Тимирязев Климент Аркадьевич - Странный образчик научной критики

Странный обращикъ научной критики.

(По поводу статьи Г. А. Фаминцына: "Опровергнутъ ли дарвинизмъ Данилевскимъ?" Вѣстникъ Европы, 1889 г., февраль).

Увидавъ въ февральской книжкѣ Вѣстника Европы статью г. Фаминцына, посвященную тому же предмету, носящую то же названіе, какъ и моя статья, появившаяся ни страницахъ Русской Мысли два года тому назадъ, я невольно полюбопытствовалъ узнать, почему авторъ ея нашелъ нужнымъ поднять снова вопросъ, какъ мнѣ казалось, для ученаго міра разрѣшенный или, вѣрнѣе, никогда и не существовавшій? Что имѣетъ онъ сказать новаго по поводу книги Данилевскаго? По мѣрѣ того, какъ я подвигался въ чтеніи этой статьи, я все болѣе убѣждался, что не получу отвѣта на свой вполнѣ естественный вопросъ. Дѣйствительно, болѣе странной критики мнѣ не случалось встрѣчать.

Г. Фаминцынъ, прежде всего, разъясняетъ то положеніе дѣла, которое онъ засталъ въ литературѣ. Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ книга Данилевскаго появилась статья г. Страхова, въ которой произведеніе это признано однимъ изъ рѣдкихъ явленій во всемірной печати. Вслѣдъ затѣмъ появилась моя статья, для характеристики которой г. Фаминцынъ приводитъ только рядъ рѣзкихъ, выхваченныхъ безъ связи съ предъидущимъ и послѣдующимъ, фразъ, заключающихъ отзывы о книгѣ и пріемахъ ея автора. На мою статью отвѣтилъ вновь г. Страховъ, утверждавшій, что въ ней нѣтъ вовсе содержанія, и т. д. Изложивъ, такимъ образомъ, фактическую сторону дѣла, г. Фаминцынъ дѣлаетъ выводъ, что оба ученые (т.-е. Страховъ и я), очевидно, могли убѣдить только своихъ "поклонниковъ" (насколько это касается меня, то признаюсь откровенно, что въ первый разъ слышу о существованіи таковыхъ). Въ интересѣ же дѣла, очевидно, необходимъ новый, "обстоятельный" и "безпристрастный" разборъ достоинствъ и недостатковъ книги Данилевскаго.

Сужденіе, какъ видно, категорическое, не допускающее двухъ толкованій. До г. Фаминцына еще не высказано "обстоятельнаго" и "безпристрастнаго" сужденія, и этотъ пробѣлъ долженъ быть выполненъ его статьей. Читатели Вѣстника Европы, по словамъ г. Фаминцына, случайно заглядывающіе на страницы Русской Мысли, конечно, безъ труда повѣрятъ этому суровому приговору г. Фаминцына надъ своими предшественниками, тѣмъ болѣе, что онъ представляетъ доказательство своего высокаго безпристрастія, не дѣлая никакого различія между моею критикой и статьями г. Страхова. Читатели эти, конечно, повѣрятъ, что въ моей критикѣ не заключалось ничего болѣе "обстоятельнаго" и "безпристрастнаго", чѣмъ тѣ рѣзкіе отзывы, которые такъ заботливо подобралъ г. Фаминцынъ. Но я-то самъ, зная, сколько труда я потратилъ на изученіе книги Данилевскаго, какъ тщательно (а, слѣдовательно, и "безпристрастно") изложилъ главный ходъ его аргументаціи, отдѣляя существенное отъ несущественнаго, какъ старательно (а, слѣдовательно, и "обстоятельно"), доводъ за доводомъ, пытался ее опровергнуть, признаюсь, былъ озадаченъ такимъ сужденіемъ третьяго ученаго -- г. Фаминцына. Что же такое упустилъ я изъ вида?-- невольно спрашивалъ я себя.-- Какіе недостатки труда не подмѣтилъ я и тѣмъ навлекъ на себя подозрѣніе въ недостаткѣ "обстоятельности", какія достоинства (по отношенію къ занимающему насъ обоихъ вопросу: "опровергнутъ ли дарвинизмъ?") упустилъ я въ трудѣ Данилевскаго и тѣмъ далъ поводъ подозрѣвать, себя въ "пристрастіи"? Словомъ, какіе новые, не раскрытые мною недостатки или, наоборотъ, какія скрытыя мною достоинства труда Данилевскаго раскроетъ намъ г. Фаминцынъ? Вотъ вопросъ, представлявшійся мнѣ съ первыхъ же страницъ его статьи.

Очевидно, не одобряя рѣзкаго тона тѣхъ нѣсколькихъ фразъ, которыми онъ характеризуетъ мою статью, г. Фаминцынъ въ этомъ тонѣ, конечно, могъ усмотрѣть, прежде всего, признакъ моего пристрастнаго отношенія къ дѣлу. Но на первыхъ же страницахъ онъ самъ вынужденъ сознаться, что вызвавшій рѣзкость моихъ отзывовъ "самодовольно-самоувѣренный", "хвастливо-задорный", какъ я его назвалъ, тонъ книги на всякаго читателя долженъ произвести одинаковое впечатлѣніе. Приводя цѣлый рядъ мѣстъ, сравнительно болѣе мягкихъ (такъ какъ самыя неприличныя фразы уже отмѣчены мною), г. Фаминцынъ говоритъ, что отношеніе Данилевскаго къ Дарвину "высокомѣрно и заносчиво", и, наконецъ, дѣлаетъ выводъ, что "никто изъ послѣднихъ (т.-е. противниковъ Дарвина) не позволялъ себѣ выходокъ, подобныхъ тѣмъ, которыми испещрено сочиненіе Данилевскаго". Значитъ, рѣзкость, съ которою я осуждалъ неприличныя выходки, которыми "испещрена" книга Данилевскаго, объясняется не слѣпымъ пристрастіемъ къ Дарвину, а справедливымъ негодованіемъ, вызваннымъ литературными пріемами, которыхъ "никто себѣ не позволялъ". Въ другомъ мѣстѣ, когда (по поводу софизма Данилевскаго, что истинное ученіе познается по тому, что оно не легко понимается и трудно прививается) я говорю, что онъ позволяетъ себѣ "шутить надъ здравою логикой",-- г. Фаминцынъ предпочитаетъ называть эту выходку Данилевскаго "дѣтски-наивною",-- выраженіе, едва ли примѣнимое къ такому искусному спорщику, какимъ проявляетъ себя во всей книгѣ Данилевскій, скорѣе предпочитающій разсчитывать на наивность читателя, чѣмъ щеголять своею собственной. Г. Фаминцынъ считаетъ также вполнѣ возможнымъ высказывать и такое предположеніе, что Данилевскій "забылъ, или не подозрѣвалъ, какое значеніе имѣютъ труды Дарвина", и, наконецъ, очевидно, не одобряя порою насмѣшливый тонъ моихъ возраженій, самъ не отказываетъ себѣ въ удовольствіи поглумиться надъ Данилевскимъ, говоря, что "не появись "дарвинизма" Данилевскаго, ученый міръ и теперь еще бы пребывалъ все въ томъ же жалкомъ состояніи" и т. д.

Словомъ, рѣзкость тона нѣкоторыхъ фразъ моего опроверженія оказывается вполнѣ заслуженною,-- не въ ней, слѣдовательно, можно усмотрѣть какое-нибудь проявленіе моего пристрастія {Напомню еще, что каждая изъ фразъ, приведенныхъ г. Фаминцынымъ, у меня строго мотивирована, касается вполнѣ опредѣленнаго пріема Данилевскаго.}.

Переходимъ къ разбору сущности возраженій г. Фаминцына противъ труда Данилевскаго. Общихъ возраженій, показывающихъ, какъ мало вѣроятно предположеніе, что Данилевскому удалось опровергнуть дарвинизмъ, предъявляется два. Вотъ они: 1) мало вѣроятно, чтобы правъ оказался Данилевскій, а не подавляющее большинство ученыхъ, раздѣляющихъ обратное воззрѣніе, и 2) еще менѣе вѣроятно, чтобы доводы, предъявляемые Данилевскимъ, оказались побѣдоносными, такъ какъ они не принадлежатъ ему, не новы, и до сихъ поръ не опровергли этого ученія. Но оба эти довода, имѣющіе, замѣчу мимоходомъ, только относительную убѣдительную силу, были уже развиты мною, и даже болѣе "обстоятельно", въ особенности второй,-- я указывалъ, какой именно аргументъ и кѣмъ былъ предъявленъ ранѣе Данилевскаго.

Но г. Фаминцынъ полагаетъ, что онъ нашелъ настоящій секретъ раздраженія Данилевскаго,-- мотивы, объясняющіе всѣ его нападки. На это я замѣчу, что Данилевскій никогда и не дѣлалъ изъ этого тайны, что онъ ясно и категорически высказалъ эти мотивы и за эту искренность я даже отдалъ ему полную справедливость. Но я замѣчу также, что ни мнѣ, да и никакому научному критику, не можетъ быть дѣла до мотивовъ автора,-- меня интересуетъ только степень убѣдительности фактовъ и доводовъ, имъ предъявленныхъ, а чѣмъ онъ руководился, подбирая факты, изобрѣтая доводы,-- это меня, какъ научнаго критика, не касается. Между тѣмъ, во всемъ своемъ изложеніи г. Фаминцынъ становится на обратную точку зрѣнія; не касаясь главныхъ доводовъ, онъ подробно анализируетъ мотивы. Онъ говоритъ, что Данилевскій вооружился противъ дарвинизма потому, что это ученіе разрушало его нравственное міровоззрѣніе или, выражаясь опредѣленнѣе, противорѣчило его религіозному чувству. На это указывалъ и я, но г. Фаминцынъ идетъ далѣе и старается доказать, что Данилевскій въ этомъ отношеніи неправъ, и для этого сначала знакомитъ своихъ читателей съ сущностью дарвинизма, а затѣмъ старается доказать, что это ученіе не можетъ противорѣчить религіозному чувству.

Краткому изложенію сущности дарвинизма г. Фаминцынъ предпосылаетъ два замѣчанія. Во-первыхъ, онъ рѣшительно утверждаетъ, будто горячіе поклонники дарвинизма, въ его цѣлости, составляютъ лишь рѣдкія исключенія; но это заявленіе остается загадкой, такъ какъ неизвѣстно, въ какомъ отношеніи большинство ученыхъ оказалось вынужденнымъ нарушитъ цѣлость дарвинизма {Т.-е., въ сущности, сдѣлать то, чѣмъ похваляется Данилевскій.}, какія изъ его положеній оно признало невозможными; во-вторыхъ, г. Фаминцынъ заявляетъ, что самъ онъ никогда не принадлежалъ къ числу безусловныхъ поклонниковъ дарвинизма и принимаетъ его только съ существенными ограниченіями; но такъ какъ и эти ограниченія остаются неизвѣстными, то и самое заявленіе, въ сущности, безполезно.

Неизвѣстно, который изъ этихъ двухъ исправленныхъ дарвинизмовъ излагается далѣе, но тѣ дарвинисты, которые продолжаютъ по-старому обозначать этимъ именемъ ученіе Дарвина, съ трудомъ узнаютъ въ изложеніи г. Фаминцына характеристическія черты знакомаго ученія. Сначала говорится о какомъ-то неопредѣленномъ трансформизмѣ, настолько же совмѣстимомъ и съ ламаркизмомъ, какъ и съ дарвинизмомъ, а затѣмъ, послѣ длинныхъ выписокъ изъ статьи Бэра, заявляется, будто дарвинизмъ отодвинулъ на второй планъ вопросъ "для чего" (для чего существуетъ тотъ или другой органъ), т.-е. телеологію. Между тѣмъ, по мнѣнію лучшихъ знатоковъ дѣла, да и самого Дарвина, его ученіе именно придало новый смыслъ этому вопросу "для чего", создавъ новую или раціональную телеологію {Въ письмѣ къ Аза-Грей (1874 г.), Дарвинъ пишетъ: "То, что вы говорите о телеологіи, мнѣ особенно понравилось, и, насколько мнѣ извѣстно, вы первый обратили на это вниманіе. Я всегда говорилъ: "you are the man to hit the nail on the head". А вотъ то мѣсто, къ которому относятся слова Дарвина: "Мы должны признать одной изъ заслугъ Дарвина то, что онъ возвратилъ естествознанію телеологію; такъ что, вмѣсто морфологіи versus телеологія, мы будемъ имѣть морфологію, сочетанную бракомъ (wedded) съ телеологіей" (Life and letters of Charles Darwin, v. III, 189).}. Это понималъ и Данилевскій, называвшій дарвинизмъ, конечно, съ своей тонки" зрѣнія, псевдо-телеологіей.

Послѣ этого неопредѣленнаго, смутнаго очерка сущности дарвинизма г. Фаминцынъ приступаетъ къ своей главной задачѣ -- къ раскрытію коренной ошибки Данилевскаго....

Эта коренная ошибка, какъ, мы уже видѣли, сводится къ тому, что Данилевскій настойчиво и горячо заявляетъ, что дарвинизмъ возмутилъ его нравственное міросозерцаніе, что съ этимъ ученіемъ не можетъ примириться его религіозное чувство. Но здѣсь я долженъ принять сторону, Данилевскаго. Г. Фаминцынъ говоритъ далѣе о какихъ-то "симпатичныхъ" сторонахъ характера Данилевскаго, обнаружившихся въ его книгѣ. Я замѣтилъ, и отдалъ ей справедливость, одну -- именно его искренность, ту откровенность, съ которой онъ высказываетъ свои религіозныя антипатіи къ дарвинизму и, безъ всякихъ увертокъ, заявляетъ, что питалъ неопреодолимое отвращеніе къ нему, прежде чѣмъ успѣлъ найти (какъ ему казалось) уязвимыя мѣста. Если такое отношеніе къ дѣду нельзя вмѣнить въ заслугу ученому, то за откровенное сознаніе въ немъ, разъ оно существуетъ, нельзя не чувствовать уваженія къ человѣку. Г. Фаминцынъ убѣждаетъ цитатами изъ Бэра и въ особенности Виганда (какъ извѣстно, самаго рьянаго противника дарвинизма), что это ученіе совмѣстимо съ религіознымъ чувствомъ; но, я полагаю, никакимъ числомъ примѣровъ нельзя доказать этого тезиса. Во*-первыхъ, всякій человѣкъ воленъ (а, можетъ быть, и не воленъ) въ своихъ религіозныхъ чувствахъ. Какое мнѣ дѣло до того, раздѣляютъ или не раздѣляютъ моего религіознаго чувства сотни или тысячи людей? Вѣдь, для меня-то оно остается тѣмъ же, чѣмъ было; оно пережито, можетъ быть, выстрадано мною, а не взято на-прокатъ изъ послѣдней прочтенной книги. Во-вторыхъ, стоитъ внимательно присмотрѣться ко всѣмъ этимъ Вигандамъ и имъ подобнымъ для того, чтобъ убѣдиться, что ихъ равнодушіе только напускное. Вигандъ руководится тѣми же побужденіями, какъ и Данилевскій,-- это сквозитъ на каждомъ шагу; онъ отказывается отъ дарвинизма не потому, что нашелъ въ немъ ошибки, а страстно ищетъ ошибки, потому что ему противенъ выводъ. А напускное равнодушіе только хорошо извѣстный діалектическій пріемъ -- увѣрить читателя, что мнѣ собственно безразлично, каковъ будетъ исходъ спора -- я цѣню только силу доводовъ за и противъ {Мнѣ неизвѣстно ни одного примѣра антидарвиниста, который бы отказался отъ этого ученія такъ, какъ отказались отъ догмы постоянства видовъ самъ Дарвинъ или Лайель, то-есть постепенно сдаваясь передъ очевидностью доводовъ. У антидарвинистовъ всегда желаніе опровергнуть предшествовало опроверженію.}. Не многіе антидарвинисты проявили чистосердечіе Данилевскаго, прямо заявившаго, что для его нравственнаго спокойствія необходимо было опрокинуть дарвинизмъ, что это для него было жизненнымъ вопросомъ. Повторяю, этой искренности я отдалъ справедливость,-- оспаривалъ я только нравственное достоинство тѣхъ средствъ, тѣхъ пріемовъ, которыми Данилевскій полагалъ достигнуть цѣли {Публичныя лекціи и рѣчи: Опровергнутъ ли дарвинизмъ? Стр. 145--150.}. Г. Фамницынъ, конечно, вполнѣ и безусловно правъ, утверждая, что дарвинизмъ совмѣстимъ съ религіознымъ чувствомъ,-- эта мысль и до него высказывалась въ нашей литературѣ {См. мой очеркъ: Чарльзъ Дарвинъ и его ученіе, стр. 4.}. Совмѣстимъ; но съ какимъ религіознымъ чувствомъ? Если съ нимъ примиряется религіозное чувство однихъ, то изъ, этого не слѣдуетъ, что и религіозное чувство всякаго человѣка должно примиряться. Рядомъ съ примѣрами, приведенными г. Фаминцынымъ (и, въ сущности, мало убѣдительными, такъ какъ въ нихъ люди религіозные, увѣряя, что готовы примириться съ дарвинизмомъ, его отвергаютъ), можно привести примѣры обратнаго. Таковъ, напр., проф. Генсло, другъ и учитель Дарвина, горячо имъ любимый и мнѣніями котораго онъ дорожилъ; когда появилась книга Дарвина, Генсло объявилъ наотрѣзъ, что несогласенъ съ этимъ ученіемъ, потому что не видитъ возможности примирить его съ своими религіозными убѣжденіями. Результатомъ этого было замѣтное охлажденіе долголѣтней дружбы {Life and letters. Изъ этой книги, которою г. Фаминцынъ, повидимому, не пользовался, онъ могъ бы почерпнуть свѣдѣнія и о религіозныхъ воззрѣніяхъ самого Дарвина.}. Повторяю, не могу отрицать за Данилевскимъ права заявлять, что дарвинизмъ противорѣчитъ его религіозному чувству, а та откровенность, съ которой онъ это высказываетъ, ставитъ его, въ моихъ глазахъ, выше Виганда и ему подобныхъ, подъ личиной равнодушія только плохо скрывающихъ свои религіозныя антипатіи.

Возражать Данилевскому можно и должно лишь съ той минуты, когда онъ самъ переходитъ къ наступательнымъ дѣйствіямъ, когда въ свою очередь онъ хочетъ навязать другимъ свои религіозныя чувства, когда онъ вступаетъ въ область аргументовъ и пытается, въ рѣзкой и оскорбительной формѣ, доказать, что всякій здраво разсуждающій человѣкъ обязанъ отвергнуть дарвинизмъ. Генсло охладѣлъ къ Дарвину -- и, по-своему, былъ правъ, -- но онъ не сталъ писать памфлетовъ противъ дарвинизма. Противъ этой аргументанціи Данилевскаго я и возсталъ. Важнѣйшій изъ его общихъ философскихъ доводовъ сводится къ тому, что въ дарвинизмѣ все объясняется "нелѣпою случайностью". Противъ этого довода вооружается и г. Фаминцынъ; но, я полагаю, всякій, кто дастъ себѣ трудъ сличить наши статьи, убѣдится, что на страницахъ 637--38 г. Фаминцынъ даетъ только перифразу того, что мною высказано на стр. 199 и 200 {Публичныя лекціи и рѣчи. Москва, 1888 г. Опровергнутъ ли дарвинизмъ? Статья перепечатана безъ измѣненій.}. Я указываю, что случайность элементовъ какого-нибудь явленія не препятствуетъ имъ слагаться въ стройное цѣлое, и ссылаюсь на астрономію и исторію, а г. Фаминцынъ повторяетъ туже мысль, иллюстрируя ее ссылкой на физическую географію и исторію.

Но я этимъ не довольствуюсь: я показываю, что Данилевскій, негодуя на міровоззрѣніе дарвинистовъ, не замѣчаетъ, какое жалкое, полное несогласимыхъ противорѣчій, міровоззрѣніе предлагаетъ самъ въ замѣнъ. Я назвалъ его отношеніе къ этому вопросу, такъ глубоко его интересующему, "запальчивымъ недомысліемъ", и болѣе точной характеристики не могу предложить и теперь. Бездоказательно обвиняя дарвинистовъ въ томъ, будто они объясняютъ развитіе органическаго міра нелѣпымъ случаемъ, Данилевскій, напротивъ, видитъ въ этомъ процессѣ непосредственное вмѣшательство, цѣлесообразно направляющаго его, интеллектуальнаго начала, т.-е., выражаясь опредѣленнѣе, Божества. Но при этомъ онъ забываетъ, что ранѣе нѣсколько главъ посвятилъ доказательству промаховъ природы, натворившей будто бы безполезныхъ и вредныхъ органовъ, истребляющей милліоны существъ; забываетъ, наприм., какъ ядовито глумился онъ надъ природой, создавшей мотылька, безсмысленно летящаго на огонь, и т. д. Тамъ онъ все это высказывалъ въ рѣзкой, запальчивой формѣ, думая этимъ уничтожить естественный отборъ, не сообразивъ впередъ, что все это глумленіе придется по адресу интеллектуальнаго начала, о которомъ пойдетъ рѣчь въ послѣдующихъ главахъ. Безсмысленная дѣятельность и непосредственное вмѣшательство въ нее Божества,-- въ такому сопоставленій, говорилъ я, можно видѣть или "цинической кощунство", или "запальчивое недомысліе",-- выхода изъ этой дилеммы не существуетъ. Слѣдовательно, не касаясь его религіозныхъ чувствъ, я только показалъ, что, въ своей запальчивости, Данилевскій, думая подорвать дарвинизмъ, самъ того не замѣчая, нанесъ религіозному чувству такое оскорбленіе, съ которымъ, конечно, не можетъ примириться ни одинъ религіозный человѣкъ. Я только хотѣлъ показать, что, для защиты религіознаго чувства отъ воображаемыхъ оскорбленій, не достаточно одного благаго намѣренія,-- нужно еще умѣнье, иначе, думая поразить воображаемаго врага, можно поразить самого себя.

Такимъ образомъ, г. Фаминцынъ отрицаетъ за Данилевскимъ право заявлять о противорѣчіи между дарвизмомъ и его религіозными чувствами, я же вполнѣ признаю за нимъ это право, уважаю его за искренность, съ которой онъ высказываетъ свои убѣжденія,-- я отрицаю только его притязанія навязать свои убѣжденія другимъ и доказываю логическую несостоятельность его попытки.

Въ подтвержденіе своего обвиненія г. Фаминцынъ ограничивается, какъ, сказано, только повтореніемъ одного изъ моихъ возраженій.

Но всѣ эти разсужденія мало относятся къ сущности чисто-научнаго вопроса, поставленнаго г. Фамицинымъ, да и самый характеръ разсужденій отзывается скорѣе XVI, чѣмъ XIX вѣкомъ. Пора перейти къ тому, что отвѣчаетъ авторъ статьи на вопросъ: "опровергнутъ ли дарвинизмъ Данилевскимъ?" "Обстоятельному" разрѣшенію этой задачи г. Фаминцынъ посвящаетъ четыре страницы. Полюбопытствуемъ узнать, что же въ нихъ заключается.

-----

Строго говоря, эти четыре странички, въ которыхъ долженъ заключаться обѣщанный "обстоятельный" и "подробный" разборъ попытки Данилевскаго опровергнуть дарвинизмъ, представляютъ сокращенное оглавленіе книги Данилевскаго, съ лаконическими, а порой совсѣмъ энигматическими отмѣтками {Я говорю "сокращенное оглавленіе" потому, что у Данилевскаго оно занимаетъ не 4, а 14 страницъ, и представляетъ несомнѣнныя достоинства. Еслибъ это не звучало ироніей, я бы готовъ признать въ этомъ оглавленіи одну изъ лучшихъ сторонъ книги. Говорю это совершенно серьезно. Не часто случается встрѣтить такое толковое, строго-систематическое оглавленіе, въ такой степени облегчающее пользованіе книгой.}.

Минуя первыя главы, какъ заключающія изложеніе дарвинизма, г. Фаминцынъ начинаетъ свой бѣглый перечень содержанія книги Данилевскаго съ третьей главы.

Въ этой третьей главѣ Данилевскій разбираетъ законность распространенія выводовъ, пріобрѣтенныхъ по отношенію къ домашнимъ породамъ, на существа, находящіяся въ естественномъ состояніи. Здѣсь онъ касается трехъ вопросовъ: a) не обладаютъ ли прирученыя породы исключительною способностью измѣняться; b) возвращаются ли искусственныя породы при одичаніи къ первоначальному типу и c) превосходятъ ли результаты естественнаго отбора результаты отбора искусственнаго. По первому вопросу г. Фаминцынъ не высказываетъ никакого рѣшительнаго мнѣнія, хотя, повидимому, склоняется болѣе въ сторону Данилевскаго, но съ этимъ никакъ нельзя согласиться, такъ какъ Данилевскій не устраняетъ кореннаго возраженія Дарвина, что дикари, приручая животныхъ, никакъ не могли преридѣть, будетъ ли ихъ организація пластична, или нѣтъ. По второму вопросу г. Фаминцынъ, повидимому, высказываетъ большее одобреніе, но съ этимъ также трудно согласиться, такъ какъ Данилевскій въ защиту своего мнѣнія не приводитъ ни одного факта, которому нельзя было бы дать иное толкованіе. Наконецъ, по третьему вопросу г. Фаминцынъ только съ ограниченіемъ соглашается съ Данилевскимъ; но я полагаю, что болѣе близкій анализъ доводовъ Данилевскаго приводитъ къ убѣжденію въ полной ихъ несостоятельности {Можетъ быть, мнѣ замѣтятъ, что я возражаю г. Фаминцину такъ же голословно, какъ онъ высказываетъ свои одобренія и порицанія. Но при такомъ бѣгломъ обзорѣ частныхъ вопросовъ, какой дѣлаетъ г. Фаминцынъ, иначе поступать почти невозможно. Вообще весь этотъ краткій перечень, какъ увидимъ, могъ бы безъ ущерба отсутствовать. Впрочемъ, я, по возможности, буду мотивировать свои возраженія.}.

Въ четвертой главѣ обсуждаются: a) вопросъ о постоянствѣ вида и b) та группа доводовъ Дарвина въ пользу измѣнчивости вида, которую я когда-то назвалъ доводами статистическими,-- названіемъ, которое сохранилъ за ними и Данилевскій. По первому вопросу г. Фаминцынъ только замѣчаетъ, что въ защиту постоянства видовъ Данилевскій не привелъ ничего новаго {Я бы, однако, рекомендовалъ читателямъ прочесть хоть начало этого параграфа книги Данилевскаго, какъ обращикъ той схоластической діалектики, до которой онъ былъ способенъ доходить. Желая отстоять справедливость опредѣленія вида, даннаго Линнеемъ, онъ такъ искусно его преобразуетъ, что отъ него въ результатѣ остается только: Species mimeramus -- tot -- quot (?!). Опредѣленіе, очевидно, неуязвимое. И все это дѣлается для того, чтобы доказать, что Дарвинъ былъ неправъ, принимая опредѣленіе Линнея въ томъ буквальномъ смыслѣ, въ какомъ его высказалъ самъ Линней.}. Относительно втораго высказываетъ мнѣніе, что аргументація Данилевскаго представляетъ "несомнѣный интересъ". Съ этимъ заключеніемъ я не могу согласиться; весь параграфъ изобилуетъ такими натяжками, поля моего экземпляра книги Данилевскаго испещрены такимъ числомъ замѣтокъ, что ихъ, пожалуй, достало бы на такую же главу {Чтобы не быть голословнымъ, приведу хоть одинъ образецъ аргументаціи Данилевскаго, допускающій краткое изложеніе. Дарвинъ говоритъ, что на основаніи его теоріи можно ожидать, что виды родовъ обширныхъ будутъ болѣе походить на разновидности, чѣмъ виды малыхъ родовъ, и на дѣлѣ такъ и оказывается. Данилевскій берется доказать, что независимо отъ какой бы ни было теоріи иначе и быть не можетъ. Вотъ его доказательство: "родъ равенъ по значенію другому роду",-- слѣдовательно, если въ родѣ много видовъ, "то они должны представлять меньшее между собою различіе". Этимъ разсужденіемъ, что "родъ равенъ роду", а видъ не равенъ виду, Данилевскій остался очень доволенъ, нѣсколько разъ къ нему возвращался и на основаніи его обвинялъ Дарвина въ томъ, что тотъ высказываетъ "трюизмы". Другіе примѣры Данилевскаго по большей части не удовлетворяютъ условіямъ статистическаго метода, разрѣшающаго относящіеся сюда вопросы.}. Впрочемъ, объ этой главѣ, какъ и о слѣдующей, самъ авторъ статьи говоритъ, что она вообще имѣютъ второстепенное значеніе.

Глава шестая посвящена обсужденію факторовъ измѣнчивости. Здѣсь, по мнѣнію г. Фаминцына, интересны факты, касающіеся земляники и груши, а также заслуживаетъ вниманія мнѣніе Данилевскаго (высказанное по поводу происхожденія голубиныхъ породъ), будто Дарвинъ не разъяснилъ способа образованія ни одной изъ этихъ породъ. По мнѣнію г. Фаминцына, это самая самостоятельная часть и заслуживаетъ вниманія. Но и съ этимъ заключеніемъ я не могу согласиться. Факты, приводимые Данилевскимъ, во всякомъ случаѣ, не новы, а выводы едва ли вѣрны. Наприм., развиваемая здѣсь основная мысль, что новыя* формы обыкновенно образуются скачками и что искусственный отборъ вообще не игралъ той роли въ образованіи породъ, которую за нимъ признаютъ, едва ли удачна. Такъ, приводимая въ доказательство возможности подобныхъ скачковъ плакучая туйя едва ли убѣдительна, въ виду заявленія Дарвина, что плакучесть одинъ изъ самыхъ капризныхъ и непрочныхъ признаковъ. Наблюденія Дюшена надъ земляникой (если ихъ имѣетъ въ виду г. Фаминцынъ, говоря о земляникѣ) не новость,-- о Дюшенѣ, какъ объ одномъ изъ предвозвѣстниковъ Дарвина, писалось не мало, между прочимъ, Декандолемъ въ 1882 году. Факты, касающіеся груши, также не представляютъ того значенія, которое хочетъ имъ придать Данилевскій, т.-е. какъ доказательства образованія культурныхъ породъ, безъ участія отбора. Во-первыхъ, возможность внезапнаго возникновенія крупныхъ и полезныхъ отклоненій, въ рѣдкихъ случаяхъ, допускалъ и Дарвинъ, а въ примѣненіи къ грушѣ приводилъ примѣры породъ, происшедшихъ отъ случайныхъ экземпляровъ дикой лѣсной груши; примѣры эти цитируетъ и Данилевскій. А, во-вторыхъ, уклоненія, представляемыя грушей, и не такъ значительны; Декенъ, на котораго также ссылается Данилевскій, именно по поводу груши говоритъ, что понятіе о разновидности (variété), въ обыкновенномъ смыслѣ слова, здѣсь совсѣмъ не примѣнимо, такъ какъ "у фруктовыхъ деревьевъ существуютъ только индивидуальныя формы, непрочныя уклоненія (des variations sans consistance), не передаваемыя сѣменами и только сохраняемыя прививкой". Далѣе Декенъ говоритъ, что, тѣмъ не менѣе, только посѣвами получаются хорошія новыя породы, но лишь немногіе культиваторы имѣютъ средства получать эти новыя породы, размножая грушу отъ сѣмянъ, такъ какъ, "можетъ быть, только одну изъ сотни стоитъ сохранить" {Decaisne et Naudin: "Manuel de l'amateur des jardine etc.", стр. 453, 477.}. Это развѣ не отборъ? Но, съ другой стороны, понятно, что относительно груши, быть можетъ, давно, предпочитали, для полученія новыхъ породъ, производитъ отборъ между болѣе многочисленными дикоростущими растеніями и только тщательно сохранять отобранное,-- сохранять и улучшать, насколько это возможно, потому что нельзя же утверждать, что отборъ вовсе непримѣнимъ къ растеніямъ, размножаемымъ прививкой. Вѣдь, не абсолютно же сходны всѣ растенія, получаемыя прививкой? Между ними найдутся лучшія и худшія, и, конечно, первыми, а не послѣдними будутъ пользоваться для дальнѣйшихъ прививокъ и, такимъ образомъ, будутъ достигать отрицаемаго Данилевскимъ суммированія индивидуальныхъ измѣненій {Процессъ отбора несомнѣнно примѣнялся къ случаямъ такъ называемой "варіяціи почекъ" (bud-variation).}. Во всякомъ случаѣ, примѣръ груши доказываетъ только то, что отборъ посредствомъ сѣмянъ такихъ признаковъ, которые сѣменамъ не передаются, не можетъ быть особенно успѣшенъ. А этотъ "трюизмъ", я полагаю, нисколько не подрываетъ достовѣрности общепризнаннаго значенія искусственнаго отбора вообще въ культурѣ.

Что касается происхожденія голубиныхъ породъ, то я не рѣшаюсь высказать мнѣнія, "заслуживаютъ ли вниманія" соображенія Данилевскаго. Не обладая необходимыми, крайне спеціальными свѣдѣніями, я могу руководиться только вѣроятностью. Зная, что этотъ вопросъ былъ обработанъ Дарвиномъ съ исключительною тщательностью, вызывавшею горячія похвалы даже его противниковъ, зная, съ другой стороны, что во всѣхъ вопросахъ, въ которыхъ я компетентенъ, нападки Данилевскаго оказывались неудачными, я съ большою степенью вѣроятности могу предположить, что и на этотъ разъ правымъ окажется не Данилевскій, а Дарвинъ {Я слышалъ, что и эта сторона труда Данилевскаго вскорѣ найдетъ компетентнаго критика.}.

Вообще же, мнѣ кажется, что весь этотъ походъ Данилевскаго противъ такого очевиднаго, на глазахъ у всѣхъ совершающагося факта, каковъ искусственный отборъ,-- одна изъ самыхъ безтактныхъ его выходокъ. Для его цѣли, для опроверженія дарвинизма, это вовсе не нужно, а только ярко освѣщаетъ его желаніе доказать, что Дарвинъ всегда и во всемъ неправъ,-- желаніе, несообразность котораго естественно подрываетъ довѣріе къ нему читателя, прежде чѣмъ авторъ приступаетъ къ своей главной задачѣ.

О главѣ седьмой, послѣ перечисленія ея содержанія, г. Фаминцынъ лаконически замѣчаетъ, что она не представляетъ ничего новаго.

Главы 8, 9, 10 и 11 -- самыя важныя во всемъ трудѣ Данилевскаго; въ нихъ собственно излагается опроверженіе дарвинизма. На нихъ, конечно, должно сосредоточиться все вниманіе критика, задавшагося вопросомъ: "опровергнутъ ли дарвинизмъ Данилевскимъ?" Но г. Фаминцынъ объявляетъ, что онъ "намѣренно (?!) не вдается въ ихъ", и, намекнувъ мимоходомъ, что сходныя мысли высказывались Вигандомъ и Негели, отдѣлывается похвалой Данилевскому за то, что онъ обнаружилъ "умѣніе ясно, хотя не въ мѣру пространно {Обвиненіе, высказанное и мною.}, излагать трактуемый предметъ". Что же это такое? Еслибъ я не собственными глазами прочелъ эти строки, я бы никогда не повѣрилъ, что подобное заявленіе возможно. Ученый, добровольно вызвавшійся разрѣшить научный вопросъ, признающій неудовлетворительными труды своихъ предшественниковъ, заявляющій, что дѣло нужно разобрать "обстоятельно", "безпристрастно", "подробно",-- лаконически объявляетъ, что "намѣренно" отказывается отъ своей задачи! Загадка этого, совершенно новаго, критическаго пріема такъ и остается неразрѣшенной. Вѣдь, нельзя же считать опроверженіемъ простое заявленіе, что сходныя мысли высказаны были другими {Замѣчу кстати, что г. Фаминцынъ постоянно въ числѣ предшественниковъ Данилевскаго упоминаетъ Негели. Я этого не дѣлалъ, находя неделикатнымъ, въ виду заявленія (не припомню, самого Данилевскаго или г. Страхова), что рукопись Данилевскаго, уже существовала, когда появилась книга Негели.}. Такимъ образомъ, выходило бы, что Данилевскій неправъ, когда его мысли не раздѣляются другими, и опять-таки неправъ, когда онѣ раздѣляются. Въ своей критикѣ я нашелъ необходимымъ сосредоточиться именно на этой части книги, которую и авторъ, и его сторонники признали наиболѣе важною, и "намѣренно" удѣлилъ этому разбору 35 страницъ. Я находилъ справедливымъ разобрать предъявляемое опроверженіе дарвинизма по существу и только мимоходомъ указать на его давность.

Относительно 12 главы приводится, замѣчательный по своей сжатости и категорической опредѣленности, отзывъ академика Карпинскаго. Мнѣ особенно пріятно было прочесть эти ясныя, не допускающія двухъ толкованій, строки. Онѣ успокоили меня, убѣдивъ, что и то сужденіе, которое я могъ себѣ составить, какъ простой читатель, о палеонтологической части книги, было вполнѣ вѣрно. Академикъ Карпинскій заявляетъ, что въ свѣдѣніяхъ Данилевскаго, рядомъ съ спеціальными познаніями, обнаруживаются крупные пробѣлы, что вся его аргументація проникнута предвзятою идеей и что съ его выводами нельзя согласиться.

Возвращаемся къ возраженіямъ самого г. Фаминцына. Глава 13 обходится молчаніемъ, а о главѣ 14, заключающей въ себѣ сводъ возраженій научныхъ и возраженія философскія, г. Фаминцынъ опять лаконически поясняетъ, что, "считая разборъ этихъ положеній излишнимъ, оставляетъ ихъ въ сторонѣ", и опять мимоходомъ напоминаетъ, что Данилевскій до конца книги продолжаетъ приписывать себѣ мысли, высказанныя ранѣе другими.

Вотъ и весь "обстоятельный", "подробный" разборъ.

Перечисляется, какъ мы видѣли, нѣсколько мелкихъ вопросовъ, по заявленію самого автора статьи, представляющихъ "второстепенное значеніе", а главное содержаніе книги "намѣренно" оставляется "безъ оцѣнки", "разборъ" основныхъ положеній опроверженія признается "излишнимъ".

Странный, небывалый критическій пріемъ!

-----

Но выводъ еще неожиданнѣе. Послѣ всего сказаннаго г. Фаминцынъ, sons crier gare, озадачиваетъ заявленіемъ, что въ книгѣ "во всей полнотѣ обнаружилась симпатичная, правдивая, талантливая личность автора". Я не былъ знакомъ съ покойнымъ Данилевскимъ,-- по отзывамъ его знавшихъ, онъ обладалъ этими качествами,-- до это еще не основаніе для того, чтобы видѣть ихъ въ каждомъ его произведеніи. Всякому извѣстно, какъ могутъ исказиться лучшія стороны характера, когда человѣкъ ослѣпленъ предвзятою идеей. Я видѣлъ симпатичность Данилевскаго въ его искренности, но г. Фаминцынъ за это его обвиняетъ и ставитъ ему въ примѣръ Виганда. Въ чемъ же заключаются симпатичныя свойства Данилевскаго, обнаруженныя г. Фаминцынымъ въ его книгѣ? Надѣюсь, не въ "заносчивости", съ которой онъ на каждомъ шагу несправедливо оскорбляетъ Дарвина? Гдѣ признаки правдивости? Конечно, не въ присвоеніи себѣ чужихъ мыслей, за что такъ упорно преслѣдуетъ его г. Фаминцынъ? А талантливость... въ чемъ она обнаружилась? Въ умѣньи ли "не въ мѣру пространно" излагать чужія мысли, или въ умѣньи защищать свои, "такъ что съ нимъ нельзя согласиться" {Г. Фаминцынъ еще прибавляетъ, что "не требуется особеннаго вниманія", чтобы понять, сколько труда потратилъ Данилевскій на свою книгу. Но я всегда полагалъ, что достоинства научной книги измѣряются не количествомъ труда, потраченаго авторомъ, а количествомъ пользы, извлекаемой читателемъ.}? Г. Фаминцынъ идетъ въ своихъ похвалахъ еще далѣе; онъ называетъ книгу "полезной", говоритъ, что она заключаетъ "интересныя данныя, за которыя наука останется благодарной", утверждаетъ, что за ней "нельзя не признать научнаго значенія". Полезной для кого?-- для ученыхъ? Но они предпочтутъ обратиться къ источникамъ, а не къ искаженной "предвзятыми взглядами," "не въ мѣру пространной" компиляціи. Для учащихся? Но они, я полагаю, съ большею пользой прочтутъ книгу Дарвина; въ ней они познакомятся, между прочимъ, и съ дѣйствительными возраженіями, предъявленными серьезными учеными, а, въ то же время, вынесутъ и нравственное поученіе, какъ нужно уважать чужія мнѣнія. Дать же въ руки учащимся книгу, авторъ которой обнаруживаетъ существенные пробѣлы въ своихъ знаніяхъ и, ослѣпленный предвзятою идеей, аргументируетъ такъ, что дѣйствительный ученый съ нимъ не можетъ согласиться,-- можно развѣ съ указанною мною, отрицательною цѣлью -- научить ихъ находить въ этой книгѣ то, чего не должно быть въ научномъ изслѣдованіи.

Что касается данныхъ, за которыя наука, по мнѣнію г. Фаминцына, останется благодарной, то, если они такого же свойства, какъ и тѣ примѣры, которые приведены выше, то я того мнѣнія, что они не стоятъ благодарности.

Окончательный выводъ изъ всѣхъ этихъ похвалъ еще неожиданнѣе. Г. Фаминцынъ заявляетъ, что въ общемъ итогѣ онъ долженъ выразить о книгѣ сужденіе "нелестное и даже нѣсколько суровое".Въ этихъ внезапныхъ переходахъ отъ похвалы къ порицанію, повидимому, и заключается безпристрастіе г. Фаминцына. Мотивы послѣдняго приговора выражены также крайне смутно. Сначала говорится, что книга, имѣющая въ виду читателей неспеціалистовъ, должна, тѣмъ не менѣе, удовлетворять и людей науки, а книга Данилевскаго ихъ, повидимому, не удовлетворяетъ (это вслѣдъ за объявленіемъ благодарности отъ имени самой науки!). Далѣе говорится, "что во всемъ сочиненіи основы ученія (т.-е. дарвинизма) изложены невѣрно", подъ чѣмъ, насколько можно догадаться, опять подразумѣвается невѣрность исходной мысли Данилевскаго о противорѣчіи между дарвинизмомъ и его религіозными чувствами.

И такъ, обвиненія, похвалы, порицанія -- одного только недостаетъ: "оцѣнки", "разбора" главнаго содержанія книги, т.-е. того, что составляетъ, сущность всякой критики.

Г. Фаминцынъ пояснилъ въ началѣ статьи, что мы, т.-е. г. Страховъ и я, могли удовлетворить только какихъ-то своихъ "поклонниковъ", а что для обыкновеннаго читателя потребовался его "обстоятельный" и "безпристрастный" разборъ. Но что же онъ далъ своему читателю? Нѣсколько возраженій общаго свойства, а затѣмъ обвиненія, похвалы, порицанія и "намѣренный" отказъ отъ разбора самой сущности имъ же самимъ поставленнаго вопроса. Этимъ, я полагаю, можно удовлетворить именно только поклонниковъ, а не обыкновеннаго читателя, ожидающаго возраженій, т.-е. доводовъ. И почему г. Фаминцынъ, такъ безпощадно преслѣдующій Данилевскаго за то, что тотъ не упоминаетъ, кѣмъ до него было предъявлено то или другое возраженіе, считаетъ себя совершенно свободнымъ отъ этого требованія? Почему онъ не обмолвился ни однимъ словомъ, что всѣ предъявляемыя имъ общія возраженія уже были высказаны мною, вмѣстѣ съ тѣми, болѣе существенными возраженіями, отъ которыхъ онъ "намѣренно" уклонился? Вѣдь, далъ же онъ себѣ трудъ выискать въ моей статьѣ всѣ рѣзкія выраженія; не боясь оставить своего читателя подъ превратнымъ впечатлѣніемъ, будто на шестидесяти страницахъ моей критики, кромѣ набора "пристрастныхъ" рѣзкостей, нѣтъ ничего болѣе "обстоятельнаго". Хотѣлось бы думать, что въ этомъ, по крайней мѣрѣ, случаѣ г. Фаминцынъ поступилъ не "намѣренно".

Я полагаю, что обыкновенный читатель (т.-е. не принадлежащій къ числу спеціальныхъ поклонниковъ г. Фаминцына), прочтя его статью и взглянувъ снова на заголовокъ: Опровергнутъ ли дарвинизмъ Данилевскимъ?-- невольно отвѣтитъ себѣ: "Не знаю, г. Фаминцынъ; изъ вашей статьи я не могъ узнать -- ни въ чемъ заключается сущность дарвинизма, ни какъ опровергаетъ его Данилевскій, ни что можете вы ему возразить?"

А затѣмъ, быть можетъ, этотъ, обманувшійся въ своихъ ожиданіяхъ, читатель поневолѣ обратится къ "пристрастной", не "обстоятельной" критикѣ, худо ли, хорошо ли, но отвѣтившей на вопросъ, который два года спустя г. Фаминцынъ почелъ нужнымъ повторить -- и оставить безъ отвѣта.

К. Тимирязевъ.

"Русская Мысль", кн.III, 1889