Терпигорев Сергей Николаевич - Сергей Атава (С. Н. Терпигорев). Потревоженные тени, том второй

Сергѣй Атава (С. Н. Терпигоревъ). Потревоженныя тѣни, томъ второй, Спб. 1890.

Новая книжка "Потревоженныхъ тѣней" прочтется съ большимъ интересомъ. Авторъ искусною рукою выводитъ предъ нами героевъ той эпохи русской жизни, которая еще у многихъ въ памяти и которая имѣла такое огромное значеніе въ исторіи нашего общественнаго и умственнаго развитія. Г. Атава обладаетъ превосходною памятью: разсказы его изобилуютъ любопытнѣйшими подробностями и оживлены такимъ правдивымъ и простымъ колоритомъ. Зная литературный талантъ г. Атавы, мы не искали въ "Потревоженныхъ тѣняхъ" ни яркихъ художественныхъ описаній, ни какой-нибудь глубокой, рѣзкой сатиры. Дарованіе г. Атавы -- дарованіе разсказчика, въ живой и непринужденной формѣ передающаго дѣйствительные факты былого -- гдѣ съ веселымъ и легкимъ юморомъ, гдѣ съ оттѣнкомъ искренней, сердечной грусти. Читая "Потревоженныя тѣни", вы все время находитесь подъ впечатлѣніемъ картины, въ которой простота и реализмъ доведены до очень высокой степени. Авторъ нисколько не заботится о чистотѣ стиля, нигдѣ не прибѣгаетъ къ ходульнымъ эффектамъ, нигдѣ не сгущаетъ слишкомъ своихъ сатирическихъ красокъ. "Потревоженныя тѣни" -- точно исторія въ лицахъ, точно листки изъ памятной книжки, писанные лицомъ къ лицу не съ тѣнями, а съ дѣйствительностью, съ характернѣйшею системою людскихъ отношеній, слава Богу, ставшихъ уже преданіемъ. Само собой, для такого, такъ сказать, историческаго письма нужны и талантъ, и умъ, и острое зрѣніе литературнаго наблюдателя, не говоря уже о яркой памяти -- и все это у г. Атавы имѣется въ надлежащей степени и соотвѣтствующей пропорціи. Со времени "Оскудѣнія", упрочившаго литературную репутацію г. Атавы, талантъ автора "Потревоженныхъ тѣней", на нашъ взглядъ, нисколько не ослабѣвалъ, не смотря на изсушающую и изнуряющую постоянную газстную работу -- изъ недѣли въ недѣлю, въ атмосферѣ мелкихъ интересовъ дня, въ обстановкѣ, разрушительно дѣйствующей на нравстишшый темпераментъ писателя. Въ постоянно рѣдѣющей семьѣ дѣятелей прошедшаго десятилѣтія г. Атава занимаетъ далеко не послѣднее мѣсто: "Оскудѣніе" и "Потревоженныя тѣни" останутся въ нашей литературѣ, какъ яркіе этнографическіе памятники, какъ рельефная и удачно исполненная картина нравовъ еще не забытаго, дореформеннаго времени.

Въ разбираемой книжкѣ три разсказа: "Дядина любовь", "Тетенька Клавдія Васильевна", "Въ раю". Лучшіе изъ нихъ -- первый и послѣдній, въ особенности послѣдній, "Въ Раю".

Дѣйствіе происходитъ въ большомъ имѣніи, принадлежащемъ "дѣдушкѣ" Григорію Михайловичу и "бабушкѣ" Варварѣ Николаевнѣ. "Дукмасовское Зпаменское, разсказываетъ г. Атава, было большое имѣніе, отлично, по тогдашнему, устроенное. Обширная усадьба отличалась прочностью, капитальностью, какъ говорили тогда, всѣхъ построекъ". Крыши вездѣ желѣзныя, всѣ строенія на каменныхъ фундаментахъ, повсюду порядокъ и чистота. "Одной стороной домъ выходилъ на обширный дворъ", "другою стороною примыкалъ къ саду старинному, громадному, съ безконечными березами". За садомъ рѣка, а за рѣкою гумно съ ригою, сараи, овины, амбары, длинная и широкая полоса синѣющаго лѣса. Дѣдушка и бабушка были богаты и мужиками. "Знаменскіе мужики поражали непривычный взглядъ видомъ своего довольства. Ѣдутъ -- лошади у нихъ такъ и блестятъ, шерсть лоснистая, мѣдныя бляхи у шлей горятъ на солнцѣ, а сами жирныя лошади едва бѣгутъ, да и то какъ-то лѣниво, сонно, точно онѣ пообѣдали сейчасъ, хотятъ спать, а ихъ запрягли"... "Все въ Знаменскомъ носило на себѣ печать прочности и прочной, обезпеченной сытости. Это не было случайностью, это было дѣло цѣлаго строя, порядка, который достигъ въ Знаменскомъ своей высшей степени. которой онъ когда-нибудь и гдѣ-нибудь достигалъ и могъ достигнуть".

Вотъ каковъ былъ рай, о которомъ повѣствуетъ въ такихъ незатѣйливыхъ выраженіяхъ талантливый авторъ "Оскудѣнія", Но все-ли въ раю обстоитъ благополучно? Г. Атава вводитъ васъ въ интимную жизнь владѣльцевъ рая,-- и вотъ предъ нами встаетъ картина, отъ которой вѣетъ холодомъ безчеловѣчной жестокости и полной душевной испорченности. Въ немногихъ словахъ авторъ даетъ намъ живой и типическій портретъ Григорія Михайловича. Бритое лицо, высокій ростъ, волосы, остриженные подъ гребенку. Свѣтло-сѣрые, застывшіе глаза подъ большимъ, шелковымъ зеленымъ зонтомъ, который Григорій Михайловичъ снималъ только въ очень рѣдкихъ случаяхъ. Манера говорить -- отрывочная, мелкими замѣчаніями въ двухъ-трехъ словахъ. Прибавьте черешневый чубукъ съ глиняной трубкой въ лѣвой рукѣ, и вы получите цѣльное очертаніе Григорія Михайловича съ внѣшней, по крайней мѣрѣ, стороны... Въ дѣдушкѣ жизнь еще не замерла. Авторъ вспоминаетъ одинъ эпизодъ изъ своей дѣтской жизни: "Однажды, какъ-то, еще наканунѣ испросивъ позволеніе, на другой день какъ можно раньше встать и отправиться съ нашимъ человѣкомъ Никифоромъ удить рыбу на рѣку, я, совсѣмъ ужъ одѣтый, готовый, вышелъ въ парадныя комнаты и наткнулся на странную тогда для меня сцену. Дѣдушка, этотъ суровый человѣкъ, стоялъ въ гостиной и держалъ за подбородокъ молоденькую какую-то горничную. Потомъ дѣдушка потрепалъ ее по щекѣ и хотѣлъ было взять ее за талію, какъ вдругъ въ это время замѣтили -- онъ или она -- меня, и все сразу перемѣнилось: дѣдушка пошелъ, медленно зашагавъ, шлепая туфлями, а молоденькая горничная принялась крылышкомъ подметать полъ...

Однажды бабушка, не имѣвшая обыкновенія вставать слишкомъ рано, на разсвѣтѣ вошла въ гостиную... Случилась бѣда. Дѣвка бросилась топиться, но ее спасли и привели къ кровати бабушки.-- "Барыня, какъ увидала ее, опять сейчасъ въ дурноту... Только полежала эдакъ немного, видитъ однимъ глазкомъ, Вѣрка стоитъ у кровати передъ ней на колѣняхъ, приподнялась она наскоро, да ей эдакъ. эдакъ... на отмашь рукой два раза по щекѣ: -- "Барыней захотѣла быть?.. да?.. подайте сейчасъ сюда ножницы, косу ей отрѣзать, полголовы ей остричь"

Принесли сейчасъ ножницы.-- косу прочь:-- "Стригите голову ей"! Стригутъ ей голову; а барыня-то сдержать не могутъ, значитъ, гнѣва: нѣтъ нѣтъ, да и ручкой ее опять эдакъ... эдакъ...

-- Сослать ее, говоритъ, сегодня же въ дальній хуторъ, выдать ее тамъ за самаго послѣдняго что ни на есть пастуха-дурака старика, за свиньями чтобы тамъ ходила... Нарядили сейчасъ же подводу, посадили ее, и собраться не дали,-- маршъ въ Семеновскую пустошь, на хуторъ...

-- А дѣдушка-то что-жъ?-- хотѣлъ было я воскликнуть, но какъ-то удержался. Нянька предупредила, точно догадавшись и спросила:

-- Ну, а баринъ?

-- Ничего... Ни слова... И виду не показалъ... Услыхалъ, Вѣрка плачетъ, голоситъ, воетъ, спросилъ только:-- "Что, какое наказаніе барыня ей положила"?-- и ничего больше...

Такъ раздѣлываются въ "Раю" съ тѣми, которые оказываются почему-либо неудобными. Отрѣзали косу, остригли полголовы, сослали къ пастуху въ пустошь -- и все тутъ! Бабушка -- женщина, въ сущности, энергичная. Она умѣетъ не только живо и просто справляться съ критическими обстоятельствами, но и заставлять трудиться цѣлый штатъ деревенскихъ дѣвокъ. Понадобился для одной оказіи пеньюаръ, и вотъ вамъ пеньюаръ, весь вышитый гладью: дырочки, фестончики, городки, кружечки, цвѣточки -- все вышито на удивленіе. Вышивали два года двѣнадцать дѣвокъ, изъ которыхъ три ослѣпли. "Слѣпенькимъ" въ Знаменской усадьбѣ отведено особое помѣщеніе, маленькій флигель: "Имъ тамъ чудесно... Онѣ тамъ какъ въ раю живутъ".

За подробностями обратитесь къ книжкѣ г. Атавы. "Въ Раю" производитъ гнетущее впечатлѣніе. Тѣни былого навѣваютъ тѣмъ большую грусть, что онѣ, по волѣ таланта, встали на фонѣ тишины и спокойствія. Г. Атава нигдѣ не ударяется въ мелодраматическую декламацію -- и хорошо дѣлаетъ. Минувшее не вернется, а крики отчаянія заднимъ числомъ повредили бы простотѣ беллетристическаго разсказа.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1890