Тимирязев Климент Аркадьевич - Праздник русской науки

Праздникъ русской науки *).

*) Рѣчь, читанная на первомъ общемъ засѣданіи IX съѣзда русскихъ естествоиспытателей и врачей въ Москвѣ.

Физико-математическому факультету и совѣту Московскаго университета угодно было предоставить мнѣ высокую честь привѣтствовать естествоиспытателей и врачей, собравшихся къ намъ на этотъ праздникъ русской науки. Я говорю "праздникъ русской науки" и думаю, что въ этихъ словахъ лучше всего выражается главный смыслъ и значеніе такихъ собраній.

Да, это, прежде всего, праздникъ науки потому, что для истиннаго ученаго праздникомъ являются не тотъ день, который онъ можетъ проводить въ праздности, не тѣ часы, которые онъ проводить за болѣе или менѣе роскошною трапезой, а тѣ дни и часы, къ сожалѣнію, очень немногочисленные, когда, вполнѣ отрѣшившись отъ будничныхъ заботъ, отъ житейскихъ дрязгъ, онъ можетъ всецѣло уйти въ ясную, безмятежную область чистаго знанія. Можетъ быть, скажутъ: это всего успѣшнѣе достигается въ уединеніи лабораторіи или за письменнымъ столомъ въ ночной тишинѣ кабинета? Конечно; но если, вотъ уже нѣсколько вѣковъ ученые ощущаютъ недостаточность подобной изолированной дѣятельности, то въ наши дни, при безпримѣрномъ въ исторіи развитіи нашей науки, все громче и громче высказывается потребность возможно часто освѣжать, провѣрять свои мысли столкновеніемъ съ чужими мыслями. Если современная медицина все болѣе и болѣе убѣждается въ грозномъ, роковомъ значеніи contagium vivum, то, въ переносномъ смыслѣ, въ области мысли, ничто, конечно, не сравнится съ благотворнымъ дѣйствіемъ этой живой заразы, живого слова, живой талантливой личности. Каждый изъ насъ, кому когда-нибудь выпадало счастье приходить въ непосредственное общеніе съ великими дѣятелями науки, знаетъ, какъ заразительно, какъ глубоко и неизгладимо воздѣйствіе этого благотворнаго фермента. Разносить эту благотворную заразу, прививать горячее влеченіе къ наукѣ тѣмъ, кого оно еще не коснулось, раздувать его въ тѣхъ, въ комъ еще тлѣетъ, но готово погаснуть -- вотъ главное значеніе такихъ собраній. Прибавимъ къ этому, что у насъ при разбросанности, при сравнительной скудости умственныхъ центровъ еще живѣе ощущается потребность отъ времени до времени подогрѣвать въ себѣ сознаніе участія въ общемъ дѣлѣ,-- наглядно убѣждаться что "не одинъ въ полѣ воинъ".

Вотъ этому-то отрадному, бодрящему чувству и доставляютъ, прежде всего, пищу собранія, подобныя нашему. Кто изъ васъ, окинувъ взглядомъ эту залу, не ощущаетъ этого чувства, не готовъ съ вполнѣ законною, вполнѣ безобидною, никому не угрожающею гордостью воскликнуть словами поэта: "Иль мало насъ?"

А далеко ли то время, когда первый русскій ученый пришелъ съ своего далекаго сѣвера въ эту самую Москву и, недовольный тѣмъ, что она могла ему предложить, потянулся далѣе на югъ, въ Кіевъ, но и тамъ, выражаясь его словами, вмѣсто математики и физики, встрѣтилъ онъ "Аристотелеву схоластику". Только обративъ свои взгляды на Западъ въ юномъ полуиноземномъ Петербургѣ и, наконецъ, за рубежомъ, въ маленькомъ Марбургѣ нашелъ онъ то, чего искалъ его пытливый умъ и чего не могла ему доставить уже могущественная и славная родина. Съ этой поры не прошло и полутора вѣка, и вотъ самыя обширныя помѣщенія этой же Москвы не вмѣщаютъ представителей тѣхъ наукъ, для которыхъ тогда не нашлось бы даже имени. Но не будемъ забираться въ даль исторіи,-- ближайшее прошлое можетъ насъ снабдить данными не менѣе краснорѣчивыми. Паши съѣзды существуютъ всего четверть вѣка,-- настоящій, IX, имѣетъ право считать себя юбилейнымъ, какъ первый, собирающійся послѣ исполнившихся 25 лѣтъ. Послѣдній съѣздъ, собиравшійся въ Москвѣ въ 1869 г., насчитывалъ едва треть того числа участниковъ, которые собрались сегодня. Если первые съѣзды считали своихъ участниковъ сотнями, то послѣдніе насчитываютъ ихъ уже тысячи. Этотъ фактъ, прежде всего, останавливаетъ на себѣ наше вниманіе,-- всѣ частные недочеты, всѣ тѣневыя стороны нашей будничной научной жизни на время заслоняются отраднымъ общимъ впечатлѣніемъ, заставляющимъ безраздѣльно любоваться этою наглядною картиной могучаго и все ускоряющагося роста всѣмъ намъ дорогого дѣла. Вотъ это-то общее настроеніе я не умѣю лучше характеризовать, какъ назвавъ его радостнымъ, праздничнымъ.

Но я назвалъ наше собраніе не только праздникомъ науки, но и праздникомъ русской науки, и увѣренъ, что эта оговорка нуждается въ разъясненіи. Я убѣжденъ, что многіе готовы мнѣ возразить: мы не знаемъ такой особой русской науки,-- наука едина, недробима, она не знаетъ узкихъ національныхъ рамокъ, она составляетъ нераздѣльное достояніе всего человѣчества внѣ всякихъ ограниченій пространства или времени. Но найдутся, вѣроятно, и одобрительные голоса; скажутъ: нѣтъ, это совершенно вѣрно,-- наука должна отражать настроеніе даннаго общества въ данный моментъ его самосознанія, а въ эпохи болѣе исключительнаго подъема національнаго чувства должна замыкаться въ болѣе узкій кругъ дѣятельности, пожалуй даже потворствовать, льстить этому настроенію минуты, забывая свои болѣе широкія и общія, по существу космополитическія, задачи. Спѣшу оговориться, что смыслъ, который я желалъ бы придать этому выраженію, не заслуживаетъ ни этихъ порицаній, ни этихъ одобреній.

Въ настоящее время очень часто, чуть не на каждомъ шагу можно встрѣтить разсужденія на тему о народномъ духѣ, о народной самобытности, о народныхъ идеалахъ и ихъ грядущемъ осуществленіи, причемъ говорящіе нерѣдко отождествляютъ съ этими понятіями свои Личныя воззрѣнія, порою просто свои вожделѣнія. Но мы, натуралисты, не привыкли гадать о будущемъ, не беремся мы также читать, что сокрыто въ глубинѣ народной души. Мы привыкли только наблюдать настоящее, дѣлать выводы изъ прошлаго, мы привыкли руководиться правиломъ: познается древо по плодамъ его. Какіе же несомнѣнные, очевидные плоды принесло древо русской мысли? Мнѣ кажется, что личность перваго русскаго ученаго съ его двоякою плодотворною дѣятельностью была какъ бы пророческой. Его дѣятельность какъ бы намѣтила тѣ два пути, по которымъ преимущественно суждено было развиваться русской мысли и ранѣе всего принести зрѣлые плоды. Кію были тѣ русскіе люди, которые заставили уважать русское имя въ области мысли и творчества? Конечно, прежде всего, художники слова, тѣ, кто создали этотъ "могучій, правдивый и свободный русскій языкъ", одно существованіе котораго служитъ "поддержкой и опорой въ дни сомнѣній и тягостныхъ раздумій". Это, прежде всего, Пушкинъ, Гоголь, Тургеневъ, Толстой, а послѣ нихъ на первомъ планѣ, конечно, представители того точнаго знанія, которое нашло себѣ перваго страстнаго, неутомимаго представителя въ первомъ творцѣ русскаго языка. Но если личность Ломоносова была въ этомъ смыслѣ пророческой, то самъ онъ едва ли былъ пророкомъ. Послѣ двухвѣкового опыта едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что его пророчество: "и можетъ собственныхъ Платоновъ и быстрыхъ разумомъ Невтоновъ Россійская земля рождать" начинаетъ исполняться, конечно, mutatis mutandis, только во второй своей половинѣ. Едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что русская научная мысль движется наиболѣе естественно и успѣшно не въ направленіи метафизическаго умозрѣнія, а въ направленіи, указанномъ Ньютономъ, въ направленіи точнаго знанія и его приложенія къ жизни. Лобачевскіе, Зинины, Ценковскіе, Бутлеровы, Пироговы, Боткины -- вотъ тѣ русскіе люди, повторяю, послѣ художниковъ слова, которые въ области мысли стяжали русскому имени прочную славу и за предѣлами отечества.

Къ сожалѣнію, тираническій обычай запрещаетъ мнѣ перечислять имена присутствующихъ, а справедливость не дозволяетъ упоминать только отсутствующихъ современниковъ, и эти оба соображенія лишаютъ меня, быть можетъ, самаго сильнаго аргумента въ защиту моего положенія. Но это вынужденное умалчиваніе за то выдвигаетъ впередъ другой фактъ, что это движеніе русской научной мысли было не равномѣрное, а ускорительное, что ближайшій къ намъ періодъ, начиная съ шестидесятыхъ годовъ, этой нашей русской эпохи возрожденія, отмѣченъ небывалымъ, внезапнымъ дружнымъ подъемомъ русской мысли въ области точнаго знанія. Загляните въ оглавленіе иностранныхъ ученыхъ изданій за сороковые и начало пятидесятыхъ годовъ,-- русскихъ въ то время, можно сказать, не существовало,-- и вы не встрѣтите почти ни одного имени русскаго ученаго; возьмите теперь любую книгу иностраннаго научнаго журнала и вы почти навѣрное встрѣтите русское имя, а просмотрите библіографическія изданія, ежегодники и вы ихъ встрѣтите десятки. Но важно, конечно, не это возростаніе числа представителей науки, только легче подмѣчаемое, потому что бросается въ глаза, оно могло бы и не свидѣтельствовать о зрѣлости русской мысли въ этомъ направленіи,-- это могли бы быть только имена преуспѣвающихъ учениковъ европейскихъ учителей,-- важно то, что существуютъ цѣлыя отрасли точнаго знанія; укажу на математику, химію и исторію развитія организмовъ, въ которыхъ русскія имена не могли бы быть вычеркнуты, не оставивъ за собой ощутительныхъ пробѣловъ. Значитъ, въ этихъ областяхъ русскіе ученые не только догоняютъ, но уже поровнялись, а порой ведутъ за собой своихъ европейскихъ собратій, гораздо раньше ихъ вышедшихъ на работу. Значитъ, въ этихъ областяхъ, въ математикѣ и въ естествознаніи, русскій умъ доказалъ свою равноправность, свою полную зрѣлость.

Этотъ знаменательный фактъ стоитъ того, чтобы на немъ останавливались долѣе, чтобы къ нему возвращались чаще, чѣмъ это вообще случается. Въ какихъ областяхъ знанія далъ русскій умъ за эти два вѣка самыя очевидныя доказательства своей зрѣлости и самостоятельности и плодотворнаго творчества? Не въ тѣхъ, въ которыхъ, казалось бы, самыми естественными условіями онъ былъ огражденъ отъ конкурренціи старшихъ западныхъ собратій; не въ тѣхъ сферахъ науки, въ которыхъ незнакомство съ языкомъ устраняло эту конкурренцію иностранцевъ; даже въ области естествознанія не въ тѣхъ отрасляхъ его, которыя по близости изучаемаго предмета ставили его въ условія болѣе благопріятныя въ сравненіи съ его западными конкуррентами. Нѣтъ, и это фактъ, кажется, всѣми признаваемый: если въ чемъ мы наиболѣе отстали отъ Запада, то именно въ ближайшемъ знакомствѣ съ своею страной и ея произведеніями. Не въ накопленіи безчисленныхъ цифръ метеорологическихъ дневниковъ, а въ раскрытіи основныхъ законовъ математическаго мышленія, не въ изученіи мѣстныхъ фаунъ и флоръ, а въ раскрытіи основныхъ законовъ исторіи развитія организмовъ, не въ описаніи ископаемыхъ богатствъ своей страны а въ раскрытіи основныхъ законовъ химическихъ явленій,-- вотъ въ чемъ, главнымъ образомъ, русская наука заявила свою равноправность а порою и превосходство. Слѣдовательно, русская научная мысль наиболѣе успѣла не въ томъ вообще направленіи, въ которомъ была ограждена отъ конкурренціи на нѣсколько вѣковъ опередившей ее европейской науки. Нѣтъ, она завоевала себѣ именно тѣ почетныя мѣста, которыя приходилось брать грудью, съ бою, у своихъ конкуррентовъ.

Эти успѣхи, эти побѣды, которые невозможно объяснить, лишь благопріятными условіями и еще менѣе счастливою случайностью, но доказываютъ ли они, что причина ихъ лежитъ глубже, въ самомъ естественномъ складѣ, въ прирожденныхъ наклонностяхъ русскаго ума? И эти наклонности... не проявилъ ли ихъ русскій человѣкъ гораздо ранѣе, чѣмъ успѣлъ ихъ доказать на дѣлѣ, не проявилъ ли онъ ихъ уже въ свои ученическіе годы, когда собственно не было русской науки, когда наука была только пересаженнымъ на нашу почву чужеземнымъ деревомъ? Этотъ періодъ длился долго, болѣе вѣка; эта чужеземная наука была суровою мачихой, на попеченіе которой была сдана молодая русская наука. Но ребенокъ, юноша, видитъ въ мачихѣ только ея суровость, человѣкъ возмужалый, въ которомъ голосъ разума заглушаетъ голосъ чувства, готовъ порою простить ей свое тяжелое дѣтство, если только своимъ словомъ, своимъ примѣромъ она воспитала въ немъ высокое чувство долга и уваженія къ истинѣ. Возмужалая русская наука, я полагаю, давно простила своей иноземной мачихѣ тяжелые ученическіе годы и только съ благодарностью помнить высокіе примѣры, преподанные ей Эйлеромъ и Палласомъ, Вольфомъ и Гедвигомъ, Пандеромъ и Бэромъ, Штруве и Лендомъ. Я не безъ умысла привожу этотъ длинный рядъ славныхъ дѣятелей, которыхъ западная наука ревниво оспариваетъ у пріютившей ихъ Россіи; не доказываетъ ли онъ, что уже въ выборѣ своихъ учителей русскій человѣкъ обнаружилъ наклонности, которыя теперь съ такимъ блескомъ проявилъ въ своей самостоятельной творческой дѣятельности? Почему искусственно насажденная у насъ наука не дала такого же ряда блестящихъ именъ въ другихъ областяхъ знанія, какой дала въ области математики и естествознанія? И далѣе, почему позднѣе, въ первой половинѣ вѣка, волна метафизическаго умозрѣнія, чуть не затопившая нѣмецкую науку, едва докатилась до нашихъ предѣловъ, не оставивъ и слѣда на судьбахъ нашей науки? Будемъ ли мы и это объяснять случаемъ или не допустимъ ли скорѣе, что и въ этомъ выборѣ своихъ учителей русскій человѣкъ обнаружилъ только свои прирожденныя влеченія?

Я полагаю, что все это не было дѣломъ случая, что какъ въ выборѣ своихъ учителей, такъ и въ блестящихъ, заявленныхъ передъ всѣмъ міромъ, результатахъ своей собственной дѣятельности русскій человѣкъ проявилъ свою природную наклонность идти охотнѣе, а главное -- успѣшнѣе, по слѣдамъ Ньютона, чѣмъ по пути Платона.

Радоваться этому или печалиться, или, быть можетъ, слѣдуя завѣту великаго Спинозы, не радоваться и не печалиться, а понимать? Я полагаю, прежде всего, понимать, а затѣмъ и радоваться. Понимать потому, что, какова бы ни была наша личная точка зрѣнія, это фактъ, съ которымъ приходится считаться,-- фактъ, котораго не уничтожишь, закрывая передъ нимъ глаза. А затѣмъ и радоваться,-- радоваться потому, что природныя наклонности нашей расы отвѣчаютъ требованіямъ переживаемаго мыслящимъ человѣчествомъ историческаго момента.

-----

Научныя сообщенія на послѣднемъ восьмомъ съѣздѣ случайно привелось заключить мнѣ словами: если восемнадцатый вѣкъ сохранилъ за собой гордое прозвище вѣка разума, то девятнадцатый назовутъ вѣкомъ естествознанія,-- позвольте мнѣ вернуться къ этимъ словамъ въ самомъ началѣ настоящаго IX съѣзда.

Съ этимъ положеніемъ, конечно, охотно согласятся сторонники, а, можетъ быть, даже и противники естествознанія. Эти послѣдніе, допуская, что девятнадцатый вѣкъ -- вѣкъ естествознанія, поспѣшатъ добавить: да, вѣкъ желѣза, вѣкъ пара, вѣкъ небывалаго развитія техники, вѣкъ исключительной погони за всякимъ матеріальнымъ улучшеніемъ, и вслѣдъ затѣмъ разразятся филиппикой, громя упадокъ умственнаго охвата, оплакивая съуживаніе идейныхъ горизонтовъ. Но мы, натуралисты, конечно, ни въ какомъ случаѣ не можемъ идти на такую уступку,-- ничто не можетъ быть менѣе справедливо, никакое изъ ходячихъ предубѣжденій противъ естествознанія не должно вызывать болѣе горячаго отпора со стороны представителей науки. Разсуждающіе такъ принимаютъ внѣшній признакъ за самое содержаніе того научнаго движенія, которое навсегда отмѣтитъ фазу умственнаго развитія, переживаемаго человѣчествомъ въ XIX столѣтіи.

Мнѣ кажется, что съ гораздо большимъ правомъ можно утверждать прямо обратное, что наука девятнадцатаго вѣка привела къ тѣмъ небывалымъ результатамъ, въ матеріальномъ, утилитарномъ смыслѣ, именно благодаря тому, что приняла и принимаетъ все болѣе и болѣе отвлеченный, идеальный характеръ. Здѣсь, какъ и въ области этической, оправдалось правило: ищите истины, "а сія вся приложится". Ослѣпляющія насъ приложенія посыпались какъ изъ рога изобилія съ той именно поры, когда они перестали служить ближайшею цѣлью науки. Только съ той поры, когда наука стала сама себѣ цѣлью -- удовлетвореніемъ высшихъ стремленій человѣческаго духа, явились какъ бы сами собой и наиболѣе поразительныя приложенія ея къ жизни -- это самый общій, самый широкій выводъ изъ исторіи естествознанія. Вспомните исторію химіи: она ли не стремилась вначалѣ къ непосредственно утилитарнымъ цѣлямъ? Служила она и искателямъ золота и философскаго камня; была она и на послугахъ металлургіи и на послугахъ медицины; была она и алхиміей и іатрохиміей, пока она не стала просто химіей, т.-е. самодовлѣющею чистою наукой, и съ той минуты посыпались щедрою рукой ея безчисленныя примѣненія и, конечно, если бы только было возможно подвести имъ итогъ, то они стоили бы, въ концѣ-концовъ, открытія золота и философскаго камня. А медицина? Сколько тысячелѣтій стояла она передъ своею непосредственною задачей -- цѣленіемъ больного организма, пока не убѣдились, что надо повести дѣло издалека, что, прежде чѣмъ цѣлить, нужно еще знать, что происходитъ въ организмѣ здоровомъ и больномъ! А современная агрономія? Не служить ли она еще болѣе свѣжимъ доказательствомъ, что практическія приложенія являются только результатомъ успѣховъ чистыхъ знаній?... Не въ поискахъ за ближайшими приложеніями возводится зданіе науки, а приложенія являются только крупицами, падающими съ ея стола. "Le science ne remonte jamais",-- сказалъ одинъ изъ основателей раціональной агрономіи.

Я позволяю себѣ утверждать, что какъ для успѣшнаго развитія точнаго знанія, такъ и для возможно-плодотворнаго приложенія его къ жизни нельзя достаточно часто, достаточно громко -- особенно при случаяхъ, подобныхъ настоящему,-- возвышать голосъ противъ упорнаго, широко распространеннаго предразсудка, будто общественная польза, народное благо требуютъ, чтобы науки постоянно имѣли въ виду непосредственныя житейскія цѣли, что особеннаго поощренія заслуживаетъ только научная дѣятельность, непосредственно осуществляющая эти практическія задачи. И голоса, возстающіе противъ этого узкаго взгляда, не переставали раздаваться въ теченіе всего вѣка. Кювье -- самъ администраторъ, министръ, близкій къ правительственнымъ сферамъ -- во введеніи къ своей Histoire des progrès des sciences naturelles счелъ возможнымъ бросить такой упрекъ современнымъ ему правительствамъ: "Большая часть правительствъ считаетъ себя вправѣ признавать и поощрять въ наукахъ только ихъ ежедневныя приложенія къ потребностямъ общества. Для нихъ, какъ и для толпы, эта широкая картина, которую мы развернемъ на слѣдующихъ страницахъ, покажется только рядомъ умствованій болѣе любопытныхъ, чѣмъ полезныхъ. Но люди свѣдущіе, не ослѣпленные предразсудками, слишкомъ хорошо знаютъ, что всѣ эти практическія усовершенствованія, увеличивающія сумму жизненныхъ удобствъ, только крайне простыя и легкія приложенія общихъ теорій и, что, наоборотъ, едва ли найдется въ наукѣ какое-либо открытіе, которое не заключало бы въ себѣ зародыша тысячъ полезныхъ изобрѣтеній".

Таковъ былъ голосъ ученаго въ первой четверти этого столѣтія, а вотъ что говорилъ, чуть не вчера, другой ученый, обращаясь на этотъ разъ не къ правительствамъ, а къ обществу самой цвѣтущей изъ современныхъ демократій.

Вотъ слова Роланда, извѣстнаго американскаго физика, сказанныя въ собраніи, подобномъ нашему: "На каждомъ шагу мнѣ задаютъ вопросы: что важнѣе -- чистая или прикладная наука? Но, вѣдь, для того, чтобы явились приложенія, наука уже должна существовать. Если, въ погонѣ за приложеніями, мы задержимъ ея развитіе, мы выродимся въ народъ, подобный китайцамъ, не сдѣлавшимъ въ теченіе поколѣній никакихъ успѣховъ потому только, что они довольствовались одними приложеніями, не заботясь о раскрытіи ихъ причинъ. Только изслѣдованіе причинъ составляетъ науку. Китайцы знали въ теченіе вѣковъ примѣненіе пороха; изслѣдованіе причинъ его дѣйствія, должнымъ образомъ направленное, привело бы къ созданію химіи и физики со всѣми ихъ примѣненіями. Но китайцы довольствовались фактомъ, что порохъ взрываетъ, и отстали въ общемъ человѣческомъ развитіи, и вотъ мы ихъ теперь величаемъ варварами". "А мы,-- продолжаетъ Роландъ, обращаясь къ своей американской аудиторіи,-- развѣ мы сами не въ такомъ же положеніи? Мы поступили еще лучше: мы взяли науку у Стараго Свѣта и примѣнили ее къ своимъ цѣлямъ. Мы получили ее какъ дождь небесный, не спрашивая, откуда онъ берется. Мы даже не сознаемъ, что должны быть благодарны тѣмъ безкорыстнымъ труженикамъ, которые дали намъ эту науку. И вотъ, подобно дождю небесному, эта чистая наука ниспала на вашу страну и сдѣлала ее великой, богатой и могущественной. Для всякаго цивилизованнаго народа въ настоящее время приложенія науки являются необходимостью; но если наша страна успѣвала до сихъ поръ въ этомъ направленіи, то потому только, что гдѣ-то на свѣтѣ существуютъ страны, гдѣ чистая наука воздѣлывалась и воздѣлывается и гдѣ изученіе природы считается благороднымъ, высокимъ занятіемъ".

Такимъ образомъ, съ начала вѣка и до его конца, на различныхъ точкахъ земного шара, при самыхъ несходныхъ обстановкахъ, мы слышимъ краснорѣчивые голоса, горячо убѣждающіе и правительства, и общества не придавать несоотвѣтственнаго значенія техническимъ приложеніямъ въ сравненіи съ породившими ихъ научными ученіями, не смѣшивать внѣшняго признака съ внутреннимъ содержаніемъ науки.

Да, всѣ эти блестящія матеріальныя приложеніи только внѣшній -- я готовъ почти сказать сказать: случайный -- признакъ того глубокаго, идейнаго движенія, которое отмѣтило XIX вѣкъ. Ее въ безчисленныхъ единичныхъ изобрѣтеніяхъ и приспособленіяхъ, какъ это желали бы видѣть наши противники, а въ широкомъ философскомъ синтезѣ выразился этотъ могучій охватъ научной мысли, все болѣе и болѣе оправдывающій убѣжденіе во внутренней связи, въ единствѣ всего естествознанія. Если мы остановимся сначала на обширномъ циклѣ наукъ, имѣющемъ своею задачей объясненіе явленій природы, и начнемъ съ самой молодой науки -- съ физіологіи, то, не смущаясь одинокими, сиротливо раздающимися голосами, встрѣтимъ всеобщее признаніе, что свои объясненія она должна строить только на точныхъ данныхъ физики и химіи; переходя къ этой послѣдней, видимъ, что она все болѣе и болѣе стремится къ сліянію съ физикой, а физика, еще въ началѣ вѣка представлявшая аггломератъ почти независимыхъ дисциплинъ, объединенная геніемъ Гельмгольца и Максуэля, въ свою очередь, все болѣе и болѣе поглощается механикой. Переходя къ циклу наукъ описательныхъ, встрѣчаемся съ тою же картиной. Всѣ его отрасли, существовавшія ранѣе или только возникшія въ теченіе вѣка, классификація, сравнительная морфологія, эмбріологія, исторія земли и географическое распредѣленіе организмовъ, сливаются въ одно стройное, величественное цѣлое въ могучемъ синтезѣ эволюціоннаго ученія. "Если меня спросятъ,-- говорить въ своей блестящей академической рѣчи извѣстный физикъ Больцманъ, -- если меня спросятъ, какъ я назову девятнадцатый вѣкъ -- вѣкомъ желѣза, пара или электричества, я, не задумываясь, отвѣчу: нѣтъ, я назову его вѣкомъ механическаго объясненія природы и вѣкомъ Дарвина".

Возставая противъ отождествленія внѣшнихъ успѣховъ техники съ болѣе глубоко-скрытою внутреннею работой творческой научной мысли, мы, конечно, не станемъ отрицать, что эти примѣненія являются самымъ нагляднымъ знаменіемъ могущества науки. Scientia est potentia, провозгласилъ если не законодатель, то герольдъ, глашатый новой научной эры -- Бэконъ, и его соотечественники ранѣе всѣхъ прониклись этою идеей и передали ее на родномъ языкѣ словами Knowledge is power, а другой, не менѣе глубокій мыслитель прибавилъ позже: Savoir c'est prévoir. Мочь и предвидѣть -- даръ чудодѣйствія и даръ пророчества, -- вотъ о чемъ, съ самой своей колыбели, мечтало человѣчество, надѣляя ими своихъ миѳическихъ и сказочныхъ героевъ. Эти два дара принесла ему въ ука, и только одна ежедневная привычка къ ея чудесамъ мѣшаетъ намъ это ясно сознавать. Младенецъ Геркулесъ задушилъ руками змѣя, а въ другомъ мѣстѣ, въ другой вѣкъ, ребенокъ однимъ пальцемъ вырвалъ подводныя скалы со дна моря и разметалъ ихъ въ воздухѣ. Соловей-разбойникъ оглушалъ прохожихъ своимъ свистомъ, а въ другомъ мѣстѣ, въ другой вѣкъ, человѣкъ говоритъ, не возвышая голоса, и его рѣчь разносится на сотни верстъ. Что здѣсь миѳъ, что -- сказка, что -- дѣйствительность? Оракулы древности, говорятъ, порою прорицали и впопадъ, но ихъ прорицанія блѣднѣютъ въ сравненіи съ пророчествомъ науки нашихъ дней. Леверье и Адамсъ предсказываютъ, что въ темной безднѣ міровыхъ пространствъ должна быть видима никому невѣдомая планета, и, послушная ихъ слову, она является въ указанное время, на указанномъ ей мѣстѣ. Димитрій Ивановичъ Менделѣевъ объявляетъ ученому міру, что гдѣ-то въ мірозданіи, можетъ быть, на нашей планетѣ, а, можетъ быть, и въ иныхъ звѣздныхъ мірахъ долженъ найтись элементъ, котораго не видѣлъ еще человѣческій глазъ; и этотъ элементъ находится, и тотъ, кто его находить при помощи своихъ чувствъ, видитъ его на первый разъ хуже, чѣмъ видѣлъ своимъ умственнымъ взоромъ Менделѣевъ,-- это ли не пророчество?

Остановимся ли мы на идейномъ содержаніи естествознанія или на блестящихъ его приложеніяхъ къ запросамъ жизни, мы не можемъ не признать, что небывалый его ростъ -- самая выдающаяся черта въ исторіи мысли XIX вѣка, быть можетъ, въ исторіи мысли вообще, такъ какъ никогда, конечно, не проявлялась въ такой мѣрѣ побѣда человѣка надъ природой, торжество идеи надъ матеріей.

Но если все сказанное вѣрно, если, по удачному выраженію одного германскаго ученаго, человѣчество находится теперь въ созвѣздіи "естествознанія", то не имѣлъ ли я права сказать, что есть полный поводъ радоваться тому, что русскій умъ заявилъ о своей природной наклонности, о свой творческой способности въ томъ именно направленіи, которое составляетъ задачу вѣка? Проявляется ли въ этомъ провиденціальная роль русскаго народа, о которой такъ часто говорятъ, или это только счастливая случайность,-- во всякомъ случаѣ, нельзя не радоваться счастливому совпаденію, нельзя не радоваться тому, что русская мысль послѣ долгихъ вѣковъ молчанія выступаетъ на общечеловѣческую сцену въ тотъ именно моментъ, когда является запросъ на умственныя качества, наиболѣе присущія ея природному стремленію.

Здѣсь снова само собою напрашивается сравненіе между нашею наукой и изящною литературой. Почему, когда въ Европѣ былъ спросъ на застывшія условно-классическія формы, мы имѣли только Третьяковскихъ, Херасковыхъ и Княжниныхъ, а когда потянула свѣжая струя, явились Пушкинъ, Гоголь, Тургеневъ и Толстой? Почему, пока въ наукѣ царила схоластика или смѣнившій ее исключительный культъ древнихъ, почему, пока Германіи увлекалась философскими системами такъ вредно отразившимися на естествознаніи въ формѣ натурфилософіи, мы не ссудили Европѣ почти ни одного имени, а когда возникъ все возростающій запросъ на точное изученіе природы, явились русскіе ученые, смѣло ставшіе въ ряды своихъ опередившихъ европейскихъ братьевъ?

Случалось ли вамъ, слѣдя за музыкальнымъ исполненіемъ, разсѣянно остановить свой взглядъ на артистѣ гдѣ-нибудь въ углу оркестра? Вамъ кажется, что онъ относится совсѣмъ безучастно къ тому, что совершается вокругъ, онъ будто дремлетъ,-- ужъ не заснулъ ли онъ совсѣмъ?... Но не спѣшите: пройдетъ минута, и онъ очнулся, оживился, беретъ свой инструментъ и полились звуки; они ростуть, сливаясь въ общую гармонію съ остальными. Не такъ ли было съ русскимъ человѣкомъ? Дремалъ онъ долгіе вѣка, пока въ общечеловѣческой симфоніи не прозвучали звуки, на которые нашелся откликъ и въ его груди. Эти звуки: въ искусствѣ -- жизненная правда и реальная истина -- въ наукѣ.

Я началъ съ впечатлѣнія, производимаго этою залой, а кончилъ историческимъ "созвѣздіемъ", въ которомъ находится современное мыслящее человѣчество. Пора вернуться въ эту залу. Позвольте же мнѣ, идя обратнымъ ходомъ, подвести итоги.

Если меня спросятъ: какая область знанія наложила неизгладимую печать на весь умственный обликъ XIX вѣка?-- я отвѣчу смѣло: естествознаніе. Если спросятъ далѣе: какихъ научныхъ знаній искалъ, прежде всего, русскій человѣкъ, очнувшись отъ вѣкового сна въ лицѣ своихъ славнѣйшихъ представителей -- Великаго Петра и Ломоносова?-- отвѣтъ, конечно, будетъ тотъ же: естествознанія. Въ чемъ дала лучшій плодъ перенесенная на нашу почву европейская наука?-- въ естествознаніи. Въ какой научной области всего яснѣе заявила о себѣ русская мысль и получила свой аттестать зрѣлости изъ рукъ нашихъ старшихъ европейскихъ братьевъ?-- несомненно, въ естествознаніи. Наконецъ, какая отрасль наукъ собирала до сихъ поръ такія многочисленныя и блестящія собранія?-- я полагаю, что не ошибусь, отвѣтивъ еще разъ: естествознаніе.

И такъ, если тотъ вѣкъ, въ которомъ мы живемъ, принадлежитъ естествознанію, то этотъ день принадлежитъ русскому естествознанію,-- той у насъ отрасли науки, въ которой русская мысль всего очевиднѣе заявила свою зрѣлость творческую силу.

Вотъ тотъ строй мыслей, который возникъ въ моемъ представленіи, когда я повторяю вновь: именемъ Московскаго университета привѣтствую васъ на этомъ праздникѣ русской науки

К. Тимирязевъ.

"Русская Мысль", кн.I, 1894