Les Ganaches, comédie en quatre actes, par Victorien Sardou, troisième edition. 1863.
Le fils de Giboyer, comédie en cinq actes et en prose, par Emile Augier. 1862.
Вотъ двѣ пьесы, имѣвшія поразительный успѣхъ на парижской сценѣ и въ сію минуту съ такимъ же успѣхомъ дающіяся на петербургскомъ театрѣ. Обѣ пьесы получаютъ особенный интересъ и значеніе по своимъ политическимъ или -- лучше -- соціальнымъ тенденціямъ, и обѣ возбудили въ Парижѣ живѣйшее любопытство, ибо по разнесшемуся слуху были запрещены цензурой. Теперь, когда одна изъ нихъ напечатана третьимъ изданіемъ, а другая обошла всю Францію и игралась на всѣхъ провинціальныхъ театрахъ, знающіе люди утверждаютъ, что цензура боялась безъ одобренія императора позволить пьесу Ожье, но никогда не имѣла намѣренія запретить пьесу Сарду, и что слухи эти -- неболѣе какъ ловкая реклама со стороны авторовъ. Если комедія Ожье, осмѣивающая клерикальную партію, могла не пройти черезъ очистительное горнило, учрежденное при Наполеонѣ, то комедія Сарду, написанная занимательно, но съ величайшимъ индифферентизмомъ, никакъ не могла обратить на себя ни вниманія, ни порицанія цензуры. Извѣстно, что писатели-индифференты -- самые во всѣхъ отношеніяхъ пріятные, самые безобидные, самые любезные изъ людей. Цензура живетъ съ ними въ особенномъ ладу, и еслибы всѣ писатели могли сдѣлаться индифферентами, то безспорно, насталъ бы золотой вѣкъ; мы бы увидѣли тогда трогательную картину: вмѣсто борьбы -- умилительное согласіе; вмѣсто не удовольствія -- нѣжная дружба; вмѣсто крупныхъ или энергическихъ преній -- нѣжныя пожатія рукъ и взаимныя, маниловскія привѣтствія. Жаль, что не всѣ писатели похожи на Сарду, и пока они не достигли завиднаго совершенства, безпристрастности воззрѣній, мы желали бы высказать по поводу двухъ модныхъ комедій нѣкоторыя мысли, навѣянныя на насъ этими произведеніями. Мы должны оговориться: несмотря на индифферентизмъ Сарду и сильное чувство вражды, водившее перомъ Ожье, обѣ пьесы замѣчательны въ томъ отношеніи, что даютъ интересный матеріалъ для очерка многихъ слоевъ современнаго намъ французскаго общества. Начнемъ съ пьесы Сарду, у котораго, безспорно, гораздо меньше таланта, чѣмъ у Ожьё, но который обладаетъ рѣдкою ловкостью сколачиванія наскоро интересныхъ сценъ и при случаѣ умѣетъ вставить эффектный монологъ въ уста своихъ безличныхъ героевъ.
Маркизъ Ларошпэанъ, человѣкъ стараго порядка вещей, живетъ въ собственномъ домѣ съ старымъ отцомъ. Онъ отдалъ второй этажъ своего дома нажившемуся богачу, буржуа Фромантелю, у котораго -- единственный сынъ, Урбенъ. Третій этажъ занятъ старою дѣвицей, ханжей, Розаліей -- родственницей маркиза, взятой въ домъ изъ милости, и Вокленомъ -- другомъ маркиза, старымъ революціонеромъ. Всѣ эти лица, столь несходныя и даже по своимъ мнѣніямъ враждебныя одинъ другому, нетолько мирно живутъ въ одномъ домѣ, но еще сходятся каждый вечеръ играть въ вистъ. Вотъ вкратцѣ ихъ біографія, необходимая для уразумѣнія духа пьесы и ея претензіи на политическія тенденціи. Маркизъ Ларошпэанъ въ 1827 году служилъ въ гвардіи и былъ блестящимъ офицеромъ. Насталъ 1830 годъ и съ нимъ -- революціонная гроза. Маркизъ не колебался ни минуты и послѣдовалъ за королемъ. Впослѣдствіи онъ воротился во Францію, отстранилъ себя отъ всякой дѣятельности и зажилъ праздно, не принимая участія въ дѣлахъ и политической жизни отечества изъ вѣрности къ старшей бурбонской линіи. Другъ его, Леонидъ Вокленъ, былъ писцомъ въ революціонномъ трибуналѣ въ 93 году и секретаремъ клуба якобинцевъ. Послѣ 9-го термидора онъ въ качествѣ волонтера вступилъ въ армію и служилъ въ ней, исправляя должность хирурга. Когда Бонапартъ сталъ Наполеономъ, Вокленъ бросилъ военную службу и остался вѣренъ Спартѣ, матеріализму, барону Клоцу и личной враждѣ къ Богу, но словамъ одного изъ дѣйствующихъ лицъ комедіи. При немъ не надо и заикаться о церквахъ, колоколахъ, попахъ. Снести церкви, изъ колоколовъ сдѣлать пушки, изъ поповъ -- солдатъ... а не то -- такъ рѣзать и рубить... Вотъ его принципы, и за нихъ онъ не пожалѣетъ и собственной головы. Вокленъ случайно спасъ жизнь маркизу, когда тотъ былъ ребенкомъ, и съ тѣхъ поръ полюбилъ его, что не мѣшаетъ ему браниться съ нимъ отъ зари до зари. Что касается до Фромантеля, то онъ былъ прикащикомъ въ магазинѣ, когда наступила революція 30-го года. Фромантель принялъ въ ней горячее участіе, ибо не былъ доволенъ Карломъ X. Ему не пришелся по нраву и Лудовикъ-Филиппъ, и онъ съ тою же горячностью и энтузіазмомъ ниспровергъ іюльское правительство, чтобы горько сожалѣть о немъ тотчасъ послѣ его ниспроверженія. Состарѣвшись, онъ постоянно и безустанно твердитъ, что все скверно, все -- нетакъ, какъ прежде, какъ въ его время. Онъ скучаетъ немилосердно, какъ способенъ скучать разбогатѣвшій купецъ, у котораго нѣтъ ни дѣлъ, ни возможности ниспровергать новое правительство. Женщинъ въ домѣ маркиза не имѣется. Нельзя же назвать женщиной старую ханжу, сплетницу Розалію, которая не потеряла надежды, что маркизъ сдѣлаетъ завѣщаніе въ пользу основаннаго ею общества для спасенія погибшихъ дѣвицъ. Она такъ милосердна и человѣколюбива, что даетъ 10 копеекъ для выкупа китайцевъ и не подастъ копейки маленькому голодному французу. Нотаріусъ Барильонъ пріѣхалъ къ маркизу просить его принять къ себѣ молодую родную племянницу, сиротку. Съ нимъ пріѣхалъ молодой, ученый инженеръ, Марсель, который долженъ вскорѣ завоевать себѣ и положеніе, и богатство. Онъ -- сынъ стараго управляющаго маркиза, который въ 93 году спасъ все его состояніе отъ конфискаціи. Прежде всѣхъ показывается на сценѣ Фромантель и жалуется, что зимы сдѣлались теперь холоднѣе, чѣмъ было прежде, и ссорится съ сыномъ, который по своему обыкновенію не ночевалъ дома. "Въ мое время -- говоритъ онъ -- сыновья ночевали всегда дома." Онъ жалуется даже и на то, что не можетъ заниматься земледѣліемъ. "Полей ужь нѣтъ!" восклицаетъ онъ. "Гдѣ поля? Все -- города!" -- "Однако, есть же крестьяне", говоритъ ему нотаріусъ. "Крестьяне! возражаетъ запальчиво Фромантель:-- нѣтъ крестьянъ!.. Они всѣ въ Парижѣ и всѣ стали каменьщиками!.." Затѣмъ является Вокленъ и вмѣсто того, чтобы поздороваться съ Урбеномъ, говоритъ ему, что не дастъ ему и двухъ лѣтъ жизни.-- "Хорошо поколѣніе! нечего сказать! Поди, поди въ кафе и, чтобы окончательно покончить съ собою, попей полынной водки" {Неумѣренное употребленіе полынной водки есть отрава по мнѣнію докторовъ. Они единогласно утверждаютъ, что оно гибельно дѣйствуетъ на организмъ и особенно на мозгъ. Тупость, апатія, ослабленіе всѣхъ умственныхъ способностей есть обыкновенное слѣдствіе неумѣреннаго употребленія именно полынной водки.}, говоритъ онъ, когда является маркизъ. Нотаріусъ объясняетъ ему, что дочь его сестры находится безъ пріюта. Читатель или зритель узнаетъ изъ разговора, что мать молодой дѣвушки, родная сестра маркиза, вышла замужъ противъ воли родителей и была выгнана изъ дома. Но она давно уже умерла; умеръ и мужъ ея, оставивъ сиротку-дочь. Сиротку эту, Маргариту, по усиленнымъ просьбамъ нотаріуса принимаютъ въ свой домъ и маркизъ, и отецъ его. Со втораго акта начинается настоящая интрига. Маргарита давно любитъ Марселя и воображаетъ, что любима имъ, тѣмъ болѣе, что Марсель постоянно бродитъ около дома; но мы оставимъ интригу эту въ сторонѣ. Самъ авторъ приклеилъ ее для того только, чтобы сдѣлать комедію занимательной, или лучше -- для того, что комедія безъ любви не допускается. Главная его задача состоитъ въ томъ, чтобы сопоставить три лица стараго времени съ тремя лицами новаго времени. Съ одной стороны мы видимы маркиза -- стараго дворянина, Воклена -- стараго республиканца, и Фромантеля -- стараго буржуа-мильйонера; съ другой -- Марселя -- практическаго, но честнаго человѣка, ничтожнаго Урбена -- сына богача буржуа, успѣвшаго уже израсходовать себя и нравственно, и физически, и Маргариту -- женщину, въ жилахъ которой течетъ смѣшанная кровь двухъ равносильныхъ породъ -- стараго дворянства и народа. Отецъ ея -- одна изъ сильныхъ и энергическихъ личностей -- былъ изъ народа, но при Наполеонѣ не имѣлъ довольно удачи, чтобы, какъ другіе, добыть себѣ на полѣ сраженія чины, почести и титла. Онъ умеръ, не оставивъ ни имени, ни богатства. Вотъ главныя дѣйствующія лица комедіи. На чьей же сторонѣ авторъ -- на сторонѣ ли стариковъ, которыхъ онъ назвалъ Ganaches {Слово непереводимое; оно означаетъ: старьё, старую тряпку, старый парикъ, старую ветошь въ переносномъ, конечно, смыслѣ. Говоря о человѣкѣ никуда негодномъ и устарѣломъ, французъ восклицаетъ: Ganache!}, или на сторонѣ молодыхъ, представляющихъ все, что есть болѣе сильнаго и живаго во Франціи? Для всѣхъ тѣхъ, кто не видалъ пьесы или при представленіи не замѣтилъ быстро ускользающихъ отъ вниманія выходокъ и монологовъ, въ которыхъ заключается обыкновенно задушевная мысль или самое живое чувство автора, мы сдѣлаемъ нѣсколько короткихъ, но но возможности характеристическихъ выписокъ. Изъ нихъ, быть можетъ, можно будетъ сообразить, въ которую сторону тянутъ симпатіи автора. Вотъ выдержки изъ мнѣній маркиза. Онъ говоритъ о покойной сестрѣ своей, матери Маргариты.
"Вамъ вѣрно сказали, что выбора, сестры не былъ недостоинъ ея: это -- правда. Я сознаюсь, что человѣкъ, котораго она выбрала, былъ честенъ и достоинъ уваженія, хотя его положеніе въ обществѣ было очень невысокое; что отецъ ной противился ихъ браку изъ аристократическихъ понятіи (которыя теперь не ко времени), что они долго любили другъ друга... все это -- правда... Но уйти изъ дому въ тотъ день, когда она сдѣлалась совершеннолѣтнею, но найти пріютъ въ его семействѣ и оттуда сдѣлать отцу закономъ требуемыя почтительныя представленія (sommations respectueuses) {Послѣ революціи законъ позволяетъ совершеннолѣтнимъ вступать въ бракъ безъ согласія родителей съ условіемъ, чтобы были черезъ адвокатовъ сдѣланы такъ называемыя: sommations respectueuses. Адвокатъ обязанъ явится три раза къ родителямъ отъ имени дочери или сына и представить имъ, что дочь или сынъ -- совершеннолѣтніе и потому покорнѣйше просятъ родителей согласія на бракъ ихъ. Если родители отказываютъ послѣ трехъ посѣщеній адвоката, то меръ и священникъ вправѣ заключить бракъ. Старые французы особенно не прощаютъ дѣтямъ своимъ этихъ sommations respectueuses. Мнѣ удавалось видать родителей, которые считали это особеннаго рода оскорбленіемъ и говорили: "Да, она (или онъ) напустили на меня адвокатовъ". Между тѣмъ дочери или сыну -- нѣтъ выбора. Во Франціи бракъ тогда только считается законнымъ, когда онъ заключенъ въ меріи (гражданскій бракъ), а никакой меръ безъ такъ называемыхъ sommations respectueuses не согласится заключить его. Французы старой Франціи, Франціи Лудовиковъ XV и XVI до сихъ поръ не могутъ примириться съ закономъ, который ограничилъ отцовскую надъ дѣтьми власть. Они считаютъ законъ этотъ святотатственнымъ и унизительнымъ для родителей. При возникающихъ семейныхъ распряхъ они обыкновенно говорятъ съ ироніей: "Ну, что жъ? Присылайте адвокатовъ: вѣдь вамъ минуло двадцать одинъ годъ, вѣдь вы -- совершеннолѣтняя!" Законъ этотъ не привился къ правамъ. Многія дѣвушки лучше рѣшаются убѣжать и, скомпрометировавшись такимъ образомъ, принудить родителей дать свое согласіе на бракъ, чѣмъ обратиться къ законному средству. Я лично знала дѣвушку, которая тогда только получила согласіе на бракъ свой съ человѣкомъ, котораго любила и съ которымъ бѣжала, когда должна была сдѣлаться матерью.} и потомъ дерзко осмѣлиться вступить въ бракъ, не считая ни во что отцовскаго запрещенія... это -- возмущеніе не противъ однихъ человѣческихъ, но и божескихъ законовъ! Если ваши новыя учрежденія узаконяютъ такіе проступки, то я радуюсь, что не знаю даже по разсказамъ этихъ новопріобрѣтенныхъ правъ, которыя освобождаютъ насъ такъ безстыдно отъ старыхъ обязанностей..."
Говоря объ своемъ домѣ, маркизъ выражается такъ: "Мой каминъ кажется вамъ слишкомъ огромнымъ. Но онъ былъ построенъ для того, чтобы большое семейство могло, грѣясь, помѣститься у него. Въ моемъ домишкѣ, гражданинъ Леонидасъ, родились всѣ мои и всѣ здѣсь померли. 51 самъ родился и умру здѣсь -- и радуюсь этому! Быть можетъ, по вашему я достоинъ за это и сожалѣнія, и насмѣшки -- можетъ быть. Но когда я встрѣчаю кого нибудь изъ вашихъ разбогатѣвшихъ буржуа, который переѣзжаетъ съ квартиры, то не могу не вымолвить про себя: Ну куда ты идешь, бѣдняга? Ты оставляешь домъ, гдѣ родился, женился, гдѣ родились дѣти твои -- и все это для новаго дома. Тебѣ будетъ не стыдно навѣсить портретъ любимой женщины на тотъ самый гвоздь, на которомъ висѣла безобразная рожа какого нибудь болвана... Но что такое портретъ въ наше время? Карточка, на которой за полтора франка выпечатываютъ всякую хорошенькую женщину, какъ вотъ эту трефовую даму (показываетъ на карты, которыми играетъ въ вистъ). Тебѣ будетъ не стыдно поставить постели жены и дочери въ раззолоченный альковъ, гдѣ стояла кровать какой нибудь франтихи... Иди, иди за телегой, перевозящей твои пожитки, и смѣйся надо мною и моимъ домишкомъ! Домишко -- да, но мой собственный! Я имъ владѣю и его знаю! Его мебель и стѣны могутъ развалиться отъ ветхости, но честь моя неувядаема, я честность моя никогда не состарится..."
"Кто это?-- восклицаетъ маркизъ, увидѣвъ въ окно Марселя.-- Кто онъ такой? Дворянинъ? Дворянинъ не сталъ бы таиться, скрываться! Онъ бы вошелъ въ домъ мой, поднялъ достойно и гордо голову. Это -- какой нибудь сынишка изъ низкаго дома; каждый почуялъ здѣсь богатую наслѣдницу... Онъ глядитъ сюда!... милости просимъ, пожалуйте... милости просимъ, мы научимъ тебя, какъ красть дѣтей нашихъ!"...
"Поздравляю васъ, monsieur Cavalier -- говоритъ онъ Марселю, узнавъ, что онъ -- инженеръ и служитъ въ компаніи, строющей желѣзную дорогу:-- вы очень удачно выбрали карьеру. Васъ не упрекнутъ, слава-богу, въ томъ, что вы не ворочаете камней. Вы особенно искусно разрушаете. Пифъ! пафъ! Ломъ и лопата работаютъ! Церкви, замки, дворцы... вались все въ кучу!... смѣлѣе!... На развалинахъ стараго Парижа постройте намъ хорошенькій, новенькій Парижъ съ желѣзными дорогами на крышахъ и съ телеграфными нитями изъ окна въ окно. Освѣтите, отопите все это, какъ фабрику, газомъ и пропитайте благовоніемъ масла и углекислаго газа. Прелестно!... А между тѣмъ черная линія вьется на картѣ... Она подымается, опускается и все пожираетъ. Мой садъ -- уничтоженъ... Мой паркъ, мои старыя деревья, мои прекрасныя старыя деревья -- срублены!... Мой милый домъ, который три поколѣнія украшали съ любовью -- снесенъ, разломанъ, лежитъ во прахѣ. Ничего... ничего не щадятъ! Ничего намъ не оставятъ! Я бѣжалъ изъ города; я поселился только что не въ пустынѣ, вдали отъ новаго устройства, которое я ненавижу, и думалъ, что я ушелъ отъ ихъ адскихъ замысловъ. Куда! Оставятъ-ли они насъ жить, любить, молиться по своему! Куда! Ихъ прогрессъ простираетъ свои громадныя руки, схватываетъ насъ, мелетъ насъ подъ своими желѣзными колесами. Онъ несется впередъ... Ему -- все равно, что онъ разобьетъ сердца наши... Вы говорите о правахъ? А, такъ вотъ гдѣ отличается особенно вашъ прогрессъ! Сумасшедшая, безумная, горячечная жизнь, при которой нѣтъ времени ни думать, ни любить, ни быть добрымъ, и особенно нѣтъ возможности быть честнымъ. Всѣ бросаются туда и сюда, обѣдаютъ наскоро, спятъ наскоро, женятся еще больше наскоро и начинаютъ ненавидѣть другъ друга еще скорѣе. Мужъ спѣшитъ въ клубъ, жена -- на балъ, сынъ -- въ кафе или хуже еще. Богъ вѣсть какъ нажитыя деньги текутъ между пальцевъ и исчезаютъ. Вездѣ -- роскошь; но нигдѣ нѣтъ комфорту. Сыновья ваши, это -- маленькіе и чахоточные старички, которые играютъ на биржѣ въ такія лѣта, когда мы играли въ бабки. Безъ узды, безъ теплоты, безъ вѣры, безъ свѣта и огня, они проживаютъ жизнь, зараженные эгоизмомъ, отупѣвшіе отъ игры, табаку и публичныхъ женщинъ, съ блѣдными какъ серебро лбами и желтыми какъ золото лицами! Вотъ -- ваше будущее!... Вотъ -- ваши надежды!... Вотъ -- вашъ громадный, изумительный, чудный прогрессъ... прогрессъ въ злѣ..."
Весь маркизъ высказался. Мнѣнія его ярко выступаютъ передъ читателемъ. Есть большая доля правды въ томъ, что съ такимъ жаромъ и одушевленіемъ говоритъ маркизъ о большинствѣ молодаго поколѣнія во Франціи. Предразсудки, кичливость и закоренѣлость маркиза выкупаются -- конечно, отчасти -- его строгою честностью. Онъ -- въ полномъ смыслѣ слова честный человѣкъ, и ужь не ему ли сочувствуетъ авторъ? Иначе, откуда взялъ бы онъ это краснорѣчіе маркиза, источникъ котораго въ глубокомъ убѣжденіи? откуда взялъ бы онъ его жаркія выходки, выходки энергическія, вылившіяся прямо изъ сердца? Пусть рѣшаетъ это самъ авторъ устами героя своего, Марселя, который на жаркую Филиппику маркиза отвѣчаетъ такъ: "Такъ вотъ онъ -- вѣчный припѣвъ, который впродолженіе 4,000 лѣтъ повторяется отцомъ сыну: "пороки нынѣшняго времени... добродѣтели стараго времени!" Позвольте мнѣ, г. маркизъ, защитить это бѣдное молодое поколѣніе, къ которому я принадлежу самъ, и спросить у васъ: чѣмъ молодежь стараго, добраго времени, какъ вы его называете, была лучше насъ? Мы куримъ -- вы нюхали! Мы ходимъ въ кафе -- вы ходили въ кабаки! Мы раззоряемся на дамъ изъ такъ называемаго полусвѣта; вы разорялись на точно такихъ же дамъ, которыя тогда принадлежали къ большому свѣту. Мы женимся по разсчету и соединяемъ два набитыхъ золотомъ сундука; вы женились по правиламъ приличія и соединяли два герба. Мы играемъ на биржѣ; вы играли въ улицѣ Кенкампуа... Но еще въ рядахъ нашихъ не нашлось гра"ьа Горна, который зарѣзалъ Куртьера для того, чтобъ украсть его акціи. Вы кричите, глядя на наши лорнеты, бакенбарды и одежду... помилосердуйте! А ваши бантики изъ лентъ и плачевные парики! Зачѣмъ наши дамы носятъ кринолины? А зачѣмъ ваши дамы носили фижмы? Наши дамы подкрашиваютъ лица, а ваши румянились и бѣлились! Мы -- дурно воспитаны; пусть такъ... Но мы не колотили палками ночную стражу, лакеевъ, кредиторовъ и мужей; мы не бьемъ стеколъ въ фонаряхъ; мы изъ времяпрепровожденія не ходимъ на Понъ-Нёфъ, какъ шевалье де-Ріё съ самою знатною придворною молодежью, чтобъ обкрадывать прохожихъ! Полноте, полноте, господинъ маркизъ! Оставьте другихъ кричать о распаденіи и гнили. Вѣдь они только такими рѣчами силятся извинить собственное ничтожество. Согласитесь со мною, что въ отношеніи безумствъ и пороковъ одинъ вѣкъ не уступитъ другому, что въ суммѣ у насъ меньше чести и больше честности, меньше нравственности и больше умѣнья хорошо вести себя. Въ итогѣ выходитъ, что мы обладаемъ тѣмъ же умомъ, чтобы дѣлать зло, и сердцемъ, чтобы дѣлать добро, какъ и вы!"
Особенная манера защищать свое поколѣніе, свой вѣкъ, свое время -- высчитывать пороки другаго весьма порочнаго вѣка!... Оба хороши! можно сказать, прочитавъ эту жаркую защиту. Эта защита похожа на извѣстный, особенно въ нашемъ обществѣ, крайне наивный способъ оправданія; онъ такъ въ ходу, что его всякій слыхалъ нѣсколько разъ впродолженіе одного мѣсяца. "Какая кража въ этомъ вѣдомствѣ!" говоритъ кто нибудь. "И -- помилуйте! возражаетъ защищающій, да вотъ въ такомъ-то вѣдомствѣ она вдвое больше; куда -- вдвое -- втрое! Посмотрите-ка, что дѣлается, такъ еще наше вѣдомство похвалите!" -- "Какой N. низкій человѣкъ!" говоритъ кто нибудь.-- "N"., возражаетъ другой:-- что вы? Да вы посмотрите на З**: онъ -- совсѣмъ разбойникъ!" и такъ далѣе до безконечности. Эту же методу взялъ Сарду. Онъ не исчислилъ добродѣтелей или по крайней мѣрѣ хорошихъ свойствъ молодаго поколѣнія (правда, это нѣсколько трудно: ихъ такъ мало въ молодомъ поколѣніи Франціи), а бросился на всѣ пороки, аномаліи, уродливости нетолько стараго поколѣнія, но еще и стараго порядка вещей во Франціи. Сарду забылъ, что потому именно, что знатныя дамы развратничали, какъ женщины дурной жизни, что придворные щеголи обкрадывали на мосту проходящихъ, дворяне били палками стражу, мужей, кредиторовъ, били всѣхъ, кого имъ вдумалось бить, своевольничали и презирали народъ -- произошла страшная революція 93-го года. Вѣдь это-то и есть часть того, что называли тогда abus (злоупотребленія), и во имя чего возстали и народъ, и средній классъ. Притомъ какая жалкая защита, прицѣпляющаяся къ мелочамъ! "Мы куримъ! вы нюхали!-- Наши дамы носятъ кринолины; ваши носили фижмы!" Въ словахъ маркиза есть что-то серьёзное, задушевное, теплое; слышится, что для него есть многое, что ему свято и дорого. Онъ не можетъ говорить иначе, и авторъ не можетъ заставить его говорить иначе, ибо въ такомъ случаѣ онъ не былъ бы маркизомъ, представителемъ стараго порядка вещей во Франціи. Авторъ принужденъ былъ, рисуя это лицо, оставить ему его отличительныя, характеристическія черты: уваженіе къ роду, къ дому; оставить за маркизомъ честь, честность, доблесть, безъ которыхъ онъ немыслимъ. Марсель отвѣчаетъ, но въ его словахъ нѣтъ и тѣни чего нибудь серьёзнаго, нѣтъ ни малѣйшей мысли, а только пустая игра словами и понятіями. Что, напримѣръ, значитъ эта фраза: у насъ меньше чести, зато больше честности? Ее понять невозможно. Не принять ли ее за шутку, замысловатую игру словъ? Вѣдь молодое французское поколѣніе привыкло зубоскалить и глумиться всегда, вездѣ и надо всѣмъ. Если же намъ вмѣсто автора вздумается поразмыслить одну минуту, то мы должны признать что понятіе о чести заключаетъ въ себѣ, какъ часть цѣлаго, понятіе о честности. Честь не можетъ быть безъ честности, а честность можетъ быть безъ чести. Честь, это -- цѣлое; честность, это -- дробь этого цѣлаго. Честь -- понятіе громадное и заключающее въ себѣ множество дробныхъ частей, о которыхъ мы говорить не будемъ, ибо эти понятія входятъ въ другую сферу и часто носятъ другое названіе. Такъ напримѣръ, французское выраженіе: point d'honneur есть не что иное, какъ съузившееся понятіе о чести вслѣдствіе нравовъ, обычаевъ и жизни рыцарей. Point d' honneur -- слово почти непереводимое, но смыслъ его можетъ быть переданъ такъ: условное понятіе о чести. Point d'honneur есть понятіе о чести не только съузившееся, но еще изуродованное. Мы не будемъ вдаваться въ разсужденія, которыя завели бы насъ слишкомъ далеко; скажемъ только, что хотя понятіе о чести видоизмѣняется съ теченіемъ времени, основаніе однако остается тоже. Всякій классъ понимаетъ честь отчасти по своему: дворянинъ между прочимъ полагаетъ свою честь въ своемъ честномъ, старомъ имени; купецъ -- въ своей старой фирмѣ; крестьянинъ -- въ своемъ семействѣ, изъ роду въ родъ извѣстномъ трудолюбіемъ, трезвостью и разумностію. Въ сущности это -- почти все одно и тоже: неприкосновенность чести состоитъ въ томъ, чтобы ни кого изъ членовъ семейства или ни единаго лица изъ цѣлаго рода нельзя было заподозрить нетолько въ порокѣ, но въ совершенномъ отсутствіи самыхъ высшихъ человѣческихъ добродѣтелей. Честность -- понятіе болѣе узкое и основанное не на присутствіи добродѣтелей, а на отсутствіи пороковъ. Я не украду, я не оттягаю чужой земли и чужаго дома, я не наживусь на счетъ дурачка и не сманю невнинной чужой жены или дочери, чтобы потомъ бросить ее на улицѣ. Словомъ сказать, честь -- высшее понятіе, честность -- низшее, болѣе ограниченное и мелкое. Точно то же можно замѣтить о другой фразѣ Марсели: "меньше нравственности и больше хорошаго, поведенія". Что такое нравственность? это -- принципъ, признанный за истину, на основаніи котораго человѣкъ руководитъ собою. Отрицая нравственность, какъ принципъ, Марсель отрицаетъ руководящее, разумное начало. Затѣмъ слѣдуютъ случайности: больше или меньше увлеченіи, больше или меньше холодности, темперамента, страсти къ перемѣнамъ, похожденіямъ, и проч. и проч., отъ чего будетъ зависѣть такъ называемое хорошее поведеніе. По понятію и выраженію Марселя выходитъ, что если молодой человѣкъ нашего времени не пьетъ, не распутничаетъ, не буянитъ, не предается всякого рода безпорядочнымъ удовольствіямъ, то не потому, что онъ сознаетъ добро и зло, руководится этимъ знаніемъ, подчиняется принципамъ, а только потому, что но своимъ склонностямъ неспособенъ къ такой жизни. Мы предпочитаемъ въ молодомъ человѣкѣ больше принциповъ и меньше поведенія, по той простои причинѣ, что если кто знакомъ съ твердыми правилами, тотъ рано или поздно непремѣнно покорится имъ. Твердое правило -- такая могучая узда, которой нельзя не чувствовать даже въ то время, когда горячая страсть или безумное увлеченіе владѣютъ человѣкомъ. Хорошее поведеніе безъ принциповъ представляется уму, какъ что-то жалкое, дряблое, безсильное, гнилое. Молодые старички, заѣденные жизнію большихъ городовъ, въ особенности Парижа, чахлые морально и физически, бываютъ весьма часто совершенно незнакомы съ какими бы то ни было принципами, но хорошо ведутъ себя въ весьма пошломъ смыслѣ слова. Въ такомъ поколѣніи можетъ не быть пороковъ, но добродѣтелей и высшихъ свойствъ будетъ еще меньше.
Посмотримъ на другіе типы комедіи Сарду, ибо Марсель, сказавъ свой трескучій, но совершенно неудовлетворительный монологъ, сдѣлалъ свое дѣло въ комедіи и является на сцену ужъ затѣмъ, чтобы въ пять минутъ, вдругъ неизвѣстно почему полюбить Маргариту. Маргарита, любя страстно Марселя, говоритъ ему слѣдующее: "Вы думаете, что я соглашусь пренебречь ихъ запрещеніемъ и убѣгу съ вами... Никогда! Гдѣ бы я ни была, я говорю и дѣйствую за двухъ -- за нее (за свою покойную мать) и за себя. Они ее выгнали и прокляли; я хочу чтобы они научились уважать и почитать ее!... Я не хочу, чтобы они могли сказать: "она не знала своихъ обязанностей и потому не могла научить имъ свою дочь!" Нѣтъ, я хочу, чтобы вездѣ и особенно въ этомъ домѣ всѣ воскликнули въ одинъ голосъ: "Да, она была честная женщина, ибо умѣла воспитать честную дочь!"
Что это такое? Опять трескучія фразы, хотя Марсель и восклицаетъ въ свою очередь: "Святая добродѣтель"! (именно святая, потому что на землѣ трудно встрѣтить что нибудь подобное безъ особенной тупости головы или размягченія мыслительныхъ способностей!) Онъ объявляетъ ей, что честь (и онъ начинаетъ говорить о чести, хотя некстати и невпопадъ) запрещаетъ ему исторгнутъ ее (то есть жениться) изъ этого семейства, которое отвергаетъ его. Не надо забывать, что у Маргариты нѣтъ ни отца, ни матери, а родственники, проклявши ея мать, не позаботились даже о томъ, гдѣ погибала до семнадцати лѣтъ несчастная сиротка. Только потому, что имъ скучно стало играть въ вистъ съ болваномъ вмѣсто четвертаго, недостающаго имъ партнера, они согласились принять Маргариту подъ свои кровъ, послѣ усиленныхъ просьбъ нотаріуса Барильона. Святая, святая добродѣтель!... Замѣтимъ только, что въ интересѣ самой нравственности никогда не надо преувеличивать предписаній долга. Исполнять его добросовѣстно, неуклонно и твердо -- вещь нелегкая. Много борьбы, страданій, боли приходится вынести человѣку, преданному безусловно исполненію долга въ теченіе всей своей жизни; зачѣмъ же услужливые писатели навязываютъ вымышленный долгъ героямъ своихъ произведеніи. Это имѣетъ два плачевныя слѣдствія. Такая буря въ стаканѣ воды возбуждаетъ, вопервыхъ, смѣхъ, а во вторыхъ -- всякій благоразумный человѣкъ начинаетъ сомнѣваться, знакомо ли дѣйствительно автору чувство долга. Французы -- мастера на выдумки такого рода: ужь если французъ задумалъ написать пьесу съ моралью или романъ съ моралью для услажденія буржуа, какъ балетъ съ превращеніями и провалами для увеселенія дѣтей, то не ждите пощады. Онъ ужь задастъ такую дозу морали, что святыхъ вонъ неси, ибо и они усомнились бы, точно ли это настоящая мораль, и нельзя ли, не ломая себя и всей своей жизни, обойти ее и остаться вполнѣ честнымъ человѣкомъ, понимающимъ свои права и свои обязанности, свои законныя требованія и свой долгъ.
Намъ остается сказать нѣсколько словъ еще объ одномъ лицѣ комедіи -- о республиканцѣ Вокленѣ, который, повидимому, окаменѣлъ со временъ Робеспьера и не нашелъ въ себѣ способности усвоить иныя понятія, кромѣ понятій 93-го года. Легитимисты и республиканцы французскіе равно слѣпы и отвѣчаютъ почти одинаково на заданные вопросы. "Отчего произошла революція?" спроситъ кто нибудь. Отвѣтъ стараго легитимиста будетъ такой: "Бурбоны были очень добры! Мало казнили, мало заключали въ крѣпость!" -- "Отчего не удалась революція 93-го года?" Отвѣтъ стараго республиканца: "Робеспьеръ былъ больно слабъ, не довольно людей зарѣзалъ", или: "Робеспьеру не дали время вырѣзать всѣхъ враговъ Франціи". Вокленъ принадлежитъ къ этой рѣдкой породѣ людей съ особеннымъ, оригинальнымъ воззрѣніемъ на свободу, ея блага и средства, чрезъ которыя должно ознакомить съ нею глупый, непросвѣщенный людъ. Но и тутъ авторъ понялъ свою задачу весьма грубо. Въ лицѣ Воклена онъ не умѣлъ живо, изящно и психологически тонко очертить намъ стараго республиканца, а грубо намалевалъ каррикатуру. Вотъ нѣкоторыя изъ изреченій Воклена. Пусть судитъ самъ читатель, на сколько они замысловаты и умны. Вокленъ, обращаясь къ лакею маркиза, говоритъ: "Брось ливрею, одѣвайся какъ я; пойми, что нѣтъ высшихъ и низшихъ -- всѣ люди равны. Ты -- мой равный, животное!" Лакей отвѣчаетъ: "Стало быть несовсѣмъ равный, если вы называете меня животнымъ!" А вотъ и еще. Въ припадкѣ негодованія Вокленъ восклицаетъ: "Какіе скоты! Только съ кнутомъ въ рукахъ ихъ можно научить правамъ человѣка!" Между тѣмъ во Франціи есть еще лица, оставшіяся вѣрными принципамъ (это -- ихъ выраженіе) 93-го года, и авторъ могъ бы изучить въ дѣйствительности этотъ несимпатичный, но сильный и почти всегда честный типъ стараго французскаго республиканца. Это -- люди съ убѣжденіями. Замѣчательно, что въ нынѣшней Франціи самые честные люди -- люди съ непоколебимыми убѣжденіями -- находятся въ двухъ уже вымирающихъ и враждебныхъ другъ другу лагеряхъ: между старыми легитимистами и старыми республиканцами. Такихъ двухъ лицъ взялъ Сарду, но не умѣлъ очертить ихъ; маркизъ вышелъ изъ-подъ пера его болѣе похожимъ на живаго человѣка, чѣмъ Вокленъ, въ образѣ котораго, несмотря на наше желаніе, мы не могли сыскать ни малѣйшаго признака жизни. Мы заключимъ разборъ комедіи тѣмъ, чѣмъ заключилъ ее авторъ, чѣмъ почти неизмѣнно всѣ романисты, беллетристы, историки, драматурги, политики и едвали не члены законодательнаго собранія кончаютъ свои сочиненія и рѣчи -- панегирикомъ Парижа. Лесть -- à Tordre du jour, какъ говорятъ французы. Они льстятъ, вопервыхъ, своему цезарю, вовторыхъ -- самимъ себѣ. Эта лесть проникаетъ вездѣ и всюду, какъ разъѣдающій ядъ. Льстятъ администраціи, льстятъ въ особенности арміи и ея благодѣтельному вліянію и значенію, будто какой благодати; льстятъ общественному устройству, льстятъ въ особенности Парижу. Вотъ тирада изъ комедіи Сарду: "Да, да -- Вавилонъ! Нечистый (impure) Вавилонъ со всѣми его пороками, но Вавилонъ, гдѣ ходятъ (?), думаютъ (?) и живутъ вдвойнѣ -- своей и чужой жизнью! Проклятый городъ! Съ какимъ упоеніемъ попиралъ я опять твои тротуары, шагалъ черезъ твои ручьи, разлившіеся шире, черезъ твою грязь, стоявшую гуще. Чудовищный городъ! Въ тебѣ пріютились всяческіе пороки и всяческія добродѣтели (?!?), всяческія низости и всяческія величія! Ты утопаешь въ оргіяхъ, ты -- помойная яма націй! но ты -- столица міра -- бдишь надъ усыпленной вселенной! Отъ тебя, позорная, бѣгутъ съ омерзеніемъ; къ тебѣ, владычица, возвращаются съ упоеніемъ! Тебя хотѣлось бы раздавить, но тебя обожаютъ!...
Жаль, что эту тираду вложилъ Сарду въ уста стараго маркиза. Онъ наименѣе способенъ по своему складу ума, характера и мнѣній сказать такую безсмысленную и трескучую антитезу. Она была бы приличнѣе и естественнѣе въ устахъ Марселя, француза новаго времени. Трескотня фразъ и фальшивый паѳосъ -- достояніе лицъ, которыя лишены настоящаго, простаго чувства правды, вѣры и, слѣдовательно, энтузіазма, неразлучнаго съ вѣрою.
Что сказать о комедіи Ожьё? Она написана съ большимъ талантомъ, съ большею обдуманностью, съ большею серьёзностью, чѣмъ комедія Сарду. Сарду бьетъ вездѣ на эффектъ. Ожьё не презираетъ, конечно, эффектами, но не гоняется за ними, или лучше -- умѣетъ скрыть эту погоню довольно искусно. Комедія его надѣлала большаго шума въ Парижѣ. Клерикалы, даже орлеанисты сильно были взволнованы, ибо нашли въ ней намеки на лучшихъ людей своей партіи. Бывшій профессоръ ліонской академіи (провинціальные университеты во Франціи называются академіями), потерявшій каѳедру за стихи, написанные противъ имперіи, написалъ тотчасъ противъ комедіи Ожье очень сильные стихи, подъ названіемъ Охота за побѣжденными. Ожьё отвѣчалъ Лапраду очень грубо, такъ что французскія газеты посовѣтовали двумъ антагонистамъ прекратить дальнѣйшую полемику, вышедшую изъ предѣловъ литературнаго приличія. Все это послужило, разумѣется, къ успѣху новой комедіи Ожьё. Нельзя отрицать, что она мастерски написана, хотя грѣшитъ грѣхомъ великимъ, которымъ заражены теперь всѣ французскіе писатели почти безъ исключенія -- грѣхомъ лести и преклоненія передъ императорской демократіей. Эта демократія отличается особеннымъ характеромъ: любовью къ извѣстнаго рода порядку, къ богатству, къ чинамъ и титламъ, которые достаются довольно легко, лишь бы писатель, администраторъ, войнъ, или всякій, желающій сдѣлаться писателемъ, администраторомъ и воиномъ, взялъ себѣ за правило вездѣ и всегда славить успѣхъ, власть, особеннаго рода порядокъ и слѣдственно -- жандарма. Идеи свободы, независимости, равенства давно уже забыты и остались за исчезающею или исчезнувшею демократіей первой республики и конституціоннаго королевства подъ управленіемъ Лудовика XVIII и Лудовика-Филиппа. Ожьё умѣетъ играть роль облагороженнаго демократа второй имперіи. Словомъ "облагороженный" мы хотимъ сказать, что Ожьё умѣетъ искусно замаскировывать все, что есть въ стремленіяхъ новой демократіи нечистаго, даже низкаго, и столь же искусно старается выдать за настоящее золото мишуру новыхъ мундировъ. Собственно говоря, въ комедіи нѣтъ ни одного лица, ни одного характера, а только -- партія. Эта политическая партія, внезапно явившаяся на сцену, заинтересовала парижанъ. именно потому, что во всякомъ словѣ всякаго лица публика упорно искала намёка на какую нибудь весьма извѣстную и знаменитую во Франціи личность. Многіе утверждали, что Ожьё вывелъ на сцену самого Гизо, хотя Ожьё въ своемъ предисловіи положительно и сильно возстаетъ противъ такого обвиненія. Несмотря на отсутствіе въ комедіи живыхъ лицъ, она занимательна, читается съ удовольствіемъ, а на сценѣ производитъ благопріятное впечатлѣніе. Въ чемъ же заключается, не говоря о политическомъ и соціальномъ ея интересѣ, ея достоинство? Живое, бѣгущее и постоянно увлекающее дѣйствіе, искусно веденныя сцены, изящный языкъ, удачныя фразы, остроумныя реплики, умѣнье заманивать читателя и зрителя такъ, что онъ прикованъ къ пьесѣ внѣшнимъ интересомъ интриги. Интрига кажется запутанной, но въ сущности очень проста; но она безпрестанно колеблется, оставляя зрителя и читателя въ неизвѣстности, что станется съ дѣйствующими лицами. Вотъ одно изъ нихъ взяло перевѣсъ, успѣваетъ, готово восторжествовать -- погодите: противная сторона ловко цѣпляется за какую нибудь ловко подставленную авторомъ пружину, и борьба опять завязывается на равныхъ, повидимому, для побѣды шансахъ. Это постоянное колебаніе интриги пріятно дѣйствуетъ на нервы; оно не раздражаетъ ихъ, а только щекотитъ и слегка возбуждаетъ. Если взять всякое лицо комедіи отдѣльно, то оно окажется неестественнымъ, или блѣднымъ, невозможнымъ, или преднамѣренно искаженнымъ; но зато всѣ эти лица, сходясь вмѣстѣ, разговариваютъ, дѣйствуютъ занимательно и внушаютъ желаніе зрителю и читателю узнать, какимъ образомъ окончательно распорядится ими авторъ. Нѣтъ ни одного естественнаго положенія, и однако всякое положеніе каждаго лица нелишено чисто внѣшняго интереса, что для сцены необходимо. Комедіи Ожьё не возбуждаетъ ни участія, ни симпатіи, не тревожитъ сердца, мало затрогиваетъ умъ, но вызываетъ любопытство и желаніе дочесть ее до конца, доглядѣть ее до послѣдняго акта.-- Это -- своего рода фокусъ-покусъ, который совершить безъ таланта -- совершенно невозможно. Ожьё, повидимому, писалъ безъ одушевленія, холодно, спокойно, комфортабельно, но разсчетливо, умно, благоразумно, обдуманно. Стиль его вылощенъ и выточенъ. Интересно было бы сравнить его настоящую комедію съ комедіей стараго времени, написанную почти на ту же тему -- съ "Тартюфомъ" Мольера. Намъ помнится, что въ литературѣ нашей неразъ была высказапа справедливая мыть, что Мольеръ выводилъ на сцену не живыя лица, но олицетворенные пороки: скупость, ханжество, педантство и проч. Можетъ быть. Но зато онъ выводилъ эти пороки, не упуская ни малѣйшихъ ихъ оттѣнковъ, съ поразительною вѣрностью и высокимъ комизмомъ, отчего и самыя лица выигрывали и не могутъ быть названы мертвыми ярлыками, представляющими тотъ или этотъ порокъ. Задача Ожьё очень походитъ на задачу Мольера. Мольеръ выставлялъ пороки, олицетворяя ихъ; Ожьё выставилъ мнѣнія, олицетворивъ ихъ. Вотъ на сценѣ цѣлая партія: и мужчины, и женщины, и старики, и молодые; но всѣ они отчасти безличны и блѣдны. Въ комедіи Ожьё нѣтъ и тѣни того одушевленія, веселости, вѣрности очерка, какими блисталъ и еще блистаетъ Мольеръ. Все блѣдно, все вяло, все неестественно; все прилижено, приглажено, разукрашено и, несмотря на то, занимательно. Мы не беремся разгадать, въ чемъ заключается фокусъ-покусъ -- ужь не въ проворствѣ ли пера, какъ настоящій фокусъ-покусъ есть только проворство рукъ. Искуство склеивать, расклеивать, видоизмѣнять интригу остается за Ожьё, и при помощи этого искуства онъ овладѣваетъ зрителемъ. Кажется, что въ этомъ одно изъ главныхъ его правъ на успѣхъ и средство его достигнуть. Послѣднее его произведеніе не въ примѣръ холоднѣе и безучастнѣе всѣхъ другихъ. Немудрено -- Ожьё достигъ
до степеней извѣстныхъ.
Ему пора отдохнуть; ему -- довольно! Великое слово. Сытый жизнію человѣкъ имѣетъ свое на жизнь воззрѣніе -- воззрѣніе, создавшееся за хорошимъ обѣдомъ въ роскошной, ярко освѣщенной, тепло нагрѣтой гостинной о-бокъ съ хорошенькой женщиной и добродушнымъ пріятелемъ, который простодушно восхищается успѣхами друга. Произведенія такихъ авторовъ отличаются всегда изящною щеголеватостію, обдуманностію, холодностію и внѣшнимъ интересомъ, плодомъ опытности въ ремеслѣ сочинять. Авторъ обыкновенно доволенъ собою; обыкновенно довольна имъ и невзыскательная публика.
Ожьё -- мы уже сказали это -- принадлежитъ къ многочисленной фалангѣ лицъ, достигшихъ "до степеней извѣстныхъ". Все на свѣтѣ совершенствуется; усовершенствовалось и ремесло писателей извѣстнаго разряда. Когда-то, въ старые годы блисталъ во Франціи какой нибудь Кретино-Жолй, который былъ тамъ извѣстенъ, какъ въ наше время какой нибудь Миркуръ, снискавшій общее презрѣніе. Мало его читали, еще менѣе придавали значенія его писаніямъ; по теперь всѣ люди вообще, а писатели и подавно сдѣлались умнѣе. Какъ? вы сейчасъ увидите.
Кто, кромѣ умирающихъ съ голоду бѣдняковъ, которымъ надо утопиться, на что у нихъ не достанетъ ни духа, ни силъ,-- кто теперь, въ наше время, рѣшится продать себя явно, продать за извѣстную сумму, которая, какъ бы ни была велика, кажется незначительной, когда подумаешь, что она заплачена за мысль, за слово человѣческое, выраженіе этой мысли -- заплачена за самое святое, свободное и неприкосновенное, что только есть у человѣка. Чтобы продать себя, надо упасть очень низко, такъ низко, что такого паденія многіе не поймутъ, и рѣшительно никто не проститъ его. Торговать мыслію и словомъ -- еще постыднѣе, чѣмъ торговать тѣломъ: ибо слово и мысль принадлежатъ къ высшимъ, лучшимъ, благороднѣйшимъ дарамъ неба. Выйдетъ вѣдь, что это -- поруганіе святыни храма; это -- превращеніе алтаря въ лавочку, гдѣ потаенно производится постыдная торговля. Въ наше время прогрессъ, всюду невидимо и незамѣтно проникающій, проникъ и въ эту область постыдной торговли собою. Теперь развѣ только отъявленные негодяи готовы были бы продать себя; готовы были бы, но ихъ никто не покупаетъ: такою ничтожною покупкою всѣ гнушаются. Такимъ образомъ, крики и вопли о продажности нужно понимать иначе. Въ настоящее время во Франціи всѣ журналы, Всѣ газеты и всѣ редакторы газетъ (за исключеніемъ весьма и весьма немногихъ) совершенно согласны между собою въ мнѣніяхъ я должны бы были подать другъ другу дружескую руку, если только хотятъ быть послѣдовательны и логичны. Когда они спорятъ, ссорятся и полемизируютъ, то это -- не отъ того, чтобы они не соглашались во мнѣніяхъ. Тутъ -- другія причины. Разберите дѣло и увидите, что эта ссора и полемика произошли изъ личной вражды, уколотаго самолюбія, или изъ денежнаго интереса, конкуренціи, оттягиванія одинъ у другаго подписчиковъ, или какихъ нибудь сообщеній и объявленій. Въ сущности, всѣ они одного мнѣнія; всѣ, рѣшительно всѣ -- отъявленные либералы и образованные люди. Всѣ они -- приверженцы извѣстнаго порядка, всѣ -- обожатели сильной власти, всѣ -- ненавистники волненіи и пылкой неразумности. Они усвоили себѣ особенный языкъ, языкъ совершенно достойный, благонамѣренный, либеральный; всѣ -- рѣшительно всѣ -- говорятъ съ одушевленіемъ о постепенномъ развитіи благодѣтельныхъ учрежденій и благодѣтельныхъ реформъ, о расширеніи уже дарованныхъ Наполеономъ правъ, о завершеніи зданія свободы той крышей, рѣчами о которой преслѣдовала взапуски французская пресса всѣхъ своихъ читателей впродолженіе цѣлаго года. Всѣ редакторы такихъ газетъ суть почитатели законности, науки обожатели арміи и нравственной силы, которую она собою несомнѣнно представляетъ. Всѣ они -- рѣшительно всѣ -- твердятъ съ достоинствомъ по поводу вспыхнувшей въ Мексикѣ войны: "мы спокойны за нашу армію и ея августѣйшаго вождя (chef auguste)" и проч. и проч. Другіе сожалѣютъ -- сожалѣніемъ, и самые камни трогающимъ -- о завиральныхъ идеяхъ (idées biscornues), которыя овладѣли молодежью и ругаются именемъ патріота. Не думайте, ради создателя, чтобы эти люди были куплены: это -- люди честные; ихъ купить нельзя за мильйоны. Скажите имъ, что они куплены, и они улыбнутся презрительно, съ сознаніемъ своего собственнаго нравственнаго величія. Имъ даже пріятно, что объ нихъ прошла такая слава. Они знаютъ, что клевета -- обыкновенный удѣлъ людей великихъ, и что для полнаго торжества человѣка недостаетъ часто одной только клеветы. Вѣдь еще въ древнемъ Римѣ гордые побѣдители нанимали людей, которые должны были бѣжать за парадной ихъ колесницей, преслѣдовать ихъ своими клеветами и такимъ образомъ служить для полнаго тріумфа тріумфатора. Пусть людскія враки идутъ своимъ чередомъ! Такіе люди будутъ только смѣяться надъ враками: они знаютъ себѣ цѣну. Нѣтъ! ихъ купить нельзя! И чѣмъ купить ихъ? У нихъ, какъ у Лагерроньера, Гранье-де-Кассаньяка, Грангильйо, Полена Лимерака, довольно большое состояніе или газеты, дающія большіе доходы, что -- одно и тоже. Всѣ они живутъ комфортабельно, обзавелись семействами, имѣютъ приличныя гостинныя, даютъ вечера и обѣды, сами ѣздятъ на вечера и балы, обѣдаютъ въ Компьенѣ и Палеройялѣ и находятся въ лучшихъ отношеніяхъ съ сильными міра сего. Многіе изъ нихъ были даже пожалованы улыбкой и замѣчены лицами не изъ породы простыхъ смертныхъ. Ну! сунтесь-ка купить такихъ лицъ! О, нѣтъ! они неподкупны, и ни какой суммы не было бы достаточно для такой неслыханной въ наше время операціи! Само собою разумѣется, что всѣ эти лица, при помощи связей, знакомствъ, личныхъ отношеній съ разными особами пріобрѣли уже безъ особенныхъ хлопотъ и просьбъ разныя льготы, и неминуемо должны пріобрѣсти еще большія льготы со временемъ. Старая французская поговорка "noblesse oblige" есть одна изъ величайшихъ истинъ, истина истинъ, если можно такъ выразиться. Ее можно и сюда приложить, кажется, безошибочно. Тѣсная дружба, благодарность, надежды всякаго рода, надежды впрочемъ неподозрительнаго свойства, ибо не имѣютъ въ себѣ ничего низкаго, обязываютъ говорить такъ или иначе. Что, напримѣръ, низкаго въ томъ, что человѣкъ возъимѣлъ надежду занять видное мѣсто, благодаря которому представилась бы ему возможность полезной для страны дѣятельности, особенно если этотъ человѣкъ сознаетъ, что онъ обладаетъ именно тѣми свойствами, которыя необходимы государственному мужу? Давно уже, при помощи публицистики, онъ пріобрѣлъ ту самоувѣренность, которая необходима человѣку, облеченному сильной властью, и знаетъ безошибочно, что надо предпринять для благосостоянія своихъ соотечественниковъ. Все это -- чувства высокія и благородныя; въ чемъ же можно заподозрить или упрекнуть его? И онъ самъ нетолько не упрекаетъ себя, но, ставя себя на высоту, недоступную для мелкаго люда, прорекаетъ оттуда будущія судьбы народовъ и своего народа въ особенности. Онъ доволенъ собою и самъ преклоняется передъ своею мудростію, ибо глубоко проникнутъ сознаніемъ этой мудрости. Такъ, редакторъ газеты "La France", г. Лагерроньеръ возбудилъ неумѣренныя ожиданія публики... и вполнѣ оправдалъ ихъ. Лагерроньеръ -- одинъ изъ столбовъ настоящаго порядка вещей во Франціи. Онъ особенно отличается своимъ слогомъ, выработаннымъ въ извѣстномъ смыслѣ до совершенства. Сожалѣемъ, что, не имѣя этой почтенной газеты подъ рукою, мы не можемъ сдѣлать изъ нея выписокъ. Особенно понравилась намъ истинно краснорѣчивая и благонамѣренная его выходка противъ умственнаго пролетаріата во Франціи и мѣръ, которыя должны быть немедленно приняты для уничтоженія такой язвы, грозящей странѣ дѣйствительною опасностію. Могутъ ли, въ самомъ дѣлѣ, "princes île la presse" не возставать противъ всякаго пролетаріата, тѣмъ болѣе умственнаго, который зараженъ такою непостижимою смѣлостію, что не задумывается при случаѣ задѣвать самихъ принцевъ прессы, забывая должное къ нимъ уваженіе. Не есть ли прямая обязанность принцевъ прессы указывать на тѣ энергическія мѣры, которыя должны быть предпринимаемы для уничтоженія этого умственнаго пролетаріата? Всё это -- такъ, но не всё -- розы, и нѣтъ розы безъ шиповъ. Иногда и принцамъ прессы доводится переживать несовсѣмъ пріятныя минуты. Случается, что непредвидѣнно, внезапно въ странѣ, округѣ или столицѣ совершается что нибудь, выходящее изъ обычнаго теченія и порядка жизни. Какъ быть? что сказать? Принцы прессы рѣшительно не знаютъ, какъ отозваться о возникшемъ внезапно вопросѣ или совершившемся фактѣ; между тѣмъ нетерпѣливая публика ожидаетъ прорицаніи. Тогда они забираются въ свои недоступные для простыхъ смертныхъ кабинеты, усаживаются въ кресла и.... "s'abstiennent", то есть, говоря по просту, рѣшаются молчать до поры до времени. Они ожидаютъ посла отъ друзей своихъ, ожидаютъ чернаго, по словамъ "Times", человѣчка, который растолкуетъ имъ, съ какой точки зрѣнія взглянуть на вопросъ, какъ поставить его, какъ освѣтить фактъ и притомъ какимъ свѣтомъ. Подождать день, другой, третій -- штука немудрая. Таинственный, черный человѣчекъ не заставляетъ долго ждать себя; онъ является и съ важнымъ видомъ нашептываетъ высшія соображенія.
Но черные человѣчки подсылаются благопріятелями только къ принцамъ прессы. Что дѣлать мелюзгѣ и мелкотѣ? Невинные птенцы эти, усвоившіе себѣ вмѣсто самостоятельныхъ мнѣній одни рецепты, пригодные на всякій случай, спѣшатъ высказать рядъ афоризмовъ, которые почерпнуты ими въ разнородныхъ бесѣдахъ разнокалиберныхъ и между собою несходныхъ лицъ. Они, туда же! бросаются впередъ и спѣшатъ легкомысленно высказаться и заявить всѣмъ, что и у нихъ есть свои самостоятельныя воззрѣнія; и вотъ, не думая не гадая, къ своему и, быть можетъ, многихъ другихъ изумленію, они высказались въ извѣстномъ направленіи. Договорились! Они наболтали съ горяча и не кстати о величіи страны, ея силѣ, о своемъ сочувствіи къ благоустроенной арміи, о великой ея численности, непочатыхъ силахъ, о своей солидарности и братствѣ съ нею и наконецъ о нравственной ея силѣ. Такимъ образомъ, когда принцы прессы, побесѣдовавъ съ чернимъ человѣчкомъ, являются въ публику съ своими высшими соображеніями, оказывается трогательное согласіе между высшими и низшими, великими и малыми, крупными и мелкими. Всѣ въ одну ноту, всѣ въ одинъ голосъ ноютъ одно и то же; всѣ оказываются либералами, образованными и просвѣщенными людьми, людьми великаго государства и великаго народа! Таковъ тонъ теперешней французской журналистики. Можно утвердительно сказать, что разливъ либерализма такъ обширенъ, какъ рѣка, выступившая изъ отлогихъ береговъ. Онъ все безъ исключенія залилъ собою, такъ что пожалуй и самые "дебаты" могутъ издали показаться также либеральными, какъ газета "La France". Либеральны-то они либеральны, да какъ-то не въ одну силу! "Débats" -- исключеніе, но вопросъ: много ли исключеніи?
Бываютъ и другіе казусы. Какая нибудь партія пользуется сочувствіемъ публики. Давно стоитъ она во враждебныхъ отношеніяхъ къ администраціи и бюрократіи. До нея давно дорывается какой нибудь принцъ прессы, но онъ, такъ сказать, связанъ по рукамъ и ногамъ. Вѣдь онъ -- либеральный писатель, и ему страшно стать въ разрѣзъ съ сочувствіемъ публики. Онъ не рѣшается явно пренебречь общественнымъ мнѣніемъ, какъ оно еще ни слабо, и облить своимъ долго копившимся ядомъ людей, которые пріобрѣли общее уваженіе. Часть, значительная часть публики стала бы за этихъ честныхъ людей, и, чего добраго! какой нибудь выскочка изъ презрѣнной толпы умственнаго пролетаріата, пользуясь настроеніемъ публики, рѣшился бы задѣть его. Нѣтъ! онъ не можетъ легкомысленно скомпрометтировать свою высокую особу и, скрѣпя сердце, молчитъ и выжидаетъ случая. Обстоятельства измѣняются. Партія сдѣлала какой нибудь неловкій шагъ, оступилась, зашла слишкомъ далеко; общее мнѣніе порицаетъ ее и, быть можетъ, справедливо обвиняетъ въ томъ, что у нея недостало чувства мѣры. Подъ этимъ впечатлѣніемъ общественное мнѣніе дѣлаетъ крутой поворотъ, и само въ свою очередь неумѣренно казнитъ тѣхъ, передъ которыми такъ недавно преклонялось. Какая пожива! Какое торжество! Принцъ прессы схватывается за случай. D'une pierre -- deux coups! Однимъ ударомъ можно выиграть съ двухъ сторонъ и, глядишь, принцъ прессы... "въ двойную цѣль попалъ!" Съ одной стороны либеральный писатель остался либеральнымъ писателемъ, а съ другой стороны -- удружилъ друзьямъ своимъ и пріобрѣлъ право на ихъ вѣчную признательность. Съ отвагою, рѣдкою въ лѣтописяхъ всякой литературы, въ выраженіяхъ, свидѣтельствующихъ о его самообладаніи и рѣдкой сдержанности, онъ бросился на колеблющуюся партію и силится осмѣять, опозорить, оклеветать ее, на сколько хватило его силишекъ. Да, охота за побѣжденными, какъ говоритъ Лапрадъ -- охота выгодная, одна изъ самыхъ выгодныхъ отраслей въ ремеслѣ писателей-либераловъ. Именно такая штука удалась Ожье. Онъ -- не журналистъ, но зато любимый французскій комическій писатель. Онъ поймалъ во время колебавшуюся въ общественномъ мнѣніи клерикальную партію и вывелъ ее на сцену. Мало того: Ожье выказалъ при этомъ самый тонкій, самый вѣрный, самый искусный разсчетъ. "Цензура не пропускаетъ комедіи Ожье", раздается въ публикѣ. Публика волнуется: либеральный писатель пишетъ, но, увы! публика не узнаетъ его лучшаго произведенія; оно такъ либерально,-- что цензура не пропускаетъ его". Надо прибѣгнуть къ самому императору Наполеону, и либеральный Ожьё прибѣгаетъ къ нему. Онъ садится въ карету, онъ ѣдетъ въ Компьень (вѣдь его тамъ знаютъ? онъ бывалъ тамъ и даже прогуливался съ императрицей Евгеніей); онъ проситъ аудіенціи и получаетъ ее. Императоръ благосклонно...выслушиваетъ чтеніе комедіи, удивляется, что они нашли въ ней такого, чтобы запретить ее, и даетъ свое согласіе. Публика -- въ восторгѣ; она волнуется; она бѣжитъ въ театръ; она кричитъ: "Даютъ либеральную комедію Ожье; ему позволено писать объ извѣстной Партіи!" Ожье получаетъ несметныя деньги, благосклонность двора и не можетъ не слыть за либеральнѣйшаго изъ всѣхъ либеральныхъ писателей. Трогательное торжество добродѣтели! Оно скоро получитъ еще высшую награду. Говорятъ, что принцъ Наполеонъ сильно хлопочетъ о томъ, чтобы Ожье былъ назначенъ сенаторомъ. Эти успѣхи -- плоды самообладанія, разумности и отвращенія отъ всякихъ завиральныхъ идей и презрѣнныхъ въ глазахъ ученаго мужа и образованнаго европейца элукубрацій -- уже доставили ему громкую и лестную извѣстность и обѣщаютъ доставить въ будущемъ блестящую карьеру и почести, съ нею неразлучныя.