Рыкова Надежда Януарьевна - Леконт де Лиль (1818--1894)

Леконт де Лиль
(1818--1894)

Время, пространство, число...

Реюньон -- небольшой остров в Индийском океане, ранее -- французская колония, теперь -- департамент "заморской Франции". На нем имеется все, что полагается иметь тропическому острову, привлекшему в свое время жадное внимание европейцев -- густые перевитые лианами леса, пышные саванны, вулканы, прозрачные речки, плантации, французские креолы, которые владеют этими плантациями, индийцы и африканцы, которые на них работают. В той колониальной империи, которой Франция когда-то обладала, он представлял собой величину не слишком заметную. Однако Франция обязана ему не только сахарным тростником, кофе и ванилью: остров Реюньон подарил ей одного из крупнейших ее поэтов.

Шарль Мари Рене Леконт де Лиль родился в 1818 году на этом острове от матери, богатой креолки, и отца -- скромного фельдшера наполеоновской армии. Девятнадцатилетним юношей он подобно большинству молодых креолов своего класса, отправлен был во Францию продолжать и завершать образование. Тогда Суэцкого канала не было еще и в помине: с Реюньона плыли на юг, огибали Африку, "поднимались" к экватору, пересекали Северный тропик -- путешествие было длинным. Можно представить себе, что этот первый переезд через два океана был не только событием в жизни молодого креола, но и переживанием поэта, что долгое вынужденное созерцание двух бездн -- водной и небесной -- и длительное ощущение своей затерянности среди них укрепило в его поэтическом сознании те мысли и чувства, которые тяготели над ним на всем протяжении его творчества. Может быть, именно тогда, вглядываясь в огромные тропические звезды, выползающие из-за одного края моря и исчезающие за другим, он увидел то, о чем написано в одном из самых коротких и замечательных его стихотворений, увидел, как

Время, пространство, число

С темных упали небес

В море, где мрак и покой.

(Перевод И. Бунина)

Но если это и было так, то по приезде во Францию природу и философию природы заслонил молодому Леконту де Лилю человек -- его нужды и его борьба. Несмотря на детство, проведенное в семье плантаторов-рабовладельцев, а может быть, именно потому, что он видел слишком много жестокости и несправедливости в своей среде, он оказался в рядах молодежи великодушной и передовой, увлеченной чаяньями утопических социалистов, преимущественно фурьеристского толка.

Как многие молодые люди из "порядочных" семей, Леконт де Лиль изучал юриспруденцию, но заниматься ему хотелось только литературой и журналистикой. Однако сперва пошла полоса неудач, которые и вынудили начинающего законоведа и литератора возвратиться в 1843 году на Реюньон и служить там в суде. Впрочем, всего на два года. Связи с фурьеристами оказались вдруг практически полезными: в 1845 году Леконт де Лиль снова во Франции, в Париже, сотрудничает в газете "Демокраси пасифик".

Революцию 1848 года Леконт де Лиль принял восторженно. Еще до февральских дней он писал статьи, изобличающие богачей и ратующие за народ, статьи, в которых утверждалось право трудящихся на причитающуюся им долю жизненных благ, а революция именовалась "справедливейшей из войн". Теперь в первые месяцы революции он работает в революционных клубах, выступает застрельщиком в петиции республикански настроенных уроженцев заморской Франции, требовавших отмены рабства в колониях. Эта деятельность Леконта де Лиля привела его к разрыву с семьей, материально пострадавшей от освобождения рабов и отрекшейся от мятежного отпрыска.

После крушения революции

Неудача июньского восстания парижских рабочих и последовавшее затем поражение революции были для Леконта де Лиля тяжелым ударом. Французские писатели по-разному отозвались на буржуазную реакцию и бонапартистский переворот. Виктор Гюго с гневным презрением ушел за пределы Франции и оттуда продолжал борьбу за свободу. Проспер Мериме сделался сенатором Второй империи. Леконт де Лиль, потерявший веру в народ и его дело, постоянно нуждающийся, скрепя сердце принял маленькую пенсию от правительства Наполеона III, и это вынуждало его к политическому молчанию; он не опубликовал тех антибонапартистских стихов, которые все же писал, но открыто говорил о своем отвращении и к современности, в которой видел только, пошлое и прозаическое господство пошлого и прозаического буржуа --

Влача бессмыслицу своих ночей и дней

И в скуке утонув чудовищной своей,

Вы глупо сдохнете, карманы набивая [*].

[*] -- Всюду, где это не оговорено, стихи переведены автором очерка.

Леконт де Лиль, поэт, мыслитель, мечтатель, и ранее искавший прекрасное и высокое в прошлом человечества, имел теперь для этого еще больше оснований. Не говоря уже об античности, он увлекается эпическими сказаниями и мифами всех народов и всех эпох, которые в середине XIX столетия оказались в сфере внимания европейской филологической науки. Ему открывается Индия вед, Рамаяны и Махабхараты, древнекельтский мир, европейский север Эдды и саг, восток библии и ислама, легендарное средневековье испанского романсеро и многое другое. Для Леконта де Лиля поэзия -- это подруга и соратница истории, особый способ проникать в прошлое и воссоздавать его.

Историческая баллада романтиков -- на французской почве прежде всего баллада Виньи и Гюго -- всегда была маленькой эпической поэмой. У Леконта де Лиля она приобретает сугубую эпическую строгость: он очищает ее от какого бы то ни было лирического "оценочного", морализирующего комментария, старается раствориться в своих героях, усвоить их психологию, их речевое мышление, передать в своих написанных французским александрийским стихом балладах интонацию тех эпических поэм, легенд и хроник, которыми они были вдохновлены. Он устраняет традиционное французское звучание античных и варварских имен и терминов: у него появляются Klytaimnestra вместо Clytemnestre, Heracles вместо Hercule, Phoibos вместо Phebus. Он хватается за малейшую возможность вложить во французский стих германские имена -- Hialmar, Angantyr, Hervor, Gudruna, Ullranda, кельтские Murdoch, Dylan, Komor, Uheldeda, Gwyddon.

Археологически обстоятельные описания в стихах его свободны от скучного педантизма, они так же существенны и поэтичны, как описание доспехов Ахилла в "Илиаде" или дворцовых интерьеров в "Одиссее": недаром, кстати говоря, Леконту де Лилю принадлежит лучший, самый поэтический и самый точный французский перевод обеих гомеровских поэм. Когда в замечательной поэме "Побоище на Моне" поэт мобилизует все средства и возможности столь дорогой и важной ему словесной живописи --

Здесь барды, воины-поэты, стали в ряд,

Как вросшие в гранит. У бедер их блестят

Широкий плоский меч и рота (1) золотая.

Их пышные чубы колышутся, спадая

С крутого наголо обритого чела,

Пером украшенные цапли и орла.

Все в черном, хмурые эваги и оваты (2):

Топор их каменный, а посох суковатый,

Из меди грубые запястья на руках,

Венок из падуба на жестких волосах,--

Стоят они кругом охраною суровой

Верховного жреца. Великого, Святого...--

(1). Род примитивной арфы.

(2). Кельтские жрецы-друиды различных категорий.

все это не бутафория и реквизит, а подлинные, так сказать, поэтически прочувствованные вещи-слова, помогающие читателю войти в необычный для него, первобытный и величественный мир и ощутить его.

"Золотое детство человечества"

Историко-фольклорные увлечения Леконта де Лиля и поэтический стиль в общем не менялись на протяжении всей его творческой жизни, как об этом можно судить по четырем книгам -- "Античные поэмы" (1852), "Варварские поэмы" (1862), "Трагические поэмы" (1884) и "Последние поэмы" (вышедшие уже посмертно в 1895 году). Стихотворения и поэмы первой из них написаны были в основном еще до того духовного кризиса, который постиг Леконта де Лиля после крушения революции. Хотя они тоже обращены к прошлому -- эпической традиции Эллады и Индии, но в свете тогдашних фурьеристских чаяний поэта возвышенный, гармоничный и светлый мир, который в них раскрывается, может быть понят как своего рода утопия: память о "золотом детстве человечества" (Энгельс), становящаяся мечтой о его будущем. Даже трагические мотивы античной мифологии и истории -- плач Ниобы над умерщвленными детьми, смерть Геракла, гибель Гипатии, александрийской женщины-философа, убитой христианскими фанатиками,-- поняты как примеры нравственно прекрасного, жизнеутверждающие и потому гармонически занимающие свое место в мире. То же самое и в индийском цикле, только вместо Гелиоса и Феба в небесах пламенеет Сурья, а вместо Геракла кровавые и великодушные подвиги совершает Рама. Как того требует браманистская философия, и у Леконта де Лиля все кончается нирваной, но нирвана эта блаженная: престарелый поэт Вальмики, созерцающий с горной вершины пестрое многообразие вещей, не замечает своей смерти, более того -- именно смерть дарует ему полное слияние с миром.

В "Варварских поэмах" и в "Трагических поэмах", написанных уже в период духовного кризиса, пережитого поэтом, разорвана связь с мифом и утопией. Богов и полубогов сменяют люди, эпический колорит баллад и поэм Леконта де Лиля становится мрачным, человеческие судьбы, о которых в них повествуется,-- безысходными. Источники поэта -- по-прежнему эпос, хроника, легенда, но теперь он берет оттуда все самое жестокое и кровавое. Такова для него "поступь истории"; да, род человеческий действительно идет per aspera, но отнюдь не ad astra [По терниям ... к звездам (лат.)]. Жестокость людей, бессознательно творящих историю, не имеет смысла и оправдания, ибо торжествует всегда то, что грубее, тупее и безобразнее: так гибнут в поэмах "Каин" и "Ворон" сильные, гордые и мудрые поколения людей, владевших миром до потопа, так истребляет последних язычников Моны принявший христианство кимврийский вождь Мурдок ("Побоище на Моне"), так уничтожены были катары и альбигойцы, так угрожают испано-арабской цивилизации варварские орды реконкисты ("Саван Мухаммед бен Амера").

В "Античных поэмах" Леконта де Лиля стих, даже в диалогах, плавно-текучий, образы людей и природы, даже если они суровы и трагичны, окружены все время неким эпическим сиянием. В трех же других книгах, написанных после 1848 года, поэт, утративший веру в поступательный ход человеческой истории, уже избегает поэтической идеализации человека и стремится показать героя легенды, саги, исторического предания одержимым буйными, разрушительными страстями, непосредственно варварским и в мужестве, и в любви, и в ненависти, и в хитрости. В "Легенде веков" В. Гюго Сид испанского романсеро -- великодушен и рассудителен: он знает цену своему королю, он даже ненавидит его, но он в то же время сознательный патриот и потому верный вассал. У Леконта де Лиля это -- первобытный варвар в рыцарских доспехах, который одним ударом меча разрубает королевского вельможу без ненависти, без вражды, просто за недостаточно вежливую речь, который приносит престарелому отцу, оскорбленному графом Гомесом, голову оскорбителя. В этой последней балладе -- "Голова графа" -- существенны не великодушие Руи Диаса и не страдания его отца, а их деловое, почти будничное отношение к делу мести:

Все воды всех морей стыда с моей щеки

Не смоют так легко, как эта кровь лихая.

Долой теперь посты! Ни жалоб, ни тоски!

Ух, гад! Прости меня, владычица благая!

Руи сказал: -- Теперь чисты и дом и честь,

И я назвал тебя, клинок в него вонзая.

Поешь, отец.-- Постой, молитву дай прочесть.

И вот, отец и сын, за стол усевшись рядом,

Невозмутимые, дичину стали есть,

А голова на них глядела мертвым взглядом.

В варварском мире равно возможны и равно достойны быть увиденными поэтом и предательские злодеяния кастильского короля дона Педро Жестокого, и мужественная покорность судьбе его жены доньи Бьянки ("Романс о донье Бьянке"), и жертвенная дочерняя любовь Джихан-Ары, дочери престарелого делийского шаха Джихана, свергнутого с престола своим сыном Аурангзабом ("Джихан-Ара"), и лицемерное коварство красавицы Нурмагал, которая убивает своего мужа Али-Хана для того, чтобы стать женой шаха, не нарушив клятву супружеской верности ("Нурмагал").

Тема любви неотделима для Леконта де Лиля от темы крови и смерти. Единственный отзвук античности в "Варварских поэмах" -- образ Эхидны, полуженщины-полузмеи, обольстительницы, пожирающей своих любовников. То же самое находит он в северной и кельтской саге: королеву Брюнхильд -- убийцу Сигурда ("Смерть Сигурда"), невесту викинга Хьяльмара, улыбающуюся его окровавленному сердцу, которое принес ей ворон ("Смерть Хьяльмара"), ярла Комора, который собственноручно обезглавливает свою жену Тифен ("Суд Комора"), полюбившую другого, и бросается в море, не желая пережить любимую. И то же самое в "Малайских пантумах", где лирический герой убивает из ревности ту, которую любил.

Глава "Парнаса"

Нет поэта, который не отдал бы дани тому, что именуется "лирикой природы". В творчестве Леконта де Лиля природа, и прежде всего родная ему тропическая природа, занимает большое и важное место, но это не лирика, не переживание природы, а повествование о ней. Выполняя данное самому себе задание -- быть максимально объективным рассказчиком-живописцем, снять в стихах с природы все личное поэта, все, что он привносит в природу, Леконт де Лиль превращается в щедрого, обстоятельного описателя: поэтический темп становится особо замедленным, строка сменяет строку как бы нехотя, и строки всё нагнетаются, чтобы вместить в стихотворение как можно больше предметов видимого мира. Неторопливо идущее через саванну стадо слонов ("Слоны"), залегший на зеленом островке питон ("Абома"), спящий в почти неподвижном парении кондор ("Сон кондора") -- символы мира, живущего бессознательно, и даже бросок ягуара на свою добычу лишь на мгновение нарушает величавый полусон природы: стремительное, казалось бы, движение напряженнейшей жизни растворяется в неподвижности, поглощается ею ("Ягуар"). У Леконта де Лиля показано и даже воспето совершенное равнодушие природы к человеку, с которым она не считается, которого она не знает и не хочет знать. И от этого даже самые залитые солнцем пейзажи его таят в себе нечто зловещее и безрадостное. В сущности поэтический сюжет почти каждого такого стихотворения -- это повествование о том, как в мире, случайно чем-то потревоженном, снова воцаряются безмолвие и неподвижность.

Все эти приметы поэтического творчества Леконта де Лиля -- его формальное совершенство, стремление к зрительной, осязаемой пластичности образа, чеканность стиха -- сделали его признанным главой "парнасской школы": так стали называться группировавшиеся вокруг него молодые поэты, печатавшие свои произведения в сборниках "Современный Парнас" (60--70-е годы). Многое унаследовав от романтиков, парнасцы (Теодор де Банвилль, Сюлли-Прюдом, Леон Диеркс, Эредиа и другие) отвергали их чувствительность, их лирическое "неистовство", их гражданский пафос, требовали "бесстрастности" и провозглашали принцип "искусства для искусства". Однако, как многие другие вожди школ, Леконт де Лиль оказывается и шире и глубже парнасизма, а главное -- он, как мы сейчас увидим, отнюдь не бесстрастен, и общественный пафос ему далеко не чужд.

Суд над историей

Пессимизм Леконта де Лиля трагически суров, но в нем нет еще ничего от декадентства. Хотя Леконт де Лиль теоретически всегда выступал против романтизма и свой поэтический объективизм решительно противопоставлял романтической лирике непосредственного излияния души, он во многом остался верен мироощущению и миросозерцанию романтиков, и прежде всего -- в оценке человека. Человек у Леконта де Лиля отнюдь не поруган и не унижен, он -- существо страстное и цельное и в низменном и в высоком. Ибо в суровом и жестоком мире "Варварских" и "Трагических" поэм присутствует своего рода "положительное" начало, и поэт, как бы скупо он ни высказывался "от себя", находит в нем то, что достойно защиты и прославления. Дух эпоса, народных сказаний и легенд пронизал поэзию Леконта де Лиля, так много черпавшего из этого древнего наследия, и заставил поэта, несмотря на всю его якобы бесстрастность, быть за то, за что всегда выступает народный эпос,-- за мужество, стойкость, верность. Что величаво бесстрастная интонация Леконта де Лиля прежде всего прием, становится особенно очевидным, если разобраться в том, какую роль, играет у него диалог, спор, ибо целые поэмы его представляют собой "словесную распрю", форму, кстати сказать, характерную для некоторых древних эпосов -- кельтского, исландского. Спорят на диком друидическом холме святой Патрик, апостол Ирландии, и Мурдок -- ее последний языческий бард ("Бард Темры"), спорят Гипатия и Кирилл Александрийский ("Гипатия и Кирилл"), спорят настоятель Гиеронимус и фанатик-монах, требующий искоренения альбигойской ереси железом и кровью ("Гиеронимус"), спорят вождь еретиков катаров и пленный католический монах ("Смерть монаха"), спорят, наконец, римский папа с призраком Христа, возникшим перед католическим первосвященником, как молчаливый упрек ("Доводы святого отца"). Каждый из спорящих говорит на своем языке, и все доводы равно искренни -- поэт не вмешивается в словесную распрю своим мнением и своей оценкой. И тем не менее очень ясно видно, что он против одних и на стороне других: он -- за последнего барда Темры, за Гипатию, за еретический мятеж катаров и альбигойцев, за первобытное северное язычество Скандинавии и Финляндии, за бардов, жрецов и жриц острова Мона, истребляемых христианским феодалом. В этой последней поэме мир первобытных кельтских племен с их поклонением силам природы, нежадной любовью к земле и вечным кочевьем по просторам древней Европы представляется ему, как и античность, как и древняя Индия, золотым детством человечества. Он творит легенду о нем, как-то перекликающуюся с глубоким историко-философским анализом родового, доклассового общества, который дает Энгельс в "Происхождении семьи, частной собственности и государства".

Неоправданно разочаровавшись в народных силах после революции 1848 года, Леконт де Лиль не изменил своим демократическим убеждениям и фурьеристским симпатиям. Четыре его книги -- своеобразный поэтический суд над историей, точнее и конкретнее -- над средневековой историей Европы, над христианством и феодализмом, разрушившими примитивный, но благородный, человечный и свободный варварский мир. Ненависть Леконта де Лиля к средним векам так сильна, что ему уже мало "косвенного" эпически-бесстрастного обличения пап, монахов, королей и рыцарей,-- он произносит средневековью поэтическую анафему, где обстоятельно и гневно перечисляются все злодеяния церковника и феодала ("Проклятие века"). Он не был гражданским поэтом, как Гюго или Барбье, а его историко-легендарное видение, в отличие от "Легенды веков" Гюго, не открывает перед человечеством никаких лучезарных горизонтов, но в своем антиклерикализме и богоборчестве он радикальнее автора "Возмездия" и ближе английским революционным романтикам: его Каин, отец строителей и изобретателей, бросающий вызов самому Ягве и предрекающий конечную гибель господу господствующих,-- прямой наследник байроновского Каина и ничего общего не имеет с запуганным собственной совестью братоубийцей, которого Гюго в своем знаменитом стихотворении загнал в глубокое подземелье, в то время как у Леконта де Лиля:

Тогда на высотах обители греховной,

Всем телом выпрямись и вскинув лоб крутой,

Поднялся, яростной разбуженный хулой,

Могучий великан, рожденный той, виновной

В проклятии небес, постигшем род людской.

Антиклерикальные и даже богоборческие мотивы в поэзии Леконта де Лиля перекликаются с его опубликованным в конце 1871 года памфлетом "Популярная история христианства". Нарочито бесстрастная интонация, с которой излагаются накопившиеся веками изуверства и злодеяния католического духовенства, придает этому памфлету особенно резкую обличительную силу, эрудиция поэта-историка помогает ему находить малоизвестные, но необычайно яркие документы и факты в подкрепление его решительно антирелигиозных позиций. Вообще, после Парижской Коммуны, в "младенческий", так сказать, период Третьей республики, Леконт де Лиль вернулся к публицистике. Подобно многим французским писателям той эпохи он не понял значения Парижской Коммуны и отрицательно относился к ее деятельности. Однако торжество версальцев, кровавая расправа над коммунарами и наступление реакции насторожили поэта: он выпускает во второй половине того же 1871 года брошюру "Народный республиканский катехизис", в которой требует подлинно демократических порядков, и "Популярную историю французской революции", в которой утверждается право народа на восстание и оправдывается политика якобинцев и их революционный террор.

Противоречивость художественного сознания -- свойство почти всех больших писателей и поэтов классического века буржуазии -- девятнадцатого. Но к тому, что ясно у художников, непосредственно выражавших свои мысли и чувства, приходится внимательно приглядываться, когда речь идет о таких сложных явлениях, как творчество Леконта де Лиля. Поздние символисты и эстеты учились у него видеть внешний мир, отбрасывая смущающую их пессимистическую философию истории. Но сам создатель "Варварских поэм" никогда не был холодным коллекционером экзотических и исторических раритетов.

Н. Рыкова

----------------------------------------------------------

Источник текста: "Писатели Франции." Сост. Е. Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г.

OCR Biografia.Ru