Тимирязев Климент Аркадьевич - Памяти П. Ф. Маевского

Памяти П. Ф. Маевскаго *).

*) Читано въ засѣданіи ботаническаго отдѣленія общества любителей естествознанія 28 апрѣля 1892 г.

17 апрѣля проводили мы въ могилу дорогаго товарища по наукѣ, бывшаго секретаря нашего отдѣленія, Петра Феликсовича Маевскаго. Надъ могилой, окруженной неутѣшными родственниками и самымъ тѣснымъ пружкомъ искреннихъ друзей, не мѣсто было обычнымъ рѣчамъ, посвящаемымъ памяти общественныхъ дѣятелей, дѣятелей слова и пера,-- они звучали бы слишкомъ холодно,-- но въ этомъ собраніи нельзя пройти молчаніемъ эту безвременную смерть, какъ-то особенно болѣзненно отразившуюся въ сердцахъ людей, близко знавшихъ покойнаго.

Къ обычной грусти, вызываемой раннею смертью человѣка талантливаго, полнаго энергіи, въ самомъ разгарѣ полезной дѣятельности,-- примѣшивается тяжелое чувство, глухое сознаніе чего-то похожаго на вину что отношенію къ умершему.

Говорятъ, въ древности, египтяне, погребая своихъ фараоновъ, прибывали ихъ къ отвѣту, подвергали суду всю ихъ дѣятельность; но мнѣ всегда представлялось, что открытая могила взываетъ къ другому суду, болѣе справедливому и болѣе плодотворному, что она призываетъ къ отвѣту живущихъ, задаетъ имъ вопросъ, исполнили ли они свой долгъ по отношенію къ этому человѣку, съ которымъ теперь всѣ земные счеты покончены. Рѣдко этотъ вопросъ представлялся мнѣ съ такою силой, какъ надъ могилой бѣднаго Петра Феликсовича. Что далъ онъ жизни, наукѣ и что получилъ взамѣнъ отъ этой науки, отъ этой жизни? Онъ отдалъ себя всего, безраздѣльно, всѣ своя помыслы, всю свою энергію, изумительную въ такомъ хиломъ, болѣзненномъ тѣлѣ. А что дала ему жизнь? Ничего въ смыслѣ житейскихъ благъ и почета. И грустно, и жутко.

Жизнь Петра Феликсовича, какъ жизнь большинства ученыхъ, не представляетъ внѣшнихъ событій. Еще на университетской скамьѣ обращалъ онъ на себя вниманіе своимъ основательнымъ, разностороннимъ образованіемъ и тѣмъ искреннимъ энтузіазмомъ, съ которымъ относился къ облюбленному предмету. Какъ сейчасъ вижу его на передней скамейкѣ аудиторіи, вижу, знакомый всѣмъ его знавшимъ, огонекъ, который искрился въ этихъ навсегда закрывшихся глазахъ. Въ этихъ глазахъ можно было прочесть, что ни одна мысль лектора не оставляла его равнодушнымъ: одной онъ живо сочувствовалъ, о другой готовъ былъ бы и поспорить. Едва окончивъ университетскій курсъ, публиковалъ онъ двѣ работы -- о строеніи тыквеннаго плода и о чешуйкахъ на листьахъ бегоній.

По окончаніи университетскаго курса, предпринялъ онъ непродолжительную поѣздку въ Германію, гдѣ занимался въ Боннѣ у Ганштейна. О томъ впечатлѣніи, которое онъ произвелъ на германскихъ ученыхъ, я могъ судить по тѣмъ теплымъ, сочувственнымъ отзывамъ, которые слышалъ онемъ много лѣтъ спустя отъ профессора Фёхтинга.

Вынужденный, для поддержанія своего существованія, заниматься уроками, не соотвѣтствовавшими его глубокимъ познаніямъ и жаждѣ пріобрѣтенія новыхъ, Петръ Феликсовичъ тяготился этимъ положеніемъ и искалъ дѣятельности, хотя бы менѣе благопріятной въ матеріальномъ отношеніи" но такой, которая дозволила бы ему сосредоточиться на своей спеціальности, обезпечивая необходимый для того досугъ. Случай къ тому вскорѣ, представился. Директоръ сельско-хозяйственнаго института въ Новой Александріи обратился ко мнѣ, прося указать молодого ученаго для замѣщеніи открывающейся въ институтѣ вакансіи преподавателя ботаники. Я сообщилъ объ этомъ П. Ф. и онъ, повидимому, съ радостью отправился въ Новую Александрію. Уѣхалъ онъ туда веселый, съ розовыми надеждами на будущее, -- вернулся вскорѣ разочарованный, надтреснутый, съ мрачнымъ и безнадежнымъ взглядомъ на будущую свою учено-учебную дѣятельность. Это кратковременное пребываніе въ Ново-Александрійскомъ институтѣ положило какую-то мрачную тѣнь на всю его послѣдующую жизнь. Впрочемъ, со стороны своихъ слушателей онъ встрѣтилъ горячій пріемъ и постоянное сочувствіе, выразившееся, при разставаніи, въ самыхъ задушевныхъ проводахъ.

Еще ранѣе выдержалъ онъ экзаменъ на магистра,-- экзаменъ, выдававшійся изъ ряда обыкновенныхъ, поразившій присутствовавшихъ законченностью, критическою самостоятельностью знаній и мастерствомъ наложенія. За экзаменомъ, обычнымъ порядкомъ, слѣдуетъ диссертація. Извѣстно" какъ, къ сожалѣнію, иногда смотрятъ на этотъ ученый трудъ. Сдѣлать "работку", которая "сойдетъ за диссертацію" -- вотъ нерѣдко предѣлъ вожделѣній иного кандидата въ ученые. Не такъ смотрѣлъ на дѣло Маевскій. Онъ принялся за обширное изслѣдованіе, потребовавшее вмѣстѣ съ затянувшимся печатаніемъ болѣе трехъ лѣтъ. Изслѣдованіе это -- Строеніе махровыхъ цвѣтовъ -- и теперь вполнѣ сохранившее цѣну, несмотря на появившіяся позднѣе работы, было имъ сообщено въ извлеченіи на съѣздѣ естествоиспытателей въ Петербургѣ въ 1879 году и вызвало общее одобреніе. Оно могло и должно было доставить автору степень магистра и даже доктора, еслибъ первыя свои работы онъ представилъ ранѣе въ качествѣ магистерской диссертаціи, но, по причинамъ, до сихъ поръ остающимся для меня не понятными, не имѣло этого результата.

Послѣ этого труда, П. Ф. покинулъ область анатомо-морфологическихъ изслѣдованій и сосредоточился на изученіи систематики и преимущественно отечественной флоры. Вслѣдъ за нѣсколькими сочиненіями, представляющими несомнѣнное педагогическое значеніе (Весенняя флора, Осенняя флора, Полевыя растенія, Ключъ къ опредѣленію древесныхъ растеній по листвѣ). Онъ предпринялъ редакцію исправленнаго и дополненнаго изданія Московской флоры Кауфмана. Только спеціалистъ можетъ оцѣнить, сколько труда и знанія положено на эту работу и съ какою изящною скромностью П. Ф. почти скрывалъ отъ обыкновеннаго читателя свою долю участія въ воспроизведеніи труда любимаго учителя. Вслѣдъ за Московскою флорой появился небольшой, но вполнѣ отвѣчающій настоятельнымъ потребностямъ учащихся и сельскихъ хозяевъ Опредѣлитель злаковъ Средней Россіи. Наконецъ, высшимъ плодомъ дѣятельности П. Ф. въ этомъ направленіи явился капитальный трудъ его жизни Флора Средней Россіи, послѣднія строки котораго онъ торопился заканчивать, какъ бы предчувствуя свою близкую смерть. Этотъ почтенный трудъ еще ждетъ своей полной оцѣнки и, конечно, эта задача выходитъ изъ предѣловъ краткаго некролога.

Таковы внѣшнія черты этой краткой, но дѣятельной жизни. Ея этапами являются только научные труды,-- книги, не сопровождаемыя даже тѣмъ оффиціальнымъ признаніемъ ихъ достоинства, съ которымъ связано движеніе по лѣстницѣ научной іерархіи. Талантливый, неутомимый ученый, авторъ почтенныхъ трудовъ, онъ долженъ былъ бы по праву, съ бою, взять всѣ почетныя отличія, связанныя съ ученою дѣятельностью, а, между тѣмъ, онъ былъ, выражаясь словами извѣстной иронической эпитафіи, rien pas même académicien, ничто, даже не магистръ. Изящный, блестящій лекторъ, рожденный для каѳедры, онъ только мелькомъ занималъ ее въ высшемъ учебномъ заведеніи {И то, если не ошибаюсь, въ качествѣ садовника.}. Мало того, даже тѣ аудиторіи, передъ которыми ему приходилось читать, не всегда знали ему цѣну. Никогда не забуду я глубоко возмутившаго меня своею несправедливостью отзыва о немъ одной его слушательницы: "На его лекціяхъ можно услышать обо всемъ, кромѣ ботаники!" Преподавателю, въ основательныхъ спеціальныхъ знаніяхъ котораго, на основаніи всей его дѣятельности, не ногле быть сомнѣнія, ставилось въ укоръ, что, помимо своей спеціальности, онъ былъ широко образованный, эстетически развитой человѣкъ, между тѣмъ какъ та же аудиторія порой, быть можетъ, готова была слушать людей мало свѣдущихъ даже въ избранной спеціальности. Впрочемъ, не всегда находилъ П. Ф. такую оцѣнку; очень хорошо помню, какой взрывъ единодушнаго, неподготовленнаго одобренія вызвало блестящее изложеніе его, упомянутаго выше, сообщенія на петербургскомъ съѣздѣ естествоиспытателей. Изложеніе П. Ф. всегда отличалось законченностью и изяществомъ, да и вообще его отношеніе къ природѣ было не исключительно сухое научное, но и эстетическое, хотя, съ другой стороны, онъ никогда не впадалъ въ ту слащавую маниловщину, въ которой иные полагаютъ видѣть проявленіе любви къ природѣ.

Въ наше время, когда наука становится силой, вокругъ которой, какъ вокругъ всякой силы, увиваются и лѣпятся льстецы и паразиты, Петръ Феликсовичъ представлялъ утѣшительный примѣръ человѣка, никогда не прекращавшаго служенія наукѣ въ искусство выслуживаться подъ предлогомъ науки. Ренанъ, на одной изъ прелестныхъ страницъ своей книги L'Avenir de la Science, рисуя обликъ идеальнаго ученаго, говоритъ: "Il faudrait qu'en embrassant la carrière scientifique on fut assuré de rester pauvre toute sa vie mais aussi d'у trouver le stricte necessaire; il n'у aurait alors que les belles âmes poussées par un instinct puissant et irresistible qui s'у consacreraient et la tourbe des intrigants porterait ailleurs ses pretentions",-- и прибавляетъ съ грустной ироніей: "la première condition est déjà rempli? Pourquoi n'en est il pas de la seconde?" Петръ Феликсовичъ былъ одной изъ этихъ "belles âmes poussées par un instinct puissant et irrésistible", которыя въ самой наукѣ видятъ и цѣль, и награду своей дѣятельности. Но единственная ли это была его награда? Если, сверхъ удовлетвореніе высшихъ духовныхъ потребностей, сверхъ сознанія исполненнаго призванія, можетъ принести утѣшеніе мысль, что трудъ цѣлой жизни не остался безъ слѣда, то покойный Петръ Феликсовичъ, я полагаю, могъ утѣшать себя и этимъ сознаніемъ. Наше поколѣніе ботаниковъ и многія учебныя поколѣнія, за нимъ послѣдовавшія, свои первые шаги въ изученіи природы связывали съ благодарнымъ воспоминаніемъ о Кауфманѣ, по книгѣ котораго знакомились съ растительнымъ міромъ; учащееся теперь поколѣніе и еще многія, которыя послѣдуютъ за нимъ, съ такою же благодарностью помянутъ Маевскаго.

Все это такъ, но если, кончая свой непродолжительный жизненный путь, Петръ Феликсовичъ могъ сознавать, что прошелъ его съ пользой и достоинствомъ, то можемъ ли мы, его товарищи, сказать, что сдѣлали съ своей стороны все, что могло сгладить, скрасить ему этотъ жизненный путь? Не встрѣчалъ ли онъ на немъ тормазящаго тренія, равнодушія, въ лучшемъ случаѣ, безплоднаго сочувствія, выражавшагося въ благомъ намѣреніи: надо пріободрить, поддержать его, убѣдить, чтобъ не падалъ духомъ! Надо, надо!... Но жизнь не ждетъ и смерть застигаетъ въ полномъ разцвѣтѣ способностей, въ разгарѣ лихорадочнаго труда.

Вотъ почему надъ этою свѣжею могилой чувствуется потребность сказать: "Прощай, товарищъ, по наукѣ! Прощай идеалистъ ученый! Прощай и прости!"

К. Тимирязевъ.

"Русская Мысль", кн.VI, 1892