Лурье Семен Владимирович - Принципы эволюционизма и пределы их применения в науке об обществе

Принципы эволюціонизма и предѣлы ихъ примѣненія въ наукѣ объ обществѣ.

Вопросъ о томъ, въ какомъ отношеніи находится извѣстное философское ученіе къ исторической эпохѣ, въ которую оно возникло, представляетъ столь же сложную, сколько и интересную историческую проблему. Особенность этой проблемы состоитъ въ томъ, что рѣшеніе ея въ общей формѣ, т.-е. раскрытіе постояннаго или закономѣрнаго отношенія между ученіемъ, теоріею, доктриною, съ одной стороны, и жизнью -- съ другой, нужно отнести къ числу неразрѣшимыхъ задачъ. Будемъ ли мы имѣть въ виду философскую систему съ рѣзкой печатью личнаго творчества философа или ученіе, которое, благодаря тѣмъ или инымъ своимъ особенностямъ, дѣлается достояніемъ широкихъ круговъ общества,-- во всякомъ случаѣ мы должны признать, что установленіе общихъ принциповъ взаимозависимости теоретическаго творчества и реальныхъ условій жизни невозможно. Не говоря уже о томъ, что личное творчество является по отношенію къ общественной средѣ моментомъ случайнымъ, самая сложность и разнообразіе условій, въ коихъ зародившаяся теорія живетъ и крѣпнетъ, является неустранимымъ препятствіемъ для распознанія какой-либо закономѣрности разсматриваемаго взаимодѣйствія. Въ предѣлахъ нашего опыта, мы никогда не можемъ опредѣлить съ точки зрѣнія причинной связи относительное значеніе каждаго изъ тѣхъ разнообразныхъ факторовъ, которые сопутствуютъ возникновенію или распространенію извѣстнаго ученія. Благодаря сложности и взаимной зависимости элементовъ исторической эпохи мы совершенно лишены возможности изолировать ихъ въ такой степени, чтобы по методу точныхъ наукъ раскрыть причинную связь между ними. Въ комплексѣ явленій, гдѣ каждое является произведеніемъ необозримаго множества другихъ, изъ коихъ каждое въ свою очередь связано съ такимъ же безконечнымъ рядомъ, въ гакомъ комплексѣ явленій, гдѣ одно съ одинаковой вѣроятностью можетъ быть принято и за причину, и за слѣдствіе другого въ зависимости отъ другихъ сопутствующихъ явленій, попытка установленія закономѣрности вводитъ насъ въ заколдованный кругъ, въ коемъ любая точка можетъ произвольно быть принята за начало и конецъ искомаго пути. Ниже будутъ приведены соображенія, коими это положеніе будетъ подробнѣе разъяснено. Здѣсь же достаточно ограничиться замѣчаніемъ, что философскія ученія, какъ соціально-психологическія явленія, не могутъ по тѣмъ же основаніямъ находиться въ какихъ-либо необходимыхъ закономѣрныхъ отношеніяхъ другъ къ другу. Врядъ ли въ настоящее время возможно сомнѣніе въ томъ, что исторія философіи -- въ этомъ отношеніи судьбу ея раздѣляетъ и исторія искусства, и исторія религіи,-- есть не что иное, какъ простой пересказъ или изложеніе отдѣльныхъ системъ, и такъ же, какъ немыслима эволюція философіи или искусства, т.те. закономѣрный "изъ себя" ростъ ихъ (подобно росту растеній изъ зерна), такъ же безнадежна претензія упомянутыхъ дисциплинъ на значеніе науки. Если историки философіи сближаютъ отдѣльныя системы, группируютъ ихъ, находятъ родственныя или исключающія черты ихъ, выясняютъ одну съ помощью и при освѣщеніи другой, то мы имѣемъ въ данномъ случаѣ дѣло съ чисто субъективнымъ процессомъ, направленнымъ на лучшее и болѣе полное выясненіе какихъ-либо философскихъ проблемъ, но этому процессу совершенно не соотвѣтствуетъ наличный фактическій матеріалъ, потому что соотношенія логическія и психологическія очевидно не предполагаютъ соотношеній историческихъ. Единственно, что мы можемъ утверждать -- это то, что доктрина, теорія или система идей составляютъ одинъ изъ моментовъ единаго процесса исторической жизни, и если не можетъ быть найдена формула, которая опредѣлила бы отношеніе теоретизирующаго ума къ практической дѣйствительности вообще, то въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ уразумѣніе этого соотношенія является вполнѣ опредѣленною историко-психологической задачей. Связь между реальными условіями дѣйствительности и элементами душевной жизни составляетъ то именно, что даетъ содержаніе системѣ или теоріи; съ другой стороны, благодаря этой же связи, система или теорія могутъ для насъ часто служить психологическимъ выраженіемъ индивидуальныхъ чертъ исторической эпохи, и черезъ нее только послѣдняя можетъ быть полно и всесторонне освѣщена. Само собою разумѣется, что при этомъ чисто философская или логическая оцѣнка не можетъ уже быть рѣшающею въ сужденіи о системѣ; то, что философская критика съ своей спеціальной точки зрѣнія можетъ отвергнуть, какъ неудовлетворяющее поставленнымъ ею логическимъ требованіямъ, историко-психологическая критика можетъ признать полнымъ жизненнаго смысла и историческаго значенія. Предлагаемая критика эволюціонной философіи предполагаетъ указанную здѣсь точку зрѣнія.

-----

Переворотъ, происшедшій въ воззрѣніяхъ людей на рубежѣ истекшихъ двухъ столѣтій (XVIII и XIX), былъ глубокъ и значителенъ и привлекалъ къ себѣ неоднократно интереса, изслѣдователей. Какъ своеобразная законченность смѣнившихся міровоззрѣній, такъ и ихъ рѣзкая противоположность, представляютъ изъ себя незаурядный историческій фактъ. Смѣна раціонализма XVIII вѣка историческимъ или эволюціоннымъ ученіемъ XIX есть не одна только смѣна отвлеченныхъ воззрѣній. Въ данномъ случаѣ въ философскихъ и историко-философскихъ доктринахъ отразился переворотъ, постепенно, но глубоко захватившій всѣ стороны жизни европейскихъ народовъ, и наложившій свою печать на всю психику человѣка XIX столѣтія. Въ самомъ дѣлѣ, эволюціонизмъ или историзмъ сталъ не только наиболѣе общимъ и популярнымъ міровоззрѣніемъ истекшаго столѣтія, но и тезисомъ, несомнѣнность коего всегда предполагается и вслѣдствіе этого казалась не подлежащею ни доказательству, ни критикѣ. При всемъ коренномъ различіи во взглядахъ философовъ и ученыхъ отъ Шеллинга до настоящаго времени, при всемъ различіи въ методахъ изслѣдованія проблемъ философіи и науки, эволюціонизмъ укоренился и какъ теорія, по которой міровыя явленія подлежатъ закономѣрному развитію во времени, и какъ методъ изслѣдованія, предполагающій, что явленіе можетъ быть настоящимъ образомъ познано только въ его генезисѣ, и что объясненіе явленія настоящаго можетъ быть найдено только въ его прошломъ. Эволюціонизмъ сталъ той особенною, свойственной каждой культурной эпохѣ точкою зрѣнія, съ которой онъ воспринимаетъ явленія жизни и опредѣляетъ такимъ образомъ свое отношеніе къ нимъ. Общій характеръ эволюціонизма, благодаря которому онъ вышелъ за предѣлы отдѣльныхъ наукъ и сталъ элементомъ науки вообще, придаетъ ему особенное значеніе и оправдываетъ попытку историко-психологической и философской критики.

Крушеніе раціонализма въ началѣ XIX вѣка было рѣшительное; конечно, раціонализма не только какъ опредѣленной философской системы, но какъ общаго господствовавшаго міровоззрѣнія, проникнувшаго даже въ тѣ области, которыя были далеки отъ задачъ философскаго умозрѣнія и метафизическихъ построеній. Психологически раціонализмъ въ этомъ смыслѣ слѣдуетъ понимать, какъ душевный складъ, какъ извѣстный характеръ воспріятія явленій жизни. Онъ обозначаетъ собою, склонность и предрасположеніе къ усвоенію того, что является въ формѣ ясно опредѣлимаго, съ несомнѣнными признаками сходства и различія со смежными областями, рѣзко и отчетливо ограниченаго. Степень ясности, съ которою явленіе или идея представлялись сознанію, степень разумности, т.-е. соотвѣтствіе тому, что ранѣе уже было адоптировано сознаніемъ, какъ ясное и очевидное, служили критеріемъ реальности -- явной или потенціальной: казалось, что то, что въ указанномъ смыслѣ разумно, либо существуетъ, либо можетъ существовать (или можетъ быть осуществимо), и наоборотъ: существованіе ирраціональнаго представлялось недоразумѣніемъ или аномаліей {"Отъ заблужденія происходятъ позорныя оковы, которыя тираны и жрецы сумѣли всюду наложить на націи; отъ заблужденія произошло рабство, которымъ удручены были націи, отъ заблужденія -- ужасы религіи, которые обусловливаютъ то, что люди тупѣли въ страхѣ или въ фанатизмѣ убивали другъ друга изъ-за химеръ. Отъ заблужденія происходитъ вкоренившаяся злоба и жестокость преслѣдованія, постоянное кровопролитіе и возмутительныя трагедіи, сценою которыхъ должна была стать земля во имя интересовъ неба". (Systeme de la Nature, предисловіе).}. Не только частныя теоріи, какъ ученіе о естественномъ правѣ, объ общественномъ договорѣ, но весь строй просвѣтительной философіи, равно какъ и то англійское направленіе, которому она столь многимъ обязана, коренился въ элементарныхъ пріемахъ раціонализма. Наблюденіе и умозрѣніе происходили при преувеличенно яркомъ свѣтѣ сознанія, дававшемъ лишь рѣзкіе контуры отдѣльныхъ явленій, выдѣлявшемъ ихъ какъ таковыя, но совершенно стушевывавшемъ отношенія, переходы и оттѣнки; раціонализмъ лишенъ былъ чутья къ отношеніямъ между явленіями, такъ какъ вся сила воспріятія была направлена на каждое въ отдѣльности. Вся жизнь на землѣ, начиная съ движенія небесныхъ свѣтилъ и кончая жизнью общества и государства, представлялась механизмомъ раціонализму XVIII вѣка, какъ самый складъ его мышленія и вся совокупность его представленій до извѣстной степени напоминали собой механизмъ, въ которомъ отдѣльныя части независимы, опредѣлимы и другъ отъ друга рѣзко ограничены; раціонализмъ былъ бѣденъ элементами полусознательными и интуитивными, обращающими механизмъ сознанія въ живое органическое цѣлое. Естественно, что въ раціонализмѣ мы имѣемъ дѣло не съ однимъ только вопросомъ познанія. Чисто интеллектуальные элементы въ сознаніи до такой степени переплетены съ эмоціональными и волевыми, и настолько они другъ отъ друга проникаютъ, что область теоретической дѣятельности, затрагивающей обширнѣйшій кругъ явленій жизни, неизбѣжно возбуждаетъ и пріобщаетъ къ себѣ сферу чувства и воли; другими словами, на ряду съ извѣстнымъ воспріятіемъ явленія попутно является и извѣстное практическое отношеніе къ нему, во-первыхъ, какъ большая или меньшая степень интереса къ явленію и, во-вторыхъ, какъ та или другая его оцѣнка. Было бы конечно явнымъ заблужденіемъ думать, что теоретическія положенія всегда сопровождаются опредѣленною оцѣнкою объектовъ познавательной дѣятельности. Вѣрно лишь то. что подобнаго рода оцѣнка, налагающая свою печать на весь строй практической жизни, психологически неразрывно связана съ характеромъ познавательнаго процесса; съ этой именно стороны можно говорить о связи философскихъ идей съ психологіей исторической эпохи.

Эволюціонное или историческое направленіе, къ которому перешла гегемонія въ области мысли въ XIX вѣкѣ, въ двухъ отношеніяхъ ввело существенныя измѣненія. Во-первыхъ, оно перемѣстило центръ тяжести въ самомъ отношеніи наблюдающаго разума къ наблюдаемому явленію; судить о вещахъ и явленіяхъ по ихъ разумности становилось труднымъ, подчасъ и невозможнымъ: жизненная дѣйствительность въ своемъ богатствѣ и разнообразіи выдвинула такія стороны свои, которыя не укладывались въ механическое, или въ указанномъ смыслѣ раціоналистическое воззрѣніе; явилось чутье къ тому, что неопредѣлимо разумомъ, но уловимо интуиціей -- къ отношенію между явленіями; явилась способность наблюдать въ жизни, воспроизводить въ сознаніи и формулировать то, что пріобрѣтаетъ значеніе не отъ отчетливости и несомнѣнности отдѣльныхъ элементовъ, а отъ ихъ взаимнаго соотношенія и взаимной связи. Этимъ путемъ новое время создало понятіе организма, которое не только послужило основою для естественно-научнаго изслѣдованія, но проложило новые пути для философскаго умозрѣнія. Связь и отношеніе между явленіями не исчерпывается однако отношеніями сосуществующими; они происходятъ и въ извѣстной послѣдовательности, и новое міровоззрѣніе ввело моментъ времени въ область своихъ наблюденій. Этимъ нововведеніемъ былъ нанесенъ смертельный ударъ раціонализму. Отношеніе сосуществованія, или статика явленія перестаетъ привлекать къ себѣ вниманіе философствующаго ума, и убѣжденіе въ томъ, что только въ движеніи, въ динамикѣ жизненнаго процесса можетъ быть найдена его разгадка, становится все болѣе и болѣе господствующимъ. Но какъ обнять движеніе и процессъ, который самъ по себѣ безконеченъ и во времени и по количеству входящихъ въ него элементовъ? Безконечный умъ, который могъ бы рѣшить міровое уравненіе для любого момента прошлаго или будущаго, былъ очевидной, хотя и остроумной фикціей. Въ данномъ случаѣ новое міровоззрѣніе вполнѣ использовало одну сторону наслѣдія раціонализма: оно усвоило себѣ идею правильности и порядка въ явленіяхъ. Для того, чтобы понять процессъ жизни, нужно было низвести его до ограниченнаго человѣческаго пониманія, т. е. упростить его; другими словами, нужно было предположить извѣстную правильность или закономѣрность въ міровой жизни для того, чтобы не быть подавленнымъ ея сложностью и разнообразіемъ. Связь и отношеніе между явленіями мыслится уже не какъ движеніе или измѣненіе, а какъ движеніе закономѣрное или развитіе. Самая идея развитія не была, конечно, чѣмъ-либо новымъ и небывалымъ; по существу своему -- аналогія съ развитіемъ организма близка и доступна -- она слишкомъ элементарна для того, чтобы явиться подобно новому откровенію. Ново было лишь то, что перемѣщена была точка зрѣнія на матеріалъ, который данъ былъ исторіей и жизнью. Какъ раньше знаніе явленія заключалось въ знаніи его признаковъ и свойствъ, при чемъ самое явленіе разсматривалось готовымъ и сложившимся, такъ теперь реальность явленія признавалась только въ его генезисѣ и эволюціи. Мало того, въ то время какъ объективная цѣнность явленія измѣрялась, какъ было указано выше, его ясностью опредѣленностью и разумностью, теперь существенное значеніе пріобрѣтали отношенія его и связи съ прошлымъ, и въ настоящемъ стремились уже видѣть продуктъ этой связи; цѣнность явленія измѣрялась уже сложностью и значительностью этихъ отношеній.

Для человѣка половины или конца XIX столѣтія, для котораго динамика явленія, его жизнь во времени, сдѣлалась какъ бы основой и исходнымъ пунктомъ научнаго мышленія, можетъ показаться почти непонятнымъ то, что предшествующая эпоха разсматривала явленія какъ готовыя и завершенныя. Этотъ контрастъ двухъ міровоззрѣній, изъ которыхъ одно ищетъ въ явленіи законченнаго цѣлаго, а другое видитъ въ немъ лишь звено цѣпи и продуктъ прошлаго, былъ уже рѣзко формулированъ въ философскихъ системахъ классической древности. Съ одной стороны утвержденіе Парменида и Элеатовъ, что единое бытіе не было и не будетъ, такъ какъ для него существуетъ только настоящее (οὒ ποτ᾽ ἔην, οὐδ᾽ἔσται ἐπεί νῦν ἐστιν ὁμοῦ πᾶν ἕν ὁ ξυνεχές), а съ другой стороны отрицаніе настоящаго въ πάνταῥ εῖ Гераклита, представляютъ собою философскую контроверзу, но вмѣстѣ съ тѣмъ выражаютъ глубоко различный душевный складъ и глубоко различное отношеніе къ жизни. Конечно, въ этихъ системахъ древности мысль находится еще въ зачаточномъ состояніи и на ней трудно обосновывать психологическія параллели. Въ этомъ отношеніи поучительнѣе сопоставленіе двухъ системъ новаго времени, изъ которыхъ одна въ основѣ своей родственна Элеатамъ -- пантеистическая система Спинозы, другая же Гераклиту -- система діалектическаго эволюціонизма Гегеля. Много было сдѣлано возраженій противъ правильности того, что Спиноза назвалъ свою "Этику" more geometrico demonstrata. Между тѣмъ эта характеристика въ одномъ отношеніи безусловно вѣрна. Вся система у Спинозы построена въ томъ смыслѣ "по геометрическому методу", что она совершенно независима отъ момента времени. Какъ въ геометріи мы имѣемъ дѣло съ разъ навсегда опредѣленными и ограниченными частями неподвижнаго, неизмѣннаго въ своихъ свойствахъ пространства, такъ и у Спинозы безконечная субстанція съ ея безконечными аттрибутами представляетъ нѣчто неизмѣнное, цѣльное, въ своей безконечности абсолютнозамкнутое. Каковы бы ни были внутреннія основы ученія Спинозы -- пусть это будетъ мистическое чувство единенія души съ безконечнымъ Deus sive natura -- несомнѣнно то, что для Спинозы исторія и развитіе были понятіями, которыя ни въ какомъ случаѣ не могли быть приняты въ расчетъ. Строгая законченность опредѣленій, догматическое отношеніе къ аксіомамъ, т. е. къ принципамъ, которые ясны сами по себѣ, внутрено враждебны эволюціи и движенію { Исключеніе момента времени въ оцѣнкѣ явленій у Спинозы отнюдь не случайно. Это очевидно изъ сопоставленія Опредѣленія V, ч. II. Этики съ предисловіемъ къ части IV. "Продолжительность вещей не можетъ быть опредѣлена изъ ихъ сущности на томъ основаніи, что сущность вещей не заключаетъ въ себѣ извѣстнаго и опредѣленнаго времени существованія; но всякая вещь, будетъ ли она совершена болѣе или менѣе, тою же силою, которою она начала существовать, всегда можетъ и сохранять свое существованіе, такъ что въ этомъ отношеніи всѣ вещи одинаковы между собой".}. При томъ ничтожномъ интересѣ, который раціонализмъ удѣляетъ измѣнчивому и конкретному, при томъ внутреннемъ спокойствіи и примиреніи, которое даетъ догматическое построеніе, исторія и жизнь не тревожатъ философа своими противорѣчіями, своей неизвѣстностью и неуловимостью. Для человѣка новѣйшаго времени это спокойствіе утеряно. "Этика" и "Письма" Спинозы могутъ дать ему настроеніе уединеннаго храма, гдѣ все говоритъ о томъ, что незыблемо и вѣчно, но они не могутъ дать ему убѣжденія въ томъ, что этимъ храмомъ исчерпывается дѣйствительность, и что неудержимо впередъ движущаяся жизнь есть только модусъ субстанціи, а не то, что составляетъ конечную цѣль нашего познанія и нашей дѣятельности. При всемъ неотразимомъ обаяніи, которое производитъ Спиноза, его "Этика" въ настоящее время безсильна обратить кого-либо въ искренняго спинозиста; тѣ, которые признавали себя таковыми, какъ Мендельсонъ и отчасти Шлейермахеръ, на самомъ дѣлѣ не понимали его и были чужды его духу; нуженъ былъ сверхчеловѣческій геній Гете, для того, чтобы совмѣстить ощущеніе свободы безконечной субстанціи съ любовью и пророческимъ чутьемъ къ относительному и конкретному.

Съ точки зрѣнія реакціи противъ раціонализма Гегель является прямой противоположностью Спинозѣ. Признавая истинную реальность также только за абсолютнымъ, философъ начала XIX вѣка призналъ абсолютное не за вѣчно неподвижное, всегда себѣ равное, безконечность признаковъ коего прикрывала чисто логическій постулатъ и, такъ сказать, голое понятіе. Онъ принялъ абсолютъ за живое начало, живое въ томъ смыслѣ, что оно было не внѣ жизни, а въ ней самой. Абсолютное самораскрывается или саморазвивается во времени, и этотъ процессъ саморазвитія, діалектическаго по терминологіи Гегеля, есть истинно сущій процессъ жизни; а такъ какъ внѣ реализаціи абсолютнаго разума нѣтъ ничего, то этотъ процессъ есть единственно дѣйствительный и единственно разумный. Въ этомъ отрицаніи бытія, какъ такового, и замѣнѣ его идеей закономѣрнаго становленія заключается черта новѣйшаго времени, чутко схваченная философіей. Этимъ объясняется успѣхъ философіи и та власть, которую она имѣла надъ умами, въ своихъ изслѣдованіяхъ стоявшими далеко въ сторонѣ отъ непосредственныхъ ея задачъ; болѣе того, основная идея была настолько широка, что вмѣшала самыя разнообразныя, въ частностяхъ даже исключающія другъ друга направленія.

Въ частности въ примѣненіи къ проблемамъ соціальной жизни переворотъ этотъ обсуждался подробно и часто, но онъ освѣщался подъ угломъ, который не охватывалъ явленія въ его цѣломъ и оставлялъ существенныя черты его незамѣченными и неизслѣдованными. Господствующее мнѣніе сводится къ тому, что историзмъ или эволюціонизмъ, расшатавъ механическое или раціоналистическое міровоззрѣніе, вмѣстѣ съ тѣмъ принизилъ значеніе или творческій характеръ индивидуальнаго разума, или, какъ говорятъ, значеніе личности; предполагается, что историзмъ, въ противоположность механическому или номиналистическому воззрѣнію на общество, какъ на собраніе индивидуумовъ, дѣятельность которыхъ опредѣлялась волею и разумомъ, создалъ реалистическое понятіе общества, въ которомъ личность является производнымъ продуктомъ, а творческими факторами -- стихійныя силы; выдѣливъ сознательную психическую жизнь, какъ случайный, т. е. побочный продуктъ, историзмъ искалъ формулъ движенія, законовъ общественнаго развитія въ жизни мірового безсознательнаго процесса. Понятіе законовъ общественнаго развитія сливалось съ понятіемъ законовъ природы вообще, и законы соціальные по аналогіи были признаны "непреложными и неумолимыми", прежде чѣмъ была сдѣлана серьезная попытка открыть ихъ и понять. Такимъ образомъ историческое или эволюціонное направленіе противуполагается просвѣтительному, какъ консервативное или даже реакціонное, ибо центръ тяжести вопроса и весь вообще "смыслъ" общественнаго развитія былъ отнесенъ въ прошлое, которое является объясненіемъ,-- а это въ данномъ случаѣ равнозначуще съ оправданіемъ -- настоящаго. Для подобнаго пониманія взаимнаго отношенія двухъ логически и исторически противоположныхъ міровоззрѣній имѣются дѣйствительно нѣкоторыя основанія; но въ общемъ взглядъ этотъ страдаетъ односторонностью, а его видимая простота и цѣльность скрываютъ за собою искусственность построенія. Вмѣсто сопоставленія существенныхъ чертъ противоположныхъ воззрѣній за основаніе различія были приняты выводы, не вытекающіе необходимо изъ основныхъ положеній. Прежде всего самая историческая обстановка была уже крайне неблагопріятна для возникновенія теоріи подчиненности индивидуальнаго разума. Начало прошлаго столѣтія выдвинуло на поприще политики, общественной жизни, науки и искусства такое большое число могучихъ личностей, дѣятельность ихъ была настолько значительна и несомнѣнна, что возведеніе въ теорію ихъ призрачности было бы странно и необъяснимо. Вспомнимъ господствовавшія литературныя теченія -- періодъ бури и натиска и реабилитацію Шекспира, ранній нѣмецкій романтизмъ, байронизмъ,-- теченія, въ которыхъ индивидуалистическая черта сказалась съ необычайной яркостью, и для насъ станетъ ясно, что непосредственно связать наступившую политическую реакцію съ "духомъ времени", съ общимъ міровоззрѣніемъ эпохи представляется крайне рискованнымъ. Глубокій интересъ къ внутренней жизни личности совершенно не вяжется съ теоріей стихійности историческаго процесса и подчиненности индивидуума.

Факты, впрочемъ, говорятъ сами за себя. Ни метафизическія системы начала вѣка (Фихте, Шеллингъ и ихъ предшественники), ни государственныя ученія, возникшія на почвѣ философскаго умозрѣнія, не знаютъ этой теоріи, а историческая школа права, которая приводится въ качествѣ классическаго примѣра реакціи противъ раціонализма, однимъ изъ факторовъ образованія права признала дѣятельность юристовъ. Если право творится и развивается "органически изъ народнаго духа", то оно творится черезъ и при участіи индивидуальнаго сознанія, т.-е. черезъ и при участіи личности; разъ допущена дѣятельность личности, то уже не можетъ быть рѣчи объ ея подчиненности, такъ какъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ нельзя установить, что подсказано ей "народнымъ духомъ" и что составляетъ результатъ ея индивидуальнаго творчества. Въ двухъ ученіяхъ XIX вѣка личность дѣйствительно сведена до значенія простого орудія: въ соціалистическомъ ученіи, нашедшемъ формулу или законъ экономическаго развитія обществъ (въ этомъ ученіи законъ экономическаго развитія означалъ вмѣстѣ съ тѣмъ законъ соціальнаго развитія вообще), и въ возродившейся либеральной, въ манчестерскомъ смыслѣ, англійской соціологіи {Spencer. Man versus state.}. Оба эти ученія очевидно далеки отъ реакціи и политическаго консерватизма. Мало того, въ нѣдрахъ революціи создалось якобинство, въ несомнѣнной связи съ просвѣтительными раціоналистическими идеями находятся ученія утопистовъ начала XIX вѣка во Франціи, въ коихъ теорія поглощенія личности государствомъ выражена съ наибольшей полнотой и послѣдовательностью. Вопросъ объ отношеніи личности къ обществу и государству выдвигался такимъ образомъ различными направленіями, но его отнюдь нельзя считать настолько общимъ и значительнымъ, чтобы принять какъ характерный признакъ реакціи противъ раціонализма. Въ дѣйствительности смѣна міровоззрѣній имѣла настолько общій характеръ и вмѣстѣ съ тѣмъ настолько глубоко захватила мысль новаго времени, что связать ее непосредственно съ какою-нибудь частною теоріей или направленіемъ политическимъ или общественнымъ не представляется возможнымъ. Новый "критерій истины", новая точка зрѣнія, какъ это показываетъ дальнѣйшая исторія XIX столѣтія, вмѣщала всякія направленія и всякія ученія,-- реакціонныя, либеральныя, соціалистическія, и каждое изъ нихъ въ новомъ міровоззрѣніи стремилось найти обоснованіе и опору, каждое изъ нихъ въ доказательство своей истинности ссылается на то, что оно согласно съ данными исторіи или эволюціи общества. Мы возвращаемся такимъ образомъ къ высказанной уже мысли, что при общемъ характерѣ смѣняющихся міровоззрѣній связанныя съ ними историческія явленія нуждаются не только въ историческомъ, но и психологическомъ анализѣ. При этомъ, конечно, задача изслѣдованія заключается не въ томъ, чтобы открыть "господствующую черту" и освѣтить и объединить ею разнообразную историческую дѣйствительность. Этотъ свѣтъ, при всей своей заманчивости, будетъ искусственнымъ и невѣрнымъ. Проблема исторіи нахожденіемъ господствующей или характерной черты не рѣшена, а въ лучшемъ случаѣ только поставлена. Каждое историческое явленіе образуетъ равнодѣйствующую такого большого количества силъ, что широкія и прямолинейныя обобщенія моіутъ имѣть въ истолкованіи его лишь относительное значеніе. То, что мы называемъ историческимъ чутьемъ и тонкостью пониманія, состоитъ не только въ созиданіи формулы, но и въ одновременномъ постоянномъ ограниченіи ея. Первая половина работы даетъ необходимый критерій существеннаго, вторая предохраняетъ отъ доктринерства, дающаго всегда неполное и искаженное изображеніе живого неисчерпаемаго въ своихъ отношеніяхъ къ дѣйствительности историческаго явленія.

До ближайшаго разсмотрѣнія особенностей новаго историческаго или эволюціоннаго міровоззрѣнія необходимы нѣкоторыя предварительныя замѣчанія. Выше была сдѣлана попытка намѣтить психологическую основу происшедшаго умственнаго переворота; выясненіе того, какъ воспользовалась философія новымъ критеріемъ истины и въ какую систематическую форму она облекла его, существенно важно для правильной оцѣнки достигнутыхъ ею результатовъ. Большой распространенностью пользуется убѣжденіе, что эволюціонизмъ возникъ на почвѣ успѣховъ, которые были сдѣланы въ половинѣ XIX столѣтія естественными науками; предполагаютъ, что теорія развитія, въ общихъ чертахъ только намѣченная Ламаркомъ и Гете, ведетъ свое начало отъ Дарвина, положившаго основаніе ей доказательствомъ измѣняемости видовъ. Позднѣйшіе натуралисты широко будто бы воспользовались теоріей развитія, примѣнили ее къ отдѣльнымъ областямъ положительнаго знанія, и изъ основныхъ ея положеній создали научную философію. Нѣтъ ничего ошибочнѣе этого взгляда. Дальнѣйшее изложеніе должно служить доказательствомъ, во-первыхъ, того, что новымъ умственнымъ настроеніемъ, сказавшимся въ началѣ XIX вѣка, для созданія эволюціонной теоріи воспользовались прежде всего натурфилософія и метафизика, и во-вторыхъ того, что эволюціонизмъ, въ какую бы форму онъ ни былъ облеченъ, не можетъ претендовать на значеніе научной теоріи, въ смыслѣ положительнаго научнаго эмпиризма. Объ эволюціонномъ характерѣ системы Гегеля было уже сказано выше. Что касается до натурфилософіи, то родство ея съ метафизикой и философіей вообще было слишкомъ близко для того, чтобы можно было выдѣлить ее, какъ философію природы въ современномъ смыслѣ: натурфилософія была метафизикой въ такой же мѣрѣ, въ какой метафизика стремилась дать систему природы. Рѣчь Кильмейера "объ отношеніи органическихъ силъ" (1793 г.) интересна въ этомъ отношеніи и сама по себѣ и по тому импульсу, какимъ она послужила для Шеллинга. Въ ней уже сдѣлана попытка найти законъ эволюціи или "планъ природы", состоящій въ постепенномъ измѣненіи отношеній между основными органическими Силами. Эту идею закономѣрнаго развитія Шеллингъ положилъ въ основаніе своей натурфилософіи съ одной стороны и системы трансцендентальнаго идеализма, съ другой: до того сильно захватила она не столько оригинальнаго, сколько чуткаго и отзывчиваго къ идеямъ времени философа. Въ сочиненіи "О міровой душѣ" (1798 г.) онъ указываетъ на тождество принципа механизма и организма и говоритъ, что былъ бы сдѣланъ значительный шагъ впередъ, если бы можно было показать, что послѣдовательный рядъ всѣхъ органическихъ существъ образовался, благодаря постепенному развитію "одной и той же организаціи". Далѣе, какъ бы предвосхищая возраженіе, которое дѣлалось болѣе чѣмъ полвѣка спустя Дарвину, онъ замѣчаетъ, что невозможность доказать на опытѣ эволюцію видовъ объясняется продолжительностью періодовъ развитія. Съ другой стороны, Шеллингъ развиваетъ основныя положенія своей системы трансцендентальнаго идеализма, устанавливаетъ ученіе о тождествѣ субъекта и объекта и субстанціональный характеръ абсолютнаго "я" {"Субстанціональны въ смыслѣ Спинозы. Куно Фишеръ неоднократно возвращается къ отрывку изъ письма Шеллинга къ Гегелю: "Ich bin Spinczist geworden. Staune nicht, du wirst bald hören wie? Spinoza war die Welt Alles, mir ist es das Ich". Какъ бы опираясь на Спинозу, Шеллингъ считаетъ явленія модусами или видами бытія абсолютнаго тожества (субстанціи). Куно Фишеръ однако недостаточно выясняетъ неосновательность приведеннныхъ словъ Шеллинга. Сущность спинозизма не въ признаніи безконечной субстанціи, а въ признаніи ея абсолютной необходимости, законченности и неподвижности. Шеллингъ же менѣе всего спинозистъ, несмотря на его заявленіе и на поверхностное сходство опредѣленій. Признаніе процесса мірового развитія, при томъ прямолинейнаго, заключающагося въ потенцированіи Явленій (въ спеціально Шеллинговскомъ смыслѣ) совершенно чуждо духу спинозизма.}; но это я, или абсолютное тождество, есть начало, выражающее міровое развитіе, потому что сущность его заключается въ постепенно усиливающемся преобладаніи въ явленіяхъ субъективнаго начала надъ объективнымъ. Не можетъ, конечно, подлежать ни малѣйшему сомнѣній), что выводъ, къ которому пришелъ Шеллингъ, установивъ теорему закономѣрнаго мірового развитія, находится въ тѣснѣйшей связи съ его метафизической системой и выражаетъ одну изъ ея существенныхъ особенностей, и о научномъ эмпиризмѣ здѣсь не можетъ быть и рѣчи. То обстоятельство, что десять лѣтъ спустя Ламаркъ и Гете независимо высказались въ пользу теоріи развитія, наводитъ на мысль, что эволюціонизмъ не есть результатъ научнаго изслѣдованія, а скорѣе наоборотъ: научный духъ получилъ извѣстный толчокъ и направленіе отъ идеи чисто философской и метафизической, а это оказалось возможнымъ потому, что Историзмъ и эволюціонизмъ были не только абстрактною системою, но сдѣлались, такъ сказать, категоріей мышленія, могущественной идеей, оплодотворившей всѣ области человѣческаго духа. Могутъ возразить, что то, что высказано Шеллингомъ, Ламаркомъ и Гете, не имѣло само по себѣ никакой Научной цѣнности, такъ какъ это были неопредѣленныя, хотя и геніальныя догадки. Только тогда, когда положительная наука, во всеоружіи опыта и наблюденія, доказала справедливость этихъ догадокъ, онѣ пріобрѣли настоящее значеніе и сдѣлались прочнымъ достояніемъ положительнаго знанія. Въ этомъ воображаемомъ, но возможномъ возраженіи кроется недоразумѣніе, которое необходимо раскрыть. Понятіе эволюціи или развитія можетъ быть понимаемо въ положительномъ научномъ изслѣдованіи въ двухъ существенно различныхъ значеніяхъ. Прежде всего понятіе эволюціи можетъ быть примѣнено къ явленію конкретному, имѣющему всѣ признаки опредѣленной индивидуальности; въ этомъ смыслѣ мы говоримъ о развитіи организма. Эволюція въ этомъ значеніи совпадаетъ съ понятіемъ органическаго роста и можетъ быть оставлена нами безъ разсмотрѣнія. Во-вторыхъ, понятіе эволюціи примѣняется къ группамъ дискретныхъ явленій, физически разъединенныхъ, но связанныхъ основными принципами своего существованія; если мы говоримъ объ эволюціи органическихъ видовъ или объ эволюціи политическихъ учрежденій какой-либо страны, то мы этимъ указываемъ только на то, что мы имѣемъ различныя группы однородныхъ явленій во времени, находящіяся между собой въ закономѣрной причинной связи. Если мы при этомъ иногда невольно, по аналогіи предполагаемъ конкретный субстратъ будто бы эволюціонирующій, мы впадаемъ въ логическую ошибку. На самомъ дѣлѣ нѣтъ ни видовъ и обществъ и пр., которые бы развивались, а есть только группы явленій, находящихся въ извѣстныхъ отношеніяхъ къ другимъ группамъ явленій, которыя имъ по времени предшествовали. Что же мы можемъ считать доказаннымъ научнымъ изслѣдованіемъ въ данномъ интересующемъ насъ случаѣ? Только то, что органическіе виды не являются неподвижно предустановленными, а подлежатъ измѣненію, подъ вліяніемъ извѣстныхъ обстоятельствъ (полового подбора, наслѣдственности, борьбы за существованіе и пр.); закона развитія, эволюціонизма, какъ теоріи закономѣрнаго измѣненія или усовершенствованія, т.-е. того, что пытался дать Шеллингъ или впослѣдствіи Спенсеръ (о Спенсерѣ рѣчь будетъ ниже), наука не дала и не могла дать {Полный глубочайшаго научнаго интереса споръ между Вейсманомъ и правовѣрными дарвинистами очевидно не можетъ пошатнуть нашего вывода, чье бы утвержденіе ни оказалось правильнымъ, ибо какъ бы ни происходилъ процессъ измѣненія или усовершенствованія вида, среда остается неустранимымъ рѣшающимъ факторомъ.}. Въ нѣсколько утрированной формѣ по поводу теоріи измѣняемости видовъ было сдѣлано по существу правильное замѣчаніе, что согласно ей въ теченіе времени и изъ всего, что угодно, можетъ возникнуть все, что угодно, ибо при выживаніи наиприспособленнѣйшихъ и прочихъ условіяхъ измѣняемости видовъ, условія среды являются въ концѣ-концовъ моментомъ рѣшающимъ. Между тѣмъ теорія развитія предполагаетъ, что измѣненія происходятъ не случайно, т.-е. не подъ вліяніемъ обстоятельствъ, случайныхъ по отношенію къ разсматриваемому ряду, а съ извѣстной правильностью или закономѣрностью, присущей самимъ явленіямъ. Ясно, что разъ существуетъ въ самомъ явленіи или въ кругѣ явленій предустановленный принципъ или законъ развитія, то онъ не можетъ быть согласованъ съ теоріей измѣняемости явленій, когда эти измѣненія находятся въ исключительной зависимости отъ той или иной комбинаціи внѣшнихъ силъ. Если же включить въ изслѣдуемый рядъ и всю возможную комбинацію внѣшнихъ силъ, т.-е. всю жизнь вселенной, то мы очевидно придемъ къ установленію принципа, лежащаго за предѣлами опыта и находящагося, слѣдовательно, внѣ компетенціи положительной науки, по крайней мѣрѣ той, на которую упомянутое возраженіе могло бы сослаться. Дѣйствительно, тамъ, гдѣ мы находимъ эволюціонизмъ, выраженнымъ въ общей формѣ, онъ всегда имѣетъ характеръ метафизическаго построенія, даже тамъ, гдѣ этого всего менѣе можно ожидать. Мы имѣемъ теперь въ виду "Систему синтетической философіи" Спенсера. Нелишнимъ можетъ быть будетъ напомнить, что идеи наслѣдственности, приспособленія къ средѣ, выживанія наиприспособленнѣйшихъ, т.-е. весьма существенныя положенія дарвинизма, были формулированы Спенсеромъ до Дарвина и независимо отъ него съ такою опредѣленностью и рѣшительностью, что появленіе въ свѣтъ "Происхожденія видовъ" и "Происхожденія человѣка" не заставили его ни въ чемъ измѣнить своихъ основныхъ воззрѣній. Спенсеръ въ своей "Системѣ" не только устанавливаетъ свою эволюціонную теорію, но для самого принципа или закона развитія находить опредѣленное выраженіе; своей формулѣ или закону, онъ придаетъ всеобъемлющее значеніе и примѣняетъ ее не только къ объясненію мірового развитія въ цѣломъ, но къ каждой отдѣльной области или группѣ явленій. Это оказалось возможнымъ потому, какъ мы увидимъ далѣе, что формулѣ или закону своему Спенсеръ придалъ абсолютный характеръ. Жизнь явленія можетъ быть познана только въ той формѣ, которая предустановлена закономъ нашей познавательной дѣятельности, и которая въ законѣ развитія находитъ свое теоретическое выраженіе. Насъ слишкомъ отвлекло бы отъ непосредственной нашей задачи подробное разсмотрѣніе примѣненія Спенсерова закона развитія; мы ограничимся лишь основными принципами, имѣющими общее философское значеніе. Свой извѣстный законъ ("Эволюція есть интеграція матеріи, сопровождаемая разсѣяніемъ движенія, во время которой матерія переходитъ отъ состоянія несвязной и неопредѣленной однородности къ состоянію опредѣленной и связной разнородности, а неизрасходованное движеніе претерпѣваетъ аналогичное же превращеніе") Спенсеръ иллюстрируетъ многочисленными данными изъ всѣхъ областей неорганической, органической и надъ-органической (общественной) среды, но онъ неоднократно указываетъ на то, что только дедуктивный характеръ его, т. е. то, что онъ выведенъ изъ принципа, "котораго уже нельзя ни свести къ какому-либо другому, ни Вывести изъ другого", придаетъ ему характеръ всеобщности и необходимости. Этотъ принципъ, обладающій наибольшей общностью и величайшею степенью реальности, или что одно и то же у Спенсера, абсолютною неустранимостью изъ сознанія, есть принципъ "постоянства Силы". Эта сила, говоритъ онъ, есть сила абсолютная, о которой мы имѣемъ смутное сознаніе, какъ о необходимомъ коррелативѣ силы, познаваемой нами. Такимъ образомъ, подъ постоянствомъ силы мы понимаемъ постоянство чего то, превосходящаго наше знаніе и пониманіе. "Утверждая постоянство силы, мы утверждаемъ безусловную реальность безъ начала и безъ конца. Мы такимъ образомъ неожиданно приходимъ къ заключительной истинѣ, соединяющей Науку и Религіюю. Разсматривая данныя, заключающіяся въ раціональной теоріи вещей, мы видимъ, что всѣ эти данныя могутъ быть сведены къ одному, безъ котораго невозможно сознаваніе: къ постоянному бытію Непознаваемаго, какъ необходимаго коррелатива Познаваемаго... Итакѣ, единственное начало, превосходящее опытъ, ибо онъ служитъ ему основаніемъ, есть постоянство силы!". Уже въ самомъ обоснованіи закона развитія положена такимъ образомъ сверхъ-опытная идея постоянства силы, при чемъ эта идея, несмотря на всю позитивно научную обстановку, въ которую она водворена, имѣетъ всѣ признаки абсолюта въ метафизическомъ смыслѣ. Можно еще до извѣстной степени признать позитивно научный характеръ понятія непознаваемаго, какъ Логическаго постулата; но у Спенсера "Непознаваемое" очевидно есть нѣчто большее, чѣмъ постулатъ, который только допускается, но въ дальнѣйшемъ умозрѣніи уже не принимается въ расчетъ. У Спенсера "Непознаваемое" есть нѣчто такое, о чемъ мы, по его словамъ, имѣемъ смутное сознаніе, какъ о необходимомъ коррелативѣ познаваемаго, "Непознаваемое" въ Высшемъ синтезѣ объединяетъ науку и религію, "Непознаваемое", наконецъ, является источникомь и коррелативомъ идеи постоянства силы. Если мы вспомнимъ, какое мѣсто въ системѣ Спенсера занимаетъ идея постоянства силы, что Она является основаніемъ и условіемъ опыта вообще, что изъ нея необходимо вытекаетъ идея причинности и идея единообразія закона, то не трудно будетъ убѣдиться, что въ "непознаваемомъ" нужно предположить условія, придающія всему нашему знанію характеръ незыблемости и достовѣрности. Очевидно, что то, что Спенсеръ подразумѣваетъ подъ "Непознаваемымъ", названо имъ такъ по недоразумѣнію, ибо разъ это "абсолютное" таково, что мы имѣемъ о немъ хотя бы "смутное сознаніе", разъ оно въ состояніи внушать и обосновывать высшія религіозныя и этическія идеи, то мы уже несомнѣнно имѣемъ дѣло съ какимъ-то родомъ познанія, хотя быть можетъ и отличнымъ отъ того, которымъ пользуется научный эмпиризмъ. Насъ не должны смущать неоднократныя заявленія Спенсера о томъ, что подъ "началомъ превосходящимъ опытъ" онъ понимаетъ не превосходящій опытъ вообще, а индивидуальный опытъ; что идея, превосходящая опытъ, или идея а priori, или, наконецъ, идея необходимая (опредѣленія у Спенсера равнозначащія) должна быть понимаема какъ идея, ставшая органической, прирожденной, вслѣдствіе координированнаго и унаслѣдованнаго опыта безчисленнаго ряда поколѣній. Прежде всего логическая несообразность въ утвержденіи опыта, служащаго основаніемъ опыта, остается неустранимою, такъ какъ очевидно, что опытъ не можетъ предшествовать самому себѣ и не можетъ обосновывать своей собственной возможности. Но что еще существеннѣе, самая необходимость признанія коррелатиза познаваемаго есть синтетическое сужденіе а priori въ Кантонскомъ смыслѣ. Правъ или не правъ Спенсеръ ръ своемъ спорѣ съ Кантомъ объ апріорности пространства и времени, несомнѣнно то, что онъ въ основаніе своей системы положилъ сужденіе необходимое (пусть оно по терминологіи Спенсера будетъ неустранимое въ сознаніи), въ которомъ предикатъ (необходимое существованіе коррелатива) содержитъ нѣчто такое, что субъекту (познаваемому) необходимо не присуще, другими словами синтетическое сужденіе а priori. При этомъ Спенсеръ идетъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ дальше Канта. Въ то время какъ для послѣдняго условія познанія создали глухую, непроницаемую стѣну между теоретическимъ разумомъ и міромъ нуменовъ,-- у Спенсера между міромъ непознаваемымъ и познающимъ субъектомъ есть какое-то смутное общеніе, не смотря на свою смутность и неопредѣленность, столь богатое послѣдствіями. Для Канта невозможность установить какія-либо отношенія между теоретическимъ разумомъ и объективнымъ міромъ была очевидна, и для того, чтобы вывести человѣческій умъ изъ состоянія растерянности, чтобы дать ему какіе нибудь прочные устои въ хаосѣ неразрѣшимыхъ противорѣчій и несообразностей, онъ вынужденъ былъ предположить существованіе иного, умопостигаемаго міра съ ему одному свойственными порядками и законами. Спенсеръ своимъ "Непознаваемымъ" упрощаетъ задачу и безъ тѣхъ существенныхъ ограниченій, которыя мы находимъ у Канта, принимаетъ "непознаваемое" въ одно и то же время и за Ding an sich и за область, въ которой противорѣчіе свободы и необходимости можетъ получить окончательное разрѣшеніе. Въ этомъ заключается наиболѣе уязвимый пунктъ ученія Спенсера. Съ реалистической точки зрѣнія, которую Спенсеръ силится не покидать въ обоснованіи своей философіи, необходимость коррелатива Познаваемаго ничѣмъ не можетъ быть доказана. Если практика нашего познанія исчерпывается міромъ явленій и не нуждается ни въ какомъ допущеніи коррелатива его, то и для теоріи познанія Непознаваемое можетъ быть лишь постулируемой мнимой величиною. Этихъ замѣчаній.быть можетъ достаточно для того, чтобы сдѣлать убѣдительною мысль, что эволюціонизмъ, формулированный даже въ самыхъ строгихъ терминахъ естественно-научнаго изслѣдованія, на самомъ дѣлѣ покоится на чисто метафизическомъ основаніи. Анализъ того, что Спенсеръ называетъ "Истолкованіемъ эволюціи", подтверждаетъ ее и съ другой стороны. Остановимся прежде всего на томъ, что Спенсеръ называетъ единообразіемъ закона. Подъ единообразіемъ закона онъ понимаетъ то, что "если въ двухъ случаяхъ существуетъ точнѣйшее сходство не только между главнѣйшими антецедентами, которые мы отличаемъ отъ другихъ, называя ихъ причинами, но также между сопутствующими антецедентами, которые мы называемъ условіями, то мы не можемъ утверждать, что послѣдствія будутъ различествовать, не утверждая въ то же время, либо что сила начала существовать, либо что она перестала существовать". Изъ этого опредѣленія съ очевидностью слѣдуетъ то, что немыслимость дѣйствія безъ причины есть не только результатъ опыта (опыта индивидуума или вида), но что она содержится въ положеніи, предшествующемъ опыту и обусловливающемъ самую возможность его. Постоянство силы есть основной законъ бытія и мышленія, а единообразіе закона есть только извѣстное выраженіе вытекающаго изъ него закона причинности. Какова философская цѣнность подобнаго утвержденія? Безспорно, что если бы тезисъ о единообразіи закона имѣлъ въ виду ту относительную и ограниченную область явленій, которая съ такимъ поразительнымъ успѣхомъ использована положительной наукой, онъ былъ бы неопровержимъ. Наука сильна тѣмъ, что умѣетъ изолировать кругъ изслѣдуемыхъ явленій, искусственно отмежевывая поле изслѣдованія и сильна тогда именно, когда это искусственное самоограниченіе проводится съ наибольшею рѣшительностью, какъ въ математикѣ и механикѣ; въ этомъ ограниченномъ кругѣ относительное единообразіе закона несомнѣнно. Но въ формулѣ Спенсера вопросъ поставленъ вообще безотносительно цъ области примѣненія и потому рѣшеніе его страдаетъ чисто логической ошибкой. Въ самомъ дѣлѣ, мы знаемъ, что неопредѣленное и безпорядочное "πἀντα ῥεἶ" у Спенсера заключено въ опредѣленную формулу; оно выражается въ постоянномъ и опредѣленномъ перераспредѣленіи вещества и движенія, происходящемъ во вселенной,-- въ концентраціи вещества и разсѣяніи движенія въ случаѣ эволюціи и дезинтеграціи вещества и поглощеніи движенія въ случаѣ разложенія. При установленіи этого основного факта нельзя не признать, что каждое данное состояніе бытія вселенной или какой-нибудь части ея есть единственное и неповторлющееся. Можетъ ли при этихъ условіяхъ имѣть абсолютное значеніе то мнимо-эмпирическое обоснованіе закона причинности и единообразія закона, которое дано Спенсеромъ? Разъ въ двухъ случаяхъ, пользуясь его же выраженіемъ, вообще не можетъ существовать "точнѣйшаго сходства между главнѣйшими антецедентами -- причинами и сопутствующими -- уловіями" (ибо πἀντα ῥεἶ), то вмѣстѣ съ тѣмъ рушится обоснованіе принципа единообразія закона: законъ охватываетъ явленіе въ моментѣ статическомъ и не можетъ имѣть мѣста тамъ, гдѣ динамическое состояніе есть неустранимая изъ сознанія реальность. Нѣкоторыя пояснительныя замѣчанія быть можетъ не будутъ излишни Недопустимость тождества въ явленіяхъ, какъ мы видѣли, приводитъ къ признанію относительнаго значенія принципа единообразія закона. Если мы обозначимъ извѣстную группу явленій, связанныхъ причинностью, черезъ а, а другую подобную черезъ b, то, слѣдуя принципу единообразія закона, мы должны признать, что b покрываетъ всецѣло, безъ остатка а; математически мы можемъ изобразить это въ видѣ уравненія а -- b = 0. Въ дѣйствительности однако, какъ мы знаемъ, полнаго совпаденія или тождества въ цѣпи явленій быть не можетъ, и это равенство будетъ обозначать лишь то, что разность между а и b такова, что для даннаго случая, для данной группы явленій она не принимается нами въ расчетъ въ виду особенныхъ цѣлей даннаго познавательнаго процесса. Допустимъ, что естествоиспытатель, изслѣдуя вліяніе какихъ-нибудь ядовъ на нервную систему живого организма, устанавливаетъ въ своихъ наблюденіяхъ причинную связь между введеніемъ въ организмъ извѣстнаго яда и послѣдующимъ затѣмъ состояніемъ нервной системы этого организма; допустимъ далѣе, что въ другомъ рядѣ наблюденій ему удалось констатировать то же отношеніе. Для этого изслѣдователя отношеніе а очевидно покрывается отношеніемъ b, и единообразная связь причины и слѣдствія для него не можетъ подлежать сомнѣнію. Каковъ въ данномъ случаѣ былъ процессъ познаванія? Въ дѣйствительности введенный въ организмъ ядъ могъ вызвать измѣненія не только въ нервной системѣ, но и въ пищеварительныхъ органахъ, органахъ дыханія, въ сердцѣ и т. д., но всѣ эти возможныя измѣненія въ глазахъ нашего изслѣдователя настолько несущественны, что онъ опускаетъ ихъ и останавливаетъ свое вниманіе на одномъ только -- на нервной системѣ. Поэтому его положеніе въ постоянствѣ дѣйствія яда вѣрно лишь потому и лишь постольку, поскольку изъ сложнаго явленія (дѣйствія яда на организмъ) выдѣлена одна сторона его, на которой сосредоточенъ интересъ познанія; иначе говоря, единообразіе существуетъ лишь постольку, поскольку установлена извѣстная, строго опредѣленная и ограниченная въ своемъ содержаніи точка зрѣнія на совершающіяся явленія. Если бы нужно было выяснить дѣйствіе яда не только на нервную систему, но и на организмъ вообще, то формула несомнѣнно усложнилась бы въ значительной степени, и единообразіе получилось бы болѣе сложное и менѣе опредѣленное; если бы затѣмъ нужно было принять во вниманіе предыдущія состоянія организма до момента введенія въ него яда, внѣшнія условія его жизни, наслѣдственныя предрасположенія, питаніе и пр., то очевидно, что съ усложненіемъ условій наблюденія разность между a и b дѣлалась бы все болѣе и болѣе значительною, и легко можно себѣ представить точку зрѣнія, съ коей первоначальный фактъ проникновенія извѣстнаго яда въ живой организмъ вовсе не могъ бы быть включенъ въ опредѣленную формулу. Это значитъ, что съ измѣненіемъ того, что представляетъ интересъ въ данномъ явленіи, измѣняется характеръ единообразія и значеніе связи причины со слѣдствіемъ, которая была установлена при другихъ условіяхъ. Этими соображеніями разумѣется отнюдь не подвергается сомнѣнію значеніе закона причинности и единообразія закона. Мы хотѣли бы только указать на то, что характеръ безусловности ему присущъ только тамъ, гдѣ условія опыта опредѣлены заранѣе, при чемъ опредѣляющимъ моментомъ является интересъ къ явленію или оцѣнка его, т. е. начало, лежащее, такъ сказать, внѣ процесса познанія, но обусловливающее самую возможность его. Объективно, внѣ этого отношенія познающаго субъекта къ познаваемому объекту нѣтъ и не можетъ быть критерія существеннаго, слѣдовательно нѣтъ и не можетъ быть мѣста примѣненію закона причинности, ибо для этого требуется извлеченіе явленія изъ хаоса мірового движенія вообще и выдѣленіе въ самомъ явленіи тѣхъ элементовъ, которые могли бы быть разсматриваемы какъ причины и слѣдствія. Оцѣнка явленія или интересъ къ нему есть такимъ образомъ та опора, безъ коей рычагъ познанія, при всей значительности своего механизма, не можетъ произвести ни малѣйшаго движенія. Въ этомъ заключается активная сторона познавательнаго процесса. Когда познаніе направлено на конкретное индивидуальное явленіе, будетъ ли оно простое, доступное непосредственному воспріятію, или сложное, требующее методическаго наблюденія или изслѣдованія, оцѣнка явленія опредѣляетъ воспріятіе или наблюденіе, но при этомъ роль активнаго элемента познанія различна: чѣмъ сложнѣе наблюдаемое явленіе, и чѣмъ болѣе самое наблюденіе удаляется отъ непосредственнаго воспріятія, тѣмъ болѣе значеніе момента интереса или оцѣнки; другими словами, тѣмъ значительнѣе то, что вносится въ познаніе активнымъ элементомъ. Несомнѣнно, что и въ образованіи общихъ идей участвуетъ тотъ же субъективной факторъ; но въ общей идеѣ многообразныя связи со смежными областями, благодаря именно ея общности, ослаблены, а потому самая идея въ психологическомъ смыслѣ болѣе самостоятельна и менѣе зависима отъ момента интереса или оцѣнки. При безконечномъ обиліи матеріала, подлежащаго наблюденію съ одной стороны и при несовершенствѣ нашего познавательнаго аппарата -- съ другой, истинное познаніе, т. е. познаніе явленія во всей его индивидуальной конкретной полнотѣ невозможно. Общія идеи являются до извѣстной степени актомъ приспосоленія познающаго ума къ безконечности явленій, которыхъ онъ инымъ непосредственнымъ образомъ осилить не можетъ. Общія идеи, смыслъ и значеніе коихъ заключается въ томъ, что онѣ скрѣплены принципомъ единообразія закона и вообще закономѣрности явленій, представляетъ изъ себя то упрощеніе и въ извѣстномъ смыслѣ извращеніе жизни, безъ котораго человѣческій умъ, очутившись лицомъ къ лицу съ безконечностью явленій во времени и въ пространствѣ, былъ бы уничтоженъ и подавленъ. Если мы пожелаемъ отдать себѣ отчетъ въ значеніи термина "точныя науки", то мы неизбѣжно должны будемъ признать, что наука можетъ быть точною только тогда, когда допущена основная предпосылка, заключающаяся въ томъ, что явленія могутъ повторяться во времени и въ пространствѣ до полнаго тождества {Въ психологіи раціонализма отношеніе того, что мы называемъ активнымъ элементомъ познанія къ общимъ идеямъ или понятіямъ, представляетъ нѣкоторыя интересныя особенности. Раціонализмъ въ своемъ тяготѣніи къ опредѣленному и законченному не только доводитъ до извѣстной виртуозности процессъ образованія идей, но и вызываетъ къ нимъ отношеніе и интересъ какъ бы къ реальностямъ, не въ смыслѣ реалистическаго положенія universalia sunt realia, а въ томъ, что идеи получаютъ извѣстную оцѣнку и возбуждаютъ къ себѣ интересъ, несмотря или иногда именно благодаря своей призрачности въ смыслѣ дѣйствительнаго существованія. Интересъ къ идеямъ въ этихъ случаяхъ можетъ и въ интенсивности и въ распространеніи дойти до крайней степени и войти органическимъ ингредіентомъ въ высшую эмоціональную жизнь. Философія, исходящая изъ этого психологическаго факта, приводитъ къ идеализму, но не къ κοσμος νοητός Платона, который ближе всего къ схоластическому реализму средневѣковья, а къ умопостигаемому міру идеала въ томъ значеніи, какое этимъ понятіямъ было придано въ новое время. Идеализмъ опирается такимъ образомъ на то первичное явленіе, душевной жизни, въ силу котораго общія идеи по существу своему имѣютъ тенденцію стать, такъ сказать, автономными психологическими элементами: эманципировавшись отъ міра представленій, онѣ стремятся занять мѣсто на ряду съ нимъ. Отношеніе, которое устанавливается между первичнымъ міромъ представленій и производнымъ міромъ идей съ одной стороны опредѣляетъ характеръ философской системы, а съ другой -- является источникомъ творчества въ области религіи, этики и искусства.}. Выше мы уже имѣли случай указать на то, что это предполагаемое тождество противоречитъ принципу мірового движенія и можетъ имѣть лишь относительное значеніе для искусственно изолируемыхъ круговъ явленій. Строго говоря, такъ называемыя точныя науки всѣми своими завоеваніями и успѣхами обязаны неточности своихъ методовъ и значительны тѣмъ именно, что умѣютъ удовлетворяться неточностью своихъ выводовъ; стоитъ лишь наукѣ столкнуться съ областью явленій, не поддающейся почему-либо желательному упрощенію, требующихъ болѣе точнаго въ философскомъ смыслѣ изученія (какъ, напр., въ метеорологіи), и выводы ея дѣлаются шаткими, и самая научность ихъ остается подъ сомнѣніемъ. Эволюціонная философія -- и въ этомъ, какъ и слѣдовало ожидать, она сходится съ крайними идеалистическими направленіями -- безусловнымъ признаніемъ закономѣрности и единообразія закона постулируетъ предустановленный порядокъ мірозданія, положеніе, находящееся въ непримиримомъ противорѣчіи съ основаніями, изъ коихъ она исходитъ, и которыя она принимаетъ за достовѣрныя и необходимыя. Очевидно, допущеніе вѣчнаго мірового движенія (πἀντα ῥεἶ) исключаетъ возможность признанія того, что природа управляется законами, ибо законъ природы въ философскомъ смыслѣ прежде всего предполагаетъ тождество въ явленіяхъ или вѣчное возвращеніе. Формулированный абстрактно законъ, конечно, можетъ претендовать на всеобщее значеніе независимо отъ реальныхъ явленій, въ коихъ онъ проявляется, но онъ во всякомъ случаѣ теряетъ характеръ безусловности и непреложности, разъ мы исходимъ не изъ логическаго постулата -- въ этомъ случаѣ законъ остается тѣмъ, что обыкновенно и принято называть закономъ природы,-- а изъ идеи безконечнаго мірового движенія.

Если раскрытіе закономѣрности въ явленіяхъ преслѣдуетъ цѣли сведенія къ нулю разности между а и b въ нашей условной формулѣ, то, съ другой стороны, можно предположить, что есть группы явленій, гдѣ, наоборотъ, весь интересъ познающаго ума сосредоточенъ на познаніи этой разности,-- тамъ именно, гдѣ требуется не формулированіе закона, а познаніе явленія во всей его жизненной конкретной полнотѣ. Въ данномъ случаѣ разность а -- b не будетъ той quantité négligeable, которую изслѣдователь опускаетъ, какъ несущественную, лежащую за предѣлами его непосредственной задачи; она будетъ именно тѣмъ, что только и можетъ удовлетворить данный процессъ познаванія.

Историческая и соціальная жизнь человѣчества представляетъ обширную область явленій, въ которыхъ познаваніе индивидуальнаго и конкретнаго является преобладающимъ. Что касается до историческаго знанія, то безспорно, что ближайшая его цѣль заключается въ познаніи явленій во всей ихъ индивидуальности. Каковы бы ни были взгляды на исторію и ея методы, несомнѣнно то, что ея задача заключается въ томъ, чтобы дать знаніе объ образующихъ историческое явленіе многочисленныхъ элементахъ въ той именно комбинаціи и группировкѣ, въ какой они дѣйствительно случились. Какъ извѣстно, Шопенгауэръ, исходя изъ этого взгляда, отрицаетъ значеніе исторіи, какъ науки. "Наука,-- говоритъ онъ,-- являясь системой понятій, имѣетъ объектомъ своимъ виды; исторія -- индивидуумы; говорить о наукѣ объ индивидуумахъ значитъ впадать въ противорѣчіе. Въ то время, какъ наука говоритъ о томъ, что есть всегда,-- исторія разсказываетъ о томъ, что разъ было и больше не повторится. Наконецъ, такъ какъ исторія имѣетъ дѣло. Съ единичнымъ и индивидуальнымъ, которое по природѣ своей неисчерпаемо (seiner Natur nach unerschopflich), то она даетъ только половинчатое и несовершенное знаніе". Это отрицаніе исторіи какъ науки изъ за содержанія ея послѣдовательно у философа, для котораго идея есть нѣчто большее, чѣмъ общее понятіе, а основная истина философіи заключается въ томъ, что во всѣ времена бытіе (т.-е. идеи) неизмѣнно, и всякое возникновеніе и становленіе (Entstehen und Werden) только видимость. Здѣсь не мѣсто входить въ разсмотрѣніе Шопенгауэровскаго воззрѣнія. Мы не можемъ однако не отмѣтить существеннаго для него замѣчанія, что индивидуальное неисчерпаемо (разумѣется въ своихъ признакахъ, свойствахъ и отношеніяхъ) и не можетъ быть поэтому предметомъ науки. Къ этому взгляду мы вернемся ниже.

Когда является вопросъ объ изученіи какого-нибудь историческаго явленія, то прежде всего дѣло идетъ о воспроизведеніи того, что въ дѣйствительности произошло; мы предполагаемъ, что изслѣдуемое явленіе не могло быть изолировано, что ему предшествовали, съ нимъ одновременно происходили и за нимъ слѣдовали другія явленія, съ нимъ связанныя, и задача наша сводится къ установленію этихъ многочисленныхъ и разнообразныхъ связей. Очевидно, что этимъ путемъ мы придемъ къ изученію явленія въ его индивидуальности. Принципъ единообразія закона въ данномъ случаѣ не можетъ имѣть непосредственнаго примѣненія, ибо онъ по существу своему предполагаетъ отношенія вообще, внѣ опредѣленнаго времени и пространства и допускаетъ основную предпосылку тождества въ явленіяхъ. Устанавливая единообразіе въ отношеніи между объемомъ газовъ и ихъ плотностью или между притяженіемъ тѣлъ и ихъ массою. И отдѣляющимъ ихъ разстояніемъ, натуралистъ необходимо допускаетъ это тождество, между тѣмъ какъ, говоря, напр., о распаденіи міровыхъ имперій, историкъ не можетъ не знать, что о тождествѣ отдѣльныхъ случаевъ не можетъ быть и рѣчи. Возможны, конечно, сближенія между такими явленіями, какъ распаденіе монархіи Александра Македонскаго, паденіе Римской Имперіи, раздробленіе монархіи Карла Великаго и т. п., но открываемыя историкомъ общія черты въ нихъ отнюдь не имѣютъ характера той общности, которая можетъ служить основаніемъ для установленія единообразной закономѣрности; находимыя историкомъ общія черты въ явленіяхъ служатъ единственно для лучшаго оріентированія въ неисчерпаемомъ разнообразіи конкретнаго явленія, и самыя обобщенія въ большинствѣ случаевъ ограничиваются предѣлами того круга событій, которыми оно было дано. Точно также ни въ одномъ заслуживающемъ вниманія случаѣ историкъ не можетъ установить того, что извѣстное явленіе закономѣрно, т.-е. необходимо слѣдовало за другимъ, и что иныя Послѣдствія были бы немыслимы. Отрицаніе законовъ исторіи стало въ настоящее время настолько общимъ мѣстомъ Въ историко-философской литературѣ, что объ этомъ нѣтъ надобности распространяться. Мы не можемъ только не упомянуть здѣсь объ одномъ толкованіи понятія Историческихъ законовъ, которое дано было Зиммелемъ. Первый шагъ въ познаніи разнообразныхъ и спутанныхъ отношеній дѣйствительности, говоритъ Зиммель, есть познаніе философское. Оно дѣлаетъ общія предположенія, даетъ руководящую нить въ путаницѣ явленій и прочищаетъ такимъ образомъ путь точному, научному знанію; историческіе законы имѣютъ аналогичное значеніе: "они являются антиципаціею точнаго познанія историческихъ событій, какъ метафизическія представленія являются таковой для міровыхъ событій вообще" (Проблемы философіи исторіи, гл. II). Въ этомъ пониманіи историческихъ законовъ, по существу правильномъ, нельзя не видѣть того глубокаго измѣненія, которое было внесено въ самое понятіе историческаго закона по сравненію съ тѣмъ значеніемъ, которое придавали ему точная наука съ одной стороны и представители старой исторической школы съ другой.

Отказавшись отъ законовъ исторіи, историки и соціологи тѣмъ не менѣе признаютъ возможность и необходимость законовъ соціологическихъ, имѣющихъ формулировать закономѣрность въ развитіи общественныхъ группъ и отдѣльныхъ областей и сторонъ общественной жизни (напр. семьи, собственности, государства и т. п.). Нужно замѣтить, что вопросъ здѣсь не въ такъ называемыхъ эмпирическихъ обобщеніяхъ, которыя, вслѣдствіе своего частнаго характера, не могутъ возбуждать никакихъ недоразумѣній. Подобныя обобщенія, являющіяся по существу тѣмъ же, что Зиммель понимаетъ подъ историческими законами не претендуютъ на всеобщую и абсолютную достовѣрность. Для того, чтобы строить зданіе, нужны лѣса, подмостки и другія вспомогательныя сооруженія, но ихъ никто, конечно, не смѣшаетъ съ самимъ зданіемъ; они можетъ быть необходимы, но необходимость эта временная, такъ сказать, случайная, зависящая единственно отъ несовершенства нашихъ пріемовъ. Историческія обобщенія имѣютъ подобное именно значеніе, и не о нихъ думаютъ соціологи, говорящіе о соціологическихъ законахъ. Они выдвигаютъ прежде всего принципъ строгой закономѣрности и предполагаютъ соціологическіе законы, имѣющіе всеобщее и обязательное значеніе. Вмѣстѣ съ допущеніемъ закономѣрной, т.-е. опредѣленной причинной связи между соціальными явленіями, здѣсь допускается также предположеніе, что каждый соціальный фактѣ, подобно фактамъ изъ области положительныхъ наукъ, можетъ быть отвлеченъ отъ своей конкретной реальности и конструированъ, какъ типъ, по своимъ существеннымъ чертамъ. Какъ явленіе индивидуальное, думаютъ историки и соціологи, общественныя явленія составляютъ предметъ науки описательной -- исторіи, какъ явленія типическія они принадлежатъ наукѣ номотетической -- соціологіи. Эти предпосылки, равно какъ и сдѣланный изъ нихъ выводъ, возбуждаютъ сомнѣнія. Прежде всего нѣсколько замѣчаній о законѣ причинности. Не касаясь совершенно гносеологической стороны вопроса, мы не можемъ не указать на то, что каково бы ни были происхожденіе и характеръ категоріи причинности, она имѣетъ опредѣленное поле для своего примѣненія и въ этомъ отношеніи не представляетъ никакихъ особенностей по сравненію съ другими "всеобщими истинами". Тамъ, гдѣ мы имѣемъ явленіе предыдущее и явленіе послѣдующее и нѣкоторую связь между ними, мы для уразумѣнія этой связи отнюдь не можемъ всегда прибѣгнуть къ закону причинности. Эта мысль можетъ быть пояснена аналогіей. Такъ, напримѣръ, несомнѣнно, что окружность круга есть линія конечная, между тѣмъ было бы совершенно празднымъ дѣломъ стараться опредѣлить начало и конецъ какой-либо данной окружности круга. Конечность въ данномъ случаѣ обозначаетъ то, что если мы разорвемъ окружность, то получимъ двѣ точки, составляющія ея предѣлы; но до тѣхъ поръ, пока окружность замкнута, не можетъ быть и рѣчи объ ея началѣ и концѣ. Представимъ себѣ теперь какой-нибудь замкнутый, конечно не въ геометрическомъ смыслѣ, кругъ явленій, напримѣръ, живой организмъ. Если бы мы, наблюдая отдѣльныя системы органовъ и ихъ совмѣстную дѣятельность, задались вопросомъ, которая изъ нихъ вызываетъ дѣятельность другой, т.-е. дѣятельность какой системы является причиной дѣятельности другой, то мы врядъ ли могли бы найти какой-нибудь отвѣтъ на этотъ вопросъ: очевидно, что столь же трудно сказать, что въ организмѣ причина дѣятельности нервной системы заключается въ дѣятельности пищеварительной, какъ и наоборотъ и т. д. Изученіе живого организма, поскольку онъ, повторяемъ, замкнутый кругъ явленій, сводится такимъ образомъ не къ установленію причинной зависимости входящихъ въ его составъ элементовъ, а къ познанію смысла и характера ихъ совмѣстнаго функціонированія. Если мы далѣе остановимся на томъ, что понимаютъ подъ причинностью въ изслѣдованіи общественныхъ явленій, то мы найдемъ, что понятія причинности и закономѣрности значительно видоизмѣняются по сравненію съ тѣми, которыя господствуютъ въ такъ называемыхъ точныхъ наукахъ. "Сила всѣхъ индуктивныхъ методовъ,-- говоритъ Милль,-- зависитъ отъ предположенія, чао каждое событіе или начало каждаго явленія должны быть производимы какою-либо причиною, какимъ-либо предшествовавшимъ фактомъ, за существованіемъ котораго они неизмѣнно и безусловно слѣдуютъ". Въ изслѣдованіи общественныхъ явленій принимается только первая половина положенія Милля, т.-е. что "каждое событіе, или начало каждаго явленія должны быть производимы какою-либо причиною, какимъ-либо предшествовавшимъ фактомъ": что же касается до второй половины, т.-е. того, что за существованіемъ предшествовавшаго- факта, какъ причины, слѣдуетъ неизмѣнно и безусловно послѣдующее, какъ слѣдствіе, то этотъ принципъ не можетъ имѣть никакого примѣненія. Насколько міръ общественности вообще представляетъ интересъ для нашего изученія, онъ представляется намъ не иначе, какъ въ видѣ замкнутаго комплекса явленій. На какую бы сторону соціальной жизни мы ни обратили наше вниманіе, на государство, право или экономиче скія отношенія, во всѣхъ этихъ случаяхъ цѣлью нашего изслѣдованія является не тотъ или другой изолированный рядъ, а связь его и взаимозависимость съ остальными {Отдѣльныя дисциплины, имѣющія своимъ предметомъ извѣстныя стороны соціальной жизни, какъ наука о народномъ хозяйствѣ, статистика, наука права и т. п. преслѣдуютъ особыя цѣли. Въ этихъ наукахъ мы имѣемъ дѣло съ извѣстнымъ выдѣленіемъ явленій изъ связнаго комплекса соціальныхъ явленій вообще въ виду чисто-практическихъ цѣлей.}. Кромѣ того, сила индуктивнаго метода ослабляется еще тѣмъ, что въ опытѣ искомая неизмѣнная и безусловная связь явленій не можетъ быть наблюдаема. Въ томъ, что закономѣрность общественныхъ явленій, о которой говорили статистики, имѣетъ крайне ограниченное значеніе въ предѣлахъ этой науки и является совершеннымъ миѳомъ съ точки зрѣнія строгой методологій, врядъ ли можно еще сомнѣваться; о тѣхъ общественныхъ явленіяхъ, которыя измѣряются или сосчитываются и преобразуются въ данныя, изъ коихъ всякая индивидуальность тщательно вытравлена (напр., рожденія, браки, смерти, цѣны на хлѣбѣ и пр.), столь же мало можно сказать, что они неизмѣнно и безусловно слѣдуютъ за какими-нибудь предшествующими фактами, какъ и то, что за извѣстной формой правленія будетъ неизмѣнно и безусловно слѣдовать опредѣленная другая, или что за извѣстнымъ строемъ семейныхъ отношеній неизмѣнно и безусловно будетъ слѣдовать другой, заранѣе опредѣленный. Если далѣе Остановиться на явленіяхъ, не подлежащихъ счету, то законъ связи причины и слѣдствія безсиленъ уяснить въ нихъ что-либо дѣйствительно представляющее интересъ. Затрудненіе возникаетъ здѣсь, какъ мы неоднократно указывали, благодаря необычайной сложности явленія и многообразію его отношеній, вызывающему сбивчивость и неточность основныхъ понятій. Такъ какъ соціальное явленіе никогда не представляетъ изъ себя первичнаго элемента и составляетъ лишь равнодѣйствующую значительнаго числа соціальныхъ факторовъ, изъ коихъ каждый въ свою очередь есть равнодѣйствующая ряда другихъ, то очевидно, что, обобщая въ одномъ понятіи нѣкоторый рядъ соціальныхъ явленій, мы можемъ это сдѣлать лишь въ весьма несовершенной степени. Fundamentum relationis обобщаемыхъ явленій настолько непрочно и случайно, что оперируя надъ соціальными обобщеніями, мы каждый разъ рискуемъ впасть въ заблужденія, скрытыя подъ тождествомъ названій, отнюдь не выражающихъ тождества обозначаемыхъ ими явленій. Какое бы мы ни взяли соціальное понятіе, оно всегда будетъ обладать большей или меньшей степенью условности въ томъ смыслѣ, что чѣмъ больше отчетливости будетъ въ его опредѣленіи, тѣмъ дальше оно будетъ отъ дѣйствительности, и чѣмъ ближе оно будетъ выражать характеръ дѣйствительныхъ отношеній, тѣмъ труднѣе будетъ его формулировать въ терминахъ общихъ понятій. Господствующій взглядъ на характеръ соціальныхъ явленій существенно отличается отъ изложеннаго. "Сравнительно-историческій методъ,-- говоритъ проф. Карѣевъ (Введеніе въ изученіе соціологіи, стр. і2о),-- и состоитъ въ изученіи частныхъ фактовъ въ цѣляхъ выведенія изъ нихъ общихъ положеній путемъ обобщеній единичныхъ случаевъ одной и той же категоріи. Въ этомъ главнымъ образомъ и заключается соціологическая индукція. Соціологія въ данномъ отношеніи исходитъ изъ того же принципа, коимъ пользуются всѣ абстрактныя науки. Принципъ этотъ -- единообразіе, господствующее въ природѣ: одинаковыя причины порождаютъ и одинаковыя слѣдствія, и существа одного и того же рода развиваются одинаковымъ образомъ. Соціологія и пользуется сравнительнымъ методомъ для того, чтобы, обнаруживая сходство и различіе между однородными явленіями, восходить такимъ образомъ отъ частныхъ истинъ къ истинамъ общимъ, которыя мы и зовемъ законами". Мы привели эту цитату изъ соціологическаго трактата проф. Карѣева для того, чтобы рѣзче оттѣнить указанное разногласіе въ коренныхъ вопросахъ. Принципъ единообразія, господствующаго въ природѣ, согласно нашему воззрѣнію, непримѣнимъ къ соціологіи: одинаковыя (мы знаемъ, что эти причины могутъ только быть условно одинаковы) причины могутъ порождать неодинаковыя слѣдствія, и мы не имѣемъ никакого основанія утверждать, что существуетъ единообразіе въ развитіи однородныхъ соціальныхъ явленій. Самому понятію причинности придается здѣсь не то значеніе, какое мы привыкли встрѣчать въ точныхъ наукахъ. Когда историки разсказываютъ намъ о причинахъ паденія Римской имперіи или о причинахъ, вызвавшихъ расцвѣтъ гуманизма въ Италіи и Германіи, или о причинахъ французской революціи, то они разсказываютъ намъ не о причинахъ, за которыми неизмѣнно и абсолютно слѣдуютъ извѣстныя послѣдствія, а исключительно о фактахъ, предшествовавшихъ тѣмъ, о которыхъ они повѣствуютъ, и стараются разсказать намъ о нихъ такъ, чтобы ихъ внутренняя связь (не причинная въ смыслѣ закономѣрной), ихъ жизнь и смыслъ стали для насъ ясны. Психологъ, объясняющій дѣйствія какого-нибудь лица извѣстными душевными свойствами его, отнюдь не можетъ утверждать, что эти душевныя свойства всегда и неизмѣнно будутъ сопровождаться этими дѣйствіями, и въ этомъ отношеніи существуетъ полная аналогія между необходимостью соціологическою и психологическою. Въ одномъ и въ другомъ случаѣ одинаковыя повидимому причины приводятъ къ не одинаковымъ послѣдствіямъ; такъ же какъ одни и тѣ же душевныя состоянія у разныхъ людей и даже у того же лица въ разное время сопровождаются различными поступками, точно также "одинаковыя" общественныя состоянія вызываютъ различные, иногда даже противоположные результаты. Историки стараются воспроизвести предъ нами кругъ явленій, которыя мы познаемъ не какъ подчиненныя закону причинности, а какъ индивидуально совершившіяся, т.-е. такія, которыя въ себѣ самихъ носятъ законъ своего существованія, частный законъ, познаніемъ котораго исчерпывается наше знаніе явленія. Выше было указано на то, что положительная наука достигаетъ знанія законовъ явленія потому и тогда только, когда она въ состояніи изолировать искусственно предметъ своего изслѣдованія. Если бы физикъ или химикъ хотѣлъ дважды произвести опытъ при абсолютно одинаковыхъ условіяхъ, то его, само собой разумѣется, постигла бы полная неудача. Но ему абсолютнаго и не нужно: для его цѣлей достаточно, если онъ опускаетъ безчисленное множество условій, которыя видимаго для него значенія имѣть не могутъ, и въ своемъ уравненіи сокращаетъ ихъ, какъ равныя. Эти условія, предполагаемыя и опускаемыя,-- мы назвали бы ихъ Коэффиціентомъ реальности,-- есть то, что опредѣляетъ степень достовѣрности закона, и тамъ, гдѣ возможно этотъ коэффиціентъ реальности предположить равнымъ нулю, какъ въ математикѣ и механикѣ, достовѣрность и единообразіе закона являются наибольшими. Это не значитъ, конечно, что мы имѣемъ дѣло въ данномъ случаѣ съ единообразіемъ и достовѣрностью въ философскомъ смыслѣ. Стоитъ только подставить подъ коэффиціентъ реальности извѣстныя величины,-- и добытые законы претерпѣваютъ существенныя измѣненія. Допустимъ, напр.,-- и въ этомъ допущеніи нѣтъ ничего немыслимаго,-- что пространство обладаетъ такимъ свойствомъ, что при измѣненіи положенія тѣлъ измѣняется также ихъ геометрическая форма и притомъ такимъ образомъ, что измѣненіе это находится не только въ зависимости отъ коэффиціента кривизны пространства, но и отъ формы самаго тѣла. Очевидно, что при этомъ допущеніи предусмотрѣнныя Эвклидомъ пространственныя отношенія предстанутъ въ совершенно иномъ видѣ, и вмѣсто небольшого числа формулъ, обнимающихъ безчисленное множество отношеній, мы получимъ безчисленное множество формулъ, обнимающихъ очень ограниченное число отношеній. То направленіе въ "идеально-точной наукѣ" -- математикѣ, которое началось съ Лобачевскаго, представляетъ интересный и поучительный примѣръ того, насколько требуется осторожности въ обращеніи съ такъ называемыми всеобщими истинами.

Насколько возможенъ методъ изолированія явленій въ соціальной области, мы видѣли уже выше. Не лишено интереса то обстоятельство, что огромное большинство соціологовъ начинало и кончало свои изслѣдованія изученіемъ быта и соціальнаго строя первобытныхъ и дикихъ народовъ. Ихъ привлекала соціальная жизнь, чуждая и далекая отъ насъ и наименѣе извѣстная и возстановимая. Несмотря на богатство и разнообразіе матеріала, который данъ исторіею и современностью, соціологи упорно уклонялись отъ него для того, чтобы оставаться въ области явленій столь же простыхъ, сколь и чуждыхъ намъ. Этого страннаго отношенія къ предмету изслѣдованія со стороны соціологовъ нельзя объяснить стремленіемъ начать съ простого для того, чтобы затѣмъ перейти къ сложному,-- прежде всего уже потому, чтобы никакихъ серьезныхъ попытокъ перейти къ сложному сдѣлано не было. Соціологи пользовались, правда, исторіей и современной жизнью, но не для того, чтобы подвергнуть ихъ изслѣдованію съ точки зрѣнія строгой закономѣрности, а для того лишь, чтобы иллюстрировать примѣрами мысли, теоріи и предположенія, возникшія на основаніи совершенно иныхъ данныхъ. Вѣрнѣе всего, что въ выборѣ матеріала соціологами руководило вѣрное научное чутье. Только при наблюденіи надъ отдаленной отъ насъ многими тысячелѣтіями жизнью и общественнымъ укладомъ, абсолютно чуждымъ намъ, первое условіе научнаго изслѣдованія -- изолированіе явленій -- могло быть до нѣкоторой степени соблюдено. Соціологъ, который пожелалъ бы со своей спеціальной точки зрѣнія изслѣдовать какой-нибудь правовой (институтъ или извѣстнымъ образомъ сложившіяся экономическія или бытовыя отношенія въ жизни культурнаго народа, оказался бы тотчасъ въ положеніи человѣка, желающаго опредѣлить положеніе тѣла въ пространствѣ безъ системы координатъ. Любая сторона жизни, которая была бы подвергнута изученію съ точки зрѣнія закономѣрности, оказалась бы въ тѣснѣйшей зависимости отъ всѣхъ остальныхъ, безконечными нитями связанной не только съ явленіями соціальными, но и космическими, часто подверженной дѣйствію случая, т.-е. обстоятельствъ, не поддающихся учету и предвидѣнію. Въ этой сложной сѣти явленій, гдѣ, какъ мы уже указывали, каждое изъ нихъ не имѣетъ ни начала, ни конца, часто неразрѣшимъ вопросъ о томъ, что въ немъ причина и что слѣдствіе, и во всякомъ случаѣ объективно неотдѣлимы существенныя его стороны отъ случайныхъ. Въ жизни дикарей и первобытныхъ народовъ это разнообразіе и сложность жизни ускользаютъ отъ нашего вниманія; явленія представляются сравнительно простыми, болѣе или менѣе точно опредѣлимыми, наличность того, что мы назвали коэффиціентомъ реальности, не навязывается съ такою повелительностью нашему сознанію, и мы легко вслѣдствіе этого можемъ включить эти мнимо-простыя отношенія въ научныя, т.-е. совершенно не соотвѣтствующія дѣйствительности формы. Эволюціонизмъ и позитивная соціологія въ столкновеніи не только съ дѣйствительною жизнью, но и съ жизнью, такъ сказать, воспроизведенной, о которой мы узнаемъ изъ архивовъ и памятниковъ, оказались совершенно безсильными. Съ одной стороны, открытіе закона развитія всеобщаго, которое заключало бы развитіе общественное и политическое, оказалось невозможнымъ, благодаря обстоятельствамъ, лежащимъ въ природѣ нашей познавательной дѣятельности, а съ другой стороны -- открытіе соціальныхъ законовъ встрѣтило столь же непреодолимое препятствіе въ характерѣ и особенностяхъ подлежащаго изслѣдованію матеріала. Возраженіе, которое могло бы быть сдѣлано, а именно то, что соціальные законы имѣютъ предметомъ своимъ не историческіе факты, а соціальные, т.-е. общіе, независимо отъ ихъ конкретнаго выраженія, не можетъ имѣть никакой силы. Во-первыхъ, не доказано и не можетъ быть доказано, чтобы соціальное явленіе могло быть для цѣлей научнаго изслѣдованія отвлечено отъ того, что является намъ, какъ историческая дѣйствительность. Какія бы мы ни взяли соціальныя явленія съ цѣлью установить между ними причинное, т. е. закономѣрное отношеніе, мы всегда будемъ вынуждены въ концѣ концовъ признать, что это отношеніе дѣйствительно въ извѣстныхъ очень ограниченныхъ предѣлахъ, и самую дѣйствительность отношенія обставимъ такими условіями, которыя закономѣрное отношеніе низведутъ до индивидуальнаго. Политическая экономія, которая отказывается отъ химерическихъ попытокъ найти законы хозяйственныхъ отношеній и ограничивается изученіемъ экономической дѣйствительности для цѣлей экономической политики, молчаливо признала чисто индивидуальный характеръ экономическихъ явленій. Во-вторыхъ, въ виду крайняго разнообразія того интереса, который представляетъ въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ соціально-историческое явленіе, fundamentum relationis, на основаніи котораго каждая особь должна быть отнесена къ своему типу, не можетъ быть установлено съ той опредѣленностью, которая требуется научнымъ изслѣдованіемъ. Собственно говоря, даже съ внѣшней стороны раздѣленіе явленій коллективной жизни людей на соціальныя и историческія не выдерживаетъ критики. Если мы сопоставимъ такія событія, какъ великое переселеніе народовъ съ фактомъ переселенія вообще, распространеніе римскаго владычества съ ростомъ міровыхъ имперій, распространеніе ислама съ распространеніемъ религіозныхъ ученій вообще, то нетрудно будетъ замѣтить, что научная цѣнность общихъ идей въ данномъ случаѣ ничтожна, такъ какъ, теряя жизненность конкретнаго явленія, онѣ не выигрываютъ въ опредѣленности и объемѣ. Несомнѣнно, что отдѣльныя дисциплины могутъ дать весьма точныя и законченныя опредѣленія соціальныхъ явленій; такъ, въ наукѣ права мы находимъ опредѣленіе семьи, собственности, государства и т. д.; но ясно, что здѣсь дѣло идетъ вовсе не объ установленіи научныхъ понятій, которыя могли бы быть объектомъ положительнаго изслѣдованія, а о конструкціи или искусственномъ построеніи понятій, имѣющихъ непосредственно практическое утилитарное значеніе. Юристы старой школы, придававшіе понятіямъ и общимъ идеямъ объективное значеніе и изслѣдовавшіе прошлое черезъ призму своихъ опредѣленій и построеній, получали извращенное изображеніе дѣйствительности: они открывали въ исторіи тѣхъ или иныхъ правовыхъ институтовъ не то, что въ нихъ было, а то, что они сами предварительно въ нихъ вносили своими опредѣленіями. Если, имѣя въ виду, напр., понятіе семьи, мы сравнимъ полигамическую, поліандрическую и моногамическую семью въ разныя историческія эпохи, то мы найдемъ, что религіозные, этическіе, экономическіе и бытовые элементы, которые опредѣляютъ собой наличность семейнаго союза, до того различны, что говорить о семьѣ вообще, значило бы установить понятіе, лишенное реальнаго содержанія. Разсматривать семью въ ея закономѣрной эволюціи, изолировавъ ее, какъ этого требуютъ истинно научные пріемы, отъ другихъ соціальныхъ явленій, представляется уже явно невозможнымъ; разсматривать же семью въ связи со всѣмъ тѣмъ, что даетъ ей жизнь и превращаетъ физіологическое отношеніе особей разнаго пола въ соціальное явленіе, значитъ разсматривать ее умъ не какъ соціальный, а какъ историческій фактъ.

Изъ этихъ соображеній уже ясно, что то широкое примѣненіе понятія эволюціи въ смыслѣ закономѣрнаго развитія, которое оно получило въ послѣднее время въ примѣненіи къ соціальнымъ явленіямъ, основано на недоразумѣніи гносеологическаго характера, Соціальныя явленія, какъ факты, могущіе составлять объектъ научнаго изслѣдованія, для насъ непознаваемы, и самая наука о нихъ вслѣдствіе этого невозможна. Весьма вѣроятно, что если бы соціальную жизнь на землѣ могъ наблюдать изслѣдователь съ какой-нибудь отдаленной планеты, то онъ нашелъ бы для нея съ точки зрѣнія закономѣрности какую-нибудь опредѣленную формулу. Но если бы эта формула каг кимъ-нибудь чудомъ стала извѣстна намъ, то она осталась бы для насъ непонятной и безразличной и не только въ силу недоступности для насъ того угла зрѣнія, но и въ силу того, что то, что въ соціальномъ явленіи представляетъ для насъ глубочайшій жизненный интересъ, коэффиціентъ реальности, у воображаемаго наблюдателя былъ бы сведенъ къ нулю. Столь долго продолжавшійся споръ въ русской соціологической литературѣ о субъективномъ методѣ въ соціологіи, такимъ образомъ отнюдь нельзя считать рѣшеннымъ, и если въ чемъ можно упрекнуть Михайловскаго, то быть можетъ въ томъ только, что онъ не выяснилъ всего значенія своей плодотворной идеи.

Если бы мы захотѣли судить о достоинствѣ мнимой науки соціологіи по тому, что въ этой области было сдѣлано, то мы неизбѣжно пришли бы къ тому же самому заключенію. Несмотря на высокую цѣнность того, что заключается въ многочисленныхъ работахъ по соціологіи, науки этой -- повторяемъ, въ смыслѣ науки, раскрывающей закономѣрность явленій,-- не существуетъ. Все, что было сдѣлано въ этой области, не подвинуло насъ ни на шагъ къ открытію законовъ соціальной жизни и къ предвидѣнію соціальныхъ явленій. Изслѣдователи, пытавшіеся дать намъ эволюцію государства, морали, рабства и т. д., либо давали намъ схемы, не имѣющія никакой научной цѣнности, либо сбивались на болѣе или менѣе удачное воспроизведеніе историческихъ фактовъ, замаскированное отвлеченною манерою изложенія, не могущею никого ввести въ заблужденіе относительно дѣйствительности ея значенія. Какъ бы ни были наивны положенія т. н. органической теоріи общества, въ ней несомнѣнно справедливъ основной взглядъ на общество, какъ на чрезвычайно сложный комплексъ явленій, неразрывно связанныхъ и переплетенныхъ во всевозможныхъ направленіяхъ. Какъ на оригинальную черту эволюціоннаго міровоззрѣнія, мы указывали на то, что интересъ познанія съ самаго явленія былъ перенесенъ на его отношенія; въ дальнѣйшемъ это привело къ укорененію той мысли, что индивидуальное въ своихъ отношеніяхъ неисчерпаемо, и въ области соціальныхъ явленій совершенно вытѣснило механическій взглядъ на общество, какъ на искусственный продуктъ. Какъ и въ организмѣ, внѣшнія условія по отношенію къ жизни общества являются постояннымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ случайнымъ факторомъ соціальной жизни, факторомъ, дѣйствующимъ черезъ систему взаимозависящихъ и взаимодѣйствующихъ силъ, которыя могутъ быть изучены и поняты только въ ихъ динамической связи, и къ которымъ категорія причинной закономѣрности непримѣнима. Съ этой точки зрѣнія многіе вопросы, занимавшіе соціологовъ, являются, конечно, въ совершенно иномъ свѣтѣ но сравненію съ тѣмъ, какъ ихъ представляютъ обыкновенно. Такъ напр., въ вопросѣ о вліяніи психическаго фактора въ соціальной жизни мы имѣемъ два крайнихъ мнѣнія, которыя оба однако, сходятся въ томъ предположеніи, что между соціальными явленіями и психическимъ факторомъ можетъ быть установлена причинная зависимость; разногласіе существуетъ лишь въ томъ, что одни понимаютъ человѣческую психику за активный факторъ и относятъ его такимъ образомъ къ категоріи причинъ, другіе же смотрятъ на него, какъ на продуктъ, порожденный причинами иного порядка. Съ нашей точки зрѣнія вопросъ о роли личности въ исторіи, о психическомъ факторѣ соціальной эволюціи, не только не разрѣшимъ, но и вообще не можетъ быть вовсе и поставленъ. Прежде всего самое отношеніе психическаго фактора ко всему строю соціальной жизни отнюдь не есть постоянная величина, которую можно было бы принять вообще; оно настолько индивидуально, что выясненіе его возможно въ каждомъ отдѣльномъ конкретномъ случаѣ, но совершенно немыслимо въ общей формѣ. Приведенный выше примѣръ фантастическаго пространства, въ которомъ тѣла при перемѣщеніи мѣняютъ свою форму можетъ и здѣсь послужить поясненіемъ нашей мысли. Исторія человѣчества подобна пространству съ измѣняющимъ коэффиціентомъ кривизны, и группировка и отношеніе элементовъ, производящихъ соціальные и историческіе факты, лишена поэтому той опредѣленности и правильности, которыя свойственны обыкновенной Эвклидовой геометріи. Въ психическомъ факторѣ мы имѣемъ дѣло не съ первичнымъ элементомъ всегда себѣ равнымъ, а съ сложною функціею вѣчно мѣняющагося процесса жизни. Какъ бы тщательно ни были изучены явленія подражанія и воздѣйствія героевъ на толпу, основной вопросъ о личномъ творчествѣ, какъ соціальномъ фактѣ этимъ не будетъ выясненъ. Подобнаго рода изслѣдованіе можетъ дать наибольшее изъ того, что достижимо въ изученіи соціальныхъ явленій, т. е. нѣкоторыя общія идеи, или эмпирическія обобщенія, удобныя для того, чтобы разбираться въ многообразіи соціальныхъ фактовъ, но качественно отличныя отъ тѣхъ всеобщихъ истинъ, которыя исходятъ изъ закономѣрной причинности. Теорія, признающая психическій факторъ творческимъ началомъ въ соціальной жизни, искусственно разрываетъ замкнутый кругъ явленій и переноситъ ихъ въ такую область, гдѣ они теряютъ самую существенную свою черту -- связную органическую жизненность. Совершенно то же недоразумѣніе повторяется въ противоположной теоріи, предполагающей психическій факторъ случайнымъ, т. е. побочнымъ продуктомъ стихійнаго процесса; и здѣсь повторяется предположеніе, что въ вѣчно движущемся процессѣ жизни уловима закономѣрность въ научномъ смыслѣ. На самомъ же дѣлѣ законъ или смыслъ жизни столь же мало можетъ быть найденъ въ стихійности ея, какъ законъ или смыслъ природы въ психическомъ процессѣ воли.

Мы не можемъ не упомянуть здѣсь объ одномъ пріемѣ, къ которому часто прибѣгаютъ изслѣдователи соціальныхъ явленій, пріемѣ, получившемъ значительное распространеніе, благодаря злоупотребленію понятіемъ эволюціи. Этотъ пріемъ заключается Въ стремленіи свести всю соціальную жизнь къ одному фактору, или къ одной первопричинѣ; полагаютъ, что со сведеніемъ къ единству всѣхъ соціальныхъ явленій, познаніе ихъ дѣлается болѣе полнымъ и совершеннымъ, ибо такимъ образомъ раскрывается ихъ всеобщая и единая природа. Самая возможность объединенія разнообразнѣйшихъ и разноцѣнныхъ явленій основана на томъ же предположеніи, что существуетъ предустановленный всеобщій законъ эволюціи жизни. Что подобнаго рода широкія обобщенія могутъ имѣть высокую научную цѣнность, не можетъ подлежать спору; достаточно напр., вспомнить теорію античной общины Фюстель де Куланжа, или теорію экономическаго матеріализма; но они сохраняютъ свою цѣнность только тогда, когда они являются руководящими идеями, помогающими изслѣдователю оріентироваться въ сложномъ разнообразіи фактическаго матеріала. Но съ другой стороны, мы можемъ о нихъ сказать то, что Зиммель говоритъ объ историческихъ законахъ,-- что они совершенно ложны, когда они утверждаютъ, что они догматически совершенно истинны. Это сведеніе къ единому факту всей соціальной жизни, когда ему придается абсолютное значеніе, не только не обогащаетъ нашего знанія, но дѣлаетъ его болѣе бѣднымъ и менѣе содержательнымъ. Оно прежде всего предоставляетъ просторъ произволу изслѣдователя, потому что съ введеніемъ понятія объективной закономѣрности исчезаетъ критерій, который съ нѣкоторой надежностью могъ бы служить опредѣленіемъ того, въ чемъ кроется primum movens соціальной жизни. Если мы, вопреки этому воззрѣнію, примемъ за достовѣрное то, что даетъ намъ весь нашъ опытъ, а именно то, что соціальныя явленія съ той стороны, съ которой они вообще представляютъ для насъ интересъ, строго индивидуальны, то мы неизбѣжно должны будемъ придти къ обратному выводу. Чѣмъ больше мы открываемъ въ соціальномъ явленіи элементовъ неразложимыхъ, не могущихъ быть сведенными къ болѣе простымъ, тѣмъ ближе мы къ уясненію закона или смысла даннаго явленія. Истинно научный методъ, строгая и стройная дедукція сложныхъ жизненныхъ отношеній изъ одного общаго принципа, къ которой стремятся соціологи, не можетъ дать намъ того знанія, котораго мы ищемъ въ соціальномъ явленіи. Видимая стройность схемы столь же мало напоминаетъ воспринимаемую во всемъ ея разнообразіи дѣйствительность, какъ ограниченное и законченное въ своей симметріи архитектурное сооруженіе -- величественный и разнообразный горный пейзажъ. Если мы въ первомъ ищемъ и находимъ извѣстный руководящій мотивъ, символическую линію, идею, дающую намъ ключъ къ болѣе совершенному его пониманію, то въ послѣднемъ этотъ пріемъ безплоденъ и жалокъ: онъ затемняетъ нашъ взоръ и притупляетъ воспріимчивость. Предположить, что умъ человѣческій только тогда удовлетворенъ въ смыслѣ познанія, когда онъ обобщаетъ сложное въ простомъ и многое въ единомъ, значитъ приписать ему стремленіе, которое въ дѣйствительности ему присуще только въ извѣстной области (т. н. положительнаго знанія), гдѣ этотъ процессъ обобщенія вызванъ необходимостью, и гдѣ результаты для поставленной въ этомъ случаѣ цѣли въ достаточной мѣрѣ его могутъ удовлетворить.

Но что значитъ познаніе явленія въ его индивидуальности? Процессъ познанія общаго ясенъ; онъ состоитъ въ устраненіи тѣхъ чертъ явленій, которыя мѣшаютъ законченности понятія, въ образованіи идей, которыя догматически мыслящему уму представляются отраженіями дѣйствительныхъ явленій. Тотъ возрастающій объемъ идей, который сопутствуетъ обѣднѣнію ихъ содержанія, вызываетъ въ ущербъ яркости большую ихъ рѣзкость и опредѣленность. Для сознанія оперированіе съ отвлеченными, и вслѣдствіе этого въ своей опредѣленности ограниченными идеями, дѣлается все болѣе легкимъ и теряетъ ту мучительность, которая неизбѣжна въ процессѣ познаванія, гдѣ опредѣленное расплывается въ многообразныхъ отношеніяхъ дѣйствительности. Благодаря этому создается поразительная, получившая геніальное выраженіе въ идеологіи Платона иллюзія обратнаго отношенія идеи и явленія; опредѣленность и отчетливость идеи становится мѣриломъ ея реальности, и такимъ образомъ возникаетъ мысль о томъ, что не идея есть отраженіе явленія, а что явленіе есть блѣдная и несовершенная копія идеи. Идея возводится такимъ образомъ на вершину человѣческаго познанія, съ коей открываются невообразимо далекіе горизонты жизни. Преувеличенная оцѣнка общихъ идей, есть такимъ образомъ не только плодъ философскаго умозрѣнія, но фактъ психологическій, тѣснѣйшимъ образомъ связанный съ первоосновами душевной жизни человѣка. Здѣсь не мѣсто останавливаться на анализѣ тѣхъ отношеній, которыя возникаютъ отъ своеобразнаго сплетенія воспріятія дѣйствительности съ инстинктивнымъ и сознательнымъ культомъ умопостигаемаго идеальнаго міра. Мы можемъ лишь ограничиться замѣчаніемъ, что эволюціонное міровоззрѣніе не разрѣшило этого коренного вопроса всякой философіи. Исходя изъ формулы вѣчнаго движенія, оно готово признать реально сущимъ только то, что дано въ воспріятіи дѣйствительности; съ другой стороны, оно унаслѣдовало взглядъ идеалистическаго раціонализма на идеи, какъ на цѣнности высшаго порядка, и раздвинуло сферу примѣненія идей, какъ законъ развитія, закономѣрность, единообразіе закона, далеко за предѣлы, попустимые съ исходной точки зрѣнія эволюціонной философіи. Смягченіе этого основного противорѣчія возможно только тогда, когда идея закона будетъ расширена по сравненію съ тѣмъ, какъ она формулируется въ позитивной логикѣ, Если мы подъ закономъ будемъ понимать не только однообразную правильность въ сосуществованіи и послѣдовательности явленій, но и внутреннюю связность и полноту явленія индивидуальнаго, то мы этимъ дадимъ самой идеѣ закона извѣстное жизненное содержаніе: холодное абстрактное понятіе мы такимъ образомъ обратимъ въ орудіе познанія того, что представляетъ для насъ жгучій жизненный интересъ. Въ познаніи индивидуальномъ каждое познаваемое явленіе носитъ въ самомъ себѣ свой законъ, и раскрытіе этого индивидуальнаго закона, не повторяющагося, какъ и само явленіе, и ограниченнаго имъ же, есть та задача, которая представляется человѣческому уму въ сферѣ общественности, морали, религіи и искусства. Этотъ законъ даннаго явленія есть то, что мы обыкновенно называемъ его смысломъ, ибо внѣ этого смысла явленіе остается для насъ загадочнымъ и таинственнымъ. То знаніе, которое даетъ намъ о немъ закономѣрная причинность, можетъ быть лишь неяснымъ силуэтомъ его, символомъ, годнымъ и удобнымъ для цѣлей, лежащихъ внѣ познанія даннаго явленія, но не объясняющимъ ничего въ немъ самомъ. Когда вопросъ идетъ, напр., о познаніи какого-нибудь опредѣленнаго лица, то никакая закономѣрность, никакая антропометрія, доведенная даже до идеальнѣйшаго совершенства, не дастъ намъ того, что дадутъ нѣсколько удачныхъ штриховъ художника. То "неуловимое", на которое направленъ весь нашъ интересъ въ явленіи, неуловимо тѣми пріемами и методами, которые употребляются въ областяхъ точнаго знанія. Очевидно, что результаты познанія индивидуальнаго и качественно отличаются отъ выводовъ точнаго знанія. Тамъ, гдѣ непримѣнима категорія закономѣрной причинности, гдѣ явленіе по существу своему не разсматривается, какъ частный случай общаго закона, и гдѣ нѣтъ различенія типическихъ чертъ явленія отъ индивидуальныхъ, а гдѣ всѣ его особенности познаются въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ и въ нихъ только усматривается ихъ законъ и смыслъ,-- тамъ не можетъ быть той объективности и опредѣленности, которыя присущи знанію иного порядка. Вмѣсто сведенія сложнаго явленія къ его простѣйшимъ элементамъ, здѣсь задача познанія сводится къ тому, чтобы обнять явленіе во всей его конкретной жизненной сложности. Но неопредѣленность и субъективность этого познанія конечно не равнозначущи съ расплывчатостью и произволомъ. Субъективность и неопредѣленность обозначаютъ въ данномъ случаѣ лишь то, что нѣтъ той степени знанія явленія, о которой съ увѣренностью можно было бы сказать, что она окончательно истинная. Конкретное явленіе настолько сложно, настолько мало можетъ быть отграничено отъ всей совокупности жизненныхъ отношеній, а съ другой стороны нашъ интересъ къ явленію можетъ быть до такой степени разнообразенъ, что, повидимому, нѣтъ предѣловъ постоянному углубленію и усовершенствованію нашего знанія о немъ. Это знаніе не произвольно при всей своей видимой субъективности, потому что носитъ въ себѣ извѣстный законъ -- не законъ логики, т.-е. анализирующаго разума, а законъ психики, т.-е. всей совокупности нашихъ познавательныхъ силъ. Тамъ, гдѣ критеріемъ достовѣрности признается предвидѣніе будущаго, никакое знаніе не можетъ сравниться съ тѣмъ, которое, дается намъ положительной наукой и ея методами, но вся сила и значительность точнаго знанія заключается въ томъ, что она устраняетъ ту достовѣрность, которая представляется какъ таковая непосредственному сознанію и на ея мѣсто искусственно создаетъ мнимую умопостигаемую идеальную цѣпь явленій. Въ этомъ умопостигаемомъ мірѣ выводы науки достигаютъ величайшей степени достовѣрности, потому что допущена основная предпосылка, что коэффиціентъ реальности равенъ нулю, т.-е. что разнообразіе дѣйствительности для данной цѣли не можетъ быть принято въ расчетъ. Тамъ же, гдѣ цѣль познанія состоитъ въ знаніи явленія во всей его цѣлостности, полнотѣ и разнообразіи, мы необходимо должны признать неопредѣленное, субъективное, иногда спорное знаніе дѣйствительной жизни достовѣрнѣе объективнаго и опредѣленнаго знанія жизни идеальной въ коей отдѣльныя явленія связаны нерасторжимыми цѣпями закона причинности. Точное знаніе перемѣщаетъ живое, конкретное, во времени лишь существующее явленіе изъ міра реальнаго въ область умопостигаемаго, независимаго отъ времени и дѣйствительныхъ условій существованія.

Отношеніе общаго и отвлеченнаго къ индивидуальному и конкретному представляется съ давнихъ поръ какъ одно изъ противорѣчій человѣческой природы. Въ философіи, такъ же какъ въ этикѣ и въ религіи, оно вызываетъ контроверзы и является основаніемъ противоположныхъ системъ. Въ зависимости отъ того, представляется ли міръ въ высшей своей реальности, какъ система идей, воплощенныхъ въ матеріальномъ явленіи, или какъ единое живое многообразное цѣлое, создавались системы, исходившія изъ явленія, какъ законченнаго цѣлаго (какъ таковое оно могло быть познано только въ общей формѣ, въ идеѣ) или же усматривавшія значеніе и цѣнность явленія въ его разнообразныхъ реальныхъ отношеніяхъ. Эволюціонная философія, какъ мы видѣли, исходитъ изъ послѣдней точки зрѣнія; но въ построеніи системы она была не столь рѣшительна, какъ противоположное ученіе. Раціоналистическій идеализмъ призналъ высшую реальность за идеей и болѣе или менѣе послѣдовательно проводилъ эту точку зрѣнія въ объясненіи міра и въ своемъ отношеніи къ запросамъ жизни. Эволюціонизмъ же, при всемъ своемъ реализмѣ, при всемъ своемъ чутьѣ къ органической связи и соотносительности явленій, невольно воспринялъ въ себя элементы идеалистическіе, придалъ имъ всеобщее значеніе и такимъ образомъ не избѣжалъ противорѣчія, которое вызывается смѣшеніемъ внутренно исключающихъ другъ друга точекъ зрѣнія.

С. Лурье.

"Вопросы философіи и психологіи", 1904, кн. II (72).