Тургенев Александр Иванович - М. П. Алексеев. (Байрон и русские писатели)

М. П. Алексеев

<Байрон и русские писатели>

Русско-английские литературные связи. (XVII век -- первая половина XIX века)

Литературное наследство. Т. 96

М., Наука, 1982

А. И. Тургенев, А. Ф. Закревский и Тереза Гвиччьоли. -- В. К. Кюхельбекер и знакомец Байрона в Сибири.-- Автографы Байрона в СССР

Немало рассказов о Байроне от лиц, близко его знавших, собрал также А. И. Тургенев. Недаром в посмертном стихотворном портрете его Б. М. Федорова ("Иллюстрация", 1846), неудачном в поэтическом отношении, но достоверном со стороны фактических указаний, было сказано:

И с Ламартином он езжал,

Знавал друзей Байрона...

Следы некоторых из этих знакомств сохранились и в его письмах. Любопытно, что первые рассказы о Байроне слышаны были А. И. Тургеневым от тех же дипломатов: еще в 1819 г. английский посланник в Петербурге, Casamajor, "один из острых и лучших английских дипломатов", как его аттестовал М. М. Сперанский189, давал Вяземскому читать роман Каролины Лем "Гленарвон", в котором выведен был Байрон, и попутно, вероятно, познакомил его с романической подоплекой этого романа-памфлета, написанного из мести рукой отверженной любовницы поэта 190. В письме к Вяземскому от 7 января 1820 г. из Петербурга, рассказывая, со слов Батюшкова, что "итальянцы <...> переводят поэмы Байрона и читают их с жадностью", Тургенев упоминал и "Гленарвон", роман, "где он описан" и где "Байрон говорит им <итальянцам> о их славе языком страсти и поэзии"191. Впоследствии, живя в Париже, Тургенев часто навещал г-жу Рекамье -- эту, по его словам, "европейскую знаменитую красавицу, еще милую, цветущую душою и сердцем и умом блестящим и образованным, освежаемым всеми приливами европейского общества"192. В юности Рекамье бывала в Лондоне и встречала там ряд людей, которых потом хорошо знал и Байрон. Однажды Рекамье представлен был Ричард Шеридан, создатель "Школы злословия". Один из рассказов Рекамье о Шеридане Тургенев вспомнил в 1830 г., прочтя только что вышедшую биографию Байрона, написанную Т. Муром.

Этот рассказ, комментирующий один из анекдотов, помещенных в книге Мура, Тургенев сообщил в письме к Вяземскому от 24 мая 1830 г.: "В записках Мура о Бейроне найдете, что Шеридан что-то сказал Бейрону о театре и Рекамье, но загадка не объяснена. Рекамье рассказала мне с прелестною простотою весь случай. В приезд ее в Лондон толпа обожателей окружила ее, но мать стерегла свое нетронутое сокровище и обороняла ее от неугомонных поклонников. Шеридан был тогда au pinacle парламентарной и театральной славы своей, и герцогиня Девонширская назначила ему место в своей ложе, чтобы представить его парижской красавице. Но вот беда: английский оратор не умел сказать двух слов по-французски, изъяснялся чрез переводчика с красавицей, но, обвороженный ее милым лицом, схватил платок ее и спросил у переводчика, как сказать "for ever"? "Pour toujours",-- отвечал он. Он поцеловал платок страстно и спрятал его, повторив ей слова: "Pour toujours". Этот анекдот пересказали, вероятно, Бейрону"193. Тургенев имеет ввиду то место в книге Мура, где он приводит выдержку из дневника Байрона (Sunday, March 6, 1814): "Во вторник обедал вместе с Роджерсом,-- присутствовали M-me de Stael, Mackintosh, Sheridan, Erskine, а также Payne Knight, lady Donegall и Miss R. Шеридан рассказал очень хорошую историю о себе самом и носовом платке М-те де Рекамье"194.

Другой анекдот, "служащий к пополнению характеристики Байрона", услышанный из уст американца Джорджа Тикнора (1791--1871), будущего известного автора "Истории испанской литературы", Тургенев обнародовал в одной из своих корреспонденции серии "Хроника русского в Париже". "В 1815 году,-- сообщает Тургенев со слов Дж. Тикнора,-- когда еще Байрон был в ладах с женою, но уже не совсем с самим собой, Тикнор сидел в его кабинете, в самую ту минуту, когда Буржес, поэт и приятель Байрона, вбежал к нему с известием о победе при Ватерлоо, о которой он сам слышал от приехавшего курьером адъютанта Веллингтона: "J'en suis diablement fache <это мне чертовски досадно>,-- пробормотал Байрон, прибавив а реи pres Приблизительно) так:-- J'esperais que la tete de Castlereagh serait mise a une pique; a present, a ce qu'il parait, cela n'arrivera pas" <Я надеялся, что голову Каслри наткнут на пику; теперь же, как кажется, это не случится>". Буржес ушел с досады от Байрона"195. "Многие в Англии опасались, что с низложением Наполеона и с торжеством партии тори ослабеют виги и возникавшие тогда радикалы",-- комментирует свою запись Тургенев196; он мог бы к этому добавить, что под пикой, на которую, как надеялся Байрон, наткнут голову всесильного английского премьер-министра, английский поэт разумел русскую казачью пику.

Странствуя по Европе, Тургенев то и дело наталкивался то на свидетельства и воспоминания о Байроне, которые возбуждали в нем различные посещаемые им местности, то встречался с людьми, лично знавшими английского поэта. Так, в письме к Вяземскому из Женевы (от 9 июля 1833 г.) Тургенев сообщал: "Из своих окон Жуковский указал мне дом, где жил Бейрон в виду озера и Кларанса. Ввечеру ездил в Шильон, сходил в его сырое подземелье, снова постучал кольцом, к коему прикован был Бонивар: истории его не знал Бейрон и подражал эпизоду Уголина, заключенного в Пизской тюрьме <...> На одной из колонн в тюрьме Бейрон вырезал свое имя: под ним русские читают имя его переводчика -- Жуковский; далее какой-то Толстой и легион неизвестных..."197 В другом письме к тому же Вяземскому (от 9/21 июля 1833 г.) Тургенев писал опять: "Я снова обошел Монтре и на берегу озера, у Кларанса, близ домика, где жил и куралесил Бейрон, читал "Воспоминания Детуша"198. Объезжая берега Женевского озера, Тургенев, между прочим, посетил любительскую обсерваторию M-lle Sylvestre и сделал об этом следующую запись: "От нас ускользнуло какое-то светило,-- и мы остановились на земном пункте, на котором некогда блистало минутно другое светило, также померкшее: дом Бейрона, на берегу озера, по левую его сторону" 199. Стоило Тургеневу заглянуть в Венецию, он сейчас же наталкивался на вещественные следы жизни английского поэта в этом городе и на сохраняющиеся о нем здесь воспоминания: "гондольеры указывают мне на дом, где жил Бейрон и где еще на деревянном столбе, к коему прицепляют гондолы, хранится полустертый герб его; но еще ни один баркаролл не пропел мне стансов Тасса"200.

Однажды, находясь в той же Женеве, Тургенев случайно встретился с известной из биографии Байрона графиней Терезой Гвиччьоли и ее русскими друзьями -- Ф. А. Толстым, коллекционером и библиофилом, и его дочерью -- Аграфеной Федоровной Закревской, воспетой Пушкиным и Баратынским. "Здесь русский Монфокон, сенатор гр. Толстой,-- писал Тургенев Вяземскому (12 октября 1833 г.),-- с ориентальными ониксами-камеями и с дочерью. Они живут в одном трактире с Бейроновою любовницею, которую я видел в театре. Она здесь с братом; в чертах лица, так, как и в убранстве волос, много оригинального, но tie очаровательного. Верна памяти своего друга"201.

17 октября Тургенев пишет вновь: "Возвратился из театра, где сидел в руссо-итальянской беседе с Закр<евской> и гр. Guiccioli, урожденной гр. Gamba, которая была в Лондоне, собрала завещанные ей Бейроном биографические записки, стихи и пр. и обещает издать их по подписке; по крайней мере, так говорила она Закревской"202. Как примечательна встреча этих двух светских героинь из Равенны и Петербурга, столь тесно связавших свои имена с русским и английским поэтами! Им было о чем поговорить -- итальянской графине, вовлекшей Байрона в движение карбонариев, и ее русской приятельнице, которая "с своей пылающей душой" и "бурными страстями" (Пушкин, "Портрет"), "как беззаконная комета", проносилась по небосклону русского лицемерного "большого света". Тургенев с нескрываемым любопытством приглядывался к Терезе Гвиччьоли, прославленной героине одного из последних увлечений Байрона, и едва ли упустил случай завести с ней беседу об английском поэте; не подлежит сомнению, что Тургенев не раз говорил о Гвиччьоли своим петербургским и московским знакомым, еще в середине 30-х годов живо интересовавшихся всем, что связано было с Байроном.

В том же 1833 г., к которому относятся известия о Т. Гвиччьоли и ее русских друзьях, сообщенные Тургеневым Вяземскому, в Петербурге вышел в свет альманах "Альциона на 1833 год", в котором напечатано было стихотворение С. П. Шевырева "Камень Данта"203. Стихотворение это, в особенности его вторая строфа, без комментария совершенно непонятно; немногие русские читатели в состоянии были догадаться, что здесь речь идет именно о Байроне и об отношениях его к Терезе Гвиччьоли:

В красавицах полуденных краев

Одна цвела красою незаметной,

Пока на ней Орла земных певцов

Не опочил случайно взор приветный;--

Он к ней на грудь с своих небес летал,

От горного полета утомленный,--

И луч певца над нею воссиял,--

И юноша, лучом тем ослепленный,

В ней полюбил не цвет, не красоту,--

Но грешную Байронову мечту204.

Еще труднее было бы догадаться, что под юношей, ослепленным славой байроновской красавицы, Шевырев подразумевал самого себя; к счастью, он сам пояснил все это в письмах к М. П. Погодину, посланных из Рима в 1830--1831 гг. Еще в письме от 13 февраля 1830 г. Шевырев сообщил, что он видел Т. Гвиччьоли на каком-то балу; но его первое впечатление о ней было не очень благоприятным: "Я видел на бале любовницу Байрона Гвиччьоли: в этом у него предурной вкус. Она рыжая, шея очень бела, но вообще более дурна, чем хороша. Говорят, ума необыкновенного"205.

Год спустя Шевырев отозвался о Гвиччьоли с большей заинтересованностью. Стихотворение "Камень Данта" датировано автором 7 апреля 1831 г.;. посылая Погодину его текст при письме из Рима (от 21 апреля 1831 г.), Шевырев писал: "Прочел последние три тома "Записок" Байрона -- и как это приятно! Внизу читаю о любви к Гвиччьоли, а из верхнего этажа слышу ее звуки. Она живет над нами, и я всегда засыпаю под ее голос: играет и поет до полуночи, и, кажется, живет музыкой. Пиеса <т. е. стихотворение "Камень Данта"> к ней относится, но я надеюсь ее прославить лично, ибо она очень интересна. Локоны волшебные и сравнение им готово. Не думай, чтоб я влюбился. Нет, я очень живу скромно"206. В 30-е годы имя Терезы Гвиччьоли, как любовницы Байрона, без стеснений упоминалось в русской печати. В русском издании "Записок о лорде Байроне" капитана Т. Медвина (1835) можно было, например, прочесть такое признание поэта: "Идею Дантова пророчества подала мне графиня Гвиччиоли. Тогда я за нею волочился..."207 Автор помещенной в "Московском наблюдателе" "Повести о том, как Англия попала в Костромскую губернию", рассказывая, как английский путешественник по русской провинции был пленен русской девушкой, сделал следующее попутное замечание: "Я видел в Риме графиню Гвич..., страстно любимую лордом Байроном. Что же? Ни дать ни взять -- шотландская молочница! Можно же извинить Тэлора, когда он влюбился в свежесть лица и лазурь очей, нашей Полины,-- он, напоминающий Байрона одним уменьем плавать и стрелять метко в цель"208.

Впоследствии в приятельских отношениях с Т. Гвиччьоли находился С. А. Соболевский; они были в переписке, встречались в Италии и во Франции. В 1837 г. Т. Гвиччьоли послала Соболевскому "благоухающую вышивку, сделанную своими руками", дарила ему свои музыкальные произведения. Снабжала его рекомендательными письмами в Лондон, Манчестер и Ливерпуль, когда Соболевский был сильно увлечен бумагопрядильными фабриками и собирался насаждать их и в России209.

Русские путешественники по Италии столь часто вспоминали о Байроне, что их слова и мемуарные записи становились своего рода штампами, вызывавшими даже сатирические нападки. А. Н. Майков в поэме "Две судьбы. Быль", действие которой развертывается в Италии, приводит, между прочим, разговор двух русских путешественников, который можно считать, вполне типичным:

Граф

Кузина, я, княгиня, м-сье Терто,

Один француз, мы вместе изучаем

Здесь древности. Мы смотрим и читаем,

И спорим... Прелесть этот древний Рим,

Где Колизей и термы Каракаллы!

Поэзия! Не то, что фински скалы!

Жаль, умер Байрон! Мы бы, верно, с ним

Свели знакомство! С Байроном бы вместе

Желал я съездить ночью в Колизей!

Послушал, что бы он сказал на месте,

Прославленном величьем древних дней!

Как думаешь? Ведь это было б чудо!

Владимир

За неименьем Байрона, покуда

Я вам скажу, что лучше вам есть сыр,

Пить Лакрима, зевать на Торденоне,

Да танцевать на бале у Торлони,

С графинями не ездя в древний мир210.

Когда в 1835 г. путешествовавший по Греции и Ионическим островам В. П. Давыдов посетил Афины, о. Занте и другие места, то образ Байрона витал перед ним неотступно. "Не один дух древности наполняет Афины,-- писал он в своих "Путевых записках",-- гений новейших времен воздвиг себе здесь алтарь, и я не знаю другого, о ком вспоминаешь так часто, когда находишься в этом городе. Это тот мрачный, но увлекательный поэт, который не исключил из сердца, как Платон, все, что мешает жить приятно, для того чтоб оставить одно чистое наслаждение и найти "самую высокую гармонию", но употреблял гармонию, чтоб растрогать сердца описанием всех без исключения страстей человеческих. Он возбудил до такой степени наше участие своим восторгом и прелестными гречанками, изображенными в его поэмах, что мы беспрестанно о нем вспоминаем, когда находимся посреди народа, которому он посвятил последнюю часть своей жизни"211. В эти годы Давыдов мог еще встретить в Греции и на подробно описанном им о. Занте людей, хорошо помнивших Байрона212.

Почти десятилетие спустя в сибирской глуши, отрезанный от всего культурного мира, но еще живший интересами своей юности, декабрист В. К. Кюхельбекер неожиданно встретил человека, лично знавшего Байрона. Горячка "байронических" лет, приведшая Кюхельбекера в ссылку, давно прошла; далеко позади было и то созданное им большое стихотворение, в котором он одним из первых оплакал у нас "британского барда" вскоре после его гибели; в прошлое отодвинулись и те стихи Кюхельбекера, в которых он по разным поводам прославлял любимого поэта. Однако отношение его к Байрону мало изменилось за истекшие десятилетия его жизни. В "Смерти Байрона" (1824), между прочим, описано, как Пушкину, "любимцу россиян", в южной ссылке ("в стране Назонова изгнанья") о смерти Байрона возвещают "олицетворенные произведения последнего" и певцу "Руслана и Людмилы" являются их призраки:

Всех, всех, воскресших вижу вас,

Героев им воспетых -- тени!

Зловещий Дант, страдалец Тасс

Исходят из подземной сени;

Гяур воздвигся, встал Манфред...

Сидя в каземате Свеаборгской крепости и готовясь к смерти, Кюхельбекер снова вспоминал Байрона и Пушкина, уверяя, что даже в раю он попытается встретить тени любимых поэтос:

И там я между ними буду Росс!

О Грибоедове скажу Мольеру,

И Байрону о Пушкине скажу...213

По прихоти своего воображения, Кюхельбекер нашел случай упомянуть о Байроне даже в своей драматической сказке "Иван, Купецкий сын", начатой е 1832 г., в том же Свеаборге, но оконченной лишь десятилетие спустя. Может быть, это своеобразно вкрапленное в драматическую сказку о новгородском купце воспоминание о Байроне и о заклейменном английским поэтом лорде Элгине -- расхитителе скульптурных сокровищ афинского Парфенона -- было для Кюхельбекера следствием его поистине неожиданной встречи с "знакомцем Байрона" в далекой таежной сибирской глуши.

В январе 1840 г. Кюхельбекер вместе с семьей покинул Баргузин и приехал в маленькую крепость Акшу, расположенную у самой китайской границы. Здесь в июне того же года он встретил доктора М. А. Дохтурова, явившегося в Акшу для лечения членов семьи пограничного комиссара А. И. Разгильдеева. Вместе с Дохтуровым Кюхельбекер провел в Акше около недели; в своем дневнике (запись от 22 июня 1840 г.) он оставил характеристику нового знакомца, личность которого действительно была примечательной во всех отношениях. "Провел неделю, в которой отстал от всех своих занятий; зато познакомился с очень милым человеком, М. А. Дохтуровым,-- писал Кюхельбекер.-- Это тот самый маленький русский доктор, the little Russian doctor, о котором говорит Байрон; знакомец милорда-стихотворца, Трелавнея и теперь мой; он перебывал в университетах Дерптском, Берлинском. Гейдельбергском, в плену в Истамбуле, лекарем в Одессе, в Петербурге, наконец, в Нерчинских заводах,-- сын он графини Холстой, племянник известного генерала, был когда-то адъютантом Закревского, знает по-немецки, итальянски, французски, восточные языки, новогреческий, пишет стихи, рисует, стреляет метко из пистолета, фигурка маленькая, черномазенькая; сыплет анекдотами, либеральничает немножечко и философствует, умен, любезен, вспыльчив, благороден, скуп -- словом, европеец"214. Недолгие дни, проведенные Кюхельбекером в беседах с Дохтуровым, в течение которых "маленький русский доктор" едва ли успел пересказать ссыльному декабристу все этапы и события своей поистине авантюрной жизни, быстро прошли; но рассказы его были столь завлекательны, он вспомнил так много имен и лиц, что Кюхельбекеру захотелось творчески закрепить свои впечатления от этой интересной встречи. Кюхельбекер написал ему на прощание стихотворение, в котором изгнанник-поэт снова воссоздает кое-какие черты этого своеобразного человека, о котором будто бы некогда писал Байрон.

Обращаясь к М. А. Дохтурову в этом стихотворении, Кюхельбекер восклицал с горестью:

Так, знаю: в радужные дни

Утех и радостей, в круженьи света

Не вспомнишь ты изгнанника поэта;

Хоть в непогоду друга помяни!..

Кончалось же это послание,-- в котором человек назывался "холопом судьбы" и пессимистически утверждалось, что "не был никому дарован век всегда безоблачный и ясный",-- призывом вспомнить поэта, затерянного в сибирской пустыне:

Когда нависнет мрак ненастный

И над твоею головой,

Пусть об руку с Надеждою и Верой,

Как просвет среди мглы взволнованной и серой,

Тебе предстанет образ мой215.

Покидая Забайкалье в конце июля 1840 г., Дохтуров, в свою очередь, записал Кюхельбекеру на память прощальное стихотворение, которое декабрист занес в свой дневник. Не все в этих любительских и действительно не гладких стихах понравилось Кюхельбекеру, но зато "истинно-прекрасной" показалась ему одна из заключительных строф этого произведения, в котором автор как истый романтик с юношеским задором говорит об отношении к жизни и об ожидающей поэта посмертной славе:

* * *

Минута жизни, но удалой,

Отраней многих тяжких лет;

И лучше гибнуть, но со славой,

Чем прозябать без бурь и бед.

О, не жалей же о свободе,

Ни о былом, знакомец мой,

Ты вечен в памяти народа,

А я все в гроб возьму с собой.

Последняя строфа, "если она внушена только искренностью, должна меня очень и очень утешать",-- не без самоудовлетворения заметил Кюхельбекер 216. Однако и он, столь веривший в свое призвание, не мог предвидеть, что Дохтуров оказался почти прав и по отношению к самому себе, противопоставляя свою житейскую участь завидному уделу поэта. Дохтуров настолько забыт, что биография этого яркого и своеобразного человека воссоздается теперь с трудом и все еще зияет досадными пробелами; в особенности затруднительно проследить, как шли годы его юности. Е. Д. Петряев, затративший много сил на розыски архивных данных о Дохтурове и впервые составивший его краткое жизнеописание, заметил: "Встреча с Байроном произошла у Дохтурова, видимо, в 1823 году, во время восстания греков против турецкого ига"217, но это пока лишь предположение, ничем еще не подтвержденное; не удалось также ни разыскать упоминаний о Дохтурове в мемуарах и письмах Трелоуни, ни установить, какой источник Кюхельбекер имеет в виду, цитируя слова о Дохтурове Байрона -- "the little Russian doctor".

Так встречались Байрон и его русские современники на путях своих странствований в Европе и Азии218. Трудно, вероятно, найти другого английского поэта, о котором его русские почитатели могли бы узнавать из столь разнообразных источников. Англия, Швейцария, Р1талия и Греция одинаково много знали о нем; в Лондоне или Женеве, Венеции, Флоренции или Пизе, в Кефалонии или Миссолунги они встречали или его лично, или людей, близко его знавших, или, наконец, память о нем. Но это вызвано было не только сложными путями его личных скитаний, но и той международной политической ролью, какую он играл при жизни и какая сделала из него любимца мыслящего общества разных стран, и мятежного борца, за которым с тревожным вниманием следили дипломаты целой Европы.

ПРИМЕЧАНИЯ

188 М. Сперанский. Письма к дочери. М., 1869, с. 65. Казамайор (Casamajor) (1795--1820) умер в Петербурге. Подробную и очень сочувственную его характеристику дает Н. И. Куракина ("Девятнадцатый век", изд. Ф. А. Куракиным под ред. В. Смольянинова. М., 1903, т. I, с. 281--282). Некролог его см. в "Conservateur Impartial", 1820, N. 20.

190 Роман Каролины Лем (Caroline Lamb, 1785--1828) "Glenarvon" вышел в свет в 1816 г. Байрон выведен здесь под именем Glenarvon, жена его под именем Montouth; Calantha -- сама Каролина Лем; см. об этом романе: W. Krug. Lord Byron ais dichterische Gestalt in England, Frankreich, Deutschland und America. Diss. Potsdam, 1932, S. 13. Третье английское издание этого романа (London, 1816) было в библиотеке Пушкина. См. также статью: "Леди Каролина Лемб и лорд Байрон. (Из записок современницы)" (с француз. А. К-в).-- "Сын Отечества", 1829, No 26, с. 325--341.

191 "Остафьевский архив", т II. СПб., 1899, с. 5.

192 "Современник". 1841. т. XXI, отд. I, с. 34--35

193 "Остафьевский архив", т. III, с. 201.

194 Th. Moore. The Life, Letters and Journals of Lord Byron. London, 1860, p 229.

195 А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневник (1825--1826). Издание под-гот. М. И. Гиллельсон. М.--Л., "Наука", 1964, с. 131. Burgess, вероятно, sir James. Bland Burgames, посредственный поэт, автор поэмы "Ричард", печальную судьбу которой Байрсн высмеял в примечании к своей сатире "Hints from Horace" ("По стопам Горация"). О встрече с Дж. Тикнором в 1817 г. в Венеции рассказывает Lord Broughton (Becollections of a long life, v. II. London, 1909, p. 82--83).

196 А. И. Тургенев. Хроника русского, с. 131.

197 "Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским", т. I. Пг., 1921, с. 236--237.

198 Там же, с, 252.

199 Там же, с. 334.

200 Там же, с. 112.

201 Там же, с. 357--358, 501. Об А. Ф. Закревской (1799--1879) см.: Пушкин. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II. М.--Л., 1928, с. 304--307. Тереза Гвиччьо-ли действительно вместе с братом, графом Пьетро Гамба, провела зиму 1832--1833 гг. в Англии, весьма подозрительно и враждебно встреченная в английском обществе; ее осудили даже за поездку на могилу Байрона в Hucknall Torkard, близ Ньюстедского аббатства. В 1851 г. она вышла замуж за маркиза де Буасси (1798--1866), пэра Франции при Луи Филиппе, затем сенатора при Наполеоне III. Это был брак не по любви; что она по-прежнему свято чтила память Байрона, показывает ее книга воспоминаний о поэте, выпущенная первоначально на французском языке много лет спустя после того, как Тургенев писал Вяземскому об этом предполагаемом издании: "Lord Byron juge par les temoins de sa vie" (Paris, 1868, 2 v.); английский перевод ее, сделанный Н. Е. Н. Jerningham'ом, вышел в следующем году: "My recollections of Lord Byron; and those of eye-witnesses of his life". London, 1869, 2 v.(два издания); однако книга эта не оправдала возлагавшихся на нее надежд и содержит в себе, по преимуществу, давно известные факты. Отрывки из нее появились и в русской печати. См., напр.: "Материалы для биографии Байрона".-- "Неделя", 1869, No 13, с. 412--415; Т. Гвиччиоли. Лорд Байрон.-- "Иллюстрированная газета", 1870, No 3, с. 39. Многочисленные письма Байрона к Т. Гвиччьоли и связанные с поэтом ее семейные бумаги могли быть обнародованы лишь недавно в кн.: Iris Origо. The Last Attachment. The Story of Byron and Theresa Guiccioli as told in their unpublished letters and other family papers. London, 1949 (в соответствии с завещанием Т. Гвиччьоли, письма эти могли быть опубликованы лишь по истечении 75 лет со дня ее смерти). Ср. также: Е. С. Smith. Byron and the countess Guiccioly.-- PMLA (Publ. of Modern Language Association of America, 1930, v. XLV, N. 4. Некоторые из этих ранее неизвестных писем Байрона (в том числе его последнее письмо к Гвиччьоли) включены в переводе в изд.: Байрон. Дневники. Письма. М., 1963.

202 "Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским", т. I, с. 358.

203 "Альциона на 1833 год, издаваемая бар. Розеном". СПб., 1833, с. 87.

204 С. П. Шевырев. Стихотворения. Вступ. статья, пред. и прим. М. Аронсона. Л., 1939, с. 147, 230. В примечании к этому стихотворению Аронсон впервые привел поясняющие его содержание цитаты из писем Шевырева к М. П. Погодину. Приводим их по рукописному подлиннику, хранящемуся в ИРЛИ (ф. 26, No 14, л. 85).

205 ИРЛИ, ф. 26, No 14, л. 157.

206 Там же, л. 160.

207 Кап. Т. Meдвин. Записки о лорде Байроне. СПб., 1835, т. I, с. 188.

208 "Московский наблюдатель", 1837, ч. X, No 20, с. 214.

209 А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, с. 60, 67, 71--72.

210 А. Н. Майков. Полн. собр. соч. Изд. 9-е, т. III. СПб., 1914, с. 46--47. "Байрон в Колизее" -- так озаглавил И. И. Козлов свой вольный перевод из IV песни "Чайльд Гарольда" (строфа 128), впервые напечатанный в "Библиотеке для чтения", 1834, т. VII, с. 120--123.

211 В. Давыдов. Путевые записки, веденные во время пребывания на Ионических островах, в Греции, Малой Азии и Турции в 1835 году. СПб., 1839, ч. 1, с. 265--266.

К этим двухтомным запискам приложено 17 литографий с рисунков К. П. Брюллова (сопровождавшего В. П. Давыдова вместе с архитектором Кремером), выполненных им во время странствований по Греции. Акварельные оригиналы этих рисунков были обнаружены Е. И. Смирновой в фондах Гос. музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве, в альбоме, переплетенном в красную кожу (18 акварелей и 10 рисунков карандашом), с надписью "Путешествие на Восток. 1835" (см.: А. Турбин. История одного альбома.-- "Советская Россия", 1958, No 33, 8 февраля). Через Вильяма Гамильтона (брата Томаса Гамильтона), бывшего его близким другом во время жизни в Шотландии, Давыдов преподнес экземпляр этого труда Эдинбургскому университету и был представлен сэром Вильямом к получению почетной ученой степени, присужденной ему Эдинбургским университетом в сентябре 1840 г. (см. экстракты из протоколов Сената Эдинб. ун-та в письмах Гамильтона к Давыдову от 17 июня 1847 г. (ГБЛ, ф. 219, 43.3, л. 9).

212 Ср. его описание города Зенте ("Путевые записки", ч. 1, с. 48--50). Проезжая о. Корфу и осматривая тот "пункт, где речка (Потамо) впадает в море, может быть, тот самый, на котором, по словам Гомера, сошел Улисс по прибытии в землю феаков", Давыдов решил, что "ол, может быть, подал Байрону первую мысль к его удивительной картине Дон Жуана и Хайды", привел в своей книге подробное сличение этих эпизодов из "Одиссеи" и "Дон Жуана" (ч. I, с. 23--26). В книге К. Базили ("Архипелаги Греция в 1830 и 1831 годах". СПб., 1834) имя Байрона также вспоминалось то в связи с греческим преданием о Геро и Леандре, то с "Чайльд Гарольдом", то с лордом Элгином и стихотворением "Проклятие Миневры", из которого цитируются отдельные стихи (ч. I, с. 11, 88, 162). В очерке К. Леонтьева "Паликар Костаки" (в его сб. "Из жизни христиан в Турции". М., 1876, т. II, с. 4--5) есть рассказ сулиота о Байроне, быть может, основанный не на комбинации литературных данных, а на действительном событии, о котором автор мог слышать во время своей дипломатической службы на Востоке от современника Байрона: "Сулиотов наших и лорд один великий хвалит в своих сочинениях. Я забыл его имя, но его у нас еще помнят старики; игумен в монастыре св. Ильи, что в Зице, говорит: "Как сейчас пред собой вижу: кудрявый и красивый мужчина был; в монастыре нашем три дня гостил и с меня портрет карандашом снял и отдал мне на память, да пропал портрет с другими бумагами во время албанских набегов. Этот лорд в Миссолонге умер; он сбирался за греков сражаться, да заболел и скончался" и т. д. Ср. анекдотическое известие о пребывании Байрона в греческом монастыре: "Анекдот о Байроне" <о распятии, подаренном Байрону монахом в Афинах> ("Русский зритель", 1829, No 15--16, с. 263--264).

213 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы. Вступ. статья, ред. и прим. Ю. Н. Тынянова, т. 1. Л., 1939, с. 459, 88-90, 197-198.

214 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи. Изд. подготовили Н. В. Королева В. Д. Рак. Л., 1979, с. 383. Речь идет о Михаиле Афанасьевиче Дохтурове (1800--1844), штаб-лекаре и хирурге, сыне Афанасия Афанасьевича Дохтурова и графини Варвары Федоровны Толстой (В. Руммель и В. Голубцов. Родословный сборник русских дворянских фамилий, т. I. СПб., 1896, с. 243). Ф. Ф. Вигель отца Михаила Афанасьевича именует "Докторовым" и посвящает его характеристике целую страницу своих воспоминаний; по его словам, А. А. Дохтуров был двоюродным братом известного героя войны 1812 года, генерала Д. Дохтурова; некогда он был орловским помещиком, а затем стал "попромотавшийся, попроигравшийся старый франт, служивший "по необходимости" советником Пензенской Казенной палаты и получавший вспомоществование от "брата глухой жены своей, Варвары Федоровны (ум. в 1838 г.),-- орловского креза, графа Степана Федоровича Толстого" ("Записки", ч. II. М., 1892, с. 85--86). Краткая биография М. А. Дохтурова, изложенная В. Н. Орловым в статье "В. К. Кюхельбекер в крепостях и ссылке" (сб. "Декабристы и их время". М.--Л., 1951, с. 83) всецело основана на тех данных, какие о Дохтурове сообщил Кюхельбекер в своем дневнике.

215 В. К. Кюхельбекер. Лирика и поэмы, т. I, с. 197--198.

216 В. К. Кюхельбекер. Путешествие. Дневник. Статьи, с. 384.

217 Евг. Петряев. Впереди -- огни. Очерк культурного прошлого Забайкалья. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1968, с. 57. Автору удалось в делах Нерчинского городского правления обнаружить письма и служебные рапорты М. А. Дохтурова, а в Историческом архиве в Ленинграде (ЦГИАЛ, ф. 1297, оп. 14, No 644) дополнительные документы, дающие новые о нем сведения. Выяснилось, что Дохтуров "родился в 1800 г., окончил первый кадетский корпус, но по неспособности к военной службе уволен, обучался медицине в Дерптском университете и восточной словесности -- в Петербургском. По экзамену в медико-хирургической академии признан в 1830 г. лекарем, служил в Грузии, Керчи, Одессе, потом в Нерчинских заводах <...> Позже он служил в Кизляре". В официальных бумагах ничего не говорится о пребывании его в Германии и в Турции; неясно также, когда он получил медицинское образование и когда занялся "восточной словесностью". В другой книге (Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья. Чита, 1954, с. 99--103) тот же исследователь приводит более подробные данные о сибирском периоде жизни Дохтурова, а также о связях его с декабристами. В Забайкалье он был назначен "по прошению" 21 мая 1838 г. "Дохтуров,-- пишет Петряев,-- обладал незаурядным художественным талантом. Сохранились его прекрасные акварельные рисунки и карикатуры, которые он дарил своему забайкальскому приятелю -- штаб-лекарю А. И. Орлову" (другу декабристов и одному из культурнейших представителей кяхтинской интеллигенции); они сохранились в альбоме Орлова, находящемся ныне в Гос. Историческом музее в Москве (No 85523. Акв. альбом No 129, К. П. (Т. М.) -- 178). Здесь среди записей и рисунков декабристов и самого Дохтурова он сделал запись на еврейском, турецком, немецком, французском и русском языках (ср.: М. Ю. Барановская. Декабрист Николай Бестужев. М., 1954, с. 152). Добавим, что, по сообщению Петряева, у Дохтурова был родной брат, Павел Афанасьевич, капитан-лейтенант; он был сослуживцем декабриста Н. А. Бестужева и жил в Кронштадте в одном доме с братьями Бестужевыми. Сестра его -- Мария Афанасьевна -- была большой приятельницей Н. В. Станкевича, (см.: Н. В. Станкевич. Переписка. 1830--1840. М., 1914, с. 214, 249, 254 и др.; а также: Е. Д. Петряев. Исследователи и литераторы старого Забайкалья, с. 99).

218 Предварительное сообщение о найденных в ленинградских хранилищах нескольких рукописях Байрона опубликовано было мною еще в 1945 г. на английском языке в периодическом издании "Научный бюллетень Ленинградского университета" (1945, No 3, с. 40--42), под заглавием: "Неизвестные фрагменты рукописей Байрона" ("Unknown Fragments of the Byron manuscripts"), позже я вновь указал на них в обзорной статье "Британские рукописи в России", опубликованной в Лондоне ("British Manuscripts in Russia.-- "The Times Literary Supplement, 1946, 21 September). Здесь шла речь о фрагментах неизвестного стихотворного замысла Байрона и черновике одной из его "Еврейских мелодий". Поиски автографов, начатые мною, продолжены не только в Ленинграде, но также и в Москве, при активной помощи И. С. Зильберштейна. В итоге предпринятых разысканий в 1952 г. в 58 томе "Литературного наследства" была напечатана моя статья "Автографы Байрона в СССР" (с. 949--998), сопровождавшаяся фотоиллюстрациями самих рукописей Байрона. К сожалению, хотя эта публикация на этот раз и была замечена своевременно, она стала поводом к довольно продолжительной полемике в английской печати, но без моего участия.

После того как ТАСС, основываясь на сообщении, переданном московским Радиокомитетом, сообщило, что в Ленинграде и Москве были найдены и изучены мною автографы Байрона, никогда не бывшие в печати, газета "Таймс" поместила об этом более подробное сообщение своего московского корреспондента: "Russians claim Byron finds. From our special correspondent" ("The Times", May 8, 1958). Однако здесь же опубликованы были заявления нескольких лиц, усомнившихся в том, что эти автографы -- подлинные. Об этом заявил прежде всего John Murray -- старший директор поныне существующей издательской фирмы, предок которого был издателем Байрона. По его мнению, от Байрона не осталось ни одной строчки, которая не была бы в свое время издана Джоном Мерреем -- другом поэта. К Дж. Меррею присоединился также Mr. W. С. Kyle -- почетный библиотекарь "Poetry Society", со своей стороны выразивший сомнение, что в пределах СССР могут быть обнаружены какие-то новые рукописи Байрона, писанные самим поэтом.

На другой день та же газета "Таймс" опубликовала письмо в редакцию, посланное Mr. Michael Whittoks, представившего возражения м-ру Кайлю. Автор письма не только ссылался на мою статью 1952 г. "Автографы Байрона в СССР", напечатанную на русском языке, но и приводил сделанные мною транскрипции байроновских фрагментов; при этом он утверждал, что подлинность автографов не подлежит никакому сомнению и что в этом может убедиться всякий желающий, поскольку к моим публикациям приложены отчетливые фотоснимки с самих рукописей.

На этом, однако, дело не остановилось, так как, по-видимому, не все имели возможность видеть указанный том "Литературного наследства", экземпляры которого в Англии были редки. Через ТАСС я получил новый запрос по этому поводу от агентства Рейтер, и сущность моей экспертизы и выводов, к которым я пришел при изучении указанных автографов, была изложена в "Таймсе" в редакционной заметке под заглавием: "Байроновские открытия -- подлинные. Новые подробности о советских фрагментах: "Byron Discoveries Genuine. More details of Soviet fragments" -- ("The Times", 19 May 1958). Наконец, Sir Gawain de Beer, Direction of the Science Museum, опубликовал заметку в "The Times Literary Supplement" (May 16, 1958) под заглавием: "Письмо Байрона в Ленинграде" ("A Byron letter at Leningrad"). В этой заметке он рассказывает, что, прочитав статью в "Таймсе" от 15 июля 1955 г. (об открытых и определенных мною рукописях), он обратился непосредственно к директору Ленинградской публичной библиотеки В. М. Барашенкову, который тотчас же любезно прислал ему фотоснимок о хранящегося в библиотеке письма Байрона. Ввиду возникшей полемики сэр Гевейн де Вир полностью напечатал указанное письмо в "Literary Supplement", но не указал, что перед этим оно уже было опубликовано мною; мое имя (как первого публикатора этого письма) в 1958 г. уже не упоминалось.

Не вполне уверенный в том, что все опубликованные мною автографы дошли до английского читателя, считаю полезным сообщить здесь, что в моей русской статье 1952 г. об автографах Байрона мною были впервые сообщены, кроме указанного письма поэта к Джемсу Вебстеру (25 июля 1813 г.), фрагмент стихотворения "When the mantle is drawn for a moment apart...", письмо Байрона к Джулиани (Пиза, 23 сентября 1822 г.), черновик начала одной из "Еврейских мелодий" (A Spirit passed before me...) и несколько Других отрывков, меньшего значения. Все эти автографы хранились в старых семейных архивах первой половины XIX в. (в собраниях Г. В. Орлова, П. А. Вяземского и др.), откуда впоследствии попали в государственные библиотеки и архивохранилища. Несомненно, что подобных рукописей Байрона хранилось у нас значительно больше и что, вероятно, выявлены они не до конца и дальнейшие их находки являются возможными.