крѣпостного ярма, все варварство человѣка надъ человѣкомъ; это былъ поэтъ, у котораго не было ни одного мускула, ни одного нерва, не болѣвшаго болью коллективной народной души. Поэтъ этотъ былъ Шевченко. Ему суждено было сдѣлаться геніемъ украинско-русскаго народнаго слова,-- обновить его не только художественно, но и идейно, и украинскую литературу ввести въ семью не только славянскихъ, но и европейскихъ литературъ.
Поэтическія произведенія Шевченка заняли высокое мѣсто не только своею художественностью, но и своею идейностью; слово его "не ветхее, не древле слово, разтліннее" (не старое, древнее, растлѣнное), но слово новое:
"Неначе срібіо куте-бите
I семикрати перелито
Огнем в горнилі",--
то слово, которое поставлено "на стражѣ" возлѣ
"Людей закованих моіх,
Убогих, нищих
Малих отих рабів німих",
для того, чтобы "люд окрадений" спасти. Вотъ это-то новое слово дѣйствительно
"Огнем заговорило,
I людям серце разтопило
I по Украіні пронеслось".
И послѣ этого слова дѣйствительно уже съ полною увѣренностью можно повторить за Шевченкомъ, что украинско-русское слово "не вмре, не поляже".
Но о значеніи Шевченка, какъ поэта вообще, не только національнаго, но общечеловѣческаго, рѣчь будетъ въ другомъ мѣстѣ, а теперь перехожу къ группировкѣ и обозрѣнію матеріаловъ, относящихся къ дѣтству и отрочеству генія украинско-русскаго слова.
I.
"....Як побачу
Малого хлопчика и сели:
Мов одірвалось од гіллі.
Одно однісеньке під тином
Седить собі въ старій ряднині,
Мині здаетъся, то се я,
Що се ж та молодість моя" *).
Шевченко: "Кобзарь", т. I, стр. 233.
*) "Когда увижу въ деревнѣ маленькаго мальчика, словно оторвался онъ отъ вѣтки: сидитъ онъ одинъ-одинешенекъ въ рубищѣ подъ заборомъ,-- мнѣ кажется, то это я; что это и есть моя молодость".
Тарасъ Григорьевичъ Шевченко-Грушивскій родился въ Звенигородскомъ уѣздѣ. Изъ всѣхъ двѣнадцати уѣздовъ Кіевской губерніи уѣздъ Звенигородскій выдѣляется своимъ красивымъ мѣстоположеніемъ и однородностью въ этнографическомъ и соціально-экономическомъ отношеніи господствующей массы населенія. Пространство уѣзда не велико: около 63 кв. миль, большею частью прекраснаго плодороднаго чернозема.
Отроги Карпатскихъ горъ, поднимающіеся до 700 футовъ, перерѣзываютъ уѣздъ съ запада на востокъ и съ сѣвера на югъ; поэтому и поверхность уѣзда возвышенная, мѣстами гористая, а вообще волнообразная, усѣянная курганами, бархатистыми долинами и оврагами, поросшими лиственными лѣсами. Въ настоящее время лѣса значительно истреблены; но лѣтъ пятьдесятъ назадъ, по словамъ старожиловъ, лѣса, особенно въ окрестностяхъ мѣстечка Ольшаной, были густые, съ вѣковыми деревьями. По характеру и красотѣ своей поверхности Звенигородскій уѣздъ представляетъ нѣчто среднее между лѣсистою и степною мѣстностью. Здѣсь не услышите стонущаго во время бури лѣсного рева, не испытаете того угнетающаго, подавляющаго вліянія, которое производитъ на васъ во время лѣтней жары рыжая, выжженная, безмолвная, словно мертвая пустыня -- новороссійская степь. Прекрасна степь въ апрѣлѣ, даже въ первой половинѣ мая; но она ужасна въ іюлѣ, въ августѣ, когда ни на землѣ, ни подъ землею вы не видите ничего живого, воздухъ раскаленъ и неподвиженъ, солнце жжетъ немилосердно, какъ-то безпощадно, жестоко... Нѣтъ, въ Звенигородскомъ уѣздѣ не то: здѣсь вся природа какая-то мягкая, добрая, ласкающая и нѣжащая сердце, наполняющая душу лиризмомъ и желаніемъ жить въ мирѣ и любви съ людьми, съ природою и съ самимъ собою, и, любя людей, жить для нихъ... Въ особенности живописенъ сѣверо-восточный уголъ Звенигородскаго уѣзда отъ границы Каневскаго уѣзда къ мѣстечку Олынаной. Уголъ этотъ заселенъ густыми многолюдными деревнями, окутанными садами. Ее такъ еще давно населеніе этой мѣстности занималось, кромѣ обычнаго земледѣлія, чумачествомъ, пчеловодствомъ и садоводствомъ. Съ проведеніемъ желѣзной дороги чумачество, естественно, не могло выдержать конкурренціи пара и прекратилось. Аграрныя причины сильно вліяли на упадокъ садоводства и пчеловодства.
Еще одна особенность этого уголка, какъ и сосѣдняго съ нимъ угла Каневскаго уѣзда: это -- распространенная между населеніемъ, въ особенности между низшимъ духовенствомъ, любовь къ занятію иконописаніемъ или, вѣрнѣе, вообще къ живописи. Впрочемъ, въ послѣдніе годы и эта профессія весьма значительно упала, а не далеко еще то время, когда чуть не каждая деревня имѣла своего и таки порядочнаго маляра. Изъ этихъ мѣстъ вышелъ не одинъ художникъ, вродѣ H. М. Сошенка. Замѣчательно, что и въ средѣ племянниковъ Шевченка возникла страсть къ живописи и одинъ изъ нихъ, кажется, уже поступилъ, а другой готовится въ академію художествъ. Наконецъ, нельзя не замѣтить къ характеристикѣ уголка двухъ уѣздовъ, о которомъ я говорю, что въ теченіе послѣдняго вѣка и наука, и литература имѣли уроженцевъ изъ этой же мѣстности: наприм., тотъ же Гулакъ-Артемовскій, о которомъ упомянуто выше, братья Ѳ. Г. "П. Г. Лебединцевы (первый изъ нихъ былъ основателемъ Кіевской для которой не мало поработалъ). Извѣстный украинскій романистъ H. С. Левицкій уроженецъ того же уголка.
Въ заключеніе нельзя не упомянуть, что Звенигородскій уѣздъ, особенно окрестность возлѣ мѣстечка Лысянки, извѣстнаго еще во времена татарскихъ набѣговъ, былъ не одинъ разъ театромъ кровавыхъ историческихъ событій.
Вотъ въ этомъ-то живописномъ углу есть двѣ деревни: Моринцы и Кириловка, которыя на вѣки связаны съ украинско-русскою литературой и имена которыхъ не забудутся до тѣхъ поръ, пока будетъ существовать украинско-русское слово, пока будетъ звучать украниская пѣсня. Въ началѣ XVIII в. обѣ эти деревни входили въ составъ (ключъ) огромнѣйшихъ Ольшанскихъ имѣній коронной хорунжины княгини Яблоновской. Поселенія Моринцы и Кириловка возникли не позже XVII столѣтія; такъ я заключаю изъ того, что въ 1730 г. въ Моринцахъ уже было 30 крестьянскихъ дворовъ, а въ Кириловкѣ въ 1741 г. было 130 избъ съ населеніемъ въ 900 душъ. Наконецъ, въ обѣихъ деревняхъ во 2-й половинѣ XVIII в. были уже церкви. Впослѣдствіи ольшанскія имѣнія перешли въ собственность къ племяннику извѣстнаго Потемкина, Василію Энгельгарду, а съ 1830 г. къ сыну послѣдняго полковнику гвардіи Павлу Энгельгарду. Въ концѣ 50 и въ началѣ 60-хъ годовъ владѣльцемъ Кириловки былъ Флорковскій, но послѣ уничтоженія крѣпостного права имѣнія его проданы съ публичныхъ торговъ за долги.
Между крѣпостными крестьянами Василія Энгельгарда, въ селѣ Кириловкѣ, въ началѣ нашего столѣтія была семья Григорія Грушинскаго-Шевченка. По всей вѣроятности, коренную фамилію составляетъ первая; послѣдняя же -- народное прибавленіе, "уличное призьвище", происшедшее отъ профессіи одного изъ Грушивскихъ: быть можетъ, дѣдъ Григорія былъ "швець" (сапожникъ); отсюда сынъ его и получилъ въ народѣ "призьвище" Шевченка, т.-е. сынъ шевця. Такъ сплошь нарядомъ произошли на Украйнѣ фамиліи: Ткаченко, Коваленко, Майстренко, Маляренко и др. Что коренная фамилія Шевченка была Грушивскій, въ этомъ убѣдили меня церковныя метрическія и исповѣдныя книги, въ которыхъ семья Григорія разъ только, въ 1817 г., записана подъ двойною фамиліей, а затѣмъ въ слѣдующіе годы идетъ уже одна только фамилія -- Грушивскій. Григорій Шевченко, кромѣ земледѣлія, занимался, какъ и отецъ его, стельмашествомъ {Кіевская Старина 1889 г., сентябрь, стр. 761.}; онъ былъ человѣкъ грамотный, т.-е. умѣлъ читать и любилъ читать церковныя книги (объ этомъ находимъ свидѣтельство въ поэмѣ Тараса Григорьевича Гайдамаки {Кобзарь, т. I, стр. 128, изд. 1876 г.}. Не знаемъ достовѣрно, вслѣдствіе какихъ причинъ, но, конечно, не безъ воли помѣщика, а, быть можетъ, и по его приказанію, Григорій Шевченко съ семьею переселяется въ деревню Моринцы и здѣсь-то 25 февраля 1814 года жена его Екатерина родила сына, названнаго Тарасомъ. Таинство крещенія совершилъ 28 февраля {Замѣчательное совпаденіе! Шевченко умеръ 26 февраля; отпѣваніе тѣла его происходило въ Петербургѣ 28 февраля.} священникъ моринецкой Іоанно-Богословской церкви Иванъ Базаринскій; воспріемникомъ при крещеніи былъ крестьянинъ Григорій Дяденко.
До сихъ поръ происходили разнорѣчивыя показанія о мѣстѣ рожденія Тараса Григорьевича: самъ поэтъ въ автобіографическомъ письмѣ къ Оболенскому говоритъ: "я родился въ селѣ Кириловкѣ"; но скоро послѣ смерти поэта г. Лазаревскій въ Матеріалахъ для біографіи Шевченка {Основа 1862 г., кн. III, стр. 3.} указалъ на эту неточность и мѣстомъ рожденія послѣдняго назвалъ Норинцы. То же самое подтвердили потомъ Масловъ, Варѳоломей Шевченко {Правда 1876 г., стр. 69.} и г. Чалый. Никто изъ нихъ, однако, не указалъ источника, по которому они за мѣсто рожденія Шевченка принимаютъ Моринцы, а не Кириловку. Вѣроятно, поэтому въ Кіевской Старинѣ г. Лебединцевъ въ 1882 г., а г. Талько-Гринцевичъ еще позднѣе, въ 1889 г., называютъ Кириловку мѣстомъ рожденія Шевченка. Оглашенная недавно, вполнѣ достовѣрная метрическая выписка изъ книгъ моринецкой церкви о родившихся въ 1814 г. не оставляетъ теперь ни малѣйшаго сомнѣнія на этотъ счетъ. Ошибка въ показаніи самого Шевченка произошла отъ того, что родители его вновь были переселены изъ Моринецъ въ Кириловку не позднѣе, какъ въ 1816 году (въ 1817 г. семья Григорія Шевченка и въ ней сынъ Тарасій 3 лѣтъ показана уже въ книгахъ кириловской церкви). Слѣдовательно, Тарасъ Григорьевичъ былъ такъ малъ, что совершенно не могъ помнить Моринецъ; начавши же себя помнить въ Кириловкѣ и проведя здѣсь дѣтскіе годы, онъ и считаетъ Кириловку мѣстомъ своего рожденія.
Во всей жизни Шевченка менѣе всего извѣстны его дѣтство и юность до переѣзда его въ Петербургъ. Вполнѣ достовѣрнаго біографическаго матеріала за это время весьма мало: самъ поэтъ, кромѣ коротенькаго письма къ Оболенскому, оставилъ немного воспоминаній о своемъ дѣтствѣ и юности, да и они разбросаны въ его стихотвореніяхъ и разсказахъ. Впослѣдствіи, по освобожденіи уже изъ крѣпостной зависимости, поэтъ хотя "ни передъ кѣмъ не стыдился своего происхожденія, но не любилъ много говорить о немъ и многое, что онъ высказывалъ, излагалось всегда съ недомолвками" {Кобзарь 1876 г., стр. VII: "Воспоминанія Костомарова".}. При всей своей разговорчивости и любезности, поэтъ, по словамъ Аѳанасьсва-Чужбинскаго {Русское Слово 1861 г.}, знавшаго его еще въ началѣ 40-хъ годовъ, не любилъ высказываться и вообще въ немъ была какая-то скрытность.
Воспоминанія о дѣтствѣ и юности поэта, записанныя отъ его братьевъ и сестеръ, людей неграмотныхъ, записанныя уже послѣ его смерти, не могли быть вполнѣ точными, ясными и подробными. О воспоминаніяхъ стороннихъ людей, которые помнили бы дѣтскіе и отроческіе годы Шевченка, не могло и не можетъ быть и рѣчи. Кто тамъ старался замѣчать и помнить какого-то оборвыша, сироту, мальчугана-пастуха?! Вотъ, напримѣръ, что говоритъ П. Г. Лебедницевъ {Кіевская Старина 1882 г., сентябрь.}: "Хотя я часто бывалъ въ домѣ отца Григорія Кошицы (у котораго служилъ Тарасъ Григорьевичъ, исполняя обязанности хлопця-погонича, присматривавшаго за скотиной и запрягавшаго буланую, пшрокохвостую кобылу его") и ѣздилъ (въ Богуславъ) на оной кобылѣ, но, къ сожалѣнію, не примѣтилъ я тогда ея погонича (кучера), въ душѣ котораго таился поэтическій геній".
Зная, что родители Тараса Григорьевича были крѣпостные крестьяне, зная, какъ въ то время крестьяне вообще были обременены работами и трудомъ не на себя, легко представить себѣ жизнь родителей поэта. Они не могли представлять исключенія изъ массы въ смыслѣ лучшей матеріальной обстановки или большей свободы отъ труда не на себя. Жили они, конечно, въ бѣдности, на работѣ съ утра до ночи. А семья Григорія Шевченка, состоящая, наприм., въ 1822 г. изъ 8 человѣкъ, не имѣла, кромѣ отца и матери, ни одного взрослаго работника или работницы; старшему изъ дѣтей шелъ только 14-й годъ. Жили они въ убогой старой избѣ, съ почернѣвшею соломенною крышей {Повѣсти Т. Г. Шевченка (на великорусскомъ языкѣ). Кіевъ, 1888 г., стр. 660 (Княгиня).}. Въ этой избѣ, по словамъ нашего поэта, была "неволя". Тяжкая работа не давала времени даже на молитву {Правда 1876 г., стр. 126.}. Тамъ, въ этой избѣ, царствовали "нужда и праця" (трудъ), тамъ поэтъ видѣлъ адъ ("бачивъ пекло"). Всѣ эти явленія при существованіи крѣпостного права были обычныя, такъ сказать, врожденныя рабству, и среди нихъ-то выросталъ геній украинско-русскаго слова, -- выростахъ, можно сказать, безъ всякаго присмотра и попеченія. Кому же было смотрѣть и заботиться о немъ? Мать, конечно, ежедневно на барщинѣ, оторванная отъ избы и дѣтей; кромѣ того, у нея было еще трое дѣтей, моложе Тараса, всѣ почти погодки; весьма естественно, что имъ, какъ младшимъ, матъ удѣляла больше вниманія. къ счастью, у Тараса Григорьевича была сестра Екатерина, лѣтъ на восемь старше его; она-то и была его воспитательницею, его "няней незабвенною, терпѣливою, нѣжною" {Повѣсть Шевченка, стр. 661.}.
Не говоря, конечно, о воспитаніи въ томъ смыслѣ, какъ понимается это въ приложеніи къ дѣтямъ людей интеллигентныхъ, невозможно не остановиться на вопросѣ о простомъ физическомъ присмотрѣ. Екатеринѣ Григорьевнѣ было, напримѣръ, едва 13 лѣтъ въ то время, когда нашему поэту шелъ 6-й годъ; на рукахъ у нея были и "хатне" (домашнее) дѣло, и всѣ младшіе братья и сестры. Много ли вниманія и присмотра могло быть у 13-ти лѣтней дѣвочки къ шестилѣтнему брату? Екатерина Григорьевна и сама еще нуждалась въ присмотрѣ... Безъ сомнѣнія, присмотръ ея за Тарасомъ не могъ идти далѣе того, чтобы утромъ умыть, "помодить Богу", да дать поѣсть ребенку, а затѣмъ уже весь день мальчикъ оставался подъ присмотромъ и руководительствомъ Господа Бога: онъ пользовался полною свободой; никѣмъ не стѣсняемый, онъ проводилъ время какъ хотѣлъ и гдѣ хотѣлъ: въ огородѣ, въ саду, на улицѣ со сверстниками, въ полѣ, въ лѣсу и, конечно, возвращался домой только тогда, когда ощущалъ потребность ѣсть или спать,-- возвращался нерѣдко съ подбитымъ глазомъ или съ шишкой на лбу, нерѣдко же и съ болью въ желудкѣ, такъ какъ любилъ ѣсть глину. Словомъ, Тарасъ Григорьевичъ росъ при тѣхъ же, крайне неблагопріятныхъ для дѣтскаго организма, условіяхъ, при которыхъ ростетъ и вся масса крестьянскихъ дѣтей. Но полная свобода бродить гдѣ угодно имѣла для него и хорошія послѣдствія. Бродя по лѣсамъ и ярамъ, по горамъ и долинамъ, онъ, по природѣ своей впечатлительный и любознательный, несомнѣнно, присматривался ко всему окружающему: и въ голубому небу, усѣянному по вечерамъ міріадами сверкающихъ звѣздъ, и къ блѣдно-серебристому мѣсяцу, и въ мрачнымъ курганамъ; онъ прислушивался и въ завыванію вѣтра, и въ шуму древесной листвы, и къ "гоміну дубравы", и къ пѣснѣ соловья, гдѣ-нибудь вблизи "едва журчащаго ручья, окруженнаго вербами и калиною, окутаннаго широколиственными темно-зелеными лопухами" {Княгиня, стр. 659.}. Красота природы несомнѣнно производила глубокое впечатлѣніе на душу ребенка, сѣяла въ немъ первыя сѣмена той широкой, богатой фантазіи, которая потомъ развернулась такъ роскошно. Въ пытливомъ умѣ мальчика не могли не возникать вопросы, отчего все это такъ, а не иначе? И они дѣйствительно возникали: разъ, лежа въ саду подъ деревомъ и углубясь въ созерцаніе яснаго голубого неба и находящейся въ полѣ противъ сада "могилы" (кургана), Шевченко-мальчикъ задался вопросомъ: "а что тамъ за горою?" -- и, рѣшивши, что тамъ должны быть тѣ желѣзные столбы, "которые подпираютъ небо", онъ рѣшился отправиться къ нимъ и посмотрѣть, "какъ тамъ они подпираютъ небо". И вотъ онъ пошелъ. "Вышелъ за село, прошелъ царину {Деревенскій шлагбаумъ, при въѣздѣ.}, прошелъ съ полверсты полемъ, на полѣ стоитъ высокая черная могила, онъ вскарабкался на могилу, чтобы оттуда посмотрѣть, далеко ли еще до тѣхъ столбовъ. Стоитъ мальчуганъ (говоритъ далѣе о себѣ Шевченко) на могилѣ, смотритъ во всѣ стороны: и по одну сторону село, и по другую сторону село, и тамъ изъ темныхъ садовъ выглядываетъ трехглавая церковь, крытая бѣлымъ желѣзомъ, и тамъ тоже выглядываетъ церковь изъ темныхъ садовъ и тоже крытая бѣлымъ желѣзомъ. Мальчуганъ задумался. "Нѣтъ, думаетъ онъ, сегодня поздно, не дойду я до тѣхъ столбовъ, а завтра, вмѣстѣ съ Катрею {Катря -- Катя.}. Она до череды (въ стадо) коровъ погонитъ, а я пойду къ желѣзнымъ столбамъ. Сегодня же -- домой пора". Пошелъ, да не въ свое, а въ чужое село. Къ счастью, его встрѣтили чумаки и, остановивши, спросили:
"-- А куда ты мандруешь? (бредешь).
"-- Домой.
"--А гдѣ же твой домъ, небораче (горемыка)?
"--Въ Кириловкѣ.
"-- Такъ зачѣмъ же ты идешь въ Моринцы?
"-- Я не въ Моринцы, а въ Кириловку иду.
"-- Ну, если въ Кириловку, такъ садись на мою телѣгу, мы тебя привеземъ домой къ тебѣ.
"Повезли. Подъѣзжая къ деревнѣ, онъ увидалъ свою хату (избу) на противуположной горѣ и весело закричалъ:
"-- Вотъ она, вотъ она, наша изба!...
"-- Ну, если ты видишь уже свою избу,-- сказалъ хозяинъ телѣги,-- то или теперь съ Богомъ!
"На дворѣ уже смеркало,-- продолжаетъ Шевченко,-- когда я подошелъ къ нашему перелазу; смотрю на дворъ, а тамъ возлѣ хаты, на темно-зеленомъ бархатномъ спорымѣ всѣ наши сидятъ въ кружкѣ и ужинаютъ; только моя старшая сестра и нянька Катерина не ужинаетъ: стоитъ себѣ подлѣ дверей, подперши голову рукою, и какъ будто посматриваетъ на перелазъ. Когда я высунулъ голову изъ-за перелаза, то она вскрикнула: "прийшов, прийшов!" (пришелъ) и, подбѣжавъ ко мнѣ, схватила меня на руки, понесла черезъ дворъ и посадила въ кружокъ ужинать, сказавши: "сідай вечеряти, приблудо!" (садись ужинать, бродяга). Поужинавши, сестра повела меня спать и, уложивши въ постель, перекрестила, поцѣловала и, улыбаясь, назвала меня опять приблудою. Я долго не могъ заснуть, я все думалъ о желѣзныхъ столбахъ и о томъ, говорить ли мнѣ о нихъ Катеринѣ и Никитѣ {Никита Григорьевичъ -- родной братъ нашего поэта, старше послѣдняго на три года.}, или не говорить? Никита, думаю, былъ разъ съ отцомъ въ Одессѣ и тамъ, конечно, видѣлъ эти столбы. Какъ же я ему буду говорить о нихъ, когда я ихъ вовсе не видалъ? Катерину можно бы одурить (обмануть), но нѣтъ, я и ей не скажу ничего" {Княгиня, стр. 660--1.}.
Этотъ эпизодъ, случившійся на 6 или 7 году жизни Шевченка, надо признать достовѣрнымъ: о немъ въ первый разъ разсказалъ г. Лазаревскій {Основа 1861 г., кн. IV.}, а потомъ Масловъ и Варѳоломей Шевченко {Правда 1876 г., стр. 68.}, въ то время, когда еще не была напечатана повѣсть Тараса Григорьевича, въ которой переданъ этотъ случай, какъ взятый изъ жизни автора. И Варѳоломей Шевченко говоритъ, что приведенный случай онъ слышалъ изъ устъ самого Тараса Григорьевича. Но въ Воспоминаніяхъ Варѳоломея Шевченка есть такія указанія, которыя я долженъ отвергнуть, какъ прямо недостовѣрныя. Вмѣсто Катерины, онъ называетъ другую сестру Шевченка, Ирину Григорьевну, добавляя, что когда маленькій Тарасъ Григорьевичъ былъ привезенъ чумаками, то братъ его Никита хотѣлъ его побить, но вступилась сестра Ирина и не дала. За это-то Тарасъ Григорьевичъ и любилъ сестру Ирину болѣе другихъ сестеръ. Это не вѣрно. Ирина Григорьевна была почти на два года моложе Тараса Григорьевича, слѣдовательно, не могла взять его на руки и отнести въ постель. Тарасъ Григорьевичъ любилъ всѣхъ своихъ братьевъ и сестеръ одинаково, потому что у него было нѣжное, любящее сердце. Братьямъ и сестрамъ онъ, чѣмъ могъ, помогалъ цѣлую жизнь, какъ это мы увидимъ далѣе.
Словомъ, до девятилѣтняго возраста Шевченко находился на попеченіи природы, да отчасти сестры своей Катерины, личности, несомнѣнно, доброй, нѣжной и отчасти поэтической. Послѣднее я предполагаю потому, что она особенно любила цвѣты, о чемъ говоритъ въ Княгинѣ нашъ поэтъ.
Такимъ образомъ, въ это время портретъ 7--8-ми лѣтняго Т. Г. Шевченка можно, не опасаясь большой ошибки, представить себѣ въ слѣдующемъ видѣ: бѣлокурый крестьянскій мальчикъ, "кубическій", конечно, босоногій, довольно оборванный; добрый, любознательный, шаловливый, проворный, непосѣдливый и правдивый. Спустя непродолжительное время въ характерѣ его замѣчаются иныя черты, новыя, не уничтожающія, впрочемъ, названныхъ мною: упрямство, непослушаніе, задоръ, хитрость и замкнутость въ самомъ себѣ. Благопріятствовали этому несчастно сложившіяся семейныя обстоятельства, которыя, разъ забравшись въ семью Григорія Шевченка, не покидали уже ее, а только постоянно ухудшались и угнетали семью, а всего болѣе Тараса Григорьевича. Надъ головою его, уже съ 8--9-ти лѣтняго возраста, собирается облако несчастья и затѣмъ, почти во всю остальную жизнь поэта, "хмара" (туча) слезъ не расходится. Если же и случались въ его жизни ясные дни, то они были очень коротки и за нихъ Тарасъ Григорьевичъ дорого, очень дорого платился продолжительными годами неволи и тяжкихъ моральныхъ и матеріальныхъ страданій.
II.
Едва исполнилось Тарасу Григорьевичу девять лѣтъ, какъ его "добрую и молодую мать нужда и трудъ свалили въ могилу". Мать его, будучи только 32 лѣтъ, умерла въ Кириловкѣ 20 августа 1823 г. {Смертъ Катерины Грушивской записана въ метрической книгѣ кириловской церкви подъ No 6 (объ умершихъ) и оказалось, что она умерла "отъ натуральной болѣзни",-- слѣдуетъ послѣднее разумѣть: естественною смертью.}. Умретъ отецъ,-- говоритъ украинская пословица, дитя -- полсироты, а умретъ мать -- дитя полная сирота. По смерти матери не только Тарасъ Григорьевичъ, но всѣ его младшіе братья и сестры остались безъ всякаго женскаго присмотра; семья, хата, хозяйство остались безъ хозяйки. Легко понятъ, въ какомъ ужасномъ положеніи очутился Григорій Шевченко, обремененный, съ одной стороны, барщиною, нуждою и трудомъ, а съ другой -- 5-ю дѣтьми, изъ коихъ старшему было 10, а младшему едва наступилъ второй годъ. Положеніе его и семьи, а всего болѣе положеніе девятилѣтняго Тараса было тѣмъ тяжело, тѣмъ болѣе безрадостно, что старшая сестра Катерина Григорьевна {У Григорія Шевченка по смерти его жены остались, кромѣ дочери Екатерины, слѣдующія дѣти: Никита на 11 году, Тарасъ на 10, Ирина на 7, Марія на 3 и Іосифъ на 2 году жизни. Никому изъ нихъ и впослѣдствіи не улыбнулась судьба. Послѣ Никиты Григорьевича остались дѣти: Петръ, Прокофій и Ирина. Петръ Никитичъ еще кое-какъ ведетъ хозяйство и, но словамъ очевидцевъ, принадлежитъ къ зажиточнымъ крестьянамъ Кириловки, но Прокофій бѣдствуетъ. Тяжелѣе всѣхъ судьба Ирины Никитишны. Выйдя замужъ за крестьянина Ковтуна, она имѣла десять дѣтей, изъ коихъ семь человѣкъ слѣпыхъ. Всѣ они родились здоровыми, а на 7 году развилась слѣпота. Старшему слѣпому сыну теперь немного болѣе 30 лѣтъ. "Помутнѣніе хрусталика и дальнозоркость, по словахъ г. Талько-Гринцевича, составляютъ наслѣдственную болѣзнь въ семьѣ Шевченковъ. Меньшая сестра Тараса, Марія, страдала глазною болѣзнью" и т. д. Благодаря энергическимъ хлопотамъ М. А. Кремера и вниманію добрыхъ людей, матеріальная сторона крестьянской жизни внуковъ нашего поэта болѣе или менѣе обезпечена. Другой брать Тараса, Іосифъ, также уже покойный, имѣлъ трехъ сыновей, изъ коихъ одинъ, Андрей, переселялся въ Херсонскую губернію. Сестра Ирина Григорьевна вышла за Бойка, въ Херсонской губерніи. Одинъ изъ сыновей ея воспитывался въ Кіевѣ въ гимназіи на счетъ Тараса Григорьевича, пока послѣдній былъ живъ. Наконецъ, Марья Григорьевна умерла еще дѣвушкою (Кіевская Старина 1889 г., сентябрь, ст. Ю. Д. Талько-Гринцевича).}, этотъ ангелъ-хранитель Тараса, которая могла бы замѣнить сиротамъ мать, вышла замужъ въ деревню Зеленую за крестьянина Красицкаго, еще при жизни матери, именно 29 января 1823 года. Такимъ образомъ, всѣ условія сложились такъ, что Григорію Шевченку вторичная женитьба представлялась дѣломъ необходимымъ и единственнымъ средствомъ, могущимъ облегчить положеніе его и дѣтей его. На Украйнѣ, обыкновенно, вдовцу очень трудно, да еще если у него есть дѣти, жениться вторично на дѣвушкѣ; изъ дѣвушекъ пойдетъ за вдовца "развѣ ужъ самая послѣдняя". Приходится жениться на вдовѣ. Такъ поступилъ и Григорій Шевченко; онъ женился на вдовѣ Ксеніи, которая была однихъ съ нимъ лѣтъ и имѣла отъ перваго мужа троихъ дѣтей, также малолѣтокъ; но главная бѣда заключалась въ томъ, что вторая жена Григорія Шевченка была женщина суровая и сварливая. И не принесла она въ семью Шевченва любви и спокойствія для мужа, ласкъ и нѣжнаго попеченія матери для сиротокъ; маленькимъ Шевченкамъ она не могла замѣнить "доброі нені". Напротивъ, она принесла къ нимъ въ своемъ характерѣ нѣчто ужасное. "Кто видѣлъ хотя издали мачиху и сводныхъ дѣтей, тотъ видѣлъ адъ въ самомъ отвратительномъ торжествѣ. Не проходило часа безъ слезъ и драки между нами, дѣтьми,-- говоритъ самъ Шевченко,-- не проходило часа безъ ссоры и брани между отцомъ и мачихою. Мачиха особенно ненавидѣла меня, вѣроятно, за то, что я часто тузилъ ея тщедушнаго Степанка" {Княгиня, стр. 664.}. Этотъ Степанко былъ на два года моложе задорнаго Тараса Григорьевича и, какъ сейчасъ увидимъ, не отличался нравственными качествами.
Въ домѣ отца Шевченка квартировалъ какой-то солдатъ. У него было похищено "три злотыхъ" (45 коп.). Солдатъ, конечно, бѣднякъ, для котораго 45 к. составляли много, поднялъ бучу. Мачиха изъявила подозрѣніе на пасынка Тараса. Тарасъ клятвенно увѣрялъ въ своей невиновности, но мачиха стояла на своемъ: "гроши укралъ Тарасъ". Предвидя незаслуженное наказаніе, послѣдній убѣжалъ со двора и скрылся въ кустахъ между деревьями заброшеннаго сада крестьянина жениха, гдѣ и просидѣлъ четверо сутокъ. Объ убѣжищѣ Тараса знала только младшая сестра его Ирина, но она никому не говорила, тайкомъ приносила брату пищу и играла съ нимъ. Въ кустахъ калины Тарасъ устроилъ себѣ какой-то шалашъ, подѣлалъ возлѣ него дорожки и усыпалъ ихъ пескомъ. На пятый день убѣжище поэта было открыто дѣтьми мачихи и Тараса взяли на допросъ. Связавъ мальчику руки и ноги, дядя его Павелъ Грушивскій, "великій катюга" (палачъ), началъ щедро стегать его розгами, добиваясь признанія. Мальчикъ не выдержалъ боли и принялъ на себя вину, говоря, что деньги закопалъ въ землю. Его развязали и требовали указать мѣсто, гдѣ деньги закопаны, чего, конечно, онъ исполнитъ не могъ. Истязаніе вновь возобновилось, разумѣется, безъ результатовъ, или, вѣрнѣе, результатъ былъ тотъ, что побитаго до полусмерти Тараса заперли въ темный амбаръ, а изъ одежды его матери взяли "юпку", продали и вырученными деньгами удовлетворили солдата. Потомъ уже оказалось, что дѣйствительнымъ воромъ былъ никто иной, какъ тотъ же Степанко {Основа 1862 г., мартъ. Чалый, стр. 10--11.}. Естественно, какія чувства къ мачихѣ, къ ея дѣтямъ и къ дядѣ Павлу этотъ случай, эта отвратительная несправедливость должны были вызвать въ дѣтскомъ сердцѣ Тараса Григорьевича, и нѣтъ совершенно ничего удивительнаго, что онъ до самой смерти сохранилъ нелюбовь къ этимъ людямъ. Тотъ же случай долженъ былъ заставитъ и отца Шевченка подумать о необходимости удалить Тараса изъ глазъ ненавидѣвшей его мачихи. Отецъ отдалъ его въ школу, но едва ли, какъ утверждаетъ г. Лазаревскій, "къ мѣщанину Губскому", у котораго Тарасъ и принялся за букварь. Во время приведеннаго случая истязаніи Тарасу Григорьевичу не могло быть менѣе одиннадцати лѣтъ: это слишкомъ поздній возрастъ для первоначальнаго обученія грамотѣ. Тарасъ Григорьевичъ началъ учиться ранѣе этого, еще при жизни матери. Первымъ учителемъ его былъ, быть можетъ, дѣйствительно Губскій; но кто этотъ Губскій? Въ то время въ Кириловкѣ существовала церковно-приходская школа; трудно допустить рядомъ съ нею существованіе другой школы мѣщанина Губскаго. Несравненно правдоподобнѣе слѣдующее предположеніе. Съ 1814 до конца 1818 г. священникомъ въ Кириловкѣ (тамъ ихъ было два) былъ Василій Губскій, сынъ священника того же села; слѣдовательно, человѣкъ свой, мѣстный. Въ декабрѣ 1818 г., неизвѣстно мнѣ за что именно, Василій Губскій былъ отрѣшенъ отъ прихода. Легко допустить, что, не имѣя средствъ въ жизни, Василій Губскій, оставаясь въ Кириловкѣ, учительствовалъ въ церковной школѣ. Вѣроятно, это и есть тотъ Совгирь, о школѣ котораго разсказываетъ Шевченко въ Княгинѣ. Хотя онъ и называетъ Совгиря дьякомъ, но онъ приписываетъ ему такія свойства, которыми могъ обладать и священникъ Василій Губскій, уволенный изъ риторики, бывшій долгое время при отцѣ псаломщикомъ и попавшій, наконецъ, въ "отрѣшенные отъ прихода". Въ школу Совгиря, или Губскаго, Шевченко поступилъ на 8 или 9 году жизни. Въ этой школѣ наставникъ каждую субботу послѣ вечерни кормилъ своихъ питомцевъ "березовою кашей" (сѣкъ розгами). "Бьетъ, бывало, и велитъ самому лежать, да не кричать и явственно читать четвертую заповѣдь. Бывало, когда дойдетъ до меня очередь,-- говорить Шевченко,-- то я не прошу уже о помилованіи, а прошу только, чтобы умилосердился и велѣлъ придержать меня хоть немножко. Иной разъ онъ и согласится, да ужъ такъ выпоретъ, что лучше бы было и не просить о милосердіи". Въ этой школѣ Шевченко выучилъ псалтырь и когда, по распоряженію начальства, на мѣсто Совгиря былъ присланъ изъ Кіева дьячокъ, онъ же и учитель, оказавшійся "горькій пьяница", то Тарасъ Григорьевичъ оставилъ школу. Въ это время мать его еще жила {См. Княгиня, стр. 661--664.}. Къ какому учителю вторично былъ отданъ Тарасъ Григорьевичъ? По словамъ А. Н. Лазаревскаго, а за нимъ и {Основа 1862 г., книга 3, стр. 7.} М. К. Чалаго, мачиха уже послѣ смерти отца Шевченка отдала Тараса къ дьячку Богорскому, "у котораго мальчикъ выучилъ часловецъ и псалтырь, а затѣмъ перешелъ къ священнику Нестеровскому. Но г. Лебединцевъ {Чалый, стр. 13. Кіев. Стар. 1882 г., сентябрь, стр. 563.} возражаетъ противъ ученія Шевченка у Нестеровскаго, говоря, что у Нестеровскаго Шевченко и не могъ учиться, такъ какъ Нестеровскій былъ уже старъ для того, чтобы учить грамотѣ". Здѣсь тоже неточность. Дѣло въ томъ, что Богорскій поступилъ въ Кириловку за нѣсколько мѣсяцевъ до смерти Григорія Шевченка,-- слѣдовательно, Тарасъ Григорьевичъ не могъ у него учиться часловцу и псалтырю; священникъ же Нестеровскій поступилъ въ Кириловку въ началѣ 1819 года и во время; оставленія Шевченкомъ перваго учителя ему было не болѣе 50--51 года, а это не такая еще старость, чтобы нельзя уже было учить дѣтей.
Во всякомъ случаѣ, въ настоящее время нельзя опредѣлить съ полною достовѣрностью, когда именно и у кого началось первоначальное обученіе Шевченка грамотѣ и долго ли онъ находился въ школѣ до смерти отца. Отецъ же его, отправившись разъ въ Кіевъ, простудился, занемогъ въ дорогѣ и, возвратясь, "не выдержалъ злой судьбы, умеръ на барщинѣ". Это случилось 21 марта 1825 года, когда, слѣдовательно, Тарасу Григорьевичу едва наступилъ 12 годъ. Тутъ является для насъ очевидно ошибочнымъ показаніе самого поэта въ автобіографическомъ письмѣ, гдѣ онъ говоритъ, что лишился родителей на восьмомъ году жизни.
Отецъ Шевченка, будучи на смертномъ одрѣ, высказалъ замѣчательное пророчество о будущности Тараса Григорьевича, распредѣляя между дѣтьми свое мизерное состояніе, онъ сказалъ: "Сынові Тарасу з мого хозяйства нічого не треба, він не буде абияким чоловіком; з его буде або щось дуже добре, або велико ледащо; для его моя спадщина, або нічого не значитиме, або нічого не поможе" {Основа 1862 г., кв. 3, стр. 6. "Сыну Тарасу изъ коего имущества ничего не нужно, онъ не будетъ человѣкомъ какимъ-нибудь; изъ него выйдетъ или что-либо хорошее, или же большой негодяй. Для него мое наслѣдство или ничего не составитъ, или ничего не поможетъ".}. Правдоподобно предположить, что такое предсказаніе отецъ вывелъ изъ наблюденій, зная неусидчивую, задорную и непослушную натуру сына, который, будучи въ школѣ, такъ проказилъ, что ни учитель Губскій, ни отецъ не могли его унять отъ проказъ: онъ то и дѣло уходилъ отъ учителя и проказилъ, но учился хорошо {Ibidem.}.
III.
Если уже при жизни отца Шевченку такъ хорошо было жить съ мачихой и ея Степанкомъ, что родная хата представлялась ему адомъ, то чего могъ онъ ожидать теперь, оставшись круглымъ сиротою? О жизни съ мачихой нечего было и думать. Одинъ изъ дядей его, быть можетъ, тотъ же Павелъ, "желая вывести сироту въ люди", предложилъ ему въ лѣтнее время пасть свиней, а зимою за хлѣбъ помогать его работникамъ. но какъ ни тяжело было Тарасу Григорьевичу, предложеніе дяди не соблазнило его. А бѣдствовалъ онъ до такой степени, что когда приходилъ къ сестрѣ Катеринѣ въ село Зеленую, то былъ босой, полунагой и со всякою нечистью на головѣ {Кіевская Старина 1882 г., сентябрь.}. Куда же было ему дѣваться? Его душу тянуло въ школу, къ свѣту, и, кромѣ того, не могли не возникнуть въ головѣ у него и такія побужденія. Онъ хорошо, "голосно и выразне" (громко и выразительно) умѣлъ читать псалтырь надъ покойниками. Онъ и по слухамъ, и по опыту уже не могъ не знать, что такое чтеніе цѣнятся крестьянки, слѣдовательно, оно можетъ доставить ему средства къ существованію, хотя и очень скудныя. Но чтеніе псалтыря надъ покойниками составляло привилегію дьячка и только по уполномочію послѣдняго онъ могъ являться чтецомъ. Поэтому-то поступленіе къ дьячку въ школу представлялось вдвое выгоднымъ. Онъ и отправился "къ пьяницѣ-дьячку въ школу въ качествѣ ученика и работника" {Княгиня, стр. 664.}.
Церковно-приходская школа въ Еириловкѣ помѣщалась въ обыкновенной крестьянской избѣ, стоявшей особнякомъ, безъ двора, на площади возлѣ церкви. Она была ободрана, не обмазана, стекла въ окнахъ выбиты. Отъ сосѣднихъ крестьянскихъ избъ она отличалась только тѣмъ, что была обширнѣе ихъ, а на кириловскій кабакъ не похожа была только потому, что была болѣе запущена и содержалась болѣе грязно, нежели онъ. Учителями были въ ней въ описываемое время кириловскіе дьячки Андрей Зневеличъ и Петръ Богорскій. Богорскій училъ лучше, поэтому и учениковъ у него было больше {Правда 1876 г. Воспомин. Варѳоломея Жженка.}. Богорскій, сынъ священника изъ сосѣдняго села Верещакъ, учился въ кіевской духовной семинаріи; но, "дойдя до средняго класса риторики", вышелъ на 24 г. Жизни дьячкомъ въ Кириловку. Семинарія того времени не могла воспитать изъ Богорскаго педагога особенно гуманнаго и человѣка особенно трезваго, тѣмъ еще болѣе, что Богорскій находился нѣкоторое время въ архіерейскомъ хорѣ {Кіевская Старина, ibidem.}. Пребываніе мое въ школѣ,-- говоритъ Шевченко {Княгиня, ibidem.},-- было довольно не комфортабельное. Школяры въ отношеніи къ дьячкамъ то же самое, что мальчики, отданные на выучку къ ремесленникамъ. Права надъ ними мастера не имѣютъ никакихъ опредѣленныхъ границъ; они полные рабы его. Всѣ домашнія работы и выполненіе всевозможныхъ прихотей самого хозяина и его домочадцевъ лежать на нихъ безусловно {Кобзарь 1876 г., стр. XVI.}. Поэтому и Шевченко "долженъ былъ исполнять съ рабскою покорностью" всѣ приказанія дьячка, "горькаго пьяницы", не имѣя ни единаго существа въ мірѣ, которое заботилось бы или могло бы заботиться о его, Шевченка, существованіи {Ibidem.}. Шевченко носилъ ведрами воду, рубилъ дрова, топилъ печь и былъ посылаемъ Богорскимъ читать псалтырь надъ покойниками. Его считали въ деревнѣ лучшимъ чтецомъ и приглашали охотнѣе другихъ {Кіевскій Телеграфъ 1875 г., No 25.}. Ее было въ селѣ покойника, надъ которымъ онъ не прочиталъ бы псалтыря. За прочтеніе получалъ кнышъ и копу {Княгиня. Кнышъ -- особой формы пшеничный хлѣбъ праздничный и заупокойный, копа -- 50 коп.} грошей. Эту плату отбиралъ Богорскій, а чтецу удѣлялъ изъ нея десятую копѣйку. Отсюда мы видимъ, что принятіе Богорскимъ Шевченка въ школу не было со стороны перваго безкорыстнымъ. Я согласенъ съ П. Г. Л--ъ {Кіев. Стар. 1882 г., сентябрь.}, что за науку Шевченка никто ничего не платилъ Богорскому; вѣдь, и платить было некому, но Богорскій получалъ плату изъ заработковъ Шевченка.
Читая псалтирь, Шевченко иногда и тутъ не удерживался, чтобы не напроказить: "чтобы ускорить эту скучную работу, онъ иногда на половинѣ псалма начиналъ: "пріидите поклонимся". Слушатели клали поклоны, а онъ, пользуясь тѣмъ, что отвлекъ ихъ вниманіе, перевертывалъ нѣсколько листковъ нечитанныхъ {Кіевск. Телегр. 1875 г., No 25.}. Заработокъ отъ чтенія псалтыря былъ, однако, такъ скуденъ, что его не достаточно было для удовлетворенія первыхъ потребностей: ходилъ тогда Шевченко въ сѣренькой дырявой свиткѣ {Свита -- верхняя одежда, нѣчто вродѣ зипуна.} и въ вѣчно грязной рубашкѣ, а о шапкѣ и сапогахъ и помину не было ни лѣтомъ, ни зимою. Разъ какой-то мужикъ за прочтеніе псалтыря подарилъ ему ременю (кожи) на сапоги, но подарокъ отобралъ дьячокъ, какъ свою собственность {Княгиня. }. Терпѣлъ нашъ поетъ недостатокъ и въ пищѣ; случалось по нѣсколько дней голодать. Голодъ, по словамъ Козачковскаго {Кіевск. Телегр. 1875 г., No 25.}, заставлялъ его красть куръ, гусей и т. п. и стряпать изъ нихъ для себя ужинъ ночью въ пещерѣ за селомъ. Кириловцы, замѣтивши по ночамъ въ пещерѣ огонь, предположили, что тамъ поселилась "нечистая сила", и просили священника изгнать чорта. Священникъ, собравши народъ, отправился въ пещерѣ, окропилъ святою водой входъ въ нее и совѣтовалъ кому-нибудь полѣзть въ пещеру и посмотрѣть, что тамъ происходитъ. Никто, конечно, не отваживался. Тогда устроили складчину и собрали нѣсколько денегъ въ награду смѣльчаку, который полѣзетъ въ пещеру. Вызвался Шевченко, но просилъ привязать къ нему веревку, для того, чтобы, въ случаѣ надобности, могли вытащить его изъ когтей "чертяки". Полѣзъ; убравъ въ пещерѣ слѣды своей стряпни, онъ вылѣзъ назадъ благополучно, объявилъ, что въ пещерѣ ничего и никого нѣтъ, и получилъ собранныя деньги {Кіевск. Телегр. 1875 г., No 25.}. Случай этотъ, разсказанный другомъ Шевченка, Бозачковскимъ, записанъ имъ со словъ самого поэта, но я долженъ отнестись къ нему скептически. Мнѣ извѣстно, что въ то время священникомъ въ Кириловкѣ былъ Кошица, человѣкъ довольно просвѣщенный; по крайней мѣрѣ, онъ окончилъ семинарію богословомъ перваго разряда. Трудно допустить, чтобы онъ такъ легковѣрно отнесся въ приглашенію изгнать чорта изъ пещеры. Развѣ ужь предположить, что окропленіе пещеры святою водой сдѣлано имъ съ цѣлью успокоить обезкураженныхъ темныхъ и суевѣрныхъ прихожанъ. Но всего болѣе бѣдствовалъ Тарасъ Григорьевичъ въ школѣ отъ жестокости Богорскаго, котораго онъ называетъ "исчадіемъ деспотическихъ семинарій". Дьячокъ обходился съ своими питомцами жестоко и всѣ они глубоко его ненавидѣли. "Мое дѣтское сердце было оскорбляемо милліоны разъ",-- говорить Шевченко въ автобіографіи. Однако же, не для оправданія, конечно, жестокого обращенія пьянаго дьячка съ своими учениками, а ради исторической правды, надо помнить, что самъ Богорскій выросъ на розгѣ. Надо помнить нравы того времени вообще, а школьные въ частности. Не только во времена Богорскаго, но, спустя тридцать лѣтъ у насъ было еще много такихъ педагоговъ, которые признавали розгу какъ элементъ неотдѣлимый отъ школьнаго образованія; даже въ средней школѣ, въ гимназіяхъ, наказаніе розгами признавалось до такой степени неизбѣжно-потребнымъ, что, наприм., въ 1858 г. въ житомирской гимназіи въ теченіе года было высѣчено изъ 600 гимназистовъ 290 {Журналъ для воспитанія 1859 г., кн. XI.}. А, вѣдь, въ гимназіи того времени. учились почти исключительно дѣти помѣщиковъ и чиновниковъ; крестьянскихъ дѣтей не было, конечно, и 1%. Въ духовныхъ учебныхъ заведеніяхъ дѣло стояло еще лучше. Въ этомъ случаѣ сошлемся на Воспоминанія о духовныхъ училищахъ конца тридцатыхъ годовъ, напечатанныя въ 73 No Церковно-общественнаго Вѣстника за 1870 г. Авторъ Воспоминаній расказываетъ о воспитательныхъ пріемахъ Поликарпа Волосіевича, бывшаго смотрителемъ сперва лубенскаго, а лотомъ полтавскаго духовнаго училища. Кромѣ порки учениковъ розгами, въ ежедневномъ употребленія была еще "тройчатка", т.-е. "плеть въ три конца изъ подошвеннаго ремня; она постоянно мокла въ водѣ и вынималась оттуда только для сѣченія". Смотритель своеручно въ передней своихъ покоевъ отпускалъ питомцамъ, не спѣша, никакъ не менѣе двадцати ударовъ тройчаткою. "Не дай Богъ попасть бывало подъ тройчатку, а попасть ничего не стоило, потому что удары ею сыпались за каждую ошибку въ урокѣ". Не только для современнаго намъ гимназиста или семинариста, но даже для ученика сельской школы воспитательные пріемы въ школахъ нашихъ отцовъ покажутся, конечно, дикими и легендарными,-- такъ измѣнились за сравнительно короткое время и школьные, и общественные нравы.
Пріемы дьячка Богорскаго для того времени были -- обычное явленіе и возмущались ими только исключительныя натуры, какова была и натура Тараса Григорьевича. Школа Богорскаго вліяла на дѣтей дурно еще и съ другой стороны: въ ней (и въ этомъ, отношеніи она не составляла исключенія) практиковалось взяточничество. Шевченко, будучи уже въ ссылкѣ, во время аральской экспедиціи Бутакова, разсказывалъ слѣдующее: "По субботамъ передъ роспускомъ по домамъ всѣхъ насъ, и правыхъ, и виноватыхъ, сѣкли, причитывая четвертую заповѣдь. Обязанность эту исполнялъ "консулъ", т.-е. старшій въ классѣ. Я никогда не ходилъ въ отпускъ; но когда былъ сдѣланъ консуломъ, то зажилъ отлично; всѣ мнѣ приносили изъ дому гостинцы, чтобы не больно сѣкъ, и скоро я обратился въ страшнаго взяточника. Кто приносилъ мнѣ довольно, тому давалъ не болѣе двухъ легкихъ розогъ, въ теченіе которыхъ успѣвалъ скороговоркой прочитать извѣстную заповѣдь; но кто приносилъ мало или ничего не приносилъ, надъ тѣмъ я съ чувствомъ, съ разстановкою читалъ: "помни... день... суб-ботній" и т. д. Разумѣется, званіе "консула" не освобождало отъ розогъ и самого "консула". Можно смѣло предположить, что Шевченку, особенно до "консульства", перепадало "березовой каши" отъ рукъ Богорскаго болѣе, чѣмъ кому другому изъ школяровъ, потому что онъ выдавался шалостями и частыми отлучками изъ школы, во время которыхъ, бродя по лѣсамъ и по "ярахъ", несомнѣнно призадумывался о своей судьбѣ, о своей тяжелой зависимости отъ дьячка, о жестокости послѣдняго и о средствахъ къ улучшенію своей участи. Отрощеніе волосъ на головѣ и стрижка ихъ, какъ у взрослыхъ, "въ кружокъ", и сшитая имъ самимъ шапка вродѣ чего-то похожаго на польскую конфедератку,-- все это было ничто иное, какъ внѣшнее выраженіе протеста противъ окружающаго гнета, знаки того душевнаго волненія, которое испытывала нѣжная и глубоко-впечатлительная душа поэта. Сумма всей жизненной обстановки въ школѣ Богорскаго была поистинѣ крайнѣ тяжела; но Шевченко выносилъ ее въ теченіе двухъ лѣтъ, пока, наконецъ, терпѣніе его не порвалось, и онъ "кончилъ съ своимъ дьячкомъ-учителемъ такъ, какъ вообще оканчиваютъ выведенные изъ терпѣнія беззащитные люди -- местью и бѣгствомъ". Найдя однажды дьячка своего безчувственно пьянымъ, Шевченко связалъ его и, насколько хватило дѣтскихъ силъ, высѣвъ его розгами и тѣмъ отплатилъ за всѣ его жестокости. Тогда же ночью онъ убѣжалъ въ мѣстечко Лысянку {Автобіограф. Кобзарь, 1876 г., стр. XVII.}.
На этомъ закончилось школьное образованіе Тараса Григорьевича.
IV.
Конечно, не одна только школьная обстановка, не одно только жестокое обращеніе Богорскаго принудили Шевченка къ побѣгу. Были и другія причины, причины болѣе глубокія, болѣе высокаго, благороднаго свойства. Еще въ раннемъ дѣтствѣ зародилась у него страсть въ рисованію и онъ, гдѣ могъ, рисовалъ углемъ или мѣломъ "разныя каракульки". Страсти этой не могъ не замѣтить въ немъ и Богорскій; по крайней мѣрѣ, нельзя было не замѣтить ее, потому что, какъ говоритъ самъ о себѣ поэтъ:
"...Ще в школі,
Таки в учителя-дяка,
Гарненько вкраду пьятака
(Бо я було трохи не голо,
Таке убогеі), тай куплю
Паперу аркуш і зроблю
Маленьку книжечку, хрестами
I везерунками и квітками
Кругомъ листочки обведу,
Тай списую "Сковороду",
Або "Три царіе со дары",
Та сам собі у бурьяні,
Щоб не почув хто, не побачив,
Виспівую один та плачу" *).
*) "Еще когда я былъ въ школѣ у учителя-дьячка, сворую, бывало, хорошенько пять копѣекъ (я былъ почти нагой,-- такъ бѣденъ), куплю листъ бумаги, сошью тетрадку, вокругъ страницъ подѣлаю виньетки и копирую портретъ Сковороды или "Три царя съ дарами". И, спрятавшись гдѣ-нибудь въ сорныхъ растеніяхъ, чтобъ никто не услышалъ, не увидѣлъ, пою тамъ себѣ да плачу". Сковорода -- извѣстный украинскій философъ начала XIX вѣка.
Изъ рисунковъ Шевченка того времени хранились нѣкоторые у его школьнаго товарища Тараса Гончаренка. Видѣлъ ихъ В. Г. Шевченко и говоритъ (Правда 1876 г.), что то были лошади и солдаты, намалеванные на грубой сѣрой бумагѣ.
Между гостями Богорскаго бывали маляры изъ сосѣднихъ деревень Тарасовки, Хллшовки и дьяконъ изъ Лысянки; съ ними, конечно, познакомился и Шевченко. И вотъ, убѣжавши отъ Богорскаго, онъ отправился въ Лысянку къ маляру-дьякону, съ желаніемъ научиться у него живописи. "Но скоро убѣдился, что дьяконъ своими правилами и обычаями очень мало отличался отъ Богорскаго. Три дня я,-- говоритъ Шевченко,-- терпѣливо таскалъ на гору ведрами воду изъ рѣки Тикача и растиралъ на желѣзномъ листѣ краску мѣдянку. На четвертый день терпѣніе мнѣ измѣнило и я ушелъ въ село Тарасовку къ дьячку-маляру, славившемуся въ околоткѣ изображеніемъ великомученика Никиты и Ивана Воина. Въ сему-то Апеллесу обратился я съ твердою рѣшимостью перенести всѣ испытанія, какъ думалъ я тогда, неразлучныя съ наукой. Усвоить себѣ его великое искусство хоть въ самой малой степени желалъ я страстно. Но, увы, Апеллесъ посмотрѣлъ внимательно на мою лѣвую руку и отказалъ мнѣ наотрѣзъ. Онъ объяснилъ мнѣ, къ моему крайнему огорченію, что во мнѣ нѣтъ способности ни къ чему, ни даже въ шевству (сапожничеству) или къ бондарству" {Кобзарь, 1876 г., стр. XVIII.}.
Огорченіе Шевченка было очень велико: отказъ маляра разрушалъ въ немъ лучшую и, какъ казалось ему, послѣднюю надежду когда-нибудь выбиться на лучшую жизненную ниву, сколько-нибудь подняться надъ тяжелымъ уровнемъ окружавшей его крѣпостной массы. Съ "сокрушеннымъ сердцемъ" возвратился онъ въ родную Кириловку, въ отцовскую избу. Въ виду у него была скромная участь, которой воображеніе придавало, однако же, простодушную прелесть: онъ "хотѣлъ сдѣлаться пастыремъ стадъ непорочныхъ, съ тѣмъ, чтобы, ходя за общественнымъ стадомъ, читать свою любезную съ картинками книжку, украденную у Богорскаго при побѣгѣ отъ него" {Ibid.}. Нѣкоторое время онъ и былъ пастухомъ. Объ этой порѣ поэтъ воспоминаетъ въ одномъ изъ лучшихъ своихъ стихотвореній:
"Мині тринадцатий минав,
Я пасъ ягнята за селом".
Но не до пастьбы ягнятъ (барашковъ) было тому, кого природа такъ щедро надѣлила высшими дарами. Неспособность къ "пастырской" профессіи обнаружилась очень скоро. Сидя въ полѣ возлѣ стада, геній украинскаго слова такъ углублялся въ чтеніе краденой книжки или въ созерцаніе окружающей природы, что не замѣчалъ, какъ стадо его расходилось въ разныя стороны, а собирать потомъ разбредшихся овецъ и воровъ стоило и хлопотъ, и труда не только самому пастуху, но и владѣльцамъ "непорочныхъ". Братъ поэта, Никита Григорьевичъ, убѣдившись въ непригодности Тараса быть пастухомъ общественнаго стада, пробовалъ пріучить его въ земледѣлію или въ ремеслу стельмаха, но изъ этого тѣмъ болѣе ничего не вышло. Тарасъ нерѣдко бросалъ въ полѣ воловъ безъ присмотра, а самъ уходилъ бродить. Разумѣется, такая небрежность не могла де вызывать въ семьѣ ссоры, особенно изъ устъ сварливой мачихи, и скоро Тарасъ Григорьевичъ вновь и уже навсегда бросилъ родительскую хату и поступилъ къ священнику Григорію Кошицѣ въ качествѣ "хлопца-погонича, присматривавшаго за скотиной и запрягавшаго буланую и широкохвостую кобылу его" {}. Вошица былъ человѣкъ весьма достаточный; онъ, какъ и жена его, были люди патріархальные, добрые; когда у нихъ не было гостей, они проводили время вмѣстѣ съ прислугою въ большой чистой кухнѣ, занимавшей половину дома. Здѣсь находился и Шевченко и, какъ грамотный мальчикъ, въ зимніе вечера всегда что-нибудь читалъ. Здѣсь онъ ничѣмъ не былъ обиженъ, но и здѣсь не обнаружилъ никакихъ способностей къ какому-либо хозяйственному дѣлу. Отецъ Кошица и впослѣдствіи называлъ его "ледащимъ". Какъ долго Шевченко служилъ у Кошицы, я съ достовѣрностью опредѣлить не могу, но думаю, что не очень долго, такъ какъ школу Богорскаго онъ оставилъ не ранѣе 1828 г., а въ 1829 г. онъ былъ уже взятъ "ко двору" Энгельгарда.
Оставивши Кошицу, Шевченко отправился въ село Хлипновку, чтобы еще разъ у тамошняго маляра попытать счастья. Хлипновскій маляръ оказался не столь дальновиднымъ, какъ тарасовскій его собратъ, вопросъ о способностяхъ Шевченка къ занятію малярскою наукой рѣшилъ на основаніи не хиромантіи, а опыта. Двѣ недѣли держалъ онъ у себя Тараса, наблюдая его способности, и, наконецъ, рѣшилъ, что способности у Шевченка есть и надо взять его въ науку. Тутъ, однако, представилось новое крупное препятствіе: Шевченко былъ крѣпостной крестьянинъ и находился въ такомъ уже возрастѣ, когда его могли потребовать на барскія работы. Маляръ не иначе могъ принять его къ себѣ, какъ въ томъ случаѣ, когда онъ будетъ имѣть письменное дозволеніе отъ своего владѣльца. Иначе и быть не могло: Шевченко, не имѣя дозволенія, могъ оказаться "бѣглымъ", а маляръ -- "пристанодержателемъ", и за послѣднее могъ бы поплатиться очень дорого. Осторожный маляръ посовѣтовалъ Шевченку заручиться сперва письменнымъ дозволеніемъ помѣщика и тогда уже приходить къ нему.
Владѣлецъ Шевченка, старикъ Василій Энгельгардъ, доживалъ свои годы въ мѣстечкѣ Ольшаной, гдѣ находился и центръ администраціи его имѣній, которыми въ это время управлялъ нѣкто Дмитренко. Послѣдній, безъ всякаго сомнѣнія, когда явился къ нему Шевченко, не могъ не удивиться, что оборвышъ проситъ позволенія учиться живописи. И, конечно, Дмитренко, хотя изъ простого любопытства, началъ разспрашивать его о его жизни, а изъ разспросовъ не могъ уже не замѣтить, что Шевченко -- мальчикъ проворный, бойкій и по своему развитію стоить выше массы своихъ сверстниковъ-крестьянъ. Такіе именно бойкіе мальчики и нужны были въ ту пору Дмитренку: по порученію сына владѣльца Ольшаной, гвардіи полковника Павла Энгельгарда, Дмитренко долженъ былъ набрать способнѣй шихъ изъ крестьянскихъ дѣтей и сформировать изъ нихъ "гвардію" для молодого Энгельгарда въ качествѣ поваровъ, лакеевъ, козачковъ и т. п. челяди. Такимъ образомъ, Дмитренко, вмѣсто выдачи Шевченку дозволенія поступить въ маляру, приказалъ ему поступить въ число его дворовой челяди, изъ которой потомъ способнѣйшіе должны были перейти уже въ "гвардію" самого владѣльца, что было въ 1829 г., когда Шевченку шелъ 16 годъ.
Легко понять, какое чувство должно было вызвать въ душѣ Тараса Григорьевича распоряженіе Дмитренка. Конечно, представилось ему, что надежда сдѣлаться "хоч обияким малярем" теперь у него совершенно исчезла. Онъ, который привыкъ бродить на свободѣ, очутившись теперь въ господской передней, долженъ былъ чувствовать нѣчто похожее на то, что чувствовалъ бы молодой орелъ, запертый въ позолоченную клѣтку. Но онъ былъ рабъ безправный и долженъ былъ безусловно подчиниться волѣ и приказанію управляющаго имѣніями его владѣльца. Шевченко въ это время не могъ не вспомнить и не пожалѣть о томъ времени, когда онъ пасъ овецъ и ему
"Так весело було:
Господне небо і село,
Ягня, сдается, веселилось,
I сонце гріло, не пекло" *).
*) "Такъ было весело, что, казалось, веселится и Господне небо, и деревня, и барашекъ, а солнце не жжетъ, а только грѣетъ".
Для человѣка съ тѣми способностями, съ тѣмъ глубокимъ и нѣжнымъ чувствомъ, съ тою воспріимчивостью и впечатлительностью, какія были свойственны Шевченку, свобода, хотя бы и въ качествѣ "чабана" (пастуха овецъ), неизмѣримо выше и обаятельнѣе сидѣнія въ передней, хотя бы и въ роскошной, но все же на "крѣпостной" цѣпи. Тамъ, въ полѣ, полная свобода духу, чувству, мысли; здѣсь -- постоянное бдѣніе и молчаніе въ ожиданіи приказанія подать трубку, налить въ стаканъ воды и т. п. Переходъ съ поля въ господскую переднюю не могъ не опечалить глубоко Тараса Григорьевича. Да, онъ несомнѣнно опечалилъ его больше, нежели отказъ тарасовскаго Апеллеса.
V.
Если мы остановимся на стихотвореніяхъ Шевченка, какъ на вспомогательномъ источникѣ матеріаловъ для описанія и изученія жизни нашего великаго поэта, то замѣтимъ, что и онъ, какъ и другіе великіе поэты, наприм., Дантъ, Байронъ, Гюго, въ раннемъ дѣтствѣ имѣлъ подругу сердца, какую-то "кучерявую" Океану. "Съ нею,-- говорить нашъ поэтъ,--
Ми в купочці колись росли,
Маленькими собі любились,
А матери на нас дивились
I говорили, що колись
Сдружимо іх" *).
*) "Мы вмѣстѣ когда-то росли и маленькими любили одинъ другого. Наши матери, гляди на насъ, говорили: "когда-нибудь повѣнчаемъ ихъ".
Такъ какъ мать Шевченка умерла въ 1823 г., то, слѣдовательно, первая любовь его относится въ его 8--9-ти лѣтнему возрасту. Въ такомъ же возрастѣ впервые былъ влюбленъ и Байронъ.
Сердце Оксаны (Ксеніи) отвѣчало взаимностью. Поэтъ оставилъ намъ одно прелестное стихотвореніе, въ которомъ описалъ вліяніе, какое производила на него Оксана. Разъ, когда онъ насъ овецъ, на него нашли такія тяжелыя думы, что у него "изъ глазъ хлынули слезы". Вблизи дѣвушка выбирала пеньку, услыхала, что онъ плачетъ, подошла къ нему и поцѣловала, утирая его слезы. Отъ этого поцѣлуя поэту
"Неначе сонце засіяло;
Неначе все на світі стало
Мое: лани, гаі, сади.
I ми, жартуючи, погнали
Чужі ягнята до води" *).
*) "Какъ будто солнце стало сіять, какъ будто все на свѣтѣ сдѣлалось моимъ: поля, лѣса, сады. И мы, веселясь, погнали къ водопою чужихъ овецъ".
Но, увы, имъ не суждено было соединиться... Первая любовь никогда не забывается. Черезъ много лѣтъ, будучи въ ссылкѣ и находясь на пустынномъ азіатскомъ берегу Каспійскаго моря, Тарасъ Григорьевичъ вспомнилъ свою первую любовь и у него вылилось чувство въ прелестномъ стихотвореніи:
"А я так мало, не богато
Благав у Бога: тілько хату,
Одну хатиночку в гаю
Да дві тополі коло неі,
Та безталанную мою,--
Мою Оксаночку, щоб з нею
У двох дивитися з гори
На Дніпр широкій..." *).
*) "А я такъ мало, тамъ немного молилъ у Бога: только одну избушку въ лѣсу возлѣ нея двѣ тополи и несчастливую мою Оксаночку, чтобы вмѣстѣ съ нею съ горы смотрѣть на широкій Днѣпръ".
Спустя опять долгое время, когда, уже по возвращеніи изъ ссылки, Шевченко былъ на родинѣ, онъ снова вспомнилъ Оксану и спросилъ у брата о ея судьбѣ. Крайне грустный отвѣть услышалъ онъ: "Пошла въ походъ за солдатами, да и погибла"...
Оглядывая теперь всю совокупность, какая намъ извѣстна изъ дѣтскихъ и отроческихъ лѣтъ Т. Г. Шевченка, мы видимъ, что дѣтство и отрочество его прошли среди ужасной обстановки. Неволя, ужасающая бѣдность, раннее сиротство, ссоры, брань, незаслуженные побои и дома, и въ школѣ... Босыя ноги, непокрытая голова, на ней "всякая нечисть", вѣчно грязная рубаха, изорванная свитка... Пьяный дьякъ, голодъ, кражи птицы, взятки, розги... Наконецъ, все это приводитъ въ переднюю барскаго управителя. Едва ли мы можемъ указать какого другого поэта съ такимъ темнымъ, угнетающимъ, тяжелымъ и безотраднымъ дѣтствомъ и отрочествомъ. Надъ дѣтскимъ и отроческимъ возрастомъ Шевченка соединилось въ одну густую тучу все то, что способно навсегда убить въ человѣкѣ всѣ его лучшія побужденія, всѣ благородные порывы его къ свѣту, добру, правдѣ, свободѣ и къ любви къ людямъ, какъ въ братьямъ. Густымъ облакомъ собралось и заволокло дѣтство и отрочество Шевченка все то, что озвѣряетъ человѣка противъ человѣка, искореняя въ сердцѣ естественную искру любви къ людямъ. Да, поистинѣ тяжкіе годы! Но все же мы видимъ, что люди и обстоятельства не сломали Тараса Григорьевича: мы видимъ у него святые порывы въ свѣту и не видимъ ни малѣйшей поддержки имъ со стороны людей, не видимъ ни одного яснаго луча, нѣжащаго и ласкающаго, согрѣвающаго и ободряющаго молодое сердце, вливающаго въ душу энергію и силу и ведущаго въ свѣту. Нѣтъ, этого ничего нѣтъ! Только темнота и неволя, неволя и темнота... Ужасно!
Зная, при какихъ условіяхъ прошли первыя 15 лѣтъ жизни Шевченка, мы не можемъ не изумляться его необыкновенно крѣпкой природѣ духовной, которая, устояла противъ всѣхъ бѣдствій, вынесла такую страшную борьбу и вышла изъ нея побѣдительницею. Не можемъ не удивляться необычайной нѣжности сердца и гуманности души, сохранившихъ и теплоту чувства, и силу вдохновенія и фантазіи, и свѣжесть любви къ природѣ и къ людямъ.
Кто же и что сохранило такъ Шевченка? Изъ людей единственнымъ добрымъ хранителемъ и воспитателемъ поэта въ дѣтскомъ возрастѣ была сестра его Екатерина Григорьевна до выхода ее замужъ, а потомъ уже сердце и душу поэта, его пытливый умъ, весь его духовно-нравственный организмъ кормила и воспитывала украинская природа, и только она одна. Она одна не давала угаснуть въ Шевченкѣ искрѣ высшаго дара, поддерживала огонь до той поры, пока искра вспыхнула пламенемъ "огненнаго слова". Вотъ почему страсть Шевченка къ живописи обнаружилась гораздо раньше, нежели даръ поэтическаго творчества. Къ живописи влекли его и примѣры, а о поэзіи онъ въ отроческіе годы, безъ сомнѣнія, и не слыхалъ. По крайней мѣрѣ, неизвѣстно ни одного факта, чтобы онъ до выѣзда изъ Вириловки (т.-е. до 1830 г.) читалъ какія-нибудь поэтическія произведенія. Чтеніе ограничивалось, безъ сомнѣнія, церковными книгами и по преимуществу псалтыремъ. Мысль о поэтическихъ его способностяхъ въ то время не только никому постороннему, но и ему самому въ голову не приходила. Муза его проснулась гораздо позднѣе, подъ вліяніемъ иныхъ уже условій, мѣстъ и людей, зерна же, изъ которыхъ выросли поэтическія произведенія Шевченка, были положены еще въ Кириловкѣ: зернами тѣми была народная пѣсня, сказка, разсказы отца и дѣда и, наконецъ, псалтырь.
Такъ "не пролетѣла, а проползла въ нищетѣ, въ невѣжествѣ и въ униженіи" {Княгиня.} первая молодость генія украинско-русскаго слова Т. Г. Шевченка...