Тургенев Иван Сергеевич - Письмо А. Н. Луканина

Тургеневский сборник. Материалы к полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева

Л., "НАУКА", 1968

ТУРГЕНЕВ, А. Н. ЛУКАНИНА И А. Н. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

История знакомства А. Н. Луканиной с Тургеневым и их взаимоотношения описаны в воспоминаниях А. Н. Луканиной.1 Однако ни эти воспоминания, ни письмо Тургенева к А. Р. Дрентельну,2 шефу жандармов, о Луканиной, ни ее письмо к Тургеневу не дают достаточно ясного ответа на основной вопрос -- что заставило Тургенева написать это письмо Дрентельну об А. Н. Луканиной. То, что у нее был "замечательный беллетристический талант", для расцвета которого он пытался создать подходящую обстановку? Так утверждал Тургенев, но едва ли дело сводилось к этому. Те замечания, которые делал Тургенев каждый раз, когда она ему читала или давала читать свои произведения, вызывают сомнение в особой талантливости Лукашшой.

Он не был в восторге от ее работ, он настаивал на их переделке; он ме раз давал указания, как исправить их, -- хотя А. Н. Луканина не была ни начинающим автором, ни человеком, начинающим сознательно жить. Ей было в то время 35 лет. Она сумела побывать и в Америке и в Европе, она была знакома и с тюрьмой, и с эмиграцией, и с подпольем. Она была связана с различными органами печати как России, так и Европы; она напечатала в них не одну статью. Объяснить ее неудачи неопытностью, новизною дела, молодостью он не мог; едва ли он мог думать, что только отрыв ее от России мешает "полному развитию" ее таланта, хотя именно этот аргумент выдвинул он в своем письме к Дрентельну. И не благонадежность Луканиной, за которую ручался Тургенев, заставляла его настаивать на том, чтобы ей дали возможность жить в России: действительная благонадежность открывала двери на въезд и без просьб Тургенева.

Видимо, были какие-то другие причины. Какие же? Именно те, которые заставили Дрентельна отказать Луканиной в разрешении на въезд, которые заставили шефа жандармов отказаться от ответного письма к Тургеневу. Тургенев просил, настаивал на своей просьбе именно потому, что был уверен не меньше Дрентельна в том, что никаких убедительных фактов, которые могли бы доказать благонадежность А. Н. Луканиной, не было.

Письмо Тургенева должно было сыграть роль отсутствующих документов. Прилагая письмо Луканиной к своему письму, Тургенев писал, что "в нем дышит искренность не поддельная".

Дрентельн приказал навести справку. Справка не подтвердила искренности письма (см. текст его на стр. 266--269).

Дрентельна не интересовала личная драма Луканиной, ее взаимоотношения с мужем. Его интересовала политическая позиция ее перед отъездом из России, ее первые шаги за границей. А об этом она промолчала. Данная же Дрентельну справка гласила: "Привлечена была к Нечаевскому делу и содержалась с 15 по 26 января 70 года под арестом в С.-Петербургской крепости", освобождена за неимением улик. "В январе 1872 выехала за границу".3 Неимение улик могло означать не то, что их не было, а то, что их не сумели найти. Так склонен был думать шеф жандармов, тем более что в справке говорилось о том, что за границей Луканина стала "во главе Бакунинского женского общества". Справка не подтверждала то, что писала Тургеневу Луканина, не свидетельствовала об ее искренности. Если поездка за границу была вызвана скверным поведением мужа, то чем можно было объяснить связь с Бакуниным? "С 1872 года о Луканиной никаких неблагоприятных сведений не поступало".4 Возможно, что это заявление могло успокоить шефа жандармов, развеять его сомнения, если бы дальше не было указаний на то, что А. Н. Луканина принадлежит к той группе женщин, которая отказалась вернуться в Россию, несмотря на требование правительства. Об этом рассказала и она сама в "чистосердечном" письме к Тургеневу, больше того -- очень подробно объяснила, почему и как это случилось. И опять выходило так, что причина была чисто личного, а не политического характера.

У нее не было средств вернуться в Россию, к тому же она боялась мужа, опасаясь шантажа с его стороны и денежных вымогательств, да и тетушки советовали ей остаться за границей. Эта боязнь была так велика, что и теперь, в конце 1878 г., когда Луканина писала письмо Тургеневу, она просила его убедить Дрентельна заступиться за нее, охранить от посягательств мужа, выдать ей отдельный вид на жительство. И в этой просьбе о заступничестве звучала искренность и наивность. В этом трудно было бы сомневаться, как и в ее благонадежности, если бы дальше не сообщалось о том, что парижская префектура произвела у нее обыск, "о котором сама полиция сожалела, в чем я имею удостоверения от официальных лиц", как писал Тургенев к Дрентельну; она сама сообщала об этой "истории" Тургеневу как об истории "необъяснимой" (см. стр. 268). Однако шеф жандармов думал иначе. Ему казалось, наоборот, что все начинается снова. И он захотел узнать о "необъяснимой истории" у Орлова, который по своей должности обязан был знать ее лучше, чем знал Тургенев, и должен был объяснить ее более откровенно, чем это делала Луканина.

Через 25 дней после письма Тургенева кн. Н. А. Орлов, царский посол в Париже, сообщал шефу жандармов о том, что "Аделаида Луканина, рожденная Рыкачева... задержана парижской полицией 7-го минувшего сентября нового стиля, наравне с жившими с ней русскими подданными г-жой Голыптейн и Карятиной, по подозрению в принятии участия в учреждении Социалистического конгресса в Париже. При обыске, сделанном в квартире упомянутых женщин, найдены разные брошюры и газеты социалистической партии и переписка со многими интернационалистами. Между прочим в бумагах найден русский паспорт, выданный на имя Елены Фенисовой, и печать с надписью "Caisse de secours aux détenus socialistes russes". Французская судебная власть освободила их".5

В какой мере сообщение Орлова рассеяло сомнения Дрентельна, мы не знаем. Во всяком случае разрешение на въезд в Россию он Луканиной не дал, а на письмо Тургеневу не ответил; больше того: по-видимому, князь Орлов дал понять Тургеневу, что к его заступничеству за Луканину в высших сферах относятся неодобрительно.

Не об этом ли говорит запись Луканиной от 4 января 1879 г., передающая слова Тургенева: "...Д. не ответил на письмо, которое я написал ему. Орлов начинает плохо относиться...".6 Д. -- это А. Р. Дрентельн, Орлов -- это князь Н. А. Орлов, посол в Париже. Это бесспорно. О ком другом мог говорить с Луканиной Тургенев именно тогда, когда ее больше всего интересовал вопрос о возвращении в Россию?

В своих воспоминаниях А. Н. Луканина не рассказывает о том, как и почему возникла у нее мысль обратиться с письмом не к Дрентельну или Орлову, а к Тургеневу, и ей ли принадлежит эта мысль. А Тургенев в письме к Дрентельну пишет о Луканиной так, как будто она мало ему знакома. Он знает ее по журналу "Вестник Европы", знает как писателя, он слышал о ней от бывшего Астраханского губернатора А. Н. Дегая да от официальных представителей Франции, которые сообщили ему, что история с ее арестом -- "недоразумение", и высказали сожаление об обыске. И если А. Н. Луканина пишет, что он доставил ей возможность работать в "Вестнике Европы" и не отказал ей в "какой бы то ни было помощи словом и делом", то смысл этих слов состоит в том, чтобы оправдать новую и необычайную просьбу -- просьбу написать к Дрентельну, чтобы ей дали возможность уехать в Россию. Никакого другого смысла в этих строках нет. Они не говорят ни о близости, ни даже о знакомстве. Иначе не потребовалось бы ей в письме рассказывать о родных, знакомых, о том, с кем она встречалась за границей. Он это бы знал; знал бы, конечно, и об ее семейной драме, об ее отношениях с мужем. А она пишет: Н. А. Альбини -- "родной брат моей матери"; "тетушка моя Е. А. Рихтер, бывшая начальница Московского Николаевского Института", другая тетушка -- Куколь-Яснопольская; дядя ее Алекс. Пав. Дегай -- бывший Астраханский губернатор; "я виделась недавно с генералом Козловым", и т. д. Ясно, что знакомы они мало и поэтому она рассказывает ему эти подробности. Но она верит ему как писателю и поэтому пишет откровенно, что "о Дрентельне говорят как о человеке добром и справедливом", и она знает о хороших отношениях с ним Тургенева. И о том, что Дрентельн получит ее письмо, она не могла и подозревать. Письмо было слишком интимным, чтобы можно было предполагать, что Тургенев его отошлет Дрентельну. Но он его послал -- и, послав, подчеркнул, что письмо искреннее. В этом не должен был ни на миг сомневаться Дрентельн. Вот если б ему, как шефу жандармов, она написала его, тогда можно было бы усомниться в искренности, а оно написано не ему, а любимому писателю, и предназначалось только для Ивана Сергеевича Тургенева. Как можно не поверить искренности письма? Как можно отказать Луканиной в желании вернуться в Россию, тем более, что об этом просит Тургенев, который ручается к тому же за ее благонадежность? Таков был замысел. Он должен был помочь Луканиной не только вернуться в Россию, но вернуться без неприятной переписки с Третьим отделением, без покаянных писем на имя императора, без разговоров с князем Орловым. От этого всего должно было избавить письмо Тургенева к Дрентельну, письмо Луканиной к Тургеневу.

Кому принадлежал этот план? Луканиной? Тургеневу? Когда он родился? Как осуществлялся он?

"В сентябре 1878 года мне пришлось вынести очень много тяжелого и неприятного", -- пишет в воспоминаниях Луканина и продолжает: "4 ноября. Третьего дня я только на минуту видела Ивана Сергеевича, встретила его во дворе его дома, затем мы прошли наверх и речь все время шла о моих личных делах. Сегодня я просидела у него дольше".7 Следовательно, "минутка" не была астрономической. Она продолжалась и тогда, когда они были во дворе, и тогда, когда шли наверх, и тогда, когда "все время там речь шла о моих личных делах". Это было 2 ноября 1878 г. "Минутка" длилась еще дольше 4 ноября. По-видимому, в этот день и было принято окончательное решение, так как письмо Тургенева помечено 6 (18) ноября 1878 г. Но тогда как быть с датой письма Луканиной? Оно помечено 13 ноября по новому стилю, т. е. 1 ноября 1878 г. Конечно, его не могло быть тогда, оно написано, по-видимому, после первого разговора с Тургеневым, бывшего 2 ноября; еще вероятнее, что исправлялось оно после 4 ноября, когда Луканина "дольше" просидела у Ивана Сергеевича, -- возможно, что именно тогда шло обсуждение проекта письма, окончательная редакция была утверждена позже. Об этом говорит постскриптум в письме Тургенева к А. Р. Дрентельну от 6 (18) ноября 1878 г., где речь идет об А. П. Дегае, о том, что от "официальных" лиц Тургеневу известно, что французская полиция сожалела об обыске и аресте Луканиной.8 Тургенев не пожелал, видимо, переписывать свое письмо к Дрентельну, но не счел возможным не упомянуть в нем о том, что утверждалось в письме Луканиной, которое он прочел после того, как написал свое. Таким образом, окончательный текст письма Луканиной не мог быть отредактирован ранее 5 (17) или, вероятнее всего, 6 (18) ноября. И это еще раз говорит о том, что оба документа подготовлялись одновременно, по сговору. Они не могут быть поняты один без другого.

Но отношение Тургенева к революционерам не может быть правильно понято без упоминания одного эпизода, происшедшего в эти же дни.

"Разговор перешел на другие предметы", -- записала И декабря 1879 г. Луканина. "Иван Сергеевич вдруг вспомнил, что у него на днях был сын Ч. П. Л. очень заинтересовался тем, что это за человек, и высказал мнение, что, воспитанный П., он должен представлять из себя что-нибудь порядочное. "Это человек лет двадцати пяти, отвечал Иван Сергеевич, он приехал сюда домашним учителем у барона***, думаю, вследствие этого, что он юноша благонамеренный. Отца он, по-видимому, страстно любит, а к друзьям отца относится как к врагам. Он пишет стихи недурные -- частью навеянные Гейне. Он читал их мне, и видно, что он еще очень молод"".9

"Сын Ч." -- это А. Н. Чернышевский. Ему было тогда как раз 25 лет, он приехал в Париж "домашним учителем у барона", его воспитывал "П.", т. е. А. Н. Пыпин, оп писал стихи. Сомнений быть не может: Тургенев рассказывал о свидании с А. II. Чернышевским. Было ли это первое свидание? Возможно, так как сохранилось письмо Тургенева следующего содержания:

"Понедельник 19 ноября (1-го декабря) 1879 года.

Александр Николаевич.

Если Вам угодно пожаловать завтра около 12 часов ко мне, я очень буду рад Вас видеть.

Ив. Тургенев".10

Если А. Н. Чернышевский был у Тургенева 2 декабря, то Тургенев 11 декабря мог говорить Луканиной о том, что у него "на днях был сын Ч.". О подробностях их разговора мы ничего не знаем. Письма Чернышевского, описывающего это свидание, в архивах нет. Но свидание не было единственным. 21-го декабря н. ст. Луканина записала следующее: "Я сейчас до того кричал, что "охрип", сказал Иван Сергеевич. Был у меня сын Ч. и читал мие свои вялые стихи и потом вдруг заговорил о том, что все дурно, что только будущее будет хорошо, что тогда будет "красота", а теперь ее нет, и что все люди "звери". Я ему сказал: "Если бы я был зверь, я бы теперь бросился на вас и укусил бы вас, а я вот вас слушаю!" Не понимаю я этих людей, которые ничего хорошего в прошлом не признают <...> Так и этот юноша: все плохо в прошлом и все теперь плохо у других, а сам стихи пишет. Значит, считает свои стихи хорошими".11

Но ни в стихах 1878--1879 гг., ни в более поздних стихах А. Н. Чернышевского не звучали ярко гражданские мотивы, в них не было ни бичевания, ни обвинения. Его муза не была музою "мести и печали". Не было таких настроений и в произведениях Тургенева. Не тема поэзии заставила Тургенева выйти из себя, "кричать до хрипоты". Видимо, они говорили и еще о чем-то. О чем? Возможно, во время первого свидания речь шла о Н. Г. Чернышевском, о его друзьях, о каторге. Это была жгучая тема. Тургенев верно подметил, что "сын страстно любит отца", хотя едва ли помнил его, так как А. Н. Чернышевскому было 7 лет, когда арестовали Николая Гавриловича Чернышевского. И эта любовь заставляла постоянно думать о том, как избавить отца от каторги, как сократить ее срок. Не случайно чиновник департамента полиции писал, что А. Н. Чернышевский пошел добровольцем на фронт не только потому, что считал нужным участвовать в "святом деле" освобождения славян из-под власти турок, но и потому, что своей кровью думал "искупить вину отца", облегчить его участь. Но этого не случилось. И как раз после возвращения А. Н. Чернышевского из армии вплоть до его отъезда в Париж беспокойство об отце все возрастало.

Из месяца в месяц Ольга Сократовна требовала выяснить, в чем дело, почему перестали приходить из Вилюйска письма. "Я очень грущу, -- писала она сыну, -- о том, что папаша ничего не пишет. Уж здоров ли он, милый? С января месяца ни строчки. Просто с ума надо сойти" (письмо от 31 января 1879 г.). И еще раз: "От папаши нет никаких известий. Уж жив ли он, мой милый? Здесь ходят слухи, что он с ума сошел. Уж по-моему лучше умереть, чем быть сумасшедшим. Господи! Сколько мне приходится испытывать горя" (письмо от 12 июля 1879 г.).12

И через месяц вновь: "Я говорила Мише, чтобы он передал тебе мое желание подать от моего имени запрос в III отделение, жив ли папаша? Вспомни, мой друг, что от него последнее письмо было от 4-го (или 6-го) ноября. Хорошенько не помню. Ведь это целая вечность. Я и писать более не хочу ему. Бог знает! Может быть, его уже и на свете-то нет" (письмо от 27 августа). И еще: "Пожалуйста, мой друг, подай поскорее прошение в III отделение и проси, чтобы узнали, жив ли наш дорогой папаша" (письмо от 9 сентября); "Деньги-то ты прислал, мой друг, а вот не написал ничего, об чем я просила тебя, то есть узнать в III отделении, что делается с папашей и жив ли он?" (письмо от 17 сентября); "...как же это так? Папаша жив, здоров, а ничего не пишет несколько месяцев. Что за чепуха такая. Стало быть, ему почему-нибудь запретили переписываться со мною" (письмо от 30 сентября).13

Ольга Сократовна угадала причину молчания. Письма Чернышевского III отделение утаило, так как увидело в них новую попытку писать для печати. Это было бесспорно так. Стоило только выкинуть обращение к сыновьям или Ольге Сократовне, соединить два, три письма вместе -- и получалась законченная статья или перевод статьи. Некоторые письма были и вовсе без подписи, они как бы предлагали подписать любую фамилию и отослать в журнал. Они были задержаны. И об этом не была, конечно, извещена Ольга Сократовна. Но Чернышевский понял, в чем дело, и перестал писать. На старика, около 17 лет проведшего в равелине и на каторге, вновь и вновь сыпались удары. Это было ясно и сыну.

Никакие слова, как бы жестоки они ни были, не могли передать всей гнусности поведения царского правительства по отношению к Чернышевскому. И очень возможно, что А. Н. в разговоре с Тургеневым не ограничился характеристикой жандармерии, но и бросил упрек либералам, которые в течение 17-летней каторги Чернышевского ничего не сделали для его освобождения. Даже Пыпин, который всем был обязан Чернышевскому, который к тому же мог выступать как ближайший родственник, -- даже он просил не об освобождении, а лишь об облегчении участи Чернышевской, признавая его вину. Возможно, что во время второго свидания речь шла именно об этом. Судя по воспоминаниям Луканиной, это предположение подтверждается сформулированной Тургеневым мыслью А. Н. Чернышевского (все плохо в прошлом и все теперь плохо).

Теперь, после разговора, вызвавшего бурю, согласно записям Луканиной, Тургенев дает другую оценку стихам Чернышевского. Во время первого свидания ему казалось, что часть стихов навеяна поэзией Гейне, что они не дурны; теперь он находит их "вялыми", теперь он дает иную, чем раньше, характеристику политического настроения А. Н. Чернышевского. Тогда он употребил термин "благонамеренный" и подчеркнул, что Александр Николаевич "к друзьям отца относится, как к врагам". Теперь первая часть характеристики исчезла, речь идет о том, что, по мнению А. Н. Чернышевского, только будущее светло и прекрасно, а прошлое плохо, настоящее гадко. Эти мысли не типичны для "благонамеренного", и вторая часть характеристики -- "к друзьям отца относится, как к врагам" -- теперь приобретает иной смысл. Раньше это утверждение можно было понять только так: к революционерам А. Н. Чернышевский относится, как к врагам. Но едва ли такое настроение могло вызвать бурю негодования у Тургенева, заставить его "кричать до хрипоты"; едва ли это могло дать повод к заявлению Тургенева: "Если бы я был зверь, я бы теперь бросился на вас и укусил". Все это могло быть вызвано только тем, что Тургенев в словах Чернышевского услышал упрек, обвинение своим друзьям, самому себе. Всего за несколько дней до этого разговора он жаловался А. Н. Луканиной, что его влияние недостаточно сильно, что Дрентельн ему на письмо не ответил, "Орлов начинает плохо относиться".14 При таком настроении упрек в "зверстве" должен был восприниматься Иваном Сергеевичем как обида, незаслуженное оскорбление, мог вызвать "крики до хрипоты".

Далее мы приводим полный текст письма А. Н. Луканиной к Тургеневу от 13 ноября 1878 г.15

В. Н. Шульгин

-----

Многоуважаемый
Иван Сергеевич,

Вы были настолько добры, что приняли участие в моем положении и не только доставили мне возможность работать в "Вестнике Европы", но и никогда не отказывали ни в совете, ни в какой бы то ни было помощи словом и делом. Поэтому и в настоящем затруднительном случае я опять-таки обращаюсь к Вам, а не к кому-либо другому. Не раз Вы, между прочим, высказывали мнение, что для дальнейших работ мне следовало бы хоть на время съездить в Россию, где я не была уже целых шесть лет, да ведь это самое горячее мое желание -- вернуться в Россию, тем более, что, как Вы знаете, ни мои взгляды, ни образ мыслей не могут меня удерживать вдали от родных. Вас, может быть, удивит, что я в настоящем случае письменно обращаюсь к Вам, а не устно, но дело в том, что разговор вышел бы очень длинный и скучный, а письменно я сумею высказать все и короче и яснее и буду в состоянии отнять менее дорогого времени у Вас.

Для того, чтобы объяснить Вам, почему я не еду в Россию, при всем моем желании поехать туда, я должна начать издалека и рассказать Вам, как я уехала из России и где и как провела последние шесть лет. Я уехала из Петербурга в начале 72-го года, уехала от мужа, с которым не было возможности дальше оставаться, так как он не только мучил и оскорблял меня и истратил все мое состояние, но требовал еще и того, чтобы я поручалась по выдаваемым им векселям, чтобы я выпрашивала денег у родных и т. п. Об отношениях его ко мне в частностях рассказывать не стану, это было бы слишком тяжело и гадко описывать. Я уехала от мужа при помощи родного брата моего, Николая Ник<олаевича> Рыка-чева, -- я говорила Вам о нем, он служит поручиком в Минском полку и во время настоящей кампании провел несколько месяцев на Шипке. Уехав из Петербурга, я отправилась в Цюрих, чтобы продолжать занятия медициной, -- раньше я работала уже по анатомии и химии, работы мои были помещены в химическом журнале и в Bulletin de l'Académie des Sciences. Средства, которыми я в то время располагала, были частью занятые деньги, частью деньги, оставленные мне в наследство дядею моим, Николаем Антоновичем Альбини, родным братом моей матери. На эти средства я прожила до 74-го г., в котором дошла до практических занятий по медицине, настолько успешных, что я в разное время занимала как должность штатного клинического ассистента в Цюрихском кантональном госпитале, что соответствует ординатору, так и должность домашнего врача в Детской цюрихской больнице -- в чем мне и выдано свидетельство от надлежащего начальства и профессоров. В 74-м году денежные средства мои истощились -- по этой причине мне оказалось невозможным последовать приказанию Правительства и уехать из Цюриха в январе 74-го года. В Цюрихе я могла еще просуществовать, имея кредит у моих квартирных хозяев, затем кое-какую литературную и медицинскую работу и некоторую помощь от родных. Обратиться к родным за средствами на прожитие в другом месте я не могла -- сумма вышла бы в год порядочно большая, а тетушка моя, Елизавета Антоновна Рихтер (бывшая начальница Московского николаевского института), сама женщина далеко не богатая, да и помимо этой причины была и другая: тетушка уже без того слишком многое делала для всего нашего семейства -- понятно, что я, по возможности, старалась избегать случая сделаться для нее лишней обузой, тем более, что у нее есть свои дети и внуки. Вместе с тем я всегда была глубоко уверена, что мое пребывание в Цюрихе не поставится мне в вину, так как я осталась там только ради медицинских работ, а вовсе не для занятий посторонними вещами. Во всяком случае я искала возможности уехать не только из Цюриха, но и вообще из Швейцарии; возможность эта представлялась мне, однако, не ранее начала 75-го года, я тогда уже приготовлялась к сдаче докторского экзамена и писала свою диссертацию, -- муж мой, Юлий Луканин, узнал об этом и нашел это время самым удобным для того, чтобы снова начать преследовать меня, пугая меня тем, что потребует меня к себе чрез Русскую миссию. Причиной его застращиваний было желание получить от меня денег на затеваемые им спекуляции. Всю эту проделку он сделал не только в надежде заставить меня откупиться от него, но также с мыслью, что тетушка моя, Рихтер, и Куколь-Яснопольская испугаются за меня и постараются задобрить его деньгами. Тетки мои даже не отвечали на его письма, а сообщали обо всем мне, советуя уехать куда-нибудь на время для избежания скандала, оскорблений и постоянного шантажа. Впрочем, историю проделок г-на Луканина со мною Вам передавал уже дядя мой Александр Павлович Дегай (бывший астрах<анский> губернатор). Я последовала совету тетушек и уехала на их же средства в Америку, где сначала была с полгода ассистентом в Бостонском госпитале для женщин и детей (New England Hospital), а затем, прослушав зимний курс в женской медицинской коллегии в Филадельфии, держала там же экзамен на доктора медицины в марте 76-го года. После этого я вернулась в Европу с намерением тотчас отправиться в Россию, но не могла этого сделать потому, что у меня оказалась на руках полоумная и больная сестра; в это же время данные мне тетками деньги пришли к концу, и снова пришлось мне сидеть у моря и ждать погоды. Хлопотала я и о том, чтобы попасть фельдшерицей, если не доктором, на войну, но это не устроилось, а потом здоровье мое оказалось надломленным усидчивой работой, как медицинской, так и той, которую мне пришлось делать для зарабатывания насущного хлеба, -- я корреспондировала и в "Здоровье", и в "Военно-медиц<инский> журнал", и в др. Теперь, когда средства мои стали опять лучше, благодаря доставленной мне Вами же работе в "Вестн<ике> Европы", должна же была еще случиться эта необъяснимая для меня до сих пор история с парижской префектурой. Конечно, все теперь кончено, префект убедился, что я даже по имени не знаю людей, привлеченных в качестве обвиняемых по делу конгресса, и обещал мне заявить нашему правительству, если это потребуется, что я человек смирный, -- но во всяком случае все эти опросы и допросы чуть было не заставили меня не на шутку расхвораться, а главное принудили на время отложить поездку домой, пока все дело окончательно разъяснится. Теперь оно отчасти разъяснилось, т. е. я знаю не то, почему именно меня вздумали допрашивать, а то, что меня ни в чем лично не обвиняли, и поэтому я вполне уверена, что эта история не может служить мне помехою для возвращения на родину. Но в то же время я серьезно опасаюсь, что как только перееду границу, то г-н Луканин примется за старые попытки шантажа, несмотря на то, что в настоящую минуту открыто живет с другою женщиной. Все это длинное изложение моих обстоятельств я вела к тому, чтобы сделать Вам вполне понятным, Многоуважаемый Иван Сергеевич, какого рода просьба у меня к Вам. Я хочу ехать в Россию и жить там безопасно от г-на Луканина, поэтому мне нужен отдельный вид на жительство. Насколько мне известно, такой вид может быть выдан мне только III-м Отделением. Вы, Многоуважаемый Иван Сергеевич, упоминали мне о старом Вашем знакомстве с генералом Дрентельном, -- не могли ли бы Вы быть так несказанно добры и замолвить ему слово обо мне. Говорят, что он человек добрый и справедливый, тем скорее была бы надежда на то, что он мне в виде не откажет, особенно же если Вы разъясните ему, каково мое положение. Как только я получу вид, обеспечивающий меня от преследований мужа, то ничто не будет в состоянии удержать меня здесь, -- право, невтерпеж мне жизнь заграничная. В особенности же тяжело мне было сидеть здесь, когда я получала письма от брата и вообще известия с театра войны, будь у меня малейшая возможность уехать, -- л я. конечно, была бы там. -- Помимо литературной работы цель моя, вернувшись в Россию, была бы сдача докторского экзамена в наискорейшем времени. Тут у меня опять просьба к Вам -- дело вот в чем: я виделась недавно с генералом Козловым и знаю, что бумаги мои дают мне право на экзамен, но я не знаю, не будет ли какого-нибудь препятствия со стороны III Отделения. Я-то лично думаю, что не за что и быть, но мне все-таки приятно было бы наперед знать, что против меня ничего не имеют, тогда я с спокойным духом удалилась бы на время от всего житейского и засела бы снова за свои учебники. Нельзя ли бы Вам узнать у генерала Дрентельна, чем мне на самом деле приходится считать себя: благонамеренною ли особою, которая стремится достичь возможности быть полезной своему Отечеству всем, чем сумеет, -- или же "un cerveau brûlé",16 которая в сущности сама не знает, чего хочет. Я-то об себе вот что думаю: если бы мне открылась возможность попасть куда-нибудь доктором, то я ни времени, ни .сил не пожалела бы на то, чтобы принести наибольшую долю пользы, на которую способна. Впрочем, что об этом говорить, душа изнывает при одной мысли о том, сколько еще воды утечет до той поры, пока мне дастся возможность употребить на дело те небольшие знания, которые мне удалось приобрести ценою стольких усилий и лишений. Обстоятельства мои устроились вообще очень нескладно. Ко всему, что я Вам писала, у меня еще и паспорт просрочен -- конечно, во многом виновато не только опасение преследований со стороны г-на Луканина, но и плохое мое здоровье, также мешавшее моему возвращению в Россию, не переменила же я паспорта вовремя потому, что у меня не было в то время денег на уплату бланкетных пошлин. А что их действительно не было, это Вы знаете: я даже думаю, что, пожалуй, умерла бы с голоду, если бы не работа в "Вестнике", -- обращаться же с просьбой о деньгах к родным мне было слишком тяжело, я и то им и многим из моих знакомых и то слишком много обязана. Теперь резюмирую кратко то, о чем я так пространно просила Вас: мне нужен вид на отдельное от мужа жительство; нужен паспорт заграничный и еще то, чтобы с меня не брали штрафа за невольную просрочку; затем необходимо знать, будет ли препятствие к тому, чтобы я сдала экзамен на право врачебной практики в России. -- Я знаю, многоуважаемый Иван Сергеевич, что Вы не откажете мне в Вашей помощи, и поэтому я наперед благодарю Вас за нее и прошу Вас принять вместе с моею благодарностью уверение в моем глубоком уважении и преданности, с которыми остаюсь

Аделаида Луканина

Париж, 13 ноября 1878 г.

-----

1 "Северный вестник", 1887, No 2, стр. 38--59; No 3, стр. 47--88.

2 Письма, т. XII, кн. 1, стр. 378--379.

3 ЦГАОР, ф. 109, 3-я экспедиция, 1872 г., д. 215, ч. 2, л. 183--183 об.

4 Там же, л. 185.

5 Там же, лл. 188--188 об.

6 "Северный вестник", 1887, No 3, стр. 60.

7 Там же, стр. 47, 49.

8 Письма, т. XII, кн. 1, стр. 379.

9 "Северный вестник", 1887, No 3, стр. 67--68. -- Текст одного из стихотворений А. Н. Чернышевского, написанного "в результате этого свидания", приводит Н. М. Чернышевская в статье "Тургенев и А. Н. Чернышевский" (Лит. насл., т. 76, стр. 702).

10 Письма, т. XII, кн. 2, стр. 180.

11 "Северный вестник", 1887, No 3, стр. 69, 70; -- А. Н. Чернышевский читал Тургеневу стихотворения, которые впоследствии вошли в сборник: Из дней былых и этих дней. Fiat lux. СПб., 1900 (см.: Письма, т. XII, кн. 2, стр. 508).

12 Чернышевский в Сибири. Переписка с родными. Выпуск IIТ [1878--1883]. СПб., 1913. стр. 232 (Примечания).

13 Там же, стр. 233.

14 "Северный вестник", 1887, No 3, стр. 60.

15 ЦГАОР, ф. 109, 3 эксп., 1872, д. 215, ч. 2, лл. 178--179.

16 "Сумасбродная голова" (франц.).