Трубачев Сергей Семенович - Фельетонный беллетрист

ФЕЛЬЕТОННЫЙ БЕЛЛЕТРИСТЪ.
(По поводу полнаго собранія сочиненій И. И. Панаева).

Съ именемъ И. И. Панаева связывается воспоминаніе о нѣкогда знаменитомъ и вліятельномъ журналѣ "Современникъ", редакторомъ-издателемъ котораго былъ Панаевъ вмѣстѣ съ Некрасовымъ съ 1847 по 1862 г., т. е. въ теченіе 15-ти самыхъ цвѣтущихъ лѣтъ существованія этого журнала. Современная читающая публика знаетъ Панаева также, какъ автора очень любопытныхъ "Литературныхъ воспоминаній" и "Воспоминаній о Бѣлинскомъ". Но многимъ ли, -- кромѣ записныхъ любителей литературы, спеціалистовъ и стариковъ-современниковъ Панаева, -- извѣстно, что послѣдній въ теченіе почти тридцати лѣтъ (съ 1834 по 1862 г.) подвизался въ роли беллетриста, оставивъ потомкамъ пять объемистыхъ томовъ разныхъ очерковъ, повѣстей и романовъ? Беллетристическія работы Панаева были прочитаны въ свое время, вѣроятно, не безъ удовольствія и не безъ интереса, какъ произведенія во всякомъ случаѣ талантливаго, подчасъ остроумнаго и легкаго пера, и вскорѣ были забыты, какъ забываются многія легкія работы посредственныхъ романистовъ. У каждой эпохи есть свое "легкое чтеніе" и свои легкіе романисты, которые вмѣстѣ съ своими читателями (а иногда и раньше ихъ, еще заживо) сходятъ въ могилу. Такимъ легкимъ романистомъ былъ Панаевъ для сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Всѣ вообще легкіе романисты могутъ быть названы фельетонными беллетристами, ибо они бываютъ не художниками слова, не творцами, а просто наблюдательными, подчасъ остроумный, разсказчиками съ художественнымъ пошибомъ. Фельетонные беллетристы (ихъ особенно много расплодилось въ наше время, обильное посредственностями во всѣхъ родахъ литературы) не создаютъ типовъ: это имъ не подъ силу; за то они старательно копируютъ природу, отдѣльные характеры и пишутъ картинки съ натуры. Часто они разыгрываютъ только варіаціи на темы, изобрѣтенныя творцами-художниками, если вздумаютъ создать нѣчто художественное; еще чаще, пытаясь создать типъ, они берутъ уродливую крайность и пишутъ, не замѣчая этого, каррикатуру. Въ дѣйствующихъ лицахъ ихъ произведеній по большей части узнаютъ господина А, Б или В, которые почему-либо любопытны и характерны, узнаютъ портреты этихъ господъ А, Б или В, и никто изъ этихъ господъ все-таки не дѣлается именемъ нарицательнымъ, въ родѣ Ноздрева, Хлестакова, Плюшкина, Кречинскаго, Рудина, Обломова и др. Вотъ что мы понимаемъ подъ именемъ "фельетоннаго беллетриста". Въ понятіи "фельетонный беллетристъ" есть, конечно, какъ и во всякомъ другомъ понятіи, по законамъ логики, кромѣ содержанія и свой объемъ, т. е. кромѣ совокупности извѣстныхъ характерныхъ признаковъ (содержаніе) и вся совокупность предметовъ, принадлежащихъ къ данному виду или роду (объемъ). Какъ звѣзда отъ звѣзды, такъ и одинъ фельетонный беллетристъ отъ другого разнствуютъ въ славѣ. Сравненіе нынѣшнихъ подобныхъ писателей съ прежними, напр., съ Панаевымъ, далеко не говоритъ въ пользу первыхъ. Нынѣшніе и безцвѣтнѣе, и водянистѣе, и безсодержательнѣе, и вообще бездарнѣе. Нѣкоторыя произведенія, нѣкоторые отдѣльные очерки и портреты Панаева, дб сихъ поръ не утратили своей цѣнности и, пожалуй, даже жизненности, что, конечно, свидѣтельствуетъ о присутствіи художественности въ литературномъ дарованіи "Новаго поэта" (таковъ былъ псевдонимъ Панаева въ "Современникѣ"). Поэтому, мы причисляемъ Панаева къ выдающимся въ своемъ родѣ писателямъ, къ первостепеннымъ представителямъ фельетонной беллетристики въ русской литературѣ. Конечно, значеніе Панаева, какъ редактора-издателя "Современника", съумѣвшаго привлечь къ участію въ этомъ журналѣ всѣ лучшія литературныя силы, съумѣвшаго создать журналъ, которому до сихъ поръ не было и нѣтъ подобнаго по вліянію на русское общество, гораздо важнѣе, чѣмъ его значеніе, какъ беллетриста. Но и беллетристическая дѣятельность Панаева является во всякомъ случаѣ интересной и назидательной, не безплодной и не лишенной значенія, ибо нѣкоторыя изъ повѣстей, помимо автобіографіи самого писателя, даютъ любопытный и характерный матеріалъ для сужденія и оцѣнки общественной и литературной жизни 40-хъ и 50-хъ годовъ. Воспользовавшись выходомъ въ свѣтъ полнаго собранія сочиненій Панаева, изданнымъ въ 6-ти томахъ книгопродавцемъ Н. Г. Мартыновымъ, мы считаемъ не лишнимъ напомнить читателямъ о литературной дѣятельности незаслуженно забытаго русскимъ обществомъ писателя.

------

Quod licet Jovi, non licet Jovi (или въ вольномъ русскомъ переводѣ: знай сверчокъ свой шестокъ). Если важно имѣть полныя собранія сочиненій литературныхъ корифеевъ, то совсѣмъ не интересно перечитывать тотъ балластъ, который по необходимости наполняетъ собранія сочиненій писателей второстепенныхъ и третьестепенныхъ. Публика, зѣвая, пересматриваетъ балластъ въ полномъ собраніи сочиненій даже большихъ талантовъ, а вѣдь этотъ балластъ зачастую бываетъ интереснѣе самыхъ лучшихъ произведеній талантовъ средней руки. Какое же удовольствіе читать балластъ фельетонныхъ беллетристовъ? Вообще, по отношенію къ второстепеннымъ писателямъ прошлаго времени должно быть разъ навсегда установлено: вновь издавать только ихъ лучшія вещи, сохранившія литературное и жизненное значеніе. Иначе, случайно попавшійся томъ можетъ отвадить обыкновеннаго, современнаго читателя отъ дальнѣйшаго чтенія. Конечно, издатель долженъ въ руководящей статьѣ мотивировать свой выборъ и въ случаѣ своей некомпетентности обратиться къ спеціалистамъ. При такомъ распорядкѣ изданіе имѣло бы несомнѣнную историко-литературную цѣнность и было бы интересно для публики. Къ сожалѣнію, такъ не поступаютъ и, къ сожалѣнію, поэтому-то полныя собранія второстепенныхъ писателей камнемъ ложатся на издателей и трудно перевариваются публикой.

Все сказанное цѣликомъ относится къ Панаеву. Добрую половину изъ его вновь изданныхъ произведеній можно было бы оставить подъ спудомъ, составивъ только три тома, дѣйствительно интересныхъ и характеризующихъ Панаева, какъ фельетоннаго беллетриста. Смѣло можно было бы не издавать вновь всего написаннаго имъ до 1844 года, т. е. первыхъ двухъ томовъ, упомянувъ только въ общей характеристикѣ, что, молъ, Панаевъ до этого времени писалъ то-то и то-то въ такомъ-то и такомъ-то духѣ. Въ произведеніяхъ этого десятилѣтія (съ 1834 по 1844 годъ) дарованіе Панаева только вырабатывалось; періодъ зрѣлости для него наступилъ только съ 1845 года. Слѣдовало бы также значительно поурѣзать и пятый, необычайно пухлый и водянистый томъ, около 800 страницъ, заключающій въ себѣ двѣ части "Очерковъ изъ петербургской жизни" вмѣстѣ съ "Стихотвореніями и пародіями". Изъ всѣхъ 45 очерковъ слѣдовало бы оставить не болѣе 12-ти или 15-ти, а изъ пародій 5--6 наиболѣе остроумныхъ и удачныхъ {Такъ изъ очерковъ слѣдовало бы взять: 1) Шпицъ -- балъ за городомъ.

2) Дама изъ петербургскаго полусвѣта, 3) Камелій, 4) Петербургскіе праздношатающіеся, 5) Петербургскіе ростовщики, 6) Галерная гавань, 7) Петербургскій Монте-Кристо, 8) Шарлота Ѳедоровна, 9) Замѣтки на долгихъ, 10) Слабый очеркъ сильной особы, 11) Максимъ Иванычъ Ѳаворскій и его дневникъ, 12) Благонамѣреннѣйшій господинъ, 13) Что такое нравственность? 14) На яву и во снѣ, 15) Сомнительныя существованія; или вмѣсто означеннаго 13-го на выборъ изъ 2-хъ слѣдующихъ -- 1) Одно изъ неизбѣжныхъ лицъ Невскаго проспекта.-- 2) Русскій джентльменъ-оптимистъ. А изъ пародій слѣдовало бы взять для образца IX, XI, XV, XX, XXXI, XXXV и XXXIX. Особенно хороши пародіи XX и XXXIX. Мы позволимъ себѣ привести ихъ обѣ цѣликомъ.

XX.

"Онъ блѣденъ былъ. Она была блѣдна.

"Они сидѣли молча. Передъ нею

"Стоялъ стаканъ съ водою. А онъ

"Покачивалъ печально головою.

"Она рукой коснулася лица

"И съ странною какою-то улыбкой,

"Вдругъ что-то прошептала.

"Онъ вздрогнулъ и на нее украдкой

"Значительный, глубокій бросилъ взглядъ...

"А на дворѣ привязанная къ цѣпи

"Собака выла. Небо было сѣро

"И мелкій дождь накрапывалъ давно...

XXXIX.

"Они молчали оба. Грустно, грустно

"Юна смотрѣла. Взоръ ея глубокій

"Былъ полонъ думы. Онъ моргалъ бровями

"И что-то говорить хотѣлъ, казалось;

"Она же покачала головой

"И палецъ наложила въ знакъ молчанья

"На синія, трепещущія губы...

"Потомъ пошли домой все также молча,

"И было въ ихъ молчаньи больше муки

"И страшнаго значенья, чѣмъ въ рыданьяхъ,

"Съ которыми бросаемъ горсть земли

"На гробъ того, кто былъ намъ дорогъ въ жизни,

"Кто насъ любилъ, быть можетъ! У воротъ

"Они кухарку встрѣтили...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"И долго изумленными глазами

"Она на нихъ смотрѣла, но ни слова

"Они ей не сказали. Да! ни слова...

"И молча продолжали путь... и скрылись.}.

Первое десятилѣтіе литературной дѣятельности Панаева, которое мы назвали періодомъ выработки его таланта, распадается въ свою очередь на два пятилѣтія: въ первое изъ нихъ Панаевъ былъ подражателемъ Марлинскаго, во второмъ, въ его произведеніяхъ начинаетъ мало-по-малу сказываться поворотъ на путъ реалистическаго творчества. Около 1852 года его талантъ въ "Львахъ въ провинціи" достигаетъ полной зрѣлости, въ 1856 году Панаевъ пишетъ своихъ "Хлыщей", а затѣмъ размѣнивается на очерки, въ которыхъ то возвращается къ старымъ уже лицамъ, полнѣе ихъ дорисовывая, то просто разыгрываетъ варіаціи на старыя темы, немилосердно повторяя самого себя. Не задолго до смерти (1862 г.) Панаевъ пишетъ свои воспоминанія, которыми заканчиваетъ свою литературную дѣятельность.

Въ своихъ воспоминаніяхъ Панаевъ откровенно сознается (т. VI, стр. 117), что дѣтски увлекался на первыхъ порахъ Кукольникомъ, рабски преклонялся предъ нимъ и боготворилъ своего "кумира Марлинскаго", этого необузданнаго и неистоваго романтика. Панаевъ въ тѣхъ же воспоминаніяхъ говоритъ, что Бѣлинскій много способствовалъ его отрезвленію отъ слѣпого увлеченія нашими доморощенными романтиками, при помощи которыхъ "народились длинныя и скучнѣйшія драмы съ художниками, холодныя внутри, какъ ледъ, но съ клокочущими на поверхности страстями, огромныхъ размѣровъ картины съ эффектными освѣщеніями". Далѣе Панаевъ прибавляетъ, что "любимыми темами не только для драмъ, но и для повѣстей сдѣлались артисты", что "Кукольникъ въ своихъ пяти-актовыхъ драмахъ, Полевой въ своихъ многотомныхъ романахъ представляли различныхъ артистовъ и художниковъ въ апоѳозѣ" (стр. 150 и 151). Этой же участи подвергся на первыхъ порахъ своей дѣятельности и самъ авторъ воспоминаній, пиша до 1840 года только о художникахъ и поэтахъ, про художниковъ и поэтовъ, въ напыщенно-романическихъ, ходульно-французскихъ повѣстяхъ.

Въ первой своей повѣсти -- "Спальня свѣтской женщины" -- Панаевъ изобразилъ юношу-поэта, имя котораго "зажигалось звѣздой надежды на безпривѣтномъ горизонтѣ русской литературы". Этотъ юноша, надъ головой котораго раскидывалась "наука широкимъ и вѣтвистымъ деревомъ", поклонникъ Шиллера, заимствовавшій изъ нѣмецкой философіи "лаконическій напоръ идей", съ сердцемъ въ видѣ "порохового ящика". Этотъ поразительный юноша влюбляется и, Боже, какъ влюбляется! Онъ влюбляется въ половинѣ марта, когда "весеннее солнце 183* года рѣзко вонзало лучи свои въ тонкія и грязныя льдины Невы"; въ душѣ его кипитъ цѣлая буря, страшная буря любви, сердце юноши "растопилось". Увидѣвъ ее только разъ, сей юноша уже почувствовалъ "неотразикую необходимость... топить свои взоры въ ея бирюзовыхъ очахъ". И вотъ, не смотря на то, что "между ними была страшная бездна, брошенная безжалостно людскимъ тщеславіемъ, эгоизмомъ и прихотью", не смотря на то, что она -- княжна, они при помощи нѣкоего графа Вѣрскаго знакомятся.

Она -- 20-ти-лѣтняя женщина "вполнѣ развернувшая блистательность красоты своей", съ бирюзовыми очами, подернутыми поволокою, съ темно-каштановыми прядями шелковистыхъ волосъ.

Она, молодая княгиня, -- "законодательница модъ", всегда окруженная "неотразимой толпой обожателей"; "ея взглядъ -- жизнь, ея желаніе -- законъ, ея вниманіе -- рай". Ея разговоръ "сверкалъ позолотой ума и былъ распрысканъ обаятельнымъ ароматомъ гостиныхъ". Сердца ихъ воспламенились, ихъ проникалъ "сладостный трепетъ" они блаженствовали и въ одинъ прекрасный день, наконецъ, объяснились -- "уста ихъ слились!"

" Это мгновеніе, говоритъ Панаевъ, надобно было вычеркнуть изъ книги ихъ жизни. Въ это мгновеніе они не существовали!

-- Я люблю тебя, Викторъ! Жизнь и ты, ты и жизнь!-- шептала она, замирая.

-- Я не перенесу моего счастія!-- задыхаясь, говорилъ Громскій".

И, дѣйствительно, поэтъ съ сердцемъ въ видѣ порохового ящика не перенесъ своего счастья, ибо порохъ такъ легко воспламеняется, а княгиня была дамой огненной -- и вотъ она подожгла этотъ пороховой ящикъ. Онъ узнаетъ объ одной прежней любви своего идеала, любви къ графу, который разъ утромъ приходитъ къ ней въ спальню (поэтъ, находившійся въ это время тамъ же, прячется за зеркало), заводитъ съ своей прежней страстишкой довольно нескромный разговоръ, поэтъ все это слышитъ и застрѣливается, но не смертельно. Выздоровѣвъ, онъ уѣхалъ неизвѣстно куда изъ Петербурга, а княгиня, о, княгиня! начала влачить печальную жизнь, сдѣлавшуюся для нея "несносимою цѣпью, тяжкими веригами, страшною карою Провидѣнія, передъ которымъ лежала грѣшница во прахѣ съ кровавыми слезами раскаянія". Къ ней возвратился изъ отъѣзда мужъ.

Вторая повѣсть -- "Она будетъ счастлива" -- хотя и написана не столь уже раздирательнымъ и напыщеннымъ языкомъ, хотя и не такъ ходульна, какъ первая, но все-таки полна мелодраматическихъ. вымученныхъ эффектовъ и состряпана по шаблонному рецепту романтиковъ. Здѣсь герой если не артистъ, то глубоко-артистическая натура, а героиня поразительная свѣтская красавица. Опять повторяется воспламененіе сердецъ, опять признанія въ родѣ выше приведенныхъ. Героя страсть. обвиваетъ "могучими кольцами, будто змѣя", а героиня любитъ скрытно (она замужемъ за-нелюбимымъ человѣкомъ), она "блѣдная, помертвѣлая" внимаетъ его рѣчамъ, ибо долгъ повиновенія мужу для нея законъ. Она сохнетъ и чахнетъ, а онъ тоскуетъ и хандритъ, она, наконецъ, отъ любви умираетъ, а онъ у ея гроба рыдаетъ и... начинаетъ понимать, что "смерть можетъ быть высшею наградою, истиннымъ счастіемъ!"

Этихъ двухъ примѣровъ, я думаю, будетъ вполнѣ достаточно, чтобы понять каковы были романтико-литературныя упражненія Панаева въ первое пятилѣтіе его дѣятельности. Всѣ остальныя пять повѣстей ("Сегодня и Завтра"., "Кошелекъ", "Какъ добры люди", "Дочь чиновнаго человѣка" и "Бѣлая горячка") написаны въ такомъ же мелодраматическомъ духѣ. Главныя дѣйствующія лица въ нихъ или графы и князья съ графинями, и княгинями, въ которыхъ безумно влюбляются молодые, восторженные художники, или молодые люди съ артистической душой, которые бѣснуются въ припадкахъ нераздѣленной и безнадежной любви къ какой-нибудь упоительной красавицѣ-княжнѣ, женихомъ которой состоитъ столь же упоительный графъ-кавалергардъ, или бѣдные художники, въ которыхъ влюбляются дѣвицы высокопоставленныхъ чиновныхъ родителей, или, наконецъ, сумасшедшіе художники, бредящіе своими умершими возлюбленными, галлюцинирующіе ими, умирающіе отъ страстной любви къ мертвымъ. Люди съ просто артистической душой сторожатъ съ кинжаломъ въ рукахъ за угломъ своихъ соперниковъ-графовъ, дерутся съ ними на дуэляхъ, убиваютъ ихъ, а невѣсты-княжны сходятъ съума и умираютъ въ чахоткѣ. Восторженные художники отвергаютъ любовь дочерей высокочиновныхъ родителей, дочери -- дѣвицы идеальныхъ наклонностей -- умираютъ въ чахоткѣ, художники влюбляются въ княженъ и... тоже умираютъ, застрѣливаясь отъ безнадежной любви, а княжны преспокойно выходятъ замужъ за милліонеровъ и пр. и пр. Словомъ, убійства, самоубійства, смерти отъ чахотки, сумасшествія, и всякія иныя несообразности. Кому изъ нынѣшнихъ читателей интересно снова прочитывать всю эту романтическую гиль, всю эту мелодраматическую стряпню, всѣ эти раздирательныя, отжившія quasi-художественныя произведенія? Можетъ быть, бабушки нынѣшняго поколѣнія зачитывались и захлебывалисъ этими повѣстями, ибо это было въ духѣ времени, кумиромъ котораго былъ Марлинскій съ цѣлой арміей романтиковъ; но нынѣшній читатель не дочитаетъ до конца ни одной повѣсти въ этомъ родѣ. Зачѣмъ же ихъ бы? Снова издавать? Пусть бы онѣ мирно покоились на пожелтѣвшихъ страницахъ журналовъ 30-хъ годовъ до самаго страшнаго суда, пока бы не полетѣли со всѣмъ остальнымъ міромъ въ тартарары и не сгорѣли бы въ гееннѣ огненной!

Изображая въ повѣстяхъ около 40-го года все еще стрѣляющихся художниковъ и равнодушныхъ, къ нимъ красавицъ-княженъ, Панаевъ однако уже трактуетъ романтическіе сюжеты на совершенно реалистическій ладъ. Кругъ наблюденій писателя, повидимому, увеличился, картонные злодѣи и бездушныя кокетки-куклы превратились въ живыхъ людей съ плотью и кровью, дѣйствующихъ лицъ больше и у всѣхъ изъ нихъ есть индивидуальность, эффектовъ меньше, напыщенныхъ фразъ тоже, но все-таки еще осталась нѣкоторая романтическая закваска, хотя, конечно, сказывающаяся только въ выборѣ сюжета и въ его трагико-мелодраматическомъ трактованіи. Вскорѣ Панаеву удается освободиться окончательно отъ стѣснительныхъ романтических;ъ путъ и начать работать въ направленіи, проложенномъ въ русской литературѣ Пушкинымъ и Гоголемъ. Панаедъ примыкаетъ къ реальной школѣ и на этомъ пути работаетъ съ несомнѣнной плодотворностью для своего поколѣнія, -а пожалуй отчасти и для потомковъ, ибо нѣкоторыя произведенія послѣднихъ годовъ его дѣятельности сохраняютъ свое жизненное значеніе до сихъ поръ. Правда, переходъ отъ романтизма къ реализму совершился довольно круто, но важно то, что во второмъ томѣ романтизмъ уже осмѣивается (хотя "храмъ оставленный все храмъ, кумиръ поверженный -- все богъ", романтическая закваска осталась въ Панаевѣ на всю жизнь). Восторгаясь и упиваясь раньше "большимъ свѣтомъ", Панаевъ теперь презрительно отварачивается отъ него, изрѣдка, впрочемъ, рисуя и его, но съ самой отрицательной, неприглядной стороны. Панаевъ обращается къ изображенію быта чиновничьяго, помѣщичьяго и мелко-литературнаго, въ которомъ кишитъ всякая литературная тля, букашки, "козявки, мушки и таракашки" и прочія паразитныя насѣкомыя въ человѣчьемъ образѣ. Раньше Панаевъ тщательно выискивалъ героевъ, натуръ исключительныхъ, душъ возвышенныхъ и идеальныхъ, размалевывая ихъ ярко-цвѣтными красками и показывая при бенгальскомъ освѣщеніи, теперь онъ впадаетъ въ противоположную крайность, стараясь изображать (подчасъ придумывая) только маленькихъ и пошленькихъ человѣчковъ, которые съ честью могутъ носить развѣ одни зоологическія названія въ родѣ "онагра" (дикій оселъ, отъ котораго происходитъ оселъ домашній), "актеона" (гадкое, жесткокрылое насѣкомое, водящееся въ коровьемъ навозѣ), "тли" и т. п. Раньше, стремясь произвести эффектъ или, какъ говорилъ про доморощенныхъ романтиковъ-писателей одинъ критикъ тридцатыхъ годовъ (Аристархъ Надоумко, онъ же Надеждинъ), "подрать морозъ по кожѣ, взбить дыбомъ волоса на закружившейся головѣ, однимъ словомъ -- бросить и тѣло, и душу въ лихорадку", Панаевъ долженъ былъ быть по необходимости кратокъ, ибо въ противномъ случаѣ рисковалъ уморить читателей слишкомъ продолжительной лихорадкой. Теперь же онъ въ порывѣ увлеченія реализмомъ, какъ талантъ весьма посредственный, расплывается въ мельчайшихъ подробностяхъ описанія, дѣлаясь столь же томительно-скучнымъ и трудно-переваримымъ отъ излишествъ реализма, какъ раньше отъ излишествъ романтизма. Намѣчая иной разъ удачную тему, какъ напримѣръ, въ разсказѣ "Прекрасный человѣкъ" (этотъ разсказъ вообще лучшій изъ всего второго тома, хотя и написанъ въ 1840 году), недостаточно-отдѣлываетъ главное лицо, недостаточно вырисовываетъ его, вводитъ ненужныя подробности, относясь къ дѣлу слишкомъ фельетонно, не мотивируя какъ слѣдуетъ перерожденія героя повѣсти изъ тихаго, послушнаго, благонравнаго мальчика въ холоднаго, безсердечнаго эгоиста, вполнѣ комильфотнаго, быстро дѣлающаго хорошую карьеру, "прекраснаго" человѣка. Это, дѣйствительно, очень характерная личность, которая можетъ возвыситься до типа при талантливой обрисовкѣ. На эту тему монетъ быть написанъ блестящій психологическій этюдъ, но, къ сожалѣнію, у Панаева при совершенно внѣшней наблюдательности получился легкій фельетонный очеркъ.

Все, что до сихъ поръ можетъ заслуживать вниманія и перечитываться не безъ интереса, написано Панаевымъ въ періодъ времени отъ 1845 до 1858 года (мы не говоримъ про его воспоминанія, хотя и написанныя позже) и составляетъ третій и четвертый томы полнаго собранія сочиненій. Совѣтуемъ читателямъ приниматься сразу за чтеніе 3-го тома, минуя два первыхъ и опуская пожалуй даже водянистый и объемистый пятый томъ, ибо въ немъ Панаевъ очень сильно повторяется, рисуя по большей части все тѣ же "образы безъ лицъ" изъ среды золотой молодежи, разсказывая объ ея похожденіяхъ, объ ея интрижкахъ съ дамами полусвѣта и съ дамами сомнительной репутаціи. Разсказовъ, посвященнихъ быту чиновничьему немного (всего 3--4), а удавшихся изъ нихъ и того меньше (таковы: 1) "Слабый очеркъ сильной особы" и 2) "Максимъ Иванычъ Ѳаворскій"). Мы не говоримъ о стихотвореніяхъ и пародіяхъ, которыя могутъ служить краснорѣчивымъ доказательствомъ развѣ того, что посредственный прозаикъ бываетъ еще болѣе посредственнымъ стихотворцемъ. Всякому, не рожденному поэтомъ, не слѣдуетъ писать стиховъ -- старая истина, которая всегда останется новой. Такимъ образомъ все важное и цѣнное для характеристики Панаева, какъ фельетоннаго беллетриста, сосредоточено въ 3-мъ и 4-да" томахъ. На оцѣнкѣ помѣщенныхъ въ нихъ произведеній мы теперь и остановимся, сдѣлавъ вмѣстѣ съ тѣмъ на основаніи ихъ детальную характеристику литературной физіономіи Панаева.

Произведенія зрѣлаго періода Панаевской писательской дѣятельности появлялись въ такомъ хронологическомъ порядкѣ. Въ 1845 г. написана повѣсть въ двухъ частяхъ "Маменькинъ сынокъ"; пропуская 46 годъ, когда появились весьма слабыя дорожныя воспоминанія "Парижскія увеселенія", обратимъ вниманіе на 47 годъ, въ теченіе котораго написаны: повѣсть "Родственники" и разсказъ "Встрѣча на станціи"; затѣмъ, послѣ перерыва въ четыре года, посвященныхъ редакторскимъ трудамъ во вновь возродившемся "Современникѣ", Панаевъ въ 1852 году пишетъ свою лучшую вещь -- единственный, большой романъ "Львы въ провинціи", въ 1856 году "Хлыщей" трехъ сортовъ -- великосвѣтскихъ, провинціальнаго и хлыща высшей школы и, наконецъ, въ 1858 году повѣсть изъ петербургскихъ воспоминаній "Внукъ русскаго милліонера".

Хотя французы и говорятъ, что "comparaison n'est pas raison", однако такъ или иначе сравненіемъ познаются предметы. Да проститъ мнѣ великая тѣнь И. С. Тургенева, если я скажу, что Панаевъ по своей манерѣ писанія ближе всего подходитъ къ идеалу Тургеневскаго романиста. Тургеневская манера писанія напоминаетъ манеру живописи,-- манеру очень трудную, ибо для нея нуженъ большой талантъ. Умѣть выбрать изъ намѣченнаго сюжета самые яркіе и характерные моменты, умѣть схватить самую суть изображаемыхъ лицъ и немногими штрихами обрисоватъ цѣлый индивидуальный душевный міръ и складъ, не вдаваясь въ тонкости психологическаго анализа, умѣть, наконецъ, найти типическое соотвѣтствіе между лицомъ и создаваемой имъ обстановкой -- всѣ эти качества, необходимыя для живописца, въ высшей мѣрѣ были присущи Тургеневу, который поэтому явилъ собой образецъ талантливѣйшаго писателя-живописца. Къ этой же категоріи долженъ быть отнесенъ и Панаевъ по своей манерѣ писанія, конечно, съ той оговоркой, что Панаевъ всѣми качествами писателя-живописца былъ надѣленъ въ малыхъ дозахъ. Но, кромѣ этого, y послѣдняго есть и другія точки соприкосновенія съ Тургеневымъ. Мы говоримъ о женскихъ характерахъ въ произведеніяхъ Панаева. Всѣ его героини напоминаютъ героинь Тургеневскихъ, родоначальницей которыхъ является Пушкинская Татьяна. Кромѣ сходства въ главныхъ женскихъ персонажахъ замѣчается сходство и въ другихъ характерахъ, играющихъ подчасъ непослѣднюю роль,-- характерахъ мужскихъ и женскихъ. Проглядываетъ y Панаева и живое чувство природы, которымъ Тургеневъ былъ надѣленъ, какъ немногіе европейскіе, знаменитые художники. Далѣе замѣчается сходство и въ художественныхъ темпераментахъ: Тургеневскую кротость, женственную мягкость, тонкую гуманность, здоровый юморъ и остроуміе, мы находимъ и y Панаева; конечно, Тургеневскій темпераментъ не исчерпывается помянутыми качествами, въ немъ есть другія, y Тургенева есть цѣлое опредѣленное міровоззрѣніе, чего нѣтъ y Панаева,-- Тургеневъ глубже, сложнѣе и разностороннѣе послѣдняго. Но все это, конечно, не мѣшаетъ Панаеву, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ походитъ на Тургенева.

Любимой тургеневской темой было доказывать превосходство русской женщины надъ всякими россійскими "грызунами, гамлетиками, самоѣдами", пустыми фразерами и разслабленными "лишними людьми". У Панаева замѣчается тоже пристрастіе къ этой темѣ, съ тою, однако, разницею, что онъ доказываетъ превосходство русской женщины, воспитанной то въ помѣщичьихъ, то въ иныхъ (чиновничьихъ и купеческихъ, но никогда, великосвѣтскихъ) семьяхъ, надъ разными помѣщичьими маменькиными сынками, купеческими внуками русскихъ милліонеровъ, надъ разнаго сорта хлыщами и великосвѣтскими львами и одинъ разъ даже (совершенно въ тургеневскомъ духѣ) надъ 23-лѣтнимъ Гамлетикомъ.

Въ повѣсти "Маменькинъ сынокъ", въ которой, нужно замѣтить, отлично выдержаны и мотивированы характеры всѣхъ дѣйствующихъ лицъ и которая могла бы считаться весьма хорошей вещью, еслибы ее не портила излишняя болтливость, водянистость и растянутость, избалованный, взбалмошный и безхарактерный Арк. Ив. (маменькинъ сынокъ) женится по минутной фантазіи на простой наивной и бѣдной дѣвушкѣ, дочери бѣдной вдовы-помѣщицы. Замужество безъ любви, въ сосѣдствѣ съ самодуромъ и развратникомъ мужемъ, бывшимъ кутилой-гусаромъ, волокитой и мотомъ, въ сосѣдствѣ съ самодурной, капризной и заносчивой свекровью, ненавидящей свою незнатную невѣстку, обращается для Глаши (имя героини) въ цѣпь невыносимыхъ страданій, которыя сводятъ ее въ могилу. Ея свѣтлый, чистый, страдальческій образъ рѣзко вырисовывается на мрачномъ фонѣ окружающей обстановки. Въ повѣсти "Родственники" опять читателя привлекаетъ личность героини, дѣвушки съ глубокой натурой, впечатлительной и энергичной, передъ которой отступаетъ посрамленнымъ влюбчивый Гамлетикъ 23-хъ лѣтъ (замѣчательно, что Панаевъ предупредилъ Тургенева въ своихъ "Родственникахъ" изображеніемъ россійскаго Гамлетика). Въ "Львахъ въ провинціи"... но прежде чѣмъ говорить о героинѣ этого романа, мы считаемъ нужнымъ сдѣлать нѣсколько замѣчаній по поводу всего романа. Это несомнѣнно лучшее произведеніе Панаева: въ немъ налицо всѣ достоинства фельетоннаго беллетриста; но въ этомъ же романѣ сказываются особенно ярко и всѣ недостатки беллетриста фельетоннаго пошиба. Второстепенные персонажи романа, которымъ приходится мало дѣйствовать, которыхъ видно простымъ глазомъ всякому наблюдательному человѣку и натура которыхъ очень мелка и несложна, удались Панаеву, хотя въ обрисовкѣ нѣкоторыхъ лицъ онъ шаржируетъ, повторяетъ Гоголя (давая не совсѣмъ удачный варіантъ Хлестакова въ образѣ старика-помѣщика), повторяетъ самого себя, выводя на сцену двухъ провинціальныхъ маньяковъ-поэтовъ. Но герой и героиня, какъ характеры покрупнѣе всѣхъ окружающихъ, фальшивы, на нихъ у Панаева не хватило психологическаго таланта. Это особенно сказалось въ героинѣ, которую авторъ хотѣлъ изобразить натурой глубокой, страстной, энергичной, дѣвушкой умной и все-таки достаточно развитой, глубоко любящей свою мать, а изобразилъ какую-то полусумасшедшую, которая навязывается въ любовницы скучающему дэнди, свѣтскому льву. Характеръ графа, льва и дэнди, тоже не особенно удаченъ, ибо какъ-то блѣденъ и не додѣланъ, мало чѣмъ отличаясь отъ обыкновенныхъ пшютовъ и копуршиковъ. А львы и дэнди должны стоять цѣлой головой выше ихъ. Не смотря на этотъ коренной недостатокъ романа, все-таки въ немъ много талантливо-обрисованныхъ второстепенныхъ лицъ, особенно изъ среды золотой молодежи и дамъ полусвѣта, много эффектныхъ и поистинѣ драматическихъ сценъ на ряду со сценами очень живыми и полными неподдѣльнаго юмора. Дѣйствіе развивается сжато, быстро и рѣшительно; все скомпановано опытной, искусной рукой. Не создавъ въ этомъ романѣ чего-нибудь новаго и оригинальнаго, Панаевъ нарисовалъ нѣсколько свѣжихъ и удачныхъ варіантовъ на старый темы. Особенно симпатично лицо одного холостяка, захудалаго помѣщика, Захара Лаврентьевича, простяка и добряка, страстнаго рыболова и человѣка съ горячимъ самоотверженнымъ, любящимъ сердцемъ. Въ этомъ же романѣ подчасъ попадаются очень тонкія, поэтическія описанія природы.

Въ очеркѣ "Хлыщъ высшей школы", мы встрѣчаемся съ отраднымъ и свѣтлымъ типомъ дѣвушки изъ высокочиновной среды, которая противъ родительской воли выходитъ замужъ за доктора, весьма симпатичнаго человѣка. Ея братецъ, высокопробный хлыщъ, пропитанный безсердечнымъ эгоизмомъ, тщеславіемъ, фанфаронствомъ и карьеризмомъ, отрекается отъ нея, между тѣмъ какъ она, потерявъ мужа, бѣднѣетъ, заболѣваетъ, впадаетъ въ нищету -- и только на смертномъ одрѣ рѣшается напомнить о своемъ безъисходномъ положеніи богачу-брату. Послѣдній подаетъ ей милостыню чрезъ своего секретаря. Вообще, очерки подъ заглавіемъ "Хлыщи" до сихъ поръ не утратили своей жизненности, эта кличка и эти характеры, созданные Панаевымъ, живутъ до сихъ поръ и, вѣроятно, никогда не переведутся, ибо для ихъ развитія "большой свѣтъ" и теперь представляетъ благопріятную почву. Можетъ быть, этотъ типъ теперь нѣсколько измельчалъ и опошлился, потому что мы живемъ вообще въ маленькое время маленькихъ людей, но сущность его осталась та же. Несомнѣнно также до сихъ поръ не утраченное значеніе повѣсти "Внукъ русскаго милліонера", въ которой безумный прожигатель жизни, сначала наслѣдникъ, а затѣмъ обладатель милліоновъ, спускаетъ ихъ въ самое непродолжительное время, проходя всѣ степени безпутства, вгоняя въ гробъ свою жену (рѣдкую дѣвушку, натуру и красавицу идеальную, тоже милліонершу), -- и, наконецъ, запиваетъ свое горе въ грязныхъ харчевняхъ. Эта повѣсть, не столь выдержанная во всѣхъ деталяхъ какъ, напримѣръ, "Хлыщи", привлекаетъ симпатичностью героини и обращаетъ на себя вниманіе законченностью въ отдѣлкѣ характера промотавшагося купчика.

Нашу бѣглую характеристику литературной дѣятельности Панаева мы и закончимъ отрывкомъ изъ послѣдней повѣсти, -- заключительнымъ отрывкомъ описательнаго характера, чтобы познакомить читателя съ манерой Панаевскихъ описаній природы и чтобы показать его чуткость въ пониманіи ея красотъ. Талантливость этого отрывка будетъ лишнимъ доказательствомъ въ пользу высказаннаго нами мнѣнія о томъ, что Панаевъ во всякомъ случаѣ среди фельетонныхъ беллетристовъ занимаетъ выдающееся мѣсто, что онъ обладалъ художнической впечатлительностью, наблюдательностью и нѣкоторой способностью творчества, что онъ, наконецъ, съумѣлъ написать такія произведенія, которыя до сихъ поръ не утратили своего художественнаго и жизненнаго значенія. Вотъ этотъ описательный конецъ повѣсти "Внукъ русскаго милліонера":

"Я подходилъ къ морю... Широкая и чудная картина развертывалась передо мною... На безконечномъ водяномъ пространствѣ не было замѣтно ни малѣйшей зыби. Море не дышало. Оно было гладко, какъ стекло, отражая на своей поверхности вечернее зарево ярко-розовыми и блѣдно-палевыми полосами, которыя, удаляясь отъ заката, блѣднѣли, принимая опаловый цвѣтъ... На этой бѣловатой поверхности рѣзко чернѣлись двѣ недвижныя рыбачьи лодки и въ нихъ также два недвижныя человѣческихъ силуэта. Далѣе къ востоку море исчезало въ синеватой мглѣ. Ни одинъ листокъ не шевелился на прибрежныхъ деревьяхъ, ни малѣйшаго звука и движенія не было слышно въ воздухѣ. Я подошелъ къ самой окраинѣ моря и долго стоялъ, смотря на эту картину и боясь пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественнаго спокойствія, въ которое погружена была въ эту минуту природа... Я начиналъ дышать легче, вдыхая въ себя морскую свѣжесть вмѣстѣ съ запахомъ только-что скошенной травы; я чувствовалъ, какъ постепенно гасли всѣ мои мысли, замирали всѣ вопросы внутри меня и блѣднѣли всѣ образы, вызванные моимъ воображеніемъ... Эта тишина природы съ каждой минутой все болѣе и болѣе сообщалась мнѣ и охватывала всего меня... Я ужъ ничего не могъ думать, голова моя была какъ въ туманѣ, я не могъ оторвать глазъ отъ моря и начиналъ ощущать какое-то безсознательное, но безконечное наслажденіе"...

С. Трубачевъ.

"Историческій вѣстникъ", No 4, 1889