Тихомиров Павел Васильевич - Странная философия

Тихомиров П. В. Странная философия. [Рец. на:] Герасимов Н. Философия сознания бытия бесконечного. М., 1898 // Богословский вестник 1898. Т. 4. No 10. С. 103--115 (2-я пагин.).

Странная "философія".
(Критическая замѣтка).

Н. Герасимовъ, Философія сознанія бытія Безконечнаго. Москва. 1898 г. Стр. 166.

Г. Герасимовъ во введеніи къ своей небольшой книжкѣ не указалъ точно ни предмета, ни задачи своей работы. Громкое заглавіе книжки далеко не точно соотвѣтствуетъ ея содержанію. Ближайшее-же ознакомленіе съ послѣднимъ показываетъ, что авторъ трактуетъ главнымъ образомъ о психологическихъ и нравственныхъ условіяхъ богопознанія или, точнѣе сказать, -- богосознанія и о нѣкоторыхъ другихъ матеріяхъ, близко соприкосновенныхъ съ этимъ предметомъ, a также и имѣющихъ къ нему довольно случайное отношеніе. Это -- въ своемъ родѣ "взглядъ и нѣчто". Неопредѣленностью задачи, повидимому, обусловлена и случайность плана. Книжка состоитъ изъ пяти главъ. Въ 1-ой главѣ авторъ своей темой почему-то избралъ "значеніе философіи Спинозы" (стр. 21--43) и, стараясь оградить эту философію отъ различныхъ недоразумѣній и упрековъ, въ заключеніе приглашаетъ своихъ читателей,-- "озлобленныхъ и ненавистниковъ, насквозь проникнутыхъ грубыми земными влеченіями, эгоизмомъ и холодной разсчетливостью," -- "отпустить заблужденія душѣ Спинозы, кроткой и свѣтлой, возлюбившей Бога" (стр 43)... 2-я глава (стр. 43--63) надписываотся: "Познаваніе". Здѣсь авторъ сначала утверждаетъ, что задача философскаго познанія "состоитъ не въ томъ, чтобы построять истины, но чтобы понягь, уразумѣть истины самосущія" (стр. 43); что ,,познаніе совершается процессомъ претворенія самосущихъ истинъ въ неотдѣлимый элементъ душевнаго бытія" и есть "присвоеніе субъективному духу идеальной сущности, разумодѣйствительности" (стр. 44); a затѣмъ, поговоривъ о задачахъ философіи, о критицизмѣ и т. п., указываетъ значеніе идеи Божества или познанія (стр. 57 и сл.). 3-я глава (стр. 61--93) трактуетъ "сознаніе бытія Бога" и образуетъ главное ядро книжки. 1-я глава (94--136) подписывается: "Путь жизни". Содержаніе ея -- довольно неопредѣленно: здѣсь говорится о задачахъ цѣлесообразнаго психологическаго изслѣдованія (стр. 94 и слѣд.). о нравственномъ назначеніи человѣка (стр. 109 и слѣд.), о цѣляхъ жизни (стр. 120 и слѣд.), о человѣческой грѣховности и отношеніи Бога къ людямъ (стр. 127 и слѣд.), въ заключеніе -- призывъ къ усвоенію національной русской культуры и національнаго міровоззрѣнія (стр. 136). Съ подобнымъ-же неопредѣленно-разнообразнымъ содержаніемъ и 5-ая глава: "Великое возлюбленіе" (стр. 137--166). Открывается она изложеніемъ фантастической, будто-бы "старинной", но, кажется, нигдѣ на самомъ дѣлѣ не существующей легенды о "чудномъ царствѣ мечты", гдѣ "царитъ свѣтлая непорочная Дѣва, чистая и святая Истина", объ "улыбкѣ міра", о томъ, какъ "что-то страстное, человѣческое шевельнулось въ этой Дѣвѣ, и поцѣловала она съ великой жалостью и великой любовью жаждущихъ ея людей, которыми оказываются... философы (стр. 137--138): затѣмъ идетъ рѣчь о любви божественной (стр. 139--140), о супружеской любви, съ ея радостями и горестями (стр. 141 и сл.), о человѣчности (стр. 117--149), о состраданіи и т. п. При такой многопредметности содержанія, граничащей съ совершенной безпредметностью, книгу г. Герасимова, конечно, очень трудно представить въ краткомъ и наглядномъ изложеніи. Поэтому мы и ограничимся сдѣланнымъ приблизительнымъ указаніемъ ея довольно случайнаго содержанія. Задачей-же настоящей замѣтки мы ставимъ познакомить читателей съ литературнымъ характеромъ этого произведенія и съ сущностью предлагаемой въ немъ "философіи".

При чтеніи книги г. Герасимова прежде всего бросается въ глаза, какъ первая особенность, ея весьма приподнятый, патетическій тонъ. Трудно найти страницу которая содержала бы въ себѣ спокойное разсужденіе безъ цвѣтовъ краснорѣчія, восклицаній и вопросовъ многоточій и т. п. При этомъ авторъ обнаруживаетъ большую склонность къ туманнымъ и мало понятнымъ фразамъ. Вотъ взятый наудачу образчикъ изложеній г. Герасимова,-- рѣчь идетъ о значеніи философіи: "Въ минуты необычнаго напряженія душевныхъ силъ, въ эти рѣдкія минуты, когда растворяется душа, являя свое сокровенное, она вся загорается однимъ страстнымъ порывомъ познанія, однимъ вопросомъ къ вѣчности: въ эти мгновенія человѣкъ теряется для обыденной шумной площади жизни, уходитъ въ себя, открывается себѣ въ чистой сущности своего бытія, сознается собою, какъ объектъ вышняго воздѣйствія, какъ живая духовная единица, какимъ-то особеннымъ образомъ близкая къ истинамъ міра... Философское томленіе духа есть самое сильное душевное движеніе, влеченіе страстное и мучительное,-- тоска вопрошенія, но оно приводитъ къ такому чистому наслажденію, къ такому душевному покою и ясности, которыя можетъ дать только безконечный источникъ, живой ключъ философіи, бьющій изъ горнихъ высотъ вѣчности" (стр. 3). Или еще: "Въ великомъ безуміи человѣческой мудрости вознесена человѣческая личность и содѣяна она въ мѣру и разумъ міру; и въ своей не малой гордости безумство мудрости не видитъ всей пустоты и ничтожества человѣческой личности безъ осіянія ея вѣчной истиной. Но мудрость смиренія приступила къ тайнѣ и, воспріявъ ее, возсіяла въ истинѣ, ибо тайна міра изъ вѣка явное сіяніе въ немъ отъ бытія Бога... Душа познала бытіе своего Бога, -- и какъ-же было не узнать ей, какъ не понять, отчего такою зарею безконечнаго вѣдѣнія загорается бытіе, отчего такою ясною улыбкой (у автора вообще улыбка -- одинъ изъ любимыхъ образовъ) переливается жизнь и такая глубокая радость въ тишинѣ и ясности вѣчности" (стр. 74). И въ такомъ тонѣ, безъ преувеличеніи говоримъ,-- написана вся книга. Есть, конечно, любители подобнаго чтенія; но нельзя сказать, чтобы обыкновенному серьезному читателю оно могло быть пріятно.

Вторая, тоже рѣзко бросающаяся въ глаза, особенность изложенія г. Герасимова есть бранчивость и довольно неумѣстныя инсинуаціи по адресу разномыслящихъ -- и часто совершенно понапрасну. Напримѣръ, авторъ вдругъ почему-то вздумалъ отрицать значеніе философской терминологіи и критики понятій, въ точности которыхъ между тѣмъ всякій серьезный мыслитель видитъ одинъ изъ главныхъ залоговъ плодотворности философской работы: и вотъ онъ заподозрѣваетъ несогласныхъ съ нимъ философовъ во враждѣ къ религіи и философіи: "въ человѣчески-несовершенныхъ наименованіяхъ вѣчныхъ истинъ, говоритъ онъ, для философа (разумѣется философъ Герасимовскаго типа), только ключи познанія, открывающіе сферы безконечнаго бытія... Есть однако много людей, которымъ доступны одни только эти наименованія и совершенно закрыта стоящая за ними безконечная сущность. Въ истинахъ міра имъ непонятенъ духовный блескъ вѣчной красоты, заставляющій сердце сжиматься въ тайной и глубокой радости о близости вѣковѣчнаго. Обыкновенно это -- та категорія людей, для которыхъ и вся область религіознаго и философскаго познанія представляется пустою и безсодержательною, даже ложною въ самомъ своемъ основаніи". Такими людьми y г. Герасимова оказываются философы, признающіе, во-первыхъ, необходимость критики познанія и, во-вторыхъ,-- законность философскихъ традицій (стр. 4--5), т. е. какъ разъ самые лучшіе представители здоровой философской мысли. Или, напримѣръ, справедливо указывая односторонность исключительно механическаго міровоззрѣнія, авторъ обвиняетъ,-- разумѣется, незаслуженно,-- всю т. н. научную философію въ недобросовѣстности, эгоизмѣ и жаждѣ популярности: "было-бы только заблужденіемъ, говоритъ онъ, думать, что этимъ людямъ нужна истина, хотя они обыкновенно и очень много говорятъ о ной. Она вовсе не нужна имъ, ибо имъ важно только утвержденіе своихъ теорій: они просто не понимаютъ ее, не понимаютъ ея великой сущности. Что для взыскующихъ духомъ -- борьба, мученье, свобода, побѣда... (слѣдуетъ еще нѣсколько подобныхъ-же ничего не значущихъ образовъ), то для "научно настроенныхъ" умовъ только безразличные предметы собесѣдованія, внѣшніе ярлычки, указывающіе на принадлежность къ избраннымъ (?!), нѣкоторый дипломъ на возвышеніе надъ невѣжественными массами...... они только себя возлюбили, a вся ихъ работа, все ихъ служеніе проникнуто только жаждой признанности, популярности, земной ничтожной славы" (стр. 7)... Въ другомъ мѣстѣ онъ столь же безцеремонно заявляетъ, что "знаменемъ науки прикрываются всевозможныя "научно обоснованныя" измышленія пустыхъ и вздорныхъ людей (sic!), съ кондачка относящихся къ завѣтнымъ святынямъ духа" (стр. 8--9). Между тѣмъ, если кому философія обязана болѣе всего своими положительными пріобрѣтеніями, то именно этимъ "научно настроеннымъ" умамъ, не смотря на ихъ односторонность въ томъ или иномъ отношеніи, a отнюдь не подобнымъ г. Герасимову "взыскующимъ духомъ". Односторонность сознается со временемъ, и доктрина, освобожденная отъ односторонности, даетъ свой цѣнный вкладъ въ сокровищницу общечеловѣческаго міросозерцанія; a тѣ, кто, выбросивъ за бортъ науку, только "взыскуютъ духомъ", обыкновенно вносятъ въ философію страшную путаницу и тѣмъ только лишній разъ компрометируютъ ее. "Душевное убожество" (стр. 8, 14), "апломбъ невѣжества" (стр. 10), "идеи полупросвѣщенія, безбожія и зла" (стр. 12), "пошлость, вплетающаяся въ мысль" (стр. 15), "жалкое мелочное самолюбіе, позировка, ношеніе съ своимъ я" (стр. 54) -- такими отборными аттестаціями нагрждаетъ авторъ многихъ и многихъ представителей философской и научной мысли. И эту бранчивость г. Герасимовъ возводитъ даже въ принципъ говоря, что "на извѣстныхъ явленіяхъ нельзя останавливаться иначе, какъ съ крайней брезгливостью, съ непріятнымъ чувствомъ встрѣчи съ чѣмъ-то уродливымъ, нечеловѣческимъ; -- необходимо относиться съ уваженіемъ ко всякому проявленію мысли, но не къ пошлости, вплетающейся въ мысль" (стр. 15). Насколько это мирится съ литературными приличіями,-- не говоря уже о справедливости,-- пусть судятъ читатели.

Третью особенность автора составляетъ своеобразный символизмъ его мышленія. Нѣкоторые образы такъ настойчиво повторяются -- и при томъ въ такихъ мѣстахъ, гдѣ требуется извѣстная философская точность,-- что прямо являются своеобразными категоріями мышленія г. Герасимова. Наиболѣе излюбленныхъ образовъ y него два: "дѣвственность" и "сіяніе". Первый образъ обыкновенно характеризуетъ морально-эстетическій моментъ приближенія къ истинѣ, a второй -- такъ сказать, теоретическій моментъ водворенія истины въ сознаніи {Считаемъ долгомъ оговориться, что за точность этого обобщенія и истолкованія мы не ручаемся: символисты, какъ поэты, такъ и философы, -- вообще трудно поддаются истолкованію.}. Часто эти образы сливаются въ одинъ образъ "дѣвственнаго сіянія", -- поскольку морально-эстетическій и теоретическій моментъ овладѣнія истиной обыкновенно совпадаютъ другъ съ другомъ.

Любопытно, что "дѣвственность" y автора не есть чисто отвлеченный символъ, случайно избранный образъ: г. Герасимовъ ставитъ этотъ свой гносеологическій символъ въ связь съ его реальнымъ, физическимъ или физіологическимъ значеніемъ, утверждая въ одномъ мѣстѣ, что развратъ и сладострастіе дѣлаютъ человѣка неспособнымъ къ воспріятію истины: "сколько отвратительной лжи,-- говорить онъ здѣсь, -- скрывается въ этихъ будто бы безпристрастныхъ отношеніяхъ къ вѣчнымъ истинамъ, на какихъ въ сущности жалкихъ извращеніяхъ души утверждаются скептическія построенія мысли. Въ особенности милы весьма обильные въ нашемъ сбившемся обществѣ скептики-пессимисты, извѣрившіеся въ жизни и ея высшемъ значеніи, въ дѣйствительности только грязные циники, пошедшіе искать жизненнаго счастья въ сладострастіи и чревоугодіи, въ похоти и циничныхъ утѣхахъ и въ концѣ концовъ, безнадежно потерявшіе возможность воспріять небесно прекрасное вѣчно-дѣвственное сіяніе истины" (стр. 15) {Здѣсь и въ ниже предлагаемыхъ выпискахъ курсивъ нашъ}. Отголоскомъ этой связи является и своеобразный пластически-чувственный колоритъ выдуманной авторомъ и уже упомянутой нами "старинной легенды", выясняющей сущность и природу истины. "Въ чудномъ царствѣ мечты,-- читаемъ мы въ этой легендѣ,-- царить свѣтлая, непорочная Дѣва, чистая и святая Истина. Люди, далекіе отъ нея, смутно чувствуютъ въ своей душѣ какое-то тайное и недужное томленіе, что-то зоветъ и манитъ ихъ вдаль, на поиски свѣтлой Невѣсты... Она улыбается безконечно привѣтливо.... Но не всѣ могутъ узрѣть ее, хотя она, вѣчно-чистая, вѣчно святая, ждетъ всѣхъ въ своемъ лазурномъ чертогѣ. Иные, грубые, падшіе въ сердцѣ, содрогаясь, подходятъ къ ней...... Были немногіе изъ приходившихъ къ ней, -- чье сердце горѣло любовью къ ближнимъ и тосковало объ ихъ горѣ и страданіи. И встрепенулась Дѣва, что-то страстное, человѣческое шевельнулось къ ней и поцѣловали она ихъ съ великой жалостью и великой любовью... Этотъ поцѣлуй вспыхнулъ въ ихъ душѣ чудною страстью'" (стр. 137). Нѣтъ нужды говорить о томъ, какъ неумѣстно, -- на нашъ взглядъ, -- разъяснять стремленіе къ истинѣ подобными болѣе чѣмъ аналогіями. Но y г. Герасимова этотъ разъ усвоенный имъ Standpunkt съ замѣчательной настойчивостью выдерживается въ очень многихъ мѣстахъ его книги. Отсюда y него, напримѣръ, интересъ философскаго познанія обусловливается "прозрачно-дѣвственной красоты природы": по его словамъ, "нѣкая таинственная, неотразимая сила влечетъ нашъ взоръ къ этимъ живымъ безднамъ вселенной; въ нихъ зовутъ нашу душу близкое, родное, но въ то-же время такъ далекое, такъ недоступное ей; и въ этомъ ея движеніи къ небу ость что-то безконечно -- грустное, какъ слезы о минувшемъ счастьѣ, какъ проснувшійся въ душѣ шопотъ когда-то милыхъ и живыхъ словъ любви и ласки" (стр. 2). Отсюда "вp3;чно живыя (?) истины" -- "безконечно новы и юны во всемъ сіяніи своей чистой дѣвственной красоты" (стр. 57); "вѣчноправедные лучи божественнаго сіяютъ на мірѣ цѣломудренною красою" (стр. 76); "душа просвѣтляется въ вѣчно дѣвственной красѣ человѣчности" (стр. 141). Этотъ-же символъ употребляетъ авторъ и при выясненіи истиннаго счастья: "кто отринулъ отъ себя похотливыя вожделѣнія, побѣдилъ силу завлекающихъ страстей, презрѣлъ предметы счастья, предлагаемые развращеннымъ духомъ жизни человѣческой, и оцѣнилъ чистую жизнь, открываясь ей всѣмъ сердцемъ,-- къ тому снизойдетъ она, негаданная, какъ свѣтлая невѣста міра, сіяющая и радостная и обовьетъ всѣмъ счастьемъ своей непорочной ласки страстно звавшаго и молившаго ее" (стр. 124). Объясненіе природы, по мнѣнію г. Герасимова, дается не въ точныхъ научныхъ понятіяхъ, "не въ смѣлыхь образахъ нашего земного пониманія", a происходитъ посредствомъ подобныхъ-же ласкъ дѣвственной природы: "лаская нашу душу... жизнь улыбнулась сама себѣ,-- такъ хороша была она въ дѣвственной зарѣ своего счастья; природа въ стыдливомъ сознаніи безконечной красоты своей окутывалась яркостью красокъ, и образы страстнаго, зовущаго желанія воплотились въ формы и очертанія" (стр. 152)... Подобными символами безъ конца пересыпаны почти всѣ разсужденія автора.

Другой образъ, -- "сіяніе", -- не менѣе часто употребляется авторомъ кстати и не кстати при раскрытіи разныхъ гносеологическихъ подробностей своихъ воззрѣній. Богопознаніе есть плодъ проникающаго душу какого-то особеннаго "луча" (стр. 75). "Пламенемъ вѣчныхъ истинъ, святостью любви и праведности въ вѣнцѣ міра сіяетъ божественное" (стр. 78). "Въ чудномъ сіяніи славы разверзаются небеса, и, какъ Божья вѣсть, льется въ міръ лучами вѣчной истины, любовью вѣчной Божеской думы правда Бога" (стр. 80)... "Возсіявшая въ душѣ идея божественной правды преображаетъ человѣка въ высокаго судію міра" (стр. 82). "Надъ жизнью міровъ сіяетъ святая, божественная душа, извѣчное благословеніе Бога зажигаетъ въ мірѣ красоту и жизнь и свѣтитъ въ душу вѣчной любовью и милостью" (стр. 82--83). "Душа, сознающая бытіе Бога, окружена такимъ священнымъ сіяніемъ любви и славы, что за эту черту безконечной свѣтлости не проникаетъ уже ничто изъ всего гнетущаго и мучащаго другихъ людей, непросвѣщенныхъ и невѣдущихъ истины" (стр. 83). "Основою широкаго психологическаго изученія (sic) должно служить изслѣдованіе..., простирающееся на то особенное проявленіе душевной жизни, въ которомъ душа вся внутренно радуется въ лучахъ безконечности и въ своемъ самосознаніи уже теряетъ ощущеніе земного и становится непосредственно лицомъ къ лицу съ вѣчнымъ, нетлѣннымъ и небесно-прекраснымъ" (стр. 99). {Мало толку будетъ изъ такой оригинальной психологіи.} Душа настоящаго, "Божьяго" человѣка "претворена въ ея божественную идею (?!) и вѣчно свѣтится передъ Господомъ неугасимою лампадой любви и познанія" (стр. 127). И такъ далѣе -- громадное множество разъ. Это надоѣдливое однообразіе символовъ, всегда крайне неточныхъ, a иногда и весьма темныхъ, но смотря на свою "сіятельность", невольно выставляетъ автора человѣкомъ съ болѣзненнымъ мышленіемъ, страдающимъ своего рода навязчивыми идеями...

Кромѣ символовъ -- "дѣвственности" и "сіинія" авторъ слишкомъ злоупотребляетъ эпитетами "вѣчный" и "безкончный", которые,-- за невозможностью понимать ихъ въ точномъ значеніи,-- надо тоже отнести къ символамъ. Другіе тоже весьма многочисленные символы не такъ часто повторяются. Съ сферой символическаго мышленія авторъ, повидимому, до того сроднился, что одолѣваетъ своимъ представленіемъ образы, совершенно невозможные для обыкновеннаго здороваго воображенія и мышленія. Поистиннѣ декадентской лирикой звучатъ, напр., слѣдующія строки: "Въ святомъ воспламененіи приступаетъ душа наша къ священнодѣйствію созерцанія божественности. За безконечнымъ сіяніемъ божественной славы, за вѣчными огнями божественной праведности незримо видитъ она, невысказанно чувствуетъ живое присутствіе Господа, Бога силъ, Бога истины, Бога правды. Въ великомъ моментѣ откровенія прозрѣвая въ тайное зиждительство міра, душа наша, ослѣпленная незримымъ блескомъ, пораженная незвучнымъ шумомъ и гуломъ волнъ огненосныхъ силъ, отступаетъ въ страхѣ предъ неизобразимостью, непостижимостью вѣчныхъ силъ Божіихъ" (стр. 67). И такихъ примѣровъ тоже не мало...

Невольно спрашиваешь, читая произведеніе г. Герасимова: неужели подобные люди воображаютъ, что они мыслятъ, предаваясь подобнымъ словеснымъ упражненіямъ?-- Къ сожалѣнію воображаютъ, да еще съ претензіями судить другихъ мыслителей съ общепризнанной репутаціей серьезности и основательности. Въ особенности жаль, что въ нашемъ отечествѣ, гдѣ философія еще такъ молода, a философская литература малочисленна, появляются такіе продукты, компрометирующіе и философію, и философскія способности русскаго ума.

Но попытаемся, отрѣшившись отъ впечатлѣнія литературныхъ пріемовъ г. Герасимова, разсмотрѣть, что-же такое его "философія" по самому своему существу, по своему идейному содержанію и своимъ научнымъ основамъ.

Задачу философіи авторъ полагаетъ въ томъ, чтобы "уяснить предсущую идею и предначертаніе души, уразумѣть истины самосущія" (стр. 43). Трудно вложить какой-нибудь опредѣленный смыслъ въ это опредѣленіе; но, имѣя въ виду особенности мышленія г. Герасимова, мы изъ сопоставленія различныхъ мѣстъ его книги можемъ видѣть, что онъ этимъ неудачнымъ опредѣленіемъ хочетъ указать на интуитивный характеръ философскаго познанія: содержаніе философіи черпается изъ внутренняго опыта и построяется по врожденнымъ нашему духу идеямъ (ср. стр. 46. 47. 49. 53 и др.). Съ этой точки зрѣнія нѣсколько понятнымъ становится и его, -- тоже, конечно, неудачное, -- опредѣленіе познанія: "уразумѣніе, говоритъ онъ, какъ извѣстное присвоеніе субъективному духу идеальной сущности разумодѣйствительности, и есть суть познанія; моментъ уразуменія ость восполненіе души въ истинности чрезъ разрѣшеніе въ ней міровой истины" (стр. 44); -- авторъ хочетъ сказать, что познаніе есть выясненіе заложенныхъ въ самой структурѣ разума началъ. Метафизику авторъ не считаетъ наукой: "по самому существу своему, говоритъ онъ, метафизика -- не наука; она есть познаніе сверхчувственнаго, тогда какъ область чистой науки (безъ научнаго философствованія) есть сфера познанія чувственнаго" (стр. 11). Здѣсь, по крайней мѣрѣ, все ясно, хотя и не вѣрно. Легко понять, что, имѣя такой взглядъ на философію, г. Герасимовъ не нуждается ни въ какомъ методѣ философскаго познанія. Если истина присуща нашей душѣ, то, слѣдовательно, надо только искренно раскрыть свою душу или, какъ выражается авторъ, "открыться истинѣ"'. "Познананіе, говоритъ онъ, понятое во всемъ его вѣчномъ значеніи, есть великій подвигъ, великое испытаніе. Истина тайно дышетъ, и нужно постичь ее, нужно открыться ей всею волею добра, всѣмъ своимъ разумѣніемъ правды... Не съ суетнымъ желаніемъ открыть истину работаетъ философъ, его единственная цѣль -- открыть свою душу воспріятію истины, и это дѣйствованіе его души есть ея движеніе къ своему первоисточнику, очистительное освобожденіе себя отъ всего нечистаго, что въ обычномъ заблужденіи ставится, какъ первоцѣль и первосмыслъ душевной жизни" (стр. 64).

Итакъ, предъ нами интуитивная философія, отказывающаяся отъ научнаго и методическаго исканія истины. "Человѣку, говоритъ авторъ, дарована область свободнаго вѣдѣнія и эта свобода его въ познаніи {Курсивъ нашъ.} -- его счастье и его подвигъ" (ibid.). На мѣсто научнаго метода, гарантирующаго общеобязательность философскихъ выводовъ, авторъ ставитъ "свободу вѣдѣнія", т. е., -- на нашъ взглядъ,-- произволъ личнаго усмотрѣнія. Такого рода умозрѣнія и полученныя такимъ путемъ построенія могутъ быть названы философіей только въ томъ смыслѣ, въ какомъ иногда называются, -- конечно, въ шутку, -- послѣобѣденныя благодушныя мечтанія "философскими". Настоящее-же имя этой философіи -- плоды праздной фантазіи. Нужно быть очень невысокаго мнѣнія объ умственныхъ способностяхъ своихъ читателей, чтобы серьезно разсчитывать на ихъ сочувствіе такому "философствованію", да и самому надо быть слишкомъ самообольщеннымъ, чтобы не видѣть истинной цѣнности его.

Такова "философія" г. Герасимова по своему существу и своимъ основнымъ тенденціямъ.

Если мы, какъ предположили, обратимся къ ея идейному содержанію, то насъ поразитъ ея идейная бѣдность. Богатство красокъ и образовъ въ изложеніи не есть результатъ богатства и глубины мыслей. Ядро книги, -- 3-я глава, -- представляетъ только лирическое переложеніе той мысли покойнаго В. Д. Кудрявцева, что Божество извѣстно намъ непосредственно, и что идея Божества предполагаетъ особое дѣйствіе Его на нашъ духъ (ср. стр. 66. 70). Ссылки свои на В. Д. Кудрявцева авторъ дополняетъ еще ссылками на В. А. Снегирева, Розанова, Свѣчина, Орфано и Хомякова. Нельзя сказать, чтобы эта заимствованная идея была понята правильно и раскрыта убѣдительно. Напротивъ, намъ кажется, что В. Д. устыдился-бы такого послѣдователя н пропагандиста: вмѣсто серьезныхъ и разумныхъ разъясненій авторъ даетъ только патетическіе возгласы, да томные образы "цѣломудренно-дѣвственнаго сіянія". А въ концѣ 2-ой главы, имѣющемъ близкое отношеніе къ предмету 3-ей, авторъ, -- вѣроятно, по недоразумѣнію, -- провозглашаетъ даже такой тезисъ, который совершенно идетъ въ разрѣзъ съ этой идеей непосредственной извѣстности Божества для человѣческаго духа и роднить философію г. Герасимова съ агностицизмомъ. "Абсолютное, говоритъ онъ, все исключаетъ собою, ничѣмъ не ограничено, безусловно отлично отъ всего и потому безусловно не связано съ чѣмъ-либо" (стр. 60--61) {Курсивъ нашъ.}. Для послѣдователя Спенсера этотъ тезисъ годился-бы, но для приверженца В. Д. Кудрявецва онъ звучитъ весьма странно. Въ другихъ главахъ книги подобнымъ же образомъ лирически переработываются нѣкоторыя идеи преосв. Антонія Храповицкаго, Достоевскаго, Хомякова, Розанова и др., -- опять тоже не всегда съ яснымъ пониманіемъ. И здѣсь мы должны сказать, -- имѣя въ виду главнымъ образомъ литературные пріемы г. Герасимова и его склонность замѣнять логическіе аргументы комментируемыхъ авторовъ собственными патетическими упражненіями, -- что едва-ли перечисленные мыслители (кромѣ, впрочемъ, г. Розанова) остались-бы довольны такимъ послѣдователемъ {Считаемъ необходимымъ отмѣтить, что къ Розанову авторъ относится съ такимъ большимъ вниманіемъ (ср. стр. 38, 58, 68), которое, -- при нѣкоторомъ внѣшнемъ сходствѣ и главнымъ образомъ при сходствѣ литературныхъ пріемовъ (возьмите, напр., послѣднія статьи г. Розанова противъ Вл. С. Соловьева), -- даетъ право считать г. Герасимова литературнымъ подражателемъ г. Розанова.}.

Что касается научныхъ основъ "философіи" г. Герасимова, то ихъ, собственно говоря, нѣтъ. По своимъ гносеологическимъ принципамъ, авторъ не нуждается въ научно-логическомъ оправданіи своихъ воззрѣній. И тамъ, гдѣ онъ развиваетъ свои положительныя теоріи, онъ благополучно обходится безъ этого пособія. Но есть y него, какъ мы видѣли, одна глава философско-историческаго характера, -- трактующая о философіи Спинозы. Здѣсь, кажется, ужъ невозможно руководиться "свободою вѣдѣнія" и интуиціей, a требуется держаться нѣкоторыхъ признанныхъ въ наукѣ данныхъ. Вотъ здѣсь-то и обнаруживается, какъ смутны свѣдѣнія автора по исторіи философскихъ ученій и философскихъ понятій. Авторъ, если судить по цитаціи, знакомился съ курсами по исторіи философіи Виндельбанда, Ибервега-Гейнце и Куно-Фишера (ср. стр. 23, 25, 30, 33) и, можетъ быть, читалъ даже самую "Этику" Спинозы (стр. 28, 32, 35, 36, 38, 39). Но какъ онъ воспользовался этимъ знакомствомъ! Первою своею задачей онъ ставитъ рѣшеніе вопроса, -- "въ какой мѣрѣ правильно истолкованіе ученія Спинозы въ духѣ пантеизма или атеизма" (стр. 22). Здѣсь, полемизируя съ Виндельбандомъ, онъ главнымъ образомъ настаиваетъ на томъ, что основныя идеи въ философіи Спинозы, -- Богъ, вѣчность, божественная любовь, -- для насъ мыслимы только въ ихъ теистическомъ значеніи (ср. стр. 23. 24. 25); но едва-ли нужно говорить, что въ данномъ случаѣ важно не то, какой смыслъ г. Герасимовъ соединяетъ съ извѣстными философскими понятіями, a какой соединялъ самъ Спиноза. Далѣе, здѣсь-же онъ отрицаетъ законность классификаціи философскихъ ученій, вообще, по направленіямъ и основнымъ идеямъ и, въ частности, даетъ такое истолкованіе понятій пантеизма и теизма, что они почти совпадаютъ; -- это и даетъ ему возможность оправдать Спинозу отъ упрековъ въ пантеизмѣ (ср. стр. 26--28). Съ помощью такихъ пріемовъ можно что угодно доказывать и опровергать; но кто знакомъ съ исторіей философіи, тотъ только удивится этому безцеремонному отношенію къ философскимъ понятіямъ, -- вѣдь они имѣютъ строго опредѣленный, исторически установившійся смыслъ, а не могутъ быть наполняемы произвольно-фантастическимъ содержаніемъ. Въ подобномъ-же родѣ рѣшаетъ авторъ и другой свой вопросъ, -- "не есть-ли философія Спинозы совершенное выраженіе цѣли, метода и сущности истинно философскаго міропониманія" (стр. 22). Вмѣсто точныхъ понятій и общепризнанныхъ научныхъ данныхъ онъ предпочитаетъ оперировать надъ собственными измышленіями. Очевидно, что и въ исторіи философіи онъ основнымъ руководящимъ принципомъ считаетъ тоже "свободу вѣдѣнія"...

П. Тихомировъ.