И. С. Тургенев. В воспоминаниях революционеров-семидесятников
Собрал и комментировал М. К. Клеман
Редакция и введение Н. К. Пиксанова
М.,-- "АСADЕМIА", 1930
ПРЕДИСЛОВИЕ
Ядро предлагаемого сборника составляют воспоминания о Тургеневе революционеров: П. Л. Лаврова, П. А. Кропоткина, Г. А. Лопатина. К ним примыкают воспоминания радикалов-эмигрантов -- Ашкинази, Драгоманова, Гинтовт-Дзевалтовского, встречавшихся с Тургеневым заграницей, в Париже. Особую группу составляют воспоминания о беседах с Тургеневым в Петербурге в 1880 году представителей молодой редакции "Русского Богатства" -- Кривенко, Русанова, Златовратского. Из них Златовратский не был ни революционером, ни эмигрантом, но его воспоминания дорисовывают картину встреч Тургенева с радикалами из "Русского Богатства". Замыкается книга перепечаткой предисловия к редкому нелегальному, сборнику "Из-за решетки" (Женева, 1877). Предисловие это написано Г. А. Лопатиным, стало быть -- примыкает к его высказываниям в беседе 1913 года. Кроме того, оно живо изображает взгляды народников-революционеров на роман "Новь".
Мемуарам предпослан текст прокламации народовольцев 1883 года. Это -- не воспоминания; однако, прокламация написана известным писателем, П. Ф. Якубовичем-Мельшиным, прекрасно вводит читателей в круг отношений революционеров к Тургеневу и является необходимым вступлением во многие подробности воспоминаний как Лаврова, так и членов редакции "Русского Богатства".
Составители книги стремились собрать на ее страницах всё, что известно из воспоминаний о Тургеневе революционеров и радикалов. Сборник дает обильные материалы для бытовой, общественной, литературной характеристики Тургенева. Так, вырисовываются явственно его жизнь и отношения в Париже, его заботы о начинающих литераторах, политическая обстановка его сношений с революционерами и эмигрантами. Воспоминания проливают свет на либеральные манифестации 1879 года. Раскрывается борьба взглядов вокруг романов Тургенева "Дым" и "Новь". Ряд высказываний ярко обрисовывает огромное общественное впечатление стихотворения в прозе "Порог". Все такие данные легко воспринимаются из непосредственного чтения мемуаров. Социально-историческое же значение их определяется в нижеследующей вступительной статье.
Следует сказать, что в наш сборник включены и все письма Тургенева к авторам воспоминаний, какие только дошли до нас.
Воспоминания и письма снабжены комментариями М. К. Клемана, использовавшего разнообразный материал: и варианты воспоминаний в разновременных записях одного и того же мемуариста (напр., М. О. Ашкинази, П. А. Кропоткина), и некоторые редкие письма Тургенева, забытые даже специалистами (напр., письмо к Петербургским студентам в 1879 году, письмо ректору Киевского университета), также безвестные показания очевидцев (напр., сообщение бывшего студента Горного института в нелегальном женевском издании) и т. д. Многочисленные примечания раскрывают, по возможности, все темные намеки текстов.
За помощь при составлении их мы благодарны А. А. Шилову и М. М. Клевенскому.
Указатель имен и названий облегчает справки.
Редактор
ТУРГЕНЕВ И РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ-СЕМИДЕСЯТНИКИ
1
В богатой плеяде русских писателей 60--70-х годов прошлого века не было ни одного, который бы так интересовался революционерами, как Тургенев.
Толстой, вынесший из своего знакомства с Чернышевским только крайнее нерасположение к этому мыслителю-революционеру, в те годы удалился в Ясную Поляну и был поглощен семейным счастьем, художественным творчеством и педагогической деятельностью.
Достоевский, некогда прикоснувшийся к революционной мысли, потом, вернувшись из Сибири, перешел к ожесточенной борьбе с нею. Он, конечно, интересовался революционерами, но узнавал о них из книг и газет да из устных сообщений, сам же не встречался с теми живыми деятелями революции, коих с такой озлобленностью обличал в "Бесах".
Нечего и говорить о Гончарове, Майкове, Писемском, Островском, Полонском, Григоровиче и многих других; они могли различаться между собою степенью либерализма или консерватизма, но все одинаково чуждались встреч, не говорю уже -- приятельства с революционерами.
Тургенев был не таков.
С начала шестидесятых годов он знакомится с Артуром Бени, будущим гарибальдийцем, тепло к нему относится, принимает его в Спасском, потом вступается: за его доброе имя. В те же годы Тургенев находится в тесном общении с Герценом и Огаревым, переписывается с ними, ездит к ним в Лондон. Он знает, что это рискованно, и вскоре процесс 32-х (1863--1864 гг.) подтвердил это. Тургенева привлекают к делу, вызывают из Парижа в Петербург, и он вынужден давать свои показания в сенате. Но и после этого процесса Тургенев не прекращает сношений с Герценом, Огаревым и Бакуниным, хотя и сильно расходится с ними во взглядах.
С П. Л. Лавровым он знакомится еще в Петербурге, в 60-х годах. Резкие отзывы Лаврова о "Дыме" не отталкивают Тургенева, и в Париже в 70-х годах он дружественно встречается со своим антагонистом, перешедшим на нелегальное положение. С Лавровым Тургенев ведет долгие и частые беседы о революционерах, субсидирует его революционный журнал "Вперед!", хочет ехать в Цюрих, чтобы при его посредстве знакомиться с русскими революционерками. После 1 марта 1881 года, зная, что за ним в Париже следят русские шпионы, Тургенев не прерывает знакомства с Лавровым и назначает ему тайные свидания. "Меня-то полиция знает, как "белого волка", и наблюдает за мной постоянно", -- писал он тогда Лаврову. Из-за сношений с Лавровым, по доносу какого-то Домбровского, Тургенева вызывают на неприятные объяснения к русскому послу Орлову, и возникает переписка с петербургскими властями. Дело еле удается потушить.
Тургенев дружит в Петербурге с Германом Лопатиным, за которым уже следят и которого вскоре арестуют. О Лопатине Тургенев переписывается с Лавровым, удачному побегу Лопатина из ссылки радуется -- и т. д. Заграницей Тургенев знакомится и дружится с революционерами П. А. Кропоткиным и С. М. Кравчинским. Эмигранту М. Ашкинази он помогает напечатать его роман, где обличаются насилия царского правительства. Другому эмигранту, И. Павловскому, Тургенев дает предисловие к его французским очеркам: "В одиночном заключении. Впечатления нигилиста", чем навлекает на себя нападки русской реакционной прессы. Когда в 1879 г. в Париже арестовали анархистку Кулешову по обвинению в устройстве секции Интернационала, Тургенев хлопочет о том, чтобы ее не выдали русскому правительству. Двумя годами раньше, в 1877, едва успев приехать в Петербург, Тургенев на другой же день спешит побывать на процессе Южно-русского рабочего союза в сенате и целую неделю посещает заседания суда.
Можно было бы привести десятки других аналогичных фактов, но достаточно и вышеизложенного, чтобы подтвердить, что интерес Тургенева к революционерам и революции был исключителен.
2
Можно бы из таких данных сделать вывод, что в лице Тургенева перед нами если не революционер, то писатель, глубоко сочувствующий революционерам и революции, или, в крайнем случае, радикал.
Но мы знаем, Тургенев не был ни тем, ни другим, ни третьим.
Когда он был привлечен к ответственности по обвинению в сношениях с лондонскими пропагандистами ("процесс 32-х"), Тургенев в письме к царю Александру II требовал, чтобы "отдали справедливость умеренности его убеждений, вполне независимых, но добросовестных". Через день, в частном письме к П. В. Анненкову, Тургенев говорит о польском восстании: "Нельзя не желать скорейшего подавления этого безумного восстания". В конце марта 1863 г. Тургенев дает письменные показания сенату по тому же процессу 32-х, где отгораживается от "действий против правительства" Огарева и Герцена, "будучи, по самому существу своему, врагом всего, что походит на заговор", и причисляя себя к "здравомыслящим русским, не разделяющим народа от царя, честной любви к разумной свободе от убеждения в необходимости монархического начала". В 1879 г., когда клеврет Каткова, Б. Маркевич, печатно обвинил Тургенева в "кувырканья" перед радикальной молодежью, Тургенев напечатал ответ, где заявил: "Я всегда был и до сих пор остался "постепеновцем", либералом старого покроя в английском династическом смысле, человеком, ожидающим реформы только свыше". В том же году, В частном письме, он возмущается "безобразным известием" о "безумном покушении" А. Соловьева на царя. Демонстрацию 1876 г. на Казанской площади, с речью Плеханова, он называет "безобразно нелепым происшествием", "грязной пеной". Десятью годами раньше, в 1866 г., после покушения Каракозова, после великосветского "благодарственного молебна" в Баден-Бадене, на котором и сам присутствовал, Тургенев пишет: "все чувства слились в одно. Нельзя не содрогнуться при мысли, что сталось бы с Россией, если бы это злодейство удалось".
Порицательными были оценки революционеров и в художественных произведениях Тургенева.
Если даже не считать "Отцов и детей", где революционеры и радикалы 60-х годов усматривали в образе Базарова умаление нигилизма как общественно-политического движения, и забыть кружок Кукшиной, а взять только позднейшие произведения, то и их будет достаточно, чтобы выявить воззрения Тургенева на русские революционные движения. В 1867 г. в "Дыме" Тургенев изобразил русских радикалов за границей в виде кружка Губарева. Невежество, глупость, сплетни, лень, тунеядство, стадность, корыстность, прикрытая радикальной фразой,-- вот что увидел Тургенев во всем общественном русском движении шестидесятых годов. Десятью годами позже (1877) Тургенев напечатал "Новь", где в стиле иронического гротеска и шаржа изображены народники-бунтари -- "семинар, тупец" Остродумов, ограниченная, безличная Машурина, безвольный "лишний человек" Нежданов, карикатурный Кисляков, Маркелов с его "ограниченным умом" и жалким непониманием крестьян, его сторонники из крестьян -- горькие пьяницы Кирилл и Дутик да еще Еремей, который первый выдал Маркелова полиции. Бессмысленным делом представлена сама пропаганда среди крестьян -- "хождение в народ" Нежданова, сведенное к истерическим выкрикам в кабаках. Наконец, в рассказе "Отчаянный", написанном в ноябре 1881 года, в разговоре "о современных людях и делах", т. е. о деятелях русской революции, они названы "отчаянными" и сближены с нелепым, забулдыжным дворянским сынком Мишей Полтевым; рассказ замыкается сентенцией; "Иной философ нашел бы родственные черты между ними и им. -- И там, и тут жажда самоистребления, тоска, неудовлетворенность". Так в дни насильнической ликвидации партии народовольцев к пустому месту, к неждановской рефлексии сводилась Тургеневым ее героическая деятельность.
3
Если так относился к революционерам Тургенев, то как революционеры относились к нему?
В нашем сборнике читатель найдет десять статей, написанных русскими революционерами, эмигрантами, радикалами и посвященных Тургеневу. Не все революционеры, лично знавшие Тургенева, оставили о нем воспоминания, и не всегда оставленные воспоминания передают всё то существенное, что следовало бы рассказать. Всё же и теперь можно сразу установить общий характер отношений революционеров и эмигрантов к Тургеневу.
Они были, в общем, сочувственны.
Мы знаем, что Лавров выступил против "Дыма" с резким возражением (в "Отечественных Записках" 1869 г.). Но когда он встретился с Тургеневым через несколько месяцев (в 1870 г.) в Париже, "встреча была радушная". И после "Нови" это радушие во взаимоотношениях не исчезло. В своих воспоминаниях Лавров пишет: "Весной 1877 г. я переселился в Париж, и личные мои сношения с Иваном Сергеевичем сделались теснее в последние пять лет его жизни, чем в прежнее время". Тепло вспоминает Тургенева в свои поздние годы Г. А. Лопатин. Его симпатии явно сказались в той горячей тираде, какой он откликнулся на вопрос о роли П. Виардо в жизни и творчестве Тургенева. Прямо горячо отзывается о Тургеневе П. А. Кропоткин. Они познакомились в Париже зимой 1877--1878 г., т. е. после "Дыма", после "Нови". И вот что пишет Кропоткин: "Я переступил порог великого романиста почти с благоговением". Тепло относились к Тургеневу и в той группе народовольцев, из которой вышла прокламация о смерти Тургенева.
Изложенные две группы фактов при сопоставлении вызывают впечатление контраста, противоречий.
Как примирить эти противоречия? Или, по крайней мере, -- как их понять?
Как осознать это влечение Тургенева к революционерам и вместе с тем отталкивание от революции, нескрываемое постепеновство, даже -- отсутствие мужества и готовность отречься от тех лиц, к которым сам так тянулся?
С другой стороны: как помирить сочувствие революционеров к Тургеневу и одновременно -- отрицание многих его взглядов и неустойчивого политического поведения?
Многое тут объяснялось обаянием самой живой личности Тургенева.
Тургенев был добродушен и добр, он был неизменно любезен, внимателен, готов помочь -- деньгами, советом, протекцией, он был чуток к чужой душе, он легко загорался сочувствием и бескорыстно ценил в людях доброе. Обаятельно действовал и большой ум Тургенева, и его высокая общая культура. Это обаяние личности мы отчетливо видим по воспоминаниям, помещенным ниже. Достоинства личности были так велики, что перевешивали те недостатки, какие тоже не оставались незамеченными. В воспоминаниях М. П. Драгоманова сохранились характерные признания. "Если позволено мне высказаться о впечатлении, какое на меня лично производил Тургенев, -- то я скажу, что не видал я человека такой широты и свободы мыслей, такой разнородности интересов; с этих сторон у Тургенева была поистине "богоравная" натура, как сказал бы древний грек. Необыкновенна была и доброта Тургенева, который вечно устраивал чьи-нибудь дела часто людей* не имевших на то никакого права. Но там где надо было показать какую-нибудь твердость характера, смелость, перед политической ли властью или перед первым, кто просто накричит на Тургенева или посмеется над человеком, с которым, повидимому, Иван Сергеевич находится в самых приятельских отношениях, там богоравный Тургенев пасовал и отрекался от мнений, от отношений". Гинтовт-Дзевалтовский был предубежден против Тургенева до первой встречи. Но после первых бесед, получив от писателя ценные советы и помощь, уходил от него "согретый и ободренный", "счастливый, удовлетворенный".
Не менее, если не более -- действовало обаяние художественного творчества Тургенева.
Следует помнить, что все революционеры и эмигранты, входившие в общение с Тургеневым и писавшие о не м были моложе его по возрасту и, конечно, с отроческих лет любили его как писателя. И. И. Попов сохранил воспоминание, как волновался автор народовольческой прокламации, П. Ф. Якубович, поэт, беллетрист и критик, когда читал в газетах известия о ходе предсмертной болезни Тургенева: "Боюсь, что мы лишимся великого художника слова, которому после Пушкина нет равного в русской литературе. А какой удивительный стилист: язык тургеневский -- это музыка. Я вновь перечитываю Тургенева и наслаждаюсь". Кропоткин, который был моложе Тургенева на 24 года, отзывался еще горячее. "Из всех беллетристов XIX века Тургенев, без сомнения, не имеет себе равных по художественной отделке и стройности произведений. Проза его звучна, как музыка, -- как глубокая музыка Бетховена, а в ряде его романов: "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети", "Дым" и "Новь", мы имеем быстро развивающуюся картину "делавших историю" представителей образованного класса, начиная с 1848 года. Все типы очерчены с такой философской глубиной и знанием человеческой природы и с такою художественною тонкостью, которые не имеют ничего равного ни в какой другой литературе". И в другом месте воспоминаний: "Своими "Записками охотника" он оказал громадную услугу России, вселив отвращение к крепостному праву (я тогда не знал еще, что Тургенев принимал участие в "Колоколе"), а последующими своими повестями он принес молодой интеллигентной России не меньшую пользу. Он вселил высшие идеалы и показал, что такое русская женщина, какие сокровища таятся в ее сердце и уме, и чем она может быть как вдохновительница мужчины. Он нас научил, как лучшие люди относятся к женщинам и как они любят. На меня и на тысячи моих современников эта часть учения Тургенева произвела неизгладимое впечатление, -- гораздо более сильное, чем лучшие статьи в защиту женских прав". А при пересмотре своих "Записок" в 1920 году, близко к смерти, Кропоткин внес такое интимно-автобиографическое дополнение: "Повесть Тургенева "Накануне" определила с ранних лет мое отношение к женщине, и если мне выпало редкое счастье найти жену по сердцу и прожить с ней вместе счастливо больше двадцати лет, этим я обязан Тургеневу".
В художественном творчестве Тургенева была одна особенность, какую не могли не ценить деятели освободительного движения: его отзывчивость на общественные вопросы. Мы только что прочли горячие слова Кропоткина о "Записках охотника", "вселявших отвращение к крепостному праву". В прокламации народовольцев общественное содержание и общественное влияние творчества Тургенева охарактеризованы еще ярче: "Образы Рудина, Инсарова, Елены, Базарова, Нежданова и Маркелова -- не только живые и выхваченные из жизни образы, но -- как ни странным покажется это с первого взгляда -- это типы, которым подражала молодежь и которые сами создавали жизнь. Борцов за освобождение родного народа еще не было на Руси, когда Тургенев нарисовал своего Инсарова; по базаровскому типу воспиталось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции. Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют Историческое значение".
Эти заявления Якубовича сами имеют историческое значение, значение литературно-исторического документа-- свидетельского показания.
4
В таких восприятиях и переживаниях поэзии Тургенева семидесятниками сказалась одна устойчивая черта, присущая психологии читателя.
Художественный образ, оторвавшись от творческого сознания писателя, объективировавшись в печатном тексте, становится неизбежно символичным, многозначным, суггестивным для каждого отдельного читателя и для разных социальных читательских групп. Художественный образ и целое художественное произведение часто воспринимаются не в том смысле, как их создавал поэт, а иначе -- как их хочется видеть читателю. Так, "Ревизор" и "Мертвые души" были поняты Белинским и читателями 30 -- 40-х годов не в том консервативном смысле, как их создал Гоголь, а в том "обличительном" смысле, как хотелось либеральной и радикальной разночинской интеллигенции. Так, творчество Островского было истолковано Добролюбовым гораздо радикальнее, чем мыслил сам драматург.
То же случилось и с Тургеневым.
Нам теперь трудно понять, как это и в чем революционно настроенная молодежь могла подражать Нежданову или Маркелову. Но Якубович говорит об этом твердо и от имени революционной группы. Ясно, что и он, и многие видели этих героев Тургенева другими глазами, поняли их иначе, чем сам автор, вложили в эти образы иное содержание. Показательны здесь слова прокламации народовольцев -- там, где она возражает либералам, опубликовавшим "как письменные, так и устные мнения И. С. Тургенева о русской революции, в которую он будто бы не верил, которой не служил". В прокламации здесь читаем: "Но мы и не утверждаем, что он верил. Нет, он сомневался в ее близости и осуществимости путем геройских схваток с правительством; быть может, он даже не услал ее и был искренним постепеновцем, -- это для нас безразлично. Для нас важно, что он служил русской революции сердечным смыслов своих произведений". И словно подхватывая слова прокламации, Лавров заявляет: "Радикальная молодежь разглядела в Иване Сергеевиче подготовителя ее борьбы, воспитателя русского общества в тех гуманных идеях, которые, надлежащим образом понятые, должны были фатально привести к революционной оппозиции русскому императорскому самодурству". "Идеи, надлежащим образом понятые", т. е. понятые как лозунги революции и социализма, это уже не идеи Тургенева, противника переворотов и социализма, убежденного индивидуалиста и "династического" монархиста. Но художественные образы многозначны, и политическая оппозиционность произведений Тургенева понималась народниками в расширительном смысле.
Было одно произведение Тургенева, особенно памятное и высоко ценившееся революционерами: знаменитое стихотворение в прозе "Порог". И оно было понято не совсем так, как задумано автором, но то искреннее преклонение перед героизмом революционной молодежи, какое так ярко там выражено, было дорого деятелям революции. С горячей благодарностью прокламация народовольцев говорит о Тургеневе: "он любил революционную молодежь, признавал ее святой". "Перед целой литературой грязных ругателей этой молодежи, -- подхватывает слова Якубовича Лавров, -- он выставил ее, эту революционную молодежь, как единственную представительницу высокого нравственного начала, как "служительницу идеи, обвеянную ее сиянием".
5
В том обстоятельстве, что многие революционеры 70-х годов примиренчески относились к одним чертам Тургенева и преувеличивали другие, сказалась и одна особенность самой тогдашней революционной среды, свойственная ее многим членам: отсутствие четкой классовости в понимании и восприятии явлений. Революционеры-народники ни в себе самих, ни вокруг себя не осознавали достаточно четко классовых сил, двигавших поведением личности и борьбой общества. В своей прокламации народовольцы признавали, что Тургенев -- "барин по рождению, аристократ по воспитанию и характеру", но они не делали отсюда соответствующих выводов. Они спешили его барскому происхождению и характеру противопоставить его "чуткое и любящее сердце", которое и помогло ему "сочувствовать и даже служить русской революции". И эта замена классовой природы моральными достоинствами тесно связана с тем, как революционеры-семидесятники смотрели на самих себя. В той же прокламации читаем об этом: "Тургенев был честным провозвестником идеалов целого ряда молодых поколений, певцом их беспримерного, чисто русского идеализма, изобразителем их внутренних мук и душевной борьбы -- то страшных сомнений, то беззаветной готовности на жертву".
Характерно, что и Лавров смотрит на Тургенева сквозь тот же народнический идеализм. В своей огромной статье о Тургеневе, похожей скорей на исследование, чем на воспоминания, Лавров достаточно ясно определяет неверие Тургенева в социализм, отрицание им революционной борьбы, его умеренный либерализм и т. д. Но не дает этим чертам социологического объяснения, предоставляя читателям думать, что это просто личные особенности Тургенева.
В одном эпизоде, впрочем, в Лаврове сказался мыслитель, бывший в общении с Марксом и Энгельсом. Вспоминая, как на Пушкинском празднике 1880 года Тургенев был оттеснен Достоевским с его "широковещательными словами о всечеловеке", и критикуя отожествление Тургеневым "народного" и "национального", Лавров неожиданно заговорил новым языком "самая суть социального вопроса последнего периода заключалась в противуположении понятия о "народе" понятию о "нации", понятия о народе, как экономическом классе, обреченном самою историею на классовое противуположение, на классовую борьбу с экономическими господствующими группами, -- понятию о "нации", как такому, которое соединяло, с точки зрения этнографической, культурной или политической, в одно целое все экономические классы и потому замазывало самый существенный вопрос истории, вопрос борьбы классов". Лавров тут же добавляет: "Для Ивана Сергеевича этот вопрос в его грозном значении никогда не был ясен". Это верно. Но вопрос не был ясен и самому Лаврову, так как он тут же "народ как экономический класс" понимает именно в народническом смысле -- как крестьянство, но не рабочий пролетариат. А главное -- в круг "борьбы классов" не включает самого Тургенева, тем самым "замазывая самый существенный вопрос" в историко-социологическом понимании взглядов и поведения Тургенева.
6
Четкого классового анализа или оценки Тургенева так и не дал никто из революционеров-семидесятников -- в силу своего идеалистического миросозерцания и в силу своей собственной (разночинской, мелко буржуазной) классовости.
Но если отсутствовала явственная идеологическая установка, то в наличности оказалось непосредственное психологическое восприятие барской классовости Тургенева.
Такого восприятия не могло быть у Лаврова, питомца стародворянской семьи. Его не было и у Кропоткина, принадлежавшего к древнему титулованному дворянскому роду. Но от декабристов через петрашевцев до народничества революционные движения все более и более демократизировались в своем социальном составе. Во второй половине семидесятых годов состав революционных организаций и примыкавших к ним радикальных кругов был уже почти сплошь разночинским; начинали вливаться в него и первые отряды рабочих и крестьян.
И когда вникаешь в воспоминания, собранные в нашей книге, начинаешь различать две группы среди мемуаристов: старшую и младшую. И младшая группа оказывается настроенной иначе, чем старшая -- холоднее, требовательнее к Тургеневу.
Очень явственно такое настроение отразилось в воспоминаниях В. Ф. Гинтовт-Дзевалтовского. В то время как встречи в Париже с Тургеневым Лаврова были так дружественны, Гинтовт рассказывает (о начале 80-х годов) иное: "К моему появлению в Париже, с И. С. Тургеневым у колонии выросла глухая борьба. Эмигранты находили, что И. С. разыгрывает левого с левыми, а с правыми -- правого, что это непозволительная игра. Иезуитизму нет места среди русских. В одни двери впускает либералов -- Салтыкова-Щедрина, Стасюлевича, а в другие -- русского посланника в Париже и иных прочих бюрократов, вплоть до вышептавшихся и выдохшихся чиновников, прожигающих во Франции остатки жизни и средств. Конечно, зеленая молодежь набрасывалась на И. С. с пеной у рта, а люди средних лет относились более умеренно, и были такие, что стояли горой за "красу и гордость отечественной литературы". Волна нападок то поднималась, то падала до полного штиля, и вдруг -- караул! Тургенев поместил в русской ретроградной газете письмо, где называл себя либералом английского пошиба и что он не революционер. Никто не входил в мотивы этого письма. Повода к нему тоже никто не знал. Все азартно набросились на писателя, не принимая его объяснений. Вышибали из-под ног его скамейку, чтобы он повис у позорного столба. Горячие и азартные советывали мне писать ему о делах, но на дом не ходить". Только советы того же П. Л. Лаврова заставили Гинтовта пойти к Тургеневу, чтобы переговорить о делах русской библиотеки в Париже. Его искренний, правдивый рассказ, помимо намерений рассказчика, восстанавливает перед нами контраст двух социально-политических групп: барской и разночинской -- в их будничных соотношениях, без всяких еще идеологических столкновений.
Нуждавшийся в деньгах Гинтовт, отправляясь к Тургеневу, "весь далекий путь от Латинского квартала до улицы Дуэ совершил пешком". "Квартира маститого писателя -- красивый двухэтажный особняк". Продрогшего гостя Тургенев усадил у камина и накрыл ему ноги пледом -- "дорогой пуховой вещью". Когда позднее Гинтовт однажды подходил к дому Тургенева, "у подъезда, -- рассказывает он, -- стояла шикарная карета. Я воззрился на нее и любовался красотой лошадей и экипажа. Поднимаясь по лестнице, я был остановлен прислугой, быстро, полушопотом говорившей о приеме русского посланника и просившей зайти через час". Не буду пересказывать, какие чувства испытал при этом Гинтовт. Отмечу только другой эпизод: как Тургенев благожелательно навязал нуждавшемуся Гинтовту деньги -- под предлогом аванса за его статью в газете. Гинтовт потом (через много лет!) вспоминал: "Позвякивая монетами, я шел домой с назойливо внедрявшейся в меня мыслью, что я получил больше, чем следовало за мою первую литературную вылазку.-- Чтобы чорт побрал хороших людей, -- думал я. -- Со своим устремлением к филантропии они ставят людей в невозможное положение. К этим монетам в кармане мне противно дотронуться. И выбросив их на улицу, не поможешь делу. Только дураком назовут. Нет, я объяснюсь с Иваном Сергеевичем и в случае его неудовлетворительного ответа откажусь от дальнейшей получки, которая мне руки обжигает".
7
Яркую общественную и бытовую обстановку, в какой происходили встречи Тургенева с молодыми радикалами в 1880 году, рисуют воспоминания Кривенко, Златовратского и Русанова.
Кривенко вспоминает о Тургеневе: "В то время, о котором идет речь (1879--81 годы), он не пользовался особым расположением в тех кружках, к которым я принадлежал, на него были недовольны за его "Дым" и "Новь", а некоторые не забыли еще "Отцов и детей", но главным образом недовольны были "Новью". Когда группа молодых радикалов задумала преобразовать журнал "Русское Богатство" и попросить у Тургенева какой-нибудь рассказ или статью для журнала, то некоторые из сотрудников были против этого, говоря, что "не стоит кланяться" и даже "связываться с ним".
Как были недовольны "Новью" радикалы и революционеры, видно из предисловия к сборнику "Из-за решетки", напечатанному в 1877 году в Женеве; предисловие написано Г. А. Лопатиным, участником революционного движения. Откликаясь на только-что напечатанную в "Вестнике Европы"Новь", Лопатин [протестует против искажения в романе образов народников-революционеров. "Итак, вот мотивы, толкающие, по мнению Тургенева, наших революционеров на их дорогу: это -- фальшивое общественное положение, житейские неудачи, обманутая любовь, умственная несостоятельность и слабость характера... Но факты жизни громко вопиют против такой простой разгадки". Ошибки Тургенева "показывают ясно, что даже сильный талант бессилен изобразить среду, относительно которой он имеет кое-какие отрывочные сведения". "Если он и не натравливает общество на носителей новых идей, как это делают другие, то все-таки способствует составлению уродливого представления о новом историческом моменте и его деятелях". Заключение статьи Лопатина сурово: "Предлагаемого уже достаточно, чтобы показать, насколько заслуживают доверия лубочные изображения наших революционеров, хотя бы и писанные патокой, как в первой части "Нови".
Но сам Тургенев, вечно жадный к новым знакомствам и наблюдениям, захотел познакомиться с молодыми радикалами-писателями. Русанов вспоминает: "На предложение беллетриста откликнулись далеко не все. Воздержались -- что, впрочем и понятно было с их стороны -- самые крупные представители тогдашней радикальной печати, да еще те, кто не простил Тургеневу его Базарова". На свидания не пошли ни Михайловский, ни Шелгунов.
Михайловский еще за три года до этих фактических свиданий в своей статье о "Нови" (в "Отечественных Записках" 1877 г.) говоря об отношении молодого поколения к Тургеневу, нарисовал условную встречу романиста с новыми читателями, и эта картина поразительно предвосхитила ту подлинную встречу, какая состоялась в 1880 году: "Кто привык "вязать и решать", быть выразителем и отчасти даже "властителем дум" своих современников, кто привык видеть, как толпа с волнением ждет его слова, тому тяжело очутиться в положении г. Тургенева. Кругом сумрачно и холодно, холодные, чужие лица, несколько даже изумленные изящной повелительностью манер бывшего любимца. Они знают, конечно, прошедшее любимца, но не переживали его с ним вместе, знают только как совершившийся факт, который был и быльем порос, а потому самоуверенность и плавная величественность, снисходительная небрежность движений этого человека для них непонятны, несколько даже смешны. Ему непременно должно казаться, что все дело в каком-то пустячном, ничтожном недоразумении, устранить которое тоже чрезвычайно легко каким-то пустяком вроде грациозного жеста или приятной улыбки. Но чорт их знает, этих людей с такими холодными, чужими лицами, чорт их знает, в чем они полагают грацию и какую улыбку назовут они приятною. Тут так легко попасть впросак".
Сам Михайловский, как сказано, на свидание не пошел. Но другие, помоложе, приняли предложение Тургенева.
Одно из свиданий происходило в доме золотопромышленника миллионера К. М. Сибирякова, покровительствовавшего литературе. H. Н. Златовратский живо описывает обстановку свидания. "Признаться сказать, до такой степени большинство из нас, -- разночинских литераторов, -- было робко, дико, застенчиво, что одно только антре салона привело нас в полное смущение, а когда мы вошли в богатое большое зало, убранное тропическими растениями, когда увидали впереди стоявшее отдельно кресло, а вокруг него целый ряд стульев, уже наполовину занятых неизвестной нам публикой, как будто ожидавшей выхода на эстраду знаменитого певца или музыканта, -- мы смутились окончательно и сгрудились в сторонке около входной двери. Очевидно, нас ожидало впереди вовсе не то, на что мы рассчитывали. В публике говорили вполголоса, сам хозяин постоянно подходил к лестнице и смотрел вниз, чтобы не пропустить момента приезда гостя. Во всем чувствовалось что-то необыкновенно торжественное. Вдруг зазвенели по всем комнатам электрические звонки. Хозяин сорвался с места и бросился к лестнице, за ним поднялась хозяйка. Глаза всех напряженно обратились к дверям. По лестнице поднималась величественная седая фигура Тургенева. Джентльмен с головы до ног, безукоризненно одетый, изящный и любезный, с свободно величавыми жестами, он, как истинный "король" литературы, широкими, твердыми шагами прошел к приготовленному для него месту. Публика заняла полукруг стульев вокруг него -- и Тургенев, как воспитанный, общественный человек, давно привыкший ко всевозможным салонам, тотчас, кажется, понял свою роль. Пока публика терялась, не зная, с чего начать разговор, он сразу взял все дело в свои опытные руки и начал свободно, оживленно и остроумно рассказывать о своей заграничной жизни, о встречах с разными особами, затем, мимоходом упомянув о современных русских делах, выразил сожаление об "обоюдных крайностях" и, наконец, как-то совершенно неуловимо перешел к характеристике "народа", который, по его мнению, растет не по дням, а по часам; мы не заметим, когда он будет совсем большой".
Русанов подхватывает слова Златовратского и продолжает: "Вольные хлеба крепостного права, питавшие Тургенева в его молодости, пошли впрок. Все мы, по большей части разночинцы, перебивавшиеся с грехом пополам, почти ребятами выброшенные на литературный заработок, казались возле Тургенева какими-то гвоздями, сухопарыми, испитыми, что называется, без цвета и радости. Старшим из нас не было в то время и сорока лет, иным едва половина того, а борьба за существование провела уже по лицу у иных преждевременные складки. Но на громадном, благообразном, очищенном лице, -- я чуть было не написал "лике", -- Тургенева 60 лет не оставили почти ни морщинки. Эффектно-седые волосы, белая борода только еще больше оттеняли поразительную моложавость этого наполовину библейского, наполовину джентльменского лица, на котором и свет лампы лежал как-то особенно правильно и мягко. Он, и сидя за чайным столом, был выше нас целой головой, и его речь, плавная, сытая, я бы сказал серебряная, как он сам, лилась на нас сверху".
Русанов рассказывает, что дальше произошла серьезная беседа по политическим вопросам, и хотя были пункты острых разногласий, но кончилось мирно, и в следующий раз Тургенев встретился с Русановым и его товарищами "как со старыми друзьями". И впоследствии этот кружок (в его составе -- и Гл. И. Успенский) дружественно сносился с Тургеневым. В 1891 г. С. Н. Кривенко очень заботливо проредактировал отдельное издание стихотворений Тургенева. Русанов, как и все политические деятели того времени, с уважением и благодарностью к Тургеневу упоминает "поразительно-сильную и всю проникнутую сочувствием к революционерам вещь" -- его "Порог".
Но это уже не то. Можно было поддаваться личному обаянию Тургенева. Можно было ценить его щедрую помощь -- материальную, моральную, литературную, -- какую он неутомимо оказывал русским эмигрантам. Можно было высоко чтить его художественное творчество. Можно было испытывать к нему чувство горячей благодарности за все то доброе, что он сказал в своих произведениях о русском освободительном движении. Но после статьи Михайловского, после рассказов Русанова, Кривенко и Златовратского ясно, что при встречах в 1880 году друг против друга стояли представители двух разных миров, двух антагонистических социальных групп: уходящего либерального дворянства и наступающего радикального разночинства.
8
Сознавал ли сам Тургенев вполне ту социальную рознь, какая отделяла его от семидесятников?
По всем данным, какими мы располагаем, следует думать -- нет. Как и мышлению народников, ему не была свойственна классовость в анализе социальных явлений. Вернее сказать -- в анализе культурного общества. В крестьянстве Тургенев зорко видел расслоение, и его суждения о деревенских кулаках, "буржуазии в дубленой шубе", замечательно метки и далеко оставляют за собою взгляды, например, Герцена.
Но классовость воззрений и поведения либерального дворянства, классовость разночинской интеллигенции ему была видна плохо.
Однако -- не настолько плохо, чтобы Тургенев совершенно не понимал того антагонизма, какой так ярко выявился в бытовой обстановке его встреч с кружком "Русского Богатства". И если Русанов с товарищами живо ощутили, -- хотя не осознали, -- чужеродность Тургенева-барина, то, конечно, и он живо ощущал чужеродность ему радикалов-разночинцев.
Тургенев ведь мог бы припомнить, что еще двадцать лет тому назад, на границе 50-х и 60-х годов, у него произошло первое -- и резкое столкновение с воинствующими радикалами-разночинцами. Разумею столкновение Тургенева с Добролюбовым, поддержанным Чернышевским.
И все таки он настойчиво стремился к сближению с разночинцами.
Сближение началось еще с сороковых годов, со времен Белинского. Во второй половине пятидесятых годов отношения с радикальной редакцией "Современника" кончилось разрывом. Встречи и отношения 60 -- 70-х годов пересказаны мною выше. Итак, в течение десятков лет продолжались эти отношения. В семидесятых годах они усилились и приобретают для историка особое значение, поскольку в отношения с Тургеневым вступают теперь подлинные революционеры, социалисты, деятели подполья, террористы.
Вступая в общение с революционерами, Тургенев многим рисковал. Он возбуждал неудовольствие в тех умеренных общественных кругах, где больше всего вращался. Из членов Общества русских художников в Париже его собирались исключить--за то, что он провел на одно из собраний Общества П. Л. Лаврова. Его неоднократно обличали в реакционной печати за сношения с эмигрантами. Он, наконец, привлекался к судебной и административной ответственности за такие сношения. При этом Тургенев вовсе не отличался мужеством. Наоборот, он легко терял присутствие духа и преувеличивал опасности.
Что же так влекло Тургенева к революционерам?
В 1863 году, оправдываясь перед Александром II в своих сношениях с эмигрантами, Тургенев заявил: "я -- писатель, ваше величество, и больше ничего: вся моя жизнь выразилась в моих произведениях, меня по ним судить должно". Тургенев разумел тут художественные произведения. Однако, в литературном наследии Тургенева имеются не только художественные произведения, но и публицистика, притом -- весьма обильная. Только самая малая доля этой публицистики вошла в собрание сочинений Тургенева. Некоторая часть и вовсе не была в свое время напечатана, обращаясь только в рукописных копиях. Таковы "Замечания о русском хозяйстве и о русском крестьянине" (1842), "Письма из Берлина" (1847), Записка об издании журнала "Хозяйственный указатель" (1858), "Корреспонденции о франко-прусской войне" (1870), "Александр III" (1881) -- и многие другие. Эти статьи рисуют нам Тургенева, как чуткого общественника, постоянно следившего за политическими событиями и вопросами. Еще ярче с этой стороны освещают его многочисленные письма к Герцену, где Тургенев часто высказывался до конца, с полной свободой. Живого интереса к проблемам политическим, социальным, экономическим он не терял до самых последних лет. В воспоминаниях Русанова о Тургеневе сохранилось важное сообщение: "Если напечатают когда-нибудь его письма из этого времени к Успенскому, который нас познакомил с Тургеневым, то из них читатель убедится, как Иван Сергеевич следил за литературной деятельностью нашей братии, и не только за беллетристикой, но и за публицистикой, и не раз встретятся в них рассуждения по поводу, например, той или другой чисто-экономической статьи (между прочим, и моих "Проявлений современного капитализма в России", напечатанных в начале 1880 г. в "Русском Богатстве")". Письма Тургенева к Успенскому, к величайшему сожалению, не дошли до нас. Но из других, известных нам, высказываний Тургенева можно воссоздать целую систему его воззрений.
Эти воззрения и сам он, и окружающие, и историки определили как либерализм. Свой либерализм Тургенев выработал еще в сороковых годах и потом сохранил неизменным. В 1879 г. он заявил печатно: "убеждения, высказанные мною и печатно, и изустно, не переменились ни на йоту в последние сорок лет". И именно в этом 1879 году, в свой приезд из заграницы в Москву и Петербург, Тургенев оказался как-бы символом, знаменем русского либерализма. В адресах и застольных речах русские либералы обращались тогда к нему с торжественным призывом, не без наивности: "Вы один в настоящее время сумеете объединить все направления и партии, сумеете оформить это движение, придать ему силу и прочность. Подымайте высоко ваше светлое знамя, на ваш могучий и чистый голос откликнется вся Россия, вас поймут и отцы и дети". И Тургенев готов был принять этот призыв. На речи он отвечал: "После всего, что мне пришлось здесь видеть и слышать, я прихожу к заключению, что я должен переселиться в Россию... Я знаю, что это дело, за которое мне приходится взяться, -- очень нелегкое дело" лучше было бы взяться за него молодому человеку, а не мне, старику... "
Однако, это был только короткий, обманчивый порыв: по первому напоминанию начальства Тургенев стал уклоняться от публичных чествований и вскоре вновь выехал в Париж.
Тут обнаружилось то, что в спокойные минуты Тургенев сам ясно сознавал. Современник так записал мысли Тургенева: "Мы, т. е. я и мои единомышленники, -- честные и искренние либералы и от всей души желаем воцарения в России благоденствия, правды и свободы; мы готовы много работать для достижения этих целей, но все мы, сколько нас ни есть, все хорошие и нескупые люди, не решимся рискнуть для этого самой ничтожной долей своего спокойствия, потому что нет у нас ни темперамента, ни гражданского мужества... Что делать, надо сознаться, что малодушие присуще нашей натуре".
Безволие, бездеятельность русского либерализма Тургенев ощущал до боли ярко. Но он не мог не скорбеть "о судьбах своей родины", не мог не "впадать в отчая" ние при виде всего, что совершается дома". Лавров свидетельствует: "во всех его словах высказывалась ненависть к правительственному гнету и сочувствие всякой попытке бороться против него".
И вот, не надеясь на либералов, Тургенев искал тех, кто смог бы сломить политический деспотизм. У того же Лаврова находим ценнейшее показание о Тургеневе: "история его научила, что никакие "реформы свыше" не даются без давления, и энергичного давления, снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление, и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества. Как только он мог заподозрить, что новый элемент может сделаться подобной силой, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему в той мере, в какой терял надежду, чтобы то же историческое дело могли сделать другие элементы, ему более близкие и симпатичные. Поэтому, когда я ему нарисовал картину одушевления и готовности к самоотвержению в группах молодежи, примкнувших в Цюрихе к "Вперед", он без всякого вызова с моей стороны высказал свою готовность помогать этому изданию".
Помогал Тургенев Лаврову не только деньгами. Ему же он доставлял сообщения о действиях русского правительства, получаемые из переписки с петербургскими высокопоставленными друзьями. Такие же сведения (и документы) он посылал для лондонских изданий Герцена и Огарева. По словам Лаврова же, Тургенев "вел долгие разговоры с П. А. Кропоткиным о его планах и взглядах на русские общественные дела и всячески помогал людям этото лагеря".
Больше того: Тургенев давал советы по составлению пропагандистских подпольных книжек! В "Нови", напечатанной в 1877 году, на вопрос Марианны: "Какие книжки принес тебе Павел?" Нежданов пренебрежительно отвечает: "Да.. . обыкновенные.--"Сказка о четырех братьях"... Ну, еще там... обыкновенные, известные. Впрочем -- эти лучше". Эти -- еще несколько лучше, но обыкновенные, известные -- хуже... Однако, два года назад, в письме к П. Л. Лаврову в 1875 году, Тургенев пишет об известной пропагандистской сказке Степняка-Кравчинского: "эту сказку мне удалось прочесть только на днях. И вот что я имею сказать Вам. -- Автор человек с талантом, владеет языком -- и весь его труд согрет жаром молодости и убеждения. Но тон не выдержан. -- Автор не дал себе ясного отчета -- для кого он пишет -- для какого именно слоя читающей публики? Последствием этого сбивчивость и неровность изложения. -- То для народа писано, то для более -- если не образованного, так более литературного слоя. Не избежал также автор того -- что я готов бы назвать певучей, риторической или московской манерой -- напр. самое начало, -- мне кажется,-- чем меньше таких уснащиваний -- тем лучше. Но повторяю, -- у Вашего знакомого есть и талант, и огонь пусть он продолжает трудиться на этом поприще!" Пусть продолжает трудиться... Этот совет Тургенев давал революционеру-подпольщику относительно подпольной брошюры, восхвалявшей социализм и восстание. Г. В. Плеханов находил такие советы проявлением "необдуманности или какой-то странной двойственности у Тургенева". И конечно, здесь проявилась огромная двойственность. Тургенев был против социалистической и революционной пропаганды, против насильственного переворота и восстания. Но он был также против "правительственного гнета" -- и знал, что мирными средствами его не свергнешь.
Наблюдая в революционерах волю к борьбе, революционный энтузиазм, Тургенев загорался надеждой, что они-то и сломят архаический государственный строй, мешающий России овладеть европейскими политическими порядками, ему так любезными...
Но Тургенева и пугали революционеры. Ведь они хотели на борьбу со старым строем поднять крестьян -- взбунтовать весь народ. Тургенев же боялся крестьянского бунта. Он твердил слова Пушкина: "не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"
А когда революционеров постигали неудачи в борьбе с царским правительством, Тургенев легко впадал в бессильное, вялое неверие в будущее, в тот скептицизм, который так свойствен рафинированным представителям упадающего класса. Об этом неверии Тургенева в победу революции неоднократно говорит Лавров.
-----
Воспоминания о Тургеневе революционеров, эмигрантов. радикалов-семидесятников, напечатанные ниже, дают массу интересных сведений о них самих. Но еще больше интересны эти мемуары для Тургенева, для его личных настроений и быта, для его творчества. Самое же существенное, что в книге дано, что в ней, при медленном чтении раскрывается, -- это общественная драма русского либерала 60-х -- 70-х годов.
Воспитанный в старом, архаическом усадебном барстве, овладевая новой урбанистической культурой, Тургенев начинал отталкиваться от родной социальной среды и от того политического строя, который был ею создан и ее ограждал. Но победить этот строй силами либералов Тургенев считал невозможным. Он с надеждой обращался к новой силе -- революционному народничеству. Новой силе он готов был принести дань восхищения перед ее героизмом и самоотвержением. Однако, эта сила была ему чуждой, инородной, даже враждебной, притом она стремилась к иному, большему чем то, о чем Тургенев мечтал. Он живо чувствовал и то, и другое. Когда эта сила терпела поражения, он не находил в себе того энтузиазма, той веры в будущее, какие одушевляли борцов. Он не мог сказать того, что они говорили на процессе 1877 года: революционное движение "может быть подавлено на некоторое время, но тем с большей силой оно возродится снова... И так будет продолжаться до тех пор, пока наши идеи не восторжествуют". Тургенев, наоборот, малодушно отшатывался от борцов, разочаровывался в революционной борьбе, готов был поверить в незыблемость старого порядка. Но старый порядок, чиня расправу над побе. "денными на время революционерами, не щадил и либералов и беспощадно топтал их надежды на просвещение, на прогресс, на культурные государственные формы.
Так Тургенев и скончался в 1883 году, не увидев просвета, среди злейшей реакции.