Тихонравов Николай Саввич - Мелочи из запаса моей памяти. Мих. Дмитриева. Москва. 1854

МЕЛОЧИ ИЗЪ ЗАПАСА МОЕЙ ПАМЯТИ. Мих. Дмитріева. Москва. 1854.

Часто слышались въ нашей литературѣ жалобы на скудость записокъ, мемуаровъ. Кажется, скорѣе слѣдовало бы сѣтовать на равнодушіе, съ какимъ обращаемся мы съ подобными произведеніями. Не говоримъ, чтобъ эта въ высокой степени важная отрасль литературы была у насъ богата; но, во всякомъ случаѣ, она обильнѣе, чѣмъ можно предполагать, судя по тому, что издано въ свѣтъ. Въ частныхъ архивахъ, или же просто въ числѣ фамильныхъ драгоцѣнностей лежитъ нетронутымъ капиталомъ множество документовъ, обнародованіе которыхъ пролило бы много свѣта на нашу исторію вообще, на исторію литературы и просвѣщенія въ-особенности. Мы не торопимся печатать подобные матеріалы. Въ насъ нѣтъ этой страсти къ мемуарамъ, которая въ нѣкоторыхъ литературахъ доходитъ до крайности: разсчитывая на извѣстныя имена, тамъ спекулаторы печатаютъ подложные мемуары, и часто подъ эгидою извѣстнаго имени ходятъ вымыслы какого-нибудь ловкаго мистификатора. Попробуемъ же взглянуть на мемуары нашихъ литературныхъ знаменитостей. Бантышъ-Каменскій {"Словарь Достопамятныхъ Людей Русской Земли", 1836 г. ч. V, стр. 146.} упоминаетъ о запискахъ Тредьяковскаго; но гдѣ онѣ, что съ ними сталось -- объ этомъ едва-ли кто и знаетъ. Державинъ оставилъ также записки; по онѣ не изданы, а между-тѣмъ, судя по свѣдѣніямъ, которыя напечаталъ изъ нихъ Остолоповъ {"Ключъ къ сочиненіямъ Державина". Спб. 1822.}, въ нихъ сохранены драгоцѣнныя подробности о жизни и поэтическихъ произведеніяхъ Державина, не говоря ужь о томъ, какъ любопытно время, къ которому они относятся. Изъ записокъ И. М. Долгорукаго напечатаны только начальныя главы; изъ записокъ И. И. Дмитріева -- немногіе отрывки.

Поэтому мы съ особеннымъ удовольствіемъ встрѣтили сказанія г. М. Дмитріева о нашихъ старыхъ писателяхъ: въ нихъ есть много анекдотическихъ подробностей, очень-хорошо характеризующихъ и старыхъ писателей нашихъ, и старые литературные нравы. Только такія мелкія подробности могутъ вполнѣ познакомить насъ съ личностью писателя, ввести въ его жизнь; только при такомъ знакомствѣ писатель перестаетъ быть какимъ-то идеальнымъ существомъ, уединеннымъ отъ людей, даже отъ ихъ неизбѣжныхъ недостатковъ и странностей, то-есть перестаетъ быть тѣмъ неяснымъ, какъ-бы миѳическимъ существомъ, какимъ обыкновенно представляли намъ его хвалебныя біографіи и некрологи прежнихъ временъ.

"Я помню многое кое-что объ нашей литературѣ (говорить г. Дмитріевъ), или объ нашихъ литераторахъ, что теперь или неизвѣстно, или забыто. Когда мнѣ случалось упоминать въ разговорѣ что нибудь изъ прежняго времени, многимъ казалось это новымъ. Я не признаю въ этомъ никакого достоинства, потому что обязанъ этимъ только моимъ лѣтамъ, только тому, что я живу дольше другихъ, что я старѣе молодыхъ словесниковъ: преимущество не важное!-- Но, желая подѣлиться съ другими моею памятью, я рѣшился записать всѣ мелочи изъ ея запаса. Прошу и смотрѣть на это, какъ на мелочи, и по требовать отъ меня ни порядка, ни важныхъ свѣдѣній" (стр. 1--2).

Напротивъ, читатели, вѣроятно, поблагодарили г. Дмитріева за форму, которую онъ далъ своему сочиненію -- отрывочную, безъ утомительной риторической систематики, которая часто заставляетъ жертвовать себѣ мелочами, весьма-интересными. Авторъ разбираемой книги не ограничился, впрочемъ, простыми разсказами о житьѣ-бытьѣ нашихъ писателей; онъ часто, можетъ-быть даже слишкомъ-часто, вдается въ разсужденія о сочиненіяхъ извѣстнаго писателя, направленіи его и т. п. Жаль, что эта сторона отвлекала г. Дмитріева отъ роли простаго разскащика того, что онъ знаетъ о жизни писателей нашихъ: въ этихъ разсужденіяхъ, довольно-спорнаго, иногда же невѣрнаго и пристрастнаго. Въ авторѣ "Мелочей" есть свои Предубѣжденія, есть особенное пристрастіе къ нѣкоторьвъ лицамъ и фактамъ, мѣшающее видѣть, дѣло въ настоящемъ свѣтѣ. Объ этомъ самъ авторъ говоритъ, между-прочимъ:

"Я разсуждаю совсѣмъ не для журналистовъ, а для читателей. Первымъ, можетъ быть непріятно, что я краткими моими замѣчаніями говорю невыгодную правду, а изъ послѣднихъ нѣкоторые можетъ быть и довольны, что я навожу ихъ на прямую точку зрѣнія. Я хочу показать читателямъ, особенно иногороднымъ, что не всѣ же принимаютъ направленіе журналовъ за законодательство въ литературѣ" (стр. 172).

Напрасно, кажется, авторъ "Мелочей" поставилъ такую цѣль изложенію своихъ мнѣній о литературѣ. Журналисты также не считаютъ направленіе журналовъ законодательствомъ въ литературѣ: противъ чего же ратовать? Притомъ же въ "Мелочахъ" находимъ только немногія нападенія на Полеваго; но "Телеграфъ" ужь не издается, а издатель его ужь въ могилѣ. Правда, есть также упреки и "Отечественнымъ Запискамъ". Объ этомъ обвиненіи критическому отдѣлу "Отечественныхъ Записокъ" мы скажемъ въ своемъ мѣстѣ. Г. Дмитріевъ ведетъ полемику даже съ "Библіотекою для Чтенія" по поводу довольно-слабой статьи ея о Жуковскомъ: едва-ли стоило занимать нѣсколько страницъ подобнаго рода разсужденіями.

"Мелочи изъ запаса моей памяти" будутъ въ настоящее время настольною книгою у всѣхъ занимающихся исторіею русской словесности, и потому мы считаемъ нелишнимъ исправить замѣченныя въ нихъ невѣрности, дополнить, что кажется намъ недосказаннымъ, и объяснить нѣкоторыя мѣста книги. Мы не станемъ опровергать мнѣній автора о раздѣленіи исторіи русской прозы и поэзіи на періоды, о мѣстѣ, которое занимаетъ въ ней И. И. Дмитріевъ. Эти вопросы повели бы слишкомъ-далеко и едва-ли въ настоящее время могутъ быть рѣшены удовлетворительно. Печатаемъ своя замѣчанія, исполняя просьбу автора, который заключаетъ свою книгу благодарностью за доставленныя къ ней поправки и желаніемъ "получить и другія". По самому характеру разбираемаго сочиненія, паша статья принимаетъ отчасти видъ отрывочныхъ, можетъ-быть, мелочныхъ замѣтокъ. Заранѣе просимъ въ томъ извиненія у читателей.

О писателяхъ, жившихъ въ первой половинѣ прошлаго столѣтія, до г. Дмитріева могли дойдти только немногія преданія. Онъ говоритъ о Тредьяковскомъ:

"Я слышалъ отъ многихъ, знавшихъ современниковъ Тредьяковскаго, между прочимъ отъ Платона Петровича Бекетова, что все, что объ немъ разсказываютъ, справедливо. Судя по всѣмъ объ немъ разсказамъ, кажется, что Лажечниковъ, въ своемъ романѣ: Ледяной домъ, изобразилъ его и характеръ его очень-вѣрно" (стр. 2).

Тредьяковскій, надобно замѣтить, былъ издавна и отчасти до-сихъ-поръ остался предметомъ многочисленныхъ разсказовъ; его опошленная общимъ мнѣніемъ личность вызывала постоянныя насмѣшки; отрывки изъ его стихотворческихъ штукъ (какъ онъ выражался) до-сихъ-поръ многіе готовы прочитать наизустъ въ образецъ совершеннаго безсмыслія. Разумѣется, человѣкъ, на котораго смотрѣло съ такой точки не одно поколѣніе, непремѣнно долженъ былъ сдѣлаться предметомъ анекдотовъ, сочиненныхъ просто для потѣхп. Любопытно было бы узнать отъ г. Дмитріева, какіе именно анекдоты о Тредьяковскомъ выдавались за справедливые: тогда можно было бы вѣрнѣе понять характеръ его, неизбѣгнувшій сильныхъ нареканій. Теперь, при отсутствіи этихъ данныхъ, мы удержимся отъ заключенія г. Дмитріева, что Лажечниковъ "очень-вѣрно изобразилъ Тредьяковскаго и его характеръ въ своемъ романѣ": нужно вникнуть въ положеніе писателя во времена Тредьяковскаго, чтобъ вину вѣка не переносить на его беззащитную репутацію. Гораздо-вѣрнѣе и любопытнѣе разсказъ г. Дмитріева объ А. П. Сумароковѣ.

Этотъ характеристическій разсказъ о послѣднихъ годахъ жизни Сумарокова совершенно подтверждается "Отрывкомъ изъ біографіи А. П. Сумарокова" {"Московскій Городской Листокъ", 1847 г., No 79, стр. 317--318.}, написаннымъ однимъ изъ потомковъ нашего трагика. Г. Дмитріевъ замѣчаетъ о Сумароковѣ:

"Нигдѣ такъ хорошо не изображенъ его характеръ, какъ въ біографіи его, напечатанной чрезъ три мѣсяца послѣ его кончины, въ Санктпетербургскомъ Вѣстникѣ, подъ заглавіемъ: "Сокращенная повѣсть о жизни и писаніяхъ господина Дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника и Св. Анны Кавалера А. П. Сумарокова" (стр. 5).

Не мѣшаетъ прибавить, что слишкомъ-жаркіе почитатели славы Россійскаго Расина видѣли въ это$ біографіи клевету на характеръ и его нравственныя свойства. Одинъ изъ забытыхъ нынѣ піитовъ того времени, Николай Струйскій, напечаталъ возраженіе на эту статью подъ заглавіемъ: Апологія къ потомству отъ Николая Струііскаго, или начертаніе о свойствѣ нрава Александра Петровича Сумарокова и о нравоучительныхъ его поученіяхъ, писана 1784 года въ Рузаевкѣ {Эта брошюра была переведена на французскій языкъ. Мы имѣемъ третье изданіе подлинника, напечатанное "въ типографіи у автора 1793 года" (въ 12 д. л.).}. Какъ стихотворецъ, Струйскій, можно сказать, воспитался въ школѣ Сумарокова и съ жаромъ защищаетъ его характеръ отъ посягновеній статьи "С. Петербургскаго Вѣстника". Жаль только, что Струйскій до такой степени изукрасилъ свою апологію цвѣтами краснорѣчія, что въ иныхъ фразахъ и даже страницахъ никакими средствами не доберешься до смысла; кромѣ-того, апологія отличается самымъ капризнымъ правописаніемъ и пунктуаціею, такъ-что, гдѣ ждешь запятой, тутъ вскочитъ вдругъ знакъ удивительный. Ни пусть разскажетъ намъ авторъ о цѣли своей книжки. "Но когда уже и въ наше время: ибо я пишу отъ общества всѣхъ людей просвѣщенныхъ и украшенныхъ добродѣтелями, и которыхъ патріотическій духъ къ начертанію семо есть сугубымъ мнѣ ободреніемъ; когда уже и въ сіе толь краткое время къ смерти г. Сумарокова открылося на его добродѣтельное сердце и праву злобу ево приписующее произведеніе: растлѣвающее всякую добродѣтель! то уже и утверждаетъ во мнѣ мысль сію, что подобныя тому и во множествѣ своихъ писемъ, не только заставятъ васъ размышлять, по можетъ быть и подразумѣвать о качествахъ сердца мужа сего, жившаго въ наше время весьма добродѣтельно! А къ тому, восходя помышленіями моими и къ образу столь дерзновенному писателева произведенія: возмущается духъ мой, любезныя мои потомки; страшусь, дабы сія вновь породившаяся въ насшемъ отечествѣ и до сего еще неслыханная язва ругательства: показующая въ себѣ ничто, но много въ себѣ заключающая; не могла бь заразить и развратить нравы моихъ соотечественниковъ! Погружаясь въ сихъ чувствительныхъ и снѣдающихъ сердце мое размышленіяхъ, горя къ отечеству моему должною любовію, и исполняя душу мою благодарностію къ тлѣну сего великаго человѣка; не могу я, любезныя потомки, извинить ничемъ сего дерзскаго преступителя, ниже оставить, не разрывъ громаду причинъ, затѣмняющихъ непорочность нрава сего великаго мужа; дабы спознавъ о томъ и вамъ, благородною ревностно напоенный духъ, могъ судить о истекаемыхъ по смерти ему оскорбленіяхъ. А притомъ да будетъ изъ первыхъ моимъ намѣреніемъ, чтобъ отвратить зло сіе въ нашемъ отечествѣ и въ настоящее время, есть ли удобенъ будетъ гласъ моего усердія, взойти ко трону истинны, предостеречь и васъ, любезное потомство", (стр. 7--9). Какъ хорошо выражается въ этомъ описаніи автора безусловное подчиненіе авторитету писателя, закрывавшее подражателю глаза не только на недостатки его произведеній, по даже и на чистоту нравственнаго его характера! Намъ вполнѣ понятенъ послѣ этого слѣдующій разсказъ г-на Дмитріева:

"Когда Херасковъ написалъ Россіаду, нѣсколько петербургскихъ литераторовъ и любителей литературы собирались, нѣсколько вечеровъ сряду у H. И. Новикова, чтобы обдумать и написать разборъ поэмы; но не могли: тогда еще было не но-силамъ обнять столь большое произведеніе поэзіи!-- Оставалось одно безотчетное удивленіе и похвала восторга! ("Мелочи", стр. 16).

Такъ безусловное поклоненіе литературному авторитету подавляло въ нашихъ писателяхъ духъ критики. Надобно отдать честь критическимъ статьямъ "С. Петербургскаго Вѣстника" (1778--1781): въ нихъ часто найдемъ самый здравый и свободный отъ пристрастія взглядъ на произведенія тогдашнихъ знаменитостей нашей литературы. Въ немъ напечатана біографія Сумарокова, такъ раздражившая Струйскаго; въ немъ Богдановичъ нашелъ несовсѣмъ-благопріятный отзывъ о своемъ "Изображеніи Россійской Исторіи" (на который и отвѣчалъ въ "Петербургскихъ Вѣдомостяхъ"), въ немъ же встрѣтили радушный привѣтъ басни Хемницера -- эта небольшая книжка, непользовавшаяся впродолженіе XVIII-го вѣка извѣстностью, какъ-бы утонувшая въ морѣ торжественныхъ одъ. Въ "Петербургскомъ Вѣстникѣ" напечатанъ наконецъ и переводъ разбора "Россіады", написаннаго на нѣмецкомъ языкѣ Канидомъ. Безмолвное удивленіе литературному авторитету связывало у насъ не немногихъ только писателей, но болѣе или менѣе тяготѣло надъ всѣми, во вредъ самостоятельному ихъ развитію. Лучшій примѣръ тому В. И. Майковъ, обнаружившій въ Елисеѣ несомнѣнную оригинальность, правда, немножко въ "очень-веселомъ" родѣ, но все-таки оригинальность. Въ "Елисеѣ" онъ еще изрѣдка подсмѣивается надъ нѣкоторыми изъ тогдашнихъ писателей, особенно же надъ стихами, въ которыхъ "естество себя хитро изломало". Дидро на обѣдѣ у графа Г. Г. Орлова, сказалъ Майкову, незнавшему ни одного иностраннаго языка, что особенно желалъ бы прочесть его сочиненія, потому-что они "должны быть очень-оригинальны" {"Фон-Визинъ", соч. кн. Вяземскаго, стр. 139--140.}. Дидро увидалъ бы поспѣшность своего заключенія, еслибъ могъ въ-самомъ-дѣлѣ прочесть произведенія Майкова. Правда, онъ не зналъ иностранныхъ языковъ, но подражалъ Сумарокову и другимъ знаменитостямъ своего времени, которыя, въ свою очередь, были подражателями Французскихъ писателей. Майковъ, ставшій отголоскомъ ихъ, отразилъ на себѣ Французское вліяніе, хотя не былъ знакомъ съ Французскою литературою; не зная пофранцузски, онъ перевелъ "Меропу" Вольтера въ стихи съ русской прозы. Въ одѣ "О вкусѣ", онъ говоритъ Сумарокову:

"Твоей прелестной гласъ свирѣли,

Твоей пріятной лиры гласъ.,

Моею мыслью овладѣли,

Пути являя на Парнассъ;

Твоимъ согласіемъ плѣняясь,

Пою и я, воспламеняясь.--

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И такъ какъ тихому Зефиру

Во слѣдъ тебѣ всегда лечу:

Тобой настроенную лиру

Я худо строить не хочу (1).

(1) Собраніе разныхъ сочиненій и новостей, ежемѣсячное изданіе, 1776 г., май, стр. 12.

Такъ человѣкъ, который, по всѣмъ вѣроятностямъ, долженъ былъ остаться писателемъ болѣе или менѣе оригинальнымъ, сталъ подражателемъ. Безусловное подчиненіе авторитетамъ невыгодно дѣйствовало на литературу пашу, мѣшая самобытному развитію писателя. Была въ немъ и другая невыгодная сторона: оно не давало мѣста безпристрастному разбору писателя, темны и неопредѣленны были требованія критики; лучше сказать, ея вовсе не было. Стоитъ только посмотрѣть, какую роль играла критика въ первой и частью во второй четверти настоящаго столѣтія; она была безотчетнымъ прославленіемъ писателей, по преданію слывшихъ знаменитыми; она забавно хотѣла отличить оду Ломоносова отъ оды Державина, называя, напримѣръ, перваго поэта орломъ, а втораго соколомъ. Вся, составленная изъ Фразъ и безотчетныхъ похвалъ, она наконецъ должна была пустотою свою вызвать другое, противоположное, направленіе. Отсюда стремленіе позднѣйшей критики строже вглядѣться въ нашихъ старинныхъ писателей. И несомнѣнную пользу принесла эта критика (кто бы ни былъ ея родоначальникъ), несмотря на свои рѣзкости и увлеченія. Потому мы не произнесемъ ей того осужденія, которое высказываетъ и г. Дмитріемъ на 76-ой страницѣ своей книжки. Онъ спрашиваетъ: "А что писали въ Отечественныхъ Запискахъ (о нашихъ писателяхъ)?" -- "Вотъ что тамъ писали, продолжаетъ авторъ "Мелочей": Ломоносовъ не поэтъ, не лирикъ; въ Ломоносовѣ нѣтъ ни чувства, ни воображенія" (стр. 76). Но г. Дмитріевъ забываетъ, что эта фраза не принадлежитъ "Отечественнымъ Запискамъ", что она -- дословное повтореніе мнѣнія Пушкина, котораго, конечно, нельзя упрекнуть ни въ пристрастіи, ни въ близорукости сужденія {Сочиненія Пушкина, т. XI. стр. 21--22.}. Невыгодно отзывается г. Дмитріевъ о литературѣ новаго времени вообще:

"Третій періодъ нашей прозы (говоритъ онъ) отъ Карамзина -- и до погоже?-- до журнала Телеграфъ, родоначальника нынѣшнихъ журналовъ,-- эпоха, съ которой начался упадокъ слога, началось искаженіе Карамзинскаго языка, окрѣпшаго въ его Исторіи; вмѣсто Новиковской благородной предпріимчивости наступила предпріимчивость торговая и поддѣльная универсальность. Полевой воображалъ, что онъ пошелъ впередъ; а онъ пошелъ отъ Карамзина только въ сторону" (стр. 32).

Не преждевременно ли произносить такой строгій приговоръ времени, столь-близкому къ намъ, и подводить подъ одно обвиненіе въ торговой предпріимчивости к поддѣльной универсальности цѣлый періодъ? Послѣ этого на всю литературу этого времени будешь смотрѣть съ пренебреженіемъ, въ языкѣ его видѣть столпотвореніе вавилонское? А не въ это ли время писали Пушкинъ, Грибоѣдовъ, Лермонтовъ и Гоголь? По выписанное нами мѣсто не относится къ воспоминаніямъ о старыхъ писателяхъ, потому мы оставимъ его безъ разбора, замѣтивъ только, съ какой точки смотритъ авторъ "Мелочей" на ближайшую къ намъ литературу.

Возвратимся къ Майкову.

Г. Дмитріевъ говоритъ, что онъ "имѣлъ особый, не высшій кругъ читателей" (стр. 13). Для того времени этотъ фактъ можетъ отчасти служить въ похвалу писателю: кто не слѣдовалъ рабски Французскому вліянію (а такимъ былъ Майковъ въ "Елисеѣ"), кто удержалъ за собою болѣе самостоятельности, тотъ и нравился кругу, стоявшему внѣ французскаго вліянія. Авторъ "Мелочей" прибавляетъ:

"Другая шутливая поэма: Плачевное паденіе стихотворцевъ. которая приписывается Майкову и печатается въ собраніи его сочиненій, принадлежитъ не Майкову, а Чулкову. Она въ свое время надѣлала много шума и произвела большое негодованіе на автора между другими стихотворцами" (гамъ же).

Замѣчаніе полезное, но оно несовсѣмъ-полно. Въ "Сочиненіяхъ Василія Майкова" (Спб. 1809) въ-самомъ-дѣлѣ напечатана непринадлежащая ему поэма Плачевное паденіе стихотворцевъ. Она дѣйствительно написана Чулковымъ, что засвидѣтельствовано современникомъ его, Н. И. Новиковымъ {"Опытъ историческаго словаря о Россійскихъ писателяхъ", стр. 243.}. Напечатана эта поэма въ первый разъ при журналѣ "И то и сё", который издавался Чулковымъ, что можетъ служить подтвержденіемъ словъ Новикова. Потомъ эта поэма вышла отдѣльно вмѣстѣ съ "Стихами на качели", "На семикъ", "На масленицу" (безъ года и мѣста печатанія, стр. 63). Имя автора на этой брошюрѣ не означено {Г. Буличь въ своей прекрасной книгѣ: Сумароковъ и современная ему критика, говоритъ: "О томъ, что "И то и сё" принадлежи г ь Чулкову, можно еще заключить изъ слѣдующаго обстоятельства: въ концѣ журнала раздавалась подписчикамъ сатирическая поэма: "Плачевное паденіе стихотворцевъ". Эта поэма, съ присоединеніемъ стиховъ: I) "На качели", 2) "На семикъ" и 3) "На масленицу", которыя были напечатаны въ "И то и сё" отъ лица издателя, вышла отдѣльно въ 1775 году съ именемъ автора" (стр. 254). Мы уже сказали, что брошюра вышла безъ означенія года и мѣста печатанія и безъ имени автора. Г. Буличь введенъ былъ въ заблужденіе показаніемъ росписи Смирдина (No 6809), и Библіографіи Сопикова (IV, No 8700).}. Но эти три произведенія (также напечатанныя въ "Сочиненіяхъ Майкова") мы прямо приписываемъ Чулкову на слѣдующихъ основаніяхъ: 1) Они напечатаны въ одной книжкѣ съ поэмою, несомнѣнно ему принадлежащею. 2) Майковъ участвовалъ въ "Трутнѣ", журналѣ, который находился въ самыхъ непріязненныхъ отношеніяхъ къ "И то и сё", стало-быть не могли его стихи появиться въ журналѣ Чулкова, а между-тѣмъ вся брошюра, о которой идетъ рѣчь, появилась сперва въ "И то и сё". 3) Въ "Трутнѣ" напечатана была "Задача", въ которой, между-прочимъ, находятся слѣдующіе стихи:

Кто отъ роду не бывъ со музами знакомъ,

Дерзаетъ воспѣвать качели съ семикомъ.

&nbsp; Уменъ или дуракъ?

"Рѣшеніе" этой задачи, напечатанное въ томъ же мѣстѣ "Трутня", говоритъ:

Возможно ли, чтобъ тотъ разумно написалъ.

Кто вмѣстѣ съ молокомъ невѣжество сосалъ,

И кто въ поэзіи аза въ глаза не знаетъ,

Уже поэмы вдругъ писати начинаетъ.

По мнѣнью моему писатель сей таковъ,

Какъ вздѣлъ бы кто кафтанъ, не вздѣвъ сперва чулковъ;

И есть ли сто такъ,

Конечно онъ дуракъ (1).

(1) "Трутень", еженедѣльное изданіе на 1769 года" (печатано вторымъ тисненіемъ въ Санктпетербургѣ), листъ XIV. стр. 112.

Авторъ рѣшенія, вѣрно, не хотѣлъ ужь оставлять ничего на догадку читателю, намекнувъ и на фамилію "пѣвца качелей съ семикомъ".

Не знаемъ, почему г. Дмитріевъ ставитъ Майкова довольно-низко, говоря, что "Петровъ все-таки былъ не Майковъ" (стр. 9). Дарованія у Майкова нельзя отнять. Сочиненія его вообще любопытнѣе въ-отношеніи къ времени, нежели стихи Петрова, можетъ-быть, потому что онъ менѣе писалъ торжественныхъ одъ, чѣмъ Петровъ. О послѣднемъ г. Дмитріевъ разсказываетъ со словъ Малиновскаго, "будто онъ "писалъ нѣкоторыя оды, ходя по Кремлю; а за нимъ носилъ кто-то "бумагу и чернильницу. При видѣ Кремля онъ наполнялся восторгомъ, "останавливался и писалъ" (стр. 9--10). Наша торжественная ода прошлаго столѣтія порождена не однимъ поддѣльнымъ восторгомъ и, конечно, даже у второстепенныхъ писателей не была только пустымъ наборомъ высокопарныхъ Фразъ: въ ней есть также живыя черты современной дѣйствительности и искреннее чувство; только мы часто не понимаемъ однихъ за отсутствіемъ объяснительныхъ примѣчаній и подробностей и мало вѣримъ другому, привыкнувъ видѣть выраженіе его въ естественной, не высокопарной формѣ. Державинъ, безъ ключа къ нѣкоторымъ его сочиненіямъ, былъ бы для читателей нашего времени скученъ и непонятенъ; то же можно сказать, въ большей или меньшей степени, о другихъ сочинителяхъ одъ. Намъ столько натолковали о пустотѣ торжественной оды, что мы хотимъ не только отвергнуть въ ней всякую поэзію, но даже и всякое отношеніе къ современности, къ жизни. Мы увѣрены, что чѣмъ болѣе будутъ для насъ уясняться происхожденіе той или другой оды, обстоятельства, при которыхъ она написана, характеръ и извѣстныя отношенія къ обществу и людямъ творца ея, тѣмъ болѣе эта отрасль нашей прошедшей литературы получитъ интереса и значенія: такія подробности оживятъ ее. Надобно знать отношенія Петрова къ Потемкину, чтобъ вполнѣ согласиться съ слѣдующими словами г. Дмитріева:

"(Петровъ) былъ до конца его жизни его другомъ. Объ этомъ свидѣтельству ютъ многія его посланія и стансы, исполненные чувствъ искреннихъ, гдѣ онъ радуется его успѣхамъ, его побѣдамъ, его славѣ, отъ всего сердца, по участію дружества, а не тѣмъ торжественнымъ тономъ, который ставитъ поэта передъ вельможей и полководцемъ на разстояніи восторга и славы. Онъ написалъ къ Потемкину, провожая его въ армію:

Превыше чаяній взнесися, мой орелъ!

Ты въ поле -- изъ моихъ объятій полетѣлъ!

Онъ хвалитъ въ Потемкинѣ не одного полководца, но болѣе вельможу доступнаго, человѣка просвѣщеннаго, любителя литературы и поэзіи" и т. д. ("Мелочи", стр. 10).

Мы совершенію раздѣляемъ это мнѣніе г. Дмитріева. По гдѣ начались дружескія сношенія Потемкина съ Петровымъ и по какому случаю? По словамъ г. Дмитріева, "Петровъ учился вмѣстѣ съ Потемкинымъ" (тамъ же) -- показаніе едва-ли вѣрное. Мы знаемъ, что Петровъ учился въ Московской Духовной Академіи, а Потемкинъ поступилъ въ гимназію Московскаго Университета въ 1755 году и ужь 26 апрѣля 1756 г. получилъ медаль {"Московскія Вѣдомости", 1756 г., No 1, стр. 4.}, а въ 1759 году исключенъ изъ Дворянской Гимназіи Московскаго Университета {"Московскія Вѣдомости", 1759 г.}. Вѣрнѣе, кажется, слѣдующія слова С. Н. Глинки: "Не могу съ точностью сказать, когда недоученный студентъ Потемкинъ сблизился съ поэтомъ Василіемъ Петровымъ. Но очень вѣроятно, что это было вскорѣ но выходѣ его изъ университета. И это обстоятельство въ полномъ смыслѣ можно назвать счастливою находкой. Страстно любя греческую и латинскую словесность, Петровъ занимался ими съ юнымъ другомъ своимъ, училъ его языку Омира и самъ перечитывалъ его съ нимъ" {"Русское Чтеніе", изд. С. Глинкою, часть 1, стр. 94.}. Разсказъ этотъ отчасти подтверждается слѣдующими стихами Петрова:

Вообразя бесѣдъ уединенныхъ сладость,

И проливанну мнѣ отъ отчихъ взоровъ радость,

Источники утѣхъ, которымъ дружба мать,

Что долженъ въ сиромъ днесь я сердце ощущать?

Ты пренья велъ со мной о промыслѣ и рокѣ;

О смерти, бытіи, и цѣломъ міра токѣ, и т. д. (1)

(1) "Сочиненія Петрова" (Спб. 1811) II, 191.

Въ другомъ мѣстѣ Петровъ говоритъ о Потемкинѣ:

Чести пѣвца Троянской брани

Былъ, пишутъ, Александровъ вкусъ:

Какъ сотъ Потемкина гортани

Твой стихъ, великій отче музъ (1).

(1) Тамъ же, I, 191. Эти стихи приводитъ и Глинка въ подтвержденіе своего разсказа, но въ искаженномъ видѣ.

Имя Петрова невольно напоминаетъ другаго сочинителя одъ -- Кострова и о немъ передаетъ г. Дмитріевъ нѣсколько забавныхъ, любопытныхъ подробностей. Отвергая анекдотъ (разсказанный Бантышъ-Каменскимъ), будто И. И. Дмитріевъ привезъ Кострова въ нетрезвомъ видѣ въ Петербургъ, авторъ "Мелочей" описываетъ, какъ друзья провожали Кострова къ Потемкину и какія принимали предосторожности, чтобъ онъ по дорогѣ не завернулъ въ любимое свое мѣсто. Не станемъ доискиваться, какія обстоятельства завели Кострова до неумѣренной страсти къ вину; дѣйствительно ли она была слѣдствіемъ неисполнившейся мечты его быть профессоромъ въ Московскомъ Университетѣ (какъ увѣряетъ Макаровъ). Но, конечно, слишкомъ ужь усердное служеніе Бахусу довело Кострова до того страннаго болѣзненнаго состоянія, которое онъ потомъ самъ описалъ. Г. Дмитріевъ впервые указалъ на это произведеніе Кострова, изъ котораго можно составить себѣ понятіе о послѣднемъ времени жизни Кострова: за это указаніе нельзя не благодарить г. Дмитріева. И каковъ былъ конецъ этого человѣка, который посвятилъ себя вполнѣ литературѣ? Вотъ какъ говорилъ о немъ Пушкинъ въ одномъ изъ самыхъ первыхъ своихъ произведеній:

Костровъ на чердаки безвѣстно умираетъ,

Руками чуждыми могилѣ преданъ онъ (1).

(1) "Къ другу стихотворцу", "Вѣстникъ Европы" 1814г., No 13, стр. 11.

Есть преданіе {"Каринъ и Костровъ", записка прежнихъ лѣтъ Макарова, въ "Маякѣ", 1840 г., кн. 4, стр. 185 и слѣд.}, что Кострову, какъ мы сказали выше, хотѣлось быть профессоромъ Московскаго Университета, и когда не сбылась эта пламенная мечта его, когда не удалось ему занять извѣстное мѣсто въ общественной іерархіи, онъ съ горя прибѣгнулъ къ дарамъ Бахуса. Въ этомъ преданіи, можетъ-быть, много правды... Откровенные разсказы г. Дмитріева о Костровѣ вводятъ насъ отчасти въ жизнь русскаго писателя, въ его общественное положеніе, которыхъ нельзя было видѣть за ѳиміамомъ некрологовъ и панегирическихъ біографій.

Немногія, но драгоцѣнныя подробности передастъ авторъ "Мелочей" о Державинѣ. Говоря о немъ, г. Дмитріевъ мимоходомъ касается людей, которые были къ нему близки и составляли обыкновенное его общество: А. Н. Оленина, Н. А. Львова, П. Л. Вельяминова и В. В. Капниста. Можно бы прибавить къ этому что-нибудь о Хемницерѣ. Любовь къ литературѣ связывала членовъ этого небольшаго кружка: каждый изъ нихъ съ участіемъ разсматривалъ произведеніе другаго, сообщалъ на него свои замѣчанія и поправки. Державинъ многимъ обязанъ вкусу и вліянію Львова и Хемницера. Особенно Львовъ, съ своимъ образованнымъ вкусомъ, съ своею горячею любовью къ искусству, содѣйствовалъ тому, чтобъ оторвать Державина отъ риторическаго направленія поэзіи. Въ одной рукописной біографіи Н. А. Львова читаемъ, между-прочимъ: "При такихъ дарованіяхъ оттѣняла его иногда ипохондрія, подруга душъ чувствительныхъ. Но необыкновенная острота разума, рѣшительное чувство ко всему изящному и обхожденіе, имѣющее въ себѣ нѣчто плѣнительное, въ часы веселья составили ему отличныя знакомства, продолжавшіяся во все теченіе его жизни. Извѣстные нынѣ по литературѣ Россійской люди, были ему и друзья и товарищи: Хемницеръ, Державинъ, Капнистъ, Елагинъ, Храповицкій, Хвостовъ и проч., составляли обыкновенную его бесѣду; и въ оной г-нъ Львовъ былъ въ видѣ Генія Вкуса, утверждающаго ихъ произведенія своею печатью, и которыя не иначе въ свѣтъ показывались, какъ въ то время, когда сей самый Геній, прикосновеніемъ волшебнаго крыла своего, давалъ природнымъ красотамъ ихъ истинный видъ и силу. Я помню (продолжаетъ авторъ біографіи), что Хемницеръ не отпускалъ ни одной своей басни въ міръ, не прося о пропускѣ оной Николая Александровича, который или снабжалъ таковымъ проѣзжую, или отказывалъ въ ономъ. Я помню, когда прекрасная Ода Фелицѣ, будучи почти первая у насъ въ Россіи, одѣта легко, заманчиво, пріятно и богато, привезена была авторомъ г-ну Львову на судъ съ тѣмъ, чтобъ онъ, чудесною силою вкуса, изящное, забавное отдѣлилъ отъ непріятнаго, смѣшнаго, и какъ сей Геній располагалъ нарядами красавицы, чтобы воображеніе читателя тайно дополняло тѣ прелести, которыя опредѣлялъ вкусъ поставить въ полусвѣтѣ". Этотъ разсказъ свидѣтельствуетъ, что кружокъ Державина имѣлъ вліяніе не на одного Хемницера (какъ можно бы заключить изъ словъ г. Дмитріева), но и на самого творца "Фелицы"; лучше сказать: въ немъ было взаимодѣйствіе. Робкій Хемницеръ обращался къ Львову не съ одними баснями, но и съ другими произведеніями своими. Ему посвятилъ онъ и переводъ свой Письма Барнвеля къ Труману изъ темницы (Спб. 1774). Въ посвятительномъ акростихѣ онъ такъ обращается къ Львову:

Любезный другъ!

Нелестной дружбѣ трудъ усердный посвящаю,

И знанью правому судити предлагаю;

Когда я переводъ сихъ малыхъ строкъ свершилъ,

О чувствованіи твоемъ я вобразилъ, и г. д.

Можетъ-быть Львовымъ написаны и тѣ двѣ басни, которыя въ собраніи басенъ Хемницера, начиная съ перваго изданія, печатаются подъ именемъ чужихъ -- предоставляемъ другимъ подтвердить или отвергнуть пашу догадку. Какъ важно было для развитія поэтическаго таланта Державина это общество, видно изъ слѣдующихъ его словъ:

"Я хотѣлъ парить и не могъ постоянно выдерживать красивымъ наборомъ словъ, свойственнаго единственно Россійскому Пиндару велелѣпія и пышности. Для того, въ 1779 году, избралъ я совершенно "особый путь, будучи предводимъ наставленіями Батге и совѣтами Львова, Капниста и Хемницера". Напрасно г. Дмитріевъ оставилъ безъ вниманія эти слова Державина {Говоря объ изданіяхъ сочиненій Державина, г. Дмитріевъ замѣчаетъ: "Лучшимъ изданіемъ и самымъ исправными" я признаю это, напечатанное въ типографіи Шпора, и другое 1816 года, въ типографіи Плавильщикова" (стр. 21). Другаго изданія въ типографіи Плавильщикова напечатано не было, а вышла изъ нея пятая часть сочиненій Державина, въ видѣ продолженія къ четыремъ томамъ, у Шпора напечатаннымъ.}.

О Капнистѣ авторъ "Мелочей" говоритъ какъ-бы вскользь, ограничиваясь немногими библіографическими замѣчаніями о его произведеніяхъ. Между-прочимъ, о Сатирѣ первой и послѣдней Капниста г. Дмитріевъ говоритъ:

"Сатира Капниста была напечатана въ первый разъ подъ заглавіемъ: Сатира первая; она возбудила негодованіе на автора за личности. Въ вой, между прочимъ, были два стиха, составленные изъ именъ, по которымъ легко можно было узнать извѣстныя лица. Вотъ они:

Котельскій, Никошевъ, Вларикинъ, Флезиновскій,

Обвѣсимовъ, Храстовъ, Весевкинъ, Компаровскій.

Это очевидно были: Нгіколевъ, Владыкинъ (переводчикъ "Потеряннаго Рая"), Фрясиновскій (переводчикъ "Исіода"), Аблесимовъ (авторъ "Мельника"), Хвостовъ и Веревкинъ (авторъ комедіи: "Такъ и должно" и другихъ). Не знаю только, кто были Котельской и Компаровскій.-- Капнетъ напечаталъ вторично свою сатиру въ "Собесѣдникѣ", но выключилъ изъ нея четыре стиха, въ томъ числѣ и эти; назвалъ ее: сатира первая и послѣдняя и закаялся писать сатиры" (стр. 22--23).

Въ этихъ строкахъ кое-что недосказано и потому неясно. Припомнимъ стихи Капниста;

Но можно ли какимъ спасительнымъ закономъ,

Принудить Рубова (1) мириться съ Аполлономъ?

Не ставить на подрядъ за деньги гнусныхъ одъ

И рыломъ не мутить Кастальскихъ чистыхъ водъ.

Котельскій, Никошевъ, Вларикинъ, Флезиновскій,

Обвѣсимовъ, Христовъ, Вѣсевкинъ, Компаровскій

И все семейство, ихъ не у боясь судовъ,

Напутавъ кое-какъ и прозы и стиховъ,

Въ свѣтъ могутъ ихъ пустить безъ пошлинъ, безъ окладу,

Читателямъ, уму и музамъ на досаду.

(1) Такъ въ "С. Петербургскомъ Вѣстникѣ"; въ позднѣйшихъ изданіяхъ Ливія.

Въ этихъ стихахъ г. Дмитріевъ {Несправедливо говоритъ г. Дмитріевъ; что въ "Собесѣдникѣ" сатира Капниста лишилась четырехъ стиховъ противъ "С. Петербургскаго Вѣстника". Сатира передѣлана вся, вмѣстѣ съ тѣмъ передѣланы и эти стихи.} видитъ только личности; въ-самомъ-дѣлѣ Капнистъ высказалъ здѣсь мнѣніе свое о торжественной одѣ и нѣкоторыхъ писателяхъ того времени. Правда, фамиліи, выставленныя въ сатирѣ, слишкомъ-ясно указываютъ на писателей, которыхъ хотѣлъ осмѣять Капнистъ; но иныхъ нападеній не зналъ XVIIІ-й вѣкъ. Въ Рубовѣ мы тотчасъ узнаемъ Рубана, въ Котельскомъ -- Ѳедора Козельскаго (автора поэмы: "Незлобивая жизнь", "Пантеи", и т. д.). Журнальныя нападки прошлаго столѣтія отличались рѣзкостью, безцеремонностью, откровенностью, можетъ-быть, потому, что вообще свѣтскія приличія между писателями въ то время мало были развиты. И между-тѣмъ въ этихъ нападкахъ, отзывающихся личностями, выражалось направленіе того или другаго журнала; несмотря на свою грубую форму, они шли изъ чистаго источника (разумѣется, не безъ исключеній). Жаль, что г. Дмитріевъ, который съ такою любовью сравниваетъ старые литературные нравы съ новыми и возвышаетъ первые на-счетъ послѣднихъ, не остановился на сравненіи старинныхъ журнальныхъ "критикъ" съ нынѣшними: результаты вышли бы, можетъ-быть, болѣе-благопріятные старому времени. Напримѣръ г. Дмитріевъ весьма-основательно доказываетъ, что авторъ Краткаго курса Словесности совѣтуетъ читать ученикамъ своимъ сочиненія, никогда несущоствовавшія; по отчего же не выставлено имя этого автора? Зачѣмъ скрылъ его г. Дмитріевъ подъ буквою П., когда самъ авторъ подписался подъ курсомъ (Плаксинъ)? Не-уже-ли г. Дмитріевъ видитъ въ этомъ личность? Что говоритъ онъ о стихотворцахъ, можетъ быть вполнѣ примѣнено къ писателямъ вообще: "они у всѣхъ на виду, на нихъ есть судъ современниковъ" (стр. 7). Потому судъ этотъ долженъ быть облекаемъ въ возможно-мягкія и приличныя формы; но онъ долженъ быть правдивъ. Называйте прямо по имени писателя, который не прячется за анонимъ и псевдонимъ, если справедливо ваше осужденіе; не предавайте нареканіямъ имя писателя, если осужденіе ваше строится на нелитературныхъ соображеніяхъ: тогда никто не будетъ искать личностей въ вашихъ словахъ. Имя г. Плаксина скрыто начальною буквою, потому-что нынѣ онъ печатаетъ свои статьи въ "Москвитянинѣ"... Avis тѣмъ, которые любятъ толковать о приличіи и благородствѣ критикъ...

Отъ "Мелочей" о Капнистѣ перейдемъ къ Карамзину.

Многое изъ переданнаго г. Дмитріевымъ о Карамзинѣ не оправдывается тѣмъ, что мы знаемъ о немъ изъ другихъ источниковъ и даже собственныхъ сочиненіи Карамзина. Прежде всего бросается въ глаза какое-то недоброжелательство автора "Мелочей" къ Дружескому Обществу. Отсюда, можетъ-быть, объясняются нѣкоторыя невѣрности въ показаніяхъ г. Дмитріева о Карамзинѣ {Нѣкоторыя невѣрности въ разсказѣ г. Дмитріева о Карамзинѣ были уже указаны г. Галаховымъ въ б-й кн. "Отечествен. Записокъ" 1854.}. Всѣмъ извѣстно, что "Дѣтское Чтеніе" (издававшееся съ 1785 по 1789 г. включительно) обязано своимъ существованіемъ Н. И. Новикову. Г. Дмитріевъ не хочетъ согласиться съ тѣмъ, что А. А. Петровъ и Карамзинъ дѣятельно участвовали въ составленіи этого изданія. О Петровѣ, напримѣръ, читаемъ въ "Мелочахъ": "онъ же издалъ подъ руководствомъ Н. И. Новикова первые два тома "Дѣтскаго Чтенія" {"Мелочи изъ запаса моей памяти", стр. 34--35.}; а между-тѣмъ Петровъ писалъ Карамзину, отъ 20 сентября 1789 г.: "Осиротѣвшее безъ тебя "Дѣтское Чтеніе" намѣренъ я пополнять по большой части изъ Каменева Теофрона" {"Памятникъ Отечественныхъ Музъ", альманахъ на 1827 г., отд. 1, стр. 19--20.}; слѣд. даже послѣднія части "Дѣтскаго Чтенія" издавались Петровымъ. Отрывки изъ "Созерцанія природы" Боннета, переведенные Петровымъ и Виноградовымъ, напечатаны въ 18-й я 19 -й частяхъ "Дѣтскаго Чтенія".

Карамзину (продолжаетъ авторъ "Мелочей") приписываютъ нынѣ книгопродавцы, а за ними и журналисты, изданіе Дѣтскаго Чтенія. Никогда онъ не издавалъ ни одного тома; есть только въ первыхъ двухъ томахъ не многіе его переводы. Съ тѣхъ поръ, какъ прекратилось родословное дерево нашей литературы, у насъ прекратились въ ней преданія" (стр. 35).

Изъ собственнаго замѣчанія Карамзина къ одной статьѣ "Московскаго журнала" знаемъ, что "Прогулка", помѣщенная въ XVIIІ-й части "Дѣтскаго Чтенія", принадлежитъ Карамзину. По словамъ И. И. Дмитріева, имъ же переведены Les veillees du Chateau Жанлисъ, напечатанные въ IX--XIV-й ч. "Дѣтскаго Чтенія", подъ названіемъ: "Деревенскіе вечера". Въ письмѣ Карамзина изъ Лейпцига, отъ 17 іюля читаемъ: "я сказалъ ему (Вейсе), что нѣкоторыя піесы изъ его "Друга дѣтей (Kindefreund) переведены на Русской, и что самъ я "перевелъ его драму, Аркадской памятникъ (которая напечатана "въ XVIIІ-й части Дѣтскаго Чтенія)" {"Письма Русскаго путешественника", Москва, 1797 г., ч. II, стр. 63 -- 64. Въ позднѣйшихъ изданіяхъ эти слова пропущены и частью измѣнены.}. Вотъ свидѣтельство самого Карамзина противъ г. Дмитріева! Но, опровергнувъ положительными данными замѣчанія г Дмитріева объ участіи Карамзина въ "Дѣтскомъ Чтеніи", мы съ недоумѣніемъ останавливаемся на слѣдующихъ строкахъ "Мелочей":

"Еще повторяютъ наши журналы, будто Карамзинъ былъ отправленъ путешествовать на счетъ существовавшаго въ Москвѣ типографическаго общества Новикова: это совершенно ложно!-- Онъ путешествовалъ на свой собственный счетъ. Я знаю, что нѣкоторые люди, изъ стариковъ, и люди впрочемъ почтенные, находятъ нѣкоторую выгоду повторять, что Карамзинъ принадлежалъ къ ихъ обществу; что будто оно дало ему первый ходъ; что Карамзинъ былъ многимъ ему обязанъ, и потомъ его оставилъ, что ставили ему въ вину. Карамзинъ не скрывалъ, что принадлежалъ къ этому обществу въ первыхъ лѣтахъ своей молодости, и при мнѣ одинъ разъ разсказывалъ объ этомъ, также и о тома", что оставилъ его, не найдя той пѣли, которой ожидалъ. Вотъ самое ясное оправданіе противъ неясныхъ обвиненій! Карамзинъ былъ ума глубокаго и яснаго; при этихъ двухъ качествахъ ума, онъ могъ довольствоваться только ясною истиною" (стр. 35).

Мы скорѣе рѣшимся думать, что авторъ "Мелочей" выразился въ этомъ мѣстѣ неясно, нежели согласимся назвать человѣкомъ неяснаго ума Новикова, единственною цѣлью котораго, при учрежденіи Дружескаго Общества, было распространеніе чтенія въ Россіи. Г. Дмитріевъ повидимому не соглашается съ тѣми, которые "любятъ повторять, что Карамзинъ многимъ обязанъ этому обществу"; по авторъ "Мелочей" впадаетъ при этомъ въ совершенное противорѣчіе съ первыми произведеніями Карамзина и съ прямымъ свидѣтельствомъ друга Карамзина, и своего дяди, И. И. Дмитріева, который говоритъ въ своихъ запискахъ: "Въ этомъ"то Дружескомъ Обществѣ началось образованіе Карамзина, не только "авторское, по и нравственное. Въ домѣ Новикова онъ имѣлъ случаи "обращаться въ кругу людей степенныхъ, соединенныхъ дружбою и "просвѣщеніемъ; слушать профессора Шварца, преподававшаго лекціи "о Богопознанія и высокихъ предназначеніяхъ человѣка. Между-тѣмъ "знакомился и съ молодыми любословами, окончившими только курсъ. "Новиковъ употреблялъ ихъ для перевода книгъ съ разныхъ языковъ". {Москвитянинъ, 1841 г., No 1, стр. 35.} Г. Дмитріевъ не соглашается съ тѣми, которые повторяютъ, "что будто Дружеское Общество дало Карамзину первый ходъ"; но чрезъ это авторъ "Мелочей" впадаетъ въ противорѣчіе съ самимъ-собою. Онъ самъ говоритъ въ своей книгѣ:

"Карамзинъ пристрастился было къ картамъ. Къ счастію, въ это время былъ въ Симбирскѣ Иванъ Петровичъ Тургеневъ (отецъ Александра Ивановича). Онъ зналъ способность молодаго человѣка; зналъ его переводы, первые его опыты въ литературѣ. Ему стало жаль умнаго и талантливаго юношу, который губить свои способности въ кругу людей, которые не могло и оцѣнить ихъ, но только придать имъ силы. Онъ уговорилъ молодаго Карамзина ѣхать въ Москву и приняться за что-нибудь полезное. Этому-то достойному человѣку обязаны мы сохраненіемъ Карамзина отъ разсѣянной, пустой жизни и неразлучныхъ съ нею искушеній. Тогда-то возвратился Карамзинъ въ Москву, и тогда-то, по рекомендаціи Тургенева, вступилъ въ общество Новикова" (стр 41).

Итакъ, по собственному признанію г. Дмитріева, Карамзинъ спасенъ былъ Тургеневымъ; а этотъ Тургеневъ самъ принадлежалъ Дружескому Обществу. И чѣмъ же "сохраненъ былъ Карамзинъ отъ разсѣянной, пустой жизни и неразлучныхъ съ нею искушеній?" Вступленіемъ въ Дружеское Общество! Въ какое отношеніе сталъ потомъ Карамзинъ къ Новикову и литературному направленію -- это другой вопросъ, весьма-важный и весьма-трудный для разрѣшенія: оно требуетъ многихъ работъ и большаго безпристрастія. Остается сказать о послѣднемъ пунктѣ въ разсказѣ г. Дмитріева объ отношеніи Карамзина къ Дружескому Обществу. По его словамъ, "совершенно ложно" мнѣніе, будто Карамзинъ путешествовалъ на-счетъ Типографическаго Общества" (сгр. 35). Но въ небольшой біографіи С. П. Гамалѣи, написанной г. П. Сахаровымъ, находимъ слѣдующее извѣстіе: "Гамалѣя принималъ дѣятельное участіе, съ своими друзьями, въ отправленіи въ чужіе край "знаменитаго нашего исторіографа, Н. М. Карамзина. Ему предоставлена была самая важная обязанность: начертать планъ путешествія, "указать людей, съ которыми бы могъ Карамзинъ свести полезныя сношенія. Признательный H. М. Карамзинъ, во время своего путешествія, постоянно переписывался съ Семеномъ Ивановичемъ. "Къ-сожалѣнію, эти письма доселѣ еще не напечатаны" {"Сѣверная Пчела", 1838 г., No 118, стр. 472.}. Какимъ образомъ дойдти до истины по этимъ двумъ, совершенно-противоположнымъ свидѣтельствамъ -- предоставляемъ старожиламъ литературнымъ рѣшить вопросъ.

Не останавливаемся на любопытныхъ разсказахъ г. Дмитріева о В. Л. Пушкинѣ, Хвостовѣ, Глинкѣ: ихъ, вѣроятно, многіе прочли съ живымъ удовольствіемъ. Въ-самомъ-дѣлѣ, какъ хороши, какъ занимательны тѣ страницы, на которыхъ г. Дмитріевъ разсказываетъ о нашихъ старыхъ писателяхъ! За-то въ указаніяхъ произведеній тѣхъ же писателей онъ часто ошибается. Особенною невѣрностью отличается слѣдующее мѣсто "Мелочей":

"Въ 1824 г. издалъ онъ (В. Измайловъ) альманахъ подъ названіемъ: Литературный Музеумъ, который замѣчателенъ тѣмъ, что онъ напечаталъ въ немъ нѣкоторыя произведенія прежнихъ авторовъ, небывшія въ печати; между прочимъ, остроумное, легкое и живое Путешествіе въ Сарепту, Салтыкова, которое было прежде извѣстно въ рукописи, но въ печати многое пропущено" (стр. 61).

Литературный Музеумъ, дѣйствительно, изданъ Измайловымъ, но въ 1827 году, а не въ 1824-мъ. Вовторыхъ, г. Дмитріевъ смѣшалъ альманахъ Измайлова съ Памятникомъ отечественныхъ Музъ, альманахомъ г. Б. Федорова: Путешествіе въ Сарепту, Салтыкова, и нѣкоторыя произведенія прежнихъ авторовъ напечатаны не въ Литературномъ Музеумѣ Измайлова, а въ Памятникѣ Музъ, 1827 г.

Трудно было г. Дмитріеву сказать что-нибудь новое о Жуковскомъ послѣ сочиненій о немъ С. П. Шевырева и П. А. Плетнева; и въ-самомъ-дѣлѣ, кромѣ нѣкоторыхъ подробностей о пансіонской жизни во времена Антонскаго, воспоминанія г. Дмитріева ничего не прибавляютъ къ тому, что ужь было извѣстно о школьныхъ годахъ Жуковскаго. По словамъ г. Дмитріева, "первые опыты Жуковскаго въ поэзіи принадлежатъ ко времени его воспитанія и были помѣщаемы въ Утренней "Зарѣ, составлявшейся изъ трудовъ воспитанниковъ пансіона" (стр. 120). Первымъ изъ напечатанныхъ произведеній Жуковскаго были, Стихи на случай рожденія Его Императорскаго Высочества Великаго Князя Николая Павловича, напечатанные въ 1796 году, въ журналѣ Мартынова: "Муза" {Сообщено С. Д. Полторацкимъ, который, вѣроятно, представитъ современемъ болѣе-подробныя свѣдѣнія объ этомъ произведеніи нашего знаменитаго поэта.}. Представляемъ вполнѣ это стихотвореніе:

Грозамъ ли древо всколебать

Корнями въ Нордѣ укрѣпленно?

Для вѣчныхъ отраслей рожденно --

Дерзнутъ-ли громы устрашать? (1)

(1) Подъ стихотвореніемъ подпись: В. Р., и слѣдующее замѣчаніе издателя: "Сочинитель сей Аллегоріи маленькой, крошечной стихотворецъ. Какой лучъ надежды блеститъ на зарѣ его!" См. "Муза", ежемѣсячное изданіе на 1796 годъ, часть III (въ Спб.), іюль, стр. 84.

Замѣтимъ, что въ томъ же журналѣ явился "Громобой" Каменева, одного изъ первыхъ приверженцевъ романтизма въ Россіи, человѣка, о которомъ Пушкинъ сказалъ однажды: "этотъ человѣкъ достоинъ былъ уваженія: онъ первый въ Россіи осмѣлился отступить отъ классицизма. Мы, русскіе романтики, должны принести должную данъ его памяти" {Воспоминанія объ Александрѣ Сергѣевичѣ Пушкинѣ Александры Фуксъ, (Казань, 1844), стр. 9.}. Стихотворенія Жуковскаго до 1800 г. (то-есть до Утренней Зари) помѣщались въ журналахъ: Пріятное и полезное препровожденіе времени (1797 и 1798 г.) и Иппокренѣ (1799 г.). Въ другомъ мѣстѣ г. Дмитріевъ впадаетъ въ болѣе-странную ошибку, говоря: "Жуковскій, это извѣстно, былъ не богатъ; въ это время онъ "долженъ былъ трудиться изъ-за денегъ. Здѣсь перевелъ онъ (1802 г.) "поэму Флоріана: Вильгельмъ Тель, съ присовокупленіемъ его же "сицилійской повѣсти: Розальба" (стр. 123). Въ первый разъ слышимъ мы, что Жуковскій изъ-за денегъ перевелъ повѣсть Флоріана: Вильгельмъ Тель... Въ 1801 г. онъ дѣйствительно долженъ былъ трудиться изъ-за денегъ, о чемъ самъ писалъ впослѣдствіи: "Нѣкогда въ Москвѣ обанкрутившійся Зелейниковъ трактовалъ меня пре" обидно. Для него я перевелъ за 75 рублей "Мальчикъ у ручья". "Эту сумму онъ выплачивалъ мнѣ по 5 р., по 7 р. съ полтиною и г. д." {"Живописный Сборникъ" III, 363. Объ этихъ недосмотрахъ въ "Мелочахъ", мы говорили уже въ No 8 "Отеч. Записокъ",}. Г. Дмитріевъ, вѣроятно, потому смѣшалъ повѣсть Коцебу "Мальчикъ у ручья" съ повѣстью Флоріана Вильгельмъ Тель, что первая начинается словами: "Вильгельмъ сидѣлъ у ручья"... По словамъ г. Дмитріева, переводъ "Аббадоны" Жуковскаго предшествовалъ гекзаметрамъ Гнѣдича (стр. 119). Этимъ авторъ хочетъ доказать, что Гнѣдичъ не былъ первымъ у насъ вводителемъ гекзаметра, что даже Жуковскій въ этомъ случаѣ предшествовалъ ему. По "Аббадона" напечатанъ въ 1815 г. ("Сынъ Отечества", No 22) въ первый разъ, а отрывки изъ Гнѣдичева перевода "Иліады" гекзаметрами появились въ журналахъ гораздо-ранѣе "Аббадопы" и первый опытъ Гнѣдича переложить "Иліаду" гекзаметрами (пѣснь VI) напечатанъ былъ еще въ XIII книжкѣ "Чтенія въ Бесѣдѣ Любителей Русскаго Слова".

Отъ Жуковскаго невеликъ переходъ къ поэту, столь рано погибшему для русской литературы -- Батюшкову, имя котораго тѣсно связано съ лучшимъ временемъ нашей поэзіи. Къ-сожалѣнію, о немъ мы имѣемъ очень-мало свѣдѣній; даже причина его болѣзни, которую тяжело назвать настоящимъ ея именемъ, неизвѣстна въ-точности. Говорятъ, Ботюшковъ однажды сказалъ, что онъ похожъ на человѣка, который несъ сосудъ съ какою-то жидкостью: нечаянно упалъ онъ, сосудъ разбился, и никто не знаетъ, что было въ этомъ сосудѣ. Въ-самомъ-дѣлѣ, чѣмъ былъ бы Батюшковъ для русской поэзіи, еслибъ до настоящаго времени сохранилъ здравіе духа и тѣла? Г. Дмитріевъ сообщаетъ болѣе свѣдѣнія о произведеніяхъ Батюшкова, чѣмъ о жизни его, что было бы гораздо-любопытнѣе. Нельзя, впрочемъ, не благодарить автора "Мелочей" за дополненіе къ "Видѣнію на берегахъ Леты". "Несмотря на свою скромность и осторожность (замѣчаетъ Дмитріевъ), "Батюшковъ доказалъ свое остроуміе и насмѣшливую сторону своего "ума стихотвореніемъ: "Видѣніе на берегахъ Леты" (стр. 135). Можетъ-быть, немногимъ извѣстно, что едва-ли не первымъ изъ напечатанныхъ произведеній Батюшкова была сатира: Посланіе къ стихамъ моимъ {Съ эпиграфомъ изъ Вольтера: "Sifflez moi librement, je vous le rends, nies frères".}. Рѣшаемся представить его вполнѣ, въ pendant къ выпискамъ Дмитріева, тѣмъ болѣе, что въ этомъ стихотвореніи прекрасно высказывается юная муза Батюшкова:

Стихи мои! опять за васъ я принимаюсь;

Съ-тѣхъ-поръ, какъ съ музами къ несчастью обращаюсь,

Покою ни на часъ... О мой враждебный рокъ!

Во снѣ и на яву кастальскій льется токъ!

Но съ страстію писать не я одинъ родился;

Чуть стоны размѣрять кто только научился,

За славою бѣжитъ -- и бѣдный рифмотворъ

Въ награду обрѣтетъ не славу, но -- позоръ.

Кудя ни погляжу, вездѣ стихи мараютъ,

Подъ кровлей пѣсенки и оды сочиняютъ

И бѣдный Стукодѣй, что прежде былъ капралъ,

Не знаю, для чего теперь поэтомъ сталъ;

Нѣтъ хлѣба ни куска -- а роскошь выхваляетъ,

И граціямъ стихи голодный сочиняетъ;

Пьетъ воду -- а вино въ стихахъ льетъ черезъ край;

Филису намъ твердитъ: Филиса ты мой рай!

Потомъ, возвысивъ тонъ, героевъ воспѣваетъ:

Въ стихахъ его и самъ Суворовъ умираетъ!

Бѣдняга! удержись; брось, брось писать совсѣмъ.

Плаксивинъ на слезахъ съ ума у насъ сошелъ.

Все пишетъ, что друзей на свѣтѣ не нашелъ!

Повѣрю: вѣдь съ людьми нельзя ему ужиться;

И такъ не мудрено, что съ ними онъ бранится.

Безрифминъ говоритъ о милыхъ. о сердцахъ,

Чувствительность души твердить въ своихъ стихахъ.

По книгъ его -- увы! никто не покупаетъ,

Хотя и ****въ въ Газетахъ выхваляетъ.--

Глупонъ за деньги радъ намъ всякаго бранить,

И даже онъ готовъ Поэмой уморить,

Иному въ умъ придетъ, что вкусъ возстановляетъ:

Мы вѣримъ всѣ ему -- кругами утверждаетъ!

Другой уже спѣшить намъ Драму написать,

За коей будемъ мы не плакать, а зѣвать;

А третій наконецъ... по можно ли помыслить

Всѣ глупости людей въ подробности исчислить?...

Напрасной будетъ трудъ, но въ немъ и пользы нѣтъ.

Сатирою нельзя перемѣнить намъ свѣтъ.

Зачѣмъ съ Глупономъ мнѣ, зачѣмъ всегда браниться?

Онъ также на меня готовъ вооружиться.

Зачѣмъ Безрифмину бумагу не марать?

Всякъ пишетъ для себя: зачѣмъ же не писать?

Дымъ славы -- хоть пустой -- любезенъ намъ, пріятенъ:

Глазъ разума -- увы! къ несчастію не внятенъ.

Поэты есть у насъ, есть скучные врали;

Они не въ верхъ летятъ, не къ Небу -- по къ земли.

Давно я тамъ въ себѣ, давно уже признался,

Что въ мирѣ, въ тишинѣ мой вѣкъ бы провождался,

Когда бъ проклятой Фебъ мнѣ не вскружилъ весь умъ;

Я презрилъ бы тогда и славы тщетный шумъ,

И жиль бы такъ, какъ ханъ во славномъ Кашемирѣ,

Не мысля о стихахъ, о музахъ и о лирѣ.

Но нѣтъ... Стихи мои! безъ васъ нельзя мнѣ жить,

И дня безъ рифмъ, безъ стопъ не можно проводить.

Къ-несчастью моему, мнѣ надобно признаться:

Стихи, какъ женщины -- намъ съ ними-ли разстаться?...

Когда не любятъ насъ, хотимъ ихъ презирать;

Но все не престаемъ прекрасныхъ обожать! (1).

(1) "Новости Русской Литературы", еженедѣльное изданіе на 1803-й годъ. Ч. XIII, No 4. стр. 61--64.

Тоже веселое, шутливое настроеніе духа одушевляло членовъ небольшаго литературнаго общества С. Д. Пономаревой, къ кругу котораго принадлежалъ и Батюшковъ. Въ альбомѣ С. Д. Пономаревой, украшенномъ произведеніями Жуковскаго, Дельвига, Гнѣдича, Крылова, Баратынскаго {Пушкинъ не принадлежалъ къ этому литературному обществу. Въ альбомѣ Пономаревой вклеена, впрочемъ, Молдавская пѣсня ("Черная Шаль"), написанная собственною рукою великаго поэта. Подъ стихотвореніемъ надпись: Кишеневъ, 1820 года ноября 14.}, рисунками Кипренскаго, находится и портретъ Батюшкова, нарисованный имъ самимъ въ зеркало, но несовсѣмъ-похожій, но отзыву хозяйки альбома: поэтъ изображенъ въ шляпѣ съ длинными вьющимися волосами. Общество Пономаревой, гдѣ литература получала веселый, шутливый характеръ, было совершенно-противоположно строгой важности "Бесѣды любителей Русскаго Слова".

Повѣствуя о Мерзляковѣ, авторъ "Мелочей" замѣчаетъ: "Мерзляковъ читалъ и публичныя лекціи въ домѣ Кокошкина въ 1804 году и въ домѣ князя Б. В. Голицына въ 1811 году" (стр. 103). Публичныя лекціи въ домѣ князя Голицына Мерзляковъ читалъ не въ 1811 году, а со второй недѣли поста 1812 года, о чемъ г. Дмитріевъ можетъ найдти подробное извѣстіе въ "Вѣстникѣ Европы" 1812 года. (No 7, стр. 228); лекціи же у Кокошкина были позже.

Къ разсказу автора о шуткѣ Дашкова надъ Хвостовымъ слѣдуетъ прибавить, что за насмѣшливое предложеніе написать ему похвальное слово, Дашковъ поплатился исключеніемъ изъ Вольнаго Общества любителей Словесности, по желанію членовъ. Сначала нѣкоторые члены положили "потребовать объясненія какъ отъ г. Дашкова о его намѣреніяхъ, такъ и отъ графа Д. П. Хвостова о томъ, что ему кажется "оскорбительно въ семъ предложеніи г. Дашкова и въ-самомъ ли дѣлѣ "онъ имъ оскорбляется". Другіе члены представили, что "почетный членъ графъ Хвостовъ похвалу ему г. Дашкову счелъ себѣ укоризною и о семъ отозвался обществу при окончаніи предложенія г. Дашкова, въ коемъ изложена была похвала. Итакъ, ежели уставъ общества возбраняетъ членамъ въ своихъ засѣданіяхъ оскорблять другъ друга, то г. Дашковъ, какъ оскорбившій графа Хвостова, не можетъ "быть оставленъ членомъ общества, ибо нарушилъ уставъ онаго". Съ этимъ рѣшеніемъ согласились и другіе: 18-го марта 1812 года Дашковъ былъ исключенъ изъ общества.

Заключая этимъ наши замѣчанія о книгѣ г. Дмитріева, желаемъ, чтобъ она побудила изложить свои воспоминанія и другихъ литераторовъ, бывшихъ въ связи съ нашими писателями". Поправки и дополненія къ "Мелочамъ", составленныя не по книгамъ, а вслѣдствіе близкаго прямаго знакомства съ нашими старыми писателями, будутъ гораздо-важнѣе и любопытнѣе свѣдѣній, изъ книгъ извлеченныхъ.

Н. ТИХОНРАВОВЪ.

6 ноября 1834 года.

"Отечественныя Записки", т. 98, 1855