Книговод

Закон и жена

Коллинз Уилки


ЗАКОНЪ И ЖЕНА.

РОМАНЪ
ВИЛЬКИ КОЛИНЗА.

ГЛАВА I.
Ошибка молодой.

   "Такъ поступали въ старину святыя жены, уповая на Господа и повинуясь своимъ мужьямъ; Сара повиновалась Аврааму, величая его господиномъ, а вы дщери ея".
   Произнеся эти слова, которыми оканчивается обрядъ вѣнчанія по правиламъ англиканской церкви, дядя Старквэтеръ закрылъ книгу и изъ-за рѣшетки алтаря взглянулъ на меня съ полнымъ сочувствіемъ. А въ ту-же минуту тетка м-съ Старквэтеръ, стоявшая рядомъ со мною, слегка ударила меня по плечу и сказала:
   -- Ну, Валерія, ты замужемъ.
   О чемъ я думала? Гдѣ были мои мысли? Я была въ какомъ-то забытьи. Очнувшись, я взглянула на мужа. Онъ казался взволнованнымъ не менѣе меня. Вѣроятно, намъ обоимъ пришла въ голову одна и та-же мысль: неужели, несмотря на сопротивленіе его матери, мы были мужемъ и женою? Тетка Старквэтеръ снова ударила меня по плечу.
   -- Возьми его руку, шопотомъ произнесла она, но такимъ тономъ, который ясно говорилъ, что она потеряла всякое терпѣніе.
   Я взяла его руку.
   -- Слѣдуй за дядей.
   Опираясь на руку мука, я пошла за дядей и другимъ пасторомъ, принимавшимъ также участіе въ богослуженіи.
   Они повели васъ въ ризницу. Церковь, въ которой насъ вѣнчали, находилась съ одномъ изъ самыхъ мрачныхъ кварталовъ Лондона, между Сити и Вест-Эндомъ; день былъ сѣренькій, туманный. Наша свадьба была не веселая, вполнѣ подходящая къ мрачной мѣстности и мрачной погодѣ. Никто изъ родственниковъ или друзей моего мужа не былъ въ церкви, такъ-какъ его семейство не одобряло нашей свадьбы. Съ моей стороны также, кромѣ дяди и тетки, не было никого. Я лишилась родителей и мало имѣла друзей. Старый, преданный прикащикъ моего отца, Бенджаминъ, былъ единственнымъ постороннимъ человѣкомъ на свадьбѣ, и то онъ былъ посаженымъ отцомъ. Онъ зналъ меня ребенкомъ, и когда я осталась сиротою, онъ пекся обо мнѣ, какъ отецъ.
   Намъ оставалось еще исполнить послѣднюю церемонію -- записать свои имена въ книгу. Въ смущеніи и не зная, какъ поступить (меня объ этомъ никто не предупредилъ), я сдѣлала ошибку, которая, по мнѣнію тетки Старквэтеръ, была дурнымъ предзнаменованіемъ. Я подписала свою новую фамилію вмѣсто старой.
   -- Какъ! воскликнулъ дядя громкимъ, веселымъ голосомъ: -- ты уже забыла свою фамилію! Хорошо, хорошо! Дай Богъ тебѣ не раскаяться, что ты ее перемѣнила. Ну, напиши снова!
   Дрожащей рукой я вычеркнула свою первую подпись и написала, конечно, очень дурно:

Валерія Бринтонъ.

   Когда наступила очередь моего мужа, то я съ удивленіемъ увидала, что его рука также дрожала и что онъ такъ же дурно написалъ:

Юстасъ Вудвиль.

   Тетка подписала вслѣдъ за нами.
   -- Дурное начало, промолвила она, указывая на мою первую, зачеркнутую подпись;-- я повторю слова своего мужа: дай Богъ тебѣ не раскаяться въ перемѣнѣ твоей фамиліи.
   Даже въ тѣ дни моей невинности и полнаго невѣденія это странное, суевѣрное замѣчаніе тетки произвело на меня тревожное впечатлѣніе. Однако, въ эту минуту мужъ мой пламенно пожалъ мнѣ руку и я успокоилась, тѣмъ болѣе, что дядя сталъ теперь прощаться со мною. Добрый старикъ пріѣхалъ нарочно для моей свадьбы изъ своего провинціальнаго прихода, гдѣ я жила со времени смерти моихъ родителей; онъ предупредилъ меня, что тотчасъ послѣ вѣнчанія уѣдетъ вмѣстѣ съ женою съ первымъ поѣздомъ желѣзной дороги. Онъ горячо обнялъ меня и поцѣловалъ такъ громко, что этотъ поцѣлуй, вѣроятно, слышали зѣваки, ожидавшіе молодыхъ у дверей церкви.
   -- Желаю тебѣ отъ всего сердца, голубушка, здоровья я счастья, сказалъ онъ:-- ты въ такихъ лѣтахъ, что могла сама выбирать и... Не обижайтесь, м-ръ Вудвиль, мы съ вами повые друзья... И дай Богъ, чтобъ твой выборъ оказался счастливымъ. Скучно намъ будетъ жить безъ тебя, по я на это не жалуюсь. Напротивъ, если перемѣна въ жизни сдѣлаетъ тебя счастливой, то я первый порадуюсь. Ну, ну, милая, не плачь, а то твоя тетка разревется, а въ ея года это не шутка. Къ тому-же, слезы только испортятъ твою красоту. Утри глаза и посмотрись въ зеркало: ты увидишь, что я правъ. Прощай, дитя мое, да благословитъ тебя Господь!
   Съ этими словами онъ схватилъ жену за руку и они поспѣшно удалились. Сердце мое дрогнуло, несмотря на мою любовь къ мужу, когда исчезъ этотъ единственный другъ и покровитель моей юности.
   Потомъ мнѣ надо было еще проститься съ старымъ Бенджаминомъ.
   -- Желаю вамъ всего хорошаго, не забывайте меня, сказалъ онъ.
   Эти немногія слова воскресили въ моей памяти счастливые дни, проведенные мною въ домѣ отца. При его жизни Бенджаминъ обѣдалъ у насъ каждое воскресенье и всегда приносилъ съ собою подарокъ для хозяйской дочери. Я едва не "испортила своей красоты", по выраженію дяди, когда добрый старикъ горячо поцѣловалъ меня и тяжело вздохнулъ, словно онъ не надѣялся на мое будущее счастье.
   Голосъ мужа прервалъ эти печальныя мысли.
   -- Пойдемъ, Валерія, сказалъ онъ.
   Выходя изъ ризницы, я остановилась и послѣдовала совѣту дяди, то-есть посмотрѣлась въ зеркало, висѣвшее надъ каминомъ.
   Что-же я увидѣла въ зеркалѣ?
   Передо мною стояла молодая дѣвушка двадцати трехъ лѣтъ, высокаго роста, статная. Въ ея лицѣ не было ничего поразительнаго, на улицѣ ея никто не замѣтилъ-бы, такъ-какъ волосы у нея были но моднаго рыжаго цвѣта, а щеки не блестѣли румянами и бѣлилами. Ея черные волосы были просто зачесали большими прядями (отецъ любилъ эту прическу, и я другой не носила съ самаго дѣтства) и на макушкѣ свиты жгутомъ, какъ у Венеры Медицейской. Цвѣтъ ея лица блѣдный и только въ минуты волненія на щекахъ ея показывался румянецъ. Глаза ея были до того темпо-синяго цвѣта, что обыкновенно принимались за черные. Брови, довольно правильнаго очертанія, слишкомъ темпы и густы; носъ, почти римскій, былъ слишкомъ большимъ въ глазахъ любителей красивыхъ носовъ. Ротъ, лучшее, что было въ ея лицѣ, отличался нѣжнымъ абрисомъ и могъ принимать разнообразныя выраженія. Что касается овала лица, то онъ былъ слишкомъ узокъ и длиненъ внизу, слишкомъ широкъ и низокъ вверху. Вообще фигура, отражавшаяся въ зеркалѣ, представляла молодую женщину, довольно изящную, немного блѣдную и, быть можетъ, слишкомъ серьезную, степенную,-- однимъ словомъ, женщину, непоражающую поверхностнаго наблюдателя съ перваго взгляда, по при второмъ или даже при третьемъ взглядѣ возбуждающую къ себѣ общее уваженіе. Что касается ея одежды, то она нисколько не походила на невѣсту. На ней былъ сѣрый кашемировый тюникъ, подбитый шелкомъ, и такая-же юбка; на головѣ -- подходящая къ костюму скромная шляпка съ бѣлымъ вуалемъ и однимъ темнымъ розаномъ.
   Успѣшно-ли я нарисовала свой портретъ, какъ онъ мнѣ представился въ зеркалѣ, судить не мнѣ. Я, на-сколько могла, удерживалась отъ двухъ противоположныхъ видовъ себялюбія: отъ излишней похвалы и излишней хулы. Что-же касается до остального, то хорошъ-ли этотъ портретъ или дуренъ, но слава Богу, что онъ оконченъ.
   Кто-же это стоитъ рядомъ со мною?
   Я вижу въ зеркалѣ человѣка немного ниже меня; онъ кажется старѣе своихъ лѣтъ. Голова его преждевременно полысѣла, а большая каштановая борода и длинные усы блестятъ преждевременной сѣдиной. На его щекахъ сіяетъ румянецъ, котораго не достаетъ у меня; вся его фигура дышетъ рѣшительностью, которой также у меня нѣтъ. Онъ смотритъ на меня такими нѣжными, карими глазами, какихъ я пнаогда не видывала у мужчинъ. Улыбка рѣдко появляется на его лицѣ, но она очень пріятная; его обращеніе, скромное, тихое, отличается тайной силой, которая такъ притягательно дѣйствуетъ на женщинъ. Онъ немного хромаетъ отъ раны, полученной нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Индіи, гдѣ онъ служилъ офицеромъ, и всегда опирается на толстую бамбуковую палку съ страннымъ крючкомъ вмѣсто наболдашника. Кромѣ этого маленькаго недостатка (если это недостатокъ), въ немъ нѣтъ ничего стараго, болѣзненнаго, неловкаго; въ моихъ глазахъ хромота придаетъ ему даже оригинальную граціозность и мнѣ она нравится болѣе, чѣмъ быстрая, ровная походка другихъ. Наконецъ, и это главное, я его люблю. Я его люблю! Я его люблю! Этимъ и оканчивается портретъ моего мужа въ день нашей свадьбы.
   Зеркало сказало мнѣ все, что я желала знать.
   Мы вышли изъ ризницы.
   Небо съ самаго утра было покрыто тучами, а теперь шелъ сильный дождь. Зѣваки, стоявшіе у дверей церкви, мрачно смотрѣли на насъ, когда мы садились въ карету.
   Такимъ образомъ, на моей свадьбѣ не было ни блестящаго солнца, ни свѣтлаго неба, ни веселыхъ кликовъ, ни цвѣтовъ, бросаемыхъ подъ ноги молодымъ, ни роскошнаго завтрака, ни радушныхъ рѣчей, ни благословленія отца и матери. Мрачная свадьба, нечего сказать! Но даромъ тетка Старквэтеръ сказала, что начало было дурное.
   На желѣзной дорогѣ у насъ было взято особое отдѣленіе. Услужливый кондукторъ, ожидая приличной награды, спустилъ сторы на окнахъ, чтобы посторонніе взгляды насъ но безпокоили. Послѣ нѣсколькихъ минутъ ожиданія, показавшихся намъ вѣчностью, поѣздъ тронулся. Мужъ обнялъ меня, шопотомъ произнесъ: "наконецъ", и нѣжно прижалъ къ своей груди. Въ глазахъ его свѣтилась такая любовь, какую не выразить словами. Моя рука инстинктивно протягивается къ нему, глаза отвѣчаютъ на его взглядъ такимъ-же взглядомъ. Наши уста сливаются въ первомъ, долгомъ брачномъ поцѣлуѣ.
   Счастливыя воспоминанія этого путешествія толпою возстаютъ передо мною, глаза наполняются слезами и я на сегодня кладу перо.
   

ГЛАВА II.
Мысли молодой.

   Мы путешествовали около часа, какъ вдругъ въ насъ обоихъ произошла странная перемѣна.
   Мы по-прежнему сидѣли, близко прижавшись другъ къ другу, рука моя лежала въ его рукѣ, голова покоилась на его плечѣ, но мы неожиданно умолкли. Неужели мы истощили весь немногосложный, но краснорѣчивый словарь любви? Или, насладившись всѣмъ блаженствомъ счастливой бесѣды, мы рѣшились испробовать еще большаго блаженства -- счастливаго безмолвія? Я не могу опредѣлить истинную причину этого молчанія, но знаю, что настала минута, когда паши уста умолкли. Мы были оба углублены въ размышленія. Думалъ-ли онъ исключительно обо мнѣ, какъ я думала о немъ? До окончанія путешествія я въ этомъ усомнилась, а впослѣдствіи положительно узнала, что его мысля были далеко отъ его юной жены и онъ углубился въ свое несчастное прошедшее.
   Что-же касается меня, то думать о немъ, когда онъ сидѣлъ рядомъ, имѣло для меня какую-то непостижимую сладость.
   Я рисовала мысленно пашу первую встрѣчу близь дома моего дяди.
   Вечерѣло; солнце садилось на горизонтѣ за облаками; наша славная, знаменитая лососками рѣка съ шумомъ извивалась но горному ущелью. На высокомъ берегу, надъ глубокой, тихой заводью, стоялъ рыболовъ. Съ другой стороны рѣки молодая дѣвушка (я сама) незамѣтно слѣдила за лесой рыболова.
   Наступила давно ожидаемая минута -- рыба клюнула.
   Рыболовъ потащилъ за собою плѣнную лососку, то натягивая, то спуская лесу; онъ шелъ но песчаному берегу, но иногда входилъ въ воду, пробираясь но камнямъ. Я слѣдовала за нимъ по противоположному берегу, съ любопытствомъ смотря на эту борьбу между человѣкомъ и рыбой. Я довольно долго жила у дяди Старквэтера и переняла у него восторженную любовь ко всевозможнымъ сельскимъ нревровожденіямъ времени и преимущественно къ рыбной ловлѣ. Устремивъ пристально глаза на его лесу, я не смотрѣла себѣ подъ ноги и, случайно оступившись, упала въ воду.
   Высота берега была незначительная, вода неглубокая и дно (по счастью для меня) песчаное. Поэтому я отдѣлалась только страхомъ и мокрой одеждой. Черезъ нѣсколько минутъ я уже снова была на твердой землѣ, очень стыдясь своей неловкости. Между тѣмъ рыба успѣла освободиться изъ плѣна. Услыхавъ мой крикъ, рыболовъ бросилъ удочку и побѣжалъ ко мнѣ на помощь. Мы встрѣтились съ нимъ висрвые лицомъ къ лицу; я стояла на берегу, онъ -- въ водѣ. Глаза наши и сердца встрѣтились. Мы забыли правила приличія и смотрѣли другъ на друга съ варварскимъ безмолвіемъ.
   Я первая оправилась и, сказавъ, что не ушиблась, просила его вернуться къ удочкѣ и постараться вернуть назадъ рыбу. Онъ неохотно отошелъ отъ меня и черезъ нѣсколько минутъ возвратился -- конечно, безъ рыбы. Зная, какъ въ подобномъ случаѣ дядя былъ-бы огорченъ, я просила у незнакомца извиненія и предложила, въ видѣ искупленія своей вины, указать ему мѣсто ниже по рѣкѣ, гдѣ всего лучше ловились лососки.
   Онъ не хотѣлъ объ этомъ и слышать, а просилъ меня вернуться домой и перемѣнить мокрое платье. Мнѣ это было рѣшительно ни по чемъ, но я все-же повиновалась -- право, не знаю почему.
   Онъ пошелъ рядомъ со мною, объясняя, что дорога въ его гостинницу шла мимо пасторскаго дома. По его словамъ, онъ прибылъ въ наши мѣста изъ любви къ уединенію и рыбной ловлѣ. Онъ видѣлъ меня нѣсколько разъ изъ окна гостинницы и теперь спросилъ, не дочь-ли я пастора.
   Я отвѣчала, что пасторъ былъ женатъ на сестрѣ моей матери и вмѣстѣ съ нею замѣнилъ мнѣ родителей послѣ ихъ смерти. Онъ просилъ позволенія посѣтить на другой день дядю Старквэтера, говоря, что у нихъ были общіе друзья. Я пригласила его къ намъ, точно домъ дяди былъ мой собственный. Я была просто очарована его взглядомъ и голосомъ. Не разъ до того времени я воображала, что влюблена, но никогда не чувствовала въ обществѣ мужчинъ того, что ощущала тенорь. Между тѣмъ ночь смѣнила вечеръ. Простившись съ незнакомцемъ у пасторскаго дома, я облокотилась на ограду. Я не могла перевести дыханія, не могла ни о чемъ думать. Сердце стучало во мнѣ, какъ-бы желая выпрыгнуть. И все это оттого, что я увидала незнакомца. Мнѣ было стыдно самой себя, но я была очень счастлива.
   Послѣ этого перваго свиданія прошло нѣсколько недѣль, и теперь онъ сидѣлъ рядомъ со мною, былъ мой навсегда. Я приподняла голову, покоившуюся на его груди, и взглянула на него. Подобно ребенку, получившему въ подарокъ новую игрушку, я хотѣла убѣдиться, дѣйствительно-ли онъ былъ теперь моимъ.
   Онъ не замѣтилъ моего движенія и не пошевельнулся. О чемъ онъ думалъ? Обо мнѣ или нѣтъ?
   Я снова тихонько припала къ его груди. Мысли перенесли меня въ прошедшее и передо мною возстала новая картина изъ этой счастливой эпохи.
   Дѣствіе второй сцены происходило ночью, въ саду пасторскаго дома. Наше свиданіе было тайное. Мы тихо ходили взадъ и впередъ то по тѣнистымъ аллеямъ, то по открытому лужку, посеребренному луннымъ свѣтомъ.
   Мы уже давно признались другъ другу въ любви. Наши интересы, радости и горе были общіе. Съ тяжелымъ сердцемъ вышла я въ эту ночь къ нему на свиданіе, желая найти въ немъ утѣшеніе и поддержку. Обнявъ меня, онъ замѣтилъ смущеніе на моемъ лицѣ, которое выражало безоблачное счастье въ первые дни нашей любви.
   -- Вы принесли дурныя вѣсти, мой ангелъ? сказалъ онъ, лаская мои волосы:-- я вижу на лбу морщины, говорящія о безпокойствѣ и горѣ. Право, я желалъ-бы поменьше васъ любить, милая Валерія.
   -- Отчего?
   -- Тогда я могъ-бы возвратить ваше слово. Мнѣ стоитъ только уѣхать отсюда -- вашъ дядя будетъ очень этому радъ и вы освободитесь отъ гнетущихъ васъ заботъ.
   -- Не говорите этого, Юстасъ. Если вы желаете, чтобы я забыла свои заботы, скажите, что любите меня.
   Онъ отвѣчалъ поцѣлуемъ. Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ мы были вполнѣ счастливы, забывъ все на свѣтѣ. Я очнулась отъ этого блаженства успокоенная, вознагражденная вполнѣ за все, что я претерпѣла, и готовая перенести еще большее за подобный поцѣлуй. Дайте женщинѣ любовь -- и она способна на всевозможныя страданія и самопожертвованія.
   -- Что-же, представлены новые доводы противъ нашей свадьбы? спросилъ Юстасъ.
   -- Нѣтъ; ни дядя, ни тетка болѣе не сопротивляются; они вспомнили, что я совершеннолѣтняя, а слѣдовательно, могу сама выбрать себѣ мужа. При всемъ томъ, они умоляли меня отказаться отъ брака съ вами. Тетка, которую я считала суровою женщиною, впервые плакала при мнѣ. Дядя, всегда очень добрый ко мнѣ, сталъ еще добрѣе, чѣмъ былъ прежде. Онъ объявилъ, что если я буду упорствовать въ своемъ намѣреніи выйдти за васъ, то онъ меня не покинетъ въ день свадьбы. Гдѣ-бы я ни вѣнчалась, онъ всегда пріѣдетъ, чтобы совершить вѣнчальный обрядъ, и привезетъ съ собою тетку. Но онъ просилъ обсудить серьезно все дѣло, согласиться на временную разлуку съ вами и посовѣтоваться съ другими, если его мнѣнія мнѣ недостаточно. О, голубчикъ мой... Они пламенно желаютъ насъ разлучить, словно вы худшій, а не лучшій изъ людей.
   -- Что-нибудь вчера усилило ихъ подозрѣнія? спросилъ онъ.
   -- Да.
   -- Что такое?
   -- Помните вы толки моего дяди о вашемъ общемъ знакомомъ?
   -- Да; онъ говорилъ со мной о маіорѣ Фитцъ-Дэвидѣ.
   -- Дядя написалъ ему.
   -- Зачѣмъ?
   Онъ произнесъ это послѣднее слово такимъ необычайнымъ тономъ, что его голосъ показался мнѣ совершенно чужимъ.
   -- Не сердитесь, Юстасъ, отвѣчала я:-- нѣсколько уважительныхъ причинъ побуждали дядю написать къ маіору; между прочимъ, желаніе узнать адресъ вашей матери.
   Юстасъ вдругъ остановился, Я умолкла, полагая, что не могла продолжать, не оскорбляя его.
   По правдѣ сказать, его поведеніе послѣ того, какъ моему дядѣ было объявлено о нашей свадьбѣ, могло казаться нѣсколько страннымъ и легкомысленнымъ. Пасторъ, естественно, разспросилъ его о семействѣ. Онъ отвѣчалъ, что отца его не было въ живыхъ, и согласился, хотя не очень охотно, объявить матери о предполагаемомъ имъ бракѣ. Разсказавъ намъ, что она жила въ провинціи, и не давъ болѣе подробнаго адреса, онъ отправился къ неі. Черезъ два дня онъ возвратился съ поразительнымъ извѣстіемъ. Его мать не питала никакихъ непріязненныхъ чувствъ ко мнѣ и моимъ родственникамъ, но какъ она, такъ и всѣ члены ея семейства, не одобряли брака м-ра Вудвиля съ племянницей пастора Старквэтера и рѣшили, что если онъ поставитъ на своемъ, то никто изъ нихъ не будетъ присутствовать на свадьбѣ. Когда-же его просили объяснить такое непостижимое извѣстіе, то Юстасъ сказалъ, что мать и сестры хотѣли его женить на другой молодой дѣвушкѣ и были оскорблены, что онъ самъ, безъ ихъ вѣдома, выбралъ себѣ невѣсту. Это объясненіе показалось мнѣ достаточнымъ, тѣмъ болѣе, что въ немъ признавалось мое вліяніе на Юстаса, что всегда правится женщинамъ. Но дядя и тетка этимъ не удовлетворились. Пасторъ выразилъ желаніе написать его матери или посѣтить ее для полнаго уясненія этого вопроса. Юстасъ отказался сообщить адресъ матери, на томъ основаніи, что вмѣшательство пастора было совершенно безполезно. Мой дядя изъ всего этого вывелъ заключеніе, что дѣло было не ладно. Онъ уклонился отъ положительнаго отвѣта м-ру Вудвилю и написалъ въ тотъ-же день къ своему пріятелю, маіору Фитцъ-Дэвиду, на котораго ссылался и Юстасъ.
   Въ виду этихъ обстоятельствъ, говорить о причинахъ, побудившихъ моего дядю навести справки, было очень щекотливо, но Юстасъ вывелъ меня изъ затруднительнаго положенія, задавъ такой вопросъ, на который я могла легко отвѣтить.
   -- Получилъ вашъ дядя отвѣтъ отъ маіора Фитцъ-Дэвида?
   -- Да.
   -- Вамъ позволили его прочесть? произнесъ онъ съ неожиданнымъ волненіемъ.
   -- Отвѣтъ со мною.
   Онъ поспѣшно выхватилъ письмо изъ моихъ рукъ и, обернувшись ко мнѣ спиною, прочелъ при лунномъ свѣтѣ слѣдующія строки:

"Любезный пасторъ!

   "М-ръ Юстасъ Вудвиль совершенно правильно объяснилъ вамъ, что онъ по рожденію и положенію въ свѣтѣ джентльменъ, а также, что онъ наслѣдуетъ по завѣщанію своего отца обезпеченное состояніе съ доходомъ въ 2,000 ф. стерл. въ годъ.

"Вамъ преданный Лоренцъ Фитцъ-Дэвидъ".

   -- Кажется, нельзя желать болѣе опредѣленнаго отвѣта, сказалъ Юстасъ, отдавая мнѣ письмо.
   -- Если-бъ я собирала справки о васъ, произнесла я,-- то мнѣ было-бы достаточно подобнаго отвѣта.
   -- А для дяди его недостаточно?
   -- Нѣтъ.
   -- Что-же онъ говоритъ?
   -- Къ чему вамъ пересказывать, голубчикъ?
   -- Я хочу все знать, Валерія. Между нами не должно быть никакихъ тайнъ. Сказалъ вамъ дядя что-нибудь, показывая письмо маіора?
   -- Да.
   -- Что-же онъ говорилъ?
   -- Онъ объяснилъ мнѣ, что письмо его къ маіору было длинное, а отвѣтъ послѣдняго заключался въ одной фразѣ. "Я писалъ Фитцъ-Дэвиду, что могу пріѣхать къ нему, сказалъ онъ,-- и переговорить съ нимъ, но онъ но обратилъ никакого вниманія на это предложеніе; я спрашивалъ у него адресъ матери м-ра Вудвиля, но и это оставлено безъ отвѣта; онъ довольствуется самымъ краткимъ изложеніемъ сухихъ фактовъ. Будь благоразумна, Валерія, и подумай, не знаменательно-ли подобное поведеніе человѣка, джентльмена по рожденію и моего друга?"
   Юстасъ меня остановилъ.
   -- Отвѣчали вы на вопросъ дяди?
   -- Нѣтъ; я только сказала, что не понимаю поведенія маіора.
   -- Что-же сказалъ вамъ еще дядя? Ради нашей любви, но скрывайте отъ меня ничего, Валерія.
   -- Онъ выразился очень грубо, Юстасъ, но онъ старикъ и вамъ не слѣдуетъ обижаться.
   -- Я не обижаюсь, но что-же онъ сказалъ?
   -- Онъ сказалъ: "Помни мои слова! Относительно м-ра Вудвиля или его семейства есть какая-нибудь тайна, которую маіоръ Фитцъ-Дэвидъ не имѣетъ права обнаружить. Въ сущности, это письмо ни болѣе, ни менѣе, какъ предостереженіе. Покажи его м-ру Вудвилю и передай ему, если хочешь, мои слова"...
   Юстасъ снова перебилъ меня:
   -- Вы увѣрены, что вашъ дядя такъ выразился! спросилъ онъ, пристально глядя мнѣ въ глаза.
   -- Да, совершенно увѣрена. Но вѣдь я не раздѣляю его мнѣній. Помните это, Юстасъ.
   Онъ неожиданно прижалъ меня къ груди и впился въ меня своими глазами. Мнѣ невольно стало страшно.
   -- Прощайте, Валерія, сказалъ онъ;-- выйдя замужъ за болѣе счастливаго человѣка, сохраните обо мнѣ добрую память.
   Онъ хотѣлъ удалиться, но я повисла на его шеѣ внѣ себя и дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Что вы хотите сказать? спросила я, какъ только могла вымолвить слово;-- я твоя и не буду никогда принадлежать никому другому. Что я сказала, что я сдѣлала, чтобъ заслужить такое жестокое обращеніе?
   -- Мы должны разстаться, ангелъ мой, грустно отвѣчалъ онъ; -- ты ни въ чемъ не виновата; это ужь моя несчастная судьба. Какъ можешь ты, милая Валерія, выдти за человѣка, подозрительнаго твоимъ родственникамъ и друзьямъ? Я до сихъ поръ велъ одинокую, мрачную жизнь. Я никогда не встрѣчалъ ни въ одной женщинѣ такого сочувствія и поддержки, какъ въ тебѣ. Тяжело отказаться отъ тебя и возвратиться къ прежней жизни. Но я долженъ принести эту жертву ради тебя. Я понимаю такъ-же мало, какъ и ты, это письмо. Твой дядя мнѣ, однако, не повѣритъ, что-бы я ни сталъ говорить. Поцѣлуй меня въ послѣдній разъ, Валерія, и прости за то, что я такъ пламенно и страстно тебя любилъ. Прости на вѣки!
   Я держала его безумно, изо всей силы. Его взглядъ приводилъ меня въ отчаяніе, а слова -- въ бѣшенство.
   -- Иди куда хочешь, сказала я,-- но я пойду за тобою! Друзья, добрая слава, мнѣ все ни по чемъ. О, Юстасъ, я женщина! не своди меня съума. Я не могу жить безъ тебя. Я хочу я буду твоей женою.
   Не успѣла я произнести этой дикой, пламенной рѣчи, какъ разразилась истерическими рыданіями.
   Онъ уступилъ. Онъ утѣшилъ меня своимъ очаровательнымъ голосомъ и нѣжными ласками. Онъ призвалъ въ свидѣтели свѣтлое небо, разстилавшееся надъ нашими головами, что посвятитъ мнѣ всю свою жизнь. Онъ поклялся въ самыхъ краснорѣчивыхъ, пламенныхъ выраженіяхъ мыслить и днемъ, и ночью только о томъ, чтобъ сдѣлаться достойнымъ моей любви. Какъ благородно онъ исполнилъ свою клятву! Сердца наши были обвѣнчаны въ эту памятную ночь и вѣнчаніе передъ алтаремъ Всевышняго только подтвердило наши клятвы. Боже мой! какая жизнь мнѣ предстояла! На землѣ немыслимо большее блаженство!
   Я снова подняла голову съ его груди для отраднаго убѣжденія, что онъ подлѣ меня,-- онъ, моя жизнь, моя любовь, мой мужъ, мой собственный!
   Не вполнѣ сознавая еще переходъ отъ всепоглощающихъ воспоминаній къ блаженной дѣйствительности, я припала щекой къ его щекѣ и нѣжно промолвила:
   -- О! какъ я тебя люблю! Какъ я тебя люблю!
   Черезъ минуту я отскочила отъ него. Сердце мое замерло. На щекѣ я почувствовала что-то -- слезу.
   Я не плакала... я была слишкомъ счастлива!
   Лицо его было отвернуто отъ меня. Я схватила его за голову обѣими руками и насильно повернула къ себѣ.
   Я взглянула на него и увидала, что у моего мужа, въ день нашей свадьбы, глаза были полны слезъ.
   

ГЛАВА III.
На Рамсгэтскомъ берегу.

   Юстасъ успокоилъ меня, по хотя страхъ во мнѣ исчезъ, умъ мой не былъ удовлетворенъ его аргументами.
   Онъ увѣрялъ, что думалъ о контрастѣ между его прежней и теперешней жизнью. Горькія воспоминанія о прожитыхъ имъ годахъ внушали ему мрачное сомнѣніе, съумѣетъ-ли онъ сдѣлать мою жизнь счастливой. Онъ спрашивалъ себя: не ветрѣтилъ-ли онъ меня слишкомъ поздно? Не былъ-ли онъ слишкомъ озлобленнымъ горькими ударами судьбы, разочарованнымъ для брачной жизни? Подобная мысль, овладѣвъ его умомъ, наполнила глаза его слезами, но теперь онъ умолялъ меня, во имя нашей любви, забыть объ этой минутной его слабости.
   Я простила ему, утѣшила, воскресила его, но по временамъ
   невольно вспоминала съ безпокойствомъ объ его смущеніи и спрашивала себя, дѣйствительно-ли мой мужъ былъ со мной откровененъ, какъ я съ нимъ?
   Мы вышли изъ вагона въ Рамсгэтѣ.
   Сезонъ купанья только-что окончился и маленькій городокъ былъ совершенно пустъ. Въ программу нашего брачнаго путешествія входила поѣздка по Средиземному морю на яхтѣ, одолженной Юстасу однимъ изъ его пріятелей. Мы оба любили море и желали, въ виду обстоятельствъ, сопровождавшихъ нашу свадьбу, избѣгнуть на время друзей и знакомыхъ. Съ этой цѣлью, обвѣнчавшись въ Лондонѣ самымъ скромнымъ образомъ, мы отправились въ Рамсгэтъ, куда яхта должна, была придти за нами. Изъ этого порта мы могли отправиться въ море, не обративъ на себя ничьего вниманія, на что нельзя было надѣяться въ обычной стоянкѣ яхтъ на островѣ Вайтѣ.
   Въ Рамсгэтѣ мы прожили три дня,-- три одинокіе, прелестные дня безоблачнаго счастья, которые никогда болѣе не повторятся во всю нашу жизнь.
   На четвертый день утромъ передъ разсвѣтомъ случилось нѣчто, поразившее меня своей новизной. Я вдругъ проснулась съ какимъ-то нервнымъ безпокойствомъ, котораго никогда прежде не знавала. Дома всегда смѣялись надъ моимъ непробуднымъ сномъ, и, дѣйствительно, какъ только голова моя прикасалась къ подушкѣ, сонъ смыкалъ глаза и меня будилъ только стукъ въ дверь горничной. Всегда и во всѣхъ обстоятельствахъ я до той минуты наслаждалась безмятежнымъ сномъ ребенка.
   Теперь я проснулась безъ всякой видимой причины, за нѣсколько часовъ до того времени, когда я всегда вставала. Я старалась снова заснуть, но не могла. Нервы мои были такъ странно настроены, что мнѣ не лежалось въ постели. Мужъ крѣпко спалъ. Боясь его обезпокоить, я тихонько встала и, надѣвъ пеньюаръ и туфли, подошла къ окну.
   Солнце только-что всходило надъ зеркальной поверхностью моря. Величественное зрѣлище, открывавшееся передо мною, на минуту успокоило мои нервы, но вскорѣ прежнее тревожное чувство овладѣло мною. Я стала тихими, медленными шагами ходить по комнатѣ. Черезъ нѣсколько минутъ мнѣ это надоѣло и, опустившись въ кресло, я взяла книгу, но она не могла привлечь коего вниманія, мысли мои были далеко, и я снова встала. Я взглянула на Юстаса и мнѣ показалось, что никогда онч." не былъ такъ хоромъ, какъ въ этомъ безмятежномъ снѣ, и что никогда я его такъ не любила. Потомъ я возвратилась къ окну; прекрасное утро не имѣло для меня прелести. Я сѣла къ туалету и посмотрѣла на себя въ зеркало. Какъ я была блѣдна я разстроена отъ ранняго пробужденія! Я снова встала, не зная, что дѣлать. Заключеніе въ четырехъ стѣнахъ этой комнаты мнѣ было нестерпимо; я отворила дверь и вышла въ уборную мужа, надѣясь, что перемѣна мѣста меня успокоитъ.
   Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, былъ открытый несессеръ Юстаса, на туалетномъ столѣ.
   Я вынула изъ одного отдѣленія стоянки съ духами, банки съ помадой, щетки, гребни, ножики и ножницы, изъ другого -- письменныя принадлежности. Я понюхала духи и помаду, обтерла платкомъ стклянки и мало-по-малу выбрала изъ несессера все, что въ немъ находилось. Внутри онъ былъ обитъ синимъ бархатомъ и на днѣ виднѣлась синяя-же ленточка. Дернувъ за нее, я приподняла дно; оно было фальшивое и подъ нимъ находился потайной ящикъ для бумагъ и писемъ. При моемъ странномъ, капризномъ, инквизиціонномъ настроеніи мнѣ приносило удовольствіе вынимать бумаги, также какъ и вещи.
   Тутъ были уплаченные счета, нисколько меня не интересовавшіе, письма, которыя я, конечно, не открыла, а только прочитала адресы, и въ самомъ низу фотографическая карточка, повернутая лицомъ ко дну ящика. На задней ея сторонѣ была надпись:
   "Моему милому сыну Юстасу".
   Это была его мать! Это была женщина, которая такъ упорно и безжалостно противилась нашему браку!
   Я поспѣшно повернула фотографію, ожидая увидѣть женщину съ злымъ, суровымъ выраженіемъ лица. Къ величайшему моему изумленію, въ этомъ лицѣ виднѣлись остатки поразительной красоты, а выраженіе его, хотя рѣшительное, было доброе, нѣжное, привѣтливое. Сѣдые волосы ея ниспадали изъ-подъ простенькаго чепца маленькими старомодными буклями. Надъ самымъ ртомъ у нея было маленькое родимое пятнышко, которое придавало характеристическую особенность ея лицу. Я долго смотрѣла на этотъ портретъ, изучая всѣ его черты. Эта женщина, оскорбившая монл и моихъ родственниковъ, была, повидимому, замѣчательной, пріятной особой, знакомство съ которой для всякаго было-бы честью и удовольствіемъ.
   Я глубоко задумалась. Фотографическій портретъ какъ-то странно успокоилъ меня.
   Вдругъ раздался бой часовъ въ столовой. Я акуратно положила всѣ вещи въ несессеръ, начиная съ фотографіи, точно въ такомъ порядкѣ, въ какомъ онѣ лежали прежде, и возвратилась въ спальню. Взглянувъ на мужа, по- прежнему спавшаго безмятежно, я невольно спросила себя: почему добрая, милая мать его такъ упорно старалась насъ разлучить, такъ безжалостно противилась нашему браку?
   Могла-ли я задать этотъ вопросъ Юстасу по его пробужденіи? Нѣтъ, я боялась зайти такъ далеко. Между нами было условлено, хотя и безмолвно, никогда не упоминать объ его матери, и къ тому-же онъ могъ разсердиться, узнавъ, что я открывала потайной ящикъ несессера.
   Въ это утро послѣ завтрака мы получили извѣстіе объ яхтѣ. Она благополучно пришла въ портъ и шкиперъ дожидался приказаній моего мужа.
   Юстасъ не пригласилъ меня отправиться съ нимъ на яхту, говоря, что ему надо было сдѣлать нѣкоторыя распоряженія, вовсе не интересныя для женщины; надо было озаботиться о провизіи, водѣ, компасѣ и морской картѣ. Поэтому онъ просилъ, чтобъ я его подождала дома. Погода была прекрасная и я заявила желаніе погулять по берегу; хозяйка, у которой мы нанимали квартиру, предложила пойти со мною, и мы сговорились, что пойдемъ по направленію къ Вродстэрсу, а Юстасъ, окончивъ свои дѣла, догонитъ насъ.
   Черезъ полчаса мы съ хозяйкой уже были на берегу, представлявшемъ въ этотъ прекрасный осенній день прелестное зрѣлище. Свѣтлое небо, свѣжій вѣтеръ, волнующееся море подъ блестящими лучами солнца, искрящійся песокъ, безконечное количество кораблей, величественно скользившихъ по волнамъ,-- это было такъ красиво, такъ очаровательно, что если-бы я была одна, то, кажется, стала-бы плясать, какъ ребенокъ, отъ удовольствія. Мое счастливое настроеніе нарушалось только неумолкаемой болтовней хозяйки. Это была добрая, услужливая, но пустая женщина, которая говорила безъ умолка, хотя я ея вовсе не слушала; она постоянно пересыпала свой разговоръ словами, "послушайте, м-съ Вудвиль, вотъ видите, м-съ Вудвиль", что мнѣ казалось неприличной фамильярностью, такъ-какъ она по своему положенію въ свѣтѣ стояла гораздо ниже меня.
   Мы гуляли около получаса, когда поравнялись съ какой-то дамой.
   Въ ту самую минуту, какъ мы проходили мимо нея, она вынула изъ кармана платокъ и нечаянно уронила письмо. Я нагнулась и, поднявъ его, подала незнакомой дамѣ.
   Она обернулась, чтобъ меня поблагодарить. Я широко открыла глаза отъ изумленія: передо мной стоялъ оригиналъ фотографическаго портрета, находившагося въ несессерѣ моего мужа. Передо мною стояла его мать. Я тотчасъ признала ея маленькія, старомодныя букли, доброе, привѣтливое выраженіе лица я родимое пятнышко надъ верхней губой. Не могло быть никакого сомнѣнія. Это была его мать!
   Старушка, естественно, приписала мое смущеніе застѣнчивости и любезно вступила со мною въ разговоръ. Черезъ минуту я шла рядомъ съ той самой женщиной, которая упорно отказывалась принять меня въ свое семейство; я была очень взволнована, не зная, слѣдовало-ли мнѣ въ отсутствіи мужа взять на себя отвѣтственность и открыть ей, кто я.
   Вскорѣ, однако, болтливая хозяйка, идя по другую сторону моей свекрови, порѣшила этотъ вопросъ. Я случайно замѣтила, что мы, должно быть, скоро достигнемъ цѣли нашей прогулки -- селенія Бродстэрсъ, и она тотчасъ отвѣтила:
   -- О, нѣтъ, м-съ Вудвиль, намъ еще далеко идти.
   Я взглянула съ трепещущимъ сердцемъ на старуху, но, къ величайшему моему изумленію, ея лицо не дрогнуло. Старая м-съ Вудвиль продолжала говорить съ молодой м-съ Вудвиль такъ-же спокойно, какъ-бы она никогда въ жизни не слышала своей фамиліи.
   Въ моемъ лицѣ и манерахъ, вѣроятно, сказывалось смущеніе, потому-что, случайно взглянувъ на меня, она остановилась и добродушно сказала:
   -- Мнѣ кажется, вы слишкомъ устали, вы очень блѣдны и изнурены. Присядьте и понюхайте моего спирта.
   Я послѣдовала за нею и опустилась на обломокъ скалы. Я смутно слышала болтовню хозяйки, которая по-прежнему не умолкала, выражая мнѣ свое сочувствіе и сожалѣніе; я машинально взяла стклянку со спиртомъ изъ рукъ свекрови, которая обращалась со мной, какъ съ незнакомкой, хотя слышала мою фамилію.
   Если-бъ я думала только о себѣ, то непремѣнно тутъ-же вступила-бы съ нею въ объясненіе, но мнѣ надо было взять въ соображеніе интересы Юстаса, а я не знала, въ дружескихъ или непріязненныхъ отношеніяхъ находился онъ съ матерью. Что-же мнѣ было дѣлать?
   Между тѣмъ добрая старушка продолжала говорить со мною съ самымъ любезнымъ сочувствіемъ. По ея словамъ, она также очень изнурилась, просидѣвъ всю ночь подлѣ больной сестры, живущей въ Рамсгэтѣ. Наканунѣ она получила телеграму и тотчасъ отправилась въ Рамсгэтъ, такъ-какъ она сама еще, елава-богу, была здорова и сильна. Къ утру положеніе больной улучшилось и доктора объявили, что она была внѣ опасности.
   -- Тогда я подумала, что прогулка по берегу меня освѣжитъ, прибавила добрая старушка.
   Я слышала ея слова и понимала ихъ смыслъ, но была слишкомъ взволнована, чтобъ отвѣчать. Вмѣсто меня заговорила снова словоохотливая хозяйка.
   -- Вонъ идетъ какой-то джентльменъ, сказала она, указывая рукою на берегъ по направленію къ Рамсгэту; -- вы не можете вернуться пѣшкомъ. Хотите я попрошу его прислать экипажъ къ разселинѣ въ скалахъ?
   Когда джентльменъ подошелъ поближе, то мы обѣ тотчасъ узнали въ немъ Юстаса.
   -- Какое счастье, м-съ Вудвиль, воскликнула она,-- это самъ м-ръ Вудвиль.
   Я снова взглянула на свекровь, и снова эта фамилія не произвела на нее никакого впечатлѣнія. Зрѣніе ея не было такъ хорошо, какъ у насъ, и она еще не узнала сына. Онъ-же тотчасъ ее узналъ и остановился, какъ-бы пораженный громомъ. Потомъ онъ подошелъ къ ней; глаза его впились въ ея глаза, въ лицѣ его не было ни кровинки.
   -- Вы здѣсь? сказалъ онъ.
   -- Здравствуй, Юстасъ, отвѣчала она спокойно.-- Тебя также увѣдомили о болѣзни тетки. Развѣ ты зналъ, что она въ Рамсгатѣ?
   Онъ ничего не отвѣчалъ. Хозяйка, понявъ изъ словъ старухи наши родственныя отношенія, была такъ поражена, что молча смотрѣла то на меня, то на нее. Я взглянула на мужа и ждала, что онъ сдѣлаетъ. Если-бъ онъ промѣшкалъ еще минуту, то, быть можетъ, вся моя послѣдующая жизнь приняла-бы другой оборотъ,-- я почувствовала-бы къ нему презрѣніе.
   Но онъ не мѣшкалъ. Подойдя ко мнѣ, онъ взялъ меня за руку.
   -- Вы знаете, кто это? сказалъ онъ матери.
   Взглянувъ на меня и любезно кивнувъ головой, она отвѣчала:
   -- Я встрѣтила эту даму на берегу, Юстасъ, и она любезно подняла письмо, которое я уронила. Кажется, я слышала ея фамилію: если не ошибаюсь, это м-съ Вудвиль? прибавила она, обращаясь къ хозяйкѣ.
   Мужъ инстинктивно сжалъ мнѣ руку, такъ-что я едва но вскрикнула отъ боли, но надо отдать ему справедливость, что онъ не колебался ни минуты.
   -- Матушка, сказалъ онъ спокойно,-- это моя жена.
   Она медленно встала и молча взглянула на сына. Удивленіе, показавшееся-было на ея лицѣ, мгновенно замѣнилось выраженіемъ пламеннаго негодованія и презрѣнія. Ничего подобнаго я не видала на лицѣ женщины.
   -- Я сожалѣю твою жену, сказала она.
   Потомъ, махнувъ рукой, какъ-бы отстраняя его отъ себя, она пошла одна по берегу.
   

ГЛАВА IV.
По дорогѣ.

   Мы нѣсколько минутъ молчали. Юстасъ первый заговорилъ.
   -- Ты въ состояніи идти пѣшкомъ, спросилъ онъ,-- или мы вернемся но желѣзной дорогѣ изъ Бродстэрса въ Рамсгэтъ?
   Онъ казался совершенно спокойнымъ, словно ничего не случилось необыкновеннаго. Но глаза и губы его ясно выражали, что онъ въ глубинѣ души сильно страдалъ. Необыкновенная сцена, происшедшая на моихъ глазахъ, имѣла на меня странное вліяніе; она не уничтожила во мнѣ послѣднихъ остатковъ мужества, а, напротивъ, укрѣпила мои нервы и возвратила мнѣ все мое самообладаніе. Я была-бы но женщина, если-бы изумительное поведеніе моей свекрови но оскорбило-бы моей гордости и не возбудило моего любопытства. Отчего она такъ презирала его и сожалѣла меня? Чѣмъ объяснить ея непонятную апатію при двоекратномъ произнесеніи; моей фамиліи? Отчего она такъ быстро ушла, точно ей невыносима была мысль оставаться въ нашемъ обществѣ? Вся моя жизнь теперь зависѣла отъ разрѣшенія этихъ вопросовъ. Могла-ли я идти? Да, я могла пѣшкомъ дойти до конца свѣта, если-бъ только мужъ шелъ рядомъ со мною и я могла-бы у него спросить разъясненія этой тайны.
   -- Я совсѣмъ оправилась, отвѣчала я,-- пойдемъ пѣшкомъ.
   Юстасъ взглянулъ на хозяйку, и та, понявъ его, рѣзко сказала:
   -- Я не буду вамъ мѣшать, сэръ, мнѣ надо пойти по дѣламъ въ Бродстэрсъ. Прощайте, м-съ Вудвиль.
   Она произнесла мое имя съ особымъ удареніемъ и знаменательно взглянувъ на меня, но я такъ была смущена въ ту минуту, что не поняла его смысла, къ тому-же не было времени спросить у нея объясненія. Слегка поклонившись Юстасу, она тотчасъ-же удалилась, какъ и его мать, но направленію къ Бродстэрсу.
   Наконецъ-то мы остались одни.
   Я не потеряла ни минуты времени и безъ всякихъ предисловій, прямо спросила:
   -- Что значитъ поведеніе твоей матери?
   Вмѣсто отвѣта онъ разразился смѣхомъ, громкимъ, рѣзкимъ, грубымъ, столь мало соотвѣтствующимъ его характеру, т.-е. насколько онъ мнѣ былъ извѣстенъ, что я остановилась въ изумленіи и горячо протестовала:
   -- Юстасъ, ты не похожъ на себя, сказала я рѣзко,-- ты меня пугаешь.
   Онъ не обратилъ вниманія на мои слова и продолжалъ смѣяться, словно въ головѣ его неожиданно возникъ цѣлый рядъ юмористическихъ мыслей.
   -- Это такъ походитъ на матушку, произнесъ онъ наконецъ;-- разскажи мнѣ, Валерія, все, какъ было.
   -- Тебѣ разсказать? Послѣ того, что случилось, твой долгъ объяснить мнѣ ея поведеніе.
   -- Ты не видишь тутъ ничего смѣшного?
   -- Я не только не вижу ничего смѣшного въ словахъ и обращеніи твоей матери, но считаю себя въ правѣ требовать отъ тебя серьезнаго объясненія.
   -- Милая Валерія, если-бъ ты знала мою мать такъ-же, какъ я, то, конечно, не стала-бы отъ меня ждать серьезнаго объясненія. Выдумала серьезно относиться къ моей матери! прибавилъ онъ, снова расхохотавшись;-- ты не знаешь, голубушка, какъ ты меня смѣшишь.
   Его слова и хохотъ были неестественны, натянуты. Онъ, самый деликатный, самый изящный изъ людей, джентльменъ въ полномъ смыслѣ этого слова, былъ теперь грубъ и пошлъ! Сердце во мнѣ дрогнуло и, несмотря на всю мою любовь къ нему, я но могла изгнать изъ головы тревожной мысли: неужели мой мужъ обманывалъ меня, неужели онъ игралъ передо мною такъ дурно заученную роль черезъ недѣлю послѣ свадьбы?
   Я рѣшилась вызвать его на откровенность инымъ путемъ. Онъ, очевидно, хотѣлъ, чтобъ я взглянула на дѣло съ его точки зрѣнія, и я была готова исполнить его желаніе.
   -- Ты говоришь, что я не знаю твоей матери, сказала я тихо;-- помоги-же мнѣ узнать ее.
   -- Трудно тебѣ будетъ понять женщину, которая сама себя не понимаетъ, но я все-же постараюсь тебѣ въ этомъ помочь. Лучшимъ ключемъ къ разгадкѣ страннаго характера моей матери слово -- эксцентричность.
   Во всемъ англійскомъ языкѣ нельзя было найдти слова менѣе подходящаго къ женщинѣ, которую я встрѣтила на морскомъ берегу. Ребенокъ, увидавъ то, что я видѣла, и услыхавъ то, что я слышала, понялъ-бы, что Юстасъ скрываетъ правду самымъ грубымъ, неловкимъ образомъ.
   -- Помни мои слова, продолжалъ онъ,-- и если ты хочешь совершенно понять матушку, то исполни мою просьбу, разскажи мнѣ все, что было между вами. Какимъ образомъ ты заговорила съ нею?
   -- Она сама тебѣ сказала, Юстасъ. Я шла по берегу за нею, когда она случайно уронила письмо...
   -- Не случайно, а нарочно.
   -- Это невозможно, воскликнула я,-- зачѣмъ ей нарочно ронять письмо?
   -- Помни, что она эксцентрична, и ты сейчасъ поймешь странный способъ, избранный ею, чтобъ съ тобою познакомиться.
   -- Чтобъ познакомиться со мною? Да вѣдь я только-что сказала, что я шла за нею. Она не могла знать о моемъ существованіи, пока я съ нею не заговорила.
   -- Ты такъ полагаешь, Валерія?
   -- Я въ этомъ увѣрена.
   -- Извини меня, но ты не знаешь моей матери такъ, какъ я.
   -- Неужели ты хочешь меня увѣрить, сказала я, теряя всякое терпѣніе,-- что твоя мать пошла нарочно на берегъ для того, чтобы со мною познакомиться?
   -- Я въ этомъ ни мало не сомнѣваюсь, отвѣчалъ онъ холодно.
   -- Но она даже не признала моей фамиліи: два раза хозяйка называла меня м-съ Вудвиль, и, даю тебѣ слово, это имя не произвело на твою мать никакого впечатлѣнія. Она смотрѣла на меня и говорила со мною точно никогда не слыхивала въ жизни своей собственной фамиліи.
   -- Все это комедія, сказалъ онъ такъ-де спокойно, какъ прежде;-- не однѣ актрисы умѣютъ разыгрывать роли. Цѣль матери была -- основательно познакомиться съ тобою, напавъ, такъ-сказать, на тебя врасплохъ. Это совершенно на нее походитъ. Коли-бъ я не подошелъ къ вамъ, то она подвергла-бы тебя самому строгому допросу, и ты-бы, совершенно наивно полагая, что она случайная знакомая, разсказала-бы ей все, что ей хотѣлось знать о тебѣ и обо мнѣ. Я узнаю въ этомъ мою мать. Помни, что она твой врагъ,-- врагъ, а не другъ, и что она ищетъ въ тебѣ не достоинствъ, а недостатковъ. А ты еще удивляешься, что твоя фамилія не произвела на нее никакого впечатлѣнія. Наивный ребенокъ! Ты увидала мою мать въ настоящемъ ея видѣ только тогда, какъ я положилъ конецъ этой мистификаціи. Ты теперь понимаешь, почему она такъ разсердилась?
   Я слушала его молча, но сердце мое разрывалось отъ разочарованія я отчаянія! Неужели мой мужъ, товарищъ, руководитель моей жизни, пламенный предметъ моей любви, такъ низко палъ? Неужели онъ дошелъ до такой безсовѣстной лжи?
   Во всемъ, что онъ говорилъ, не было ни одного слова правды и самая ложь была грубая, неискусная; это, по крайней мѣрѣ, говорило въ его пользу, доказывая, что онъ не привыкъ лгать и обманывать. Боже мой, если онъ былъ правъ, то вѣдь надо было предположить, что его мать слѣдила за нами въ Лондонѣ, была въ церкви, потомъ пріѣхала съ нами по желѣзной дорогѣ въ Рамсгэтъ. Иначе невозможно было объяснить, какимъ образомъ она знала, что я жена Юстаса и что я пошла гулять на берегъ.
   Я не могла промолвить болѣе ни слова. Я молча шла съ нимъ рядомъ, чувствуя, что между мною и мужемъ теперь находится бездна, въ видѣ семейной тайны. Послѣ четырехъ дней брачной жизни мы были разведены, если не на самомъ дѣлѣ, то мысленно.
   -- Валерія! произнесъ онъ наконецъ,-- ты не имѣешь ничего мнѣ сказать?
   -- Ничего.
   -- Ты недовольна моими объясненіями?
   Голосъ его немного дрожалъ и впервые втеченіи нашего разговора, я примѣтила въ немъ хорошо знакомый мнѣ тонъ. Среди сотни тысячъ различныхъ источниковъ вліяній на женщину любимаго ею человѣка, я полагаю, одинъ изъ самыхъ сильнѣйшихъ -- голосъ. Я не принадлежу въ тѣмъ женщинамъ, которыя плачутъ отъ всякой мелочи,-- это не въ моемъ характерѣ. Но услыхавъ неожиданныя, естественныя ноты въ его голосѣ, я, не знаю почему, вдругъ вспомнила тотъ счастливый день, когда впервые сознала, что люблю его. Я залилась слезами.
   Онъ неожиданно остановился, взялъ меня за руку и хотѣлъ взглянуть мнѣ прямо въ глаза. Но я поникла головою; мнѣ было стыдно за свою слабость и я рѣшилась не глядѣть на него.
   -- Валерія! воскликнулъ онъ, неожиданно падая передо мною на колѣни и съ такимъ отчаяніемъ, что сердце мое надорвалось;-- я низкій... я подлый, я не достоинъ тебя! Не вѣрь ни слову изъ всего, что я говорилъ, все это ложь, гадкая, презрѣнная ложь! Ты не знаешь, черезъ что я прошелъ! Ты не знаешь, какъ я измученъ. О! голубушка, не презирай меня! Говоря все это, я себя не помнилъ. Ты обидѣлась, и я не зналъ, что сказать, чѣмъ тебя утѣшить. Я хотѣлъ тебя избавить отъ непріятности, хотя-бы минутной, я хотѣлъ изгладить все это на вѣки изъ твоей памяти. Ради Бога, не спрашивай меня болѣе ничего. Ангелъ мой! Любовь моя! Я люблю тебя, я обожаю тебя! Я весь твой сердцемъ и душой. Будь этимъ довольна и забудь все, что произошло. Эта исторія касается только меня и моей матери; ни тебѣ, никому другому до нея нѣтъ дѣла. Ты никогда болѣе не увидишь моей матери. Мы завтра уѣдемъ отсюда на яхтѣ. Не все-ли равно, гдѣ мы будемъ жить, только-бы не разставаться! Прости меня и забудь. О! Валерія, Валерія! прости и забудь!
   Въ лицѣ его, въ голосѣ выражалось отчаянное горе. Помните это, и помните, что я его любила.
   Я нѣжно подняла его. Онъ цѣловалъ мои руки, какъ-бы не смѣя обнять меня. Мы продолжали идти но берегу, но вамъ обоимъ было такъ неловко, что я ломала себѣ голову, о чемъ-бы заговорить, точно со мною рядомъ шелъ чужой человѣкъ. Изъ сожалѣнія къ нему, я спросила, какъ онъ нашелъ яхту.
   Онъ схватился за этотъ предметъ разговора, какъ утопающій за протянутую ему руку.
   Объ этой маленькой, несчастной яхтѣ онъ говорилъ безъ умолку, словно его жизнь зависѣла оттого, чтобъ но замолчать ни на минуту до нашего дома. Мнѣ страшно было его слушать. Какія ужасныя страданія онъ выносилъ въ душѣ, доказывалось этой дикой, неестественной болтовней, противорѣчившей всѣмъ привычкамъ и натурѣ этого серіезнаго, молчаливаго человѣка. Съ большимъ трудомъ я удерживалась по дорогѣ, но возвратясь домой, я объявила, что намѣрена удалиться одна къ себѣ въ комнату и отдохнуть.
   -- Мы выйдемъ въ море завтра? спросилъ онъ неожиданно, когда я уже была на верхней ступенькѣ лѣстницы.
   Отправиться съ нимъ вдвоемъ за Средиземное море! Провести тамъ нѣсколько недѣль съ глазу на глазъ, въ четырехъ стѣнахъ маленькой каюты, и постоянно сознавать, что насъ болѣе и болѣе раздѣляетъ страшная тайна! Одна мысль о такой жизни приводила меня въ ужасъ.
   -- Завтра слишкомъ скоро, отвѣчала я:-- дай мнѣ немного времени приготовиться къ путешествію.
   -- Конечно, сколько хочешь, отвѣчалъ онъ, какъ мнѣ показалось, не очень довольнымъ тономъ; -- пока ты отдыхаешь, а опять пойду на яхту; тамъ не все готово. Но надо-ли тебѣ чего, Валерія?
   -- Нѣтъ ничего, Юстасъ, благодарю.
   Одъ поспѣшно удалился. Боялся-ли онъ своихъ собственныхъ мыслей или общество матросовъ касалось ему лучше одиночества? Къ чему было задавать себѣ эти вопросы. Я такъ мало знала его и его образъ мыслей. Я заперлась въ своей комнатѣ.
   

ГЛАВА V.
Открытіе хозяйки.

   Я сѣла въ кресло и старалась собраться съ мыслями. Теперь или никогда было время рѣшить, какъ мнѣ слѣдовало дѣйствовать, но чувству долга къ мужу и къ самой себѣ.
   Но эта попытка была сверхъ моихъ силъ. Изнуренная умственно и физически, я была совершенно неспособна къ правильному мышленію. Я смутно чувствовала, что если не произойдетъ никакой покой перемѣны, то мнѣ никогда не отдѣлаться отъ облака, застилавшаго столь блестяще начатую брачную жизнь. Мы могли для приличія продолжать жить вмѣстѣ, но забыть то, что случилось, или довольствоваться моимъ положеніемъ было для меня немыслимо. Спокойствіе я самые дорогіе супружескіе интересы положительно зависѣли отъ разгадки таинственнаго поведенія моей свекрови и настоящаго смысла страннаго, дикаго раскаянія мужа но дорогѣ домой.
   Мои мысли не шли далѣе этого фактическаго сознанія настоящаго. Когда-же я себя спрашивала, что мнѣ слѣдовало дѣлать въ будущемъ, то безнадежное смущеніе и безумное сомнѣніе овладѣвали мною и я становилась безпомощной, слабой женщиной.
   Я отказалась, наконецъ, отъ борьбы и въ какомъ-то апатичномъ, безчувственномъ отчаяніи бросилась на постель. Вскорѣ я заснула тревожнымъ сномъ.
   Меня разбудилъ стукъ въ дверь.
   Неужели это былъ мужъ? Я вскочила съ постели, боясь, что мое терпѣніе и мужество снова подвергнутся испытанію. Съ нервнымъ дрожаніемъ въ голосѣ я спросила, кто тамъ?
   -- Могу я съ вами поговорить? послышался голосъ хозяйки.
   Я отворила дверь; надо признаться, что хотя я любила Юстаса пламенно и покинула родственниковъ ради него, мнѣ показалось большимъ утѣшеніемъ, что онъ еще не вернулся домой.
   Хозяйка вошла въ комнату и сѣла на стулъ, не дожидаясь моего приглашенія. Она теперь не довольствовалась равенствомъ со мною, но взобравшись на болѣе высокую общественную ступень, приняла на себя покровительственный тонъ и милостиво смотрѣла на меня, какъ на предметъ, достойный сожалѣнія.
   -- Я только-что возвратилась изъ Бродстэрса и прежде всего считаю долгомъ вамъ замѣтить, что очень сожалѣю о случившемся.
   Я поклонилась и ничего не отвѣтила.
   -- Я сама джентльменскаго происхожденія, продолжала она,-- и только несчастія заставили меня быть квартирной хозяйкой; но я все-же осталась приличной дамой и питаю къ вамъ большое сочувствіе. Я даже пойду далѣе и возьму на себя смѣлость сказать, что я васъ не осуждаю. Нѣтъ, нисколько. Я хорошо замѣтила, что вы были не менѣе меня поражены поведеніемъ вашей свекрови, а это значитъ не мало. Но я должна исполнить свой долгъ. Мнѣ это очень непріятно, по все-же я должна его исполнить. Я одинокая женщина, не оттого, прошу замѣтить, чтобъ у меня не было блестящихъ партій, а по собственному желанію. Находясь въ такомъ положеніи, я принимаю къ себѣ въ домъ только самыхъ почтенныхъ жильцовъ. У моихъ жильцовъ не должно быть никакихъ тайнъ. Тайна, какъ-бы это выразиться, чтобъ васъ не оскорбить, накладываетъ на жильца нѣкотораго рода пятно. А я васъ спрашиваю, могу-ли я въ моемъ положеніи подвергаться такимъ пятнамъ? Я говорю это чисто въ христіанскомъ духѣ. Вы, какъ порядочная и, смѣю сказать, жестоко обиженная женщина, конечно, поймете...
   Я не могла болѣе выдержать и перебила ее:
   -- Я понимаю, что вы отказываете намъ отъ квартиры. Когда вы хотите, чтобъ мы выѣхали?
   Хозяйка махнула своей длинной, красной рукой, какъ-бы выражая грустный, родственный протестъ.
   -- Нѣтъ, сказала она:-- не говорите со мною такъ, не принимайте на себя этого тона. Конечно, вы, совершенно естественно, должны быть встревожены и сердиты. Но, пожалуйста, сдерживайте свои чувства. Я спрашиваю васъ по совѣсти, не лучше-ли вамъ обращаться со мною, какъ съ другомъ? Я назначу вамъ недѣльный срокъ, и потомъ вы еще не знаете, какую жертву я принесла ради васъ.
   -- Вы! воскликнула я;-- какую жертву?
   -- Какую жертву! повторила хозяйка:-- я унизила себя, я потеряла къ себѣ уваженіе!
   Она на минуту остановилась и, неожиданно схвативъ меня за руку, воскликнула:
   -- О! моя бѣдная голубушка! Я все открыла! Васъ обманулъ злодѣй. Вы столько-же замужемъ, сколько я.
   Я выхватила свою руку изъ ея руки и, вскочивъ съ кресла, гнѣвно спросила:
   -- Вы съума сошли?
   Она подняла глаза къ небу съ выраженіемъ человѣка, считающаго себя мученикомъ.
   -- Да, сказала она; -- я полагаю, что сошла съума, потому что хотѣла услужить неблагодарной женщинѣ, неумѣющей оцѣнить христіанское самопожертвованіе. Ну, хорошо, клянусь небомъ, я болѣе этого не сдѣлаю!
   -- Да что-же вы сдѣлали? спросила я.
   -- Я послѣдовала за вашей свекровью! воскликнула она, неожиданно измѣняя тонъ и превращаясь изъ мученицы въ вѣдьму;-- мнѣ стыдно это вспомнить. Я прослѣдила вашу свекровь до самаго ея дома.
   До этой минуты гордость меня поддерживала, теперь-же она мнѣ измѣнила и я безпомощно опустилась въ кресло, со страхомъ предчувствуя ужасную развязку.
   -- Удаляясь отъ васъ на берегу, я бросила вамъ знаменательный взглядъ, продолжала хозяйка, горячась все болѣе и болѣе;-- благодарная женщина поняла-бы тотчасъ этотъ взглядъ. Но это ничего; я никогда болѣе этого ни сдѣлаю. Я догнала вашу свекровь въ разсѣлинѣ между скалами и послѣдовала за нею до станціи желѣзной дороги въ Бродстэрсѣ. О! какъ я теперь сознаю весь позоръ моего поведенія. Она возвратилась по желѣзной дорогѣ въ Рамсгэтъ; я также. Она направилась къ своему дому; я пошла за нею, какъ собака. О, какой стыдъ! По счастью, какъ я полагала тогда, а теперь, право, не знаю, какъ это назвать, хозяинъ дома оказался моимъ пріятелемъ. Мы по имѣемъ другъ отъ друга секретовъ, когда дѣло идетъ о жильцахъ. Я могу сказать вамъ настоящую фамилію вашей свекрови. Она ничего не знаетъ о м-съ Вудвиль, и по очень простой причинѣ. Ее зовутъ не Вудвиль, а Мокалонъ. Слѣдовательно, и сынъ ея долженъ носить ту-же фамилію. М-съ Мокалонъ -- вдова генерала. А вашъ мужъ, вамъ не мужъ. Вы ни дѣвушка, ни жена, ни вдова. Вы ничто, вы хуже, чѣмъ ничто... и должны тотчасъ выѣхать изъ моего дома.
   Произнеся эти слова, она хотѣла удалиться, но я ее остановила. Сомнѣніе въ законности моего брака вывело меня изъ себя.
   -- Дайте мнѣ адресъ м-съ Мокалонъ, сказала я.
   -- Вы хотите отправиться сами къ ней? сказала хозяйка, неожиданно замѣняя гнѣвъ непритворнымъ изумленіемъ.
   -- Никто, кромѣ нея, не можетъ сказать мнѣ то, что я желаю узнать, отвѣчала я:-- ваше открытіе (какъ вы его величаете,) можетъ быть достаточно для васъ, по не для меня. Почемъ мы знаемъ, можетъ быть, м-съ Мокалонъ была два раза замужемъ и ея первый мужъ назывался Вудвилемъ?
   Лицо хозяйки теперь выражало только ненасытное любопытство. Вообще она была очень добрая женщина, по отличалась вспыльчивостью, которую можно было такъ-же легко пробудить, какъ и успокоить.
   -- Я объ этомъ не подумала, замѣтила она;-- но если я вамъ дамъ ея адресъ, то вы, возвратясь домой, все мнѣ разскажете?
   Я дала слово и получила адресъ.
   -- Вы вѣдь на меня не сердитесь? сказала хозяйка прежнимъ фамильярнымъ тономъ.
   -- Нѣтъ, не сержусь, отвѣчала я какъ можно любезнѣе.
   Черезъ десять минутъ я стояла уже передъ дверью квартиры, занимаемой моей свекровью.
   

ГЛАВА VI.
Что я открыла.

   По счастью, когда я позвонила, дверь отперъ мнѣ не самъ хозяинъ дома. Впустила меня какая-то туповатая на видъ служанка; она не догадалась даже справиться, какъ меня зовутъ. М-съ Мокаланъ была дома, и притомъ одна. Сообщивъ мнѣ объ этомъ, служанка провела меня наверхъ и, безъ доклада, отворила дверь въ гостиную.
   Мать моего мужа сидѣла за рабочимъ столикомъ и вязала. Какъ только я показалась въ дверяхъ, она отложила работу и, вставъ съ мѣста, сдѣлала выразительное движеніе рукою, чтобы я дала ей высказаться.
   -- Я знаю, зачѣмъ вы пришли. Вы желаете меня допросить! Но пожалѣйте и себя, и меня. Я напередъ предупреждаю васъ, что не стану отвѣчать ни на какіе разспросы о моемъ сынѣ.
   Она сказала это твердымъ, но не рѣзкимъ голосомъ. Я отвѣчала съ такою-же твердостью:
   -- Я пришла не для того, чтобы разспрашивать васъ о вашемъ сынѣ. Я желаю только, если позволите, предложить вамъ вопросъ, который касается лично васъ.
   Она внимательно и пристально взглянула на меня черезъ очки; слова мои, очевидно, поразили ее.
   -- Какой вопросъ? спросила она.
   -- Я только что узнала, что фамилія ваша Мокаланъ, сказала я.-- Сынъ вашъ вѣнчался со много подъ именемъ Вудвиля. Онъ, должно быть, вашъ сынъ отъ перваго брака? Другого истолкованія этой загадки я не вижу. Счастье всей моей жизни зависитъ отъ этого вопроса. Войдите въ мое положеніе. Не откажите отвѣчать на мой вопросъ: были-ли вы два раза замужемъ и была-ли фамилія перваго вашего мужа -- Вудвиль?
   Она помолчала немного прежде, чѣмъ отвѣтить.
   -- Вопросъ этотъ, съ вашей стороны, весьма естественный. Однако, я считаю лучшимъ не отвѣчать на него.
   -- Позвольте, по крайней мѣрѣ, спросить, почему вы не желаете отвѣчать?
   -- Если-бы я вамъ отвѣтила, это повело-бы непремѣнно къ другимъ вопросамъ, и мнѣ пришлось-бы не отвѣчать на нихъ. Я отъ души сожалѣю, что не могу исполнить вашего желанія. Повторяю то, что сказала вамъ на берегу моря: я не питаю нерасположенія къ вамъ,-- напротивъ, я вполнѣ вхожу въ ваше положеніе. Если-бы вы спросили моего совѣта до свадьбы, я-бы все вамъ разсказала откровенно. Теперь уже поздно -- вы замужемъ. Совѣтую вамъ помириться съ вашимъ положеніемъ и отложить въ сторону всякія черныя мысли.
   -- Простите мое упорство, возразила я,-- но какъ могу я довольствоваться своимъ положеніемъ, когда оно для меня загадка? Я знаю пока только, что сынъ вашъ вѣнчался со мной не подъ своимъ именемъ. Могу-ли я послѣ того быть увѣренной, что я законная жена ему?
   -- Я полагаю, отвѣчала я-съ Мокаланъ,-- что въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія; вы законная жена моего сына. Во всякомъ случаѣ, легко справиться по этому вопросу у свѣдущаго юриста. Если онъ выскажетъ какія-нибудь сомнѣнія, я могу васъ увѣрить въ одномъ, что сынъ мой, каковы-бы ни были его недостатки и заблужденія,-- джентльменъ въ полномъ смыслѣ этого слова и неспособенъ сознательно ввести въ обманъ женщину, которая ему вполнѣ довѣрилась; онъ оправдаетъ вашу любовь и довѣріе. Я, съ своей стороны, тоже сдѣлаю для васъ, что могу; если мнѣніе юриста окажется не въ вашу пользу, я обѣщаю вамъ отвѣтить за всѣ ваши вопросы. Но на-сколько я могу судить, по нашимъ закованъ, вы вполнѣ законная жена моего сына. Повторяю опять, постарайтесь помириться съ вашимъ настоящимъ положеніемъ. Довольствуйтесь нѣжною преданностью къ вамъ моего сына. Если вы дорожите своимъ спокойствіемъ и не хотите жертвовать своимъ счастьемъ, не старайтесь узнавать болѣе того, что вамъ теперь извѣстно.
   М-съ Мокаланъ, окончивъ эту длинную рѣчь, жестомъ и выраженіемъ лица дала понять, что она высказала все, что желала сказать.
   Съ моей стороны настаивать дольше было, очевидно, излишне. А направилась къ дверямъ.
   -- Вы жестоки ко мнѣ, произнесла я, уходя,-- но я въ вашихъ рукахъ и должна покориться.
   Она быстро подняла голову; пожилое, но еще красивое и доброе лицо ея покрылось румянцемъ.
   -- Богъ свидѣтель, дитя мое, я вполнѣ искренно жалѣю о васъ!
   Послѣ столь неожиданнаго порыва чувствительности она одной рукой схватила свою работу, а другою сдѣлала мнѣ знакъ удалиться.
   Я молча поклонилась и вышла.
   Входила я въ домъ безъ опредѣленнаго плана дѣйствія; оставляя его, я твердо рѣшилась, во что-бы то ни стало, проникнуть тайну, тщательно скрываемую отъ меня и матерью, и сыномъ. Что касается имени, то вопросъ о немъ представлялся мнѣ теперь въ томъ свѣтѣ, въ какомъ-бы онъ въ сущности долженъ былъ явиться съ самаго начала. Если-бы м-съ Мокаланъ была замужемъ за вторымъ мужемъ (какъ мнѣ пришло въ голову въ первую минуту), то, вѣроятно, на нее произвели-бы какое-нибудь впечатлѣніе слова нашей хозяйки, когда та называла меня при ней именемъ ея перваго мужа. Каковы были его побужденія -- неизвѣстно, но, очевидно, мужъ мой вѣнчался со мною подъ вымышленнымъ именемъ.
   Подходя къ дому, гдѣ мы жили, я замѣтила издали, что мужъ мой ходитъ взадъ и впередъ у нашихъ дверей, очевидно, съ нетерпѣніемъ дожидая меня. Я рѣшилась, въ случаѣ вопроса съ его стороны, разсказать, гдѣ я была и что произошло между мной и его матерью.
   Онъ поспѣшилъ ко мнѣ на встрѣчу въ самомъ взволнованномъ видѣ.
   -- У меня есть большая до тебя просьба, Валерія, сказалъ онъ:-- согласна-ли ты ѣхать со мною въ Лондонъ съ первымъ поѣздомъ?
   Я пристально взглянула на него, не вѣря своимъ ушамъ.
   -- По важному дѣлу, продолжалъ онъ,-- по дѣлу, лично меня касающемуся, присутствіе мое въ Лондонѣ крайне необходимо. Ты, кажется, заявила о своемъ желаніи отложить на нѣсколько дней нашу морскую поѣздку? Я по могу оставить тебя здѣсь одну. Имѣешь-ли ты что-нибудь противъ поѣздки въ Лондонъ на день или на два?
   Я ничего не имѣла противъ этой поѣздки: я сама желала поскорѣе вернуться въ Лондонъ, и потому не возражала.
   Въ Лондонѣ я могла посовѣтоваться съ юристомъ и узнать, въ законномъ-ли я супружествѣ съ Юстасомъ или нѣтъ. Въ Лондонѣ у меня будетъ подъ рукою помощь и добрый совѣтъ вѣрнаго старика -- прикащика моего покойнаго отца. Бенджамину я могу довѣриться, какъ никому другому. Какъ я ни любила моего дядю Старквэтера, я не рѣшалась обратиться къ нему въ настоящемъ случаѣ. Жена его мнѣ замѣтила въ церкви, что это дурной признакъ, когда я по ошибкѣ подписала не ту фамилію въ церковной книгѣ. Гордость не позволяла мнѣ признаться, что она оказалась правою прежде даже, чѣмъ кончился нашъ медовый мѣсяцъ.
   Два часа спустя мы сидѣли снова въ вагонѣ. Но какая разница между обоими путешествіями! По дорогѣ въ Рамсгэтъ всякій-бы съ перваго взгляда отгадалъ, что мы счастливая пара новобрачныхъ. На обратномъ пути никто насъ не замѣчалъ; можно было поручиться, что мы мужъ и жена уже цѣлые годы.
   Мы остановились въ гостинницѣ, близь Портландъ-плэса.
   На другой день, послѣ завтрака, Юстасъ объявилъ мнѣ, что онъ уходитъ по дѣлу. Я уже успѣла предупредить его, что мнѣ необходимо закупить кое-что къ Лондонѣ. Онъ охотно согласился отпустить меня одну, съ тѣмъ условіемъ, чтобы я взяла принадлежащую отелю карету.
   Тяжело было у меня на душѣ въ то утро: я болѣзненно сознавала отчужденіе, которое такъ внезапно произошло между нами. Мужъ мой отворилъ-было дверь, чтобы уйти; но вернулся и поцѣловалъ меня. Этотъ признакъ его привязанности тронулъ меня. Я обвила обѣими руками его шею и тихо привлекла его къ себѣ.
   -- Дорогой мой, довѣрься мнѣ. Я знаю, что ты меня любишь; докажи, что ты мнѣ вѣришь.
   Онъ горько вздохнулъ и вырвался изъ моихъ объятій съ грустью, но безъ гнѣва.
   -- Я думалъ, Валерія, вымолвилъ онъ,-- что мы порѣшили не возвращаться къ этому предмету. Ты только разстраиваешь этимъ и себя, и меня.
   Съ этими словами мужъ быстро вышелъ изъ комнаты; какъ-будто не довѣряя самому себѣ, онъ боялся оставаться долѣе со мною наединѣ. Лучше не распространяться о томъ, какія чувства овладѣли мною, когда онъ, такимъ образомъ, снова оттолкнулъ меня отъ себя. Я тотчасъ-же потребовала карету, разсчитывая, что поѣздка заглушитъ эти чувства.
   Прежде всего я съѣздила въ лавки и сдѣлала закупки, о которыхъ предупредила. Юстаса, чтобъ тѣмъ оправдать свое отсутствіе. Потомъ уже я рѣшилась осуществить свое задушевное желаніе повидаться съ Бенджаминомъ; я приказала кучеру везти себя въ одну изъ маленькихъ улицъ Сентъ-Джонсъ-Вуда.
   Очнувшись отъ удивленія, что видитъ меня въ Лондонѣ, добрый Бенджаминъ тотчасъ-же замѣтилъ, что я блѣдна и чѣмъ-то озабочена. Мы усѣлись передъ каминомъ въ его маленькой библіотекѣ (Бенджаминъ, по мѣрѣ своихъ скудныхъ средствъ, находилъ возможность удовлетворять своей страсти къ старымъ книгамъ), и я передала ему обо всемъ, что волновало и озабочивало меня.
   Языкъ у него отнялся отъ волненія; онъ часто пожималъ мнѣ руку и твердилъ, что онъ благодаритъ Бога за то, что отецъ мой не дожилъ до такого несчастія. Немного погодя, старичекъ повторялъ про себя вопросительнымъ тономъ фамилію моей свекрови:
   -- Мокаланъ? Мокаланъ? Гдѣ слыхалъ я эту фамилію? Она звучитъ мнѣ, будто знакомая!
   Вскорѣ Бенджаминъ отказался отъ напрасныхъ поисковъ въ всей памяти и обратился во мнѣ съ задушевнымъ вопросомъ: чѣмъ онъ можетъ мнѣ помочь? Я отвѣчала, что прежде всего онъ сдѣлаетъ мнѣ огромное одолженіе, если поможетъ мнѣ разсѣять тяжкое для меня сомнѣніе въ томъ, дѣйствительно-ли я замужемъ или нѣтъ. Слова мои пробудили въ немъ прежнюю энергію, какою онъ

Уилки Коллинз

Закон и жена

Перевод Аделаиды Пиге

   Коллинз Уилки. Собрание сочинений. Том VIII. Закон и жена. Роман (печатается по изданию 1875 года).
   М., "Бастион", 1996.
  

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Глава I. Ошибка новобрачной
   Глава II. Мысли новобрачной
   Глава III. Рамсгитский берег
   Глава IV. По дороге домой
   Глава V. Открытие хозяйки дома
   Глава VI. Мое открытие
   Глава VII. На пути к майору
   Глава VIII. Друг женщин
   Глава IX. Поражение майора
   Глава X. Поиски
   Глава XI. Возвращение к жизни
   Глава XII. Шотландский приговор
   Глава XIII. На что решился муж
   Глава XIV. Ответ жены
   Глава XV. Обвинительный акт, предварительные сведения
   Глава XVI. Вопрос первый: от яда ли она умерла?
   Глава XVII. Вопрос второй: кто отравил ее?
   Глава XVIII. Вопрос третий: какая была у него побудительная причина?
   Глава XIX. Доказательства защиты
   Глава XX. Конец процесса
   Глава XXI. Я вижу свой путь
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   Глава I. Майор создает затруднения
   Глава II. Свекровь удивляет меня
   Глава III. Первый взгляд на Мизеримуса Декстера
   Глава IV. Второй взгляд на Мизеримуса Декстера
   Глава V. Моя настойчивость
   Глава VI. Второй визит к мистеру Декстеру
   Глава VII. Во мраке
   Глава VIII. Мрак рассеивается
   Глава IX. Обвинение мистрис Бьюли
   Глава X. Защита мистрис Бьюли
   Глава XI. Образец моего благоразумия
   Глава XII. Образец моего безумия
   Глава XIII. Гленинч
   Глава XIV. Пророчество мистера Плеймора
   Глава XV. Ариель
   Глава XVI. У постели больного
   Глава XVII. На обратном пути
   Глава XVIII. По дороге к Декстеру
   Глава XIX. Немезида
   Глава XX. Мистер Плеймор в новом свете
   Глава XXI. Неожиданные вести
   Глава XXII. Наконец-то
   Глава XXIII. Наш новый медовый месяц
   Глава XXIV. Куча мусора
   Глава XXV. Кризис отложен
   Глава XXVI. Исповедь жены
   Глава XXVII. Как могла бы я поступить иначе?
   Глава XXVIII. Прошлое и будущее
   Глава XXIX. Конец моей истории
  
  
  --

Часть первая

Глава I
ОШИБКА НОВОБРАЧНОЙ

   "Таким образом в древние времена святыя жены, уповая на Господа и повинуясь мужьям своим, украшали себя добродетелями; Сара повиновалась Аврааму, называя его господином, вы же, как дщери ея, должны следовать по тому же пути".
   Промолвив известные слова, которыми заканчивается в англиканской церкви обряд венчания, дядя мой, Старкуатер, закрыл книгу и с нежным участием взглянул на меня из-за решетки алтаря. В то же самое время тетка моя, мистрис {Мистрис -- уст. то же, что мисс. В англоязычных странах -- вежливое обращение к замужней женщине (обычно перед именем, фамилией).} Старкуатер, стоявшая рядом со мной, потрепала меня по плечу, говоря:
   -- Вот ты и замужем, Валерия.
   Где были мои мысли? Что стало со мной? Я была точно в оцепенении. При словах тетки я вздрогнула и посмотрела на своего мужа. Он был в таком же состоянии, как и я. Нам обоим, по-видимому, одновременно пришла одна и та же мысль. Неужели, против воли его матери, мы стали мужем и женой? Тетка моя, Старкуатер, снова коснулась моего плеча и нетерпеливо прошептала:
   -- Возьми его руку!
   Я исполнила ее приказание.
   -- Следуй за дядей.
   Держа мужа под руку, я пошла за дядей и викарием, принимавшим участие в богослужении.
   Оба священнослужителя повели нас в ризницу. Церковь эта находилась в одном из мрачных кварталов Лондона, между Сити и Вест-Эндом. День был пасмурный, воздух тяжелый и сырой. Наша невеселая свадьба вполне гармонировала с печальной местностью и пасмурной погодой. На ней не было ни знакомых, ни друзей нового мужа; его семейство, как я уже говорила выше, не одобряло женитьбы. С моей же стороны были только дядя и тетка. Родителей своих я лишилась давно, друзей имела мало. Старый, преданный приказчик моего доброго отца, Бенджамин, присутствовал на свадьбе в роли посаженого отца. Он знал меня с детства, и, когда я осталась сиротой, он был ко мне добр, как отец.
   Нам предстояло исполнить последнюю церемонию: расписаться в церковной книге. Совсем растерявшись и никем не предупрежденная, я совершила ошибку, которая, по мнению моей тетушки, была дурным предзнаменованием. Я подписалась моей новой фамилией вместо девичьей.
   -- Как! -- воскликнул мой дядя своим громким и веселым голосом.-- Ты уже забыла свою девичью фамилию? Хорошо! Хорошо! Дай Бог, чтобы тебе никогда не пришлось раскаиваться, что ты ее переменила. Расписывайся снова, Валерия, расписывайся снова!
   Дрожащей рукой я взяла перо, зачеркнула написанное и поставила довольно неразборчиво свою девичью фамилию: Валерия Бринтон.
   Когда пришла очередь моего мужа поставить свою подпись, я с удивлением заметила, что рука его сильно дрожала, и он написал свое имя так неясно, что не делало чести его обычно разборчивому почерку: Юстас Вудвиль.
   Тетушка, расписываясь после нас, указывая кончиком пера на мою первую подпись, заметила:
   -- Дурное начало! И, как говорит муж мой, дай Бог, чтобы никогда не пришлось тебе раскаиваться в том, что ты переменила свою фамилию!
   Даже тогда, в дни неведения и невинности, эта странная вспышка тетушкиного суеверия произвела на меня неприятное, тяжелое впечатление. Но у меня стало легче на душе, когда мой муж сжал крепко мне руку и вслед за тем раздался задушевный голос моего дяди, желавший нам счастья. Добрый старик приехал нарочно для венчания из своего прихода, где я жила у него после смерти моих родителей. Тотчас после венчания он должен был уехать домой первым поездом. Прощаясь со мной, он заключил меня в свои могучие объятия и так громко поцеловал, что поцелуй этот, вероятно, достиг слуха праздных зрителей, ожидавших у церковных дверей выхода новобрачных.
   -- От всей души желаю тебе здоровья и счастья, моя милая,-- сказал он.-- Ты в таких годах, когда можешь сама выбирать мужа,-- не в обиду вам, мистер Вудвиль, ведь мы с вами новые друзья, -- и дай Бог, Валерия, чтобы выбор твой оказался удачным. Без тебя дом наш сделается скучным и печальным, но я не жалуюсь, моя дорогая. Напротив, если эта перемена в твоей жизни принесет тебе счастье, я первый порадуюсь. Полно, полно, не плачь, или твоя тетушка тоже расплачется, а в ее годы этим шутить нельзя. Что же касается тебя, то слезы испортят твою красоту. Посмотри на себя в зеркало, и ты увидишь, что я говорю правду. Прощай, дитя, да благословит тебя Бог!
   Он взял тетушку под руку и поспешно вышел из церкви. Как нежно ни любила я мужа, но сердце мое болезненно сжалось, когда удалился единственный друг и покровитель моей юности. Затем последовало прощание со старым Бенджамином.
   -- Желаю вам всего хорошего, моя дорогая, не забывайте меня! -- Вот и все, что он сказал. Но при этих немногих словах все прошлое воскресло передо мною. При жизни отца Бенджамин каждое воскресенье обедал с нами и всегда приносил какой-нибудь подарок для дочери своего хозяина. Я была готова "испортить свою красоту", как выразился дядя, когда подставила щеку для поцелуя и услышала, как он тяжело вздохнул, точно не надеялся на счастье предстоящей мне жизни.
   Голос мужа вывел меня из этого состояния, придав моим мыслям более радостное направление.
   -- Не пора ли нам, Валерия? -- спросил он.
   Я оставила его у выхода из ризницы и последовала совету дяди, другими словами, я посмотрелась в зеркало, висевшее над камином.
   Что же я увидела в нем? Высокую, стройную молодую девушку лет двадцати трех. Но она не привлекла бы на улице внимания прохожих: у нее не было ни модных рыжих волос, ни нежного румянца на щеках. Волосы у нее были черные и уложены не по моде: просто зачесаны со лба (эта прическа нравилась моему отцу, и я всегда носила ее) и собраны в узел на затылке, как у Венеры Медицейской, но так, что оставляли открытой шею. Цвет лица у нее бледный, и только в минуты волнения румянец выступал на щеках. Глаза были темно-синего цвета, такого темного, что их обыкновенно принимали за черные. Брови, почти правильно очерченные, слишком темные и густые; нос орлиный и немного велик; рот, лучшая часть ее лица, чрезвычайно изящен и отличался способностью принимать разнообразные выражения. Вообще же лицо в нижней части своей было несколько узко и длинно, в верхней же части немного широко и лоб низок. Вся фигура, отражавшаяся в зеркале, представляла женщину довольно изящную, чуть-чуть бледную, скорее, слишком степенную и серьезную в минуты покоя, одним словом, женщину, которая нисколько не поражает постороннего наблюдателя при первом взгляде на нее, но при втором, а иногда даже и при третьем взгляде вызывает всеобщее уважение. Что касается ее одежды, то она вовсе не походила на подвенечный наряд. Серый кашемировый тюник, отделанный серой шелковой материей, и такая же юбка, на голове простенькая шляпка с приподнятыми полями, белым рюшем -- плиссе и тёмнокрасным розаном как нельзя более соответствовала всему туалету.
   Удачно ли описала я отображение, увиденное мною в зеркале, -- судить не мне. Я всячески старалась избежать двух видов тщеславия: порицания и восхваления своей собственной особы. Но как бы то ни было, хорошо или дурно вышло описание -- слава Богу, оно окончено!
   А кого же я увидела рядом с собою в зеркале? Человека меньше меня ростом и казавшегося старше своих лет. На голове его красовалась преждевременная лысина; в темной бороде и длинных усах пробивалась седина. На лице его играл румянец, которого недоставало мне, и вся фигура его дышала решительностью, которой мне тоже недоставало. Его карие глаза, каких я никогда не встречала у мужчин, смотрели на меня нежно и ласково. Улыбка, редко появлявшаяся на его лице, была чрезвычайно приятна. Его обращение, совершенно спокойное и сдержанное, отличалось той тайной силой, которая обаятельно действует на женщин. Он слегка прихрамывал из-за раны, полученной им несколько лет назад, когда он был в Индии на военной службе, и ходил всегда как в доме, так и за его пределами, опираясь на бамбуковую палку со странной ручкой вместо набалдашника (его старой любимицей). Несмотря на этот маленький недостаток (если это действительно недостаток), в нем не было ничего болезненного, дряхлого, неуклюжего. Его легкая хромота (может быть, на пристрастный взгляд) придавала ему определенную грацию, которая более привлекательна, чем проворная, свободная походка других мужчин. Наконец, и это самое главное, я люблю его. Люблю, люблю! Этим и заканчивается описание моего мужа в день нашей свадьбы. Зеркало поведало все, что мне было нужно.
   ...Мы вышли из ризницы. Небо, с утра покрытое тучами, заволокло еще больше, пока мы были в церкви, и теперь шел сильный дождь. Зрители, ожидавшие у дверей, мрачно смотрели на нас из-под своих зонтов, когда мы поспешно садились в карету. Ни веселья, ни солнца, ни цветов -- ничего не было на нашем пути. Ни парадного завтрака, ни красноречивых тостов, ни подруг, ни благословения родителей на нашей свадьбе. Печальная свадьба, нельзя не сознаться, и дурное начало, как сказала тетушка Старкуатер.
   Предварительно у нас было заказано специальное купе в поезде. Услужливый носильщик в ожидании награды спустил шторы на окнах, чтоб оградить нас от любопытных взглядов. Поезд тронулся. Муж обнял меня.
   -- Наконец-то! -- прошептал он, устремив на меня нежный взор и горячо прижимая меня к своей груди. Я обвила руками его шею; глаза наши встретились, и губы слились в первом долгом поцелуе.
   Воспоминания об этом путешествии воскресают передо мною, пока я пишу эти строки; слезы застилают мои глаза, и я на сегодня оставляю перо.
  

Глава II
МЫСЛИ НОВОБРАЧНОЙ

   Не более часа были мы в пути, как в нас обоих постепенно произошла странная перемена. Сидели мы по-прежнему взявшись за руки, голова моя покоилась на его плече, но мало-помалу замолчали. Неужели мы истощили пусть скудный, но красноречивый словарь любви? Или мы по взаимному, но безмолвному соглашению решили после наслаждения страстным разговором испытать еще большее блаженство -- страстное безмолвие. Не могу сказать почему это случилось, знаю только, что под каким-то странным влиянием уста наши оставались замкнутыми. Мы ехали погруженные в собственные думы. Думал ли он исключительно обо мне, как я думала о нем? Прежде чем закончилось наше путешествие, я начала в этом сомневаться, а некоторое время спустя была уже уверена, что мысли его были далеко от молодой жены и все они были обращены к самому себе.
   Что касается меня, то я испытывала невыразимое наслаждение, сидя подле него и думая о нем.
   Я вспоминала в эту минуту первую встречу с ним близ дома моего дяди... Наша знаменитая, богатая форелями река, сверкая и пенясь, протекала меж крутых берегов. Приближался вечер, солнце садилось за багряными облаками. Одинокий рыболов забрасывал свою удочку в тихой заводи. Молодая девушка (это я) стояла на противоположном берегу и незаметно для него с любопытством ожидала, когда у него затрепещет на удочке форель.
   Наступила долгожданная минута: рыба клюнула.
   Следуя то по песчаному берегу, то, когда изгибалась река, спускаясь в прозрачную воду и пробираясь по камням, шел рыболов за своей пленницей, поочередно отпуская и натягивая леску, чтобы благополучно вытащить рыбу. Я шла за ним по другой стороне реки, наблюдая борьбу ловкости с хитростью между человеком и рыбой. Я довольно долго прожила с дядей Старкуатером и за это время успела заразиться его восторженной любовью к сельским удовольствиям, а в особенности к рыбной ловле. Внимательно наблюдая за каждым движением незнакомца и не глядя себе под ноги, я шла по самому краю берега и вдруг, оступившись, упала в воду.
   Берег был невысок, река неглубока, дно, к счастью для меня, песчаное. Я только испугалась и вся промокла. Через несколько минут я выбралась из воды, стыдясь своей неловкости. За это время, однако, рыба успела исчезнуть. Рыболов, услышав крик, вырвавшийся у меня при падении, бросил свою удочку и прибежал ко мне на помощь. Так в первый раз мы встретились с ним лицом к лицу: я стояла на берегу, он -- в воде. Глаза наши встретились, и я в ту же минуту почувствовала, что и сердца наши соединились. Забыв обо всех, мы молча глядели друг на друга.
   Я первая пришла в себя. Что же сказала я ему?
   Я объяснила, что не ушиблась, и настоятельно просила его вернуться к своей удочке и, если возможно, попытаться поискать свою рыбу.
   Он неохотно оставил меня, но через несколько минут вернулся, конечно без рыбы. Представляя себе, как мой дядя был бы огорчен подобной неудачей, я совершенно искренно просила извинения у незнакомца и во искупление своей вины предложила показать ему место внизу по реке, где отлично ловилась рыба.
   Он не хотел и слышать об этом и уговаривал меня идти поскорее домой и переменить платье. Я почти забыла о своем мокром платье, но повиновалась ему, сама не зная почему.
   Мы пошли вместе. Дорога в гостиницу проходила миме дома викария. Незнакомец поведал мне, что приехал в наши края из-за любви к уединению и к рыбной ловле, что он видел меня из окна своей гостиницы, а также спросил меня, не дочь ли я викария.
   Я рассказала ему о себе, рассказала, что викарий был женат на сестре моей матери и что оба они заменили мне родителей после их смерти. Он попросил у меня позволения представиться доктору Старкуатеру на следующий день, заметив при этом, что у них с дядей есть общие друзья. Я пригласила его к нам, будто дом дяди был моим собственным. Я была совершенно очарована его глазами и голосом. До этого я не раз воображала себя влюбленной, но никогда ни к кому не испытывала того, что чувствовала в присутствии этого человека. Когда он ушел, мне показалось, что ночь спустилась вдруг на окружающий ландшафт. Прислонясь к ограде дядюшкиного дома и с трудом переводя дыхание, я не могла собраться с мыслями, сердце билось так сильно, точно хотело выскочить из груди, и все это из-за незнакомца! Я горела от стыда, но, несмотря ни на что, была счастлива!
   И вот теперь, едва прошло несколько недель после нашей первой встречи, я сижу рядом с ним, он мой навсегда! Я приподняла голову и посмотрела на него. Я, как ребенок с новой игрушкой, хотела убедиться, точно ли он мой.
   Он сидел, не шевелясь, в уголке купе, погруженный в свои мысли. Но думал ли он обо мне?
   Я снова тихонько склонила голову к нему на грудь, стараясь его не потревожить. Мысли мои витали далеко отсюда, и перед глазами возникла другая картина из золотого прошлого.
   Передо мной раскинулся пасторский сад. Была ночь. Мы тайком встретились. Бродили то по тенистым аллеям, то по открытому лугу, озаренному лунным светом.
   Мы уже давно признались друг другу в любви и обещали посвятить друг другу свою жизнь. Наши интересы слились воедино, радости и горе сделались общими. Я согласилась на это тайное свидание, чтобы успокоить свое сердце, утешить себя его присутствием и почерпнуть мужество в его голосе. Обняв меня, он заметил, что я вздохнула, и, обеспокоенный, повернул меня к свету, чтобы прочитать тревогу на моем лице. Как часто в первые дни нашей любви читал он блаженство в моих чертах!
   -- У тебя какие-то дурные новости, ангел мой,-- сказал он, нежно проводя рукой по моим волосам.-- Я вижу на лбу морщинки, которые возвещают тревогу и горе. Я почти желал бы любить тебя не так сильно, как я люблю тебя, Валерия.
   -- Почему?
   -- Тогда бы я мог возвратить тебе данное тобою слово. Стоило бы мне уехать отсюда, и дядя твой был бы доволен, и ты освободилась бы от всех гнетущих вас теперь тревог и забот.
   -- Не говори этого, Юстас! Если ты желаешь, чтобы я забыла все мои тревоги, скажи лучше, что ты любишь меня больше прежнего.
   На эти слова он ответил поцелуем. В продолжение нескольких минут мы испытали величайшее в жизни блаженство, забыв все, кроме друг друга и своей любви. Я опомнилась от этого упоения успокоенная и ободренная, готовая перенести многое за подобный поцелуй. Если женщина любит, она не остановится ни перед каким страданием, ни перед каким самоотверженным поступком.
   -- Что же случилось? Нашли какие-нибудь новые доводы против нашего брака? -- спросил он, тихо прохаживаясь взад и вперед.
   -- Нет, ни дядя, ни тетка ничего более не говорят. Они наконец вспомнили, что я в таких годах и могу сама выбрать себе мужа. Но они очень просили меня отказать тебе, Юстас. Тетка, которую я считала твердой и суровой женщиной, впервые плакала при мне. Мой дядя, всегда добрый и ласковый ко мне, сделался еще добрее, еще ласковее. Он сказал мне, что, если я буду настаивать на этой свадьбе, он меня не оставит и будет на ней присутствовать, мало того, он хочет даже сам совершать богослужение, и тетка моя проводит меня в церковь. Но он умолял меня обдумать это дело серьезнее, согласиться на временную разлуку с тобой, посоветоваться с другими, если я не хочу прислушаться к его мнению. О, мой дорогой, им так хочется разлучить нас, как будто ты самый дурной человек, а не лучший из всех.
   -- Не случилось ли со вчерашнего дня чего-либо такого, что усилило их недоверие ко мне? -- с тревогой спросил он.
   -- Да.
   -- Что же это такое?
   -- Ты помнишь, дядя говорил с тобой о вашем общем друге?
   -- Да. О майоре Фиц-Дэвиде.
   -- Дядя написал майору.
   -- Зачем?
   Он произнес это слово таким неестественным тоном, что голос его прозвучал для меня словно чужой.
   -- А ты не будешь сердиться, если я скажу тебе это? -- спросила я.-- У дяди, как я поняла его, были разные причины, чтобы написать майору, и между прочим он попросил у него адрес твоей матери.
   Юстас вдруг остановился. Я умолкла, сознавая, что, продолжая, могу оскорбить его.
   По правде говоря, его поведение после того, как было объявлено моему дяде о нашей помолвке, могло показаться легкомысленным и странным (по крайней мере, несообразным с приличиями). Пастор, конечно, расспрашивал его о семействе. Он отвечал, что отец его умер, и очень неохотно согласился уведомить свою мать о предполагаемом браке. Объявив нам, что она живет в провинции, он не дал нам более подробного ее адреса и отправился к ней сам. Через два дня он вернулся со странным известием. Мать его не имела ничего против меня и моих родственников, но она так решительно не одобряла брака своего сына (и все члены ее семейства были заодно с нею) с племянницей пастора Старкуатера, что отказывалась присутствовать на свадьбе, если мистер Вудвиль, несмотря ни на что, захочет настоять на своем. Когда Юстаса просили растолковать это необычайное известие, он сказал, что его мать и сестры имели для него в виду другую невесту и что они были оскорблены и разочарованы, когда узнали, что он помимо их желания остановил свой выбор на другой девушке. Этим объяснением я вполне была удовлетворена, тем более что таким образом признавалось мое влияние на Юстаса, что женщинам весьма приятно. Но дядя и тетка не успокоились. Пастор объявил мистеру Вудвилю, что он намеревается писать его матери или повидаться с ней, чтобы узнать причину такого странного поведения. Юстас положительно не хотел дать ее адрес, говоря, что вмешательство пастора будет совершенно бесполезно. Дядя решил, что в этом заключается какая-то тайна и что дело здесь неладно. Он отказал мистеру Вудвилю в согласии на наш брак и в тот же день написал майору Фиц-Дэвиду, на которого ссылался и Юстас.
   Говорить о побудительных причинах письма дяди было очень неудобно, но Юстас вывел меня из затруднительного положения, задав вопрос, на который мне легко было ответить.
   -- Получил ли твой дядя ответ от майора Фиц-Дэвида?
   -- Да.
   - Тебе позволили прочитать его? -- Его голос дрогнул, когда он произносил эти слова; на лице его отразилось беспокойство, которое тяжело было видеть.
   -- Я принесла с собой ответ, чтобы показать его тебе, -- сказала я.
   Он почти вырвал у меня письмо и, отвернувшись, прочитал его при свете месяца. Письмо было коротко, и на его чтение потребовалось немного времени. Я знала наизусть, могу и теперь повторить его:
  
   "Любезный пастор!
   Мистер Юстас Вудвиль совершенно справедливо сообщил вам, что по рождению и по положению своему в свете он джентльмен и что по завещанию своего отца наследует хорошее состояние, с которого будет получать до 2000 в год.

Всегда ваш ЛОРЕНЦ ФИЦ-ДЭВИД".

  
   -- Кажется, невозможно желать ответа более определенного, -- сказал Юстас, возвращая мне письмо.
   -- Если бы я справлялась о тебе,-- отвечала я,-- мне было бы достаточно такого ответа.
   -- А разве дяде недостаточно?
   -- Нет.
   -- Что же он говорит?
   -- Зачем тебе это знать, мой дорогой?
   -- Я хочу все знать, Валерия. Между нами по этому поводу не должно быть никаких секретов. Сказал что-нибудь дядя, показывая тебе письмо майора?
   -- Да.
   -- Что именно?
   -- Дядя сказал, что его письмо к майору было на трех страницах, а ответ заключается в немногих строках. "Я писал, -- прибавил он, -- что могу приехать к нему, чтобы переговорить подробно об этом деле, а он ничего не упоминает об этом предложении. Я спрашивал у него адрес мистрис Вудвиль; он обратил столько же внимания на мою просьбу, как и на предложение. Он ограничился кратким изложением голых фактов. Обратись к своему здравому смыслу, Валерия. Неужели не имеет никакого значения такое странное поведение со стороны джентльмена по рождению и воспитанию, и к тому же моего друга?" Тут Юстас прервал меня:
   -- Что ты ответила на вопрос дяди?
   -- Я сказала только, что не понимаю поведения майора.
   -- И что же ответил дядя на это? Если ты меня любишь, Валерия, ты скажешь мне всю правду.
   -- Он горячился, Юстас. Он старик, и тебе не следует обижаться.
   -- Я не обижаюсь. Так что же он говорил?
   -- Он сказал: "Попомни мои слова! Здесь скрывается какая-то тайна, касающаяся мистера Вудвиля или его семейства, и майор Фиц-Дэвид не считает себя вправе открыть ее. На самом же деле это письмо не что иное, как предостережение. Покажи его мистеру Вудвилю и передай ему, если желаешь, слова мои..."
   Юстас опять не дал мне договорить.
   -- Ты уверена, что дядя сказал именно эти слова? -- спросил он, внимательно рассматривая меня при свете месяца.
   -- Совершенно уверена. Но не думай, пожалуйста, что и я того же мнения.
   Он вдруг крепко прижал меня к своей груди и пристально посмотрел мне в глаза. От этого взгляда мне стало как-то страшно.
   -- Прощай, Валерия,-- сказал он.-- Не поминай меня лихом, когда выйдешь замуж за человека более счастливого.
   Он хотел удалиться, но я вцепилась в него, дрожа с головы до ног.
   -- Что это значит? -- спросила я, едва овладев собою.-- Я твоя и, кроме тебя, никогда никому не буду принадлежать. Что я сказала, что сделала, чтобы заслужить эти жестокие слова?
   -- Мы должны расстаться, ангел мой,-- сказал он грустно. -- В этом виновата не ты, а злосчастная судьба. Дорогая Валерия! Как можешь ты выйти замуж за человека, которому не доверяют твои близкие и друзья? Я до сих пор вел печальную, одинокую жизнь. Я не встречал ни в одной женщине такой симпатии и утешения, какие нашел в тебе. Тяжело лишиться тебя! Тяжело вернуться к прежней печальной жизни! Но я должен принести эту жертву ради тебя! Ради любви моей к тебе! Я не более твоего понимаю это письмо! Но разве твой дядя поверит мне? Разве поверят твои друзья? Поцелуй меня еще раз, Валерия. Прости, что я так страстно, так преданно тебя любил. Прости меня и отпусти!
   Я с отчаянием, изо всех сил держала его. Взгляд его выводил меня из себя, слова сводили с ума.
   -- Иди куда хочешь, -- сказала я, -- я пойду за тобой! Друзья, репутация! Мне нет до них никакого дела. О, Юстас, я женщина, не своди меня с ума! Я не могу жить без тебя. Я должна и хочу быть твоей женой.
   Едва произнесла я эти безумные слова, как разразилась истерическими слезами.
   Он уступил. Своим обворожительным голосом он утешил меня, а нежными ласками окончательно привел в чувство. Он призывал небо в свидетели, что посвятит мне всю свою жизнь, торжественно, в самых красноречивых выражениях клялся, что днем и ночью будет думать только о том, чтобы стать достойным моей любви. И как благородно исполнил он свою клятву! Обручение наше в эту памятную ночь было подтверждено венчанием перед алтарем Всевышнего.
   Господи! Какая жизнь была передо мною! Может ли быть на земле большее блаженство?
   Я опять подняла голову с груди его, чтобы с наслаждением убедиться, что он подле меня, он, моя жизнь, моя любовь, мой собственный муж!
   Не вполне отделяя поглотившие меня воспоминания от сладкой действительности, я припала щекой к его щеке и нежно сказала:
   -- О, как я люблю тебя! Как я люблю тебя!
   В следующую минуту я быстро отстранилась от него. Сердце у меня перестало биться. Я поднесла руку к своему лицу, и что же я почувствовала на щеке? (Я не плакала, я была слишком счастлива.) Слезы!
   Он сидел, отвернувшись от меня. Я схватила его за голову и насильно повернула к себе лицом.
   Я взглянула на него и увидела, что у моего мужа в день свадьбы глаза были полны слез.
  

Глава III
РАМСГИТСКИЙ БЕРЕГ

   Юстасу удалось унять мою тревогу, но рассудок мой был далеко не удовлетворен.
   Юстас сказал мне, что думал в эту минуту о контрасте между его прежней и настоящей жизнью. Горькие воспоминания пробудили в нем мрачное сомнение: сумеет ли он сделать мою жизнь счастливой. Он спрашивал себя, не слишком ли поздно он меня встретил, не слишком ли он разбит и надломлен всеми бурями и невзгодами прошлой своей жизни? Подобные сомнения, все более и более овладевая его душой, наполнили глаза его слезами, которые я вдруг заметила, и теперь он умолял меня во имя моей любви к нему забыть его навсегда.
   Я простила его, утешила, оживила его, но были минуты, когда воспоминание об этих слезах втайне волновало меня, и я невольно спрашивала себя, действительно ли муж мой так же откровенен со мною, как я с ним.
   Мы приехали в Рамсгит.
   Эти минеральные воды были любимым местом отдыха, но теперь сезон купаний закончился, и местечко было пусто. В программу нашего путешествия входила поездка по Средиземному морю на яхте, которую одолжил Юстасу один из его друзей. Мы оба очень любили море и сильно желали на некоторое время избежать общества наших друзей и знакомых. Поэтому мы, самым скромным образом обвенчавшись в Лондоне, известили капитана яхты, чтобы он прибыл в Рамсгит. Из этого порта (так как сезон был окончен и отдыхающие разъехались) мы могли, не привлекая к себе ничьего внимания, отправиться в море, на что нельзя было надеяться на обычной стоянке яхт на острове Уайт.
   Прошло три дня чудного уединения и полнейшего счастья, которое никогда не повторится и которое невозможно забыть до конца жизни!
   Рано утром четвертого дня случилось ничтожное обстоятельство, поразившее меня своей неожиданностью.
   Я вдруг пробудилась от глубокого сна (чего обыкновенно со мной не бывало) с чувством какого-то нервного беспокойства, прежде мне не знакомого. В прежние времена, в доме пастора, моя способность спать непробудным сном служила предметом шуток: едва голова моя касалась подушки, как я засыпала и просыпалась лишь тогда, когда горничная начинала стучать ко мне в дверь. В любое время и при любых обстоятельствах я, обыкновенно наслаждалась безмятежным сном ребенка.
   А теперь я без всякой видимой причины проснулась несколькими часами раньше обычного. Я старалась снова заснуть, но тщетно. Мною овладело какое-то беспокойство, и мне не лежалось в постели. Муж крепко спал. Чтобы не потревожить его, я тихонько встала и надела утренний капот и туфли.
   Я подошла к окну. Солнце только что показалось из-за гладкой поверхности моря. Вскоре величественное зрелище, раскинувшееся перед моими глазами, несколько успокоило мои напряженные нервы, но ненадолго, тревожное состояние вновь овладело мной. Я стала ходить по комнате взад и вперед, но это монотонное движение скоро наскучило мне. Я взяла книгу и села, но никак не могла сосредоточить своего внимания, ибо автор не был в состоянии привлечь мои мысли к своему произведению. Я снова встала, подошла к Юстасу и стала любоваться им; мне казалось, что я никогда так не любила его, как во время этого безмятежного сна. Потом я опять вернулась к окну, но прекрасное утро уже не представляло для меня никакой прелести. Я села перед зеркалом и стала смотреться в него. Какой истомленный и измученный вид был у меня оттого, что я встала раньше обычного. Опять поднялась я с места, не зная, что делать. Заключение в этих четырех стеках становилось невыносимо. Я отворила дверь и пошла в уборную мужа, полагая, что перемена места хорошо на меня подействует.
   Первый предмет, бросившийся мне в глаза, был открытый несессер на туалетном столике.
   Из одного его отделения я вынула флакончики, баночки, щеточки, гребешки, ножики и ножницы, из другого -- письменные принадлежности. Я понюхала духи и помаду, вытерла носовым платком флакончик. Мало-помалу я выбрала из несессера все, что в нем находилось. Изнутри он был отделан голубым бархатом. В одном уголке я заметила узенькую голубую тесемочку. Дернув за нее, я приподняла дно и обнаружила, что оно фальшивое и под ним находится тайник для писем и бумаг. При моем странном настроении, капризном, пытливом и, так сказать, инквизиционном, я испытывала наслаждение, перебирая бумаги и вещи.
   Тут были уплаченные счета, вовсе меня не интересовавшие, письма, которые я отложила в сторону, конечно не читав их, но только взглянув на адреса, и наконец, в самом низу, фотографическая карточка, положенная лицом вниз. На обратной стороне ее была надпись, которую я прочитала: "Моему дорогому сыну Юстасу".
   Его мать, женщина, которая так упорно, немилосердно противилась нашему браку!
   Я поспешно перевернула фотографию, ожидая увидеть женщину суровую, злую, отвратительной наружности. К моему величайшему удивлению, на этом лице можно было обнаружить остатки былой красоты, а выражение, хотя и решительное, было привлекательное, доброе, нежное. Седые волосы спускались старомодными буклями из-под кружевного чепчика и обрамляли ее лицо. Около уголка рта было родимое пятнышко, придававшее лицу характерную особенность. Я долго и пристально всматривалась в портрет. Эта женщина, оскорбившая меня и моих родных, была, бесспорно, (насколько можно судить по наружности) чрезвычайно привлекательной личностью, и знакомство с ней, вероятно, было бы для многих честью и удовольствием.
   Я впала в глубокую задумчивость. Открытие фотографической карточки значительно успокоило меня.
   Бой часов напомнил мне, что времени прошло уже много. Я старательно положила в несессер все вещи, начиная с фотографии, в том же порядке, в каком я нашла их, и вернулась в спальню. Увидев мужа, по-прежнему спавшего, я невольно спросила себя: почему его добрая, милая мать так настойчиво хотела разлучить нас? Так сурово и безжалостно противилась нашему браку?
   Обращусь ли я с этим вопросом к Юстасу, когда он проснется? Нет, я боялась вдаваться в такие подробности. Между нами было безмолвно решено не говорить о его матери, и к тому же он может рассердиться, узнав, что я открыла тайник его несессера.
  
   В это самое утро, после завтрака, мы получили известие с яхты. Она благополучно прибыла в гавань, и капитан ожидал распоряжений моего мужа.
   Юстас не решился взять меня с собой на яхту. Ему нужно было хорошенько осмотреть ее и уладить некоторые вопросы, вовсе не интересные женщине: позаботиться о морской карте, компасе, провизии и воде. Он просил меня дождаться дома его возвращения.
   Погода была великолепная, на море начинался отлив. Мне захотелось прогуляться по берегу, и хозяйка гостиницы, в которой мы остановились, предложила проводить меня. Мы договорились пойти по направлению к Бродстерсу, а Юстас, окончив свои дела, должен был присоединиться к нам.
   Полчаса спустя мы с хозяйкой были уже на взморье.
   Зрелище, представившееся нам в это прекрасное осеннее утро, было прелестно. Легкий ветерок, светло-лазурное небо, волнующееся синее море, береговые утесы и песок, блестевший под солнечными лучами, длинная вереница кораблей, движущихся по Английскому каналу {Английский канал -- пролив между Англией и Францией более известный как Ла-Манш.},-- все это было так красиво, так очаровательно, что, будь я одна, так, кажется, и запрыгала бы, как ребенок, от удовольствия. Единственной помехой моему наслаждению была беспрерывная болтовня моей хозяйки. Это была добрая, услужливая, но глупая женщина, которая говорила, не обращая внимания на то, что я ее не слушаю. Она чуть не к каждому слову прибавляла: "мистрис Вудвиль", что я находила неприличной фамильярностью от лица, которое по своему положению в свете стояло гораздо ниже меня.
   Уж полчаса гуляли мы по берегу, когда поравнялись с какой-то дамой.
   В ту минуту, когда мы догнали ее, она вынимала из кармана платок и выронила письмо, не заметив этого. Я подняла письмо и подала его незнакомке.
   Когда она обернулась поблагодарить меня, я остолбенела. Это был оригинал фотографической карточки, найденной мною в несессере мужа! Мать моего мужа стояла передо мной! Я узнала седые локоны, доброе привлекательное выражение лица, родимое пятнышко у уголка рта. Невозможно было ошибиться: это была его мать!
   Старая леди весьма естественно приняла мое смущение за застенчивость, с большим тактом и очень любезно вступила она со мною в разговор. Несколько минут спустя я шла рядом с женщиной, которая никак не хотела принять меня в свое семейство. Я была страшно взволнована, не зная, должна или не должна я взять на себя ответственность и в отсутствие мужа открыть ей, кто я.
   Моя словоохотливая хозяйка, шедшая по другую сторону моей свекрови, решила вопрос за меня. Я вскользь произнесла, что мы скоро достигнем цели нашей прогулки -- местечка Бродстерс.
   -- О нет, мистрис Вудвиль,-- вскричала эта болтунья, -- не так скоро, как вы думаете.
   Я с замиранием сердца взглянула на пожилую леди. К величайшему моему удивлению, я не заметила никакой перемены в ее лице. Старшая мистрис Вудвиль продолжала разговаривать с молодой мистрис Вудвиль так спокойно, точно она никогда в жизни не слышала своей фамилии.
   В моем лице и вообще в манерах, должно быть, обнаружились замешательство и волнение. Случайно взглянув на меня при последних словах, пожилая леди остановилась и сказала своим мягким голосом:
   -- Я боюсь, что вы устали. Вы очень бледны, и вид у вас такой утомленный. Присядьте здесь, я вам дам понюхать нашатырного спирта.
   Я, совершенно обессиленная, последовала за нею к скале. Здесь мы присели на камни. Я смутно слышала выражения сочувствия и сожаления, без умолку изливавшиеся из уст моей хозяйки. Я машинально взяла флакончик с нашатырным спиртом из рук моей свекрови, которая слышала мое имя, но продолжала обращаться со мной как с посторонней.
   Если бы я думала только о себе, я бы, конечно, не выдержала и тотчас же начала бы объясняться, но я думала о Юстасе. Я не знала, в дружеских или неприязненных отношениях был он со своей матерью. Что мне было делать?
   Между тем пожилая леди продолжала разговаривать со мной с добродушным сочувствием. Она тоже очень устала, говорила она, проведя дурную ночь у постели больной родственницы, живущей в Рамсгите. Накануне она получила телеграмму, извещавшую ее, что сестра ее очень больна. Сама же она, благодаря Богу, здорова и крепка, а потому немедленно отправилась в Рамсгит. К утру состояние больной улучшилось. "Доктор уверил меня,-- продолжала она, -- что теперь нет никакой опасности, и я подумала, что не мешает мне несколько освежиться после бессонной ночи, и отправилась прогуляться по взморью".
   Я слышала ее слова, понимала их, но была слишком взволнована и смущена своим странным положением, чтобы продолжать разговор. Хозяйка выручила меня, заговорив первой.
   -- Вон идет какой-то джентльмен,-- сказала она, обращаясь ко мне и указывая по направлению к Рамсгиту.-- Вы не сможете возвратиться пешком. Не попросить ли его, чтобы он прислал нам из Бродстерса экипаж?
   Джентльмен подошел ближе.
   И я, и хозяйка в ту же минуту узнали в нем Юстаса, шедшего к нам навстречу, как было между нами условлено. Хозяйка воскликнула в восторге:
   -- Вот счастье-то, мистрис Вудвиль! Это ведь сам мистер Вудвиль!
   Я тотчас же взглянула на свою свекровь, но и на этот раз эта фамилия не произвела на нее никакого впечатления. Ее зрение не было таким хорошим, как наше: она еще не узнала своего сына. Он же сразу заметил свою мать. В ту же минуту он остановился, как пораженный громом. Потом он подошел к ней; лицо его было бледно как смерть, глаза устремлены на мать.
   -- Вы здесь? -- спросил он.
   -- Как поживаешь, Юстас? -- спокойно отвечала она. -- Ты тоже слышал о болезни тетки? Разве ты знал, что она живет в Рамсгите?
   Он не отвечал. Хозяйка из услышанных ею слов сообразила, в чем дело, и с таким удивлением молча смотрела то на меня, то на мою свекровь, словно у нее отнялся язык. Я же, не спуская глаз с мужа, ждала, как он поступит. Если бы он еще минуту замедлил признать меня, вся последующая моя жизнь, может быть, изменилась бы; я стала бы презирать его.
   Но он не мешкал. Он подошел ко мне и взял меня за руку.
   -- Вы знаете, кто это? -- спросил он свою мать.
   Взглянув на меня и любезно кивнув головой, она отвечала:
   -- Эту даму, Юстас, я встретила на берегу; я выронила письмо, а она любезно возвратила его мне. Фамилию ее, кажется, слышала, -- она обернулась к хозяйке, -- мистрис Вудвиль, если не ошибаюсь.
   Пальцы моего мужа бессознательно до того крепко сжали мою руку, что мне стало очень больно. Он тотчас же, нисколько не колеблясь, совершенно спокойно сказал матери:
   -- Матушка, это моя жена.
   До сих пор она продолжала сидеть, но тут немедленно встала и молча посмотрела на меня. Выражение удивления исчезло с ее лица. Взгляд ее выразил страшное негодование и презрение. Никогда ничего подобного не видела я в глазах женщины.
   -- Мне жаль твою жену, -- сказала она.
   С этими словами она повернулась, сделав рукою жест, которым как бы запрещала ему следовать за собой, и пошла от нас прочь.
  

Глава IV
ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

   Оставшись одни, мы несколько минут молчали. Юстас заговорил первый.
   -- Ты можешь вернуться пешком?-- спросил он. -- Или не пойти ли нам в Бродстерс и оттуда отправиться по железной дороге в Рамсгит?
   Он задал эти вопросы так спокойно, точно не случилось ничего необыкновенного. Но его глаза и губы выдавали его.
   Я понимала, что он сильно страдал. Странная сцена, только что разыгравшаяся передо мной, не только не лишила меня последнего мужества, но, напротив, укрепила мои нервы и возвратила мне самообладание. Я не была бы женщиной, если бы мое достоинство не было оскорблено необычайным поведением моей свекрови, когда Юстас представил меня ей, и не возбудило в высшей степени моего любопытства. Что значило ее презрение к нему и жалость ко мне? Чем объяснить ее равнодушие при двукратном повторении моей фамилии? Почему ушла она так быстро, точно ей была ужасна сама мысль оставаться в нашем обществе? Главной целью моей жизни становилась теперь разгадка этой тайны. Могу ли я идти пешком? Я была в таком лихорадочном ожидании, что могла бы дойти до конца света, лишь бы муж шел рядом со мной и я могла бы дорогой добиться от него разрешения занимавших меня вопросов.
   -- Я полностью оправилась,-- ответила я.-- Пойдем пешком.
   Юстас взглянул на хозяйку. Та тотчас же поняла его.
   -- Я не буду беспокоить вас своим обществом, -- резко сказала она. -- У меня есть дела в Бродстерсе, а так как мы теперь находимся недалеко от него, то я и воспользуюсь случаем. Честь имею кланяться, мистрис Вудвиль.
   Она сделала особенное ударение на моей фамилии и при этом как-то многозначительно посмотрела на меня, чего я при своей озабоченности не совсем поняла. Но теперь было не время спрашивать у нее объяснения. Слегка поклонившись Юстасу, она оставила нас и, так же как его мать, направилась к Бродстерсу.
   Наконец-то мы остались совершенно одни. Я, не теряя времени, принялась за расспросы; без всяких предисловий я прямо обратилась к нему:
   -- Как объяснить поведение твоей матери?
   Вместо ответа он вдруг захохотал, громко, резко, неприятно; никогда не слыхала я подобного звука из его уст; смех этот так мало соответствовал его характеру, то есть тому, как я понимала его, что я как вкопанная остановилась на берегу и искренне рассердилась.
   -- Юстас, ты не похож на себя!-- воскликнула я. -- Ты меня пугаешь!
   Он не обратил на меня внимания; он, казалось, был поглощен своими мыслями, проносившимися у него в голове, и продолжал хохотать.
   -- Это так похоже на мою мать! -- вскричал он наконец, как бы невольно поддаваясь своим веселым мыслям. -- Расскажи мне, Валерия, все, что было между вами.
   -- Рассказать тебе? -- повторила я. -- После всего случившегося, я полагаю, твой долг объяснить мне ее поведение.
   -- Ты не видишь в этом ничего смешного? -- спросил он.
   -- Не только не вижу тут ничего смешного, но в словах твоей матери и ее обращении есть нечто такое, что дает мне право требовать у тебя серьезного объяснения.
   -- Милая моя Валерия, если бы ты знала мою мать так же хорошо, как знаю ее я, то тебе и в голову бы не пришло требовать у меня серьезного объяснения. Смешно относиться к моей матери серьезно.-- Он снова расхохотался.-- Милая моя, ты не можешь себе представить, как ты меня забавляешь.
   Все в нем было натянуто, неестественно. Он, самый деликатный и самый изящный из людей, джентльмен в полном смысле этого слова, был теперь груб, резок, вульгарен. Мое сердце дрогнуло от внезапного предчувствия; несмотря на всю мою любовь к нему, я не могла устоять против него и с невыносимой тоской и тревогой спросила себя: неужели мой муж обманул меня? Неужели он разыгрывает передо ми ей комедию, и разыгрывает ее очень плохо, через несколько дней после свадьбы?
   Я решила другим путем добиться его доверия. Он, очевидно, хотел заставить меня отнестись к этому делу с его точки зрения. Я согласилась исполнить его желание.
   -- Ты говоришь мне, что я не знаю твоей матери,--- сказала я кротко. -- Так помоги же мне узнать ее.
   -- Нелегко помочь тебе узнать женщину, которая сама себя не понимает,-- отвечал он.-- Но я попытаюсь. Лучшим ключом к объяснению характера моей матери может послужить слово "эксцентричность".
   Невозможно было подобрать слова, менее подходящего к старой леди, встреченной мною на взморье. Ребенок, который видел бы, что я видела, и слышал бы, что я слышала, и тот понял бы, что от него самым грубым, самым безобразным образом хотят скрыть истину.
   -- Запомни мои слова,-- продолжал он,-- и если ты желаешь узнать мою мать, то исполни мою просьбу! Расскажи мне все, что было. Почему пришлось тебе заговорить с ней? С чего ты начала?
   -- Твоя мать все сама рассказала тебе, Юстас. Я шла сзади нее, когда она нечаянно уронила письмо.
   -- Не нечаянно,-- прервал он.-- Это письмо должно было послужить предлогом.
   -- Невозможно! -- удивилась я. -- Зачем надо было твоей матери нарочно ронять письмо.
   -- Вспомни, что мать моя эксцентрична. Мать сделала это для того, чтобы познакомиться с тобой.
   -- Чтобы познакомиться со мной? Я уже говорила тебе, что шла сзади. Она и не знала о моем существовании, пока я с ней не заговорила.
   -- Ты так думаешь, Валерия?
   -- Я в том уверена.
   -- Извини, ты не знаешь моей матери так, как я.
   Я начинала терять терпение.
   -- Не хочешь ли ты меня уверить, -- спросила я, -- что твоя мать нарочно вышла на взморье, для того чтобы познакомиться со мной?
   -- Я в том нимало не сомневаюсь,-- холодно отвечал он.
   -- Почему же она не признала моей фамилии? -- вскричала я.-- Два раза хозяйка называла меня "мистрис Вудвиль" при твоей матери, и я честным словом могу тебя заверить, что это имя не производило на нее ни малейшего впечатления. Она смотрела на меня и держала себя со мной так, будто она ни разу в жизни не слышала этого имени.
   -- Это все была комедия,-- сказал он по-прежнему спокойно.-- Не только на сцене умеют женщины играть комедию. Моя мать хотела хорошенько познакомиться с тобой и изучить твой характер в разговоре с незнакомкой. Это так походит на нее! Удовлетворить свое любопытство относительно невестки, которой она не желала! Если бы я не пришел так скоро, то ты подверглась бы допросу, и самому строгому, как о себе, так и обо мне, и ты наивно отвечала бы ей, полагая, что говоришь со случайной знакомой. Этим вполне обрисовывается моя мать! Она твой враг, помни это, враг, а не друг. Она ищет в тебе не достоинства, а недостатки. А ты удивляешься, что твоя фамилия, дважды при ней произнесенная, не произвела на нее никакого впечатления! Бедное, невинное создание! Я только могу сказать, что ты увидела мою мать в настоящем свете в ту минуту, когда я, представив тебя ей, положил конец этой мистификации. Ты видела, как она рассердилась, и теперь ты понимаешь, почему.
   Я не прерывала его речи; я молча слушала, но как тяжело было у меня на сердце. Мною овладевало ужасное чувство разочарования и отчаяния! Предмет моего обожания, товарищ, руководитель, покровитель моей жизни пал так низко! Дозволил себе такую гнусную ложь!
   Было ли хоть слово истины во всем, что он говорил мне? Если бы я не увидела утром фотографии, то, конечно, не только не узнала бы, но и не подозревала бы, что повстречавшаяся мне старая леди -- его мать. Все, что он сказал, была ложь, и единственное, что говорило в его пользу, это то, что ложь была грубая и неискусная; было видно, что он не привык лгать. Боже милостивый! Если верить словам мужа, то мать его, значит, следила за нами в Лондоне, в церкви, на железной дороге, до самого Рамсгита. Если допустить, что она знала, что я жена Юстаса, и нарочно уронила письмо, чтобы познакомиться со мною, нужно было допустить как факт чудовищную невероятность.
   Я не могла больше вымолвить ни слова. Я молча шла подле него, мучительно сознавая, что между мною и моим мужем разверзлась бездна в виде семейной тайны. Если не в действительности, то мысленно мы с ним разлучены после четырех дней брачной жизни.
   -- Ты ничего не хочешь сказать мне, Валерия? -- спросил он.
   -- Нет.
   -- Тебя не удовлетворило мое объяснение?
   Я уловила легкое дрожание в голосе, когда он произносил эти слова, и в первый раз в течение этого разговора услышала хорошо знакомый мне его тон. Среди сотни тысяч различных способов влияния мужчины на любящую его женщину, по-моему, один из самых сильных -- это голос. Я не из тех женщин, у которых от малейшей безделицы появляются слезы, это не в моем характере. Но когда я услышала этот естественный тон, в моих мыслях (я не могу сказать почему) вдруг воскрес счастливый день, когда я осознала, что люблю его. Я залилась слезами.
   Он вдруг остановился и схватил меня за руку, стараясь заглянуть мне в глаза.
   Я опустила голову и глядела в землю. Мне стало стыдно своей слабости. Я решила не смотреть на него.
   Наступило молчание; вдруг он опустился передо мною на колени и вскричал с таким отчаянием, которое, как ножом, резануло меня по сердцу:
   -- Валерия! Я низкий, подлый, я недостоин тебя. Не верь ни слову из всего мною сказанного; все ложь, ложь, гадкая, гнусная ложь! Ты не знаешь, через что я прошел, что я выстрадал! О, моя дорогая, не презирай меня! Я был вне себя, когда говорил все это. У тебя был такой оскорбленный, обиженный вид; я не знал, что делать. Я хотел сгладить эту, хотя бы минутную, неприятность, хотел уничтожить ее. Ради самого Бога, не спрашивай меня больше ни о чем. Моя любовь, мой ангел, не думай о том, что происходит между мною и матерью, тут ничего такого нет, что могло бы тревожить меня. Я люблю тебя! Я весь твой. Удовольствуйся этим. Забудь случившееся. Ты больше не увидишь моей матери. Мы завтра же уедем отсюда. Не все ли равно, где мы будем жить, лишь бы жили друг для друга! Прости и забудь! О, Валерия, Валерия, прости и забудь!
   Страшное страдание выражалось на его лице, слышалось в голосе. Помните это и помните, что я его любила.
   -- Нелегко забыть,-- сказала я грустно.-- Но ради тебя, Юстас, я постараюсь забыть.
   Я ласково подняла его, произнося эти слова. Он целовал мои руки с видом человека, который не смеет позволить более фамильярной ласки для выражения своей благодарности. Чувство неловкости, испытываемое нами, когда мы продолжали нашу дорогу к дому, было так невыносимо, что я ломала себе голову, придумывая какой-нибудь предмет для разговора, точно я шла в обществе постороннего человека. Наконец из сострадания к нему я спросила его, как он нашел яхту.
   Он ухватился за этот предмет, как утопающий хватается за протянутую ему руку.
   По поводу этой несчастной яхты он говорил, говорил, точно жизнь его зависела от того, чтобы ни на минуту не замолчать до самого дома. Мне страшно было его слушать. Я могла судить, как он страдал, по дикой, неестественной говорливости, совершенно противоречившей натуре, взглядам и привычкам этого обыкновенно молчаливого и серьезного человека. С трудом сохраняла я самообладание, но, как только дошла до дверей нашей квартиры, сейчас же заявила, что очень устала и хочу на некоторое время остаться одна в своей комнате.
   -- Отправимся мы завтра в море? -- вдруг спросил он, когда я поднималась по лестнице.
   Ехать с ним завтра в Средиземное море. Оставаться с ним наедине в продолжение нескольких недель в тесной каюте со страшной тайной, которая с каждым днем более и более будет отдалять нас друг от друга. Я содрогнулась при этой мысли.
   -- Завтра слишком скоро,-- сказала я.-- Дай мне немного времени приготовиться к путешествию.
   -- Сколько тебе угодно, -- отвечал он с видимой неохотой. (По крайней мере, мне так показалось).-- Пока ты отдыхаешь, я опять вернусь на яхту, там нужно кое-что устроить. Не надо ли тебе чего, Валерия?
   -- Ничего; благодарю, Юстас.
   Он поспешно направился к пристани. Боялся ли он своих мыслей, оставаясь один дома? Общество капитана и матросов не казалось ли ему лучше одиночества?
   Бесполезно было задавать себе эти вопросы. Что знала я о нем или о его мыслях? Я заперлась в своей комнате.
  

Глава V
ОТКРЫТИЕ ХОЗЯЙКИ ДОМА

   Я села и старалась собраться с мыслями. Теперь или никогда надо было решить, к чему обязывает меня долг мой в отношении мужа и самой себя.
   Но это усилие оказалось свыше моих сил. Измученная душой и телом, я была совершенно не способна к правильному размышлению. Я смутно сознавала, что если я не выясню истинного положения дел, то мне никогда впоследствии не разогнать мрака, покрывавшего мою так счастливо начатую семейную жизнь. Мы могли жить вместе для сохранения приличий, но забыть случившееся или удовлетвориться моим положением было для меня невозможно. Мое спокойствие как женщины и, может быть, самые дорогие интересы как жены вполне зависели от объяснения таинственного поведения моей свекрови и открытия подлинного смысла, скрывавшегося в диких словах раскаяния и самобичевания, сказанных мужем по дороге.
   Мои мысли остановились на осознании настоящего моего положения и не шли далее. Когда я спрашивала себя, что должна я делать, безнадежное смущение и безумное сомнение овладевали моей душой, и я становилась самой жалкой, самой беспомощной женщиной на свете. Я отказалась от борьбы. В тупом, бессмысленном отчаянии бросилась я на постель и от изнеможения скоро впала в тяжелый сон. Меня пробудил стук в дверь.
   Неужели это мой муж! При этой мысли я быстро вскочила. Не предстоит ли моему терпению и мужеству подвергнуться новому испытанию? Нервно, с досадой я спросила, кто там.
   Голос хозяйки отвечал мне:
   -- Я хотела бы поговорить с вами.
   Я отворила дверь. Не могу не признаться, что, хотя я нежно любила своего мужа, хотя покинула для него родных и друзей, для меня в эту минуту было большим облегчением узнать, что он еще не вернулся.
   Хозяйка, войдя в комнату, взяла стул и, не ожидая приглашения, села подле меня. Она не довольствовалась более равенством со мной, но, поднявшись на высшую ступень общественной лестницы, приняла со мною покровительственный тон и смотрела на меня с жалостью, как на предмет, достойный сожаления.
   -- Я только что пришла из Бродстерса,-- начала она. -- Надеюсь, вы отдадите мне справедливость и поверите, что я искренне сожалею о случившемся.
   Я кивнула головой и не сказала ни слова.
   -- Я сама женщина благородная, -- продолжала хозяйка. -- Несчастные обстоятельства заставили меня сделаться квартирной хозяйкой, но я тем не менее осталась той же благородной женщиной и чувствую к вам большую симпатию. Я даже пойду далее: скажу вам, что я вас не осуждаю. Нет, нет! Я заметила, что вы были удивлены и поражены поведением вашей свекрови, а это значит много, очень много. Но я должна исполнить свою обязанность. Это неприятно, но это мой долг. Я женщина одинокая не потому, что я не имела случая изменить свое положение, прошу это заметить, а по собственному моему желанию. В моем положении я могу принимать в свой дом только почтенных жильцов. У моих жильцов не должно быть тайн. Тайна -- как бы это сказать, чтобы не оскорбить вас,-- налагает на человека пятно. Прекрасно! Теперь я обращаюсь к вашему здравому смыслу и спрашиваю вас, может ли женщина в моем положении подвергнуть себя такому риску? Я говорю это в братском и христианском духе. Вы сами как леди (и позволю себе сказать, как леди жестоко обиженная) легко поймете...
   Я не могла больше выносить и прервала ее:
   -- Я понимаю, вам угодно, чтобы мы оставили вашу квартиру. Когда желаете вы, чтобы мы съехали?
   Хозяйка подняла свою длинную, красную, грубую руку, как бы выражая тем грустный, родственный протест.
   -- Нет, -- сказала она, -- не принимайте со мной этого тона, не смотрите на меня так! Совершенно естественно, что вы встревожены, рассержены. Но все же вы должны себя сдерживать. Я обращалась к вашему здравому смыслу, не лучше ли вам отнестись ко мне как к другу. Вы не знаете, какую жертву, какую тяжелую жертву принесла я ради вас.
   -- Вы! -- воскликнула я. -- Какую жертву?
   -- Какую жертву! -- повторила она. -- Я унизила свое достоинство. Я лишилась своего собственного уважения.
   Она на минуту замолчала и потом, вдруг схватив меня за руку, с неистовым порывом воскликнула:
   -- О, моя бедняжка! Я узнала кое-что. Негодяй обманул вас. Вы столько же замужем, сколько я.
   Я вырвала у нее свою руку и с гневом вскочила со стула.
   -- Вы с ума сошли? -- спросила я.
   Она подняла глаза к потолку с видом мученицы.
   -- Да,-- сказала она.-- Полагаю, что я сошла с ума, потому что хотела оказать услугу неблагодарной, не умеющей оценить христианского самопожертвования. Хорошо! Впредь я ничего подобного не сделаю, клянусь небом!
   -- Что же вы сделали? -- поинтересовалась я.
   -- Последовала за вашей свекровью,-- закричала хозяйка, вдруг из мученицы превращаясь в ведьму.-- Мне стыдно вспомнить об этом. Я проследила до самых дверей ее дома.
   До сих пор меня поддерживала гордость, но тут она мне изменила. Я снова опустилась в кресло, ожидая с ужасом продолжения ее речи.
   -- Я с особенным выражением взглянула на вас, оставив вас на берегу,-- продолжала хозяйка, горячась все более и более. -- Благодарная женщина поняла бы этот взгляд. Но это ничего, я никогда больше этого не сделаю. Я догнала вашу свекровь в расселине между скалами. Я последовала за нею -- теперь я вполне сознаю, как я унизила себя, -- до самой станции Бродстерса. Она отправилась с поездом в Рамсгит, я также. Она направилась к своей квартире, я -- за нею. О, какой стыд! К счастью, хозяин дома, которого я считала своим приятелем, а теперь же не знаю, что и думать о нем, оказался дома. У нас нет друг от друга секретов, когда дело идет о наших жилищах. Теперь я могу сообщить вам, сударыня, настоящую фамилию вашей свекрови. Она ничего не знает о мистрис Вудвиль по очень простой причине: ее зовут не Вудвиль, а Маколан. Следовательно, и фамилия вашего мужа -- Маколан. Она вдова генерала Маколана, а ваш муж вам не муж. Вы не девушка, не жена и не вдова. Вы хуже, чем ничего, сударыня, а потому должны оставить мой дом.
   Я остановила ее, когда она отворяла дверь. Она нарушила мое хладнокровие. Сомневаться в законности моего брака? Это уж слишком, этого я не могла вынести.
   -- Дайте мне адрес миссис Маколан, -- сказала я.
   Гнев хозяйки вдруг сменился изумлением.
   -- Не хотите ли этим сказать, что вы отправитесь к старой леди? -- спросила она.
   -- Никто не может мне сказать того, что я желаю знать, -- отвечала я. -- Ваше открытие, как вы это называете, может удовлетворять только вас; для меня этого недостаточно. Откуда вы знаете, что мистрис Маколан не была два раза замужем и что ее первый муж не назывался Вудвилем?
   Теперь удивление на лице хозяйки уступило место любопытству. В сущности, как я уже и говорила, она была женщина добрая. Она была вспыльчива, как обыкновенно добрые натуры, и ее нетрудно было как рассердить, так и успокоить.
   -- Подождите минутку,-- сказала она.-- Если я вам дам адрес, обещаете ли вы мне рассказать все, что скажет вам свекровь.
   Я дала слово и получила адрес.
   -- Вы, однако, не сердитесь,-- продолжала она, возвращаясь вдруг к своему прежнему фамильярному тону.
   -- Я не сержусь,-- ответила я как можно любезнее.
   Десять минут спустя я была у дверей дома, в котором жила моя свекровь.
  

Глава VI
МОЕ ОТКРЫТИЕ

   К моему счастью, дверь отворила мне не сама хозяйка, когда я позвонила. Впустила меня глупая служанка, которой и в голову не пришло спросить мою фамилию. Мистрис Маколан была дома, гостей у нее не было. Сообщив мне это, девушка повела меня наверх и без доклада ввела в гостиную.
   Свекровь моя сидела одна у рабочего столика и вязала. Когда я появилась на пороге, она отложила свою работу; приподнявшись с места, она повелительным жестом дала мне понять, что желает говорить первая.
   -- Я знаю, зачем вы пришли,-- сказала она.-- Вы пришли расспросить меня. Пощадите себя и меня. Я предупреждаю вас, что не буду отвечать на вопросы касательно моего сына.
   Слова эти были сказаны твердо, но не резко. Я, в свою очередь, твердо сказала ей:
   -- Я пришла сюда, сударыня, не для того, чтобы расспрашивать вас о вашем сыне. Я желаю, если позволите, задать вопрос, относящийся только к вам.
   Она пристальным, пронизывающим взором посмотрела на меня через очки. Я, очевидно, удивила ее. --- Что это за вопрос? -- спросила она.
   -- Только что я узнала, что вы носите фамилию Маколан,-- проговорила я.-- Ваш сын женился на мне под именем Вудвиля. Объяснить это, насколько мне известно, можно только тем, что муж мой -- ваш сын от первого брака. Счастье всей моей жизни зависит от этого обстоятельства. Войдите в мое положение и позвольте мне задать вам следующий вопрос: были ли вы два раза замужем и была ли фамилия вашего первого мужа -- Вудвиль.
   Она задумалась, прежде чем ответить.
   -- Вопрос совершенно естественный в вашем положении,-- согласилась она.-- Но мне кажется, лучше не отвечать на него.
   -- Могу я узнать, почему?
   -- Конечно. Если я сейчас отвечу вам, это вызовет ряд других вопросов, на которые я не могу ответить. Мне очень грустно огорчать вас. Я повторю, что говорила на берегу моря: я не питаю к вам никакого неприязненного чувства, напротив, я жалею вас. Если бы вы до свадьбы обратились ко мне, я с полной откровенностью сообщила бы вам все. Теперь уже поздно. Вы замужем. Остается смириться с вашим положением и довольствоваться тем, что есть.
   -- Извините, сударыня, -- возразила я, -- я не могу довольствоваться тем, что есть, я даже не знаю, замужем ли я. Все, что я знаю, это то, что ваш сын венчался со мною под чужим именем. Могу ли я быть уверена, что я законная его жена?
   -- Полагаю, что не может быть никакого сомнения в том, что вы законная жена моего сына,-- отвечала мистрис Маколан. -- Во всяком случае, об этом можно справиться. Если б оказалось, что вы повенчаны не вполне законно, мой сын, несмотря на свои недостатки и заблуждения, настоящий джентльмен. Он не способен сознательно обмануть женщину, которая любит и доверяет ему; он будет к вам справедлив. Я со своей стороны поступлю так же. Если мнение юристов будет не в вашу пользу, я обещаю ответить вам на некоторые из ваших вопросов. Но я полагаю, что вы вполне законная жена моего сына, и я еще раз повторяю вам, постарайтесь смириться со своим положением. Довольствуйтесь преданной любовью вашего мужа. Если вы дорожите своим душевным спокойствием и своим счастьем, то не старайтесь узнать больше того, что вам уже известно.
   Она опустилась в кресло с видом человека, сказавшего свое последнее слово.
   Дальнейшие увещания были бы безуспешны, это видно было по ее лицу и слышалось в ее голосе. Я направилась к дверям.
   -- Вы жестоки ко мне, сударыня, -- сказала я уходя, -- но я в вашей власти и должна покориться.
   Она быстро взглянула на меня; ее доброе красивое старое лицо покрылось румянцем, и она отвечала мне:
   -- Бог мне свидетель, дитя мое, что я от души жалею вас!
   После такого необычайного порыва чувствительности она одной рукой взяла работу, а другой сделала мне знак оставить ее одну.
   Я, не произнеся ни слова, поклонилась ей и вышла.
   Входя в дом я решительно не знала, что из этого выйдет; оставляла же я его с твердым намерением раскрыть тайну матери и сына. Что касается имени, то я в настоящую минуту смотрела на этот вопрос с другой точки зрения. Если б мистрис Маколан была два раза замужем отличался въ былые дни, когда заправлялъ дѣлами моего отца.
   -- Карета ваша стоитъ у подъѣзда. Поѣдемте къ моему стряпчему, не теряя ни минуты.
   Мы отправились въ Линкольнъ-Инъ.
   По моей просьбѣ, добрый старичекъ изложилъ стряпчему дѣло, какъ-будто оно касалось моей хорошей пріятельницы, въ которой я принимаю большое участіе. Отвѣтъ послѣдовалъ немедленно и безъ малѣйшаго колебанія: я вышла замужъ въ твердомъ убѣжденіи, что мужа моего зовутъ тѣмъ именемъ, водъ которымъ я его знала. Свидѣтели, бывшіе при вѣнчаніи -- мой дядя, тетка и Бенджаминъ -- дѣйствовали, какъ и я, въ полной увѣренности, что фамилія моего мужа та, которую онъ себѣ приписывалъ. При этихъ условіяхъ законъ не допускаетъ никакого сомнѣнія. Я законная жена моего мужа, будь онъ Мокаланъ или Вудвиль.
   Такой рѣшительный отвѣтъ меня нѣсколько утѣшилъ. Я согласилась проводить моего стараго, вѣрнаго друга въ Сентъ-Джонсъ-Вудъ и воспользоваться его обѣдомъ вмѣсто завтрака.
   По дорогѣ я не могла оторваться отъ другого вопроса, который безпокоилъ меня больше всего: я рѣшилась, во что-бы то ни стало, доискаться причины, почему Юстасъ женился на мнѣ подъ вымышленнымъ именемъ.
   Спутникъ мой, качая головой, совѣтовалъ мнѣ хорошенько подумать прежде, чѣмъ я рѣшусь предпринять что-нибудь. Совѣтъ его былъ высказанъ почти тѣми-же словами, какъ и совѣтъ, данный мнѣ матерью моего мужа:
   -- Оставьте всѣ ваши подозрѣнія, сказалъ онъ.-- Ради собственнаго вашего спокойствія довольствуйтесь любовью и преданностью вашего мужа. Вы знаете, что вы его жена; знаете, что онъ васъ любитъ. Чего же вамъ болѣе?
   У меня отвѣтъ былъ готовъ: при такихъ условіяхъ жизнь мнѣ была-бы невыносима. Ничто не въ состояніи поколебать мою рѣшимость -- по той простой причинѣ, что мнѣ невозможно жить съ моимъ мужемъ въ тѣхъ отношеніяхъ, какія между пани существуютъ. Пускай только мой вѣрный другъ Бенджаминъ выскажется, хочетъ-ли онъ протянуть мнѣ руку помощи.
   Старикъ отвѣчалъ, какъ и слѣдовало ожидать:
   -- Скажите только, что валъ отъ меня угодно?
   Мы въ это время проѣзжали но улицѣ, сосѣдней съ Портманъ-скверомъ. Я открыла-было рогъ, чтобъ поблагодарить старика, но слова замерли у меня на губахъ. Я увидѣла мужа.
   Юстасъ спускался по ступенькамъ крыльца. Глаза у него были опущены, онъ не замѣтилъ нашей кареты. Человѣкъ, выпустившій его изъ двери, захлопнулъ ее; я разглядѣла на ней No 16. У слѣдующаго угла, я прочла названіе улицы: Вивьянъ-плэсъ.
   -- Не знаете-ли вы случайно, кто живетъ въ No 16 Вивьянь-плэсъ? спросила я у своего спутника.
   Бѣдный Бенджаминъ нодиритулъ на своемъ мѣстѣ. Дѣйствительно. вопросъ мой былъ довольно странный и непослѣдовательный, послѣ того, что онъ только-что успѣлъ высказать.
   -- Нѣтъ, не знаю. Зачѣмъ вы это спрашиваете?
   -- Я только-что видѣла, какъ Юстасъ вышелъ изъ этого дома.
   -- Такъ что-же изъ этого слѣдуетъ?
   -- У меня всѣ мысли разстроены, мой добрый Бенджаминъ. Все, что только дѣлаетъ мой мужъ и чего я не понимаю, возбуждаетъ во мнѣ подозрѣніе.
   Старикъ поднялъ обѣ руки къ небу и потомъ опустилъ ихъ на колѣни, въ знакъ горькаго сожалѣнія о моей участи.
   -- Опять вамъ повторяю, продолжала я,-- что при такихъ условіяхъ жизнь становится маѣ въ тягость. Я не ручаюсь за себя: я знаю, что способна рѣшиться на все, если не разсѣятся мои сомнѣнія насчетъ человѣка, котораго я искренно люблю. Вы знаете жизнь, вы опытнѣе меня. Войдите въ мое положеніе, представьте себѣ, что Юстасъ отказываетъ вамъ въ своемъ довѣріи, какъ мнѣ; что вы его любите, какъ я его люблю; что вы сознаете всю горесть своего положенія, какъ я сознаю... Чтобы вы сдѣлали на моемъ мѣстѣ?
   Вопросъ быль ясенъ. Мой старый другъ отвѣчалъ не менѣе ясно.
   -- Я думаю, что въ такомъ случаѣ я постарался-бы повидаться съ кѣмъ-нибудь изъ близкихъ друзей вашего мужа и разспросилъ-бы его самымъ деликатнымъ образомъ.
   -- Близкаго друга моего мужа? повторила я про себя.-- Я слышала только объ одномъ другѣ моего мужа -- о маіорѣ Фицъ-Дэвидѣ.
   Сердце у меня сильно забилось, когда имя это пришло мнѣ на память. Допустимъ, что я послѣдую совѣту Бенджамина и обращусь къ маіору. Допустимъ, что онъ откажется отвѣчать мнѣ, какъ отказались мужъ мой и свекровь; по что-жь? положеніе мое будетъ ничѣмъ не хуже, чѣмъ теперь. Я рѣшилась попытать счастья. Письмо маіора Фицъ-Дэвида я отдала дядѣ Старквэтеру, но его просьбѣ. Я помнила только, что адресъ маіора былъ гдѣ-то въ Лондонѣ; остальныя подробности ускользнули изъ моей памяти.
   -- Спасибо, мой старый другъ, обратилась я къ Бенджамину,-- вы навели меня на хорошую мысль. Нѣтъ-ли у васъ адресной книги?
   -- У меня нѣтъ, проговорилъ онъ, видимо озадаченный,-- во я могу послать за нею въ сосѣднюю лавку.
   Мы вернулись въ квартиру Бенджамина и тотчасъ-же послали служанку за справочною книгой. Не успѣли мы усѣсться за столъ, какъ она вернулась уже съ кпигой въ рукахъ. Отыскавъ по алфавиту фамилію маіора, я была поражена попымъ открытіемъ.
   -- Посмотрите, воскликнула я,-- что за странное совпаденіе!
   Онъ взглянулъ въ книгу, гдѣ я указывала: адресъ маіора
   Фицъ-Дэвида былъ отмѣченъ: No 16, Вивьенъ-плэсъ, т.-е. въ томъ самомъ домѣ, откуда выходилъ мой мужъ, когда мы проѣзжали мимо!
   

ГЛАВА VII.
По дорогѣ къ маіору.

   -- Да, разумѣется, это странное совпаденіе. Однако...
   Старый Бенджаминъ замялся и смотрѣлъ на меня, точно сомнѣваясь, слѣдуетъ-ли ему продолжать свою рѣчь.
   -- Продолжайте, просила я.
   -- Однако, я не вижу тутъ ничего подозрительнаго. По-моему, совершенно естественно, что мужъ вашъ, будучи въ городѣ, посѣтилъ своего пріятеля. Совершенно естественно и то, что мы на пути домой должны были проѣхать по Вивьянъ-плэсу. По-моему, это единственный разумный взглядъ на вещи. Не знаю, ташь-ли по-вашему?
   -- Я уже говорила вамъ, что я настроена теперь противъ Юстаса; я убѣждена, что у него была какая-нибудь особая причина заходить къ маіору Фицъ-Дэвиду. Какъ хотите, но я не вѣрю, чтобы это былъ обыкновенный пріятельскій визитъ. Нѣтъ, я этому не вѣрю!
   -- Не приступить-ли намъ къ обѣду, дорогая моя гостья? произнесъ Бенджаминъ смиреннымъ и сокрушеннымъ голосомъ.-- Вотъ бараній бокъ, не угодно-ли?-- самый обыкновенный бараній бокъ. Надѣюсь, въ немъ нѣтъ ничего подозрительнаго. Докажите по крайней мѣрѣ, свое довѣріе къ баранинѣ, позвольте положить вамъ кусочекъ. Вотъ и вино у меня опять обыкновенное и нисколько не таинственное. Я готовъ присягнуть, что это виноградный сокъ и больше ничего. Если ничему другому нельзя вѣрить на этомъ свѣтѣ, то окажемъ по крайности довѣріе виноградному соку. За ваше драгоцѣнное здоровье, моя милая гостья.
   Я старалась, какъ могла, поддѣлаться подъ безобидный юморъ добраго старика. Мы ѣли, пили и болтали о быломъ. На время я почти повеселѣла въ обществѣ стараго друга моего отца. Зачѣмъ и я не старуха? Зачѣмъ не успѣла я покончить съ любовью, разсчитаться съ ея краткими утѣхами, съ ея долгими, горькими разочарованіями? Послѣдній осенній цвѣтокъ на окнѣ наслаждался послѣднимъ лучомъ осенняго солнца. Маленькая собачка Бенджамина съ полнѣйшимъ наслажденіемъ доѣдала свой обѣдъ передъ каминомъ. Попугай въ сосѣдней комнатѣ весело перебиралъ весь запасъ своей премудрости. Я не сомнѣваюсь въ великомъ преимуществѣ называться человѣкомъ, по менѣе гордая участь растенія и животнаго не счастливѣе-ли, быть можетъ, нашей?
   Краткія минуты забвенія миновали и, прощаясь съ своимъ стариннымъ другомъ, я была снова тѣмъ-же недовольнымъ, подозрительнымъ, грустнымъ созданіемъ.
   -- Обѣщайте, пожалуйста, не дѣлать ничего необдуманно, сгоряча, умолялъ меня добрый Бенджаминъ, отпирая мнѣ дверь.
   -- А визитъ маіору Фицъ-Дэвиду будетъ поступкомъ необдуманнымъ или нѣтъ? спросила я.
   -- Да, если вы отправитесь сами, однѣ. Вы не знаете, что это за человѣкъ, какъ онъ васъ приметъ. Дайте сперва попробовать, такъ-сказать, проложить вамъ дорожку. Повѣрьте моей опытности. Въ такихъ дѣлахъ нѣтъ ничего лучше, какъ дорожку проложить.
   Я подумала съ минуту. Я обязана была призадуматься, чтобъ не обидѣть старика быстрымъ отказомъ.
   Здравое обсужденіе вопроса выяснило мнѣ, однако, необходимость принять всю отвѣтственность лично на себя. Добръ или золъ этотъ маіоръ, онъ прежде всего мужчина. Несомнѣнно, онъ долженъ принять участіе въ моемъ затруднительномъ положеніи; онъ разъяснитъ мои сомнѣнія, если будетъ въ состояніи это сдѣлать. Бенджамину трудно было объяснить это, не оскорбивъ его. Я попросила его заѣхать ко мнѣ въ гостинницу на слѣдующій день, чтобъ переговорить объ этомъ дѣлѣ. Мнѣ стыдно признаться, что въ то-же время внутренно я рѣшилась повидаться съ маіоромъ Фицъ-Дэвидомъ, не дожидая Бенджамина.
   -- Не дѣлайте только ничего необдуманнаго, прошу васъ, ничего необдуманнаго!
   Таковы были послѣднія слова, которыми проводилъ меня добрый старикъ.

-----

   Я нашла моего мужа въ гостиной, гдѣ онъ поджидалъ меня. Онъ, казалось, нѣсколько повеселѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались утромъ. Онъ съ улыбкой поспѣшилъ мнѣ на встрѣчу, держа въ рукахъ какую-то бумагу.
   -- Я съ дѣлами покончилъ, Валерія, скорѣе, чѣмъ разсчитывалъ, весело заговорилъ онъ.-- Всѣ-ли твои покупки сдѣланы, моя красавица? Свободна-ли и ты?
   Я привыкла уже не довѣряться припадкамъ веселости моего мужа, и потому спросила осторожно:
   -- Ты хочешь сказать -- свободна-ли я сегодня?
   -- Свободна-ли на сегодня, на завтра, на недѣлю, на мѣсяцъ, на годъ, если хочешь, отвѣчалъ онъ, нѣжно обнимая меня.-- Взгляни-ка сюда!
   И онъ поднялъ такъ, чтобъ я могла прочесть, бумагу, которую держалъ въ рукѣ. То была телеграма на яхту, возвѣщавшая нашъ пріѣздъ съ вечернимъ поѣздомъ въ Рамсгэтъ и отплытіе въ Средиземное море съ первымъ приливомъ.
   -- Я ждалъ только твоего возвращенія, чтобы отправить телеграму на станцію, прибавилъ Юстасъ съ торжествующимъ видомъ.
   Съ этими словами онъ направился было къ звонку, но я его удержала.
   -- Я боюсь, что не могу отправиться сегодня въ Рамсгэтъ, сказала я.
   -- Почему такъ? спросилъ онъ рѣзко, внезапно перемѣнивъ тонъ.
   Я увѣрена, что многимъ это покажется смѣшнымъ, но я должна сознаться, что, обнявъ меня, онъ совершенно поколебалъ мое намѣреніе ѣхать къ маіору. Самою легкою ласкою онъ могъ меня обворожить и заставить уступить его желанію. Но внезапная перемѣна въ его голосѣ превратила меня въ другую женщину. Я опять начала сознавать, и сильнѣе, чѣмъ прежде, что въ моемъ отчаянномъ положеніи нельзя останавливаться, а тѣмъ болѣе пятиться назадъ.
   -- Мнѣ очень жаль тебя огорчить, отвѣчала я,-- по мнѣ невозможно сразу отправиться въ путешествіе, не собравшись какъ слѣдуетъ (я тебѣ это объясняла уже въ Рамсгэтѣ). Мнѣ нужно время.
   -- Время на что? повторилъ онъ,-- на что тебѣ нужно время?
   Самообладаніе, наконецъ, меня покинуло. Я не въ состояніи была выдержать долѣе, и необдуманныя слова сорвались:
   -- Мнѣ нужно время, чтобы привыкнуть къ настоящему моему имени, проговорила я.
   Онъ подскочилъ ко мнѣ, словно ужаленный.
   -- Что ты хочешь сказать этимъ? какое это еще настоящее имя?
   -- Тебѣ это должно быть хорошо извѣстно, отвѣчала я.-- Когда-то я воображала, что моя фамилія Вудвиль. Теперь я открыла, что я должна называться м-съ Мокаланъ.
   При звукѣ своего имени мужъ мой отскочилъ, будто пораженный тяжкимъ ударомъ,-- отскочилъ и поблѣднѣлъ какъ полотно; я думала, что онъ упадетъ въ обморокъ у моихъ ногъ. О, языкъ мой, глупый языкъ! зачѣмъ я не съумѣла во время обуздать тебя, вредный, бабій языкъ!
   -- Я не хотѣла огорчить тебя, мой Юстасъ. Извини меня. Я болтнула такъ, на вѣтеръ.
   Онъ замахалъ руками, точно мои извиненія ему надоѣдали и онъ желалъ ихъ отогнать.
   -- Еще что ты открыла? спросилъ онъ тихимъ, подавленнымъ голосомъ.
   -- Больше ничего, Юстасъ.
   -- Ничего, разумѣется, повторилъ онъ про себя, проводя рукою по лбу,-- иначе ея не было-бы здѣсь.-- И онъ замолчалъ, пристально глядя на меня.-- Не повторяй мнѣ того, что ты только-что сказала, продолжалъ онъ.-- Не дѣлай этого ради себя самой, ради меня, Валерія!
   И онъ опустился на кресло и снова замолчалъ.
   Я, разумѣется, слышала это предостереженіе, но впечатлѣніе словъ, сказанныхъ имъ про себя, было безконечно сильнѣе. Онъ сказалъ: "Разумѣется, ничего, иначе ея не было-бы здѣсь. Значитъ, если-бы я успѣла открыть еще что-нибудь, кромѣ вымышленнаго имени, то я не вернулась-бы къ мужу? Неужели онъ это хотѣлъ сказать? Неужели тайна его такъ страшна, что открой я ее -- и наше счастье рушилось-бы и мы разстались-бы навсегда? Я молча стояла подлѣ него и старалась разгадать на лицѣ его эту грозную тайну. Оно, это лицо, такъ внятно говорило мнѣ, когда, бывало, выражало страстную любовь ко мнѣ. Теперь оно было нѣмо.
   Мужъ просидѣлъ нѣсколько времени, не глядя на меня, погруженный въ свои мысли; потомъ вдругъ вскочилъ съ мѣста и схватилъ свою шляпу.
   -- Пріятель, который одолжалъ намъ яхту, въ городѣ; я лучше повидаюсь съ нимъ и сообщу, что планы наши измѣнились.
   Говоря это, Юстасъ угрюмо рвалъ телеграму на клочки.
   -- Ты, очевидно, не желаешь предпринимать со мною этого путешествія? Значитъ, лучше покончить съ этой прогулкой. Больше дѣлать нечего. Какъ твое мнѣніе?
   Онъ говорилъ съ укоризной, съ оттѣнкомъ презрѣнія. Но я была слишкомъ огорчена, слишкомъ опечалена за него, чтобы этимъ оскорбиться.
   -- Рѣши, Юстасъ, самъ, какъ знаешь, сказала я.-- Мнѣ кажется, дѣйствительно лучше намъ отказаться отъ этой прогулки. Если ты будешь по-прежнему не довѣрять мнѣ, мы нигдѣ не можемъ быть счастливы, ни на сушѣ, ни на морѣ.
   -- Если-бы ты могла обуздать свое любопытство, отвѣчалъ мнѣ мужъ сдержаннымъ, суровымъ голосомъ,-- мы могли-бы быть счастливы. Я полагалъ, что женился на женщинѣ, которая стоитъ выше презрѣнныхъ слабостей ея пола. Доброй женѣ не къ чему выпытывать и разыскивать то, что касается только ея мужа, а до нея нисколько не относится.
   Трудно было стерпѣть это; но я стерпѣла.
   -- Такъ до жены не относится, по-твоему, отвѣчала я тихимъ голосомъ,-- если мужъ женился на ней подъ чужимъ именемъ? Неужели до меня не относятся слова, сказанныя твоею матерью: "я жалѣю твою жену"? Жестоко съ твоей стороны упрекать меня въ любопытствѣ, если я не въ силахъ переносить то положеніе, въ которомъ нахожусь. Упорное молчаніе твое помрачаетъ настоящее мое счастье, сулитъ мнѣ горе впереди. Твоя скрытность отталкиваетъ насъ другъ отъ друга съ первыхъ-же дней послѣ свадьбы. Можешь-ли ты осуждать меня за эти чувства? Ты говоришь, что я допытываюсь узнать тайну, которая касается тебя одного. Будто-бы то, что тебя касается, не должно быть близко и мнѣ! Дорогой мой, милый мой, зачѣмъ играть такъ нашею любовью, взаимнымъ довѣріемъ другъ къ другу! Зачѣмъ этотъ мракъ, эти тайны?
   Онъ отвѣчалъ коротко и рѣзко:
   -- Для твоей-же пользы.
   Я молча удалилась отъ мужа -- онъ обходился со мною, какъ съ ребенкомъ.
   Юстасъ послѣдовалъ за мною, и тяжелая рука его, положенная мнѣ на плечо, заставила меня снова повернуться къ нему лицомъ.
   -- Выслушай меня, сказалъ онъ;-- то, что я намѣренъ сказать тебѣ, я говорю въ первый и послѣдній разъ. Валерія, другъ мой, съ той минуты, когда ты откроешь то, что я отъ тебя скрываю, твоя жизнь сдѣлается пыткой; ты лишишься спокойствія. Дни твой будутъ полны ужасовъ, ночи -- страшныхъ сновидѣній; и все это, пойми, не по моей винѣ,-- понимаешь, нисколько не по моей винѣ! Каждый день ты будешь подозрѣвать меня въ чемъ-нибудь новомъ, будешь бояться меня болѣе и болѣе и тѣмъ наносишь мнѣ самыя незаслуженныя, несправедливыя оскорбленія. Какъ христіанинъ, какъ честный человѣкъ, заклинаю тебя: не или далѣе, иначе погибло счастіе и спокойствіе всей нашей жизни.
   Онъ вздохнулъ и устремилъ на меня взглядъ, исполненный глубокой грусти.
   -- Я люблю тебя, Валерія, закончилъ онъ,-- люблю, несмотря на все, что случилось. Богъ мнѣ свидѣтель, теперь я люблю тебя еще больше, чѣмъ въ день нашей свадьбы.
   Съ этими словами онъ удалился.
   Я должна высказать правду о себѣ, хотя это и можетъ показаться страннымъ. Я не имѣю претензіи анализировать свои чувства; не имѣю претензіи отгадывать, какъ другія женщины поступили-бы на моемъ мѣстѣ. Лично на меня предостереженіе мужа, со всею его страшною таинственностью, произвело дѣйствіе діаметрально противоположное тому, котораго онъ ожидалъ: оно усилило во мнѣ желаніе и рѣшимость открыть то, что онъ отъ меня скрывалъ. И двухъ минутъ не прошло послѣ того, какъ онъ вышелъ, я позвонила и заказала карету, чтобы ѣхать къ маіору Фицъ-Дэвиду.
   Я была въ такомъ лихорадочномъ состояніи, что не могла сидѣть на мѣстѣ. Бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ въ ожиданіи кареты, я случайно увидѣла себя въ зеркалѣ и была поражена своимъ собственнымъ изображеніемъ,-- до такой степени дикій и растрепанный видъ я имѣла въ ту минуту. Могла-ли я явиться въ такомъ видѣ къ незнакомому мнѣ человѣку, могла-ли произвести на него надлежащее впечатлѣніе, расположить его въ свою пользу? А между тѣмъ, быть можетъ, вся моя будущность зависѣла отъ того впечатлѣнія, какое я произведу на маіора Фицъ-Дэвида. Я снова позвонила и потребовала къ себѣ одну изъ горничныхъ отеля. Она тотчасъ-же пришла ко мнѣ. Лучшимъ доказательствомъ моего растеряннаго, отчаяннаго настроенія въ ту минуту можетъ служить то, что я обратилась къ этой совершенно незнакомой мнѣ женщинѣ съ вопросомъ, какъ я выгляжу. Горничная была среднихъ лѣтъ; на лицѣ ея отражалась большая опытность въ житейскихъ дѣлахъ, безгрѣшныхъ и грѣшныхъ. Я сунула ей въ руку довольно крупную монету. Она поблагодарила меня съ цинической улыбкой, очевидно объясняя по-своему, въ дурную сторону, мою щедрость.
   -- Чѣмъ могу вамъ служить, сударыня? спросила она конфиденціальнымъ полушопотомъ.-- Только не говорите громко: въ сосѣдней комнатѣ есть кто-то.
   -- Я хочу пріодѣться, сказала я,-- и потому послала за вами.
   -- Понимаю, сударыня.
   -- Что вы понимаете?
   Женщина выразительно кивнула головою и продолжала полушопотомъ:
   -- Слава тебѣ Господи! Не въ первый разъ случается, сказала она;-- разумѣется, есть бравый мужчина въ виду! Не сердитесь, сударыня. Это ужь у меня такая скверная привычка говорить откровенно. Прошу извинить.-- Она замолчала на минуту и окинула меня взглядомъ.-- На вашемъ мѣстѣ я не стала-бы мѣнять платье, оно вамъ къ лицу.
   Сердиться на эту дерзкую бабу было излишне. Приходилось воспользоваться ея услугами. Притомъ, относительно платья, она была права. Платье на мнѣ было нѣжно-маисоваго цвѣта, премило отдѣланное кружевами, и шло ко мнѣ какъ нельзя лучше. Серьезнаго вниманія требовали только мои волосы. Горничная убрала мою голову съ большою ловкостью и быстротою -- видно было, что она вполнѣ искусно владѣетъ гребномъ и щеткою. Положивъ свои орудія на столъ, она посмотрѣла сперва на меня, потомъ на туалетный столъ, очевидно, отыскивая что-то.
   -- Гдѣ вы ихъ держите?
   -- Что такое?
   -- Взгляните, сударыня, какой у васъ цвѣтъ лица. Вы его перепугаете, если явитесь въ такомъ видѣ. Вамъ необходимо нѣсколько подрумяниться. Гдѣ-жь они у васъ? Какъ! у васъ ихъ нѣтъ? Ну, признаюсь!
   Отъ удивленія она было-совсѣмъ остолбенѣла. Придя въ себя, она просила позволенія удалиться на минуту. Я отпустила ее, очень хорошо зная, зачѣмъ она шла. Она вернулась съ ящикомъ румянъ и бѣлилъ. И я ни словомъ, ни движеніемъ не остановила ее. А видѣла въ зеркалѣ, какъ ноя кожа получала неестественную бѣлизну, какъ щеки покрывались подложнымъ румянцемъ, глаза пріобрѣтали ложный блескъ... Я не противилась,-- напротивъ, я радовалась гнусной поддѣлкѣ, удивляясь искуству артистки.
   "Пускай себѣ расписываетъ, думала я про себя (такова была горечь той минуты), если это можетъ помочь мнѣ произвести впечатлѣніе на маіора. Пускай себѣ, я на все готова, лишь-бы допытаться значенія загадочныхъ словъ моего мужа".
   Превращеніе мое окончилось. Горничная цинично указала мнѣ пальцемъ на зеркало.
   -- Не забудьте, сударыня, на что вы были похожи, когда за мной послали, сказала она.-- Взгляните теперь, каковы вы на взглядъ. Вы въ своемъ родѣ первостатейная красавица. О, жемчужный порошокъ штука важная, а главное, надо умѣть съ нимъ обращаться!
   

ГЛАВА VIII.
Дамскій поклонникъ.

   Описать, что я чувствовала по дорогѣ къ маіору Фицъ-Дэвиду, я не берусь. Я сомнѣваюсь даже, думала-ли я, сознавала-ли я что-нибудь.
   Съ той минуты, какъ я отдалась въ руки горничной, я подверглась какому-то непонятному превращенію -- я и нравственно сама себя не узнавала. Въ другое время мой нервный темпераментъ заставлялъ преувеличивать всѣ препятствія, какія встрѣчались мнѣ на пути. Въ другое время, въ виду щекотливаго свиданія съ незнакомымъ человѣкомъ, я обдумала-бы напередъ, о чемъ говорить съ нимъ. Теперь я вовсе не обдумывала своего свиданія съ маіоромъ: я чувствовала полнѣйшую увѣренность въ самой себѣ и вѣрила слѣпо въ него, въ моего мужа. Ни прошедшее, ни будущее меня не смущало, я жила вполнѣ настоящимъ. Я смотрѣла мимоѣздомъ на вывѣски, на магазины, на проѣзжавшіе экипажи. Я замѣчала, и но безъ удовольствія, какъ мною любовались рѣдкіе пѣшеходы на тротуарахъ. Я думала про себя: "это хорошій признакъ; есть надежда понравиться маіору". Когда карета подъѣзжала къ крыльцу на Вивьянъ-плэсѣ, я могу безъ преувеличенія сказать, что у меня въ головѣ била одна, мысль, одно желаніе -- застать маіора дома.
   Дверь мнѣ отперъ слуга, напоминавшій съ виду отставного солдата. Онъ оглядѣлъ меня съ серьезнымъ вниманіемъ, которое мало-по-малу перешло въ одобрительное созерцаніе. Я спросила: дома-ли маіоръ Фицъ-Дэвидъ? Отвѣтъ былъ не вполнѣ утѣшительный: "Не знаю, сейчасъ справлюсь".
   Я вручила ему свою карточку. Визитныя карточки мои были подготовлены къ свадьбѣ и на нихъ, разумѣется, красовалась надпись: "м-съ Вудвиль". Слуга впустилъ меня въ пріемную нижняго этажа и исчезъ съ карточкой.
   Осмотрѣвшись въ этой комнатѣ, я замѣтила, что со стороны противоположной окну она соединялась съ другою комнатою. Дверь, сообщавшая обѣ комнаты, была не обыкновенная, створчатая, а задвижная. Вглядываясь пристальнѣе, я замѣтила, что дверь эта была не совсѣмъ плотно задвинута слугою; оставалась очень небольшая щель, но ея было достаточно, чтобы до меня могло долетать все, что говорилось въ сосѣдней комнатѣ.
   -- Что вы ей сказали, Оливеръ, когда она обо мнѣ спросила? спросилъ мужской голосъ довольно тихо.
   -- Я сказалъ, сэръ, что не увѣренъ, дома-ли вы, отвѣчалъ впустившій меня слуга.
   Наступила минута молчанія. Первый изъ разговаривавшихъ былъ, очевидно, самъ маіоръ Фицъ-Дэвидъ. Я нетерпѣливо ждала продолженія.
   -- Я думаю, лучше ее не принимать, Оливеръ, произнесъ голосъ маіора.
   -- Слушаю.
   -- Скажите, что меня нѣтъ дома и неизвѣстно, когда я вернусь. Попросите ее написать, если у нея есть какое-нибудь дѣло до меня.
   -- Слушаю.
   -- Постойте минуту.
   Оливеръ остановился. Наступилъ опять маленькій перерывъ. Затѣмъ маіоръ сталъ снова допрашивать слугу:
   -- А что, она молоденькая?
   -- Молоденькая.
   -- И... хороша собой?
   -- Хороша, сэръ.
   -- Гмъ! Что-называется красавица?
   -- Красавица.
   -- Высокая ростокъ?
   -- Почти-что съ меня будетъ ростомъ.
   -- Гмъ, гмъ! И сложена хорошо?
   -- По всѣмъ статьямъ красавица, сэръ.
   -- Я передумалъ, Оливеръ: я дома. Просите ее войти!
   Вышло на повѣрку, что я не глупо поступила, пригласивъ горничную. Оливеръ, вѣроятно, иначе описалъ-бы меня маіору, еслибы я явилась, какъ была, блѣдною и растрепанною.
   Слуга возвратился и проводилъ меня во внутреннюю комнату. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ поспѣшилъ мнѣ на встрѣчу.
   Маіоръ былъ человѣкъ пожилой, но хорошо сохранившійся, примѣрно лѣтъ шестидесяти, маленькій, тощій. Прежде всего бросалась въ глаза непомѣрная длина его носа; потомъ я замѣтила: блестящій русый парикъ, украшавшій его голову; живые сѣрые глазки; румяный цвѣтъ лица; короткіе усы военнаго покроя, нафабренные подъ цвѣтъ парику; бѣлые зубы, пріятную улыбку; синій рейт-фракъ съ камеліею въ петличкѣ; наконецъ, кольцо съ богатымъ рубиномъ, которое обратило на себя мое вниманіе, когда онъ любезно указалъ мнѣ на кресло.
   -- Дорогая м-съ Вудвиль, какъ это мило съ вашей стороны! А давно жаждалъ случая съ вами познакомиться. Юстасъ мой старый другъ и пріятель. Я поздравилъ его, когда услыхалъ, что онъ женится. Теперь, признаюсь, я ему завидую, разъ что увидалъ его супругу.
   Все мое будущее, быть можетъ, было въ рукахъ этого человѣка. Я тщательно изучала его, стараясь по чертамъ лица отгадать его характеръ.
   Блестящіе сѣрые глазки маіора смягчались, глядя на меня; густой басъ маіора принималъ мало свойственныя ему нѣжные оттѣнки, когда онъ говорилъ со мною; вся фигура маіора, съ той минуты, какъ я вошла въ комнату, выражала почтительное восхищеніе мною. Онъ пододвинулъ стулъ свой поближе ко мнѣ, точно считалъ великимъ для себя преимуществомъ сидѣть подлѣ меня. Онъ взялъ мою руку и поднесъ къ губамъ своимъ покрывавшую ее перчатку, будто не было на свѣтѣ ничего роскошнѣе этой перчатки.
   -- Милая м-съ Вудвиль, сказалъ онъ нѣжно, отпуская мою руку,-- не сердитесь на меня, старика, за то, что я страстный поклонникъ прелестнаго пола. Вы осчастливили своимъ посѣщеніемъ мою скучную обитель. Любоваться вами -- истинное наслажденіе!
   Совершенно излишне было почтенному маіору признаваться въ своихъ чувствахъ. Женщины, дѣти и собаки инстинктивно узнаютъ, кто ихъ дѣйствительно любить. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ былъ истинный другъ и поклонникъ женщинъ,-- въ свое время, вѣроятно, не безопасный, черезчуръ горячій поклонникъ. Я это постигла прежде, чѣмъ успѣла присѣсть и открыть ротъ.
   -- Благодарю васъ, маіоръ, за радушный пріемъ и любезный комплиментъ, сказала я, стараясь, на-сколько позволяли приличія, поддѣлаться подъ его тонъ;-- вы сдѣлали свое признаніе. Позвольте и мнѣ сдѣлать свое.
   -- Въ первый разъ слышу вашъ голосъ, и наслаждаюсь его прелестью, продолжалъ онъ.-- Простите, обворожительная м-съ Вудвиль, старику, который въ восхищеніи отъ насъ! Не откажите мнѣ въ невинномъ наслажденіи. Позвольте снова взять вашу ручку. Я большой поклонникъ хорошенькихъ ручекъ, и гораздо внимательнѣе слушаю, когда держу ее въ своихъ рукахъ. Всѣ прелестныя леди, вообще, ко мнѣ снисходительны, не будьте и вы жестоки. Да? Виноватъ, вы хотѣли сказать...
   -- Я хотѣла сказать, что вполнѣ цѣню вашъ любезный пріемъ, особенно потому, что у меня есть до васъ большая просьба.
   Произнося эти слова, я уже сознавала, что слишкомъ рѣзко приступаю къ предмету своего посѣщенія. Но восторги маіора Фицъ-Дэвида такъ быстро чередовались, при томъ постоянно возрастая, что мнѣ показалось необходимымъ нѣсколько охладить его. Я не ошиблась въ разсчетѣ -- слова мои подѣйствовали, какъ надо было ожидать. Мой почтенный поклонникъ тихо отпустилъ мою руку и деликатно перемѣнилъ разговоръ.
   -- Всякая просьба съ вашей стороны для меня приказаніе, сказалъ онъ.-- Кстати, скажите пожалуйста, что подѣлываетъ мой другъ и пріятель Юстасъ?
   -- Мужъ мой озабоченъ и не въ духѣ, отвѣчала я.
   -- Озабоченъ и не въ духѣ! повторилъ маіоръ.-- Вашъ мужъ, которому всякій долженъ завидовать, озабоченъ и не въ духѣ! Это просто ни съ чѣмъ несообразно! Юстасъ становится положительно невыносимъ и я намѣренъ вычеркнуть его изъ списка друзей.
   -- Въ такомъ случаѣ, маіоръ, вычеркните и меня изъ этого списка, потому-что и я нахожусь въ самомъ грустномъ настроеніи. Вы старый другъ моего мужа. Я могу откровенно вамъ признаться, что супружеская жизнь наша, въ настоящую минуту, далеко не счастливая.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ выразительно повелъ подкрашенными подъ цвѣтъ парика бровями въ знакъ учтиваго удивленія.
   -- Уже! воскликнулъ онъ.-- Да что-же онъ за человѣкъ, этотъ Юстасъ! Такъ-то онъ умѣетъ цѣнить красоту! Послѣ этого онъ самое безчувственное созданіе въ мірѣ!
   -- Онъ прекраснѣйшій и милѣйшій человѣкъ, возразила л,-- но въ его прошломъ есть какая-то страшная тайна...
   Я не могла продолжать далѣе: маіоръ остановилъ меня самымъ рѣшительнымъ, хотя и вѣжливымъ, по виду, образомъ. Выраженіе его маленькихъ, блестящихъ глазъ говорило откровенно: "Если вамъ угодно пускаться по столь скользкому пути, то не взыщите, я вамъ не товарищъ".
   -- Прелестный другъ мой! воскликнулъ онъ.-- Вы мнѣ позволите такъ называть васъ, не правда-ли? У васъ, кромѣ множества другихъ достоинствъ, которыя я уже успѣлъ подмѣтить, очевидно, весьма живое воображеніе. Не давайте ему слишкомъ разыгрываться. Послушайтесь совѣта старика, не давайте ему разыгрываться. Не могу-ли я вамъ предложить что-нибудь, м-съ Вудвиль? Чашечку чаю?
   -- Называйте меня, пожалуйста, настоящимъ моимъ именемъ, отвѣчала я бойко.-- Я сдѣлала на-дняхъ открытіе и знаю, не хуже вашего, что фамилія моя Мокаланъ.
   Маіоръ вскочилъ съ мѣста и пристально взглянулъ на меня. Онъ сталъ серьезенъ и тонъ его рѣчи совершенно измѣнился, когда онъ снова заговорилъ.
   -- Позвольте мнѣ спросить васъ, сообщили-ли вы мужу о своемъ открытіи? спросилъ онъ.
   -- Разумѣется, сообщила; я полагала, что мужъ обязанъ былъ разъяснить мнѣ загадку. Я просила его объ этомъ, но онъ отказалъ, и въ такихъ выраженіяхъ, что я перепугалась; я обращалась къ его матери -- она отказала въ выраженіяхъ, которыя меня оскорбили. Добрѣйшій маіоръ, у меня нѣтъ никого, кто-бы могъ помочь мнѣ; мнѣ ке къ кому обратиться, кромѣ васъ! Сдѣлайте мнѣ величайшую милость -- скажите, зачѣмъ другъ вашъ Юстасъ женился на мнѣ подъ вымышленнымъ именемъ?
   -- Сдѣлайте вы мнѣ величайшее одолженіе, отвѣчалъ маіоръ,-- не спрашивайте меня объ этомъ.
   Несмотря на такой неудовлетворительный отвѣтъ на мою просьбу, лицо его выражало сочувствіе моему положенію. Я рѣшилась еще разъ постараться убѣдить его.
   -- Я должна васъ просить объ этомъ, воскликнула я.-- Представьте себѣ мое ужасное положеніе. Могу-ли я жить спокойно, зная то, что я открыла, и ничего болѣе? Я лучше готова слышать отъ васъ о мужѣ самыя страшныя вещи, чѣмъ оставаться въ постоянномъ невѣденіи и опасеніи. Я отъ души люблю моего мужа, но не могу жить съ нимъ при такихъ условіяхъ: иначе я съума сойду. Умоляю васъ, сжальтесь надо мною. Будьте снисходительны къ несчастной женщинѣ. Не томите меня!
   Я не могла говорить далѣе. Въ отчаянномъ порывѣ той минуты я схватила его руку и поднесла ее къ губамъ своимъ. Это подѣйствовало на достойнаго старика словно электрическій толчокъ.
   -- Милая, хорошая моя леди! воскликнулъ онъ, вскочивъ съ своего мѣста.-- Вы не повѣрите, какъ я вамъ сочувствую! Вы меня очаровали, вы меня растрогали до глубины души! Чтоже я могу вамъ сказать? Что могу для васъ сдѣлать? Я могу только поступить съ тою-же откровенностью, какъ вы. Вы съ прелестною откровенностью сообщили мнѣ о своемъ положеніи. Въ свою очередь, выслушайте, въ какомъ положеніи я нахожусь. Только успокойтесь, пожалуйста успокойтесь! У меня есть флаконъ съ пахучими солями; позвольте вамъ предложить его.
   Онъ подалъ мнѣ флаконъ, подставилъ скамейку подъ ноги, умоляя отдохнуть и успокоиться.
   "Дуракъ безмысленный! пробормоталъ онъ про себя, деликатно отойдя въ сторону, чтобы дать мнѣ оправиться.-- Будь я ея мужемъ, что-бы изъ того ни вышло, я разсказалъ-бы ей всю правду".
   Неужели маіоръ говорилъ это объ Юстасѣ! Не намѣревался-ли онъ, вмѣсто мужа, разсказать мнѣ всю правду?
   Мысль эта только успѣла промелькнуть въ моей головѣ, какъ сильный звонокъ у дверей заставилъ меня вздрогнуть. Маіоръ остановился и сталъ внимательно прислушиваться. Черезъ нѣсколько минутъ наружная дверь отворилась и въ передней внятно послышалось шуршаніе дамскаго платья. Маіоръ бросился къ дверямъ съ живостью молодого человѣка. Но было поздно. Дверь поспѣшно отворилась, прежде, чѣмъ онъ успѣлъ до нея дойти, и дама съ шуршащимъ платьемъ вбѣжала въ комнату.
   

ГЛАВА IX.
Пораженіе маіора.

   Новая посѣтительница оказалась краснощекой, пухлой, черезчуръ нарядной молодой дѣвушкой съ свѣтлыми, какъ ленъ, волосами. Бросивъ на меня пристальный, удивленный взглядъ, она начала извиняться намѣренно передъ однимъ маіоромъ въ томъ, что нарушила нашъ tête-à-tête. Ола, конечно, приняла меня за послѣдній предметъ обожанія стараго джентльмена и не сочла нужнымъ скрывать своей ревности. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ уладилъ дѣло по-своему. Онъ поцѣловалъ руку у черезчуръ нарядной, молодой дѣвушки съ такимъ-же уваженіемъ, какъ у меня, и распространился въ похвалахъ ея красотѣ. Потомъ онъ довелъ ее до двери, изъ которой она появилась, и сказалъ пріятнымъ тономъ, въ которомъ смѣшивались восторгъ и уваженіе:
   -- Не извиняйтесь, прелестная красавица. Эта дама пріѣхала ко мнѣ по дѣламъ. Вашъ учитель пѣнія ждетъ васъ наверху. Начните свой урокъ, а я черезъ нѣсколько минутъ приду къ вамъ. Au revoir, очаровательная ученица, au revoir.
   Молодая дѣвушка отвѣчала на эту меленькую рѣчь шопотомъ, устремивъ на меня подозрительный взглядъ. Когда дверь затворилась за нею, маіоръ Фицъ-Дэвидъ приступилъ ко второй части своей задачи: къ улаженію дѣла со мною.
   -- Эта молодая дѣвушка -- одна изъ моихъ счастливыхъ находокъ, сказалъ онъ самымъ добродушнымъ тономъ;-- у ней, я положительно могу сказать, лучшій сопрано во всей Европѣ. Можете себѣ представить, я ее увидалъ впервые на станціи желѣзной дороги. Бѣдное, невинное созданіе стояло за буфетомъ, моя посуду и распѣвая во все горло. Боже мой, какое это было пѣніе! Ея верхнія ноты просто меня наэлектризовали. Я сказалъ себѣ: "вотъ настоящая примадонна, я ее выведу въ люди". Это будетъ у меня третья. Я отправлюсь съ нею въ Италію, когда ея музыкальное воспитаніе будетъ достаточно развито, и усовершенствую ея голосъ въ Миланѣ. Въ этой простой, необразованной дѣвушкѣ вы видите будущую оперную звѣзду. Послушайте, вотъ она начинаетъ своя рулады. Какой голосъ? Браво! Браво! Брависимо!
   Въ эту минуту высокія ноты будущей оперной звѣзды раздались по всему дому. Дѣйствительно, голосъ ея былъ чрезвычайно громкій, по нѣжность и чистота его подлежали большому сомнѣнію.
   Сказавъ нѣсколько одобрительныхъ словъ, которыхъ требовало приличіе, я старалась навести маіора Фицъ-Дэвида на нашъ прежній разговоръ, прерванный неожиданной гостьей. Маіоръ не желалъ, очевидно, возвратиться къ опасному вопросу. Онъ билъ тактъ пальцемъ, прислушиваясь къ пѣнію; онъ спросилъ, какой у меня голосъ и пою-ли я; потомъ онъ замѣтилъ, что жизнь для него была-бы немыслима безъ любви и изящныхъ искуствъ. Мужчина на моемъ мѣстѣ потерялъ-бы всякое терпѣніе и съ омерзѣніемъ отказался-бы отъ дальнѣйшей борьбы; но я была женщина и стремилась къ извѣстной цѣли съ непреодолимой стойкостью. Я долгой, неуклонной осадой заставила его, наконецъ, сдаться на капитуляцію, и надо отдать ему справедливость, что когда онъ рѣшился заговорить объ Юстасѣ, онъ выражался откровенно и опредѣленно.
   -- Я зналъ вашего мужа съ юности, началъ онъ;-- въ его прошедшей жизни есть одна эпоха, въ которую его посѣтило страшное несчастіе. Эта роковая тайна извѣстна только его друзьямъ, которые религіозно ее хранятъ. Вотъ эту именно тайну онъ и скрываетъ отъ васъ, и никогда, пока живъ, не откроетъ се вамъ. Онъ взялъ съ меня честное слово, что я никому объ этомъ не скажу. Вы желали, милая м-съ Вудвиль, знать, въ какихъ я отношеніяхъ съ вашимъ мужемъ. Теперь я вамъ все сказалъ.
   -- Вы продолжаете упорно называть меня м-съ Вудвяль? спросила я.
   -- Вашъ мужъ желаетъ этого, отвѣчалъ маіоръ.-- Явившись въ первый разъ къ вашему дядѣ, онъ назвался Вудвилемъ, боясь сказать свою настоящую фамилію. Теперь онъ упорствуетъ въ этомъ и всѣ наши увѣщанія были тщетны. Вы должны послѣдовать нашему примѣру и подчиниться капризу неблагоразумнаго человѣка. Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ онъ прекрасный малый, но въ этомъ вопросѣ онъ упрямъ и своеволенъ до безконечности. Если вы желаете знать мое мнѣніе, то я вамъ честно скажу, что онъ дурно поступилъ, женившись на васъ подъ чужимъ именемъ. Онъ довѣрилъ вамъ, какъ женѣ, свою честь и счастіе; отчего-же онъ также не довѣрилъ вамъ роковой повѣсти объ его несчастья? Его мать совершенно раздѣляетъ мое мнѣніе по этому предмету. Вы не должны ее порицать за отказъ быть съ вами откровенной послѣ вашей свадьбы; тогда ужь было поздно. До свадьбы она сдѣлала все, что могла, не выдавая, какъ добрая мать, тайну сына для убѣжденія его справедливо поступить съ вами. Я долженъ вамъ сказать, что она отказала Юстасу въ своемъ благословеніи на бракъ съ вами только потому, что онъ не соглашался открыть вамъ всю правду. Я, съ своей стороны, поддерживалъ, на-сколько могъ, м-съ Мокаланъ. Когда юстасъ написалъ мнѣ, что онъ женится на племянницѣ моего друга пастора Старквэтера и что онъ сослался на меня, какъ на человѣка, могущаго дать о немъ всѣ справки, я отвѣчалъ, что не хочу принимать никакого участія въ этомъ дѣлѣ, если онъ скроетъ свое прошедшее. Онъ не слушалъ меня, также какъ не слушалъ и матери, а требовалъ вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобъ я свято сохранилъ его тайну. Получивъ письмо отъ Старквэтера, я долженъ былъ выбрать одно изъ двухъ: или принять участіе въ обманѣ, который я вполнѣ осуждалъ, или отвѣчать такъ сухо и коротко, чтобъ пресѣчь разомъ всякую переписку объ этомъ предметѣ. Я избралъ послѣдній путь и боюсь, что оскорбилъ почтеннаго пастора. Вы теперь видите, въ какомъ я нахожусь непріятномъ положеніи. Прибавьте ко всему этому, что Юстасъ былъ у меня сегодня и предупредилъ, что вы можете задать мнѣ тотъ самый вопросъ, который вы теперь и предложили мнѣ. Онъ мнѣ разсказалъ, что вы по какому-то несчастному случаю встрѣтили его мать и узнали его настоящую фамилію. Онъ увѣрялъ, что пріѣхалъ нарочно въ Лондонъ съ цѣлью поговорить со мною. "Я знаю вашу слабость относительно женщинъ, сказалъ онъ; -- Валеріи извѣстно, что вы мой другъ; она, конечно, напишетъ къ вамъ, а можетъ быть и сама пріѣдетъ. Подтвердите мнѣ вашу клятву, что сохраните втайнѣ великое несчастіе моей жизни". Это были его подлинныя слова, то-есть на-сколько я ихъ запомню. Я старался поднять на смѣхъ эту странную, нелѣпую просьбу о клятвѣ; но онъ объявилъ, что не уйдетъ отъ меня, не получивъ этого обѣщанія. Онъ сталъ напоминать мнѣ о перенесенныхъ имъ незаслуженныхъ страданіяхъ и, наконецъ, бѣдный, расплакался. Вы его любите, я также; поэтому вы не удивитесь, что я исполнилъ его желаніе. Такимъ образомъ, я вдвойнѣ обязанъ, самой торжественной клятвой, не говорить вамъ ни слова. Милая м-съ Вудвиль, я на вашей сторонѣ и очень желалъ-бы васъ успокоить. Но что-же мнѣ дѣлать?
   Онъ остановился и сталъ ждать моего отвѣта.
   Я выслушала его, не перебивая ни разу. Странная перемѣна, происшедшая въ его тонѣ и манерѣ, какъ только онъ упомянулъ объ Юстасѣ, напугала меня болѣе, чѣмъ все до сихъ поръ мною открытое. "Какая страшная, думала я,-- должна быть эта тайна, когда легкомысленный маіоръ Фицъ-Дэвидъ, говоря о ней, выражается серьезно, грустно, не улыбаясь, не пересыпая своей рѣчи комплиментами, не замѣчая даже пѣнія, продолжавшагося наверху! " Сердце мое болѣзненно сжималось при этой мысли. Въ первый разъ послѣ того, какъ я вошла къ маіору, я почувствовала, что мое положеніе безъисходно: я не знала, что говорить, что дѣлать.
   Однако, я все-же упорно сидѣла на своемъ мѣстѣ. Въ эту минуту рѣшительнѣе, чѣмъ когда-нибудь прежде, я говорила въ глубинѣ своей души, что такъ или иначе, а я открою тайну моего мужа. Я совершенно не могу объяснить этого страннаго противорѣчія въ моемъ характерѣ, по я только разсказываю факты, а не дѣлаю выводовъ.
   Пѣніе продолжалось наверху. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ по-прежнему ждалъ моего отвѣта, желая узнать, на что я рѣшилась. Но прежде, чѣмъ я собралась съ мыслями, снова раздался стукъ въ парадную дверь. На этотъ разъ не слышно было шелеста женскаго нлатья; въ комнату вошелъ старый слуга съ великолѣпнымъ букетомъ въ рукахъ.
   -- Леди Кларинда приказали кланяться и напомнить маіору Фицъ-Дэвиду объ его обѣщаніи, сказалъ онъ.
   Опять женщина! На этотъ разъ это была важная, титулованная особа, открыто посылавшая букеты и напоминавшая о свиданіи. Маіоръ извинился передо мною, написалъ нѣсколько словъ я отпустилъ посланнаго. Когда дверь снова затворилась, онъ выбралъ изъ букета нѣсколько лучшихъ цвѣтовъ и, поднося ихъ мнѣ съ граціозной улыбкой, сказалъ:
   -- Понимаете вы теноръ, какъ деликатно мое положеніе между вами обоими?
   Эпизодъ съ букетомъ далъ мнѣ время придти въ себя. Я теперь была въ состояніи дать такой отвѣтъ маіору Фицъ-Дэвиду, который доказалъ-бы, что его любезное объясненіе не пропало даромъ.
   -- Благодарю васъ искренно, маіоръ, сказала я:-- вы вполнѣ убѣдили меня въ невозможности съ моей стороны настаивать на томъ, чтобы вы нарушили слово, данное вами моему мужу. Это обѣщаніе священно, и я обязана его уважать.
   Маіоръ легко вздохнулъ и потрепалъ меня по плечу въ доказательство своего полнаго сочувствія къ моимъ словамъ.
   -- Прекрасно сказано! воскликнулъ онъ, мгновенно превращаясь въ прежняго, легкомысленнаго селадона; -- милая м-съ Вудвиль, вы удивительно прозорливы и тотчасъ поняли мое положеніе. Вы мнѣ напоминаете прелестную леди Кларинду. Она также очень прозорлива и понимаетъ мое положеніе. Я-бы очень желалъ васъ познакомить съ нею, прибавилъ маіоръ, съ наслажденіемъ нюхая цвѣты.
   Мнѣ оставалось еще добиться цѣли всѣхъ моихъ стремленій и, какъ вы, вѣроятно, уже поняли, я была самая упрямая женщина на свѣтѣ; поэтому я отвѣчала:
   -- Я очень буду рада познакомиться съ леди Клариндой, но теперь...
   -- Я устрою маленькій обѣдъ, перебилъ меня маіоръ торжественнымъ тономъ,-- на трехъ: вы, я и леди Кларинда. Вечеромъ пріѣдетъ молодая примадонна и споетъ намъ коо-что. Составимте теперь меню. Какой изъ осеннихъ суповъ вы предпочитаете?
   -- Чтобъ возвратиться къ нашему разговору... начала я снова.
   Улыбка исчезла съ лица маіора и изъ рукъ его выпало перо, долженствовавшее обезсмертитъ мой любимый осенній супъ.
   -- Развѣ мы должны возвратиться къ нашему первому разговору? спросилъ онъ жалостнымъ голосомъ.
   -- Да, на минуту.
   -- Вы напоминаете мнѣ, продолжалъ маіоръ, грустно качая головой,-- другую мою пріятельницу, прелестную француженку г-жу Мерлифлоръ. Вы удивительно упорная женщина, и г-жа Мерлифлоръ -- удивительно упорная женщина. Она теперь въ Лондонѣ; не пригласить-ли и ее на нашъ обѣдъ? Скажите-же мнѣ, пожалуйста, какой вамъ выбрать супъ? прибавилъ онъ, снова принимаясь за перо.
   -- Извините меня, мы только-что говорили...
   -- Какъ! опять? воскликнулъ маіоръ.
   -- Да.
   Маіоръ вторично положилъ свое перо и съ сожалѣніемъ покинулъ г-жу Мерлифлоръ и осенній супъ.
   -- Ну, сказалъ онъ, съ терпѣливой, покорной улыбкой,-- вы хотите сказать...
   -- Я хотѣла сказать, что вы обязались только хранить тайну, скрываемую отъ меня мужемъ, но вы не обѣщались отказать въ отвѣтѣ на нѣсколько моихъ вопросовъ.
   -- Тише, тише, милая м-съ Вудвиль, произнесъ онъ, махай рукою и проницательно смотря на меня своими маленькими, блестящими, сѣрыми глазками;-- я знаю, къ чему приведутъ ваши вопросы и какой будетъ результатъ, если я разъ начну вамъ отвѣчать. Вашъ мужъ сегодня еще замѣтилъ мнѣ, что я таю, какъ воскъ, въ рукахъ хорошенькой женщины. Онъ совершенно нравъ; я очень слабъ въ этомъ отношеніи и ничего не могу отказать хорошенькой женщинѣ. Милая, прелестная м-съ Вудвиль, не злоупотребляйте своимъ вліяніемъ, не заставляйте стараго воина нарушать свое честное слово.
   Я старалась увѣрить его въ томъ, что не имѣла никакихъ преступныхъ видовъ, по онъ всплеснулъ руками и взглянулъ на меня съ странной мольбою въ глазахъ.
   -- Не тѣсните меня, продолжалъ онъ;-- я не защищаюсь. Я агнецъ, не предавайте меня закланію. Я признаю вашу власть и прошу только милости. Всѣми несчастьями моей жизни я обязанъ женщинамъ, и теперь, стоя одной ногой въ могилѣ, я точно такъ-же люблю женщинъ и готовъ ради нихъ на всевозможныя глупости. Не правда-ли, это не прилично, но справедливо. Посмотрите на этотъ знакъ -- (и, поднявъ локонъ своего прекраснаго русаго парика, онъ указалъ на большой шрамъ) -- эта рана, казавшаяся сначала смертельной, получена мною не на службѣ отечеству, нѣтъ! мнѣ нанесъ ее разбойникъ мужъ одной очаровательной, несчастной женщины. И она этого стоила.-- (Онъ послалъ поцѣлуй отсутствовавшей или умершей женщинѣ и указалъ на висѣвшій на стѣнѣ акварельный рисунокъ хорошенькаго сельскаго дома).-- Это прекрасное имѣнье принадлежало мнѣ, но оно давно продано, а куда пошли деньги?-- Къ женщинамъ. Да благословитъ ихъ Господь, я этого не сожалѣю. Если бъ у меня было другое помѣстье, оно ушло-бы туда-же. Вашъ прелестный полъ всегда игралъ, какъ игрушкою, моей жизнью, временемъ и деньгами. Одно я только сохранилъ для себя -- честь, а теперь и она въ опасности. Если вы станете предлагать мнѣ ваши умные, ловкіе вопросы, нѣжнымъ, бархатнымъ голосомъ, и будете смотрѣть на меня своими чудными глазками, я знаю, что случится. Вы лишите меня послѣдняго, лучшаго моего достоянія. Развѣ я заслужилъ такой жестокости и, главное, отъ васъ, мой очаровательный другъ? О! фуй, фуй!
   Онъ умолкъ и взглянулъ на меня прежнимъ, невиннымъ, умоляющимъ взглядомъ. Я снова старалась заговорить о спорномъ вопросѣ, но маіоръ по-прежнему сталъ просить пощады:
   -- Спрашивайте у меня что хотите, но не заставляйте обманывать друга. Избавьте меня отъ этого и я вамъ ни въ чемъ не откажу. Выслушайте мои слова, продолжалъ онъ, нагибаясь ко мнѣ и говоря серьезнымъ тономъ:-- я полагаю, )что съ вами поступили очень дурно. Безсмысленно полагать, чтобы, женщина въ вашемъ положеніи согласилась остаться во всю жизнь въ невѣденіи о томъ, что до нея всего ближе касается.-- Нѣтъ, нѣтъ! если-бъ я увидалъ въ эту самую минуту, что вы близки къ разгадкѣ, скрываемой Юстасомъ, я-бы припомнилъ, что мое обѣщаніе, какъ всѣ обѣщанія, имѣетъ границы. Я счелъ-бы своею обязанностью не помогать вамъ, но и не помѣшалъ-бы вамъ самой открыть истину.
   Наконецъ-то онъ говорилъ искренно, отъ души, и на послѣднихъ словахъ сдѣлалъ сильное удареніе. Я невольно вскочила съ своего мѣста. Новая идея блеснула въ моей головѣ.
   -- Мы теперь понимаемъ другъ друга, отвѣчала я; -- я согласна на ваши условія, маіоръ. Я потребую только того, что вы сами мнѣ предложили.
   -- Что я вамъ предложилъ? спросилъ онъ съ испугомъ.
   -- Ничего дурного. Могу я вамъ задать смѣлый вопросъ? Позвольте мнѣ предположить, что этотъ домъ не вашъ, а мой?
   -- Считайте его своимъ отъ чердака до погреба! воскликнулъ любезный джентльменъ.
   -- Очень благодарю васъ, маіоръ, и воспользуюсь вашимъ предложеніемъ на одну минуту. Вы знаете,-- это всѣмъ извѣстно,-- что главная слабость женщины -- любопытство. Предположимъ, что я изъ любопытства стала-бы разсматривать весь свой домъ.
   -- Ну?
   -- Предположимъ, что я обыскала-бы всѣ комнаты, заглянула-бы всюду; какъ вы думаете, была-ли-бы возможность мнѣ найти... ключъ къ тайнѣ моего мужа? Отвѣтьте только одно слово, маіоръ Фицъ-Дэвидъ: да или нѣтъ?
   -- Не волнуйтесь! воскликнулъ маіоръ, также вскакивая съ мѣста.
   -- Да или нѣтъ? повторила я съ еще большимъ одушевленіемъ.
   -- Да, отвѣчалъ маіоръ послѣ минутнаго размышленія.
   Я ждала этого отвѣта, по онъ былъ недостаточно опредѣлителенъ и я чувствовала, что необходимо выпытать у него еще нѣкоторыя подробности.
   -- Ваше "да" означаетъ, что въ вашемъ домѣ есть ключъ къ этой тайнѣ? спросила я,-- нѣчто осязательное?
   Онъ задумался; я видѣла ясно, что онъ мною интересовался, и терпѣливо ждала его отвѣта.
   -- То, что вы называете ключемъ, видимый и осязаемый предметъ.
   -- Онъ находится въ этомъ домѣ? спросила я.
   Маіоръ подошелъ ко мнѣ поближе и отвѣчалъ:
   -- Да, въ этой комнатѣ.
   Въ глазахъ моихъ потемнѣло; сердце тревожно забилось. Я хотѣла говорить, но не могла. Наверху продолжался музыкальный урокъ; примадонна, бросивъ рулады, пробовала свои силы въ отрывкахъ изъ итальянскихъ оперъ. Она пѣла прелестную арію изъ Сомнамбулы -- "Como per me sireno". Я никогда съ тѣхъ поръ не слышу этой очаровательной мелодіи, чтобъ не перенестись мысленно въ роковой кабинетъ маіора.
   Онъ первый прервалъ молчаніе.
   -- Сядьте, пожалуйста, въ это кресло, сказалъ онъ, самъ поддаваясь моему волненію,-- вамъ надо успокоиться.
   Онъ былъ правъ. Я не могла болѣе стоять и опустилась въ кресло. Онъ позвонилъ и приказалъ что-то слугѣ.
   -- Я уже здѣсь давно, не мѣшаю-ли я вамъ? сказала я слабымъ голосомъ.
   -- Вы мѣшаете? повторилъ онъ съ улыбкой;-- вы забываете, что это вашъ долъ.
   Слуга возвратился и поставилъ на столъ бутылку шампанскаго и тарелку съ бисквитами.
   -- Я нарочно держу это вино для дамъ, а бисквиты выписываю изъ Парижа, сказалъ маіоръ.-- Вы должны мнѣ сдѣлать удовольствіе -- попробовать ихъ. А потомъ, прибавилъ онъ, устремляя на меня проницательный взглядъ,-- прикажете мнѣ пойти наверхъ, къ нашей примадоннѣ, а васъ оставить здѣсь одну?
   Невозможно было болѣе деликатно предложить мнѣ то, что я жаждала у него выпросить.
   -- Спокойствіе всей моей жизни зависитъ отъ открытія этой тайны, сказала я, съ благодарностью пожимая ему руку;-- оставшись здѣсь одна, могу я все обшарить?
   -- Это дѣло серьезное, отвѣчалъ онъ, снова указывая мнѣ на шампанское и бисквиты,-- подкрѣпите свои силы, онѣ вамъ необходимы, и тогда я вамъ скажу кое-что.
   Я повиновалась и, выпивъ вина, почувствовала себя гораздо мужественнѣе и энергичнѣе.
   -- Вы желаете, продолжалъ онъ,-- чтобы я оставилъ васъ здѣсь и позволилъ вамъ произвести самые тщательные поиски?
   -- Да.
   -- Исполняя ваше желаніе, я беру на себя тяжелую отвѣтственность. Но я это дѣлаю потому, что совершенно согласенъ съ вами: спокойствіе всей вашей жизни зависитъ отъ открытія истины. Вы, естественно, отнесетесь подозрительно ко всѣмъ замкамъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана два ключа и кладя ихъ на столъ передо мною; -- во всей комнатѣ заперты только книжные шкафы и итальянская шифоньерка. Маленькій ключъ отъ первыхъ, а большой отъ послѣдней. До сей минуты я строго держалъ слово, данное вашему мужу, и впредь я его не нарушу, каковъ-бы ни билъ результатъ вашихъ поисковъ. По чести, я не могу вамъ помочь ни еловомъ, ни дѣломъ. А даже не смѣю сдѣлать самаго отдаленнаго намека. Вы съ этимъ согласны?
   -- Конечно.
   -- Хорошо. Мнѣ остается теперь только предупредить васъ, что если вы случайно найдете ключъ къ этой тайнѣ, то надъ вашей головою разразится страшный ударъ. Если вы сомнѣваетесь въ своихъ силахъ или не увѣрены, что перенесете его, то, ради Бога, откажитесь на-всегда отъ вашего намѣренія.
   -- Благодарю васъ, маіоръ, за ваше предупрежденіе, но я должна подвергнуться какимъ-бы то ни было послѣдствіямъ открытія тайны.
   -- Вы твердо рѣшились?
   -- Твердо.
   -- Хорошо, вы можете оставаться здѣсь сколько угодно. Домъ и всѣ живущіе въ немъ къ вашимъ услугамъ. Если вамъ понадобится слуга, позвоните одинъ разъ, если служанка, то два. По временамъ я буду заглядывать въ дверь, потому что считаю себя отвѣтственнымъ за ваше спокойствіе, пока вы находитесь подъ моимъ кровомъ.
   Онъ почтительно поцѣловалъ у меня руку и, проницательно взглянувъ на меня, прибавилъ какъ-бы про себя:
   -- Надѣюсь, что я не слишкомъ рискую. Женщины въ мое время побуждали меня на многія смѣлыя выходки; но благодаря вамъ, я, кажется, рѣшился на самый отчаянный шагъ.
   Проговоривъ послѣднія знаменательныя слова, онъ торжественно мнѣ поклонился и вышелъ изъ комнаты.
   

ГЛАВА X.
Поиски.

   Огонь въ каминѣ горѣлъ не очень ярко, а погода была зимняя, холодная; въ комнатѣ была умѣренная теплота. При всемъ томъ по уходѣ маіора Фицъ-Дэвида я почувствовала, что мнѣ жарко и душно, вѣроятно отъ нервнаго волненія. А сняла шляпку, мантилью, перчатки и открыла окно. Изъ него былъ видѣнъ только, вымощенный плитою дворъ, въ концѣ котораго находились конюшни. Черезъ нѣсколько минутъ я освѣжилась, закрыла окно и. сдѣлала первый шагъ на пути поисковъ,-- другими словами, начала производить правильный осмотръ комнаты, отданной въ мое полное распоряженіе.
   Я удивлялась своему спокойствію, но, быть можетъ, свиданіе съ маіоромъ истощило во мнѣ, по крайней мѣрѣ на-время, всякую возможность сильно чувствовать. Я очень рада была тому, что осталась наединѣ и могла начать поиски. Только это и сознавала я въ ту минуту.
   Комната была продолговатая. Въ одной изъ поперечныхъ стѣнъ находилась дверь изъ передней, а въ другой -- широкое окно, выходившее во дворъ.-- По обѣ стороны двери стояли карточные столы, а надъ ними, на золоченыхъ подставкахъ, красовались двѣ великолѣпныя китайскія вазы.
   Я открыла карточные столы; въ ящикахъ были только карты и жарки. Всѣ колоды были не распечатаны, за исключеніемъ одной, которую я внимательно разсмотрѣла карту за картой. На нихъ не было видно ни знаковъ, ни надписей. Потомъ я съ помощью библіотечной лѣстницы заглянула во внутренность китайскихъ вазъ. Онѣ были совершенно пусты. Не было-ли еще чего осмотрѣть по этой стѣнѣ? Въ углахъ стояли два маленькіе стула съ инкрустаціей и красными шелковыми подушками. Я перевернула ихъ и, не найдя ничего замѣчательнаго, поставила на мѣсто. Поиски въ этой сторонѣ были окончены и не привели ни къ чему.
   Я перешла къ противоположной стѣнѣ, въ которой находилось окно съ роскошными красными бархатными занавѣсями. По обѣимъ сторонамъ окна стояло по маленькой Шифоньеркѣ-булъ, каждая съ шестью ящиками и бронзовой статуей наверху; на одной была Венера Милоская, на другой тоже Венера. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ позволилъ мнѣ распоряжаться въ комнатѣ, какъ мнѣ будетъ угодно; поэтому я не колеблясь открыла всѣ ящики шифоньеровъ и подробно разсмотрѣла все, что въ нихъ находилось.
   Правая шифоньерка отняла у меня очень мало времени. Всѣ шесть ящиковъ были наполнены образцами минераловъ и окаменѣлостями, которые, судя по надписямъ, были собраны маіоромъ въ ту эпоху его жизни, когда онъ занимался минералогіей. Убѣдившись, что здѣсь не было ничего, кромѣ колекцій минераловъ и окаменѣлостей, я перешла къ лѣвой шифоньеркѣ.
   Обиліе предметовъ заставило меня провозиться за ней довольно долго. Въ верхнемъ ящикѣ находилась колекція миніатюрныхъ столярныхъ инструментовъ, вѣроятно подаренныхъ маіору еще въ дѣтствѣ. Второй ящикъ былъ загроможденъ другого рода игрушками -- подарками, полученными маіоромъ отъ прекраснаго пола. Тутъ были вышитыя подтяжки, блестящіе кошельки, роскошныя туфли, красивыя ермолки и т. д. Вещи, находившіяся въ третьемъ ящикѣ, были менѣе интересны; здѣсь лежала груда счетныхъ и записныхъ книжекъ за иного лѣтъ. Взглянувъ на каждую изъ нихъ и хорошенько встряхнувъ ихъ, чтобъ выпали всѣ бумажки, которыя могли тамъ находиться, я перешла къ четвертому ящику, гдѣ хранились финансовые документы: уплаченные счеты, связанные въ пачки, а между ними встрѣчались и другія, столь-же неинтересныя для меня бумаги. Въ пятомъ ящикѣ дарилъ печальный безпорядокъ. Я вынула прежде всего груду меню обѣдовъ, на которыхъ присутствовалъ маіоръ въ Лондонѣ и Парижѣ, потомъ ящикъ пестрыхъ гусиныхъ перьевъ (очевидно, дамскій подарокъ), наконецъ, множество пригласительныхъ билетовъ, оперныхъ либрето, карманный штопоръ, связку ключей, сломанную серебряную табакерку, два порт-сигара, изорванный планъ Рима и т. д.
   "Нигдѣ нѣтъ ничего для меня интереснаго", подумала я, открывая шестой и послѣдній ящикъ.
   Тутъ разочарованіе мое еще болѣе увеличилось, такъ-какъ въ немъ находились только обломки разбитой вазы.
   Въ это время я сидѣла противъ шифоньерки, на низенькомъ стулѣ, и, въ негодованіи на тщетность моихъ поисковъ, только-что хотѣла толкнуть ногою ящикъ, какъ вдругъ дверь отворилась и на порогѣ показался маіоръ Фицъ-Дэвидъ.
   Его глаза встрѣтились съ моими, потомъ онъ опустилъ ихъ и, увидавъ открытый нижній ящикъ, измѣнился въ лицѣ. Онъ бросилъ на меня какой-то странный взглядъ, въ которомъ виднѣлось изумленіе и подозрѣніе, словно я держала въ рукахъ ключъ къ роковой тайнѣ.
   -- Пожалуйста не безпокойтесь, я пришелъ только за тѣмъ, чтобъ спросить васъ кое-о-чемъ, сказалъ маіоръ.
   -- Что вамъ угодно?
   -- Во время вашихъ поисковъ нашли вы какія-нибудь письма?
   -- Нѣтъ еще, отвѣчала я; -- но если найду письма, то, конечно, не стану читать.
   -- Я объ этомъ именно хотѣлъ съ вами поговорить. У меня только-что мелькнула въ головѣ мысль, что письма могутъ поставить васъ въ непріятное положеніе. На вашемъ мѣстѣ я питалъ-бы подозрѣніе во всему, что было-бы мнѣ недоступно. Но я полагаю, что въ этомъ отношеніи я могу вамъ помочь. Не нарушая моего обѣщанія, я имѣю право вамъ сказать, что письма не окажутъ вамъ никакого содѣйствія въ вашихъ поискахъ. Вы можете совершенно безопасно ихъ отложить въ сторону. Вы меня понимаете?
   -- Да, и очень вамъ благодарна, маіоръ.
   -- Устали вы?
   -- Нисколько, благодарю васъ.
   -- Питаете вы еще надежду на успѣхъ? Вы еще не начали отчаиваться?
   -- Я нисколько не отчаиваюсь и, съ вашего позволенія, намѣрена продолжать поиски.
   Разговаривая такихъ образомъ, я не закрыла нижняго ящика шифоньерки и случайно бросила взглядъ на разбитую вазу. Maiоръ теперь вполнѣ владѣлъ собою и также совершенно хладнокровно посмотрѣлъ на вазу, но я вспомнила его странный взглядъ при входѣ въ комнату и подумала, что его равнодушіе было искуственное.
   -- Это не подаетъ большихъ надеждъ, сказалъ онъ съ улыбкой, указывая на форфоровые обломки.
   -- Нельзя довѣряться внѣшности, отвѣчала я:-- я должна питать подозрѣніе во всему, даже въ разбитой вазѣ.
   Говоря это, я пристально смотрѣла на него.
   -- Музыка вамъ не мѣшаетъ? спросилъ онъ, перемѣняя разговоръ.
   -- Нисколько.
   -- Она сейчасъ прекратится. Учитель пѣнія уйдетъ, а его замѣнитъ учитель итальянскаго языка. Я ничего не жалѣю для моей примадонны. Изучая музыку, она Должна знать и спеціальный языкъ музыки. Когда мы поѣдемъ въ Италію, она научится тамъ и итальянскому акценту. Я всего болѣе желаю, чтобъ ее приняли за итальянку при появленіи ея въ публикѣ. Не могули я предложить вамъ чего-нибудь? Не прислать-ли вамъ шампанскаго?
   -- Нѣтъ, благодарю васъ, маіоръ.
   Онъ повернулся и послалъ мнѣ рукою поцѣлуй, но, уходя, знаменательно взглянулъ на шкафъ съ книгами. Онъ тотчасъ-же исчезъ, но я успѣла замѣтить этотъ взглядъ.
   Оставшись одна, я посмотрѣла въ первый разъ внимательно на шкафъ съ книгами.
   Это былъ красивый шкафъ изъ стараго рѣзного дуба и занималъ всю стѣну, смежную съ передней. На немъ, въ видѣ украшенія, помѣщались вазы, канделябры и статуэтки, расположенныя попарно и симетрично. При внимательномъ осмотрѣ ихъ я замѣтила, что одно мѣсто было пустое, именно на самомъ углу, къ окну. На противоположномъ углу, къ двери, стояла красивая пестрая ваза чрезвычайно оригинальнаго рисунка. Гдѣ была ея пара? Я взглянула снова на нижній ящикъ шифоньерки. Не было никакого сомнѣнія, что обломки принадлежали къ парной вазѣ, которая нѣкогда стояла на книжномъ шкафу.
   Сдѣлавъ открытіе, я вынула изъ ящика всѣ обломки и подвергла ихъ самому внимательному осмотру.
   Не имѣя никакого понятія о подобныхъ произведеніяхъ искуства, я не могла оцѣнить этой вазы или опредѣлить, къ какому времени она относилась и была-ли она англійской или иностранной работы. Фонъ на ней былъ нѣжно-молочный, а живопись состояла изъ двухъ медальоновъ, окруженныхъ цвѣтами и купидонами; медальоны представляли головы мужчины и женщины, въ классическомъ стилѣ. На пьедесталѣ были изображены пастухи и пастушки въ лежачемъ положеніи, во вкусѣ Вато, съ собаками и овцами. Какимъ образомъ она разбилась? Почему маіоръ Фицъ-Дэвидъ измѣнился въ лицѣ, увидавъ, что я нашла ея обломки?
   Эти вопросы я не рѣшила, хотя тщательно осмотрѣла всѣ обломки; но припоминая выраженіе лица маіора, я остановилась въ полной увѣренности, что, прямо или косвенно, разбитая ваза должна была привести меня въ открытію истины.
   Однако, думать было совершенно излишне, и я возвратилась къ книжному шкафу. До сихъ поръ я предполагала, безъ всякаго, конечно, основательнаго повода, что отыскиваемый мною ключъ тайны заключается въ какомъ-нибудь письменномъ документѣ. Теперь-же, послѣ посѣщенія маіора, я стала думать, что разгадку своего недоумѣнія найду въ какой-нибудь книгѣ.
   Я взглянула на нижнюю полку и прочитала заголовки на корешкахъ переплетовъ; предо мною стояли: Вольтеръ въ красномъ сафьянѣ, Шекспиръ -- въ синемъ, Вальтеръ-Скоттъ -- въ зеленомъ, "Исторія Англіи" -- въ коричневомъ и "Ежегодники" -- въ желтомъ. Какъ разсматривать эти книги? И чего въ нихъ искать?
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ упоминалъ о страшномъ несчастьи, омрачившемъ прошлую жизнь моего мужа. Какимъ образомъ могла я найти какой-нибудь намекъ на это несчастье въ страницахъ "Ежегодника" или Вольтера? Самая мысль объ этомъ казалась нелѣпой, и всякая попытка серьезныхъ поисковъ въ книгахъ былабы, конечно, потерею времени.
   Но почему-же маіоръ бросилъ взглядъ на книжный шкафъ? Разбитая ваза тоже стояла нѣкогда на шкафу. Доказывали-ли эти два обстоятельства, что ваза и книжный шкафъ могли навести меня на открытіе тайны? Трудно было отвѣчать на этотъ вопросъ, особенно въ данную минуту.
   Я взглянула на верхнія полки; книги на нихъ были гораздо разнообразнѣе, меньшаго формата и не такъ акуратно разставлены. Нѣкоторыя изъ нихъ были въ кожаныхъ переплетахъ, а другія въ бумажныхъ оберткахъ. Двѣ или три, выпавъ изъ ряда, къ которому онѣ принадлежали, находились тутъ-же на полкѣ, а нѣкоторыхъ, очевидно, недоставало, такъ-какъ ихъ мѣста оставались незанятыми. Вообще въ верхней области шкафа не было того единства и той акуратности, которыя привели меня въ отчаяніе на нижней; здѣсь я могла надѣяться отыскать ключъ къ гнетущей меня тайнѣ. Я начала осмотръ библіотеки съ верхнихъ полокъ.
   Гдѣ была библіотечная лѣстница? Я оставила ее у перегородки, отдѣлявшей эту комнату отъ сосѣдней. Естественно, что, посмотрѣвъ въ ту сторону, глаза мои должны были остановиться на несовсѣмъ притворенной двери, сквозь отверстіе которой, при входѣ моемъ въ этотъ домъ, я слышала, какъ маіоръ Фицъ-Дэвидъ спрашивалъ своего слугу о моей наружности. Послѣ того никто не проходилъ въ эту дверь, но когда теперь я взглянула на нее, мнѣ показалось, что кто-то зашевелился въ сосѣдней комнатѣ. Неужели за мною слѣдили? Я подошла тихонько къ двери и отворила ее настежь. Передо мною стоялъ маіоръ. Я видѣла ясно по его лицу, что онъ слѣдилъ за моими поисками въ книжномъ шкафу. У него въ рукахъ была шляпа. Онъ будто намѣревался уйти изъ дома; онъ воспользовался этимъ предлогомъ, чтобъ объяснить свое неожиданное появленіе у двери.
   -- Надѣюсь, я васъ не испугалъ? сказалъ онъ.
   -- Немножко, маіоръ.
   -- Простите, ради Бога. Я только-что хотѣлъ отворить дверь и сказать вамъ, что мнѣ надо съѣздить въ одной дамѣ, отъ которой я только-что получилъ письмо. Это прелестная особа. Я желалъ-бы, чтобъ вы съ нею познакомились. Она въ очень затруднительномъ положеніи. У нея мелкіе долги, лавочники требуютъ денегъ, а ея мужъ... О! Господи, не такого мужа она достойна!.. Вообще это очень интересное созданіе! Вы мнѣ напоминаете ее; вы держите голову совершенно какъ она. Я возвращусь черезъ полчаса. Не нужно-ли вамъ чего? Вы, кажется, очень устали? Пожалуйста позвольте прислать вамъ еще шампанскаго? Не хотите?-- ну, какъ угодно. Но если-бъ вамъ захотѣлось чего-нибудь, позвоните слугу. Au revoir, мой прелестный другъ, au revoir.
   Какъ только онъ удалился, я затворила дверь и стала размышлять.
   Онъ слѣдилъ за моими поисками въ книжномъ шкафу; онъ пользовался полнымъ довѣріемъ моего мужа и, конечно, зналъ, гдѣ находился ключъ къ тайнѣ. Не было никакого сомнѣнія, что маіоръ Фицъ-Дэвидъ указалъ мнѣ то мѣсто, гдѣ хранился этотъ ключъ.
   Я посмотрѣла съ равнодушіемъ на остальныя вещи, находившіяся по четвертой стѣнѣ, еще мною неосмотрѣнныя. Глаза мои скользили безъ всякаго любопытства по многочисленнымъ мелкимъ, изящнымъ предметамъ, разбросаннымъ по столамъ и камину, которые при другихъ обстоятельствахъ возбудили-бы во мнѣ подозрѣніе. Даже акварельныя картины меня не заинтересовали и я только замѣтила, что большая часть ихъ заключалась въ портретахъ, вѣроятно, минутныхъ богинь веселаго маіора. Для меня (я была теперь вполнѣ убѣждена) существовалъ въ этой комнатѣ одинъ только книжный шкафъ. Я встала, взяла лѣстницу и рѣшилась начать осмотръ верхнихъ половъ.
   По дорогѣ въ лѣстницѣ я увидала на столѣ ключи, оставленные маіоромъ Фицъ-Дэвидомъ.
   Меньшій изъ нихъ напомнилъ мнѣ о маленькихъ шкафикахъ, находившихся подъ полками съ книгами. Я совершенно забыла о нихъ, и теперь смутное чувство сомнѣнія, невольное недовѣріе (как я было предполагала сначала), то на нее произвело бы какое-нибудь впечатление, когда она услышала, что меня называют именем ее первого мужа. Тут все было таинственно, но одно ясно. Каковы бы ни были причины, побудившие Юстаса к такому поступку, но очевидно, он обвенчался со мною под чужим именем.
   Подходя к дому, я увидела своего мужа, прогуливающегося взад и вперед, очевидно, ожидающего моего возвращения. Если он меня спросит, откуда я, я решила откровенно рассказать ему, где была и что произошло между его матерью и мной.
   Он поспешно подошел ко мне; вид его выражал сильнейшее волнение.
   -- Я к тебе с просьбой, Валерия,-- сказал он.-- Не согласишься ли ты вернуться со мною в Лондон первым поездом?
   Я взглянула на него, не веря своим ушам.
   -- Этого требует важное дело,-- продолжал он,-- не денежное, а лично меня касающееся. Необходимо мое присутствие в Лондоне. Ты, кажется, сама не желала так скоро отправиться в море? Я не могу оставить тебя здесь одну. Имеешь ты что-нибудь против поездки в Лондон на день или на два?
   Я не возражала, потому что сама горячо желала вернуться назад.
   В Лондоне я могла навести справки и узнать наверное, законная ли я жена Юстаса или нет. Там я могла найти помощь и совет у верного, старого приказчика моего отца. Я могла довериться Бенджамину, как никому другому. Как нежно ни любила я дядю своего Старкуатера, я не могла обратиться к нему в настоящий момент. Его жена указала мне как на плохую примету, когда я по ошибке подписалась не той фамилией в церковной книге. Как же могла я сообщить ей о случившемся? Гордость не позволяла мне признаться, что ее предсказания оправдались прежде, чем окончился наш медовый месяц.
   Два часа спустя мы уже ехали по железной дороге. Ах, какую поразительную разницу представляла эта поездка в отличие от первой! Когда мы ехали в Рамсгит, всякий с первого взгляда сказал бы, что мы счастливые новобрачные. На пути в Лондон нас никто не замечал, мы точно многие годы были уже мужем и женой.
   Мы остановились в отеле поблизости от Портленд-плейс.
   На следующий день после завтрака Юстас объявил мне, что он должен меня оставить и отправиться по своему делу. Я еще прежде сообщила ему, что мне нужно будет в Лондоне сделать некоторые покупки. Он охотно согласился отпустить меня одну, но с условием, чтобы я взяла принадлежащую отелю карету.
   Тяжело было у меня на душе в это утро. Я чувствовала, что между мною и мужем образовалась точно какая-то пропасть. Муж мой уже отворил было дверь, чтобы уйти, но вернулся и крепко поцеловал меня. Этот порыв нежности тронул меня. Под впечатлением минуты я обвила его шею руками и ласково притянула его к себе.
   -- Дорогой мой, будь со мною вполне откровенен,-- сказала я.-- Я знаю, что ты меня любишь. Поверь, ты можешь мне довериться.
   Он тяжело вздохнул и отошел от меня прочь, не с досадой, а с огорчением.
   -- Я полагал, Валерия, что мы уже решили не возвращаться больше к этому вопросу, -- сказал он. -- Ты этим только расстраиваешь и себя, и меня.
   Он быстро вышел из комнаты, точно боялся оставаться больше со мной наедине. Лучше не останавливаться на чувствах, которые овладели мной, когда он ушел. Я тотчас же спросила карету, желая движением и переменой места заглушить собственные мысли.
   Во-первых, я отправилась в магазин и сделала покупки, о которых говорила Юстасу, чтобы оправдать свое отсутствие. Только потом я занялась интересовавшим меня делом и отправилась в маленький домик по дороге в Сент-Джонс-Вуд.
   Когда прошло первое удивление при виде меня в Лондоне, добрый старик тотчас же заметил, что я бледна и озабочена. Я созналась ему в своей тревоге. Мы уселись перед камином в его маленькой библиотеке. Здесь Бенджамин удовлетворял страсть к книгам, насколько позволяли его ограниченные средства. Я откровенно и чистосердечно рассказала своему старому другу все выше описанное.
   Он был до того взволнован, что не мог вымолвить ни слова. Он горячо пожимал мою руку и благодарил Бога за то, что отец мой не дожил до того дня, чтобы услышать то, что он слышал. Помолчав с минуту, он повторил фамилию моей свекрови каким-то вопросительным тоном.
   -- Маколан? -- сказал он. -- Маколан? Где слышал я это имя? Оно звучит как знакомое мне.
   Но, видя, что напрасно напрягает память, он с нежной заботливостью спросил, что может он для меня сделать. Я отвечала, что прежде всего он может разъяснить мое сомнение насчет того, действительно ли я законная жена. При этих моих словах в нем вспыхнула прежняя энергия, которою он отличался в то время, когда заведовал делами моего отца.
   -- Ваша карета у подъезда, -- отвечал он. -- Поедемте вместе к моему адвокату, не теряя ни минуты.
   Мы отправились в Линкольн-Инн.
   По моей просьбе Бенджамин изложил дело адвокату так, будто оно касалось моей приятельницы, в которой я принимаю большое участие. Ответ был дан без малейшего колебания. Я венчалась в полной уверенности, что моему мужу действительно принадлежит та фамилия, которую он носит. Свидетели моего брака -- мой дядя, тетка и Бенджамин -- действовали, как и я, в той же уверенности. При таких обстоятельствах не могло быть никакого сомнения в законности брака. Я была законная жена. Маколан или Вудвиль -- все равно он муж мой.
   Этот решительный ответ избавил меня от мучительного беспокойства. Я приняла приглашение моего старого друга и отправилась в Сент-Джонс-Вуд разделить с ним его обед вместо завтрака.
   В пути я беспрестанно возвращалась к другому вопросу, от которого никак не могла освободиться. Я окончательно решила узнать, почему Юстас венчался со мной не под настоящим своим именем.
   Спутник мой качал головой и советовал мне хорошенько обдумать прежде, чем предпринять что-нибудь. Совет его -- странное совпадение! -- был повторением слов, сказанных мне свекровью: "Оставьте это дело, как оно есть. Ради своего собственного спокойствия довольствуйтесь любовью вашего мужа. Вы знаете, что вы его жена, что он любит вас. Неужели этого недостаточно?"
   У меня на это был только один ответ. При таких условиях жизнь становилась для меня невыносимой. Ничто не могло изменить моего решения по той простой причине, что я не находила возможным жить с моим мужем в таких отношениях, в каких мы были теперь. Оставалось только узнать: подаст ли Бенджамин руку помощи дочери своего старого хозяина.
   Добрый старик отвечал, как и следовало ожидать от него:
   -- Объясните, что вам от меня нужно, моя дорогая.
   В это время мы проезжали по улице, соседней с Портмен-сквер. Я только хотела ответить, но слова замерли у меня на устах. Я увидела моего мужа.
   Он выходил из подъезда. Глаза его были опущены в землю, и он не поднял их, когда наша карета проезжала мимо. Когда слуга затворил за ним дверь, я заметила на ней номер 16. На первом углу я прочла название улицы: Вивиен-плейс.
   -- Не знаете вы, кто живет в доме под номером 16 на Вивиен-плейс? -- спросила я своего спутника.
   Бенджамин вздрогнул. Вопрос мой был, конечно, странный после того, что было им сказано мне.
   -- Не знаю,-- ответил он.-- Почему вы меня спрашиваете об этом?
   -- Я сейчас видела, как муж мой выходил из этого дома.
   -- Так что ж из этого, моя дорогая?
   -- Мысли мои мрачно настроены, Бенджамин. Все, что делает мой муж и чего я не понимаю, возбуждает во мне подозрения.
   Старик поднял к небу свои иссохшие руки и снова опустил их на колени с видом скорби и сожаления.
   -- Еще раз повторяю вам,-- сказала я,-- что такая жизнь невыносима. Я не могу ручаться за то, что я сделаю, если не прекратится мое недоверие к человеку, которого я люблю больше всего на свете. Вы человек опытный. Предположите, что Юстас отказывает вам в своем доверии, как он это делает со мной, предположите, что вы его так же глубоко любите, как я, и осознаете всю тягость своего положения, как сознаю ее я. Скажите, что бы вы сделали в таком случае?
   Вопрос был ясен, и Бенджамин так же ясно ответил на него:
   -- Думаю, что постарался бы познакомиться с каким-нибудь старым другом моего мужа и как можно осторожнее расспросил бы его.
   Какого-нибудь друга моего мужа? Я уже думала об этом. Мне был известен один друг его, которому писал мой дядя, -- майор Фиц-Дэвид. У меня сильно забилось сердце, когда я припомнила это имя. Последовать ли мне совету Бенджамина и прибегнуть к помощи майора? Если он откажется отвечать мне, положение мое оттого нисколько не будет хуже, чем теперь. Я решила попытаться. Единственное затруднение заключалось в том, чтобы узнать адрес Фиц-Дэвида. Я возвратила письмо майора дяде Старкуатеру по его просьбе. Я помнила только, что жил он где-то в Лондоне, и более ничего.
   -- Благодарю вас, старый друг мой. Вы подали мне хороший совет,-- сказала я Бенджамину.-- Нет ли у вас дома адрес-календаря?
   -- Нет, моя дорогая,-- ответил он в каком-то смущении,-- но я могу достать его у кого-нибудь.
   Мы вернулись в его загородный дом и тотчас же послали служанку за адрес-календарем в ближайший книжный магазин. Она принесла его в ту минуту, когда мы садились за стол. Отыскивая имя майора на букву Ф, я была поражена новым открытием.
   -- Бенджамин! -- воскликнула я. -- Посмотрите, какое странное совпадение.
   Он взглянул на строчку, которую я ему указывала.
   -- Майор Фиц-Дэвид, номер 16, Вивиен-плейс,-- прочел он.
   Тот самый дом, откуда выходил мой муж, когда мы проехали мимо него!
  

Глава VII
НА ПУТИ К МАЙОРУ

   -- Да,-- сказал Бенджамин,-- странное совпадение! Впрочем...
   Он остановился и взглянул на меня. Казалось, он несколько сомневался, способна ли я выслушать то, что он хотел сказать.
   -- Продолжайте,-- попросила я.
   -- Впрочем, моя дорогая, я не вижу ничего подозрительного в том, что случилось. По-моему мнению, это совершенно естественно, что муж ваш, приехав в Лондон, навестил своего друга. И также естественно, что мы, возвращаясь домой, проехали по Вивиен-плейс. Вот единственно разумный взгляд на случившееся. Бы что на это скажете?
   -- Я уже говорила вам, что мысли мои мрачно настроены и подозрения против Юстаса возникают от всяких пустяков,-- отвечала я.-- Но убеждена, что он не без причины посетил майора; это не простой визит, в этом я твердо убеждена.
   -- Не приступить ли нам к обеду? -- смиренно заговорил Бенджамин. -- Это бараний бок, самый обыкновенный бараний бок, моя дорогая. В нем нет ничего подозрительного, не так ли? Докажите мне свое доверие к баранине, покушайте. Вот и вино, в нем тоже нет ничего таинственного. Готов поклясться, тут только невинный виноградный сок, и более ничего. Если вы не уверены ни в чем другом, то поверьте, по крайней мере, этому виноградному соку. За ваше здоровье, моя дорогая.
   Я, насколько могла, поддерживала добродушный юмор своего старого друга. Мы ели, пили и вспоминали былое. На время я была почти счастлива в обществе старика. Почему я не старуха? Почему я не покончила с любовью, с радостями и бедами, с жестоким разочарованием, горькими сомнениями? Последний осенний цветок с наслаждением грелся под осенними лучами солнца; собака Бенджамина разлеглась на земле с полным комфортом, переваривая свой обед. Попугай в соседнем доме весело выкрикивал весь запас своих вокальных дарований. Вполне сознавая преимущество быть человеком, я завидовала счастливой участи животных и растений.
   Краткий момент забвения быстро миновал, вернулись все мои тревоги. Прощаясь со стариком, я снова была преисполнена сомнений, недовольства, уныния.
   -- Обещайте мне, дорогая, не предпринимать ничего опрометчивого, -- попросил Бенджамин, отворяя мне дверь.
   -- Поехать к майору Фиц-Дэвиду не будет опрометчивостью? -- спросила я.
   -- Нет, если вы поедете не одна. Вы не знаете, что это за человек, как он примет вас. Позвольте мне сделать первую попытку и, как говорится, проложить вам дорогу. Положитесь на мою опытность. В таких делах не может быть ничего лучше, как проложить дорогу.
   Я на минуту задумалась. Я обязана была ради своего старого друга хорошенько обдумать, прежде чем сказать "нет".
   По зрелом размышлении я решила действовать самостоятельно. Добрый или злой, сострадательный или жестокий, все же майор -- мужчина. Влияние женщины должно на него подействовать и привести к желаемой мною цели. Не легко было объяснить это Бенджамину, не оскорбив его. Я договорилась со стариком, чтобы он приехал ко мне на следующее утро потолковать об этом деле. К стыду своему, я должна признаться, что мысленно решила (если будет возможно исполнить) повидаться с майором Фиц-Дэвидом прежде, чем успеет приехать Бенджамин.
   -- Не поступайте опрометчиво, моя дорогая, ради своих собственных интересов будьте осторожны.
   Это были последние слова старика, я уехала.
  
   Когда я вернулась в отель, муж был дома и ожидал меня в гостиной. Его расположение духа, казалось, несколько улучшилось по сравнению с его настроением утром. Он весело пошел ко мне навстречу, держа в руках развернутый лист бумаги.
   -- Я закончил свои дела гораздо быстрее, чем думал, -- начал он. -- А ты, Валерия, сделала все покупки? Свободна ли ты, моя красавица?
   Я уже научилась (прости, Господи!) не доверять его веселости и осторожно спросила:
   -- Что ты подразумеваешь под словами "свободна ли я сегодня"?
   -- Свободна ли ты сегодня, завтра, на будущей неделе, в будущем месяце, году для меня,-- отвечал он, страстно обнимая меня.-- Посмотри сюда!
   Он показал мне развернутый лист бумаги, который еще раньше я заметила у него в руках. Он держал его так, чтобы я могла его прочесть. Это была телеграмма к капитану яхты, уведомлявшая его, что мы возвратимся в Рамсгит сегодня вечером и намерены с первым приливом выйти в Средиземное море.
   -- Я только ожидал твоего возвращения,-- прибавил муж,-- чтобы отправить телеграмму по назначению.
   С этими словами он направился к звонку. Я остановила его.
   -- Боюсь, что не смогу поехать в Рамсгит сегодня вечером, -- сказала я.
   -- Почему так? -- спросил он, резко изменив тон.
   Многим, может быть, покажется странным, если я скажу, что мое намерение ехать к майору Фиц-Дэвиду быстро поколебалось, когда он обнял меня. Малейшая ласка с его стороны совершенно увлекала меня и склоняла к уступкам, но перемена его тона сделала из меня другую женщину. Я в ту же минуту осознала, и сильнее прежнего, что в моем критическом положении нельзя останавливаться, а тем более возвращаться назад.
   -- Мне очень жаль огорчать тебя,-- ответила я,-- но я положительно не могу, как уже говорила тебе в Рамсгите, отправиться в путешествие теперь же. Мне нужно время.
   -- На что нужно тебе время?
   При этом вопросе не только тон, но и взгляд его перевернул все во мне. Не знаю, как и почему, но во мне вспыхнул гнев за его недостойный поступок по отношению ко мне: женитьбу под вымышленным именем. Боясь ответить слишком поспешно, сказать что-либо, о чем придется потом пожалеть, я молчала. Только женщина может оценить, чего мне стоило это молчание, и только мужчина поймет, как это молчание должно было раздражить моего мужа.
   -- Тебе нужно время, -- повторил он. -- Я опять спрашиваю, на что нужно тебе время?
   Мое самообладание, доведенное до последней крайности, больше не выдержало. Необдуманные слова слетели с моих уст, как птица из клетки.
   -- Мне нужно время,-- воскликнула я,-- чтобы привыкнуть к моему настоящему имени.
   Он вдруг приблизился ко мне, устремив на меня мрачный взор.
   -- Что ты подразумеваешь под своим настоящим именем?
   -- Тебе это, конечно, известно, -- отвечала я. -- Раньше я думала, что я мистрис Вудвиль; теперь же я открыла, что я мистрис Маколан.
   Он отшатнулся при звуке своего имени, когда я произнесла его, и так побледнел, что я подумала, что он упадет в обморок прямо у моих ног. О, язык мой! Почему не сумела я удержать вовремя злой, вредный женский язык!
   -- Я вовсе не думала встревожить тебя, Юстас, -- сказала я. -- Я так сболтнула. Извини меня, пожалуйста.
   Он нетерпеливо замахал рукой, точно мои извинения надоедали, беспокоили его, как летом мухи, и он старался отогнать их от себя.
   -- Что еще открыли вы? -- спросил он глухим голосом.
   -- Ничего, Юстас.
   -- Ничего, -- повторил он и замолчал, медленно проводя рукою по лбу. --- Разумеется, ничего, -- повторил он как бы говоря про себя,-- иначе ее не было бы здесь.-- И он молча, пристально стал глядеть на меня. -- Не говори мне никогда то, что сейчас сказала, -- вымолвил он, -- не делай этого как для себя самой, так и для меня, Валерия.
   Он опустился в ближайшее кресло и снова замолчал.
   Я, без сомнения, слышала, почувствовала предостережение, но слова, произнесенные им перед этим, как бы про себя, произвели на меня более сильное впечатление. Он сказал: "Разумеется, ничего, иначе ее не было бы здесь". Значит, если бы мне удалось открыть еще что-нибудь, кроме вымышленного имени, то я не захотела бы вернуться к мужу. Неужели именно это хотел он сказать? Неужели открытие, которое он подразумевал, было так ужасно, что навсегда разлучило бы нас? Я всматривалась в его лицо, стараясь найти разрешение всех своих страшных вопросов. Это лицо, бывало так красноречиво говорившее мне о его любви, теперь ничего не выражало.
   Он недолго посидел, погруженный в свои мысли, ни разу не взглянув на меня. Потом вдруг поднялся и взялся за шляпу.
   -- Приятель, который одолжил мне яхту, находится в настоящее время в городе. Думаю, мне лучше повидаться с ним и сообщить, что наши планы изменились.-- При этих словах он с угрюмым видом разорвал телеграмму.-- Ты, очевидно, не отправишься со мной в морское путешествие,-- прибавил он.-- Лучше совсем отказаться от него. Кажется, больше ничего не остается делать. Ты как думаешь?
   В его голосе звучало почти презрение, но я была слишком встревожена за себя, слишком огорчена за него, чтобы этим оскорбиться.
   -- Решай, как ты находишь лучше, Юстас,-- сказала я. -- Мне кажется, это путешествие не обещает нам ничего утешительного. Пока ты не удостоишь меня своим доверием, мы не можем быть счастливы ни на суше, ни на море.
   -- Если бы ты могла сдержать свое любопытство,-- ответил он мрачно, -- мы могли бы жить довольно счастливо. Я воображал, что женился на женщине, которая стоит выше пошлых слабостей ее пола. Хорошая жена не вмешивается в дела своего мужа, которые нисколько ее не касаются.
   Трудно было стерпеть это, но я стерпела.
   -- Разве меня не касается, что муж мой женился на мне под вымышленным именем? -- тихо спросила я. -- Разве также не касается и то, что твоя мать говорит, что она жалеет твою жену? Жестоко с твоей стороны, Юстас, обвинять меня в любопытстве за то, что я нахожу невыносимым положение, в которое ты меня поставил. Твое ужасное молчание омрачает мое счастье в настоящем и грозит в будущем. Оно отталкивает нас друг от друга в самом начале нашей супружеской жизни. А ты винишь меня за эти чувства. Ты говоришь, что я вмешиваюсь в дела, касающиеся тебя одного. Эти дела не только твои, они также и мои. Дорогой мой, зачем так играть нашей любовью и доверием друг к другу? Зачем оставляешь ты меня в неизвестности? К чему тайны?
   Он сурово и безжалостно ответил:
   -- Для твоей же собственной пользы.
   Я молча отошла от него. Он обращался со мною, как с ребенком. Муж мой последовал за мною. Тяжело опустив руку на мое плечо, он заставил меня повернуться к нему лицом.
   -- Выслушай меня, -- сказал он. -- То, что я хочу сказать тебе, скажу в первый и в последний раз. Валерия, если ты откроешь то, что я от тебя скрываю, жизнь твоя обратится в пытку, спокойствие твое будет потеряно. Дни твои будут днями ужаса, ночи полны страшных сновидений; и все это будет не по моей вине, понимаешь, вовсе не по моей вине! Каждый день в твоей душе будут возникать новые подозрения относительно меня, ты будешь бояться меня и всем этим наносить мне незаслуженные оскорбления. Как истинный христианин, как честный человек, говорю тебе, не ищи разгадки тайны, или ты загубишь счастье всей нашей жизни. Подумай серьезно о том, что я тебе сказал; я тебе дам время на размышление. Я пойду к своему приятелю, сообщу ему, что наши планы относительно путешествия по Средиземному морю изменились. Я вернусь не раньше вечера. -- Он вздрогнул и взглянул на меня с глубокой грустью. -- Я люблю тебя, Валерия, -- прибавил он. -- Несмотря на все, что случилось. Бог мне свидетель, я люблю тебя еще больше, чем прежде.
   Сказав это, он ушел.
   Я должна сказать о себе правду, какой странной ни покажется она. Я не имею обыкновения анализировать свои чувства или рассуждать, как поступила бы на моем месте другая женщина. Верно то, что на меня ужасное предостережение моего мужа -- еще более ужасное по своей таинственности и неопределенности -- произвело действие совершенно противоположное тому, чего следовало ожидать: оно еще более подтолкнуло меня в моем намерении открыть то, что от меня так тщательно скрывали. Не прошло и двух минут после его ухода, как я позвонила и приказала подать карету, чтобы ехать к майору Фиц-Дэвиду.
   В ожидании кареты, прохаживаясь взад и вперед по комнате -- я была в таком лихорадочном состоянии, что не могла оставаться на месте,-- я нечаянно увидела себя в зеркале.
   Я была поражена своей наружностью, такой дикий и растрепанный вид был у меня. Могла ли я явиться в таком виде к постороннему человеку и надеяться произвести на него приятное впечатление? А между тем я сознавала, что, вполне вероятно, мое будущее зависит от того, сумею ли я расположить к себе майора Фиц-Дэвида. Я снова позвонила и послала за одной из горничных отеля. Со мной не было горничной, так как на яхте мне должна была прислуживать жена буфетчика. В большем я не нуждалась.
   Вскоре явилась горничная. Лучшим доказательством беспорядочного, расстроенного состояния моих мыслей может служить то, что я обратилась к совершенно неизвестной мне женщине с вопросом о том, как я выгляжу. Горничная была средних лет, с большим опытом в разных делах, и развращенность ее ясно выражалась и на ее лице, и во всех ее манерах. Я сунула ей в руку столько денег, что она была удивлена. Она поблагодарила меня с циничной улыбкой, очевидно, объясняя мою щедрость дурными побуждениями.
   -- Чем могу быть полезна, сударыня? -- спросила она конфиденциальным шепотом. -- Только не говорите громко, в соседней комнате кто-то есть.
   -- Я хотела бы принарядиться, -- сказала я, -- и послала за вами, чтобы вы помогли мне.
   -- Понимаю, сударыня.
   -- Что понимаете вы?
   Она многозначительно кивнула головой и снова заговорила шепотом.
   -- Слава Богу, не впервой! Я к этим делам привыкла,-- отвечала она. -- Вероятно, тут замешан какой-нибудь молодой человек. Не волнуйтесь, сударыня. Просто у меня такая манера вести себя. Я не вижу ничего дурного в вашем поведении. -- Она замолчала и окинула меня внимательным взором.-- На вашем месте я не стала бы менять платье,-- продолжала она, -- оно вам очень к лицу.
   Уже не время было останавливать дерзость этой женщины, оставалось только воспользоваться ее услугами. К тому же она была права относительно платья. Оно было нежно-маисового цвета, премило отделано кружевами и очень шло мне. Но мои волосы требовали особенного внимания. Горничная с большой ловкостью и умением убрала их, было видно, что она опытна в этом деле. Положив щетку и гребень на стол, она взглянула на меня, потом на туалетный столик, отыскивая, очевидно, вещь, которой ей недоставало.
   -- Куда вы их прячете? -- спросила она.
   -- О чем вы говорите?
   -- Посмотрите на свое лицо, сударыня. Он испугается, увидев вас в таком виде. Вам нужно немножко подрумяниться. Куда же вы их прячете? Как! У вас их вовсе нет? Вы их не употребляете? Вот чудеса-то!
   Она с минуту от удивления не могла прийти в себя, наконец, оправившись, попросила позволения удалиться на минуту. Я отпустила ее, зная, зачем она пошла. Она вернулась с коробочкой румян и белил, я ей не мешала; в зеркало я наблюдала, как кожа моя приняла неестественную белизну, щеки покрылись румянцем, глаза получили странный блеск, и я ее не остановила. Я даже залюбовалась необыкновенным искусством и ловкостью горничной, с помощью которых происходило это перевоплощение. Это поможет мне, думала я про себя (такое безумие овладело мною в те минуты), произвести выгодное впечатление на майора; только бы мне добиться разрешения загадочных слов моего мужа.
   Превращение мое было окончено. Горничная пальцем указала мне на зеркало.
   -- Вспомните, сударыня, как выглядели вы, когда я пришла к вам,-- сказала она,-- и посмотрите, какой вы стали теперь. Вы прелестнейшая женщина в Лондоне. Вот что значит жемчужный порошок, когда с ним умеют обращаться.
  

Глава VIII
ДРУГ ЖЕНЩИН

   Невозможно описать ощущения, охватившие меня по пути к майору Фиц-Дэвиду. Я сомневаюсь даже в том, чувствовала ли и думала ли я что-нибудь.
   С той минуты, как я обратилась за помощью к горничной, я словно отрешилась от себя, и характер мой совершенно изменился. В прежнее время мой нервный темперамент заставлял меня преувеличивать все затруднения, встречавшиеся на пути. В прежнее время, если бы я отправлялась на подобное щекотливое свидание с незнакомым мне человеком, я бы разумно все взвесила, что именно должна сказать ему. Теперь же я вовсе не обдумывала предстоящего мне свидания, я чувствовала лишь безотчетную уверенность в себе и слепую веру в него. Теперь не тревожило меня ни прошлое, ни будущее; я, не рассуждая, жила настоящим. Я смотрела на магазины, мимо которых проезжала, на экипажи, сновавшие взад и вперед. Я замечала -- да! -- с радостью замечала, что пешеходы любовались мной, и мысленно говорила себе: "Это подает мне надежду приобрести благосклонность майора". Когда мы остановились у подъезда на Вивиен-плейс, я могу без преувеличения сказать, что во мне жило только одно опасение: не застать майора дома.
   Дверь отворил мне слуга без ливреи, старик, в молодости своей, очевидно, бывший на военной службе. Он очень внимательно оглядел меня с головы до ног, и лицо его выразило одобрение. Я спросила майора Фиц-Дэвида, последовал не очень утешительный ответ: слуга не был уверен, дома ли его хозяин.
   Я протянула ему свою визитную карточку: "Мистрис Юстас Вудвиль". Визитные карточки были отпечатаны ко дню нашей свадьбы, поэтому на них указано было еще вымышленное имя. Слуга провел меня в комнату нижнего этажа и исчез с карточкой.
   Осмотревшись вокруг, я заметила дверь в стене напротив окна. Дверь эта была не обыкновенная, она не отворялась, а выдвигалась и задвигалась. Приглядевшись к ней, я заметила, что она не плотно задвинута. Оставлена была небольшая щель, через которую можно было услышать все, что происходит в соседней комнате.
   -- Оливер, что вы ей сказали, когда она спросила обо мне? -- проговорил тихо мужской голос.
   -- Я сказал, что не знаю, дома вы или нет,-- отвечал голос впустившего меня слуги.
   -- Думаю, мне лучше не принимать ее, -- сказал майор.
   -- Очень хорошо, сударь.
   -- Скажите, что я вышел и вы не знаете, когда я возвращусь. Попросите ее написать, если у нее есть дело до меня.
   -- Слушаюсь.
   -- Постойте, Оливер.
   Тот остановился. Здесь произошла маленькая пауза, потом майор начал расспрашивать его.
   -- Молода она, Оливер?
   -- Да, сударь.
   -- И хороша?
   -- По моему мнению, более чем хороша.
   -- Эге! Значит, она красавица?
   -- Да, сударь.
   -- Высокого роста?
   -- Почти с меня, майор.
   -- Ого! И стройная?
   -- Тонка, как молодая пальма, и пряма, как стрела.
   -- В таком случае я дома. Введите ее сюда, Оливер.
   Оказывалось, что я правильно поступила, прибегнув к помощи горничной. Что доложил бы обо мне Оливер, если бы я явилась сюда бледная и с неуложенными волосами?
   Слуга возвратился и повел меня через прихожую во внутреннюю комнату. Майор поспешил мне навстречу. Что это за человек?
   Майор был пожилой, но хорошо сохранившийся мужчина лет шестидесяти, небольшого роста, худощавый, с непомерно длинным носом, прямо бросавшимся в глаза. Потом я обратила внимание на прекрасный каштанового цвета парик, на блестящие серые глаза, розовый цвет лица, небольшие усы, подстриженные по-военному и подкрашенные под цвет парика, белые зубы и привлекательную улыбку и, наконец, синий фрак с камелией в петличке и великолепное кольцо с рубином, замеченное мною в ту минуту, когда майор любезно указал мне рукою на кресло.
   -- Дорогая мистрис Вудвиль, как это любезно с вашей стороны. Я с таким нетерпением ожидал счастья познакомиться с вами. Юстас -- мой старый приятель. Я поздравлял его, услышав о его женитьбе. Но теперь, позвольте покаяться, увидев его супругу, я завидую ему.
   Может быть, будущее мое находилось в руках этого человека, поэтому я тщательно изучала его, стараясь по лицу угадать его характер.
   Серые блестящие глазки майора смягчались, глядя на меня, а суровый и грубый голос принимал самые нежные оттенки, когда он говорил со мной. Вся фигура майора выражала полнейшее восхищение и почтение. Он придвинул свой стул как можно ближе ко мне, как бы считая особенным преимуществом быть подле меня. Взяв мою руку, он приложился к моей перчатке, как к чему-то в высшей степени приятному.
   -- Дорогая мистрис Вудвиль,-- сказал он, нежно опуская мою руку обратно на колени,-- простите старика за его поклонение прелестному полу. Вы своим присутствием озарили этот мрачный дом. Какое блаженство видеть вас здесь!
   Старому джентльмену не было никакой надобности выражать свои чувства. Недаром вошло в пословицу, что женщины, дети и собаки инстинктивно чувствуют, кто их действительно любит. В майоре Фиц-Дэвиде женщины всегда находили истинного друга, может быть, в иное время опасного, слишком горячего друга. Я это поняла прежде, чем успела сесть в кресло и заговорить.
   -- Благодарю вас, майор, за ваш любезный прием и комплименты,-- отвечала я, впадая в его легкий тон, насколько это было возможно с моей стороны. -- Вы только что сделали мне признание, а можно мне сделать свое?
   Майор Фиц-Дэвид снова взял мою руку и еще ближе придвинул свой стул. Я чрезвычайно серьезно и с достоинством посмотрела на него и постаралась высвободить свою руку. Майор отказывался выпустить ее, объясняя это следующим образом:
   -- Я нахожусь под впечатлением вашего чудного голоса, который слышу в первый раз. Дорогая миссис Вудвиль, не сердитесь на старика, но я совершенно вами очарован. Не лишайте меня невинного удовольствия. Оставьте, я желал бы сказать, отдайте мне вашу прекрасную ручку. Я чрезвычайно люблю хорошенькие ручки и гораздо лучше слушаю, когда держу такую ручку в своей. Все дамы снисходят к моей слабости, будьте и вы снисходительны ко мне. Кстати, что вы хотели мне сказать?
   -- Я хотела сказать, что чрезвычайно вам благодарна за ваш любезный прием и тем более, что у меня к вам просьба.
   Начав говорить, я сознавала, что несколько поспешно приступаю к цели моего посещения. Но восхищение майора так быстро возрастало, что я находила нужным несколько ослабить его. Я не напрасно понадеялась на эти знаменательные слова: "У меня к вам просьба". Мой пожилой обожатель нежно опустил мою руку и самым деликатным образом переменил разговор.
   -- Просьбу свою можете считать исполненной,-- промолвил он.-- А теперь скажите мне, что поделывает наш дорогой Юстас?
   -- Он очень расстроен и в дурном расположении духа, -- ответила я.
   -- Расстроен, в дурном расположении духа! -- повторил майор.-- Человек, у которого такая жена и которому все должны завидовать, расстроен и в дурном расположении духа! Это чудовищно! Он меня положительно разочаровывает, и я вычеркну его из списка своих друзей.
   -- В таком случае вам придется вычеркнуть и меня из вашего списка. Я тоже в самом дурном настроении. Вы старый друг моего мужа, а потому я могу вам признаться, что наша супружеская жизнь в настоящее время далеко не счастливая.
   Майор приподнял свои брови, подкрашенные под цвет парика, выражая тем самым свое учтивое удивление.
   -- Уже! -- воскликнул он. -- Что же стало с Юстасом? Неужели он не умеет ценить красоту и грацию? Неужели он такой бесчувственный человек?
   -- Он лучший и добрейший из людей, -- отвечала я. -- Но есть какая-то страшная тайна в его прошлом...
   Я не смогла продолжить, так как майор Фиц-Дэвид остановил меня. Он сделал это, по-видимому, с самой изысканной вежливостью, но в его маленьких блестящих глазах я совершенно ясно прочла: "Если вам угодно, сударыня, затрагивать такой щекотливый предмет, то я вам не товарищ".
   -- Мой прелестный друг! -- воскликнул он. -- Не правда ли, вы позволите мне называть вас моим прелестным другом? Вы обладаете, как я вижу, среди множества прекрасных качеств очень живым воображением. Не давайте ему воли! Послушайтесь совета старого друга, не давайте ему воли! Разрешите предложить вам что-нибудь, мистрис Вудвиль? Чашку чаю?
   -- Называйте меня моим настоящим именем, сударь, -- смело заявила я.-- Я открыла недавно и теперь так же хорошо знаю, как и вы, что моя фамилия -- Маколан.
   Майор вздрогнул и очень внимательно посмотрел на меня. Он сделался серьезен, и тон его совершенно изменился, когда он снова заговорил.
   -- Могу я узнать, сообщили ли вы вашему мужу о своем открытии? -- спросил он.
   -- Конечно, -- ответила я. -- Я полагала, что мой муж обязан сам объяснить мне тайну, но он отказался сделать это в таких выражениях, что я перепугалась. Я обратилась к его матери, она тоже отказала мне в объяснении, и в таких выражениях, которые оскорбили меня. Добрейший господин Фиц-Дэвид, у меня нет друзей, которые бы поддержали меня. Мне не к кому обратиться, кроме вас. Сделайте величайшее одолжение, скажите, почему Юстас женился на мне под вымышленным именем?
   -- Окажите мне величайшую милость, не спрашивайте меня об этом, -- ответил майор.
   Несмотря на такой уклончивый ответ, лицо его выражало сочувствие. Я решила еще раз попытать счастья.
   -- Я должна просить вас об этом,-- настаивала я.-- Войдите в мое положение. Могу ли я жить, зная то, что я знаю, и ничего более? Я готова услышать самые ужасные вещи, только не оставаться, как теперь, в постоянной неизвестности и беспрерывном ожидании. Я всей душой люблю своего мужа, но при таких обстоятельствах я не в состоянии жить с ним; я могу сойти с ума. Я женщина, майор, и полагаюсь на вашу дружбу. Умоляю вас, не оставляйте меня бродить во мраке!
   В порыве отчаяния я схватила его руку и поднесла к своим губам. Любезный джентльмен вздрогнул, точно от электрического тока.
   -- Дорогая моя, дорогая моя! -- вскричал он. -- Не могу передать, как я вам сочувствую! Вы очаровали меня, растрогали до глубины души. Что я могу сказать вам? Что сделать? Следуя вашему примеру, я постараюсь быть с вами вполне откровенным и чистосердечным. Вы мне рассказали, в каком находитесь положении, теперь я в свою очередь сообщу, в каком положении нахожусь я. Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь. У меня здесь есть флакон с нашатырным спиртом для дам, позвольте предложить вам его!
   Он принес мне флакон, поставил под ноги маленькую скамеечку и настоятельно просил успокоиться. "Несносный безумец! -- пробормотал он про себя, отойдя в сторону. -- Если бы я был ее мужем, будь что будет, я рассказал бы ей всю правду".
   Неужели майор говорил это об Юстасе? Уж не решился ли он вместо мужа рассказать мне всю правду?
   Не успела эта мысль промелькнуть у меня в голове, как я вздрогнула от сильного звонка. Майор стал внимательно прислушиваться. Через несколько минут дверь в прихожую отворилась, и там зашуршало женское платье. Майор поспешил к двери с живостью молодого человека, но, несмотря на это, опоздал. Дверь быстро распахнулась в ту минуту, когда он подходил к ней, и дама в шуршащем платье не вошла, а вбежала в комнату.
  

Глава IX
ПОРАЖЕНИЕ МАЙОРА

   Посетительница майора оказалась полной молодой девушкой с круглыми глазами, светлыми, как лен, волосами, румяными щеками и одетая чрезвычайно нарядно. С удивлением и внимательно осмотрев меня, она обратилась к майору и умышленно извинилась только перед ним в том, что явилась к нам без позволения. Она, как видно, принимала меня за последний предмет обожания старого джентльмена и не сочла нужным скрывать свою ревность, застав нас наедине. Майор уладил дело со свойственной ему любезностью. Он так же почтительно поцеловал руку молодой девушки, как целовал мою, и рассыпался в похвалах ее красоте. Потом проводил ее до той двери, в которую она вошла (другая вела в прихожую), говоря с восхищением, смешанным с уважением:
   -- Пожалуйста, без извинений, моя дорогая. Эта дама приехала ко мне по делам. Учитель пения ожидает вас наверху. Начинайте свой урок, я приду к вам через несколько минут. До свидания, моя прелестная воспитанница, до свидания.
   Молодая девушка шепотом ответила на эту любезную речь, подозрительно уставив на меня свои круглые глаза. Дверь за нею затворилась, и майор принялся улаживать свое дело со мной.
   -- Я считаю эту молодую девушку счастливейшей находкой, -- добродушно сказал старый джентльмен. -- Она обладает самым лучшим сопрано в Европе. И, представьте себе, я в первый раз увидел ее на станции железной дороги. Бедное создание стояло за буфетом и распевало, моя посуду. Боже мой, как пела! Ее высокие ноты наэлектризовали меня. Я сказал себе: "Вот настоящая примадонна, нужно увести ее отсюда". Это будет третья, которую я выведу в люди. Я повезу ее в Италию, когда обучение ее продвинется несколько вперед, и усовершенствую его в Милане. В этой простой девушке вы видите, миледи, будущее театральное светило. Послушайте, она начинает арию. Каков голос! Браво, браво, брависсимо!
   В эту минуту по всему дому раздались высокие ноты сопрано будущей оперной царицы. Невозможно было сомневаться в силе этого голоса, но нельзя было то же самое сказать о его нежности и чистоте.
   Сказав майору несколько вежливых слов, которых требовало приличие, я попыталась вернуть его к нашему прежнему разговору, прерванному появлением посетительницы. Ему, видимо, не хотелось возвращаться к опасному вопросу, который его так было растрогал. Он выбивал пальцем такт, слушая доносившееся к нам сверху пение; спросил меня, есть ли у меня голос и пою ли я; потом заметил, что жизнь была бы для него невыносима без любви и искусства. Мужчина на моем месте потерял бы всякое терпение и с отвращением отказался бы от борьбы. Но я, как женщина, твердо держалась своего намерения, и решение мое было непоколебимо. Я старалась переломить упорство майора и заставить его сдаться. Я должна отдать ему справедливость в том, что когда он заговорил об Юстасе, то говорил откровенно и шел прямо к цели.
   -- Я знал вашего мужа еще мальчиком, -- начал он. -- В его прошлой жизни с ним случилось страшное несчастье. Тайна этого несчастья известна его друзьям, и они свято хранят ее. Это та самая тайна, которую он так тщательно скрывает от вас и, пока жив, не откроет ее вам. Я честным словом обязался ему не говорить о ней никому ни слова. Вы желали, дорогая мистрис Вудвиль, желали знать, каковы мои отношения с Юстасом. Теперь знаете.
   -- Вы упорно продолжаете называть меня мистрис Вудвиль, -- заметила я.
   -- Ваш муж этого желает, -- отвечал майор. -- Он принял фамилию Вудвиль, боясь явиться в дом вашего дяди под своим собственным именем, и не хочет больше называться иначе, несмотря на все наши увещевания. Вы должны, подобно нам, уступить воле безрассудного человека. Отличнейший человек во всех прочих отношениях, в этом деле он упрям и своеволен в высшей степени. Если желаете знать мое мнение, я прямо скажу вам, что он поступил дурно, ухаживая за вами и женившись на вас под вымышленным именем. Женившись на вас, он вверил вам свою честь и свое счастье, почему же не доверил он вам истории своего несчастья? Мать его разделяет мой взгляд на это дело. Вы не должны осуждать ее за то, что она не была с вами откровенна после свадьбы: тогда уже было поздно. До свадьбы она сделала все, что могла, чтобы убедить своего сына поступить с вами по справедливости. Как добрая мать, она не могла выдать его тайну. С моей стороны не будет нескромностью, если я скажу вам, что она отказала Юстасу в своем благословении на брак за то, что он не послушался ее совета и не хотел открыть вам правду; я со своей стороны всеми силами поддерживал миссис Маколан. Когда Юстас сообщил мне, что женится на племяннице моего доброго друга Старкуатера и что он указал на меня как на человека, у которого можно справиться о нем, я тотчас написал ему и предупредил, что не хочу вмешиваться в это дело, если он не откроет всей правды своей невесте. Он не послушался меня, как не послушался своей матери, и в то же время умолял меня не открывать его тайну невесте. Когда Старкуатер написал мне, я должен был выбирать одно из двух: или самому вмешаться в обман, против которого я восставал, или отвечать сухо и кратко, чтобы прервать переписку в самом начале. Я выбрал последнее и боюсь, что оскорбил тем моего дорогого друга. Теперь вы видите, в какое затруднительное положение я поставлен. Прибавьте к этому еще то, что сегодня был у меня Юстас и предупреждал меня, чтобы я был настороже, что вы можете обратиться ко мне с расспросами, что и действительно случилось. Он сообщил мне, что по нелепой случайности вы встретились с его матерью и узнали настоящую его фамилию. Он объявил мне, что нарочно приехал в Лондон, чтобы лично переговорить со мной об этом важном деле. "Я знаю вашу слабость к женскому полу, -- сказал он. -- Валерии известно, что вы мой старый друг. Она, вероятно, напишет вам, а пожалуй, решится и сама явиться к вам. Обещайте мне, повторите вашу клятву хранить в тайне великое несчастье моей жизни". Это собственные его слова. Я пытался обратить это в шутку, я смеялся над нелепым его желанием "повторить клятву", но все тщетно. Он настаивал на своем, напоминал мне о том, что он уже выстрадал, и наконец залился слезами. Вы его любите, и я также. Можете ли вы удивляться, что я исполнил его желание? В результате вышло то, что я вдвойне связал себя, повторив еще священную клятву не говорить вам ничего. Дорогая леди, я в этом деле на вашей стороне и рад бы был избавить вас от тревоги. Но что же могу я сделать?
   Он остановился и с серьезным видом ожидал моего ответа.
   Я с начала и до конца выслушала его, ни разу не прервав. Странная перемена в выражении лица и манерах, происшедшая в нем в то время, как он говорил об Юстасе, чрезвычайно пугала меня. Как ужасна (думала я про себя) должна быть эта злополучная история, если легкомысленный майор Фиц-Дэвид становится серьезным и печальным, говоря о ней, не улыбается, не примешивает к своей речи комплиментов, не упоминает даже о пении, которое все еще слышится наверху. Сердце упало во мне, когда я пришла к этому ужасному заключению. В первый раз по приходе моем сюда я почувствовала себя в безвыходном положении, я не знала, что говорить, что делать.
   Несмотря на это, я все еще оставалась на месте. Никогда решимость открыть тайну моего мужа не была во мне так сильна, как в эту минуту. Я не могу объяснить этого странного противоречия в моем характере, я только описываю факты, как они были в то время.
   Пение наверху продолжалось. Майор Фиц-Дэвид ожидал, чтобы я сообщила ему, на что я решилась.
   Прежде чем я остановилась на чем-либо, новый посетитель постучался у парадной двери. На этот раз не зашуршало дамское платье в прихожей, а в комнату вошел старый слуга, держа в руках великолепный букет.
   -- Леди Клоринда свидетельствует свое почтение и приказала напомнить майору об обещании.
   Опять женщина, и на этот раз титулованная. Важная дама открыто посылает ему цветы. Майор, извинившись передо мною, написал несколько строк и отдал их посыльному. Когда дверь снова затворилась, он заботливо выбрал несколько цветков и сказал, предлагая их мне с прелестной грацией:
   -- Могу я вас спросить, понимаете ли вы теперь, в каком щекотливом положении я нахожусь между вами и вашим мужем?
   Этот эпизод с букетом придал другое направление моим мыслям и помог мне несколько совладать собою. Теперь я была в состоянии доказать майору, что его рассудительное и любезное объяснение не пропало для меня даром.
   -- От души благодарю вас, майор,-- сказала я.-- Я убедилась, что не должна просить вас нарушить слово, данное моему мужу. Это обещание священно, и я должна уважать его. Я вполне это понимаю.
   Майор вздохнул с облегчением и одобрительно потрепал меня по плечу.
   -- Отлично сказано! -- прибавил он весело, в одну минуту превращаясь в прежнего любезника.-- У вас особенный дар сразу понимать положение вещей. Вы мне напоминаете прелестную леди Клоринду. У нее тоже необычайное соображение, и она отлично понимает мое положение. Я бы желал познакомить вас с нею,-- сказал майор, погружая свой длинный нос в букет леди Клоринды.
   Мне нужно было достигнуть цели, и, как женщина настойчивая (о чем вы уже, вероятно, догадались), я не отступилась от своего намерения.
   -- Мне было бы очень приятно познакомиться с леди Клориндой, но...
   -- Я устрою маленький обед, втроем,-- продолжал майор в порыве энтузиазма.-- Вы, я и леди Клоринда. Вечером явится наша примадонна и споет нам. Не составить ли нам меню? Мой милый, дорогой друг, какой суп предпочитаете вы осенью?
   -- Но, -- продолжала я, -- чтобы возвратиться к нашему прежнему разговору...
   Улыбка мгновенно исчезла с лица майора, и перо, готовое обессмертить мой любимый осенний суп, выпало у него из рук.
   -- Разве мы должны возвращаться к нему? -- жалостно возразил он.
   -- Только на одну минуту, -- попросила я.
   -- Вы напоминаете мне,-- снова заговорил майор,-- другую прелестную мою приятельницу, француженку, госпожу Мирлифлор. Вы, как я вижу, чрезвычайно настойчивы, госпожа Мирлифлор тоже. Она в настоящее время в Лондоне, не пригласить ли нам ее на свой обед? -- При этой мысли лицо майора просияло, и он снова взялся за перо.-- Так скажите же мне,-- продолжал он,-- какой любите вы суп?
   -- Извините меня,-- начала я,-- но мы в то время говорили...
   -- О, моя дорогая! -- вскричал майор. -- Как, вы опять о том же?
   -- Да, о том.
   Майор во второй раз опустил перо и с сожалением расстался с госпожою Мирлифлор и осенним супом.
   -- Итак,-- продолжал он терпеливо и с покорной улыбкой,-- вы говорили...
   -- Я говорила,-- отвечала я,-- что данное слово не позволяет вам открыть мне тайну, которую мой муж скрывает от меня. Но вы не давали ему обещания не отвечать мне, если я обращусь к вам с двумя-тремя вопросами.
   Майор Фиц-Дэвид погрозил мне рукой и, устремив на меня проницательный взор, сказал:
   -- Остановитесь! Мой дорогой друг, остановитесь! Я знаю, к чему приведут ваши вопросы и какой будет результат, если я начну отвечать вам на них. Когда ваш муж был у меня сегодня, он воспользовался случаем напомнить мне, что красивая женщина может из меня делать все что ей угодно. Он в этом совершенно прав. Я не могу ни в чем отказать хорошенькой женщине, я таю в руках ее, как воск. Дорогая, прелестная леди, не злоупотребляйте своим влиянием! Не заставляйте старого солдата изменить честному слову!
   Я старалась сказать что-нибудь в защиту своих побуждений. Он сложил руки с умоляющим видом и смотрел на меня с дивным простодушием.
   -- Зачем упорствовать? -- спросил он. -- Я не защищаюсь. Я агнец. Зачем приносить меня в жертву? Я признаю вашу власть, отдаюсь. Всеми несчастиями моей юности и зрелого возраста обязан я женщинам, и теперь, стоя одной ногой в гробу, я остаюсь тем же, чем был прежде, так же люблю женщин и готов быть ими обманут. Не унизительно ли это? А между тем это справедливо. Посмотрите на этот знак. -- И, приподняв локон своего прекрасного парика, он показал мне ужасный шрам.-- Это рана, считавшаяся в то время смертельной, нанесена мне пулей из пистолета. Не защищая свое отечество, получил я ее, нет, но на дуэли за оскорбленную женщину от руки ее разбойника-мужа. И она стоила того.
   Он поцеловал кончики своих пальцев при воспоминании об умершей или отсутствующей женщине и указал на висевший на стене акварельный рисунок, представлявший прелестный сельский дом.
   -- Это прекрасное поместье некогда принадлежало мне, -- продолжал он, -- но оно давно уже продано. А куда ушли деньги? На женщин (Господи, помилуй их всех!), но я об этом не сожалею. Если б у меня было еще поместье, оно, без сомнения, пошло бы туда же. Прекрасный пол всегда играл мною, моей жизнью, моим временем, моими деньгами, и Бог с ним! Я сохранил для себя только одно -- честь. А теперь и она в опасности. Да! Если вы станете задавать мне вопросы со свойственным вам искусством, мягким, нежным голосом, устремив на меня свои прелестные глазки, я знаю, что случится. Вы отнимете у меня единственное и лучшее мое достояние. Чем заслужил я, чтобы со мной поступали таким образом, мой прелестный друг? И поступали именно вы? Фи, фи!
   Он остановился и устремил на меня, как и прежде, простодушный, умоляющий взор, слегка склонив голову на сторону. Я снова пыталась заговорить об интересовавшем меня предмете. Майор еще настоятельнее просил меня пощадить его.
   -- Спрашивайте меня о чем хотите,-- говорил он,-- только не принуждайте меня изменять другу. Избавьте меня от этого, и я все готов сделать для вашего удовольствия. Выслушайте, что я вам скажу, -- продолжал он, наклоняясь ко мне и принимая серьезный вид. -- Я нахожу, что с вами поступили жестоко. Невозможно надеяться, чтобы женщина, поставленная в такое положение, согласилась оставаться на всю жизнь в неведении. Нет, нет! Если бы я в настоящий момент увидел, что вы близки к открытию тайны, которую Юстас так тщательно скрывает от вас, я вспомнил бы, что всякое обещание имеет свои границы. Моя честь не позволила бы мне помогать вам, но я не пошевелил бы пальцем, чтобы помешать вам открыть истину.
   Наконец он заговорил чрезвычайно серьезно и сделал особенное ударение на последних словах. При этом я быстро вскочила с места. Это было невольное, непреодолимое движение. Майор Фиц-Дэвид пробудил во мне новую мысль.
   -- Теперь мы понимаем друг друга,-- сказала я.-- Я принимаю ваши условия, майор, и потребую от вас только то, что вы сами предложили мне.
   -- Что я вам предложил? -- спросил он с тревогой.
   -- Ничего такого, в чем вы могли бы раскаиваться,-- ответила я,-- или что вам было бы трудно исполнить. Позвольте мне задать вам смелый вопрос? Предположим, этот дом мой, а не ваш.
   -- Считайте его своим, -- вскричал любезный джентльмен,-- от чердака до кухни!
   -- Премного вам благодарна, майор; с этой минуты я буду считать его своим. Вы знаете,-- и кому же это не известно? -- что главная из женских слабостей -- любопытство. Предположим, что любопытство побуждает меня осмотреть все в моем новом доме.
   -- И что же?
   -- Предположим, что я пойду из комнаты в комнату и буду рассматривать каждую вещь, заглядывать в каждый угол. Как вы думаете, могла бы я?..
   Умный майор уже предвидел, какого рода последует вопрос. Он последовал моему примеру и вскочил с места, когда в голове его промелькнула новая мысль.
   -- Могла бы я добраться таким образом до тайны моего мужа? Одно слово, майор, отвечайте только: да или нет.
   -- Успокойтесь, -- вскричал майор.
   -- Да или нет? -- повторила я, волнуясь более прежнего.
   -- Да,-- ответил он после минутного размышления.
   Я этого ожидала, но это было слишком неопределенно и не могло удовлетворить меня. Нужно было добиться от него (если возможно) еще некоторых подробностей.
   -- Это "да" означает, что я найду здесь ключ к тайне? -- спросила я. -- Нечто такое, что можно видеть глазами, осязать руками?
   Он снова задумался. Я видела, что я заинтересовала его, и терпеливо ждала его ответа.
   -- То, что вы называете ключом, -- сказал он, -- что вы можете видеть и осязать, вы найдете здесь.
   -- В этом доме?
   Майор приблизился ко мне на несколько шагов и сказал:
   -- В этой самой комнате.
   У меня голова пошла кругом, сердце учащенно билось. Я пыталась заговорить, но тщетно; я задыхалась. Пение наверху продолжалось; примадонна выводила свои трели, пробовала голос на отрывках из итальянской оперы. В ту минуту, когда я прислушалась к ее пению, она пела из "Сомнамбулы" {"Сомнабула" -- опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801--1835).}: "Come per me sereno". С тех пор я, как только услышу эту дивную мелодию, переношусь мысленно в роковой кабинет на Вивиен-плейс.
   Майор Фиц-Дэвид, также сильно потрясенный, первый прервал молчание.
   -- Сядьте сначала в это кресло,-- сказал он.-- Вы слишком взволнованы, вам нужно отдохнуть.
   Он был прав. Я едва держалась на ногах и тотчас же опустилась в кресло. Майор позвонил и сказал несколько слов слуге.
   -- Я здесь уже давно,-- произнесла я слабым голосом. -- Не мешаю ли вам, скажите откровенно.
   -- Мешаете? -- повторил он с очаровательной улыбкой. -- Вы забываете, что вы у себя дома!
   Слуга возвратился с бутылкой шампанского и тарелкой воздушного печенья.
   -- Я держу это вино специально для дам, -- объяснил он.-- Бисквиты получаю из Парижа. Вы должны мне доставить удовольствие -- попробовать их. А тогда, -- он остановился, внимательно рассматривая меня,-- тогда не нужно ли мне будет пойти наверх к примадонне и оставить вас одну?
   Невозможно было деликатнее предупредить желание, с которым я только что собиралась обратиться к нему. Я взяла его руку и с признательностью крепко пожала ее.
   -- Спокойствие всей моей жизни зависит от успеха моего предприятия,-- проговорила я.-- Когда я останусь здесь одна, будьте так великодушны, позвольте мне осмотреть здесь каждую вещь.
   Он знаком показал мне на шампанское и бисквиты и сказал:
   -- Это дело серьезное. Я желаю, чтобы вы вполне владели собою. Подкрепите свои силы, и тогда я вам отвечу.
   Я исполнила его пожелание. Через несколько минут после того, как я выпила вина, я почувствовала, что оживаю.
   -- Вы непременно хотите, чтобы я оставил вас здесь одну и предоставил вам возможность обыскать комнату?
   -- Это мое непременное желание,-- ответила я.
   -- Я беру на себя тяжелую ответственность, исполняя ваше желание. Но я исполняю его потому, что полагаю, как и вы, что счастье вашей жизни зависит от открытия истины.-- При этих словах он вынул из кармана два ключа.-- Вы будете подозрительно относиться, и совершенно естественно, ко всем замкам. Здесь, в комнате, заперты только шкафчики под книжными полками и итальянские шифоньерки, которые стоят по углам. Маленький ключ -- от шкафчиков, а большой -- от шифоньерок.
   После этого он положил ключи передо мною на стол.
   -- Таким образом, я не нарушаю слова, данного мною вашему мужу, и остаюсь верен своему обещанию, каков бы ни был результат ваших поисков в этой комнате. По чести сказать, я не могу помогать вам ни словом, ни делом. Я даже не имею права сделать вам никакого намека. Понимаете вы это?
   -- Конечно.
   -- Очень хорошо. Теперь я должен в последний раз предостеречь вас, а потом я умываю руки. Если вам удастся найти желаемый вами ключ, помните, что открытие будет для вас ужасным ударом. Если вы не уверены в своих силах, не уверены, что выдержите страшный удар, который разразится над вами, то, ради Бога, откажитесь от своего намерения, и откажитесь навсегда.
   -- Благодарю вас за предостережение, майор, но я должна стать лицом к лицу с истиной, какие бы ни произошли от того последствия.
   -- Вы твердо решились?
   -- Да.
   -- Хорошо. Оставайтесь здесь сколько вам угодно. Дом и все, в нем находящееся, к вашим услугам. Позвоните один раз, если вам понадобится слуга, два раза, если нужна будет служанка. Время от времени я буду заглядывать сюда, чтобы справиться, как идут дела. Я считаю себя ответственным за ваше спокойствие и безопасность, пока вы находитесь под моей кровлей.
   Он поднес мою руку к своим губам и еще раз пристально посмотрел на меня.
   -- Надеюсь, я не слишком рискую, -- сказал он как бы про себя. -- Женщины, бывало, подстрекали меня на весьма опрометчивые поступки. Но вы, кажется, побудили меня на самый отчаянный из всех поступков!
   Сказав эти последние знаменательные слова, он важно поклонился и оставил меня.
  

Глава X
ПОИСКИ

   Погода была холодная, зимняя; огонь в камине горел не очень ярко; в комнате было не очень тепло. Однако мне сделалось жарко и душно, по всей вероятности, от нервного волнения, когда майор Фиц-Дэвид оставил меня одну. Я сняла шляпку, накидку, перчатки и открыла окно, выходившее на вымощенный плитами двор, в конце которого находились конюшни. Постояв несколько минут у окна, я освежилась, закрыла его и пустилась на поиски, то есть принялась старательно осматривать комнату и все находившиеся в ней предметы.
   Я сама удивлялась своему спокойствию. Мое свидание с майором, может быть, лишило меня способности сильно переживать, по крайней мере на некоторое время. Я была очень довольна, что осталась одна и могла начать поиски. Только это чувство испытывала я в настоящую минуту.
   Комната была продолговатая, в глубине была дверь, как я уже упоминала, выходившая в прихожую. Противоположная стена была вся занята окном, выходящим во двор.
   По обе стороны дверей были поставлены карточные столы, над которыми на золоченых резных подставках красовались великолепные китайские вазы.
   Я раскрыла столы, но не обнаружила в них ничего, кроме карт, простых счетов и марок. За исключением одной колоды, все карты были в запечатанных обертках, как будто только что принесенные из лавочки. Я рассмотрела всю распечатанную колоду, карту за картой, но не нашла на них никаких знаков, никакой надписи. С помощью библиотечной лестницы, стоявшей подле книжного шкафа, я заглянула в обе китайские вазы. Они были совершенно пусты. Что оставалось мне еще осмотреть в этой части комнаты? По углам стояли два стула с инкрустацией и шелковыми красными подушками. Я перевернула их и заглянула под подушки, но и здесь не нашла ничего особенного. Когда я поставила стулья на место, все предметы, находившиеся вдоль этой стены, были уже мною обследованы, но я не обнаружила ничего.
   Я направилась к противоположной стене, к той, где было окно.
   Окно (как я уже говорила, оно занимало почти всю стену в ширину и в высоту) состояло из трех частей, и по обеим сторонам его спускались тяжелыми складками великолепные красные бархатные занавеси. По углам стояли старинные булевские шифоньерки, в которых было по нескольку выдвижных ящиков, а наверху бронзовые статуэтки; на одной -- Венеры Милосской, на другой -- Венеры Медицейской.
   Майор Фиц-Дэвид позволил мне распоряжаться всем как мне угодно. Я выдвинула все ящики шифоньерок и без малейшей нерешительности рассмотрела все, что в них находилось.
   Начав с шифоньерки, стоявшей в правом углу, я довольно скоро окончила свои поиски. Все ящики были наполнены коллекцией ископаемых, которые, судя по странным надписям, были собраны самим майором в тот период его жизни, когда он занимался, не совсем успешно только, минералогией. Убедившись, что в них ничего нет, кроме ископаемых и карточек с надписями, я обратилась к левой шифоньерке.
   Здесь предстало моему взору большое разнообразие предметов, и осмотр их занял у меня значительно больше времени.
   В верхнем ящике была целая коллекция миниатюрных столярных инструментов, вероятно, сохранившихся с того времени, когда майор был еще мальчиком и получил их в подарок от своих родителей или друзей. Второй ящик был наполнен игрушками другого рода, как видно, тоже подарками, только полученными от прекрасного пола. Тут были вышитые подтяжки, щегольские ермолки, подушечки для булавок, роскошные туфли, блестящие кошельки. Вещи, находившиеся в третьем ящике, были менее интересны: это были старые счетные книги за много лет. Заглянув в каждую книгу и старательно встряхнув их, чтобы выпали все бумажки, которые могли там находиться, я перешла к четвертому ящику, где нашла разные денежные бумаги, уплаченные счета, связанные в пачки и с надписями. Между ними встречались также отдельные листы, не имеющие для меня никакого значения. В пятом ящике нашла я страшный беспорядок. Прежде всего я вынула целую кучу разрисованных карточек, на каждой из них было меню обедов, на которых присутствовал майор в Лондоне и Париже, потом ящик великолепно раскрашенных гусиных перьев (вероятно, дамский подарок), собрание театральных французских пьес и либретто, карманный штопор, связку ключей, багажные ярлыки, паспорт, сломанную серебряную табакерку, два портсигара и изорванный план Рима. "Нигде ничего для меня интересного",-- подумала я, закрывая пятый и выдвигая последний шестой ящик.
   Велико было мое разочарование, ожидания совершенно обмануты. Здесь находились только обломки разбитой вазы.
   Я сидела в это время напротив шифоньерки на низеньком стуле и в гневе на безуспешные поиски хотела толкнуть ящик ногой, как дверь, в переднюю отворилась и на пороге появился майор Фиц-Дэвид.
   Встретившись со мной взором, он опустил глаза и, увидев выдвинутый ящик, вдруг изменился в лице. Это было моментально, и вслед за тем взглянул на меня с удивлением и подозрением, как будто увидел в моих руках какую-то руководящую нить.
   -- Не беспокойтесь, пожалуйста, -- сказал он, -- я пришел только задать вам один вопрос.
   -- Что вы хотите знать, майор?
   -- Не попались ли вам некоторые из моих писем во время ваших поисков?
   -- Нет еще, -- ответила я. -- Если мне попадутся какие-нибудь письма, я, конечно, не буду читать их.
   -- Я пришел сюда с намерением поговорить с вами об этом,-- скавал он.-- Мне только что пришла в голову мысль, что мои письма могут поставить вас в неловкое положение. На вашем месте я относился бы подозрительно ко всему, что для вас недоступно. Но я могу, кажется, устранить от вас эту неприятность и, не нарушая слова или моего обещания, могу просто сказать вам, что в этих письмах моих вы не найдете никакой подсказки к открытию тайны. Вы можете спокойно оставить их как предметы, недостойные вашего внимания. Вы меня поняли, я полагаю.
   -- Премного вам обязана, майор, я поняла вас.
   -- Не устали ли вы?
   -- Нисколько, благодарю вас.
   -- И вы все еще надеетесь на успех в своем предприятии? Вы еще не начали отчаиваться?
   -- Я нисколько не отчаиваюсь и с вашего позволения буду немедленно продолжать поиски.
   Во время нашего разговора я не закрыла ящика шифоньерки; отвечая ему, мой взор случайно упал на обломки разбитой вазы. В эту минуту он совершенно владел собою и смотрел на вазу, по-видимому, с полнейшим равнодушием, но я вспомнила удивление и подозрение, выразившееся в его взоре при входе в комнату, и его хладнокровие показалось притворным.
   -- Это, однако, не обещает ничего, -- сказал он, улыбаясь и указывая на обломки, лежавшие в ящике.
   -- Наружность бывает иногда обманчива,-- возразила я. -- В моем положении все кажется подозрительным, даже разбитая ваза.
   Я пристально смотрела на него, пока говорила. Он тотчас же переменил разговор.
   -- Музыка вас беспокоит? -- спросил он.
   -- Нисколько.
   -- Впрочем, она скоро кончится. Учитель пения уйдет, и вслед за ним явится учитель итальянского языка. Я ничего не жалею для образования моей примадонны. Занимаясь пением, она должна также изучить специальный язык музыки. Я усовершенствую ее произношение, когда повезу ее в Италию. Мой план заключается в том, чтобы ее приняли за итальянку, когда она появится на сцене. Не нужно ли вам что-нибудь? Не прислать ли вам шампанского?
   -- Премного вам благодарна, майор, я не желаю более шампанского.
   Направляясь к двери, он послал мне рукою поцелуй. В этот самый момент я заметила, как взор его упал на шкаф с книгами.
   Оставшись одна, я стала уделять шкафу больше внимания, чем прежде. Это был прекрасный старинный шкаф из резного дуба; стоял он у стены, параллельной с прихожей, и занимал ее от окна до двери в зал. На нем были расставлены попарно и в ряд вазы, канделябры и статуэтки.
   Внимательно посмотрев на них, я заметила пустое место на углу, ближайшем к окну. На противоположном конце, к двери, стояла прекрасная ваза оригинального рисунка. Где же была ее пара, зани ко всякому запертому хранилищу вкрались въ мою голову. Я доставила лѣстницу на ея мѣсто и принялась за осмотръ нижнихъ шкафиковъ.
   Ихъ было три. Когда я открыла первый, то пѣніе наверху прекратилось. Около минуты въ домѣ царила совершенная тишина. Мнѣ стало какъ-то страшно. Вѣроятно, нервы мои были слишкомъ напряжены. Потомъ на лѣстницѣ раздался скрипъ мужскихъ сапогъ. Я вздрогнула, какъ-будто въ этомъ звукѣ было что-то ужасное. Безъ сомнѣнія, это уходилъ учитель пѣнія. Парадная дверь захлопнулась за нимъ съ шумомъ, и снова я задрожала. Наконецъ, наступила безмолвная тишина. Я собралась съ силами и начала осмотръ перваго шкафчика.
   Онъ состоялъ изъ двухъ отдѣленій. Въ верхнемъ находились только ящики съ сигарами, акуратно размѣщенные рядами. Нижній былъ отведенъ подъ колекцію раковинъ, которыя валялись въ безпорядкѣ. Очевидно, маіоръ дорожилъ гораздо болѣе сигарами. Я внимательно перебрала всѣ раковины, полагая, что между ними могло попасть что-либо для меня интересное, но всѣ мои ожиданія были напрасны.
   Прежде, чѣмъ начать осмотръ второго шкафика, я подошла къ окну. Мнѣ вдругъ показалось, что стемнѣло. До вечера еще было далеко, но тучи заволакивали небо, крупныя капли дождя стучали въ окно, осенній вѣтеръ уныло свистѣлъ въ трубахъ. Я поправила огонь въ каминѣ и, дрожа всѣмъ тѣломъ, вѣроятно, по причинѣ все тѣхъ-же нервовъ, возвратилась къ книжному шкафу. Я рѣшительно не понимала, что со мною.
   Въ верхнемъ отдѣленіи шкафика находилось собраніе прекрасныхъ камей, разложенныхъ по порядку на картонныхъ подносахъ, обложенныхъ ватою. Въ углу, подъ однимъ изъ нихъ, виднѣлась исписанная тетрадка. Я съ нетерпѣніемъ схватила ее, но тотчасъ разочаровалась: это былъ каталогъ камей.
   Въ нижнемъ отдѣленіи были другія рѣдкости: японскія издѣлія изъ слоновой кости и образцы различныхъ китайскихъ шелковыхъ тканей. Мнѣ начали надоѣдать всѣ эти сокровища маіора. Чѣмъ болѣе продолжались поиски, тѣмъ далѣе, казалось мнѣ, я отстою отъ цѣли моихъ стремленій. Закрывъ дверку второго шкафика, я подумала: стоитъ-ли открывать третій?
   Подумавъ немного, я нашла, что, начавъ уже осмотръ нижней части книжнаго шкафа, слѣдовало его окончить. Я отворила послѣдній шкафикъ.
   На верхней полкѣ лежала въ одинокомъ величіи одна книга въ великолѣпномъ переплетѣ.
   Она была большаго формата, чѣмъ бываютъ обыкновенно современныя книги.-- Переплетъ ея былъ голубой, бархатный, съ серебряными узорчатыми застежками и такимъ-же замкомъ. Взявъ книгу, я увидѣла, что замокъ не былъ запертъ.
   Имѣла-ли я право воспользоваться этой случайностью и открыть книгу? Впослѣдствіи я задавала этотъ вопросъ нѣкоторымъ изъ моихъ друзей мужского и женскаго пола. Женщины единогласно отвѣчали, что, въ виду серьезныхъ интересовъ, связанныхъ для меня съ этими поисками, я имѣла полное право открыть и разсмотрѣть каждую книгу. Мужчины, напротивъ, утверждали, что мнѣ слѣдовало положить на мѣсто бархатную книгу и запереть шкафъ, чтобы тѣмъ уничтожить всякій соблазнъ. Я полагаю, что правы мужчины.
   Однако, я женщина, и потому безъ малѣйшаго колебанія открыла книгу.
   Страницы ея, изъ самой лучшей веленевой бумаги, были украшены изящными рамками и орнаментами. Что-же заключалось въ этихъ роскошныхъ страницахъ? Къ моему крайнему изумленію и разочарованію, посрединѣ каждой изъ нихъ красовался локонъ волосъ съ надписью внизу. Все это были залоги любви отъ различныхъ женщинъ, къ которымъ пылалъ страстью влюбчивый маіоръ. Надписи были на разныхъ языкахъ и, повидимому, всѣ имѣли странную цѣль напомнить маіору о днѣ разрыва съ каждымъ предметомъ его любви. Такимъ образомъ, на первой страницѣ виднѣлся локонъ свѣтло-русыхъ волосъ съ слѣдующей надписью на англійскомъ языкѣ: "Моя обожаемая Маделена. Образецъ вѣрности. Увы -- 22 іюля 1839 года". На слѣдующей страницѣ былъ локонъ каштановыхъ волосъ съ французской надписью: "Clémence. Idole de mon âme. Toujours fidèle. Helas, 2 avril 1840". Третій локонъ былъ рыжій и надпись латинская, которая гласила, что красавица происходила отъ древнихъ римлянъ, а потому Фицъ-Дэвидъ оплакивалъ ее на древне-классическомъ языкѣ. За этимъ слѣдовали другіе локоны и другія надписи, такъ-что, наконецъ, мнѣ надоѣло на нихъ смотрѣть. Я положила книжку съ чувствомъ негодованія на всѣхъ этихъ легкомысленныхъ созданій, но черезъ минуту снова взяла ее. До сихъ поръ я основательно разсматривала всякій предметъ, попадавшійся мнѣ подъ руку, было-ли мнѣ это пріятно или нѣтъ; очевидно, я должна была придерживаться того-же правила и въ отношеніи этой книги.
   Я повертывала страницу за страницей, пока не дошла до пустыхъ листовъ; тогда, для большей осторожности, я взяла книгу за корешокъ и встряхнула ее.
   На этотъ разъ мое терпѣніе было вознаграждено находкой, приведшей меня въ неописанное волненіе. Изъ книги упала на долъ фотографическая карточка. На ней было два лица.
   Въ одномъ я узнала мужа.
   Другое было женское.
   Эта женщина была немолодая и совершенно мнѣ незнакомая. Она сидѣла на креслѣ, а мой мужъ стоялъ позади, нагнувшись къ ней и держа ее за руку. Черты этой женщины были рѣзкія, некрасивыя и въ нихъ ясно выражались пламенныя страсти, твердость и сила воли. Однако, несмотря на ея уродливость, я почувствовала ревность при видѣ фамильярнаго обращенія съ нею моего мужа. Юстасъ разсказывалъ мнѣ въ счастливые дни его ухаживанія, что прежде, чѣмъ встрѣтиться со мною, онъ нѣсколько разъ воображалъ себя влюбленнымъ. Неужели эта непривлекательная женщина была однимъ изъ первыхъ предметовъ его любви? Неужели она была такъ близка и дорога ему, что онъ рѣшился сняться вмѣстѣ съ нею, рука въ руку, на одномъ фотографическомъ портретѣ? Долго я смотрѣла на эту карточку, пока, наконецъ, вышла изъ терпѣнія и бросила ее въ шкафикъ. Странныя созданія женщины: онѣ составляютъ тайну даже для самихъ себя. Я была страшно сердита на мужа и ненавидѣла -- да, ненавидѣла -- всѣмъ сердцемъ женщину, державшую его руку, неизвѣстную мнѣ женщину съ сердитымъ, упрямымъ лицомъ.
   Между тѣмъ нижняя полка третьяго шкафика еще не была осмотрѣна.
   Я встала на колѣни и принялась за работу, надѣясь забыть унизительную вспышку ревности.
   По несчастію, на нижней полкѣ были только трофеи военной службы маіора: сабля, пистолеты, темлякъ, эполеты. Ни одинъ изъ этихъ предметовъ не возбуждалъ во мнѣ ни малѣйшаго интереса. Глаза мои невольно обратились въ верхней полкѣ, и, какъ настоящая дура (въ ту минуту я не заслуживала другого, болѣе мягкаго названія), я взяла снова фотографію и безъ всякой нужды выходила изъ себя, смотря на нее. Однако, на этотъ разъ я замѣтила, что на изнанкѣ карточки была слѣдующая надпись, сдѣланная женскимъ почеркомъ:
   "Маіору Фицъ-Дэвиду, съ двумя вазами, отъ его друзей С. и Ю. M."
   Была-ли въ числѣ этихъ двухъ вазъ та, обломки которой лежали въ ящикѣ? Перемѣна въ лицѣ маіора Фидъ-Дэвида не объяснялась-ли какимъ-либо воспоминаніемъ, связаннымъ съ той вазой? Какъ-бы то ни было, мнѣ не приходилось теперь объ этомъ думать; меня всецѣло занималъ болѣе серьезный вопросъ о буквахъ на изнанкѣ фотографіи.
   "С. и Ю. М." Эти двѣ послѣднія буквы могли означать имя и настоящую фамилію моего мужа. Въ этомъ случаѣ первая буква С. означала ея имя. Какое право имѣла она соединять такимъ образомъ свое имя съ его? Послѣ нѣкотораго размышленія я вспомнила, что у Юстаса были сестры. Онъ говорилъ мнѣ о нихъ не разъ до нашей свадьбы. Какое сумасшествіе было ревновать мужа въ его сестрѣ! Это было очень возможно, и С. въ такомъ случаѣ означало имя этой сестры. Мнѣ сдѣлалось стыдно и, повернувъ фотографію, я стала совершенно съ иными чувствами разсматривать ее.
   Конечно, прежде всего мнѣ хотѣлось найдти сходство между этими двумя лицами. По этого сходства не существовало; напротивъ, по чертамъ и выраженію они рѣзво отличались другъ отъ друга. Сеетра-ли она ему? Я взглянула на ея руки; правую держалъ Юстасъ, а лѣвая лежала у нея на колѣняхъ. На третьемъ пальцѣ этой послѣдней руки виднѣлось обручальное кольцо. Были-ли его сестры замужемъ? Я очень хорошо помнила, что на мой вопросъ объ этомъ онъ отвѣчалъ отрицательно.
   Неужели моя инстинктивная ревность подсказала мнѣ съ самаго начала правду? Если такъ, то что-же значили эти три буквы? Что значило обручальное кольцо? Боже милостивый! Неужели предо мною былъ портретъ моей соперницы въ любви мужа? Неужели она была его женой?
   Я бросила фотографію на полъ съ крикомъ ужаса. Мнѣ казалось, что я схожу съума, и, право, не знаю, что-бы я сдѣлала или что-бы со мною сталось, если-бы любовь моя къ Юстасу не взяла верхъ надъ всѣми терзающими меня чувствами. Эта преданная вѣрная любовь укрѣпила мой расшатавшійся умъ и дала восторжествовать лучшей, благороднѣйшей сторонѣ моего характера. Могъ-ли человѣкъ, которому я отдала мое сердце, быть столь низкимъ, чтобъ жениться на мнѣ отъ живой жены? Нѣтъ. Я называла себя низкой, подлой, что хоть на мгновеніе могла допустить подобное предположеніе.
   Я подняла съ полу взволновавшую меня фотографію и положила ее обратно въ книгу. Поспѣшно заперѣвъ дверцу, я взяла лѣстницу и приставила ее въ шкафу. Единственнымъ спасеніемъ отъ ужасныхъ мыслей было какое-нибудь занятіе. Ненавистное подозрѣніе, унижавшее меня въ моихъ собственныхъ глазахъ, постоянно возвращалось, несмотря на всѣ мои усилія. Книги! книги! въ нихъ заключалась вся моя надежда на забвеніе.
   Не успѣла я поставить ноги на первую ступеньку лѣстницы, какъ дверь изъ передней отворилась.
   Я думала, что возвратился маіоръ; но вмѣсто него на порогѣ стояла будущая примадонна, устремивъ на меня пристальный взглядъ.
   -- Я очень терпѣлива, сказала она хладнокровно,-- но болѣе терпѣть не могу.
   -- Чего-же вы не можете терпѣть? спросила я.
   -- Вы не нѣсколько минутъ, а цѣлыхъ два часа, продолжала она,-- находитесь однѣ въ кабинетѣ маіора. Я по природѣ очень ревнива и хочу знать, что все это значитъ? Готовитъ онъ васъ для сцены? рѣзко спросила она, подходя ко мнѣ съ грознымъ видомъ.
   -- Нѣтъ.
   -- Онъ влюбленъ въ васъ?
   При другихъ обстоятельствахъ я, быть можетъ, попросила-бы ее выйти изъ комнаты, но теперь, въ эту критическую минуту, мнѣ было утѣшеніемъ присутствіе всякаго человѣческаго созданія. Даже эта молодая дѣвушка, съ ея грубыми вопросами и неизящными манерами, была находкой въ моемъ одиночествѣ.
   -- Вашъ вопросъ не очень учтивъ, отвѣчала я,-- но я васъ извиняю. Вы, вѣрно, не знаете, что я замужемъ?
   -- Какое ему до этого дѣло! воскликнула она: -- замужняя или незамужняя -- ему все равно. Нахальная дрянь, называющаяся леди Клариндой, также замужемъ, а черезъ день посылаетъ ему по букету. Вы не думайте, чтобы я питала какое-нибудь чувство къ старому дураку. Но я потеряла мѣсто на желѣзной дорогѣ и должна соблюдать свои интересы, а Богъ знаетъ, что будетъ со мною, если я позволю другой женщинѣ встать между нимъ и мною. Вотъ въ чемъ дѣло, вы понимаете? Я не могу быть спокойна, видя, что онъ оставляетъ васъ здѣсь цѣлыми часами полной хозяйкой. Я васъ нисколько не желаю оскорбить, но говорю все, что чувствую. Я желаю знать, что вы дѣлаете въ этой комнатѣ? Гдѣ вы поймали маіора? Онъ никогда прежде не говорилъ мнѣ о васъ.
   Несмотря на грубость и эгоизмъ этой молодой дѣвушки, она отличалась такой независимостью и прямотой, что невольно меня заинтересовала. Я отвѣчала такъ-же прямо и откровенно:
   -- Маіоръ Фицъ-Дэвидъ старый пріятель моего мужа, и только потому онъ со мною такъ любезенъ. Онъ позволилъ мнѣ осмотрѣть все въ этой комнатѣ и...
   Я остановилась, не зная, какъ объяснить ей мои поиски такъ, чтобы не открыть ей настоящихъ моихъ намѣреній и успокоить ея подозрѣнія.
   -- Къ чему? Вы что-нибудь ищете? спросила она, и, увидавъ лѣстницу у книжнаго шкафа, подлѣ котораго я стояла, прибавила:-- вы ищете книгу?
   -- Да, отвѣчала я, хватаясь за ея предположеніе,-- книгу.
   -- Вы ее нашли?
   -- Нѣтъ.
   Она впилась въ меня глазами, очевидно, недоумѣвая, правду я говорила или нѣтъ.
   -- Вы, кажется, хорошая женщина, сказала она, наконецъ:-- въ васъ нѣтъ ничего натянутаго. Я съ удовольствіемъ вамъ помогу. Къ тому-же мнѣ эти книги болѣе извѣстны, чѣмъ вамъ. Какую вы ищете?
   Но въ ту самую минуту, какъ она предлагала мнѣ этотъ опасный вопросъ, глаза ея случайно остановились на букетѣ леди Кларинды, который лежалъ на столѣ. Забывъ все, и меня, и книгу, эта странная молодая дѣвушка неистово бросилась на букетъ и истоптала его ногами.
   -- Вотъ ей! воскликнула она; -- если-бы тутъ была леди Кларинда, то я готова была-бы поступить съ нею точно такъ-же.
   -- А что скажетъ маіоръ? спросила я.
   -- Какое мнѣ дѣло? Вы думаете, а его боюсь? На прошлой недѣлѣ я разбила одну изъ его рѣдкостей по милости леди Кларинды и ея букетовъ.
   При этомъ она указала на пустое мѣсто на шкафу. Сердце мое дрогнуло. Она разбила вазу! Неужели я узнаю страшную тайну черезъ нее? Я рѣшительно не могла произнести ни слова и только смотрѣла на нее.
   -- Да, продолжала она,-- онъ знаетъ, какъ я ненавижу ея цвѣты, и поставилъ присланный ею букетъ въ вазу, стоявшую вонъ тамъ, на шкафѣ. На той вазѣ было нарисовано женское лицо, и онъ увѣрялъ, что оно живой портретъ леди Кларинды. Въ сущности, оно столько-же походило на меня, сколько и на нее; но я не вытерпѣла и бросила въ вазу книгой, которую читала въ то время. Ваза упала и разбилась въ дребезги. Погодите, вы ищете не эту-ли книгу? Вы, какъ и я, вѣрно,, любите читать судебные процесы?
   Судебные процесы! Хорошо-ли я разслышала? Да, она сказала: судебные процесы.
   Я отвѣчала безмолвнымъ наклоненіемъ головы, потому-что попрежнему не могла произнести ни слова. Молодая дѣвушка хладнокровно подошла къ камину и, взявъ щипцы, возвратилась къ книжному шкафу.
   -- Книга упала, сказала она,-- за шкафъ. Я ее сейчасъ достану.
   Я смотрѣла на нее молча, неподвижно.
   Черезъ минуту она подошла ко мнѣ, держа въ одной рукѣ щипцы, а въ другой книгу въ очень простенькомъ переплетѣ.
   -- Не эту-ли книгу вы искали? спросила она; -- откройте и посмотрите.
   Я взяла книгу изъ ея рукъ.
   -- Она чрезвычайно интересна, продолжала молодая дѣвушка:-- я прочла ее два раза, и все-же полагаю, что онъ виноватъ.
   Виноватъ! О комъ она говорила? Но напрасно старалась я предложить ей этотъ вопросъ: слова замирали на моихъ губахъ.
   Она, наконецъ, потеряла всякое терпѣніе, выхватила изъ моихъ рукъ книгу и, открывъ ее на заглавномъ листкѣ, положила на столъ предо мною.
   -- Вы безпомощны, какъ ребенокъ, сказала она презрительно;-- ну, что-же, эту книгу вамъ надо?
   Я прочла первыя строчки заглавія:

ПОЛНЫЙ ОТЧЕТЪ
ДѢЛА ПО ОБВИНЕНІЮ
Юстаса Мокалана.

   Я остановилась и взглянула на нее. Она отскочила отъ меня съ крикомъ ужаса. А опустила глаза и прочла остальную строчку:

Въ отравленіи жены.

   Тутъ Господь сжалился надо мною: я лишилась чувствъ.
   

ГЛАВА XI.
Возвращеніе къ жизни.

   Очнувшись, я прежде всего почувствовала страшную физическую боль; мнѣ казалось, что всѣ нервы мои скручены и вывернуты. Вся моя натура въ безмолвной агоніи протестовала противъ усилій возвратить меня къ жизни. Я отдала-бы все на свѣтѣ за возможность произнести хоть слово и упросить окружавшихъ меня дать мнѣ спокойно умереть. Какъ долго продолжалась эта безмолвная агонія -- я не могу сказать, но мало-по-малу мною овладѣло какое-то странное успокоительное сознаніе, что я миновала грозную опасность. Я слышала свое собственное, тяжелое дыханіе, я чувствовала, что мои руки двигались механически, какъ у ребенка. Я открыла глаза и посмотрѣла вокругъ, словно я возвратилась изъ могилы въ новый для меня міръ.
   Прежде всего я увидѣла совершенно мнѣ незнакомаго человѣка. Онъ тихонько удалился, дѣлая знаки другому лицу, бывшему въ комнатѣ.
   Медленно, какъ-бы неохотно, этотъ послѣдній подошелъ къ кушеткѣ, на которой я лежала. Я вскрикнула отъ радости и старалась протянуть руку. Это былъ мой мужъ.
   Я пламенно впилась глазами въ него. Онъ на меня даже не взглянулъ, а, съ опущенными глазами и съ страннымъ выраженіемъ смущенія и ужаса на лицѣ, направился къ дверямъ. Незнакомецъ послѣдовалъ за нимъ. Я слабо произнесла "Юстасъ". Онъ ничего не отвѣчалъ и не вернулся. Съ большимъ усиліемъ я повернула голову и взглянула въ другую сторону комнаты. Мнѣ какъ-бы во снѣ представилось знакомое лицо добраго, стараго Бенджамина. Онъ сидѣлъ подлѣ кушетки и со слезами смотрѣлъ на меня.
   Онъ молча взялъ мою руку и горячо пожалъ.
   -- Гдѣ Юстасъ? спросила я;-- зачѣмъ онъ ушелъ?
   Я была очень слаба. Глаза мои механически обвели всю комнату. Я увидѣла маіора Фицъ-Давида, столъ, на который пѣвица положила книгу, открывъ ее на заглавномъ листѣ, и эту самую пѣвицу, сидѣвшую въ углу съ заплаканными глазами. Въ одно мгновеніе я вспомнила все, что случилось, и роковая заглавная страница возстала передъ моими глазами. Но теперь я чувствовала только одно стремленіе -- увидѣть моего мужа, броситься къ нему въ объятія и убѣдить, что я вѣрю въ его невиновность, что я люблю его еще болѣе, еще пламеннѣе.
   -- Приведите его, воскликнула я, дико схватывая за руку Бенджамина;-- гдѣ онъ? Помогите мнѣ встать.
   Незнакомый мнѣ голосъ твердо, но любезно отвѣчалъ:
   -- Успокойтесь, сударыня; м-ръ Вудвиль ждетъ въ сосѣдней комнатѣ, пока вы будете въ состояніи видѣться съ нимъ.
   Я подняла глаза и узнала въ говорившемъ незнакомца, вышедшаго вмѣстѣ съ моимъ мужемъ изъ комнаты. Отчего-же Юстасъ не былъ подлѣ меня, какъ всѣ остальные? Я старалась встать, но незнакомецъ нѣжно удержалъ меня. Я сопротивлялась, но, конечно, безъ успѣха. Его твердая рука нѣжно, но упорно не спускала меня съ кушетки.
   -- Вамъ надо полежать и выпить вина, сказалъ онъ,-- а то вы опять упадете въ обморокъ.
   Старикъ Бенджаминъ подошелъ во мнѣ и шепнулъ на ухо:
   -- Это докторъ, моя милая, вы должны его слушаться.
   Докторъ! Они позвали на помощь доктора! Значитъ, мой обморокъ представлялъ болѣе серьезные симптомы, чѣмъ простая женская дурнота. Я обратилась къ доктору и спросила недовольнымъ тономъ:
   -- Зачѣмъ вы позволили ему выйти изъ комнаты? Если я не могу идти къ нему, такъ отчего-же вы не приведете его ко мнѣ?
   Докторъ, казалось, не зналъ, что сказать, и, взглянувъ на Бенджамина, произнесъ:
   -- Не угодно-ли вамъ отвѣтить м-съ Вудвиль?
   Бенджаминъ, въ свою очередь, взглянулъ на маіора и повторилъ:
   -- Не угодно-ли вамъ?
   Маіоръ знакомъ попросилъ ихъ выйти изъ комнаты. Они тотчасъ исполнили его желаніе. Въ ту-же минуту молодая дѣвушка, такъ странно открывшая мнѣ роковую тайну, встала и подошла къ кушеткѣ.
   -- Я также лучше выйду, сказала она, обращаясь къ маіору.
   -- Сдѣлайте, одолженіе, отвѣчалъ онъ холодно.
   Она пожала плечами и повернулась къ нему спиною.
   -- Нѣтъ! воскликнула она черезъ мгновеніе съ необыкновенной энергіей;-- я должна сказать слово за себя или я лопну. Вы слышите, какъ маіоръ говоритъ со мною? прибавила она, обращаясь во мнѣ:-- онъ винитъ меня за все, что случилось. Между тѣмъ вы знаете, что я совершенно невиновна. Я чиста, какъ младенецъ. Я полагала, что вамъ нужна именно эта книга, и подала ее. Развѣ я могла предполагать, что, увидѣвъ ее, вы упадете въ обморокъ? Я сама не падаю въ обморокъ, но всегда сожалѣю бѣдныхъ, слабыхъ созданій. Мои родители были джентльмены, хотя и бѣдны. Мое имя Гойти -- миссъ Гойти. Я также самолюбива, и мое самолюбіе оскорблено несправедливымъ обвиненіемъ. Если кто-нибудь виноватъ, то только вы сами. Вы сказали, что ищете книгу, я подала ее вамъ съ намѣреніемъ услужить. Разскажите-же, какъ было дѣло, теперь вы уже въ силахъ говорить. Заступитесь за бѣдную дѣвушку, которую замучили пѣніемъ, языками и богъ-знаетъ еще чѣмъ. Я умѣю держать себя въ обществѣ не хуже васъ. Меня зовутъ миссъ Гойти; моя мать бывала въ лучшемъ обществѣ.
   Съ этими словами миссъ Гойти поднесла платокъ къ глазамъ и залилась слезами.
   Конечно, странно было-бы считать ее отвѣтственной за мой обморокъ. Я отвѣчала ей какъ могла любезнѣе и хотѣла-было защитить ее передъ маіоромъ Фицъ-Дэвидомъ, но онъ, зная, какія страшныя мысли преслѣдовали меня въ эту минуту, отказался выслушать мою защиту и самъ взялся утѣшить свою примадонну. Что онъ говорилъ ей -- я не разслышала, да и не желала слышать. Онъ говорилъ шопотомъ и кончилъ тѣмъ, что, совершенно успокоивъ ее, проводилъ до двери и поцѣловалъ у нея руку.
   -- Надѣюсь, что эта глупая дѣвчонка не разстроила васъ въ такую минуту? сказалъ онъ, возвращаясь ко мнѣ.-- Вы не можете себѣ представить, какъ мнѣ было тяжело видѣть васъ въ обморокѣ. Но вы помните, я васъ предупреждалъ. Все-же, если-бъ я могъ предвидѣть...
   Я не дала ему продолжать. Никакой, самой проницательный человѣческій умъ не могъ предвидѣть того, что случилось. Къ тому-же, какъ ни ужасно было сдѣланное мною открытіе, я предпочитала его своему прежнему невѣденію. Я сказала это маіору и потомъ перешла въ предмету, единственно меня интересовавшему въ эту минуту -- къ моему мужу.
   -- Какъ онъ попалъ сюда? спросила я.
   -- Онъ явился съ м-ромъ Бенджаминомъ вскорѣ послѣ моего прихода сюда, отвѣчалъ маіоръ.
   -- Я уже давно была въ обморокѣ, когда онъ пріѣхалъ?
   -- Нѣтъ, я только-что передъ тѣмъ послалъ за докторомъ.
   -- Почему онъ явился сюда? Былъ онъ въ гостинницѣ я подозрѣвалъ мое отсутствіе?
   -- Да, онъ возвратился ранѣе, чѣмъ думалъ, и очень безпокоился, не найдя васъ въ гостинницѣ.
   -- Подозрѣвалъ онъ, что я здѣсь? Пріѣхалъ онъ сюда прямо изъ гостинницы?
   -- Нѣтъ, онъ, кажется, прежде заѣхалъ къ м-ру Бенджамину, желая тамъ навести о васъ справки. Что онъ узналъ отъ старика -- мнѣ неизвѣстно; знаю только, что сюда онъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ м-ромъ Бенджаминомъ.
   Этого краткаго объясненія было совершенно достаточно: я поняла все, что случилось. Юстасъ напугалъ стараго Бенджамина моимъ исчезновеніемъ изъ гостинницы и легко добился отъ него подробнаго изложенія нашего разговора о маіорѣ Фицъ-Дэвидѣ. Такимъ образомъ, его присутствіе въ домѣ маіора объяснялось очень просто. Но его странный выходъ изъ комнаты въ ту самую минуту, какъ я очнулась, былъ непонятенъ. Маіоръ очень смутился отъ моего вопроса.
   -- Я, право, не могу вамъ этого объяснить, отвѣчалъ онъ:-- Юстасъ поразилъ меня своимъ поведеніемъ.
   Маіоръ произнесъ эти слова серьезно; въ глазахъ его выражалось неудовольствіе, которое, очевидно, относилось къ моему мужу.
   -- Юстасъ съ вами не поссорился? воскликнула я со страхомъ.
   -- Нѣтъ.
   -- Онъ знаетъ, что вы не нарушили даннаго ему слова?
   -- Нѣтъ. Моя пѣвица, миссъ Гойти, разсказала доктору все, что случилось, а онъ передалъ разсказъ ея вашему мужу.
   -- Докторъ видѣлъ книгу?
   -- Ни докторъ, ни м-ръ Бенджаминъ не видали книги. Я заперъ ее и сохранилъ отъ нихъ въ тайнѣ роковую исторію вашихъ отношеній къ обвиняемому. М-ръ Бенджаминъ, повидимому, кое-что подозрѣваетъ, но докторъ и миссъ Гойти не имѣютъ ни малѣйшаго понятія о причинѣ вашего обморока. Они оба полагаютъ, что вы подвержены нервнымъ припадкамъ и что фамилія вашего мужа дѣйствительно Вудвиль. Все, что могъ сдѣлать искренній другъ, я сдѣлалъ. Но вашъ мужъ упорно бранитъ меня за то, что я впустилъ васъ въ свой домъ, а главное, онъ вполнѣ убѣжденъ, что сегодняшнія событія навсегда васъ разъединили.
   Я вскочила съ кушетки.
   -- Боже милостивый! воскликнула я; -- неужели Юстасъ думаетъ, что я сомнѣваюсь въ его невиновности?
   -- Онъ отрицаетъ возможность вамъ или кому-бы то ни было другому вѣрить въ его невиновность, отвѣтилъ маіоръ.
   -- Проводите меня къ нему, сказала я; -- гдѣ онъ? Я должна его видѣть.
   Но произнеся эти слова, я въ изнеможеніи упала на кушетку. Маіоръ налилъ стаканъ вина и предложилъ мнѣ его выпить.
   -- Вы его увидите, отвѣчалъ онъ,-- я вамъ обѣщаю. Докторъ запретилъ ему уходить изъ дома до объясненія съ вами. Только подождите. Черезъ пять минутъ вы будете въ силахъ перенести это свиданіе.
   Я должна была повиноваться. Даже теперь, когда прошло много лѣтъ послѣ этого происшествія, я не могу вспомнить безъ ужаса объ этихъ страшныхъ, безпомощныхъ минутахъ.
   -- Приведите его сюда, сказала я,-- пожалуйста приведите его сюда.
   -- Кто можетъ привести его сюда? отвѣчалъ маіоръ; -- какъ могу я, или кто-бы то ни было, убѣдить человѣка,-- я хотѣлъ сказать: безумца,-- который оставилъ васъ въ ту минуту, когда вы открыли глаза? Пока докторъ находился при васъ, я старался убѣдить Юстаса въ вашей и моей твердой увѣренности, что онъ не виновенъ, но на всѣ мои доводы и мольбы онъ отвѣчалъ только ссылкою на шотландскій приговоръ.
   -- На шотландскій приговоръ? спросила я.-- Что это такое?
   Маіоръ взглянулъ на меня съ изумленіемъ.
   -- Развѣ вы дѣйствительно никогда не слыхали объ его процесѣ? спросилъ онъ.
   -- Никогда.
   -- Мнѣ съ самаго начала казалось страннымъ, продолжалъ онъ,-- что, узнавъ настоящую фамилію вашего мужа, вы не вспомнили его страшной исторіи. Около трехъ лѣтъ тому назадъ вся Англія говорила о немъ. Неудивительно, что онъ, бѣдный, перемѣнилъ свою фамилію. Но гдѣ-же вы были въ то время?
   -- Вы говорите, это происходило три года тому назадъ?
   -- Да.
   -- Я, кажется, могу объяснить мое невѣденіе о событіи, извѣстномъ всей Англіи. Три года тому назадъ отецъ былъ еще живъ. Мы жили въ Италіи, въ горахъ близъ Сіены. По цѣлымъ недѣлямъ мы не видали англійскихъ, газетъ и англійскихъ путешественниковъ. Быть можетъ, отцу и писали изъ Англіи объ этомъ процесѣ, но онъ мнѣ никогда не говорилъ о немъ, а если и говорилъ, то я тотчасъ-же забыла о немъ, занятая другими впечатлѣніями. Но скажите, что-же общаго между приговоромъ и ужаснымъ сомнѣніемъ моего мужа въ отношеніи насъ? Юстасъ на свободѣ,-- значитъ, онъ признанъ невиновнымъ.
   -- Юстасъ судился въ Шотландіи, отвѣчалъ маіоръ, мрачно качая головой;-- по шотландскимъ законамъ существуетъ особая форма приговора, которая, на-сколько мнѣ извѣстно, не встрѣчается въ законодательствѣ ни одного государства въ свѣтѣ. Когда присяжные въ Шотландіи, сомнѣваются въ томъ, слѣдуетъ-ли оправдать или присудить обвиняемаго, то имъ дозволяется выразить это сомнѣніе въ особенной юридической формѣ. Если нѣтъ достаточныхъ уликъ, чтобъ признать обвиняемаго виновнымъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣтъ достаточныхъ доказательствъ для его оправданія, шотландскіе присяжные выносятъ приговоръ: не доказано.
   -- Таковъ былъ приговоръ, вынесенный въ дѣлѣ Юстаса? спросила я.
   -- Да.
   -- Присяжные не были вполнѣ убѣждены, что мой мужъ виновенъ, и не вполнѣ убѣждены, что онъ не виновенъ?
   -- Да, впродолженія трехъ лѣтъ тяготѣетъ надъ нимъ этотъ приговоръ присяжныхъ, оставившихъ его подъ подозрѣніемъ.
   О, мой бѣдный мужъ! Мой невинный мученикъ! Я теперь поняла все. Женитьба его подъ ложнымъ именемъ, страшное заклинаніе уважать его тайну и еще болѣе страшное недовѣріе ко мнѣ въ эту минуту,-- все было теперь понятно. Я встала съ кушетки спокойная, твердая. Шотландскій приговоръ возбудилъ во мнѣ смѣлую, мужественную рѣшимость, но прежде, чѣмъ приступить рѣшительно въ задуманному мною дѣлу, я должна была сообщить свой планъ мужу.
   -- Пойдемте къ Юстасу, сказала я,-- теперь я достаточно сильна.
   Маіоръ пристально взглянулъ на меня и, молча подавъ руку, повелъ меня къ двери.
   

ГЛАВА XII.
Шотландскій приговоръ.

   Мы прошли черезъ переднюю. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ отворилъ дверь въ длинную, узкую комнату, предназначенную для куренія.
   Въ ней не было никого, кромѣ моего мужа; онъ сидѣлъ у камина и, увидавъ меня, молча всталъ. Маіоръ оставилъ насъ однихъ и затворилъ за собою дверь. Юстасъ не сдѣлалъ ни шага ко мнѣ на встрѣчу. Я побѣжала въ нему и, бросившись на шею, горячо поцѣловала. Онъ меня не обнялъ, не поцѣловалъ, а только пассивно поддавался моимъ страстнымъ ласкамъ.
   -- Юстасъ! воскликнула я,-- я никогда не любила тебя такъ пламенно, какъ въ эту минуту!
   Онъ освободился изъ моихъ объятій и, съ машинальной любезностью посторонняго человѣка, знакомъ пригласилъ меня сѣсть.
   -- Благодарю тебя, Валерія, сказалъ онъ холодно;-- послѣ того, что случилось, ты не могла сказать ничего больше и ничего меньше. Благодарю тебя.
   Мы оба стояли передъ каминомъ. Сказавъ эти слова, онъ медленно и съ поникшей головой пошелъ къ дверямъ. Я послѣдовала за нимъ, перегнала его и заслонила ему путь.
   -- Зачѣмъ ты уходишь? сказала я,-- зачѣмъ ты такъ жестокъ со мной? Ты сердишься, Юстасъ? Прости меня, мой милый, если я тебя разсердила.
   -- Я долженъ у тебя просить прощенія, отвѣчалъ онъ;-- прости меня, Валерія, что я женился на тебѣ.
   Онъ произнесъ эти слова съ такимъ отчаяннымъ, мрачнымъ смиреніемъ, что сердце у меня дрогнуло.
   -- Взгляни на меня, Юстасъ, сказала я, схвативъ его за руку.
   Онъ медленно поднялъ глаза -- они смотрѣли на меня холодно, неподвижно, безнадежно. Въ эту страшную минуту я была такъ-же холодна и спокойна, какъ онъ. Его ледяное отчаяніе какъ-бы заморозило меня.
   -- Неужели, воскликнула я,-- ты думаешь, что я не вѣрю въ твою невинность?
   Онъ не отвѣчалъ на мой вопросъ, горько вздохнулъ и произнесъ, словно посторонній мнѣ человѣкъ:
   -- Бѣдная женщина! Бѣдная женщина!
   Сердце мое тревожно билось, какъ-бы желая выскочить. Я оперлась рукою на плечо мужа, чтобъ не упасть.
   -- Я не прошу твоего сожалѣнія, Юстасъ, я желаю только справедливости. Ты несправедливъ ко мнѣ. Если-бъ ты довѣрилъ мнѣ всю правду въ первые дни нашей любви, призываю Бога въ свидѣтеля, я вышла-бы за тебя замужъ безъ всякаго колебанія. Теперь ты сомнѣваешься во мнѣ, ты не вѣришь, что я считаю тебя невиннымъ.
   -- Я въ этомъ не сомнѣваюсь. Всѣ твои стремленія благородны, Валерія. Ты говоришь и чувствуешь благородно. Но не осуждай меня за то, милое дитя мое, что я вижу далѣе тебя,-- вижу жестокое будущее.
   -- Жестокое будущее! воскликнула я;-- что это значитъ?
   -- Ты вѣришь въ мою невинность, Валерія. Присяжные, судившіе меня, сомнѣвались въ этомъ и публично выразили это сомнѣніе. На основаніи какихъ доказательствъ, вопреки судебному приговору, ты считаешь меня невиновнымъ?
   -- Мнѣ не надо никакихъ доказательствъ. Я вѣрю тебѣ, несмотря на присяжныхъ и приговоръ.
   -- Будутъ-ли согласны съ тобою твои друзья? Что скажутъ твои дядя и тетка, когда узнаютъ о случившемся, а рано или поздно все имъ будетъ извѣстно? "Онъ началъ дурно/ скажутъ они:-- онъ скрылъ отъ нашей племянницы свой первый бракъ и свою настоящую фамилію. Онъ можетъ сколько угодно увѣрять, что не виновенъ, но можно-ли ему повѣрить? Судъ оставилъ его подъ подозрѣніемъ, судъ призналъ, что не доказано его преступленіе, но и не оправдалъ его. Намъ недостаточно такого приговора. Если присяжные постановили несправедливый приговоръ или онъ дѣйствительно не виновенъ, то пусть это докажетъ". Вотъ что думаетъ и говоритъ обо мнѣ весь свѣтъ. Вотъ что будутъ думать и говорить твои друзья. Придетъ время, Валерія, когда ты, даже ты признаешь, что твои друзья правы.
   -- Этого никогда не будетъ! воскликнула я пламенно;-- одно такое подозрѣніе меня оскорбляетъ до глубины души.
   Онъ снялъ мою руку съ своего плеча и отошелъ на нѣсколько шаговъ.
   -- Мы женаты только нѣсколько дней, Валерія, сказалъ онъ съ горькой улыбкой,-- твоя любовь еще молода и нова. Время потушитъ пламя этой любви.
   -- Никогда! Никогда!
   -- Посмотри на окружающій тебя свѣтъ, сказалъ онъ, отходя отъ меня еще далѣе.-- Самые счастливые супруги по временамъ ссорятся и на самомъ безоблачномъ небосклонѣ брачной жизни появляются иногда черныя тучи. Когда наступятъ для насъ эти мрачные дни, въ сердцѣ твоемъ проснутся тѣ сомнѣнія и подозрѣнія, которыя ты теперь отвергаешь. Когда на небосклонѣ нашей брачной жизни взойдутъ тучи, когда я скажу тебѣ первое рѣзкое слово, а ты легкомысленно отвѣтишь мнѣ, въ памяти твоей возстанетъ страшный образъ моей первой жены. Ты вспомнишь, что меня обвиняли въ ея убійствѣ и что я не былъ оправданъ. Ты скажешь сама себѣ: "Неужели съ ней началось такъ-же? Неужели со мной окончится тѣмъ-же?" Это страшные вопросы для жены! Ты схоронишь ихъ въ глубинѣ своего сердца, какъ добрая женщина, ты съ ужасомъ отъ нихъ отвернешься; но на другой день ты будешь на-сторожѣ. Я это замѣчу, пойму тайную причину твоей сдержанности -- и мое второе рѣзкое слово будетъ гораздо рѣзче. Тогда ты станешь яснѣе припоминать, что твой мужъ судился, какъ убійца, и что смерть его первой жены осталась неразъясненной. Ты видишь, какимъ адомъ можетъ сдѣлаться для насъ домашняя жизнь. Я недаромъ просилъ, заклиналъ тебя не раскрывать роковой тайны. Могу-ли я теперь ухаживать за тобою во время болѣзни, не напоминая того, что было на одрѣ смерти моей первой жены? Подавая тебѣ лекарства, я стану возбуждать въ тебѣ подозрѣніе -- вѣдь говорили, что я отравилъ ее лекарствомъ. Подавая тебѣ чашку чая, я воскрешу въ тебѣ сомнѣніе,-- говорили, что я положилъ мышьяку въ ея чашку. Если, выходя изъ комнаты, я поцѣлую тебя, ты невольно вспомнишь, что обвинитель уличалъ меня въ подобномъ поцѣлуѣ, данномъ ей для приличія и обмана сидѣлки. Можно-ли жить вмѣстѣ при такихъ условіяхъ? Это выше человѣческихъ силъ. Сегодня я сказалъ тебѣ: "если ты сдѣлаешь еще шагъ далѣе въ этомъ дѣлѣ, то погубишь свое счастье на вѣки". Ты меня не послушалась -- и конецъ нашему счастью наступилъ. Надъ нашими головами тяготѣетъ проклятіе, отъ котораго не освободиться намъ во всю нашу жизнь.
   Я слушала его терпѣливо, но рисуемая имъ картина будущаго была слишкомъ страшна, и я долѣе не; могла вынести ужасной пытки, которой онъ меня подвергалъ.
   -- Перестань говорить такіе ужасы! воскликнула я;-- въ наши года нельзя проститься съ любовью и надеждой! Сомнѣваться въ томъ и другомъ -- святотатство.
   -- Прочти процесъ, отвѣчалъ онъ; -- ты, вѣроятно, на это рѣшилась?
   -- Да, я прочту его съ перваго слова до послѣдняго; я составила планъ, который ты навѣрное одобришь, Юстасъ.
   -- Никакія твои дѣйствія, никакая любовь и надежда не хогутъ изхѣнить непреодолимыхъ фактовъ. Моя первая жена умерла отъ отравы, и судъ не оправдалъ меня по обвиненію въ ея убійствѣ. Пока ты этого не знала, мы могли быть счастливы, но теперь тебѣ все извѣстно, и я повторяю: насталъ конецъ нашей брачной жизни.
   -- Нѣтъ, отвѣчала я,-- теперь началась для меня брачная жизнь съ серьезной цѣлью и отвѣтственностью.
   -- Что ты этимъ хочешь сказать?
   -- По твоимъ словамъ, продолжала я, подходя къ нему и взявъ его за руку,-- весь свѣтъ говоритъ о тебѣ: "Шотландскаго приговора намъ недостаточно; если присяжные были несправедливы, если онъ не виновенъ, то пусть это докажетъ". Ты увѣряешь, что всѣ мои друзья, узнавъ о твоемъ несчастьи, скажутъ то-же самое; хорошо, я ихъ сама повторяю: мнѣ недостаточно этого приговора. Докажи, Юстасъ, что ты не виновенъ, и пусть судъ тебя оправдаетъ. Зачѣмъ ты ждалъ три года? Вѣроятно, для того, чтобъ тебѣ въ этомъ помогла жена? Милый мой, теперь жена твоя готова помогать тебѣ. Съ этой минуты у нея одна цѣль въ жизни: доказать всему свѣту и присяжнымъ, что ея мужъ не виновенъ въ взведенномъ на него обвиненіи.
   Я говорила съ энтузіазмомъ, пульсъ мой лихорадочно бился и голосъ громко раздавался въ комнатѣ. Я надѣялась, что мнѣ удалось его воодушевить.
   -- Прочти процесъ, отвѣчалъ онъ холодно.
   Я схватила его за руку и съ негодованіемъ, съ отчаяніемъ сжала ее изо всей силы. Я, кажется, была въ состояніи въ эту минуту ударить его!
   -- Я намѣрена прочесть весь процесъ отъ строчки до строчки вмѣстѣ съ тобою, продолжала я;-- вѣроятно, сдѣлана какая-нибудь непростительная ошибка, не представлено какое-нибудь необходимое въ твою пользу доказательство, не подвергнуто должному изслѣдованію подозрительное обстоятельство. Юстасъ, я убѣждена, что ты и твои защитники не досмотрѣли чего-нибудь и, благодаря этой ошибкѣ, состоялся несправедливый приговоръ. Мы исправимъ эту ошибку. Мы должны это сдѣлать -- ради тебя, ради меня, ради нашихъ дѣтей, если Небо благословитъ нашъ бракъ. О! радость моя, не смотри на меня такъ холодно, не отвѣчай мнѣ такъ жестоко! Не обращайся со мною, какъ съ глупой, безумной женщиной, задумавшей невозможное!
   Ничего не могло подѣйствовать на него!
   -- Меня защищали величайшіе адвокаты въ странѣ, сказалъ онъ тономъ сожалѣнія,-- и если всѣ ихъ усилія ни къ чему не привели, то что-же можемъ сдѣлать мы съ тобою, бѣдная Валерія? Мы можемъ только покориться!
   -- Никогда! воскликнула я;-- величайшіе адвокаты тоже люди и могутъ ошибаться. Этого ты не станешь отрицать.
   -- Прочти процесъ, сказалъ онъ въ третій разъ и ничего не прибавилъ къ этимъ жестокимъ словамъ.
   Внѣ себя отъ отчаянія, видя, что всѣ мои усилія тщетны, и сознавая, что его безжалостная логика была гораздо сильнѣе моихъ доводовъ, основанныхъ на любви и преданности, я вспомнила о маіорѣ Фицъ-Дэвидѣ. Послѣдняя моя надежда заключалась во вліяніи на Юстаса его стараго друга.
   -- Подожди меня минуту! воскликнула я,-- и выслушай еще одно мнѣніе.
   Я поспѣшно возвратилась въ кабинетъ маіора; его тамъ не было. Я постучала въ дверь, ведущую въ сосѣднюю комнату, и маіоръ немедленно отворилъ ее. Доктора уже не было, а Бенджаминъ все еще оставался здѣсь.
   -- Пойдемте къ Юстасу, произнесла я,-- и скажите ему...
   Въ эту минуту парадная дверь съ шумомъ затворилась. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ и Бенджаминъ молча переглянулись.
   Не дожидаясь маіора, я побѣжала въ ту комнату, гдѣ разговаривала съ Юстасомъ. Въ ней никого не было. Мой мужъ ушелъ.
   

ГЛАВА XIII.
Рѣшимость мужа.

   Первой моей мыслью было послѣдовать за Юстасомъ на улицу.
   Маіоръ и Бенджаминъ возстали противъ этого смѣлаго плана. Они ссылались на чувство самоуваженія, которое не могло дозволить мнѣ преслѣдовать бѣжавшаго мужа, но ихъ доводы, насколько я помню, не имѣли на меня никакого вліянія. Болѣе подѣйствовала ихъ просьба пожалѣть Юстаса и подождать его полчаса. Если-же по истеченіи этого срока онъ не возвратится, то они оба обязались отправиться со мною въ гостинницу, гдѣ онъ остановился.
   Ради Юстаса я согласилась подождать, но нельзя словами выразить тѣхъ страшныхъ мученій, которыя я вынесла въ эти минуты бездѣйствія.
   Бенджаминъ первый просилъ меня разсказать обо всемъ, что произошло между мною и мужемъ.
   -- Вы можете говорить откровенно, сказалъ онъ: -- мнѣ извѣстно все, что случилось въ домѣ маіора Фицъ-Дэвида со времени вашего прибытія. Никто мнѣ этого не разсказалъ; я самъ все понялъ. Вы, вѣроятно, помните, что я былъ пораженъ именемъ Мокалана, когда вы впервые упомянули о настоящей фамиліи вашего мужа? Я сразу не могъ сообразить, въ чемъ дѣло, но потомъ все вспомнилъ.
   Послѣ этихъ словъ добраго Бенджамина я откровенно передала ему все, что говорила Юстасу, и какъ онъ принялъ мои слова. Къ полнѣйшему моему разочарованію, Бенджаминъ и маіоръ приняли сторону мужа и прямо объявили, что мой планъ былъ безумной мечтой.
   -- Вы не читали процеса, сказали они въ одинъ голосъ.
   Они просто взбѣсили меня.
   -- Мнѣ довольно одного факта, что онъ не виновенъ, воскликнула я.-- Отчего-же его невиновность не доказана? Она должна быть и будетъ доказана. Если процесъ убѣдитъ меня, что этого сдѣлать нельзя, то я не повѣрю процесу. Гдѣ книга, маіоръ? Защитники Юстаса, вѣроятно, оставили его женѣ лазейку для его оправданія. Вѣдь они не любили его такъ, какъ я его люблю. Дайте мнѣ книгу.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ взглянулъ на Бенджамина.
   -- Если я дамъ ей книгу, то усилю только ея волненіе, сказалъ онъ;-- какъ вы полагаете?
   Прежде, чѣмъ Бенджаминъ успѣлъ отвѣтить, я воскликнула;
   -- Если вы откажетесь исполгить мою просьбу, то сдѣлайте одолженіе, маіоръ, сходите къ ближайшему книгопродавцу и прикажите достать для меня стенографическій отчетъ дѣла Юстаса. Я твердо рѣшилась прочесть его.
   На этотъ разъ Бенджаминъ поддержалъ меня.
   -- Хуже того положенія, въ которомъ она теперь находится, нельзя себѣ вообразить, сказалъ онъ,-- а потому предоставьте ей дѣйствовать какъ она хочетъ.
   Маіоръ всталъ и вынулъ книгу изъ итальянской шифоньерки, куда онъ ее спряталъ.
   -- По словамъ моей молодой пріятельницы, примадонны, сказалъ онъ, подавая мнѣ книгу,-- она призналась вамъ въ своей непростительной вспышкѣ, окончившейся разбитіемъ вазы. Я не зналъ, какую книгу она бросила въ сердцахъ, и, оставляя васъ въ комнатѣ, полагалъ, что стенографическій отчетъ процеса находился на своемъ обычномъ мѣстѣ, на верхней полкѣ книжнаго шкафа. Признаюсь, мнѣ было любопытно узнать, вздумаете-ли вы осмотрѣть эту полку. Разбитая ваза (теперь не къ чему скрывать этого отъ васъ) была подарена мнѣ вмѣстѣ съ другой, парной вазой вашимъ мужемъ и его первой женою за недѣлю до ея страшной смерти. Увидавъ вашъ взглядъ, устремленный на обломки этой вазы, я невольно подумалъ, что вы близки въ роковой истинѣ; кажется, на лицѣ моемъ въ то время выразилось безпокойство и вы, кажется, это замѣтили.
   -- Да, я замѣтила, маіоръ, и заключила, что стою на дорогѣ въ открытію истины. Но посмотрите, который часъ! Мы, кажется, уже прождали полчаса.
   Отъ нетерпѣнія мнѣ казалось, что время слишкомъ медленно двигается, между тѣмъ получасовой искусъ еще не окончился.
   Медленно шли тяжелыя минуты, и мужъ не возвращался. Мы старались продолжать разговоръ, но тщетно. Могильная тишина прерывалась только уличнымъ шумомъ. Одна ужасная мысль все упорнѣе и упорнѣе преслѣдовала меня, несмотря на всѣ усилія устранить ее. "Неужели, спрашивала я себя,-- наша брачная жизнь окончена и Юстасъ меня бросилъ?"
   Маіоръ видѣлъ, что моя твердость начинала слабѣть подъ гнетомъ неизвѣстности.
   -- Поѣдемте, сказалъ онъ наконецъ, хотя до получаса еще не доставало пяти минутъ.
   Я молча поблагодарила его взглядомъ, но не могла произнести ни слова. Мы втроемъ отправились въ гостинницу.
   Хозяйка встрѣтила насъ въ столовой. Юстасъ не возвращался, но посыльный пять минутъ тому назадъ принесъ на мое имя письмо, которое лежало въ моей комнатѣ. Дрожа всѣмъ тѣломъ и едва переводя дыханіе, я побѣжала, по лѣстницѣ. Они. послѣдовали за иною. Адресъ на конвертѣ былъ написанъ мужемъ. Сердце мое дрогнуло. Конечно, онъ прощался со мною на вѣки. Я держала письмо въ рукахъ, но не могла его распечатать; на меня напалъ какъ-бы столбнякъ.
   Добрый Бенджаминъ старался меня утѣшить, но маіоръ, знавшій гораздо лучше женское сердце, шепнулъ ему:
   -- Подождите; теперь говорить съ нею безполезно; дайте ей время опомниться.
   Эти слова заставили меня очнуться. Если Юстасъ, дѣйствительно, меня покинулъ, то каждая минута была дорога.
   -- Вы его старый другъ, сказала я, подавая маіору письмо;-- распечатайте и прочтите.
   Онъ прочелъ про себя и съ презрѣніемъ бросилъ письмо на столъ.
   -- Онъ съума сошелъ, произнесъ маіоръ,-- это единственное его извиненіе.
   Я поняла горькую истину и это сознаніе дало мнѣ силы прочитать письмо. Вотъ оно:

"Моя милая Валерія!

   "Эти строки -- мое послѣднее прости. Я возвращаюсь въ своей прежней, одинокой, мрачной жизни. Голубушка моя, тебя жестоко обманули. На тебѣ женился человѣкъ, обвинявшійся публично въ отравленіи своей первой жены и неоправданный судомъ. Тебѣ теперь это извѣстно. Можешь-ли ты питать ко мнѣ прежнія довѣріе и уваженіе? Ты могла жить со иною счастливо, пока не знала страшной тайны, но теперь это невозможно.
   "Нѣтъ, единственное средство искупить мою вину, это -- покинуть тебя на-вѣки. Единственная надежда для тебя быть счастливой въ будущемъ заключается въ разлукѣ со мною. Я люблю тебя, Валерія, люблю страстно, преданно, истинно; но между нами стоитъ призракъ отравленной женщины. Что до того, что я не виновенъ даже въ помышленіи нанести какой-бы то ни было вредъ моей первой женѣ? Моя невинность не доказана. На этомъ свѣтѣ доказать ее невозможно. Ты молода, благородна, полна надеждъ и любви. Доставь счастье другому твоими несравненными достоинствами и очаровательными прелестями. Я ихъ недостоинъ. Отравленная женщина стоитъ между нами. Если-бъ ты продолжала жить со мною, ты постоянно видѣла-бы ее, также какъ я. Я не хочу подвергать тебя подобной пыткѣ. Я люблю тебя и удаляюсь.
   "Ты, можетъ быть, сочтешь меня жестокимъ, но время измѣнитъ твое сужденіе. Черезъ нѣсколько лѣтъ ты скажешь: "онъ низко меня обманулъ, но все-же въ немъ была искра благородства; у него хватило мужества добровольно возвратить мнѣ свободу".
   "Да, Валерія, я освобождаю тебя отъ всякихъ обязанностей въ отношеніи меня. Если возможенъ разводъ, я впередъ на него согласенъ. Слѣдуй совѣтамъ твоихъ друзей и возврати себѣ полную независимость. Я въ этомъ отношеніи далъ необходимую инструкцію своимъ стряпчимъ. Пусть твой дядя обратится къ нимъ, и я надѣюсь, что онъ останется мною доволенъ. Теперь у меня-единственная забота: твое счастье и благополучіе. То и другое немыслимо при существованіи нашего брака.
   "Я не могу болѣе писать. Эти строки будутъ ждать тебя въ гостинницѣ. Совершенно безполезно меня отыскивать. Я не могу болѣе тебя видѣть, потому что я слабъ и, увидавъ тебя, могу поддаться своей любви.
   "Покажи это письмо дядѣ и друзьямъ, мнѣніемъ которыхъ ты дорожишь. Мнѣ стоитъ только подписать свое обезчещенное имя -- и всякій пойметъ, всякій одобритъ мое поведеніе. Это страшное, имя вполнѣ оправдываетъ мое настоящее письмо. Прости и забудь

Юстаса Мокалана".

   Такъ прощался онъ со мною на-вѣки черезъ шесть дней послѣ нашей свадьбы.
   

ГЛАВА XIV.
Отвѣтъ жены.

   До сихъ поръ я говорила о себѣ съ полной откровенностью и, могу сказать, съ немалымъ мужествомъ. Но откровенность и мужество оставляютъ меня при мысли о прощальномъ письмѣ мужа и о бурѣ пламенныхъ страстей, возбужденной имъ въ моемъ сердцѣ. Нѣтъ, я не могу, я не смѣю сказать правды -- признаться въ томъ, что чувствовала въ -эту роковую минуту. Пусть читатели сами отгадаютъ: мужчины -- призвавъ на помощь свое знаніе женщинъ; женщины -- взглянувъ въ свои сердца.
   То, что я сдѣлала, когда нѣсколько успокоилась, разсказать гораздо легче. Я отвѣчала мужу. Отвѣтъ этотъ я приведу далѣе; изъ него нетрудно будетъ увидѣть, какое впечатлѣніе произвело на меня его бѣгство, а также какія намѣренія и надежды одушевляли меня въ эту новую, страшную эпоху моей жизни.
   Старый другъ моего отца, Бенджаминъ, перевезъ меня въ свой маленькій домъ. Я провела первую ночь разлуки съ мужемъ не сомкнувъ глазъ и только утромъ тревожный сонъ нѣсколько возстановилъ мои ослабѣвшія, силы.
   Во время завтрака пріѣхалъ маіоръ Фицъ-Дэвидъ узнать о моемъ здоровьѣ и передать результаты его свиданія со стряпчими моего мужа. Они объявили, что имъ извѣстно, гдѣ находится Юстасъ, но что имъ положительно запрещено сообщать его адресъ кому-бы то ни было. Въ другихъ отношеніяхъ распоряженія ихъ кліента касательно жены были, по ихъ выраженію, "черезчуръ благородны". Мнѣ стоило только написать имъ слово -- и они тотчасъ прислали-бы копію съ его письменной инструкціи.
   Съ своимъ обычнымъ тактомъ, маіоръ спросилъ меня только о моемъ здоровьѣ и болѣе не задавалъ никакихъ вопросовъ. Онъ тотчасъ-же распрощался со мною и ушелъ съ Бенджаминомъ въ садъ, гдѣ они долго разговаривали.
   Я заперлась въ отведенной мнѣ комнатѣ и написала дядѣ Старквэтеру обо всемъ, что случилось, приложивъ копію письма мужа. Покончивъ съ этимъ, я пошла подышать чистымъ воздухомъ, но мнѣ скоро надоѣло ходить и я возвратилась въ свою комнату. Добрый Бенджаминъ далъ мнѣ полную свободу оставаться наединѣ сколько мнѣ было угодно. Съ вечеру я немного успокоилась и могла думать объ Юстасѣ безъ слезъ и говорить съ Бенджаминомъ, не приводя въ ужасъ бѣднаго старика.
   Ночь я провела гораздо лучше и на слѣдующее утро была достаточно сильна, чтобъ исполнить первый мой долгъ -- отвѣчать мужу.
   Вотъ что я ему написала:
   "Я все еще слишкомъ слаба, Юстасъ, чтобы писать тебѣ подробно; но мысли мои ясны. Я составила себѣ опредѣленное мнѣніе о тебѣ и о твоемъ письмѣ. Я знаю, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать въ виду твоего бѣгства. Многія женщины на моемъ мѣстѣ сочли-бы, что ты потерялъ всякое право на ихъ любовь. Я этого не полагаю и пишу въ тебѣ все, что думаю, просто и прямо.
   "Ты говоришь, что любишь меня и потому удаляешься отъ меня. Я не могу этого понять. Что касается меня, то, несмотря на все сказанное и написанное тобою, несмотря на твой жестокій отъѣздъ,-- я люблю тебя и не брошу. Нѣтъ! пока я жива, я останусь твоей женою. Это удивляетъ тебя? Признаюсь, и мнѣ оно непостижимо. Если-бъ другая женщина написала что-нибудь подобное человѣку, который обошелся-бы съ нею такъ, какъ ты со мною, то я не могла-бы объяснить себѣ ея страннаго поступка. Дѣйствительно, я не понимаю себя. Я должна-бы ненавидѣть, а между тѣмъ люблю тебя. Право, мнѣ совѣстно за себя, но все это правда.
   "Не безпокойся, я не стану тебя разыскивать или уговаривать возвратиться. Я не на-столько глупа, чтобы надоѣдать тебѣ. Ты теперь самъ не свой, а когда придешь въ себя, то самъ вернешься, и я буду на-столько слаба, что прощу тебя.
   "Но какимъ образомъ придешь ты въ себя? Я думала объ этомъ вчера цѣлый день и сегодняшнюю ночь и, наконецъ, пришла къ тому убѣжденію, что безъ моей помощи ты никогда не будешь снова человѣкомъ. Но въ чемъ можетъ заключаться эта помощь? Отвѣтъ не труденъ. То, чего не могъ сдѣлать для тебя законъ, сдѣлаетъ жена. Помнишь, что я сказала тебѣ, очнувшись отъ обморока въ квартирѣ маіора Фицъ-Дэвида? Я сказала, что первой моей мыслью, когда я узнала приговоръ шотландскаго суда, была рѣшимость доказать его неправильность. Твое письмо укрѣпило во мнѣ эту рѣшимость. Единственное средство возвратить тебя къ женѣ любящимъ и раскаивающимся мужемъ заключается въ замѣнѣ несправедливаго шотландскаго приговора: "не доказано" честнымъ англійскимъ приговоромъ: "не виновенъ".
   "Ты удивляешься, быть можетъ, что женщина, ничего несмыслящая въ юриспруденціи, выказываетъ такія точныя свѣденія по части законовъ; но женщина начала съ того, что познакомилась съ закономъ. А обратилась въ лексикону Огильви и вотъ что тамъ нашла: "приговоръ: "не доказано" означаетъ, что во мнѣніи присяжныхъ не доказана виновность обвиняемаго; а приговоръ: "не виновенъ" означаетъ, что присяжные убѣдились въ невинности обвиняемаго". Послѣдній приговоръ долженъ быть произнесенъ относительно тебя шотландскими присяжными и всѣмъ свѣтомъ. Этой цѣли я съ Божьей помощью посвящу всю свою жизнь.
   "Кто мнѣ поможетъ въ этомъ дѣлѣ -- я не знаю. Я прежде надѣялась, что мы рука въ руку пойдемъ по трудному пути, ведущему къ такой славной цѣли. Теперь эта надежда исчезла. Я не ожидаю и не прошу твоей помощи. Человѣкъ, думающій какъ ты, не можетъ никому помочь; онъ осужденъ на безнадежность. Да будетъ такъ. Я стану надѣяться на тебя и буду работать за двоихъ; если я буду дѣйствовать разумно, будь увѣренъ, найду и помощь.
   "Я ничего не скажу теперь о моихъ планахъ; я еще не прочла процеса. Мнѣ достаточно увѣренности въ твоей невинности. Когда человѣкъ не сдѣлалъ того, въ чемъ его обвиняютъ, то навѣрное найдется средство это доказать. Рано или поздно, съ чужой помощью или безъ нея, я найду это средство. Да, прежде, чѣмъ, я прочла хотя строчку твоего процеса, я говорю съ полной увѣренностью, что докажу твою невинность.
   "Ты можешь смѣяться или плакать надъ такою слѣпой увѣренностью. Я, дѣйствительно, не знаю, заслуживаю-ли я насмѣшки или сожалѣнія. Я только въ одномъ убѣждена: что возвращу тебя свѣту оправданнымъ, незапятнаннымъ.
   "Пиши ко мнѣ иногда, Юстасъ, и, несмотря на всю горечь настоящаго положенія, не теряй вѣры въ любовь и преданность

твоей Валеріи".

   Вотъ мой отвѣтъ. Онъ былъ очень плохъ съ литературной стороны (я могла-бы теперь написать гораздо лучше), но въ немъ было одно достоинство -- онъ честно выражалъ мои чувства и намѣренія.
   Я прочла письмо Бенджамину. Онъ всплеснулъ руками, какъ, всегда дѣлалъ въ минуты изумленія.
   -- Я никогда не читалъ такого безумнаго письма, сказалъ добрый старикъ.-- Ни одна женщина еще не задумывала ничего подобнаго. Боже милостивый! Невозможно намъ, старикамъ, понять теперь взгляды и намѣренія новаго поколѣнія. Какъ-бы я желалъ, чтобъ вашъ дядя Старквэтеръ прочелъ это письмо. Чтобы онъ сказалъ? И это жена пишетъ къ мужу! Вы рѣшились послать письмо?
   Я отвѣчала, въ еще большему удивленію Бенджамина, что намѣрена сама передать это письмо стряпчимъ моего мужа, такъ-какъ желала прочесть его инструкцію, оставленную имъ.
   Я отправилась въ контору этихъ стряпчихъ. Ихъ оказалось, двое и они оба меня приняли. Одинъ былъ худощавый, мягкій человѣкъ съ кислой улыбкой, а другой толстый, сердитый. Они оба мнѣ очень не понравились; они, съ своей стороны, тоже, видимо, чувствовали во мнѣ сильное недовѣріе. Прежде всего они показали мнѣ инструкцію мужа, въ которой онъ назначалъ мнѣ половину своего годового дохода. Я отказалась взять хоть пенсъ, изъ этихъ денегъ. Стряпчіе были чрезвычайно удивлены. Имъ никогда не случалось во время долговременной практики встрѣчать ничего подобнаго. Они старались образумить меня и поколебать мою рѣшимость. Сердитый стряпчій требовалъ отъ меня объясненія. такого страннаго отказа, а его товарищъ съ кислой улыбкой замѣтилъ, что я, какъ женщина, конечно, не могла объяснять разумными доводами своихъ поступковъ.
   -- Будьте такъ добры, передайте это письмо, господа, сказала я и вышла изъ конторы.
   Я вовсе не желаю приписывать себѣ достоинствъ, которыхъ но имѣю. Я отказалась отъ денегъ Юстаса только потому, что гордость мѣшала мнѣ принять что-либо отъ него послѣ его бѣгства. Мое собственное состояніе (800 фунтовъ стерл. годового дохода) было, по брачному контракту, закрѣплено за мною. Этого было слишкомъ достаточно для моей одинокой жизни, и потому я рѣшилась довольствоваться этими деньгами. Бенджаминъ настаивалъ на томъ, чтобы я жила въ его маленькомъ домикѣ, и потому единственные представлявшіеся мнѣ расходы были издержки по исполненію моего плана. Я могла быть независимой и не хотѣла никому быть обязанной. Исповѣдывая свои слабости и заблужденія, я должна упомянуть, что, несмотря на мою любовь въ нужу, я не могла простить ему одного -- утайки отъ меня его первой женитьбы. Я не могу объяснить, почему мысль объ этомъ была мнѣ нестерпима, но, вѣроятно, въ глубинѣ моего сердца я чувствовала ревность. Однако, всякая мысль о ревности была невозможна при воспоминаніи о несчастной смерти бѣдной женщины. Все-же Юстасъ не долженъ былъ скрывать отъ меня этой тайны. Что-бы онъ сказалъ, если бъ я была вдова и ничего ему объ этомъ не сказала?
   Я возвратилась уже вечеромъ въ Бенджамину, который встрѣтилъ меня у воротъ.
   -- Васъ ждетъ сюрпризъ, сказалъ онъ:-- вашъ дядя пріѣхалъ. Получивъ ваше письмо сегодня утромъ, онъ отправился въ Лондонъ съ первымъ поѣздомъ.
   Черезъ минуту я была уже въ объятіяхъ добраго дяди. Въ моемъ тогдашнемъ положеніи я не знала, какъ благодарить дядю за его вниманіе во мнѣ. Слезы навернулись у меня на глазахъ.
   -- Я пріѣхалъ за тобою, милое дитя мое, сказалъ онъ:-- поѣдемъ къ намъ. Я не могу выразить, какъ искренно я сожалѣю, что ты покинула нашъ домъ... Ну, ну, не будемъ объ этомъ говорить. Несчастіе уже случилось и надо только уменьшить его по возможности. Если-бъ твой мужъ попался мнѣ... Прости Господи! Я забываю, что я пасторъ. Тетка тебя горячо цѣлуетъ. Она стала еще суевѣрнѣе, чѣмъ прежде, и эта несчастная исторія ее нисколько не удивляетъ: она увѣряетъ, что все горе произошло отъ того, что ты сдѣлала ошибку, подписывая свое имя въ церковной книгѣ послѣ вѣнчанія. Не правда-ли, какой вздоръ? Глупая она, но хорошая женщина и желаетъ тебѣ добра. Она хотѣла ее мною пріѣхать, но я ее не взялъ, сказавъ: "нѣтъ, останься дома и посмотри за хозяйствомъ и приходомъ, а я привезу нашего ребенка". Валерія, тебя ждетъ твоя комната съ бѣлыми занавѣсками. Мы отправимся завтра утромъ съ девятичасовымъ поѣздомъ, если ты можешь встать такъ рано.
   Возвратиться въ пасторскій домъ! Развѣ это было возможно? Похоронивъ себя въ уединенномъ селеніи, какъ могла я стремиться въ достиженію своей цѣли? Нѣтъ, мнѣ нельзя было возвратиться въ домъ дяди Старквэтера.
   -- Благодарю васъ, дядя, отъ всей души, сказала я,-- но въ настоящую минуту я не могу покинуть Лондона.
   -- Ты не можешь покинуть Лондона! повторилъ онъ.-- Что она хочетъ сказать, м-ръ Бенджаминъ?
   -- Она въ правѣ оставаться здѣсь, сколько ей угодно, м-ръ Старкветеръ, замѣтилъ Бенджаминъ, уклоняясь отъ прямого отвѣта.
   -- Это не отвѣтъ, воскликнулъ дядя и, обратясь ко мнѣ, прибавилъ:-- что тебя задерживаетъ въ Лондонѣ? Ты прежде его терпѣть не могла. Какая важная причина побуждаетъ тебя оставаться здѣсь?
   Я должна была рано или поздно открыть свои намѣренія моему старому другу и покровителю; поэтому, собравшись съ силами, я разсказала ему все. Онъ выслушалъ меня, едва переводя дыханіе отъ изумленія.
   -- Господи! съ ужасомъ воскликнулъ добрый старикъ, обращаясь въ Бенджамину;-- бѣдняжка рехнулась отъ горя.
   -- Я былъ увѣренъ, что вы не одобрите ея плана, сэръ, сказалъ Бенджаминъ;-- признаюсь, я самъ его не одобряю.
   -- Неодобреніе слишкомъ мягкое слово, отвѣчалъ пасторъ;-- это просто безуміе. Надѣюсь, однакожь, что ты не серьезно рѣшилась на такое невозможное дѣло? прибавивъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
   -- Мнѣ очень жаль потерять ваше доброе мнѣніе, отвѣчала я,-- но я должна сознаться, что твердо рѣшилась исполнить свое намѣреніе.
   -- Итакъ, продолжалъ пасторъ,-- ты до того самонадѣянна, что думаешь выиграть дѣло, проигранное лучшими адвокатами Шотландіи? Они соединенными силами не могли доказать невинности этого человѣка, а ты хочешь сдѣлать это одна, безъ всякой помощи? Нечего сказать, удивительная ты женщина! Позвольте, однакожь, прибавилъ онъ, переходя вдругъ отъ негодованія къ ироніи,-- простому, провинціальному пастору, непривыкшему къ обществу адвокатовъ въ юбкахъ, спросить, какъ вя достигнете этого результата?
   -- Я прежде всего, дядя, прочту стенографическій отчетъ процеса.
   -- Нечего сказать, подходящее чтеніе для молодой женщины! Затѣмъ я совѣтую тебѣ прочесть нѣсколько французскихъ романовъ, это будетъ тебѣ полезно. Ну, а когда ты познакомишься съ процесомъ, что ты намѣрена дѣлать,-- подумала ты объ этомъ?
   -- Да, дядя. Я прежде всего постараюсь вывести заключеніе изъ процеса о томъ, кто дѣйствительно совершилъ преступленіе. Потомъ я сдѣлаю списокъ свидѣтелей, говорившихъ въ защиту мужа, и, розыскавъ ихъ, скажу имъ, кто я, и что мнѣ нужно. Я буду предлагать имъ всевозможные вопросы, преимущественно такіе, которые адвокатамъ могли показаться или слишкомъ мелочными, или совершенно пустыми. Въ дальнѣйшихъ моихъ дѣйствіяхъ я буду руководствоваться полученными отвѣтами. Вотъ мой планъ, дядя, и никакія преграды не останова тъ меня отъ его исполненія.
   Пасторъ и Бенджаминъ знаменательно переглянулись.
   -- Долженъ-ли я понять изъ твоихъ словъ, сказалъ достопочтенный Старквэтеръ,-- что ты намѣрена странствовать по различнымъ городамъ, розыскивая незнакомыхъ тебѣ людей? Молодая женщина, брошенная мужемъ, въ комъ встрѣтишь ты помощь и участіе? Вы слышали, что она говоритъ, м-ръ Бенджаминъ? Я, право, не знаю, во снѣ-ли я это вижу или слышу на яву. Посмотрите на нее: она сидитъ спокойно, какъ-будто не сказала ничего необыкновеннаго. Но что-же мнѣ съ нею дѣлать, что мнѣ съ нею дѣлать?
   -- Хотя мой планъ и кажется вамъ дерзкимъ и неисполнимымъ, я все-таки намѣрена сдѣлать попытку, дядя, отвѣчала я;-- ничто другое меня не успокоитъ и не поддержитъ, а Богу извѣстно, какъ мнѣ теперь необходимы поддержка и спокойствіе. Не думайте, что я говорю это только изъ упрямства, я вполнѣ сознаю, что меня ожидаютъ большія затрудненія.
   -- О-о! замѣтилъ пасторъ, принимая прежній ироническій тонъ,-- вы это сознаете? Ну, что-же, и то слава-богу!
   -- Много женщинъ до меня рѣшались ради любимаго человѣка вступать въ борьбу съ разными затрудненіями и ихъ усилія увѣнчивались успѣхомъ, сказала я.
   Пасторъ всталъ съ видомъ человѣка, терпѣніе котораго лопнуло.
   -- Долженъ-ли я понимать изъ твоихъ словъ, что ты все еще любишь м-ра Юстаса Мокалана?
   -- Да, отвѣчала я.
   -- Ты любишь героя знаменитаго процеса объ отравленіи мужемъ жены! Ты любишь человѣка, обманувшаго и бросившаго тебя?
   -- Я, люблю его теперь еще больше, чѣмъ прежде.
   -- М-ръ Бенджаминъ, сказалъ пасторъ,-- если она придетъ въ себя до завтрашняго утра, пришлите ее въ девяти часамъ въ Локслейскую гостинницу, гдѣ я остановился.-- Прощай, Валерія. Мнѣ теперь нечего болѣе съ тобою говорить; я посовѣтуюсь съ теткой, что намъ дѣлать дальше.
   -- Поцѣлуйте меня, дядя, на прощанье.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, Валерія. но, признаюсь, я полагалъ, что, доживъ до шестидесяти-пяти лѣтъ, я научился читать бѣгло въ женскомъ сердцѣ, а выходитъ на повѣрку, что я ничего не смыслю въ этомъ дѣлѣ.-- М-ръ Бенджаминъ, не забудьте моего адреса -- Локслейская гостинница. Прощайте.
   Проводивъ пастора до садовой калитки, Бенджаминъ возвратился ко мнѣ и сказалъ очень серьезно:
   -- Подумайте объ этомъ хорошенько, моя милая. Я не настаиваю на непреложности моего мнѣнія, но слова вашего дяди заслуживаютъ вниманія.
   -- Прощайте, мой добрый, старый другъ, произнесла я, считая безполезнымъ отвѣчать на его замѣчаніе.
   Отвернувшись, чтобъ скрыть выступавшія на глазахъ слезы, я пошла въ свою спальню. Стора на окнѣ не была опущена и осенняя луна заливала своимъ серебристымъ свѣтомъ маленькую комнату.
   Въ эту минуту я вспомнила о другой лунной ночи, когда я съ Юстасомъ гуляла въ саду пасторскаго дома передъ нашей свадьбой. Я уже говорила о томъ, какъ Юстасъ, въ виду препятствій къ нашему браку, предложилъ въ ту памятную ночь возвратить мнѣ данное ему слово. Я видѣла теперь передъ собою его дорогое лицо, я слышала его милый голосъ: "Прости меня, говорилъ онъ,-- за то, что я-любилъ тебя страстно, преданно; прости меня и забудь". А я отвѣчала: "О! Юстасъ, я женщина, не своди меня съума. Я не могу жить безъ тебя! Я хочу и должна быть твоею женой!" Теперь, послѣ нашей свадьба, мы разлучены, хотя любимъ другъ друга такъ-же пламенно, какъ и тогда. А почему? Потому, что его обвинили въ преступленіи, никогда имъ несовершенномъ, и что шотландскіе присяжные не съумѣли распознать невиннаго человѣка отъ виновнаго.
   Смотря на луну и вспоминая прошедшее, я почувствовала въ себѣ новыя силы.
   "Нѣтъ! воскликнула я въ глубинѣ своего сердца,-- ни родственники, ни друзья не уговорятъ меня бросить дѣло мужа. Доказать его невинность будетъ цѣлый всей моей жизни и я начну дѣйствовать съ сегодняшней но "и".
   Я опустила стору, зажгла свѣчку и въ тиши ночной сдѣлала первый шагъ по трудному пути къ достиженію моей цѣли. Съ первой страницы до послѣдней, не пропуская ни одного слова и не переводя дыханія, я прочла стенографическій отчетъ дѣла по обвиненію моего мужа въ отравленіи его первой жены.
   

ГЛАВА XV.
Обвинительный актъ.

   Приступая къ изложенію процеса моего мужа, я не въ силахъ выписать снова позорный заголовокъ стенографическаго отчета. Каюсь въ своей слабости, но уже я разъ выписала его въ X главѣ, и этого довольно.
   На второй страницѣ отчета я нашла замѣтку, удостовѣряющую въ совершенной его полнотѣ и вѣрности. Составитель отчета заявлялъ, что онъ пользовался особыми преимуществами; такъ, напр., предсѣдатель суда просмотрѣлъ свою заключительную рѣчь къ присяжнымъ. Равнымъ образомъ представители обвиненія и защиты также провѣрили свои рѣчи. Наконецъ, особое вниманіе было обращено на буквальную точность свидѣтельскихъ показанія. Эта замѣтка, убѣдивъ меня, что отчетъ изложенъ полно и вѣрно до мельчайшихъ подробностей, очень меня успокоила.
   Слѣдующая страница еще болѣе меня заинтересовала. Тутъ приведенъ перечень дѣйствующихъ лицъ этой судебной драмы, дергавшей въ своихъ рукахъ честь и жизнь моего мужа. Вотъ онъ:
   Лордъ предсѣдатель суда.
   Лордъ Друмфеникъ, Лордъ Нобелькиркъ, судьи.
   Лордъ-адвокатъ (Минтло), Дональдъ Дрю (товарищъ лорда-адвоката), представители обвинительной власти.
   Джемсъ Арлисъ (коронный стряпчій).
   Старшина адвокатовъ (Фармойкель), Александръ Крокетъ (адвокатъ), защитники подсудимаго.
   М-ръ Торнибанкъ, М-ръ Плэморъ, стряпчіе защиты.
   Затѣмъ слѣдовалъ обвинительный актъ. Я не намѣрена переписывать его тяжеловѣсныхъ разглагольствованій и ненужныхъ повтореній, не совсѣмъ безупречныхъ со стороны граматики. Этимъ лживымъ, ненавистнымъ актомъ невинный мужъ мой торжественно обвинялся въ мавшая, как видно, место на другом углу? Я вернулась к шифоньерке и заглянула в нижний ящик. Не было никакого сомнения: обломки принадлежали парной вазе.
   Сделав это открытие, я вынула все обломки и с величайшим вниманием рассмотрела каждый в отдельности.
   Не имея никакого понятия об искусстве, я не могла оценить этой вазы и даже признать, принадлежит она к старинным произведениям или новейшим, английской она или иностранной работы. Фон был нежно-молочного цвета; на двух сторонах вазы было по медальону окруженному цветами и купидонами. На одном из них была изображена головка женщины, нимфы, богини или, может быть, портрет какой-нибудь знаменитости; я в этом была совсем не сведуща и не могла определить личности. На другом -- голова мужчины, также в классическом стиле. На пьедестале были изображены пастухи и пастушки, во вкусе Ватто {Ватто Антуан (1684--1721) -- французский живописец и график.}, с собаками и овцами. Такова была эта ваза в то время, когда стояла еще на книжном шкафу. По какому случаю она разбилась? И почему майор изменился в лице, увидев, что я нашла эти обломки?
   Вид их возбудил во мне эти вопросы, но нисколько не разрешал их. Припоминая выражение лица майора, я убедилась, что эта ваза, прямо или косвенно, должна дать мне ключ к открытию тайны.
   Но сколько я ни задумывалась над этим вопросом, это не приводило меня ни к чему, и я снова вернулась к книжному шкафу.
   До сих пор я полагала без всякой видимой причины, что ключ к разыскиваемой мною тайне найду я в какой-нибудь бумаге, письменном документе; но после ухода майора, уловив его знаменательный взгляд, я начала думать, что разгадка находится в какой-нибудь книге.
   Я стала смотреть на нижнюю полку и, стоя довольно близко, могла прочесть заголовки на корешках переплетов. Я увидела Вольтера в красном сафьяне, Шекспира -- в голубом, Вальтера Скотта -- в зеленом, Историю Англии -- в коричневом, Ежегодники -- в желтом. Я остановилась утомленная и в унынии перед длинным рядом томов. Как (думалось мне) буду я рассматривать эти книги? И какого результата могу я ожидать от этого?
   Майор Фиц-Дэвид говорил о страшном несчастье, омрачившем прошлую жизнь моего мужа. Какая возможность найти намек или след этого несчастья на страницах Ежегодника или Вольтера? Подобная мысль казалась нелепостью, и попытка серьезных поисков была бы лишь пустой тратой времени.
   Вероятно, майор совершенно случайно взглянул на книжный шкаф. Разбитая ваза тоже стояла на книжном шкафу. Могли ли эти два обстоятельства служить доказательством того, что книжный шкаф и ваза приведут меня к открытию тайны. Трудно было решить эти вопросы, особенно в настоящую минуту.
   Я стала смотреть на верхние полки. Расставленные здесь книги представляли больше разнообразия; книги были меньшего формата и расставлены не в таком порядке, как на нижней полке. Некоторые, выпав из ряда, лежали тут же на полках. Там и сям были пустые промежутки, книги были вынуты и не поставлены обратно. Вообще, на верхних полках не было того однообразия, которое приводило меня в отчаяние на нижней. Беспорядок этот, казалось, мог по какой-нибудь счастливой случайности привести меня к успеху. Я решила осмотреть весь шкаф, начиная с верхних полок.
   Где стоит библиотечная лестница? Я оставила ее у противоположной стены, отделявшей эту комнату от залы. Взглянув в ту сторону, я увидела, что дверь полуотворена, и вспомнила, как майор Фиц-Дэвид расспрашивал своего слугу о моей внешности, когда тот докладывал ему о моем посещении. Никто не входил в эту дверь с тех пор, как я находилась в комнате. Входили и выходили через дверь, ведущую в зал.
   В ту минуту, когда я обратила глаза к двери, что-то зашевелилось в соседней комнате. Через узкое отверстие показался свет. Неужели кто-нибудь наблюдал за мной? Я тихонько подошла к двери, быстро растворила ее и очутилась лицом к лицу с майором. Я увидела по его лицу, что он наблюдал за моими поисками в шкафу.
   В руках он держал шляпу, словно собирался выйти на улицу. Он тотчас же воспользовался этим обстоятельством, чтобы объяснить свое присутствие у двери.
   -- Уж не испугал ли я вас? -- спросил он.
   -- Да, немного.
   -- Мне очень неприятно и совестно. Я только хотел отворить дверь, чтобы сообщить вам, что я ухожу. Я получил записку от одной дамы, прелестной особы, с которой желал бы познакомить вас. Она в такой тревоге, бедняжка. У нее есть маленькие долги, и неблагородные торговцы требуют денег, а муж ее... О Боже мой, муж вовсе ее не стоит! А она прелестное созданье! Вы немножко напоминаете мне ее, так же держите голову, как она. Я схожу не более чем на полчаса. Не могу ли чем служить вам? У вас такой утомленный вид. Пожалуйста, позвольте мне прислать вам шампанского? Не угодно? В таком случае обещайте мне, что вы потребуете, когда что-нибудь вам понадобится. До свидания, мой прелестный друг, до свидания!
   Как только он вышел, я затворила дверь и опустилась на стул, чтобы несколько успокоиться.
   Он наблюдал за моими поисками в книжном шкафу! Он, друг моего мужа, человек, знающий, где можно найти ключ к открытию тайны, наблюдал за мной! Нет больше сомнения, ключ к тайне должен быть здесь. Майор Фиц-Дэвид указал мне место, в котором он хранится.
   Я с равнодушием посмотрела на все вещи, находившиеся у четвертой стены, мною еще не осмотренной. Без малейшего любопытства окинула глазами маленькие изящные безделушки на столах и на камине, которые при других обстоятельствах возбудили бы во мне немалые подозрения. Даже акварельные рисунки не заинтересовали меня при настоящем расположении духа. Я только подумала, что это, может быть, портреты мимолетных богинь чувственного майора, и больше не обращала на них внимания. В этой комнате интересовал только книжный шкаф, а в этом я была теперь убеждена. Я встала и взяла лестницу, твердо решив начать свои поиски с верхней полки.
   Направляясь к лестнице, я прошла мимо стола, на котором майор Фиц-Дэвид оставил к моим услугам свои ключи.
   Самый маленький из двух ключей напомнил мне о шкафчиках под книжными полками. Странно, что я совсем забыла о них. Смутное недоверие, безотчетное подозрение возникло в моей душе при виде запертых дверок. Я оставила лестницу на ее прежнем месте и принялась изучать шкафчики.
   Их было три. Когда я открыла первый, пение наверху смолкло. В продолжение нескольких минут в наступившей тишине было что-то тяжелое, подавляющее. Вероятно, мои нервы были до предела напряжены. Первый шум, раздававшийся в доме,-- а это был скрип мужских сапог на лестнице, -- заставил меня вздрогнуть. Мужчина, спускавшийся с лестницы, был, без сомнения, учитель пения, окончивший свой урок. Я слышала, как дверь захлопнулась за ним,и при этом столь обыкновенном звуке я содрогнулась, точно услышав что-то ужасное. Наступила снова тишина. Я несколько успокоилась и начала осмотр с первого шкафчика.
   В нем было два отделения. В верхнем не было ничего, кроме ящиков с сигарами, аккуратно расставленных рядами; второе было занято коллекцией раковин, валявшихся в беспорядке. Майор, как видно, гораздо больше дорожил своими сигарами, чем раковинами. Я старательно осмотрела это отделение, полагая, что здесь может встретиться что-нибудь для меня интересное, но в нем не оказалось ничего, кроме раковин.
   Когда я открыла второй шкафчик, то мне показалось, что стемнело.
   Я посмотрела в окно. До вечера еще было далеко, но потемнело от туч, заволакивающих небо. Крупные капли дождя стучали в окно, и осенний ветер свистел во дворе. Я поправила огонь в камине, прежде чем снова принялась за дело. Мои нервы совсем расходились, я вся дрожала, когда возвратилась к шкафчику. Мои руки тряслись, я не понимала, что со мной творится.
   Во втором шкафчике, в верхнем отделении, я увидела прелестные камеи, еще не отделанные, разложенные на подносах, обложенных ватой. В одном углу из-под них выглядывали небольшие рукописи, вероятно каталог камей, и больше ничего!
   Открыв нижнее отделение, я нашла в нем более драгоценные редкости: разные изделия из слоновой кости и образцы редких китайских шелков. Меня начинали утомлять все сокровища майора. Чем дольше я искала, тем дальше, казалось, отдалялась от предмета моих стремлений. Затворив дверку второго шкафчика, я остановилась в недоумении, открывать ли мне третий и продолжать ли в нем поиски.
   После краткого размышления я решила, что, раз начав осмотр нижних шкафчиков, следовало уж и окончить его. Итак, я отворила последний.
   На верхней полке представилась мне в одиноком величии большая книга в роскошном переплете. По своему формату она не имела ничего общего с современными книгами. Переплет ее был голубой, бархатный, с серебряными застежками великолепного фасона и с таким же замком, чтобы защитить ее от любопытных взоров. Когда я взяла ее в руки, то увидела, что замок был не заперт.
   Имела ли я право воспользоваться этим обстоятельством и открыть книгу? Я впоследствии несколько раз обращалась с этим вопросом к своим друзьям мужского и женского пола. Женщины все оправдывали мой поступок ввиду важных интересов и находили совершенно естественным, что я внимательно рассматривала каждую книгу в доме майора Фиц-Дэвида. Мужчины, напротив того, заявляли, что я не должна была открывать книгу в голубом бархатном переплете и, чтобы избавить себя от искушения посмотреть в нее, должна была запереть шкафчик. Я думаю, что мужчины были правы.
   Но как женщина я без малейшего колебания открыла книгу.
   Листы ее из тончайшей веленевой бумаги были изящно разрисованы по краям. Что же содержали в себе эти роскошно разукрашенные страницы? К величайшему моему изумлению и разочарованию, посредине каждой страницы был прикреплен локон волос с надписями, которые свидетельствовали, что это были залоги любви разных леди, к которым сердце майора в разные периоды его жизни пылало страстью. Надписи эти были сделаны на разных языках; все они клонились к тому, чтобы напомнить майору о разрыве его с разными предметами его любви. На первой странице был локон белокурых волос со следующими словами: "Моя обожаемая Магдалена. Образец постоянства. Увы, июля 22, 1839!" На следующей странице под локоном каштановых волос французская надпись гласила: "Клеманс, божество души моей. Всегда верна. Увы, 2 апреля 1840". Под следующим рыжим локоном латинские сетования и примечание, что эта госпожа происходила от древних римлян, почему майор и употребил латинский язык для выражения своих чувств. Затем следовало много других локонов и много надписей, на которые мне уже надоедало смотреть. Я с досадой положила книгу в ящик, но после краткого размышления опять взяла ее. До сих пор я очень внимательно осматривала каждую попадавшуюся мне вещь, приятно это было или нет, и ввиду важности собственных интересов я должна была продолжать так же, как начала.
   Перевернув все листы и дойдя до пустых белых страниц, я окончила осмотр книги и для большей предосторожности, чтобы убедиться, что никакой клочок бумаги не ускользнул от моего внимания, я встряхнула книгу.
   В эту минуту я была вознаграждена за свое долгое терпение: из книги выпала фотографическая карточка, приведшая меня в сильное волнение. На ней были запечатлены два человека.
   В одном из них я узнала своего мужа, другое лицо было женское.
   Лицо это было мне совершенно незнакомо, молодое. Женщина сидела в кресле, а мой муж стоял позади, нагнувшись к ней и держа ее за руку. Лицо ее было некрасиво, с резкими чертами, в которых выражались сильные страсти и твердая сила воли. Хотя она была некрасива, однако во мне зашевелилось чувство ревности при виде фамильярного обращения с ней моего мужа. Представленная фотографом пара выражала короткость отношений. Юстас во время своего ухаживания за мной рассказывал, что до встречи со мной он не один раз воображал себя влюбленным. Неужели эта безобразная женщина была некогда предметом его обожания? Неужели она была настолько близка с ним, настолько дорога ему, что он захотел сняться с ней на одном портрете, держась за руки? Я долго, не спуская глаз, смотрела на эту карточку, пока наконец не кончилось мое терпение. Женщины -- странные создания, иногда для самих себя остаются они тайной. Я бросила карточку в угол шкафчика. Я была раздражена против своего мужа, я ненавидела -- да! ненавидела эту женщину, которая держала его руку в своей, эту неизвестную мне женщину с суровым, упрямым лицом.
   Оставалось осмотреть нижнюю полку последнего шкафчика. Чтобы сделать это, я встала на колени, стараясь успокоить мою взволнованную душу, которой овладело вдруг такое унизительное чувство ревности.
   К несчастью, на нижней полке не было ничего, кроме трофеев военной службы майора: шпага, пистолеты, эполеты, темляк и разные другие принадлежности. Ничего такого, что могло бы возбудить во мне интерес. Глаза мои как-то невольно обращались к верхней полке, и как полоумная -- в ту минуту я решительно не заслуживала более мягкого названия -- я снова схватила фотографию и злилась, глядя на нее. В эту минуту я заметила надпись, сделанную женской рукой на оборотной стороне карточки. Вот она: "Майору Фиц-Дэвиду с двумя вазами. От его друзей, С. и Ю. М." Не одна ли из этих ваз была разбита? И перемена в лице майора не была ли вызвана каким-нибудь воспоминанием, связанным с нею? Как бы то ни было, но я была не расположена предаваться размышлениям об этом предмете, больше меня занимал вопрос о буквах на оборотной стороне карточки.
   "С и Ю. М." Эти две последние буквы были начальными буквами имени и настоящей фамилии моего мужа -- Юстас Маколан. В таком случае самая первая буква означала ее имя. Какое право имела она соединять свое имя с его? После минутного размышления я вдруг вспомнила, что у Юстаса есть сестры. Он несколько раз говорил об этом еще до свадьбы. К чему это я мучаю себя, ревнуя своего мужа к сестре? С.-- может быть, начальная буква ее имени. Мне стало стыдно при этой мысли. Как я была неправа перед ними обоими! Я перевернула карточку и с раскаянием стала рассматривать. Теперь я стала искать родственное сходство между этими двумя лицами. Но его не было; напротив того, они как по чертам лица, так и по выражению совершенно отличались друг от друга. Сестра ли это? Я посмотрела на их руки; правая ее рука лежала в руке Юстаса, левая -- на коленях. На третьем пальце ее было видно обручальное кольцо. Была ли хоть одна из сестер моего мужа замужем? Я задавала ему этот вопрос, когда он мне рассказывал о них, и очень хорошо помню, что ответ был отрицательный.
   Неужели чувство инстинктивной ревности с самого начала подсказало мне правду? В таком случае что же означали эти начальные буквы? Что значило обручальное кольцо? Боже милосердный! Неужели передо мною портрет моей соперницы и эта соперница -- его жена?
   С криком ужаса отбросила я фотографию. В эту страшную минуту мне казалось, что я теряю рассудок. Не знаю, что случилось бы или что я сделала бы с собой, если б любовь моя к Юстасу не преодолела мучительно волновавших меня чувств. Эта верная любовь пробудила мой помрачившийся рассудок и позволила восторжествовать лучшей, благороднейшей стороне моего характера. Неужели человек, которого я так нежно, так преданно любила, был способен жениться на мне при живой жене? Нет! Низко, подло было с моей стороны допустить такую мысль хоть на одно мгновение!
   Я подняла с пола ненавистную фотографию и положила ее на старое место в книгу. Поспешно затворив шкафчик, я взялась за лестницу и приставила ее к книжному шкафу. В занятии хотела я искать спасения от мучительных мыслей. Ненавистное и вместе с тем унизительное для меня подозрение беспрестанно возвращалось ко мне, несмотря на все моя усилия. Книги! Книги! Вот где должна я найти забвение!
   Едва поставила я ногу на лестницу, как услышала, что отворяется дверь из зала.
   Я оглянулась, полагая увидеть майора, но вместо него на пороге стояла его будущая примадонна, устремившая на меня пристальный взор.
   -- Я многое могу сносить терпеливо,-- начала она хладнокровно, -- но этого дальше терпеть не буду.
   -- Чего вы не будете терпеть дальше? -- спросила я.
   -- Если бы вы пробыли здесь несколько минут, это ничего, но вы находитесь тут уже добрых два часа,-- продолжала она, -- здесь, в кабинете майора. Я ревнива -- да, и хочу знать, что все это значит.
   Она сделала несколько шагов вперед и приблизилась ко мне с раскрасневшимся лицом и пылающим взором.
   -- Он готовит вас к сцене? -- резко спросила она.
   -- Конечно, нет.
   -- Что же, он влюблен в вас?
   При других обстоятельствах я, может быть, попросила бы ее оставить комнату. Но в моем положении, в эту критическую для меня минуту, присутствие живого существа было для меня облегчением. Даже эта девушка со своими грубыми вопросами и резкими манерами была приятна в моем одиночестве: она отвлекала меня от моих мыслей.
   -- Ваш вопрос не очень вежлив, -- заметила я, -- но я вас извиняю. Вы, вероятно, не знаете, что я женщина замужняя.
   -- Ему какое до этого дело? -- возразила она. -- Замужняя или нет, для майора это все равно. Наглая госпожа, называющаяся леди Клориндой, тоже замужняя, а три раза в неделю посылает ему букеты! Вы не подумайте, что я влюблена в того старого дурака. Но я оставила место на железной дороге: должна же я охранять свои собственные интересы, а Бог весть что могло бы случиться, если бы я допустила другой женщине встать между ним и мною. Теперь вы видите, в чем дело? У меня сердце не на месте, видя, что он оставляет вас распоряжаться здесь как вам угодно. В этом нет ничего обидного, я прямо говорю, что думаю. Я хочу знать, что вам нужно в этой комнате. Где вы подхватили майора? До сегодняшнего дня он никогда ничего не говорил мне о вас.
   За внешней грубостью и эгоизмом этой странной девушки скрывалась независимость и прямота, говорившая в ее пользу; она меня заинтересовала. Я так же откровенно ответила ей:
   -- Майор Фиц-Дэвид старый друг моего мужа и оказывает мне любезность ради него. Он мне позволил осмотреть все в этой комнате.
   Я остановилась, не зная, как объяснить ей мое занятие, не открывая истинных его причин, и в то же время рассеять ее подозрения.
   -- Осмотреть все в этой комнате -- для чего? -- спросила она. Ее взор обратился на библиотечную лестницу, возле которой я стояла, и она продолжала: -- Вы ищете книгу?
   -- Да,-- сказала я, хватаясь за ее предложение,-- ищу книгу.
   -- Вы нашли ее?
   -- Нет еще.
   Она пристально взглянула на меня, как бы стараясь разгадать, правду я говорю или нет.
   -- Вы, кажется, хороший человек, -- сказала она как бы в заключение своих наблюдений.-- В вас нет никакой натянутости, ничего театрального. Я готова помочь вам, как могу. Я не раз шарила в этих книгах и переставляла их с места на место, а потому они мне более знакомы, чем вам. Какую книгу вам нужно?
   Едва выговорила она эти слова, как заметила букет леди Клоринды, лежавший на столе. В ту же минуту она забыла все: и меня, и книгу, бросилась как фурия на букет и стала неистово топтать его ногами.
   -- Вот так поступила бы я и с самой леди Клориндой, если бы она была здесь, -- кричала она.
   -- А что скажет на это майор? -- спросила я.
   -- Мне какое дело? Не полагаете ли вы, что я боюсь его? На прошлой неделе я разбила одну из его прекрасных редкостей, и все из-за леди Клоринды и ее цветов.
   При том она указала на верх книжного шкафа, на пустое место близ окна. Мое сердце дрогнуло, и глаза обратились по направлению ее руки. Она разбила вазу! Не может ли эта девушка привести меня к открытию тайны? Я не в состоянии была вымолвить ни слова и только смотрела на нее.
   -- Да,-- продолжала она,-- эта вещь стояла тут. Он знает, как я ненавижу ее цветы, и поставил присланный ею букет в эту вазу. На ней было изображено женское лицо, и он говорил мне, что оно очень похоже на нее. На самом же деле оно походило столько же на нее, сколько на меня. Это меня взбесило, и я запустила в вазу книгой, которую тогда читала. Ваза упала на пол и разбилась вдребезги. Однако постойте! Я забыла, какую искали вы книгу. Вы, может быть как и я, любите читать судебные процессы?
   Судебные процессы! Не ослышалась ли я? Нет, она сказала: "судебные процессы".
   Я ответила ей безмолвным наклонением головы, так как не в силах была вымолвить ни слова. Она пошла к камину и, взяв щипцы, возвратилась к книжному шкафу.
   -- Книга эта, -- объяснила она, -- завалилась за шкаф, я сейчас достану ее.
   Я ждала, не произнося ни слова, и даже ни один мускул не дрогнул во мне.
   -- Эту ли книгу вы искали? Откройте ее и посмотрите, -- сказала она, подходя ко мне и держа в одной руке щипцы, а в другой книгу в простеньком переплете.
   Я взяла книгу.
   -- Она чрезвычайно интересна, -- продолжала будущая примадонна. -- Я прочла ее два раза. Но все-таки мне кажется, что он виноват.
   Виноват! Кто виноват? О чем идет речь? Я делала над собой усилия, чтобы задать вопросы, но тщетно, из уст моих не выходило никакого звука.
   Она, казалось, потеряла со мной всякое терпение. Вырвав у меня из рук книгу и открыв на титульном листе, она положила ее передо мной на стол.
   -- Вы точно беспомощный ребенок,-- сказала она с презрением. -- Смотрите же, однако, та ли это книга?
   Я прочитала заглавие:

ПОЛНЫЙ ОТЧЕТ
судебного процесса
Юстаса Маколана

   Я остановилась и взглянула на нее. Она отскочила от меня с криком ужаса. Я вновь обратила глаза к книге и прочитала дальше следующие строки:

по обвинению в отравлении жены.

   Тут господь сжалился надо мной: я упала в обморок.
  

Глава XI
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

   Когда я стала приходить в себя, первым моим чувством было ощущение боли, мучительной боли, точно все нервы мои были вытянуты и вывернуты. Вся натура моя безмолвно, но сильно протестовала против усилий возвратить меня к жизни. Я отдала бы все на свете, чтобы быть в состоянии упросить окружающих дать мне умереть. Долго ли продолжалась эта безмолвная агония -- я не знаю, но мало-помалу я почувствовала облегчение. Я слышала свое собственное тяжелое дыхание; я чувствовала, что мои руки слегка, машинально шевелятся, как у малого ребенка. Я открыла глаза и посмотрела вокруг, точно возвратилась из загробной жизни и пробудилась к новым чувствам и новому миру.
   Первым увидела я незнакомого мне мужчину. Он тихо отошел в сторону, кивнул головой другому лицу, бывшему в комнате.
   Медленно и неохотно этот последний приблизился к кушетке, на которой я лежала. При виде его у меня вырвался крик радости, и я протянула к нему свои слабые руки. Это был мой муж.
   Я устремила на него пламенный взор, но он даже не взглянул на меня. С опущенными в землю глазами, со странным выражением замешательства и ужаса на лице вышел он из комнаты. Незнакомец последовал за ним. Я закричала ему вслед:
   -- Юстас!
   Он не ответил и даже не обернулся. С величайшим усилием повернула я голову и посмотрела в другую сторону. Знакомое лицо мелькнуло перед моими глазами, как во сне. Мой добрый, старый Бенджамин сидел подле кушетки с глазами, полными слез. Он молча взял мою руку и ласково пожал ее.
   -- Где Юстас? -- спросила я. -- Почему он ушел, оставив меня?
   Я была еще ужасно слаба. Глаза мои непроизвольно обвели всю комнату, когда я задавала этот вопрос. Я увидела майора Фиц-Дэвида; увидела стол, на который певица положила книгу, раскрыв ее, и самою певицу, сидевшую в углу, закрыв глаза платком, точно она плакала. В одно мгновение ко мне возвратилась память; я вспомнила роковой титульный лист. Но в настоящую минуту во мне преобладало единственное желание увидеть моего мужа, броситься в его объятия и сказать ему, что я убеждена в его невиновности, что я еще пламеннее, еще нежнее люблю его. Слабой, дрожащей рукой ухватилась я за Бенджамина и дико воскликнула:
   -- Приведите его ко мне! Где он? Помогите мне встать.
   Незнакомый голос ответил мне ласково, но твердо:
   -- Успокойтесь, сударыня, господин Вудвиль в соседней комнате и ожидает, пока вы оправитесь.
   Я взглянула на говорившего и узнала в нем незнакомца, вышедшего из комнаты вместе с моим мужем. Почему он вернулся один? Почему Юстас не оставался со мною, как другие? Я старалась встать, но незнакомец снова нежно уложил меня на подушки. Я попробовала сопротивляться, но совершенно безуспешно. Его твердая рука хотя нежно, но крепко удерживала меня на месте.
   -- Вы должны немного отдохнуть, -- сказал он, -- и выпить глоточек вина. В противном случае вы можете снова лишиться чувств.
   Бенджамин подошел ко мне объяснил:
   -- Это доктор, дорогая моя. Вы должны исполнять его требования.
   Доктор! Они позвали доктора на помощь. Я начала понимать, что мой обморок носил более серьезные симптомы, чем простой женский обморок. Я обратилась к доктору и беспомощным, жалобным тоном поинтересовалась у него о причине странного отсутствия моего мужа:
   -- Почему позволили вы ему оставить комнату? Если я не могу идти к нему, почему не приведете вы его ко мне?
   Доктор, казалось, не находил слов для ответа. Он посмотрел на Бенджамина и сказал:
   -- Не угодно ли вам поговорить с госпожою Вудвиль?
   Бенджамин в свою очередь посмотрел на майора и сказал:
   -- Не угодно ли вам?
   Майор сделал им обоим знак выйти из комнаты. Они тотчас же отправились в соседнюю комнату и затворили за собою дверь. В ту же минуту девушка, так странно открывшая мне тайну моего мужа, встала и приблизилась к кушетке.
   -- Полагаю, мне тоже лучше уйти!-- обратилась она к майору.
   -- Как вам угодно, -- ответил тот.
   Он говорил, как мне показалось, очень холодно. Она покачала головой и отвернулась от него с негодованием.
   -- Я должна замолвить слово за себя,-- воскликнуло это странное существо с лихорадочной энергией.-- Я должна сказать, иначе я не выдержу.
   С этим странным предисловием она обратилась ко мне и разразилась целым потоком слов.
   -- Вы слышали, каким тоном говорил со мной майор, -- начала она.-- Он обвиняет меня во всем случившемся. Я невинна, как новорожденный младенец. Я хотела сделать как лучше. Я думала, что вам нужна эта книга, и подала ее. Откуда я знала, что, открыв книгу, вы упадете в обморок. А майор винит меня. В чем же я виновата? Я сама никогда не падаю в обморок, но всегда сочувствую тем, с кем это случается. Да! Я происхожу от почтенных родителей. Мое имя Гойти -- мисс Гойти. Мое самолюбие оскорблено несправедливым обвинением. Если кто-либо виноват, то это вы сами. Не сказали ли вы, что ищете книгу? И я подала ее вам с добрым намерением. Теперь вы, кажется, в состоянии говорить сами, заступитесь за бедную девушку, которую до смерти замучили пением, языками и еще Бог знает чем. Бедную девушку, за которую некому вступиться. Я так же достойна уважения, как и вы. Мои родители занимались торговлей, и мать моя видала лучшие дни и бывала в лучшем обществе.
   С этими словами мисс Гойти поднесла платок к глазам и залилась слезами.
   Конечно, странно было обвинять ее в случившемся. Я отвечала ей, как могла любезнее, и стала защищать ее перед майором Фиц-Дэвидом. Он понимал, в каком мучительном состоянии была я в эту минуту, поэтому отказался слушать меня и принялся сам утешать свою примадонну. Что он говорил ей, я не слышала и не имела ни малейшего желания услышать. Он говорил шепотом; успокоив ее и поцеловав у нее руку, он вывел ее из комнаты так почтительно, как какую-нибудь герцогиню.
   -- Надеюсь, эта глупая девушка не расстроила вас? -- заботливо спросил он, вернувшись ко мне. -- Не могу выразить словами, как я огорчен случившимся. Вы помните, я предостерегал вас. Если б я мог предвидеть...
   Я не дала ему продолжать. Никакой предусмотрительный человек не мог предвидеть того, что случилось. Как ни было ужасно сделанное открытие, оно все-таки было не так тяжело и не причиняло мне таких страданий, как неизвестность, в которой я находилась до сих пор. Я сказала ему об этом и перевела разговор на предмет, наиболее интересовавший меня в эту минуту, -- на моего мужа.
   -- Каким образом попал он сюда? -- спросила я.
   -- Он приехал с мистером Бенджамином, как только я вернулся домой, -- ответил майор.
   -- Вскоре после того, как я упала в обморок?
   -- Нет. Только что я послал за доктором, серьезно встревожившись вашим состоянием.
   -- Что привело его сюда? Он был в гостинице и, не застав меня, отправился отыскивать?
   -- Да. Он вернулся раньше, чем предполагал, и очень забеспокоился, не найдя вас в гостинице.
   -- Он подозревал, что я у вас? Сюда приехал он прямо из гостиницы?
   -- Нет. Он, кажется, был прежде у мистера Бенджамина, чтобы справиться о вас. Что он узнал от вашего старого друга, я не имею представления. Знаю только, что мистер Бенджамин вместе с ним приехал сюда.
   Для меня было совершенно достаточно этого краткого объяснения: я поняла все, что случилось. Юстас напугал простого, доброго старика моим исчезновением из гостиницы. И встревоженный Бенджамин поддался его убеждениям и передал ему мой разговор с ним о майоре Фиц-Дэвиде. Теперь появление моего мужа в доме майора объяснялось очень просто. Но его странное поведение, уход его из комнаты в ту самую минуту, когда я пришла в себя, оставались непонятными. Майор Фиц-Дэвид пришел в очевидное замешательство, когда я задала ему этот вопрос.
   -- Я, право, не знаю, как вам объяснить это, -- ответил он.-- Юстас удивил и смутил меня своим поведением.
   Он сказал это чрезвычайно серьезно, но его вид выражал больше, чем слова. Он встревожил меня.
   -- Юстас не поссорился с вами? -- спросила я.
   -- Нет.
   -- Он знает, что вы не нарушили своего обещания в отношении его?
   -- Конечно. Моя молодая певица, мисс Гойти, подробно рассказала доктору обо всем случившемся, а доктор в ее присутствии передал этот рассказ вашему мужу.
   -- Доктор видел книгу "Полный отчет судебного процесса"?
   -- Ни доктор, ни мистер Бенджамин не видели книгу. Я спрятал ее и тщательно скрыл ото всех ужасную историю ваших взаимоотношений с обвиняемым. Мистер Бенджамин, по-видимому, что-то подозревает. Но ни доктор, ни мисс Гойти не имеют ни малейшего понятия о причине вашего обморока. Они оба полагают, что вы подвержены нервным припадкам и что фамилия вашего мужа действительно Вудвиль. Я сделал для Юстаса все, что мог сделать преданнейший друг. Но он тем не менее продолжает бранить меня за то, что я впустил вас в свой дом. Но что хуже всего, так это то, что он решительно утверждает, что нынешние события навсегда разлучают вас с ним. "Это конец нашей супружеской жизни,-- сказал он мне.-- Теперь она знает, что меня судили в Эдинбурге по обвинению в отравлении моей жены".
   Я в ужасе вскочила с кушетки.
   -- Боже милостивый! -- воскликнула я. -- Неужели, Юстас полагает, что я сомневаюсь в его невиновности.
   -- Он отрицает, что вы или кто-нибудь другой может поверить в его невиновность, -- возразил майор.
   -- Проведите меня до двери, -- попросила я. -- Где он? Я должна, я хочу видеть его.
   Я в изнеможении опустилась на кушетку, произнеся последние слова. Майор Фиц-Дэвид подал мне стакан вина и настоятельно советовал выпить.
   -- Вы увидите его,-- сказал майор.-- Я обещаю вам это. Доктор запретил ему уходить из дома прежде, чем вы его увидите. Только подождите немного, моя бедная, дорогая, подождите несколько минут, соберитесь с силами.
   Мне ничего более не оставалось, как повиноваться ему. Как ужасно оставаться в таком беспомощном состояния. Я не могу и ныне вспомнить без содрогания об ужасных минутах, проведенных тогда мною на кушетке.
   -- Приведите его сюда! -- вскричала я. -- Ради Бога, приведите его сюда.
   -- Кто может уговорить его прийти сюда? -- сказал майор. -- Могу ли я или кто-либо другой убедить человека, или, вернее сказать, безумца, который мог оставить вас в ту минуту, когда вы стали приходить в себя и открыли глаза. Я разговаривал с ним наедине в соседней комнате, пока доктор был при вас. Я старался убедить его в вашей и моей уверенности, что он невиновен, но на все убеждения, на все просьбы старого друга он отвечал только одно -- постоянно ссылался на шотландский приговор.
   -- Шотландский приговор! Что это? -- спросила я.
   Майор с удивлением взглянул на меня при этом вопросе.
   - Неужели вы в самом деле никогда не слышали о его процессе? -- удивился он.
   -- Никогда.
   -- Когда вы сказали мне, что узнали настоящее имя своего мужа, мне показалось очень странным, что вы, не припомнили тотчас же его историю. Три года тому назад вся Англия говорила о вашем муже. Не удивительно, что он после этого переменил свою фамилию. Где же вы были в это время?
   -- Это было три года тому назад? -- спросила я.
   Я поняла подоплеку моего странного неведения о событии, всем так хорошо известном. Три года назад мой отец был еще жив. Мы жили с ним на даче в Италии, в горах близ Сиены. Мы по целым неделям не видели ни английских газет, ни английских путешественников. Может быть, кто-нибудь и писал моему отцу из Англии о знаменитом Шотландском процессе, но он ничего не говорил мне о нем; если же и упоминал, то я совершенно о том забыла.
   -- Скажите мне, пожалуйста,-- обратилась я к майору,-- какое же отношение имеет Шотландский приговор к ужасным сомнениям моего мужа? Юстас свободен, следовательно, он оправдан от тяготевшего над ним обвинения.
   Майор Фиц-Дэвид покачал головой.
   -- Дело Юстаса слушалось в Шотландии,-- ответил он. -- По шотландским законам допускается особая форма приговора, которая не существует, как мне известно, ни в какой другой цивилизованной стране. Если присяжные сомневаются, следует ли оправдать или осудить подсудимого, то им позволяется выразить это сомнение в особенной форме. Если нет достаточных доказательств для оправдания подсудимого и нет необходимых улик для его обвинения, присяжные выпутываются из затруднения таким решением: "Не доказано".
   -- Таков был приговор в деле Юстаса? -- спросила я.
   -- Да.
   -- Присяжные не были убеждены в том, что мой муж виновен? Не были также убеждены в его невиновности? Таков был Шотландский приговор?
   -- В том-то и дело, что в продолжение трех лет это сомнение, выраженное присяжными и отразившееся в общественном мнении, тяготеет над ним.
   О мой бедный друг, невинный мученик! Наконец я поняла все: и почему он женился на мне под чужим именем, и ужасные слова, сказанные им мне, когда он так просил меня уважать его тайну, и страшное его недоверие ко мне в эту минуту. Теперь мне стало все ясно. Я встала с кушетки с твердой решимостью, которую возбудил во мне Шотландский приговор, решимостью такой смелой и святой, что первым делом должна была сообщить о ней своему мужу.
   -- Ведите меня к Юстасу -- сказала я. -- Я достаточно окрепла, чтобы выдержать многое.
   Пристально посмотрев на меня, майор молча подал мне руку. Мы вместе вышли из комнаты.
  

Глава XII
ШОТЛАНДСКИЙ ПРИГОВОР

   Мы прошли через прихожую. Майор открыл дверь в длинную узкую комнату, служившую для курения и выходившую окнами во двор.
   Мой муж был здесь один и сидел в дальнем конце комнаты у камина. Когда я вошла, он встал, не говоря ни слова. Майор осторожно затворил дверь и вышел. Юстас не сделал ни шага ко мне навстречу. Я бросилась к нему, обвила его шею руками и поцеловала. Он не обнял меня, не поцеловал, только пассивно выносил мои ласки, и более ничего.
   -- Юстас,-- вскричала я,-- никогда так нежно, так горячо не любила я тебя, как в эту минуту! Никогда не чувствовала я к тебе того, что чувствую теперь!
   Он тихо высвободился из моих объятий и машинально, вежливо, точно чужой, знаком пригласил меня сесть.
   -- Благодарю тебя, Валерия, -- начал он холодным тоном,-- ты не могла ничего иного сказать мне после всего, что случилось. Благодарю тебя.
   Мы стояли у камина. Он отошел от меня, опустив голову, и, как видно, намеревался оставить комнату. Я последовала за ним, потом прошла вперед и заслонила собою дверь.
   -- Отчего ты оставляешь меня? -- спросила я. -- Почему ты говоришь со мной таким жестким тоном? Ты на меня сердишься, Юстас? Дорогой мой, милый, если ты на меня сердишься, то я прошу тебя, прости меня.
   -- Это я должен просить у тебя прощения, -- возразил он. -- Прости, Валерия, что я женился на тебе.
   Он произнес эти слова с таким безнадежным, сокрушенным видом, что было невыносимо тяжело смотреть на него. Я протянула к нему руку и попросила:
   -- Юстас, взгляни на меня.
   Он медленно поднял глаза и остановил на мне свой холодный, безжизненный взор, в котором выражалась непоколебимая покорность и отчаяние. В эту злополучную минуту я была так же спокойна и холодна, как муж мой. Вид его леденил меня.
   -- Неужели ты сомневаешься, что я верю в твою невиновность? -- вскричала я.
   Он не ответил, только тяжело вздохнул.
   -- Бедная женщина,-- сказал он, совершенно как посторонний человек. -- Бедная женщина!
   Сердце мое так сильно билось, точно хотело выскочить из груди. Я оперлась на его плечо, чтобы не упасть.
   -- Я не прошу у тебя сострадания, Юстас; я прошу только справедливости. Ты ко мне несправедлив. Если бы ты открыл мне истину с первых дней, как мы узнали и полюбили друг друга, если бы ты рассказал мне все и даже более, чем я знаю теперь. Бог свидетель, я все равно вышла бы за тебя замуж. Теперь ты думаешь, что я не верю в твою невиновность!
   -- Я в том не сомневаюсь,-- сказал он.-- Все твои побуждения благородны. Ты говоришь и чувствуешь благородно. Не осуждай меня, бедное дитя мое, за то, что я вижу дальше твоего, вижу то, что должно произойти непременно, неминуемо в жестоком будущем.
   -- В жестоком будущем! -- повторила я. -- Что ты хочешь этим сказать?
   -- Ты веришь в мою невиновность, Валерия. Присяжные, судившие меня, сомневались в том и оставили меня в подозрении. По какой же причине, на каких основаниях ты, несмотря на судебный приговор, считаешь меня невиновным?
   -- Мне не нужно доказательств. Я верю в тебя вопреки присяжным, вопреки судебному приговору.
   -- А друзья твои будут ли того же мнения? Что скажут твои дядя и тетка, когда узнают о случившемся, а ведь рано или поздно они должны узнать. Они скажут тогда: "Он начал дурно; он скрыл от нашей племянницы, что был под судом, женился на ней под вымышленным именем. Он может говорить, что он невиновен, но можно ли верить его словам? После разбирательства дела приговор присяжных заявил: "Не доказано". Не доказано! Но разве это может удовлетворить нас? Если присяжные были несправедливы к нему, если он невиновен, пускай он это докажет". Вот что думает и говорит обо мне свет. Это же самое будут думать и говорить твои друзья. Наступит время, когда и ты, Валерия, будешь сама сознавать, что друзья твои правы.
   -- Никогда такое время не наступит! -- горячо воскликнула я.-- Ты несправедлив ко мне, ты меня жестоко оскорбляешь.
   Он снял мою руку со своего плеча и отошел от меня, горько улыбаясь.
   -- Мы женаты только несколько дней, Валерия. Твоя первая любовь горяча, но время, которое все сглаживает, умерит также и пыл твоего чувства ко мне.
   -- Никогда! Никогда!
   Он еще дальше отошел от меня и продолжал:
   -- Посмотри вокруг себя. В самых счастливых браках между мужем и женой происходят недоразумения и неприятности; на самом ясном небе семейной жизни появляются мрачные тучи. Когда наступят для нас такие дни, в тебе зародится сомнение и страх, которого ты не испытываешь теперь. Когда небо твоей супружеской жизни покроется тучами, когда я скажу тебе первое грубое слово и ты необдуманно ответишь мне, то в уединении, в тишине бессонной ночи в памяти твоей возникнет странная смерть моей первой жены. Ты вспомнишь, что ответственность в том падала на меня и невиновность моя недоказана. Ты скажешь про себя: "Тогда, может быть, между ними тоже началось все с грубых слов. Неужели и между нами закончится тем же?" Ужасные вопросы для жены! Ты будешь с трепетом избавляться, стараться заглушить их, как добрая жена. Но на другой день, увидев меня, ты будешь настороже, я замечу это и пойму твое внутреннее состояние. Задетый за живое, я скажу тебе еще более грубые слова. В мыслях твоих тотчас же появится воспоминание, что мужа твоего судили как отравителя и что смерть его первой жены так и осталась не выясненной. Вот таким адом может стать наша семейная жизнь! Вот почему я предостерегал тебя, умолял тебя не пытаться открыть тайну! Могу ли я теперь в случае твоей болезни быть возле твоей постели и не возбуждать в тебе воспоминания о случившемся с моей первой женой. Подавая тебе лекарство, я буду казаться подозрительным, так как говорили, что я отравил ее лекарством. Подавая тебе чашку чая, я буду воскрешать в тебе мысль о том, что я, как говорили, положил мышьяк в ее чашку. Если, выходя из комнаты, поцелую тебя, тебе невольно вспомнится тот поцелуй, о котором говорили, что это скорее для соблюдения приличий и чтобы обмануть сиделку. Можно ли жить в таких условиях? Ни одно живое существо не в состоянии вынести таких мук. Еще сегодня я говорил тебе: "Если ты в этом деле сделаешь еще шаг вперед, погибнет счастье всей нашей жизни". Ты сделала этот шаг, и наступил конец нашему счастью. Жало сомнения проникло в тебя и в меня, и нам никогда не освободиться от него.
   До сих пор я сдерживалась и слушала его, но при последних словах, перед картиной будущего, которую он нарисовал передо мной, я не могла более выдержать.
   -- Перестань говорить такие ужасы, -- вскричала я. -- Неужели в наши годы мы должны проститься с любовью, проститься с надеждой? Говорить это -- значит оскорблять священные чувства: любовь и надежду.
   -- Ты еще не ознакомилась с материалами процесса, -- отвечал он, -- но ты, вероятно, решилась на это?
   -- Прочту все до последнего слова. Я возымела намерение, которое ты должен теперь узнать, Юстас.
   -- Никакие намерения твои, Валерия, -- ни любовь, ни надежда -- не могут изменить неумолимых фактов. Моя первая жена умерла от яда, и суд присяжных не оправдал меня от обвинения в ее отравлении. Пока это не было тебе известно, мы могли еще быть счастливы, но теперь, когда ты узнала эту роковую тайну, я повторяю: наша супружеская жизнь кончена.
   -- Нет,-- сказала я.-- Теперь, напротив, наша супружеская жизнь только начинается, появилась новая цель для преданности жены, новая причина для ее любви.
   -- Что ты хочешь этим сказать?
   Я подошла к нему и взяла его за руку.
   -- Что говорит о тебе свет, по твоему мнению? -- спросила я. -- Что скажут о тебе мои друзья? "Не доказано" -- разве такое решение может удовлетворить нас? Если суд был к нему несправедлив, если он невиновен, пускай докажет это". Не эти ли слова влагал ты в уста моих друзей? Хорошо, я скажу больше: мне недостаточно того, что обвинение не доказано. Докажи свою невинность, Юстас, добейся того, чтобы суд сказал: невиновен. Чего ты ждал три года? Не догадываюсь ли я? Не ожидал ли ты, чтоб тебе в этом помогла жена? Так вот, она перед тобою, готовая помогать тебе и сердцем, и умом, готовая доказать свету и присяжным, что муж ее невиновен в выдвинутом ему обвинении.
   Я была в возбужденном состоянии, пульс мой лихорадочно бился, и голос звучно раздавался в комнате. Тронула ли я его? Каков будет его ответ?
   -- Прочти процесс, -- прозвучало мне в ответ.
   Я схватила его за руку. В порыве негодования и отчаяния я сжала ее изо всех сил. Господи, помилуй! Я, кажется, готова была ударить его за тон и взгляд, с которым он произнес эти слова.
   -- Я уж говорила тебе, что намерена непременно прочитать его,-- сказала я,-- и прочитать от строчки до строчки. Произошло какое-то страшное недоразумение, допущена непростительная ошибка, не представлено в твою пользу нужных доказательств: какие-то подозрительные обстоятельства не исследованы, не напали на след виновного. Юстас! Я твердо убеждена, что тобою и твоими защитниками оставлено без внимания какое-нибудь важное обстоятельство или совершена ошибка. Решимость исправить этот несправедливый приговор родилась в душе моей в ту минуту, как только я услышала о ней. Мы исправим ее, не правда ли? Мы должны исправить ее ради тебя, ради меня, ради детей, если Господь благословит нас ими. О мой милый, мой дорогой, не смотри на меня таким холодным взором. Не отвечай таким жестким тоном. Не обращайся со мной, как с глупой, безумной женщиной, возмечтавшей о невозможном!
   Ничто не могло повлиять на него. Он заговорил скорее с сожалением, чем с холодностью:
   -- Меня защищали лучшие адвокаты в стране. Если все усилия их остались безуспешны, то что можешь ты, Валерия, что могу я? Нам остается только покориться.
   -- Никогда! -- вскричала я. -- Никогда! Самые лучшие адвокаты такие же смертные, как и мы, они также делают ошибки! Ты не можешь отрицать этого!
   -- Прочти процесс, -- в третий раз повторил он жестокие слова и замолчал.
   Совершенно отчаявшись растрогать его и сознавая, чувствуя с болью в сердце беспощадную справедливость его слов, несмотря на все то, что я говорила в порыве любви и преданности, я подумала о майоре Фиц-Дэвиде. При своем душевном расстройстве я совсем забыла, что майор уж пытался убедить его, но безуспешно. Я слепо верила в эту минуту, что майор как старый друг может повлиять на него.
   -- Я тебя не убедила?-- спросила я. Он отвернулся вместо всякого ответа.-- Так подожди одну минуту,-- продолжала я.-- Я хочу, чтобы ты выслушал еще одно мнение.
   Я оставила его и вернулась в кабинет. Майора там не было. Я постучала в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и майор тотчас же вышел ко мне. Доктора уже не было, а Бенджамин все еще оставался тут.
   -- Не поговорите ли вы с Юстасом? -- спросила я. -- Скажите ему, что...
   Не успела я договорить, как парадная дверь отворилась и затворилась. Майор Фиц-Дэвид и Бенджамин также слышали это, они молча переглянулись.
   Прежде чем майор успел остановить меня, я бросилась в ту комнату, где оставила мужа. Комната была пуста. Мой муж ушел.
  

Глава XIII
НА ЧТО РЕШИЛСЯ МУЖ

   Моей первой мыслью было бежать за Юстасом на улицу. Майор и Бенджамин воспротивились этому безрассудному намерению. Они напомнили мне о чувстве собственного достоинства, но это (насколько я помню) не произвело на меня никакого впечатления. Уговоры их были успешнее, когда они попросили меня иметь терпение ради моего мужа и подождать еще полчаса. Если же он не вернется по истечении этого времени, они сами отправятся со мной отыскивать его в гостиницу.
   Ради Юстаса я согласилась ждать. Нет возможности передать словами, что я выстрадала в эти минуты пассивного ожидания. Но лучше я продолжу свой рассказ.
   Бенджамин первый спросил меня о том, что произошло между мною и мужем.
   -- Вы смело можете говорить, моя дорогая. Я знаю обо всем случившемся с вами в доме майора. Никто не рассказывал мне о том, я сам догадался. Вы, может быть, помните, что я был поражен, когда вы впервые упомянули имя Маколан. Я тогда не мог сразу припомнить, в чем дело, теперь я все знаю.
   Услышав это, я, ничего не скрывая, рассказала им содержание разговора между нами. К величайшему моему огорчению, оба приняли сторону моего мужа и назвали мои намерения безумными бреднями. Они отвечали мне его же словами: "Вы еще не читали процесса". Я вышла из себя.
   -- Для меня достаточно факта! -- вскричала я. -- Мы знаем, что он невиновен! Почему же невиновность его не доказана? Она должна быть и будет доказана! Если процесс покажет мне, что это невозможно, я не поверю ему. Где книга, майор? Дайте мне убедиться собственными глазами, Действительно ли защитники не оставили мне никакого выхода. Разве они любили его, как я? Дайте мне книгу.
   Майор Фиц-Дэвид взглянул на Бенджамина.
   -- Если я исполню ее желание, это только усилит ее волнение и огорчение, -- сказал он. -- Как вы думаете?
   Я возразила прежде, чем Бенджамин успел открыть рот.
   -- Если вы мне откажете в моей просьбе, майор,-- воскликнула я, -- вы заставите меня отправиться в ближайший книжный магазин и купить там эту книгу о процессе. Я твердо решила прочитать ее.
   Теперь Бенджамин принял мою сторону.
   -- Ничто не может ухудшить положение этого дела,-- сказал он.-- С вашего позволения, я советовал бы предоставить ей действовать по ее усмотрению.
   Майор встал и вынул книгу из шифоньерки, куда он спрятал ее.
   -- Моя молодая приятельница сообщила мне, что она рассказала вам о своей непростительной вспышке, случившейся несколько дней тому назад, -- сказал он, подавая мне книгу.-- Я до сих пор не знал, какую бросила она книгу, когда разбила вазу. Оставив вас одну в, комнате, я полагал, что отчет о процессе был на своем месте, на верхней полке книжного шкафа. Признаюсь, мне было очень любопытно узнать, осмотрите ли вы эту полку. Разбитая ваза -- теперь нет надобности скрывать это от вас -- была подарена мне вашим мужем и его первой женой за неделю до ее страшной смерти. Я предчувствовал в ту минуту, когда ваш взор был устремлен на обломки этой вазы, что вы достигнете своей цели и откроете роковую тайну; это взволновало меня, и мне показалось, что мой вид выдал мою тревогу и вы это заметили.
   -- Я действительно это заметила, майор, и смутно сознавала, что я на пути к открытию. Не угодно ли вам посмотреть на часы, не прошел ли уж назначенный срок?
   Мое нетерпение обмануло меня: получаса еще не прошло.
   Все медленнее и медленнее тянулось время, а муж мой не возвращался. Мы напрасно старались поддерживать разговор, это нам не удавалось. Наступила глубокая тишина, прерываемая лишь уличным шумом. Одна неотвязная мысль, как я ни отгоняла ее от себя, все упорнее гнездилась у меня в голове в эти минуты мучительного ожидания. Я содрогалась, спрашивая себя, неужели супружеская жизнь моя действительно кончилась и Юстас в самом деле меня покинул?
   Майор заметил то, что ускользнуло от проницательноети Бенджамина, что моя твердость начинала слабеть под тяжестью ожидания.
   -- Давайте отправимся в гостиницу, -- произнес он.
   Недоставало еще пяти минут до получаса. Я взором поблагодарила майора за эту уступку: говорить я не могла. Молча отправились мы втроем в гостиницу.
   Хозяйка встретила нас в зале. Юстаса никто не видал, и ничего о нем не знали. Но в моей комнате наверху меня ожидало письмо, за несколько минут до моего прихода принесенное рассыльным.
   Дрожа и задыхаясь, поднялась я по лестнице, оба джентльмена следовали за мной. Адрес на конверте был написан рукой моего мужа. Сердце у меня сжалось при взгляде на эти строки. Зачем пишет он мне? Не таятся ли в этом конверте его прощальные слова? Я сидела ошеломленная, опустив письмо на колени, не в состоянии распечатать его.
   Добрейший Бенджамин пытался утешить и ободрить меня. Майор, как человек опытный в обращении с женщинами, заставил его замолчать.
   -- Подождите,-- сказал он ему шепотом.-- Теперь с ней не следует говорить. Дайте ей немного прийти в себя.
   Как бы повинуясь внезапному побуждению, я протянула к нему руку с письмом. Каждая минута была дорога, если Юстас действительно покинул меня. Теряя время, мы могли потерять возможность вернуть его.
   -- Вы его старый друг, майор, -- сказала я. -- Вскройте письмо и прочтите его мне.
   Майор распечатал конверт и сначала прочитал письмо про себя. Прочитав, он с негодованием бросил его на стол.
   -- Его можно извинить,-- сказал он,-- потому что он сошел с ума.
   После этих слов мне стало все ясно.
   Уже зная самое худшее, я могла прочесть письмо. Вот оно:
  
   "Моя возлюбленная Валерия!
   Читая эти строки, ты услышишь мое последнее "прости". Я возвращаюсь к своей одинокой, мрачной жизни, к жизни, которую я вел, прежде чем узнал тебя.
   Дорогая моя, я жестоко поступил с тобою. Тебя обманул человек, публично обвиненный в отравлении своей жены и не оправданный присяжными. И ты это знаешь!
   Можешь ли ты сохранить ко мне доверие и уважение после такого обмана? Нам можно было бы жить счастливо, если б ты не знала истины. Но теперь, когда ты ее знаешь, это невозможно.
   Все, что я могу сделать во искупление своей вины,-- это расстаться с тобою. Единственная надежда на счастье в будущем заключается для тебя в разлуке с опозоренным человеком. Я люблю тебя, Валерия, люблю глубоко, преданно, страстно. Но призрак отравленной жены стоит между нами. Хотя никогда и в помышлении у меня не было нанести вред моей жене, но невиновность моя не доказана. И нет возможности доказать ее на этом свете. Ты молода, полна надежд, натура любящая, благородная. Доставь другому счастье, Валерия, своими редкими достоинствами и прелестями. Они слишком велики для меня. Отравленная женщина стоит между нами. Если бы ты жила со мною, ты тоже постоянно видела бы ее, как и я. Этой пытки ты не должна знать. Я люблю тебя и потому расстаюсь с тобой.
   Ты считаешь меня жестоким и бессердечным. Потерпи немного, и время изменит твои воззрения. Через несколько лет ты скажешь себе: хотя он низко обманул меня, все же в нем было чувство благородства, у него хватило мужества освободить меня.
   Да, Валерия, я возвращаю тебе свободу. Если есть возможность разорвать наш брак, я согласен. Возврати свою независимость, воспользуйся ею и будь уверена в моей полной покорности. Я в этом случае дал нужные инструкции своим поверенным. Твой дядя может обратиться к ним, и я полагаю, он останется доволен моей готовностью оказать тебе справедливость. Теперь я думаю только об одном: как бы устроить твое счастье и благосостояние в будущем, то и другое невозможно при нашем с тобой союзе.
   Не могу более писать. Это письмо будет тебя ожидать в гостинице. Бесполезно меня разыскивать. Я знаю свою слабость: сердце мое принадлежит тебе, и, увидев тебя еще раз, я, пожалуй, не в состоянии буду устоять против своего чувства. Покажи это письмо своему дяде и друзьям, мнение которых ты уважаешь. Мне остается только написать мое опозоренное имя, и всякий одобрит и поймет, почему я это делаю. Это имя оправдывает, вполне оправдывает это письмо. Прости мне и забудь меня. Прощай!

ЮСТАС МАКОЛАН".

   Этим письмом он прощался со мною навсегда шесть дней спустя после нашей свадьбы.
  

Глава XIV
ОТВЕТ ЖЕНЫ

   До сих пор я писала о себе с полной откровенностью и, честно говоря, с немалым мужеством. Но и откровенность, и мужество изменяют мне, когда я смотрю на прощальное письмо моего мужа и вспоминаю о страшной буре страстей, поднявшейся в моей душе. Нет, я не могу, я не смею сказать правду о себе в те ужасные минуты. Мужчины, призовите на помощь свое знание женщин и представьте себе, что я чувствовала. Женщины, загляните в свое сердце, и вы поймете мои ощущения!
   Что же я сделала, когда немного пришла в себя, гораздо легче рассказать. Я отвечала на письмо моего мужа. На следующих страницах я приведу этот ответ. Я хочу, насколько возможно, передать впечатление, произведенное на меня его бегством, побудительные причины, поддерживавшие меня, и надежды, воодушевлявшие меня, в новой тяжелой жизни.
   Я переехала из гостиницы к доброму, старому другу моего отца, Бенджамину. Он приготовил для меня комнату в своем маленьком загородном домике. Здесь провела я первую ночь после разлуки с мужем и только к утру, истомленная и измученная, сомкнула наконец глаза и несколько отдохнула.
   Во время завтрака майор Фиц-Дэвид приехал справиться обо мне. Накануне он был у поверенных моего мужа и говорил с ними обо мне. Они объяснили ему, что знают о местопребывании Юстаса, но что им строго запрещено сообщать его адрес кому бы то ни было. Во всех других отношениях распоряжения их клиента касательно жены были, как они выразились, "в высшей степени благородны и великодушны". Мне только стоило написать им, и они с первой же почтой вышлют мне копию его указаний.
   Вот новости, привезенные мне майором. Со свойственным ему тактом он спросил меня лишь о здоровье и не задал больше никаких вопросов. После этого он распрощался со мной и имел длинный разговор с Бенджамином в саду.
   Я удалилась в свою комнату и написала дяде Старкуатеру, подробно поведав ему обо всем случившемся и приожив копию письма мужа. Окончив все это, я вышла подышать свежим воздухом, но скоро устала и вернулась в свою комнату. Мой добрый Бенджамин предоставил мне полную свободу оставаться одной сколько мне угодно. После полудня я значительно оправилась и могла думать об Юстасе без слез и разговаривать с Бенджамином, не пугая и не расстраивая доброго старика.
   В эту ночь я спала гораздо лучше и наутро была настолько спокойна и бодра, что могла исполнить мой первый и главный долг, а именно: отвечать мужу.
   Вот что я написала ему:
  
   "Я еще слишком утомлена и слаба, Юстас, чтобы писать тебе подробно, но вполне владею рассудком. Я составила себе определеннее мнение о тебе и твоем письме и решила, что я должна делать теперь, когда ты меня покинул. Иные женщины в моем положении решили бы, что ты потерял всякое право на доверие. Я так не думаю и потому излагаю тебе прямо и откровенно все свои мысли.
   Ты говорил, что любишь меня и потому удаляешься. Я не понимаю, как можно бросить женщину, любя ее. Я со своей стороны, несмотря на тягостные мысли, высказанные и написанные тобою, несмотря на твой неожиданный отъезд, я люблю тебя и не брошу. Нет! Пока я жива, я останусь твоей женой.
   Это удивляет тебя? Это удивляет и меня самою. Если б другая женщина написала то же самое своему мужу после того, как он поступил бы с нею так, как ты поступил со мною, я сочла бы ее поведение очень странным. Я также странным нахожу и свой поступок. Я должна бы ненавидеть тебя, а я не могу разлюбить тебя. Мне стыдно за себя, но я говорю правду.
   Не бойся, что я буду стараться открыть твое убежище или уговаривать вернуться ко мне. Я не настолько безумна. Ты не в состоянии вернуться ко мне, ты сам не свой, но, когда успокоишься и одумаешься, ты сам вернешься ко мне, я в этом уверена. И неужели я буду иметь слабость простить тебя? Да, да это верно, я буду слаба и прощу тебя.
   Но каким образом ты оправишься? Вот вопрос, над которым я думаю день и ночь, и мне кажется, что ты никогда не оправишься без моей помощи.
   Чем могу я помочь тебе? На это ответить легко. Чего не мог сделать для тебя закон, то сделает жена. Ты помнишь, что я сказала тебе в доме майора Фиц-Дэвида, когда пришла в себя после обморока и узнала вердикт Шотландского суда? Я сказала тебе, что решила доказать его неправильность. Да! Письмо твое еще более укрепило во мне эту решимость. Единственное средство возвратить тебя ко мне как мужа любящего и раскаивающегося, заключается в том, чтобы изменить подлый Шотландский приговор "не доказано" на честный английский вердикт "невиновен".
   Ты удивляешься, что, полная невежда по части законов, я высказываю теперь некоторые соображения? Я изучала их, мой милый; закон и женщина теперь знакомы между собой. Как истая англичанка я обратилась к "Лексикону" Огильви, и он подсказал мне; приговор "не доказано" означает, что во мнении присяжных виновность подсудимого не доказана; приговор "невиновен" означает, что присяжными доказана невиновность подсудимого. Юстас! Такой приговор должен быть произнесен над тобою целым светом, и в особенности Шотландским судом. Этому делу посвящу я всю жизнь свою, если Господь поможет мне.
   Кто поможет мне, когда я буду нуждаться в помощи, этого я еще не знаю. Было время, когда я думала, что мы с тобой пойдем рука об руку для совершения этого важного дела. Теперь я лишилась этой надежды. Я не буду более ожидать или просить, чтобы ты помог мне. Человек, который думает, как ты, не может никому помочь; его удел безнадежность. Пусть будет так! Я буду надеяться за двоих и действовать за двоих. И я найду себе помощь, если буду ее достойна.
   Я не буду ничего сообщать тебе о моих планах, я еще не читала отчета о процессе. Для меня достаточно того, что я уверена в твоей невиновности. Если человек невиновен, должно найтись средство доказать это; главное, напасть на путеводную нить. Рано или поздно, с посторонней помощью или без нее, но я найду эту нить. Да! Еще не зная подробностей твоего процесса, я с уверенностью говорю тебе: я достигну своей цели!
   Ты можешь смеяться или плакать над этой слепой уверенностью. Я не забочусь о том, буду ли я предметом насмешек или сострадания. Я уверена в одном: обвиняемый будет возвращен свету оправданным и незапятнанным благодаря стараниям его жены.
   Пиши мне иногда, Юстас, и верь мне; несмотря на всю горечь настоящего, верь в любовь и преданность.

ВАЛЕРИЯ".

   Вот мой ответ! Как ни плох он с литературной стороны (теперь я могу написать гораздо лучше), но он имеет свое достоинство: он честно и откровенно выражал мои чувства и мысли.
   Я прочла его Бенджамину. Он поднял руку кверху, это был его обычный жест, когда что-нибудь очень удивляло или поражало его.
   -- Это самое безрассудное письмо из всех, какие когда-либо были написаны,-- сказал старик.-- Никогда не слыхал я, Валерия, чтобы женщина бралась за такое дело. Господи, помилуй! Я совсем не понимаю нового поколения. Желал бы я, чтобы дядя ваш, Старкуатер, был здесь! Послушал бы я, что он сказал бы на это! О, дорогая моя! Что это за письмо жены к мужу! И вы намерены его отправить?
   Я отвечала утвердительно, к величайшему удивлению моего старого друга. Я хотела прочесть "указание", оставленное моим мужем, и взяла с собой письмо, чтобы передать его поверенным.
   Фирма принадлежала двум компаньонам. Когда я приехала к ним в контору, они оба вместе приняли меня. Один был сухощавый, нежный господин с кислой улыбкой, другой-- полный, с сердито нахмуренными бровями. Оба не понравились мне. Они, как видно, чувствовали ко мне сильное недоверие. С первых же слов между нами произошел разлад. Они показали мне указание моего мужа, состоявшее в том, что он назначал половину своих доходов в пожизненное пользование своей жены, но я решительно отказалась от этих денег и заявила, что никогда не возьму из них ни одного фартинга {Фартинг -- самая мелкая английская монета, изъята из обращения в 1968 году.}.
   Поверенные были непритворно поражены и удивлены таким решением. Ничего подобного ни разу не случалось им встретить в течение долговременной своей практики. Они спорили и убеждали меня отказаться от намерения. Компаньон с сердитыми бровями просил меня объяснить причины такого поступка. Господин с кислой улыбкой заметил ему, что я дама и, следовательно, не могу дать ему желаемых объяснений. Вместо всякого ответа я просила их передать мое письмо по назначению и оставила контору.
   Я не желаю приписывать себе качеств, которых во мне нет. Я поступила так потому, что гордость запрещала мне принять что-либо от Юстаса после того, как он меня покинул. Мое собственное маленькое состояние (800 фунтов годового дохода) оставалось за мной по брачному контракту. Этого было более чем достаточно для одинокой женщины, и я решила этим довольствоваться. Бенджамин настаивал, чтоб я жила у него и считала дом его своим. При таком сложившимся положении предстояли расходы только на ведение дела для оправдания моего мужа. Я могла и хотела быть вполне независимой.
   Пока я исповедую свои слабости и заблуждения, я, по справедливости, должна прибавить, что, несмотря на любовь к моему несчастному, заблуждающемуся мужу, я не могла простить ему одного. Прощая все, я никак не могла примириться с мыслью, что он утаил от меня свою первую женитьбу. Почему именно эта мысль была так горька и нестерпима для меня, я не в состоянии объяснить. Тут замешалась, как мне кажется, ревность. А между тем нелепо было ревновать, в особенности при воспоминании об ужасной смерти несчастной женщины. Когда я впадала в уныние или была в дурном расположении духа, я все-таки говорила себе: "Юстас не должен был скрывать от меня этой тайны". Что сказал бы он, если бы я была вдовой и скрыла от него это?
   Домой я вернулась уже к вечеру. Бенджамин, как видно, поджидал меня, потому что отворил мне садовую калитку, прежде чем я успела позвонить.
   -- Приготовьтесь к сюрпризу, дорогая, -- сказал он. -- Ваш дядя, отравленіи первой жены его; чѣмъ кратче передамъ я его, тѣмъ лучше, тѣмъ правдивѣе будетъ мой разсказъ, по крайней мѣрѣ на мой взглядъ.
   Достаточно упомянуть, что Юстасъ Мокаланъ "предавался суду присяжныхъ по обвиненію Дэвидомъ Минтло, лордомъ-адвокатомъ ея величества, въ причиненіи смерти своей женѣ чрезъ отравленіе, въ мѣстопребываніи его, именуемомъ Гленинчъ, въ Среднемъ Лотіанѣ". Далѣе утверждалось, что подсудимый злонамѣренно и преступно "отравилъ жену свою Сару въ два пріема, при помощи мышьяка, подсыпаннаго въ чай, лекарство или другое питье, или пищу, неизвѣстныя обвинителю". "Жена подсудимаго умерла отъ яда, даннаго ей мужемъ въ томъ или другомъ видѣ или въ обоихъ вмѣстѣ, и, такимъ образомъ, была имъ умерщвлена". Въ слѣдующемъ параграфѣ говорилось, что "поименованный выше Юстасъ Мокаланъ далъ Джону Дэвіоту, помощнику шерифа графства Средняго Лотіана, въ камерѣ его, въ Эдинбургѣ, 29 октября, письменное показаніе объ его невиновности; это показаніе, вмѣстѣ съ другими документами, бумагами и вещественными доказательствами, поименованными въ особомъ спискѣ, приложено къ дѣлу, какъ доказательство въ пользу обвиненія". Актъ заключался слѣдующими словами: "если присяжные признаютъ подсудимаго виновнымъ въ помянутомъ преступленіи, то онъ долженъ подвергнуться карѣ законовъ, дабы предотвратить другихъ отъ совершенія подобныхъ преступленій".
   Я покончила съ обвиненіемъ, и очень этому рада.
   На слѣдующихъ трехъ страницахъ тянулся длинный перечень документовъ, бумагъ и вещественныхъ доказательствъ. Далѣе помѣщенъ списокъ свидѣтелей, а также присяжныхъ засѣдателей (числомъ 15), избранныхъ по жребію для настоящаго дѣла. Потомъ уже начиналось изложеніе самаго процеса. Въ моемъ умѣ все дѣло сводилось въ тремъ вопросамъ, и я постараюсь изложить его въ томъ видѣ, въ какомъ оно мнѣ тогда представлялось.
   

ГЛАВА XVI.
Первый вопросъ: была-ли она отравлена?

   Судебное засѣданіе эдинбургскаго верховнаго уголовнаго суда началось въ 10 часовъ. Подсудимый былъ введенъ и почтительно поклонился судьямъ; на вопросъ предсѣдателя онъ отвѣчалъ тихимъ голосомъ: "не виновенъ".
   Лицо подсудимаго выражало жестокое нравственное страданіе. Оно было блѣдно, какъ полотно. Глаза его ни разу не устремлялись на многочисленныхъ зрителей. Когда являлись свидѣтели, онъ обращалъ на нихъ минутное вниманіе, но затѣмъ взоръ его снова опускался въ землю. Когда показанія касались болѣзни или смерти его жены, онъ, повидимому, былъ глубоко тронутъ и закрывалъ лицо руками. Вообще публика съ удивленіемъ замѣчала, что подсудимый, мужчина, выказывалъ менѣе твердости, чѣмъ женщина, которая судилась передъ нимъ и была обвинена въ убійствѣ, на основаніи неопровержимыхъ уликъ. Но были люди (впрочемъ, небольшое меньшинство), которые объясняли въ пользу подсудимаго его волненіе. Самообладаніе въ такомъ ужасномъ положеніи означало, по ихъ мнѣнію, безчувственность закоснѣлаго злодѣя и служило признакомъ виновности.
   Первымъ свидѣтелемъ вызванъ былъ Джонъ Дэвіотъ, помощникъ шерифа графства Средняго Лотіана. На вопросы лорда-адвовата (со стороны обвиненія) онъ показалъ:
   -- Подсудимый былъ приведенъ ко мнѣ по настоящему дѣлу. Онъ написалъ и подписалъ 29 октября свое показаніе совершенно свободно и добровольно, послѣ установленнаго объясненія всей важности его показанія.
   Признавъ подлинность представленнаго ему документа, помощникъ шерифа отвѣчалъ на вопросы старшины адвокатовъ (со стороны защиты):
   -- Подсудимый обвинялся въ убійствѣ. Это ему было сообщено прежде, чѣмъ онъ подписалъ свое показаніе. Вопросы подсудимому предлагались отчасти мною, отчасти судебнымъ слѣдователемъ. Отвѣты были даны отчетливо и, на-сколько я могъ судить, безъ утайки. Всѣ они вошли въ письменное показаніе подсудимаго.
   Послѣ этого секретарь шерифа представилъ упомянутое выше письменное показаніе и подтвердилъ слова своего начальника.
   Появленіе слѣдующаго свидѣтеля произвело сильное впечатлѣніе. Это была сидѣлка, ходившая за м-съ Мокаланъ во время ея послѣдней болѣзни, по имени Христина Ормсонъ.
   Послѣ первыхъ необходимыхъ формальностей сидѣлка, допрошенная лордомъ-адвокатомъ, показала:
   -- Меня пригласили къ больной 7 октября. У нея была сильная простуда и ревматизмъ въ лѣвомъ колѣнкѣ. Передъ тѣмъ, на-сколько я слышала, здоровье ея было вполнѣ удовлетворительно. Ухаживать за нею было не трудно: стоило только привыкнуть къ ея характеру и умѣть съ нею обращаться. Она была женщина не сердитая, но горячая и вспыльчивая до того, что сама не сознавала, что говорила и дѣлала въ минуты вспышки. Я полагаю, что нравъ ея сталъ раздражительнѣе отъ несчастнаго замужества. Она вовсе не была горда или сдержанна, а, напротивъ, слишкомъ откровенна, особенно съ лицами ниже ее по положенію, какъ, напримѣръ, со мною. Она, не стѣсняясь, (когда нѣсколько познакомилась со мною), разсказывала мнѣ, что несчастна съ мужемъ. Однажды ночью, страдая безсонницей, м-съ Мокаланъ сказала мнѣ...
   Тутъ старшина адвокатовъ отъ имени защиты перебилъ свидѣтельницу и спросилъ судъ, неужели такое голословное показаніе могло считаться доказательствомъ?
   Лордъ-адвокатъ со стороны обвиненія утверждалъ, что имѣетъ право ссылаться на подобныя доказательства. Было чрезвычайно важно въ этомъ дѣлѣ установить на основаніи свидѣтельства посторонняго, безпристрастнаго лица, въ какихъ отношеніяхъ находились мужъ и жена. Свидѣтельница была очень почтенная особа и съумѣла заслужить полное довѣріе несчастной женщины, за которой ухаживала.
   Послѣ непродолжительнаго совѣщанія судъ единогласно постановилъ, что подобныя свидѣтельскія показанія со словъ другихъ лицъ не могутъ служить доказательствомъ и что будетъ выслушано судомъ лишь то, что свидѣтельница сама видѣла и замѣтила въ отношеніи супружеской жизни м-ра и м-съ Мокаланъ.
   Вслѣдъ за тѣмъ лордъ-адвокатъ продолжалъ допросъ, и Христина Ормсонъ дала слѣдующія показанія:
   -- Благодаря моему положенію сидѣлки, я видѣла м-съ Мокаланъ чаще всѣхъ другихъ, жившихъ въ домѣ или бывавшихъ въ немъ, и потому знаю многіе факты, неизвѣстные лицамъ, только иногда заходившимъ въ ея комнату. Напримѣръ, я имѣла не разъ случай убѣдиться, что м-ръ и м-съ Мокаланъ не были счастливы своимъ супружествомъ. Я могу сослаться въ этомъ отношеніи на одинъ фактъ, при которомъ я сама присутствовала. Въ послѣднее время моего ухода за м-съ Мокаланъ въ Гленинчъ пріѣхала гостить молодая вдова, по имени м-съ Бьюли, близкая родственница м-ра Мокалана. Жена его была чрезвычайно ревнива и ясно доказала это въ моемъ присутствіи, наканунѣ своей смерти. М-ръ Мокаланъ пришелъ къ ней утромъ спросить, какъ она себя чувствовала. "О! воскликнула она:-- не все-ли равно, какъ я спала! Точно вы заботитесь о ноемъ снѣ! Какъ м-съ Бьюли провела ночь? Все такъ-же-ли она прелестна? Пожалуйста ступайте къ ней. Не теряйте со мною драгоцѣннаго времени". Начавъ съ этого, она вскорѣ дошла до изступленія, какъ это иногда съ нею случалось. Я въ эту минуту причесывала ее; чувствуя, что я лишняя при такомъ разговорѣ, я хотѣла выйти изъ комнаты. Она приказала мнѣ остаться. М-ръ Мокаланъ, также какъ и я, нашелъ мое присутствіе неприличнымъ и прямо это высказалъ. Но м-съ Мокаланъ настаивала, чтобъ я не уходила, и въ такихъ дерзкихъ для мужа выраженіяхъ, что онъ, наконецъ, сказалъ:-- "Если вы не можете себя сдерживать въ границахъ должнаго приличія, то или сидѣлка, или я должны удалиться". Она и тутъ не хотѣла поддаться. "Это предлогъ, воскликнула она,-- чтобъ возвратиться къ м-съ Бьюли! Ну, ступайте". Онъ придрался къ этимъ словамъ, чтобъ немедленно выйти. Но не успѣлъ онъ затворить за собою дверь, какъ м-съ Мокаланъ разразилась неимовѣрной бранью противъ мужа, говоря между прочимъ, что извѣстіе объ ея смерти обрадовало-бы его болѣе всего на свѣтѣ. Я старалась въ почтительныхъ выраженіяхъ остановить ее, но она бросила въ меня щеткой и тотчасъ-же прогнала. Я удалилась изъ комнаты и, выждавъ, пока прошла ея вспышка, снова возвратилась на свое мѣсто, подлѣ ея кровати. Все пошло по-старому. Здѣсь кстати сказать нѣсколько словъ для объясненія ревности м-съ Мокаланъ къ родственницѣ ея мужа. М-съ Мокаланъ была очень некрасива. Глаза у нея были больные и я никогда не видывала такого мутнаго, угреватаго цвѣта лица, какъ у нея. Напротивъ, м-съ Бьюли прелестная особа; глазами ея всѣ восторгались, а цвѣтъ ея лица отличался необыкновенной прозрачностью и чрезвычайно нѣжнымъ оттѣнкомъ. Бѣдная м-съ Мокаланъ совершенно несправедливо обвиняла ее въ томъ, что она красилась. Что-же касается дурного цвѣта лица покойной, то онъ происходилъ не отъ болѣзни, а былъ природный. Ея болѣзнь, если мнѣ надо ее опредѣлить, была скорѣе непріятная, чѣмъ серьезная. До послѣдняго дня не было никакихъ дурныхъ симптомовъ. Она, конечно, страдала отъ ревматизма въ колѣнкѣ, особенно при движеніи, и необходимость лежать въ постели выводила ее изъ терпѣнія. Но вообще въ ея положеніи не было ничего опаснаго. На ея кровати устроенъ былъ подвижной столикъ, на которомъ лежали книги и письменныя принадлежности. По временамъ она много читала и писала, а въ остальное время смирно лежала, погрузившись въ мечтанія или разговаривая съ двумя или тремя пріятельницами-сосѣдками, которыя постоянно ее навѣщали. Насколько мнѣ извѣстно, она писала исключительно стихи и, какъ кажется, недурно. Однажды она показала мнѣ нѣсколько своихъ стихотвореній. Я не судья въ поэзіи, но ея муза была мрачная; она всегда распространялась о своемъ. отчаяніи, о томъ, зачѣмъ она родилась на свѣтъ, о жестокости мужа, о невѣденьи имъ ея достоинствъ, и т. д. Однимъ словомъ, она въ стихахъ, какъ и въ обыкновенномъ разговорѣ, выражала неудовольствіе на свою брачную жизнь. Были минуты, и нерѣдко, когда на мѣстѣ ея мужа будь самъ ангелъ, и онъ-бы, кажется, не могъ удовлетворить всѣмъ требованіямъ м-съ Мокаланъ. Во все время, болѣзни покойная занимала одну и ту-же комнату, большую спальню во второмъ этажѣ. Планъ этой комнаты, показанный мнѣ теперь на судѣ, совершенно вѣренъ, на-сколько я помню. Одна дверь вела въ большой коридоръ, въ который отворялись двери всѣхъ сосѣднихъ комнатъ. Другая, боковая дверь (означенная на планѣ буквой В) вела въ спальню м-ра Мокалана; третья, въ противоположной стѣнѣ (означенная буквою C на планѣ), выходила въ маленькій кабинетъ матери м-ра Мокалана, въ который вовремя ея отсутствія очень рѣдко или никогда не входили. Пока я жила въ Глнничѣ, матери м-ра Мокалана тамъ не было. Эта дверь была заперта и ключъ вынутъ, но кѣмъ -- я не знаю, и также мнѣ неизвѣстно, былъ-ли одинъ ключъ или нѣсколько. При мнѣ она никогда не отпиралась и я изъ любопытства входила въ кабинетъ съ экономкой чрезъ другую дверь, выходившую въ коридоръ. Я имѣю возможность говорить положительно о болѣзни и смерти м-съ Мокаланъ потому, что, по совѣту доктора, тогда-же записала числа, часы и прочія подробности; теперь, передъ своей явкой въ судъ, я пересмотрѣла свои замѣтки. Съ 7 октября, когда я поступила къ ней въ сидѣлки, до 20-го того-же мѣсяца ея здоровье медленно поправлялось. Страданія въ ея колѣнкѣ еще продолжались, но воспалительное состояніе прекратилось и у нея оставалась только слабость отъ продолжительнаго лежанья въ постели и разстройство нервовъ. Быть можетъ, я должна еще прибавить, что она плохо спала, но для этого докторъ прописалъ ей успокоительныя капли. Въ 6 часовъ утра, 21-го октября, я увидала впервые, что съ и-съ Мокаланъ случилось что-то нехорошее. Меня разбудилъ въ эту минуту звонокъ колокольчика, постоянно стоявшаго на ея столикѣ. Надо сказать, что я заснула на диванѣ въ спальнѣ, въ третьемъ часу, отъ совершеннаго истощенія силъ. М-съ Мокаланъ тогда не спала и была не въ духѣ. Я хотѣла снять съ постельнаго столика ея туалетный несесеръ, который она ранѣе потребовала. Онъ занималъ много мѣста и до утра не могъ ей понадобиться. Но она настаивала на томъ, чтобъ онъ остался. Въ немъ было зеркало, а она, несмотря на свою некрасивость, никогда не уставала смотрѣться въ него. Я видѣла, что она въ дурномъ расположеніи духа, и, не споря болѣе, оставила несесеръ на столикѣ. Послѣ этого она на меня дулась, не хотѣла со мною говорить и принижать капли; поэтому я легла на диванъ и вскорѣ уснула. Какъ только раздался колокольчикъ, я вскочила и, подойдя къ постели, спросила больную, что съ нею. Она жаловалась на слабость и дурноту. На мой вопросъ, приняла-ли она лекарство или выпила-ли что-нибудь во время моего сна, она отвѣчала, что ея мужъ приходилъ съ часъ тому назадъ и, найдя ее неспящей, далъ ей успокоительныхъ капель. Пока она это говорила, м-ръ Мокаланъ, спавшій въ сосѣдней комнатѣ, вошелъ, также услыхавъ колокольчикъ. Онъ не сдѣлалъ никакого замѣчанія на слова жены о данныхъ имъ капляхъ. Мнѣ показалось, что онъ былъ очень испуганъ положеніемъ жены. Я предложила ей выпить немного вина или воды съ коньякомъ. Она отвѣчала, что не можетъ проглотить ничего крѣпкаго, такъ-какъ она чувствуетъ, что въ ея желудкѣ что-то жжетъ. Я слегка дотронулась рукой до ея живота; она вскрикнула отъ боли. Этотъ симптомъ испугалъ насъ и мы послали тотчасъ въ селеніе за докторовъ, м-ромъ Гэлемъ, который лечилъ ее. Онъ, также какъ и мы, не могъ объяснить себѣ странной перемѣны въ положеніи больной. Услыхавъ, что она жалуется на жажду, онъ далъ ей молока. Черезъ нѣсколько времени ее вырвало и она, повидимому, успокоилась и задремала. М-ръ Гэль ушелъ, приказавъ нежедленно прислать за нимъ, если ей станетъ снова хуже. Однако ничего подобнаго не случилось. Впродолженіи трехъ часовъ или болѣе она спала спокойно. Когда она проснулась, первыми словами ея было: "гдѣ мужъ?" Я отвѣчала, что онъ въ своей комнатѣ, и спросила; позвать-ли его; она отвѣчала: "нѣтъ". Я потомъ спросила еще, не хочетъ-ли она чего-нибудь съѣсть или выпить. Она отвѣчала:, "нѣтъ", какимъ-то страннымъ, безсознательнымъ тономъ, и прибавила, что я могу пойти внизъ позавтракать. По дорогѣ я встрѣтила экономку, которая пригласила меня завтракать въ себѣ въ комнату. Я оставалась у ней недолго, конечно не болѣе получаса. Возвращаясь по лѣстницѣ наверхъ, я встрѣтила служанку. Она мнѣ сказала, что во время моего отсутствія м-съ Мокаланъ выпила чашку чая. Камердинеръ м-ра Мокалана, по распоряженію своего господина, приказалъ ей заварить чай. Когда чай былъ готовъ, она налила чашку и отнесла ее въ спальню больной. Дверь ей отворилъ м-ръ Мокаланъ и взялъ у нея изъ рукъ чашку; при чемъ она въ дверь видѣла, что никого не было въ комнатѣ, кронѣ него. Поговоривъ съ служанкою, я пошла къ больной. Она была одна и лежала спокойно, отвернувшись къ стѣнѣ. Подходя въ кровати, я наступила на что-то. Это была разбитая чашка. "Какъ! вы разбили чашку, сударыня?" спросила я. Она отвѣчала, не оборачиваясь во мнѣ, страннымъ, глухимъ голосомъ:-- "Я ее уронила".-- "Прежде, чѣмъ вы выпили чай?" спросила я.-- "Нѣтъ, отдавая пустую чашку м-ру Мокалану", отвѣчала она. Я спросила у нея объ этомъ потому, что если-бъ она отвѣтила, что не выпила чая, я пошла-бы за другой чашкой. Я очень хорошо помню мои вопросы и ея отвѣты. Потомъ я спросила, долго-ли она оставалась одна. Она сказала: "да, я все старалась уснуть".-- "Вы себя хорошо чувствуете?" продолжала я.-- "Да", отвѣчала она, попрежнему повернувшись лицамъ къ стѣнѣ. Поправляя одѣяло, я нагнулась въ ней я взглянула на столикъ. Письменныя принадлежности были въ безпорядкѣ и на одному изъ перьевъ виднѣлись чернила.-- "Вы, вѣроятно, опять писали сударыня?* сказала я.-- "Отчего-же мнѣ и не писать, возразила она:-- мнѣ не спалось".-- "Новое стихотвореніе?" продолжала я.-- "Да, сказала она съ горькой усмѣшкой,-- новое стихотвореніе".-- "Отлично, произнесла я:-- вы совсѣмъ поправляетесь. Незачѣмъ будетъ сегодня посылать за докторомъ". Она ничего не отвѣчала, но съ нетерпѣніемъ покачала головой. Я не поняла этого знака и она сердито сказала:-- "оставьте меня, я хочу быть одна". Я должна была повиноваться. На-сколько я понимала, ей было лучше, и, пододвинувъ въ ней колокольчикъ, я снова ушла внизъ. Прошло около получаса, и колокольчика не было слышно. Не знаю почему, мнѣ было какъ-то неловко и ея странный, глухой голосъ звенѣлъ постоянно въ моихъ ушахъ. Меня безпокоила мысль, Что она оставалась такъ долго одна, но въ то-же время я не хотѣла, возвратясь въ ней безъ ея зова, возбуждать вспышку гнѣва. Наконецъ, я рѣшилась пойти посовѣтоваться съ м-ромъ Мокаланомъ, который въ это время дня обыкновенно находился въ комнатѣ нижняго этажа, носившей названіе утренняго кабинета. Однако, на этотъ разъ его тамъ не было. Но я услышала его голосъ на терасѣ. Выйдя на нее, я увидѣла, что м-ръ Мокаланъ разговаривалъ съ своихъ другомъ м-ромъ Декстеромъ, который сидѣлъ у одного изъ оконъ верхняго этажа. Этотъ джентльменъ гостилъ въ Гленинчѣ, также какъ м-съ Бьюли; онъ былъ безногій и двигался съ мѣста на мѣсто въ креслѣ, которымъ самъ управлялъ.-- "Декстеръ, говорилъ м-ръ Мокаланъ,-- гдѣ м-съ Бьюли, видѣли вы ее?" М-ръ Декстеръ отвѣчалъ поспѣшно: -- "нѣтъ, я не знаю, гдѣ она". Тогда я подошла къ м-ру Мокалану и, попросивъ извиненія за безпокойство, спросила, идти-ли мнѣ въ комнату м-съ Мокаланъ безъ ея зова. Прежде, чѣмъ онъ отвѣчалъ, на терасу вошелъ слуга и сказалъ мнѣ, что м-съ Мокаланъ сильно звонитъ. Это было около одинадцати часовъ. Я бросилась наверхъ. Прежде, чѣмъ я отворила дверь въ спальню, я услышала жалобные стоны и-съ Мокаланъ. Она ужасно страдала; ее жгло въ горлѣ и желудкѣ; кромѣ того ее тошнило, такъ-же, какъ утромъ. Хотя я не докторъ, но ясно видѣла по ея лицу, что второй припадокъ былъ гораздо сильнѣе перваго. Позвонивъ, я вмѣстѣ съ тѣмъ выбѣжала въ коридоръ, чтобы посмотрѣть, не было-ли тамъ кого изъ слугъ. Я увидѣла только м-съ Бьюли. Она сказала, что шла изъ своей комнаты узнать о здоровьѣ м-съ Мокаланъ. Я отвѣчала: "М-съ Мокаланъ опять очень дурно. Сдѣлайте одолженіе, скажите объ этомъ м-ру Мокалану и пошлите за докторомъ". Черезъ нѣсколько минутъ послѣ моего возвращенія въ постели больной м-ръ Мокаланъ и м-съ Бьюли вмѣстѣ вошли въ комнату. Покойная взглянула на нихъ какимъ-то страннымъ взглядомъ, котораго я не могу описать, и попросила ихъ уйти. М-съ Бьюли тотчасъ удалилась; на лицѣ ея виднѣлся испугъ. М-ръ Мокаланъ сдѣлалъ два шага въ постели, но жена взглянула на него такъ-же странно, какъ прежде, к воскликнула полуугрожающимъ, полуумоляющимъ голосомъ: -- "Оставьте меня съ сидѣлкой. Ступайте!" Онъ повиновался и шепнулъ мнѣ: "за докторомъ послали". Прежде, чѣмъ прибылъ м-ръ Гэль, больную вырвало какой-то мутной пѣной, слегка окрашенной кровью. Увидавъ эту пѣну, докторъ съ серьезнымъ видомъ промолвилъ вполголоса: "Что это значитъ?" Онъ употребилъ всѣ усилія, чтобы облегчить страданія м-съ Мокаланъ. Нѣсколько минутъ она была спокойна, а потомъ опять ее рвало и снова она успокоивалась. Во все это время ея руки и ноги были совершенно холодны, а докторъ, щупая пульсъ, повторялъ одно и то-же:-- "Слабый, едва слышный". Наконецъ, я сказала ему: -- "Что-жь намъ дѣлать?" Онъ отвѣчалъ:-- "Я не возьму на себя такой отвѣтственности, пошлите за докторомъ въ Эдинбургъ". Немедленно послали кучера въ кабріолетѣ за знаменитымъ эдинбургскимъ докторомъ Джеромомъ. Пока мы дожидались его пріѣзда, м-ръ Мокаланъ сошелъ въ комнату больной. Несмотря на все свое изнуреніе, она подняла голову и знакомъ просила его удалиться. Онъ нѣжно старался ее успокоить и убѣдить, чтобы она его не выгоняла. Но она настаивала на томъ, чтобъ онъ ушелъ. Его, очевидно, это очень оскорбило. Однакожь, прежде, чѣмъ она догадалась, онъ подошелъ въ кровати и поцѣловалъ ее въ лобъ. Она съ крикомъ отшатнулась отъ него. М-ръ Гэль вмѣшался и вывелъ его изъ комнаты. Вечеромъ пріѣхалъ докторъ Джеромъ. При входѣ его въ комнату больной, ее снова рвало. Онъ, не говоря ни слова, сталъ пристально наблюдать за нею. Мнѣ казалось, что это изслѣдованіе никогда не окончится. Наконецъ, онъ попросилъ меня выйти изъ комнаты и оставить его одного съ м-ромъ Гэлемъ. "Мы позвонимъ, когда вы будете нужны", сказалъ онъ. Долго они не звонили. Между тѣмъ кучеръ былъ снова посланъ въ Эдинбургъ съ запиской отъ доктора Джерома, въ которой онъ извѣщалъ, что не вернется впродолженіи нѣсколькихъ часовъ въ городъ къ своимъ паціентамъ. Нѣкоторые изъ насъ полагали, что это былъ дурной признакъ для м-съ Мокаланъ, а другіе, напротивъ, увѣряли, что, вѣроятно, докторъ имѣлъ надежду ее спасти, почему и не хотѣлъ оставлять ее до разрѣшенія кризиса. Наконецъ, за мною прислали. Когда я вошла въ спальню, докторъ Джеромъ пошелъ къ м-ру Мокалану, оставивъ со мною м-ра Гэля. Съ тѣхъ поръ и до самой смерти бѣдной женщины меня не оставляли наединѣ съ нею. Одинъ изъ докторовъ всегда оставался въ комнатѣ. Даже во время обѣда они чередовались. Если-бы они давали ей какія-нибудь лекарства, то я поняла-бы такое поведеніе; но они уже отказались отъ всякаго леченія и, повидимому, только караулили больную. Это именно меня и удивляло. Сидѣть у больной было дѣло не докторовъ, а мое; поэтому мнѣ и казались чрезвычайно странными ихъ поступки. Когда въ спальнѣ зажгли лампу, я увидѣла, что конецъ близокъ. Больная, казалось, страдала менѣе и только по-временамъ у нея были судороги въ ногахъ. Но глаза ея какъ-бы ввалились, тѣло было холодное, губы синеватыя. Ничто не могло привести ее въ себя, кромѣ послѣдней попытки мужа увидать ее. Онъ вошелъ въ комнату съ докторомъ Джеромомъ; на немъ не было лица. Она не могла уже говорить, но, увидавъ его, невнятными звуками и знаками настаивала на его удаленіи. Онъ былъ такъ пораженъ, что м-ръ Гэль долженъ былъ помочь ему выйти изъ комнаты. Никого другого не пускали къ больной. М-ръ Декстеръ и м-съ Бьюли освѣдомлялись за дверьми объ ея здоровьѣ. Доктора сидѣли по обѣ стороны кровати, молча ожидая ея кончины. Въ восемь часовъ у нея, казалось, отнялись руки, которыя неподвижно лежали на одѣялѣ. Потомъ она какъ-бы погрузилась въ глубокій сонъ и мало-по-малу ея дыханіе становилось слабѣе и слабѣе. Въ девять часовъ и двадцать минутъ докторъ Джеромъ приказалъ мнѣ подать лампу, пристально взглянулъ на несчастную, положилъ руку ей на сердце и сказалъ мнѣ: "вы можете идти внизъ, все кончено". Потомъ онъ прибавилъ, обращаясь къ м-ру Гэлю: -- "потрудитесь узнать, можетъ-ли принять насъ м-ръ Мокаланъ". Я отворила дверь м-ру Гэлю и сама послѣдовала за ним". Докторъ Джеромъ воротилъ меня и спросилъ ключъ отъ двери. Я подала ему ключъ, но, признаюсь, все это казалось мнѣ очень страннымъ. Внизу, въ людской, всѣ также полагали, что въ домѣ не ладно, и безпокоились, хотя не знали, о чемъ именно. Вскорѣ послѣ этого оба доктора уѣхали. М-ръ Мокаланъ не былъ въ состояніи говорить съ ними, и потому они по секрету объяснились съ м-ромъ Декстеромъ, старымъ другомъ м-ра Мокалана. Вслѣдъ затѣмъ я отправилась въ комнату покойной, чтобъ одѣть ее. Комната была заперта съ обѣихъ сторонъ: изъ коридора к спальни м-ра Мокалана. Ключи взялъ съ собою м-ръ Гэль. Двое слугъ караулили у дверей. Они знали только одно, что ихъ смѣнятъ въ четыре часа утра. За отсутствіемъ всякихъ объясненій и распоряженій, я рѣшилась постучать въ дверь м-ра Декстера. Отъ него я узнала впервые страшную вѣсть. Оба доктора отказались выдать свидѣтельствѣ о смерти, и на другое утро должно было произойти вскрытіе тѣла покойной.
   Этимъ окончилось показаніе сидѣлки Христины Ормсонъ.
   Несмотря на все мое невѣденіе судебной практики, я ясно видѣла, какое впечатлѣніе должно было произвести это показаніе на присяжныхъ. Доказавъ, что мой мужъ имѣлъ два случая отравить свою первую жену, въ лекарствѣ и чаѣ, обвиненіе стремилось привести присяжныхъ къ убѣжденію, что подсудимый воспользовался этими случаями съ цѣлію освободиться отъ уродливой и ревнивой жены, отвратительнаго характера которой онъ не могъ болѣе переносить.
   Допросъ обвинителя былъ оконченъ, и старшина адвокатовъ, отъ имени защиты, всталъ съ цѣлью ловкимъ передопросомъ свидѣтельницы выставить хорошую сторону характера покойной м-съ Мокаланъ. Въ случаѣ его успѣха присяжные могли измѣнить свое убѣжденіе относительно того, что она вывела изъ терпѣнія мужа своими преслѣдованіями. Тогда явился-бы вопросъ, зачѣмъ мужу было ее отравлять, и обвиненіе сильно поколебалось-бы.
   Въ рукахъ искуснаго адвоката сидѣлка была вынуждена представить покойную м-съ Мокаланъ въ совершенно иномъ свѣтѣ. Вотъ сущность этихъ новыхъ показаній Христины Орисонъ:
   -- Я подтверждаю, что м-съ Мокаланъ имѣла самый вспыльчивый характеръ, но она всегда старалась загладить зло, причиненное ея вспышками. Успокоившись, она всегда просила у меня извиненія самымъ благороднымъ образомъ. Въ эти минуты она невольно увлекала. Она говорила и дѣйствовала какъ настоящая леди. Что-же касается ея внѣшности, то хотя лицо ея было очень некрасиво, но она была хорошо сложена и, говорятъ, ея руки и ноги были какъ-бы изваяны изъ мрамора. Голосъ ея былъ очень пріятный и до болѣзни она прекрасно пѣла. Кромѣ того, по словамъ ея горничной, она хорошо одѣвалась и была въ этомъ отношеніи образцомъ для всѣхъ сосѣдокъ. Наконецъ, хотя она и ревновала мужа въ м-съ Бьюли, но умѣла сдерживать себя, и когда послѣдняя, въ виду болѣзни хозяйки, хотѣла отложить свой пріѣздъ, то не м-ръ Мокаланъ, а его жена рѣшила, чтобъ это посѣщеніе состоялось. Вообще, несмотря на ея тяжелый характеръ, ее очень любили всѣ знакомые и слуги. Когда распространилось извѣстіе, что она умираетъ, то всѣ въ домѣ проливали горькія слезы. Относительно-же м-ра Мокалана я должна сказать, что во время маленькихъ домашнихъ непріятностей между музеемъ и женой, при которыхъ я присутствовала, онъ никогда не выходилъ изъ себя и не обращался съ нею грубо; всѣ эти ссоры его скорѣе огорчали, чѣмъ сердили.
   Изъ этихъ новыхъ показаній ясно вытекали два вопроса: неужели такая женщина могла довести мужа до отравленія ея? Неужели такой человѣкъ былъ въ состояніи отравить жену?
   Добившись такого результата, защитникъ сѣлъ на свое мѣсто.
   Вслѣдъ за этимъ приступлено было къ опросу докторовъ. Оба, м-ръ Джеромъ и м-ръ Гэль, подъ присягой показали, что у умирающей были ясные симптомы отравы мышьякомъ. Третій докторъ, производившій вскрытіе, подтвердилъ ихъ показаніе, а два химика представили въ судъ мышьякъ, который они нашли въ тѣлѣ покойной въ достаточной дозѣ, чтобъ убить двухъ человѣкъ. Въ виду такихъ неопровержимыхъ доказательствъ, первый вопросъ, вытекавшій изъ дѣла,-- была-ли она отравлена?-- разрѣшался, безъ всякаго сомнѣнія, утвердительно.
   Слѣдующіе свидѣтели уже относились ко второму, еще болѣе таинственному и страшному вопросу,-- кто ее отравилъ?
   

ГЛАВА XVII.
Второй вопросъ: кто ее отравилъ?

   Показаніями докторовъ и химиковъ окончилось засѣданіе суда въ первый день процеса.
   На второй день всѣ ожидали съ любопытствомъ свидѣтельскихъ показаній со стороны обвиненія. Прежде всего судъ выслушалъ офиціальныхъ лицъ, производившихъ первоначальное дознаніе о преступленіи въ Гленинчѣ. Первымъ свидѣтелемъ явился судебный слѣдователь (который въ Шотландіи, именуясь прокураторомъ-фискаломъ, имѣетъ болѣе широкую власть и обязанности, чѣмъ въ Англіи). Спрошенный лордомъ-адвокатомъ, онъ далъ слѣдующее показаніе:
   -- 26 октября я получилъ отъ докторовъ м-ра Джерома изъ Эдинбурга и м-ра Гэля, живущаго въ селеніи Дингловъ, близь Эдинбурга, свѣденіе о сомнительной смерти м-съ Мокаланъ въ помѣстьѣ ея мужа, м-ра Юстаса Мокалана, близь Динглова, по названію Гленинчъ. При этомъ были приложены два акта: одинъ о вскрытіи тѣла умершей и другой о химическомъ анализѣ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ частей ея внутренняго организма. Результатъ обоихъ изслѣдованій ясно доказывалъ, что ж-съ Мокаланъ умерла отъ отравленія мышьякомъ. Въ такихъ обстоятельствахъ я принялъ мѣры къ производству дознанія въ Гленинчѣ и окрестностяхъ съ цѣлью пролить свѣтъ на обстоятельства, сопровождавшія смерть м-съ Мокаланъ, хотя никто мнѣ не заявлялъ обвиненія противъ кого-бы то ни было по этому дѣлу. Слѣдствіе, начатое 26 октября, окончилось 28-го, и тогда, основываясь на нѣкоторыхъ открытіяхъ, сдѣланныхъ моими подчиненными, а также на представленныхъ мнѣ письмахъ и другихъ документахъ, я составилъ обвинительный актъ противъ подсудимаго и испросилъ приказъ объ его арестѣ. 29 октября онъ былъ допрошенъ шерифомъ и преданъ суду.
   Давъ свое показаніе и передопрошенный по нѣкоторымъ техническимъ вопросамъ, слѣдователь удалился и его мѣсто заняли служащія у него лица. Они разсказали поразительную повѣсть тѣхъ роковыхъ открытій, которыя дали возможность слѣдователю возбудить противъ моего мужа обвиненіе въ отравленіи его жены. Первый изъ этихъ свидѣтелей былъ Изана Скулькрафтъ, чиновникъ изъ канцеляріи шерифа. Допрошенный лордомъ-адвокатомъ и его товарищемъ, онъ показалъ:
   -- 26 октября я получилъ приказъ сдѣлать дознаніе въ Гленинчѣ, близь Эдинбурга. Я взялъ съ собою Роберта Лори, помощника слѣдователя. Прежде всего мы осмотрѣли комнату, въ которой умерла м-съ Мокаланъ. На кровати и на подвижномъ, придѣланномъ въ ней столикѣ мы нашли книги, письменныя принадлежности и бумагу съ неоконченнымъ стихотвореніемъ, написаннымъ, какъ впослѣдствіи оказалось, покойной м-съ Мокаланъ. Мы завернули всѣ эти предметы въ бумагу и запечатали. Потомъ мы открыли индійскую шифоньерку, стоявшую въ спальнѣ. Въ ней мы нашли много стиховъ и другихъ бумагъ, писанныхъ тѣмъ-же почеркомъ. Мы также отыскали нѣсколько писемъ, а въ углу одной изъ полокъ -- скомканную бумажку, въ которой оказались аптечный ярлыкъ и нѣсколько крупинокъ бѣлаго порошка. Все это также было завернуто и запечатано. Дальнѣйшіе поиски въ этой комнатѣ не пролили новаго свѣта на изслѣдуемое дѣло. Мы осмотрѣли гардеробъ, драгоцѣнности и книги покойной и заперли ихъ. Мы также нашли ея туалетный несесеръ и, запечатавъ его, доставили съ другими предметами въ камеру слѣдователя. На слѣдующій день мы продолжали дознаніе въ домѣ, получивъ, между тѣмъ, новыя инструкціи отъ слѣдователя. Мы начали съ осмотра спальни, находившейся рядомъ съ комнатой, въ которой умерла м-съ Мокаланъ. Она была заперта со дня ея емерти; не найдя въ ней ничего важнаго, мы перешли въ другую комнату того-же этажа, въ которой подсудимый лежалъ больной въ постели. Намъ сказали, что онъ страдалъ нервнымъ разстройствомъ отъ роковой смерти жены и послѣдовавшаго за тѣмъ судебнаго слѣдствія. По словамъ всѣхъ домашнихъ, онъ былъ не въ состояніи принимать чужихъ. Мы, однако, согласно своей инструкціи, настояли на осмотрѣ комнаты. Онъ не отвѣчалъ ничего на вопросъ, перенесъ-ли онъ что-нибудь изъ находившейся рядомъ со спальней его жены спальни, обычно имъ занимаемой, въ ту комнату, въ которой онъ теперь находился. Онъ только закрылъ глаза, какъ-бы не имѣя силы произнести ни слова. Не безпокоя его болѣе, мы принялись за осмотръ комнаты и находившихся въ ней. предметовъ. Занятые этимъ дѣломъ, мы вдругъ услыхали въ сосѣднемъ коридорѣ странный шумъ, походившій на стукъ колесъ. Черезъ минуту дверь отворилась и въ комнату поспѣшно влетѣлъ джентльменъ, безъ ногъ, искусно направляя кресло, въ которомъ онъ сидѣлъ. Подъѣхавъ въ кровати подсудимаго, онъ остановился подлѣ маленькаго столика и сказалъ ему что-то шопотомъ. Подсудимый открылъ глаза и отвѣчалъ знакомъ. Мы очень почтительно заявили безногому джентльмену, что не могли дозволить ему оставаться въ комнатѣ въ такое время. Онъ, повидимому, не обратилъ никакого вниманія на наши слова и сказалъ: "Меня зовутъ Декстеръ; я старый другъ м-ра Мокалана; ваше присутствіе здѣсь незаконно, а не мое". Мы снова повторили, что онъ долженъ оставить комнату, и указали ему главнымъ образомъ на то, что онъ поставилъ свое кресло такъ близко къ столу, что мѣшалъ намъ осмотрѣть его. Онъ отвѣчалъ со смѣхомъ: "Развѣ вы не видите, что это столъ и больше ничего?" Тогда мы предупредили его, что дѣйствуемъ на основаніи законнаго приказа судебной власти и что, мѣшая намъ въ исполненіи служебныхъ обязанностей, онъ могъ подвергнуться отвѣтственности. Наконецъ, видя, что съ нимъ добромъ ничего не подѣлаешь, я отодвинулъ его кресло, а Робертъ Лори взялъ столъ и отнесъ его на другой конецъ комнаты. Безногій джентльменъ пришелъ въ сильное негодованіе за то, что я осмѣлился дотронуться до его кресла: "Мое кресло -- я, сказалъ онъ;-- какъ вы смѣете поднимать на меня руку?" Я ничего не отвѣчалъ, отворилъ дверь и, удовлетворяя его капризу, толкнулъ кресло не рукою, а бывшей у меня въ рукахъ палкой; оно, вмѣстѣ съ сидѣвшимъ въ немъ джентльменомъ, быстро и благополучно выкатилось изъ комнаты. Заперевъ дверь на ключъ для избѣжанія дальнѣйшихъ помѣхъ, я возвратился въ Роберту Лори. Въ столикѣ оказался одинъ запертый ящикъ. Mы спросили ключъ у подсудимаго, но онъ отказался его представить, говоря, что мы не имѣли права отпирать его ящиковъ. Онъ былъ очень разсерженъ и объявилъ, что только по причинѣ своей слабости не подвергалъ насъ примѣрному наказанію за нашу дерзость. Я отвѣчалъ очень учтиво, что мы по обязанности должны были осмотрѣть ящикъ, и если онъ добровольно не дастъ ключа, то мы унесемъ столикъ и велимъ слесарю сломать замокъ. Пока мы спорили, въ дверь кто-то постучался. Я осторожно ее отворилъ, но вмѣсто безногаго джентльмена увидалъ другого незнакомаго человѣка. Подсудимый привѣтствовалъ его какъ друга и сосѣда, прося заступиться за него. Этотъ новый джентльменъ оказался очень пріятнымъ человѣкомъ. Онъ немедленно увѣдомилъ насъ, что за нимъ послалъ м-ръ Декстеръ и что онъ стряпчій. Потомъ онъ попросилъ взглянуть на приказъ, которымъ мы руководились, и, прочитавъ его, сказалъ подсудимому, къ величайшему удивленію послѣдняго, что онъ долженъ согласиться на осмотръ ящика, хотя можетъ опротестовать наши дѣйствія. Сказавъ это, онъ досталъ ключи и самъ открылъ намъ ящикъ. Въ немъ оказались письма и большая книга съ замочкомъ и надписью золотыми буквами: "Дневникъ". Конечно, мы письма и книжку опечатали для доставленія слѣдователю. Въ то-же время джентльменъ написалъ протестъ отъ имени подсудимаго и подалъ его вмѣстѣ съ своей карточкой, изъ которой мы узнали, что онъ м-ръ Плэйноръ, теперь одинъ изъ защитниковъ подсудимаго. Эту карточку и протестъ мы одинаково препроводили къ слѣдователю. Никакихъ другихъ важныхъ открытій мы не сдѣлали въ Гленинчѣ. Послѣ того мы отправились въ Эдинбургъ и произвели дознаніе у аптекаря, фамилію котораго узнали изъ найденной нами скомканной бумажки, а также у другихъ аптекарей, согласно полученной инструкціи. 28 октября слѣдователь получилъ всѣ собранныя нами свѣденія и наши обязанности на-время прекратились.
   Показаніе Лори вполнѣ соотвѣтствовало показанію Скулькрафта; оба показанія не были поколеблены передопросомъ и, естественно, были очень невыгодны для подсудимаго.
   Его положеніе стало еще хуже при появленіи новыхъ свидѣтелей. Андрю Бинлей, аптекарь въ Эдинбургѣ, показалъ слѣдующее:
   -- Я веду особую книгу продаваемымъ ядамъ. Въ означенное въ книгѣ число подсудимый м-ръ Юстасъ Мокаланъ пришелъ ко мнѣ и потребовалъ мышьяку. На мой вопросъ, для чего ему мышьякъ, онъ отвѣчалъ, что въ немъ нуждался садовникъ для истребленія вредныхъ, насѣкомыхъ въ оранжереѣ. Онъ назвалъ себя м-ромъ Мокаланомъ изъ Гленинча. Я приказалъ своему помощнику отпустить два унца мышьяку и сдѣлалъ надлежащую запись въ книгѣ. Онъ подписалъ свое имя, а я выставилъ себя свидѣтелемъ. Онъ заплатилъ что слѣдовало и ушелъ съ мышьякомъ, завернутымъ въ двухъ бумажкахъ; на верхней изъ нихъ были выставлены мое имя и адресъ, а также крупными буквами слово "ядъ"; эта бумажка совершенно походитъ на ярлыкъ, найденный въ бумагахъ въ Гленинчѣ.
   Слѣдующій, свидѣтель, Питеръ Стокдэль, также эдинбургскій аптекарь, показалъ:
   -- Подсудимый зашелъ ко мнѣ въ день, означенный въ моей книгѣ, спустя нѣсколько времени послѣ посѣщенія имъ м-ра Бинлея. Онъ желалъ купить на шесть пенсовъ мышьяку. Мой помощникъ, къ которому онъ обратился, позвалъ меня, такъ-какъ у меня правило -- лично продавать яды. Я спросилъ подсудимаго, зачѣмъ ему мышьякъ, и онъ отвѣчалъ: для уничтоженія крысъ въ Гленинчѣ. Я тогда спросилъ: "Имѣю я честь говорить съ м-ромъ Мокаланомъ изъ Гленинча?* Онъ отвѣчалъ утвердительно. Я продалъ ему мышьяку полтора унца и, всыпавъ его въ стклянку, написалъ собственноручно на ярлыкѣ: "ядъ". Онъ расписался въ книгѣ, заплатилъ деньги и унесъ мышьякъ.
   Передопросъ этихъ двухъ свидѣтелей обнаружилъ нѣкоторые техническіе недостатки въ ихъ показаніяхъ, но роковой фактъ, что мой мужъ самъ купилъ мышьякъ, остался неопровергнутымъ.
   Новые свидѣтели, садовникъ и поваръ изъ Гленинча, еще болѣе усилили цѣпь уликъ, безмилосердно сковывавшую подсудимаго.
   Садовникъ показалъ подъ присягой:
   -- Я никогда не получалъ, въ то время, о которомъ говорится, или въ иную какую-нибудь эпоху, мышьяку отъ подсудимаго или отъ кого-нибудь другого. Я никогда не употреблялъ мышьякъ въ оранжереѣ или въ саду. Я не сочувствую употребленію его для уничтоженія вредныхъ насѣкомыхъ, нападающихъ на цвѣты и растенія.
   Поваръ показалъ такъ-же опредѣленно, какъ садовникъ.
   -- Ни хозяинъ, ни кто другой, сказалъ онъ,-- никогда не давалъ мнѣ мышьяку для уничтоженія крысъ. Этого и быть не могло, потому-что я подтверждаю присягою, что никогда не видалъ крысъ въ домѣ и не слыхалъ объ ихъ появленіи.
   Другіе слуги дали подобныя-же показанія. Несмотря на всѣ передопросы, они стояли на своемъ, именно, что не было въ домѣ крысъ, а если онѣ и были, то никто объ этомъ не зналъ. Такимъ образомъ, было доказано, что ядъ купилъ мой мужъ и никому его не передавалъ.
   Но что онъ сдѣлалъ съ ядомъ? На этотъ вопросъ отвѣчали слѣдующіе свидѣтели обвиненія.
   Камердинеръ подсудимаго показалъ, что м-ръ Мокаланъ въ день кончины жены позвонилъ ему въ десять часовъ безъ двадцати минутъ и приказалъ принести для больной чашку чая. Свидѣтель получилъ это приказаніе въ отворенную дверь спальни м-съ Мокаланъ, и могъ подтвердить присягою, что въ комнатѣ не было никого, кромѣ подсудимаго.
   Служанка объяснила, что она сдѣлала чай и сама отнесла чашку въ комнату м-съ Мокаланъ въ десятомъ часу. Въ дверяхъ взялъ у нея чашку подсудимый и она хорошо видѣла, что онъ одинъ былъ въ спальнѣ.
   Сидѣлка Христина Ормсонъ, допрошенная вновь, повторила, что м-съ Мокаланъ въ шесть часовъ утра сказала ей: "М-ръ Мокаланъ приходилъ часъ тому назадъ и, видя, что я не сплю, далъ мнѣ успокоительныхъ капель". Въ то время, то-есть въ пять часовъ утра, Христина Орісонъ спала за диванѣ. Кромѣ того, свидѣтельница подтверждала подъ присягою, что она взглянула на стклянку съ каплями и замѣтила по черточкахъ, означавшихъ пріемы, что послѣ послѣдняго, даннаго ею пріема, былъ данъ еще одинъ.
   При этомъ обратилъ на себя особое внинаніе передопросъ свидѣтельницъ, служанки и сидѣлки, такъ-какъ онъ обнаружилъ впервые характеръ защиты.
   Допрашивая служанку, старшина адвокатовъ спросилъ:
   -- Замѣтили-ли вы когда-нибудь, убирая комнату м-съ Мокаланъ, чтобъ вода въ тазу была черноватаго или голубоватаго цвѣта?
   -- Я никогда не замѣчала ничего подобнаго, отвѣчала свидѣтельница.
   -- Находили-ли вы когда-нибудь, продолжалъ старшина,-- подъ подушкой или въ какомъ-нибудь другомъ потайномъ мѣстѣ въ спальнѣ и-съ Мокаланъ книжку или брошюру о средствахъ къ поправленію дурного цвѣта лица?
   -- Нѣтъ, отвѣчала свидѣтельница.
   Старшина адвокатовъ настаивалъ на своемъ:
   -- Слыхали-ли вы когда-нибудь отъ м-съ Мокаланъ, что мышьякъ, употребляемый какъ внутреннее или наружное средство, поправляетъ цвѣтъ лица?
   Свидѣтельница отвѣчала:-- Никогда.
   Подобные-же вопросы предложены были сидѣлкѣ и она отвѣчала также отрицательно.
   Такимъ образомъ впервые выяснился для присяжныхъ и слушателей планъ защиты. Желая удалить всякое сомнѣніе насчетъ такого серьезнаго вопроса, предсѣдатель предложилъ защитѣ прямой вопросъ:
   -- Судъ и присяжные желаютъ положительно знать, съ какой цѣлью вы предлагали послѣдніе вопросы служанкѣ и сидѣлкѣ. Хочетъ-ли доказать защита, что м-съ Мокаланъ употребляла купленный ея мужемъ мышьякъ для поправленія своего дурного цвѣта лица?
   -- Да, милордъ, отвѣчалъ старшина адвокатовъ;-- это положеніе составляетъ краеугольный камень защиты. Мы не можемъ оспаривать показаній докторовъ, что м-съ Мокаланъ умерла отъ яда, но мы утверждаемъ, что она умерла отъ излишней дозы мышьяка, принятой по невѣденію, наединѣ въ своей комнатѣ, какъ средство противъ доказанныхъ и признанныхъ недостатковъ ея цвѣта лица. Подсудимый прямо показалъ шерифу, что онъ купилъ мышьякъ по просьбѣ жены.
   Предсѣдатель спросилъ тогда, имѣютъ-ли обвиненіе и защита что-либо противъ прочтенія на судѣ первоначальнаго показанія обвиняемаго.
   Старшина адвокатовъ отвѣчалъ, что онъ съ удовольствіемъ соглашается на чтеніе этого документа, такъ-какъ онъ могъ полезно подготовить умы присяжныхъ въ той защитѣ, которую онъ будетъ имѣть честь развивать передъ ними.
   Лордъ-адвокатъ отъ имени обвиненія заявилъ, что не будетъ въ этомъ случаѣ противодѣйствовать. желанію своего ученаго друга, такъ-какъ, въ виду недоказанности фактовъ, приводимыхъ подсудимымъ-въ его показаніи, онъ. считаетъ этотъ документъ подтвержденіемъ обвиненія.
   Поэтому показаніе подсудимаго передъ шерифомъ было прочитано. Оно заключалось въ слѣдующихъ словахъ:
   "Я купилъ два раза мышьяку по просьбѣ жены. Въ первый разъ она мнѣ сказала, что мышьякъ нуженъ садовнику для оранжереи; во второй она объяснила, что онъ необходимъ повару для уничтоженія крысъ въ нижнемъ этажѣ дома. Оба раза, возвратясь домой, я отдавалъ пакеты съ мышьякомъ женѣ. Кромѣ покупки, я не имѣлъ съ мышьякомъ никакого дѣла. Жена давала всегда приказанія садовнику и повару и я не вмѣшивался ни во что. Я не спрашивалъ у жены, на что она употребила мышьякъ, потому-что нисколько этимъ не интересовался. Я не ходилъ въ оранжерею цѣлыми мѣсяцами, такъ-какъ мало заботился о цвѣтахъ. Что-же касается крысъ, то я предоставлялъ ихъ уничтоженіе повару и другимъ слугамъ, потому-что вообще не дѣлалъ никакихъ хозяйственныхъ распоряженій. Жена не говорила мнѣ, чтобы она нуждалась въ мышьякѣ для поправленія цвѣта лица. И, безъ сомнѣнія, мнѣ послѣднему она созналась-бы въ подобной тайнѣ. Я повѣрилъ ея словамъ, что мышьякъ нуженъ садовнику и повару. Я положительно утверждаю, что жилъ съ женою въ дружескихъ отношеніяхъ, хотя, конечно, бывали случайныя непріятности и недоразумѣнія, встрѣчающіяся всегда въ семейной жизни. Если я и чувствовалъ нѣкотораго рода разочарованіе относительно моего брака, то считалъ своею обязанностью, какъ мужъ и джентльменъ, скрывать это отъ жены. Я не только былъ пораженъ и опечаленъ ея преждевременной смертью, но упрекалъ себя въ недостаточныхъ заботахъ о ней при ея жизни. Далѣе я торжественно заявляю, что такъ-же мало знаю, какъ ребенокъ въ утробѣ матери, о томъ, какимъ образомъ она приняла ядъ, найденный въ ея тѣлѣ. Я не виновенъ даже въ желаніи нанести вредъ этой несчастной женщинѣ. Я далъ ей капли прямо изъ стклянки, а чашку чая взялъ изъ рукъ служанки и передалъ ей. Я никогда не видалъ мышьяка послѣ того, какъ отдалъ его женѣ, и рѣшительно не знаю, что она съ нимъ сдѣлала и гдѣ его сохраняла. Клянусь Господомъ Богомъ, что я не виновенъ въ страшномъ преступленіи, взводимомъ на меня".
   Чтеніемъ этого откровеннаго и трогательнаго показанія окончилось засѣданіе на второй день разбирательства этого дѣла.
   Я должна признаться, что до сихъ поръ чтеніе отчета мрачно дѣйствовало на меня и уменьшало мои надежды. Всѣ свидѣтельскія показанія и улики были противъ моего несчастнаго мужа. Хотя я по-прежнему оставалась пламенной его сторонницей, но я видѣла это ясно.
   Безмилосердный обвинитель, лордъ-адвокатъ (о, какъ я его ненавидѣла!), доказалъ: 1) что Юстасъ купилъ ядъ; 2) что причина покупки, объясненная имъ аптекарямъ, была ложная; 3) что онъ имѣлъ два случая тайно дать ядъ женѣ. Съ другой стороны, что-же доказалъ защитникъ, старшина адвокатовъ? До сихъ поръ -- ничего. Заявленіе подсудимаго въ первоначальномъ показаніи объ его невиновности было, какъ вѣрно замѣтилъ лордъ-адвокатъ, ничѣмъ не подкрѣплено. Не было представлено ни одного доказательства въ томъ, что жена его тайно употребляла мышьякъ для поправленія цвѣта лица.
   Единственнымъ моимъ утѣшеніемъ при чтеніи процеса было открытіе двухъ друзей, на которыхъ я, повидимому, могла разсчитывать. Безногій м-ръ Декстеръ особенно выказалъ себя пламеннымъ союзникомъ мужа. Мое сердце съ благодарностью останавливалось на человѣкѣ, который придвинулъ свое кресло къ кровати Юстаса и отчаянно защищалъ его бумаги отъ сыщиковъ. Я рѣшила, что первому м-ру Декстеру открою свои намѣренія и надежды. Если-же онъ найдетъ для себя затруднительнымъ оказать мнѣ содѣйствіе, то я обращусь къ м-ру Плэймору, второму другу мужа, формально протестовавшему противъ захвата его бумагъ.
   Почерпнувъ новыя силы въ этой рѣшимости, я перевернула страницу и приступила къ чтенію третьяго засѣданія по дѣлу моего бѣднаго мужа.
   

ГЛАВА XVIII.
Третій вопросъ: зачѣмъ онъ ее отравилъ?

   На первый вопросъ -- была-ли она отравлена? былъ данъ отвѣтъ положительный; на второй -- кто ее отравилъ?-- предположительный. Теперь оставался третій и послѣдній вопросъ -- зачѣмъ онъ ее отравилъ? Первыми свидѣтелями со стороны обвиненія по этому вопросу были родственники и друзья покойной м-съ Мокаланъ.
   Леди Бройдгэвенъ, вдова контръ-адмирала сэра Джорджа Бройдгэвена, показала:
   -- Покойная м-съ Мокаланъ была моя племянница и, какъ единственная дочь моей сестры, послѣ смерти матери жила у меня. Я была противъ ея брака, но мои доводы казались сантиментальными и фантастичными другимъ ея друзьямъ. Мнѣ очень тяжело говорить объ этихъ обстоятельствахъ публично, но я готова принести подобную жертву, если того требуетъ правосудіе. Подсудимый, въ то время, о которомъ я говорю, гостилъ у меня въ домѣ. Однажды, во время прогулки верхомъ, съ нимъ случилось несчастіе -- онъ серьезно повредилъ себѣ ногу. Это поврежденіе было тѣмъ опаснѣе, что оно было уже второе, и потому ему пришлось нѣсколько недѣль лежать на диванѣ. Всѣ дамы, бывшія въ домѣ, вызвались по очереди читать ему вслухъ и сидѣть съ нимъ. Племянница занимала первое мѣсто въ ряду этихъ добровольныхъ сидѣлокъ. Она прекрасно играла на фортепьяно, а больной, по несчастью, очень любилъ музыку. Слѣдствіемъ этихъ невинныхъ отношеній было несчастіе моей племянницы. Она пламенно полюбила м-ра Юстаса Мокалана, не возбудивъ въ немъ подобнаго-же чувства. Я старалась, деликатно вмѣшаться въ дѣло, пока еще можно бяло его поправить. Но, по несчастью, племянница отказалась быть со мной откровенной. Она упорно утверждала, что не питала къ м-ру Мокалану другого чувства, кромѣ дружескаго состраданія. Поэтому я не могла ихъ разлучить, не обнаруживъ побудительной къ тому причины, а это произвело-бы скандалъ, который повредилъ-бы репутаціи племянницы. Мужъ мой былъ тогда еще живъ и я рѣшилась предложить ему тайно переговорить съ м-ромъ Мокаланомъ, прося его, какъ честнаго человѣка, помочь намъ выйти изъ этого затруднительнаго положенія. М-ръ Мокаланъ поступилъ въ высшей степени благородно. Несмотря на его слабость, онъ черезъ два дня покинулъ вашъ домъ подъ очень искуснымъ предлогомъ. Намѣренія наши были благія, но они ни къ чему не привели. Было уже слишкомъ поздно. Племянница стала чахнуть и ничто не помогало ей -- ни медицинская помощь, ни перемѣна воздуха. Послѣ нѣкотораго времени я открыла тайную переписку между нею и м-ромъ Мокаланомъ. Я обязана сказать, что его письма были очень осторожны и благоразумны. Но все-же я сочла своимъ долгомъ прекратить эту переписку. Мое вмѣшательство,-- а могла-ли я не вмѣшаться?-- привело дѣло въ развязкѣ. Однажды утромъ племянница не явилась въ завтраку, и на другой день мы узнали, что бѣдная, безумная дѣвушка отправилась на лондонскую квартиру м-ра Мокалана, гдѣ его друзья видѣли ее спрятанной въ спальнѣ. Въ этой катастрофѣ м-ръ Мокаланъ нисколько не виновенъ. Услыхавъ шаги въ передней и думая спасти честь молодой дѣвушки, онъ спряталъ ее въ сосѣднюю комнату, которая оказалась его спальней. Конечно, объ этомъ скандалѣ стали всѣ говорить, и съ самой неблаговидной стороны. Мой мужъ имѣлъ снова секретное объясненіе съ м-ромъ Мокаланомъ, и онъ опять поступилъ въ высшей степени благородно. Онъ публично заявилъ, что племянница посѣтила его въ качествѣ обрученной невѣсты, и черезъ двѣ недѣли заставилъ замолчать всѣ злые языки, женившись на ней. Конечно, это было единственное средство загладить безумную выходку племянницы, и я одна противилась браку, считая его роковой ошибкой, какъ впослѣдствіи и оказалось. Довольно грустно было уже и то, что м-ръ Мокаланъ женился безъ любви, но, мало этого, онъ въ то время безнадежно любилъ женщину, которая вышла замужъ за другого. Онъ, изъ состраданія къ племянницѣ, отрицалъ эту любовь и увѣрялъ, что любитъ только ее, свою жену, но всѣмъ друзьямъ его было извѣстно, въ какомъ онъ находился отчаяніи, потерявъ истинный предметъ своей привязанности. При этомъ нелишне замѣтить, что ея свадьба предшествовала его свадьбѣ. Онъ лишился на вѣки любимой женщины, жизнь потеряла для него всякую прелесть и онъ женился на моей племянницѣ изъ одного состраданія. Въ заключеніе я могу только сказать, что никакія дурныя послѣдствія ея безумной выходки, если-бъ она не вышла за него замужъ, не были-бы, по моему мнѣнію, хуже подобнаго брака. Никогда два человѣческія существа, соединенныя брачными узами, не были столь различны, какъ подсудимый и его покойная жена.
   Показаніе этой свидѣтельницы произвело сильное впечатлѣніе на слушателей и на присяжныхъ. При ея дальнѣйшемъ допросѣ защитникомъ, леди Бройдгэвенъ нѣсколько измѣнила свои слова и признала, что безнадежная любовь подсудимаго къ другой женщинѣ была только слухомъ. Но все-же разсказанные ею факты остались непоколеблеными и придали взводимому на подсудимаго обвиненію характеръ вѣроятности, котораго оно не имѣло при началѣ дѣла.
   Слѣдующими свидѣтелями были двѣ закадычныя пріятельницы м-съ Мокаланъ. Онѣ не соглашались съ мнѣніемъ леди Бройдгэвенъ относительно нелюбви м-ра Мокалана къ его покойной женѣ, но повторили тѣ-же факты, и, такимъ образомъ, подкрѣпили впечатлѣніе, произведенное первой свидѣтельницей на всѣхъ присутствующихъ.
   Главнымъ доказательствомъ, однако, въ пользу обвиненія было безмолвное свидѣтельство писемъ и дневника, найденныхъ въ Гленинчѣ.
   Отвѣчая на вопросъ суда, лордъ-адвокатъ объяснилъ, что эти письма отъ друзей подсудимаго и его покойной жены объясняли ихъ взаимныя супружескія отношенія. Дневникъ подсудимаго былъ еще драгоцѣннѣйшимъ доказательствомъ и заключалъ въ себѣ разсказъ объ ежедневныхъ происшествіяхъ и о тѣхъ мысляхъ и чувствахъ, которыя они въ немъ возбуждали.
   За этимъ объясненіемъ послѣдовала очень печальная сцена.
   Хотя я пишу много времени спустя послѣ всѣхъ этихъ событій, рука моя отказывается подробно передать то, что сказалъ и сдѣлалъ мой несчастный мужъ въ эту критическую минуту процеса. Глубоко тронутый показаніемъ леди Бройдгэвенъ, онъ едва не перебилъ ее, а теперь потерялъ всякое самообладаніе. Громкимъ, пронзительнымъ голосомъ онъ протестовалъ противъ предполагаемаго нарушенія сокровенныхъ тайнъ, какъ его, такъ и жены.
   -- Повѣсьте меня, хотя я невиненъ! воскликнулъ онъ,-- но избавьте отъ этого.
   Впечатлѣніе, произведенное этой страшной вспышкой подсудимаго, было неописанное. У нѣкоторыхъ женщинъ сдѣлались истерическіе припадки. Судьи вмѣшались въ дѣло, но безъ всякаго успѣха. Наконецъ, порядокъ былъ возстановленъ старшиной адвокатовъ, который, успокоивъ подсудимаго, обратился къ судьямъ съ краснорѣчивой, трогательной рѣчью. Прежде всего онъ просилъ снисхожденія къ своему несчастному кліенту, а потомъ въ умѣренныхъ, но сильныхъ выраженіяхъ протестовалъ противъ прочтенія бумагъ, найденныхъ въ Гленинчѣ.
   Судьи удалились для совѣщанія по этому частному вопросу и засѣданіе было пріостановлено на полчаса.
   Какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, волненіе, происходившее въ судѣ, перешло на улицу, гдѣ стояла большая толпа. Тамъ общее мнѣніе, руководимое однимъ изъ мелкихъ чиновниковъ суда, было противъ подсудимаго.
   -- Понятно, почему онъ не хочетъ, чтобъ прочитали письма и дневникъ, кричала толпа: -- они его прямо поведутъ на висѣлицу.
   Возвратившись въ залу засѣданія, судъ объявилъ, что большинствомъ двухъ голосовъ противъ одного рѣшено прочитать спорные документы. При этомъ каждый судья объяснилъ свои мотивы. Потомъ судебное разбирательство продолжалось и приступлено было къ чтенію отрывковъ изъ писемъ и дневника.
   Первыя представленныя письма были найдены въ индійской шифоньеркѣ въ комнатѣ м-съ Мокаланъ. Они были написаны пріятельницами покойной, съ которыми она вела постоянную переписку. Три отдѣльные отрывка изъ писемъ различныхъ лицъ были избраны для прочтенія въ судѣ.
   Первый отрывокъ: "Я рѣшительно не могу, милая Сара, выразить, какъ твое послѣднее письмо меня встревожило. Извини меня, но я, право, думаю, что ты по своей слишкомъ впечатлительной натурѣ преувеличиваешь, хотя, конечно, безсознательно, невниманіе къ тебѣ со стороны твоего муха. Я не могу ничего сказать объ особенностяхъ его характера, потому что недостаточно близко его знаю; но, милая Сара, я гораздо старше тебя и болѣе опытна въ томъ, что кто-то назвалъ "свѣтомъ и мракомъ брачной жизни". Основываясь на этой опытности, я считаю долгомъ сказать, что молодыя жены, подобныя тебѣ, преданно любящія своихъ мужей, часто дѣлаютъ большую ошибку. Вообще онѣ слишкомъ многаго ждутъ отъ мужей. Мужчины, милая Сара, не походятъ на насъ. Ихъ любовь, даже самая искренняя, не имѣетъ ничего общаго съ нашей любовью. Она не вѣчная, какъ у насъ, и не составляетъ единственной цѣли и надежды всей ихъ жизни. Любя и уважая мужей, мы должны снисходить въ ихъ природѣ. Я нисколько не желаю оправдывать холодности твоего мужа. Онъ виноватъ, напримѣръ, въ томъ, что, говоря съ тобою, никогда на тебя не смотритъ и не замѣчаетъ твоихъ усилій ему понравиться. Онъ еще болѣе виноватъ -- и, право, это жестоко съ его стороны -- въ томъ, что онъ не отвѣчаетъ на твои поцѣлуи. Но, моя милая, увѣрена-ли ты вполнѣ, что онъ всегда намѣренно холоденъ и жестокъ? Можетъ быть, его поведеніе часто бываетъ послѣдствіемъ заботъ и безпокойствъ, которыхъ ты не можешь раздѣлять? Взгляни на его поведеніе съ этой точки зрѣнія -- и ты поймешь многое, что теперь тебя удивляетъ и мучитъ. Будь терпѣлива въ отношенія къ нему, дитя мое. Никогда не жалуйся и не приставай съ ласками въ тѣ минуты, когда онъ озабоченъ или не въ духѣ. Быть можетъ, тяжело послѣдовать этому совѣту столь любящей женѣ, какъ ты. Но, вѣрь мнѣ, тайна счастья для насъ, женщинъ, увы! часто заключается въ сдержанности и покорности судьбѣ. Подумай серьезно о томъ, что тебѣ совѣтуетъ твой старый другъ, и напиши мнѣ".
   Второй отрывокъ: "Какъ можешь ты, Сара, быть такой дурой и тратить свою любовь на такого безсердечнаго тирана, какъ твой мужъ? Конечно, я еще не замужемъ и потому, быть можетъ, это меня такъ удивляетъ. Но я надняхъ выхожу замужъ, и если мужъ станетъ обращаться со мною, какъ м-ръ Мокаланъ съ тобой, то я потребую развода. Право, я, кажется, предпочла-бы, чтобы мужъ меня билъ, какъ женщину низшаго класса, тому, чтобъ онъ обращался со мною съ такимъ равнодушіемъ и презрѣніемъ, какъ ты описываешь. Я выхожу изъ себя при одной мысли объ этомъ. Подобныя страданія должны быть невыносимы. Не терпи болѣе этой каторги, милая Сара. Брось его и переѣзжай ко мнѣ. Мой братъ-адвокатъ говоритъ, что ты можешь добиться судебнаго развода. Пріѣзжай и посовѣтуйся съ нимъ".
   Третій отрывокъ: "Вамъ извѣстно, милая м-съ Мокаланъ, какъ я опытна въ этомъ дѣлѣ. Ваше письмо меня нисколько не удивляетъ. Поведеніе вашего мужа ясно доказываетъ, что онъ любитъ другую. Какая-нибудь женщина, скрывающаяся во мракѣ, пользуется его ласками, въ которыхъ онъ отказываетъ вамъ. Я все это знаю, черезъ все прошла. Не поддавайтесь. Сдѣлайте цѣлью вашей жизни отысканіе этой женщины. Быть можетъ, ихъ нѣсколько. Это все равно. Если вы только можете розыскать ее или ихъ, то будете имѣть средство сдѣлать его жизнь такой-же несчастной, какъ ваша. Если вы нуждаетесь въ моей помощи и опытности, то я къ вашимъ услугамъ. Послѣ 4-го числа будущаго мѣсяца я свободна и могу пріѣхать къ вамъ въ Гленинчъ".
   Этими ненавистными строками окончилось чтеніе писемъ. Первый и длиннѣйшій отрывовъ произвелъ сильное впечатлѣніе на всѣхъ присутствующихъ. Очевидно, женщина, писавшая эти строки, была достойная и благоразумная особа. Однако, всѣ три письма, несмотря на ихъ различіе по тону, приводили къ одному заключенію: что м-съ Мокаланъ (если можно было вѣрить ея словамъ) находилась въ положеніи несчастной жены, убиваемой равнодушіемъ мужа.
   Послѣ этого были предъявлены письма, адресованныя на имя подсудимаго и найденныя, вмѣстѣ съ его дневникомъ, въ запертомъ ящикѣ спальнаго столика. Всѣ они, за исключеніемъ одного, были писаны мужчинами. Хотя въ сравненіи со вторымъ и третьимъ отрывками изъ кореспонденціи жены эти письма отличались умѣреннымъ тономъ, но они приводили къ тому-же заключенію, т.-е. что жизнь мужа была такъ-же невыносима, какъ жизнь жены. Одинъ изъ друзей подсудимаго, напримѣръ, приглашалъ его отправиться въ кругосвѣтное путешествіе на его яхтѣ; другой совѣтовалъ уѣхать на континентъ на полгода; третій указывалъ на уженіе и охоту, какъ на лучшее развлеченіе. Вообще всѣ совѣтовали ему разстаться съ женою подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ и на большее или меньшее время.
   Послѣднее письмо, прочтенное на судѣ, было писано женскимъ почеркомъ. Вотъ оно:
   "Бѣдный мой Юстасъ, какъ жестока наша судьба! При одной мысли, что ваша жизнь принесена въ жертву этой несчастной женщинѣ, сердце мое обливается кровью. Если-бъ мы были мужемъ и женою, если-бъ я имѣла невыразимое счастье печься о лучшемъ, милѣйшемъ изъ людей, мы жили-бы въ раю, вкушали-бы истинное блаженство! Но сожалѣніе теперь тщетно; мы разлучены въ этой жизни, разлучены узами, которые мы оба оплакиваемъ, но должны уважать. Дорогой мой Юстасъ, есть другой, загробный міръ. Тамъ наши души соединятся въ одинъ вѣчный, небесный поцѣлуй, тамъ мы вкусимъ блаженство, воспрещенное намъ на землѣ. Описанная вами несчастная жизнь, которую вы ведете съ женою (о, зачѣмъ вы на ней женились!), побудила меня высказать вамъ мои чувства. Пусть это послужитъ вамъ утѣшеніемъ, но никто не долженъ видѣть этикъ безумныхъ строкъ. Сожгите письмо и надѣйтесь, какъ я, на лучшую жизнь, которую вы можете еще раздѣлить съ вашей -- Еленой".
   Чтеніе этого дерзкаго письма возбудило вопросъ со стороны одного изъ судей: были-ли выставлены на письмѣ адресъ и число?
   Лордъ-адвокатъ отвѣчалъ отрицательно, но прибавилъ, что на конвертѣ выставленъ лондонскій штемпель.
   -- Мы намѣрены, продолжалъ онъ,-- прочесть нѣсколько отрывковъ изъ дневника подсудимаго, въ которыхъ встрѣчается имя, подписанное подъ этимъ письмомъ, и, кромѣ того, мы постараемся другими путями доказать, кто именно писалъ его.
   Вслѣдъ за этимъ были прочтены отрывки изъ дневника мужа. Первый изъ нихъ относился во времени, предшествовавшему, по крайней мѣрѣ, на годъ, смерти м-съ Мокаланъ:
   "Сегодняшняя почта меня повергла въ тупикъ. Мужъ Елены умеръ неожиданно, два дня тому назадъ, отъ аневризма. Она свободна! Моя милая, дорогая Елена свободна! А я? Я прикованъ къ женщинѣ, съ которой у меня нѣтъ ничего общаго. Я потерялъ Елену по своей собственной винѣ. Ахъ! теперь только я понимаю, какъ страшенъ можетъ быть соблазнъ и какъ легко можетъ быть сдѣлано преступленіе. Но лучше мнѣ болѣе не писать. Мысль о моемъ положеніи только безъ всякой пользы приводитъ меня въ бѣшенство".
   Второй отрывокъ, писанный нѣсколько дней спустя, насчетъ того-же предмета.
   "Изъ всѣхъ глупостей, доступныхъ человѣку, всего безумнѣе дѣйствовать подъ первымъ впечатлѣніемъ. Подъ его вліяніемъ я женился на несчастномъ существѣ, носящемъ теперь мое имя. Елена тогда была для меня потеряна, какъ я полагалъ, на вѣкъ. Она вышла замужъ за человѣка, которому легкомысленно дала слово прежде, чѣмъ узнала меня. Онъ былъ моложе меня и, повидимому, здоровѣе. Мнѣ казалось, что всякая надежда исчезла для меня, жизнь опостылѣла. Елена написала мнѣ прощальное письмо, въ которомъ разставалась со мною навсегда на этотъ свѣтѣ. У меня не было болѣе цѣли въ жизни, а достаточное состояніе не принуждало искать утѣшенія въ трудѣ. Рыцарское самопожертвованіе казалось мнѣ лучшей долей, остававшейся мнѣ на землѣ. Обстоятельства сложились такъ, что эта мысль осуществилась какъ-бы сама собою. Несчастная женщина, привязавшаяся ко мнѣ (Богу извѣстно, что я не далъ ей къ этому ни малѣйшаго повода) въ то самое время, легкомысленно рискнула своей репутаціей. Одинъ я могъ заставить замолчать злые языки, клеветавшіе на нее. Съ потерею Елены счастье для меня было немыслимо. Я смотрѣлъ одинаково равнодушно на всѣхъ женщинъ. Я могъ спасти ее, отчего-же было этого не сдѣлать? Подъ такимъ впечатлѣніемъ я женился на ней, также какъ я бросился-бы въ воду, если-бъ она тонула, или вступилъ-бы въ борьбу съ человѣкомъ, который оскорбилъ-бы ее на улицѣ. А теперь женщина, для которой я принесъ эту жертву, стоитъ между мною и моей Еленой. Елена теперь свободна и можетъ излить всѣ сокровища своей любви на человѣка, боготворящаго ту-землю, до которой прикасается ея нога! Дуракъ! безумецъ! Зачѣмъ я пишу все это, а не разобью себѣ голову о противоположную стѣну? Вонъ стоитъ въ углу ружье. Долго-ли приложить дуло ко рту и спустить курокъ?.. Нѣтъ, моя мать жива, а любовь матери священна. Я не имѣю права лишать себя жизни, которую она мнѣ дала. Я долженъ терпѣть и страдать. О, Елена! Елена!"
   Третій отрывокъ былъ написанъ за два мѣсяца до смерти жены подсудимаго:
   "Новые упреки! Ни одна женщина на свѣтѣ такъ не жалуется на все; она вѣчно живетъ въ атмосферѣ недовольства и капризовъ. Я теперь виновенъ въ томъ, что никогда не прошу ее играть на фортепіано и не замѣчаю новыхъ платьевъ, которыя она нарочно надѣваетъ, чтобы мнѣ понравиться. Я не замѣчаю ея платьевъ! Боже мой! да вся цѣль моей жизни теперь -- вовсе ея не замѣчать. Развѣ я могъ-бы сохранить хладнокровіе, если-бы не избѣгалъ ея какъ, можно болѣе? Да, я не даю себѣ воли. Я никогда не обращаюсь съ нею грубо, никогда не говорю ей рѣзкаго слова. Она имѣетъ право на приличное обращеніе съ моей стороны, какъ женщина и жена передъ лицомъ закона. Я это всегда помню, но вѣдь я человѣкъ. Чѣмъ менѣе я ее вижу безъ свидѣтелей, тѣмъ легче мнѣ сдерживать себя. Я часто удивляюсь, почему она мнѣ такъ противна. Она не хороша собою, но я видалъ женщинъ гораздо уродливѣе, ласки которыхъ я-бы вынесъ безропотно, а ея ласки мнѣ ненавистны. Я стараюсь скрыть отъ нея это чувство. Бѣдная, она меня любитъ, а я ее только сожалѣю. Я желалъ-бы хотя въ самой малой мѣрѣ отвѣчать ей любовью. Но нѣтъ, я могу только ее сожалѣть. Если-бы она могла довольствоваться дружескими отношеніями и не требовала-бы нѣжныхъ изліяній, то мы могли-бы жить мирно. Но ей нужна любовь! Несчастная, она жаждетъ моей любви! О! Елена, я не могу дать ей этой любви. Мое сердце принадлежитъ тебѣ! Въ прошлую ночь мнѣ снилось, что моя несчастная жена умерла. Этотъ сонъ былъ такъ осязателенъ, что я вскочилъ съ кровати, отворилъ дверь въ ея спальню и сталъ прислушиваться. Ея тихое дыханіе ясно слышалось въ ночномъ безмолвіи. Она крѣпко спала. Я затворилъ дверь, зажегъ свѣчу и сталъ читать первую попавшуюся книгу. Образъ Елены леталъ передо мною и я никакъ не могъ сосредоточить своихъ мыслей на открытой страницѣ; но все-же было лучше безсознательно читать,-- чѣмъ снова паснуть и видѣть себя свободнымъ. Боже мой, какую я веду жизнь! Какую жизнь ведетъ моя жена! Если-бъ загорѣлся домъ, то я, право, не знаю, сталъ-ли-бы я спасать ее или себя".
   Четвертый отрывокъ относился въ еще позднѣйшей эпохѣ.
   "Наконецъ, блеснулъ лучъ свѣта въ окружающемъ меня мракѣ. Прошло первое время вдовства Елены и она возвратилась въ общество. Она посѣтила нѣсколько знакомыхъ семействъ въ нашей части Шотландіи, и такъ-какъ мы съ нею близкіе родственники, то, по общему мнѣнію, она не можетъ уѣхать изъ нашихъ окрестностей, не проведя хоть нѣсколько дней въ моемъ домѣ. Она мнѣ написала, что это посѣщеніе необходимо для поддержанія приличія, хотя намъ обоимъ будетъ очень неловко. Благословляю отъ глубины души приличіе. Я увижу этого ангела въ моемъ чистилищѣ, и все благодаря тому, что общество въ Среднемъ Лотіанѣ нашло-бы страннымъ, если-бъ она уѣхала изъ сѣверной Шотландія, не заѣхавъ ко мнѣ! Но мы должны быть очень осторожны. Елена пишетъ: "Пріѣзжаю къ вамъ, Юстасъ, какъ сестра и выа должны меня принять какъ братъ или вовсе не принимать. Я напишу сегодня въ вашей женѣ, прося ее назначить день моего пріѣзда. Помните, я никогда не забуду, что переступаю порогъ вашего дома только съ позволенія вашей жены". Я согласенъ на все, только-бы увидѣть ее, мою Елену".
   Послѣдній отрывокъ состоялъ только изъ нѣсколькихъ строчекъ.
   "Новое несчастье! жена занемогла отъ простуды и ревматизма, а именно теперь должна пріѣхать Елена. Впрочемъ, въ этомъ случаѣ (я съ радостью это свидѣтельствую) она поступила премило. Она написала Еленѣ, что ея болѣзнь не серьезная, и просила Елену не откладывать своего пріѣзда. Это была большая жертва съ ея стороны. Она ревнуетъ меня ко всякой женщинѣ моложе сорока лѣтъ почтенный доктор Старкуатер, приехал и желает вас видеть. Получив сегодня утром ваше письмо, он с первым же поездом отправился в Лондон.
   Через минуту я была уже в крепких объятиях своего дяди. В своем одиночестве я глубоко чувствовала всю доброту пастора, немедленно приехавшего в Лондон, чтобы увидеть меня, и от души была ему благодарна. Глаза мои наполнились слезами, но слезы эти не были горькими и тяжелыми.
   -- Я приехал за тобою, дорогое дитя, --- сказал он. -- Не нахожу слов, чтоб выразить тебе, как я глубоко сожалею, что ты покинула нас с теткой. Но довольно об этом! Зло содеяно, остается только, насколько возможно, исправить его. О, если бы мои руки были так длинны, что я мог бы достать до твоего мужа, тогда, Валерия, тогда! Прости, Господи! Я забываю, что я лицо духовное. Вот чудо-то! Кстати, тетка тебя нежно целует. Она сделалась еще суевернее. Эта несчастная история ее нисколько не удивила. Она уверяет, что все это произошло оттого, что ты сделала ошибку, подписав свое имя в церковной книге. Ты, вероятно, помнишь? Представь себе, какой вздор! Совсем безумная женщина моя жена, но у нее доброе сердце. Она приехала бы сюда со мной, если бы я согласился взять ее с собой. Но я сказал ей: "Оставайся, смотри за домом и приходом, а я привезу наше дитя". Мы отправимся домой, если ты можешь встать рано, с девятичасовым поездом завтра утром.
   Отправимся в пасторат! Да разве это возможно? Как же я могу достигнуть своей цели, похоронив себя в глуши? Нет, мне невозможно сопровождать доктора Старкуатера в его селение.
   -- От души благодарю вас, дядя,-- сказала я,-- но мне нельзя оставить Лондон в настоящее время.
   -- Ты не можешь оставить Лондон в настоящее время? -- повторил он. -- Что хочет она сказать, мистер Бенджамин?
   Бенджамин уклонился от прямого вопроса, он только сказал:
   -- Она может оставаться здесь сколько ей угодно. Она знает, что я ей рад.
   -- Это не ответ,-- вскричал дядя с горячностью и обратился ко мне: -- Что удерживает тебя в Лондоне? Ты его прежде терпеть не могла. Есть же для этого какая-нибудь причина?
   Должна же я была рано или поздно открыть свои намерения моему доброму покровителю и другу. Собравшись с силами, я откровенно изложила перед ним суть дела. Он слушал меня, едва переводя дыхание. Потом обратился к Бенджамину с сокрушенным видом, смешанным с изумлением.
   -- Господи, помилуй! -- вскричал он. -- Бедняжка совсем сошла с ума!
   -- Я был уверен, что вы не одобрите ее намерений,-- сказал Бенджамин своим тихим и мягким голосом. -- Я, признаюсь, тоже против этого.
   -- Не одобряю, это слишком мягко сказано, сударь! -- воскликнул пастор. -- Ее намерения -- настоящее безумие.
   Он повернулся ко мне и посмотрел на меня так, как бывало, когда он читал наставления непослушному ребенку.
   -- Ты не будешь, я полагаю, упорствовать в таком решении?
   -- Мне очень прискорбно потерять ваше доброе отношение, дядя,-- отвечала я,-- но должна сознаться, что твердо решила исполнить свое намерение.
   -- Неужели ты настолько самонадеянна, что воображаешь успеть в том, чего не могли сделать лучшие шотландские адвокаты? Они общими силами, несмотря на все свои старания, не могли доказать его невиновность. А ты одна хочешь сделать это? Право, ты удивительная женщина,-- вскричал дядя и вдруг, переходя от негодования к иронии, продолжал: -- Могу я, ничтожный деревенский пастор, не привыкший к адвокатам в юбках, спросить вас, что вы думаете делать?
   -- Я думаю сначала внимательно прочесть все о процессе, дядя.
   -- Прекрасное чтение для молодой женщины! А затем почитай еще несколько французских романов и повестей, это тебе тоже пригодится. А когда прочтешь отчет о процессе, тогда что? Подумала ты об этом?
   -- Конечно, подумала. Я сначала постараюсь (то есть по прочтении отчета о процессе) сделать для себя заключение, кто действительно совершил преступление. Потом составлю список свидетелей, выступавших в защиту моего мужа, отправлюсь к ним и объясню, кто я и что мне нужно. Я обращусь к ним с такими вопросами, которые могли показаться солидным адвокатам слишком ничтожными или мелочными. Я буду потом руководствоваться полученными ответами и не буду приходить в отчаяние от затруднений, которые могут мне встретиться на пути. Вот мои планы, дядя.
   Пастор и Бенджамин переглянулись между собою, точно сомневаясь, действительно ли они все это видели и слышали. Пастор заговорил первым.
   -- Правильно ли я понял тебя? -- спросил он. -- Ты хочешь отправиться по разным городам и сама разыскать незнакомых тебе людей, рискуя встретить Бог знает какой прием? Ты, молодая женщина, брошенная своим мужем! Одна, без покровителя! Слышали вы, мистер Бенджамин? Верите вы своим ушам? Я небо призываю в свидетели, что не знаю, во сне или наяву вижу это и слышу. Вы посмотрите на нее. Она так спокойно сидит, точно не сказала ничего необыкновенного и не собирается ничего делать из ряда вон выходящего. Но что же буду я с ней делать? Скажите, пожалуйста, что должен я делать?
   -- Предоставьте мне действовать и сделать попытку, какой бы она ни показалась вам безрассудной,-- сказала я.-- Ничто другое не успокоит и не утешит меня, а Бог видит, как я нуждаюсь в успокоении и утешении. Не считайте меня упрямой. Я сама очень хорошо осознаю, что меня ожидает множество затруднений и препятствий.
   Пастор снова вооружился своим ироническим тоном.
   -- О! -- сказал он. -- Ты это сознаешь? Отлично! И это уже шаг вперед.
   -- Многие другие женщины и до меня,-- продолжала я,-- решались вступать в борьбу из-за любимого человека, и им удавалось достигнуть цели.
   Доктор Старкуатер поднялся с места с видом человека, потерявшего всякое терпение.
   -- Должен ли я из этого заключить, что ты любишь мистера Юстаса Маколана? -- спросил он.
   -- Да, -- отвечала я.
   -- Ты любишь героя знаменитого процесса об отравлении? Человека, который обманул тебя и бросил? Ты любишь его?
   -- Более прежнего.
   -- Мистер Бенджамин, -- сказал он, -- если она придет в себя к десяти часам завтрашнего утра, то пришлите ее к этому времени в Локслейскую гостиницу, где я остановился. Прощай, Валерия. Я посоветуюсь с теткой, что нам делать далее. Более мне нечего сказать.
   -- Поцелуй меня, дядя, хоть раз на прощание.
   -- Пожалуй, поцелую. Сколько тебе угодно. Я дожил до шестидесяти пяти лет и полагал, что научился понимать женщин, а оказывается, что я ничего не смыслю. Мой адрес -- Локслейская гостиница, мистер Бенджамин. Прощайте.
   У Бенджамина был очень серьезный вид, когда он вернулся, проводив пастора до калитки сада.
   -- Прошу вас, обдумайте все хорошенько,-- сказал он.-- Я не утверждаю, что мой взгляд на это дело безошибочен, но мнение вашего дяди заслуживает внимания.
   Я не возражала, так как это было бы бесполезно. Я знала, что меня не поймут и не одобрят, и готовилась к этому.
   -- Прощайте, мой добрый друг, -- сказала я Бенджамину. Потом повернулась и ушла в свою комнату с глазами, полными слез.
   В спальне моей шторы не были спущены, и осенняя луна заливала комнату ярким светом.
   Стоя у окна и любуясь луной, я вспомнила другую лунную ночь, когда мы с Юстасом гуляли вместе в пасторском саду еще до свадьбы. Это была та самая ночь, в которую, как я уже говорила выше, Юстас, ввиду препятствий к нашему браку, предложил возвратить мне данное ему слово. Я видела перед собой его милое лицо, я слышала его слова и свои. "Прости меня,-- говорил он,-- что я так страстно, так преданно тебя любил. Прости меня и забудь".
   А я отвечала: "О, Юстас, я женщина, не своди меня с ума. Я не могу жить без тебя! Я должна, я хочу быть твоей женой". И вот мы обвенчаны и разлучены. Разлучены, страстно любя друг друга! А почему? Потому что он был обвинен в преступлении, которого не совершил, и потому что шотландские присяжные не сумели отличить невинного от виновного.
   Любуясь прелестной лунной ночью, я отдалась воспоминаниям и думам. Новые силы поднимались во мне. "Нет! -- сказала я себе.-- Ни друзья, ни родные не заставят меня отказаться от дела мужа. Доказать его невиновность будет целью всей моей жизни; примусь за дело в нынешнюю же ночь".
   Я спустила штору и зажгла свечу. В тишине ночи одна, без чьей бы то ни было помощи, сделала я первый шаг по трудному пути, лежавшему передо мной. От заглавия до последней страницы, не переводя дух и не пропуская ни одного слова, я прочитала отчет о процессе по обвинению моего мужа в отравлении его первой жены.
  

Глава XV
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ, ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ СВЕДЕНИЯ

   Еще раз должна я сознаться в слабости, прежде чем начну изложение процесса. Я не в состоянии переломить себя и вновь написать ужасный заголовок, позорящий имя моего мужа. Я уже ознакомила с ним в десятой главе, довольно и того.
   Перевернув страницу, я нашла заметку, удостоверяющую в совершенной правильности и полноте отчета. Составлявший его заявлял, что пользовался некоторыми преимуществами, что сам председатель суда просматривал свою речь к присяжным, а также и прокурор, и защитники подсудимого -- свои речи. Наконец, свидетельские показания все были тщательно проверены. Заметка эта доставила мне большое удовольствие, успокоив меня насчет верности отчета даже в мельчайших подробностях.
   Следующая страница еще более заинтересовала меня. Она представляла список лиц, принимавших участие в этой судебной драме, людей, которые держали в своих руках честь и жизнь моего мужа. Вот они:
  
   Лорд -- председатель суда
   Лорд Друмфенник, Лорд Ноблекир -- судьи
   Лорд-адвокат (Минтлоу), Дональд Дрью, эсквайр -- представители обвинения
   Мистер Джемс Арлисс -- коронный судья
   Старшина адвокатов (Формайкель), Александр Кракст (адвокат), эсквайр -- защитники подсудимого
   Мистер Торнибек, Мистер Плеймор -- присяжные заседатели
  
   Затем следовал обвинительный акт. Я не буду выписывать эту неуклюжую речь со всеми ненужными повторениями и погрешностями против грамматики, речь, в которой мой муж торжественно и ложно обвинялся в отравлении своей первой жены. Чем короче будет этот ложный и ненавистный акт на этих страницах, тем лучше.
   Ограничимся следующей выпиской: Юстас Маколан "обвинялся Давидом Минтлоу, эскв., лордом-адвокатом Ее Величества" в причинении смерти жене своей посредством отравления в имении его, называемом Гленинч, в Мид-Лосиане. Яд был злоумышленно и преступно дан подсудимым жене своей, Саре, в два приема: в первый раз мышьяк был положен в чай, второй раз -- в лекарство, а может быть, и "в иное питье или пищу, неизвестные обвинителю". Далее говорилось, что жена обвиняемого умерла от яда, данного ей мужем в том или другом виде, а может быть, и в обоих, и что таким образом была умерщвлена им. В следующем за тем параграфе заявлялось, что Юстас Маколан при Джоне Давиоте, эсквайре, адвокате, помощнике шерифа Мид-Лосиана, в Эдинбурге 29-го октября дал письменное показание в своей невиновности. Это показание вместе с другими документами и бумагами значилось в описи как доказательство в пользу обвиняемого. Обвинительный акт заканчивался заявлением, что если подсудимый будет признан присяжными виновным, то он, Юстас Маколан, "должен быть наказан по законам, чтобы примером своим предохранить других от совершения подобных преступлений".
   Вот обвинительный акт! Я покончила с ним и очень тому рада.
   Затем следовал длинный перечень бумаг, документов, вещественных доказательств, занимавший следующие три страницы. Далее шел список свидетелей, список присяжных (числом 15) и, наконец, начиналось изложение самого процесса, который в уме моем делился на три вопроса; и в таком виде я намерена изложить его здесь.
  

Глава XVI
ВОПРОС ПЕРВЫЙ: ОТ ЯДА ЛИ ОНА УМЕРЛА?

   Заседание открылось в десять часов. Обвиняемый был приведен перед верховным эдинбургским уголовным судом. Он почтительно поклонился и тихим голосом отвечал: "Невиновен".
   Все присутствующие заметили, что лицо подсудимого выражало жестокое страдание. Он был мертвенно-бледен, глаза его ни разу не обратились к публике. Когда являлись свидетели, он внимательно их осматривал и затем снова опускал глаза в пол. Когда показания касались болезни и смерти его жены, он был глубоко растроган и закрывал свое лицо руками. Публика вообще с удивлением замечала, что подсудимый, мужчина, выказал гораздо менее самообладания, чем женщина, которую судили перед ним и уличили в убийстве. Некоторые из зрителей (меньшинство) истолковали это в пользу обвиняемого. Самообладание при таких ужасных обстоятельствах означало, по их мнению, страшную бесчувственность мерзкого, закоснелого преступника и было признаком виновности.
   Первым свидетелем был вызван Джон Давиот, эсквайр, помощник шерифа в Мид-Лосиане. Его расспрашивал лорд-адвокат (обвинитель). Он показал:
   -- "Обвиняемый был приведен ко мне по настоящему делу. Он дал словесное и письменное показание 29-го октября и дал его свободно и добровольно, после сделанного ему предварительного должного внушения".
   Признав подлинность письменного показания, помощник шерифа, допрашиваемый старшиною адвокатов (со стороны защиты), продолжал:
   -- "Подсудимый обвинялся в убийстве. Ему было объявлено о том прежде, чем он подписал показание. Вопросы задавались частично мной, частично судебным следователем. Ответы давались отчетливо и, насколько я могу судить, искренно, без утайки. Все они вошли в показание".
   Клерк шерифа официально предъявил письменное показание и подтвердил его подлинность.
   Появление следующего свидетеля произвело заметное оживление в зале. Это была сиделка по имени Христина Ормсей, ухаживавшая за мистрис Маколан во время последней ее болезни.
   После первых формальностей сиделка (допрашиваемая лордом-адвокатом) объявила:
   -- "Меня позвали в первый раз к покойной леди 7-го октября. Она страдала сильной лихорадкой и ревматизмом левого колена. До этого, как я слышала, она отличалась хорошим здоровьем. Ухаживать за ней было не трудно, нужно было только уметь взяться за дело и приноровиться к ее характеру. Она была вспыльчива и упряма, но не зла; ее легко было раздражить, вывести из себя, а также и успокоить. Мне кажется, что она сделалась такою вследствие своей несчастной супружеской жизни. Она не была ни скрытна, ни сдержанна, напротив того, очень общительна и откровенна в отношении себя и своих горестей, в особенности с людьми, стоящими ниже ее, как я. Она, не стесняясь, рассказывала мне, когда поближе познакомилась со мною, что она очень несчастна и ее огорчает обращение с ней мужа. Однажды ночью, когда ей не спалось, она сказала мне..."
   Старшина адвокатов прервал ее. Он от имени подсудимого обратился к судьям, спрашивая их, неужели такие пустые речи могут приниматься за доказательства?
   Лорд-адвокат как сторона обвинения заявил, что он имеет право предъявлять любые доказательства. При настоящем положении дела очень важно установить по свидетельству беспристрастного лица, какие отношения были в то время между мужем и женой. Свидетельница была личность очень почтенная, сумевшая заслужить доверие покойной.
   После краткого совещания судьи единогласно решили, что подобные показания не могут служить доказательством, что будет выслушано судом только то, что свидетельница видела и слышала сама.
   Затем лорд-адвокат продолжил допрос свидетелей. Вот показания Христины Ормсей:
   -- "Как сиделка я, конечно, чаще всех видела мистрис Маколан и потому могу сообщить многое, неизвестное другим лицам, только изредка заходившим в ее комнату.
   Я имела случай наблюдать и убедиться, что мистер и мистрис Маколан не были счастливы в своем супружестве. Я могу рассказать вам факт, не слышанный мною от кого-нибудь, а замеченный мною самой. В последние дни моего пребывания у мистрис Маколан приехала погостить в Гленинч молодая вдова мистрис Бьюли, кузина мистера Маколана. Покойница ревновала к ней мужа, и она обнаружила это накануне смерти, когда мистер Маколан пришел к ней узнать, как она провела ночь. "О,-- вскричала она,-- не все ли тебе равно, как я спала! Разве ты заботишься о моем сне? Как провела ночь мистрис Бьюли -- это другое дело! Все так ли она прелестна? Ступай к ней, пожалуйста, ступай к ней! Не теряй времени со мной!" Начав таким образом, она все более и более горячилась и наконец пришла в исступление. Я в это время причесывала ей голову и, находя свое присутствие тут неуместным, хотела выйти из комнаты, но она запретила мне это. Мистер Маколан, так же как и я, нашел, что при подобных обстоятельствах долг мой предписывал мне удалиться, и он сказал об этом прямо. Мистрис Маколан настаивала, чтобы я осталась, в таких дерзких выражениях, что муж сказал ей: "Если вы не умеете сдерживать себя, то или сиделка, или я должны оставить комнату". Она и тут не согласилась. "Какой прекрасный предлог, чтобы пойти к мистрис Бьюли!" -- заметила она. Он воспользовался этими словами и вышел вон. Едва затворил он за собою дверь, как больная разразилась бранью против мужа и между прочим упомянула, что для него было бы величайшим удовольствием услышать о ее смерти. Я пыталась очень почтительно возражать ей, она схватила щетку для волос и бросила ею в меня, а потом отказала мне от места. Я вышла и решила подождать, пока гнев ее утихнет. Когда я через несколько минут возвратилась к ее постели, все пошло по-прежнему.
   Теперь не мешает сказать несколько слов для объяснения ревности ее к кузине мужа. Мистрис Маколан была очень некрасива: глаза у нее косили, цвет лица чрезвычайно нехороший (если смею так выразиться), какой-то землистый. Мистрис Бьюли, напротив того, была очень привлекательная, красивая женщина. Глаза ее приводили всех в восторг, у нее был свежий, прелестный цвет лица. Бедная мистрис Маколан совершенно несправедливо говорила, что она красится.
   Но ужасный цвет лица бедной леди происходил не от болезни, это был природный недостаток.
   Болезнь ее (если я должна определить) была, скорее, беспокойная, чем опасная. До последнего дня не было никаких серьезных симптомов. Ревматизм в колене заставлял ее страдать при малейшем движении, и ей необходимо было лежать в постели, что ее очень сердило. Впрочем, в ее положении, до рокового припадка, не было ничего опасного.
   У ее постели был устроен передвижной столик, книги и письменные принадлежности находились у нее под руками, она иногда очень много читала и писала. В другое же время спокойно лежала, погрузившись в свои мысли, или разговаривала со мною и двумя леди, своими приятельницами, которые постоянно навещали ее.
   Писала она, насколько мне известно, стихи, и, кажется, очень хорошие. Однажды она показала мне некоторые из своих стихотворений. Я в этом деле не судья, но стихи ее всегда были грустные, мрачные, она с отчаянием говорила о себе, о том, зачем она родилась, и разные нелепые вещи. О муже рассказывала она, что он жесток с ней и не замечает ее достоинств. Словом, письменно она выражала то же неудовольствие, что и вслух. Бывали минуты, и нередко, когда ангел небесный и тот не угодил бы ей.
   Во время своей болезни она занимала одну и ту же комнату, большую спальню (самую лучшую в доме), на втором этаже. План комнаты, показанный мне на суде, совершенно согласуется с той, насколько я помню. Одна дверь отворялась в широкий коридор, в который выходили все двери. Вторая дверь, боковая, помеченная на плане буквою Б, выходила в спальню мистера Маколана, а третья, помеченная буквою В, в противоположной стене, сообщалась с комнатой, служившей кабинетом мистрис Маколан-матери, когда она приезжала в Гленинч, и никогда не отворялась в ее отсутствие. Мистрис Маколан-матери не было в Гленинче, когда я там находилась. Дверь эта была заперта, и ключ из нее вынут. Я не знаю, у кого находился этот ключ и был он один или несколько. Дверь при мне никогда не отворялась. Один раз входила я туда с экономкой, но через дверь, выходившую в коридор.
   Я могу положительно и точно говорить о болезни миссис Миколан и о внезапно происшедшей перемене в ее положении, перемене, окончившейся ее смертью. По приказанию доктора я записывала числа, часы и другие подробности. Прежде чем прийти сюда, я просмотрела свои заметки.
   С седьмого октября, с того дня, когда я вступила к ней в должность, по 20-е число того же месяца здоровье ее медленно, но постепенно поправлялось. Коленка все меньше беспокоила ее, и воспалительное состояние прекратилось. Что касается других симптомов, то не было никаких, кроме слабости от лежания в постели и нервного раздражения. Должно еще прибавить, что она плохо спала. Против этого, впрочем, доктор прописал ей успокоительные капли.
   Утром 21-го числа в седьмом часу я увидела впервые, что с мистрис Маколан случилось что-то недоброе.
   Я вдруг услышала звон колокольчика, стоявшего на столике у ее постели. Надо вам сказать, что я уснула в третьем часу на диване в спальне от сильнейшей усталости. Мистрис Маколан не спала и была в очень дурном расположении духа. Я хотела было убрать с ее ночного столика туалетный несессер, когда она окончила свой вечерний туалет, так как несессер этот занимал много места и не понадобился бы ей до утра. Но она настоятельно запретила мне. В шкатулке было зеркало, и она, несмотря на свою некрасивую внешность, беспрестанно смотрелась в него. Видя, что она не в духе, я повиновалась и оставила ей несессер. После этого она рассердилась, не хотела ни говорить со мной, ни принять успокоительных капель, и я легла в этой же комнате на софу и крепко уснула.
   В ту же минуту, как она позвонила, я вскочила и, подойдя к постели, спросила ее, что с нею. Она жаловалась на слабость, тяжесть в груди и тошноту. На вопрос мой, не принимала ли она лекарство или не съела ли чего-нибудь, она отвечала, что муж приходил к ней с час тому назад и дал ей успокоительных капель. Мистер Маколан, спавший в соседней комнате, пришел к нам, услышав, что мы разговариваем. Он также пробудился от звона колокольчика. На слова жены о каплях он ничего не ответил. Мне показалось, что слабость жены его встревожила. Я предложила ей выпить воды с вином или водкой. Она отвечала, что не может проглотить ни вина, ни водки, так как у нее и без того жжет в желудке. Я приложила руку к ее желудку, слегка, едва дотронулась, она вскрикнула от боли.
   Этот симптом испугал меня. Мы сейчас же послали за доктором Гелем, который лечил мистрис Маколан во время ее болезни. Но последний, казалось, не более нашего понимал, отчего произошла такая перемена в состоянии больной. Услышав, что она жалуется на жажду, он велел дать ей молока. Тотчас после того ее вырвало, и стало как будто лучше. Вскоре она задремала. Господин Гель ушел, строго наказав нам сразу же послать за ним, если ей будет хуже.
   Ничего подобного, однако, не случилось. В продолжение трех часов, если не более, она спокойно спала и, проснувшись в половине десятого, спросила о муже. Я отвечала, что он ушел в свою комнату, и предложила позвать его. Но она сказала, что не нужно. Я поинтересовалась, не желает ли она чего-нибудь выпить или скушать, но и на это она отвечала "нет" каким-то странным, беззвучным голосом и прибавила, что я могу идти вниз завтракать. Спускаясь по лестнице, я встретила экономку, которая и пригласила меня завтракать в свою комнату; обыкновенно же я завтракала на кухне. Я пробыла у нее не более получаса.
   Поднимаясь по лестнице, я встретила служанку, подметавшую площадку. Она сообщила мне, что мистрис Маколан в мое отсутствие выпила чашку чаю. Камердинер мистера Маколана, по приказанию своего господина, велел ей заварить чай, что она и исполнила и отнесла чашку в комнату больной. Сам мистер Маколан, как она говорила, открыл ей дверь, когда она постучалась, и взял чай у нее из рук. Когда он отворял дверь, она заметила, что в комнате, кроме мистрис Маколан, никого не было.
   Поговорив немного со служанкой, я возвратилась в спальню. Мистрис Маколан лежала спокойно, отвернувшись к стене, а в комнате никого не было. Приблизившись к кровати, я на что-то наступила. Это была разбитая чашка. "Кто это разбил чашку? -- спросила я мистрис Маколан. Она, не оборачиваясь, каким-то странным, глухим голосом отвечала мне: "Я уронила ее". "Не выпивши чай?" -- спросила я. "Нет,-- сказала она,-- отдавая назад чашку мистеру Маколану". Я расспрашивала ее об этом, для того чтобы снова сходить за чаем, если она еще не пила его. Я очень хорошо помню как свои вопросы, так и ее ответы. Потом я спросила ее, долго ли она оставалась одна. "Да,-- отвечала она,-- я все старалась заснуть". "А лучше ли вы себя чувствуете?" "Да",-- опять отвечала она. Пока мы обменивались этими словами, она все время лежала, отвернувшись к стене. Наклонившись над нею и поправляя одеяло, я взглянула на столик. Письменные принадлежности лежали на нем в беспорядке, и на одном из перьев еще не высохли чернила. "Вы, верно, писали, сударыня?" -- спросила я. "А почему же не писать, если мне не спалось?" -- отвечала она. "Новую поэму?" -- спросила я. "Да, новую поэму", -- сказала она, горько засмеявшись. "Это хорошо,-- прибавила я,-- значит, вы поправляетесь, и не будет надобности посылать сегодня за доктором". Она ничего не ответила, только сделала нетерпеливый жест рукой. Я не поняла этого движения, и она сказала сердитым тоном: "Я желаю побыть одна, оставьте меня".
   Я должна была повиноваться. Она, как видимо, не нуждалась в сиделке в это время. Я подвинула к ней поближе звонок и ушла вниз. Прошло полчаса, а колокольчика все не было слышно. Я как-то была неспокойна, сама не знаю почему. Ее странный глухой голос раздавался у меня в ушах. Я была недовольна, что оставила ее одну на такое длительное время, но не смела пойти к ней без зова, зная ее горячий характер. Наконец я решила пойти в комнату нижнего этажа, называемую "утренней" и посоветоваться с мистером Маколаном. Он всегда находился по утрам в этой комнате, но теперь его там не было, комната была пуста.
   В эту самую минуту я услышала голос мистера Маколана на террасе. Я прошла туда и застала его разговаривающим с мистером Декстером, его старым другом, так же (как и мистрис Бьюли) гостившим в Гленинче. Мистер Декстер сидел у окна на верхнем этаже (он был калека, безногий, и передвигался только вместе со своим креслом), а мистер Маколан разговаривал с ним, стоя внизу на террасе.
   "Декстер,-- говорил он,-- где миссис Бьюли? Видели вы ее?" Мистер Декстер отвечал скороговоркой: "Нет, я ничего о ней не знаю".
   Тогда я подошла к мистеру Маколану, извинилась, что беспокою его, и сообщила ему о своем затруднении: идти без зова в комнату его супруги или не идти. Прежде чем он успел что-либо ответить, на террасу явился слуга и сказал, что мистрис Маколан звонит, и звонит очень настойчиво.
   Было одиннадцать часов. Быстро поднявшись по лестнице, я поспешно вошла в спальню. Не успела я отворить дверь, как услышала стоны. Она ужасно страдала, у нее жгло в желудке и в горле и опять тошнило, как утром. Хотя я не доктор, однако видела, что этот второй припадок значительно сильнее первого. Позвонив, чтобы послать за мистером Маколаном, я бросилась к двери посмотреть, нет ли где поблизости служанки. Я увидела в коридоре только мистрис Бьюли; она шла из своей комнаты, чтобы справиться о мистрис Маколан, как она говорила. "Мистрис Маколан серьезно заболела,-- сказала я ей.-- Не потрудитесь ли вы сказать мистеру Маколану, чтобы он послал поскорее за доктором". Она спустилась вниз, чтобы исполнить мое поручение.
   Только что я возвратилась к постели больной, как мистер Маколан и мистрис Бьюли вместе вошли в комнату. Мистрис Маколан бросила на них какой-то странный взор (взор, которого я не сумею описать) и велела им оставить ее. Мистрис Бьюли казалась очень испуганной и немедленно удалилась. Мистер Маколан, напротив того, приблизился к кровати жены. Она опять так же странно посмотрела на него и вскричала полуугрожающим, полуумоляющим тоном: "Оставьте меня с сиделкой! Уйдите!" Он только шепнул мне: "За доктором поехали",-- и вышел вон.
   Прежде чем прибыл доктор Гель, мистрис Маколан сильно вырвало какой-то мутной пеной, слегка окрашенной кровью. Доктор Гель, увидев это, принял очень серьезный и тревожный вид. Я слышала, как он пробормотал про себя: "Что бы это значило?" Он приложил все старания чтобы облегчить страдания больной, но все было тщетно. Несколько времени спустя ей как будто полегчало, потом опять началась рвота, и так попеременно ей делалось то лучше, то хуже. В течение этого времени руки и ноги были у нее холодны как лед. Я несколько раз их ощупывала. А доктор, измеряя пульс, постоянно твердил: "Слаба, чрезвычайно слаба". Я спросила его: "Но что же это такое? Что нам делать, сударь?" Доктор Гель отвечал: "Я не могу принять на себя одного такую ответственность, нужно послать за доктором в Эдинбург".
   Запрягли в кабриолет самую крепкую в гленинческих конюшнях лошадь и послали в Эдинбург за знаменитым доктором Жеромом. Пока мы ожидали его приезда, мистер Маколан с доктором Гелем пришли в комнату больной. Как ни была она истощена, однако тотчас же подняла руку и сделала ему знак выйти. Он ласково уговаривал ее позволить ему остаться с ней. Но нет! Она настаивала, чтобы он ушел. Это, казалось, оскорбило его: в такое время и в присутствии доктора она не хотела видеть его! Прежде чем она догадалась, что хочет он сделать, он быстро подошел к ее кровати, наклонился и поцеловал ее в лоб. Она с криком отшатнулась от него. Доктор Гель вступился и выпроводил его из комнаты.
   К вечеру прибыл мистер Жером. Знаменитый врач вошел в комнату в ту минуту, когда у нее случился новый приступ рвоты. Он внимательно, не говоря ни слова, наблюдал за нею во время пароксизма и после, когда она успокоилась. Мне казалось, что он никогда не закончит своего обследования. Наконец, он попросил меня оставить его наедине с мистером Гелем. "Мы позвоним, когда вы нам понадобитесь", -- добавил он.
   Прошло много времени, прежде чем они позвонили. Кучера тем временем снова отправили в Эдинбург с письмом доктора Жерома к его камердинеру, которого он извещал, что в продолжение нескольких часов он не вернется в город к своим пациентам. Из этого многие из нас заключили, что мистрис Маколан чувствует себя очень плохо, другие же полагали, что доктор надеется спасти ее и ожидает, пока пройдет кризис.
   Наконец меня позвали. Когда я вошла в спальню, доктор Жером отправился поговорить с мистером Маколаном, оставив меня с господином Гелем. С этой минуты до самой смерти бедной леди я не оставалась с нею наедине. Один из докторов был постоянно в комнате. Для них была приготовлена закуска, но они и в это время чередовались: один уходил, другой оставался. Если бы они давали лекарства своей пациентке, то меня не удивило бы такое их поведение. Но они отказались уже от лечения и, казалось, только караулили больную. Я решительно не понимала, в чем дело, и находила поведение врачей чрезвычайно странным. Сидеть у постели больной должна была я, а не они.
   Когда зажгли лампу, я увидела, что конец близок. Больная, казалось, не страдала более, только иногда ей судорогой сводило ноги. Глаза глубоко ввалились, все тело было холодное и в испарине, губы не только побелели, но посинели. Ничто не могло вывести ее из апатии, кроме попытки мужа увидеть ее. Он вошел в комнату с доктором Жеромом, вид его был ужасен. Она уже лишилась речи, но в ту же минуту, когда его увидела, слабым движением и каким-то невнятным звуком дала понять, что не позволяет ему приближаться к себе. Он так был поражен этим, что доктор Гель должен был помочь ему выйти из комнаты. Никого другого не допускали к больной. Мистер Декстер и мистрис Бьюли приходили к дверям справляться о больной, но в комнату их не впускали. Когда наступил вечер, доктора сидели по обе стороны постели, безмолвно ожидая ее смерти.
   Было восемь часов. Руки, казалось, отнялись у нее и беспомощно лежали на одеяле. Потом она как будто впала в глубокий сон. Ее тяжелое дыхание мало-помалу-становилось слабее. В двадцать минут десятого доктор велел мне поднести лампу к кровати, посмотрел на нее, положил ей руку на сердце и сказал мне: "Вы можете идти вниз, здесь все кончено". Потом, обратившись к мистеру Гелю, он прибавил: "Не угодно ли будет вам узнать, может ли мистер Маколан переговорить с нами?" Я отворила дверь доктору Гелю и последовала за ним. Доктор попросил у меня ключ от двери. Я подала ему ключ, но, признаюсь, находила все это очень странным. Когда я сошла в людскую, я нашла, что все в каком-то тревожном состоянии, все думали, что в доме что-то неладно. Мы беспокоились, сами не зная о чем.
   Немного спустя доктора уехали. Мистер Маколан был совершенно не в состоянии принять их и выслушать, что они хотели сообщить ему. А потому они переговорили с мистером Декстером как со старым другом мистера Маколана и единственным мужчиной в доме.
   Прежде чем ложиться спать, я отправилась наверх, чтобы одеть покойницу для погребения. Комната, в которой она лежала, была заперта как из коридора, так и из кабинета мистрис Маколан-матери. Ключи были взяты доктором Гелем. Двое слуг караулили у дверей. Их должны были сменить в четыре часа утра, вот все, что я узнала от них.
   За отсутствием всяких объяснений и распоряжений я взяла на себя смелость постучаться у двери мистера Декстера. Из уст его я услышала страшную новость: оба доктора отказались выдать свидетельство о смерти. На следующее утро будут вскрывать тело покойной".
   Этим заканчивались показания Христины Ормсей. Как ни была я несведуща в законах, могла четко представить, какое впечатление они должны были произвести на присяжных. Доказав, что мой муж имел две возможности дать яд: один раз в лекарстве, другой -- в чае, представители обвинительной власти старались внушить присяжным, что подсудимый воспользовался этими случаями, чтобы освободиться от безобразной и ревнивой жены, ужасный характер которой он не в состоянии был выносить долее.
   Достигнув своей цели, лорд-адвокат окончил допрос. Старшина адвокатов, защищавший подсудимого, старался отметить хорошие стороны характера мистрис Маколан при передопросе свидетельницы. Если бы ему это удалось, присяжные могли изменить свое убеждение относительно того, что покойница могла вывести мужа из терпения своими капризами. В таком случае зачем же мужу было отравлять ее? И обвинение могло бы поколебаться вследствие этого.
   Допрашиваемая искусным адвокатом сиделка принуждена была выставить мистрис Маколан совсем в ином свете. Вот суть ее показаний защитнику:
   "Я утверждаю, что у мистрис Маколан был чрезвычайно несдержанный характер. Правда, она была тотчас же готова загладить обиду, сделанную ею сгоряча. Когда она успокаивалась, то обыкновенно извинялась передо мной, и делала это чрезвычайно мило и любезно. В эти минуты в ней было что-то привлекательное. Она говорила и поступала как настоящая леди. Что же касается ее наружности, то хотя лицо у нее было некрасивое, но прекрасная, стройная фигура, руки и ноги точно изваяны искусным художником. Голос у нее был очень приятный, и она превосходно пела. Кроме того, как рассказывала мне ее горничная, она умела хорошо одеваться и служила образцом для всех соседних леди. Что же касается мистрис Бьюли, то мистрис Маколан хотя и ревновала мужа к молодой вдове, но доказала также, что умеет сдерживать это чувство. Когда мистрис Бьюли хотела отложить свое посещение по случаю болезни хозяйки, то не мистер Маколан, а жена его уговаривала мистрис Бьюли не откладывать, а немедленно приехать в Гленинч. Далее, говорила она, мистрис Маколан была любима своими друзьями и любима прислугой. Все в доме плакали, когда узнали о ее смерти. Что же касается ссор с мужем, при которых присутствовала сиделка, то мистер Маколан никогда не выходил из себя и не употреблял грубых выражений: он казался всегда более огорчен, чем рассержен".
   Из всего вышесказанного присяжным предстояло решить два вопроса: могла ли такая женщина, как мистрис Маколан, довести мужа до желания отравить ее? И был ли он способен отравить жену свою?
   Произведя передопросом своим противоположное первому впечатление, старшина адвокатов сел. Теперь вызваны были доктора. Здесь очевидность была неоспорима.
   Доктор Жером и доктор Гель показали под присягой, что все симптомы указывали на отравление мышьяком. Лекарь, производивший вскрытие тела, подтвердил их слова, и наконец для довершения этого поразительного свидетельства два химика предъявили мышьяк, найденный ими в теле покойницы, в достаточном количестве, чтобы убить двух человек. Таким образом разрешался первый вопрос: от отравы ли она умерла? И разрешался он утвердительно, не оставалось никакой возможности сомневаться.
   Другие свидетели должны уже были отвечать на следующий таинственный и ужасный вопрос: кто отравил ее?
  

Глава XVII
ВОПРОС ВТОРОЙ: КТО ОТРАВИЛ ЕЕ?

   Первый день заседания суда закончился показаниями докторов и химиков.
   На следующий день показания со стороны обвинения вызвали всеобщее любопытство и интерес. Суд выслушал сначала показания официальных лиц, производивших следствие в Гленинче по делу совершения преступления. Судебный следователь, производивший первоначальное дознание, был вызван первым во второй день.
   На допросе лорда-адвоката следователь отвечал: "Двадцать шестого октября я получил уведомление о смерти мистрис Маколан от доктора Жерома из Эдинбурга и от Александра Геля, частнопрактикующего врача, живущего в деревне Дингдови, близ Эдинбурга. Уведомление гласило о каких-то подозрительных обстоятельствах, сопровождавших кончину супруги мистера Маколана в Гленинче, близ Дингдови. При этом присланы были мне два акта: один о вскрытии тела покойной, другой об открытии, сделанном химиками при исследовании некоторых, ее внутренних органов. Результат обоих исследований ясно показывал, что мистрис Маколан умерла от отравления мышьяком.
   При таких обстоятельствах я тотчас же произвел следствие в гленинческом доме и окрестностях, сделал все, что мог, чтобы пролить хоть малейший свет на обстоятельства, сопровождавшие кончину мистрис Маколан, но ни откуда не получил никаких сообщений ни о смерти, ни о виновном, кроме уведомления докторов. Дознания в Гленинче и окрестностях, начатые мной 26-го октября, продолжались до 28-го числа. Основываясь на некоторых открытиях м.ъоих подчиненных, на письмах, мною самим прочитанных, и других документах, доставленных мне, я составил обвинительный акт против подсудимого и испросил приказ об его аресте. Он был допрошен шерифом двадцать девятого октября и предан уголовному суду".
   Когда судебный следователь окончил свои показания, вызваны были лица, служащие у него. Они сообщили сведения в высшей степени интересные. Это были те роковые открытия, на основании которых судебный следователь обвинил моего мужа в убийстве своей первой жены. Первым из свидетелей выступил помощник шерифа Ичайя Скулькрафт.
   Допрошенный лордом-адвокатом и его товарищем, господином Дрью, Исайя Скулькрафт показал следующее:
   "Двадцать шестого октября я получил приказ отправиться в Гленинч, поместье, лежащее недалеко от Эдинбурга. Я взял с собой Роберта Лорри, помощника следователя. Мы сначала осмотрели комнату, в которой скончалась мистрис Юстас Маколан. На постели и на передвижном столике, стоящем у кровати, мы нашли книги, письменные принадлежности и лист бумаги с неоконченным стихотворением, написанным рукой покойной. Все эти вещи мы завернули в бумагу и запечатали.
   Потом мы открыли индийскую шифоньерку, стоявшую здесь же в спальне. В ней мы обнаружили много стихов и других бумаг, исписанных той же рукой, а также несколько писем и в уголке на одной из полок скомканную бумагу. При внимательном осмотре на этом клочке оказался печатный ярлык и несколько крупинок белого порошка. И письма, и эту бумажку мы также тщательно завернули и запечатали.
   Дальнейший осмотр этой комнаты не привел ни к чему и не пролил ни малейшего света на все это дело. Мы осмотрели гардероб, драгоценности и книги покойной, и все это заперли. Мы нашли ее туалетный несессер и, опечатав его, отправили судебному следователю вместе с другими вещами, найденными нами в этой комнате.
   На следующий день мы продолжали обыск в доме, получив от судебного следователя новые инструкции. Мы начали с комнаты, дверь которой выходила в спальню мистрис Маколан. Она была заперта со дня ее смерти. Не найдя в ней ничего, что могло бы иметь значение для следствия, мы перешли в другую комнату, где, как нам сказали, подсудимый лежал больной в постели. Он страдал нервным расстройством со дня смерти своей жены и последовавшего за тем судебного следствия. Он, говорили нам, был не в состоянии принимать посторонних. Но мы, несмотря на это, вследствие полученных нами инструкций, настоятельно требовали, чтобы нас впустили в его комнату. Когда мы спросили его, не вынес ли он чего-либо из своей спальни, бывшей рядом со спальней его жены, в эту комнату, в которой он лежал, он ничего не ответил, только закрыл глаза, как бы не имея сил говорить или вовсе не замечая нас. Не беспокоя его более, мы принялись за осмотр комнаты и находящихся в ней предметов.
   Пока мы занимались этим, нас вдруг поразил странный звук. Это было что-то похожее на стук колес, катившихся по коридору.
   Дверь отворилась, и в комнату быстро въехал джентльмен, безногий, сам управляющий креслом, в котором он сидел. Он направился к маленькому столику, стоявшему у постели подсудимого, и что-то сказал ему шепотом. Тот открыл глаза и знаком отвечал ему. Мы очень почтительно объявили безногому джентльмену, что не можем допустить его присутствие в комнате в эту минуту. Он, казалось, не обратил ни малейшего внимания на наши слова, только ответил: "Меня зовут Декстером. Я один из старых товарищей мистера Маколана. Не я, а вы не имеете права быть здесь". Мы снова повторили ему, что он должен оставить комнату, и заметили ему, что он так поставил свое кресло, что мешает нам осмотреть столик у постели. Он захохотал. "Да разве вы не видите,-- сказал он,-- что это стол, и более ничего". На это мы возразили ему, что действуем по законному предписанию и что он может подвергнуться ответственности, препятствуя нам исполнять свои обязанности. Видя, что наши предостережения нисколько на него не действуют, я взял и отодвинул его кресло, между тем как Роберт Лорри перенес столик на другой конец комнаты. Безногий джентльмен вышел из себя от гнева, что я осмелился дотронуться до его кресла. "Мое кресло -- это я, сударь,-- сказал он,-- как вы смеете распускать руки". Я отворил дверь и, уважая его каприз, толкнул кресло не рукою, а палкой. Кресло, таким образом приведенное в движение, быстро и благополучно выкатилось из комнаты.
   Затворив дверь, чтобы предупредить вторичное вторжение, я присоединился к Роберту Лорри и стал осматривать столик. В нем оказался ящик, который был заперт.
   Мы попросили ключ у подсудимого. Он решительно отказался дать нам его, заявив, что мы не имеем права отпирать его ящики. Он был ужасно рассержен и сказал, что счастье наше, что он слаб и не может встать с постели. Я вежливо отвечал ему, что мы по обязанности должны осмотреть ящик и что если он отказывается дать нам ключ, то мы должны будем взять столик с собою и отпереть его с помощью слесаря.
   Пока мы спорили, кто-то постучал в дверь. Я осторожно отворил, но вместо ожидаемого мною безногого джентльмена я увидел другого незнакомого господина. Подсудимый приветствовал его как друга и соседа и горячо просил его заступиться за него. Этот второй господин был очень любезен в обращении. Он тотчас же объяснил нам, что за ним посылал мистер Декстер, что он поверенный, и попросил нас показать ему наше предписание. Прочитав его, он сказал подсудимому (как видно, к величайшему удивлению последнего), что он должен покориться и разрешить нам осмотреть ящик, хотя и может это опротестовать. И потом, без дальнейших разговоров, взял ключ и сам открыл нам ящик.
   Мы нашли в нем несколько писем и большую книгу с замочком. На ней была надпись золотыми буквами: "Мой дневник". Мы, конечно, овладели письмами и книгой и, запечатав, передали следователю. Этим временем поверенный написал протест от имени подсудимого и вручил нам его вместе со своей визитной карточкой, из которой мы узнали его имя, это Плеймор, один из защитников подсудимого в настоящее время. Визитку, протест и другие документы мы передали следователю. Никаких других открытий мы в Гленинче не сделали.
   Вслед за этим мы отправились в Эдинбург к аптекарю, фамилия которого значилась на ярлыке найденной нами скомканной бумажки, и к другим аптекарям, которых нам поручено было расспросить. Двадцать девятого октября все собранные нами сведения были уже доставлены судебному следователю и наши обязанности закончились".
   Показания Лорри вполне соответствовали показанию Скулькрафта. При передопросе они ни в чем нисколько не изменились и были в высшей степени неблагоприятны для подсудимого.
   Положение его еще более ухудшилась, когда был вызван новый свидетель. Выступление дрогиста, фамилия которого значилась на скомканной бумаге, еще более усугубило безнадежное положение бедного моего мужа.
   Эндрю Кинлау, эдинбургский дрогист, показал следующее:
   "У меня есть особая книга, в которой я записываю отпускаемые мною яды. В означенное в ней число мистер Маколан, находящийся в настоящую минуту на скамье подсудимых, зашел в мой магазин и попросил мышьяк. Когда я спросил, зачем он ему нужен, он сказал мне, что в нем нуждается садовник для истребления насекомых в оранжерее. Он тотчас же назвал мне свое имя: мистер Маколан из Гленинча. Я приказал своему помощнику отпустить ему две унции мышьяка и занес это в книгу. Мистер Маколан расписался в получении, и я сам засвидетельствовал. Заплатив за мышьяк, завернутый в две бумажки (на каждой из них был ярлык с моей фамилией и адресом и надписью "Яд" крупными буквами), он вышел. Предъявленная бумажка с ярлыком, найденная в Гленинче, совершенно такая же, какую я отпустил тогда".
   Следующий свидетель Потер Стокдаль (также дрогнет из Эдинбурга) показал:
   "Подсудимый зашел в мой магазин в день, означенный в моей книге. Как видно, несколько дней спустя после числа, означенного в книге мистера Кинлау. Он потребовал на шесть пенсов мышьяка. Помощник мой, к которому он обратился, позвал меня. В моем магазине взято за правило не отпускать яд без моего уведомления. Я спросил подсудимого, на что ему нужен мышьяк, и услышал в ответ: "Для истребления крыс в Гленинче". "Имею я честь говорить с мистером Маколаном из Гленинча?" -- спросил я. Он ответил утвердительно. Я продал ему полторы унции мышьяка, насыпал его в склянку с надписью "Яд", сделанной моей собственной рукой. Он расписался в книге, взял мышьяк и, заплатив за него, вышел".
   Передопрос этих двух свидетелей вызвал некоторые технические противоречия в их показаниях. Но тот факт, что мой муж сам покупал мышьяк, остался неопровергнутым.
   Новые свидетели: садовник и повар из Гленинча, еще более скрепили цепь улик, немилосердно опутавшую подсудимого.
   Садовник показал под присягой: "Я никогда не получал мышьяк от мистера Маколана, ни в означенное число, ни в какое-либо другое. Я никогда не употреблял мышьяк, и никто из моих подчиненных не употреблял его по моему распоряжению ни в саду, ни в оранжереях Гленинча. Я не одобряю его для истребления вредных насекомых, нападающих на цветы и растения".
   Повар отвечал то же, что и садовник: "Ни господин мой, ни кто другой никогда не давал мне мышьяк для истребления крыс. Да это и не надо было. Я объявляю под присягой, что никогда не видал в доме крыс и не слышал о их появлении".
   Прочая прислуга Гленинча подтвердила это показание. На передопросе они утверждали то же самое, что в доме не было крыс и никто не слыхал о них. Итак, мышьяк был у моего мужа, и он никому не передавал его. Что он купил его, это было доказано, и что спрятал его у себя, явствовало из сделанных показаний.
   Следующие свидетели еще более усилили обвинение. Купив мышьяк, что сделал с ним подсудимый? Факты прямо указывали на его употребление.
   Камердинер подсудимого показал, что господин его позвонил в сорок минут десятого в день кончины мистрис Маколан и попросил его принести чашку чая для нее. Когда приказание это было ему отдано, дверь в комнату больной была отворена, и он очень хорошо видел, что там никого не было в это время.
   Служанка, вызванная после камердинера, сказала, что она сделала чай и сама отнесла его в комнату мистрис Маколан в десятом часу. В дверях подсудимый взял у нее чашку из рук, и она хорошо видела, что в комнате больной, кроме него, подсудимого, никого не было.
   Сиделка, Христина Ормсей, снова допрошенная, повторила слова, услышанные ею от мистрис Маколан в то утро, когда та почувствовала себя дурно: она сказала ей в шесть часов утра, что приходил мистер Маколан примерно час тому назад и, видя, что ей не спится, дал успокоительных капель. Это случилось в пять часов утра, когда Христина Ормсей спала на диване. Далее сиделка показала под присягой, что она тотчас же посмотрела на склянку с лекарством и заметила, что после того, как она давала капли, в ней оставалось капель еще на один прием.
   Передопрос служанки и сиделки привлек особенное внимание. Он обнаружил, какой будет характер защиты.
   Допрашивая служанку, старшина адвокатов спросил:
   -- Не замечали ли вы когда-нибудь, убирая комнату мистрис Маколан, чтобы в умывальнике вода была черноватого цвета?
   Свидетельница отвечала:
   -- Никогда ничего подобного я не замечала.
   Старшина адвокатов продолжал:
   -- Не находили ли вы порошок под подушкой или в другом каком потайном месте в спальне мистрис Маколан или не находили ли вы книги или брошюры о лечении от дурного цвета лица?
   Свидетельница опять отвечала: "Нет". Но старшина адвокатов настаивал:
   -- Не слыхали ли вы, что мистрис Маколан говорила что-нибудь о мышьяке как о средстве исправить цвет лица?
   Свидетельница ответила: "Никогда".
   Те же вопросы были предложены и сиделке, и опять прозвучали отрицательные ответы.
   С этой минуты, несмотря на отрицательные ответы, для присяжных и прочей публики впервые прояснился план защиты. Чтобы предупредить возможность ошибки в этом серьезном деле, председатель, по удалении свидетельниц, обратился к защитнику со следующим вопросом:
   -- Суд и присяжные желают знать, с какой целью задавали вы эти вопросы служанке и сиделке. Не хочет ли защита доказать, что мистрис Маколан употребляла мышьяк, купленный ее мужем, для улучшения цвета своего лица?
   Старшина адвокатов отвечал:
   -- Да, милорд, мы смотрим на дело с этой точки зрения и на этом основываем нашу защиту. Мы не можем оспаривать доказаннаго факта, смерти миссис Маколан от отравления. Но мы утверждаем, что она умерла от слишком большой дозы мышьяка, принятой ею по неведению, тайком в своей комнате, как средства для улучшения цвета ее лица, недостатка всеми признанного и доказанного. В показаниях подсудимого судье прямо сказано, что он покупал мышьяк по просьбе своей жены.
   Председатель спросил тогда, не возражает ли кто-либо из присяжных против прочтения на суде показаний подсудимого.
   На это старшина адвокатов отвечал, что будет рад чтению данного документа, так как он может подготовить умы присяжных к защите, которую он предполагает вести.
   Лорд-адвокат со своей стороны был доволен тем, что может в этом случае исполнить желание своего ученого собрата. Так как показания подсудимого, ничем не доказанные, послужат скорее против него, чем за него, то он охотно согласился выслушать чтение этого документа.
   Вследствие этого, показание подсудимого, заявившего судье о своей невиновности при обвинении его в отравлении жены, было зачитано. Привожу его:
   "Я два раза покупал мышьяк по просьбе моей жены. В первый раз она сказала мне, что он нужен садовнику для оранжереи, во второй раз -- что у нее попросил мышьяк повар, чтобы очистить дом от крыс.
   Оба раза тотчас по возвращении домой я отдавал мышьяк жене. Мне он ни на что не был нужен. Обычно жена сама отдавала приказания садовнику и повару, всем распоряжалась она, а не я.
   Я никогда не расспрашивал жену об использовании мышьяка, так как это меня совсем не интересовало. Я месяцами не заглядывал в оранжерею, так как я вовсе не охотник до цветов. Что же касается крыс, то я предоставил их истребление повару или кому-либо другому из прислуги, так как домашним хозяйством я совсем не занимался.
   Жена моя никогда не говорила мне, что ей нужен был мышьяк для улучшения цвета лица. Я, конечно, был бы последним лицом, кому она открыла бы тайны своего туалета. Я просто поверил тому, что она мне говорила: что мышьяк нужен садовнику и повару.
   Я положительно утверждаю, что у нас с женой были дружеские отношения, хотя и бывали между нами отдельные недоразумения, встречающиеся в семейном быту. Если я чувствовал разочарование относительно моего брака, то как муж и джентльмен я ставил себе в обязанность скрывать это от жены. Я был очень огорчен и поражен ее преждевременной смертью и глубоко сожалел, что недостаточно нежно заботился о ней при ее жизни.
   Торжественно заявляю, что я так же мало знаю о том, как она приняла мышьяк, найденный в ее теле, как младенец в утробе матери. Я не виновен даже в помысле нанести какой-нибудь вред этой несчастной женщине. Я дал ей успокоительные капли, как они были в склянке, и подал ей чай, принятый из рук служанки, ничего туда не примешивая. Я не держал в руках мышьяк с тех пор, как отдал его жене. Я ничего не знал о том, как она использовала его или куда она его спрятала. Я призываю Бога в свидетели, что невиновен в ужасном преступлении, возводимом на меня".
   Чтением этих искренних и трогательных слов окончилось заседание второго дня.
   Я должна сознаться, что чтение отчета все более и более печалило меня, уменьшая мои надежды. Все свидетельские показания и улики второго дня были против моего мужа. Несмотря на то что я была женщина и пристрастна к нему, я не могла этого не видеть.
   Беспощадный лорд-адвокат (я должна покаяться, что ненавидела его) доказал, во-первых, что Юстас купил яд; во-вторых, что причина покупки, объявленная дрогисту, была ложная; в-третьих, что у него было два удобных момента всыпать тайком яд своей жене.
   Что же доказал старшина адвокатов со своей стороны? Ничего! Заявление подсудимого о своей невиновности не подтверждалось никакими фактами, как уже заметил лорд-адвокат. Не было представлено никакого доказательства в том, что жена его тайком употребляла мышьяк для улучшения цвета своего лица.
   Единственным моим утешением при чтении отчета о процессе было то, что я открыла существование двух друзей, на симпатию которых я, по всей вероятности, могла рассчитывать. Безногий Декстер в особенности выказал себя горячим сторонником моего мужа. Моя душа исполнилась теплого чувства к человеку, который креслом своим хотел защитить бумаги Юстаса. Я тут же решила, что мистеру Декстеру первому сообщу свои намерения и надежды. Если он найдет затруднительным для себя содействовать мне, тогда я обращусь к адвокату, мистеру Плеймору, второму другу моего мужа, который формально протестовал против захвата бумаг Юстаса.
   Несколько успокоенная и подкрепленная этой решимостью, я перевернула страницу и приступила к чтению третьего заседания.
  

Глава XVIII
ВОПРОС ТРЕТИЙ: КАКАЯ БЫЛА У НЕГО ПОБУДИТЕЛЬНАЯ ПРИЧИНА

   На первый вопрос: от яда ли она умерла? -- ответ был положительный. На второй: кто отравил ее? -- предположительный. Теперь предстоял третий и последний вопрос: какая была у него побудительная причина? На это должны были ответить свидетельства родных и друзей покойной.
   Леди Брайдгэвен, вдова контр-адмирала Джорджа Брайдгэвена, допрошенная мистером Дрью, показала:
   "Покойная мистрис Юстас Маколан -- моя племянница. Она была единственной дочерью моей сестры и жила у меня после смерти своей матери. Я была против этого брака, но мои доводы казались странными и сентиментальными ее друзьям. Мне очень тяжело говорить об этих обстоятельствах публично, но я готова принести эту жертву, если этого требует правосудие.
   Подсудимый в то время, о котором я буду говорить, гостил у меня в доме. Однажды во время прогулки верхом с ним случилось несчастье: он серьезно повредил себе ногу. Нога же эта была уже у него прежде повреждена, во время его службы в Индии. Это обстоятельство серьезно ухудшало положение дела. Ему было предписано не вставать с дивана в продолжении нескольких недель. Все дамы, жившие в доме, взяли на себя обязанность по очереди сидеть около него, читать ему и разговаривать с ним. Племянница моя была первая среди этих добровольных сиделок. Она прелестно играла на фортепиано, а больной, к несчастью, очень любил музыку.
   Последствия этих невинных отношений имели гибельный конец для моей племяннищы. Она страстно привязалась к мистеру Маколану, но в нем не возбудила к себе взаимности. Я, насколько было возможно, старалась вмешаться в это дело, но племянница моя, к несчастью, отказала мне в своем доверии. Она настойчиво отрицала свое пламенное чувство к нему и утверждала, что лишь по-дружески привязалась к нему. Таким образом, я лишилась возможности разлучить их, не обнаружив настоящей причины, а это привело бы к скандалу, который мог навредить репутации моей племянницы. Муж мой был еще жив, и все, что я могла сделать тогда, я сделала. Я просила мужа моего тайно поговорить с мистером Маколаном и обратиться к его чести, чтобы выручить нас из затруднительного положения и не повредить репутации девушки.
   Мистер Маколан поступил чрезвычайно благородно. Он был еще очень слаб, но, несмотря ни на что, через два дня после этого разговора с мужем оставил дом наш под таким предлогом, который невозможно было оспаривать.
   Намерения были хорошие, но было уже поздно, и они не привели ни к чему. Зло уже принесло свои плоды, племянница стала чахнуть. Ни медицинская помощь, ни перемена воздуха и места не помогали ей. Вскоре, когда мистер Маколан оправился от болезни, я узнала, что она ведет с ним тайную переписку через посредничество своей горничной. Письма его, я обязана это сказать, были очень осторожны и благоразумны. Однако, я сочла своей обязанностью прекратить эту переписку.
   Мое вмешательство -- но могла ли я не вмешаться? -- привело дело к развязке. В один прекрасный день племянница моя не явилась к завтраку, а на другой день мы узнали, что несчастное создание отправилось в Лондон на квартиру мистера Маколана, где друзья нашли ее спрятанной в его спальне.
   Нельзя обвинять мистера Маколана в этой катастрофе. Услышав приближающиеся шаги и думая спасти честь девушки, он спрятал ее в соседней комнате, которая, на беду, оказалась его спальней. Об этом сейчас же все заговорили и перетолковывали дело самым неблаговидным образом. Муж мой снова разговаривал с мистером Маколаном, и он опять поступил в высшей степени благородно. Он публично заявил, что племянница моя посетила его в качестве невесты. Две недели спустя он заставил злые языки замолчать, повенчавшись с нею.
   Я одна была против этого брака. Мне казался он роковой ошибкой, что и доказали последствия.
   Довольно грустно было уже и то, что мистер Маколан женился на ней, не любя ее. Но, к довершению несчастья, он сам безнадежно любил женщину, вышедшую замуж за другого. Я знала, что он из сострадания отрицал эту любовь, из сострадания делал вид, что любит свою жену. Но его безнадежная любовь была фактом, достоверно известным его друзьям. Я считаю нелишним заметить, что она вышла замуж прежде, чем он женился. Он безвозвратно потерял любимую женщину, у него не оставалось никакой цели в жизни, ему стало жаль мою племянницу.
   В заключение я могу только сказать, что лучше бы она оставалась в девушках после случившейся катастрофы, ничего не могло бы, по моему мнению, быть хуже этого брака. Откровенно говоря, не может быть двух натур более противоположных между собою, соединенных узами брака, чем подсудимый и моя покойная племянница".
   Показания этой свидетельницы произвели сильное впечатление на слушателей и на присяжных. Передопрос заставил леди Брайдгэвен несколько изменить показания и признаться, что безнадежная любовь подсудимого к другой женщине была только слухом. Но приведенные ею факты остались непоколеблены и придали обвинению, возводимому на подсудимого, вид вероятности, которого оно не имело в начале дела.
   Затем были вызваны две другие леди, самые близкие подруги мистрис Маколан. Они не согласились с мнением леди Брайдгэвен насчет обстоятельств брака, но подтвердили все прочее, сказанное ею, и усилили впечатление, произведенное первой свидетельницей.
   Главным доказательством в пользу обвинения служили безмолвные свидетели: письма и дневник, найденные в Гленинче.
   Отвечая на вопросы суда, лорд-адвокат объяснил, что это были письма подсудимому от его друзей, в которых говорилось о его покойной жене и о их супружеских отношениях. Дневник служил еще большим доказательством. Он заключал в себе рассказ об ежедневных домашних происшествиях и выражал мысли и чувства, которые они в нем возбуждали.
   Самая тяжелая сцена последовала за этим объяснением. Хотя теперь, когда я пишу, прошло много времени после того, я не могу вполне владеть собой, подробно описывая то, что говорил и делал мой муж в эти критические минуты процесса. Глубоко взволнованный показаниями леди Брайдгэвен, он с трудом сдерживался, чтобы не прервать ее. Теперь же он окончательно потерял самообладание. Резким тоном протестовал он против нарушения его сокровенных тайн и сокровенных тайн его жены.
   -- Повесьте меня, хотя я невиновен! Но избавьте меня от этого! -- вскричал он.
   Впечатление, произведенное этой вспышкой подсудимого, было невыразимо. С некоторыми женщинами сделалась истерика. Судьи вмешались в дело, но без всякого результата. Спокойствие было через некоторое время водворено старшиной адвокатов, которому наконец удалось уговорить подсудимого и который после того обратился к судьям и просил снисхождения к его несчастному клиенту в красноречивых и трогательных выражениях. Мастерски импровизированная речь заканчивалась горячим протестом против прочтения бумаг, найденных в Гленинче.
   Трое судей удалились для совещания по этому поводу. Заседание было приостановлено на полчаса.
   Как обыкновенно бывает в таких случаях, волнение, охватившее всех в суде, сообщилось любопытным, толпившимся на улице. Там общее мнение, как видно, руководимое каким-нибудь клерком или другим мелким чиновником, знакомым с законным судопроизводством, было против подсудимого и требовало смертного приговора. "Если прочтут письма и дневник, -- объяснял один из толпы, -- то понятно, они поведут его прямо на виселицу".
   По возвращении судей в зал было заявлено, что большинством голосов против одного решено прочитать спорные документы. Каждый из судей изложил после того причины своего решения. Потом продолжалось разбирательство и было прочтено несколько отрывков из писем и из дневника.
   Первые из предъявленных писем были найдены в индийской шифоньерке в комнате мистрис Маколан. Они были написаны самыми близкими друзьями покойной, с которыми она вела постоянную переписку. Три отдельных отрывка из трех писем, написанных различными лицами, были избраны для прочтения в суде.
  
   Первое письмо.
  
   "Не умею выразить, дорогая моя Сара, как последнее твое письмо огорчило меня. Извини, пожалуйста, но я думаю, что ты из-за своей чересчур впечатлительной натуры преувеличиваешь или дурно истолковываешь, совершенно неумышленно конечно, невнимание к тебе со стороны мужа. Я не могу ничего сказать об особенностях его характера, так как я недостаточно близко его знаю, но я много старше тебя, моя милая, и много опытнее в том, что кто-то назвал "светом и мраком жизни". Вследствие этой опытности я скажу тебе, что вы, молодые жены, искренне преданные своим мужьям, очень часто делаете большую ошибку. Вы слишком многого требуете от них. Мужчины, бедная моя Сара, не похожи на нас. Их любовь, даже самая искренняя, не похожа на нашу. Она не бывает так продолжительна, как наша, и не составляет единственной надежды, единственной цели их жизни, как у нас. У нас нет выбора, и мы, даже уважая и любя своих мужей, должны снисходить к их природе, столь отличной от нашей. Говоря это, я не имею намерения оправдывать холодность твоего мужа. Он виноват, например, в том, что не смотрит на тебя, разговаривая с тобой, и не замечает твоих усилий ему понравиться. Он еще более виноват в том и и, конечно, въ Еленѣ, но сдерживаетъ себя и довѣряетъ мнѣ. Я обязанъ доказать ей свою благодарность, и постараюсь это сдѣлать. Я впередъ буду съ нею гораздо нѣжнѣе, и сегодня утромъ поцѣловалъ ее съ чувствомъ; надѣюсь, что она не замѣтила, какого усилія мнѣ это стоило".
   Тутъ кончилось чтеніе дневника.
   Самыми непріятными для меня страницами во всемъ отчетѣ были эти отрывки дневника моего мужа. Въ нихъ встрѣчались выраженія, которыя не только меня огорчили, но едва не поколебали моего довѣрія въ Юстасу. Я, кажется, отдала-бы все на свѣтѣ, чтобъ уничтожить нѣкоторыя строчки дневника. Чтоже касается его признанія въ пламенной любви къ м-съ Бьюли, то каждое слово пронзало мое сердце. Онъ шепталъ мнѣ такія-же страстная слова во время своего ухаживанія. Я не имѣла причины сомнѣваться въ его искренней, горячей любви ко мнѣ, но вопросъ былъ въ томъ, любилъ-ли онъ прежде меня м-съ Бьюли такъ-же искренно и горячо? Она или я была первой, истинной его любовью? Онъ клялся мнѣ не разъ, что до меня никого настоящимъ образомъ не любилъ. Я тогда ему вѣрила; я вѣрила ему и теперь, но ненавидѣла м-съ Бьюли.
   Что касается присяжныхъ и публики, то чтеніе писемъ и дневника, очевидно, произвело на нихъ неблагопріятное впечатлѣніе, еще болѣе усилившееся показаніемъ послѣдняго свидѣтеля со стороны, обвиненія.
   Вильямъ Энди, помощникъ садовника въ Гленинчѣ, показалъ подъ присягою слѣдующее:
   -- 20 октября, въ 11 часовъ утра, меня послали работать въ ягодные кусты той части сада, которая называлась голандской. Тамъ находилась оранжерея, стоявшая заднимъ фасомъ въ кустамъ. День былъ удивительно теплый для осени. Проходя мимо оранжереи, я услыхалъ тамъ голоса: мужской и женскій. Послѣдній голосъ мнѣ былъ незнакомъ, а первый былъ голосъ хозяина. Любопытство мое было возбуждено, и я, неслышно подкравшись въ задней стѣнѣ оранжереи, сталъ прислушиваться. Хозяинъ говорилъ: "Если-бы я только предвидѣлъ, что вы будете когда-нибудь свободны, то подождалъ-бы этого счастливаго дня". Женскій голосъ отвѣчалъ:-- "Тише, тише, вы не должны такъ говорить". Хозяинъ снова произнесъ: "Я долженъ говорить то, что, думаю, а мысль о потерянномъ счастьѣ меня никогда не покидаетъ". Потомъ, послѣ минутнаго молчанія, онъ прибавилъ: "Дайте мнѣ слово, ангелъ мой, что вы не выйдете замужъ ни за кого другого". Женскій голосъ рѣзко спросилъ:-- "Что вы хотите сказать?" Хозяинъ отвѣчалъ:-- "Я не желаю зла несчастному существу, составляющему для меня страшное бремя, но предположимъ..." -- "Не предполагайте ничего и пойдемте домой", сказала дама, выходя въ садъ. Тогда я увидалъ ея лицо и призналъ въ ней молодую вдову, гостившую въ домѣ. Главный садовникъ указалъ мнѣ на нее, когда она пріѣхала, для того, чтобы я не мѣшалъ ей рвать цвѣты. Съ намъ иногда въ Гленинчъ пріѣзжали туристы и мы показывали имъ садъ, но, конечно, дѣлали различіе между чужими и гостями хозяина. Я вполнѣ увѣренъ, что это была м-съ Бьюли; она очень хороша собой и нельзя ее принять за другую. Она вмѣстѣ съ хозяиномъ пошла домой и я уже болѣе ничего не слыхалъ изъ ихъ разговора".
   Свидѣтель былъ передопрошенъ нѣсколько разъ относительно разговора, слышаннаго имъ въ оранжереѣ, а также и того, былали тамъ м-съ Бьюли или кто-нибудь другая. Защитнику удалось сбить его на нѣкоторыхъ мелкихъ подробностяхъ, но онъ твердо стоялъ на томъ, что хорошо, почти слово въ слово, помнитъ разговоръ между его хозяиномъ и м-съ Бьюли, а также обстоятельно описалъ ея наружность, чѣмъ вполнѣ доказалъ справедливость своего показанія.
   Этимъ окончился отвѣтъ на третій вопросъ -- почему онъ ее отравилъ?
   Доказательства со стороны обвиненія были исчерпаны. Самые пламенные друзья подсудимаго должны были сознаться, что до тѣхъ поръ всѣ улики были противъ него. Онъ самъ, казалось, это чувствовалъ и, выходя изъ залы по окончаніи третьяго засѣданія, былъ такъ взволнованъ и убитъ, что долженъ былъ опереться на руку смотрителя тюрьмы.
   

ГЛАВА XIX.
Доказательства защиты.

   Интересъ, возбужденный процесомъ, еще болѣе увеличился на четвертый день. Предстояло допросить свидѣтелей защиты; прежде всѣхъ явилась мать подсудимаго. Поднимая вуаль для принятія присяги, она взглянула на сына. Онъ залился слезами. Въ эту минуту общее сочувствіе къ бѣдной матери перешло и на несчастнаго сына.
   Допрошенная старшиной адвокатовъ, м-съ Мокаланъ дала свое показаніе съ большимъ достоинствомъ и сдержанностью.
   На вопросъ о частныхъ разговорахъ между нею и покойной невѣсткой,-- она отвѣчала, что покойная обращала особенное, ненормальное вниманіе на свою внѣшность. Она преданно любила мужа и главной заботой всей ея жизни было стараться придать себѣ какъ можно болѣе привлекательности. Она всегда горько оплакивала недостатки своей внѣшности и особенно цвѣта лица. Свидѣтельница слышала часто отъ покойной, что она рискнула-бы на все и перетерпѣла-бы всевозможныя страданія, чтобъ исправить свой цвѣтъ лица. "Всѣ мужчины, говорила она,-- поддаются впечатлѣнію внѣшности, и мужъ любилъ-бы меня болѣе, если-бъ у меня былъ лучшій цвѣтъ лица".
   На вопросъ, можно-ли вполнѣ основываться на выдержкахъ изъ дневника ея сына, т.-е. можно-ли по этимъ выдержкамъ придти къ вѣрному заключенію о его характерѣ и о чувствахъ къ женѣ, и-съ Мокаланъ отвѣчала отрицательно, въ самыхъ опредѣленныхъ выраженіяхъ.
   -- Отрывки изъ дневника моего сына, сказала она,-- ужасная клевета, хотя она написана имъ самимъ. Какъ мать, я могу засвидѣтельствовать, что онъ, вѣроятно, писалъ эти слова въ минуты безсознательнаго отчаянія. Никто справедливо не можетъ судить о человѣкѣ по нѣсколькимъ словамъ, вырвавшимся у него въ минуту мрачнаго унынія. Неужели о моемъ сынѣ будутъ судить по такимъ безсознательнымъ словамъ только потому, что онъ ихъ не сказалъ, а написалъ? Перо въ настоящемъ случаѣ оказалось его смертельнымъ врагомъ, оно выставило его въ самомъ дурномъ свѣтѣ. Конечно, я признаю, что онъ былъ несчастливъ въ своемъ бракѣ. Но я должна засвидѣтельствовать, что онъ велъ себя хорошо относительно жены. Они оба питали во мнѣ полнѣйшее довѣріе и я видала ихъ отношенія другъ къ другу во всякое время. Поэтому, несмотря на ея жалобы, съ которыми она, повидимому, обращалась къ своимъ друзьямъ, я торжественно заявляю, что мой сынъ никогда не давалъ женѣ повода упрекать его въ жестокости или въ невниманіи къ ней.
   Эти слова, произнесенныя твердо и ясно, произвели громадное впечатлѣніе. Лордъ-адвокатъ, понимая, что всякая его попытка ослабить это впечатлѣніе не удастся, удовольствовался двумя знаменательными вопросами:
   -- Говоря вамъ о своемъ нехорошемъ цвѣтѣ лица, сказалъ онъ,-- упоминала-ли ваша невѣстка о мышьякѣ, какъ о цѣлебномъ средствѣ?
   -- Нѣтъ, отвѣчала свидѣтельница.
   Лордъ-адвокатъ продолжалъ:
   -- Предлагали-ли вы сами мышьякъ или говорили-ли вы съ нею объ этомъ средствѣ?
   -- Нѣтъ.
   Лордъ-адвокатъ сѣлъ и м-съ Мокаланъ удалилась.
   Слѣдующая свидѣтельница возбудила любопытство совершенно иного рода. Это была никто иная, какъ м-съ Бьюли. По словамъ отчета, это была чрезвычайно красивая, приличная и скромная особа, которая, казалось, чувствовала всю неловкость своего положенія въ глазахъ публики.
   Первая часть ея показанія была почти повтореніемъ того, что говорила м-съ Мокаланъ, съ той только разницей, что, по ея словамъ, покойная однажды, расхваливая ея прекрасный цвѣтъ лица, спрашивала, какія она употребляла для этого косметическія средства. Такъ-какъ свидѣтельница не употребляла никакихъ косметическихъ средствъ и не имѣла о нихъ понятія, то она обидѣлась и между ними произошла временная холодность.
   На вопросъ объ ея отношеніяхъ въ подсудимому, м-съ Бьюли съ негодованіемъ отрицала, чтобъ она и м-ръ Мокаланъ когда-либо подали покойной малѣйшій поводъ въ ревности. Она не могла уѣхать изъ Шотландіи, гдѣ гостила у многихъ сосѣдей м-ра Мокалана, не посѣтивъ его, самаго близкаго своего родственника. Поступить иначе было-бы неприлично и возбудило-бы всеобщее вниманіе. Она не отрицала, что м-ръ Мокаланъ ухаживалъ за нею, когда они оба не были еще женаты. Но съ тѣхъ поръ, какъ она вышла замужъ за другого, а онъ женился на покойной, м-ръ Мокаланъ никогда не упоминалъ о своихъ прежнихъ чувствахъ и отношенія между ними были чисто-братскія. М-ръ Мокаланъ былъ джентльменъ и зналъ хорошо свои обязанности относительно жены и ея, м-съ Бьюли. Также и она никогда не рѣшилась-бы ступить ногой въ его домъ, если-бъ не питала къ нему полнѣйшаго довѣрія. Что-же касается показанія помощника садовника, то оно было ложное. Большая часть разговоровъ, переданныхъ имъ, никогда не происходила, а тѣ немногія слова, которыя дѣйствительно были произнесены, сказаны шуткой и она, свидѣтельница, какъ показалъ и самъ садовникъ, тотчасъ положила конецъ разговору. Вообще м-ръ Мокаланъ обращался съ женою очень заботливо и любезно. Онъ постоянно придумывалъ средства въ уменьшенію ея страданій отъ ревматизма, приковавшаго ее въ постели, и не разъ говорилъ о ней свидѣтельницѣ съ искреннимъ сочувствіемъ. Когда покойная приказала мужу и свидѣтельницѣ выйти вонъ изъ комнаты въ день ея смерти, м-ръ Мокаланъ сказалъ м-съ Бьюли: "Мы должны выносить ея ревность. Бѣдная женщина! она страдаетъ, а мы сами знаемъ, что не заслуживаемъ ея неудовольствія на насъ". Съ подобнымъ терпѣніемъ онъ выносилъ всѣ ея капризы и вспышки.
   Главный интересъ передопроса м-съ Бьюли лордомъ-адвокатомъ заключался въ послѣднемъ вопросѣ, ей предложенномъ. Напомнивъ ей, что она, принимая присягу, назвала себя Еленой Бьюли, онъ продолжалъ:
   -- На судѣ прочтено письмо къ подсудимому, подписанное именемъ Елены. Посмотрите на это письмо и скажите: вы-ли его писали?
   Прежде, чѣмъ свидѣтельница могла отвѣтить, старшина адвокатовъ протестовалъ противъ такого вопроса. Судъ призналъ правильнымъ его протестъ и не дозволилъ отвѣчать м-съ Бьюли. Вслѣдъ затѣмъ она удалилась. Услыхавъ о письмѣ и увидавъ его, она выразила нѣкоторое волненіе, которое присутствовавшіе растолковали различно. Однакожъ вообще, показаніе и-съ Бьюли усилило впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ показаніемъ матери подсудимаго.
   Слѣдующія свидѣтельницы, школьныя подруги и-съ Мокаланъ, сосредоточили на себѣ всеобщее вниманіе и добавили недостававшее звено въ цѣпи доказательствъ въ пользу защиты.
   Первая изъ нихъ показала, что разговаривая съ покойной м-съ Мокаланъ, она упомянула о мышьякѣ, какъ о средствѣ исправить дурной цвѣтъ лица. Она никогда сама не употребляла этого средства, но читала о томъ, что поселянки въ Штиріи ѣдятъ мышьякъ для приданія свѣжести и здороваго, нѣжнаго оттѣнка цвѣту лица.
   Вторая свидѣтельница, присутствовавшая при этомъ разговорѣ, подтвердила слова первой свидѣтельницы и прибавила, что она, по просьбѣ м-съ Мокаланъ, купила книжку, въ которой говорилось объ этомъ обычаѣ штирійцевъ, и послала ее по почтѣ покойной.
   Въ этихъ важныхъ показаніяхъ была только одна слабая сторона, которая указана на передопросѣ лордомъ-адвокатомъ.
   Обѣ свидѣтельницы были спрошены, говорила-ли имъ покойная ж-съ Мокаланъ, прямо или косвенно, о своемъ желаніи добыть мышьяку для исправленія своего цвѣта лица. Обѣ отвѣчали на этотъ знаменательный вопросъ отрицательно. М-съ Мокаланъ слышала отъ нихъ объ этомъ средствѣ и пріобрѣла книгу, но не говорила ни слова о своихъ намѣреніяхъ. Кромѣ того, она просила ихъ обѣихъ хранить втайнѣ этотъ разговоръ.
   Всякій, даже не юристъ, могъ легко усмотрѣть недостатокъ доказательствъ со стороны защиты. Ясно было, что вся надежда на оправданіе подсудимаго заключалась въ доказательствѣ того факта, что ядъ перешелъ въ руки покойной или, по крайней мѣрѣ, что она твердо намѣревалась его пріобрѣсть. Въ этомъ случаѣ настойчивость подсудимаго, съ которой онъ твердилъ о своей невиновности, была бы подтверждена свидѣтельскими показаніями, хотя и косвенно. Но могла-ли защита представить такое доказательство, котораго не могъ обойти ни одинъ честный, разумный человѣкъ?
   Многочисленные слушатели съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ожидали появленія слѣдующаго свидѣтеля. Люди, кое-что знавшіе о процесѣ, шопотомъ говорили, что теперь будетъ допрошенъ старый другъ подсудимаго, м-ръ Декстеръ, о которомъ уже не разъ упоминалось.
   Послѣ непродолжительнаго ожиданія въ толпѣ неожиданно произошло волненіе и послышались крики изумленія. Въ ту-же минуту судебный приставъ назвалъ по имени и фамиліи новаго свидѣтеля:
   -- Мизеримусъ Декстеръ.
   

ГЛАВА XX.
Приговоръ.

   Вызовъ новаго свидѣтеля возбудилъ общій хохотъ въ публикѣ, частью отъ страннаго его имени, а частью отъ инстинктивнаго расположенія грустно настроенной толпы пользоваться всякимъ случаемъ для минутнаго развлеченія. Строгое замѣчаніе предсѣдателя и угроза очистить залу засѣданія возстановили порядокъ.
   Среди безмолвной тишины появился новый свидѣтель.
   Быстро подвигаясь на креслѣ, которымъ онъ самъ искусно управлялъ, этотъ странный получеловѣкъ предсталъ передъ глазами всѣхъ присутствующихъ. Плэдъ, наброшенный на вросло, упалъ на полъ въ то время, какъ онъ пробирался черезъ толпу, и обнаружилъ, въ общему изумленію, голову, руки и туловище живого человѣка, совершенно лишеннаго ногъ. Для большаго контраста, лицо и туловище несчастнаго урода были необыкновенно красивы и привлекательны. Длинные, шелковистые каштановые волосы ниспадали роскошными волнами на широкія, мощныя плечи. Лицо его дышало умомъ и энергіей. Большіе, прелестные, голубые глаза и нѣжныя руки съ длинными, тонкими пальцами походили скорѣе на женскіе, чѣмъ на мужскіе. Вообще онъ казался-бы нѣсколько женственнымъ, если-бъ ему не придавали мужественный видъ высокая грудь и большая, прекрасная борода, немного свѣтлѣе волосъ. Было странно видѣть, что такая великолѣпная голова и такое могучее туловище даны столь безпомощному созданію! Никогда, можетъ быть, природа, создавая человѣка, не дѣлала такой непростительной, жестокой ошибки!
   Онъ принялъ присягу, конечно, сидя въ креслѣ, поклонился судьямъ и, назвавъ себя по имени, просилъ позволенія сказать нѣсколько словъ до начала своего показанія.
   -- Вообще всѣ смѣются, слыша мое странное имя, сказалъ онъ тихимъ, но яснымъ и звучнымъ голосомъ, такъ-что каждое его слово было слышно въ противоположномъ концѣ залы; -- но я считаю долгомъ объяснить добрымъ людямъ, окружающимъ меня, что многія имена и, между прочимъ, мое имѣютъ значеніе. Такъ, напримѣръ, Александръ означаетъ по-гречески "помощникъ людей", Давидъ по-еврейски -- "достолюбимый", Франкъ по-нѣмецки -- "свободный", а мое имя, Мизеримусъ, по-латыни -- "наинесчастнѣйшій". Оно дано мнѣ отцомъ въ виду моего уродства, такъ-какъ я имѣлъ несчастье родиться уродомъ. Вы теперь не будете, не правда-ли, болѣе смѣяться надъ Мизеримусомь? Господинъ защитникъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ старшинѣ адвокатовъ,-- я къ вашимъ услугамъ и извиняюсь передъ судомъ, что на минуту задержалъ ходъ засѣданія.
   Онъ произнесъ эти слова очень добродушно и съ необыкновенной граціей. Потомъ, отвѣчая на вопросы старшины адвокатовъ, онъ далъ свое показаніе ясно, опредѣлительно, безъ всякаго колебанія или утайки.
   -- Я гостилъ въ Гленинчѣ, когда умерла м-съ Мокаланъ, началъ онъ;-- доктора Джеромъ и Гэль изъявили желаніе переговорить со мною наединѣ, такъ-какъ подсудимый тогда не былъ въ состояніи исполнясь своихъ обязанностей хозяина дома. Доктора изумили и привели меня въ ужасъ заявленіемъ, что м-съ Мокаланъ умерла отъ яда. Они поручили мнѣ передать это роковое извѣстіе ея мужу и предупредили меня, что на слѣдующее утро будетъ произведено вскрытіе ея тѣла. Если-бъ судебный слѣдователь видѣлъ моего стараго друга въ ту минуту, когда я сообщилъ ему слова докторовъ, то онъ никогда не рѣшился-бы обвинять его въ убійствѣ жены. Вообще я считалъ это обвиненіе личнымъ оскорбленіемъ для моего друга и потому сопротивлялся захвату дневника и писемъ подсудимаго. Теперь, когда этотъ дневникъ предъявленъ на судѣ, я вполнѣ согласенъ съ матерью моего друга, что дневникъ не бросаетъ вѣрнаго взгляда на подсудимаго. Дневникъ, когда онъ не составляетъ только перечня сухихъ фактовъ и чиселъ, всегда выказываетъ самую слабую сторону того человѣка, который его ведетъ. Въ девяти случаяхъ изъ десяти онъ въ дневникѣ высказываетъ всю свою самонадѣянность и суетность, которыхъ онъ никогда не обнаруживаетъ при другихъ. Я одинъ изъ самыхъ старыхъ друзей подсудимаго и торжественно заявляю, что никогда не считалъ его способнымъ писать вздоръ, до той минуты, какъ услышалъ сегодня отрывки изъ его дневника. Онъ, говорятъ, убилъ свою жену! Онъ, говорятъ, обращался съ женою невнимательно и жестоко! А я смѣю утверждать на основаніи двадцати-лѣтняго близкаго съ нимъ знакомства, что среди всѣхъ окружающихъ меня лицъ въ этой залѣ нѣтъ ни одного человѣка, менѣе способнаго, чѣмъ подсудимый, на убійство или жестокость. Я пойду далѣе. По моему мнѣнію, даже человѣкъ, способный на преступленіе или жестокость, никогда не имѣлъ-бы духа сдѣлать зло женщинѣ, преждевременный конецъ которой составляетъ предметъ настоящаго разбирательства. Я слышалъ показаніе невѣжественной и пристрастной сидѣлки Христины Ормсонъ относительно покойной м-съ Мокаланъ. Я, по личнымъ моимъ воспоминаніямъ, опровергаю каждое ея слово. М-съ Мокаланъ, несмотря на отсутствіе внѣшней красоты, была одной изъ самыхъ очаровательныхъ женщинъ, когда-либо мною видѣнныхъ. Она была вполнѣ развитая женщина, въ лучшемъ значеніи этого слова. Я не видалъ ни у кого такой прелестной улыбки и столь граціозныхъ манеръ. Она пѣла прекрасно и играла на фортепьяно, какъ настоящій артистъ. Что касается ея ума, то я могу засвидѣтельствовать, что никогда не видывалъ ни мужчины, ни женщины (а послѣднее очень важно), которые не были-бы очаровани ея бесѣдой. Увѣрять, что съ такой женой подсудимый или, лучше сказать, несчастный мученикъ, стоящій передъ вами, обращался жестоко и, наконецъ, убилъ ее,-- въ моихъ глазахъ все равно, что говорить: солнце не свѣтитъ днемъ и небо не находится надъ землею. Я знаю, что, по словамъ ея друзей, она горько жаловалась на обращеніе съ нею мужа, но припомните, что говоритъ лучшая и разумнѣйшая изъ ея пріятельницъ: "я полагаю, что твоя впечатлительная натура преувеличиваетъ невниманіе твоего мужа, на которое ты жалуешься". Вотъ эти слова, помоему, выражаютъ всю правду. М-съ Мокаланъ имѣла впечатлительную, самоистязающую натуру поэта. Никакая земная любовь не была-бы достаточна для нея. Мелочи, которыя другими женщинами были-бы оставлены безъ вниманія, причиняли агонію ея утонченной, чувствительной натурѣ. Есть люди, которые родятся несчастными. М-съ Мокаланъ принадлежала въ ихъ числу. Сказавъ это, я передалъ вамъ все, что знаю... Но нѣтъ, я еще прибавлю нѣсколько словъ. Не мѣшаетъ напомнить обвинителю, что смерть м-съ Мокаланъ въ денежномъ отношеніи была большой потерей для подсудимаго. Женясь на ней, онъ настоялъ на томъ, чтобъ въ брачномъ контрактѣ все ея состояніе было закрѣплено за нею, а послѣ ея смерти -- за ея родственниками. Доходъ съ этого состоянія оказывалъ ему большую помощь при покрытіи издержекъ на содержаніе великолѣпнаго дома въ Гленинчѣ. Средствъ самого подсудимаго, даже съ помощью матери, было недостаточно для этого. Такимъ образомъ, я могу положительно удостовѣрить, что смерть жены лишила подсудимаго двухъ третей его дохода. А обвинитель, провозглашая его самымъ низкимъ и жестокимъ изъ людей, увѣряетъ, что онъ намѣренно убилъ жену, сохранить жизнь которой было въ его интересахъ! Излишне спрашивать меня, замѣтилъ-ли я лъ обращеніи подсудимаго съ м-съ Бьюли что-нибудь оправдывающее ревность его жены. Я никогда не наблюдалъ внимательно за м-съ Бьюли и не поощрялъ подсудимаго распространяться о ней при мнѣ. Онъ вообще поклонникъ хорошенькихъ женщинъ, но, на-сколько мнѣ извѣстно, платоническій. Для меня совершенно непостижимо, чтобъ онъ могъ предпочитать и-съ Бьюли своей женѣ, развѣ онъ былъ съумасшедшій, чего я никогда за нимъ не замѣчалъ. Что касается вопроса о мышьякѣ, то-есть вопроса о томъ, находился-ли онъ въ рукахъ м-съ Мокаланъ, то я могу показать кое-что, заслуживающее вниманія суда. Я присутствовалъ въ камерѣ судебнаго слѣдователя при осмотрѣ бумагъ и вещественныхъ доказательствъ, найденныхъ въ Гленинчѣ. Несесеръ, принадлежавшій покойной м-съ Мокаланъ, былъ показанъ мнѣ послѣ того, какъ его осмотрѣлъ самъ слѣдователь. У меня чрезвычайно тонкое осязаніе и, дотронувшись до внутренней стороны крышки несесера, я почувствовалъ что-то жесткое подъ пальцами. Осмотрѣвъ внимательно крышку, я нашелъ въ ней, между внѣшней стороной и подкладкой, пустое пространство, въ которомъ, находилась вотъ эта стклянка.
   Допросъ свидѣтеля былъ пріостановленъ и представленная имъ секретная стклянка сравнена съ другими, бывшими въ несесерѣ. Послѣднія были красивой формы и хорошаго стекла, а первая самая простая, обыкновенно употребляемая въ аптекахъ. Въ ней не было ни капли жидкости, ни атома твердаго тѣла. Она ничѣмъ не пахла и, что было всего непріятнѣе для защиты, на ней не было никакого ярлыка.
   Аптекарь, продавшій вторую порцію мышьяка, былъ теперь снова вызванъ и подвергнутъ добавочному допросу. Онъ объяснилъ, что стклянка была совершенно такая, въ какой онъ продалъ мышьякъ, но она точно также походила и на сотню другихъ стклянокъ его аптеки. За отсутствіемъ ярлыка, на которомъ онъ собственноручно написалъ "ядъ", онъ не могъ положительно подтвердить, что это была та самая стклянка, которую съ мышьякомъ взялъ изъ его рукъ подсудимый. Несесеръ и вся спальня покойной были подвергнуты тщательному осмотру, но ярлыка съ таинственной стклянки не оказалось нигдѣ. Легко можно было придти къ нравственному заключенію, что эта стклянка была, по всей вѣроятности, та, въ которой заключался ядъ, но юридически этотъ фактъ не былъ ничѣмъ доказанъ.
   Такимъ образомъ окончилась послѣдняя попытка защиты доказать, что ядъ, купленный подсудимымъ, перешелъ въ руки его жены. Книга, въ которой разсказывался обычай штирійскихъ поселянъ принимать мышьякъ для улучшенія цвѣта лица, была найдена въ комнатѣ покойной и представлена въ судъ. Но эта книга не могла доказать, что покойная просила мужа достать ей мышьяку. Скомканная бумажка съ бѣлыми крупинками, по показанію эксперта-химика, заключала въ себѣ мышьякъ. Но гдѣ-же было доказательство того факта, что м-съ Мокаланъ положила эту бумажку съ мышьякомъ въ шифоньерку, гдѣ она была найдена, и что она вынула изъ нея весь остальной мышьякъ? Вообще прямыхъ уликъ не было, а могли быть только предположенія.
   Дальнѣйшее показаніе Мизеримуса Декстера касалось спеціальныхъ, неинтересныхъ предметовъ, и передопросъ его лордомъ-адвокатомъ заключался въ сущности въ умственной борьбѣ между ними, и, по общему мнѣнію, свидѣтель вышелъ побѣдителемъ. я приведу только одинъ вопросъ и отвѣтъ, такъ-какъ они показались мнѣ очень важными для той цѣли, съ которой я читала процесъ.
   -- Я полагаю, м-ръ Декстеръ, замѣтилъ иронически лордъ-адвокатъ,-- что вы имѣете свою теорію, по которой смерть м-съ Мокаланъ для васъ не тайна.
   -- Ч могу имѣть свои идеи объ этомъ предметѣ, какъ и о всѣхъ остальныхъ, отвѣчалъ свидѣтель,-- но смѣю спросить у суда, для чего я вызванъ -- для объясненія теорій или для показанія фактовъ?
   Я отмѣтила карандашомъ этотъ отвѣтъ. М-ръ Декстеръ былъ истинный другъ моего мужа и, повидимому, человѣкъ не дюжинный; поэтому его идеи могли имѣть громадное для меня значеніе, если-бъ онъ согласился мнѣ ихъ открыть.
   Считаю нужнымъ прибавить, что я сдѣлала еще одну замѣтку по поводу этого показанія. Говоря о м-съ Бьюли, м-ръ Декстеръ выражался такъ легко и даже грубо, что, очевидно, онъ имѣлъ причины не любить эту женщину или не довѣрять ей. Въ этомъ отношеніи мнѣ также было крайне необходимо переговорить съ м-ромъ Декстеромъ и уяснить себѣ то, что судъ нашелъ недостойнымъ своего вниманія.
   М-ръ Декстеръ былъ послѣдній свидѣтель, и когда кресло съ этимъ страннымъ полу-человѣкомъ укатилось въ отдаленный уголъ залы, то лордъ-адвокатъ всталъ, чтобъ произнести обвинительную рѣчь.
   Я прямо заявляю, что никогда не читала ничего такого недостойнаго и низкаго, какъ рѣчь этого знаменитаго юриста. Онъ безсовѣстно утверждалъ съ самаго начала, что вполнѣ убѣжденъ въ виновности подсудимаго. Какое право имѣлъ онъ это говорить? Развѣ онъ рѣшалъ, кто виноватъ? Развѣ онъ былъ судьей и присяжнымъ? Произнеся приговоръ надъ обвиняемымъ своей собственной властью, онъ перетолковалъ въ дурную сторону всѣ самые невинные его поступки, придавая имъ неблаговидный характеръ. Такимъ образомъ, по его словамъ, Юстасъ поцѣловалъ въ лобъ свою бѣдную первую жену на ея смертномъ одрѣ съ цѣлью произвести благопріятное впечатлѣніе на доктора и сидѣлку. Потомъ, когда горе привело его въ отчаяніе, онъ только игралъ роль, а втайнѣ торжествовалъ. "Если-бы вы взглянули въ его сердце, говорилъ лордъ-адвокатъ,-- то увидѣли-бы тамъ дьявольскую ненависть къ женѣ и страстную любовь въ м-съ Бьюли. Всѣ его слова были ложью, а всѣ его дѣйствія доказываютъ хитраго, бездушнаго злодѣя". Вотъ въ какомъ духѣ говорилъ обвинитель противъ подсудимаго, безпомощно стоявшаго передъ судомъ. Еслибы я была на мѣстѣ мужа, то, во всякомъ случаѣ, бросила-бы въ него чѣмъ-нибудь. Теперь я могла только вырвать изъ книги тѣ страницы, на которыхъ излагалась его рѣчь, и, сдѣлавъ это, злобно истоптала ихъ. Хотя мнѣ нѣсколько стыдно за то, что я выместила свою злобу на ни въ чемъ неповинной бумагѣ, но мнѣ послѣ этого стало гораздо легче.
   Пятое засѣданіе по дѣлу началось съ рѣчи защитника. О, какой контрастъ былъ между пламеннымъ краснорѣчіемъ старшины адвокатовъ и презрѣнными выходками лорда-адвоката!
   Съ самаго начала знаменитый ораторъ взялъ вѣрную ноту.
   -- Я никому не уступаю въ сожалѣніи о покойной женѣ подсудимаго, сказалъ онъ,-- но я утверждаю, что настоящій мученикъ въ этомъ дѣлѣ -- ея мужъ. Какъ-бы много ни приходилось переносить бѣдной женщинѣ, но онъ страдалъ гораздо болѣе. Если-бъ онъ не былъ добрѣйшимъ изъ людей и преданнѣйшимъ изъ мужей, онъ никогда не очутился-бы въ теперешнемъ страшномъ положеніи. Человѣкъ не столь утонченный возымѣлъ-бы подозрѣніе насчетъ причинъ, побуждавшихъ жену просить его о покупкѣ яда, и благоразумно сказалъ-бы "нѣтъ", видя всю нелѣпость выставляемыхъ ею предлоговъ. Но подсудимый не такой человѣкъ. Онъ слишкомъ добръ къ женѣ, ему слишкомъ чужда всякая мысль причинить вредъ ей или кому-бы то ни было другому, чтобъ предвидѣть послѣдствія и опасности рокового исполненія ея просьбы. Что-жь изъ этого вышло? Онъ теперь находится передъ вами, на скамьѣ подсудимыхъ, по обвиненію въ убійствѣ, только потому, что по своему благородству онъ не подозрѣвалъ жену.
   Старшина адвокатовъ точно такъ-же краснорѣчиво и неопровержимо отозвался о женѣ подсудимаго.,
   -- Лордъ-адвокатъ, сказалъ онъ,-- спрашивалъ съ горькой ироніей, прославившей его во всей Шотландіи, почему мы не могли доказать, что подсудимый отдалъ обѣ порціи яда своей женѣ. Я на это отвѣчу, что мы доказали, во-первыхъ, что покойная страстно любила мужа, во-вторыхъ, что она горько оплакивала недостатки своей наружности и особенно свой дурной цвѣтъ лица, и, въ-третьихъ, что ей было извѣстно о мышьякѣ, какъ о внутреннемъ средствѣ для поправленія цвѣта лица. Для людей, знающихъ хоть немного человѣческую натуру, этихъ доказательствъ достаточно. Неужели мой ученый другъ предполагаетъ, что женщины открыто говорятъ о секретныхъ средствахъ, къ которымъ онѣ прибѣгаютъ для поддержанія или увеличенія красоты? Неужели онъ предполагаетъ, что женщина, желающая понравиться мужчинѣ, откроетъ ему или кому-нибудь другому, могущему ему передать, тайное средство, благодаря которому она надѣется его прельстить? Одна мысль о признаніи женщиной, что она пріобрѣла хорошій цвѣтъ лица посредствомъ опасныхъ пріемовъ яда, поражаетъ своей нелѣпостью. Конечно, никто не слыхалъ отъ м-съ Мокаланъ ни слова о мышьякѣ и никто не видѣлъ, чтобъ она его принимала. Свидѣтельскими показаніями доказано, что она не сообщила своего намѣренія попробовать дѣйствіе яда даже тѣмъ пріятельницамъ, которыя указали ей на это средство и дали ей книжку; напротивъ, она просила ихъ никому не говорить объ этомъ разговорѣ. Съ начала до конца бѣдная. женщина свято сохраняла свою тайну, такъ-же точно, какъ она скрывала-бы отъ всѣхъ, если-бъ имѣла фальшивую косу или искуственные зубы. И вотъ ея мужъ теперь ждетъ, можетъ быть, смертнаго приговора только потому, что она поступила, какъ истая женщина, какъ поступили-бы на ея мѣстѣ ваши жены, господа присяжные, въ отношеніи васъ самихъ.
   Послѣ такого блестящаго краснорѣчія (сожалѣю, что не могу привести большихъ отрывковъ) скучно читать послѣднюю рѣчь, произнесенную по этому дѣлу, именно заключительное слово предсѣдателя.
   Онъ объяснилъ присяжнымъ, что они не могли ожидать прямыхъ, положительныхъ доказательствъ но обвиненію въ отравѣ и должны довольствоваться косвенными уликами. Все это, вѣроятно, было справедливо, но, сказавъ присяжнымъ, что они могутъ основывать свой приговоръ на косвенныхъ доказательствахъ, онъ въ то-же время предупредилъ ихъ, чтобъ они не слишкомъ довѣряли подобнымъ доказательствамъ.
   -- Вы должны признать достаточнымъ доказательствомъ, сказалъ онъ,-- только то, что вполнѣ удовлетворяетъ и убѣждаетъ вашъ умъ,-- не одно предположеніе, а безусловный, справедливый выводъ.
   Но кто могъ сказать, что было безусловнымъ, справедливымъ выводомъ и что предположеніемъ?
   Смущенные, вѣроятно, подобными словами предсѣдателя, присяжные цѣлый часъ разсуждали (женщины не думали-бы въ этомъ случаѣ и минуты) и, наконецъ, произнесли рутинный, боязливый шотландскій приговоръ:
   -- Не доказано.
   Въ залѣ раздались слабыя рукоплесканія, которыя тотчасъ были остановлены предсѣдателемъ. Подсудимому объявили, что онъ свободенъ. Онъ медленно вышелъ изъ залы, какъ человѣкъ, пораженный глубокимъ горемъ: онъ не поднималъ глазъ съ полу и не отвѣчалъ никому изъ подходившихъ къ нему друзей. Онъ зналъ, какое неизгладимое пятно наложилъ на него этотъ приговоръ, ясно говорившій: "мы не утверждаемъ, что ты не совершилъ преступленія, въ которомъ тебя обвиняютъ, но заявляемъ только, что нѣтъ достаточныхъ доказательствъ для признанія тебя виновнымъ". Вотъ къ какому позорному для моего мужа заключенію пришелъ судъ, и это заключеніе осталось-бы на-вѣки неизгладимымъ, если-бъ я не вмѣшалась въ дѣло.
   

ГЛАВА XXI.
Мое заключеніе.

   При сѣроватомъ свѣтѣ утра я дочитала отчетъ о дѣлѣ моего мужа, обвинявшагося въ отравленіи своей первой жены.
   Я не чувствовала никакой усталости и, несмотря на столько часовъ, проведенныхъ въ чтеніи и серьезныхъ размышленіяхъ, ни мало не желала отдохнуть и уснуть. Это было очень странно, но я чувствовала, что какъ-будто только-что проснулась новой женщиной, съ новымъ умомъ и новыми чувствами.
   Я теперь, наконецъ, понимала бѣгство Юстаса. Человѣку съ такими утонченными чувствами, какъ онъ, было невыносимо общество жены послѣ того, какъ она прочла его процесъ, извѣстный всему свѣту. Я это теперь вполнѣ сознавала, но въ то-же время мнѣ казалось, что онъ могъ питать во мнѣ полное довѣріе и разсчитывать, что моя любовь вознаградитъ его за всѣ страданія. Быть можетъ, онъ еще и возвратится? Между тѣмъ, въ ожиданіи этого возвращенія, я глубоко его сожалѣла и вполнѣ его простила.
   Несмотря на мой философскій взглядъ на дѣло, меня мучилъ вопросъ: любилъ-ли Юстасъ до сихъ поръ м-съ Бьюли или я изгнала изъ его сердца всякую мысль о ней? Какого рода красотою обладала эта женщина? Походили-ли мы хоть нѣсколько другъ на друга?
   Окошко моей комнаты выходило на востокъ. Я подняла стору и, увидавъ, что солнце торжественно всходило на горизонтѣ, почувствовала непреодолимое желаніе подышать чистымъ воздухомъ. Я надѣла шляпу и шаль и, взявъ подъ мышку роковую книгу, вышла въ маленькій садикъ Бенджамина.
   Успокоившись и возстановивъ свои силы прелестнымъ утреннимъ воздухомъ и окружавшимъ меня мирнымъ одиночествомъ, я теперь мужественно посмотрѣла въ глаза страшному вопросу -- что мнѣ дѣлать?
   Я прочла процесъ. Я еще прежде поклялась посвятить всю свою жизнь святой цѣли -- доказать невинность моего мужа. Одинокая, безпомощная женщина, я должна привести въ исполненіе свою клятву. Но какъ мнѣ было поступить, съ чего начать?
   Безспорно, въ моемъ положеніи самое смѣлое начало было и самымъ разумнымъ.. Я имѣла основаніе считать, какъ уже говорила ранѣе, что лучшимъ помощникомъ въ моемъ дѣлѣ былъ Мизеримусъ Декстеръ, игравшій такую важную роль на судѣ. Конечно, онъ могъ отказать мнѣ въ помощи или, какъ дядя Старквэтеръ, признать меня за сумасшедшую; но я все-же рѣшилась попытать счастія и обратиться прежде всего къ этому странному, безногому человѣку, если онъ только былъ въ живыхъ.
   Предположимъ, что онъ приметъ меня хорошо и выслушаетъ съ сочувствіемъ; но что-же онъ мнѣ скажетъ? Сидѣлка на судѣ показала, что онъ всегда говорилъ поспѣшно, отрывисто; поэтому онъ, вѣроятно, мнѣ скажетъ: "Что вы хотите дѣлать, чѣмъ могу я вамъ помочь?"
   Были-ли у меня готовы отвѣты на эти простые вопросы? Да, если: бъ я посмѣла сознаться передъ кѣмъ-бы то ни было въ тѣхъ мысляхъ, которыя бродили въ моемъ умѣ. Да, если-бъ я рѣшилась повѣрить чужому человѣку подозрѣніе, возбужденное во мнѣ чтеніемъ процеса.
   Я до сихъ поръ не дерзала высказывать этого подозрѣнія; но теперь это необходимо, такъ-какъ мое подозрѣніе привело къ результатамъ, которые составляютъ часть моего разсказа, часть моей жизни.
   Окончивъ чтеніе процеса, я вполнѣ согласилась въ одномъ важномъ вопросѣ съ мнѣніемъ моего врага и врага моего мужа, лорда-адвоката. Онъ назвалъ объясненіе смерти м-съ Мокаланъ, представленное защитой, грубымъ вымысломъ, въ которомъ ни одинъ разумный человѣкъ не могъ найти ничего вѣроятнаго. Не идя такъ далеко, какъ лордъ-адвокатъ, я, однако, не видѣла никакого основанія предположить, что бѣдная женщина приняла по ошибкѣ лишнюю дозу мышьяку. Я вѣрила, что она тайно сохраняла мышьякъ и пробовала или хотѣла испробовать его дѣйствіе на цвѣтъ лица. Но далѣе этого я идти не могла. Чѣмъ болѣе я думала, тѣмъ болѣе убѣждалась въ справедливости заключенія обвинителя, что м-съ Мокаланъ умерла отъ руки убійцы, хотя, конечно, онъ совершенно ошибался, взводя это преступленіе на моего мужа.
   Мой мужъ былъ невиновенъ, слѣдовательно, кто-нибудь другой былъ виновенъ, думала я. Кто-же изъ всѣхъ лицъ, находившихся въ то время въ Гленинчѣ, отравилъ м-съ Мокаланъ? Мое подозрѣніе прямо упало на женщину. А имя этой женщины -- м-съ Бьюли.
   Да. Я пришла къ этому поразительному заключенію, и въ моихъ глазахъ чтеніе процеса не могло имѣть другого результата.
   Вспомните письмо къ м-ру Мокалану, прочтенное на судѣ и подписанное Еленой. Никакой разумный человѣкъ не могъ сомнѣваться, что оно было писано м-съ Бьюли, хотя судъ и позволилъ ей не отвѣчать по этому предмету. Это письмо, по моему мнѣнію, служило очевиднымъ показаніемъ ея настроенія во время пребыванія въ Гленинчѣ.
   Что писала она м-ру Мокалану, когда была еще женою человѣка, которому дала слово прежде, чѣмъ узнала м-ра Мокалана? "При одной мысли, говоритъ она,-- что ваша жизнь принесена въ жертву этой несчастной женщинѣ, сердце мое обливается кровью". Далѣе она выражается такъ: "Если-бъ на мою долю выпало неизреченное счастье печься о лучшемъ и милѣйшемъ изъ людей, то какимъ-бы райскимъ счастьемъ мы пользовались, какіе-бы блаженные часы проводили вмѣстѣ!"
   Если эти слова не выражаютъ страстной, безстыдной для замужней женщины любви, то я рѣшительно ничего не понимаю въ человѣческихъ чувствахъ. Она такъ преисполнена мыслью о немъ, что думая о будущей жизни, она только помышляетъ о поцѣлуяхъ съ душой Мокалана. Въ подобномъ умственномъ и нравственномъ настроеніи, эта женщина дѣлается свободной послѣ смерти мужа. Какъ только дозволяютъ приличія, она начинаетъ выѣзжать въ свѣтъ и, между прочимъ, пріѣзжаетъ гостить въ домъ любимаго человѣка. Жена его лежитъ больная въ постели и въ домѣ нѣтъ другихъ гостей, кромѣ безногаго человѣка, двигавшагося съ мѣста на мѣсто только въ креслѣ. Такимъ образомъ, весь домъ и любимый ею человѣкъ находятся въ полномъ ея распоряженіи. Никакой преграды нѣтъ между нею и "неизреченнымъ счастьемъ печься о лучшемъ, милѣйшемъ изъ людей", кромѣ бѣдной, больной, уродливой жены, къ которой м-ръ Мокаланъ не питалъ и не могъ питать ни малѣйшей любви.
   Вполнѣ-ли нелѣпо было предполагать, что такая женщина, движимая такими побужденіями и окруженная такими обстоятельствами, могла совершить преступленіе, если къ тому представлялся случай, обѣщавшій ей безнаказанность?
   Что она сама говорила въ своемъ показаніи на судѣ?
   Она признавала, что имѣла разговоръ съ м-съ Мокаланъ, въ которомъ послѣдняя спрашивала ее о косметическихъ средствахъ, употребляемыхъ для улучшенія цвѣта лица. Не было-ли говорено еще чего-нибудь между ними? Не узнала-ли м-съ Бьюли объ опасной попыткѣ, которую хотѣла сдѣлать несчастная женщина для поправленія своего цвѣта лица? Намъ извѣстно, только, что м-съ Бьюли не сказала объ этомъ ни слова.
   А что показалъ садовникъ? Онъ слышалъ разговоръ между м-ромъ Мокаланомъ и м-съ Бьюли, который доказываетъ, что ей не была чужда мысль о возможности когда-либо сдѣлаться м-съ Мокаланъ, но она считала эту мысль столь опасной, что не желала прямо говорить объ этомъ съ кѣмъ-бы то ни было. Невинный м-ръ Мокаланъ хотѣлъ продолжать разговоръ, но м-съ Бьюли его остановила.
   Теперь припомнимъ показаніе сидѣлки Христины Орисонъ.
   Въ день своей смерти м-съ Мокаланъ удалила ее изъ комнаты и послала внизъ. Оправившись отъ своего перваго таинственнаго припадка, она имѣетъ достаточно силъ, чтобъ забавляться сочиненіемъ стиховъ. Сидѣлка оставалась внизу полчаса и, наконецъ, безпокоясь о томъ, что больная ее не звонитъ, пошла спросить совѣта у м-ра Мокалана. На терасѣ она услыхала, что м-ръ Мокаланъ спрашивалъ, куда пропала м-съ Бьюли, а м-ръ Декстеръ отвѣчалъ ему, что не видалъ ея. Въ какое время исчезла м-съ Бьюли? Въ то самое, когда Христина Ормсонъ оставила м-съ Мокаланъ одну въ комнатѣ. Между тѣмъ послышался звонокъ, и очень сильный. Сидѣлка возвратилась въ комнату больной, въ одинадцать часовъ безъ пяти минутъ или около этого времени, и нашла, что опасные симптомы, испугавшіе ее утромъ, повторились съ еще большей силой. Второй пріемъ яда, большій, чѣмъ первый, былъ данъ несчастной женщинѣ во время отсутствія сидѣлки и, замѣтьте, во время изчезновенія м-съ Бьюли. Сидѣлка, выскочивъ въ коридоръ, чтобъ позвать кого-нибудь на помощь, встрѣтила м-съ Бьюли, которая невинно шла изъ своей комнаты. Насъ хотятъ увѣрить, что она только-что встала въ одинадцать часовъ утра и отправлялась въ комнату больной, чтобъ узнать объ ея здоровья, но въ этомъ мало вѣроятности. Нѣсколько минутъ спустя м-съ Бьюли является вмѣстѣ съ м-ромъ Мокаланомъ въ комнату больной. Умирающая бросаетъ на нихъ обоихъ странный взглядъ и проситъ ихъ уйти. М-ръ Мокаланъ принимаетъ это за капризъ больной, и прежде, чѣмъ удалиться, говоритъ сидѣлкѣ, что послано за докторомъ. Но что дѣлаетъ м-съ Бьюли? Она выбѣгаетъ, пораженная ужасомъ, какъ только на нее взглядываетъ м-съ Мокаланъ. Повидимому, и она имѣетъ совѣсть.
   Неужели всѣ эти обстоятельства, доказанныя присяжными свидѣтельскими показаніями, не возбуждаютъ подозрѣнія?
   Въ моихъ глазахъ возможно только одно заключеніе: м-съ Бьюли дала несчастной женщинѣ второй пріемъ яда. Признавъ справедливость этого заключенія, самъ собою вытекаетъ второй выводъ,-- что она-же дала утромъ и первый пріемъ яда. Какъ могла она это сдѣлать? Обратимся снова въ показаніямъ свидѣтелей. Сидѣлка признаетъ, что она спала отъ двухъ часовъ до шести и что вторая дверь изъ спальни больной была заперта на ключъ, который былъ вынутъ изъ замка, но кѣмъ -- неизвѣстно. Кто-нибудь укралъ этотъ ключъ. Отчего не предположить, что это сдѣлала м-съ Бьюли?
   Мнѣ остается только сказать нѣсколько словъ, чтобъ вполнѣ исчерпать всѣ мысли, тѣснившіяся въ то время въ моей головѣ.
   Мизеримусъ Декстеръ, на вопросъ лорда-адвоката, признался, хотя и косвенно, что имѣлъ свой взглядъ на причину смерти м-съ Мокаланъ. Въ то-же время онъ говорилъ о м-съ Бьюли такимъ тономъ, который ясно доказывалъ, что онъ не питалъ къ ней дружескихъ чувствъ. Не подозрѣвалъ-ли онъ ее такъ-же, какъ я? Рѣшившись обратиться къ нему первому за совѣтомъ, я главнымъ образомъ руководствовалась желаніемъ предложить ему этотъ вопросъ. Если онъ дѣйствительно раздѣлялъ мое мнѣніе о м-съ Бьюли, то мнѣ становилась ясна моя будущая дѣятельность. Прежде всего мнѣ слѣдовало, скрывъ свою личность, розыскать м-съ Бьюли и, въ качествѣ незнакомки, постараться вывѣдать отъ нея все, что мнѣ было нужно.
   Конечно, предстоявшій мнѣ путь былъ усѣянъ трудностями. Первая изъ нихъ заключалась въ отысканіи Мизеримуса Декстера.
   Свѣжій утренній воздухъ, успокоивъ меня, возбудилъ желаніе отдохнуть послѣ столь продолжительныхъ умственныхъ усилій. Меня стала одолѣвать дремота и, проходя мимо открытаго окна моей комнаты, я съ завистью взглянула на постель. Черезъ нѣсколько минутъ я. уже лежала въ ней и вскорѣ крѣпко заснула, простившись на время со всѣми тревожными мыслями.
   Меня разбудилъ слабый толчекъ въ дверь и голосъ добраго, стараго Бенджамина.
   -- Я боялся, что вы умрете съ голоду, сказалъ онъ,-- если-бъ я далъ вамъ долѣе спать. Уже половина второго, и вашъ другъ пріѣхалъ къ вамъ завтракать.
   Мой другъ? Какіе у женя были друзья? Мужъ былъ далеко, а дядя Старквэтеръ въ отчаяніи отказался отъ меня.
   -- Кто это? воскликнула я.
   -- Маіоръ Фицъ-Дэвидъ, отвѣчалъ Бенджаминъ.
   Я вскочила съ постели. Мнѣ именно былъ нуженъ маіоръ Фицъ-Дэвидъ. Онъ зналъ всѣхъ на свѣтѣ и, какъ близкій пріятель моего мужа, конечно, былъ знакомъ съ его старымъ другомъ, Мизеримусомъ Декстеромъ.
   Я должна сознаться, что обратила особое вниманіе на свой туалетъ и заставила себя немного ждать. Всякая женщина на моемъ мѣстѣ сдѣлала-бы то-же, если-бъ ей предстояло просить чего-нибудь у маіора Фицъ-Дэвида.
   

ГЛАВА XXII.
Маіоръ дѣлаетъ затрудненія.

   Не успѣла я отворить двери въ столовую, какъ маіоръ поспѣшилъ ко мнѣ на встрѣчу. Онъ казался самымъ блестящимъ и юнымъ изъ пожилыхъ джентльменовъ въ своемъ синемъ фракѣ, съ любезной улыбкой на устахъ, съ рубиномъ на рукѣ и вѣчнымъ комплиментомъ на языкѣ. Вообще было пріятно смотрѣть на этого современнаго Дон-Жуана.
   -- Я не спрашиваю о вашемъ здоровьѣ, сказалъ онъ:-- глаза даютъ мнѣ самый краснорѣчивый отвѣтъ. Въ ваши годы долгій сонъ -- лучшій элексиръ красоты. Побольше спать -- вотъ простой рецептъ для сохраненія красоты и жизни.
   -- Я не такъ долго спала, какъ вы думаете, маіоръ, отвѣчала я.-- По правдѣ сказать, я всю ночь читала.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ въ удивленіемъ поднялъ свои накрашенныя брови.
   -- Какая счастливая книга васъ такъ заинтересовала? спросилъ онъ.
   -- Процесъ моего мужа по обвиненію его въ убійствѣ первой жены.
   Улыбка маіора тотчасъ исчезла и, пораженный ужасомъ, онъ отступилъ шага на два.
   -- Не упоминайте объ этой страшной книгѣ! воскликнулъ онъ;-- не говорите объ этомъ ужасномъ предметѣ! Какое дѣло красотѣ и граціи до процесовъ, судовъ и отравленій? Не оскверняйте своихъ прелестныхъ губокъ такими словами, мой прекрасный другъ! Не отгоняйте отъ себя красоты и граціи! Не обижайте старика, который только проситъ погрѣться подъ лучезарными лучами вашей улыбки. Завтракъ готовъ. Будемъ смѣяться, будемъ ѣсть.
   Онъ подвелъ меня къ столу и началъ угощать съ видомъ человѣка, который считалъ питье и ѣду самымъ важнымъ дѣломъ въ жизни. Между тѣмъ Бенджаминъ поддерживалъ разговоръ.
   -- Маіоръ Фицъ-Дэвидъ привезъ вамъ новости, моя милая. Ваша свекровь, м-съ Мокаланъ, посѣтитъ васъ сегодня.
   М-съ Мокаланъ посѣтитъ меня! Я тотчасъ обратилась въ маіору за дальнѣйшими свѣденіями.
   -- М-съ Мокаланъ слышала что-нибудь о моемъ мужѣ? спросила я.-- Она привезетъ мнѣ вѣсточку о немъ?
   -- Кажется, она имѣла извѣстія о сынѣ, но навѣрно получила письмо отъ вашего дяди, отвѣчалъ маіоръ.-- Что писалъ ей добрый Старквэтеръ -- я не знаю, но немедленно по прочтеніи его письма она рѣшилась поѣхать къ вамъ. Я видѣлъ ее вчера на вечерѣ и старался узнать, явится-ли она къ вамъ другомъ или врагомъ, но всѣ мои усилія были тщетны. Дѣло въ томъ, прибавилъ маіоръ тономъ наивнаго юноши,-- что я рѣшительно не умѣю обращаться со старухами. Поэтому, прелестный другъ, довольствуйтесь моими добрыми намѣреніями. Я хотѣлъ вамъ услужить, но не успѣлъ.
   Эти слова представляли мнѣ случай, котораго я ждала. Я тотчасъ имъ воспользовалась.
   -- Вы можете сдѣлать мнѣ большое одолженіе, если захотите, маіоръ, отвѣчала я.-- Я желаю вамъ предложить одинъ вопросъ и, смотря по отвѣту, быть можетъ попрошу большой услуги.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ въ эту минуту подносилъ ко рту стаканъ съ виномъ; онъ вдругъ остановился, поставилъ стаканъ на столъ и взглянулъ на меня съ лихорадочнымъ любопытствомъ.
   -- Приказывайте, мой прелестный другъ, я вашъ -- и только вашъ, отвѣчалъ дамскій поклонникъ; -- что вы желаете у меня спросить?
   -- Знаете-ли вы Мизеримуса Декстера?
   -- Господи! вотъ неожиданный вопросъ. Знаю-ли я Мизеримуса Декстера? Я его знаю столько лѣтъ, что стыдно сознаться. Но зачѣмъ вамъ...
   -- Я желаю, чтобъ вы меня познакомили съ нимъ.
   Мои слова такъ поразили маіора, что онъ поблѣднѣлъ, несмотря на штукатурку, покрывавшую его лицо. Его маленькіе сѣрые глаза впились въ меня съ испугомъ.
   -- Вы хотите познакомиться съ Мизеримусомъ Декстеромъ? сказалъ онъ тономъ человѣка, сомнѣвающагося въ своемъ слухѣ.-- Не выпилъ-ли я слишкомъ много вашего славнаго вина, м-ръ Бенджаминъ? Не жертва-ли я какой нибудь илюзіи? Или дѣйствительно наша прелестная красавица выразила желаніе познакомиться съ Мизеримусомъ Декстеромъ?
   Бенджаминъ посмотрѣлъ на меня также съ удивленіемъ и сказалъ серьезно:
   -- Кажется, вы это сказали, моя милая?
   -- Конечно. Что-же тутъ удивительнаго? возразила я.
   -- Это сумасшедшій! воскликнулъ маіоръ;-- во всей Англіи нельзя найти человѣка менѣе пригоднаго для общества дамы, особенно молодой. Слышали-ли вы объ его ужасномъ уродствѣ?
   -- Да, я слышала, но это меня не пугаетъ.
   -- Не пугаетъ! воскликнулъ онъ,-- но вѣдь умственно онъ такой-же уродъ, какъ и физически. Сатирическое замѣчаніе Вольтера о характерѣ своихъ соотечественниковъ можно справедливо отнести къ Мизеримусу Декстеру. Онъ представляетъ смѣшеніе тигра и обезьяны. Смотря на него, то хочется вскрикнуть отъ ужаса, то засмѣяться. Я не отрицаю, что въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ онъ очень уменъ и блестящъ. Я знаю, что онъ никогда не сдѣлалъ ничего дурного и никого не обидѣлъ. Но все-же онъ сумасшедшій. Извините, если я задамъ вамъ дерзкій вопросъ: зачѣмъ вы желаете познакомиться съ Декстеромъ?
   -- Я хочу съ нимъ посовѣтоваться.
   -- О чемъ?
   -- О процесѣ моего мужа.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ громко застоналъ и обратился за минутнымъ утѣшеніемъ въ славному бургонскому вину Бенджамина.
   -- Опять этотъ страшный вопросъ! воскликнулъ онъ.-- Отчего, м-ръ Бенджаминъ, она возвращается все къ одному и тому-же?
   -- Я должна настаивать на томъ, что составляетъ единственную цѣль и надежду всей моей жизни, отвѣчала я; -- я имѣю основаніе полагать, что Мизеримусъ Декстеръ можетъ помочь мнѣ смыть съ мужа пятно, наложенное на него шотландскимъ приговоромъ. Несмотря на то, что онъ тигръ и обезьяна, я снова прошу васъ познакомить меня съ нимъ. Это нисколько васъ не обезпокоитъ. Я не прошу васъ ѣхать со мною и вполнѣ удовольствуюсь письмомъ къ Декстеру.
   Маіоръ знаменательно взглянулъ на Бенджамина и покачалъ головой. Бенджаминъ сдѣлалъ то-же.
   -- Она, кажется, настаиваетъ на своемъ, произнесъ Фицъ-Девидъ.
   -- Да, отвѣчалъ Бенджаминъ.
   -- Я не могу позволить ей ѣхать одной къ Декстеру, м-ръ Бенджаминъ, продолжалъ маіоръ,-- это былъ-бы слишкомъ большой рискъ.
   -- Хотите, я съ ней поѣду, сэръ?
   Маіоръ задумался. Бенджаминъ въ качествѣ моего покровителя, повидимому, не внушалъ ему довѣрія. Послѣ минутнаго размышленія онъ обратился ко мнѣ, какъ-бы осѣненный новой идеей:
   -- Мой прелестный другъ, будьте такъ милы, согласитесь на сдѣлку. Какого вы мнѣнія о хорошемъ обѣдѣ?
   -- Объ обѣдѣ? повторила я, не понимая его словъ.
   -- Да, продолжалъ маіоръ; -- сдѣлаемъ маленькій обѣдъ у меня, такъ-какъ вы настаиваете на знакомствѣ съ Декстеромъ, а я не могу дозволить вамъ видѣться наединѣ съ этимъ сумасшедшимъ. Единственное средство выйти изъ этого затрудненія -- пригласить его на обѣдъ ко мнѣ. Кого-же мы еще позовемъ? Надо собрать цѣлую гирлянду красавицъ въ вознагражденіе за уродливость Декстера. Г-жа Мирлифлоръ еще въ Лондонѣ. Вы, я увѣренъ, сошлись-бы съ нею: она прелестна и очень походитъ на васъ твердостью характера. Да, мы пригласимъ г-жу Мирлифлоръ. А еще кого? Не пригласить-ли леди Кларинду? Вы не можете себѣ представить, м-ръ Бенджаминъ, какая это обаятельная особа! Она непремѣнно вамъ понравится. Она такая симпатичная и очень похожа на нашего прелестнаго друга. Да, леди Кларинда будетъ обѣдать съ нами и я посажу васъ, м-ръ Бенджаминъ, рядомъ съ нею, въ доказательство моего уваженія къ вамъ. Не пригласить-ли мою молодую примадонну на вечеръ? Да, это будетъ хорошо. Ея красота поможетъ стушевать уродство Декстера. Отлично, все общество подобрано. Сегодня-же вечеромъ я посовѣтуюсь объ обѣдѣ съ поваромъ. Назначимте этотъ обѣдъ ровно черезъ недѣлю.
   Я согласилась за его предложеніе, но не очень охотно, такъ-какъ, получивъ отъ него рекомендательное письмо, я могла-бы въ тотъ-же день отправиться къ Декстеру. А "маленькій обѣдъ" заставлялъ меня терзаться неизвѣстностью еще цѣлую недѣлю. Однако, нечего было дѣлать. Маіоръ Фицъ-Дэвидъ, несмотря на его любезность, былъ такъ-же упрямъ, какъ я. Онъ, очевидно, рѣшилъ дать "маленькій обѣдъ" и всякое сопротивленіе съ моей стороны было-бы тщетнымъ.
   -- Пожалуйста, м-ръ Бенджаминъ, не забудьте, я васъ жду въ восемь часовъ, повторилъ маіоръ;-- запишите это на память.
   Бенджаминъ исполнилъ желаніе Фицъ-Дэвида и бросилъ на меня знаменательный взглядъ. Ему не очень улыбалась мысль обѣдать съ человѣкомъ -- "полу-тигромъ, полу-обезьяной", и сидѣть подлѣ леди Кларинды. Все это было по моей винѣ и ему, бѣдному оставалось только повиноваться.
   -- Ровно въ восемь, сэръ, повторилъ онъ, и прибавилъ: -- сдѣлайте одолженіе, еще стаканчикъ вина.
   Маіоръ всталъ и, любезно извинившись, сталъ собираться въ путь.
   -- Я не думалъ, что такъ поздно, сказалъ онъ;-- я долженъ ѣхать; меня ждетъ одна пріятельница, прелестная особа. Вы немного похожи на нее, мой милый другъ; у васъ такой-же матовый цвѣтъ лица. Я обожаю матовый цвѣтъ лица. Она дѣлаетъ мнѣ честь совѣтоваться со мною о старинныхъ кружевахъ. Я въ нихъ знатокъ. Я изучаю все, что можетъ быть пріятнымъ или полезнымъ прекрасному полу. Вы не забудете нашего "маленькаго обѣда"? Возвратясь домой, я тотчасъ напишу приглашеніе Декстеру.
   Съ этими словами онъ взялъ мою руку и, критически взглянувъ на нее, прибавилъ:
   -- Вы позволите мнѣ ее поцѣловать? Хорошенькія ручки -- моя слабость. Вы должны меня простить, и я обѣщаюсь надняхъ исправиться.
   -- Вы полагаете, маіоръ, что въ ваши годы можно откладывать раскаяніе? сказалъ какой-то неожиданный голосъ за нами.
   Мы всѣ трое взглянули на дверь. На порогѣ стояла мать моего мужа съ сатирической улыбкой на устахъ.
   Маіоръ Фицъ-Дэвидъ ни мало не смутился и немедленно отвѣчалъ:
   -- Годы, милая м-съ Мокаланъ, понятіе относительное. Нѣкоторые люди никогда не бываютъ молоды, а другіе никогда не старѣются. Я одинъ изъ послѣднихъ. Au revoir!
   Съ этими словами неисправимый маіоръ послалъ рукой намъ поцѣлуй и вышелъ изъ комнаты. Бенджаминъ низко поклонился, отворилъ дверь и, пригласивъ въ библіотеку меня и и съ Мокаланъ, быстро удалился.
   

ГЛАВА XXIII.
Необычайный поступокъ моей свекрови.

   М-съ Мокаланъ сѣла на диванъ, а я помѣстилась на креслѣ въ почтительномъ отъ нея разстояніи. Старуха улыбнулась и знакомъ пригласила меня сѣсть къ ней поближе. Повидимому, она явилась ко мнѣ не какъ врагъ; мнѣ оставалось еще убѣдиться, была-ли она моимъ искреннимъ другомъ.
   -- Я получила письмо отъ вашего дяди, пастора, сказала она:-- онъ меня просилъ васъ навѣстить, и я съ радостью (вы вскорѣ узнаете, почему) исполняю его желаніе. При иныхъ обстоятельствахъ я сомнѣваюсь, милое дитя мое (какъ ни странно это сознаніе), рѣшилась-ли-бы я видѣться съ вами: мой сынъ поступилъ въ отношеніи васъ такъ непростительно, что мнѣ, его матери, совѣстно на васъ смотрѣть.
   Говорила-ли она искренно? Я слушала ее и смотрѣла ей прямо въ глаза съ удивленіемъ.
   -- Вашъ дядя, продолжала м-съ Мокаланъ,-- объяснилъ мнѣ въ своемъ письмѣ, какъ вы вели себя при этомъ страшномъ испытаніи и что вы намѣрены дѣлать послѣ исчезновенія Юстаса. Бѣдный пасторъ, кажется, очень пораженъ вашими планами. Онъ просилъ меня уговорить васъ бросить ваши теперешнія идеи и возвратиться къ нему въ домъ. Я нисколько не раздѣляю мнѣнія вашего дядя, моя милая. Какъ ни дики ваши планы, которые не могутъ увѣнчаться успѣхомъ, я удивляюсь вашему мужеству, вашей преданности и непоколебимой увѣренности въ моемъ бѣдномъ сынѣ, несмотря на его непростительное поведеніе. Вы, славная женщина, Валерія. Я нарочно пріѣхала, чтобъ вамъ это сказать. Поцѣлуйте меня, дитя мое. Вы достойны быть женою героя, а вышли замужъ за одного изъ самыхъ слабыхъ людей на свѣтѣ. Да проститъ меня Господь, что я такъ говорю о своемъ сынѣ. Но я держусь такого мнѣнія и должна его высказать.
   Я не могла дозволить даже матери Юстаса дурно отзываться о немъ; для защиты мужа я нашла въ себѣ силы отвѣчать ей.
   -- Я горжусь вашимъ добрымъ мнѣніемъ, м-съ Мокаланъ, но мнѣ больно, простите за мою откровенность, что вы такъ дурно отзываетесь объ Юстасѣ. Я не могу согласиться, чтобъ мой мужъ былъ самымъ слабымъ изъ людей.
   -- Конечно, нѣтъ, отвѣчала старуха;-- вы, какъ всѣ хорошія женщины, дѣлаете изъ мужа героя, заслуживаетъ-ли онъ этого или нѣтъ. Вашъ мужъ имѣетъ много хорошихъ качествъ и мнѣ они извѣстны лучше, чѣмъ вамъ. Но все его поведеніе, съ той минуты, какъ онъ вошелъ въ домъ вашего дяди, обнаруживаетъ, повторяю снова, самую непростительную слабость характера. Что, вы думаете, онъ сдѣлалъ въ концѣ концовъ? Онъ поступилъ въ человѣколюбивое братство и отправился на театръ войны въ Испанію съ краснымъ крестомъ на рукѣ, тогда какъ ему слѣдовало-бы на колѣняхъ просить прощенія у жены. Я не могу не признать всего этого за доказательство самаго слабаго характера. Другіе люди, быть можетъ, выразились-бы гораздо рѣзче.
   Эти вѣсти поразили и испугали меня. Я могла покорно выносить временную разлуку съ мужемъ, но я съ женскимъ инстинктомъ возстала противъ того, чтобъ онъ подвергалъ свою жизнь опасности во время этой разлуки. Его поступокъ казался мнѣ очень жестокимъ, но я не хотѣла этого обнаружить его матери. Я старалась быть такой-же хладнокровной, какъ она, и твердо оспаривала ея доводы. М-съ Мокаланъ продолжала осуждать своего сына.
   -- Я всего болѣе обвиняю его въ томъ, что онъ васъ не понялъ. Если-бъ онъ женился на дурѣ, его поведеніе можно было-бы еще извинить. Онъ имѣлъ-бы основаніе скрывать отъ дуры свой первый бракъ и процесъ по обвиненію въ убійствѣ его жены, а когда эта дура открыла-бы случайно истину, то онъ поступилъ-бы благоразумно, удалившись прежде, чѣмъ она стала-бы подозрѣвать его въ желаніи отравить ее. Но вы не дура. Я убѣдилась въ этомъ съ перваго взгляда. Какъ-же онъ этого не понялъ? Отчего онъ съ самаго начала не повѣрилъ вамъ своей тайны и зачѣмъ похитилъ вашу любовь подъ вымышленнымъ именемъ? Зачѣмъ онъ вознамѣрился (по его собственному сознанію) увезти васъ заграницу, боясь, чтобъ кто-нибудь его не призналъ въ вашемъ присутствіи? Какой отвѣтъ можно дать на всѣ эти вопросы? Чѣмъ объяснить его непонятное поведеніе? Отвѣтъ и объясненіе одно. Мой бѣдный сынъ наслѣдовалъ -- не отъ меня, а отъ отца,-- чрезвычайную слабость характера, выражающуюся какъ въ его мнѣніяхъ, такъ и въ поступкахъ. Онъ, какъ всѣ слабые люди, очень упрямъ и неблагоразуменъ. Вы теперь знаете всю правду. Не краснѣйте и не сердитесь. Я его люблю не менѣе васъ. Я также вижу его достоинства и одно изъ нихъ заключается въ томъ, что онъ женился на женщинѣ съ умомъ и твердой волей, столь любящей и преданной ему, что она не дозволяетъ даже его матери находить въ немъ недостатки. Доброе, милое дитя мое, я люблю васъ за то, что вы меня ненавидите.
   -- О! сударыня, не говорите, что я васъ ненавижу! воскликнула я, хотя, въ сущности, въ эту минуту питала въ ней нѣчто въ родѣ ненависти;-- я полагаю только, что вы смѣшиваете слабохарактернаго человѣка съ человѣкомъ деликатныхъ чувствъ. Нашъ милый, несчастный Юстасъ...
   -- Юстасъ человѣкъ деликатныхъ чувствъ, окончила мою фразу м-съ Мокаланъ.-- Оставимъ этотъ споръ, моя милая, и перейдемъ къ другому предмету. Любопытно, будемъ-ли мы различнаго о немъ мнѣнія.
   -- Къ какому предмету, сударыня?
   -- Не называйте меня сударыней, а матушкой.
   -- Къ какому предмету, матушка? повторила я.
   -- Къ вашей рѣшимости разыграть роль высшаго апеляціоннаго суда и заставить весь міръ произнести новый, справедливый приговоръ по дѣлу Юстаса. Вы серьезно на это рѣшились?
   -- Да.
   -- Вы знаете, какъ я уважаю ваше мужество и любовь къ моему несчастному сыну, продолжала м-съ Мокаланъ послѣ минутнаго размышленія;-- вы видите, что я говорю искренно, но не могу дозволить вамъ предпринять невозможное, рисковать вашимъ счастьемъ и репутаціей. Дитя мое, то, что вы задумали, не можетъ быть исполнено ни вами, ни кѣмъ другимъ. Бросьте всѣ ваши планы.
   -- Я вамъ очень благодарна, м-съ Мокаланъ...
   -- Матушка.
   -- Я вамъ очень благодарна, матушка, за ваше участіе, но я не могу бросить моихъ плановъ. Права-ли я или нѣтъ, одержу-ли я успѣхъ или потерплю пораженіе, но я рѣшила попытаться.
   М-съ Мокаланъ посмотрѣла на меня внимательно, вздохнула и промолвила какъ-бы про себя:
   -- О! юность, юность! какое великое дѣло юность!
   Потомъ, поборовъ возникшее въ ней мгновенно сожалѣніе объ ея исчезнувшей молодости, она неожиданно, почти грубо воскликнула:
   -- Что-же вы намѣрены дѣлать?
   Въ эту минуту мнѣ вдругъ пришла въ голову мысль, что, вѣроятно, м-съ Мокаланъ могла меня познакомить съ Декстеромъ. Она должна была его знать, какъ стараго друга ея сына и частаго гостя въ Гленинчѣ.
   -- Я намѣрена посовѣтоваться съ Мизеримусомъ Декстеромъ, сказала я смѣло.
   М-съ Мокаланъ воскликнула съ изумленіемъ:
   -- Вы съума сошли!
   Я объяснила ей такъ-же, какъ маіору Фицъ- Дэвиду, что имѣла причины считать совѣты м-ра Декстера очень полезными для моего дѣла.
   -- А я имѣю причины полагать, отвѣчала и-съ Мокаланъ,-- что весь вашъ планъ безумный, и потому вы совершенно основательно обращаетесь за помощью къ сумасшедшему. Не бойтесь, дитя мое, онъ вовсе не опасенъ и не причинитъ вамъ ни малѣйшаго вреда. Я хочу только сказать, что Мизеримусъ Декстеръ -- послѣдній человѣкъ, у котораго должна была-бы спросить совѣта молодая женщина въ вашемъ грустномъ положеніи.
   Не странно-ли было, что м-съ Мокаланъ повторила почти слово въ слово то, что сказалъ мнѣ маіоръ? Но это второе предостереженіе такъ-же мало на меня подѣйствовало, какъ первое, и только усилило мою рѣшимость поставить на своемъ.
   -- Ваши слова меня удивляютъ, сказала я:-- показаніе м-ра Декстера на судѣ очень ясно и разумно.
   -- Конечно, отвѣчала м-съ Мокаланъ:-- стенографы и редакторы газетъ придали его показанію приличную форму, но если-бъ вы сами слышали его рѣчь, то или посмѣялись-бы надъ нимъ, или онъ сталъ-бы вамъ противенъ, смотря по вашему настроенію. Онъ началъ свое показаніе довольно разумно и смиренно объяснилъ значеніе своего нелѣпаго имени, такъ что смѣхъ слушателей тотчасъ превратился. Но чѣмъ далѣе онъ говорилъ, тѣмъ болѣе обнаруживалъ свое безуміе. Онъ смѣшивалъ въ своихъ словахъ разумныя замѣчанія съ нелѣпостями; его нѣсколько разъ призывали къ порядку и даже грозили подвергнуть штрафу за оскорбленіе суда. Однимъ словомъ, онъ поперемѣнно себя выказывалъ то человѣкомъ разумнымъ, то сумасшедшимъ. Вообще трудно найти на свѣтѣ человѣка, который былъ-бы менѣе его способенъ на какіе-бы то ни было совѣты. Я надѣюсь, что вы не разсчитываете на меня для знакомства съ нимъ.
   -- Я именно на это разсчитывала, отвѣчала я; -- но послѣ всего, что вы сказали, м-съ Мокаланъ, я, конечно, отказалась отъ этой мысли. Впрочемъ, я жертвую немногимъ. Мнѣ только придется подождать недѣлю до обѣда маіора Фицъ-Дэвида, на который онъ обѣщалъ пригласить м-pa Декстера.
   -- Какъ это походитъ на маіора! воскликнула моя свекровь;-- сожалѣю васъ, если вы ему вѣрите. Вы, вѣроятно, просили его познакомить васъ съ Декстеромъ?
   -- Да.
   -- Декстеръ его презираетъ, моя милая, и маіоръ очень хорошо знаетъ, что онъ не приметъ его приглашенія. Фицъ-Дэвидъ не рѣшился прямо и честно отказать вамъ, а прибѣгнулъ въ хитрой уловкѣ.
   Эта вѣсть была очень неутѣшительна, но я слишкомъ упорно держалась за свой планъ, чтобы могла признать себя побѣжденной.
   -- Дѣлать нечего, сказала я,-- мнѣ придется написать м-ру Декстеру и просить его назначить мнѣ свиданіе.
   -- Если онъ согласится, то вы однѣ поѣдете къ нему? спросила м-съ Мокаланъ.
   -- Конечно, одна.
   -- Вы твердо на это рѣшились?
   -- Твердо.
   -- Я не позволю вамъ ѣхать одной.
   -- Смѣю васъ спросить, какъ вы мнѣ помѣшаете?
   -- Очень, просто, я поѣду съ вами, упрямый ребенокъ. Я также бываю упорна, когда захочу. Но помните, что я не желаю ничего знать о вашихъ планахъ или принимать въ нихъ участіе. Мой сынъ и я покорились шотландскому приговору. Только вы хотите съизнова поднять всю исторію. Вы самонадѣянная, черезчуръ смѣлая женщина, но вы мнѣ нравитесь и я не пущу васъ безъ себя къ Декстеру. Надѣвайте шляпку.
   -- Какъ, теперь? спросила я.
   -- Да, моя карета у крыльца, и чѣмъ скорѣе мы покончимъ это дѣло, тѣмъ я буду спокойнѣе. Одѣвайтесь и не теряйте времени.
   Я не заставила себя ждать и черезъ десять минутъ мы уже ѣхали къ Мизеримусу Декстеру.
   Вотъ каковъ былъ результатъ перваго визита моей свекрови.
   

ГЛАВА XXIV.
Первый взглядъ на Мизеримуса Декстера.

   Мы кончили завтракъ прежде, чѣмъ м-съ Мокаланъ пріѣхала въ котэджъ Бенджамина. Послѣдующій мой разговоръ съ нею (я передала его только въ краткомъ извлеченіи) продолжался до вечера, и когда мы сѣли въ экипажъ, то солнце уже садилось, а по дорогѣ насъ застали сумерки. Впродолженіи часа мы ѣхали по лабиринту узкихъ и грязныхъ улицъ сѣвернаго предмѣстья Лондона и, наконецъ, выбравшись изъ этого хаоса, мы очутились въ мѣстности, которая, судя по большимъ пустырямъ, была ни городомъ, ни деревней. Послѣ этой пустыни показались разбросанныя тамъ и сямъ группы небольшихъ мрачныхъ домиковъ, которые, казалось, перенесены были какимъ-то чудомъ изъ отдаленной деревни въ блестящую столицу. Окружающіе предметы становились все мрачнѣе и мрачнѣе, пока, наконецъ, экипажъ не остановился.
   -- Вотъ дворецъ принца Декстера, моя милая, сказала м-съ Мокаланъ своимъ обычнымъ рѣзкимъ, сатиричнымъ тономъ;-- какъ вы его находите?
   Я взглянула вокругъ себя и не знала, что отвѣтить.
   Мы вышли изъ экипажа и стояли на песчаной дорожкѣ. Направо и налѣво отъ насъ виднѣлось нѣсколько новыхъ, еще строющихся домовъ. Повсюду валялись доски и кирпичи, а мѣстами возвышались лѣса. За ними, по другую сторону дороги, простиралось громадное незастроенное пространство. На этой обширной пустынѣ виднѣлись въ мистическомъ полумракѣ бѣлыя тѣни бродячихъ утокъ. Передъ нами, въ разстояніи двухъ сотъ футовъ или болѣе, возвышалась черная масса. Мало-по-малу я разглядѣла въ темнотѣ длинный, низенькій, старинный домъ, окруженный чернымъ заборомъ. Лакей повелъ насъ къ этому забору чрезъ валявшіеся на землѣ доски, кирпичи и всякаго рода обломки. Вотъ каковъ былъ дворецъ принца Декстера.
   Въ черномъ заборѣ была калитка, а въ ней лакей съ трудомъ отыскалъ ручку отъ колокольчика. Онъ дернулъ ее изо всей силы, и, судя по звону, колокольчикъ былъ огромнаго размѣра, годный скорѣе для церкви, чѣмъ для простого дома.
   Пока мы ждали у калитки, м-съ Мокаланъ сказала мнѣ, указывая на длинное, мрачное, старинное зданіе.
   -- Это одна изъ безумныхъ фантазій Декстера. Спекуляторы, строящіе дома въ этомъ новомъ кварталѣ, предложили ему за старый домъ нѣсколько тысячъ фунтовъ. Въ старину это было жилище мѣстнаго землевладѣльца, а Декстеръ купилъ его много лѣтъ тому назадъ чисто изъ фантазіи. Его не привязываютъ бъ этому мѣсту никакія семейныя воспоминанія; домъ еле держится, а предлагаемая сумма была-бы ему очень кстати. Но онъ отказался отъ всѣхъ предложеній и далъ спекуляторамъ слѣдующі даже жесток, не отвечая на твои поцелуи. Но, моя милая, уверена ли ты, что он всегда умышленно холоден и жесток? Не может ли его поведшие быть результатом каких-нибудь огорчений и тревог, которых ты не можешь разделить с ним? Если бы ты посмотрела на него с этой точки зрения, то, может быть, поняла бы многое, что тебя огорчает и удивляет теперь. Будь с ним терпелива, дитя мое, не жалуйся и не приставай к нему с ласками, когда он озабочен или не в духе. Тебе, может быть, трудно последовать этому совету, любя его так страстно и горячо. Но верь мне, тайна счастья для нас, женщин, (увы! слишком часто) заключается в умении сдерживать себя и покоряться, что и советует тебе твой старый друг. Подумай, дорогая моя, подумай серьезно о том, что я тебе написала, и снова дай о себе весточку".
  
   Второе письмо.
  
   "Как можешь ты, Сара, так безумно любить такое бесчувственное существо, как муж твой? Может быть, я удивляюсь этому, потому что я еще не замужем. Но я на днях выхожу замуж, и, если муж мой будет со мною обращаться, как с тобой мистер Маколан, я сейчас же разведусь с ним. Я, право, лучше согласилась бы быть битой, как женщины низкого сословия, чем выносить вежливую небрежность и презрение, как ты описываешь. Во мне кипит негодование, когда я только подумаю об этом, для меня такое обращение было бы невыносимо. Не терпи долее такой муки, моя дорогая. Брось его и приезжай жить ко мне. Мой брат, как тебе известно, юрист. Я сообщила ему кое-что из твоего письма, и ты, по его мнению, можешь просить развода. Приезжай и посоветуйся с ним".
  
   Третье письмо.
  
   "Вы знаете, моя дорогая мистрис Маколан, как я хорошо изучила мужчин. Ваше письмо меня нисколько не удивило. Поведение вашего мужа невольно приводит к заключению, что он любит другую женщину, которая, скрываясь во мраке, пользуется тем, в чем он отказывает вам. Я уже прошла через все это и научена! Не поддавайтесь. Употребите все усилия, чтобы открыть, кто она. Пожалуй, их может быть и несколько. Это все равно, одна или несколько, лишь бы вы сумели открыть ее, и вы можете сделать его существование таким же несчастным, как он ваше. Если будет нужен мой опыт, напишите хоть слово, и я к вашим услугам. Я могу приехать в Гленинч после четвертого числа будущего месяца и остаться, на сколько вам угодно".
  
   Этими гнусными строками окончилось чтение писем, адресованных к мистрис Маколан. Первый и самый длинный отрывок произвел впечатление на слушателей. Писавшая была, как видно, честная и умная особа. Впрочем, все три письма, несмотря на различие их тона, приводили к одному и тому же заключению. Положение жены в Гленинче (если верить ее словам) было очень печальное, муж пренебрегал ею, она была очень несчастлива.
   Затем была представлена переписка подсудимого, найденная в запертом ящике стола вместе с его дневником. Все письма, за исключением одного, написаны были мужской рукой. Хотя в них преобладала сдержанность, но все они приводили к тому же заключению. Жизнь мужа в Гленинче была так же невыносима, как и жизнь жены.
   Так, например, один из приятелей подсудимого приглашает его отправиться в кругосветное путешествие на яхте. Другой советует поехать на полгода на континент, третий -- в Индию на охоту и рыбную ловлю. Все указывают на разлуку с женой под разными предлогами и на разное время.
   Последнее из писем было написано женской рукой и подписано только именем, данным при крещении.
  
   "Бедный мой Юстас, как жестока наша судьба! (Этим начиналось письмо.) Когда я думаю о твоей жизни, принесенной в жертву этой несчастной женщине, сердце мое обливается кровью! Если бы мы были мужем и женой, если бы я имела невыразимое счастье любить и лелеять лучшего из людей, каким раем была бы наша жизнь, какие дивные часы переживали бы мы! Но к чему эти сожаления? Мы разлучены в этой жизни, разлучены узами, которые мы оба оплакиваем и которые мы оба должны уважать. Но есть другой мир, загробный, Юстас. Там наши души соединятся и сольются в долгом, небесном объятии, запрещенном нам на земле. Несчастная жизнь, описанная в вашем письме,-- о, зачем, зачем вы женились?-- заставила меня высказать вам мои чувства. Пускай они утешат вас! Но чужой глаз не должен видеть этих безумных строк. Сожгите их и надейтесь на лучшую жизнь, которую вам можно будет разделить с вашей Еленой".
  
   Чтение этого безумного письма вызвало со стороны одного из судей вопрос, есть ли число и адрес на этом письме.
   Лорд-адвокат ответил, что не имеется ни того, ни другого. Но на конверте был лондонский штемпель.
   -- Теперь мы намерены прочитать, -- продолжал он, -- несколько отрывков из дневника, в котором не раз встречается имя подписавшейся под этим письмом, и мы постараемся другими средствами узнать, кто писал его, прежде чем окончится это дело.
   Затем принялись за чтение дневника моего мужа. Первый отрывок относился к давнему времени, по крайней мере за год до смерти мистрис Маколан. В нем говорилось:
  
   "Новость, привезенная мне нынешней почтой, положительно ошеломила меня. Муж Елены два дня тому назад умер от разрыва сердца. Она свободна! Моя возлюбленная Елена свободна! А я?
   Я прикован к женщине, с которой у меня нет ничего общего. Елена для меня потеряна по моей собственной вине. Ах, только теперь я понимаю то, чего никогда прежде не понимал, каким может быть страшным соблазн и как легко совершить преступление. Но лучше закрыть дневник. Думать и писать о моем положении -- это только сводить себя с ума".
  
   Следующий отрывок был написан пять дней спустя и касается того же предмета.
  
   "Из всех безрассудств, доступных человеку, самое величайшее -- это действовать по первому побуждению. Я поступил таким образом, женившись на несчастном существе, которое носит теперь мое имя.
   Елена была тогда потеряна для меня навсегда. Она вышла замуж за человека, которому дала слово прежде, чем узнала меня. Он был моложе меня и, по-видимому, здоровее и сильнее. Будущее, казалось, не существовало для меня. Елена написала мне письмо, в котором прощалась со мной на этом свете. Мне не предстояло более ни ожиданий, ни надежд; у меня не оставалось никакой цели в жизни; мне не было надобности искать убежища в труде. Рыцарский поступок, благородное самопожертвование оставались мне в удел.
   Обстоятельства так сложились в тот момент, что эта роковая идея как бы сама собою осуществилась. Несчастная женщина, полюбившая меня (небу известно, что я со своей стороны не подавал ей ни малейшего к тому повода), как раз в это время скомпрометировала свою репутацию. Я должен был заставить замолчать злые языки, клеветавшие на нее. Потеряв Елену, мне нечего было ждать счастья. Все женщины были для меня равны. Спасти эту женщину было делом благородным. Почему мне этого не исполнить? Под влиянием этой мысли я женился на ней, женился так же, как бросился бы в воду, видя, что она тонет, или схватился бы с человеком, который оскорбил ее на улице.
   А теперь женщина, для которой я принес эту жертву, стоит между мною и Еленой. Моя Елена теперь свободна и может излить все сокровища своей любви на человека, боготворящего землю, до которой коснулась нога ее.
   Сумасшедший! Безумец! Не лучше ли было бы тебе разбить голову о противоположную стену, чем писать эти строки?
   Мое ружье стоит здесь в углу. Долго ли приложить дуло ко рту и нажать курок? Нет! Моя мать жива, любовь ее священна. Я не имею права прекратить жизнь, которую она дала мне. Я должен страдать и покориться. О, Елена, Елена!"
  
   Третий отрывок был написан за два месяца до смерти мистрис Маколан.
  
   "Только и слышу что упреки! Ни одна женщина не жалуется так на все, она живет в атмосфере дурного расположения духа и недовольства.
   Теперь я нанес ей две новые обиды: никогда не прошу ее играть на фортепиано и никогда не замечаю ее новых платьев, которые она надевает нарочно для того, чтобы мне понравиться. Замечать ее платья! Боже милостивый! Все усилия мои клонятся лишь к тому, чтобы не замечать ее вовсе, не замечать ни что она делает, ни что она говорит. Как мог бы я сохранить хладнокровие, если бы я не избегал ее, насколько это возможно? Я постоянно себя сдерживаю. Я никогда не бываю с нею груб, никогда не позволяю себе с нею резкого слова. Она имеет двойное право на уважение: как женщина и как жена моя перед законом. Я это помню, но я тоже человек. Чем меньше я вижу ее -- кроме тех случаев, когда бывают гости,-- тем легче мне сохранять самообладание.
   Я часто удивляюсь, почему она мне так неприятна. Она некрасива, но я видал женщин гораздо безобразнее ее, ласки которых я вынес бы без того чувства отвращения, которое всецело охватывает меня, когда я должен выносить ее ласки. Я скрываю от нее это чувство. Она любит меня, бедняжка, и мне жаль ее. Я желал бы сделать более; я желал бы отвечать ей взаимностью, хотя в самой малой мере. Но нет, я могу только жалеть ее. Если бы она могла довольствоваться дружескими отношениями и не требовать от меня изъявлений нежности, мы могли бы жить хорошо. Но она требует любви. Бедное создание! Ей нужна любовь!
   О, моя Елена! У меня нет для нее любви; мое сердце принадлежит тебе!
   Я прошлую ночь видел во сне, что моя несчастная жена умерла. Сон этот был до того явствен, что я встал с постели, отворил дверь в ее спальню и прислушался. Ее тихое ровное дыхание ясно слышалось в тишине ночи. Она крепко спала. Я закрыл дверь, зажег свечу и стал читать. Мысли мои были полны Еленой, и очень трудно было сосредоточить свое внимание на книге. Но все же лучше было читать, чем снова лечь в постель и, пожалуй, снова увидеть себя свободным.
   Что моя жизнь! Что жизнь моей жены! Если бы дом загорелся, я, кажется, не предпринял бы ни малейшего усилия, чтобы самому спастись от огня или спасти ее".
  
   Два последние отрывка относились к позднейшим записям.
  
   "Наконец луч радости блеснул среди печального моего существования. Для Елены кончился срок ее уединения по случаю вдовства. Теперь она может снова появиться в обществе. Она посетила некоторых своих друзей в нашей части Шотландии, и так как мы с нею родственники, то, по общим понятиям, она не должна была уезжать из края, не проведя нескольких дней у меня в доме. Она писала мне, что хотя это посещение может быть для нас стеснительно, но необходимо для поддержания приличий. Да будут благословенны приличия! Я увижу этого ангела в моем чистилище! И все это благодаря тому, что общество в Мид-Лосиане нашло бы странным, если бы моя кузина, посетив Шотландию, не навестила бы меня!
   Но мы должны быть очень осторожны. Елена пишет: "Я еду к вам, Юстас, как сестра. Вы должны принять меня как брат или вовсе не принимать. Я напишу вашей жене, чтобы она назначила день, когда я могу приехать. Я не забуду, и вы не должны забывать того, что я войду в дом ваш с позволения вашей жены".
   Лишь бы увидеть ее! Я согласен на все, чтобы только испытать невыразимое счастье ее увидеть!"
  
   Потом следовал второй отрывок, заключавшийся в следующих словах:
  
   "Новое несчастье! Моя жена заболела! Она лежит в постели, у нее ревматизм, как раз в то время, когда Елена должна приехать в Гленинч. Но в этом случае (я с радостью заявляю это) она поступила восхитительно. Она написала Елене, что болезнь ее не настолько серьезна, чтобы менять что-либо в намеченных планах, и потому просит мою кузину приехать в назначенный час.
   Это большая жертва, принесенная для меня моей женой. Она ревнует меня к каждой женщине моложе сорока лет и, конечно, к Елене, и она сдерживает себя и доверяет мне.
   Я обязан доказать ей свою благодарность, что и сделаю. С этого дня я обещаю быть ласковее к моей жене. Я нежно поцеловал ее сегодня утром и надеюсь, что бедняжка не заметила, какого усилия мне это стоило".
  
   Этим закончилось чтение дневника.
   Самыми неприятными для меня страницами из всего отчета были отрывки из дневника моего мужа. Местами встречались выражения, которые не только огорчали меня, но роняли в моем мнении Юстаса. Я, кажется, отдала бы все на свете, чтобы иметь власть уничтожить некоторые строки из его дневника. Что же касается его страстных признаний в любви к миссис Бьюли, то каждое слово резало меня как ножом по сердцу. Он нашептывал мне такие же страстные слова, когда ухаживал за мной. Я не имела основания сомневаться в его любви ко мне, но вопрос был в том, не так ли же горячо и нежно любил он мистрис Бьюли прежде меня? Она или я занимала первое место в его сердце? Он много раз повторял мне, что до встречи со мною он только воображал себя влюбленным. Я ему верила. Верила тогда, верю и сейчас, но я ненавидела мистрис Бьюли.
   Тяжелое впечатление, произведенное на слушателей чтением писем и дневника, постепенно усиливалось. Но еще более усилилось оно, или, лучше сказать, сделалось еще более неблагоприятным для подсудимого, после показаний последнего свидетеля со стороны обвинения.
   Уильям Энзи, помощник садовника в Гленинче, показал под присягой:
   "Двадцатого октября в одиннадцать часов утра меня послали работать в рассаднике близ так называемого Голландского сада. Там была беседка, обращенная задней стеной к рассаднику. День был удивительно хорошим и теплым.
   Направляясь к кустам, я должен был пройти мимо беседки. Вдруг я услышал там голоса, женский и мужской. Женский голос был мне незнаком, мужской я узнал тотчас же. Это был голос моего господина; земля в рассаднике была мягкая, любопытство мое возбуждено. Я тихонько подкрался к стене беседки и стал прислушиваться.
   Первые услышанные слова были сказаны моим господином. "Если бы я мог предвидеть, что настанет день, когда вы сделаетесь свободны, каким я мог бы стать счастливым!" -- говорил он. Женский голос отвечал: "Тише, вы не должны так говорить". "Нет,-- продолжал мой хозяин,-- я должен говорить то, что у меня на душе, а мысль, что я потерял вас, никогда не покидает меня". Он замолчал и спустя несколько минут вскричал: "Окажите мне одну милость, ангел мой, обещайте мне никогда не выходить замуж". Женский голос спросил довольно резко: "Что вы хотите сказать?" Хозяин отвечал: "Я не желаю зла несчастному созданию, отягощающему мое существование, но предположим..." "Ничего не предположим,-- прервала леди, -- пойдемте в дом".
   Она вышла в сад, обернулась назад и сделала моему хозяину знак последовать за нею. В эту минуту я увидел ее лицо и узнал молодую вдову, гостившую у нас в доме. Мне показал ее старший садовник, когда она только что приехала к нам, чтобы я не мешал ей рвать цветы. Гленинческий сад посещается иногда туристами, и мы отличаем посторонних от гостей, живущих в доме, тем, что первым не позволяем рвать цветы, между тем как последним это разрешено. Я вполне уверен в том, что леди, разговаривавшая с хозяином, была мистрис Бьюли. Она очень хороша собой, и ее трудно принять за другую. Она вместе с хозяином пошла домой, и я ничего больше не слышал из их разговора".
   Этот свидетель был несколько раз передопрошен насчет точности разговора, услышанного им в беседке, а также и насчет того, действительно ли там была мистрис Бьюли. В мелких подробностях его удалось сбить, но он положительно утверждал, что передал слово в слово разговор, происходивший между его хозяином и мистрис Бьюли, и описал личность ее до того верно, что невозможно было сомневаться, что это была она.
   Таким образом, обозначился ответ на третий вопрос: какая у него была побудительная причина?
   Слушание обвинения было окончено. Самые близкие друзья подсудимого должны были согласиться, что все показания решительно говорили против него. Он, казалось, сам сознавал это. На третий день, выходя из суда, он был до того истощен и измучен, что вынужден был опереться на руку смотрителя тюрьмы.
  

Глава XIX
ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ЗАЩИТЫ

   Интерес к этому делу заметно усилился на четвертый день. Теперь предстояло выслушать свидетелей защиты. Первой явилась мать подсудимого. Подняв вуаль для принятия присяги, она взглянула на сына. Он залился слезами. В эту минуту общее сочувствие к матери перешло и к несчастному сыну.
   Допрошенная старшиною адвокатов, мистрис Маколан отвечала с замечательным достоинством и самообладанием.
   На вопрос о частных разговорах, бывших между нею и невесткой, она сказала, что мистрис Маколан была болезненно щепетильна в отношении своей наружности. Она преданно любила своего мужа, главной ее заботой было стать как можно более привлекательной. Недостатки ее внешности, и в особенности неприятный цвет лица, были для нее постоянным предметом сожалений и огорчений. Свидетельница слышала от нее (в разговоре о цвете лица), что она готова была бы перенести Бог знает какие страдания, чтобы только исправить его. "Мужчины,-- говорила она,-- всегда увлекаются внешностью, мой муж больше любил бы меня, если бы у меня был хороший цвет лица".
   Когда ее спросили, могут ли отрывки из дневника служить доказательствами и верно ли они обрисовывают его характер и его чувства к жене, мистрис Маколан отвечала отрицательно в определенных и сильных выражениях.
   -- Отрывки из дневника моего сына не более как пасквиль на его характер,-- сказала она.-- Это клевета им самим на себя написанная. Как мать, хорошо знающая его, я могу засвидетельствовать, что он писал эти записки в минуты страшного отчаяния и безнадежности. Нельзя судить; о человеке по необдуманным словам, вырвавшимся в минуты тяжелого, мрачного настроения. Неужели о сыне моем будут судить по безрассудным словам, которые ему случилось написать, а не сказать? В этом случае перо оказалось его смертельным врагом, оно изобразило его в самом дурном свете. Он не был счастлив в своем супружестве, это так, но я могу засвидетельствовать, что он всегда прекрасно обращался с женой. Я пользовалась доверием их обоих и видела их в разное время. И я заявляю, несмотря на все то, чтя она писала своим друзьям и приятельницам, что сын мои никогда не давал жене повода сказать, что он обращается с нею жестоко или с пренебрежением.
   Эти слова, твердо и отчетливо произнесенные, произвели сильное впечатление. Лорд-адвокат, заметив, что попытка ослабить это впечатление, вероятно, не удастся, занялся передопросом.
   -- В разговоре о своем плохом цвете лица невестка ваша не упоминала ли о мышьяке как о средстве исправить его? -- спросил он.
   -- Нет, -- последовал ее ответ.
   Лорд-адвокат продолжал:
   -- А сами вы не предлагали ей мышьяк или в разговоре не упоминали о нем как о хорошем средстве?
   -- Нет, -- повторила она.
   После этого лорд-адвокат сел, а мистрис Маколан удалилась.
   Любопытство присутствующих возросло при появление новой свидетельницы. Это была не кто иная, как мистрис Бьюли. Отчет описывает ее как необыкновенно красивуя привлекательную личность, скромную, с сознанием собственного достоинства в осанке и манерах, но, видимо, сознававшую неловкость своего положения перед публикой. Первая часть ее показаний была почти повторением всего сказанного матерью подсудимого с той только разницей, что, по ее словам, покойная мистрис Маколан спрашивала ее однажды, какую косметику потребляет она для, сохранения хорошего цвета лица. Не пользуясь никакой косметикой и не будучи знакома с ней, мистрис Бьюли обиделась на этот вопрос, и вследствие этого между ними установилась на время некоторая холодность.
   Мистрис Бьюли на вопрос о ее взаимоотношениях с подсудимым с негодованием отвечала, что никогда ни она, ни мистер Маколан не подавали покойнице ни малейшего повода к ревности. Она не могла уехать из Шотландии, не посетив своего кузена после того, как она гостила у его соседей. Поступив иначе, она поступила бы неприлично и тем привлекла бы общее внимание. Она не отрицала, что мистер Маколан был к ней неравнодушен, когда они оба были еще свободны. Но этого чувства и в помине не было, когда она вышла замуж, а он женился. С тех пор отношения между ними были чисто братские. Мистер Маколан был джентльмен в полном смысле этого слова: он очень хорошо знал свои обязанности по отношению к жене и в отношении самой мистрис Бьюли; она не переступила бы порога его дома, если бы не была в этом вполне уверена. Что касается показаний помощника садовника, то это чистая выдумка. Большая часть разговора, приведенного им, никогда не происходила. Действительно же сказанные слова были шуткой, которую она немедленно прекратила, как и показал сам свидетель. Что же касается вообще обращения мистера Маколана с женою, то он был с нею всегда добр и любезен. Он постоянно придумывал средства к облегчению ее страданий от ревматизма, приковывавшего ее к постели. Много раз говорил он о ней с искренним участием. Когда она приказала своему мужу и ей, мистрис Бьюли, удалиться из ее спальни в день ее кончины, то мистер Маколан сказал свидетельнице: "Мы должны быть снисходительны к ее ревности, мы знаем, что она не заслужена". Он с начала до конца с подобным терпением выносил все ее вспышки.
   Главная цель передопроса мистрис Бьюли сосредоточивалась на последнем вопросе, с которым обратился к ней лорд-адвокат. Напомнив ей, что она, принимая присягу, назвала себя Еленой Бьюли, он сказал:
   -- В суде было зачитано письмо, адресованное к подсудимому и подписано именем Елены. Посмотрите на него. Не ваш ли это почерк?
   Прежде чем свидетельница успела ответить что-нибудь, старшина адвокатов решительно протестовал против этого вопроса. Судьи признали протест обоснованным и позволили не отвечать на этот вопрос. После этого мистрис Бьюли удалилась. Она невольно проявила некоторое волнение, услышав о письме и увидев его в руках лорда-адвоката. Волнение ее было по-разному истолковано публикой. Несмотря на это, показания мистрис Бьюли, казалось, усилили благоприятное для подсудимого впечатление, произведенное на слушателей показанием его матери.
   Следующие свидетели, две леди, обе школьные подруги мистрис Юстас Маколан, возбудили в слушателях новый интерес. Они представили не достававшее звено в цепи доказательств в пользу защиты.
   Первая из двух леди показала, что она в разговоре с мистрис Маколан указала ей на мышьяк как на средство для исправления цвета лица. Она сама никогда его не употребляла, но читала, что в Штирии крестьянки употребляют его для придания своему лицу свежести и здоровья. Она под присягой повторила, что сообщила об этом своей покойной приятельнице и передавала в том виде, как заявила это на суде.
   Вторая леди, присутствовавшая при этом разговоре, подтвердила слова первой и прибавила еще, что она, по просьбе самой мистрис Маколан, достала покойной книжку, в которой говорилось об употреблении в Штирии мышьяка. Книгу эту она переслала ей по почте в Гленинч.
   Впрочем, в этих заключительных показаниях была слабая сторона, тотчас же замеченная при передопросе.
   Когда обеих свидетельниц спросили поочередно, выражала ли им мистрис Маколан прямо или косвенно свое намерение добыть мышьяк для исправления цвета лица, обе отвечали на этот важный вопрос отрицательно. Мистрис Маколан слышала от них об этом средстве и получила книгу. Но о своих намерениях она не говорила им ни слова. Она очень просила обеих леди хранить этот разговор в тайне. Этим оканчивались их показания.
   Не нужно было быть юристом, чтобы видеть гибельный недостаток доказательств в пользу защиты. Всем присутствующим было ясно, что оправдание подсудимого зависело от того, будет ли доказан факт, что яд находился в руках покойной или, по крайней мере, что она имела твердое намерение приобрести его. В обоих случаях заявление подсудимого о его невиновности подтвердилось бы свидетельскими показаниями, хотя и косвенно, но настолько удовлетворительно, что всякий честный и разумный человек мог бы быть убежден в его пользу. Но найдется ли такое доказательство? Не истощила ли защита всех своих средств?
   Возбужденная публика ожидала появления следующего свидетеля. Шепот пронесся по залу, когда присутствующие узнали, что теперь должен явиться перед судом старый друг подсудимого, о котором уже не раз упоминалось во время процесса, мистер Декстер.
   После непродолжительного перерыва зал вдруг заволновался и послышались восклицания любопытства и удивления. В эту самую минуту судебный пристав провозгласил странное имя нового свидетеля: Мизеримус Декстер.
  

Глава XX
КОНЕЦ ПРОЦЕССА

   Вызов свидетеля возбудил общий смех среди публики отчасти странностью имени, отчасти потому, что грустно настроенные слушатели инстинктивно расположены были воспользоваться первым случаем для развлечения. Строгое замечание председателя и угроза очистить зал быстро водворили порядок.
   В наступившей тишине появился новый свидетель.
   Быстро продвигаясь среди расступившейся толпы и искусно управляя своим креслом, это странное и страшное существо -- буквально получеловек -- явилось перед глазами присутствующих. Покрывало, наброшенное на кресло, упало на пол, когда он пробирался среди толпы, и обнаружило перед любопытной публикой голову, руки и туловище живого человека, лишенного ног. Чтобы сделать контраст поразительнее и ужаснее урод был одарен прекрасным и благородным лицом и хорошо сложенным туловищем. Его длинные шелковистые волосы превосходного каштанового цвета красиво ниспадали на широкие, мощные плечи. Лицо его дышало жизнью и умом. Большие, ясные голубые глаза его, нежные, белые, тонкие руки скорее походили на женские, чем на мужские. Вообще, в нем было что-то женственное, несмотря на мужественные размеры плеч и груди, на бороду и длинные усы, которые были несколько светлее волос. Такая великолепная голова и такое здоровое туловище даны были такому беспомощному существу! Никогда природа не совершала такой громадной или такой жестокой ошибки, как создавая этого несчастного человека!
   Он принял присягу, сидя в своем кресле, потом, назвав себя по имени, поклонился судьям и попросил у них позволения сказать несколько слов до начала показаний.
   -- Все обыкновенно смеются, услышав мое странное имя,-- начал он тихим, но таким звонким голосом, что каждое слово его было слышно во всех углах зала,-- я желаю объяснить присутствующим, что многие имена, даже и всем известные, имеют определенный смысл, между прочими и мое имя. Так, например, Александр означает по-гречески "помощник людей"; Давид по-еврейски означает "любимец"; Франц по-немецки "свободный". Мое имя, Мизеримус, по-латыни "несчастнейший". Оно было дано мне отцом по случаю того, что я имел несчастье родиться калекой. Вы впредь не будете смеяться над Мизеримусом, не правда ли?
   После этого он обратился к старшине адвокатов.
   -- Господин старшина,-- сказал он,-- я к вашим услугам и прошу извинения в том, что несколько задержал ход слушания дела.
   Он произнес эти слова с прелестной грацией и добродушием. Допрошенный старшиной адвокатов, он давал ясные, отчетливые ответы без малейшего колебания или утайки.
   -- Я гостил в Гленинче во время смерти мистрис Маколан, -- начал он. -- Доктор Жером и доктор Гель изъявили желание переговорить со мною по секрету, так как подсудимый был очень расстроен и не в состоянии исполнять; свои обязанности хозяина дома. Во время этого свидания они удивили и поразили меня известием, что мистрис Маколан умерла от яда. Они поручили мне передать эту ужасную весть ее мужу и предупредили меня, что на другой день должно последовать вскрытие ее тела.
   Если бы судебный следователь видел моего друга в ту минуту, когда я сообщил ему причину смерти, я уверен, что ему и в голову бы не пришло обвинить подсудимого в убийстве жены. По моему мнению, это обвинение было личным оскорблением. Воодушевленный этим сознанием, я сопротивлялся захвату писем и дневника. Теперь, после чтения дневника, я заодно с матерью подсудимого заявляю, что дневник дает о нем совершенно ложное понятие. Дневник, если он не составляет перечня фактов и чисел, вообще выставляет лишь самую слабую сторону писавшего. В девяти случаях из десяти в нем выражается тщеславие и самонадеянность, качества, которые обычно стараются скрыть перед другими. Я старый друг подсудимого. Я торжественно объявляю, что никогда не считал его способным написать такую бессмыслицу, пока не услышал здесь чтения его дневника!
   Он убил жену свою! Он небрежно и жестоко обращался с нею! Зная его в продолжение двадцати лет, я смело утверждаю, что здесь, во всем собрании, нет человека более неспособного на преступление или жестокость, чем этот человек, сидящий на скамье подсудимых. Я скажу более. Я сомневаюсь, чтобы у человека, даже способного на преступление и жестокость, хватило духу сделать зло женщине, преждевременная смерть которой служит предметом настоящего разбирательства.
   Я слышал, что невежественная и пристрастная сиделка, Христина Ормсей, говорила о покойной. По моим собственным наблюдениям, я опровергаю каждое ее слово. Мистрис Юстас Маколан, несмотря на свою некрасивую наружность, была одной из самых очаровательных женщин, каких я когда-либо встречал в жизни. Это была прекрасно воспитанная, разносторонняя личность в лучшем смысле этого слова. Я ни у кого не видал такой привлекательной улыбки и такой грации во всех ее движениях. Она прекрасно играла на фортепиано, у нее было чрезвычайно приятное туше, она прелестно пела. Я никогда не встречал ни одного мужчины, ни даже женщины (что имеет гораздо большее значение), которые не были бы очарованы беседой с ней. И сказать, что подобной женщиной мог пренебрегать муж и варварски умертвить ее, муж, этот мученик, который стоит перед вами, это все равно что сказать мне, что солнце светит не днем и что небо находится не над землею!
   О да! Я знаю, что из писем ее друзей видно, что она горько жаловалась им на дурное обращение своего мужа. Но вспомните также, что говорит лучшая и рассудительная ее приятельница. "Я полагаю,-- пишет она,-- что твоя впечатлительная натура преувеличивает или дурно истолковывает невнимание твоего мужа". Вот в этих словах заключается вся истина! Мистрис Маколан имела натуру впечатлительную, самоистязающую, поэтическую. Никакая любовь не могла удовлетворить ее. Мелочи, на которые другие женщины, одаренные не столь утонченной чувствительностью, не обратили бы внимания, были для нее источником мучений. Есть люди, которые родятся для того, чтобы быть несчастливыми. Бедная мистрис Маколан принадлежала к числу таких людей. Сказав это, я сказал все.
   Нет! Осталось еще нечто прибавить. Не мешает упомянуть, что со смертью жены мистер Юстас Маколан лишается хорошего состояния. Женясь на ней, он настоятельно требовал, чтобы в брачном контракте все свстояние ее было закреплено за нею, а по ее смерти переходило бы к ее родственникам. Ее доход давал возможность так роскошно содержать гленинчский дом. Состояния подсудимого, даже с помощью матери, далеко не хватило бы на покрытие расходов. Зная хорошо все обстоятельства, я могу положительно утверждать, что смерть жены лишила его двух третей его дохода. А обвинение, провозглашая его самым низким и жестоким из людей, утверждает, что он умышленно убил жену, между тем как материальные его интересы должны были сильно пострадать от этого.
   Бесполезно спрашивать меня, не заметил ли я в обращении подсудимого с мистрис Бьюли чего-либо оправдывающего ревность покойной. Я никогда не разговаривал о ней с мистером Маколаном. Он вообще был поклонником хорошеньких женщин, но поклонение его, насколько я знаю, было самое невинное. Чтобы предпочитать мистрис Бьюли его жене, нужно быть сумасшедшим. Но я никогда не имел основания считать его сумасшедшим. Что же касается вопроса о мышьяке, то есть о том, находился ли он в руках мистрис Маколан, то могу сообщить кое-что, заслуживающее внимание суда.
   Я был в камере судебного следователя при осмотре бумаг и прочих вещей, найденных в Гленинче. Несессер, принадлежавший покойной, был показан мне после того, как его осмотрел следователь. У меня чрезвычайно тонкое осязание. Дотронувшись до внутренней стороны крышки несессера, я почувствовал что-то жесткое; я стал внимательно ее осматривать и обнаружил, что между крышкой и подкладкой есть потайной ящик, в котором я и нашел вот эту склянку.
   Дальнейший допрос был приостановлен, и представленная свидетелем склянка сравнена с другими, находившимися в несессере.
   Склянки эти были из хорошего стекла и изящной формы и не имели ничего схожего с найденной в потайном отделении. Эта последняя была самая простая, какие обыкновенно употребляются для лекарств. В ней не было ни капли жидкости, ни крупинки твердого вещества. Она не издавала никакого запаха, и, к несчастью для защиты, на ней не было никакого ярлыка.
   Дрогист, продавший подсудимому вторую порцию мышьяка, был снова вызван и допрошен. Он объявил, что склянка эта точно такая же, как та, в которой он продал мышьяк, но она точно так же похожа и на сотни других в его магазине. За неимением ярлыка, на котором он собственноручно написал "яд", не было никакой возможности утверждать, что это была именно та склянка, в которой был мышьяк. Несессер и спальню покойной снова чрезвычайно внимательно осмотрели, отыскивая ярлык, но все старания были напрасны, а поиски безуспешны. Можно было прийти к логичному заключению, что именно в этой склянке был яд, но юридически тут не было и тени доказательства.
   Этим окончилась последняя попытка защиты доказать, что яд, купленный подсудимым, находился в руках его жены. Книга, которая была найдена в комнате покойной и в которой описывался обычай штирийских крестьянок, была предъявлена на суде. Но разве книга доказывала, что покойная просила мужа купить ей мышьяк? Скомканная бумажка, в которой было найдено несколько крупинок порошка, исследованного химиком, по его словам, заключала в себе мышьяк. Но где же доказательство того, что эта бумажка была положена в шифоньерку самой мистрис Маколан и ею же вынут из нее мышьяк? Никаких доказательств, одни только предположения!
   Дальнейшие показания Мизеримуса Декстера не представляли ничего интересного. Передопрос был, в сущности, не более как состязание умов между лордом-адвокатом и свидетелем. Победа, по общему мнению, осталась за последним. Я приведу здесь только один вопрос и один ответ, которые мне показались довольно важными для этой цели, с которой я читала отчет о процессе.
   "-- Я вижу, мистер Декстер,-- заметил лорд-адвокат ироническим тоном,-- что вы составили собственную теорию, по которой смерть мистрис Маколан для вас не тайна.
   -- Я могу иметь свое мнение об этом деле, как и о многих других,-- отвечал свидетель,-- но позвольте мне узнать, милорд, для чего я призван сюда: для объяснения своих теорий или для показания фактов?"
   Я особенно отметила этот ответ. Мысли мистера Декстера были мыслями истинного друга моего мужа и человека очень умного. Они могли иметь для меня громадное значение, если бы он захотел сообщить их мне.
   Я должна упомянуть, что к первой заметке я тотчас же прибавила другую, результат моего собственного наблюдения. Во время своих показаний, касаясь мистрис Бьюли, мистер Декстер так легко и даже грубо выражался о ней, что мне казалось, будто он имел тайную причину не любить, а может быть, и не доверять ей. В таком случае мне было очень важно повидать мистера Декстера и уяснить себе то, что суд оставил без внимания.
   Итак, был допрошен последний свидетель. Кресло с получеловеком укатилось в дальний угол. Лорд-адвокат поднялся, чтобы произнести свою обвинительную речь.
   Я откровенно скажу, что никогда в жизни я не читала ничего до такой степени недостойного, как речь этого знаменитого юриста. Он не постыдился объявить, что твердо уверен в виновности подсудимого. Какое право имел он говорить так? Ему ли это было решать? Разве он был судьей или присяжным? Своей собственной властью произнеся над подсудимым приговор, лорд-адвокат начал перетолковывать самые невинные действия этого несчастного, стараясь придать им самый низкий характер. Так, например, когда Юстас поцеловал в лоб свою жену на ее смертном одре, он объяснял это его желанием произвести благоприятное впечатление на докторов и сиделку! Или когда утрата ее повергла его в горе и отчаяние, он играл роль и втайне торжествовал. "Если бы вы могли заглянуть ему в душу,-- говорил он,-- вы увидели бы там дьявольскую ненависть к жене и пламенную страсть к мистрис Бьюли! Все слова его не что иное, как ложь, все действия его -- действия хитрого, бездушного злодея".
   Так говорил глава обвинительной власти о подсудимом, беспомощно стоявшем перед судом. На месте моего мужа, будучи не в состоянии ничего сделать этому человеку, я по крайней мере бросила бы в него чем-нибудь. А теперь я вырвала листы, на которых была изложена его обвинительная речь, и истоптала их ногами. Тотчас же устыдилась я такой вспышки, что выместила злобу свою на невинной бумаге.
   На пятый день заседание открылось речью защитника. Ах, какой она представляла контраст с презренными выходками лорда-адвоката! Как горячо и красноречиво говорил старшина адвокатов в защиту моего мужа!
   Этот знаменитый адвокат сразу взял верную ноту.
   -- Я не менее других жалею бедную жену подсудимого, -- заговорил он. -- Но я твердо уверен, что в этом деле, с начала до конца, муж ее настоящий мученик. Как бы много ни страдала бедная женщина, это было далеко не то, что выстрадал ее муж на скамье подсудимых. Если бы он не был добрейшим из людей и самым кротким и преданным из мужей, он никогда не попал бы в настоящее страшное положение. У человека не столь благородного, а по натуре более черствого сразу же появилось бы подозрение насчет причин, побуждавших его жену просить о покупке яда, и, слыша глупые предлоги, благоразумно и твердо он сказал бы: "Нет". Но не такого рода человек -- подсудимый. Он слишком добр к своей жене, он слишком чист для того, чтобы заподозрить у нее нехорошую мысль, чтобы предвидеть последствия и опасности, которым может его подвергнуть исполнение ее просьбы. И что же вышло из этого? Он стоит перед нами как убийца только за то, что по своему благородству не подозревал свою жену.
   Говоря так справедливо и красноречиво о муже, старшина так же красноречиво и так же справедливо говорил и о жене:
   -- Лорд-адвокат спрашивал нас с горькой иронией, прославившей его по всей Шотландии, почему мы не могли доказать, что подсудимый передал оба пакета с ядом жене своей? Я отвечаю ему, во-первых, что она страстно любила своего мужа; во-вторых, что она очень мучилась из-за своей непривлекательной наружности, и особенно от дурного цвета своего лица; в-третьих, что ей указали на мышьяк как на средство для исправления цвета лица. Для людей, которые сколько-нибудь знают человеческую натуру, этих доказательств совершенно достаточно. Неужели мой ученый товарищ предполагает, что у женщин принято открыто говорить о секретных средствах, употребляемых ими для поддержания свежести и красоты? Неужели он так мало знает женский пол, что полагает, что женщина, желающая понравиться мужчине, откроет этому самому мужчине или кому другому, кто может передать ему, что прелести, которыми она надеется склонить к себе его сердце, искусственно приобретены посредством опасных приемов яда? Подобная мысль положительно нелепа. Понятное дело, что мистрис Маколан никогда никому не говорила о мышьяке. Из показаний ее самых интимных приятельниц, тех, которые указывали ей на мышьяк как на средство исправить цвет лица и дали ей книгу, мы видим, что она и им ничего не говорила о своем намерении. Она просила их сохранить в тайне разговор об этом предмете. С начала до конца бедное создание хранило свою тайну точно так же, как скрывало бы ото всех, если бы имело фальшивые волосы или искусственные зубы. И вот ее муж находится на скамье подсудимых, подвергается, может быть, смертному приговору, потому что жена его поступила как истая женщина -- как поступили бы ваши жены, господа присяжные, в отношении вас самих.
   После такого знаменитого оратора скучно читать следующую и последнюю речь, произнесенную на суде, речь председателя к присяжным.
   Он сначала заявил присяжным, что они не могут ожидать прямых улик в отравлении и должны довольствоваться случайными доказательствами. Это было справедливо, как мне кажется. Но вслед за тем он прибавил, чтобы они не очень-то им доверяли.
   -- Вы должны принимать за удовлетворительное доказательство лишь то, что вполне убеждает ваш ум,-- сказал он,-- не какое-нибудь предположение, а безусловный, справедливый вывод.
   Кто же мог решить, что было справедливым выводом? И какие доказательства должны были служить лишь предположением?
   Я нахожу излишним приводить дальнейшие отрывки из этой речи. Присяжные, поставленные, без сомнения, в тупик, целый час толковали в особой комнате. (Будь присяжные женщины, они не задумались бы ни на минуту.) Вернувшись в зал заседания, они произнесли свой робкий, нерешительный Шотландский приговор: "Не доказано".
   В публике раздалось несколько слабых рукоплесканий, которые были тотчас же остановлены. После известных формальностей подсудимый был освобожден. Он медленно удалился, как человек глубоко огорченный, опустив голову, не глядя ни на кого и не отвечая обступившим его друзьям. Он знал, бедняга, какое пятно налагал на него этот приговор.
   "Мы не говорим, что вы невиновны во возводимом на вас обвинении, мы говорим только, что не имеем достаточных улик!" Вот каким позорным заключением окончилось это дело в то время и осталось бы таким навсегда, если бы не я.
  

Глава XXI
Я ВИЖУ СВОЙ ПУТЬ

   При сероватом свете утра я закончила чтение отчета о деле моего мужа, обвинявшегося в отравлении своей первой жены.
   Я не замечала усталости. Я не хотела ложиться спать после стольких часов, проведенных мною за чтением и размышлениями. Это было странно, но между тем это было так: я чувствовала себя так, как будто я уже выспалась и только что проснулась совершенно новой женщиной, с новыми мыслями.
   Я теперь понимала, почему Юстас бежал от меня. Человеку с такими утонченными чувствами было бы настоящей мукой беспрестанно видеть свою жену, читавшую отчет о его процессе, известном всему свету. Я сознавала это и в то же время думала, что он мог бы доверять мне и рассчитывать, что я вознагражу его за все его страдания. Может быть, он еще одумается и вернется. А в ожидании этого я от души жалела его и от души простила его.
   Одно только вызвало у меня неприятное ощущение, несмотря на все мои размышления: не любит ли Юстас мистрис Бьюли до сих пор? Или я изгнала из его сердца эту страсть? Какого, рода красотой обладала она? Было ли между нами что-нибудь схожее?
   Окно моей комнаты выходило на восток. Я подняла штору и увидела солнце, величественно поднимавшееся на горизонте. Мною овладело желание выйти подышать свежим утренним воздухом. Я надела шляпку и шаль и взяла с собой отчет о процессе. Я мигом отодвинула дверной засов и очутилась в маленьком прелестном садике Бенджамина.
   Успокоившись и освежившись чудным утренним воздухом и тихим одиночеством, я с новыми силами обратилась к волнующему меня вопросу.
   Я прочла все о процессе и решила посвятить жизнь свою этому святому делу: доказать невиновность моего мужа. Одинокая, беззащитная женщина, я должна была привести это решение в исполнение. С чего я должна была начать?
   В моем положении самое смелое начало должно было быть самым разумным. Я имею основание полагать, каг я уже заметила выше, что для меня самым надежным советником и помощником мог быть Мизеримус Декстер. Он мог обмануть мои ожидания или отказать мне в помощи, как мой дядя Старкуатер, или мог принять меня за сумасшедшую. Все это было возможно. Но я решилась сделать попытку и первым делом обратиться к этому калеке, если он еще жив. Предположим, что он меня примет, отнесется ко мне сочувственно, поймет меня. Что скажет он мне? Сиделка в своем показании заявила, что он говорит всегда бегло, скоро. Он, вероятно, спросит меня: "Что хотите вы делать и чем могу я помочь вам?"
   Что я отвечу на эти простые вопросы? У меня был бы готовый ответ, если бы я смела перед кем-либо сознаться в тайных мыслях, бродивших у меня в голове. Да, если бы я в состоянии была довериться чужому человеку и рассказать о том подозрении, которое возникло у меня после чтения отчета о процессе, подозрении, которое я не решалась поверить даже этим страницам!
   А между тем я должна наконец высказать его, ибо это подозрение привело меня к тем результатам, которые составляют важную часть моей истории и моей жизни.
   Я должна признаться, что по прочтении отчета о процессе я в одном очень важном пункте была согласна с мнением моего врага и врага моего мужа -- лорда-адвоката. Он считал объяснение смерти мистрис Маколан, представленное защитой, грубой уверткой, в которой ни один разумный человек не мог найти ничего похожего на действительность. Не заходя так далеко, я, однако, тоже не видела никакого основания думать, что бедная женщина приняла по ошибке слишком большую дозу мышьяка. Я верила, что у нее тайно хранился мышьяк и что она употребляла или намеревалась употреблять его для исправления цвета своего лица. Но далее этого я не шла. Чем больше я размышляла, тем больше казалось мне справедливым заключение со стороны обвинителей, что мистрис Юстас Маколан умерла от руки убийцы, но они, конечно, ошибались, обвиняя в преступлении моего мужа.
   Муж мой был невиновен, кто-то другой был, по моему мнению, виновен. Кто же из лиц, живших в то время в доме, отравил мистрис Маколан? Мое подозрение пало на женщину. А имя этой женщины -- мистрис Бьюли.
   Да, к такому ужасному заключению пришла я. И, по моему мнению, это был неизбежный результат чтения отчета о процессе.
   Взгляните на письмо, предъявленное на суде, подписанное именем Елены и адресованное мистеру Маколану. Ни один благоразумный человек, хотя суд и позволил ей не отвечать на этот вопрос, не станет сомневаться, что оно было написано мистрис Бьюли. Письмо это, как мне казалось, указывало на ее настроение во время пребывания в Гленинче.
   Написанное мистеру Маколану в то время, когда она была замужем за другим человеком, которому она дала слово еще до встречи с мистером Маколаном, что говорило это письмо?
   "Когда я подумаю, что ваша жизнь принесена в жертву этой несчастной женщине, сердце мое обливается кровью", и потом далее: "Если бы я имела невыразимое счастье любить и лелеять лучшего из людей, каким раем была бы наша жизнь, какие дивные часы переживали бы мы!"
   Если это не бесстыдный язык страсти к чужому мужу, то что же это такое? Сердце ее до того полно им, что при мысли о будущей жизни она думает об "объятиях с душой мистера Маколана". При подобных мыслях и нравственном настроении в один прекрасный день муж ее умирает, и она становится свободна. Как только позволяют приличия, она отправляется навестить своих друзей и знакомых и, как родственница, является в дом обожаемого ею человека.
   Его жена больна и не встает с постели. Другой гость в Гленинче -- безногий, который может двигаться только вместе со своим креслом. Таким образом, весь дом и любимый человек находятся в полном ее распоряжении. Нет никаких преград между нею и "невыразимым счастьем любить и лелеять лучшего из людей", кроме бедной, больной и безобразной жены, которой мистер Маколан не уделял и не хотел уделить ни малейшей частички своей любви.
   Нелепо было бы верить, чтобы подобная женщина, движимая такими побуждениями и при таких благоприятных обстоятельствах, не была способна совершить преступление и не воспользовалась первым удобным для того случаем!
   Но что говорят ее собственные показания? Она признает, что имела разговор с покойной, когда та ее расспрашивала о косметике, употребляемой для исправления цвета лица. Не произошло ли еще чего-либо между ними во время этого свидания? Не открыла ли мистрис Бьюли, что несчастная уже пыталась с помощью опасного средства исправить дурной цвет своего лица? Нам всем было известно только, что мистрис Бьюли ничего не сказала о том.
   А что показал помощник садовника?
   Он слышал между мистером Маколаном и мистрис Бьюли разговор, из которого явствует, что мысль сделаться со временем мистрис Маколан не совсем была чужда этой леди, и казалась ей такой опасной, что она боялась говорить о ней. Невинный мистер Маколан хотел продолжать этот разговор, но рассудительная мистрис Бьюли остановила его.
   А что рассказала нам сиделка Христина Ормсей?
   В день смерти мистрис Маколан сиделка была на некоторое время освобождена от своей должности и отослана вниз. Она оставила больную, настолько оправившуюся от первого припадка дурноты, что она занялась писанием стихов. Сиделка, пробыв с полчаса внизу и беспокоясь о том, что больная так долго не зовет ее, пошла в "утреннюю" комнату, чтобы посоветоваться с мистером Маколаном, что же она должна делать. Здесь она услышала, что мистер Маколан спрашивал у мистера Декстера, не видал ли тот мистрис Бьюли. Мистер Декстер отвечал, что не видел ее. Когда же исчезла мистрис Бьюли? В то самое время, когда Христина Ормсей оставила больную одну в комнате!
   Между тем раздался звонок, и очень сильный.
   В одиннадцать часов без пяти минут сиделка возвратилась в комнату и увидела, что припадок повторился с большей против прежнего силой. Вторая доза яда, больше первой, дана была больной в отсутствие сиделки и (заметьте!) во время исчезновения мистрис Бьюли. Выглянув в коридор, Христина Ормсей увидела мистрис Бьюли, направляющуюся с невинным видом -- как раз в одиннадцать часов -- к комнате мистрис Маколан, чтобы справиться о ее здоровье.
   Немного спустя она в сопровождении мистера Маколана является в комнату больной. Умирающая женщина бросает на них странный взгляд и просит выйти вон. Мистер Маколан принял это за капризную вспышку и, выходя из комнаты, потихоньку сообщает сиделке, что послано за доктором. Но что делает мистрис Бьюли? Она в ужасе выбегает из комнаты, как только взгляд мистрис Маколан останавливается на ней, она, как видно, еще не совсем потеряла совесть!
   Неужели во всех этих обстоятельствах, показанных свидетелями под присягой, нет ничего возбуждающего подозрение?
   По-моему, из всего этого можно заключить одно, что рука мистрис Бьюли дала вторую дозу яда. Если допустим это, то само собою разумеется, что и первая доза была дана ею. Как могла она это сделать? Вернемся к свидетельским показаниям. Сиделка говорит, что она спала с двух до шести часов утра. Она упоминала также о запертой двери, выходившей в кабинет старой мистрис Маколан, ключ из которой был неизвестно кем вынут. Кто взял этот ключ? Почему не предположить, что взяла его мистрис Бьюли?
   Еще несколько слов, и все, как я думала в то время, будет обнаружено.
   Мизеримус Декстер при передопросе косвенно сознался, что у него имеется собственный взгляд насчет смерти мистрис Маколан.
   В то же время он говорил о мистрис Бьюли таким тоном, который ясно показывал, что он относится к ней далеко не дружески. Не подозревал ли он ее? Эта мысль главным образом побуждала меня обратиться к нему первому за советом, чтобы при удобном случае задать ему этот вопрос. Если он действительно думает о ней так же, как я, то для меня прояснялся предстоящий мне путь. Мне нужно будет, искусно скрыв свою личность, самой явиться к мистрис Бьюли под видом незнакомки и постараться изучить ее характер.
   Много предстояло мне трудностей на пути, первое и самое большое затруднение состояло в том, как попасть к мистеру Декстеру.
   Успокоительное действие свежего воздуха возбудило во мне желание лечь и отдохнуть от умственного напряжения. Мало-помалу мной овладела дремота, и когда я, проходя мимо окна моей комнаты, заглянула в нее, то постель, казалось, очень приветливо манила меня к себе.
   Пять минут спустя я была уже в постели и распростилась со всеми своими заботами и тревогами. Я уснула крепким сном.
   Тихий стук в дверь разбудил меня. Я услышала голос моего доброго друга Бенджамина.
   -- Дорогая моя! Я боялся, что вы умрете с голоду, если еще дольше оставлю вас спать. Уже половина второго, и друг ваш приехал с вами завтракать.
   Мой друг? Какие у меня друзья? Мой муж далеко, а дядя мой, Старкуатер, отказался от меня в отчаянии.
   -- Кто это? -- закричала я ему через дверь.
   -- Майор Фиц-Дэвид, -- отвечал Бенджамин.
   Я быстро вскочила с постели. Человек, который был мне так нужен, сам явился ко мне! Майор Фиц-Дэвид знает весь свет. Приятель моего мужа, он должен несомненно знать его старого друга, Мизеримуса Декстера.
   Должна ли я признаться, что с особенной тщательностью занялась своим туалетом и заставила себя ждать? Каждая женщина поступила бы так же, если бы ей нужно было обратиться с важной просьбой к майору Фиц-Дэвиду.
  
  

Часть вторая

Глава I
МАЙОР СОЗДАЕТ ЗАТРУДНЕНИЯ

   Когда я отворила дверь столовой, майор поспешил ко мне навстречу. Он казался самым блестящим и самым молодым из пожилых джентльменов в своем синем фраке, со своей заискивающей улыбкой, с рубиновым кольцом и всегда готовыми комплиментами. Весело было смотреть на этого современного донжуана.
   -- Я не спрашиваю вас о здоровье,-- сказал он,-- ваши глаза ответили мне прежде, чем я успел задать вопрос. В ваши годы, моя дорогая, долгий сон -- лучший эликсир красоты. Побольше спать -- вот простой секрет для сохранения красоты и долгой жизни, побольше спать!
   -- Я не так долго спала, майор, как вы предполагаете! По правде говоря, я всю ночь не ложилась, читала.
   Майор Фиц-Дэвид поднял свои выкрашенные брови от удивления.
   -- Какая это счастливая книга так заинтересовала вас? -- спросил он,
   -- Процесс моего мужа по обвинению его в отравление первой жены.
   Улыбка исчезла с лица майора. Он как бы со страхом отступил на шаг назад.
   -- Не упоминайте об этой убийственной книге,-- вскричал он. -- Не будем говорить об этом ужасном предмете. Какое дело красоте и грации до процессов, отравлений и всяких ужасов! Зачем, прелестный друг мой, сквернить свои уста разговором о таких предметах? Не отгоняйте любви и грации, выражающихся в вашей улыбке. Пожалейте старика, который обожает грацию и красоту и ничего более не желает, как погреться под лучами вашей улыбки. Завтрак готов. Будем веселы. Будем смеяться и кушать!
   Он повел меня к столу и принялся накладывать на тарелку кушанья и наливать вино в бокал с видом человека, исполняющего самое важное дело в жизни. Бенджамин время от времени поддерживал разговор.
   -- Майор Фиц-Дэвид привез новость, дитя мое, -- сказал он.-- Ваша свекровь, мистрис Маколан, желает вас видеть и приедет сегодня к вам.
   Моя свекровь приедет ко мне! Я обратилась к майору за объяснением.
   -- Слышала мистрис Маколан что-нибудь о моем муже? -- спросила я. -- Она приедет сообщить мне что-нибудь о нем?
   -- Она имеет известие о нем, как я полагаю,-- сказал он.-- а также она имеет известия о вашем дяде. Этот превосходный человек написал ей, о чем именно, этого я не знаю, знаю только, что, получив от него письмо, свекровь ваша решилась посетить вас. Я встретил старую леди вчера на вечере и всячески старался разузнать, как друг или как враг приедет она к вам. Но все мои старания пропали даром. Дело в том,-- продолжал он тоном двадцатипятилетнего юноши, делающего скромное признание, -- что я не очень-то умею ладить со старухами. А потому примите во внимание доброе намерение, мой дорогой друг. Я хотел быть вам полезен, но мне этого не удалось.
   Эти слова предоставили мне удобный случай, которого я ожидала, и я поспешила им воспользоваться.
   -- Вы можете оказать мне большую услугу,-- сказала я, -- если только захотите. Я желала бы задать вам вопрос и, может быть, обращусь к вам с просьбой, если вы мне ответите удовлетворительно.
   Майор Фиц-Дэвид поставил на стол бокал вина, который только что поднес ко рту, и взглянул на меня с живейшим любопытством.
   -- Приказывайте, моя дорогая, я весь к вашим услугам,-- сказал старый дамский угодник.-- О чем угодно вам спросить меня?
   -- Знаете ли вы Мизеримуса Декстера?
   Боже милостивый! -- воскликнул майор. -- Вот неожиданный вопрос! Знаю ли я Мизеримуса Декстера? Я знаю его столько лет, что мне совестно сознаться. Но зачем вам?
   -- Я объясню вам это в двух словах,-- ответила я.-- Я желаю, чтобы вы меня познакомили с Мизеримусом Декстером.
   Это так поразило майора, что он побледнел, несмотря на свой искусственный румянец. Его маленькие серые блестящие глазки смотрели на меня с непритворным испугом и тревогой.
   -- Вы желаете познакомиться с Мизеримусом Декстером? -- повторил он с видом человека, который сомневается, верно ли он расслышал.-- Мистер Бенджамин, не слишком ли уже много выпил я вашего прекрасного вина? Не жертва ли я какой-нибудь галлюцинации или действительно ваш прекрасный молодой друг просил меня познакомить его с Мизеримусом Декстером?
   Бенджамин тоже со странным удивлением посмотрел на меня и отвечал совершенно серьезно:
   -- Вы, кажется, именно это и сказали, моя милая?
   -- Да, я сказала это самое. Что же в этой просьбе такого удивительного? -- прибавила я.
   -- Но ведь он сумасшедший! -- вскричал майор. -- Во всей Англии вы не найдете человека более непригодного для общества дамы, да притом еще молодой дамы, как Декстер. Слыхали ли вы о его уродстве?
   -- Я слышала о нем, но оно меня нисколько не пугает.
   -- Не пугает вас? Но ведь ум этого человека так же изуродован, как тело. Сатирическое замечание Вольтера о характере своих соотечественников можно буквально применить к Мизеримусу Декстеру. Он -- помесь тигра и обезьяны. При виде его вас охватывает ужас, а в следующую минуту вам хочется смеяться. Я не отрицаю, что он бывает в иных случаях очень умен. Я не позволю себе сказать, что он сделал какое-либо зло или обидел кого-нибудь; но, несмотря на все это, он сумасшедший. Извините, пожалуйста, мой дерзкий вопрос. Зачем желаете вы познакомиться с Мизеримусом Декстером?
   -- Я хочу с ним посоветоваться.
   -- Осмелюсь спросить, о чем?
   -- Насчет процесса моего мужа.
   Майор Фиц-Дэвид застонал при этих словах и обратился за минутным утешением к своему другу, бордосскому вину Бенджамина.
   -- Опять этот страшный предмет! -- воскликнул он. -- Мистер Бенджамин, зачем она так настоятельно хочет говорить об этом?
   -- Я должна настаивать на том, что составляет теперь единственную цель и надежду моей жизни, -- сказала я. -- У меня есть основание думать, что мистер Декстер может помочь мне восстановить доброе имя моего мужа, запятнанное Шотландским вердиктом. Пускай он тигр и обезьяна, я все-таки хочу познакомиться с ним. И я опять прошу вас -- как бы вы ни считали это опрометчивым и безрассудным, -- познакомьте меня с ним. Я не желаю причинять вам беспокойства, я не буду просить вас сопровождать меня, дайте мне только письмо к Декстеру.
   Майор жалобно посмотрел на Бенджамина и покачал головой. Бенджамин ответил ему таким же взором и покачиванием головы.
   -- Она, кажется, решительно настаивает на этом,-- сокрушался майор.
   -- Да, -- согласился Бенджамин.
   -- Я не могу взять на себя ответственность пустить ее одну к Декстеру, мистер Бенджамин.
   -- Не поехать ли мне с нею?
   Майор задумался, Бенджамин в качестве покровителя, как видно, мало внушал ему доверия. После минутного размышления новая мысль мелькнула у него в голове. Он обратился ко мне:
   -- Мой прелестный друг, будьте еще прелестнее, согласитесь на маленькую уступку. Позвольте нам устроить это сообразно с приличиями. Что скажете вы о небольшом обеде?
   -- О небольшом обеде? -- повторила я, ничего не понимая.
   -- Да, о небольшом обеде,-- подтвердил майор.-- У меня на квартире. Вы хотите, чтобы я познакомил вас с Декстером, а я не решаюсь отпустить вас одну на встречу с этим сумасшедшим. Единственная возможность удовлетворить ваше желание -- это устроить у меня обед, на который будет приглашен мистер Декстер, и вы встретитесь с ним под моей кровлей. Но кого бы пригласить еще? -- продолжал майор, просияв от приятной мысли.-- Надо собрать побольше красавиц в вознаграждение за такого уродливого гостя, как Мизеримус Декстер. Госпожа Мирлифлор еще в Лондоне. Я уверен, что вы понравитесь друг другу, она прелестна и к тому же походит на вас своей необычайной настойчивостью и твердостью характера. Итак, мы пригласим госпожу Мирлифлор. Кого бы еще? Разве леди Клоринду? Это тоже прелестная особа, мистер Бенджамин. Я уверен, что вы будете от нее в восхищении; она так симпатична и во многих отношениях походит на нашего милого друга. Да, леди Клоринда будет тоже с нами, и я посажу вас рядом с нею, мистер Бенджамин, в доказательство моего искреннего к вам уважения. Вам, может, было бы приятно, чтобы моя молодая примадонна спела нам вечером? В таком случае мы пригласим и ее. Она очень красива, пускай красота ее затмит уродство Декстера. Итак, наше общество подобрано. Я сегодня же вечером займусь этим делом и вместе с поваром обсужу вопрос об обеде. Угодно вам, чтобы это было через неделю, в восемь часов вечера? -- спросил майор, вынимая из кармана свою записную книжку.
   Я согласилась на его предложение, но очень неохотно. С письмом от него я могла бы в тот же день побывать у мистера Декстера. А этот "небольшой обед" заставил меня ждать целую неделю в полном бездействии. Но делать было нечего, следовало покориться. Майор Фиц-Дэвид, несмотря на свою любезность, был так же упрям, как я. Ему, очевидно, улыбалась мысль об обеде, и дальнейшее сопротивление с моей стороны не привело бы ни к чему.
   -- Ровно в восемь часов, мистер Бенджамин,-- повторил майор.-- Запишите, чтобы не забыть.
   Бенджамин исполнил его желание и бросил на меня взгляд, который я поняла очень хорошо. Моему старому другу не нравился предстоящий обед с "полутигром, полу обезьяной", и честь сидеть рядом с леди Клориндой скорее пугала, чем доставляла ему удовольствие. И все это из-за меня, и ему оставалось только покориться.
   -- Хорошо, ровно в восемь,-- повторил бедный старик, -- не угодно ли еще бокал вина?
   Майор посмотрел на часы и встал, извиняясь.
   -- Я не думал, что так поздно,-- сказал он.-- У меня назначено свидание с другом, и друг этот женского пола, прелестная особа! Вы мне несколько напоминаете ее, моя дорогая, у вас такой же бледный цвет лица. Я обожаю бледный цвет лица. Итак, у меня назначено свидание, эта особа делает мне честь, спрашивая мое мнение о старинных кружевах, я в них знаток. Я изучаю все, что может быть приятно прелестному полу. Вы не забудете о нашем обеде? Я пошлю Декстеру приглашение, как только вернусь домой.
   Он взял мою руку и критически посмотрел на нее, склонив голову на сторону.
   -- Прелестная ручка, -- продолжал он. -- Вы не захотите лишить меня удовольствия смотреть на нее и поцеловать ее, не правда ли? Прелестная ручка -- моя слабость. Вы простите мне эту слабость. Я обещаю исправиться на днях.
   -- Вы полагаете, майор, что в ваши годы можно еще откладывать исправление? -- неожиданно спросил какой-то чужой голос в дверях.
   Мы все вдруг оглянулись. В дверях стояла мать моего мужа, иронически улыбаясь; за ее спиной виднелась служанка Бенджамина, не успевшая доложить о ней.
   Майора Фиц-Дэвида, как старого солдата, трудно было изумить или смутить, и он немедленно отвечал ей:
   -- Возраст, дорогая мистрис Маколан, понятие относительное. Есть люди, которые никогда не бывают молоды, есть другие, которые никогда не стареют. Я один из последних. До свидания.
   С этими словами неисправимый майор послал нам воздушный поцелуй и вышел из комнаты. Бенджамин, раскланявшись со своей старинной изысканной вежливостью, отворил дверь и пригласил нас с мистрис Маколан в библиотеку, а сам тотчас же удалился.
  

Глава II
СВЕКРОВЬ УДИВЛЯЕТ МЕНЯ

   Я села в кресло на почтительном расстоянии от дивана, на котором разместилась моя свекровь. Она улыбнулась и знаком предложила мне сесть поближе. По-видимому, она явилась ко мне не как враг. Мне предстояло даже убедиться, что она была дружески настроена ко мне.
   -- Я получила письмо от вашего дяди пастора, -- начала она. -- Он просил меня повидать вас, и я с радостью -- вы сейчас услышите почему -- исполняю его желание. При других обстоятельств й письменный отвѣтъ: "Мой домъ представляетъ живой памятникъ красоты и живописности посреди уродливыхъ, пошлыхъ и подлыхъ построекъ уродливаго, пошлаго и подлаго вѣка. Я, господа, оставляю домъ за собою и пусть онъ послужитъ вамъ полезнымъ урокомъ. Возводя ваши презрѣнныя постройки вокругъ него, смотрите на этотъ памятникъ и краснѣйте, если вы можете, за дѣло своихъ рукъ". Слыхали-ли вы когда-нибудь о такомъ нелѣпомъ письмѣ? Но тише, я слышу шаги въ саду. Это его двоюродная сестра. Я предупреждаю васъ, что она женщина, а то, пожалуй, вы въ темнотѣ примете ее за мужчину.
   За калиткой раздался грубый, громкій голосъ, который я, конечно, никогда не приняла-бы за женскій.
   -- Кто тамъ?
   -- М-съ Мокаланъ.
   -- Что вамъ надо?
   -- Я желаю видѣть Декстера.
   -- Вы не можете его видѣть.
   -- Отчего?
   -- Какъ вы себя назвали?
   -- М-съ Мокаланъ, мать Юстаса Мокалана. Теперь вы понимаете?
   Грубый голосъ что-то промычалъ и черезъ минуту калитка отворялась. Войдя въ садъ, я въ темнотѣ не могла разсмотрѣть женщины, впустившей насъ; я замѣтила только, что на головѣ у нея была мужская шляпа. Заперевъ за нами калитку, она, не говоря ни слова, повела насъ въ дому. М-съ Мокаланъ шла за нею очень свободно, видимо хорошо зная мѣстность, а я слѣдовала за ней какъ можно ближе.
   -- Славное семейство, нечего сказать, промолвила она шопотомъ:-- двоюродная сестра Декстера единственная женщина въ домѣ и она совершенная идіотка.
   Мы вошли въ большую, низкую пріемную, освѣщенную одной масляной лампой. На стѣнахъ висѣли картины, но въ полутемнотѣ ихъ невозможно было разсмотрѣть.
   -- Теперь скажите, произнесла м-съ Мокаланъ, обращаясь къ безмолвной женщинѣ въ мужской шляпѣ:-- отчего мы не можемъ видѣть Декстера?
   Женщина взяла со стола листъ бумаги и подала его м-съ Мокаланъ.
   -- Это писалъ господинъ, сказала она хриплымъ шопотомъ, словно самое слово "господинъ" пугало ее.-- Возьмите и прочтите. Потомъ оставайтесь или уѣзжайте, какъ хотите.
   Съ этими словами она отворила потайную дверь въ стѣнѣ, скрытую картинами, и исчезла, какъ призракъ.
   М-съ Мокаланъ подошла къ лампѣ и стала читать бумагу, поданную ей странной женщиной. Я безъ церемоніи взглянула чрезъ ея плечо. На бумагѣ были написаны крупнымъ, твердымъ почеркомъ слѣдующія удивительныя слова:
   "Объявленіе,-- Мое громадное воображеніе работаетъ. Призраки героевъ являются передо мной. Я воскрешаю въ себѣ души всѣхъ великихъ покойниковъ. Мозгъ кипитъ въ моей головѣ. Всякій, кто нарушитъ мое одиночество при существующихъ обстоятельствахъ, рискуетъ своей жизнью.-- Декстеръ".
   М-съ Мокаланъ взглянула на меня съ саркастической улыбкой.
   -- Вы по-прежнему настаиваете на своемъ желаніи познакомиться съ нимъ? спросила она.
   Ея насмѣшливый тонъ оскорбилъ мою гордость и я рѣшилась не отступать.
   -- Конечно, да, если я не подвергаю вашу жизнь опасности, отвѣчала я, указывая ей на бумагу.
   Свекровь не удостоила меня отвѣтомъ, положила бумагу на столъ и пошла къ аркѣ, за которой виднѣлась широкая деревянная лѣстница.
   -- Слѣдуйте за мной, сказала она, взбираясь въ темнотѣ по ступенямъ;-- я знаю, гдѣ его найти.
   Добравшись до первой площадки, мы увидали слабый свѣтъ масляной лампы, прикрѣпленной гдѣ-то надъ нами. На вторую площадку выходилъ маленькій коридоръ; и пройдя его, вы вошли чрезъ отворенную дверь въ круглую комнату, на каминѣ которой горѣла лампа. Стѣна, противоположная двери, была завѣшена драпировкой.
   М-съ Мокаланъ отдернула ее и, махнувъ рукою, чтобъ я слѣдовала за нею, сказала мнѣ шопотомъ:
   -- Прислушайтесь.
   За драпировкой была небольшая мрачная ниша, въ концѣ которой находилась затворенная дверь. Я стала прислушиваться: по ту сторону двери раздавался громкій голосъ, покрываемый отъ времени до времени какимъ-то страннымъ шумомъ и свистомъ колесъ. Эти диковинные звуки то страшно усиливались и заглушали громкій голосъ, то какъ-бы удалялись въ пространство и тогда голосъ бралъ верхъ. Надо было думать, что дверь была очень толста и массивна, такъ-какъ, несмотря на все мое вниманіе, я не могла различить словъ, произносимыхъ страннымъ голосомъ, и объяснить себѣ происхожденіе звуковъ, акомпанировавшихъ ему.
   -- Что тамъ происходитъ за дверью? спросила я шопотомъ у м-съ Мокаланъ.
   -- Подойдите и увидите, отвѣчала свекровь.
   Она устроила драпировку такъ, чтобы свѣтъ лампы не падалъ на насъ, и, взявшись за ручку двери, тихонько отворила ее.
   Изъ своего мрачнаго убѣжища я увидала въ открытую дверь длинную, низенькую комнату, еле освѣщенную догоравшимъ огнемъ въ каминѣ. Средина комнаты, находившаяся противъ двери, была освѣщена красноватымъ отблескомъ, а оконечности комнаты находились въ совершенномъ мракѣ. Не успѣла я всего этого сообразить, какъ странный шумъ и свистъ колесъ приблизились къ намъ. Мимо двери пронеслось высокое кресло на колесахъ; сидѣвшая въ немъ призрачная фигура, съ развѣвающимися волосами, приводила его въ движеніе съ удивительной быстротой.
   -- Я Наполеонъ при восходѣ аустерлицкаго солнца! громко восклицалъ онъ, катясь на своемъ креслѣ;-- отъ одного моего слова престолы колеблются, короли исчезаютъ, народы содрагаются и тысячи людей погибаютъ на полѣ брани!
   Черезъ минуту кресло исчезло въ темнотѣ, а когда оно снова возвратилось къ камину, то Декстеръ былъ уже новымъ героемъ.
   -- Я Нельсонъ! восклицалъ онъ;-- я веду флотъ на враговъ при Трафальгарѣ. Я раздаю приказанія, пророчески сознавая свою побѣду и смерть. Я вижу мой апотеозъ: общественные похороны, слезы народа, могилу въ знаменитой церкви! Отдаленныя поколѣнія помнятъ мое имя и поэты воспѣваютъ его въ безсмертныхъ стихахъ!
   Снова колеса застучали и снова этотъ фантастичный, страшный призракъ, новый Центавръ, полу-человѣкъ и полу-кресло, вернулся къ намъ.
   -- Я -- Шекспиръ, продолжалъ онъ дико декламировать:-- я пишу "Лира", величайшую изъ древнихъ и новыхъ трагедій. Я поэтъ изъ поэтовъ. Дайте свѣта, свѣта! Изъ моего умственнаго волкана течетъ поэтическая лава; дайте свѣта, свѣта! Дайте поэту всѣхъ временъ и народовъ записать свои безсмертные стихи!
   Онъ опять понесся по комнатѣ и, прибливясь въ камину, увидалъ отворенную дверь. Въ эту минуту уголья вдругъ вспыхнули и освѣтили наши фигуры. Кресло съ шумомъ остановилось, но черезъ секунду, какъ дикій звѣрь, понеслось прямо на насъ. Мы едва успѣли отскочить, и кресло врѣзалось въ драпировку. Чудовищный призракъ остановилъ свою колесницу и взглянулъ черезъ плечо съ угасающимъ любопытствомъ.
   -- Куда онѣ исчезли? воскликнулъ онъ; -- неужели я стеръ ихъ съ лица земли за дерзкое нарушеніе моего одиночества?
   Глаза его дико искали насъ, и когда онъ увидалъ наши фигуры, спрятанныя за драпировкой, онъ мысленно возвратился въ Шекспиру и Лиру.
   -- Гонерилья и Регана, продолжалъ онъ,-- зачѣмъ вы, мои неестественныя дочери, злобныя чертовки, пришли сюда надо мною издѣваться?
   -- Ничуть не бывало, сказала свекровь спокойнымъ тономъ, словно говорила съ обыкновеннымъ человѣкомъ:-- я вашъ старый другъ, м-съ Мокалань, а съ собой я привезла вторую жену Юстаса Мокалана.
   Не успѣла она произнести этихъ послѣднихъ словъ, какъ Декстеръ соскочилъ со стула съ громкимъ крикомъ ужаса, словно его поразили кинжаломъ въ сердце. Мы увидали въ воздухѣ голову и туловище, лишенное ногъ, а черезъ минуту это чудовищное существо упало на руки съ ловкостью обезьяны. Потомъ, съ необыкновенной быстротой, онъ въ нѣсколько прыжковъ очутился у камина и тамъ, прижавшись въ уголокъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, промолвилъ десятки разъ:
   -- Сжальтесь надо мной, сжальтесь надо мной!
   Вотъ каковъ былъ человѣкъ, у котораго я хотѣла просить помощи и совѣта.
   

ГЛАВА XXV.
Второй взглядъ на Мизеримуса Декстера.

   Совершенно разочарованная и, признаться сказать, чрезвычайно испуганная, я произнесла шопотомъ, обращаясь къ м-съ Moкаланъ:
   -- Я виновата, а вы правы, пойдемте отсюда.
   Слухъ Мизеримуса Декстера былъ чувствителенъ, какъ у собакъ, и онъ услыхалъ мои послѣднія слова.
   -- Нѣтъ, воскликнулъ онъ: -- пройдите сюда со второй женой Юстаса Мокалана; я джентльменъ и долженъ передъ ней извиниться. Я изучаю человѣческую натуру и хочу ее видѣть.
   Въ Декстерѣ произошла совершенная перемѣна. Онъ говорилъ теперь мягкомъ голосомъ и вздохнулъ истерически, какъ женщина, оправляясь отъ долгихъ всхлипываній.
   -- Припадокъ его кончился, сказала м-съ Мокаланъ;-- хотите уйти?
   -- Нѣтъ, отвѣчала я,-- я готова остаться.
   -- Вы уже снова вѣруете въ него? спросила свекровь обычнымъ сатирическимъ тономъ.
   -- Я его болѣе не боюсь, отвѣчала я.
   -- Мнѣ очень жаль, что я васъ напугалъ, произнесъ Декстеръ тѣмъ-же мягкимъ голосомъ; -- нѣкоторые говорятъ, что я по временамъ схожу съума. Если это справедливо, то вы, вѣроятно, застали меня въ одну изъ такихъ минутъ. Сознаюсь, я дѣйствительно мечтатель. Мое воображеніе уноситъ меня на своихъ крыльяхъ и я странно говорю и странно поступаю. Въ подобныхъ случаяхъ, всякій, кто напоминаетъ мнѣ о страшномъ процесѣ, заставляетъ меня переноситься въ прошедшее и ощущать невообразимсе нервное страданіе. У меня очень нѣжное сердце, и потому, въ такомъ свѣтѣ, какъ нашъ, я несчастный человѣкъ. Сдѣлайте одолженіе, извините меня, пожалѣйте и войдите въ комнату.
   Ребенокъ не могъ-бы теперь бояться его, подошелъ-бы къ нему и пожалѣлъ его.
   Въ комнатѣ становилось все темнѣе и темнѣе. Мы едва видѣли прижавшуюся къ камину фигуру Декстера.
   -- Вы не зазжете огня? спросила м-съ Мокаланъ;-- или вы дозволите вашей новой знакомой видѣть васъ внѣ вашего кресла?
   Онъ поднесъ къ своимъ губамъ блестящій металическій свистокъ, висѣвшій у него на шеѣ, и въ комнатѣ раздались рѣзкія, чисто-птичьи ноты. Черезъ минуту въ другомъ концѣ дома раздались точно такіе же звуки.
   -- Аріель сейчасъ придетъ, сказалъ онъ.-- Успокойтесь, тетенька Мокаланъ, Аріель придастъ мнѣ приличный видъ.
   Сказавъ это, онъ въ нѣсколько прыжковъ очутился въ другомъ концѣ комнаты.
   -- Подождите немного, продолжалъ онъ,-- и вы увидите диковинку -- "нѣжную Аріель".
   Въ круглой комнатѣ раздались тяжелые шаги.
   -- Аріель, произнесъ Декстеръ самымъ мягкимъ голосомъ.
   Къ величайшему моему изумленію, грубый, мужской голосъ женщины, встрѣтившей насъ и болѣе походившей на Кллибана, чѣмъ на Аріеля, отвѣчалъ:
   -- Здѣсь.
   -- Дай мнѣ кресло, Аріель.
   Женщина, такъ странно прозванная, отдернула занавѣси на двери, чтобъ освѣтить нѣсколько комнату, и, пододвинувъ кресло Декстеру, подняла его съ полу, какъ ребенка. Но прежде, чѣмъ она посадила его въ кресло, онъ самъ выскочилъ изъ ея рукъ и съ радостнымъ крикомъ опустился на свой обычный пьедесталъ, словно птица на вѣтку.
   -- Принеси лампу и зеркало, сказалъ Декстеръ, и, обращаясь къ намъ, прибавилъ:-- извините, что я повертываю къ вамъ спину; но вы не должны видѣть моихъ волосъ прежде, чѣмъ ихъ приведутъ въ порядокъ. Аріель, щетку, гребень, духи.
   Черезъ нѣсколько минутъ второй Аріель или, иначе сказать, двоюродная сестра Декстера явилась, держа въ одной рукѣ лампу, въ другой -- зеркало, а въ зубахъ щетку. Теперь впервые я могла разсмотрѣть это странное созданіе, ея круглое, пухлое, безъ всякаго выраженія лицо, мутные глаза, толстый носъ и грубый подбородокъ. Это полу-живое, полу-сознательное существо, походившее скорѣе на животное, чѣмъ на человѣка, было одѣто въ мужскую, матроскую куртку, на ногахъ ея были толстые мужскіе сапоги и только красная шерстяная юбка и сломанный гребень въ курчавыхъ волосахъ напоминали, что она женщина. Этотъ странный камердинеръ, подавъ зеркало своему еще болѣе странному господину, принялся за дѣло.
   Она причесала и надушила его волосы и бороду съ удивительною быстротою, хотя, повидимому, безсознательно. Несмотря на ея тупые взгляды и уродливыя ухватки, она исполняла свои обязанности очень старательно, а Декстеръ наблюдалъ за каждымъ ея движеніемъ, смотря въ зеркало. Онъ былъ слишкомъ поглощенъ этимъ занятіемъ, чтобы говорить, и только когда Аріель, кончая прическу, встала противъ него, онъ, не оборачивая головы, произнесъ:
   -- Тетенька Мокаланъ, какъ зовутъ вторую жену вашего сына?
   -- А зачѣмъ вамъ знать ея имя? спросила свекровь.
   -- Мнѣ надо. Не могу-же я называть ее м-съ Мокаланъ.
   -- Отчего-же нѣтъ?
   -- Оттого, что это имя напоминаетъ мнѣ другую. А если я вспомню страшные гленинчскіе дни, то мое мужество исчезнетъ и я снова начну бѣсноваться.
   Услыхавъ это, я поспѣшила сказать:
   -- Меня зовутъ Валерія.
   -- Это римское имя, сказалъ Мизеримусъ Декстеръ;-- мнѣ оно нравится. У меня вообще римскій складъ ума, и если-бъ у меня были ноги, то я и физически походилъ-бы на римлянина. Я буду звать васъ, если позволите, м-съ Валерія.
   Я поспѣшила выразить свое согласіе.
   -- Хорошо, продолжалъ Мизеримусъ Декстеръ;-- видите-ли вы, м-съ Валерія, лицо существа, стоящаго противъ меня.
   Онъ указалъ зеркаломъ на двоюродную сестру съ такимъ-же пренебреженіемъ, какъ-будто она была собака. Съ своей стороны, она также не обратила никакого вниманія на его оскорбительное движеніе и продолжала съ прежнимъ спокойствіемъ причесывать его бороду.
   -- Это лицо идіота, не правда-ли? продолжалъ онъ; -- посмотрите на нее, она болѣе походитъ на растеніе, чѣмъ на человѣка. Въ капустѣ болѣе выраженія и жизни, чѣмъ въ этой дѣвушкѣ. Конечно, вы никогда не повѣрите, чтобъ въ такомъ полуразвитомъ созданіи скрывались унъ, гордость, преданность и любовь?
   Мнѣ было совѣстно ему отвѣчать, хотя молодая дѣвушка съ прежней, непонятной, безсознательной апатіей продолжала заниматься туалетомъ своего господина, не обращая ни на что вниманія.
   -- Я открылъ въ этомъ созданіи любовь, гордость, преданность и другія благородныя чувства, сказалъ Мизеримусъ Декстеръ;-- у меня въ рукахъ ключъ къ ея дремлющему уму. Смотрите на нее и слушайте, м-съ Валерія. Я назову ее по имени, которое я далъ ей изъ ироніи, а она привыкла къ нему, какъ собака къ ошейнику. Аріель!
   Тупое лицо молодой дѣвушки вдругъ какъ-бы озарилось мыслью; ея механически двигавшіяся руки остановились.
   -- Аріель, ты научилась причесывать мои волосы и душить мою бороду?
   -- Да, да, да, отвѣчала она поспѣшно, совершенно просіявъ;-- и вы говорите, что я хорошо это дѣлаю, не правда-ли?
   -- Да; а желала-ли-бы ты, чтобы кто-нибудь другой исполнялъ твои обязанности?
   Въ глазахъ ея сверкнула жизнь и ея странный, мужской голосъ произнесъ нѣжно, гордо:
   -- Никто не дотронется до васъ, пока я жива.
   -- Даже эта леди? спросилъ Декстеръ, указывая на меня зеркаломъ.
   Ея глаза сверкнули гнѣвомъ и, грозя мнѣ гребнемъ, она воскликнула въ припадкѣ ревности:
   -- Пусть она дотронется до васъ, если смѣетъ! пусть она попробуетъ!
   -- Хорошо, моя нѣжная Аріель, сказалъ Декстеръ со смѣхомъ;-- теперь довольно, ты можешь принять свою обычную личину. Окончи мой туалетъ.
   Она снова пассивно принялась за свое дѣло. Блескъ ея глазъ и выраженіе лица мало-по-малу исчезли. Черезъ минуту ея лицо стало такъ-же безсознательно и безумно, какъ и прежде; руки ея механически бѣгали по головѣ и бородѣ Декстера съ той безжизненной быстротой, которая такъ непріятно меня поразила съ самаго начала. Декстеръ, казалось, очень былъ доволенъ результатомъ своего опыта.
   -- Я полагалъ, что это васъ заинтересуетъ, сказалъ онъ.-- Вы видите, что дремлющія умственныя способности моей двоюродной сестры походятъ на сокровенные звуки музыкальнаго инструмента. Я дотрогиваюсь до клавишей -- и они издаютъ звукъ. Она очень довольна, когда я произвожу этотъ опытъ, но величайшее ея удовольствіе -- слушать сказки, и чѣмъ запутаннѣе, чѣмъ сложнѣе сказка, тѣмъ она болѣе ее любитъ. Это очень забавно и я вамъ когда-нибудь доставлю это удовольствіе. Ну, прибавилъ онъ, смотря одобрительно въ зеркало,-- теперь хорошо, ступай, Аріель.
   Она вышла изъ комнаты, стуча своими тяжелыми сапогами и слѣпо повинуясь его волѣ, какъ безсловесное животное. Когда она проходила мимо меня, я сказала ей "прощайте", но она даже не повела глазами, словно мои слова не произвели никакого впечатлѣнія на ея тупой мозгъ. Голосъ, который одинъ вліялъ на нее, теперь безмолствовалъ. Она снова стала тѣмъ безчувственнымъ, апатичнымъ существомъ, которое отворило намъ калитку.
   -- Валерія, сказала мнѣ свекровь,-- скромный хозяинъ дожидается, чтобъ ты высказала о немъ свое мнѣніе.
   Пока глаза мои были устремлены на его двоюродную сестру, онъ повернулъ кресло и находился теперь противъ насъ. Свѣтъ лампы падалъ прямо на него. Описывая его наружность во время процеса я невольно передала свое собственное впечатлѣніе, произведенное имъ на меня въ послѣдующую эпоху. Теперь я видѣла передъ собою блестящее, умное лицо, большіе, ясные голубые глаза, роскошные, вьющіеся каштановые волосы, длинныя, нѣжныя, бѣлыя руки и могучую грудь; все это уже описано мною ранѣе. Его уродство, уничтожавшее всю красоту верхней части тѣла, было скрыто роскошной пестрой, восточной одеждой, перекинутой черезъ кресло, кадь покрывало. На немъ была широкая черная бархатная куртка съ большими малахитовыми пуговицами, а на рукахъ кружевныя манжетки, какія носили въ прошломъ столѣтіи. Я рѣшительно не видѣла въ немъ теперь никакихъ признаковъ сумасшествія и ничего отвратительнаго.
   Единственный недостатокъ, который я нашла въ его лицѣ, заключался въ морщинкахъ, которыя образовывались у внѣшняго угла его глазъ, когда онъ улыбался или смѣялся, что представляло странный контрастъ съ его почти юношескимъ лицомъ. Ротъ, на-сколько борода и усы дозволяли его разглядѣть, былъ небольшой и нѣжно очерченный. Носъ, строго-греческій, былъ, быть можетъ, слишкомъ тонокъ въ сравненіи съ полными щеками и массивнымъ, высокимъ лбомъ. Вообще, говоря о немъ съ точки зрѣнія женщины, а не физіономиста, онъ былъ чрезвычайно красивъ. Живописецъ охотно списалъ-бы съ него Святого Іоанна, а молодая дѣвушка, не зная, что скрывала восточная одежда, сказала-бы, взглянувъ на него: "вотъ герой моихъ мечтаній".
   -- Ну, м-съ Валерія, сказалъ онъ спокойно;-- пугаю я васъ теперь?
   -- Конечно, нѣтъ, м-ръ Декстеръ.
   Его голубые глаза, большіе, какъ у женщины, ясные, какъ у ребенка, впились въ меня съ такимъ страннымъ выраженіемъ, что я была поневолѣ заинтересована и поражена.
   Въ его странномъ взглядѣ виднѣлось то безпокойное, тяжелое сомнѣніе, то открытое удовольствіе, которое убѣдило-бы суетную женщину, что она съ перваго раза побѣдила его. Вдругъ новое чувство овладѣло имъ. Глаза его померкли, голова опустилась и онъ сдѣлалъ правой рукою жестъ сожалѣнія. Онъ началъ бормотать что-то про себя, очевидно, переносясь мыслями въ прошедшее. Я только по временамъ могла разслышать отрывочныя слова, но и по нимъ я могла отчасти судить, что происходило въ умѣ этого страннаго человѣка.
   -- Лицо прелестное, говорилъ онъ,-- но фигура не такъ красива. Не было на свѣтѣ такой великолѣпной фигуры, какъ у нея... Что-то... да, что-то напоминаетъ ея очаровательную грацію. Но въ чемъ именно нахожу я сходство? Быть можетъ, въ дозѣ, быть можетъ, въ движеніяхъ. Бѣдный, погибшій ангелъ! Какая жизнь! какая смерть!
   Сравнивалъ-ли одъ меня съ жертвой таинственнаго яда, съ первой женой моего мужа? Его слова, казалось, подтверждали это предположеніе. Если такъ, то, очевидно, покойница пользовалась его расположеніемъ. Нельзя было не вывести этого заключенія изъ его отрывистаго тона: онъ восхищался ею при жизни и оплакивалъ послѣ смерти. Если-бы мнѣ удалось пріобрѣсть довѣріе этого страннаго человѣка, то къ чему это привело-бы? Полезно-ли было для меня или вредно это открытое имъ сходство между мною и первой женой мужа? Мое присутствіе утѣшало-ли его или, напротивъ, повергало въ отчаяніе? Я жаждала съ нетерпѣніемъ услышать еще что-нибудь о несчастной жертвѣ таинственной отрава, но онъ не произнесъ болѣе ни одного слова. Въ немъ произошла новая перемѣна. Онъ вдругъ поднялъ голову и сталъ смотрѣть вокругъ себя съ выраженіемъ человѣка, неожиданно пробужденнаго отъ глубокаго сна.
   -- Что я сдѣлалъ? я опять далъ волю моему уму. О! гленинчскій домъ! прибавилъ онъ, какъ-бы про себя, дрожа всѣмъ тѣломъ.-- Неужели мысль о немъ не исчезнетъ никогда изъ моей головы? О! гленинчскій домъ!
   Съ величайшему моему разочарованію, м-съ Мокаланъ положила конецъ дальнѣйшей исповѣди Декстера. Что-то въ его тонѣ и выраженіяхъ, касавшихся дома ея сына, повидимому, ее оскорбило и она произнесла рѣзко, рѣшительно:
   -- Тише, мой другъ, тише, вы, кажется, сами не знаете, что говорите.
   -- Я не знаю, что говорю? повторилъ онъ, внимательно устремивъ взоры на меня, а не на мою свекровь;-- о! вы близорукая старуха! Гдѣ ваши очки? Взгляните на нее! Развѣ вы не видите сходства въ ея фигурѣ, а не въ лицѣ съ первой женою Юстаса?
   -- Пустая фантазія, отвѣчала м-съ Мокаланъ: -- я не вижу никакого сходства.
   -- Не говорите такъ громко, шопотомъ произнесъ онъ и схватилъ ее за руку.
   -- Я слышала, что вы оба говорили, сказала я; -- вамъ нечего со мною церемониться, м-ръ Декстеръ. Я знаю, что мой мужъ женатъ во второй разъ и что первая жена его умерла самымъ трагическимъ образомъ. Я прочла его процесъ.
   -- Вы знаете жизнь и смерть мученицы! воскликнулъ Декстеръ, подкатившись въ креслѣ, и прибавилъ со слезами на глазахъ: -- никто достойно не цѣнилъ ея, кромѣ меня. Никто, никто!
   М-съ Мокаланъ нетерпѣливо соскочила со стула и отошла въ противоположный конецъ комнаты.
   -- Когда вы кончите вашъ разговоръ, Валерія, то поѣдемте, сказала она:-- нельзя такъ долго заставлять ждать людей и лошадей въ такой мрачной трущобѣ.
   Для меня было въ высшей степени важно продолжать начатый Декстеромъ разговоръ и потому я представилась, что не разслышала послѣднихъ словъ м-съ Мокаланъ, а какъ-бы случайно положила руку на кресло Декстера съ цѣлью задержать его подлѣ себя.
   -- Ваше показаніе на судѣ вполнѣ доказало, какъ вы глубоко уважали несчастную женщину, сказала я; -- но я полагаю, м-ръ Декстеръ, что вы имѣете особый взглядъ на таинственную причину ея смерти.
   До произнесенія мною этихъ словъ онъ пристально смотрѣлъ на мою руку, покоющуюся на креслѣ, а теперь неожиданно поднялъ глаза и взглянулъ на меня подозрительно и гнѣвно.
   -- Почему вы полагаете, что я имѣю особый взглядъ на это дѣло? спросилъ онъ рѣзво.
   -- Я прочла объ этомъ въ процесѣ, отвѣчала я:-- генералъ-адвокатъ, допрашивавшій васъ на судѣ, употребилъ почти тѣ-же самыя выраженія, какъ я въ настоящую минуту. Я нисколько не желала васъ оскорбить, м-ръ Декстеръ.
   Лицо его мгновенно просіяло, онъ улыбнулся и взялъ меня за руку. Его рука была холодная; я невольно вздрогнула и отдернула свою руку.
   -- Прошу извиненія, сказалъ онъ: -- я васъ не понялъ. Я, дѣйствительно, имѣю особый взглядъ на несчастную женщину, а вы, прибавилъ онъ послѣ минутнаго молчанія,-- имѣете собственный взглядъ на ея жизнь или смерть?
   Я жаждала услышать отъ него болѣе; полагая, что откровенность съ моей стороны можетъ побудить его къ тому-же, я отвѣчала:
   -- Да.
   -- Вы сообщали кому-нибудь ваши мысли? продолжалъ онъ.
   -- Нѣтъ, еще никому.
   -- Странно, произнесъ онъ, стараясь прочесть мои сокровенныя думы:-- какой интересъ можете вы питать къ умершей женщинѣ, которую вы никогда не видали! Зачѣмъ вы задали мнѣ этотъ вопросъ! Вы съ какимъ-нибудь намѣреніемъ пріѣхали ко мнѣ!
   -- Да, отвѣчала я смѣло.
   -- Это намѣреніе имѣетъ что-либо общее съ первой женою Юстаса Мокалана!
   -- Да.
   -- Съ ея жизнію!
   -- Нѣтъ.
   -- Съ ея смертью!
   -- Да.
   Онъ неожиданно, съ дикимъ отчаяніемъ, всплеснулъ руками и потомъ схватился за голову, какъ-бы пораженный тяжелымъ ударомъ.
   -- Я не могу долѣе говорить объ этомъ сегодня, сказалъ онъ;-- я отдалъ-бы все на свѣтѣ, чтобъ узнать, въ чемъ дѣло, но теперь я недостаточно на это силенъ. Я не могу въ настоящую минуту вспомнить ужасное прошедшее и вызвать изъ могилы несчастную мученицу. Входя въ комнату, вы слышали мои восклицанія. У меня страшное воображеніе и по временамъ оно уноситъ меня Богъ знаетъ куда. Я дѣлаюсь актеромъ и разыгрываю роли всѣхъ когда-либо существовавшихъ героевъ. Я совершенно отожествляюсь съ данныхъ лицомъ и на время я дѣйствительно тотъ герой, которымъ себя воображаю. Я не могу удержаться отъ этого. Если-бъ я не давалъ воли своему воображенію въ подобномъ припадкѣ, я сошелъ-бы съума. Поэтому я предаюсь вполнѣ увлекающимъ меня чувствамъ. Припадокъ продолжается иногда нѣсколько часовъ и послѣ него я совершенно ослабѣваю, а нервы приходятъ въ болѣзненно-напряженное состояніе. Возбудите во мнѣ въ подобныя минуты какія-либо мрачныя воспоминанія -- и я въ состояніи кричать, упасть въ обморокъ. Вы слышали мой крикъ, но я не хочу, чтобы вы меня видѣли въ истерикѣ. Нѣтъ, м-съ Валерія, я не хочу испугать васъ, невинное отраженіе погибшаго созданія. Пріѣзжайте завтра днемъ. У меня есть лошадь и кабріолетъ. Аріель, моя нѣжная Аріель, умѣетъ править. Она пріѣдетъ за вами къ тетенькѣ Мокаланъ. Мы поговоримъ обо всемъ завтра; я смерть этого желаю. Завтра я буду въ состояніи васъ слушать, я буду придиченъ, уменъ и сообщителенъ. Теперь оставимъ этотъ разговоръ, этотъ слишкомъ интересный разговоръ. Я долженъ успокоиться или голова моя лопнетъ. Музыка -- лучшее наркотическое средство для впечатлительнаго ума. Гдѣ моя арфа, гдѣ моя арфа?
   Съ этими словами онъ быстро понесся на креслѣ въ противоположный конецъ комнаты, мимо м-съ Мокаланъ, которая возвращалась ко мнѣ.
   -- Ну, Вы его видѣли, сказала она съ нетерпѣніемъ,-- и онъ достаточно себя выказалъ. Скучно смотрѣть на него долѣе; поѣдемте.
   Кресло возвратилось гораздо медленнѣе. Декстеръ приводилъ его въ движеніе одной рукой, а другой держалъ маленькую арфу, скорѣе походившую на классическую лиру музъ и валлійскихъ бардовъ.
   -- Прощайте, Декстеръ, сказала м-съ Мокаланъ.
   -- Подождите, отвѣчалъ онъ, махая рукой:-- пусть ее послушаетъ мое пѣніе. Я никогда не исполняю чужой музыки, прибавилъ онъ, обращаясь во мнѣ:-- я самъ сочиняю мотивъ и слова. Дайте мнѣ минуту подумать -- и я вамъ сыграю и спою импровизацію.
   Онъ закрылъ глаза и припалъ головою въ арфѣ, едва слышно перебирая пальцами по струнамъ. Черезъ минуту онъ поднялъ голову, взглянулъ на меня и быстро сыгралъ прелюдію. Это была дикая, монотонная музыка, то напоминавшая медленную, восточную пляску, то строгую гармонію старинныхъ гимновъ. Слова послѣдовавшей за тѣмъ пѣсни были такъ-же дики и такъ-же смѣло попирали, какъ музыка, всѣ правила искуства. Они, безъ всякаго сомнѣнія, были сочинены на случай и я была предметомъ пѣсни. Своимъ прекраснымъ теноромъ мой поэтъ пѣлъ обо мнѣ:
   
   Зачѣмъ она пришла
   Напоминать о прошлой,
   Напоминать о мертвой,
   И фигурой,
                       И походкой?
   Зачѣмъ она пришла?
   Привела-ль ее судьба,
   Чтобъ старинку вспоминать,
   Тайны прошлаго гадать,
   Чтобъ мысли подѣлить
   И сомнѣнье разрѣшить?
   Привела-ль ее судьба?
   Это будущность покажетъ:
   Скоро ночь пройдетъ,
   Скоро день придетъ --
   Все узнаю я,
             Все узнаетъ и она,--
   Это будущность покажетъ.
   
   Произнося послѣднія слова, голосъ его ослабъ и пальцы едва перебирали струны. Взволнованной умъ нуждался въ покоѣ и онъ мгновенно нашелъ его. Голова опустилась на кресло, глаза закрылись и онъ заснулъ, обнявъ арфу, какъ засыпаетъ ребенокъ, прижавъ въ груди любимую игрушку.
   Мы вошли изъ комнаты на цыпочкахъ, чтобъ не нарушить мирнаго сна Мизеримуса Декстера, поэта, композитора и сумасшедшаго.
   

ГЛАВА XXVI.
Мое упорство.

   Въ пріемной насъ ждала полусонная Аріель. Не говоря ни слова и не смотря на насъ, она проводила насъ до калитки и заперла ее, когда мы сѣли въ экипажъ.
   -- Прощайте, Аріель, сказала я, взглянувъ черезъ заборъ.
   Но я не получила никакого отвѣта, а только слышала, какъ удалялись ея тяжелые шаги и хлопнула дверь.
   Лакей между тѣмъ зажегъ фонари у кареты и, держа одинъ изъ нихъ въ рукѣ, проводилъ насъ черезъ обломки, валявшіеся на улицѣ передъ домомъ.
   -- Ну, сказала свекровь, когда мы усѣлись въ карету,-- вы видѣли Мизеримуса Декстера, и я надѣюсь, что вы довольны. Я должна отдать ему справедливость, что никогда въ жизни не видала его такимъ сумасшедшимъ, какъ сегодня. Какъ вы полагаете!
   -- Я не хочу съ вами спорить; но что касается меня, я не убѣдилась, что онъ сумасшедшій.
   -- Онъ не сумасшедшій! воскликнула м-съ Мокаланъ;-- послѣ его безумнаго катанья въ креслѣ! не сумасшедшій послѣ его нелѣпаго опыта надъ несчастной двоюродной сестрой! Не сумасшедшій послѣ того, что онъ пѣлъ романсъ, сочиненный въ вашу честь, и заснулъ въ видѣ заключенія! О, Валерія! о, Валерія! Справедливо сказалъ древній мудрецъ, что "слѣпъ тотъ, кто не хочетъ видѣть".
   -- Извините меня, м-съ Moкаланъ, я видѣла все то, о чехъ вы говорите, и, признаюсь, никогда въ жизни не была я такъ изумлена и поражена. Но теперь, когда первая минута удивленія прошла и я могу обо всемъ спокойно разсуждать, я сильно сомнѣваюсь, сумасшедшій-ли онъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Конечно, онъ слишкомъ рѣзко и открыто высказываетъ мысли и чувства, которыя мы скрываемъ, какъ слабость. Я сама, признаюсь, часто воображала себя въ лицѣ другого человѣка и чувствовала при этомъ нѣкоторое удовольствіе. Точно также дѣти, если они одарены воображеніемъ, любятъ представлять изъ себя колдуній, царицъ и пр. М-ръ Декстеръ, какъ всѣ дѣти, не скрываетъ этой странности, и если это доказательство безумія, то, конечно, онъ сумасшедшій. Но я замѣтила, что когда его воображеніе успокоивалось, онъ становился Мизеримусонъ Декстеромъ и не считалъ себя болѣе ни Наполеономъ, ни Шекспиромъ. Къ тому-же надо взять въ соображеніе, что онъ ведетъ такую уединенную, скучную жизнь. Я не могу научно доказать, какое вліяніе имѣетъ эта жизнь на особенность его характера, но полагаю, что всѣ его странности объясняются разстроеннымъ воображеніемъ, а его опытъ съ бѣдной родственницей и пѣніе экспромта представляютъ слѣдствіе чрезмѣрнаго самолюбія. Я надѣюсь, что мои слова не заставятъ васъ перемѣнить обо мнѣ ваше хорошее мнѣніе, но я должна сознаться, что посѣщеніе Мизеримуса Декстера доставило мнѣ большое удовольствіе и что онъ меня очень заинтересовалъ.
   -- Доказываетъ-ли ваша ученая рѣчь, что вы намѣрены поддерживать съ нимъ знакомство? спросила м-съ Мокаланъ.
   -- Я не знаю, что скажу завтра, но сегодня я чувствую желаніе его увидѣть еще разъ, отвѣчала я.-- Когда вы отошли въ другой конецъ комнаты, я успѣла ему сказать нѣсколько словъ и убѣдилась, что онъ можетъ принести мнѣ большую пользу.
   -- Въ чемъ? перебила меня свекровь.
   -- Въ томъ, что составляетъ единственную цѣль моей жизни, хотя вы, къ сожалѣнію, этого не одобряете.
   -- И вы намѣрены оказать ему полное довѣріе, открыть вашу душу подобному человѣку?
   -- Да, если я завтра буду такого-же мнѣнія, какъ сегодня. Вѣроятно, это рискъ, но я должна рисковать. Я знаю, что должна быть осторожна, но осторожность не можетъ содѣйствовать достиженію моей цѣли.
   М-съ Мокаланъ не возражала, но, открывъ мѣшокъ въ каретѣ, вынула изъ него коробочку со спичками и маленькій фонарь.
   -- Вы меня побуждаете показать вамъ послѣднее письмо вашего мужа изъ Испаніи, сказала она:-- вы увидите, какого онъ мнѣнія о вашемъ капризѣ; вы убѣдитесь, бѣдный, заблуждающійся ребенокъ, что мой сынъ не стоитъ той безполезной жертвы, которую вы хотите принести ради него. Зажгите спичку.
   Я немедленно исполнила ея желаніе. Со времени отъѣзда Юстаса я жаждала получить отъ него извѣстія, которыя могли поддержать меня послѣ столькихъ разочарованій. Къ тому-же я не знала, думалъ-ли обо мнѣ когда-нибудь Юстасъ во время своего произвольнаго изгнанія. Конечно, еще рано было надѣяться на то, чтобъ онъ сожалѣлъ о своемъ необдуманномъ бѣгствѣ.
   Когда фонарь былъ зажженъ и повѣшенъ между двумя передними окнами, м-съ Мокаланъ подала мнѣ письмо своего сына. Нѣтъ большаго безумія, какъ безуміе любви, и потому, увидавъ почеркъ мужа, я едва удержалась, чтобъ не поцѣловать письмо.
   -- Вотъ, сказала она: -- начните со второй страницы: она вся посвящена вамъ. Прочтите и, заклинаю васъ небомъ, образумьтесь, пока еще не поздно.
   Я повиновалась и прочла слѣдующее:
   "Могу-ли я писать о Валеріи? Да, я долженъ! Увѣдомьте меня объ ея здоровьѣ, о томъ, что она дѣлаетъ. Я постоянно думаю о ней. Не проходитъ дня, чтобы я не оплакивалъ ея потери. О! если-бъ она довольствовалась своимъ положеніемъ и не открыла-бы несчастной тайны! Она говорила, когда я ее видѣлъ въ послѣдній разъ, что намѣрена прочитать процесъ. Исполнила-ли она это намѣреніе? Мнѣ кажется, матушка, что я умеръ-бы, увидавъ ее послѣ того, какъ она узнала всѣ подробности позорнаго подозрѣнія, заклеймившаго меня на вѣки. Подумайте только объ ея невинныхъ, чистыхъ глазахъ, устремленныхъ на человѣка, котораго обвиняли (а никогда совершенно не оправдали) въ самомъ подлѣйшемъ изъ убійствъ, и вы согласитесь со мною, что чувства этого человѣка въ подобную минуту должны быть ужасны, если только онъ не потерялъ всякій стыдъ и совѣсть. Я не могу хладнокровно даже писать объ этомъ. Неужели она все еще питаетъ надежду, бѣдный ангелъ? Неужели она мечтаетъ, что въ ея власти доказать всему свѣту мою невиновность? О, матушка, употребите все ваше вліяніе, чтобъ она отказалась отъ этой идеи! Избавьте ее отъ униженій, разочарованій и оскорбленій, которымъ она можетъ совершенно невинно подвергнуться. Ради нея, ради меня, не жалѣйте никакихъ средствъ для достиженія этой справедливой, человѣколюбивой цѣли. Я не пишу ей, потому что не смѣю. Не говорите ей ни слова обо мнѣ, когда увидите. Напротивъ, старайтесь, чтобъ она скорѣе забыла обо мнѣ. Единственное добро, которое я могу ей сдѣлать, чтобъ загладить свою вину, это -- совершенно исчезнуть изъ ея жизни".
   Этими несчастными словами кончалось письмо. Я молча подала его свекрови.
   -- Если это не убѣдитъ васъ отказаться отъ своего намѣренія, то ничто не убѣдитъ, сказала она, складывая письмо;-- во всякомъ случаѣ, намъ нечего больше говорить.
   Я ничего не отвѣчала, а плакала подъ вуалемъ. Будущее казалось мнѣ очень мрачнымъ. Мой несчастный мужъ продолжалъ безнадежно заблуждаться. Единственной надеждой намъ оставалась только моя отчаянная рѣшимость попытать счастье. Если-бъ я нуждалась въ поддержкѣ своей рѣшимости противъ увѣщеваній всѣхъ моихъ друзей, то письмо Юстаса было-бы болѣе чѣмъ достаточно въ этомъ отношеніи. По крайней мѣрѣ, онъ меня не забылъ, думалъ обо мнѣ и сожалѣлъ о разлукѣ со мною. Это было хотя нѣкоторымъ утѣшеніемъ. "Если Аріель пріѣдетъ за мною завтра, я съ нею отправлюсь къ Декстеру", думала я.
   М-съ Мокаланъ велѣла остановиться каретѣ у дома Бенджамина.
   Прощаясь съ ней, я объяснила (ранѣе я не рѣшалась ей сказать этого), что на другой день м-съ Декстеръ пришлетъ за мною къ ней свою двоюродную сестру въ кабріолетѣ, и спросила, позволитъ-ли она мнѣ отправиться изъ ея дома или пришлетъ кабріолетъ въ Бенджамину. Я ожидала вспышки гнѣва, но была пріятно изумлена. Старуха сдѣлала усиліе надъ собою, доказывая тѣмъ, что я ей дѣйствительно нравилась, и сказала спокойно:
   -- Если вы непремѣнно захотите завтра ѣхать въ Декстеру, то, конечно, вы отправитесь не изъ моего дома. Но я надѣюсь, что вы завтра будете благоразумнѣе.
   На слѣдующій день, около полудня, у дома Бенджамина остановился кабріолетъ и мнѣ подали записку м-съ Мокаланъ.
   "Я не имѣю никакого права контролировать ваши дѣйствія, писала мнѣ свекровь;-- посылаю кабріолетъ, но надѣюсь, что вы въ немъ не поѣдете. Какъ-бы я желала убѣдить васъ, Валерія, въ томъ, что я вашъ истинный другъ. Ночью я иного думала о васъ и упрекала себя, что не приняла болѣе дѣйствительныхъ мѣръ для предотвращенія вашего несчастнаго брака. Однако, чтоже я могла сдѣлать? Сынъ признался мнѣ, что ухаживалъ за вами подъ вымышленнымъ именемъ, но не открылъ ни вашего имени, ни вашего адреса. Быть можетъ, я должна была принять мѣры, чтобъ васъ розискать и открыть вамъ тайну сына, не боясь возстановить его противъ себя. Я думала, что честно исполнила свой долгъ, не давая согласія на вашу свадьбу и не присутствуя на ней. Но теперь уже поздно разсуждать объ этомъ. Не къ чему безпокоить васъ пустымъ раскаяніемъ старухи. Но, дитя мое, если съ вами случится что-нибудь дурное, то я буду считать себя, хотя и косвенно, виновной. Я нахожусь въ такомъ волненіи, что мнѣ необходимо вамъ писать, хотя я и не имѣю сообщить ничего интереснаго. Не ѣздите къ Декстеру! Меня всю ночь преслѣдовала мысль, что ваше посѣщеніе Декстера кончится дурно. Напишите, что не можете принять его приглашенія. Валерія, я твердо убѣждена, что вы горько раскаетесь въ своемъ поступкѣ, если поѣдете къ нему".
   Меня слишкомъ ясно предупреждали, мнѣ давали слишкомъ опредѣленный совѣтъ. Однако, ни предупрежденіе, ни совѣтъ на меня нисколько не подѣйствовали.
   Я должна сознаться, что была тронута нѣжнымъ сочувствіемъ свекрови, но моя рѣшимость нисколько не поколебалась. Пока я жива, у меня не было другой мысли, другой цѣли, какъ узнать отъ Мизеримуса Декстера его взглядъ на смерть первой жены моего мужа. Я считала его мнѣніе по этому предмету путеводной звѣздой среди мрака, въ которомъ я должна была пробираться. Я отвѣчала м-съ Мокаланъ въ очень теплыхъ, благодарныхъ выраженіяхъ и, запечатавъ письмо, отправилась къ Декстеру.
   

ГЛАВА XXVII.
М-ръ Декстеръ дома.

   Уличные мальчишки всего околотка окружали кабріолетъ, грубо выражая удовольствіе при видѣ Аріеля въ мужской шляпѣ и курткѣ. Лошадь стояла не спокойно, какъ-бы чувствуя вліяніе крика и шума, но возница съ бичомъ въ рукѣ сидѣла неподвижно, величественно, не обращая никакого вниманія на шутки и остроты, летѣвшія на нее со всѣхъ сторонъ.
   -- Здравствуйте, сказала я, подходя къ кабріолету.
   -- Садитесь, лаконически произнесла Аріель, и когда я усѣлась, она ударила лошадь и мы поѣхали.
   Я рѣшилась во время всего путешествія не открывать рта зная по опыту, что отъ моей возницы нельзя было добиться ни слова. Но опытъ не всегда непогрѣшимъ. Послѣ получасовой безмолвной ѣзды Аріель вдругъ заговорила:
   -- Вы знаете, куда мы подъѣзжаемъ? спросила она, смотря прямо передъ собою.
   -- Нѣтъ, отвѣчала я:-- мнѣ эта дорога неизвѣстна. Куда-же мы подъѣзжаемъ?
   -- Къ каналу.
   -- Такъ что-жь?
   -- Я думаю, не опрокинуть-ли васъ въ каналъ.
   Это удивительное заявленіе требовало нѣкоторыхъ объясненій и я дерзнула спросить:
   -- Зачѣмъ вы хотите меня опрокинуть?
   -- Потому, что я васъ ненавижу, отвѣчала она съ холодной откровенностью.
   -- Что я вамъ сдѣлала?
   -- Какія у васъ дѣла съ моимъ господиномъ?
   -- Вы хотите сказать -- съ м-ромъ Декстеромъ?
   -- Да.
   -- Я хочу переговорить съ нимъ.
   -- Неправда. Вы хотите занять мое мѣсто. Вы, негодная, хотите причесывать его голову и бороду.
   Я теперь поняла, въ чемъ дѣло. Мысль, которую высказалъ шуткою Мизеримусъ Декстеръ наканунѣ, мало-по-малу усвоивалась ея тупымъ умомъ и, наконецъ, вылилась въ словахъ ровно черезъ пятнадцать часовъ.
   -- Я вовсе не желаю прикасаться въ его волосамъ и предоставляю это вамъ, сказала я.
   Она взглянула на меня; ея толстое лицо покраснѣло и мутные глаза блестѣли отъ необычнаго усилія высказать свою мысль и понять отвѣтъ.
   -- Повторите ваши слова, и потише! воскликнула она.
   Я исполнила ея желаніе.
   -- Подтвердите клятвой, произнесла она, все болѣе и болѣе волнуясь.
   Я совершенно серьезно (мы только-что подъѣхали въ каналу) дала клятву.
   -- Теперь вы довольны? спросила я.
   Она ничего не отвѣчала, легко вздохнула и во всю дорогу уже болѣе не смотрѣла на меня и не говорила ни слова. Мы проѣхали мимо канала и я избѣгла насильственнаго купанья. Миновавъ нѣсколько улицъ и пустырей, которые я смутно помнила, кабріолетъ повернулъ въ узкій переулокъ, гдѣ не могъ-бы проѣхать, экипажъ большого размѣра, и остановился передъ оградой и воротами совершенно мнѣ неизвѣстными. Соскочивъ на землю, Аріель вынула изъ кармана ключъ, отперла ворота и ввела лошадь во дворъ стариннаго дома Декстера. Лошадь сама пошла въ сарай съ кабріолетомъ, а Аріель повела меня въ темную, пустую кухню. Потомъ, черезъ каменный коридоръ, мы достигли пріемной, куда мы наканунѣ вошли черезъ парадную дверь. Тутъ Аріель поднесла ко рту свистокъ, висѣвшій у нея на шеѣ, и огласила воздухъ рѣзкими, звонкими нотами, которыя были уже мнѣ знакомы.
   -- Подождите здѣсь, пока не услышите свистка господина, сказала она, въ послѣдній разъ открывая ротъ;-- тогда вы можете идти наверхъ.
   Итакъ, Декстеръ долженъ былъ меня свистнуть, какъ собаку, и, что было гораздо хуже, я должна была повиноваться свистку. Я все-же ожидала, что Аріель извинится за такое безцеремонное обращеніе, но ни чуть не бывало: она молча обернулась и исчезла.
   Подождавъ нѣсколько минутъ и не слыша условнаго сигнала, я стала разсматривать картины, висѣвшія на стѣнахъ и которыя наканунѣ я не могла видѣть въ темнотѣ. Подъ самымъ карнизомъ разноцвѣтная надпись объясняла, что всѣ онѣ были произведенія Декстера. Не довольствуясь поэзіей и музыкой, онъ занимался живописью. На одной стѣнѣ расположена была колекція картинъ, подъ общимъ названіемъ "Изображенія страстей", а на другой: "Эпизоды изъ жизни Вѣчнаго Жида". Случайные зрители, подобные мнѣ, нредувѣдомлялись надписью, что "м-ръ Декстеръ не имѣетъ въ виду лицъ, ищущихъ природы въ художественныхъ произведеніяхъ, а исключительно руководствуется своимъ воображеніемъ, такъ-какъ природа выводитъ его изъ себя".
   Удаливъ старательно изъ своей головы всякую мысль о природѣ, я начала прежде всего разсматривать картины, изображавшія человѣческія страсти.
   Какъ ни мало я понимала въ живописи, но Мизеримусъ Декстеръ, повидимому, имѣлъ еще менѣе понятія о правилахъ этого искуства. Его картины можно было назвать скорѣе пачканьемъ, чѣмъ живописью. Болѣзненное, разстроенное воображеніе побуждало его изображать повсюду ужасы, и это составляло единственную замѣчательную черту всѣхъ его произведеній.
   Первая изъ картинъ, изображавшихъ человѣческія страсти, была "Ненависть". На берегу быстрой, пѣнящейся рѣки, подъ тѣнью громаднаго дерева лежалъ мертвецъ въ пестрой одеждѣ, а подлѣ стоялъ, также въ пестрой одеждѣ, человѣкъ съ поднятымъ мечомъ и съ злобной радостью слѣдилъ за крупными каплями крови, падавшими на землю съ лезвея меча. Вторая картина, "Жестокость", раздѣлялась на нѣсколько отдѣленій. Въ первомъ изъ нихъ виднѣлась лошадь, которую страшно шпорилъ всадникъ, такъ-что изъ ея бока торчали внутренности; во во второмъ-старикъ-ученый анатомировалъ живую кошку; въ третьемъ -- два идолопоклонника любезно поздравляли другъ друга съ пыткой двухъ христіанъ, изъ которыхъ перваго жарили на рашперѣ, а другого повѣсили на деревѣ въ верху ногами, предварительно содравъ съ него кожу.
   Не желая видѣть остальныя изображенія страстей, я перешла къ "Вѣчному Жиду" на противоположной стѣнѣ. Вторая надпись увѣдомляла зрителя, что "Голандскій матросъ" былъ никто иной, какъ Вѣчный Жидъ, продолжавшій свои скитанія по морямъ. Приключенія этой таинственной личности составляли предметъ цѣлаго ряда картинъ. Въ первой виднѣлась гавань на скалистомъ берегу: корабль стоялъ на якорѣ и кормчій распѣвалъ на палубѣ. Море катило черные, грозные валы; въ мрачныхъ облакахъ блестѣла молнія, при свѣтѣ которой приближался въ берегу призрачный корабль. Несмотря на недостатки исполненія, эта картина доказывала въ ея творцѣ могущественное воображеніе и даже поэтическое чувство. Въ слѣдующей картинѣ призрачный корабль всталъ на якорь рядомъ съ дѣйствительнымъ судномъ, въ величайшему ужасу кормчаго. Вѣчный Жидъ вышелъ на берегъ; лодка его дожидалась, и въ ней гребцы были очень маленькаго роста, съ блѣдными лицами и въ черной, погребальной одеждѣ. Онъ, также весь въ черномъ, поднималъ руки къ небу и устремлялъ на него умоляющіе взгляды. Дикія, живыя существа суши и воды, тигры, единороги, крокодилы, морскія змѣи, акулы и пр. окружали таинственнаго странника, какъ-бы очарованные и прирученные его взглядомъ. Небо и море были одинаково черны. Молнія не было болѣе видно и вся сцена освѣщалась только слабымъ мерцаніемъ факела въ рукахъ духа мщенія, простиравшаго надъ Жидомъ свои громадныя крылья. Конечно, эта картина была очень дика по мысли, но произвела на меня сильное впечатлѣніе.
   Пока я разсматривала это странное художественное произведеніе, наверху раздался громкій свистъ. Я вскрикнула отъ испуга -- до того были напряжены мои нервы и такъ сильно вліяли на меня таинственная тишина, царившая въ домѣ, и мое странное положеніе въ данную минуту. Я хотѣла бѣжать; мысль остаться съ глазу на глазъ съ человѣкомъ, который нарисовалъ эти ужасныя картины, приводила меня въ ужасъ. Я принуждена была сѣсть на стулъ и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ не могла оправиться. Свистокъ раздался вторично, еще нетерпѣливѣе, чѣмъ прежде. Я встала и поднялась по лѣстницѣ во второй этажъ. Удалиться въ это мгновеніе было слишкомъ оскорбительно для моего достоинства, но сердце мое билось сильнѣе обыкновеннаго и я должна признаться, что видѣла теперь совершенно ясно всю неосторожность моего поступка.
   Въ передней комнатѣ надъ каминомъ было зеркало. Я остановилась на минуту, чтобъ взглянуть на себя.
   Занавѣсь, скрывавшая внутреннюю дверь, была частью отдернута и, несмотря на мои тихіе шаги, тонкій слухъ Декстера тотчасъ отгадалъ мое присутствіе.
   -- Это м-съ Валерія? произнесъ онъ тѣмъ нѣжнымъ теноромъ, которымъ онъ пѣлъ наканунѣ.-- Пожалуйста войдите.
   Я вошла во внутреннюю комнату.
   Тихо, почти незамѣтно подкатилось ко мнѣ на встрѣчу кресло и Мизеримусъ Декстеръ протянулъ мнѣ руку. Голова его задумчиво поникла; большіе голубые глаза томно смотрѣли на меня. Ничто въ немъ теперь не напоминало дикаго, страшнаго существа, бывшаго одну минуту Наполеономъ, а другую -- Шекспиромъ. Сегодняшній Декстеръ былъ задумчивый, меланхоличный, добродушный человѣкъ, который напоминалъ вчерашняго Декстера только своей странной одеждой. Теперь на немъ была розовая, шелковая, стеганая куртка, а покрывало, скрывавшее его уродство, было атласное, свѣтло-зеленаго цвѣта; наконецъ, на рукахъ у него были массивные золотые браслеты въ древнемъ вкусѣ.
   -- Какъ вы добры, что пріѣхали меня утѣшить и очаровать своимъ присутствіемъ, сказалъ онъ грустнымъ, мелодичнымъ голосомъ;-- я нарочно надѣлъ самый красивый изъ моихъ костюмовъ. Не удивляйтесь; за исключеніемъ презрѣннаго, матеріальнаго XIX столѣтія, мужчины носили всегда, также, какъ женщины, пестрыя и дорогія матеріи. Сто лѣтъ тому назадъ джентльменъ былъ прилично одѣтъ въ розовомъ шелковомъ кафтанѣ. Полторы тысячи лѣтъ тому назадъ патриціи носили такіе-же браслеты, какъ мои. Я ненавижу варварское презрѣніе къ красотѣ и мелочную боязнь расходовъ, которые ограничиваютъ одежду современнаго джентльмена чернымъ сукномъ, а украшенія -- однимъ кольцомъ. Я люблю быть блестящимъ и великолѣпнымъ, особенно когда принимаю красавицу. Вы не знаете, какъ ваше общество для меня драгоцѣнно. Сегодня одинъ изъ моихъ грустныхъ дней; непрошенныя слезы выступаютъ на глаза, я тяжело вздыхаю и жажду состраданія. Только подумайте, какое я несчастное существо! Бѣдный, одинокій, проклятый судьбою уродъ! Мое любящее сердце пропадаетъ даромъ, мои необыкновенныя способности остаются безъ употребленія. Жалко, грустно, страшно! Пожалѣйте меня, пожалѣйте меня.
   Его глаза были полны слезъ состраданія о самомъ себѣ. Онъ смотрѣлъ на меня и говорилъ, словно больной ребенокъ, требующій ласки. Странно сказать, но я никогда въ жизни не чувствовала себя въ такомъ неловкомъ положеніи.
   -- Пожалуйста пожалѣйте меня, продолжалъ онъ,-- не будьте жестоки. Я прошу немногаго. Прелестная м-съ Валерія, скажите, что вы меня сожалѣете.
   Я исполнила его желаніе, но невольно покраснѣла.
   -- Благодарствуйте, отвѣчалъ Декстеръ смиренно; -- вы мнѣ сдѣлали большое одолженіе, но не останавливайтесь на доброй дорогѣ. Погладьте мою руку.
   Я старалась всѣми силами сдержать себя, но его послѣднія слова, произнесенныя самымъ серьезнымъ тономъ, показались мнѣ до того нелѣпыми, что я расхохоталась.
   Мизеримусъ Декстеръ взглянулъ на меня съ такимъ изумленіемъ, что мой хохотъ только еще усилился. Повидимому, это его нисколько не обидѣло. Оправившись отъ своего изумленія, онъ откинулся на спинку кресла съ выраженіемъ человѣка, критически слушающаго музыкальную пьесу. Когда я перестала смѣяться, онъ захлопалъ въ ладоши и произнесъ съ видимымъ удовольствіемъ: "bis! bis!"
   -- Посмѣйтесь еще, сказалъ онъ прежнимъ дѣтскимъ тономъ;-- веселая м-съ Валерія, у васъ музыкальный смѣхъ, а у меня музыкальное ухо. Посмѣйтесь еще.
   -- Мнѣ, право, совѣстно, м-ръ Декстеръ, отвѣчала я совершенно серьезно.-- Пожалуйста извините меня.
   Онъ ничего не отвѣчалъ и мнѣ показалось, что онъ даже не разслышалъ моихъ словъ. Его перемѣнчивая натура, повидимому, подверглась новой перемѣнѣ. Онъ пристально смотрѣлъ на мое платье и, очевидно, былъ погруженъ въ какія-то серьезныя думы.
   -- М-съ Валерія, сказалъ онъ вдругъ,---вамъ не покойно на этомъ стулѣ?
   -- Нѣтъ, не безпокойтесь, отвѣчала я,-- мнѣ очень покойно.
   -- Извините меня, продолжалъ онъ,-- но на противоположномъ концѣ комнаты стоитъ индійское плетеное кресло, которое будетъ для васъ несравненно покойнѣе. Простите меня, если я буду такъ грубъ, что не самъ подамъ вамъ креело. На это есть причина.
   У него была причина! Какую новую эксцентричную штуку хотѣлъ онъ выкинуть? Я встала и пошла за кресломъ, которое оказалось очень легкимъ. Возвращаясь, я замѣтила, что его глаза странно впивались въ мое платье и, что еще было страннѣе, результатъ этого изслѣдованія, казалось, частью его интересовалъ, частью огорчалъ.
   Я поставила кресло подлѣ него и только-что хотѣла сѣсть, какъ онъ снова послалъ меня въ противоположный конецъ комнаты.
   -- Сдѣлайте одолженіе, сказалъ онъ,-- возьмите со стѣны индійскій вѣеръ, онъ васъ предохранитъ отъ огня. Мы сидимъ очень близко отъ камина. Еще разъ простите, что я дозволяю вамъ самимъ служить себѣ. Но, повѣрьте, у меня на это есть причина.
   Вторично онъ настаивалъ на своей "причинѣ". Любопытство побуждало меня исполнять его капризы такъ-же слѣпо, какъ Аріель. Я пошла за вѣеромъ и, возвращаясь, снова замѣтила, что онъ съ прежнимъ вниманіемъ и страннымъ выраженіемъ интереса и сожалѣнія смотрѣлъ на мое простенькое платье.
   -- Тысячу разъ благодарю васъ, сказалъ онъ;-- вы совершенно невинно огорчили мое сердце, но все-же вы сдѣлали мнѣ иного добра. Дайте мнѣ слово, что не обидѣтесь, если я вамъ скажу всю правду.
   Онъ хотѣлъ мнѣ объяснить свое странное поведете, и я никогда въ жизни не давала слова такъ охотно.
   -- Я грубо поступилъ, дозволивъ вамъ самимъ принести кресло и вѣеръ, продолжалъ онъ; -- причина, побудившая меня къ этому, быть можетъ, покажется вамъ очень странной. Вы замѣтили, что я очень внимательно смотрѣлъ на васъ, пожалуй, даже слишкомъ внимательно?
   -- Да. Я думала, что вы разглядываете мое платье.
   -- Нѣтъ, произнесъ онъ, качая головой и грустно вздыхая,-- я не смотрѣлъ ни на ваше платье, ни на ваше лицо. Ваше платье мрачное. Ваше лицо -- мнѣ все еще незнакомое. Но, милая м-съ Валерія, я хотѣлъ видѣть вашу походку.
   Мою походку! Что-бы это значило? Куда опять умчало его разстроенное воображеніе?
   -- Вы одарена рѣдкой для англичанки, красивой походкой, продолжалъ онъ.-- Она имѣла хорошую походку. Я не могъ отказать себѣ въ счастьи увидать ее въ васъ. Вы для меня воскресили ее изъ мертвыхъ и я видѣлъ въ вашихъ движеніяхъ ея грацію. Простите меня, мое побужденіе било невинно и свято. Мое сердце обливается кровью и несказанно васъ благодаритъ.
   Онъ умолкъ и поникъ головой на грудь; но черезъ минуту онъ снова ее поднялъ.
   -- Мы говорили о ней вчера вечеромъ, произнесъ онъ;-- что я говорилъ, что вы говорили? Я помню очень смутно. Пожалуйста напомните мнѣ. Вы на меня не сердитесь, не правда-ли?
   Я, вѣроятно, разсердилась-бы на всякаго другого, но не на него, потому-что слишкомъ жаждала снискать его довѣріе, особенно теперь, когда онъ самъ заговорилъ о первой женѣ Юстаса.
   -- Мы говорили, отвѣчала я,-- о смерти м-съ Мокаланъ и...
   -- Да, да, перебилъ онъ меня съ жаромъ, наклоняясь ко мнѣ всѣмъ тѣломъ;-- я удивлялся, какой интересъ могла имѣть тайна ея смерти. Скажите мнѣ, довѣрьте мнѣ ваши самыя сокровенная мисли. Я умираю отъ нетерпѣнія узнать всю правду.
   -- Этотъ вопросъ интересуетъ меня еще болѣе, чѣмъ васъ. Счастье всей моей жизни зависитъ отъ объясненія ея таинственной смерти.
   -- Боже милостивый! Отъ чего? воскликнулъ онъ.-- Подождите, я выхожу изъ себя, а я долженъ сохранить все свое хладнокровіе. Дѣло слишкомъ серьезное. Подождите минуту.
   Онъ открылъ изящную, маленькую корзинку, висѣвшую на ручкѣ его кресла, и вынулъ канвовую работу со всѣми принадлежностями. Я смотрѣла на него съ изумленіемъ.
   -- Женщины, сказалъ онъ,-- очень благоразумно собираются съ мыслями, занимаясь рукодѣльемъ. Зачѣмъ-же мужчинамъ отказывать себѣ въ такомъ прекрасномъ, простомъ способѣ успокоивать нервы и приводить въ порядокъ мысли? Я слѣдую благоразумному примѣру женщинъ. Позвольте мнѣ, м-съ Валерія, собраться съ мыслями.
   Онъ серьезно расправилъ канву и принялся за работу съ необыкновенной, чисто-женской быстротой.
   -- Ну, сказалъ черезъ нѣсколько минутъ и-ръ Декстеръ,-- я готовъ. Вы говорите, а я буду работать. Пожалуйста начинайте.
   Я повиновалась ему.
   

ГЛАВА XXVIII.
Во мракъ.

   Съ такимъ человѣкомъ, какъ Мизеримусъ Декстеръ, и съ такой цѣлью, какъ моя, нельзя было останавливаться на полдорогѣ. Я должна была или открыть ему всецѣло мой планъ, или пріискать какой-нибудь предлогъ для приличнаго отступленія. Въ моемъ критическомъ положеніи полумѣры были невозможны, даже если-бъ я была до нихъ охотница. Поэтому я рискнула и сразу объяснила ему, въ чемъ дѣло.
   -- Вы до сихъ поръ ничего не знаете обо мнѣ, м-ръ Декстеръ, сказала я;-- вы, я полагаю, не знаете, что мы съ мужемъ теперь не живемъ вмѣстѣ?
   -- Къ чему говорить о вашемъ мужѣ? сказалъ онъ холодно, не поднимая глазъ отъ своей работы.
   -- Это необходимо, отвѣчала я,-- иначе нельзя объяснить то дѣло, по которому я обращаюсь къ вамъ.
   -- Вы не живете съ вашимъ мужемъ, повторилъ онъ, вздохнувъ;-- что-же, Юстасъ васъ бросилъ?
   -- Онъ покинулъ меня и уѣхалъ заграницу.
   -- Безъ всякой надобности?
   -- Безъ всякой.
   -- Назначилъ онъ срокъ своего возвращенія?
   -- Если Юстасъ будетъ упорствовать въ своемъ теперешнемъ мнѣніи, онъ никогда не вернется.
   Онъ въ первый разъ поднялъ голову отъ работы и съ интересомъ взглянулъ на меня.
   -- Неужели ссора такая серьезная? спросилъ онъ.-- Вы разошлись по обоюдному согласію, прелестная м-съ Валерія?
   Тонъ, которымъ онъ произнесъ эти слова, мнѣ не понравился. Его взглядъ убѣдилъ меня, что, быть можетъ, я напрасно рискнула на свиданіе съ нимъ наединѣ, и я напомнила ему, скорѣе интонаціей голоса, чѣмъ словами, о томъ уваженіи, которое онъ долженъ былъ мнѣ оказывать.
   -- Вы совершенно ошибаетесь, сказала я: -- между нами не было не только ссоры, но даже ни малѣйшаго недоразумѣнія. Разлука намъ обоимъ, м-ръ Декстеръ, одинаково горька.
   -- Продолжайте пожалуйста, произнесъ онъ съ иронической улыбкой,-- я васъ болѣе не буду перебивать.
   Вслѣдъ за этимъ я разсказала ему всю правду о томъ, что случилось между мною и моимъ мужемъ, стараясь, конечно, выставить поведеніе Юстаса въ наивозможно-лучшемъ свѣтѣ. Мизеримусъ Декстеръ бросилъ работу и, слушая меня, тихо смѣялся, что, признаюсь, выводило меня изъ терпѣнія.
   -- Тутъ нѣтъ ничего смѣшного, наконецъ сказала я рѣзко.
   Его прекрасные голубые глаза уставились на меня съ изумленіемъ.
   -- Нѣтъ ничего смѣшного въ такомъ безумномъ поведеніи? повторилъ онъ, но тотчасъ лицо его измѣнилось и какъ-то странно почернѣло.-- Постойте. Одна только причина можетъ заставить васъ смотрѣть серьезно на это дѣло. М-съ Валерія, вы любите вашего мужа?
   -- Я не люблю его, а обожаю всѣмъ сердцемъ, отвѣчала я.
   -- Вы обожаете его всѣмъ сердцемъ, повторилъ Декстеръ, задумчиво поглаживая свою великолѣпную бороду;-- отчего?
   -- Оттого, что я не могу его не любить, отвѣчала я рѣшительно.
   -- Странно, сказалъ онъ, сатирически улыбаясь и какъ-бы про себя,-- первая жена Юстаса тоже его любила. Есть люди, которыхъ всѣ женщины любятъ, и другіе, которыхъ никто не любитъ. И то, и другое ничѣмъ не обусловливается. Второй ни чуть не хуже перваго, такой-же красивый, пріятный, благородный, такого-же происхожденія и, однако, за нумеръ первый женщины пойдутъ въ огонь и въ воду, а на нумеръ второй не бросятъ и взгляда. А отчего? Онѣ сами не знаютъ, какъ только что призналась м-съ Валерія. Объясняется-ли это физической причиной? Имѣетъ-ли нумеръ первый такое магнетическое вліяніе на женщинъ, котораго не имѣетъ нумеръ второй? Мнѣ надо изслѣдовать этотъ вопросъ на досугѣ и когда я буду въ духѣ. Но я все-же, продолжалъ Декстеръ,-- не знаю вашихъ побудительныхъ причинъ, не знаю, къ чему вы хотите изслѣдовать страшную гленинчскую трагедію. Умная м-съ Валерія, пожалуйста возьмите меня за руку и выведите меня изъ этого мрака. Не правда-ли, вы не оскорбляетесь моими словами? Пожалуйста не сердитесь, я вамъ подарю эту хорошенькую работу, когда ее окончу. Я бѣдный, одинокій, своеобразный уродъ, но не желаю никому вреда. Простите меня и вразумите.
   Онъ принялъ снова свой дѣтскій, наивный тонъ, сопровождавшійся такой-же улыбкой. Я начала сомнѣваться, не слишкомъ-ли рѣзко я говорила съ нимъ, и рѣшилась впередъ болѣе обращать вниманія на его физическіе и умственные недостатки.
   -- Позвольте мнѣ на минуту, м-ръ Декстеръ, перенестись въ Гленинчъ, сказала я;-- вы согласны со мною въ томъ, что Юстасъ не виновенъ въ взведенномъ на него преступленіи? Это доказываетъ ваше показаніе на судѣ.
   Онъ пересталъ работать и смотрѣлъ на меня пристально и серьезно.
   -- Таково наше мнѣніе, продолжала я;-- но присяжные думали иначе. Вы помните, они постановили приговоръ: "не доказано". По-просту говоря, это значитъ, что присяжные, судившіе моего мужа, отказались публично признать его виновнымъ. Такъ-ли я говорю?
   Вмѣсто того, чтобъ отвѣчать, онъ неожиданно положилъ работу въ корзинку и пододвинулъ свое кресло ближе ко мнѣ.
   -- Кто вамъ это сказалъ? спросилъ онъ.
   -- Я сама это вывела изъ прочтеннаго мною процеса.
   До сихъ поръ на его лицѣ выражалось только серьезное вниманіе, а теперь впервые я замѣтила, что его лицо вдругъ отуманилось, словно его поразило сомнѣніе или подозрѣніе.
   -- Дамы обыкновенно не интересуются судебными дѣлами, сказалъ онъ; -- васъ, должно быть, м-съ Мокаланъ вторая, побуждаетъ дѣйствовать очень важная причина?
   -- Да, у меня важная причина. Мой мужъ покорился шотландскому приговору, его мать также, и друзья, на-сколько мнѣ извѣстно...
   -- Ну?
   -- Я не согласна съ мужемъ, его матерью и друзьями. Я отказываюсь подчиниться шотландскому приговору.
   Не успѣла я произнести этихъ словъ, какъ въ немъ проявились признаки безумія, которое я до тѣхъ поръ отрицала. Онъ неожиданно нагнулся во мнѣ, схватилъ за плечи, а его дикіе глаза безумно уставились на меня.
   -- Что за хотите сказать? воскликнулъ онъ звонкимъ, пронзительнымъ голосомъ.
   На меня напалъ страхъ. Я старалась не выказать его и дала ему почувствовать, что его фамильярное обращеніе меня оскорбляетъ.
   -- Отнимите ваши руки, сэръ, сказала я,-- и отодвиньтесь.
   Онъ машинально повиновался и такъ-же безсознательно просилъ у меня извиненія. Очевидно было, что весь его умъ былъ занятъ изслѣдованіемъ тайнаго смысла сказанныхъ мною словъ.
   -- Прошу извиненія, сказалъ онъ,-- смиренно прошу извиненія. Этотъ предметъ меня волнуетъ, страшитъ, сводитъ съума. Вы не можете себѣ представить, съ какимъ трудомъ я удерживаю себя. Но не обращайте на меня вниманія, не пугайтесь. Мнѣ очень совѣстно и я, право, крайне несчастливъ, что васъ оскорбилъ. Накажите меня. Возьмите палку и ударьте. Привяжите меня въ креслу. Позовите Аріель, которая сильна, какъ лошадь, и прикажите ей держать меня. Милая м-съ Валерія, невинно оскорбленная м-съ Валерія, я готовъ подвергнуться всякому наказанію, только-бы узнать, что вы подразумѣваете подъ неподчиненіемъ шотландскому приговору.
   Съ этими словами онъ отодвинулъ кресло и прибавилъ:
   -- Довольно-ли я далеко теперь отъ васъ? Или вы меня все еще боитесь? Если хотите, я могу совершенно скрыться отъ вашихъ глазъ.
   Онъ приподнялъ зеленое покрывало, лежавшее на немъ, и черезъ секунду исчезъ-бы подъ нимъ, если-бъ я его не остановила.
   -- Не говорите и не дѣлайте больше ничего, я принимаю ваше извиненіе, сказала я.-- Говоря о томъ, что я не хочу подчиниться мнѣнію шотландскихъ присяжныхъ, я разумѣла именно то, что выражаютъ эти слова. Шотландскій приговоръ наложилъ пятно на моего муха. Оно его страшно тяготитъ и никто этого не знаетъ лучше меня. Глубокое сознаніе своего позора заставило Юстаса меня покинутъ. Для него недостаточно знать, что я увѣрена въ его невинности. Онъ возвратится ко мнѣ и повѣритъ, что я считаю его достойнымъ руководителемъ и спутникомъ жизни, только въ томъ случаѣ, когда его невинность будетъ доказана передъ присяжными и всѣмъ свѣтомъ, которые до сихъ поръ въ ней сомнѣваются. Онъ, его друзья и адвокаты отчаиваются когда-либо найти доказательство его невинности. Но я его жена и никто изъ васъ не любитъ его, какъ я. Я одна не отчаяваюсь и не хочу слушаться голоса разума. Если Господь сохранитъ мнѣ жизнь, м-ръ Декстеръ, я посвящу ее одному дѣлу -- доказать невинность мужа. Вы его старый другъ и я пришла просить вашей помощи.
   Теперь, повидимому, я, въ свою очередь, испугала его. Онъ вдругъ поблѣднѣлъ и тревожно провелъ рукою по лбу, какъ-бы желая отогнать отъ себя безпокойную мысль.
   -- Во снѣ я все это слышу? сказалъ онъ слабымъ голосомъ.-- Ночное вы видѣніе или нѣтъ?
   -- Я одинокая женщина, безъ друзей и помощи, сказала я;-- я потеряла все, что любила и чѣмъ дорожила, а теперь хочу возвратить себѣ потерянное.
   Онъ снова сталъ подвигаться ко мнѣ. Я подняла руку. Онъ тотчасъ остановился. Наступила минута молчанія. Мы пристально смотрѣли другъ на друга. Я видѣла, что руки его дрожали, лицо все болѣе и болѣе блѣднѣло, а нижняя губа отвисла. Я воскресила въ его умѣ какое-то давно забытое воспоминаніе во всемъ его прежнемъ ужасѣ.
   Онъ первый заговорилъ.
   -- Такъ вотъ для чего вы хотите раскрыть тайну смерти м-съ Мокаланъ? сказалъ онъ.
   -- Да.
   -- И вы думаете, что я могу вамъ помочь?
   -- Да.
   Онъ медленно поднялъ руку и, указавъ на меня пальцемъ, спросилъ:
   -- Вы кого-нибудь подозрѣваете?
   Онъ произнесъ эти слова глухимъ, угрожающимъ тономъ. Я тотчасъ поняла, что мнѣ надо быть осторожной. Въ то-же время, если-бы я теперь не выказала ему полнаго довѣрія, я могла потерять награду за все, чѣмъ я рисковала и что претерпѣла въ опасномъ свиданіи съ Мизеримусомъ Декстеромъ.
   -- Вы кого-нибудь подозрѣваете? повторилъ онъ.
   -- Быть можетъ.
   -- А это лицо въ вашихъ рукахъ?
   -- Нѣтъ еще.
   -- Знаете вы, гдѣ оно находится?
   -- Нѣтъ.
   Онъ медленно поникъ головою на спинку кресла и судорожно, глубоко вздохнулъ. Былъ-ли онъ разочарованъ или освободился отъ ужаснаго страха, или просто утомился физически и умственно? Кто могъ на это отвѣтить? Кто могъ его понять?
   -- Дайте мнѣ пять минутъ сроку, сказалъ онъ слабымъ голосомъ, не поднимая головы:-- вы уже знаете, какъ всякое воспоминаніе о гленинчской трагедіи волнуетъ и тяготитъ меня. Будьте такъ любезны, позвольте мнѣ оправиться. Въ сосѣдней комнатѣ есть книги. Извините меня; черезъ пять минутъ я буку въ вашимъ услугамъ.
   Я молча вышла въ круглую комнату. Онъ послѣдовалъ за мною до двери и заперъ ее.
   

XXIX.
Лучъ свѣта.

   Нѣсколько минутъ уединенія были такъ-же полезны для меня, какъ и для Мизеримуса Декстера.
   Расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ и коридору, я обдумывала свое положеніе; страшныя сомнѣнія тѣснились въ моей головѣ. Очевидно было, что я, хотя и совершенно невинно, нарушила спокойствіе Мизеримуса Декстера и воскресила въ немъ какія-то страшныя воспоминанія. Тщетно напрягала я умъ, чтобъ отгадать, въ чемъ состоятъ эти страшныя воспоминанія. Всѣ мои соображенія, какъ впослѣдствіи оказалось, не имѣли ничего общаго съ истиной. Я находилась н ах я не знаю, дитя мое (странным может показаться такое признание), решилась ли бы я встретиться с вами. Сын мой поступил с вами так малодушно и, по моему мнению, так непростительно, что мне, его матери, совестно глядеть вам в глаза.
   Серьезно ли она говорила? Я с удивлением слушала ее и смотрела на нее.
   -- Дядя ваш рассказывает мне в письме своем,-- продолжала мистрис Маколан,-- как вы поступили при страшном испытании, постигшем вас, и что предполагаете делать теперь, когда Юстас покинул вас. Бедный Старкуатер, кажется, чрезвычайно поражен тем, что вы сообщили ему в Лондоне. Он умоляет меня попытаться удержать вас от исполнения ваших планов и уговорить вернуться в старый пасторский дом. Я не разделяю воззрений вашего дяди, моя милая. Как ни считаю я ваши планы дикими -- вы не можете иметь ни малейшей надежды на успех,-- я удивляюсь вашему мужеству, вашей преданности и вашей непоколебимой уверенности в моем несчастном сыне, несмотря на его непростительное поведение в отношении вас. Вы хорошая женщина, Валерия. И я пришла сюда затем, чтобы чистосердечно высказать вам это. Поцелуйте меня, дитя мое. Вы заслуживаете быть женой героя, а вы вышли замуж за одного из слабейших смертных. Да простит мне Бог, что я говорю так о моем сыне! Но я так думаю и должна это высказать.
   Даже матери Юстаса не могла я позволить говорить о нем таким образом. У меня вдруг развязался язык, и я выступила на защиту моего мужа:
   -- Мне так приятно ваше доброе мнение, дорогая мистрис Макалан. Только вы меня очень огорчаете, простите за откровенность, отзываясь так унизительно о Юстасе. Я не могу согласиться с вами, что муж мой слабейший из смертных.
   -- Совершенно естественно,-- продолжала она,-- что вы, как любящая женщина, делаете героя из близкого вам человека, заслуживает он того или нет. У вашего мужа много хороших качеств, дитя, и я знаю их лучше, чем вы. На поведение его с той минуты, как он вошел в дом вашего дяди, обнаруживает, повторяю я, человека с чрезвычайно слабым характером. И что, вы думаете, сделал он теперь! Он вступил в человеколюбивое братство и в настоящее время находится на пути в Испанию с красным крестом на рукаве, тогда как он должен был бы на коленях вымаливать прощение у своей жены. Я называю такое поведение слабостью характера, другие выразились бы гораздо жестче.
   Это известие поразило и огорчило меня. Я могла покориться временной разлуке, но я возмутилась, узнав, что он подвергает свою жизнь опасности во время этой разлуки. Теперь мои беспокойство и тревога еще более усилились Я находила этот поступок слишком жестоким с его стороны, но не хотела этого показать перед его матерью и старалась быть такой же хладнокровной, как она. Я с твердостью оспаривала ее доводы. Справедливая женщина с большим жаром продолжала осуждать своего сына.
   -- Я более всего обвиняю моего сына за то, что он не понял вас, -- говорила мистрис Маколан. -- Если бы жена его была дура, его поведение еще можно было бы извинить. От нее он мог бы скрывать, что он был женат и судился по обвинению в убийстве жены. И он был бы прав, поступив так, как он поступил теперь, если бы эта дура случайно открыла истину. Его удаление послужило бы общему спокойствию. Но вы -- не дура. Я убедилась в этом с первого взгляда. Почему же он этого не увидел? Почему не доверил он вам свою тайну с самого начала и зачем присвоил себе вашу любовь под вымышленным именем? Зачем он вознамерился (как он говорил мне) увезти вас в путешествие по Средиземному морю, потом за границу, удалить вас от всех своих знакомых, боясь, чтобы они не выдали его перед вами? Как ответить на все эти вопросы? Как объяснить это непонятное поведение? Ответ и объяснение могут заключаться в одном. Мой несчастный сын наследовал не от меня -- он нисколько не похож на меня,-- а от отца эту слабость характера как в суждениях, так и в поведении. Он, как и все слабохарактерные люди, упрям и неблагоразумен в высшей степени. Вот истина! Не краснейте и не сердитесь. Я люблю его не менее, чем вы. Я знаю его достоинства, и одно из них заключается в том, что он женился на женщине умной и решительной, до того ему преданной, что она не дозволяет даже его матери говорить о его недостатках. Милое дитя! Я люблю вас за то, что вы меня ненавидите.
   -- Дорогая мистрис Маколан, не говорите, что я вас ненавижу! -- воскликнула я (чувствуя, однако, что в эту минуту ее действительно ненавижу).-- Я только позволяю себе думать, что вы смешиваете слабохарактерного человека с человеком чересчур деликатным и строгим по отношению к себе. Наш дорогой, несчастный Юстас...
   -- Чересчур деликатный и строгий человек, -- добавила нечувствительная мистрис Маколан.-- Мы оставим это, моя милая, и перейдем к другом предмету. Посмотрим, не сойдемся ли мы в этом.
   -- Что это за предмет, сударыня?
   -- Этого я не скажу вам, если вы будете называть меня сударыней. Зовите меня матушкой.
   -- Что это за предмет, матушка?
   -- Ваша решимость принять на себя дело высшего апелляционного суда и заставить весь мир произнести новый, справедливый приговор над ним. Вы действительно решились на это?
   -- Да.
   Мистрис Маколан на несколько минут задумалась.
   -- Вы знаете, что я искренне удивлялась вашему мужеству и вашей преданности моему несчастному сыну, -- сказала она.-- Но я не могу допустить, чтобы вы предприняли невозможное, чтобы без всякой пользы рисковали своей репутацией и своим счастьем. Я должна предостеречь вас, пока еще не поздно. Дитя мое! Вы задумали то, чего ни вы, ни кто-либо другой не в состоянии исполнить. Откажитесь от своих намерений.
   -- Премного вам обязана, мистрис Маколан...
   -- Матушка!
   -- Премного вам обязана, матушка, за участие, которое вы во мне принимаете, но отказаться от своих намерений я не могу. Права я или нет, достигну своей цели или нет, я все же должна и хочу попытаться.
   Мистрис Маколан внимательно посмотрела на меня и вздохнула.
   -- О юность, юность! -- сказала она как бы про себя. -- Какое великое дело юность!
   Потом, подавив возникшее в ней сожаление, она вдруг обернулась ко мне и запальчиво спросила:
   -- Скажите, ради Бога, что же намереваетесь вы предпринять?
   Не успела она задать этот вопрос, как в голове моей промелькнула мысль, что она может, если захочет, познакомить меня с Мизеримусом Декстером. Она должна была его знать как гостя Гленинча и старого друга своего сына.
   -- Я хочу посоветоваться с Мизеримусом Декстером, -- отвечала я смело.
   Мистрис Маколан отшатнулась от меня и с изумлением закричала:
   -- Вы с ума сошли?
   Я объяснила ей, как уже объясняла майору Фиц-Дэвиду, что у меня есть основание полагать, что советы мистера Декстера будут очень полезными для меня в этом деле.
   -- А я,-- отвечала мистрис Маколан,-- считаю, что ваш план сущее безумие и поэтому совершенно необходимо обратиться за советом к сумасшедшему! Вы не пугайтесь, дитя мое, он не сделает вреда и на вас нападать не будет, и не будет с вами груб. Я хочу только сказать, что к нему к последнему могла бы обратиться молодая женщина в вашем печальном положении.
   Странно! Мистрис Маколан почти в тех же словах повторила предостережение майора. Но судьба обоих предостережений была одинакова, я все тверже и решительнее настаивала на своем.
   -- Вы меня очень удивляете, -- сказала я. -- Показания мистера Декстера в суде так ясны и рассудительны, как нельзя более.
   -- Конечно! -- отвечала мистрис Маколан. -- Стенографы представили его показания в приличном виде, но, если бы вы слышали их, как я, вы бы почувствовали к нему отвращение или смеялись бы над ним, смотря по тому, как вы были бы настроены в то время. Он довольно прилично начал объяснением своего необыкновенного имени, что сдержало неуместную веселость слушателей. Но, по мере того как говорил, он все более и более обнаруживал свое безумие. Он смешивал разумные суждения со странными нелепостями, его несколько раз призывали к порядку и даже грозили штрафом и заключением за оскорбление суда. Одним словом, он представлял из себя две крайности, то человека совершенно разумного, то сумасшедшего. Повторяю вам, что этот человек совершенно не способен дать дельный совет. Не может быть, чтоб вы рассчитывали на меня для знакомства с ним.
   -- Напротив, я именно на вас и рассчитывала в этом случае,-- сказала я.-- Но после всего услышанного я, конечно, отказалась от этой надежды. Но эта жертва небольшая, я должна буду только подождать неделю до обеда майора Фиц-Дэвида, на который он обещал мне пригласить Декстера.
   -- Как это походит на майора! -- возмутилась старая леди. -- Но если вы верите этому человеку, то мне вас очень жаль. Он увертлив, как угорь. Вы, конечно, просили его познакомить вас с Декстером?
   -- Да.
   -- Декстер презирает его, моя милая. Он так же хорошо знает, как и я, что Декстер не пойдет к нему на обед. И он придумал эту уловку, чтобы не сказать прямо "нет", как то сделал бы другой честный человек.
   Это была очень неприятная для меня новость, но я была слишком упряма, чтобы считать себя побежденной.
   -- Неудачи преследуют меня,-- сказала я,-- делать нечего; в таком случае я напишу мистеру Декстеру и попрошу его назначить мне свидание.
   -- И вы поедете к нему одна, если он согласится принять вас? -- спросила мистрис Маколан.
   -- Да, поеду одна.
   -- Вы твердо решились на это?
   -- Да.
   -- Я не позволю вам ехать одной.
   -- Смею спросить вас, сударыня, как вы думаете воспрепятствовать мне в этом?
   -- Поехав с вами, упрямица. Да, когда хочу, я могу быть так же упряма, как вы. Заметьте, я не хочу знать ничего о ваших планах, я не желаю принимать в них участия. Мой сын покорился Шотландскому вердикту, я также. Это вы хотите снова поднять это дело, вы, самонадеянная, безумно отважная молодая женщина. Но вы мне нравитесь, и я не пущу вас одну к Мизеримусу Декстеру. Надевайте шляпку!
   -- Сейчас? -- спросила я.
   -- Конечно, моя карета у ворот. И чем скорее будет этому конец, тем довольнее я буду. Ступайте одеваться и сделайте это поживее.
   Я не теряла времени, и спустя десять минут мы уже катили по дороге к Декстеру.
   Вот каков был результат посещения моей свекрови.
  

Глава III
ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД НА МИЗЕРИМУСА ДЕКСТЕРА

   Мы только что позавтракали, как мистрис Маколан приехала в дом Бенджамина. Последующий разговор между нею и мной (только что изложенный мною вкратце) продолжался почти до вечера. Солнце закатилось за густые облака, когда мы сели в экипаж, и темные сумерки покрыли окрестности, пока мы были в дороге.
   Направлялись мы, насколько я могла судить, к северному предместью Лондона. Более часа ехали по лабиринту темных улиц, которые чем далее, тем становились уже и грязнее. Выбравшись из этого лабиринта, я заметила, что мы ехали большими пустырями, местностью, которая не могла называться ни городом, ни деревней. Потом показались разбросанные там и сям группы домов с тускло освещенными лавками, точно какими-то судьбами занесенные из далекой деревни на лондонскую дорогу, обезображенные и закоптевшие во время своего пути. Все темнее и мрачнее становилось вокруг, когда наконец карета остановилась и мистрис Маколан возвестила мне саркастическим тоном, что мы достигли цели своего путешествия.
   -- Дворец принца Декстера, моя милая, как вы его находите?
   Я огляделась вокруг, не зная, как истолковывать ее слова. Мы вышли из кареты и стояли на песчаной дорожке. Направо и налево виднелись в полумраке несколько новых, еще строящихся домов. Доски и кирпичи валялись повсюду, местами возвышались строительные леса, точно деревья без ветвей. За ними, по другую сторону дороги, расстилался громадный пустырь, ничем еще не застроенный. По нему при мистическом полумраке мелькали тени диких уток. Прямо перед нами на расстоянии двухсот ярдов или более возвышалась черная масса, в которой я, привыкнув к темноте, различила длинный, низенький старинный дом, обнесенный черным забором. Слуга повел нас к этому забору через доски, кирпичи, черепицу и битую глиняную посуду, кругом разбросанные по земле. И это был "дворец принца Декстера".
   Подойдя к калитке в черном заборе, с величайшим трудом отыскали ручку колокольчика. Слуга дернул ее изо всех сил, и, судя по звону, колокольчик был такого размера, что скорее годился для церкви, чем для дома.
   Пока мы ждали, чтобы нас впустили, мистрис Маколан указала мне на низкое, темное, старинное здание.
   -- Вот перед вами одно из созданий его безумия! -- сказала она.-- Спекулянты, строящие дома по соседству, предлагали ему несколько тысяч фунтов за землю, на которой стоит его дом. Это самый старинный дом в округе. Декстер купил его много лет тому назад чисто из прихоти. Его не привязывают к местности никакие семейные воспоминания; стены от старости того и гляди обрушатся, а предлагаемые ему деньги были бы ему как нельзя более кстати. Но нет! Он отверг все предложения и отвечал спекулянтам письмом в следующих выражениях: "Мой дом представляет живой памятник красоты и изящества среди низких и подлых построек низкого и подлого века. Я храню свой дом как полезный урок для вас, господа. Смотрите на него, возводя вокруг ваши постройки, и стыдитесь, если можете, дела рук своих". Есть ли возможность написать более нелепое письмо? Но тише, я слышу шаги в саду. Идет, вероятно, его двоюродная сестра. Надо сказать, что это -- женщина, иначе вы приняли бы ее за мужчину в темноте.
   За калиткой раздался густой, грубый голос, который я, конечно, никогда не приняла бы за женский. Он спросил:
   -- Кто там?
   -- Мистрис Маколан,-- отвечала моя свекровь.
   -- Что вам нужно?
   -- Я желаю видеть мистера Декстера.
   -- Вы не можете его видеть.
   -- Почему?
   -- Как вас зовут, сказали вы?
   -- Маколан. Мистрис Маколан. Мать Юстаса Маколана. Теперь вы поняли?
   Голос проворчал что-то, и ключ в замке повернулся.
   Войдя в сад, в тени густых деревьев я не могла рассмотреть впустившей нас женщины, заметила только, что на ней была мужская шляпа. Заперев за нами калитку и не проронив ни слова, она повела нас к дому. Мистрис Маколан следовала за нею свободно, зная местность, а я следовала за нею по пятам.
   -- Премилая семейка, -- шепнула мне свекровь. -- Кузина Декстера -- единственная женщина в доме, и настоящая идиотка.
   Мы вошли в обширную с низким потолком прихожую, тускло освещенную одной небольшой масляной лампой. Я увидела картины, развешанные по темным, мрачным стенам, но что изображали они, невозможно было рассмотреть в этом мраке.
   Мистрис Маколан обратилась к безмолвной женщине в мужской шляпе.
   -- Теперь скажите мне, -- произнесла она, -- почему не можем мы видеть мистера Декстера?
   Кузина взяла со стола лист бумаги и подала его мистрис Маколан.
   -- Господин сам написал это,-- отвечало странное существо хриплым голосом, точно слово "господин" пугало ее. -- Прочтите это и потом уходите или оставайтесь, как хотите.
   Она отворила в стене дверь, скрытую картинами, и исчезла как тень, отставив нас одних в комнате.
   Мистрис Маколан подошла к лампе и старалась прочесть поданную ей бумагу. Я приблизилась к ней и без церемонии заглянула ей через плечо. На бумаге было написано чрезвычайно круглым и твердым почерком. Не заразилась ли я безумием в воздухе этого дома? Неужели я действительно вижу перед собой эти слова?
  
   "Уведомление. Мое громадное воображение работает. Призраки героев являются передо мной. Я воскрешаю в себе души знаменитых умерших людей. Мой мозг кипит в голове. Всякий, кто при настоящих обстоятельствах обеспокоит меня, рискует своей жизнью.

ДЕКСТЕР".

   Мистрис Маколан посмотрела на меня со своей саркастической улыбкой.
   -- Вы все по-прежнему желаете познакомиться с ним? -- спросила она.
   Насмешка, прозвучавшая в ее тоне, подстегнула мою гордость. Я решилась не отступать.
   -- Нет, если я могу тем подвергнуть жизнь вашу опасности, -- сказала я, указывая на написанное на бумаге.
   Свекровь моя вернулась к столу и положила на него бумагу, не удостоив меня ответом, а потом направилась к арке, за которой виднелась широкая дубовая лестница.
   -- Следуйте за мной, -- сказала мистрис Маколан, поднимаясь впотьмах по лестнице. -- Я знаю, где найти его.
   Когда мы добрались до первой площадки, то увидели слабый свет, падавший от такой же масляной лампы, как в прихожей, только нам не было видно, где она находилась. Поднявшись на следующий этаж, мы вступили в узкий коридор и через приоткрытую дверь увидели лампу, горевшую в круглой, очень мило убранной комнате. Свет лампы падал на драпировку, закрывавшую от самого потолка и до пола стену, противоположную той двери, в которую мы вошли.
   Мистрис Маколан приподняла занавеску и, сделав мне знак, чтобы я следовала за нею, шепотом сказала:
   -- Прислушайтесь!
   По ту сторону драпировки я увидела темное углубление или проход, в конце которого была затворенная дверь. Из-за нее раздавался крикливый голос, сопровождаемый стуком и свистом. Звуки эти распространялись по комнате в разных направлениях, то страшно усиливались и заглушали крикливый голос, то затихали, как бы удаляясь, и тогда голос преобладал над всем этим шумом. Дверь, вероятно, была очень массивна и толста; как я ни старалась вслушаться в произносимые слова, я не могла ничего разобрать и никак не могла объяснить себе этого стука и свиста.
   -- Что происходит там, за дверью? -- прошептала я мистрис Маколан.
   -- Подойдите потихоньку и посмотрите, -- также шепотом прозвучал ее ответ.
   Она опустила занавеску, чтобы свет лампы не падал на нас из круглой комнаты. Тогда она тихонько взялась за ручку и чуть приоткрыла дверь.
   Я увидела (или вообразила, что вижу в темноте) длинную комнату с низким потолком, освещенную потухающим огнем камина. Середина комнаты освещалась красноватым отблеском, прочие же ее части находились в совершенном мраке. Не успела я хорошенько все это разглядеть, как стук и свист вдруг приблизились ко мне. Высокое кресло на колесах промчалось мимо двери, мрачная фигура с развевающимися волосами, неистово размахивая руками, приводила его в движение с дивной быстротой. "Я -- Наполеон при восходе солнца под Аустерлицем! -- кричал он, проносясь мимо меня.-- Мне стоит сказать слово, и падают троны и короли, нации содрогаются, тысячи людей, обливаясь кровью, умирают на поле битвы!" Потом кресло исчезло во мраке, и через минуту говоривший превратился в другого героя. "Я -- Нельсон!-- кричал он теперь.-- Я управлял флотом при Трафальгаре. Я отдаю приказания, пророчески сознавая свою победу и смерть. Я вижу мой собственный апофеоз, мои похороны, слезы всей нации, мою могилу в знаменитой церкви. Память обо мне переживет многие века, и поэты будут воспевать меня в бессмертных стихах". Кресло повернуло в конце комнаты и покатилось обратно. Фантастический и страшный призрак -- этот новый кентавр {Кентавр -- в древнегреческой мифологии получеловек -- полулошадь.}, получеловек, полукресло -- снова появился передо мной, освещенный слабым светом. "Я -- Шекспир, -- кричал он в исступлении.-- Я пишу "Лира", трагедию из трагедий. Я величайший поэт между всеми новыми и древними поэтами. Света! Света! Стихи льются из моего умственного вулкана, как лава при извержении. Света! Света дайте поэту всех времен, чтобы записать слова, которые останутся бессмертными". Он остановился и потом снова понесся на середину комнаты. Когда он приблизился к камину, пламя вдруг вспыхнуло и осветило отворенную дверь. В эту минуту он увидел нас. Кресло вдруг остановилось с таким шумом, что старый пол затрещал, но через секунду понеслось на нас, как дикий зверь. Мы отступили как раз вовремя, кресло пролетело мимо и врезалось в драпировку. Свет лампы из круглой комнаты проник сюда, и чудовище, остановившись, с искренним любопытством оглянулось на нас через плечо.
   -- Раздавил, что ли, я их? Уничтожил за дерзость, с которой они нарушили мое уединение,-- говорил он сам с собой.
   Когда он произносил эти слова, глаза его устремились на нас, но мысли его вернулись снова к Шекспиру и "Королю Лиру".
   -- Гонерилья и Регана! -- вскричал он. -- Мои бесчеловечные дочери, мои чертовки пришли сюда издеваться надо мной!
   -- Нет, ничего подобного,-- сказала моя свекровь так спокойно, как если бы она обращалась к совершенно разумному существу.-- Я ваш старый друг, мистрис Маколан, и привела с собой вторую жену Юстаса Маколана.
   В тот же момент, когда она произнесла слова "...вторую жену Юстаса Маколана", этот несчастный с криком ужаса соскочил с кресла, точно она поразила его. В то же мгновение мы увидели в воздухе голову и туловище, совершенно лишенное ног. Через минуту это страшное существо опустилось на руки, точно обезьяна. Потом с удивительной быстротой он в несколько прыжков очутился у камина. Здесь, прижавшись в тени, дрожа от страха, он бормотал десятки раз:
   -- О, пожалейте меня, пожалейте!
   К этому-то человеку пришла я за советом, у него хотела я просить помощи в случае нужды!
  

Глава IV
ВТОРОЙ ВЗГЛЯД НА МИЗЕРИМУСА ДЕКСТЕРА

   Потеряв всякую надежду и, говоря откровенно, сильно испуганная, я прошептала мистрис Маколан:
   -- Вы были правы, я виновата, пойдемте отсюда. Слух у Мизеримуса Декстера был тонок, как у собаки.
   Он услышал мои слова.
   -- Нет, -- сказал он, -- войдите сюда со второй женой Юстаса Маколана. Я джентльмен и должен извиниться перед ней. Я изучаю человеческую натуру и хочу ее видеть.
   Человек этот, казалось, совершенно преобразился. Он говорил приятным голосом и вздохнул истерически, точно женщина после сильного припадка слез. Он пришел в себя, или любопытство оживило его. Когда мистрис Маколан спросила меня, хочу ли я уйти теперь, когда припадок его закончился, я ответила:
   -- Нет, я готова остаться.
   -- К вам снова возвратилась вера в него? -- спросила она меня своим беспощадно насмешливым тоном.
   -- Испуг мой прошел, -- ответила я.
   -- Мне очень жаль, что я напугал вас,-- заговорил голос у камина. -- Многие находят, что я временами схожу с ума. Вы пришли, кажется, как раз в такое время. Я, сознаюсь, немного мечтатель. Мое воображение Бог знает куда заносит меня, и я говорю и делаю странные вещи. В подобных случаях все, что напоминает мне об этом ужасном процессе, заставляет меня переноситься в прошлое и испытывать невыразимое нервное страдание. Я человек чрезвычайно чувствительный и вследствие этого (в таком свете, как наш) несчастный человек. Примите мои извинения и войдите сюда обе, войдите и пожалейте меня.
   В настоящую минуту даже ребенок не мог бы бояться его, он подошел бы к нему и пожалел его.
   В комнате становилось все темнее и темнее. Нам едва было видно прижавшуюся у камина фигуру Декстера, и более ничего.
   -- Разве мы останемся в темноте? -- спросила мистрис Маколан. -- Или ваша новая знакомая увидит вас при свете вне вашего кресла?
   Он тотчас же схватился за висевший у него на шее металлический свисток, поднес его к губам, и вслед за тем раздались резкие, точно птичьи, звуки. Через несколько минут из дальних комнат послышались в ответ точно такие же.
   -- Ариель идет, -- сказал он. -- Успокойтесь, мама Маколан, Ариель сделает меня приличным, чтобы предстать перед очами молодой леди.
   Он в несколько прыжков удалился в самый темный конец комнаты.
   -- Подождите минутку,-- сказала мне мистрис Маколан, -- вам предстоит еще новый сюрприз, вы сейчас увидите "изящную Ариель".
   Мы услышали тяжелые шаги в круглой комнате.
   -- Ариель! -- произнес Мизеримус Декстер нежным тоном.
   К величайшему моему удивлению, грубый мужской голос кузины в мужской шляпе, более похожий на голос Калибана, чем Ариеля, отвечал:
   -- Здесь!
   -- Мое кресло, Ариель.
   Женщина, так странно прозванная, отдернула занавеску, чтобы немного осветить комнату, и потом вкатила перед собой кресло. Она подняла Мизеримуса Декстера, как ребенка, но не успела она посадить его, как он выпрыгнул у нее из рук с радостным криком и очутился в своем кресле, точно птица на насесте.
   -- Лампу и зеркало, -- приказал он и, обращаясь к нам, прибавил: -- Извините, что я обернусь к вам спиной. Вы должны увидеть меня только тогда, когда волосы мои будут приведены в порядок. Ариель, щетку, гребенку и духи!
   Держа в одной руке лампу, в другой зеркало, а щетку с гребенкой в зубах, предстала передо мною Ариель. Теперь я впервые увидела это круглое лицо без всякого выражения, мрачные бесцветные глаза, толстый нос и подбородок. Это было полуживое существо, наполовину не развившееся, безобразное животное, в матросской куртке и тяжелых мужских сапогах, только старая красная фланелевая юбка и сломанный гребень в льняных волосах обнаруживали в ней женщину; это была та самая неприветливая особа, которая впустила нас в дом.
   Этот диковинный камердинер, собрав все туалетные принадлежности, подал зеркало своему не менее диковинному господину и сам принялся за дело.
   Она расчесала гребнем, щеткой, напомадила и надушила кудрявые волосы и шелковистую бороду Мизеримуса Декстера с удивительной ловкостью и быстротой. Молча, с тупым взором и неуклюжими движениями исполняла она свое дело в совершенстве. Калека внимательно наблюдал в зеркале за каждым ее движением. Он был слишком поглощен этим занятием, чтобы говорить, и, только когда Ариель, окончив прическу, остановилась перед ним и повернула свое круглое лицо в нашу сторону, он сказал, не оборачивая головы, так как туалет его был еще не совсем окончен:
   -- Мама Маколан, как зовут вторую жену вашего сына?
   -- Зачем нужно вам знать ее имя? -- поинтересовалась моя свекровь.
   -- Затем, что я не могу называть ее мистрис Юстас Маколан.
   -- Почему это?
   -- Это напоминает мне другую мистрис Юстас Маколан. А если я вспомню страшные гленинчские дни, мое спокойствие пропадет, и я снова буду бесноваться.
   Услышав это, я поспешила вмешаться.
   -- Меня зовут Валерия, -- сказала я.
   -- Римское имя, -- заметил Мизеримус Декстер. -- Оно мне нравится. В моем собственном имени есть тоже нечто римское, и я сам походил бы на римлянина, если бы у меня были ноги. Я буду называть вас мистрис Валерия, если это не будет вам неприятно.
   Я поспешила уверить его, что для меня в этом нет ничего неприятного.
   -- Очень хорошо,-- сказал Декстер.-- Видите ли вы, мистрис Валерия, лицо стоящего передо мною существа?
   Он указал зеркалом на свою кузину так небрежно, как на собаку, и она со своей стороны не более собаки обратила внимание на его презрительное выражение. Она совершенно спокойно продолжала расчесывать его бороду.
   -- Это лицо идиота, не правда ли? -- продолжал Мизеримус Декстер.-- Посмотрите на нее. Она более походит на растение, чем на человека. Капуста в огороде представляет более жизни и выражения, чем эта девушка в настоящую минуту. Вы не поверите, что в этом полуразвитом существе кроется ум, привязанность, гордость, преданность.
   Мне совестно было отвечать ему, но совершенно напрасно! Странная девушка продолжала невозмутимо заниматься бородой своего господина, не обращая ни на что внимания.
   -- Я открыл в ней любовь, гордость, преданность и другие чувства,-- распространялся Мизеримус Декстер.-- У меня хранится ключ к этому дремлющему уму. Великая мысль! Смотрите на нее, пока я буду говорить. (Я дал ей имя в минуту иронического настроения. Она привыкла к нему, как собака к ошейнику). Теперь, мистрис Валерия, смотрите и слушайте.
   -- Ариель!
   Бессмысленное лицо бедного создания точно просияло.
   Механическое движение руки вдруг прекратилось, и рука с гребнем застыла в воздухе.
   -- Ариель! Ты так хорошо научилась убирать мои волосы и душить мою бороду.
   Лицо ее еще более просветлело.
   -- Да, да, да! -- ответила она поспешно. -- И вы говорите, что я хорошо это делаю, не так ли?
   -- Да, я это говорю. А желала бы ты, чтобы кто-нибудь другой делал это за тебя?
   В глазах ее засветились огонь и жизнь. В ее мужском голосе появились мягкость, нежность, которых я в нем еще не замечала.
   -- Никогда никто не будет исполнять этого вместо меня, -- сказала она с гордостью. -- Никто не дотронется до вас, пока я жива.
   -- Даже эта леди? -- спросил Декстер, указывая на меня.
   Ее глаза мгновенно засверкали, и в порыве ревности, грозя мне гребнем, она резко воскликнула:
   -- Пусть попытается! Пусть дотронется до вас, если посмеет!
   Декстер залился ребяческим смехом.
   -- Довольно, моя нежная Ариель,-- сказал он.-- Мне не нужен более твой ум, возвратись к своему обычному состоянию. Окончи мою прическу.
   Она снова пассивно принялась за дело. Блеск ее глаз, грозное выражение лица мало-помалу исчезли. Минуты две спустя лицо ее было так же бессмысленно и тупо, как и прежде. Руки ее действовали так же механически, с такой же безжизненной быстротой, которая произвела на меня тяжелое впечатление сначала.
   Мизеримус Декстер казался вполне доволен результатом своего опыта.
   -- Я полагал, что этот маленький эксперимент может вам показаться интересным, -- сказал он. -- Вы видите, что дремлющие умственные способности моей кузины подобны звукам, таящимся в музыкальном инструменте. Когда я дотрагиваюсь до него, он издает звуки. Она очень любит эти опыты, но величайшее наслаждение доставляют ей сказки, которые я рассказываю, и чем запутаннее, чем сложнее сказка, тем она довольнее. Это бывает чрезвычайно забавно, и я когда-нибудь доставлю вам это удовольствие. -- Взглянув на себя в зеркало, он весело прибавил: -- Теперь я готов. Можешь уйти, Ариель.
   Она вышла из комнаты, стуча своими тяжелыми сапогами и повинуясь ему, как вьючное животное. Я сказала ей "прощайте", когда она проходила мимо меня, но она не только не ответила, даже не взглянула на меня. Мои простые слова не произвели никакого впечатления на ее тупые чувства. Единственный голос, влиявший на нее, теперь молчал. Она снова обратилась в бессмысленное и безжизненное существо, отворившее нам калитку, пока Мизеримусу Декстеру не заблагорассудится снова заговорить с нею.
   -- Валерия! -- сказала мне свекровь. -- Наш скромный хозяин ждет, чтобы ты высказала о нем свое мнение.
   Пока внимание мое было обращено на его кузину, он повернул свое кресло так, что находился прямо перед нами и свет лампы падал на него. Описывая его внешность при изложении процесса, я невольно руководствовалась впечатлением, которое он произвел лично на меня. Теперь я увидела перед собой живое, умное лицо, большие светло-голубые глаза, блестящие каштановые курчавые волосы, белые тонкие руки, великолепную шею и грудь. Уродство, уничтожавшее мужественную красоту головы и груди, было скрыто от взоров пестрой восточной одеждой, накинутой на кресло в виде покрывала. На Декстере была надета черная бархатная куртка, застегнутая на груди большими малахитовыми пуговицами, и кружевные манжеты, бывшие в моде в прошлом столетии. Может быть, вследствие недостатка опыта, но я не видела в нем никаких признаков сумасшествия и ничего отталкивающего, когда он смотрел на меня теперь. Единственный недостаток, который я заметила в его лице, заключался в морщинах у внешних уголков глаз, как раз у висков, появлявшихся, когда он смеялся или улыбался, и представлявших странный контраст с его почти юношеским лицом. Что же касается прочих черт лица, то рот его, насколько позволяли его видеть усы и борода, был небольшой и тонко очерченный. Нос строго греческий, может быть, слишком тонок в сравнении с полными щеками и высоким, большим лбом. Смотря на него глазами женщины, а не физиономиста, я могу сказать, что он был чрезвычайно красив. Живописец избрал бы его моделью для Святого Иоанна. А молодая девушка, не зная, что скрывается под восточной одеждой, увидев его, сказала бы мысленно: "Вот герой моих мечтаний".
   -- Что же, мистрис Валерия, -- спросил он спокойно, -- пугаю я вас теперь?
   -- Конечно нет, мистер Декстер.
   Его голубые глаза, большие, как у женщины, и ясные, как у ребенка, устремились на мое лицо с таким странным выражением, которое заинтересовало и вместе с тем смутило меня.
   В этом взоре появлялись то сомнение, тревожное, мучительное, то явное одобрение, открытое и неудержимое, так что тщеславная женщина могла бы вообразить, что с первого раза очаровала его. Потом вдруг новое чувство овладело им. Глаза его полузакрылись, голова опустилась, и он сделал руками жест, выражавший сожаление. Он забормотал что-то про себя, очевидно, преследуя тайную и печальную нить мыслей, уносивших его далеко от настоящего, и все более и более погружаясь в воспоминания прошлого. Иногда я могла разобрать некоторые слова. Мало-помалу я стала понимать, что происходило в уме этого странного человека.
   -- Лицо намного прелестнее,-- расслышала я,-- но фигура далеко не так красива. Чья фигура могла быть красивее ее? Есть что-то, напоминающее ее очаровательную грацию. В чем же именно сходство? Может быть, в манерах, в движениях? Бедный, несчастный ангел! Какая жизнь, и какая смерть!
   Он, по-видимому, сравнивал меня с жертвой яда, первой женой моего мужа. Его слова подтверждали мои предположения. Если это справедливо, покойница, значит, пользовалась его расположением. Этого нельзя было не заметить по его тону: он восхищался ею при жизни и оплакивал ее смерть. Предположим, что я посвятила бы в свои планы это странное существо, что выйдет из этого? Выиграю я или потеряю через сходство, которое он, казалось, открыл во мне? Утешает ли его мой вид? Или, напротив, огорчает? Я с нетерпением желала услышать что-нибудь о первой жене моего мужа. Но ни слова не сорвалось более с его уст. Новая перемена произошла в нем. Он вдруг поднял голову и осмотрелся вокруг, как человек, внезапно пробужденный от глубокого сна.
   -- Что сделал я? -- спросил он. -- Неужели я опять дал волю своему воображению? -- Он весь задрожал. -- О, этот гленинчский дом!-- пробормотал он как бы про себя.-- Неужели мысль о нем никогда не покинет меня? О, этот гленинчский дом!
   К моему величайшему разочарованию, мистрис Маколан прервала дальнейшие излияния.
   Что-то в тоне и выражениях, относившихся к дому ее сына, казалось, оскорбляло ее. Она резко и решительно прервала его:
   -- Успокойтесь, друг мой, успокойтесь. Мне кажется, вы сами не знаете, что говорите.
   Голубые глаза его засверкали гневно. Он быстрым движением руки откинул волосы в сторону. В следующую минуту он схватил ее за руку, заставил наклониться к нему и зашептал ей на ухо. Он был сильно взволнован. Шепот его был достаточно внятен, чтобы я могла расслышать его слова.
   -- Я не знаю, что говорю,-- повторил он, устремив пристальный взор, но не на свекровь мою, а на меня.-- Вы близорукая старая женщина! Где ваши очки? Посмотрите на нее. Неужели вы не видите сходства в фигуре, не в лице, с первой женой Юстаса?
   -- Чистая фантазия! -- возразила мистрис Маколан. -- Я не вижу ничего подобного.
   -- Тише,-- прошептал он, с нетерпением оттолкнув ее, -- она услышит.
   -- Я слышала, что вы оба говорили,-- сказала я.-- Вам нечего стесняться при мне, мистер Декстер. Вы можете говорить свободно. Я знаю, что муж был уже женат, и знаю ужасную смерть его первой жены. Я читала о процессе.
   -- Вы знаете жизнь и смерть мученицы! -- воскликнул Мизеримус Декстер. Он вдруг подкатил свое кресло ко мне, почти нежно склонился и с глазами, полными слез, сказал мне: -- Никто не ценил ее по достоинству, кроме меня одного. Никто, никто!
   Мистрис Маколан с нетерпением направилась в другой конец комнаты.
   -- Когда вы будете готовы, Валерия, скажите мне,-- произнесла она.-- Нельзя так долго заставлять ждать людей и лошадей в этой открытой местности.
   Я была очень заинтересована разговором с мистером Мизеримусом Декстером и нетерпеливо ожидала продолжения разговора, чтобы в эту минуту оставить его. Я сделала вид, что не слышала замечания мистрис Маколан. Я как бы нечаянно положила руку на его кресло, намереваясь удержать его поближе к себе.
   -- Вы показали на суде, как высоко ценили бедную леди,-- сказала я.-- Я уверена, мистер Декстер, что вы имеете особый взгляд на ее таинственную смерть.
   Он все время смотрел на мою руку, лежавшую на подлокотнике кресла, но тут вдруг поднял глаза и посмотрел на меня сердито и подозрительно.
   -- Почему вы думаете, что у меня особый взгляд на это дело? -- спросил он угрюмо.
   -- Я поняла это из отчета о процессе,-- отвечала я.-- Лорд-адвокат при передопросе выразился почти в тех же самых словах, какие я сейчас употребила. Я не имела ни малейшего намерения оскорбить вас, мистер Декстер.
   Лицо его также скоро просветлело, как и омрачилось. Он улыбнулся и положил свою руку на мою. От прикосновения его мне стало неприятно. Я почувствовала, как все нервы точно задрожали во мне, и невольно отдернула руку.
   -- Прошу извинения,-- сказал он,-- если я вас не понял. Да, я действительно имею особый взгляд на эту несчастную леди.-- Он замолчал и пытливо взглянул на меня. -- А вы, -- спросил он, -- также имеете особый взгляд на жизнь или смерть?
   Я была сильно заинтересована и жаждала многое услышать. Надеясь, что, говоря с ним откровенно, вызову его на большую откровенность, я отвечала:
   -- Да.
   -- И вы сообщили кому-нибудь об этом? -- продолжал он.
   -- До настоящей минуты ни одному живому существу, -- ответила я.
   -- Это очень странно,-- произнес он, внимательно всматриваясь в мое лицо.-- Вы не можете питать участия к умершей женщине, которую никогда не знали. Почему задали вы мне этот вопрос именно теперь? Вы приехали ко мне с какой-нибудь целью?
   -- Да, с целью,-- отвечала я правду.
   -- В ней есть что-нибудь, относящееся к первой жене Юстаса Маколана?
   -- Да.
   -- К чему-либо, случившемуся во время ее жизни?
   -- Нет.
   -- К ее смерти?
   -- Да.
   Он вдруг с диким отчаянием всплеснул руками и потом сжал ими голову, точно внезапно пораженный тяжелым ударом.
   -- Я не могу более слышать об этом сегодня,-- сказал он. -- Я отдал бы все на свете, чтобы узнать, в чем дело, но я не смею. Я могу потерять всякую власть над собой, Я не в силах вызывать в памяти трагическое и таинственное прошлое и поднимать из могилы покойную мученицу. Вы слышали меня, когда пришли сюда? У меня необузданное воображение, оно уносит меня Бог знает куда, делает меня актером. Я разыгрываю роли некогда существовавших героев. Я вхожу в их положение, изучаю их характер, переношу на себя их индивидуальность и на время действительно становлюсь тем героем, которым себя воображаю. Я не могу преодолеть себя. Я должен все это проделать; если бы я не дал воли своему воображению, я сошел бы с ума. Я отдаюсь своей фантазии, и это продолжается несколько часов. После того я ослабеваю и нервы мои приходят в страшно напряженное состояние. Если в это время возбудить во мне печальные и тяжелые воспоминания, v меня начинается истерика, и я начинаю кричать. Вы слышали мои крики, вы не должны видеть меня в истерике. Нет, мистрис Валерия, вас, невинное отражение покойной, я не хочу пугать ни за что на свете. Не приедете ли вы ко мне завтра? У меня есть пони и кабриолет. Ариель, моя нежная Ариель, умеет править. Она приедет за вами к маме Маколан и привезет вас сюда. Мы поговорим завтра, когда я буду в силах. Я умираю от нетерпения выслушать вас. К завтрашнему дню я окрепну. Я буду вежлив, умен и общителен. Но теперь ни слова о том! Отложим этот слишком возбуждающий, слишком интересующий меня разговор. Я должен успокоиться, или мозг закипит у меня в голове. Музыка -- лучшее наркотическое средство для возбужденного мозга. Мою арфу! Дайте мою арфу!
   Он быстро откатил свое кресло в дальний конец комнаты, мимо мистрис Маколан, возвращавшейся за мной.
   -- Поедемте! -- сказала раздражительно старая леди.-- Вы видели его, и он сам достаточно выказал себя. Далее смотреть на него скучно и утомительно. Едемте.
   Кресло приближалось к нам значительно медленнее. Мизеримус Декстер действовал только одной рукой, в другой он держал арфу такой формы, какую я видела только на картинах. Струн на ней было немного, и инструмент был чрезвычайно мал. Это была старинная арфа, похожая на лиру муз и легендарных валлийских бардов.
   -- Прощайте, Декстер,-- сказала мистрис Маколан.
   Он сделал повелительный жест рукой.
   -- Подождите,-- сказал он,-- послушайте мое пение. -- Затем он обратился ко мне: -- Я никогда не исполняю чужой музыки. Я сам сочиняю как слова, так и музыку. Я импровизирую. Дайте мне минуту подумать, и я сейчас сыграю вам свою импровизацию.
   Он закрыл глаза и опустил голову на арфу. Его пальцы слегка перебирали струны, пока он думал. Через несколько минут он поднял голову, взглянул на меня и сыграл прелюдию. Хорошая или дурная была музыка, я не берусь об этом судить. Это были дикие звуки, нисколько не похожие на новейшую музыку. То слышалась медленная восточная пляска, то строгая гармония, напоминавшая старинные Грегорианские гимны. Слова, последовавшие за прелюдией, были так же дики и несообразны с правилами искусства, как сама музыка. Они, как видно, были внушены случайностью, предметом песни была я. И прекрасным тенором, какой когда-либо случалось мне слышать, поэт мой пел обо мне:
  
   Зачем она пришла
   Напомнить об утрате,
   Напомнить мне покойницу
   Своей фигурой и походкой.
   Зачем она пришла?
   Не привела ль ее судьба
   Затем, чтобы вспомнить нам вместе
   Все ужасы прошлого?
   Чтоб вместе разгадать
   Все тайны прошлого?
   Не обменяемся ли мы
   Мыслями и подозрениями?
   Не привела ль ее судьба?
  
   Это будущность покажет.
   Скоро ночь пройдет,
   Скоро день наступит.
   Я прочту ее мысли,
   Она -- мои.
   Будущность все покажет.
  
   Голос его затихал, пальцы едва касались струн. Взволнованный мозг нуждался в покое, и он нашел его. При последних словах его глаза медленно закрылись, голова опустилась на кресло, и он заснул, обняв свою арфу, как ребенок, прижав к груди новую игрушку.
   Мы тихонько вышли из комнаты и оставили Мизеримуса Декстера, поэта, композитора и сумасшедшего, погруженного в мирный сон.
  

Глава V
МОЯ НАСТОЙЧИВОСТЬ

   Внизу, в приемной, ждала нас Ариель, полусонная, полубодрствующая. Не говоря ни слова и ни разу не взглянув в нашу сторону, проводила она нас через темный сад и заперла за нами калитку.
   -- Прощайте, Ариель, -- сказала я, садясь в экипаж, но не получила никакого ответа. Только слышались тяжелые шаги, направлявшиеся к дому, и потом раздался шум затворившейся двери.
   Слуга между тем зажег у кареты фонари и, неся один из них в руках, заботливо светил нам, провожая нас через обломки, и благополучно вывел на большую дорогу.
   -- Итак,-- произнесла свекровь моя, спокойно усевшись в экипаж, -- вы видели Мизеримуса Декстера; надеюсь, вы удовлетворены. Я готова отдать ему справедливость и признаться, что никогда еще не видала его таким сумасшедшим, как сегодня вечером. Что вы на это скажете?
   -- Я не берусь оспаривать ваше мнение,-- отвечала я, -- но что касается меня, то я не нахожу его сумасшедшим.
   -- Не находите его сумасшедшим после его неистового катания в кресле! -- вскричала мистрис Маколан. -- Не сумасшедший -- после его комедии с несчастной кузиной! Не сумасшедший -- после песни, которую он сочинил в честь вас, и, наконец, в заключение заснул в кресле. О, Валерия! Валерия! Как справедливо сказал мудрец о наших предках: "Слеп тот, кто не хочет видеть".
   -- Извините меня, дорогая мистрис Маколан, я видела все, о чем вы сейчас упоминали, и я никогда в жизни не была так удивлена и поражена. Но теперь, когда первое изумление прошло и я могу спокойно все обдумать, я сильно сомневаюсь, чтобы он был сумасшедший в полном смысле этого слова. Мне кажется, он открыто выражает -- правда, слишком резко и грубо -- мысли и чувства, которых мы стыдимся как слабости и стараемся скрывать. Я сама, признаюсь, часто воображала себя другим человеком и испытывала при том величайшее удовольствие. Одно из любимых детских занятий, когда дети одарены воображением, это представлять себя феями, королевами и т. п. Мистер Декстер обнаруживает эту странность, как все дети, и если это признак сумасшествия, то он, конечно, сумасшедший. Но я заметила, что, когда его воображение успокаивается, он снова становится Мизеримусом Декстером и не считает себя более ни Наполеоном, ни Шекспиром. К тому же не мешает припомнить то, какую уединенную и скучную жизнь ведет он. Я не могу научно обосновать, какое влияние оказывает на него эта жизнь, но полагаю, что все его причуды можно объяснить чересчур возбужденным воображением, а его опыт над бедной кузиной, так же как и его пение-экспромт, не что иное, как следствие чрезмерного самолюбия. Я надеюсь, что такое признание не унизит меня в вашем мнении, и должна сказать откровенно, что это посещение доставило мне большое удовольствие и что Мизеримус Декстер серьезно заинтересовал меня.
   -- Не хотите ли вы сказать этой ученой речью, что вы намерены еще раз навестить Декстера? -- спросила мистрис Маколан.
   -- Я не знаю, как буду относиться к этому завтра утром,-- сказала я,-- но в настоящую минуту я положительно решила еще раз увидеться с ним. Я имела непродолжительный разговор с ним, пока вы оставались на другом конце комнаты, который убедил меня, что он действительно может быть мне полезен...
   -- Может быть вам полезен! В чем? -- прервала меня свекровь.
   -- В том, что стало целью моей жизни, дорогая мистрис Маколан, и что вы, к величайшему моему сожалению, не одобряете.
   -- И вы хотите сообщить ему свои намерения, открыть вашу душу такому человеку?
   -- Да, если я завтра буду придерживаться того же мнения, что и сегодня. Очень может быть, что это риск, но я должна рискнуть. Знаю, что я неосторожна, но осторожность не всегда помогает в таком положении, в каком нахожусь я.
   На это мистрис Маколан не возразила ни слова. Она открыла большую сумку и вынула оттуда коробочку спичек и маленький фонарик.
   -- Вы вынуждаете меня показать вам последнее письмо вашего мужа из Испании. Я захватила его с собой. Из него вы увидите, бедный, увлекающийся ребенок, как сын мой относится к бесполезной и безнадежной жертве, которую вы хотите принести ради него. Зажгите огонь!
   Я охотно повиновалась ей. С той минуты, как я услышала, что Юстас отправился в Испанию, я жаждала узнать о нем что-нибудь, чтобы поддержать мой упавший дух после стольких разочарований и огорчений. К тому же я не знала, думает ли мой муж обо мне в своем добровольном изгнании. Надеяться же, что он сожалеет о своем необдуманном поступке, было, конечно, еще рано.
   Когда фонарик был зажжен и повешен на свое место между двумя передними стеклами кареты, мистрис Маколан подала мне письмо. Нет большего безумия, чем безумие любви. Мне стоило огромных усилий сдержаться и не поцеловать лист бумаги, к которой прикасалась дорогая рука моего мужа.
   -- Начните отсюда, со второй страницы, -- сказала моя свекровь, -- здесь речь идет о вас. Прочитайте все с начала и до конца и, ради Бога, образумьтесь, пока еще не поздно!
   Я исполнила ее желание и прочла следующее.
  
   "Могу ли я писать о Валерии? Я д_о_л_ж_е_н, однако, писать о ней. Уведомьте меня, как она поживает, что делает, как выглядит. Я постоянно думаю о ней. Не проходит дня, чтобы я не оплакивал ее потерю. О, если бы она довольствовалась своим положением и не старалась открывать ужасной тайны!
   В последний раз, когда я видел ее, она говорила, что хочет прочесть отчет о процессе. Исполнила ли она это? Мне кажется -- я серьезно говорю это, матушка, -- что я умер бы от стыда и горя, если бы встретился с ней лицом к лицу после того, как она узнала о позоре, которому я подвергся, о постыдном подозрении, публично меня заклеймившем. Подумайте об этих чистых, ясных глазках, устремленных на человека, обвиненного и до конца не оправданного в низком и гнусном убийстве, и представьте себе, что должен чувствовать этот человек, если у него есть сердце и чувство стыда. Мне больно писать об этом.
   Неужели она все еще не отказалась от безнадежного предприятия, бедный ангел, увлекающийся с самым искренним безрассудным великодушием! Неужели она воображает, что в ее власти доказать всему свету мою невиновность! О, матушка, если она настаивает на своем, употребите все свое влияние и заставьте ее отказаться от этих намерений! Избавьте ее от унижений, разочарований и, может быть, оскорблений, которым она невинно рискует подвергнуться. Ради нее, ради меня употребите все старания, чтобы достигнуть этого результата.
   Я не пишу ей и не смею писать. И когда вы увидитесь с ней, не говорите ничего такого, что напоминало бы ей обо мне. Напротив того, помогите ей забыть меня поскорее. Единственное добро, которое я могу сделать ей, единственное успокоение -- это исчезнуть из ее жизни".
  
   Этими злополучными словами заканчивалось письмо, которое я молча вернула матери.
   -- Если это вас не обескураживает,-- заметила она, медленно складывая письмо, -- то что же может повлиять на вас? Мне нечего более добавить.
   Я не отвечала и тихонько плакала под вуалью. Мое будущее представлялось мне таким мрачным. Муж мой продолжал держаться ложного направления, так безнадежно заблуждался. Единственной надеждой для нас обоих и единственным утешением для меня была моя отчаянная решимость. Если бы я могла еще колебаться и нуждалась в поддержке для сопротивления увещаниям моих друзей, то достаточно было письма Юстаса, чтобы заставить меня твердо держаться моих намерений. К тому же он не забыл меня, постоянно думает обо мне, оплакивает мою потерю. Это было для меня большим утешением. "Если Ариель приедет завтра за мной,-- думала я,-- то я отправлюсь с ней к Декстеру".
   Мистрис Маколан высадила меня из кареты у дома Бенджамина.
   Расставаясь с ней, я сообщила -- я нарочно откладывала это сообщение до последней минуты, -- что завтра Мизеримус Декстер пришлет за мной свою кузину в кабриолете, и спросила ее, позволит ли она мне отправиться к нему из ее дома или она пришлет кабриолет к дому Бенджамина. Я ожидала вспышки гнева, но старая леди приятно изумила меня. Она ясно дала мне понять, что я ей понравилась, сделала над собой усилие и спокойно сказала:
   -- Если вы непременно хотите возвратиться завтра к Декстеру, то, конечно, вы поедете не из моего дома. Но надеюсь, что завтра вы раздумаете, встанете утром более благоразумной женщиной.
   На следующий день около полудня за мной приехал кабриолет, и мне подали письмо от мистрис Маколан.
  
   "Я не имею права контролировать ваши поступки,-- писала моя свекровь. -- Я посылаю кабриолет, но думаю, что вы не поедете в нем. Я желала бы убедить вас, Валерия, в том, что я ваш искренний друг. Я с душевной тоской думала о вас нынешней ночью. Меня мучила мысль, что я не предприняла должных мер для предотвращения вашего несчастного брака. Но что могла бы я сделать, я, право, не знаю. Сын мой сообщил мне, что он ухаживает за вами под вымышленным именем, но он не открыл мне, под каким именно именем, и не сказал, кто вы и где живут ваши друзья. Может быть, я должна была бы все это разузнать сама и тогда сообщить вам истину, но боялась нажить себе врага в собственном своем сыне. Я полагала, что честно исполню долг свой, отказав в согласии на ваш брак и не присутствуя на вашей свадьбе. Не слишком ли малым я удовлетворилась? Но теперь поздно говорить об этом. Зачем тревожить вас бесполезным раскаянием и сожалением старухи. Если с вами случится что-нибудь, дитя мое, я буду считать себя в том виноватой, хотя и косвенно. Мое тягостное душевное настроение заставляет меня писать вам, хотя я не могу сообщить ничего интересного. Не ездите к Декстеру! Меня всю ночь томило предчувствие, что ваше посещение Декстера дурно кончится. Напишите ему, извинитесь перед ним, Валерия! Я твердо уверена, что вы будете раскаиваться, если еще раз поедете к нему".
  
   Можно ли было еще более предостерегать, еще заботливее давать советы? Но ни то, ни другое на меня не подействовало.
   Но я должна сознаться, что доброта и расположение моей свекрови глубоко тронули меня, несмотря на то, что нисколько не поколебали моего решения. Пока я жива, в состоянии действовать и мыслить, я должна стараться выпытать у Декстера его подозрения по поводу смерти мистрис Юстас Маколан. На его слова смотрела я, как на путеводную звезду среди окружавшего меня мрака. Я написала мистрис Маколан, выразила ей свою благодарность за ее сочувствие и сожаление, что не могу исполнить ее желания. Тотчас после этого я отправилась к Декстеру.
  

Глава VI
ВТОРОЙ ВИЗИТ К МИСТЕРУ ДЕКСТЕРУ

   Выйдя на крыльцо, я увидела, что толпа уличных мальчишек собралась вокруг кабриолета и на своем наречии выражала величайшее удовольствие и забавлялась над Ариелью в мужской куртке и шляпе. Пони стоял неспокойно, как бы испытывая влияние уличной суматохи. Его возница с бичом в руке сидела величественно и невозмутимо, как бы не замечая насмешек, сыпавшихся на нее со всех сторон.
   -- Здравствуйте, -- сказала я, подходя к кабриолету.
   -- Садитесь, -- отвечала Ариель и ударила пони.
   Я решилась совершить это путешествие в молчании, к тому же я по опыту знала, как бесполезно было заговаривать с моей спутницей. Но оказалось, что опыт не всегда бывает непреложен. Проехав полчаса молча, Ариель вдруг, к величайшему моему изумлению, заговорила.
   -- Вы знаете, куда мы подъезжаем? -- спросила она, уставив глаза прямо между ушей лошади.
   -- Нет,-- отвечала я,-- не знаю дороги. Куда же мы подъезжаем?
   -- К каналу.
   -- Так что же?
   -- Что? Я думаю, не опрокинуть ли мне вас в канал.
   Такое странное заявление требовало, по моему мнению, некоторого объяснения, и я взяла на себя смелость спросить:
   -- Почему хотите вы опрокинуть меня?
   -- Потому что я вас ненавижу, -- отвечала она холодно и откровенно.
   -- Разве я вас оскорбила чем-нибудь? -- поинтересовалась я.
   -- Что вам нужно от моего господина? -- спросила она в свою очередь.
   -- Вы говорите о мистере Декстере?
   -- Да.
   -- Мне нужно переговорить с ним.
   -- Это неправда. Вы хотите занять мое место. Вы хотите причесывать его волосы и душить его бороду вместо меня. Вы негодяйка!
   Теперь я начала понимать. Мысль, которую мистер Декстер высказал шутя, засела в ее голове, мало-помалу усвоенная ее тупым умом, и наконец вылилась в словах пятнадцать часов спустя под влиянием моего присутствия.
   -- Я вовсе не желаю дотрагиваться до его волос и бороды, -- сказала я. -- Это я предоставляю вам.
   Она взглянула на меня, ее толстое лицо покраснело, бессмысленные глаза широко раскрылись от усилия высказать свою мысль и понять то, что ей отвечали.
   -- Повторите еще раз, что вы сказали,-- вскричала она, -- и говорите медленнее.
   Я повторила медленно и отчетливо.
   -- Поклянитесь! -- не верила она, все более и более волнуясь.
   Я с самым серьезным видом поклялась ей. Канал виднелся невдалеке.
   -- Теперь вы довольны? -- спросила я.
   Ответа я не получила. Она уже истощила свои ресурсы для разговора. Это странное существо снова смотрело прямо между ушей лошади и громко вздыхало. Она ни разу более не взглянула на меня и не сказала ни слова до самого конца нашего путешествия. Мы проехали мимо канала, и я избежала насильственного купания. Мы проехали через множество улиц и пустырей, которые я едва заметила в темноте и которые при свете казались еще грязнее и отвратительнее. Кабриолет повернул в узкий переулок, где не мог бы проехать большой экипаж, и остановился перед забором и воротами, совершенно мне неизвестными. Открыв ворота своим ключом, она ввела лошадь во двор, а меня проводила через двор и сад к старому, почти развалившемуся дому Декстера. Пони прямо направился к конюшне, а меня безмолвная моя спутница пригласила в пустую холодную кухню, потом через длинный коридор мы добрались до приемной, в которую мы с мистрис Маколан пришли накануне через парадный вход дома. Здесь Ариель взялась за свисток, висевший у нее на шее, и издала несколько резких звуков, которые были уже мне известны как способ общения между Мизеримусом Декстером и его кузиной.
   -- Подождите здесь, пока не услышите свистка господина, -- сказала она, -- а тогда можете идти наверх.
   Вот как! Меня свистнут как собаку! И что еще хуже, я должна этому покориться. По крайней мере, не извинится ли Ариель? Ничуть не бывало, она молча повернулась ко мне спиной и отправилась в кухню.
   Подождав минуты две или три и не слыша свистка, я пошла в глубину комнаты, чтобы при свете рассмотреть картины, которые я заметила накануне впотьмах. Разноцветная надпись под самым карнизом объясняла мне, что это были произведения самого Декстера. Он был не только поэт и композитор, но также и живописец. На одной стене были расположены картины, "изображающие страсти", на другой -- "эпизоды из жизни Вечного Жида". Случайные зрители, подобные мне, предуведомлялись надписью, что все картины были произведением пылкого воображения. "Мистер Декстер,-- гласила надпись,-- не имел в виду людей, ищущих природы в художественных произведениях; он вполне предавался своему воображению, природа же выводит его из себя".
   Отбросив от себя всякую мысль о природе, я начала рассматривать картины, изображающие страсти.
   Хотя я вовсе не была знатоком живописи, все же смогла отметить, что Мизеримус Декстер не имел никакого понятия о законах этого искусства. Картины его были очень дурно сделаны. Болезненно настроенное воображение побуждало его всюду изображать ужасы (за небольшими исключениями), что и служило отличительной чертой его произведений.
   На первой картине "страстей" была представлена "ненависть". Мертвец в фантастическом костюме лежал на берегу пенящейся реки в тени громадного дерева. Над ним с мечом в руках стоял свирепый человек, также в странной одежде, и с выражением злобной радости смотрел на капли крови, медленно падавшие на траву с широкого лезвия его меча. Следующая картина изображала жестокость в разных видах. На одной была представлена лошадь, скакавшая во весь опор, бока ее были в кровь изранены шпорами; на другой -- престарелый философ рассекал живую кошку и любовался делом рук своих; на третьей -- два язычника весело поздравляли друг друга с мученичеством двух святых: одного из них жарили на рашпере, другого повесили на дерево вверх ногами, содрав с него кожу, и он еще был жив. Осмотрев несколько этих картин, потеряв какую-либо охоту их рассматривать, я перешла к противоположной стене. Там вторая надпись объясняла, что живописец в образе "голландского матроса" изобразил Вечного Жида, совершающего свои путешествия по морям. Морские приключения этого таинственного лица составляли тему картин. На первой виднелась гавань у скалистых берегов, в ней стоял на якоре корабль, и кормчий распевал на палубе. На море ходили черные, сердитые валы, темные тучи заволакивали горизонт, и временами среди них сверкали молнии. При их ослепительном блеске подвигалась темная и тяжелая масса призрачного корабля. В этой картине, как ни плохо была она исполнена, видно было могущественное воображение, поэтическое чувство и любовь к сверхъестественному. Далее призрачный корабль стоял уже на якоре (к величайшему удивлению и ужасу кормчего) около настоящего корабля. Вечный Жид сошел на берег, и судно осталось ожидать его в гавани. Его, команда, состоявшая из малорослых людей с бледными лицами и одетых в черный погребальный наряд, молча сидела на лавках, с веслами в своих худых, длинных руках. Жид, тоже в черном, стоял, подняв глаза и руки к грозному небу с умоляющим видом. Дикие обитатели вод и суши: тигры, носороги, крокодилы, морские змеи, акулы и рыбы-черти замыкали проклятого странника в мистический круг, как бы очарованные и устрашенные его взглядом. Молнии прекратились. Земля и море погрузились во мрак. Слабый, блуждающий свет озарял сцену, он падал как бы от факела, несомого духом мщения и простиравшего над Жидом свои громадные крылья. Как ни была дика мысль этой картины, на меня она произвела сильное впечатление.
   Пока я рассматривала эти страшные произведения, наверху раздался громкий свисток. В эту минуту нервы мои были в таком напряженном состоянии, что я задрожала и вскрикнула от испуга. Я мгновенно почувствовала сильное желание отворить дверь и убежать оттуда. Мысль остаться наедине с человеком, нарисовавшим эти ужасные картины, приводила меня в страх и трепет. Я вынуждена была опуститься на стул. Только спустя несколько минут я пришла в себя. Свисток раздался вторично и с видимым нетерпением. Я поднялась и пошла по лестнице на второй этаж. Отступление в эту минуту казалось мне слишком унизительным для моего достоинства. Сердце мое, конечно, забилось сильнее, и честно я должна признаться, что вполне сознавала теперь свою неосторожность.
   В приемной над камином висело зеркало. Я на минуту остановилась перед ним (как ни была расстроена), чтобы взглянуть на себя.
   Драпировка, закрывавшая внутреннюю дверь, была наполовину отдернута, и, несмотря на то что я двигалась очень тихо, собачий слух Мизеримуса Декстера уловил шелест моего платья. Приятный тенор, певший накануне, любезно воскликнул:
   -- Это вы, мистрис Валерия? Пожалуйте сюда!
   Я вошла в комнату.
   Кресло тихо и медленно подкатилось ко мне навстречу, и Мизеримус Декстер томно протянул мне руку. Его голова задумчиво склонилась на одну сторону, большие голубые глаза жалобно смотрели. Не оставалось и следа того неистового, бесновавшегося существа, которое представляло из себя то Наполеона, то Шекспира, то кого-либо другого. В это утро мистер Декстер был мягким, задумчивым, меланхоличным человеком, который только своей странной одеждой напоминал вчерашнего Декстера. Сегодня на нем была розовая шелковая стеганая куртка, а покрывало, скрывавшее его уродство, светло-зеленого цвета. Для довершения этого странного костюма руки его были украшены массивными золотыми браслетами, сделанными по строго изящному образцу древнейших времен.
   -- Как вы добры, что приехали очаровать и развеселить меня своим присутствием, -- сказал он грустным, чрезвычайно мелодичным тоном. -- Я для вашего приема нарядился в самое лучшее свое платье. Не удивляйтесь этому! За исключением неблагородного и материального девятнадцатого столетия мужчины, как и женщины, всегда носили дорогие материи и прекрасные цвета. Сто лет тому назад розовый шелковый костюм отличал настоящего джентльмена. Полторы тысячи лет тому назад, во времена классические, патриции носили такие же браслеты, как мои. Я чувствую отвращение к нелепому презрению к красоте и пошлой расчетливости, которые ограничили костюм джентльмена черным платьем, а украшения -- одним кольцом. Я люблю быть в блестящей и красивой одежде, в особенности когда принимаю красавицу. Вы не представляете, какую цену имеет для меня ваше общество! Сегодня один из моих грустных дней. Слезы невольно льются из глаз! Я вздыхаю и скорблю о себе, я жажду сострадания. Вы только подумайте, какой я несчастный человек! Бедное одинокое создание, гнусный урод, достойный сожаления. Мое любящее сердце изнывает. Мои необыкновенные способности бесполезны или неприменимы. Ведь это ужасно грустно, пожалейте меня!
   Глаза его были полны слез, слез сострадания о самом себе. Он смотрел на меня и говорил так жалобно, точно больной ребенок, нуждающийся в уходе. Я решительно не знала, что делать. Я была, без сомнения, смешна, но мне еще никогда не случалось бывать в таком неловком положении.
   -- Пожалейте меня, -- повторил он. -- Не будьте жестоки. Я не многого требую. Прелестная мистрис Валерия, скажите, пожалуйста, что вы меня жалеете.
   Я исполнила его желание и в то же время почувствовала, что краснею.
   -- Благодарю вас,-- сказал смиренно мистер Декстер. -- Это хорошо на меня действует, но не останавливайтесь на этом, погладьте мою руку.
   Я старалась сдержать себя, но его нелепая просьба, высказанная совершенно серьезно (заметьте!), заставила меня расхохотаться.
   Мизеримус Декстер взглянул на меня с невыразимым изумлением, которое еще более усилило мой смех. Не оскорбила ли я его? По-видимому, нет. Оправившись от своего изумления, он откинул г а болѣе твердой почвѣ, когда пришла къ тому убѣжденію, что Декстеръ не удостоивалъ довѣріемъ никого на свѣтѣ. Онъ никогда не выказалъ-бы такого волненія, если бъ разсказалъ публично на судѣ или тайно какому-нибудь другу все, что онъ зналъ о страшной трагедіи, происшедшей въ Гленинчѣ. Какая сила заставляла его молчать? Не говорилъ онъ изъ милосердія къ другимъ или изъ опасенія для себя?-- невозможно было сказать. Могла-ли я надѣяться, что онъ откроетъ мнѣ ту тайну, которую скрывалъ отъ суда и друзей? Узнавъ, что мнѣ было нужно, вооружитъ-ли онъ меня тѣмъ оружіемъ, которое дастъ мнѣ побѣду въ предстоящей борьбѣ? Нельзя отрицать, что всѣ шансы были противъ меня. Однако, для такой цѣли стоило предпринять всевозможныя усилія. Какая-нибудь случайность могла расположить въ мою пользу капризнаго Декстера. Мои планы были достаточно странны и необыкновенны для женщины, чтобъ возбудить его сочувствіе., кто знаетъ, думала я,-- быть можетъ, я заслужу его довѣріе просто разсказавъ всю правду?"
   Наконецъ, дверь растворилась и послышался голосъ Мизеримуса.
   -- Пожалуйте, сказалъ онъ,-- любезная м-съ Валерія, я совершенно оправился. А вы какъ себя чувствуете?
   Онъ смотрѣлъ на меня и говорилъ спокойно, какъ старый пріятель. Во время перерыва нашей бесѣды, хотя продолжавшагося очень не долго, произошла новая перемѣна въ этомъ быстро измѣнявшемся человѣческомъ существѣ. Глаза его добродушно сіяли, щеки пылали отъ какого-то новаго внутренняго волненія. Даже его одежда была теперь иная. На головѣ у него былъ бѣлый бумажный колпакъ, манжеты были приподняты и чистый передникъ лежалъ на свѣтло-зеленомъ покрывалѣ. Онъ остановился въ своемъ креслѣ подлѣ меня, поклонился съ улыбкой и пригласилъ меня сѣсть граціознымъ движеніемъ руки, напоминавшимъ вмѣстѣ танцовальнаго учителя и придворнаго церемоніймейстера.
   -- Я примусь за стряпню, сказалъ онъ съ обворожительной простотой: -- намъ обоимъ надо подкрѣпить свои силы прежде, чѣмъ обратиться въ серьезному предмету нашей бесѣды. Извините, я предсталъ предъ вами въ нарядѣ повара. Для всего есть своя форма, а я большой формалистъ. Я успѣлъ выпить немного вина и прошу васъ сдѣлать то-же.
   Съ этими словами онъ налилъ въ кубокъ древняго венеціанскаго хрусталя великолѣпной пурпуровой влаги.
   -- Бургонское вино -- царь винъ, сказалъ онъ;-- а это царь бургонскихъ винъ -- кло-де-вужо. Пью за ваше здоровье и счастье.
   Онъ налилъ себѣ другой кубокъ и выпилъ его до дна. Я теперь поняла, отчего у него сверкали глаза и пылали щеки, но въ моихъ интересахъ было его не оскорблять и потому я отпила немного вина. Дѣйствительно, оно было великолѣпно.
   -- Что-бы намъ съѣсть? сказалъ онъ.-- Надо что-нибудь вполнѣ достойное кло-де-вужо. Аріель хорошо жаритъ и варитъ мясо, но я не оскорблю вашего тонкаго вкуса ея стряпней. Мясо! воскликнулъ онъ съ презрѣніемъ: -- фуй! Человѣкъ, который ѣстъ мясо въ простомъ видѣ, людоѣдъ или мясникъ. Нѣтъ, предоставьте мнѣ найти для васъ достойное кушанье. Пойдемте въ кухню.
   Онъ повернулъ свое кресло и пригласилъ меня послѣдовать за нимъ.
   Мы приблизились къ опущенной портьерѣ въ концѣ комнаты, которую я ранѣе не замѣтила. Отдернувъ портьеру, Декстеръ обнаружилъ нишу, въ которой была устроена маленькая газовая кухонная печь. По стѣнамъ виднѣлись полки и шкафы, уставленные кострюлями, блюдами, тарелками и пр. Все было очень миніатюрно, но отличалось чистотою и блескомъ.
   -- Милости просимъ ко мнѣ въ кухню, сказалъ онъ, выдвигая изъ стѣны мраморную доску, служившую столомъ.
   Опершись руками на эту доску, онъ глубоко задумался. Черезъ нѣсколько минутъ, съ радостнымъ восклицаніемъ, онъ отворилъ дверцу сосѣдняго шкафа и вынулъ бутылку странной, невѣдомой мнѣ формы. Откупоривъ, онъ вынулъ изъ нея спицею какіе-то черные кусочки, которые, конечно, были-бы хорошо знакомы женщинѣ, привыкшей къ роскошной кухнѣ, но для меня, жившей до замужества въ недостаточномъ домѣ пастора, это была совершенная новинка. Увидавъ, что Декстеръ старательно положилъ эти невѣдомые, некрасивые предметы на чистую салфетку и снова задумался, я не могла сдержать своего любопытства и спросила:
   -- Что это у васъ, м-ръ Декстеръ? Неужели мы будемъ это ѣсть?
   Онъ всплеснулъ руками отъ изумленія и пристально взглянулъ на меня.
   -- Вотъ вамъ и прогресъ! воскликнулъ онъ;-- что-же послѣ этого образованіе? Развитая, воспитанная женщина не знаетъ трюфелей!
   -- Я слыхала о трюфеляхъ, но никогда ихъ не видывала, сказала я смиренно; -- дома я не привыкла къ такой роскоши, м-ръ Декстеръ.
   Онъ поднялъ одинъ изъ трюфелей на спицу и показалъ мнѣ его противъ свѣта.
   -- Пользуйтесь случаемъ узнать новое впечатлѣніе въ жизни, нескрывающее за собою никакого разочарованія, сказалъ онъ:-- смотрите на него и размышляйте. Я вамъ подамъ его тушенаго на бургонскомъ винѣ.
   Онъ зажегъ газъ въ печкѣ съ выраженіемъ человѣка, который явно выказываетъ уваженіе и сочувствіе.
   -- Извините меня, если я буду молчать, сказалъ онъ, вынимая изъ своей колекціи кухонныхъ принадлежностей маленькую, блестящую сковородку; -- кулинарное искуство требуетъ полнаго, сосредоточеннаго вниманія. Въ этомъ и кроется причина, по которой женщина никогда не достигала и не достигнетъ совершенства въ этомъ искуствѣ. Вообще женщины неспособны на опредѣленное время сосредоточивать свое вниманіе на одномъ предметѣ. Ихъ мысли непремѣнно уносятся куда-нибудь, скажемъ напримѣръ -- къ поклоннику или въ новой шляпкѣ. Главная преграда, м-съ Валерія, къ тому, чтобъ женщины сдѣлались равными мужчинамъ въ различныхъ промышленныхъ занятіяхъ, заключается не въ недостаткахъ современнаго законодательства и общественныхъ учрежденіяхъ, какъ полагаютъ женщины, но въ нихъ самихъ. Нельзя придумать никакихъ учрежденій, которыя противостояли-бы поклоннику и новой шляпкѣ. Напримѣръ, нѣсколько времени тому назадъ я настоялъ, чтобы женщины были приняты на службу въ наше почтовое отдѣленіе. Надняхъ я рѣшился, хотя это очень для меня не легко, отправиться въ отдѣленіе, чтобъ посмотрѣть, какъ идутъ тамъ дѣла. Я взялъ съ собою письмо съ очень длиннымъ адресомъ. Одна изъ женщинъ взяла у меня письмо и начала списывать адресъ въ квитанцію съ такимъ дѣловымъ и серьезнымъ видомъ, что просто было отрадно на нее смотрѣть. Но на половинѣ работы въ комнату вошла молоденькая дѣвочка, сестра одной изъ ея подругъ, служащихъ въ томъ-же отдѣленіи. Глаза ея тотчасъ остановились на ребенкѣ, перо перестало бѣгать по бумагѣ и она воскликнула: "А, Люси, здравствуйте". Потомъ она вспомнила о своемъ дѣлѣ и возвратилась къ недописанной квитанціи. Получивъ эту квитанцію, я увидалъ, что въ ней была пропущена цѣлая строчка изъ моего адреса. Это произошло благодаря Люси. Будь на ея мѣстѣ мужчина, онъ никогда-бы не замѣтилъ Люси, потому что въ ту минуту онъ билъ-бы слишкомъ занятъ своимъ дѣломъ. Вотъ въ чемъ заключается различіе между умственнымъ строемъ женщинъ и мужчинъ,-- различіе, котораго не измѣнитъ до скончанія міра никакое законодательство. Что-же такое? женщины неизмѣримо выше мужчинъ въ нравственныхъ свойствахъ, которыя служатъ истиннымъ украшеніемъ человѣческаго рода. Будьте этимъ довольны, мои милыя, заблуждающіяся сестры, будьте этимъ довольны!
   Онъ пододвинулъ кресло въ печкѣ и вполнѣ предался трюфелямъ. Очевидно, спорить съ нимъ было совершенно безполезно, если-бъ я этого и желала.
   Я стала осматривать комнату.
   Любовь къ ужасамъ, выражавшаяся картинами въ пріемной нижняго этажа, ясно обнаруживалась и здѣсь. Фотографіи, висѣвшія на стѣнѣ, представляли различные виды сумасшествія. Гипсовыя маски, стоявшія на противоположной полкѣ, были сняты съ знаменитыхъ убійцъ послѣ ихъ смерти. Въ шкафу, за стеклянной дверью, виднѣлся отвратительный, маленькій женскій скелетъ съ циническою надписью: "вотъ фундаментъ красоты". Въ сосѣднемъ шкафу съ открытой дверцей висѣло что-то, показавшееся мнѣ рубашкой изъ замши. Дотронувшись до нея я найдя, что ткань ея была гораздо мягче, чѣмъ замша, я увидала въ ея складкахъ слѣдующій ярлыкъ, прикрѣпленный булавкой: "кожа французскаго маркиза, дубленная въ революцію 1793 года. Увѣряютъ, что французская аристократія ни на что не была годна; вздоръ: изъ нея выходила отличная кожа".
   Послѣ этого отвратительнаго экземпляра въ колекціи Декстера я не продолжала болѣе осматривать комнату, а возвратясь къ своему креслу, стала ждать трюфелей.
   Черезъ нѣсколько минутъ голосъ живописца-поэта-композитора-повара позвалъ меня въ нишу.
   Газъ былъ потушенъ. Сковородка и другія кухонныя принадлежности исчезли. На мраморномъ столѣ находились двѣ тарелки, двѣ салфетки, два кусочка хлѣба и блюдо съ салфеткою, на которой лежали два черные шарика. Мизеримусъ Декстеръ положилъ одинъ шарикъ на мою тарелку, а другой на свою.
   -- Приступайте съ должнымъ благоговѣніемъ, м-съ Валерія, сказалъ онъ съ улыбкой:-- это эпоха въ вашей жизни. Вы впервые будете ѣсть трюфели. Не берите въ руки ножа, а кушайте вилкой. Главное-же -- кушайте медленно; извините за совѣтъ.
   Я повиновалась ему и выказала энтузіазмъ, котораго нисколько не чувствовала. Въ сущности я нашла трюфели слишкомъ приторными и вообще совершенно недостойными той славы, которою они пользуются. Мизеримусъ Декстеръ тихо ѣлъ свои трюфели, запивая ихъ виномъ и похваливая свой кулинарный талантъ. Меня выводило это изъ терпѣнія; пылая желаніемъ перейти, наконецъ, къ цѣли моего посѣщенія, я вдругъ предложила ему самый рискованный вопросъ, какой только могла сдѣлать.
   -- М-ръ Декстеръ, сказала я:-- слышали вы недавно что-нибудь о м-съ Бьюли?
   Добродушное, довольное выраженіе его лица вдругъ исчезло и замѣнилось прежнимъ недовѣріемъ, слышавшимся также въ его голосѣ.
   -- Вы знаете м-съ Бьюли? спросилъ онъ.
   -- Я ее знаю только потому, что, читала о ней въ процесѣ.
   Онъ не удовольствовался этимъ отвѣтомъ.
   -- Вы, должно быть, интересуетесь ею, иначе вы меня не спросили-бы объ ней. Вы относитесь въ ней какъ другъ или какъ врагъ?
   Несмотря на всю мою смѣлость, я не была такъ неосторожна, чтобъ отвѣчать на его прямой вопросъ прямымъ отвѣтомъ. Я видѣла ясно по его лицу, что мнѣ слѣдовало его остерегаться.
   -- На это я могу вамъ отвѣтить только, сказала я,-- возвратясь къ предмету столь для васъ непріятному: къ процесу моего мужа.
   -- Продолжайте, оказалъ онъ;-- я въ вашихъ рукахъ, жарьте меня на кострѣ, подкладывайте огня.
   -- Я въ юриспруденціи невѣжественная женщина, продолжала я,-- и, вѣроятно, ошибаюсь; но въ дѣлѣ моего мужа есть много неудовлетворительнаго. Его защита, по моему мнѣнію, представляетъ одну громадную ошибку.
   -- Ошибку? повторилъ онъ;-- странно вы выражаетесь, м-съ Валерія, чтобъ не сказать болѣе.
   Онъ старался говорить хладнокровно и небрежно поднесъ къ губамъ кубокъ съ виномъ; но я видѣла, что мои слова произвели на него сильное впечатлѣніе -- рука его дрожала.
   -- Я не сомнѣваюсь, что первая жена Юстаса просила его купить мышьякъ, продолжала я;-- я не сомнѣваюсь, что она тайно употребляла мышьякъ для исправленія своего цвѣта лица. Но я не вѣрю, чтобъ она умерла отъ лишняго пріема яда, взятаго ею по ошибкѣ.
   Онъ поставилъ кубокъ на столъ такъ порывисто, что расплескалъ вино. На мгновеніе его глаза встрѣтились съ моими; потомъ онъ поникъ головой.
   -- А какъ, вы полагаете, она умерла? спросилъ онъ такъ тихо, что я едва разслышала его слова.
   -- Отъ руки убійцы, отвѣчала я.
   Онъ сдѣлалъ движеніе, какъ-бы желая вскочить, но потомъ опустился на спинку кресла, словно теряя чувства.
   -- Конечно, я не подозрѣваю мужа, воскликнула я поспѣшно;-- вы знаете, что я убѣждена въ его невинности.
   Онъ вздрогнулъ и судорожно схватился за ручку кресла.
   -- Кто убилъ ее? спросилъ онъ глухо.
   Въ эту критическую минуту мужество измѣнило мнѣ. Я боялась прямо высказать ему свое подозрѣніе.
   -- Развѣ вы сами не можете догадаться? сказала я.
   Наступило молчаніе. Онъ, повидимому, былъ погруженъ въ глубокую думу. Но это продолжалось не долго. Онъ вдругъ привскочилъ на своемъ креслѣ. Безпомощный, болѣзненный видъ его мгновенно исчезъ. Глаза снова дико заблестѣли, руки болѣе не дрожали и щеки пылали болѣе прежняго. Неужели онъ догадался, по моему вопросу о м-съ Бьюли, что я подозрѣвала ее?
   -- Заклинаю васъ, отвѣчайте мнѣ правду! воскликнулъ онъ:-- не пытайтесь меня обмануть. Это женщина?
   -- Да.
   -- Съ какой буквы начинается ея фамилія? Съ одной изъ первыхъ трехъ въ азбукѣ?
   -- Да.
   -- Б?
   -- Да.
   -- Бьюли?
   -- Бьюли.
   Онъ всплеснулъ руками и дико расхохотался.
   -- Долго я жилъ, воскликнулъ онъ,-- и наконецъ-то нашелъ человѣка, который смотритъ на дѣло такъ-же, какъ я. Но отчего, злая м-съ Валерія, вы меня такъ мучили? Отчего вы мнѣ этого не сказали сразу?
   -- Что? произнесла я, поддаваясь, также какъ онъ, необыкновенному волненію;-- неужели вы раздѣляете мое мнѣніе? Неужели вы также подозрѣваете м-съ Бьюли?
   -- Подозрѣваю? повторилъ онъ презрительно:-- тутъ не можетъ бытъ и тѣни сомнѣнія: м-съ Бьюли ее отравила.
   

ГЛАВА XXX.
Обвиненіе м-съ Бьюли.

   Я вскочила и пристально посмотрѣла на Мизеримуса Декстера. Я была слишкомъ взволнована, чтобъ промолвить слово.
   Я никогда не ожидала услышать отъ него такое опредѣленное обвиненіе. Самое большее, на что я могла разсчитывать, развѣ только на подозрѣніе, подобное моему. Но онъ теперь ясно и ни мало не колеблясь сказалъ: "Нѣтъ ни тѣни сомнѣнія, м-съ Бьюли ее отравила".
   -- Сядьте, сказалъ онъ спокойно,-- вамъ нечего бояться. Въ этой комнатѣ никто насъ не услышитъ.
   Я сѣла и, немного оправившись, спросила:
   -- Говорили вы кому-нибудь объ этомъ?
   -- Нѣтъ, никто другой ея не подозрѣвалъ.
   -- Даже адвокаты?
   -- Даже адвокаты. Нѣтъ никакой улики противъ м-съ Бьюли, а только мое нравственное убѣжденіе.
   -- Если-бъ вы постарались, то, вѣроятно, нашли-бы и улики...
   -- Взгляните на меня, сказалъ онъ, засмѣявшись: -- какъ искать уликъ человѣку, привязанному къ креслу? Кромѣ того, меня удерживали и другія преграды. Я вообще очень осторожный человѣкъ, хотя, быть можетъ, вы этого и не замѣтили. Но моя страшная ненависть къ м-съ Бьюли не могла укрыться отъ нея, и она по моимъ глазамъ, вѣроятно, догадалась, что я жаждалъ предать ее палачу. Съ самаго начала м-съ Бьюли-Борджіа была на сторожѣ противъ меня. Я рѣшительно отказываюсь объяснить вамъ, на-сколько она хитра; развѣ постараюсь сдѣлать это сравненіемъ. Я представляю положительную степень хитрости, чортъ -- сравнительную, а м-съ Бьюли -- превосходную. Нѣтъ, нѣтъ, если суждено кому-нибудь вывести ее на чистую воду, такъ это не мужчинѣ, а женщинѣ,-- женщинѣ, которую она не подозрѣваетъ, женщинѣ, которая съ терпѣніемъ тигрицы...
   -- Однимъ словомъ, скажите, что это можетъ удасться только такой женщинѣ, какъ я, перебила я его;-- я готова на это.
   Глаза его засверкали, зубы блеснули изъ-подъ усовъ и онъ дико забарабанилъ руками по креслу.
   -- Вы твердо рѣшились? спросилъ онъ.
   -- Поставьте меня на свое мѣсто, отвѣчала я,-- вселите въ меня ваше нравственное убѣжденіе -- и вы увидите.
   -- Хорошо, но прежде скажите мнѣ, какимъ образомъ вы, совершенно постороннее лицо, могли возъимѣть подозрѣніе противъ нея?
   Я объяснила, на-сколько могла, тѣ элементы подозрѣнія, которые я почерпнула изъ судебнаго слѣдствія, и особенно напирала на фактъ (подтвержденный присяжнымъ показаніемъ сидѣлки), что м-съ Бьюли была неизвѣстно гдѣ въ то самое время, когда Христина Ормсонъ оставила м-съ Юстасъ Мокаланъ одну въ комнатѣ.
   -- Вы попали прямо въ цѣль! воскликнулъ Мизсримусь Декстеръ;-- какая вы удивительная женщина! Что дѣлала она въ то утро, когда м-съ Юстасъ Мокаланъ умерла отъ отравы? Гдѣ была она наканунѣ ночью? Я могу сказать, гдѣ ея не было: ея не было въ ея комнатѣ.
   -- Она не была въ своей комнатѣ? повторила я; -- вы въ этомъ увѣрены?
   -- Я увѣренъ во всемъ, что говорю относительно м-съ Бьюли. Помните это и выслушайте меня. Это цѣлая драма, а я мастеръ на драматическое изложеніе. Вы сами сейчасъ оцѣните мои способности. Дѣйствіе происходитъ 20-го октября въ Гленинчѣ, въ такъ-называемомъ Коридорѣ Гостей. Съ одной стороны рядъ оконъ, выходящихъ въ садъ, съ другой -- четыре спальни съ уборными при нихъ. Первую спальню (считая отъ лѣстницы) занимаетъ м-съ Бьюли, вторая пуста, въ третьей обитаетъ Мизеримусъ Декстеръ, четвертая также порожняя. Вотъ сцена этой драмы. Время дѣйствія -- одинадцать часовъ вечера. Декстеръ сидитъ въ своей комнатѣ и читаетъ; Юстасъ Мокаланъ входитъ къ нему. Юстасъ говоритъ: "Милый другъ, не шумите пожалуйста сегодня ночью и не стучите своимъ кресломъ по лѣстницѣ". Декстеръ спрашиваетъ: "Ради чего?" Юстасъ отвѣчаетъ: "М-съ Бьюли обѣдала у знакомыхъ въ Эдинбургѣ и возвратилась очень усталая; она уже удалилась въ свою комнату". Декстеръ спрашиваетъ сатирически: "На что она походитъ, когда она устала? Такъ-же-ли прелестна, какъ всегда?" Юстасъ отвѣчаетъ: "Я не знаю, я ея не видалъ; она прошла наверхъ, не говоря ни съ кѣмъ". Третій вопросъ Декстера, на этотъ разъ очень логичный: "Если она ни съ кѣмъ не говорила, то почему вы знаете. что она устала?" Юстасъ подаетъ Декстеру лоскутокъ бумаги и говоритъ: "Не корчите дурака; я нашелъ эту записку на столѣ въ гостиной. Помните мою просьбу -- не шумите, и покойной ночи". Юстасъ уходитъ. Декстеръ беретъ записку и читаетъ слѣдующія строки, написанныя карандашомъ: "Только-что возвратилась; извините, что иду спать не простившись. Я очень устала. (Подпись) Елена". Декстеръ по природѣ очень подозрителенъ. Декстеръ подозрѣваетъ м-съ Бьюли. Нечего разсуждать о побудительныхъ къ тому причинахъ: на это теперь нѣтъ времени. Онъ думаетъ: "Женщина очень уставшая не станетъ писать записки. Ей гораздо было легче подойти къ двери гостиной, мимо которой она шла, и сказать на словахъ то, что она хотѣла. Тутъ что-то не ладно. Я проведу ночь въ креслѣ". Хорошо, но прежде, чѣмъ устроиться на ночь, Декстеръ открываетъ дверь и тихо отправляется въ креслѣ по коридору. Онъ осторожно запираетъ двери пустыхъ комнатъ, кладетъ ключи въ карманъ и возвращается къ себѣ. "Теперь, думаетъ Декстеръ,-- если въ этой части дома заскрипитъ дверь, то я буду увѣренъ, что это дверь м-съ Бьюли". Вслѣдъ за этимъ онъ затворяетъ дверь, оставивъ маленькое отверстіе, гаситъ огонь и ждетъ, какъ кошка мышку. Онъ наблюдаетъ въ щель двери за коридоромъ, гдѣ горитъ всю ночь лампа. Бьетъ двѣнадцать часовъ. Дверь внизу запираютъ. Бьетъ полчаса перваго -- весь домъ спятъ. Часъ, два -- прежняя тишина. Половина третьяго -- Декстеръ слышитъ въ коридорѣ какой-то шумъ. Ручка двери, единственной двери, которая можетъ быть отворена во всемъ коридорѣ, отъ комнаты м-съ Бьюли тихонько скрипитъ. Декстеръ опускается на руки, потомъ растягивается на полу и, припавъ глазами къ щели, смотритъ и слушаетъ. Дверь м-съ Бьюли закрывается и мимо Декстера мелькаетъ какая-то фигура. Онъ просовываетъ далѣе свою голову, и такъ-какъ она лежитъ на полу, то не обращаетъ на себя вниманія. Что-же онъ видитъ? М-съ Бьюли. Вотъ она идетъ въ длинномъ, коричневомъ бурнусѣ, въ которомъ она обыкновенно выѣзжаетъ. Черезъ минуту она исчезаетъ за дверью четвертой спальни, повернувъ въ коридоръ, называемый южнымъ. Какія комнаты въ южномъ коридорѣ? Три: первая -- маленькій кабинетъ, упоминаемый въ показаніи сидѣлки, вторая -- спальня м-съ Юстасъ Мокаланъ, а третья -- спальня ея мужа. Что нужно м-съ Бьюли, такъ уставшей отъ поѣздки, въ этой части дома въ два съ половиною часа ночи? Декстеръ рѣшается прослѣдить ея дѣйствія, несмотря на весь рискъ быть застигнутымъ врасплохъ. Знаете вы, какъ онъ передвигается съ мѣста на мѣсто безъ своего кресла? Видали вы, какъ бѣдный уродъ прыгаетъ на рукахъ? Хотите, онъ покажетъ вамъ свое искуство?
   Я поспѣшила отказаться отъ предлагаемаго зрѣлища.
   -- Я видѣла вчера вечеромъ, какъ вы прыгаете, сказала я;-- пожалуйста продолжайте вашъ разсказъ.
   -- Нравится вамъ мой драматическій стиль? спросилъ онъ; -- интересуетъ-ли васъ мой разсказъ?
   -- Очень интересуетъ, м-ръ Декстеръ; я горю желаніемъ услышать его конецъ.
   Онъ улыбнулся отъ удовольствія, что слышитъ одобреніе своему таланту.
   -- Я такъ-же хорошъ и въ автобіографіи, какъ въ драмѣ, произнесъ онъ;-- попробовать намъ, въ видѣ развлеченія, автобіографическаго стиля?
   -- Все, что хотите, только продолжайте! воскликнула я, теряя терпѣніе.
   -- Часть вторая: автобіографія, началъ онъ, махая рукой: -- я отправился, прыгая на рукахъ, по Коридору Гостей и остановился на углу южнаго коридора, у двери маленькаго кабинета. Дверь была отворена и въ комнатѣ никого. Я приблизился къ двери, выходившей изъ кабинета въ спальню м-съ Юстасъ Мокаланъ. Дверь была заперта. Я взглянулъ въ замочную скважину. Вѣроятно, что-то висѣло на замкѣ съ другой стороны, потому-что я не видѣлъ ничего, кромѣ темноты. Я прислушался -- ничего не было слышно. Я перешелъ къ другой двери, выходившей изъ коридора въ спальню м-съ Юстасъ Мокаланъ,-- все было темно и безмолвно. Я направился къ спальнѣ ея мужа. Я имѣлъ самое дурное мнѣніе о м-съ Бьюли и нисколько не удивился-бы, поймавъ ее въ комнатѣ Юстаса. Я припалъ глазомъ къ замочной скважинѣ. Ключъ былъ вынутъ или, по счастью для меня, повернутъ такъ, что я ясно видѣлъ всю комнату. Юстасъ лежалъ одинъ въ постели и преспокойно спалъ. Я углубился въ размышленіе. Въ концѣ коридора находилась задняя лѣстница. Я спустился по ступенямъ въ нижній этажъ и убѣдился, при свѣтѣ лампы, что всѣ двери были заперты и ключи снаружи замковъ. Такихъ дверей было двѣ: одна вела во дворъ, другая -- въ людскую. Я возвратился въ свою комнату и сталъ обдумывать все видѣнное. Гдѣ была м-съ Бьюли? Конечно, въ домѣ, но гдѣ? Однѣ комнаты я самъ заперъ, другія я лично осмотрѣлъ,-- слѣдовательно, она могла быть только въ спальнѣ м-съ Мокаланъ, въ которую я не мотъ проникнуть. Прибавьте къ этому, что ключъ отъ двери, выходившей изъ маленькаго кабинета въ спальню, былъ потерянъ, по словамъ сидѣлки на судѣ, и не забывайте, что главной цѣлью въ жизни м-съ Бьюли, какъ она сама объяснила гъ письмѣ, прочитанномъ во время процеса, было сдѣлаться счастливой женой Юстаса Мокалана. Сообразите все это -- и вы поймете, о чемъ я думалъ, сидя въ креслѣ и дожидаясь событій. Около четырехъ часовъ, несмотря на всѣ мои усилія, я заснулъ, но не надолго. Я проснулся и съ тревожнымъ опасеніемъ взглянулъ на часы. Было четыре часа и двадцать пять минутъ. Неужели она вернулась въ свою спальню, пока я спалъ? Я отправился прежнимъ порядкомъ къ ея двери и прислушался.
   Все было тихо. Я отворилъ дверь. Въ комнатѣ никого не было. Я возвратился къ себѣ и сталъ по-прежнему ждать. Большого труда стоило мнѣ, чтобъ снова не заснуть. Я открылъ окно, но ничего не помогало и усталость опять взяла верхъ. Сонъ сковалъ мои вѣки, и когда я вторично проснулся, то уже было восемь часовъ. Какъ вы уже, вѣрно, замѣтили, у меня очень тонкій слухъ. Подъ моимъ открытымъ окномъ раздавались женскіе голоса. Я высунулъ голову. М-съ Бьюли и ея горничная о чемъ-то совѣщались. Онѣ обѣ бросали вокругъ себя преступные взгляды, опасаясь, чтобы кто-нибудь ихъ не подслушалъ или не подсмотрѣлъ. "Берегитесь сударыня, говорила горничная:-- этотъ отвратительный уродъ хитеръ, какъ лисица, только-бы онъ не открылъ вашей тайны". М-съ Бьюли: -- "Вы идите впередъ и смотрите, чтобы никого не было, а я послѣдую за вами и буду смотрѣть назадъ". Послѣ этого онѣ исчезли за угломъ дома. Черезъ пять минутъ дверь въ комнату м-съ Бьюли тихонько отворилась и затворилась. Три часа спустя сидѣлка встрѣтила въ коридорѣ м-съ Бьюли, которая невинно шла къ дверямъ спальни м-съ Юстасъ Мокаланъ съ цѣлью узнать о ея здоровьѣ. Что вы думаете обо всемъ этомъ? Что вы думаете о разговорѣ м-съ Бьюли съ ея горничной внѣ дома, изъ опасенія, чтобъ я какъ-нибудь не подслушалъ ихъ? Что вы думаете обо всѣхъ открытыхъ мною обстоятельствахъ въ то самое утро, когда м-съ Юстасъ Мокаланъ занемогла и умерла отъ отравы? Понимаете вы теперь, кто виновенъ въ ея смерти? Оказалъ-ли вамъ какую-нибудь помощь сумасшедшій Мизеримусъ Декстеръ?
   Я была слишкомъ взволнована, чтобы отвѣчать. Наконецъ, былъ ясенъ путь къ торжественному признанію невинности моего мужа.
   -- Гдѣ она? воскликнула я;-- гдѣ служанка, пользовавшаяся ея довѣріемъ?
   -- Я не могу вамъ сказать, я не знаю, отвѣчалъ онъ.
   -- Отъ кого мнѣ можно узнать?
   Онъ задумался.
   -- Есть человѣкъ, который долженъ знать, гдѣ она, или, по крайней мѣрѣ, можетъ ее отыскать.
   -- Кто онъ? какъ его зовутъ?
   -- Это другъ Юстаса, маіоръ Фицъ-Дэвидъ.
   -- Я его знаю. Я буду у него обѣдать на будущей недѣлѣ и вы также приглашены.
   Мизсримусъ Декстеръ презрительно улыбнулся.
   -- Маіоръ Фицъ-Дэвидъ можетъ нравиться женщинамъ, сказалъ онъ:-- онѣ обходятся съ нимъ, какъ со старой болонкой; но я не обѣдаю съ болонкой. Я отказался отъ его приглашенія. Вы поѣзжайте. Онъ и нѣкоторыя изъ знакомыхъ ему дамъ могутъ быть вамъ полезны. Назвалъ онъ вамъ остальныхъ гостей?
   -- У него будетъ француженка, имя которой я забыла, и леди Кларинда...
   -- Хорошо, это другъ м-съ Бьюли. Лэди Кларинда, конечно, знаетъ, гдѣ она. Получивъ необходимыя свѣденія, пріѣзжайте прямо ко мнѣ. Узнайте, служитъ-ли у нея прежняя горничная, такъ-какъ съ нею легче имѣть дѣло, чѣмъ съ госпожею. Заставьте служанку проговориться -- и м-съ Бьюли въ нашихъ рукахъ. Мы ее уничтожимъ, воскликнулъ онъ, убивая съ быстротою молніи полуживую муху, сидѣвшую на ручкѣ кресла,-- какъ я уничтожилъ эту муху. Подождите, относительно горничной важный вопросъ -- деньги. Есть-ли у васъ деньги?
   -- Вдоволь.
   Онъ радостно захлопалъ въ ладоши.
   -- Такъ она наша! воскликнулъ онъ:-- вѣдь это дѣло фунтовъ, шилинговъ и пенсовъ. Подождите, еще вопросъ. Вамъ надо перемѣнить имя. Если вы сойдетесь съ м-съ Бьюли какъ жена Юстаса, то она съ первой-же минуты сдѣлается вашимъ злѣйшимъ врагомъ. Берегитесь этого.
   Тутъ давно уже кипѣвшее въ моемъ сердцѣ чувство ревности вылилось наружу. Я спросила Декстера, любилъ-ли когда-нибудь мой мужъ м-съ Бьюли?
   -- Скажите мнѣ правду, воскликнула я: -- дѣйствительно-ли Юстасъ...
   Онъ иронически разсмѣялся, понявъ мой вопросъ прежде, чѣмъ я его высказала.
   -- Да, отвѣчалъ онъ:-- Юстасъ, дѣйствительно, любилъ ее и это не подлежитъ никакому сомнѣнію. Она имѣла полное основаніе думать до суда, что послѣ смерти его жены онъ женится на ней. Но судъ сдѣлалъ Юстаса совершенно другимъ человѣкомъ. М-съ Бьюли была свидѣтельницей его публичнаго позора, и этого было достаточно, чтобъ уничтожить въ немъ всякую мысль о бракѣ съ нею. Онъ навѣки разлучился съ нею, на томъ-же основаніи, на которомъ онъ разстался съ вами. Жить съ женщиной, которая знала, что онъ судился за убійство, было для его слабаго характера слишкомъ сильнымъ испытаніемъ. Вы хотѣли узнать истину,-- вотъ она. Вы должны остерегаться м-съ Бьюли, но вамъ нечего ее ревновать. Устройте дѣло съ маіоромъ такимъ образомъ, чтобы онъ познакомилъ васъ съ леди Клариндой подъ другимъ именемъ.
   -- Я могу назваться м-съ Вудвиль; подъ этимъ именемъ Юстасъ на мнѣ женился.
   -- Прекрасно! воскликнулъ онъ:-- какъ-бы я желалъ-быть при томъ, когда леди Кларинда познакомитъ васъ съ м-съ Бьюли! Какое положеніе! Съ одной стороны женщина, скрывающая въ глубинѣ своего сердца роковую тайну, съ другой -- женщина, знающая эту тайну и рѣшившаяся честными или безчестными средствами обнаружить ее всему свѣту. Какая борьба! Какая прекрасная завязка для романа! Меня бросаетъ въ лихорадку при одной мысли объ этомъ. Я съума схожу отъ надежды, что увижу наконецъ, м-съ Борджіа-Бьюли уличенной въ ея преступленіи. Не пугайтесь! воскликнулъ онъ съ прежнимъ, дикимъ блескомъ въ глазахъ:-- мой мозгъ начинаетъ кипѣть. Я долженъ прибѣгнуть къ физическому движенію. Я долженъ выпустить пары, а то сію минуту лопну.
   Прежній припадокъ безумія овладѣлъ имъ. Я побѣжала къ дверямъ, чтобъ въ случаѣ необходимости было легче скрыться, и только тогда, обернувшись, взглянула на него.
   Онъ съ быстротою вихря понесся въ своемъ креслѣ на другой конецъ комнаты; по, повидимому, это движеніе въ настоящую минуту было недостаточно для него. Въ одно мгновеніе онъ прыгнулъ на полъ и сталъ скакать на рукахъ по комнатѣ, какъ чудовищная лягушка. По дорогѣ онъ ронялъ стулья и, очутившись на противоположномъ концѣ комнаты, пристально взглянулъ на лежавшіе стулья и съ какимъ-то торжествующимъ крикомъ началъ быстро перепрыгивать черезъ нихъ, причемъ съ необыкновеннымъ искуствомъ падалъ на руки и, для равновѣсія, отбрасывалъ туловище то впередъ, то назадъ. Это зрѣлище было вмѣстѣ и удивительно, и отвратительно.
   -- Вотъ чехарда Декстера! весело воскликнулъ онъ, очутившись на послѣднемъ стулѣ;-- не правда-ли, м-съ Валерія, я для урода очень легко подвиженъ? Выпьемте еще бутылку бургонскаго на погибель м-съ Бьюли.
   Я воспользовалась первымъ предлогомъ, чтобъ вырваться отъ него на свободу.
   -- Вы забываете, сказала я,-- что мнѣ надо скорѣе ѣхать къ маіору. Если я его не предупрежу во время, то онъ скажетъ леди Клариндѣ мое настоящее имя.
   Движеніе и смѣхъ были ему вполнѣ сочувственны въ эту минуту. Онъ изо всей силы свистнулъ въ свой свистокъ и съ бѣшеной радостью сталъ вертѣться на рукахъ.
   -- Аріель приведетъ вамъ сейчасъ кэбъ, воскликнулъ онъ;-- скачите къ маіору. Разставляйте ей сѣти, не теряя ни минуты. О, какой счастливый день! О, какое утѣшеніе отдѣлаться отъ страшной тайны и подѣлиться ею съ вами! Я внѣ себя отъ блаженства... я точно духъ земли въ поэмѣ Шелли.
   И онъ сталъ повторять великолѣпныя строфы изъ "Освобожденнаго Прометея".
   -- Я чувствую радость, торжество, счастье, безуміе, безграничное, всепоглощающее, неудержимое, рвущееся наружу блаженство. Вотъ что я чувствую, Валерія, вотъ что я чувствую!
   Въ это время я поспѣшно вышла изъ комнаты и, остановившись въ дверяхъ, бросила на него послѣдній взглядъ. Онъ стоялъ какъ-бы на колѣняхъ на одномъ изъ опрокинутыхъ стульевъ и возносилъ руки къ какому-то фантастичному небу, плоду его разстроеннаго воображенія. Проходя по круглой комнатѣ, я услышала снова его восторженные, крики и прыганье лягушкой чрезъ стулья.
   Внизу меня ждала Аріель.
   Я подошла къ ней и стала надѣвать перчатки. Она. меня остановила и, взявъ мою правую руку, поднесла ее къ своему лицу. Что она хотѣла -- поцѣловать ее или укусить? Ни то, ни другое. Она понюхала ее, какъ собака, и глухо засмѣялась.
   -- Вы не пахнете его духами, сказала она: -- вы не дотрогивались до его бороды. Теперь я вамъ вѣрю. Вы желаете кэбъ?
   -- Нѣтъ, благодарствуйте, я сама найду.
   Очевидно, что она хотѣла быть со мною очень любезна, въ награду за то, что я не дотрогивалась до бороды Декстера.
   -- Подождите! воскликнула она своимъ грубымъ, мужскимъ голосомъ.
   -- Что вамъ?
   -- Я очень рада, что не сбросила васъ въ каналъ, вотъ что.
   Я она дружески ударила меня по плечу, такъ сильно, что я едва удержалась на ногахъ. Потомъ, принявъ свой всегдашній, апатичный видъ, она проводила меня до калитки; выйдя на улицу, я еще слышала, какъ она продолжала смѣяться. Наконецъ-то мнѣ улыбнулось счастье! Въ одинъ и тотъ-же день я удостоилась заслужить довѣріе Аріеля и ея господина.
   

ГЛАВА XXXI.
Защита м-съ Бьюли.

   До обѣда Фицъ-Дэвида оставалось еще нѣсколько дней и я провела ихъ очень мирно и счастливо.
   Свиданіе съ Декстеромъ встревожило меня гораздо болѣе, чѣмъ я подозрѣвала. Только спустя нѣсколько часовъ но возвращеніи домой я начала вполнѣ сознавать, какъ сильно подѣйствовало на мои нервы все, что я видѣла и слышала. Я вздрагивала при малѣйшемъ шорохѣ, мнѣ снились страшные сны, я то плакала безъ всякой причины, то сердилась безъ всякаго повода. Мнѣ необходимъ былъ покой, и добрый Бенджаминъ доставилъ его мнѣ. Несмотря на все его любопытство и безпокойство, онъ изъ чувства сожалѣнія не предлагалъ мнѣ никакихъ вопросовъ. Мы безмолвно согласились отложить разговоръ о моемъ посѣщеніи Декстера (которое онъ, конечно, осуждалъ) до тѣхъ поръ, пока мои физическія и нравственныя силы нѣсколько окрѣпнутъ. Я никого не видала въ эти дни. М-съ Moкаланъ и маіоръ Фицъ-Дэвидъ пріѣзжали -- первая, чтобъ узнать о всемъ происшедшемъ между мною и Декстеромъ, а второй -- чтобъ разсказать новыя сплетни о лицахъ, которыхъ я должна была встрѣтить на его обѣдѣ. Бенджаминъ извинился за меня передъ ними и я была избавлена отъ пріема гостей. Каждый день я выѣзжала съ нимъ въ открытомъ экипажѣ и по нѣскольку часовъ каталась но зеленымъ лужайкамъ и алеямъ, еще уцѣлѣвшимъ близь сѣвернаго предмѣстья Лондона. Дома мы спокойно сидѣли вдвоемъ и вспоминали о прошедшемъ или играли въ домино. Такимъ образомъ, когда наступилъ день знаменитаго обѣда, я была совершенно готова съ новыми силами продолжать борьбу, жаждая увидѣть леди Кларинду и уличить и-съ Бьюли.
   По дорогѣ къ Фицъ-Давиду Бенджаминъ съ грустной улыбкой взглянулъ на мое покраснѣвшее, взволнованное лицо.
   -- Ахъ, милая! сказалъ онъ,-- я вижу, вы совсѣмъ поправились. Вамъ уже надоѣла наша тихая жизнь.
   Все, что происходило на этомъ обѣдѣ, сохранилось очень смутно въ моей памяти. Я полагаю, что мы всѣ были очень веселы и фамильярны другъ съ другомъ, словно старые друзья; я помню г-жу Мерлифлоръ въ безупречно-великолѣпномъ туалетѣ; юную примадонну, еще болѣе нарядную, чѣмъ въ тотъ день, какъ я познакомилась съ нею, и, кажется, съ еще болѣе громкимъ, рѣзкимъ голосомъ; самого маіора, который постоянно цѣловалъ руки у дамъ, объяснялся въ любви при каждомъ словѣ, радушно угощалъ насъ рѣдкими кушаньями и винами и вообще великолѣпно разыгрывалъ роль пожилого Донъ-Жуана; наконецъ, милаго, стараго Бенджамина, испуганнаго всѣмъ, что происходило вокругъ него, краснѣвшаго отъ каждаго слова дамъ и желавшаго въ глубинѣ своего сердца поскорѣе возвратиться домой. Вотъ все, что сохранялось въ моей памяти о лицахъ, участвовавшихъ на знаменитомъ обѣдѣ, за исключеніемъ одной леди Кларинды, которая до сихъ поръ какъ-будто стоитъ передо мною, а мой памятный разговоръ съ нею я помню отъ слова до слова.
   Я пишу эти строки и вижу ея прелестный туалетъ, слышу ея голосъ.
   Она была одѣта съ той изысканной простотой, которая въ концѣ концовъ не достигаетъ своей цѣли, а только внушаетъ мысль о рѣдкомъ искуствѣ, благодаря которому достигается эта простота. На ней было кисейное, бѣлое платье, на бѣломъ, шелковомъ чахлѣ, безъ малѣйшихъ украшеній. Ея роскошные, каштановые волосы, въ явное противорѣчіе модѣ, были просто откинуты назадъ и скручены на маковкѣ простымъ узломъ. На шеѣ была узенькая бѣлая лента съ небольшимъ бриліантовымъ фермуаромъ. Она, безъ сомнѣнія, была хороша собою, но отличалась той рѣзкой, угловатой красотой, которая такъ часто встрѣчается въ англійскихъ аристократкахъ; носъ и подбородокъ слишкомъ рѣзко выдавались, большіе сѣрые глаза, умные, полные достоинства, не были нѣжны и подвижны. Ея манеры дышали великосвѣтскимъ приличіемъ, любезностью и той необидной самоувѣренностью, которая какъ-бы служитъ естественнымъ результатомъ высшаго положенія въ обществѣ, по крайней мѣрѣ въ Англіи. Смотря на нее, вы непремѣнно сказали-бы: "вотъ образецъ аристократки, въ которой нѣтъ и тѣни гордости"; но если-бъ вы позволили себѣ малѣйшую вольность въ отношеніи ея, то она заставила-бы васъ сожалѣть объ этомъ до конца вашей жизни.
   Мы очень скоро съ ней сошлись. Маіоръ, по предварительному соглашенію съ Бенджаминомъ, назвалъ меня м-съ Вудвиль; уже за долго до окончанія обѣда мы обѣщали другъ другу быть знакомыми. Такимъ образомъ, оставалось только найти случай, чтобъ навести леди Кларинду на разговоръ о м-съ Бьюли.
   Позднѣе вечеромъ этотъ случай представился.
   Спасаясь отъ страшнаго бравурнаго пѣнія примадонны, я удалилась въ сосѣднюю гостиную. Какъ я надѣялась и разсчитывала, леди Кларинда вскорѣ присоединилась ко мнѣ. Она сѣла рядомъ и мы разговорились однѣ, далеко отъ остальныхъ гостей. Слово за слово и, къ величайшей моей радости, мы совершенно естественно коснулись Декстера, о которомъ я какъ-бы случайно упомянула за обѣдомъ. Мнѣ ничего не стоило тогда очень просто перевести разговоръ на м-съ Бьюли. "Наконецъ-то, подумала я,-- обѣдъ маіора принесетъ мнѣ награду за всѣ труды".
   И какая это была награда! Сердце мое трепещетъ теперь при воспоминаніи о томъ, какъ оно трепетало въ тотъ памятный вечеръ.
   -- Такъ Декстеръ говорилъ вамъ о м-съ Бьюли? воскликнула леди Кларинда.-- Вы не можете себѣ представить, какъ это меня удивляетъ.
   -- Отчего? смѣю спросить.
   -- Онъ ее ненавидитъ. Послѣдній разъ, какъ я его видѣла, онъ не позволилъ мнѣ даже упомянуть ея имени. Это одинъ изъ его пунктиковъ, хотя если подобный человѣкъ можетъ кому-нибудь сочувствовать, то именно Еленѣ Бьюли. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, не приходилось видѣть болѣе самобытной женщины, чѣмъ она; м-съ Бьюли иногда говоритъ и поступаетъ такъ легкомысленно, такъ странно, что заткнула-бы за поясъ самого Декстера. Хотѣла-бы я знать, понравилась-ли-бы она вамъ.
   -- Вы любезно приглашали меня посѣщать васъ, леди Кларинда, отвѣчала я,-- и, быть можетъ, я увижу у васъ въ домѣ м-съ Бьюли.
   Леди Кларинда засмѣялась, словно находя мои слова очень забавными.
   -- Я надѣюсь, что вы не отложите вашего посѣщенія до тѣхъ поръ, какъ будете въ состояніи встрѣтить м-съ Елену у меня, отвѣчала леди Кларинда.-- Она теперь воображаетъ, что у нея подагра, и отправилась на какія-то удивительныя воды въ Венгріи или Богеміи; куда-же она поѣдетъ или что сдѣлаетъ потомъ -- никто не можетъ сказать. Но что съ вами, милая м-съ Вудвиль? Вы ужасно блѣдны. Быть можетъ, вамъ слишкомъ жарко здѣсь, у огня?
   Я чувствовало, что дѣйствительно поблѣднѣла. Извѣстіе объ отсутствіи м-съ Бьюли было такимъ для меня ударомъ, какого я никакъ не ожидала. Я была совершенно уничтожена.
   -- Не перейти-ли намъ въ другую комнату? спросила леди Кларинда.
   Послушаться леди Кларинду -- значило прервать нашъ разговоръ, а я рѣшилась его продолжать. Горничная м-съ Бьюли могла или у нея болѣе не жить, или остаться въ Англіи. Мнѣ слѣдовало во что-бы то ни стало узнать, гдѣ находилась эта горничная, а потому, отодвинувшись немного отъ камина и взявъ со стола вѣеръ, я сказала:
   -- Благодарю васъ за вниманіе, леди Кларинда, я дѣйствительно сидѣла близко къ огню, но теперь мнѣ совершенно хорошо. Ваши слова о м-съ Бьюли меня очень удивили. Я воображала ни основанія того, что слышала отъ м-ра Декстера...
   -- Вы не должны вѣрить словамъ Декстера, перебила меня леди Кларинда: -- онъ очень любитъ мистификаціи и, вѣроятно, нарочно васъ обманулъ. Если слухи о немъ справедливы, то онъ долженъ знать лучше другихъ странные капризы Елены Бьюли. Онъ едва не накрылъ ее въ одномъ изъ ея самыхъ странныхъ приключеній въ Шотландіи; эта исторія напоминаетъ содержаніе прелестной оперы Обера,-- забываю, право, какъ ее зовутъ! У меня такая плохая память, что я скоро забуду свое имя. Я говорю о той оперѣ, въ которой двѣ монахини отправляются изъ монастыря на балъ. Вотъ странно, послушайте! Эта пошлая дѣвчонка поетъ арію именно изъ этой оперы. Маіоръ! подите сюда; изъ какой оперы эта арія?
   Маіоръ былъ очень удивленъ такимъ невниманіемъ къ пѣнію и, быстро вбѣжавъ въ комнату, шопотомъ произнесъ:
   -- Тише, тише! леди Кларинда. Это "Черное домино".
   -- Конечно, продолжала леди Кларинда, когда маіоръ удалился.-- Какъ глупо, что я забыла, и не странно-ли, что вы также, м-съ Вудвиль, не могли припомнить этого названія? Да, да, "Черное домино".
   Я очень хорошо знала, о какой оперѣ она говорила, но не могла произнести ни слова отъ волненія. Мнѣ почему-то казалось, что приключеніе, о которомъ упоминала леди Кларинда, имѣло нѣчто общее съ таинственнымъ поведеніемъ м-съ Бьюли въ роковое утро 21 октября. Если я не ошибалась въ этомъ, то не далека была отъ открытія великой тайны, на разгадку которой я посвятила всю свою жизнь. Закрывшись вѣеромъ, я сказала какъ могла спокойнѣе:
   -- Пожалуйста продолжайте; меня очень интересуетъ это происшествіе.
   Леди Кларинду польстило мое вниманіе къ ея разсказу и она начала въ слѣдующихъ выраженіяхъ:
   -- Я надѣюсь, что мой разсказъ окажется достойнымъ вашего любопытства. Если-бъ вы только знали Елену, то какъ-бы увидѣли ее передъ собою,-- такъ эта исторія походитъ на нее. Я узнала ее отъ горничной, которую она оставила у меня, взявъ съ собою въ Венгрію какую-то иностранку. Эта горничная просто сокровище и я-бы очень желала ее удержать у себя. У нея только одинъ недостатокъ; прескверное имя -- Феба. Ну, вотъ въ чемъ дѣло. Феба и ея госпожа гостили однажды въ какомъ-то имѣнья близь Эдинбурга, по названію Гленинчъ, если я не ошибаюсь. Оно принадлежало м-ру Мокалану, который впослѣдствіи, какъ вы, конечно, помните, судился за убійство своей жены. Ужасное дѣло! но не безпокойтесь, моя исторія не имѣетъ съ нимъ ничего общаго, она касается только Елены Бьюли. Однажды, во время пребыванія въ Гленинчѣ, ее пригласили обѣдать въ Эдинбургъ.
   Въ тотъ-же вечеръ въ этомъ городѣ былъ назначенъ маскарадъ -- явленіе совершенно необычайное въ Шотландіи. Подобная забава считалась не совсѣмъ приличной и на этомъ маскарадѣ должны были присутствовать дамы очень сомнительной нравственности и мужчины, непринадлежавшіе къ свѣтскому обществу. Друзья Елены, у которыхъ она обѣдала, несмотря на всѣ возраженія, рѣшились ѣхать въ маскарадъ, полагаясь, что маски не выдадутъ ихъ инкогнито. Еленѣ также очень хотѣлось ѣхать съ ними, но м-ръ Мокаланъ принадлежалъ къ тѣмъ строго-нравственнымъ людямъ, которые возставали противъ подобнаго маскарада; по его словамъ, никакая порядочная женщина не могла показаться на немъ, не обезчестивъ своего имени. Такимъ образомъ, Еленѣ невозможно было исполнить своего желанія, если объ ея поѣздкѣ непремѣнно узнаетъ м-ръ Мокаланъ. Но она изобрѣла такую хитрую штуку, чтобъ удалитъ отъ себя всѣ подозрѣнія, что, право, ничего подобнаго не встрѣтить даже во французскихъ пьесахъ. Она отправилась къ обѣду въ Эдинбургъ въ каретѣ, а Фебу послала туда заранѣе. Когда наступилъ часъ возвращенія въ Гленинчъ, что, вы думаете, сдѣлала Елена? Она послала вмѣсто себя горничную въ каретѣ, въ своемъ бурнусѣ, шляпкѣ и вуали, приказавъ ей, по прибытіи домой, пройти прямо въ ея комнату, оставивъ въ залѣ записку, въ которой Елена, конечно, собственноручно, извинялась передъ хозяиномъ, что ушла къ себѣ не простясь съ нимъ; она сослалась на сильную усталость. Госпожа и горничная были одинаковаго роста, а потому слуги не открыли этого обмана и Феба благополучно достигла комнаты м-съ Бьюли, гдѣ ей приказано было оставаться, пока всѣ въ домѣ не заснутъ. Дожидаясь удобной минуты для удаленія въ свою комнату, она заснула и проснулась только въ два часа ночи или еще позже. Она быстро вскочила, отворила дверь и на цыпочкахъ пошла но коридору, но не успѣла достигнуть его конца, какъ услышала за собою какіе-то странные звуки. Она поспѣшила скрыться на лѣстницѣ и съ верхняго этажа стала смотрѣть въ коридоръ. Что-жь она увидѣла? Декстеръ прыгалъ на рукахъ (видѣли-ли вы когда-нибудь это уморительно-отвратительное зрѣлище?) по коридору, засматривая въ замочныя скважины всѣхъ дверей, очевидно, отыскивая, куда дѣвалось лицо, вышедшее изъ своей комнаты въ два часа ночи. Онъ, безъ сомнѣнія, принялъ Фебу за ея госпожу, такъ-какъ она забыла снять бурнусъ. На другой день, рано утромъ, Елена возвратилась изъ Эдинбурга въ наемномъ экипажѣ и чужомъ пальто. Она, не доѣзжая до воротъ, остановилась на дорогѣ и вошла въ домъ черезъ садъ, никѣмъ незалѣченная, даже Декстеромъ. Не правда-ли, какъ все это смѣло и умно придумано? И какъ эта исторія походитъ на "Черное домино"! Вы, вѣроятно, удивляетесь, также какъ и я, что Декстеръ не произвелъ скандала? Онъ-бы непремѣнно это сдѣлалъ, но даже онъ закусилъ языкъ, по словамъ Фебы, отъ рокового событія, случившагося въ этотъ день въ домѣ... Но что это съ вами, м-съ Вудвиль, вамъ рѣшительно здѣсь слишкомъ жарко. Я открою окно?
   -- Нѣтъ, не безпокойтесь, едва слышно промолвила я,-- я выйду подышать чистымъ воздухомъ.
   Никѣмъ незамѣченная, я вышла на балконъ и сѣла на ступеньку, чтобъ собраться съ мыслями вдали отъ шума и говора. Однако,-- черезъ минуту кто-то меня потрепалъ по плечу; поднявъ голову, я увидѣла добраго Бенджамина, съ ужасомъ смотрѣвшаго на меня. Леди Кларинда сказала ему, что мнѣ дурно, и помогла незамѣтно удалиться изъ гостиной, гдѣ маіоръ продолжалъ слушать музыку.
   -- Что случилось, дитя мое? спросилъ онъ шепотомъ.
   -- Поѣдемте домой и я вамъ разскажу, отвѣчала я.
   

ГЛАВА XXXII.
Образецъ моего благоразумія.

   Читатели должны слѣдовать за мною въ моихъ быстрыхъ передвиженіяхъ, и мѣсто дѣйствія этого разсказа переносится на время въ Эдинбургъ.
   Прошло два дня послѣ обѣда у Фицъ-Дэвида. Я немного оправилась отъ страшнаго удара, уничтожившаго разомъ всѣ мои планы и надежды. Я видѣла теперь ясно, что была втройнѣ виновата: во-первыхъ, я неосновательно и легкомысленно подозрѣвала невинную женщину; во-вторыхъ, передала свои подозрѣнія, не провѣривъ ихъ справедливости, другому лицу; въ-третьихъ, признала намеки и предположенія Декстера за вполнѣ доказанную истину. Мнѣ такъ было стыдно за себя въ прошедшемъ и я съ такимъ отчаяніемъ смотрѣла на будущее, потерявъ всякое довѣріе къ себѣ, что спокойно приняла благоразумный совѣтъ добраго Бенджамина.
   -- Милая Валерія, сказалъ онъ послѣ того, какъ мы основательно обсудили съ нимъ мое положеніе: -- по всему, что вы мнѣ разсказываете о Декстерѣ, онъ мнѣ очень не нравится. Дайте мнѣ слово, что вы болѣе не поѣдете къ нему иначе, какъ посовѣтовавшись съ человѣкомъ, который могъ-бы лучше меня руководить васъ въ этомъ дѣлѣ.
   -- Я даю слово, но подъ условіемъ: если я не найду такого совѣтника, поможете мнѣ вы?
   Бенджаминъ отвѣчалъ, что онъ съ удовольствіемъ готовъ мнѣ всегда служить.
   На слѣдующее утро, причесываясь и обдумывая все случившееся, я неожиданно вспомнила, что при первомъ чтеніи процеса мужа я рѣшилась, въ случаѣ неудачи къ отношеніи Декстера, обратиться за помощью къ одному изъ стряпчихъ Юстаса, именно къ м-ру Плеймору. Этотъ джентльменъ, какъ припомнятъ читатели, заслужилъ мое довѣріе дружескимъ отстаиваніемъ мужа во время полицейскаго обыска въ его домѣ. Справившись съ показаніемъ на судѣ свидѣтеля Скулькрафта, я нашла, что м-ръ Плейморъ былъ приглашенъ къ защитѣ Юстаса Мизеримусомъ Декстеромъ. Такимъ образомъ, онъ не только былъ надежный другъ, но и знакомый Декстера, а слѣдовательно никто лучше его не могъ пролить свѣта на окружавшій меня мракъ. Бенджаминъ, съ которымъ я посовѣтовалась въ этомъ случаѣ, нашелъ мой выборъ совѣтника чрезвычайно благоразумнымъ и тотчасъ принялся за осуществленіе моего новаго плана. Онъ черезъ своего стряпчаго досталъ адресъ лондонскаго агента м-ра Плеймора и отъ него получилъ для меня рекомендательное письмо къ самому м-ру Плеймору, отъ котораго я, конечно, не могла скрывать, что была второй женой Юстаса Мокалана.
   Въ тотъ-же вечеръ мы отправились съ послѣднимъ поѣздомъ въ Эдинбургъ, такъ-какъ Бенджаминъ не хотѣлъ, чтобъ я ѣхала одна.
   По его совѣту я предварительно написала Декстеру, что должна совершенно неожиданно уѣхать изъ Лондона на нѣсколько дней и потому передамъ ему результатъ моего свиданія съ леди Клариндой только по возвращеніи. На эту записку я получила слѣдующій характеристическій отвѣтъ черезъ Аріеля:
   "М-съ Валерія, я человѣкъ очень сообразительный и могу прочесть все, что осталось недописаннымъ въ вашемъ письмѣ. Леди Кларинда поколебала ваше довѣріе ко мнѣ. Хорошо; но я обязуюсь поколебать ваше довѣріе къ леди Клариндѣ, а до того времени я ни мало не оскорбленъ. Съ невозмутимымъ спокойствіемъ я жду чести и счастья видѣть васъ у себя. Увѣдомьте по телеграфу, желаете-ли вы опять трюфелей или чего-нибудь попроще и полегче, напримѣръ, прекрасное французское блюдо: свиныя вѣки съ тамариндами. Остаюсь вашъ вѣчный союзникъ, поклонникъ, поэтъ и поваръ -- Декстеръ".
   Прибывъ въ Эдинбургъ, мы съ Бенджаминомъ поспорили о томъ, какъ слѣдовало мнѣ отправиться къ м-ру Плеймору: одной или съ нимъ. Я хотѣла идти одна.
   -- Я немного знаю свѣтъ, сказала я,-- но замѣтила, что изъ десяти случаевъ въ девяти мужчина сдѣлаетъ такія уступки женщинѣ, о которыхъ онъ даже и не подумаетъ въ присутствіи мужчины. Я не знаю почему, но это фактъ. Если мнѣ не повезетъ съ м-ромъ Плейморомъ, я отложу объясненіе и попрошу васъ сопровождать меня на слѣдующій разъ. Не думайте, что это упрямство, и позвольте мнѣ одной попытать счастья.
   Бенджаминъ, при его обычной добротѣ, конечно, уступилъ. Я послала мое рекомендательное письмо въ контору м-ра Плеймора, такъ-какъ его частное жилище находилось за городомъ, близь Гленинча. Вскорѣ посланный принесъ отвѣтъ, въ которомъ стряпчій очень любезно назначалъ мнѣ свиданіе въ тотъ-же день вечеромъ. Въ положенный часъ я позвонила у двери его конторы.
   

ГЛАВА XXXIII.
Образецъ моего безумія.

   Непонятное подчиненіе шотландцевъ клерикальной тираніи установленной церкви породило ошибочный взглядъ большинства англичанъ на ихъ національный характеръ.
   Общественное мнѣніе, разсматривая господство въ Шотландіи "суботняго дня", находитъ, что этотъ обычай ни въ одной христіанской странѣ не достигаетъ такой дикой строгости, что цѣлая нація дозволяетъ духовенству лишать ее впродолженіи одного дня въ недѣлѣ права путешествовать, телеграфировать, ѣсть горячій обѣдъ, читать газеты, разрѣшая только зѣвать въ церкви и напиваться пьянымъ дома. Видя все это, общественное мнѣніе выводитъ не безъ основанія, что народъ, подчиняющійся такимъ общественнымъ порядкамъ, долженъ быть самымъ строгимъ, черствымъ и скучнымъ народомъ на землѣ. Такими кажутся шотландцы издали, но всякій, кто знаетъ ихъ лично, конечно, согласится со мною, что нѣтъ народа болѣе веселаго, сообщительнаго, гостепріимнаго и либеральнаго во всѣхъ отношеніяхъ, какъ нація, соблюдающая такъ строго "суботній день". Впродолженіи шести дней въ недѣлѣ большинство шотландцевъ отличается спокойнымъ юморомъ, благоразуміемъ и веселостью; но на седьмой день они серьезно слушаютъ, какъ ихъ пасторы увѣряютъ съ кяфедры, что прогулка въ воскресенье -- святотатство.
   Я не имѣю возможности объяснить этой аномаліи въ характерѣ шотландскаго народа и только указываю на нее, какъ на необходимое предисловіе передъ появленіемъ въ моемъ разсказѣ рѣдко встрѣчающагося въ литературѣ типа добродушнаго, веселаго шотландца
   Во всѣхъ другихъ отношеніяхъ я нашла, что м-ръ Плейморъ былъ замѣчателенъ только отрицательно. Онъ былъ ни старъ и ни молодъ, ни красивъ и ни уродъ; вообще онъ по походилъ на типичнаго стряпчаго и говорилъ совершенно правильно по-англійски, съ самымъ легкимъ шотландскимъ акцентомъ.
   -- Я старый другъ м-ра Юстаса Мокалана, сказалъ онъ, радушно пожимая мнѣ руки.-- и очень счастливъ познакомиться съ его женой. Гдѣ ни желаете сѣсть? Около окна? Вы достаточно молоды, чтобъ не бояться свѣта. Вы въ первый разъ въ Эдинбургѣ? Я буду очень радъ сдѣлать наше пребываніе въ нашемъ городѣ какъ можно пріятнѣе. М-съ Плейморъ сочтетъ за честь съ вами познакомиться. Мы остались въ Эдинбургѣ на короткое время. Въ городѣ итальянская опера, и у насъ есть на сегодня ложа. Будьте такъ любезны, отобѣдайте у насъ безъ всякой церемоніи и потомъ отправимся въ театръ.
   -- Вы очень добры, отвѣчала я,-- но въ настоящую минуту я встревожена и не расположена ѣхать въ театръ. Въ моемъ письмѣ я, кажется, упомянула, что желаю спросить у васъ совѣта по очень важному дѣлу.
   -- Неужели? произнесъ онъ;-- по правдѣ сказать, я не прочелъ до конца вашего письма, а увидѣвъ ваше имя и просьбу принять васъ въ конторѣ, я немедленно вамъ отвѣтилъ. Извините меня пожалуйста. Вы желаете спросить у меня совѣта по судебному дѣлу? Надѣюсь, что у васъ нѣтъ никакихъ тяжбъ?
   -- Собственно тяжбы у меня нѣтъ, но я нахожусь въ очень грустномъ положеніи и пріѣхала просить вашего совѣта. Вы удивитесь, узнавъ, въ чемъ дѣло, и я боюсь, что отниму у васъ много времени.
   -- Я и мое время къ вашимъ услугамъ, сказалъ онъ; -- объясните, чѣмъ я могу вамъ служить, и не торопитесь. У меня теперь нѣтъ особо спѣшныхъ занятій.
   Его доброта и любезность совершенно меня успокоили и я подробно, откровенно разсказала ему свою странную исторію.
   Онъ открыто обнаруживалъ впечатлѣніе, производимое на него моимъ разсказомъ. Моя разлука съ мужемъ видимо встревожила его, а рѣшимость оспорить приговоръ шотландскихъ присяжныхъ и несправедливое подозрѣніе противъ м-съ Бьюли сначала позабавили его, а потомъ изумили. Но самое сильное на него вліяніе произвели мое свиданіе съ Мизеримусомъ Декстеромъ и разговоръ съ леди Клариндой. Онъ впервые измѣнился въ лицѣ и, вскочивъ, промолвилъ какъ-бы про себя:
   -- Господи! неужели мой взглядъ, наконецъ, окажется справедливымъ?
   Я ни мало не желала дозволить ему скрыть отъ меня какія-бы то ни было мысли по этому предмету и громко сказала:
   -- Я, кажется, васъ очень поразила?
   -- Прошу тысячу разъ извиненія! воскликнулъ онъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.-- Вы не только меня поразили, но открыли мнѣ глаза на это дѣло. Я вижу теперь возможность объяснить таинственное гленинчское дѣло. Но въ какомъ странномъ положеніи мы оба находимся, прибавилъ онъ съ своимъ обычнымъ добродушіемъ.-- Скажите пожалуйста, м-съ Мокаланъ, вы нуждаетесь въ моемъ совѣтѣ или я въ вашемъ?
   -- Какая новая идея блеснула у васъ въ головѣ? спросила я.
   -- Я еще не могу вамъ ее сообщить, отвѣчалъ онъ,-- несмотря на то, что я всячески стараюсь говорить съ вами какъ другъ, а не какъ стряпчій; но привычка беретъ свое. Осторожность стряпчаго не дозволяетъ мнѣ высказать своихъ мыслей до болѣе подробнаго изслѣдованія дѣла. Сдѣлайте одолженіе, повторите часть разсказанныхъ вами фактовъ и позвольте мнѣ предложить вамъ нѣсколько вопросовъ. Считаете-ли вы возможнымъ удовлетворить въ этомъ отношеніи мои желанія?
   -- Конечно, м-ръ Плейморъ. Откуда прикажете начать?
   -- Съ вашей поѣздки къ Декстеру вмѣстѣ съ свекровью. Когда вы попросили его высказать вамъ взглядъ его за таинственную смерть первой жены Юстаса Мокалана, то онъ взглянулъ на васъ подозрительно, не правда-ли?
   -- Да, очень подозрительно.
   -- И его лицо просіяло, когда вы сказали, что основываете вашъ вопросъ только на томъ, что прочитали въ печатномъ отчетѣ его процеса?
   -- Да.
   Онъ вынулъ листъ бумаги изъ ящика своей конторки, обмокнулъ перо въ чернила и послѣ минутнаго раздумья просилъ меня сѣсть поближе къ нему.
   -- Теперь стряпчій исчезаетъ, сказалъ онъ,-- и его мѣсто замѣняетъ другъ. Между нами не будетъ никакихъ тайнъ. Я старый другъ вашего мужа и питаю къ вамъ лично большое сочувствіе. Я вижу необходимость васъ предупредить, пока еще время, и могу это сдѣлать только рѣшившись на большой рискъ, чти едва-ли исполнилъ-бы кто-нибудь изъ моихъ собратій. Я вполнѣ вамъ довѣрюсь, какъ человѣкъ и стряпчій, хотя я шотландецъ. Слѣдите за мною, пока я напишу нѣсколько замѣтокъ, и вы узнаете, что я думаю по этому дѣлу.
   Я повиновалась и наклонила голову къ его плечу.
   Онъ началъ писать слѣдующее:
   "Убійство въ Гленинчѣ. Вопросы: въ какомъ положеніи находится Мизеримусъ Декстеръ относительно убійства? Что онъ (повидимому) знаетъ по этому дѣлу?
   "У него какіе-то особые, тайные взгляды. Онъ подозрѣваетъ, что высказалъ ихъ какъ-нибудь случайно или что ихъ открыли нештатнымъ для него образомъ. Убѣдившись въ противоположномъ, онъ очень успокоивается".
   Тутъ перо м-ра Плеймора остановилось и онъ продолжалъ свои вопросы.
   -- Перейдемте къ вашему второму посѣщенію Декстера, уже наединѣ, произнесъ онъ.-- Повторите эту часть вашего разсказа. Что онъ сдѣлалъ и какое выраженіе было на его лицѣ, когда вы объявили свое желаніе не подчиняться шотландскому приговору?
   Я повторила то, что уже извѣстно читателямъ. М-ръ Плейморъ тогда быстро прибавилъ къ своимъ замѣткамъ слѣдующія строки:
   "Онъ обнаруживаетъ всѣ симптомы паническаго страха; онъ воображаетъ, что ему грозитъ какая-то непонятная опасность; онъ то выходитъ изъ себя отъ бѣшенства, то смиренно раболѣпствуетъ. Онъ хочетъ во что-бы то ни стало узнать истинный смыслъ словъ его собесѣдницы, и, удовлетворившись въ этомъ отношеніи, онъ прежде блѣднѣетъ и сомнѣвается, на яву-ли онъ, а потомъ, безъ всякой видимой причины, обвиняетъ свою собесѣдницу въ подозрѣніи кого-нибудь. Вопросъ: когда въ домѣ пропадаетъ небольшая сумма денегъ и мы объявляемъ объ этомъ слугамъ, то что мы думаемъ о слугѣ, который первый восклицаетъ: "вы меня подозрѣваете?"
   Онъ снова положилъ перо и спросилъ:
   -- Такъ?
   Я начала догадываться о цѣли его замѣтокъ и, не отвѣчая на вопросъ, просила объяснить мнѣ безотлагательно его взглядъ. Онъ погрозилъ мнѣ пальцемъ и сказалъ:
   -- Нѣтъ еще. Но отвѣтьте: такъ-ли я записалъ?
   -- Совершенно.
   -- Хорошо. Разскажите теперь все, что случилось послѣ этого. Не бойтесь повторенія и дайте мнѣ всевозможныя подробности.
   Я разсказала все, что помнила, и м-ръ Плейморъ взялся въ третій разъ за перо. Вотъ какъ оканчивались его замѣтки:
   "Его косвенно увѣряютъ, что не онъ, по крайней мѣрѣ, подозрѣваемое лицо. Онъ откидывается на спинку кресла, тяжело вздыхаетъ и проситъ оставить его наединѣ подъ предлогомъ, что этотъ разговоръ его очень встревожилъ. По возвращеніи въ комнату посѣтительница находитъ, что Декстеръ въ этотъ промежутокъ времени пилъ вино. Она возобновляетъ разговоръ, а не Декстеръ. Она прямо говоритъ, что убѣждена въ убійствѣ м-съ Мокаланвъ рукою отравителя. Декстеръ едва не падаетъ въ обморокъ. Подъ вліяніемъ какого рокового страха онъ находится? Конечно, это ужасъ преступника, опасающагося уличенія. Иначе нельзя объяснить его поведеніе. Потомъ онъ быстро переходитъ отъ одной крайности къ другой. Онъ внѣ себя отъ радости, когда оказывается, что его посѣтительница сосредоточиваетъ свои подозрѣнія на отсутствующемъ лицѣ. Тогда, и только тогда, онъ ищетъ спасенія въ увѣреніи, что съ самаго начала раздѣлялъ эти самыя подозрѣнія. Вотъ факты. Къ какому простому заключенію приводятъ они?"
   Онъ кончилъ писать и, устремивъ на меня проницательный взглядъ, ждалъ, пока я первая начну разговоръ.
   -- Я понимаю васъ, м-ръ Плейморъ! воскликнула я.-- Вы полагаете, что Декстеръ...
   -- Повторите, прервалъ онъ меня,-- слова Декстера, которыми онъ подтвердилъ ваше мнѣніе о бѣдной м-съ Бьюли.
   -- Онъ сказалъ: "Нѣтъ и тѣни сомнѣнія, м-съ Бьюли ее отравила".
   -- Я послѣдую такому хорошему примѣру и съ маленькимъ измѣненіемъ скажу: нѣтъ и тѣни сомнѣнія, Декстеръ ее отравилъ.
   -- Вы шутите, м-ръ Плейморъ?
   -- Я никогда въ жизни не говорилъ такъ серьезно. Ваше смѣлое посѣщеніе Декстера и еще болѣе неосторожная, откровенная бесѣда съ нимъ привели къ удивительнымъ результатамъ. Свѣтъ, котораго не могъ бросить законъ на таинственное гленинчское убійство, брошенъ женщиной, которая не хочетъ слушать здравомыслящихъ совѣтовъ и настаиваетъ на своемъ. Это совершенно невѣроятно, но однако справедливо.
   -- Невозможно! невозможно! воскликнула я.
   -- Что невозможно? спросилъ онъ холодно.
   -- Невозможно, чтобъ Декстеръ отравилъ первую жену моего мужа.
   -- Отчего невозможно?
   -- Какъ можете вы это спрашивать? отвѣчала я съ ожесточеніемъ, совершенно выходя изъ себя.-- Я вамъ сказала, что онъ отзывается о ней съ такой любсьью и уваженіемъ, которыми моглабы гордиться любая женщина. Онъ живетъ воспоминаніями о ней. Я обязана его дружескимъ пріемомъ какому-то случайному сходству съ нею. Я видѣла слезы на его глазахъ, слышала судорожную дрожь въ его голосѣ, когда онъ говорилъ о ней. Онъ, можетъ быть, самый коварный человѣкъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, но онъ вѣренъ ея памяти и въ этомъ меня не обманулъ. Женщина безошибочно узнаетъ, когда мужчина говоритъ о своей любви. Онъ столько-же ея убійца, сколько я. Мнѣ совѣстно спорить, м-ръ Плейморъ, но я рѣшительно не могу съ вами согласиться и меня даже сердитъ ваше предположеніе.
   Онъ, казалось, былъ скорѣе обрадованъ, чѣмъ оскорбленъ моими рѣзкими словами.
   -- Вамъ нечего сердиться на меня, милая м-съ Мокаланъ. Я въ одномъ отношеніи совершенно съ вами согласенъ, только иду немного далѣе.
   -- Я васъ не понимаю.
   -- Сейчасъ поймете. Вы говорите, что Декстеръ питаетъ къ покойной м-съ Мокаланъ любовь и уваженіе. Я смѣю утверждать, что онъ просто былъ страстно влюбленъ въ нее. Я это знаю отъ нея самой; она удостоивала меня своимъ довѣріемъ и дружбою въ послѣдніе годы ея жизни. Миверимусъ Декстеръ не только былъ влюбленъ въ нее до ея замужества, но, несмотря на его уродство, предлагалъ ей свою руку. Она благоразумно скрывала это отъ м-ра Мокалана и, я полагаю, вамъ также лучше всего послѣдовать ея примѣру.
   -- И послѣ этого вы утверждаете, что онъ ее отравилъ?
   -- Да. Я не вижу другого объясненія всего, что случилось во время вашего посѣщенія Декстера. Онъ едва не упалъ въ обморокъ отъ страха. Чего-же онъ боялся?
   Я старалась найти на это подобающій отвѣтъ и начала, не зная сама, чѣмъ кончу:
   -- М-ръ Декстеръ старый и преданный другъ моего мужа. Узнавъ о моей рѣшимости протестовать противъ шотландскаго приговора, онъ, быть можетъ, опасался...
   -- Онъ, быть можетъ, опасался дурныхъ послѣдствій для вашего мужа отъ пересмотра дѣла, перебилъ меня м-ръ Плейморъ, доканчивая фразу.-- Вы немного перехитрили, м-съ Мокаланъ, и ваши слова не согласуются съ вашей твердой вѣрой въ невинность мужа. Освободитесь отъ одного заблужденія, которое можетъ привести васъ къ роковому результату, если вы будете упорно слѣдовать по однажды избранному пути. Повѣрьте -- мнѣ, Мизеримусъ Декстеръ пересталъ быть другомъ вашего мужа въ тотъ день, когда послѣдній женился на несчастной отравленной женщинѣ. Я согласенъ, что Декстеръ отлично поддерживалъ свою личину, какъ въ публикѣ, такъ и въ частной жизни. Его показаніе на судѣ въ пользу своего друга отличалось тѣмъ глубокимъ чувствомъ, котораго слѣдовало отъ него ожидать. И, однако, я твердо убѣжденъ, что у м-ра Мокалана нѣтъ злѣе врага на свѣтѣ, какъ Мизеримусъ Декстеръ.
   Отъ этихъ словъ на меня повѣяло холодомъ. Я чувствовала, что теперь, по крайней мѣрѣ, онъ былъ правъ. Юстасъ женился на женщинѣ, которая отказала въ своей рукѣ Декстеру. Могъ-ли Декстеръ когда-нибудь это простить? Я по совѣсти должна была отвѣтить -- нѣтъ.
   -- Помните все, что я вамъ сказалъ, продолжалъ м-ръ Плейморъ,-- и перейдемте теперь къ вашему положенію въ этомъ дѣлѣ, къ вашимъ надеждамъ. Согласитесь на минуту съ моимъ взглядомъ и посмотримъ, какіе шансы у васъ на открытіе истины. Одно дѣло быть нравственно убѣжденнымъ, какъ я, въ виновности Мпзеримуса Декстера, и другое -- найти ясныя улики, которыя могли-бы послужить доказательствомъ на судѣ. Въ этомъ и заключается величайшая трудность этого дѣла. Если я не ошибаюсь, весь вопросъ теперь сводится къ тому, чтобы доказать виновность Декстера и тѣмъ освободить вашего мужа отъ всякаго подозрѣнія. Но какъ это сдѣлать? У насъ нѣтъ ни малѣйшей улики противъ него. Вы можете обвинить Декстера только на основаніи его собственнаго признанія. Вы меня слушаете?
   Я слушала, но очень неохотно. Если онъ былъ правъ, то, конечно, я находилась въ безъисходномъ положеніи. Но я никакъ не могла признать, что онъ правъ, несмотря на всю его опытность и знанія. Я высказала это съ большимъ смиреніемъ.
   -- Во всякомъ случаѣ, сказалъ онъ, добродушно улыбаясь,-- вы должны сознаться, что Декстеръ не вполнѣ откровененъ съ вами. Онъ все еще скрываетъ что-то отъ васъ.
   -- Да, я это признаю.
   -- Хорошо. Мы въ этомъ оба согласны; только я полагаю, что онъ скрываетъ отъ васъ признаніе своей виновности, а вы думаете, что онъ не даетъ вамъ тѣхъ свѣденій, которыя могутъ уличить въ преступленіи другое лицо. Остановимтесь на этомъ и посмотримъ, какимъ образомъ можете вы выпытать у него то, что онъ скрываетъ.
   -- Я могу его убѣдить.
   -- Конечно, а если убѣжденіе не удастся, то можете-ли вы обманомъ или угрозой заставить его проговориться?
   -- Ваши собственныя замѣтки, м-ръ Плейморъ, могутъ васъ убѣдить въ томъ, что я уже разъ навела на него ужасъ, хотя я только женщина и ни мало этого не желала.
   -- Славный отвѣтъ. Вы полагаете, что однажды одержавъ успѣхъ, вы его одержите всегда. Хорошо, но вамъ не мѣшаетъ поближе познакомиться съ характеромъ и темпераментомъ Декстера. Какъ вы полагаете, не обратиться-ли намъ къ помощи безспорнаго авторитета въ этомъ дѣлѣ?
   Онъ говорилъ такимъ тономъ, словно упоминаемый имъ авторитетъ находился подлѣ насъ. Я невольно обвела взоромъ всю комнату.
   -- Не бойтесь, сказалъ онъ,-- оракулъ безмолвный; вотъ онъ.
   Съ этими словами онъ открылъ ящикъ своей конторки и вынули какую-то бумагу изъ цѣлой связки документовъ.
   -- Подготовляя защиту вашего мужа, продолжалъ онъ,-- мы затруднялись олову на спинку кресла с выражением человека, который критически слушает исполнение какой-нибудь пьесы. Когда я наконец перестала смеяться, он поднял голову, стал аплодировать и даже произнес: "Бис! Бис!"
   -- Посмейтесь еще,-- попросил он прежним детским тоном.-- Веселая Валерия, какой у вас музыкальный смех, а у меня музыкальный слух. Посмейтесь еще!
   Между тем я стала совершенно серьезной.
   -- Мне стыдно за себя, мистер Декстер, -- произнесла я. -- Пожалуйста, извините меня.
   Он ничего не отвечал, я сомневаюсь даже, слышал ли он мои слова. Его изменчивая натура поддалась, казалось, какому-то новому впечатлению. Он пристально уставился на мое платье, занятый какими-то своими мыслями и упорно следя за их ходом.
   -- Мистрис Валерия, -- сказал он вдруг, -- вам неудобно в этом кресле.
   -- Напротив, -- возразила я, -- весьма удобно.
   -- Извините меня,-- продолжал он,-- в другом углу комнаты есть индийское плетеное кресло, которое гораздо удобнее. Простите меня, если я буду настолько невежлив, что не сам подам вам кресло. У меня есть на то свои причины.
   У него были причины! Какую новую эксцентричную проделку хочет он выкинуть? Я встала и принесла кресло, оно было очень легкое. Когда я возвращалась, я заметила, что глаза его были как-то странно устремлены на мое платье и, что еще удивительнее, результат его наблюдений за мною, казалось, частично удовлетворял его, частично огорчал.
   Я поставила кресло подле него и только намеревалась сесть, как он под другим предлогом снова послал меня в дальний угол комнаты.
   -- Премного обяжете меня, -- сказал он, -- если принесете со стены ручной экран. Мы здесь слишком близко сидим к огню. Вам будет экран полезен. Однако извините меня, что заставляю вас заботиться о себе. Еще раз уверяю вас, что у меня есть на то свои причины.
   Он опять толковал о своих причинах, и с особенным ударением! Любопытство заставило меня так же послушно исполнять его капризы, как исполняла их Ариель. Я пошла за экраном и, возвращаясь назад, отметила то же непонятное для меня внимание и то же необъяснимое выражение интереса и сожаления, с которым он смотрел на мое простенькое платье.
   -- Тысячу раз благодарю вас, -- сказал он. -- Вы совершенно невинно встревожили мое сердце, но вы также оказали мне неоценимую услугу. Обещайте мне, что не обидитесь, если я скажу вам истину.
   Он предлагал мне объяснить свои странные поступки. Никогда в жизни не давала я слова так охотно.
   -- Я позволил себе послать вас за креслом и за экраном,-- продолжал он.-- Причина, заставившая меня поступить таким образом, может показаться вам чудачеством. Заметили ли вы, что я чрезвычайно внимательно, даже слишком внимательно наблюдал за вами?
   -- Да, -- отвечала я, -- подумала, что вы рассматриваете мое платье.
   -- Не платье,-- сказал он, качая головой и тяжело вздыхая, -- и не лицо. Ваше платье вовсе не красиво, лицо совершенно для меня чуждо. Дорогая мистрис Валерия, мне хотелось посмотреть на вашу походку.
   Посмотреть на мою походку! Что хотел он этим сказать? Куда опять занесся его блуждающий ум?
   -- Вы одарены редким для англичанки совершенством,-- прибавил он,-- у вас прекрасная походка. У нее тоже была прекрасная походка. Я никак не мог воздержаться от искушения увидеть ее в вас. Когда вы шли в тот угол комнаты и потом возвращались ко мне, я видел ее движения, ее нежную грацию, ее, не вашу. Вы воскресили ее из мертвых. Простите, моя мысль была чиста, побуждение священно. Вы огорчили и утешили меня. Мое сердце обливается кровью, но я вам очень, очень благодарен.
   Он умолк на минуту, опустив голову на грудь, потом вдруг приподнял ее.
   -- Мы говорили о ней вчера вечером,-- припомнил он.-- Что я говорил? Что говорили вы? У меня что-то смутное осталось в памяти, кое-что я помню, кое-что совсем забыл. Пожалуйста, напомните мне. Я вас не оскорбил, не правда ли?
   Я могла бы оскорбиться словами другого, но не его. Я слишком горячо стремилась снискать его доверие, особенно теперь, когда он сам заговорил об интересовавшем меня предмете, о первой жене Юстаса Маколана.
   -- Мы говорили о смерти мистрис Юстас Маколан,-- ответила я,-- и мы говорили еще...
   Он прервал меня и, склонившись всем телом вперед, воскликнул:
   -- Да, да! И я удивлялся, почему вы хотели проникнуть в тайну ее смерти. Скажите, доверьтесь мне. Я умираю от желания узнать истину.
   -- Этот вопрос не может интересовать вас так, как меня,-- сказала я.-- Счастье всей моей жизни зависит от разъяснения этой тайны.
   -- Боже милостивый! Почему? -- воскликнул он. -- Постойте, я слишком взволнован. Я должен успокоиться и сохранить все свое хладнокровие. Я не должен выходить из себя, дело слишком серьезно. Подождите несколько минут.
   На ручке его кресла висела изящная маленькая корзинка; он открыл ее и вынул оттуда неоконченную канвовую работу со всеми нужными к тому принадлежностями. Мы посмотрели друг на друга, и он заметил мое удивление.
   -- Женщины,-- объяснил он,-- поступают очень благоразумно: они собираются с мыслями и успокаивают свое волнение, занимаясь рукоделием. Почему же мужчины поступают так глупо, отказываясь от такого прекрасного и вместе с тем простого способа успокаивать нервы и приводить в порядок мысли? Я же со своей стороны следую мудрому примеру женщин. Мистрис Валерия, позвольте мне собраться с мыслями.
   Важно расправив канву, этот чудак принялся за работу с терпением и ловкостью, свойственными женщине.
   -- Теперь,-- сказал Мизеримус Декстер,-- если вам угодно, я готов. Говорите, а я буду работать.
   Я повиновалась и заговорила.
  

Глава VII
ВО МРАКЕ

   С таким человеком, как Декстер, и с такой целью, как моя, откровенность должна была быть полная. Я должна была или открыть ему весь мой план, или найти приличный предлог для отступления в самую последнюю минуту. В моем настоящем критическом положении я не могла останавливаться на полумерах, даже если бы хотела. А потому я рискнула и сразу объяснила ему, в чем дело.
   -- До сих пор вы обо мне знаете очень мало или вовсе ничего не знаете, мистер Декстер,-- начала я.-- Вам, вероятно, неизвестно, что я в настоящее время не живу с мужем?
   -- Разве необходимо говорить о вашем муже? -- спросил он холодно, не поднимая глаз от работы.
   -- Совершенно необходимо, -- ответила я. -- Иначе я не могу вам объяснить, что нужно.
   Он поник головой и вздохнул с покорностью.
   -- Вы не живете с мужем? -- повторил он. -- Не хотите ли вы сказать, что Юстас вас бросил?
   -- Да, он бросил меня и уехал за границу.
   -- Без всякой необходимости?
   -- Да.
   -- И не сообщил, когда вернется к вам?
   -- Если он не изменит своего настоящего решения, мистер Декстер, то никогда не вернется ко мне.
   При этих словах он быстро поднял голову от работы, разговор, видимо, начинал интересовать его.
   -- Неужели ссора до того серьезна? -- спросил он.-- Разошлись вы по обоюдному согласию, дорогая мистрис Валерия?
   Тон, которым был задан этот вопрос, мне очень не понравился. Взгляд, устремленный на меня, навел на мысль, что я напрасно рискнула на свидание с ним наедине и что он может злоупотребить этим.
   -- Вы ошибаетесь,-- возразила я.-- Между нами не было никакой ссоры, ни даже недоразумения. Наша разлука одинаково огорчает нас обоих, мистер Декстер.
   -- Я весь внимание, -- сказал он, вдевая нитку в иглу. -- Продолжайте, пожалуйста, я не буду более прерывать вас, -- прибавил он ироническим тоном.
   Я совершенно откровенно рассказала ему всю правду о моем муже и о себе, стараясь при том выставить в лучшем свете побуждения Юстаса. Мизеримус Декстер положил свою работу на кресло и тихонько посмеивался, слушая мою несчастную повесть, что сильно раздражало меня.
   -- Я не вижу в этом ничего смешного, -- заметила я ему раздражительно.
   Его прекрасные голубые глаза остановились на мне с выражением наивного удивления.
   -- Ничего смешного, -- повторил он, -- в таком безумном поступке, который вы описываете!
   Выражение его лица мгновенно изменилось, оно омрачилось.
   -- Постойте! -- воскликнул он, прежде чем я успела ответить.-- В таком случае одна только причина может заставить вас серьезно относиться к этому делу. Мистрис Валерия, вы любите своего мужа?
   -- Больше, чем могу это выразить, -- сказала я. -- Я люблю его всем своим сердцем.
   Мизеримус Декстер погладил свою великолепную бороду и задумчиво повторил мои слова:
   -- Вы любите его всем своим сердцем. А вы знаете, за что?
   -- Просто потому, что я не могу не любить его,-- отвечала я резко.
   Он иронически улыбнулся и снова принялся за вышивание.
   -- Странно! -- заметил он как бы про себя. -- Первая жена Юстаса также очень любила его. Есть мужчины, которых любят все женщины, но есть и такие, которых не любит ни одна женщина. И это без всякой причины, и те и другие одинаково красивы, приятны, достойны и одинакового происхождения. За одних женщины пойдут в огонь и в воду, на других не бросят и взгляда. Почему? Они и сами этого не знают, как сейчас сказала мистрис Валерия. Есть же какая-нибудь физическая причина на то! Нет ли в первых какого-нибудь магнетического влияния, которого недостает другим. Я должен исследовать это, когда у меня будет свободное время и хорошее расположение духа.
   Обсудив вопрос к своему полному удовлетворению, он взглянул на меня.
   -- Но, несмотря на это, я не понимаю вас,-- сказал он, -- не понимаю, что побуждает вас интересоваться ужасной гленинчской трагедией. Прекрасная мистрис Валерия, пожалуйста, возьмите меня за руку и выведите из мрака. Ведь вы не оскорбились на мои слова, не правда ли? Не сердитесь, и я вам подарю свою хорошенькую работу, как только окончу ее. Я бедный, одинокий, несчастный урод со своеобразным умом, но я никому не желаю зла. Простите меня, будьте снисходительны и вразумите меня!
   Он снова вернулся к своему ребяческому тону, снова на устах его появилась невинная улыбка с морщинками и складками около глаз. Я начала сомневаться, не слишком ли была с ним резка, и решила снисходительнее относиться к его физическим и умственным слабостям.
   -- Позвольте мне, мистер Декстер, на минуту вернуться к происшедшему в Гленинче,-- сказала я.-- Вы согласны со мной, что Юстас невиновен в преступлении, за которое его судили. Ваши показания на суде доказали мне это.
   Он отложил работу и посмотрел на меня с серьезным, сосредоточенным вниманием, которое вдруг показало мне лицо его в совсем новом свете.
   -- Таково наше мнение,-- продолжала я,-- но присяжные думали иначе. Их вердикт, как вы, вероятно, помните, гласил: "Не доказано". Это значит, что присяжные не решились прямо выразить своего мнения и публично заявить, что муж мой виновен. Не так ли?
   Вместо того чтобы отвечать, он вдруг положил работу свою в корзинку и подвинул кресло свое как можно ближе к моему.
   -- Кто сказал вам это? -- спросил он.
   -- Я сама сделала это заключение, ознакомившись с отчетом о процессе.
   До сих пор на лице его выражалось только сосредоточенное внимание, и больше ничего. Теперь же впервые я заметила какую-то тень, будто на нем промелькнуло подозрение.
   -- Обычно женщины не занимаются сухими судебными вопросами, их мало интересуют законы,-- сказал он.-- Мистрис Юстас Маколан вторая, вы должны иметь важные причины, чтобы поступать таким образом.
   -- Да, у меня есть очень важные для того причины, мистер Декстер. Мой муж покорился Шотландскому приговору. Мать его тоже, и друзья его, насколько я знаю...
   -- Далее!
   -- Далее то, что я не согласна с моим мужем, его матерью и друзьями. Я отказываюсь покориться Шотландскому приговору.
   При этих словах в нем появились признаки безумия, которое я до сих пор отрицала. Он вдруг совсем перегнулся из кресла, взял меня за плечи, а глаза его вопросительно, бешено впились в меня.
   -- Что вы хотите сказать? -- воскликнул он резким, пронзительным голосом.
   На меня напал смертельный страх. Я делала всевозможные усилия, чтобы ни словом, ни видом не показать ему, что мне неприятно его фамильярное обращение.
   -- Уберите свои руки, сударь, -- сказала я, -- и сядьте на свое место.
   Он машинально повиновался и так же машинально извинился. Ум его, очевидно, был занят услышанными словами и доискивался их значения.
   -- Прошу извинения,-- сказал он,-- смиренно прошу извинения. Этот предмет волнует меня, пугает, сводит с ума. Вы не можете себе представить, какого труда стоит мне сдерживать себя. Не обращайте на меня внимания, не бойтесь меня. Мне так совестно за себя, я чувствую себя несчастным, думая, что оскорбил вас. Накажите меня за это, возьмите палку и прибейте меня. Привяжите меня к креслу. Позовите Ариель, она сильна, как лошадь, и прикажите ей держать меня. Дорогая мистрис Валерия! Оскорбленная мистрис Валерия! Я готов вынести какое угодно наказание, лишь бы вы сказали мне, что подразумеваете под словами: "Я отказываюсь покориться Шотландскому приговору". -- Он отодвинул кресло и спросил умоляющим тоном: -- Довольно ли я отодвинулся? Или вы все еще боитесь меня? Если вы желаете, я могу даже совершенно скрыться с ваших глаз.
   Он приподнял светло-зеленое покрывало и через минуту исчез бы, как марионетка, если бы я не удержала его.
   -- Оставим это, -- проговорила я, -- я принимаю ваши извинения. Сказав вам, что я отказываюсь покориться Шотландскому приговору, я подразумевала именно то, что выражали слова мои. Этот приговор запятнал честь моего мужа. Он сознает это с горечью, и, как это тяготит его, никто не знает лучше меня. Сознание этого бесчестья разлучило его со мной. Для него недостаточно, что я убеждена в его невиновности. Ничто не может заставить его вернуться ко мне, ничто не в силах убедить его, что я считаю его достойным спутником и руководителем моей жизни, кроме того, если его невиновность будет доказана перед присяжными и публично заявлена перед всем светом. Он сам, его друзья и адвокаты отчаялись найти когда-либо эти доказательства, но я -- жена его, и никто не любит его так, как я. Я не отчаиваюсь и не хочу слушаться голоса рассудка. Если Господь поможет, я хочу посвятить всю свою жизнь тому, чтобы доказать невиновность моего мужа. Вы старый друг его, и я пришла к вам просить вашего содействия.
   Пришла, казалось, моя очередь испугать его. Он побледнел, провел рукою по лбу, как бы желая прогнать какую-то тревожную мысль.
   -- Не брежу ли я? -- спросил он тихо. -- Вы не ночное ли видение?
   -- Я только одинокая женщина,-- отвечала я,-- женщина, потерявшая все, что ей мило и дорого, и желающая возвратить свое счастье.
   Он снова начал двигать свое кресло ближе ко мне. Я подняла руку, и он остановился. Наступило молчание, мы внимательно смотрели друг на друга. Я видела, что руки его дрожали, когда он опустил их на покрывало, лицо становилось все бледнее и бледнее, а нижняя губа отвисла. Какие-то воспоминания воскресли в его уме во всем их прежнем ужасе.
   Он заговорил первый:
   -- Так вот для какой цели вы хотите раскрыть тайну смерти мистрис Маколан.
   -- Да.
   -- И вы полагаете, что я могу помочь вам?
   -- Полагаю.
   Он медленно поднял руку и, указывая на меня своим длинным пальцем, спросил:
   -- Вы подозреваете кого-нибудь?
   Он произнес это тихим, угрожающим тоном. Я увидела, что должна быть осторожной. А между тем я сознавала, что если не буду теперь вполне откровенна, то потеряю награду за все, что вытерпела и чем рисковала, пойдя на опасное свидание с мистером Декстером.
   -- Вы подозреваете кого-нибудь? -- повторил он.
   -- Может быть,-- сказала я в ответ.
   -- И лицо это в вашей власти?
   -- Нет еще.
   -- А вы знаете, где оно находится?
   -- Нет.
   Он томно опустил голову на спинку кресла и тяжело, судорожно вздохнул. Не разочаровался ли он? Или почувствовал облегчение? Или просто утомился душой и телом? Кто мог знать истину, кто мог на это ответить?
   -- Не дадите ли вы мне пять минут отдыха? -- попросил он слабым, усталым голосом, не поднимая головы. -- Вы уже знаете, как воспоминание о случившемся в Гленинче возбуждает и волнует меня. Минут через пять я оправлюсь; будьте так любезны, подождите. В соседней комнате есть книги. Извините меня, пожалуйста.
   Я удалилась в круглую приемную. Он последовал за мной в своем кресле и затворил дверь.
  

Глава VIII
МРАК РАССЕИВАЕТСЯ

   Небольшой отдых был мне так же полезен, как и Мизеримусу Декстеру.
   Страшные сомнения осаждали меня, пока я прохаживалась взад и вперед по комнате и коридору. Было очевидно, что я, хоть совершенно невинно, нарушила спокойствие Декстера и пробудила в нем печальные, таинственные воспоминания. Я напрягла свой расстроенный ум, стараясь отгадать эту тайну. Все мои соображения и предположения, как оказалось впоследствии, были далеки от истины. Я немного стала спокойней, только придя к заключению, что Декстер никого на свете не удостаивал своим доверием. Он не обнаружил бы такого беспокойства, если бы рассказал публично на суде или тайно сообщил какому-нибудь избранному другу все, что он знал о драме, происшедшей в Гленинче. Какое могучее влияние замыкало его уста? Молчал он от сожаления к другим или боялся последствий для себя? Невозможно было угадать! Могла ли я надеяться, что он откроет мне тайну, которую скрыл от суда и друзей? Когда он узнает, что мне нужно от него, захочет ли он вооружить меня теми материалами, которые помогут мне выиграть задуманное мною дело? Нельзя было отрицать, что все шансы были против меня, но для достижения такой цели необходимо было приложить все старания. Минутная прихоть могла расположить в мою пользу капризного Мизеримуса Декстера. Мои планы и намерения были достаточно странны и слишком серьезны для обыкновенной женщины, а потому могли вызвать его сочувствие. "Кто знает,-- думала я про себя,-- может я внезапно овладею его доверием, рассказав ему всю правду, как она есть".
   Прошло несколько минут, дверь снова отворилась, и голос хозяина пригласил меня в комнату.
   -- Войдите, пожалуйста, дорогая мистрис Валерия,-- произнес он. -- Я совсем оправился. Как вы себя чувствуете?
   Он смотрел на меня и говорил с радушием старого друга. Во время моего отсутствия, как ни было оно коротко, в этом изменчивом существе произошла новая перемена. В глазах его сверкал веселый ум, щеки его горели от внутреннего волнения. Даже одежда его изменилась. Теперь на голове его был надет белый бумажный колпак, кружевные манжеты были отворочены, чистый передник лежал на светло-зеленом одеяле. Он передвинул свое кресло, раскланиваясь и улыбаясь, и грациозным движением руки пригласил меня сесть.
   -- Я обращаюсь в повара, -- возвестил он с очаровательной простотой. -- Нам обоим нужно подкрепиться, прежде чем мы займемся делом. Вы видите меня в моем поварском костюме, прошу извинить. Для всякого занятия есть своя форма, а я большой формалист. Я уже выпил немного вина, пожалуйста, и вы сделайте то же.
   Он наполнил кубок из старинного венецианского хрусталя великолепным пурпуровым ликером.
   -- Бургундское, -- произнес он, -- царь вин. А это царь бургундских вин, "Кло-де-Вужо". Я пью за ваше здоровье и счастье.
   Он налил себе другой кубок и выпил его залпом. Я поняла теперь, отчего блестели его глаза и горели щеки. Но, так как для меня было очень важно не рассердить его, я тоже отпила немного вина и согласилась с ним, что оно великолепно.
   -- Чего желаете вы покушать? -- спросил он. -- Нужно что-нибудь достойное "Кло-де-Вужо". Ариель хорошо жарит и варит, бедное создание, но я не хочу оскорблять вас, предлагая вам ее стряпню. Простое мясо! -- воскликнул он с выражением величайшего презрения. -- Человек, который употребляет простое мясо, -- это каннибал или, по крайней мере, мясник. Не предоставите ли вы мне придумать что-нибудь более нас достойное? Пойдемте на кухню.
   Он покатил свое кресло и любезно пригласил меня следовать за ним.
   Мы направились к опущенной занавеске в конце комнаты, которой я до сих пор не заметила. За поднятой занавеской глазам моим предстал альков, в котором устроена была маленькая газовая кухня. Вдоль стен тянулись шкафы и полки, уставленные блюдами, мисками, кастрюлями, все в миниатюрном виде и чрезвычайно чистое и блестящее.
   -- Милости просим в кухню, -- сказал Мизеримус Декстер и выдвинул мраморную доску, вделанную в стену и служившую столом. Опершись на нее и опустив голову на руки, он глубоко задумался.
   -- Нашел! -- вдруг закричал он и, отодвинув шкаф, достал оттуда черную бутылку причудливой формы. Открыв ее, он вынул оттуда черные, неправильной формы кусочки, хорошо знакомые женщине, привыкшей к роскошному столу богачей, но которые были совершенно незнакомы мне, скромно воспитанной в доме пастора. Увидев, как Декстер заботливо положил на чистую салфетку эти непривлекательного вида кусочки и, глядя на них, снова погрузился в размышления, я не могла более сдерживать своего любопытства и решилась спросить:
   -- Что это такое, мистер Декстер? Неужели мы будем это есть?
   Он вздрогнул от неожиданного вопроса и, взглянув на меня, всплеснул руками от удивления.
   -- Где же этот хваленый прогресс? -- удивился он. -- Что же это за образование? Вот цивилизованная особа, и она не знает трюфелей!
   -- Я слышала о трюфелях, -- смиренно отвечала я, -- но никогда их не видала. В нашем деревенском доме не было таких роскошных блюд.
   Мизеримус Декстер поднял один из трюфелей и показал мне его на свет.
   -- Пользуйтесь случаем испытать новое в вашей жизни впечатление, за которым не скрывается никакого разочарования, -- сказал он. -- Смотрите и размышляйте. Вы будете кушать их, разваренные в бургундском.
   Он зажег газ с выражением человека, представляющего мне доказательство своего расположения.
   -- Извините меня, если я буду хранить молчание, пока буду держать это в руках.
   Произнеся эти слова, он выбрал из коллекции своих кухонных принадлежностей маленькую блестящую кастрюлю.
   -- Кулинарное искусство требует полного внимания, -- важно продолжал он. -- В этом-то и заключается причина того, что ни одна женщина не достигла и никогда не достигнет совершенства в этом деле. Женщины совершенно не способны сосредоточить, даже на некоторое время, внимание свое на одном предмете. Их мысли вечно обращаются на что-нибудь другое, выражаясь точнее, они обращаются или к обожателю, или к новой шляпке. Единственная преграда к тому, чтобы женщины на службе сравнялись с мужчинами, заключается не в недостатках современных постановлений, как полагают женщины, а в них самих. Нельзя придумать никаких постановлений, которые могли бы успешно состязаться с обожателем или новой шляпкой. Недавно по моим настояниям женщины были допущены на службу в наше почтовое отделение. Несколько дней спустя я взял на себя труд, и труд для меня немалый, спустился вниз и отправился сам в отделение, чтобы посмотреть, как там идут дела. Я взял с собою письмо с чрезвычайно длинным адресом. Женщина, которая должна регистрировать письма в книге, принялась списывать адрес с таким деловым видом, что приятно было смотреть. Наполовину не окончила она своего дела, как в комнату вошла маленькая девочка, сестра одной из служащих, пролезла под прилавок и заговорила со своей родственницей. Записывавшая женщина сейчас же прекратила свое дело, рука ее остановилась, глаза с выражением любопытства устремились на ребенка. "Здравствуйте, Люси,-- сказала она,-- как поживаете?" Потом она вспомнила о деле и принялась снова за квитанцию. Когда я взглянул на квитанцию, то оказалось, что в адресе пропущена целая строчка. И это благодаря Люси. Будь на ее месте мужчина, он и не заметил бы Люси, был бы слишком занят своим делом в ту минуту. Вот в чем заключается различие в умственных способностях женщин и мужчин, которое никакие постановления не в состоянии будут изменить до скончания мира. В чем же дело? Женщины несравненно выше мужчин нравственными своими чертами, которые составляют красу человеческого рода. Довольствуйтесь этим, мои заблуждающиеся сестры, довольствуйтесь этим!
   Я нашла, что бесполезно будет спорить с ним, а потому промолчала. Он придвинулся к печке и полностью предался своему делу.
   Я стала осматривать комнату. Та же страсть к ужасам обнаруживалась и здесь. На фотографиях, висевших на стене, были запечатлены разные виды сумасшествия. Гипсовые маски, расставленные на полке вдоль противоположной стены, были сняты со знаменитых убийц после смерти. Небольшой женский скелет висел в шкафу за стеклянной дверцей; на черепе была сделана циничная надпись: "Смотрите, вот основание красоты!" В соседнем шкафу, дверца которого была притворена, висело что-то похожее на рубашку из замши. Дотронувшись до нее и найдя ее гораздо мягче всякой замши, я вдруг увидела ярлычок, приколотый между складками; на нем были следующие кошмарные строки: "Кожа французского маркиза, дубленая в революцию 93-го года. Кто говорит, что дворянство ни на что не годно? Из него выходит прекрасная кожа".
   После этого ужасного экземпляра в коллекции редкостей Декстера я не хотела более продолжать знакомство с комнатой и, возвратясь к своему креслу, стала ожидать трюфелей.
   Вскоре голос поэта-живописца-композитора и повара позвал меня в альков.
   Газ был погашен. Кастрюля и все прочие кухонные принадлежности исчезли. На мраморном столе стояло два прибора: две тарелки, две салфетки, два кусочка хлеба и перед ними блюдо, на котором лежали два маленьких черных шарика. Мизеримус Декстер с благосклонной улыбкой посмотрел на меня и положил один шарик на мою тарелку, другой -- на свою.
   -- Приготовьтесь, мистрис Валерия, -- возвестил он. -- Это -- эпоха в вашей жизни. Первый трюфель! Не дотрагивайтесь до него ножом, действуйте одной вилкой. И извините, пожалуйста, но это очень важно, кушайте медленно.
   Я исполнила его наставления и выразила энтузиазм, который, по правде говоря, вовсе не чувствовала. Я думала про себя, что эта новая пища слишком приторна и пользуется незаслуженной славой. Декстер ел свой трюфель медленно, с наслаждением, запивая чудным бургундским и восхваляя свое поварское искусство. Я же горела нетерпением возобновить прерванный разговор и, побуждаемая этим чувством, вдруг задала хозяину дома самый рискованный вопрос:
   -- Мистер Декстер, не слыхали ли вы чего-нибудь о мистрис Бьюли в последнее время?
   При этих словах выражение удовольствия и добродушия мгновенно исчезло с его лица и сменилось недоверием, которое я уже прежде замечала и которое теперь послышалось в его голосе.
   -- Вы знаете мистрис Бьюли? -- спросил он.
   -- Я знаю ее, потому что читала о ней в отчете о процессе, -- отвечала я.
   Он не удовлетворился этим ответом.
   -- Вас заинтересовала мистрис Бьюли, иначе вы не стали бы спрашивать меня о ней,-- сказал он.-- Она интересует вас как друг или как враг?
   Несмотря на всю мою отважность, я не решилась отвечать искренне на этот прямой вопрос. Его лицо довольно ясно говорило мне, чтобы я была осторожна, пока не поздно.
   -- Я одно могу сказать вам,-- произнесла я,-- что я должна вернуться к тяжелому для вас предмету, а именно -- к процессу моего мужа.
   -- Продолжайте,-- произнес он угрюмо и отрывисто,-- я в вашем распоряжении, как мученик на костре. Разводите огонь, разводите сильнее.
   -- Я женщина несведущая и могу ошибаться,-- продолжала я.-- Но в деле моего мужа есть много неясного. Защита, по моему мнению, допустила большую ошибку.
   -- Большую ошибку? -- повторил он. -- Странно слышать это, по крайней мере от вас, мистрис Валерия.
   Он старался говорить легко, равнодушно, выпил немного вина, но я заметила, что произвела впечатление. Рука его дрожала, когда он подносил кубок к губам.
   -- Я не сомневаюсь, что первая жена Юстаса просила его купить мышьяк, -- продолжала я. -- Не сомневаюсь, что она употребляла его тайком для исправления цвета лица, но я не верю, что она умерла от слишком большой дозы, принятой ею по ошибке.
   Он так порывисто, такой нетвердой рукой поставил кубок на стол, что расплескал почти все вино. На минуту глаза его встретились с моими, но затем он опустил их вниз.
   -- От чего же, по вашему мнению, она умерла? -- спросил он таким тихим голосом, что я едва расслышала его.
   -- От руки отравителя, -- отвечала я.
   Он сделал движение, точно вдруг хотел вскочить с кресла, но тотчас же опустился, поддавшись, как видно, внезапной слабости.
   -- Но не моего мужа,-- поспешно прибавила я.-- Вы знаете, что я уверена в его невиновности.
   Он вздрогнул, руки его судорожно схватились за ручки кресла.
   -- Кто же отравил ее? -- прошептал он, в совершенном изнеможении вдавливаясь в кресло.
   В эту решающую минуту мужество изменило мне. Я боялась назвать ему имя того, кого я подозревала.
   -- Вы разве не догадываетесь? -- спросила я.
   Наступило молчание. Он, казалось, следил за ходом собственных мыслей, но это продолжалось недолго. Он вдруг приподнялся в своем кресле. Слабость, им овладевшая, вдруг исчезла. Глаза его возвратили свой дикий блеск, щеки горели более прежнего, руки больше не дрожали. Неужели он понял, почему я интересовалась мистрис Бьюли, и догадался о моих подозрениях? Неужели?
   -- Отвечайте мне правду! -- закричал он. -- Не пытайтесь обмануть меня. Это женшина?
   -- Да.
   -- Какая первая буква ее имени. Не одна ли из первых трех в алфавите?
   -- Да.
   -- Б?
   -- Да.
   -- Бьюли?
   -- Бьюли.
   Он поднял руки над головой и разразился неистовым хохотом.
   -- Наконец я дожил до того, что нашел человека, который смотрит на дело так же, как я. Жестокая мистрис Валерия! Зачем же вы так долго мучили меня? Почему не сказали мне этого сразу?
   -- Что? -- вскричала я, как бы заражаясь его волнением.-- Не была ли ваша идея моей идеей? Неужели вы тоже подозревали мистрис Бьюли?
   -- Подозревал? -- повторил он презрительно. -- Здесь не может быть и тени сомнения: мистрис Бьюли отравила ее.
  

Глава IX
ОБВИНЕНИЕ МИСТРИС БЬЮЛИ

   Я задрожала с головы до ног и взглянула на Мизеримуса Декстера. Я была слишком взволнована и не в состоянии вымолвить ни слова.
   Я не была готова к такому твердому убеждению, которое чувствовалось в его тоне. Самое большее, чего я ожидала, это то, что он, так же как и я, подозревает мистрис Бьюли. А теперь я услышала из собственных его уст без малейшего колебания слова: "Здесь не может быть и тени сомнения, мистрис Бьюли отравила ее".
   -- Садитесь, -- сказал он спокойно. -- Чего вы испугались? Никто не слышит нас в этой комнате.
   Я села и пришла несколько в себя.
   -- Вы никогда никому не говорили то, что сказали мне? -- Был первый мой вопрос.
   -- Никогда, и никто не подозревал ее.
   -- Ни один из адвокатов?
   -- Ни один. Нет законных улик против мистрис Бьюли. Нет ничего, кроме нравственного убеждения.
   -- По всему думается, вы нашли бы улики, если б постарались.
   Он рассмеялся при этих словах.
   -- Взгляните на меня! -- сказал он. -- Как человеку, прикованному к креслу, разыскивать доказательства? Кроме того, немало препятствий явилось бы мне на пути. Я не люблю выдавать своих мыслей, я человек осторожный, хотя вы, может быть, этого и не заметили. Но я не мог скрыть своей страшной ненависти к мистрис Бьюли. Если глаза могут выдавать тайные мысли, то она должна была прочитать в моих глазах, что я от души желал бы видеть ее в руках палача. С начала до конца эта мистрис Борджиа-Бьюли остерегалась меня. Могу ли я описать ее хитрость и коварство? Невозможно найти выражений для выполнения этой задачи. Попробую объяснить вам на некоторых примерах. Я достаточно хитер, дьявол сравнительно хитрее, мистрис Бьюли в превосходной степени хитра. Нет, нет. Если она будет когда-либо разоблачена, то сделает это не мужчина, а женщина, которую она не подозревает; женщина, которая будет подстерегать ее с терпением тигрицы, до изнеможения...
   -- Скажите, женщина, подобная мне! -- прервала его я. -- Я готова попытаться.
   Глаза его засверкали, уста приоткрылись в злорадной улыбке и показали испорченные зубы. Он бешено забарабанил обеими руками по ручкам кресла.
   -- Вы действительно решились на это? -- спросил он.
   -- Поставьте меня в положение, подобное вашему,-- ответила я. -- Сообщите мне ваше нравственное убеждение (как вы это называете), и тогда вы увидите.
   -- Я все сделаю! -- вскричал он. -- Только скажите мне одну вещь: каким образом дошли вы до этого подозрения.
   Я употребила все силы своего ума на то, чтоб изложить перед ним различные элементы из судебных показаний, возбудившие во мне подозрения, и указывала как на главный факт на исчезновение мистрис Бьюли в то время, когда Христина Ормсей оставила одну мистрис Юстас Маколан (что сиделка показала под присягой).
   -- Вы на это обратили внимание! -- радовался Декстер.-- Вы дивная женщина! Куда она ходила утром в день смерти мистрис Маколан? И где находилась она ночью? Я могу только вам сказать, где ее не было. Ее не было в ее комнате.
   -- Не было в ее комнате, -- повторила я. -- А вы уверены в том?
   -- Я уверен во всем, что рассказывал о мистрис Бьюли. Заметьте это и теперь слушайте! Это целая драма, а я мастер рассказывать драматические истории. Вы сами сейчас будете в состоянии судить об этом. Действие происходит двадцатого октября в Гленинче в коридоре, называемом коридором гостей. С одной стороны окна выходят в сад, с другой -- находятся четыре спальни и при них уборные. Первую от лестницы спальню занимала мистрис Бьюли, вторая была пустая. Третью занимал Мизеримус Декстер, четвертая опять-таки пустая. Вот место действия. Одиннадцать часов вечера. Декстер в своей комнате читает. Входит Юстас Маколан и говорит ему: "Друг мой, пожалуйста, не шумите сегодня ночью и не стучите своим креслом по коридору". Декстер спросил: "Почему"? Юстас отвечал: "Мистрис Бьюли обедала у друзей своих в Эдинбурге и вернулась чрезвычайно утомленной, она уже удалилась в свою комнату". Декстер спросил с насмешкой: "А как она выглядит, когда бывает очень утомлена? Она так же прекрасна, как и всегда?" На это Маколан отвечал ему: "Не знаю, я не видал ее, она прошла наверх молча". Третий вопрос Декстера, вполне логичный на этот раз: "Если она ни с кем не говорила, то откуда вы знаете, что она утомлена?" Юстас подал мне листок бумажки и отвечал: "Не стройте из себя дурака. Я нашел эту записку на столе. Не забудьте, о чем я просил вас. Покойной ночи". С этими словами Юстас ушел. Декстер взглянул на записку и прочел следующие строки, написанные карандашом: "Только что вернулась, извините, пожалуйста, что, не повидавшись ни с кем, удаляюсь к себе в комнату. Я страшно утомлена. Елена". Декстер, от природы характера очень подозрительного, сейчас же заподозрил мистрис Бьюли. Теперь не время объяснять его причины. Он рассуждал так: "Утомленная женщина никогда не вздумает писать записку. Ей гораздо удобнее было бы, проходя мимо гостиной, лично извиниться. Тут, должно быть, что-нибудь другое. Я нынешнюю ночь проведу в кресле". Прекрасно! Но сначала Декстер отворил дверь, тихонько выехал на своем кресле в коридор, закрыл двери двух пустых спален и возвратился в свою комнату. "Теперь,-- сказал про себя Декстер,-- если я услышу, что отворяется дверь в этой части дома, то буду знать, что это дверь мистрис Бьюли". После этого он притворяет свою дверь, оставляет маленькое отверстие, потом гасит огонь и караулит у этой щели, как кошка мышь. Ему нужно видеть коридор, в котором всю ночь горит лампа. Пробило двенадцать. Он слышит, как все двери внизу затворяются и запираются. Вот и половина первого, во всем доме тихо как в могиле. Час, два, все то же. Половина третьего, наконец что-то случилось. Декстер слышит в коридоре какой-то шум, похожий на скрип дверной ручки, то может быть только у двери мистрис Бьюли. Декстер тихонько спускается со своего кресла и на руках пробирается к двери; здесь, растянувшись на полу, он смотрит в щель и прислушивается. Он слышит, как дверь снова скрипит, и видит, как темная фигура мелькнула мимо него; он высунул голову из двери, и так как он лежит на полу, то его никто не замечает. Кого же он увидел? Мистрис Бьюли! Вот она идет по коридору в своем темном плаще, который она обыкновенно надевает, когда выезжает. Она в одну минуту исчезла за дверью четвертой спальни, повернув направо в другой коридор, так называемый Южный. Какие комнаты находятся в Южном коридоре? Их там три: первая -- маленький кабинет, о котором упоминала сиделка в своем показании; вторая -- спальня мистрис Юстас Маколан; третья -- спальня ее мужа. Что нужно мистрис Бьюли, так сильно утомившейся, в этой части дома и в такое время, в половине третьего утра? Декстер, рискуя быть замеченным, решается продолжать свои наблюдения за нею. Вы знаете, как он передвигается с места на место без своего кресла. Видели вы, как несчастный урод прыгает на руках? Он, пожалуй, покажет вам, как он это делает, прежде чем продолжать свою историю.
   Я поспешила отклонить это предложение.
   -- Я вчера вечером видела, как вы прыгаете, -- сказала я. -- Продолжайте, пожалуйста, свою историю.
   -- Нравится вам мой слог в драматическом рассказе? -- спросил он. -- Заинтересовал я вас?
   -- Чрезвычайно, мистер Декстер, я горю нетерпением услышать продолжение.
   Он улыбнулся, в высшей степени довольный своими талантами.
   -- У меня также хорош и автобиографический стиль, -- добавил он. -- Хотите вы для разнообразия видеть образчик последнего?
   -- Все что вам угодно,-- воскликнула я, теряя терпение, -- только продолжайте!
   -- Часть вторая: стиль автобиографический,-- возвестил он, размахивая рукой.-- Я пустился по коридору гостей и повернул в Южный, здесь я остановился у двери маленького кабинета, которая была отворена. В комнате никого не было. Я добрался до двери, выходившей в спальню мистрис Маколан, она была заперта. Я посмотрел в замочную скважину. Была ли она чем-нибудь завешана с той стороны, этого я не знаю, но я не увидел ничего, кроме мрака. Я прислушался, все было тихо. Та же темнота и та же тишина была в спальне мистрис Юстас Маколан, когда я остановился у другой ее двери, выходившей в коридор. Я перешел к спальне мистера Маколана. Я имел очень дурное мнение о мистрис Бьюли и не был бы удивлен, если б застал ее у него в спальне. Я опять посмотрел в замочную скважину. Ключ был вынут или так повернут, что я мог рассмотреть комнату. Кровать Юстаса стояла у противоположной стены, и я увидел его крепко спящим. Я несколько задумался. Задняя лестница была в конце коридора. Я спустился вниз и осмотрел нижние сени при свете ночной лампы. Все двери были заперты, и ключи снаружи замков. Сенная дверь была заперта и задвинута засовом, дверь в людскую тоже. Я вернулся в свою комнату и стал спокойно обдумывать эту ситуацию. Куда она девалась? Вероятно, где-нибудь в доме. Но где же? Одни комнаты я сам запер, другие осмотрел. Она могла быть только в спальне мистрис Маколан, одна эта комната избежала моего осмотра. Прибавьте к тому, что ключ от двери, выходившей из маленького кабинета в спальню мистрис Маколан, был потерян, по словам сиделки. И не забудьте еще, что мистрис Бьюли считала величайшим счастьем быть женою мистера Юстаса Маколана, что доказывает письмо ее, зачитанное на суде. Соедините вместе все эти обстоятельства и вы поймете, о чем я думал, сидя в кресле и ожидая, что будет дальше. Около четырех часов, несмотря на все мои усилия, сон одолел меня, но ненадолго. Я в испуге проснулся и посмотрел на часы: было двадцать пять минут пятого. Не вернулась ли она в свою комнату, пока я спал? Я отправился к ее двери и прислушался. Никакого звука! Я тихонько отворил дверь, комната была пуста. Я снова вернулся в свою комнату и стал караулить. Трудно было сопротивляться сну, глаза мои слипались. Я открыл окно, чтобы подышать свежим воздухом, но, сколько я ни боролся, сон одолел. Я снова уснул. Было восемь часов утра, когда я пробудился. У меня очень тонкий слух, что вы могли уже заметить. Я услышал женские голоса у меня под окном и выглянул. Мистрис Бьюли шепталась со своей горничной. Они обе беспокойно оглядывались по сторонам, боясь, чтобы кто-нибудь не увидел и не подслушал их. "Берегитесь, сударыня, -- говорила горничная, -- этот ужасный урод хитер, как лисица. Лишь бы он не пронюхал!"
   Мистрис Бьюли отвечала: "Вы ступайте вперед и посмотрите, чтобы никого не было; я последую за вами и позабочусь о том, чтобы не было никого за нами". С этими словами они исчезли за углом дома. Минут через пять я услышал, как отворилась дверь комнаты мистрис Бьюли. Три часа спустя сиделка встретила ее в коридоре, невинно шедшую справиться о здоровье мистрис Юстас Маколан. Что вы думаете обо всем этом? Что вы думаете о мистрис Бьюли и ее разговоре в саду с горничной из опасения, чтобы я не подслушал их? Что вы думаете об этих открытиях, сделанных мною в то самое утро, когда заболела мистрис Юстас Маколан, в тот самый день, когда она умерла от яда? Находите ли вы нить к открытию виновной? И может ли Мизеримус Декстер быть вам на что-нибудь полезен?
   Я была слишком взволнована, чтобы отвечать ему. Наконец-то передо мной открывался путь к оправданию моего мужа.
   -- Где она?-- вскричала я.-- И где ее поверенная -- горничная?
   -- Этого я не могу вам сказать,-- отвечал он,-- не знаю.
   -- Не можете ли вы, по крайней мере, сообщить мне, где я могу узнать об этом?
   Он на минуту задумался.
   -- Есть один человек, который может сказать вам, где она находится, или, по крайней мере, может отыскать ее.
   -- Кто это? Назовите его.
   -- Это друг Юстаса, майор Фиц-Дэвид.
   -- Я знаю его. На будущей неделе я у него обедаю. Он вас также приглашал.
   Мизеримус Декстер презрительно улыбнулся.
   -- Майор Фиц-Дэвид может нравиться дамам. Они могут обращаться с ним, как со старой болонкой. Я не обедаю с болонками, я отказался. Вы поезжайте, он и некоторые из его дам могут быть вам полезны. Кто у него будет? Сказал он вам?
   -- У него будет одна француженка, имя которой я забыла,-- сказала я,-- и леди Клоринда...
   -- Вот эта может быть вам полезна! Она приятельница мистрис Бьюли и, конечно, знает, где та находится. Приезжайте ко мне, когда соберете справки. Выведайте, та ли еще у нее горничная, ведь от нее было бы легче разузнать все, чем от ее госпожи. Развяжите язык горничной, и мистрис Бьюли в наших руках. Мы уничтожим ее,-- вскричал он, с необыкновенной быстротой убивая муху, сидевшую на ручке его кресла, -- уничтожим, как я уничтожил эту муху. Постойте! Есть важный момент относительно горничной, это вопрос о деньгах. Есть ли у вас деньги?
   -- Да, достаточно.
   Он весело защелкал пальцами.
   -- В таком случае горничная наша! -- вскричал он. -- Со служанками всегда все зависит от фунтов, шиллингов, пенсов. Постойте, еще вопрос. Вам нужно будет переменить свое имя. Если вы явитесь перед мистрис Бьюли женой Юстаса Маколана, женщиной, занявшей ее место, вы приобретете в ней смертельного врага. Берегитесь этого!
   Ревность к мистрис Бьюли, кипевшая во мне во время всего разговора, вспыхнула при этих словах. Я не могла долее выдержать и спросила у него, любил ли ее мой муж.
   -- Скажите мне правду, -- просила я. -- Действительно ли Юстас...
   Он злобно расхохотался. Он понял мою ревность и угадал вопрос, прежде чем я успела вымолвить его.
   -- Да, -- сказал он. -- Юстас действительно любил ее, в этом нет ни малейшего сомнения. Она имела полное основание думать до этого процесса, что после смерти первой его жены займет ее место. Но процесс сделал из Юстаса другого человека. Мистрис Бьюли была свидетельницей его публичного позора. Этого было достаточно, чтобы оттолкнуть его от этой женитьбы. Он разошелся с нею раз и навсегда на том же основании, на котором расстался и с вами. Жизнь с женщиной, знавшей, что он судился как отравитель, была ему не по силам. Вы желали истины, вот она! Вы должны быть очень осторожны с мистрис Бьюли, но вы не должны ревновать к ней. Когда будете обедать у майора Фиц-Дэвида, попросите его, чтобы он познакомил вас с леди Клориндой под другим именем.
   -- Я отправлюсь на обед под именем мистрис Вудвиль. Юстас женился на мне под этим именем.
   -- И прекрасно! -- одобрил он. -- Дорого был я дал, чтобы видеть, как леди Клоринда представит вас мистрис Бьюли! Вообразите себе, какая сцена! Одна женщина с гнусной тайной на душе, другая знает эту тайну и стремится какими бы то ни было средствами обнаружить ее перед светом. Какая борьба! Какая завязка для романа! Меня лихорадит, когда представлю себе это. Я вне себя, когда заглядываю в будущее и вижу мистрис Борджиа-Бьюли уличенной в преступлении. Не пугайтесь! -- произнес он с диким блеском в глазах.-- Мой мозг начинает кипеть. Мне нужно прибегнуть к физическим упражнениям. Я должен сейчас же выпустить пары, или произойдет взрыв.
   На него находил прежний припадок безумия. Я подошла к дверям, чтобы легче было скрыться в случае необходимости, и оттуда оглянулась на него.
   Этот получеловек, полукресло с чрезвычайной быстротой несся на другой конец комнаты. Но это движение было, как видно, недостаточно для него в настоящую минуту. Он вдруг соскочил с кресла и принялся скакать на руках по комнате, как громадная лягушка. Прыгая по полу, он опрокинул все стулья и, очутившись на другом конце комнаты, поглядел на них и с криком торжества начал прыгать через них, с необыкновенной ловкостью падал на руки, откидывая свое уродливое туловище то взад, то вперед для равновесия, и представлял из себя необычайное и ужасное зрелище.
   -- Вот Декстерова чехарда! -- весело закричал он, с легкостью птицы прыгнув на последний опрокинутый стул на другом конце комнаты.
   -- Я чрезвычайно подвижен для калеки, мистрис Валерия. Выпьем другую бутылку бургундского за повешение мистрис Бьюли!
   Я поспешила воспользоваться первым предлогом, чтобы вырваться от него.
   -- Вы забываете,-- сказала я,-- что мне нужно ехать к майору. Если я не успею предупредить его вовремя, он может назвать леди Клоринде мое настоящее имя.
   Он был в эту минуту расположен к физическим упражнениям и шуму, он изо всех сил стал дуть в свисток, который призывал Ариель, потом в припадке бешеной радости завертелся на руках.
   -- Ариель сейчас приведет вам кеб! -- вскричал он.-- Скачите скорее к майору, расставляйте ей ловушку, не теряя ни минуты. О, какой день! О, какое облегчение поделиться страшной тайной, и поделиться ею с вами! Я задыхаюсь от счастья, я точно дух земли из поэмы Шелли {Шелли Перси Биш (1792--1822), английский поэт-романтик.}.
   И он принялся декламировать великолепные стихи из "Освобожденного Прометея", в которых земля чувствует дух любви и выражает его в словах.
   -- Радость, торжество, наслаждение, безумие! Беспредельное, неудержимое блаженство, безмерное ликование -- вот что воодушевляет меня, охватывает меня как бы светлой атмосферой. Вот что я чувствую, мистрис Валерия, вот что я чувствую!
   Пока он говорил, я вышла из комнаты и уже в дверях оглянулась на него. Его изуродованное туловище стояло на одном из опрокинутых стульев, лицо его было обращено к какому-то фантастическому небу, созданному его воображением. Я тихонько вышла в приемную. Пока я проходила через нее, с ним произошла перемена. Я услышала его звонкий крик и прыжки. Он снова начал "Декстерову чехарду" по опрокинутым стульям.
   В прихожей меня ждала Ариель.
   Подходя к ней, я стала надевать перчатки. Она остановила меня и, взяв мою руку, поднесла ее к своему лицу. Уж не хочет ли она поцеловать ее? Или укусить? Нет, она понюхала ее, как собака, и, опустив ее, хрипло захохотала.
   -- От вас не пахнет его духами,-- сказала она.-- Вы не дотрагивались до его бороды, теперь я вам верю. Нужен вам кеб?
   -- Благодарю вас. Я пройду немного пешком, пока не встречу кеб.
   Она хотела быть со мной очень любезной за то, что я не дотрагивалась до его бороды.
   -- Постойте! -- попросила она густым голосом.
   -- Что такое?
   -- Я рада теперь, что не сбросила вас в канал.
   Она дружески потрепала меня по плечу, но этот легкий толчок чуть не сшиб меня с ног. После этого она опять приняла свой обычный неповоротливый вид и проводила меня до калитки, и я еще несколько минут слышала грубый, хриплый смех. Наконец-то взошла моя звездочка! В один день я овладела доверием Ариели и ее господина!
  

Глава X
ЗАЩИТА МИСТРИС БЬЮЛИ

   Дни, оставшиеся до обеда майора Фиц-Дэвида, были для меня драгоценны.
   Долгое свидание с Мизеримусом Декстером расстроило меня гораздо больше, чем я подозревала. Только несколько часов спустя, по возвращении домой, я стала чувствовать, до чего были напряжены мои нервы от всего, что я видела и слышала в этом доме. Я вздрагивала при малейшем шорохе, мне снились страшные сны, я готова была плакать без всякой причины и через минуту сердилась без всякого повода. Я сильно нуждалась в покое и благодаря доброму Бенджамину получила его. Этот любезнейший старик сдерживал свое беспокойство и любопытство и не расспрашивал меня ни о чем. Мы точно безмолвно согласились отложить разговор о моем посещении Мизеримуса Декстера (которое он сильно не одобрял) до тех пор, пока мои физические и моральные силы несколько не окрепнут. Я никого не видела за это время. К Бенджамину в коттедж приезжали мистрис Маколан и майор Фиц-Дэвид, первая для того, чтобы узнать, что произошло между мною и Мизеримусом Декстером, другой для того, чтобы поведать мне новые сплетни о лицах, которые будут у него на обеде. Бенджамин извинился за меня перед ними и избавил меня от приема посетителей. Мы с ним нанимали маленький открытый экипаж и подолгу катались в прелестной местности по цветущим аллеям, расположенным близ северного предместья Лондона. Дома мы сидели вдвоем и мирно толковали о прошедшем или играли в триктрак или домино, и таким образом протекло несколько дней спокойной жизни. Когда наступил день обеда, я была совершенно спокойна и ждала с нетерпением знакомства с леди Клориндой и открытий насчет мистрис Бьюли.
   Бенджамин по дороге к майору Фиц-Дэвиду с грустью смотрел на мое разгоревшееся лицо.
   -- Ах, моя дорогая,-- сказал он ласково,-- я вижу, вы совсем поправились, вам надоела наша тихая, спокойная жизнь.
   Мои воспоминания о лицах и вообще обо всем, происходившем на этом обеде, очень смутны. Мне помнится, что все были очень веселы и обращались друг с другом свободно и фамильярно, как старые друзья. Помню также, что госпожа Мирлифлор превосходила всех красотою своего туалета, а молодая примадонна была еще наряднее, чем в нашу первую встречу, и говорила голосом еще более громким и звонким. Сам же майор то и дело целовал у нас ручки, угощал разными явствами и напитками, беспрестанно объяснялся в любви и открывал между нами сходства, и всегда "в прелестях", и с начала до конца ни разу не изменил своей роли донжуана. Помню также бедного добряка Бенджамина, который совершенно растерялся, забивался по углам, краснел каждый раз, когда к нему обращались с разговорами, пугался госпожи Мирлифлор, был застенчив с леди Клориндой, покорен с майором, страдал от музыки и желал от души поскорее возвратиться домой. Вот все, что у меня осталось в памяти от этого обеда, за одним, впрочем, исключением. Личность леди Клоринды является передо мною так же ясно, точно я ее видела вчера. Что же касается нашего с ней разговора, то я, нимало не преувеличивая, могу сказать, что помню его слово в слово. В ту минуту, когда я пишу, я вижу ее перед собою, слышу ее голос.
   Она была одета с той изысканной простотой, которая почти всегда обнаруживает, скольких усилий стоит эта простота. На ней было белое кисейное платье на белом шелковом чехле, без всяких украшений. Ее роскошные каштановые волосы были просто откинуты со лба и уложены на затылке простым узлом. Узенькая белая ленточка охватывала ее шею и была приколота бриллиантовой брошкой. Она была невыразимо прелестна, но красота ее принадлежала к резкому угловатому типу, которым отличаются английские аристократки; нос и подбородок слишком выдавались, большие серые глаза, полные ума и достоинства, были лишены нежности и выразительности. Ее манеры отличались изяществом, спокойным радушием, выражали самоуверенность, которая в Англии служит как бы естественным признаком высшего общественного положения. Судя по ее внешности, вы сказали бы, что она образец аристократки, совершенно лишенной гордыни, и, если б вы вследствие этого убеждения позволили себе малейшую вольность, она заставила бы вас помнить об этом до конца вашей жизни.
   Мы с ней сошлись очень скоро. Я была представлена ей как мистрис Вудвиль, по предварительной договоренности Бенджамина с майором. Еще до конца обеда мы стали друзьями. Оставалось только найти предлог, чтобы навести разговор на мистрис Бьюли.
   Поздним вечером представился случай. От ужасного, бравурного пения примадонны я удалилась в соседнюю гостиную. Как я надеялась и рассчитывала, леди Клоринда, заметив, что меня нет среди слушателей около фортепиано, через несколько минут пошла меня отыскивать. Она села подле меня, и, к величайшей моей радости, речь коснулась Мизеримуса Декстера. Ей припомнилось что-то сказанное мною о нем во время обеда, когда кто-то произнес его имя, и от него мы незаметно перешли к разговору о мистрис Бьюли. "Наконец-то, -- подумала я, -- обед майора принесет мне награду за все мои мучения".
   О! какая же была награда! Мое сердце трепещет во мне теперь, когда я сижу за бюро, как трепетало в тот незабвенный вечер.
   -- Так Декстер говорил с вами о мистрис Бьюли! -- воскликнула леди Клоринда.-- Вы не можете себе представить, до чего это удивляет меня.
   -- Могу я спросить, почему?
   -- Он ненавидит ее! В последний раз, когда я его видела, он не позволял мне произносить ее имени. Это одна из его бесчисленных странностей. Между тем если натура, подобная его, может чувствовать симпатию, то она должна чувствовать ее непременно к мистрис Бьюли. Это чрезвычайно самобытная женщина. Когда она дает себе волю, то говорит и делает такие безрассудные вещи, вполне достойные самого Декстера. Желала бы я знать, понравится ли она вам.
   -- Вы были так любезны, приглашая меня к себе, леди Клоринда. Может быть, я и встречу ее у вас в доме.
   Леди Клоринда засмеялась, точно в моих словах было что-то забавное.
   -- Надеюсь, вы не отложите своего посещения до тех пор, пока есть возможность встретить ее у меня, -- сказала она.-- В последнее время Елена вообразила, что у нее подагра. Она отправилась на какие-то дивные воды в Венгрию или Богемию, не помню, наверное, а куда она отправится или что сделает потом, никто не может сказать. Дорогая мистрис Вудвиль! Вам слишком жарко у огня, вы очень бледны!
   Я чувствовала, что бледнею. Известие об отъезде мистрис Бьюли из Англии было для меня таким ударом, к которому я вовсе не была приготовлена. Со мной чуть не сделалось плохо.
   -- Не хотите ли пойти в другую комнату? -- предложила леди Клоринда.
   Пойти в другую комнату значило бы прекратить разговор, но я решилась не допускать до такой беды. Горничная мистрис Бьюли могла остаться в Англии. Мне следовало узнать, что стало с горничной, где она находится. Я несколько отодвинулась от огня и взяла ручной экран, лежавший на столе. Мне было очень кстати скрыть немного лицо, если меня ожидали новые разочарования.
   -- Благодарю вас, леди Клоринда, я действительно сидела слишком близко к огню. Здесь мне отлично. Ваши вести о мистрис Бьюли очень удивили меня; на основании того, что слышала от мистера Декстера, я вообразила...
   -- О, вы не должны верить словам Декстера, -- прервала меня леди Клоринда. -- Он очень любит мистификации и, вероятно, умышленно обманул вас. Если все слышанное мною о нем справедливо, то он должен лучше других знать странные причуды и фантазии мистрис Бьюли. Он подкараулил ее в одном из приключений ее в Шотландии; эта история напоминает прелестную оперу Обера, забыла, как она называется. Я скоро забуду свое собственное имя. Я говорю о той опере, в которой две монахини тихонько уходят из монастыря и отправляются на бал. Послушайте, вот странность-то! Эта пошлая девчонка поет арию из второго акта этой оперы в настоящую минуту. Майор, как называется эта опера, из которой молодая особа поет арию?
   Майор был обижен таким небрежным отношением к пению. Он заглянул в комнату, произнес шепотом:
   -- Тише, тише, моя дорогая леди! Это "Черное домино" {"Черное домино" -- комическая опера французского композитора Франсуа Обера (1782--1871).},-- и снова пошел поближе к фортепиано.
   -- Так, так,-- произнесла леди Клоринда.-- Как это глупо с моей стороны! "Черное домино". Странно, что и вы забыли ее название!
   Я очень хорошо его помнила, только не решалась заговорить. Если, как я полагала, приключение, о котором упоминала леди Клоринда, имеет отношение к таинственному поведению мистрис Бьюли утром двадцать первого октября, то я была близка к открытию тайны, имевшей такое важное для меня значение. Я держала экран так, чтобы он прикрывал мое лицо, и сказала как могла спокойнее:
   -- Продолжайте, пожалуйста; расскажите мне, что это за приключение.
   Леди Клоринде польстило мое горячее желание услышать ее рассказ.
   -- Надеюсь, моя история окажется достойной вашего любопытства, -- начала она. -- Если бы вы знали Елену, вы увидели бы, как это походит на нее. О приключении этом рассказала мне ее горничная. Отправляясь в Венгрию, она взяла с собой женщину, которая говорит на иностранных языках, а горничную свою оставила у меня. Эта горничная -- истинное сокровище! Я была бы очень рада, если бы могла ее оставить у себя в услужении; у нее только один недостаток: ее зовут Фебой. Итак, Феба с госпожой своей жили неподалеку от Эдинбурга, в поместье, называемом Гленинч. Дом принадлежал мистеру Маколану, который судился впоследствии за отравление своей жены. Вы, вероятно, это помните. Ужасный случай! Только не пугайтесь, моя история не имеет к этому никакого отношения, она касается только мистрис Бьюли. Однажды вечером, во время ее пребывания в Гленинче, она была приглашена в Эдинбург на обед к своим английским друзьям. В ту же ночь в Эдинбурге был кем-то устроен маскарад, кем именно, не помню. Маскарад, явление необычайное в Шотландии, считался неприличным. Дамы легкого поведения и мужчины из разных слоев общества должны были там присутствовать. Друзья Елены, несмотря на все возражения, решили туда отправиться, полагая, что маски помогут им сохранить инкогнито. И Елена решилась с ними отправиться, только нужно было сделать это так, чтобы ничего не знали в Гленинче. Мистер Маколан принадлежал к строго нравственным людям, осуждавшим маскарады. По его мнению, ни одна леди не могла показаться там, не компрометируя своей репутации. Каков взгляд! Итак, Елена решила побывать на маскараде и устроить забавную шутку, чтобы обмануть гленинчских жителей, шутку такую замысловатую, какие можно встретить только во французских пьесах. Она отправилась на обед в карете из Гленинча, а Фебу отправила вперед в Эдинбург. Это был обед не парадный, а маленький, дружеский. Когда наступило время возвращаться домой, что сделала Елена, как вы думаете? Она вместо себя отправила в карете горничную, одетую в ее платье и в ее шляпке с вуалью. Она приказала ей пройти прямо в ее комнату и оставить в приемной на столе записку, написанную самой Еленой, в которой она ссылалась на усталость и извинялась, что, не повидавшись с хозяевами, удалилась в свою комнату. Госпожа и горничная были одинакового роста, и прислуга не заметила этой проделки. Феба благополучно прошла в комнату своей госпожи. Ей было приказано дожидаться там до тех пор, пока все в доме уснут. Дожидаясь, горничная уснула и проснулась только в два часа, если не позднее. Она тотчас же вскочила и заперла за собой дверь, но не успела дойти до конца коридора, как услышала за собой какой-то странный шорох. Она спряталась на лестнице, ведущей на верхний этаж, и стала оттуда наблюдать. Что же она увидела? Мистера Декстера (это так похоже на него), прыгающего на руках (видали вы когда-нибудь это смешное и отвратительное зрелище?) по коридору, заглядывающего в замочные скважины; он, как видно, хотел отыскать лицо, вышедшее из своей комнаты в два часа утра, и, без сомнения, принял Фебу за ее госпожу, так как она была одета в ее платье. На следующее утро рано Елена вернулась из Эдинбурга в наемной карете, в шляпке и пальто своей английской подруги. Елена вышла из кареты на большой дороге и пошла к дому через сад, не замеченная на этот раз ни Декстером, ни кем-либо другим. Как смело и умно было все придумано! Искусное подражание "Черному домино". Вас, может быть, удивляет, что Декстер не устроил скандал на другой день. Он, несомненно, сделал бы это, но его заставило молчать, как сказала мне Феба, ужасное событие, случившееся в доме. Дорогая мистрис Вудвиль! Вам, вероятно, здесь слишком жарко. Возьмите мой флакон, а я пойду открою окно.
   -- Пожалуйста, не беспокойтесь,-- с трудом вымолвила я. -- Лучше я выйду на свежий воздух.
   Никем не замеченная, я вышла из дома, чтобы несколько прийти в себя. Минуту спустя я почувствовала, как чья-то рука легла на мое плечо, и увидела доброго Бенджамина, с беспокойством смотревшего на меня. Леди Клоринда сообщила ему, что мне дурно, и помогла незаметно скрыться из гостиной, пока внимание хозяина было поглощено музыкой.
   -- Милое мое дитя, -- прошептал он, -- в чем дело?
   -- Увезите меня домой, и я все расскажу вам,-- отвечала я.
  

Глава XI
ОБРАЗЕЦ МОЕГО БЛАГОРАЗУМИЯ

   Прошло два дня после обеда у майора Фиц-Дэвида. Я начинала оправляться после ужасного удара, разрушившего все мои планы и надежды. Я увидела теперь, как я была неправа, втройне неправа, поспешно и жестоко заподозрив невинную женщину; неправа, потому что другому сообщила эти подозрения, не проверив их справедливости, и, наконец, необдуманно приняв намеки и заключения мистера Декстера за непреложную истину. Мне было стыдно за свое безумие, я впала в уныние. Эта ошибка поколебала мое доверие к себе, и я приняла благоразумный совет, предложенный мне старым Бенджамином.
   -- Дорогая моя,-- сказал он по возвращении от майора,-- обсудив основательно случившееся обстоятельство, судя по тому, что вы мне рассказали о мистере Декстере, он мне сильно не нравится. Обещайте мне, что вы не возвратитесь к нему более, не переговорив с человеком, который смог бы лучше помочь в этом деле, чем я.
   -- Обещаю, но с условием, если я не найду такого человека, -- сказала я, -- вы должны будете мне помочь.
   Бенджамин уверил меня, что он всегда рад помочь мне.
   На следующее утро, расчесывая волосы и размышляя о своих делах, я вдруг вспомнила принятое мною намерение по прочтении отчета о процессе моего мужа. Я решила тогда, если Мизеримус Декстер окажется бесполезным, обратиться к одному из двух защитников Юстаса, а именно к мистеру Плеймору. Этот джентльмен завоевал мое доверие своим заступничеством во время обыска в комнате моего мужа. Обратившись к показаниям Исайи Скулькрафта, я нашла, что мистер Плеймор был призван на помощь к Юстасу Мизеримусом Декстером. Он был не только другом, на которого я могла положиться, но и знакомым Декстера. Не был ли он человеком, способным разогнать мрак, окружающий меня? Когда я сообщила это Бенджамину, он признал выбор мой благоразумным и вызвался помочь мне. Через своего поверенного он узнал адрес лондонского агента мистера Плеймора и у него получил для меня рекомендательное письмо к Плеймору. Я не должна была ничего скрывать от своего нового советчика, и меня рекомендовали ему как вторую жену Юстаса Маколана.
   В тот же вечер с последним поездом мы отправились оба в Эдинбург, так как Бенджамин не хотел отпустить меня одну.
   По совету моего старого друга я предварительно написала Декстеру, что должна немедленно уехать из Лондона на несколько дней и передам ему о результате моего свидания с леди Клориндой по возвращении кз поездки. Ответ принесла мне Ариель.
  
   "Мистрис Валерия! Я человек очень догадливый и умею читать между строк. Леди Клоринда поколебала ваше доверие ко мне. Прекрасно! Но я берусь поколебать ваше доверие к леди Клоринде, а пока я не чувствую себя оскорбленным. С полным спокойствием ожидаю я чести и счастья видеть ва включить въ число свидѣтелей Мизеримуса Декстера. Конечно, въ то время никто не подозрѣвалъ его, но мы боялись его эксцентричности и даже нѣкоторые изъ насъ полагали, что онъ могъ отъ волненія на судѣ совершенно сойти съ ума. Не зная, на что рѣшиться, мы обратились къ помощи знаменитаго доктора, познакомили его подъ какимъ-то предлогомъ съ Декстеромъ, и онъ выдалъ слѣдующее медицинское свидѣтельство.
   Плеиморъ развернулъ бумагу и, сдѣлавъ на ней карандашсмъ отмѣтки, подалъ мнѣ.
   -- Прочтите эти строчки; для васъ будетъ и ихъ достаточно.
   Я прочла слѣдующее:
   "Резюмируя всѣ мои замѣчанія, я прихожу къ тому убѣжденію, что въ немъ скрываются всѣ признаки тайнаго сумасшествія, но явныхъ, активныхъ симптомовъ еще нѣтъ. Поэтому я полагаю, что мы можете представить его на судъ безъ всякаго опасенія. Онъ способенъ сказать и сдѣлать много странностей, но его умъ находится еще подъ контролемъ его воли, и, изъ чувства самоуваженія, онъ явится разумнымъ свидѣтелемъ. Что-же касается будущаго, то я въ состояніи только высказать мои предположенія. Что онъ сойдетъ съ ума, если будетъ живъ, я ни мало не сомнѣваюсь, но вопросъ въ томъ, когда придетъ сумасшествіе? Это вполнѣ зависитъ отъ состоянія его здоровья. Его нервная система очень впечатлительна и есть симптомы, что онъ своимъ образомъ жизни сильно ее расшаталъ. Если онъ броситъ дурныя привычки, о которыхъ я выше упоминалъ, и будетъ каждый день выходить на воздухъ по нѣскольку часовъ, то онъ можетъ сохранить разсудокъ еще надолго. Если-же онъ будетъ упорно продолжать свою теперешнюю жизнь, или, другими словами, будетъ губить свою нервную систему, то сумасшествіе не заставитъ себя ждать. Безъ всякаго предупрежденія, въ одно мгновеніе, въ то самое время, быть можетъ, когда онъ совершенно разумно разговариваетъ, онъ впадетъ въ сумасшествіе или идіотство. Въ томъ и другомъ случаяхъ не можетъ быть никакой надежды на выздоровленіе. Однажды нарушится равновѣсіе умственныхъ силъ -- и онъ погибъ на всю жизнь".
   Когда я окончила чтеніе, м-ръ Плейморъ спряталъ бумагу въ конторку и произнесъ:
   -- Вы теперь прочитали мнѣніе одного изъ величайшихъ научныхъ авторитетовъ. Можетъ-ли Декстеръ, по вашему мнѣнію, принять мѣры къ успокоенію своей нервной системы? Какія преграды и опасности видите вы на пути къ достиженію вашей цѣли?
   Я ничего не отвѣчала.
   -- Предположимъ, что вы возвратитесь къ Декстеру, продолжалъ онъ,-- и что докторъ преувеличиваетъ опасность его положенія. Что вы будете дѣлать? Въ послѣднее ваше посѣщеніе вы поразили его неожиданностью и, подъ вліяніемъ разстроенныхъ нервовъ, онъ обнаружилъ передъ вами свои страхъ. Можете-ли вы снова взять его врасплохъ? Нѣтъ. Онъ насъ ожидаетъ и будетъ на сторожѣ. Вамъ придется имѣть дѣло съ его хитростью. Можете-ли вы помѣряться съ нимъ въ этомъ отношеніи? Если-бъ не разговоръ съ леди Клариндой, то ему удалось-бы обмануть насъ и сосредоточить все ваше вниманіе на м-съ Бьюли.
   На это нечего было отвѣчать, но я старалась отвѣтить.
   -- Онъ сказалъ мнѣ правду, насколько ее зналъ. То, что онъ видѣлъ въ коридорѣ, дѣйствительно случилось.
   -- Онъ сказалъ вамъ правду изъ хитрости, зная, что это усилитъ ваше подозрѣніе. Я надѣюсь, вы не думаете, что онъ его раздѣлялъ?
   -- Отчего-же нѣтъ? Онъ такъ-же мало зналъ, какъ и я до разговора съ леди Клариндой, о томъ, что дѣлала м-съ Бьюли въ эту ночь. Можетъ быть, онъ такъ-же удивится, какъ я, когда я передамъ ему разсказъ леди Кларинды.
   Этотъ отвѣтъ произвелъ на м-ра Плеймора совершенно неожиданное впечатлѣніе. Къ моему величайшему изумленію, онъ вдругъ прекратилъ всѣ дальнѣйшія пренія.
   -- Что-бы я ни сказалъ, вы никогда не убѣдитесь въ справедливости моего взгляда, сказалъ онъ.
   -- У меня нѣтъ ни вашего ума. ни вашей опытности, отвѣчала я,-- но, къ сожалѣнію, я не могу раздѣлять вашего мнѣнія.
   -- Вы твердо рѣшились еще разъ увидѣться съ Декстеромъ?
   -- Да, я дала ему слово.
   -- Вы оказали мнѣ честь, обратившись ко мнѣ за совѣтомъ, продолжалъ онъ послѣ минутнаго размышленія;-- и я совѣтую вамъ отъ глубины сердца не исполнять этого обѣщанія. Я иду даже далѣе: я умоляю васъ, не видайтесь болѣе съ м-ромъ Декстеромъ.
   И онъ говорилъ то-же, что моя свекровь, Бенджаминъ и маіоръ Фицъ-Дэвидъ! Всѣ были противъ меня. И все-же я устояла. Теперь, вспоминая о прошедшемъ, меня даже удивляетъ это упорство, и мнѣ какъ-то стыдно признаться, что я ничего не отвѣчала м-ру Плеймору. Онъ молча ждалъ, не сводя съ меня глазъ. Его взглядъ выводилъ меня изъ терпѣнія и я встала съ кресла.
   Онъ понялъ, что нашъ разговоръ конченъ, и также всталъ.
   -- Хорошо, сказалъ онъ съ какимъ-то грустнымъ добродушіемъ;-- неблагоразумно съ моей стороны было ожидать, чтобъ такая молодая женщина, какъ вы, раздѣлила мнѣніе стараго стряпчаго. Позвольте мнѣ только напомнить вамъ, что нашъ разговоръ долженъ остаться между нами, по крайней мѣрѣ на время. Ну, теперь поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Могу я вамъ чѣмъ-нибудь служить? Вы однѣ въ Эдинбургѣ?
   -- Нѣтъ. Я пріѣхала съ старымъ другомъ моего отца, который знаетъ меня съ дѣтства.
   -- Вы остаетесь до завтра?
   -- Да, вѣроятно.
   -- Сдѣлайте мнѣ одолженіе, обдумайте все, что я вамъ сказалъ, и заѣзжайте сюда еще завтра утромъ.
   -- Съ большимъ удовольствіемъ, м-ръ Плейморъ, хотя-бы только для того, чтобъ еще разъ поблагодарить васъ за вашу доброту.
   На этомъ мы разстались, Провожая меня до дверей, добродушный старикъ грустно вздохнулъ, и этотъ вздохъ подѣйствовалъ на меня сильнѣе всѣхъ его аргументовъ. Мнѣ совѣстно было, что я такъ упрямо сопротивлялась его разумнымъ совѣтамъ, но все-же я устояла и, простясь съ нимъ, вышла на улицу.
   

ГЛАВА XXXIV.
Гленинчъ.

   -- Ага! сказалъ Бенджаминъ радостно,-- стряпчій полагаетъ, также какъ я, что вамъ было-бы очень неблагоразумно и неосторожно возвратиться къ м-ру Декстеру. Стряпчій, безъ сомнѣнія, умный, опытный человѣкъ, и вы его послушаетесь, хотя меня не хотѣли слушаться, не правда-ли?
   (Я, конечно, сдержала слово и не передала Бенджамину страшнаго подозрѣнія, которое м-ръ Плейморъ питалъ къ Мизеримусу Декстеру.)
   -- Простите меня, старый другъ, отвѣчала я,-- но я не могу слушаться ничьихъ совѣтовъ. По дорогѣ сюда я честно рѣшилась руководствоваться мнѣніемъ м-ра Плеймора и, право, я-бы иначе не подумала предпринимать такого далекаго путешествія, но какъ я ни старалась быть благоразумной, послушной женщиной, я рѣшительно не могу. Сердитесь, какъ хотите, а я возвращусь къ Декстеру.
   Даже Бенджаминъ потерялъ, наконецъ, всякое терпѣніе.
   -- Повадился кувшинъ по воду ходить, тамъ ему и голову сложить, произнесъ онъ;-- вы всегда и въ дѣтствѣ были самымъ упрямымъ ребенкомъ. Но къ чему-же, скажите пожалуйста, мы пріѣхали сюда изъ Лондона?
   -- Мы здѣсь увидимъ нѣчто очень интересное, по крайней мѣрѣ для меня,-- такое, чего въ Лондонѣ нельзя было видѣть. Помѣстье моего мужа находится въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Эдинбурга; завтра мы поѣдемъ въ Гленинчъ.
   -- Вы говорите о томъ домѣ, гдѣ была отравлена бѣдная женщина? воскликнулъ Бенджаминъ съ ужасомъ.
   -- Да, я хочу видѣть комнату, въ которой она умерла, и осмотрѣть весь домъ.
   -- Какъ я ни стараюсь понять новое поколѣніе, грустно произнесъ Бенджаминъ, складывая руки на груди,-- но рѣшительно не могу. Новое поколѣніе меня приводитъ въ тупикъ.
   Я тотчасъ написала м-ру Плеймору о предполагаемомъ посѣщеніи Гленинча. Домъ, въ которомъ разыгралась трагедія, омрачившая всю жизнь моего мужа, казался мнѣ самымъ интереснымъ жилищемъ на всемъ свѣтѣ, и, но правдѣ сказать, надежда увидѣть Гленинчъ убѣдила меня главнымъ образомъ предпринять путешествіе въ Эдинбургъ. Я послала письмо въ м-ру Плеймору съ разсыльнымъ и вскорѣ получила очень любезный отвѣтъ. Онъ увѣдомлялъ, что если я согласна подождать до вечера, то онъ самъ, въ своемъ экипажѣ, повезетъ насъ въ Гленинчъ.
   Упрямство Бенджамина въ нѣкоторыхъ вещахъ не уступало моему. Какъ представитель стараго поколѣнія, онъ рѣшился не имѣть ничего общаго съ Гленинчемъ. Но онъ не сказалъ ни слова до той минуты, какъ къ нашей гостинницѣ подъѣхалъ экипажъ м-ра Плеймора. Тогда онъ нсномнилъ, что у него въ Эдинбургѣ былъ старый пріятель, по имени Саундерсъ.
   -- Извините, Валерія, но я не могу ѣхать съ вами, сказалъ онъ: -- мой пріятель очень обидится, если я не буду обѣдать у него сегодня.
   Для обыкновеннаго туриста Гленинчъ не представлялъ ничего замѣчательнаго, и весь интересъ его для меня заключался въ той драмѣ, которая произошла въ стѣнахъ этого дома.
   Окрестная мѣстность была довольно живописна и хорошо обработана. Паркъ казался для англійскаго глаза дикимъ и дурно содержащимъ. Домъ былъ построенъ лѣтъ семьдесятъ или восемьдесятъ тому назадъ; снаружи лишенный всякихъ украшеній, онъ походилъ на фабрику или даже тюрьму. Внутри мертвая тишина и одиночество заброшеннаго жилища производили тяжелое впечатлѣніе. Домъ былъ необитаемъ со времени процеса и его караулилъ старикъ съ женою. Онъ молча, но съ видимымъ неудовольствіемъ покачалъ головою, когда м-ръ Плейморъ приказалъ ему отворить двори и ставни въ покинутомъ долѣ. Въ библіотекѣ и картинной галереѣ топились калины для предохраненія драгоцѣнныхъ предметовъ отъ сырости. Войдя въ верхній этажъ, я осмотрѣла всѣ комнаты, столь хорошо мнѣ знакомыя по процесу, особенно маленькій кабинетъ съ запертой дверью, ключъ отъ которой до сихъ поръ не былъ найденъ, и спальню, гдѣ страдала и умерла бѣдная хозяйка Гленинча. Кровать стояла на прежнемъ мѣстѣ и подлѣ нея находилась кушетка, на которой спала сидѣлка: немного далѣе виднѣлась индійская шифоньерка, въ ящикѣ которой нашлась измятая бумажка съ крупинками мышьяка. Я повернула нѣсколько разъ на оси складной столикъ, на которомъ бѣдная женщина обѣдала и писала свои стихотворенія. Воздухъ въ этой комнатѣ былъ тяжелый, удушливый, словно насыщенный горемъ и отчаяніемъ. Я съ радостью вышла оттуда и, заглянувъ но дорогѣ въ комнату Юстаса, направилась въ Коридоръ Гостей. Вотъ спальня, у двери которой Мизеримусъ Декстеръ стоялъ и ждалъ! Вотъ дубовый полъ, по которому онъ прыгалъ на рукахъ, слѣдуя за горничной, одѣтой въ бурнусъ ея госпожи! Всюду, куда я ни смотрѣла, передо мною возставали призраки умершихъ и отсутствующихъ. Всюду какой-то таинственный голосъ шепталъ мнѣ: здѣсь сохраняется тайна страшнаго преступленія!
   Наконецъ, я не могла болѣе выносить этого гнетущаго впечатлѣнія и почувствовала необходимость подышать чистымъ воздухомъ. М-ръ Плейморъ это замѣтилъ.
   -- Довольно осматривать домъ, сказалъ онъ,-- пойдемте въ садъ.
   При сѣроватомъ свѣтѣ наступавшихъ сумерекъ мы походили по саду и какъ-то случайно очутились въ огородѣ, гдѣ только одна гряда обработывалась сторожемъ и его женою, а вся остальная земля заросла травою. Въ концѣ огорода простирался небольшой пустырь, окруженный изгородью и съ трехъ сторонъ деревьями. Тутъ обратила на себя мое вниманіе большая мусорная куча, какъ по своей величинѣ, такъ и по положенію. Я нагнулась и стала смотрѣть на валявшіеся черепки глиняной посуды и обломки стараго желѣза. Тутъ виднѣлась старая, приплюснутая шляпа, тамъ изорванные сапоги, а повсюду груды разорванныхъ бумажекъ и засаленныхъ тряпокъ.
   -- На что вы смотрите? спросилъ м-ръ Плейморъ.
   -- На мусорную кучу, отвѣчала я.
   -- Въ приличной Англіи, конечно, увезли-бы все это далеко съ глазъ, продолжалъ добродушный старикъ,-- но здѣсь, въ Шотландіи, мы не обращаемъ на это вниманія, если только запахъ не доходятъ до дома. Къ тому-же мусоръ, старательно отобранный, служитъ удобреніемъ для сада. Но это мѣсто слишкомъ отдаленное и потому никто не трогалъ кучу. Все въ Гленинчѣ, м-съ Мокаланъ. въ томъ числѣ и мусорная куча, ждетъ новой хозяйки, которая водворитъ порядокъ. Можетъ быть, вы вскорѣ будете здѣсь царицей.
   -- Я никогда болѣе не увижу этого мѣста, отвѣчала я.
   -- Никогда -- слишкомъ долго, замѣтилъ стряпчій; -- время часто дѣлаетъ намъ неожиданные сюрпризы.
   Послѣ этого мы молча пошли къ воротамъ парка, гдѣ насъ ждалъ экипажъ.
   На возвратномъ пути м-ръ Плейморъ разговаривалъ о различныхъ постороннихъ предметахъ, такъ-какъ онъ видѣлъ, что я была взволнована и нуждалась въ спокойствіи. Только при въѣздѣ въ городъ онъ упомянулъ о моемъ возвращеніи въ Лондонъ.
   -- Вы рѣшили, когда ѣдете? спросилъ онъ.
   -- Завтра съ утреннимъ поѣздомъ.
   -- Вы по-прежнему не находите основаній къ перемѣнѣ вашего мнѣнія? Служитъ-ли вашъ поспѣшный отъѣздъ доказательствомъ этого?
   -- Я боюсь, что да, м-ръ Плейморъ. Когда я постарѣю, то буду болѣе благоразумной женщиной, а теперь дѣйствую очертя голову, ужь вы меня извините.
   Онъ добродушно улыбнулся и пожалъ мнѣ руку, но потомъ, перемѣнивъ тонъ, сказалъ очень серьезно:
   -- Я теперь говорю съ вами въ послѣдній разъ передъ вашимъ отъѣздомъ. Могу я быть откровеннымъ?
   -- Конечно, м-ръ Плейморъ. Все, что-бы вы ни сказали, я при ну съ благодарностью.
   -- Мнѣ нечего много говорить, м-съ Мокаланъ,. и я начну съ предостереженія. Вы вчера говорили, что въ послѣдній разъ ѣздили однѣ къ Мизеримусу Декстеру. Не дѣлайте этого болѣе. Берите кого-нибудь съ собою.
   -- Вы полагаете, что въ домѣ Декстера мнѣ грозить опасность?
   -- Да, но не въ обыкновенномъ значеніи этого слова. Я полагаю, что какой-нибудь старый другъ былъ-бы полезенъ для удержанія Декстера въ предѣлахъ приличія, такъ-какъ нѣтъ человѣка болѣе дерзкаго, чѣмъ онъ. Потомъ, если-бъ онъ сказалъ что-нибудь замѣчательное, то этотъ старый другъ былъ-бы неоцѣнимымъ свидѣтелемъ. Извините, что я говорю о мелочахъ, но вѣдь я стряпчій, и потому совѣтую вамъ, отправляясь къ Декстеру, брать съ собою человѣка, который могъ-бы записывать что нужно. Кромѣ того, будьте осторожны, говоря о м-съ Бьюли.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Многолѣтній опытъ научилъ меня отгадывать маленькія слабости человѣческой натуры. Вы склонны, и совершенно естественно, ревновать м-съ Бьюли, а потому не владѣете вполнѣ своимъ рѣдкимъ умомъ, когда дѣло касается ея. Декстеръ этимъ пользуется. Но, быть можетъ, я говорю слишкомъ смѣло?
   -- Нисколько. Хотя мнѣ очень унизительно сознаваться въ ревности къ м-съ Бьюли, но вы, кажется, правы.
   -- Я очень радъ, что хотя въ чемъ-нибудь мы съ вами сошлись, отвѣчалъ онъ сухо;-- я все-же надѣюсь, что заставлю васъ присоединиться къ моему мнѣнію и въ болѣе важныхъ вопросахъ, тѣмъ болѣе, что я разсчитываю въ этомъ отношеніи на помощь самого Декстера.
   Мое любопытство было сильно возбуждено. Какъ могъ помочь ему Мизсримусъ Декстеръ убѣдить меня въ своей виновности?
   -- Вы намѣреваетесь передать Декстеру разсказъ леди Кларинды о м-съ Бьюли, продолжалъ онъ,-- и полагаете, что онъ будетъ такъ-же пораженъ этимъ разсказомъ, какъ вы. Позвольте мнѣ быть пророкомъ. Онъ не только не выкажетъ никакого изумленія, но смѣло заявитъ, что васъ обманули хитрые толки, пущенные въ ходъ м-съ Бьюли для прикрытія ея виновности. Если онъ такимъ образомъ будетъ стараться возбудить вновь ваше подозрѣніе противъ невинной женщины, поколеблетесь-ли вы въ довѣріи къ своимъ собственнымъ мнѣніямъ?
   -- Я послѣ этого вовсе не буду довѣрять себѣ, м-ръ Плейморъ.
   -- Хорошо. Я буду во всякомъ случаѣ ждать отъ васъ письма, и увѣренъ, что не пройдетъ и недѣли, какъ мы будемъ съ вами во всемъ согласны. Сохраните въ тайнѣ все, что я вамъ говорилъ вчера о Декстерѣ, и даже не упоминайте при немъ моего имени. Ну, прощайте, да благословитъ васъ Господь.
   Съ этими словами мы разстались у крыльца гостинницы.
   

ГЛАВА XXXV.
Предсказаніе м-ра Плеймора.

   Мы пріѣхали въ Лондонъ между восемью и девятью часами вечера. Строго методичный во всемъ, Бенджаминъ телеграфировалъ изъ Эдинбурга своей экономкѣ, чтобъ она приготовила ужинъ къ десяти часамъ и прислала за нами на станцію кэбъ.
   Приближаясь къ виллѣ Бенджамина, мы встрѣтили кабріолетъ, тихо проѣзжавшій мимо, и очевидно дожидавшійся кого-то. Мнѣ показалось, что лошадь въ кабріолетѣ была мнѣ знакома, по въ немъ сидѣлъ совершенно неизвѣстный мнѣ мужчина съ трубкой въ зубахъ.
   Почтенная экономка Бенджамина отворила намъ калитку и воскликнула съ страннымъ жаромъ:
   -- Слава-богу, я думала, что вы никогда не пріѣдете.
   -- Что-нибудь случилось дурное? спросилъ Бенджаминъ своимъ обычнымъ, спокойнымъ тономъ.
   -- Я потеряла голову, сэръ, отъ страха, отвѣчала она, дрожа всѣмъ тѣломъ;-- нѣсколько часовъ тому назадъ явился какой-то неизвѣстный человѣкъ и спросилъ...-- (Она на минуту умолкла, дико посмотрѣла по сторонамъ и потомъ продолжала, обращаясь ко мнѣ:) -- когда васъ ждутъ, сударыня. Я передала ему содержаніе телеграмы, и онъ ушелъ, говоря: "подождите, я сейчасъ вернусь". Дѣйствительно, черезъ минуту онъ снова пришелъ и принесъ на, рукахъ что-то. При видѣ этого кровь застыла въ моихъ жилахъ; конечно, мнѣ не надо было пускать его въ домъ, но я по была въ состояніи двинуться съ мѣста или произнести слово. Молча, не прося позволенія, онъ прошелъ съ своей ношей въ вашу библіотеку, м-ръ Бенджаминъ, и тамъ это чудовище остается до сихъ поръ. Я говорила объ этомъ полиціи, но она не хочетъ вмѣшиваться, и я, право, не знаю, что вы будете дѣлать. Не ходите однѣ, сударыня! вы съума сойдете отъ испуга.
   Несмотря на это, я поспѣшно вбѣжала въ домъ. Кабріолетъ съ лошадью легко объяснили мнѣ таиственный разсказъ экономки. Пройдя черезъ столовую, гдѣ накрытъ былъ столъ, я заглянула въ полуотворенную дверь библіотеки.
   Да, я не ошиблась. Въ любимомъ креслѣ Бенджамина спалъ Мизеримусъ Декстеръ въ своей розовой курткѣ. Его уродство не было скрыто, какъ всегда, покрываломъ, и потому неудивительно, что бѣдная экономка такъ перепугалась.
   -- Валерія, сказалъ Бенджаминъ, указывая на своего неожиданнаго гостя,-- что это такое? Индѣйскій идолъ или человѣкъ?
   Я уже сказала, что Мизеримусъ Декстеръ отличался очень чувствительнымъ слухомъ, словно собачьимъ. Теперь онъ доказалъ, что и сонъ у него былъ чуткій, собачій. Хотя Бенджаминъ говорилъ очень тихо, но онъ тотчасъ проснулся, и протирая глаза, съ наивной, дѣтской улыбкой сказалъ:
   -- Здравствуйте, м-съ Валерія, я славно выспался. Вы не можете себѣ представить, какъ я счастливъ, что снова вижу васъ. А это кто?
   Не зная, что дѣлать въ этомъ странномъ положенія, я представила моего гостя хозяину дома.
   -- Извините, сэръ, что я не встаю, сказалъ Мизеримусъ Декстеръ,-- но у меня нѣтъ ногъ. Вы, кажется, недовольны, что я такъ безцеремонно воспользовался вашимъ кресломъ? Если вы мною недовольны, то толкните меня, я соскочу на полъ на руки и ни мало не обижусь. Я охотно перенесу всякую брань и даже тукманку, только не прогоняйте меня. Пролестная женщина, стоящая рядомъ съ вами, подчасъ бываетъ очень жестока. Она бросила меня въ ту минуту, когда я болѣе всего нуждался въ ея присутствіи. Я бѣдное, уродливое существо съ теплымъ чувствомъ и ненасытнымъ любопытствомъ. Вы ощущали когда-нибудь ненасытное любопытство? Это просто проклятіе. Я терпѣлъ до тѣхъ поръ, что, наконецъ, голова у меня была вся въ огнѣ, и тогда я приказалъ садовнику привезти меня сюда. Мнѣ здѣсь очень хорошо. Атмосфера вашей библіотеки дѣйствуетъ на меня успокоительно, а одного взгляда на м-съ Валерію было достаточно, чтобы утѣшить наболѣвшее сердце. Она имѣетъ мнѣ что-то сказать и я умираю отъ желанія услышать ея разсказъ. Если она не очень устала и вы позволите ей поговорить со мною, то я обѣщаюсь немедленно послѣ нашего разговора, убраться отсюда. Добрый м-ръ Бенджаминъ, вы на взглядъ очень человѣколюбивы, я несчастный и прошу убѣжища. Пожмите мнѣ руку, какъ истинный христіанинъ, и примите меня.
   Онъ протянулъ руку. Его нѣжные, голубые глаза выражали теплую мольбу. Совершенно пораженный этой странной рѣчью, Бенджаминъ пожалъ протянутую ему руку какъ-то безсознательно, точно во снѣ.
   -- Какъ ваше здоровье, сэръ? промолвилъ онъ, самъ не понимая, что говоритъ, и вглянулъ на меня вопросительно.
   -- Оставьте насъ, шепнула я:-- я понимаю, что ему нужно.
   Бенджаминъ взглянулъ на Декстера, учтиво поклонился, все еще не вполнѣ сознавая, во снѣ-ли онъ или на яву.
   Оставшись наединѣ, мы впервые взглянули другъ на друга.
   Чувствовала-ли я къ Мизеримусу Декстеру состраданіе, которое женщина всегда питаетъ къ человѣку, нуждающемуся въ ея поддержкѣ, или мое сердце было переполнено сожалѣніемъ къ нему, благодаря ужасному подозрѣнію м-ра Плеймора, право я не знаю; только онъ мнѣ никогда не казался такъ жалокъ, какъ въ эту минуту, и я не сдѣлала ему ни малѣйшаго упрека за его непрошенное посѣщеніе незнакомаго дома.
   Онъ первый заговорилъ.
   -- Леди Кларинда уничтожила ваше довѣріе ко мнѣ, произнесъ онъ дико.
   -- Леди Кларинда ничего подобнаго не сдѣлала, отвѣчала я;-- она не старалась даже измѣнить моего мнѣнія. Я должна была уѣхать на время изъ Лондона, какъ вамъ написала.
   Онъ вздохнулъ и закрылъ глаза съ видимымъ удовольствіемъ, словно я избавила его отъ тяжелаго гнета безпокойства.
   -- Будьте милостивы ко мнѣ, сказалъ онъ,-- и разскажите все. Я былъ очень несчастенъ во время вашего отсутствія. Вы не очень устали отъ путешествія? продолжалъ онъ, открывая глаза и пристально смотра на меня;-- я жажду узнать подробности обо всемъ происшедшемъ за обѣдомъ у маіора. Конечно, съ моей стороны жестоко не датъ вамъ отдохнуть съ дороги, но я предложу вамъ только одинъ вопросъ, а остальные оставлю до завтрашняго дня. Что сказала вамъ леди Кларинда о м-съ Бьюли? Узнали-ли вы все, что желали?
   -- Все, и еще болѣе.
   -- Что, что, что? воскликнулъ Декстеръ съ дикимъ нетерпѣніемъ.
   Пророческія слова м-pà Плеймора живо сохранились въ моей памяти. Онъ положительно увѣрялъ, что Декстеръ станетъ попрежнему меня обманывать и не выразитъ ни малѣйшаго удивленія, услыхавъ разсказъ леди Кларинды. Я рѣшилась подвергнуть испытанію пророчество стряпчаго и безъ всякаго предисловія или подготовленія воскликнула:
   -- Женщина, которую вы видѣли въ коридорѣ, была не м-съ Бьюли, а горничная, только въ ея бурнусѣ и шляпкѣ. М-съ Бьюли сама не была дома, а танцовала въ маскарадѣ въ Эдинбургѣ. Вотъ что разсказала горничная м-съ Бьюли леди Клариндѣ, а леди Кларинда передала мнѣ.
   Я произнесла эти слова такъ быстро, какъ только могла. Предсказаніе Плеймора оказалось совершенно несправедливымъ. Декстеръ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и глаза его широко раскрылись отъ изумленія.
   -- Повторите! воскликнулъ онъ:--я не могу сразу понять. Вы меня ужасно поразили.
   Я была очень довольна результатомъ своего опыта и торжествовала побѣду. Въ первый разъ я имѣла основаніе быть довольной собою. Въ спорѣ съ Плейморомъ я отстаивала христіанскій, человѣколюбивый взглядъ, и теперь получила награду. Я сидѣла въ одной комнатѣ съ Декстеромъ и была вполнѣ убѣждена, что не дышала однимъ воздухомъ съ убійцею. Для подобнаго результата стоило съѣздить въ Эдинбургъ.
   Я повторила свои слова и прибавила еще всѣ подробности, придававшія разсказу леди Кларинды вѣроятность. Онъ слушалъ едва переводи дыханіе, повторяя нѣкоторыя изъ моихъ словъ, чтобъ лучше ихъ запомнить.
   -- Что сказать? Что дѣлать? произнесъ онъ съ отчаяніемъ; -- а нельзя не вѣрить этому разсказу. Какъ онъ ни страненъ, а съ начала до конца звучитъ правдою.
   (Что-бы сказалъ м-ръ Плейморъ, если-бъ онъ слышалъ эти слова? Я была увѣрена, что ему стало-бы очень совѣстно.)
   -- Нечего говорить, отвѣчала я,-- кромѣ того, что м-съ Бьюли невинна и что мы гь вами жестоко ее оскорбляли. Вы со мною согласны?
   -- Совершенію согласенъ, отвѣчалъ онъ, нимало не колеблясь:-- м-съ Бьюли невиновна. Адвокаты вели защиту, какъ оказывается, всего лучше и вѣрнѣе.
   Онъ спокойно сложилъ руки на груди и на лицѣ его было ясно написано, что онъ готовъ оставить это дѣло въ томъ положеніи, въ какомъ оно находилось.
   Я не раздѣляла его мнѣнія. Къ моему величайшему изумленію, я была теперь не благоразумнѣе Декстера.
   Онъ пошелъ далѣе моихъ ожиданій. Онъ не только опровергнулъ предсказаніе Плеймора, но призналъ защиту моего мужа на судѣ правильной. Я могла признать невиновность м-съ Бьюли, но на этомъ я останавливалась. Признать защиту мужа правильной -- значило проститься со всякой надеждой на доказательство его невинности.
   -- Говорите за себя, сказала я; -- мое мнѣніе о защитѣ не измѣнилось.
   Онъ вздрогнулъ и насупилъ брови, словно разочаровался во мнѣ или былъ мною недоволенъ.
   -- Это значитъ, что вы рѣшились продолжать свое дѣло?
   -- Да.
   Онъ совершенно на меня разсердился и сбросилъ съ себя обычную личину приличія.
   -- Нелѣпо, невозможно! воскликнулъ онъ съ презрѣніемъ; -- вы сами только-что сказали, что подозрѣвая м-съ Бьюли, мы оскорбляли ни въ чемъ невиновную женщину. Кого еще мы можемъ подозрѣвать? Рѣшительно некого. Намъ остается только признать совершившійся фактъ и отказаться отъ дальнѣйшаго изслѣдованія гленинчскаго убійства. Было-бы ребячествомъ спорить противъ очевидности. Вы должны отказаться отъ своего намѣренія.
   -- Вы можете сердиться на меня сколько угодно, м-ръ Декстеръ, но ни вашъ гнѣвъ, ни ваши аргументы не заставятъ меня отказаться отъ этого дѣла.
   -- Хорошо, отвѣчалъ онъ, сдѣлавъ надъ собою большое усиліе и говоря теперь своимъ всегдашнимъ, спокойнымъ, приличнымъ тономъ;-- простите меня, если я на минуту сосредоточусь въ своихъ мысляхъ. Я хочу испытать нѣчто еще мною неиспробоваиное.
   -- Что вы хотите сказать, м-ръ Декстеръ?
   -- Я на нѣсколько минутъ перенесусь въ шкуру м-съ Бьюли и буду мыслить ея умомъ. Дайте мнѣ свободную минутку. Благодарю васъ.
   Что это значило? Какая новая перемѣна произошла въ немъ? Былъ-ли когда на свѣтѣ такой странный, непостижимый человѣкъ? Кто повѣрилъ-бы, что онъ, въ настоящую минуту погруженный въ тяжелую думу, такъ недавно еще спалъ какъ ребенокъ и удивилъ Бенджамина своей дѣтской болтовней? Справедливо говорятъ, что человѣческая натура многостороння. Но различныя стороны характера Декстера такъ быстро смѣнялись одна другой, что я уже потеряла счетъ этимъ перемѣнамъ.
   Онъ поднялъ, наконецъ, голову и пристально взглянулъ на меня.
   -- Я вышелъ теперь изъ шкуры м-съ Бьюли и вотъ къ какому пришелъ результату. Мы оба слишкомъ легкомысленно и поспѣшно вывели заключеніе.
   Онъ умолкъ, я ничего не отвѣчала. Неужели въ моемъ умѣ явилась тѣнь сомнѣнія въ Декстерѣ? Я ждала и слушала.
   -- Я вполнѣ убѣжденъ въ справедливости разсказа леди Кларинды, продолжалъ онъ,-- но обдумавъ его, я вижу, что онъ можетъ быть истолкованъ двояко: внѣшнимъ образомъ и внутреннимъ. Въ вашихъ интересахъ я заглядываю въ глубь и говорю, что м-съ Бьюли могла быть достаточно хитрой, чтобъ заранѣе отвлечь отъ себя подозрѣніе и устроить alibi.
   Я должна сознаться къ моему стыду, что не поняла послѣдняго слова. Онъ замѣтилъ это и сталъ говоритъ проще и яснѣе.
   -- Была-ли горничная только пассивной соучастницей преступленія своей госпожи или, проходя по коридору мимо меня, шла съ цѣлью дать первый пріемъ яда? сказалъ онъ; -- провела-ли м-съ Бьюли ночь въ Эдинбургѣ для того, чтобъ въ случаѣ подозрѣнія это обстоятельство могло служить къ ея оправданію? Все это вопросы.
   Теперь тѣнь сомнѣнія, гнѣздившаяся въ моемъ умѣ, приняла опредѣленную форму. Быть можетъ, я слишкомъ поспѣшно освободила Декстера отъ всякихъ подозрѣній. Неужели онъ старался возбудить снова мое подозрѣніе къ м-съ Бьюли, какъ предсказывалъ Плейморъ? Я сочла необходимымъ отвѣчать и случайно употребила выраженіе, которое я слышала отъ м-ра Плеймора:
   -- Вы, кажется, перехитрили, м-ръ Декстеръ.
   Онъ не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки защитить свой новый взглядъ.
   -- Да, перехитрилъ, сказалъ онъ;-- впрочемъ, я вѣдь только упоминалъ объ этомъ, какъ о предположеніи, но, быть можетъ, развилъ его далѣе, чѣмъ слѣдовало. Бросьте мой взглядъ, какъ совершенно нелѣпый, но на чемъ-же вы остановитесь? Если м-съ Бьюли не отравила несчастную ни сама, ни чрезъ посредство горничной, то кто-же это сдѣлалъ? М-съ Бьюли невиновна, Юстасъ также невиновенъ. Кого-же теперь вы можете подозрѣвать? Я, что-ли, отравилъ ее? воскликнулъ онъ громовымъ голосомъ и сверкая глазами; -- вы подозрѣваете меня или кто-либо другой подозрѣваетъ? Я ее обожалъ и со времени ея смерти сталъ совершенно инымъ человѣкомъ. Я вамъ открою тайну, но не говорите объ этомъ мужу, а то мы можемъ разсориться. Я женился-бы на ней, до ея знакомства съ Юстасомъ, если-бъ она согласилась. Когда доктора сказали мнѣ объ ея смерти отъ отравы... спросите у доктора Джерома, какъ я страдалъ; онъ вамъ разскажетъ. Въ эту страшную ночь я не сомкнулъ глазъ, и, наконецъ, дождавшись, когда всѣ въ домѣ улеглись, я пробрался въ ея комнату и простился на вѣки съ холодными останками ангела, котораго я такъ горячо любилъ. Я плакалъ надъ нею, цѣловалъ ее въ первый и въ послѣдній разъ. Я отрѣзалъ у нея локонъ волосъ и съ тѣхъ поръ, съ нимъ но разстаюсь. Боже мой! Я вижу передъ собою эту страшную комнату! Это мертвое лицо! Посмотрите! Посмотрите!
   Онъ сорвалъ съ снурка висѣвшій на его шеѣ медальонъ и, бросивъ его ко мнѣ, залился слезами.
   Мужчина на моемъ мѣстѣ, быть можетъ, зналъ-бы, какъ поступитъ, но я была женщина и поддалась чувству состраданія.
   Я встала, перешла чрезъ комнату и, отдавъ ему медальонъ, положила руку на его плечо.
   -- Я не въ состояніи васъ подозрѣвать, м-ръ Декстеръ, сказала я нѣжно: -- подобная мысль никогда не входила мнѣ въ голову. Я сожалѣю васъ отъ глубины души.
   Онъ схватилъ мою руку и покрылъ ее поцѣлуями. Его губы жгли меня, какъ огонь, Онъ неожиданно приподнялся на креслѣ обвилъ рукою мою талію. Въ испугѣ и негодованіи, я старалась освободиться отъ него и стала звать на помощь,.
   Дверь отворилась и Бенджаминъ показался на порогѣ. Декстеръ меня тотчасъ выпустилъ.
   Я бросилась къ Бенджамину и не позволила ему войти въ комнату. Я никогда въ жизни не видала его сердитымъ, а теперь онъ былъ блѣденъ отъ злобы.
   -- Вы не можете поднять руки на калѣку! воскликнула я, удерживая его силою;-- прикажите слугѣ отнести его отсюда.
   Я вывела Бенджамина въ другую комнату и заперла дверь въ библіотеку. Экономка сидѣла въ столовой и я послала ее за слугою, сидѣвшимъ въ кабріолетѣ.
   Онъ явился. Бенджаминъ молча отперъ дверь и я не могла удержаться, чтобъ не заглянуть въ кабинетъ.
   Мизеримусъ Декстеръ сидѣлъ въ креслѣ, откинувшись на спинку. Слуга поднялъ его съ удивительной нѣжностью и я слышала, какъ Декстеръ промолвилъ:
   -- Закройте мнѣ лицо.
   Слуга разстегнулъ свою грубую, матроскую куртку и, спрятавъ подъ нее голову Декстера, вышелъ молча изъ комнаты, прижимая къ груди несчастнаго калѣку, словно мать своего ребенка.
   

ГЛАВА XXXVI.
Аріэль.

   Во всю ночь я не сомкнула глазъ.
   Оскорбленіе, нанесенное мнѣ Декстеромъ, было непріятно само по себѣ, но послѣдствія его могли быть для меня еще хуже. Достиженіе единственной цѣли моей жизни зависѣло все еще отъ личныхъ моихъ отношеній къ Мизеримусу Декстеру, а теперь на моемъ пути явилась непреодолимая преграда. Даже въ интересахъ мужа могла-ли я имѣть что-либо общаго съ человѣкомъ, который такъ дерзко меня оскорбилъ? Хотя я не была строгой пуританкой, но мысль о бесѣдѣ съ Декстеромъ, послѣ происшедшаго между нами, была мнѣ отвратительна.
   Я встала поздно и принялась за письмо къ м-ру Плеймору, но никакъ не могла собраться съ силами и написать хоть одно слово.
   Около полудня (Бенджамина не было дома) экономка объявила, что меня спрашиваетъ снова какое-то странное созданіе.
   -- На этотъ разъ это женщина, сударыня, или что-то въ этомъ родѣ, сказала она конфиденціально:-- это большая, толстая, глупая женщина въ мужской шляпѣ и съ мужской тростью въ рукахъ. Она говоритъ, что принесла вамъ письмо, но отдастъ его только бъ собственныя руки. Мнѣ кажется, лучше ее не пускать.
   Я тотчасъ поняла, кто желалъ меня видѣть, и удивила экономку приказаніемъ ввести странное существо.
   Аріель вошла въ комнату, какъ всегда, молча. Но я замѣтила въ ней поразительную перемѣну, Ея апатичные, безсознательные глаза были красны и точно налиты кровью. На щекахъ ея виднѣлись какъ-бы слѣды слезъ. Она подошла, ко мнѣ далеко не прежней, рѣшительной, грубой поступью. Неужели Аріель могла совѣститься или бояться меня?
   -- Вы принесли мнѣ что-то? спросила я;-- присядьте.
   Она подала мнѣ письмо, не говоря ни слова и не садясь. Я распечатала конвертъ и прочла слѣдующее:
   "Пожалѣйте меня, если въ васъ сохранилась тѣнь состраданія къ несчастному, который горько заплатилъ за минутное безуміе. Если-бъ вы меня видѣли, то согласились-бы, что я вынесъ достаточно сильное наказаніе. Бога ради не покидайте меня! Я сошелъ съума въ ту минуту, когда дозволилъ чувству, которое вы возбудили въ моемъ сердцѣ, взять верхъ надо всѣмъ. Болѣе никогда этого не случится и моя тайна умретъ вмѣстѣ со мною. Могу-ли я надѣяться, что вы мнѣ повѣрите? Нѣтъ, я не прошу васъ вѣрить мнѣ и полагаться на мое хорошее поведеніе. Если вы когда-нибудь согласитесь увидѣть меня снова, то пусть это будетъ въ присутствіи третьяго лица, избраннаго вами въ качествѣ покровителя. Я буду терпѣливо ждать, пока успокоится вашъ гнѣвъ, и прошу теперь одного -- надежды. Скажите Аріель: "я его прощаю и когда-нибудь позволю видѣться со мною". Она запомнитъ эти слова изъ любви ко мнѣ. Но если вы отпустите ее безъ всякаго отвѣта, то я завтра буду въ сумасшедшемъ домѣ. Спросите ее, если мнѣ не вѣрите. Мизеримусъ Декстеръ".
   Прочтя это странное письмо, я взглянула на Аріель.
   Она стояла передо мною, опустивъ глаза.
   -- Возьмите палку, сказала она послѣ продолжительнаго молчанія, подавая мнѣ тяжелую дубину, бывшую въ ея рукахъ.
   -- Зачѣмъ? спросила я.
   Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ она боролась съ своими тупыми мозгами, желая выразить то, что чувствовала,
   -- Вы сердитесь на моего господина, сказала она, наконецъ;-- выместите вашу злобу на мнѣ. Вотъ палка. Бейте меня.
   -- Побить васъ! воскликнула я.
   -- Спина у меня широкая, продолжало несчастное созданіе;-- я не буду кричать. Я все перенесу. Чортъ возьми, берите-же палку. Не сердите его. Бейте меня.
   Она грубо сунула мнѣ въ руки палку и повернулась спиною, ожидая удара. Страшно и жалко было на нее смотрѣть. Слезы выступили у меня на глазахъ. Я старалась терпѣливо и нѣжно образумить ее, но все было тщетно. Въ головѣ ея была только одна мысль: принять на себя наказаніе, слѣдовавшее ея господину.
   -- Не сердите его; бейте меня, упорно повторяла она.
   -- Что вы подразумеваете подъ словами: "не сердите его"? спросила я.
   Она старалась мнѣ объяснить, но не могла найти соотвѣтственныхъ словъ и прибѣгла къ мимикѣ, подобно дикарю. Подойдя къ камину, она присѣла на корточки и устремила на огонь страшный, безсознательный взглядъ. Потомъ она схватилась руками за голову и, не спуская глазъ съ огня, стала медленно перекачиваться со стороны на сторону.
   -- Вотъ какъ онъ сидитъ!.. воскликнула она, неожиданно найдя даръ слова: -- часами, цѣлыми часами. Никого не замѣчаетъ. Только зоветъ васъ.
   Представленная ею картина напомнила мнѣ свидѣтельство доктора о здоровьѣ Декстера и предостереженіе насчетъ грозившей ему опасности въ будущемъ. Если-бъ слова и жесты Аріеля могли на меня не подѣйствовать, то смутное опасеніе роковыхъ послѣдствій отъ подобнаго положенія Декстера не дозволило-бы мнѣ колебаться.
   -- Не дѣлайте этого! воскликнула я; -- пожалуйста встаньте. Я на него болѣе не сержусь. Я его прощаю.
   Она приподнялась на четвереньки, словно собака, и повторила свою обычную просьбу, когда она хотѣла что-нибудь запечатлѣть въ своей памяти:
   -- Скажите еще разъ.
   Я исполнила ея желаніе. Но этого было для нея недостаточно.
   -- Скажите такъ, какъ написано въ письмѣ господина, произнесла она.
   Я взглянула на письмо и повторила слово въ слово: "Я прощаю его и когда-нибудь позволю видѣться со мною".
   Она быстро вскочила на ноги и впервые на ея тупомъ лицѣ блеснулъ лучъ свѣта и жизни.
   --Вотъ такъ! воскликнула она,-- Теперь я вытвержу наизусть эти слова.
   Я научила ее, какъ ребенка, этой фразѣ слово за словомъ.
   -- Ну, теперь, сказала я, убѣдившись въ томъ, что она хорошо затвердила урокъ,-- отдохните и поѣшьте чего-нибудь.
   Все равно было говорить стѣнѣ. Не обращая никакого вниманіи на мои слова, она схватила палку и выбѣжала изъ комнаты, громко крича:
   -- Я знаю наизусть! Это охладитъ голову господина.
   Я вышла за нею и только увидѣла, какъ она отворила настежь калитку и пустилась по улицѣ такимъ крупнымъ шагомъ, что не было возможности ее догнать.
   Я возвратилась въ свою комнату, обдумывая вопросъ, который тщетно старались разрѣшить головы гораздо умнѣе моей. Могъ-ли человѣкъ совершенно дурной и преступный возбудить такую преданную любовь, какую Декстеръ внушилъ этой странной женщинѣ и грубому садовнику, такъ нѣжно обходившемуся съ нимъ? Кто могъ на это отвѣтить? Величайшій злодѣй на свѣтѣ часто имѣетъ друга, его любитъ женщина или собака.
   Я сѣла къ столу и снова принялась за письмо къ м-ру Плеймору.
   Вспоминая все, что я слышала отъ Мизеримуса Декстера, я съ особымъ интересомъ останавливалась на неожиданной вспышкѣ чувства, заставившей его выдать мнѣ тайну своей любви къ первой женѣ Юстаса. Я какъ-бы видѣла роковую сцену, происшедшую въ комнатѣ умершей: несчастное, уродливое созданіе, рыдавшее надъ хладнымъ трупомъ во мракѣ ночи. Эта мрачная картина какъ-то странно овладѣла моимъ воображеніемъ и тщетны были всѣ усилія обратить мои мысли на другой предметъ. Обстановка этой сцены, дѣйствительно, была мнѣ близко знакома, и потому неудивительно, что она такъ крѣпко засѣла въ мою голову. Я сама была въ этой комнатѣ, видѣла кровать умершей, ходила по коридору, по которому Декстеръ пробирался, чтобъ сказать послѣднее прости любимой женщинѣ.
   При мысли о коридорѣ я вдругъ остановилась. Какія воспоминанія возбуждалъ онъ во мнѣ, кромѣ разсказа Декстера? Были ли это личныя воспоминанія о моемъ посѣщеніи Гленинча? Нѣтъ. Вспоминала-ли я что-нибудь прочтенное? Я машинально взяла отчетъ о процесѣ моего мужа. Онъ случайно открылся на показаніи сидѣлки. Я прочла его до самаго конца и только слѣдующія фразы обратили на себя мое вниманіе:
   "Прежде чѣмъ лечь спать, я пошла наверхъ, чтобъ приготовить тѣло покойной для положенія въ гробъ. Комната, въ которой она лежала, была заперта и ключи отъ обѣихъ дверей, въ коридоръ и въ комнату м-ра Мокалана, были взяты м-ромъ Гэлемъ. Двое слугъ караулили у коридорныхъ дверей. Они могли мнѣ сказать только, что ихъ смѣнятъ въ 4 часа утра".
   Вотъ что припомнилось мнѣ при мысли о коридорѣ. Вотъ что я должна была имѣть въ виду, когда Мизеримусъ Декстеръ разсказывалъ мнѣ о своемъ прощаньи съ мертвой.
   Какъ попалъ онъ въ спальню, когда двери были заперты и ключи унесены м-ромъ Гэлемъ? Только отъ третьей двери, въ маленькій кабинетъ, не было ключа у м-ра Гэля. Ключъ этотъ былъ потерянъ. Неужели его похитилъ Декстеръ? Онъ могъ пройти но коридору, когда сторожа спали или въ ту минуту, когда ихъ замѣняли. Но какъ онъ могъ попасть въ спальню безъ ключа? Рѣшительно ключъ былъ у него и онъ похитилъ его за нѣсколько недѣль до смерти несчастной женщины, такъ-какъ сидѣлка удостовѣряла, что когда она прибыла въ домъ 7-го числа, ключа въ двери уже не было.
   Къ какому заключенію должны были привести эти факты и соображенія? Далъ-ли мнѣ Декстеръ ключъ къ узнанію роковой тайны въ минуту безсознательнаго волненія?
   Я въ третій разъ возвратилась къ письму. Единственный человѣкъ, который могъ найти отвѣтъ на всѣ эти вопросы, былъ м-ръ Плейморъ. Я написала ему подробный отчетъ о всемъ случившемся, прося извинить меня за непринятіе его любезнаго совѣта и обѣщая ничего не дѣлать впредь безъ его согласія.
   День былъ прекрасный для того времени года, и, желая подышать чистымъ воздухомъ, я сама отнесла письмо на почту.
   Возвратясь домой, я узнала, что меня дожидался новый посѣтитель, на этотъ разъ очень учтивый и прямо заявившій свое имя. Это была моя свекровь, м-съ Мокаланъ.
   

ГЛАВА XXXVII.
У постели больного.

   Прежде, чѣмъ она открыла ротъ, я поняла, что она принесла дурныя вѣсти.
   -- Что съ Юстасомъ? воскликнула я.
   Она отвѣчала мнѣ безмолвнымъ взглядомъ.
   -- Скажите всю правду, продолжала я; -- но не томите неизвѣстностью.
   М-съ Мокаланъ подала мнѣ телеграму.
   -- Я вполнѣ надѣюсь на ваше мужество, сказала она; -- съ вами, дитя мое, нечего хитрить. Прочтите.
   Въ телеграмѣ, посланной военнымъ докторомъ походнаго госпиталя изъ какого-то селенія сѣверной Испаніи, было сказано слѣдующее:
   "М-ръ Юстасъ тяжело раненъ въ стычкѣ. Пока нѣтъ опасности. Всѣ мѣры приняты. Дожидайте другой телеграмы".
   Я отвернулась и какъ могла лучше перенесла страшный ударъ, разразившійся надъ моей головою. Я думала, что его любила, но никогда этого такъ не сознавала, какъ теперь.
   Свекровь молча обняла меня и прижала къ груди. Она знала, что въ такую минуту говорить нельзя.
   Мало-по-малу я собралась съ силами и, указавъ на послѣднія слова телеграмы, спросила:
   -- Будете вы ждать?
   -- Ни одного дня, отвѣчала она; -- я сейчасъ ѣду въ министерство иностранныхъ дѣлъ за паспортомъ. У меня есть тамъ протекція и мнѣ не откажутъ въ помощи и рекомендательныхъ письмахъ. Я отправляюсь сегодня ночью съ почтовымъ поѣздомъ въ Калэ.
   -- Вы отправляетесь? повторила я.-- Неужели вы думаете, что я отпущу васъ однѣхъ? Достаньте мнѣ паспортъ и въ 7 часовъ вечера я буду у васъ.
   Она старалась меня отговорить, указывая на опасности путешествія. Но я ее остановила на первыхъ словахъ.
   -- Развѣ вы не знаете, матушка, какъ я упряма! Вы только теряете дорогое время. Васъ могутъ задержать въ министерствѣ.
   Она уступила съ необычайной для ея характера нѣжностью.
   -- Узнаетъ-ли когда мой бѣдный Юстасъ, какая у него жена!
   Вотъ все, что она сказала. Потомъ она меня поцѣловала и поспѣшно удалилась.
   Мои воспоминанія о путешествіи очень смутны и неопредѣленны.
   Болѣе интересныя событія, случившіяся послѣ моего возвращенія въ Англію, заслоняютъ въ моей памяти приключенія въ Испаніи, которыя, отодвинувшись на задній планъ, кажутся давно прошедшими. Я смутно помню, что много проволочекъ и опасностей задерживали насъ на пути, подвергая тяжелому испытанію наше терпѣніе и мужество; что благодаря рекомендательнымъ письмамъ, мы нашли вѣрныхъ друзей въ секретарѣ англійскаго посольства и въ министерскомъ курьерѣ, которые оказали намъ помощь и покровительство въ очень критическую минуту; что наши возницы отличались грязными плащами и чистымъ бѣльемъ, чрезвычайно учтивымъ обращеніемъ съ женщинами и варварской жестокостью къ лошадямъ. Наконецъ, я вижу предъ собою яснѣе всего несчастную комнату въ бѣдной, сельской гостинницѣ, въ которой мы нашли несчастнаго Юстаса въ безсознательномъ положеніи, между жизнью и смертью.
   Ничего не было романтичнаго или интереснаго въ томъ событіи, которое подвергло опасности жизнь моего мужа.
   Онъ слишкомъ близко подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ происходила небольшая стычка, съ намѣреніемъ спасти бѣднаго раненаго юношу, лежавшаго на полѣ сраженія. Ружейная пуля ранила его, и товарищи по походному лазарету отнесли его на перевязочный пунктъ, рискуя своей жизнью. Онъ былъ общимъ любимцемъ; храбрый, добрый, терпѣливый, онъ нуждался только въ опытности, чтобы быть украшеніемъ человѣколюбиваго братства, въ ряды котораго онъ поступилъ.
   Разсказавъ мнѣ все это, докторъ деликатно прибавилъ нѣсколько словъ предостереженія.
   Лихорадка, обычное слѣдствіе раны, сопровождалась, какъ всегда, бредомъ. Голова Юстаса, на-сколько можно было понять изъ его полусвязныхъ словъ, была полна мыслями о женѣ, и потому докторъ объявилъ, что неожиданное свиданіе со мною можетъ привести къ самымъ грустнымъ результатамъ. Пока онъ находился въ безсознательномъ положеніи, я могла ухаживать за нимъ, не рискуя быть узнанной. Но когда онъ станетъ выздоравливать, то мнѣ надо будетъ уступить мое мѣсто у его постели другому лицу и не показываться ему на глаза до разрѣшенія доктора.
   Мы съ свекровью чередовались въ комнатѣ больного, проводя тамъ дни и ночи.
   Во время бреда, который являлся періодически съ безжалостною регулярностью, мое имя не сходило съ устъ бѣднаго раненаго. Въ головѣ его господствовала страшная мысль, которую я тщетно старалась побороть въ послѣднее наше свиданіе. Въ виду судебнаго приговора, постановленнаго по его дѣлу, невозможно было даже его женѣ вѣрить его невиновности. Всѣ ужасы, которые разстроенное воображеніе рисовало передъ нимъ, были навѣяны этой упорной мыслію. Онъ воображалъ, что все еще живетъ со мною, и, несмотря на всѣ его усилія, я напоминала ему постоянно о тяжеломъ испытаніи, черезъ которое онъ прошелъ. Онъ говорилъ за себя и за меня. Онъ подавалъ мнѣ чашку чая и я говорила ему: "мы вчера ссорились съ тобою, Юстасъ; нѣтъ-ли тутъ яда?" Онъ цѣловалъ меня въ знакъ примиренія, а я со смѣхомъ произносила: "теперь утро, мой милый, а къ девяти часамъ вечера, не правда-ли, я умру?" Я лежала больная въ постели и, подозрительно смотря на подаваемое имъ лекарство, говорила: "ты любишь другую женщину; нѣтъ-ли въ лекарствѣ чего-нибудь посторонняго, непрописаннаго докторомъ?" Вотъ какая страшная драма постоянно разыгрывалась въ его умѣ. Сотни и сотни разъ онъ повторялъ одно и то-же, и все въ тѣхъ-же самыхъ выраженіяхъ. Въ другое время онъ говорилъ о моемъ отчаянномъ планѣ доказать его невиновность, то плача, то смѣясь, то сочиняя хитрыя уловки, чтобъ преградить мнѣ путь. Изобрѣтая свои стратагемы, онъ энергично настаивалъ, чтобъ люди, повидимому, помогавши ему, не боялись меня оскорбить или огорчить. "Ничего, говорилъ онъ,-- не бѣда, если вы ее разсердите или заставите плакать. Это для ея добра, для ея спасенія отъ неподозрѣваемыхъ ею опасностей. Не сожалѣйте ее, потому что, какъ она сама говоритъ, она дѣлаетъ все ради меня. Посмотрите, ее сейчасъ оскорбятъ, опозорятъ, обманутъ. Остановите ее, остановите ее!" Хотя я должна была всегда помнить, что онъ былъ въ забытьѣ, но многіе часы, проведенные у постели мужа, казались мнѣ чрезвычайно грустными, горькими.
   Недѣли проходили за недѣлями, а онъ все еще оставался между жизнью и смертью.
   Я не вела въ то время дневника и не могу припомнить, какого именно числа произошла въ немъ перемѣна къ лучшему. Въ моей памяти сохранилось только, что мы освободились отъ тяжелой неизвѣстности въ одно прекрасное, зимнее утро, около разсвѣта. Докторъ находился у постели больного, когда онъ очнулся. Замѣтивъ это, онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я молчала и скрылась. Свекровь и я поняли очень хорошо, что это значило, и возблагодарили Бога за спасеніе дорогого намъ человѣка.
   Въ тотъ-же вечеръ, сидя вдвоемъ, мы въ первый разъ послѣ отъѣзда изъ Англіи заговорили о будущемъ.
   -- Докторъ сказалъ мнѣ, начала м-съ Мокаланъ,-- что Юстасъ очень слабъ и впродолженіи нѣсколькихъ дней не будетъ въ силахъ вынести какое-бы то ни было волненіе. Поэтому у насъ довольно времени на разрѣшеніе вопроса: сказать ему или нѣтъ, что онъ обязанъ своею жизнью столько-же моимъ попеченіямъ, сколько вашимъ? Неужели, Валерія, вы его оставите теперь, когда Господь милосердно возвратилъ его нашей любви?
   -- Если-бъ я слушалась только своего сердца, отвѣчала я,-- то никогда съ нимъ болѣе не разсталась-бы.
   М-съ Мокаланъ взглянула на меня съ изумленіемъ.
   -- Кого-же вамъ еще слушаться? спросила она.
   -- Если мы оба останемся живы, продолжала я,-- то мнѣ надо подумать о счастьѣ нашей жизни въ будущемъ. Я могу многое снести, матушка, но если онъ меня снова покинетъ, то я не вынесу этого.
   -- Вы несправедливы къ нему, Валерія. Я твердо убѣждена, что онъ не въ состояніи снова васъ бросить.
   -- Развѣ вы забыли, м-съ Мокаланъ, что онъ говорилъ обо мнѣ въ бреду?
   -- Но вѣдь онъ говорилъ это въ бреду. Развѣ больной человѣкъ можетъ отвѣчать за то, что онъ бредитъ?
   -- Дорогая матушка и лучшій мой другъ, вы не повѣрите, какъ мнѣ трудно противостоять вашей защитѣ Юстаса. Я не говорю, что онъ отвѣтственъ за свой бредъ, но я считаю этотъ бредъ предостереженіемъ для нашей будущей, общей жизни. Самыя дикія слова, которыя теперь бормотали его запекшіяся губы, только вѣрное эхо того, что онъ мнѣ говорилъ полный здоровья и силъ. Что-же даетъ мнѣ надежду на измѣненіе его мыслей относительно меня? Ни разлука, ни страданія не измѣнили его. Въ горячечномъ бреду и въ полномъ разумѣ онъ одинаково сомнѣвается во мнѣ. Я не вижу другого пути возвратить его себѣ, какъ уничтоживъ въ корнѣ поводъ къ разлукѣ со мною. Тщетно убѣждать его въ томъ, что я вѣрю въ его невиновность. Я должна фактически доказать ему, что онъ невиновенъ въ взводимомъ на него преступленіи.
   -- Валерія, Валерія! Вы даромъ теряете время и слова. Вы попытали счастья и теперь знаете такъ-же хорошо, какъ я, что это дѣло невозможное.
   Мнѣ нечего было на это отвѣчать и я замолчала.
   -- Предположимъ, что вы еще разъ посѣтите Декстера изъ состраданія къ оскорбившему васъ несчастному, сумасшедшему созданію, продолжала свекровь;-- вы можете это сдѣлать только въ сопровожденіи меня или какого-либо другого вѣрнаго друга. Какой результатъ можетъ быть отъ этого посѣщенія? Вы можете только остаться у Декстера самое короткое время и успокоить его взволнованный умъ. Послѣ этого вы должны уѣхать. Предположимъ даже, что Декстеръ можетъ оказать вамъ помощь въ вашемъ дѣлѣ, но для этого вы должны обращаться съ нимъ по-прежнему, по-дружески, съ полнымъ довѣріемъ, а возможно-ли это послѣ случившагося въ домѣ Бенджамина? Отвѣчайте мнѣ честно.
   Я разсказала м-съ Мокаланъ во время нашего путешествія послѣднее мое свиданіе съ Декстеромъ, и вотъ какъ она воспользовалась моей откровенностью. Конечно, я не могла на это сердиться, такъ-какъ цѣль оправдывала средства. Но, во всякомъ случаѣ, я должна была отвѣчать, если не хотѣла ее оскорбить. Я признала, что никогда болѣе не могла обращаться съ Декстеромъ какъ съ истиннымъ другомъ, достойнымъ полнаго довѣрія.
   -- Хорошо, продолжала она:-- этотъ путь теперь для васъ закрытъ. Что-же вы предпримете? Какая у васъ остается надежда?
   Въ теперешнемъ моемъ положеніи я не могла дать удовлетворительнаго отвѣта на этотъ вопросъ. Я чувствовала себя какъ-то странно, не ловко, и не промолвила ни слова. М-съ Мокаланъ тогда нанесла мнѣ послѣдній ударъ, докончившій ея побѣду.
   -- Мой бѣдный Юстасъ слабъ и легкомысленъ, сказала она,-- но онъ не опозоритъ себя черной неблагодарностью. Дитя мое, вы заплатили ему добромъ за зло, вы доказали, какъ преданно его любите, рискуя ради него всѣми трудностями и опасностями. Вѣрьте мнѣ, вѣрьте ему. Онъ не можетъ теперь противостоять вамъ. Взгляните на него съ прежнею любовью, останьтесь съ нимъ -- и онъ вашъ на вѣки. Скажите: да, Валерія, прибавила она шепотомъ, нѣжно цѣлуя меня,-- скажите: да, и будьте для него дорогою женою, а для меня дорогой дочерью.
   Сердце мое говорило то-же самое. Энергія моя колебалась. Я не получила никакого отвѣта отъ м-ра Плеймора, который одинъ могъ поддержать меня, я долго и тщетно боролась со всѣми, я употребила всѣ усилія, перенесла многое, и моей наградой было только горе и разочарованіе. А теперь онъ лежалъ въ сосѣдней комнатѣ и мало-по-малу возвращался къ жизни. Какъ могла я противостоять? Все было кончено. Говоря -- да (если Юстасъ подтвердилъ-бы слова матери), я прощалась на-вѣки съ единственной, дорогой и благородной надеждой моей жизни. Я вполнѣ это сознавала и все-же сказала -- да.
   Итакъ, прощай святое дѣло! Да здравствуетъ смиреніе -- явное доказательство, что я признавала себя побѣжденной.
   Мы съ свекровью спали въ единственной комнатѣ, которую могли намъ отвести въ гостинницѣ,-- нѣчто въ родѣ ниши на чердакѣ. Ночь, слѣдовавшая за этимъ разговоромъ, была очень холодная и мы никакъ не могли согрѣться, несмотря на всѣ наши пледы. Наконецъ, свекровь заснула, но я не могла сомкнуть глазъ отъ безпокойства, какъ меня приметъ мужъ и какъ сложится наша будущая жизнь.
   Нѣсколько часовъ прошло въ этихъ грустныхъ размышленіяхъ. Вдругъ я ощутила въ себѣ какое-то странное чувство, которое удивило и испугало меня. Я вскочила на постели, едва переводя дыханіе. Мое движеніе разбудило м-съ Мокаланъ.
   -- Что съ вами? спросила она;-- вы нездоровы?
   Я старалась, какъ могла, объяснить ей, что чувствовала. Съ первыхъ-же словъ она поняла, въ чемъ дѣло, и, нѣжно прижавъ меня къ груди, сказала:
   -- Бѣдное, невинное дитя, развѣ вы не понимаете? Неужели я должна вамъ объяснить?
   И она шепотомъ произнесла нѣсколько словъ. Никогда не забуду я того водоворота пламенныхъ чувствъ, который возбудили во мнѣ ея слова. Радость, страхъ, изумленіе, гордость, смиреніе наполняли мою душу. Я чувствовала, что съ этой минуты стала новой женщиной. Если Богу было угодно продлить мнѣ жизнь еще на нѣсколько мѣсяцевъ, то я могла испытать величайшую и самую святую радость на землѣ -- быть матерью.
   Я не знаю, какъ прошла остальная ночь, и помню только, что на слѣдующее утро на разсвѣтѣ я вышла подышать свѣжимъ, зимнимъ воздухомъ на открытой полянѣ передъ гостинницей.
   Я уже сказала, что чувствовала себя новой женщиной. Во мнѣ проснулись новыя силы. Теперь, думая о будущемъ, я должна была заботиться не объ одномъ только мужѣ. Его доброе имя принадлежало уже не ему, не мнѣ, а нашему ребенку, для котораго оно должно было сдѣлаться величайшимъ наслѣдіемъ. А за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ я отказалась отъ всякой надежды очистить его имя отъ позорнѣйшаго пятна, какъ-бы мало это пятно ни казалось въ глазахъ закона. Нашему ребенку могли впослѣдствіи сказать съ насмѣшкой: "Твой отецъ обвинялся въ величайшемъ изъ преступленій и не былъ совершенно оправданъ". Могла-ли я мужественно перенести предстоявшія мнѣ муки съ подобнымъ предчувствіемъ? Нѣтъ. Я должна была еще разъ попробовать счастья возобновить борьбу и постараться вывести на чистую воду Мизеримуса Декстера.
   Я возвратилась къ свекрови съ новой рѣшимостью и откровенно высказала ей перемѣну, происшедшую во мнѣ послѣ нашего разговора.
   Она была не только разочарована, но огорчена моими словами.
   -- Единственное событіе, котораго недоставало, теперь случилось, сказала она:-- къ нашему общему счастью, вскорѣ новые, святые узы свяжутъ еще крѣпче, чѣмъ прежде, вашу жизнь съ жизнью вашего мужа. Всѣ другія соображенія -- пустяки. Если вы теперь покинете его, то поступите не только безсердечно, но глупо, и будете вѣчно, до гробовой доски, сожалѣть, что упустили единственный случай въ жизни женщины, когда она можетъ навсегда привязать къ себѣ мужа.
   Тяжело мнѣ было бороться съ этими благоразумными совѣтами доброй женщины и мрачными сомнѣніями, терзавшими мою душу, но я старалась думать только объ одномъ: о чести отца, о наслѣдіи ребенка, и на этотъ разъ устояла. Много грустныхъ минутъ, много тайныхъ слезъ стоила мнѣ эта рѣшимость, но природное упрямство, какъ говорила м-съ Мокаланъ, поддерживало меня. Отъ времени до времени я поддерживала себя также минутными взглядами на мужа, во время его безмятежнаго сна. Я не могу объяснить этого послѣдняго, повидимому рѣзкаго противорѣчія, но не хочу скрыть ничего изъ прочувствованнаго мною въ эту тяжелую эпоху моей жизни,
   Я согласилась только на одну уступку -- подождать два дня прежде, чѣмъ возвратиться въ Англію. М-съ Мокаланъ надѣялась, что въ это время я измѣню свою рѣшимость.
   Эта уступка оказалась очень полезной для меня. На второй день начальникъ походнаго лазарета послалъ въ сосѣдній городъ за письмами, и посланный, возвратясь, подалъ мнѣ конвертъ. Почеркъ адреса былъ мнѣ знакомый. Наконецъ-то я получила отвѣтъ м-ра Плеймора.
   Если мнѣ грозила опасность перемѣнить свое мнѣніе, то добрый стряпчій спасъ меня отъ этого. Слѣдующій отрывокъ изъ его письма, вполнѣ докажетъ, какой сильной поддержкой оно послужило мнѣ въ ту минуту, когда я болѣе всего нуждалась въ ней:
   "Позвольте мнѣ теперь разсказать вамъ, что я сдѣлалъ для провѣрки того заключенія, къ которому приводитъ ваше письмо. Я отыскалъ одного изъ слугъ, которые караулили двери въ спальнѣ м-съ Мокаланъ въ ночь послѣ ея смерти. Онъ очень хорошо помнитъ, что среди ночи Мизеримусъ Декстеръ явился неожиданно передъ ними, говоря: "Я полагаю, не запрещено входить въ кабинетъ; послѣ всего случившагося я не могу спать, а тамъ найду книгу и хоть немного развлекусь". Слугамъ не было приказано воспрещать входъ въ кабинетъ, и они знали, что дверь въ спальню была заперта, а ключи отъ другихъ двухъ дверей унесъ съ собою м-ръ Гэль; поэтому они дозволили Декстеру войти въ кабинетъ. Онъ затворилъ за собою дверь, выходившую въ коридоръ, и нѣсколько времени оставался не въ кабинетѣ, какъ полагали слуги, а въ спальнѣ, какъ мы знаемъ изъ его собственнаго признанія. Вы совершенно правы въ томъ, что онъ не могъ попасть туда иначе, какъ съ помощью ключа отъ двери между кабинетомъ и спальней. Сколько времени онъ тамъ оставался, я не могъ узнать, но это не важно. Слуга, однако, помнитъ, что, выйдя изъ кабинета, Декстеръ былъ блѣденъ какъ смерть и молча возвратился въ свою комнату. Вотъ факты. Выводъ изъ нихъ чрезвычайно важенъ и вполнѣ подтверждаетъ все, что я говорилъ вамъ въ Эдинбургѣ. Вы, конечно, помните мои слова и потому нечего ихъ повторять. Теперь поговоримъ о васъ. Вы совершенно невинно возбудили въ Декстерѣ такое чувство, которое мнѣ нечего опредѣлять. Дѣйствительно, я самъ это замѣтилъ: въ васъ есть нѣчто, напоминающее покойную м-съ Мокаланъ, и это, очевидно, подѣйствовало на разстроенный умъ Декстера. Не останавливаясь болѣе на этомъ предметѣ, я скажу только, что онъ доказалъ, какъ велико ваше вліяніе на него; въ вашемъ присутствіи онъ такъ взволнованъ, что не въ состояніи обдумывать каждое слово. Поэтому не только возможно, но вѣроятно, что онъ еще болѣе выдастъ себя, чѣмъ до сихъ поръ, если вы дадите ему случай. Я долженъ говорить съ вами совершенно откровенно, зная, какіе интересы затронуты въ этомъ дѣлѣ. Я ни мало не сомнѣваюсь, что вы сдѣлали большой шагъ впередъ къ достиженію своей цѣли со времени вашего отъѣзда изъ Эдинбурга. По моему мнѣнію, ваше письмо и мое открытіе представляютъ непреложное доказательство, что Декстеръ находился въ тайныхъ сношеніяхъ съ покойной (совершенно невинныхъ съ ея стороны), не только въ день ея смерти, но и за нѣсколько недѣль передъ тѣмъ. Я не могу скрыть отъ васъ своего убѣжденія, что если вы съумѣете узнать отъ него, въ чемъ состояли эти тайныя сношенія, то невинность вашего мужа будетъ доказана открытіемъ истины насчетъ таинственной смерти его первой жены. Я говорю вамъ это какъ честный человѣкъ, но также, какъ честный человѣкъ, я не могу по совѣсти посовѣтовать вамъ рисковать тѣмъ, чѣмъ вы рискнете, если еще разъ увидите Мизеримуса Декстера. Въ этомъ трудномъ и щекотливомъ дѣлѣ я не могу и не хочу брать на себя никакой отвѣтственности. Вы должны сами рѣшить, что вамъ слѣдуетъ дѣлать. Я прошу только одной милости -- увѣдомьте меня о вашемъ рѣшеніи".
   Затрудненія, казавшіяся столь громадными м-ру Плеймору, не задержали меня ни на минуту, и прежде, чѣмъ я окончила письмо, я уже рѣшилась возвратиться немедленно въ Англію.
   На другой день отходила во Францію почта и кондукторъ предложилъ мнѣ мѣсто рядомъ съ собою. Не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ и, какъ всегда, дѣйствуя очертя голову, я воспользовалась его предложеніемъ.
   

ГЛАВА ХXXVIII.
На возвратномъ пути.

   Если-бы я путешествовала въ своемъ экипажѣ, то послѣдующія главы моего разсказа никогда не были-бы написаны, потому-что по прошествіи какого-нибудь часа я приказала-бы кучеру вернуться назадъ.
   Кто можетъ быть всегда твердымъ и рѣшительнымъ?
   Задавая этотъ вопросъ, я, конечно, имѣю въ виду женщинъ, а не мужчинъ. Я поступила рѣшительно, взявъ мѣсто въ почтовомъ экипажѣ, несмотря на предостереженія м-ра Плеймора и на совѣты свекрови. Но не успѣли мы отъѣхать и мили отъ селенія, какъ все мое мужество исчезло и я воскликнула въ глубинѣ своего сердца: "Низкая женщина! ты бросила своего мужа!" Впродолженіи многихъ часовъ я отдала-бы все на свѣтѣ, чтобъ остановить экипажъ. Я ненавидѣла кондуктора, добрѣйшаго изъ людей. Я ненавидѣла славныхъ испанскихъ лошадокъ, весело бѣжавшихъ въ нарядной упряжи съ бубенчиками. Я ненавидѣла свѣтлый день, придававшій столько красоты окружавшей природѣ, и свѣжій, здоровый воздухъ, которымъ я невольно съ наслажденіемъ дышала. Я не помню такого мрачнаго путешествія, какъ эта спокойная, безопасная поѣздка до границы. Одно только меня нѣсколько утѣшало -- похищенная мною прядь волосъ Юстаса. Я уѣхала, когда онъ еще спалъ, и передъ самымъ отъѣздомъ вошла въ спальню, поцѣловала его и, заливаясь слезами, отрѣзала прядь его волосъ. Какъ я рѣшилась въ эту минуту разстаться съ нимъ -- я до сихъ поръ не понимаю. Кажется, свекровь помогла мнѣ въ этомъ совершенно безсознательно. Она вошла въ комнату, гордо поднявъ голову, и холодно сказала: "Если вы серьезно рѣшились, Валерія, то поѣзжайте; экипажъ готовъ". Всякая энергичная женщина на моемъ мѣстѣ сдѣлала-бы то-же, что я. Я доказала, что серьезно рѣшилась, и уѣхала.
   А потомъ я сожалѣла объ этомъ. Бѣдное человѣческое созданіе!
   Говорятъ, что время великій цѣлитель горя и страданій. По моему мнѣнію, времени слишкомъ льстятъ въ этомъ отношеніи. Пространство, вмѣстѣ съ перемѣной впечатлѣній, гораздо скорѣе и лучше достигаетъ той-же цѣли. Въ вагонѣ на дорогѣ въ Парижъ я начала благоразумнѣе смотрѣть на свое положеніе. Я теперь говорила себѣ, что ожиданія свекрови могли не исполниться насчетъ пріема, который сдѣлалъ-бы мнѣ мужъ, послѣ первой вспышки счастья. Если я рисковала многимъ, рѣшившись слова увидѣть Декстера, то не менѣе было опасно возвратиться безъ всякаго приглашенія къ мужу, который торжественно объявилъ, что наша брачная жизнь кончена и семейное счастье невозможно. Къ тому-же кто могъ поручиться, что будущее не оправдаетъ меня не только въ моихъ собственныхъ глазахъ, но и въ глазахъ Юстаса? Быть можетъ, я доживу до того дня, когда онъ скажетъ: "она вмѣшалась не въ свое дѣло, она была упряма, она бросила меня больного, но она все исправила и, въ концѣ концовъ, была права".
   Я остановилась на одинъ день въ Парижѣ и написала три письма. Въ первомъ я предупредила Бенджамина, что я пріѣду на другой день вечеромъ; во второмъ объявила м-ру Плеймору, что рѣшилась сдѣлать послѣдній шагъ для открытія роковой тайны. Третье письмо, очень коротенькое, было къ Юстасу. Я сознавалась, что ухаживала за нимъ, пока онъ былъ въ безчувственномъ состояніи, объясняла причину моего отъѣзда и умоляла не думать обо мнѣ дурно, такъ-какъ время докажетъ, что я любила его теперь такъ-же пламенно, какъ и всегда. Я вложила это письмо въ другое, адресованное на имя м-съ Мокаланъ, которую просила отдать мое письмо сыну, когда онъ будетъ въ состояніи его прочесть. При этомъ я положительно запрещала ей открывать Юстасу тайну о новыхъ узахъ, соединявшихъ меня съ нимъ. Хотя онъ бросилъ меня, но я не хотѣла, чтобы кто-нибудь другой передалъ ему эту вѣсть. Отчего? Я позволю себѣ объ этомъ умолчать.
   Написавъ эти три письма, я исполнила свою обязанность и была совершенно свободна поставить послѣднюю карту въ роковой игрѣ, въ которой теперь шансы были одинаковы, какъ за меня, такъ и противъ меня.
   

ГЛАВА XXXIX.
Новое посѣщеніе Декстера.

   -- Клянусь Богомъ, Валерія, сумасшествіе этого чудовища заразительно; вы, кажется, получили отъ него роковой недугъ, сказалъ Бенджаминъ, когда я, по прибытіи въ Лондонъ, объявила о своемъ намѣреніи отправиться къ Мизеримусу Декстеру вмѣстѣ съ нимъ.
   Я рѣшилась поставить на своемъ и потому убѣдительно просила добраго стараго друга терпѣливо исполнить мое желаніе.
   -- Помните, прибавила я,-- мнѣ очень важно видѣть еще разъ Декстера.
   Этими словами я только подливала масла на огонь.
   -- Еще разъ его увидать? повторилъ презрительно Бенджаминъ,-- послѣ того, какъ онъ дерзко оскорбилъ васъ подъ моимъ кровомъ, въ этой самой комнатѣ?
   Негодованіе Бенджамина было такъ велико, что я не могла отказать себѣ въ удовольствіи помучить его, высказавъ либеральный взглядъ на поведеніе Декстера въ послѣднее наше свиданіе.
   -- Тише, тише, мой добрый другъ, сказала я,-- мы должны быть снисходительны къ человѣку, который ведетъ такую жизнь и переноситъ такія физическія страданія, какъ Декстеръ. Вообще скромность не должна переходить за границы благоразумія, а я, кажется, черезчуръ пуритански взглянула на его выходку. Женщину, уважающую себя и любящую всѣмъ сердцемъ мужа, не можетъ серьезно оскорбить грубость несчастнаго калѣки, осмѣлившагося ее обнять. Выходить изъ себя и чре с у себя. Уведомьте меня телеграммой, желаете ли вы трюфелей или прикажете что-нибудь попроще и полегче, например несравненное французское блюдо: свиные веки с тамариндами.
   Остаюсь навсегда ваш союзник и поклонник, поэт и повар

ДЕКСТЕР".

  
   По приезде в Эдинбург между мною и Бенджамином произошел небольшой спор, причиной которого стал вопрос, поеду я к Плеймору с ним или одна. Я хотела отправиться одна.
   -- Хотя я не могу похвастаться, чтобы очень хорошо знала свет,-- сказала я,--- однако я все же наблюдала и знаю, что из десяти случаев в девяти мужчина сделает уступки женщине, о которых он и не думает в присутствии другого мужчины. Я не знаю, почему бывает так, но знаю, что так бывает. Если мне не удастся с мистером Плеймором, я попрошу у него второго свидания и отправлюсь к нему вместе с вами. Не считайте меня упрямой. Дайте мне одной попытать счастья, и посмотрим, что из этого выйдет.
   Бенджамин согласился со своей обычной добротой. Я послала рекомендательное письмо в контору мистера Плеймора, так как она находилась по соседству с Гленинчем. Посыльный мой принес любезный ответ, в котором адвокат просил меня пожаловать в тот же вечер. В назначенное время я позвонила в дверь его конторы.
  

Глава XII
ОБРАЗЕЦ МОЕГО БЕЗУМИЯ

   Непонятное подчинение шотландцев духовной тирании их церковных постановлений породило в общественном мнении ошибочное понятие о их национальном характере.
   Общественное мнение, рассматривая учреждение "субботнего дня" в Шотландии, находит, что ни в одной христианской стране нет ничего до такой степени бессмысленного и доходящего до такой дикой строгости. Целая нация позволяет духовенству лишать себя в продолжение одного дня социальных прав: права путешествовать, телеграфировать, есть горячий обед, читать газеты, духовная власть разрешает ей только являться в церковь и дома напиваться пьяным. Общественное мнение видит все это и выводит довольно основательное заключение, что народ, покоряющийся таким общественным постановлениям, должен быть самым глупым, суровым и скучным на земле. Такими представляются шотландцы издали, но какими они являются людям, близко их знающим? Нет народа более веселого, общительного, гостеприимного, либерального в своих убеждениях, чем этот народ, соблюдающий "субботний день". В течение шести дней в неделю шотландцы отличаются спокойным юмором, здравым смыслом и веселым нравом. На седьмой день эти самые люди с серьезным видом слушают с кафедры речи, в которых их уверяют, что прогулка в воскресенье есть святотатство.
   Я не в силах объяснить этой аномалии национального характера и указываю на нее только в виде подготовки к появлению в моем рассказе редко встречающегося в литературе типа веселого шотландца.
   Во всех прочих отношениях я нашла мистера Плеймора только замечательным господином. Он был не стар и не молод, не красив и не дурен и совсем не походил на типичного адвоката, к тому же по-английски говорил он отлично, с самым легким шотландским акцентом.
   -- Я имею честь быть старым другом мистера Маколана,-- представился он, радушно протягивая мне руку,-- и очень счастлив познакомиться с его женой. Где угодно вам сесть? Поближе к свету? Вы так молоды, что можете не бояться света. Вы первый раз в Эдинбурге? Позвольте мне сделать ваше пребывание здесь насколько возможно приятнее. Я буду рад и сочту за честь представить вам мистрис Плеймор. Надолго вы в Эдинбурге? В городе итальянская опера, и у нас на нынешний вечер есть ложа. Будьте так добры, отобедайте с нами без церемонии, а потом поедем слушать музыку.
   -- Вы очень добры, -- отвечала я, -- но у меня в настоящее время столько забот, что я буду плохой, скучной спутницей для мистрис Плеймор. Письмо мое должно было сообщить вам, что я желаю просить у вас совета по весьма важному для меня делу.
   -- Неужели? -- воскликнул он. -- Я должен признаться, что не прочел письмо до конца. Увидев ваше имя и услышав от посыльного, что вы желаете встретиться со мной в конторе, я отправил вам ответ и не заботился более ни о чем. Пожалуйста, извините меня. Вам нужен совет по судебному делу? Ради вас самой надеюсь, что нет.
   -- Да, это судебное дело, мистер Плеймор. Я сама нахожусь в таком тяжелом положении и явилась к вам за советом при самых необычайных обстоятельствах. Я очень удивлю вас, сообщив, в чем дело, и боюсь, что отниму у вас много времени.
   -- Я и мое время в полном вашем распоряжении,-- сказал он. -- Скажите мне, что могу я сделать для вас, и все не торопясь.
   Он был так добр, что я свободно и подробно рассказала ему свою странную историю, ничего не преувеличивая и ни о чем не умалчивая.
   Он не скрывал того впечатления, произведенного на него моим рассказом. Разлука моя с мужем, видимо, огорчала его. Моя решимость оспаривать приговор шотландских присяжных и мои несправедливые подозрения относительно мистрис Бьюли сначала забавляли его, а потом изумили. Но более всего поразило его описание моего свидания с Мизеримусом Декстером и мой любопытный разговор с леди Клориндой. Я видела, что он изменился в лице, потом вскочил с места, пробормотал как бы про себя, совершенно забывая о моем присутствии.
   -- Боже милостивый! -- услышала я. -- Возможно ли это? Неужели мое предположение окажется верным?
   Я позволила себе прервать его, мне хотелось, чтобы он поделился со мной своими мыслями.
   -- Я, кажется, удивила вас? -- спросила я. Он вздрогнула, услышав мой голос.
   -- Прошу тысячу извинений, -- воскликнул он. -- Вы не только удивили меня, но и дали возможность иначе взглянуть на это дело. Теперь я вижу возможность, положительную возможность объяснить гленинчское дело, чего я не мог сделать до сих пор. Однако как странно,-- прибавил он, впадая в свой прежний юмористический тон, -- клиент учит своего адвоката. Так как же, дорогая мистрис Вудвиль, вы нуждаетесь в моем совете или я в вашем?
   -- Нельзя ли мне узнать, в чем состоит ваш новый взгляд? -- спросила я.
   -- Извините, пожалуйста, я не могу еще сообщить его вам. Обратите внимание на мою профессию. Я разговариваю с вами не как адвокат, я всячески избегаю этого, но привычка берет свое. Я действительно не решаюсь высказать вам свои мысли прежде, чем хорошенько не проверю их. Сделайте мне большое одолжение: повторите мне часть своего рассказа и позвольте задать вам несколько вопросов. Вы не имеете ничего против этого моего желания?
   -- Конечно нет, мистер Плеймор. С чего прикажете мне начать?
   -- С вашей поездки к Декстеру с вашей свекровью. Когда вы спросили его в первый раз о его подозрении насчет смерти мистрис Юстас Маколан, он посмотрел на вас подозрительно, сказали вы?
   -- Очень подозрительно.
   -- И лицо его снова прояснилось, когда вы сообщили ему, что основываете ваш вопрос на том, что прочитали о процессе?
   -- Да.
   Он вынул из конторки лист бумаги, обмакнул перо в чернила, задумался на минуту и поставил для меня стул рядом со своим.
   -- Теперь адвокат исчезает,-- сказал он,-- его место занимает человек. Теперь между нами не будет тайн. Как старый друг вашего мужа я принимаю в вас большое участие. Я нахожу необходимым предостеречь вас, пока еще не поздно, и могу это сделать, подвергаясь большому риску, чего бы не сделал другой на моем месте. Как человек и как адвокат я вполне доверяю вам, несмотря на то что я шотландец. Садитесь подле меня и следите через мое плечо, пока я буду делать заметки. Таким образом вы будете следить за ходом моих мыслей.
   Я села рядом с ним и без малейшего колебания стала смотреть через его плечо.
   Он начал писать следующее:
   "Отравление в Гленинче.
   Вопросы: Где находился Мизеримус Декстер в момент убийства? Что он знает об этом деле?
   У него какой-то особенный, таинственный взгляд. Он подозревает, что выдал его или его открыли каким-то непонятным для него образом. Он заметно успокаивается, убедившись, что этого не случилось".
   Тут перо остановилось, и мистер Плеймор продолжал устно свои вопросы.
   -- Теперь обратимся к вашему второму посещению,-- сказал он, -- когда вы виделись с Декстером наедине. Повторите мне еще раз, что он делал и какой был у него вид, когда вы сказали ему, что не желаете подчиняться Шотландскому вердикту.
   Я повторила. Перо снова забегало по бумаге, и прибавились следующие строки:
   "Услышав от посетившей его особы, что она не хочет признавать вердикта за окончательный и предполагает перерасследовать дело, что он делает?
   Он обнаружил все признаки панического страха, он чувствует себя в какой-то непонятной опасности, он выходит из себя, но в следующую минуту становится подобострастным, он должен и хочет узнать, что действительно думает эта особа. Удовлетворившись в этом отношении, он сначала бледнеет и сомневается, а потом без всякой видимой причины спрашивает свою посетительницу, не подозревает ли она кого. Здесь следует вопрос: когда в доме пропадает небольшая сумма денег и все слуги уведомлены об этом, что думаем мы о слуге, который заговорит первым и спросит: "Вы подозреваете меня?"
   Он снова положил перо.
   -- Справедливо это? -- спросил он.
   Я стала понимать, к чему ведут эти заметки. Не отвечая на его вопрос, я просила его объяснить мне, как он смотрит на дело. Он погрозил мне пальцем и остановил меня:
   -- Нет еще, -- сказал он, -- правильно ли я записал?
   -- Совершенно.
   -- Хорошо. Теперь сообщите мне, что делал Декстер потом. Не стесняйтесь повторением одного и того же. Мне важны любые подробности.
   Я передала ему все подробности, насколько могла их припомнить. Мистер Плеймор снова принялся писать. Вот чем заканчивались его заметки:
   "Его косвенно убеждают, что не он подозреваемое лицо. Он опускается в свое кресло, тяжело вздыхает и просит, чтобы его оставили на некоторое время одного под предлогом, что этот предмет разговора его очень возбуждает. Когда посетительница возвращается в комнату, оказывается, что он пил вино в этот промежуток времени. Прежний разговор возобновляет посетительница, а не Декстер. Она прямо объявляет ему, что убеждена, что мистрис Юстас Маколан умерла от руки убийцы. Декстер опрокидывается в своем кресле, как человек, которому стало дурно. Под влиянием какого страха он находится? Это страх преступника. Иначе и нельзя понять его поведение. Затем он переходит из одной крайности в другую: он радуется и веселится, узнав, что посетительница обратила свои подозрения на другое лицо. И тогда, только тогда он объявляет, что разделяет подозрения своей гостьи. Вот факты. К какому заключению приводят они?"
   Он окончил свои заметки и пристально посмотрел мне в лицо, ожидая, что я скажу.
   -- Я понимаю вас, мистер Плеймор,-- произнесла я в волнении.-- Вы полагаете, что мистер Декстер...
   Он снова остановил меня.
   -- Скажите мне,-- произнес он,-- какими словами подтвердил он ваше мнение насчет мистрис Бьюли?
   -- Он сказал: "В этом нет ни малейшего сомнения, мистрис Бьюли отравила ее".
   -- Я не могу сделать ничего лучшего, как последовать хорошему примеру с маленьким изменением. Я также скажу: в этом нет ни малейшего сомнения, мистер Декстер отравил ее.
   -- Вы шутите, мистер Плеймор?
   -- Никогда в жизни не говорил я серьезнее. Ваше смелое посещение Декстера и безрассудная опрометчивость, с которой вы удостоили его своего доверия, дали удивительные результаты. Свет, которого не мог пролить закон на гленинчское дело, случайно брошен женщиной, которая не захотела прислушаться к доводам рассудка и действовала по-своему. Совершенно невероятно, а между тем справедливо!
   -- Невозможно! -- воскликнула я.
   -- Что невозможно? -- переспросил он холодно.
   -- Что Декстер отравил первую жену моего мужа.
   -- А почему это невозможно?
   Я начинала сердиться на мистера Плеймора.
   -- Неужели вы можете спрашивать об этом? -- вскричала я в негодовании.-- Я уже рассказывала вам, с каким уважением и любовью говорил он об этой женщине. Он живет воспоминанием о ней. Я обязана его дружеским приемом какому-то сходству с ней, которое он нашел в моей фигуре и походке. Я видела слезы у него на глазах, я слышала, как голос изменял ему, когда он говорил о ней. Он может быть самым фальшивым человеком во всех других отношениях, но он верен ей, он в этом не обманул меня. Есть признаки, по которым женщина безошибочно узнает, правду ли говорит мужчина, клянясь в своей любви. Я видела эти признаки. Он отравил ее так же, как и я. Мне совестно оспаривать ваше мнение, мистер Плеймор, но я не могу согласиться с вами. Более того, ваше предположение сердит меня.
   Его, казалось, забавляли, а не оскорбляли мои дерзкие слова.
   -- Дорогая мистрис Юстас, у вас нет причины сердиться на меня. В одном отношении я совершенно с вами согласен, только я иду чуть вперед.
   -- Я вас не понимаю.
   -- Вы сейчас поймете. Вы описываете чувство Декстера к первой мистрис Юстас, говорите, что он любил и уважал ее. А я могу сказать вам, что он был в нее страстно влюблен. Я имею эти сведения от самой мистрис Маколан, она удостаивала меня своего доверия и дружбы в последние годы ее жизни. Еще до ее замужества (она скрывала это от мужа, и вам, я полагаю, лучше последовать ее примеру) Мизеримус Декстер был влюблен в нее и даже, несмотря на свое уродство, делал ей предложение.
   -- И вследствие этого вы полагаете, что он отравил се? -- спросила я.
   -- Да, я не могу иначе объяснить всего происходившего во время вашего посещения. Вы напугали его до потери сознания. Что же могло напугать его?
   Я всячески старалась подыскать ответ, заговорила, сама не зная, чем закончу.
   -- Мистер Декстер старый и преданный друг моего мужа,-- начала я.-- Когда он услышал, что я не хочу подчиняться Шотландскому вердикту, он мог встревожиться...
   -- За дурные последствия для вашего мужа от доследования этого дела, -- иронически окончил он начатую мной фразу.-- Вы уже зашли слишком далеко, мистрис Юстас, это уже не согласуется с вашей верой в невиновность мужа. Оставьте это заблуждение,-- продолжал он серьезно, -- оно может привести вас к гибельным последствиям, если вы будете упорно держаться его. Декстер, поверьте мне, перестал быть другом вашего мужа с того дня, как тот женился на любимой им женщине. Я согласен с вами, что Декстер хорошо скрывал это как на публике, так и в частной жизни. Показания его на суде в защиту друга отличались глубоким чувством, которого все ожидали от него. Несмотря на это, я твердо убежден, что у мистера Маколана нет на свете врага злее, опаснее Декстера.
   Меня пробрала дрожь. Я чувствовала, что он в этом прав. Муж мой женился на женщине, которая отказала Декстеру. Мог ли он забыть это? Мой собственный опыт говорил "нет".
   -- Не забывайте, что я вам сказал, -- продолжал он, -- и перейдем к вашему собственному положению в этом деле. Постарайтесь хоть на минуту усвоить мой взгляд на дело и рассмотрим, какие могут быть у нас шансы на открытие истины. Одно дело быть нравственно убежденным (как я), что Декстер убийца, другое дело разыскать доказательства его виновности. Вот где главное затруднение. Вопрос сводится к тому, чтобы публично доказать невиновность вашего мужа, доказав виновность Декстера. Каким образом это сделать? Нет ведь ни малейшей улики против него. Вы можете обвинить Декстера только на основании его собственного признания. Вы слушаете меня?
   Я слушала, хотя очень неохотно. Если он был прав, то дело принимало ужасный для меня оборот. Но я не могла признать, что он прав, несмотря на все мое уважение к его знаниям и опытности. И я созналась ему в этом с истинным смирением. Он добродушно улыбнулся.
   -- Во всяком случае,-- сказал он,-- вы должны согласиться, что Декстер не был с вами вполне откровенен. Он скрывает от вас то, что вам было бы желательно и полезно узнать.
   -- Да, с этим я согласна.
   -- Хорошо, что в этом отношении мы одного с вами мнения. По моему мнению, он скрыл от вас признание своей виновности. По вашему, он скрывает сведения, которые могли бы уличить другое лицо. Остановимся на этом пункте. Как добыть признание или сведения, утаиваемые им от вас, в состоянии ли вы повлиять на него?
   -- Я, вероятно, смогу убедить его.
   -- Предположим, но если убеждения не подействуют, тогда что? Не можете ли вы заставить его обманом или угрозой высказаться?
   -- Если вы заглянете в свои заметки, мистер Плеймор, то увидите, что я уже не раз наводила на него ужас, несмотря на то, что я не более как женщина и вовсе этого не желала.
   -- Отличный ответ! Вы понимаете, в чем дело, и полагаете, что если один раз удалось вам, то удастся и опять. Пусть так! Но если вы решились проделать опыт, то вам недурно поближе познакомиться с Декстером. Прежде чем вы вернетесь в Лондон, не обратиться ли нам за сведениями к кому-нибудь, кто в состоянии помочь нам?
   Я вскочила и осмотрелась вокруг. Он произнес последние слова таким тоном, точно человек, способный помочь нам, находится в одной с нами комнате.
   -- Не пугайтесь,-- сказал он.-- Оракул -- безмолвный, он здесь. И с этими словами мистер Плеймор отпер ящик своей конторки и вынул из целой связки одну бумагу.
   -- Подготавливаясь к защите вашего мужа, -- объяснил он, -- мы колебались, включать ли Декстера в число свидетелей. Мы не имели против него ни малейшего подозрения, но мы боялись его эксцентричности, и некоторые из нас даже беспокоились, чтобы он совсем не помешался от волнения на суде. Мы обратились к доктору за помощью под каким-то предлогом, теперь уже не помню, под каким именно, мы привели его к Декстеру, и он вскоре выдал нам медицинское свидетельство. Вот оно.
   Он развернул бумагу и, сделав в ней отметки карандашом, подал ее мне.
   -- Прочтите строки, помеченные мною,-- предложил он, -- этого будет совершенно достаточно.
   Я прочитала следующее:
   "Резюмируя все мои наблюдения, могу сказать, что, по моему мнению, в нем, несомненно, таится сумасшествие, но активных симптомов нет. Мне кажется, его можно вызвать в свидетели, не опасаясь дурных последствий. Он способен наговорить и наделать много странного, но рассудок его находится под контролем его воли, и из сознания собственного достоинства он будет разумным свидетелем.
   Что же касается будущего, я не могу сказать ничего положительного. Я могу только изложить свой взгляд.
   Что он кончит сумасшествием, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но вопрос в том, когда придет сумасшествие, а это будет зависеть от состояния его здоровья. Его нервная система очень впечатлительна, и по некоторым признакам можно заключить, что он сильно расстроил ее своим образом жизни. Если он оставит свои дурные привычки, о которых я упоминал выше, и будет ежедневно проводить по нескольку часов на открытом воздухе, то может сохранить рассудок еще на многие годы. Если же будет продолжать свой настоящий образ жизни, или, другими словами, продолжать разрушать свою нервную систему, то сумасшествие может очень скоро обнаружиться. Без малейшего предупреждения вдруг может покинуть его рассудок, и в минуту спокойного, разумного разговора он впадет в сумасшествие или идиотство. Во всяком случае, когда случится эта катастрофа (я должен прибавить это для его друзей), не останется никакой надежды на его излечение. Раз нарушенное равновесие не вернется вновь".
   По прочтении этого отрывка мистер Плеймор спрятал бумагу в конторку.
   -- Вы прочли мнение одного из наших известных авторитетов,-- сказал он.-- Дал ли Декстер своей нервной системе сколько-нибудь успокоиться? Не заметили ли вы препятствий или опасностей, стоящих у вас на пути?
   Я ничего не отвечала.
   -- Предположим, что вы еще раз поедете к Декстеру, -- продолжал он,-- и предположим, что доктор преувеличил опасность. Что вы будете делать? В последний раз, когда вы его видели, у вас было то преимущество, что поразили его неожиданностью. Его впечатлительные нервы заставили его выдать перед вами свой страх. Теперь вы не можете напасть на него врасплох, он вас ожидает и будет держаться настороже. Вам придется иметь дело с хитростью, если не с худшим. В состоянии ли вы состязаться с ним? Если б не леди Клоринда, он, наверное, обманул бы вас насчет мистрис Бьюли.
   На это мне нечего было отвечать, но я была так безумна, что старалась ответить.
   -- Он сказал мне правду, насколько он знал ее,-- заметила я. -- Он действительно видел в коридоре Гленинча то, о чем мне рассказал.
   -- Он рассказал вам правду, -- возразил мистер Плеймор,-- потому что он сознавал, что эта правда может возбудить ваши подозрения. Вы, конечно, не думаете, что он разделил ваши подозрения?
   -- Почему нет? -- спросила я. -- Он, так же как и я до разговора с леди Клориндой, ничего не знал о том, что делала мистрис Бьюли в эту ночь. Вот мы посмотрим, не удивится ли он более моего, когда я передам ему рассказ леди Клоринды.
   Этот резкий ответ произвел на мистера Плеймора впечатление, которого я решительно не ожидала.
   К моему величайшему удивлению, он вдруг прекратил спор. Он, казалось, отчаялся убедить меня, в чем и признался косвенным образом, заметив:
   -- Что бы я ни сказал, видимо, не заставлю вас разделить мое мнение.
   -- У меня нет ни вашего знания, ни вашей опытности, -- сказала я,-- но, к сожалению, должна признаться, что не согласна с вами.
   -- И вы действительно решились повидаться с Мизеримусом Декстером?
   -- Да, я дала ему слово.
   -- Вы бы оказали мне большую честь, послушавшись моего совета, -- сказал он после минутной задумчивости. -- Я настоятельно советую вам, мистрис Юстас, не исполнять этого обещания. Я даже пойду еще дальше. Я умоляю вас не видеться больше с Декстером.
   Он говорит то же, что и моя свекровь, Бенджамин и майор Фиц-Дэвид. Они были все против меня, а я стояла на своем. Когда я оглядываюсь назад, то удивляюсь своей настойчивости. Мне почти стыдно признаться, что я не отвечала мистеру Плеймору. Он ждал молча, не спуская с меня глаз. Это пристальный взор раздражал меня. Я поднялась с места и остановилась перед ним, уставив глаза в пол.
   Он тоже встал, поняв, что совещание наше окончено.
   -- Хорошо, хорошо! -- сказал он с грустным добродушием.-- Как видно, неблагоразумно было с моей стороны ожидать, чтобы молодая женщина, как вы, разделила мнение старого адвоката. Позвольте мне напомнить вам, что наш разговор был конфиденциальным и должен остаться между нами, по крайней мере на время. А теперь переменим предмет разговора. Не могу ли я вам чем-нибудь служить? Вы одна в Эдинбурге?
   -- Нет, я приехала со старым другом, который знает меня с детства.
   -- И вы останетесь здесь до завтра?
   -- Полагаю, что да.
   -- Сделайте одолжение, обдумайте хорошенько все, что я говорил вам, и, зайдите ко мне завтра.
   -- С большим удовольствием, мистер Плеймор, хотя бы только для того, чтобы поблагодарить вас за вашу доброту.
   После этого мы расстались. Он вздохнул, этот веселый человек вздохнул, отворяя мне дверь. Странные существа женщины. Этот вздох подействовал на меня сильнее всяких аргументов. Мне сделалось совестно за свое упорство, когда я оставила его и вышла.
  

Глава XIII
ГЛЕНИНЧ

   Я нашла Бенджамина в отеле, занятого газетой и старавшегося разгадать загадку, одну из тех, которыми издатель еженедельно угощает своих читателей. Мой старый друг очень любил разгадывать их. В другое время нелегко было бы отвлечь его внимание от этого занятия, но желание услышать о результате моего свидания с адвокатом одержало верх. Он отложил журнал, как только я вошла в комнату, и нетерпеливо спросил:
   -- Что нового, Валерия? Что нового?
   Я пересказала ему все, умолчав, конечно, о подозрении мистера Плеймора.
   -- Ага! -- радостно воскликнул Бенджамин. -- Адвокат думает то же, что я. Вы послушаетесь мистера Плеймора, хотя не слушаетесь меня.
   -- Извините, друг мой, -- ответила я, -- но оказывается, что я не могу слушать ничьих советов. По дороге сюда я решительно хотела руководствоваться советами мистера Плеймора, иначе мы и не предприняли бы этого путешествия. Я всеми силами старалась быть благоразумной, послушной женщиной, но во мне есть что-то очень упорное. Боюсь, что придется возвратиться к Декстеру.
   В эту минуту Бенджамин потерял всякое терпение.
   -- Горбатого могилка исправит,-- сказал он, приводя старую пословицу.-- Вы и в детстве были самым упрямым ребенком. О, моя милая, лучше бы мы не уезжали из Лондона!
   -- Нет,-- ответила я,-- теперь, когда мы приехали сюда, мы найдем нечто интересное, по крайней мере для меня, чего бы мы никогда не увидели, если б остались в Лондоне. Поместье моего мужа находится в нескольких милях отсюда, и я завтра поеду в Гленинч.
   -- Туда, где была отравлена бедная леди?-- спросил Бенджамин в испуге. -- Вы об этом поместье говорите?
   -- Да. Я желаю видеть комнату, в которой она умерла, и осмотреть весь дом.
   Бенджамин грустно и с покорностью сложил руки.
   -- Как я ни стараюсь понять новое поколение, но решительно не могу,-- сказал он.-- Новое поколение ставит меня в тупик.
   Я села написать Плеймору о своем намерении посетить Гленинч. Дом, в котором разыгралась ужасная трагедия, омрачившая жизнь моего мужа, казался мне самым интересным домом на всем земном шаре. Мысль о посещении Гленинча, если сказать по правде, сильно влияла на мою решимость отправиться в Эдинбург переговорить с адвокатом. Я переслала записку свою мистеру Плеймору с посыльным, который принес мне очень любезный ответ. Он уведомлял меня, что если я согласна подождать до вечера, то он отвезет нас в Гленинч в своем экипаже.
   Упрямство Бенджамина, в некоторых случаях, по крайней мере, равнялось моему. Он как представитель старого поколения не хотел иметь никакого дела с Гленинчем, но он ни слова не говорил об этом до той самой минуты, пока экипаж Плеймора не остановился у подъезда. Тут он вспомнил о каком-то старом друге, жившем в Эдинбурге.
   -- Вы извините меня, Валерия. Мой друг, которого зовут Саундерс, обидится, если я не буду обедать у него сегодня.
   Кроме драмы, связывавшей меня с этим домом, в нем не было ничего интересного для путешественника.
   Окрестности были красивы и хорошо возделаны, и более ничего. Парк для английского глаза казался диким и дурно содержимым. Дом был построен лет семьдесят или восемьдесят тому назад, снаружи он был лишен всяких украшений и походил на фабрику или тюрьму. Внутри мертвое безмолвие и тяжелая пустота, царившие сверху донизу, производили тяжелое впечатление. Дом был необитаем со времени процесса. Глухой старик с женой караулили его. Он молча и с прискорбным неудовольствием покачал головой, когда мистер Плеймор спросил у него ключи и приказал ему открыть ставни, чтобы осветить этот мрачный покинутый дом. В библиотеке и картинной галерее топились камины, чтобы предохранить от порчи эти драгоценные предметы. При первом взгляде на этот веселый огонь нельзя было представить себе, что дом этот необитаем. Поднявшись на верхний этаж, я осмотрела комнаты, уже известные мне из процесса, вошла в маленький кабинет, уставленный полками со старыми книгами и с запертой дверью, ключ от которой не был найден и поныне. Внимательно осмотрела спальню, в которой умерла несчастная хозяйка Гленинча. Кровать стояла на прежнем месте, подле нее софа, на которой спала сиделка, неподалеку индийская шифоньерка, в которой была найдена скомканная бумажка с крупинками мышьяка. Я повернула несколько раз передвижной столик, на котором покойница писала свои стихотворения. Комната была печальная и. мрачная, тяжелый воздух был точно пропитан горем и отчаянием. Я почувствовала облегчение, выйдя в коридор гостей после осмотра комнаты, которую в то время занимал Юстас. В этот же коридор выходила дверь, у которой Мизеримус Декстер поджидал и караулил. По этому дубовому полу Декстер прыгал на руках, следуя за горничной, одетой в платье своей барыни. Куда я ни шла, всюду передо мной восставала тень умершей и отсутствующего, всюду страшный, таинственный голос шептал мне: "Здесь скрывается тайна убийства!"
   Тягость гнетущего впечатления становилась невыносима, и я почувствовала необходимость выйти на свежий воздух. Спутник мой заметил это.
   -- Пойдемте,-- сказал он,-- мы уже довольно долго оставались в доме, осмотрим все кругом.
   Начинало смеркаться, пока мы ходили по заглохшему саду и забрели в огород, где возделывалась стариком сторожем только одна грядка, а прочие все поросли сорными травами. На самом конце огорода, отделенный от него забором, тянулся большой пустырь, обсаженный с трех сторон деревьями. В одном его углу была большая куча мусора, привлекшая мое внимание своей величиной и своим странным положением. Я остановилась и начала с любопытством рассматривать валявшиеся на ней черепки битой посуды и куски ржавого железа. Тут виднелась разорванная шляпа, там опорки от старых сапог, и всюду валялись груды рваных бумаг и грязных тряпок.
   -- На что вы тут смотрите? -- спросил Плеймор.
   -- Не более как на мусорную кучку.
   -- В опрятной Англии давно свезли бы это подальше от глаз,-- сказал адвокат.-- Но в Шотландии на это не обращают внимания, лишь бы запах не доходил до дома. К тому же кое-что из отходов служит для удобрения огорода. Здесь место такое глухое, а потому, вероятно, и не трогали кучу. Все в Гленинче, даже и эта мусорная куча, ожидает новой хозяйки, которая приведет все в порядок. Может быть, вы скоро будете здесь царствовать, кто знает!
   -- Уезжая сегодня из Гленинча, я покину его навсегда, мистер Плеймор.
   -- Нельзя заявлять так положительно,-- ответил мой спутник,-- время преподносит нам иногда самые неожиданные сюрпризы.
   Мы повернули назад и молча прошли в садовую калитку, у которой ждал нас экипаж.
   Возвращаясь в Эдинбург, мистер Плеймор вел разговор о посторонних предметах, не имевших никакой связи с моим посещением Гленинча. Он видел, что мне нужно было успокоиться, и по своей душевной доброте всячески старался развлекать меня. Только въезжая в город, заговорил он о моем возвращении в Лондон.
   -- Вы уже назначили день отъезда из Эдинбурга? -- спросил он.
   -- Мы уезжаем завтра с утренним поездом, -- ответила я.
   -- Вы по-прежнему держитесь мнения, высказанного вами вчера? Ваш поспешный отъезд не служит ли доказательством того?
   -- Полагаю, что так. Когда я буду старше, то, вероятно, буду умнее. А теперь я могу только просить у вас снисхождения, если действую опрометчиво.
   Он весело улыбнулся и потрепал меня по руке, потом, вдруг изменившись и приняв серьезный вид, пристально посмотрел на меня, прежде чем заговорил.
   -- Я говорю с вами в последний раз до вашего отъезда. Могу я быть до конца откровенным? -- спросил он.
   -- Конечно, мистер Плеймор, что бы вы ни сказали, это только еще более увеличит мою благодарность за вашу доброту ко мне.
   -- Я хочу очень немного сказать и начну с предостережения, мистрис Юстас. Вы говорили мне вчера, что в последний раз у Декстера вы были одна. Не делайте этого впредь, возьмите с собой кого-нибудь.
   -- Вы полагаете, что я подвергаюсь там опасности?
   -- Не в обычном смысле этого слова. Полагаю, что какой-нибудь друг был бы полезен и сдержал бы дерзость Декстера, так как это человек в высшей степени нахальный. Сверх того, если бы он сказал что-нибудь имеющее значение, друг был бы неоценимым свидетелем. На вашем месте я взял бы с собой свидетеля, который записывал бы все, что нужно, а я адвокат, и мое дело -- предостеречь вас. Когда поедете к Декстеру, возьмите с собой кого-нибудь и будьте весьма осторожны в разговоре о мистрис Бьюли.
   -- Осторожна! Что вы хотите этим сказать?
   -- Дорогая мистрис Юстас, опыт научил меня угадывать маленькие слабости человеческой натуры. Вы (совершенно естественно) склонны ревновать мистрис Бьюли, а следовательно, не можете вполне владеть своим прекрасным умом, когда Декстер старается опутать вас. Не слишком ли смело я говорю?
   -- Конечно нет! Слишком унизительно для меня ревновать мистрис Бьюли. Моя гордость страшно страдает от этого, но рассудок заставляет сознаться, что вы правы.
   -- Я очень рад, что мы хоть в этом сходимся, -- прибавил он сухо. -- Теперь я не отчаиваюсь убедить вас и в более важных вопросах и рассчитываю в этом случае на помощь самого Декстера.
   Он возбудил мое любопытство. Как Мизеримус Декстер поможет ему, это было для меня загадкой.
   -- Вы намереваетесь передать Декстеру все, что говорила леди Клоринда о мистрис Бьюли,-- продолжал он,-- и вы полагаете, что он будет так же поражен этим рассказом, как вы. Я попытаюсь сделаться пророком. Считаю, что Декстер разочарует вас. Не выражая никакого удивления, он прямо скажет вам, что вас обманули, исказив факты, желая прикрыть мистрис Бьюли. Теперь ответьте мне, если он действительно постарается таким образом возбудить ваши подозрения против невинной женщины, это поколеблет ваше собственное мнение или нет?
   -- Тогда я совершенно потеряюсь, мистер Плеймор.
   -- Прекрасно! Во всяком случае, я буду ждать, что вы мне напишете, и надеюсь, что через неделю мы с вами сойдемся во мнениях. Сохраните в тайне все, что я говорил вам вчера о Декстере. Даже не упоминайте при нем моего имени. Поверьте, мне было бы так же неприятно коснуться руки этого чудовища, как руки палача. Господь да благословит вас! Прощайте.
   Это были его прощальные слова у дверей отеля. Добрый, веселый, умный человек, но с какими предрассудками и как упрямо держится своего мнения, и какого мнения! Я содрогнулась, подумав о том.
  

Глава XIV
ПРОРОЧЕСТВО МИСТЕРА ПЛЕЙМОРА

   Мы прибыли в Лондон между восемью и девятью часами вечера. Строго методичный во всех своих привычках, Бенджамин телеграфировал своей экономке из Эдинбурга, чтобы она приготовила ужин к девяти часам и выслала бы за нами на станцию тот кеб, который он берет постоянно.
   Подъехав к дому, мы должны были остановиться, чтобы пропустить кабриолет, запряженный пони, проезжавший мимо и управляемый грубого вида мужчиной, курившим трубку. Пони показался мне знакомым, мужчина же был мне совершенно неизвестен.
   Почтенная экономка отворила нам садовую калитку и смутила меня горячим восклицанием радости.
   -- Слава Богу! -- вскричала она. -- Я уже думала, что вы никогда не возвратитесь.
   -- Случилось что-нибудь плохое? -- спросил Бенджамин своим обычным, спокойным тоном.
   Экономка вздрогнула при этом вопросе и отвечала загадочными словами:
   -- Я вне себя, сударь, а потому не в состоянии даже отличить дурное от хорошего. Несколько часов тому назад пришел какой-то странный человек и спросил...-- Она замолчала, как бы растерявшись, и с минуту как-то бессмысленно смотрела на своего господина и вдруг обратилась ко мне: -- Он спросил, -- продолжала она, -- когда вы возвратитесь, сударыня. Я сообщила ему, что телеграфировал мне господин, и он сказал: "Подождите, я вернусь". Действительно, он вернулся минуту спустя и принес на руках что-то, от чего вся кровь застыла у меня в жилах и дрожь прошибла с головы до ног. Знаю, что я должна была остановить его и не пускать в дом, но я не в состоянии была двинуться от испуга. Он вошел, не спросив позволения, и понес свою ношу прямо в вашу библиотеку, мистер Бенджамин. Уже прошло много времени после того, а он все еще остается там. Я сообщила обо всем полиции, но она не хочет вмешиваться в это дело, а моя бедная голова не в состоянии была придумать, что делать. Не вздумайте туда идти одна, сударыня. Вы с ума сойдете от страха.
   Несмотря на все, я поспешила в дом. Присутствие пони легко объяснило мне таинственный, бестолковый рассказ экономки. Пройдя через столовую, где уже был приготовлен ужин, я заглянула в полуотворенную дверь библиотеки.
   Я отгадала: здесь Мизеримус Декстер, одетый в свою розовую куртку, спал в любимом кресле Бенджамина. Его страшное уродство не было прикрыто одеялом, а потому я не удивилась, что бедная старая экономка так дрожала, говоря о нем.
   -- Валерия! -- воскликнул Бенджамин, указывая на чудовище, спавшее в кресле.-- Что это, индийский идол или человек?
   Я уже, говоря о Декстере, упоминала, что у него был чрезвычайно тонкий слух. Теперь он доказал, что и сон у него был чуткий, как у собаки. Хотя Бенджамин говорил тихо, но чужой голос в ту же минуту разбудил Декстера. Он протер глаза и с невинной улыбкой проснувшегося ребенка сказал:
   -- Здравствуйте, мистрис Валерия, я так приятно соснул. Вы не можете себе представить, как я счастлив, что вижу вас. Кто это?
   Он еще раз протер глаза и уставился на Бенджамина. Не зная, что делать в этой странной ситуации, я представила моего гостя хозяину дома.
   -- Извините, что не встаю, сударь,-- сказал Декстер.-- Я не могу встать, у меня нет ног. Вы как будто недовольны, что я занял ваше кресло. Если я захватил ваше место, то будьте так добры, подтолкните меня, я соскочу на руки и нисколько не обижусь на это. Я покорно снесу недовольство и брань, лишь бы не прогоняли меня. Эта прелестная женщина, что стоит перед нами, бывает иногда очень жестока. Она бросила меня, когда я больше всего нуждался в разговоре с нею, бросила в одиночестве и неизвестности. Я -- несчастный урод с теплым сердцем и ненасытным любопытством. Ненасытное любопытство (испытывали ли вы его когда?) -- это настоящее проклятие! Я дошел до того, что мозг стал кипеть у меня в голове, и тогда, не в силах терпеть долее, я приказал садовнику привезти меня сюда. Мне здесь нравится. Атмосфера вашей библиотеки удивительно хорошо на меня действует, присутствие мистрис Валерии -- точно бальзам для моего изболевшегося сердца. Она имеет что сказать мне, я горю нетерпением услышать ее. Если она не очень утомилась путешествием и согласна поговорить со мною, то я обещаю тотчас после того удалиться. Дорогой мистер Бенджамин, вы, кажется, добры и человеколюбивы. Я несчастен и нуждаюсь в утешении. Подайте мне руку как добрый христианин.
   Он протянул свою руку, его нежные голубые глаза смотрели умоляюще. Совершенно ошеломленный этой странной речью, Бенджамин взял прогянутую руку, действуя как во сне.
   -- Вы, надеюсь, здоровы, сударь, -- сказал он бессознательно и потом посмотрел на меня, как бы спрашивая, что ему делать.
   -- Я понимаю мистера Декстера,-- прошептала я.-- Оставьте меня с ним.
   Бенджамин бросил еще раз растерянный взгляд на существо, сидевшее в его кресле, по привычке учтиво поклонился и вышел в соседнюю комнату.
   Оставшись одни, мы впервые молча взглянули друг на друга.
   Вследствие ли бессознательного чувства сострадания, которое всегда таится в сердце женщины к человеку, который прямо признается, что нуждается в ней, или вследствие ужасного подозрения, высказанного мистером Плеймором, сердце мое было переполнено сожалением к этому несчастному созданию; не знаю, только он в эту минуту казался мне таким жалким, как никогда, и я не решилась сделать ему выговор за то, что он без приглашения явился в дом Бенджамина.
   Он первый заговорил.
   -- Леди Клоринда поколебала ваше ко мне доверие, -- сказал он с горячностью.
   -- Леди Клоринда не сделала ничего подобного, -- отвечала я. -- Она даже не пыталась повлиять на мое мнение. Я была действительно вынуждена по некоторым причинам оставить Лондон.
   Он вздохнул и закрыл глаза с удовлетворенным видом, точно я освободила его от тяжелого беспокойства.
   -- Будьте милостивы ко мне,-- попросил он,-- и расскажите все. Я был так несчастлив в ваше отсутствие.
   Он вдруг открыл глаза и пытливо посмотрел на меня.
   -- Вы не очень устали во время путешествия? -- спросил он.-- Я жажду узнать обо всем, что произошло на обеде у майора. Жестоко с моей стороны приступать к вам с расспросами, не дав отдохнуть после дороги... Но я задам вам только один вопрос, а прочие оставлю до завтра. Что говорила леди Клоринда о мистрис Бьюли? Узнали ли вы то, что желали?
   -- Даже более, -- отвечала я.
   -- Что? Что? -- закричал он с диким нетерпением.
   Пророческие слова мистера Плеймора живо возникли в моей памяти. Он самым настойчивым образом уверял меня, что Декстер будет продолжать меня обманывать и не обнаружит никакого удивления, когда я повторю ему рассказ леди Клоринды о мистрис Бьюли. Я вознамерилась подвергнуть испытанию пророчество адвоката и без малейшего предисловия или подготовки быстро и резко выпалила полученные сведения.
   -- Особа, увиденная вами в коридоре, была не мистрис Бьюли, это была ее горничная, одетая в платье своей госпожи. Самой мистрис Бьюли не было в доме в ту ночь, она танцевала на маскараде в Эдинбурге. Все это горничная рассказала леди Клоринде, а она мне...
   Я сыпала словами, не переводя духа. Предсказание мистера Плеймора не исполнилось. Декстер задрожал, глаза его широко раскрылись от изумления.
   -- Повторите! -- вскричал он. -- Я не понял сразу. Вы меня совсем поразили.
   Я была очень довольна этим результатом и торжествовала победу. На этот раз я имела основание быть довольной собой. В моем споре с мистером Плеймором я придерживалась христианского человеколюбивого взгляда и была за это вознаграждена. Я могла сидеть в одной комнате с Мизеримусом Декстером и не думать, что дышу одним воздухом с отравителем. Недаром я съездила в Эдинбург!
   Исполняя его желание, я повторила свои слова, прибавив еще некоторые подробности, которые придавали рассказу леди Клоринды больше правдивости. Он слушал, затаив дыхание, временами повторяя за мной слова, чтобы хорошенько вникнуть в их смысл.
   -- Что сказать? Что сделать?-- спросил он с отчаянием.-- Я не могу этому поверить. Как это ни странно, а между тем с начала до конца звучит правдиво.
   (Что бы почувствовал мистер Плеймор, услышав эти слова? Я уверена, что ему было бы очень совестно).
   -- Тут нечего сказать, -- ответила я, -- кроме того, что мистрис Бьюли невиновна и что мы с вами были к ней страшно несправедливы. Разве вы не согласны со мной?
   -- Совершенно согласен с вами,-- отвечал он, нимало не колеблясь. -- Мистрис Бьюли невиновна. Дело, как видно, производилось на суде совершенно справедливо.
   Он спокойно сложил руки, и вид его показывал, что он вполне удовлетворен таким положением дела.
   Я была совсем другого мнения. К моему величайшему удивлению, из нас двоих я оказалась наименее благоразумной.
   Мизеримус Декстер превзошел мои ожидания. Он не только опроверг предсказания мистера Плеймора, но вдался в крайность. Я могла признавать невиновность мистрис Бьюли, но далее этого я не шла. Признать защиту мужа правильной значило бы отказаться от всякой надежды доказать его невиновность. А я держалась за эту надежду, как за свою любовь и жизнь.
   -- Говорите за себя, -- возразила я. -- Мое мнение о защите нисколько не изменилось.
   Он вздрогнул и наморщил брови, точно разочаровался во мне и стал мною недоволен.
   -- Вы хотите сказать, что намереваетесь продолжать это дело?
   -- Да.
   Он словно рассердился на меня и сбросил с себя личину вежливости.
   -- Нелепо! Невозможно! -- вскричал он с горячностью. -- Вы сами сейчас заявили, что мы оскорбили невиновную женщину, заподозрив мистрис Бьюли. Кого же другого можем мы подозревать? Смешно даже ставить этот вопрос! Нам остается, стало быть, признать факт так, как он есть, и отказаться от дальнейших расследований по этому делу. Было бы ребячеством спорить против очевидности. Вы должны отказаться от этого дела.
   -- Вы можете сердиться на меня сколько вам угодно, мистер Декстер. Ни ваш гнев, ни ваши аргументы не могут изменить моих намерений.
   Он с трудом сдерживался и сказал спокойно и вежливо:
   -- Очень хорошо. Извините меня, если я на минуту сосредоточусь в себе. Я хочу попытаться сделать то, чего до сих пор еще не делал.
   -- Что это такое, мистер Декстер?
   -- Я хочу войти в образ мистрис Бьюли и подумать ее умом. Дайте мне минутку времени. Благодарю вас.
   Что он придумал? Что за перемена происходит на моих глазах? Есть ли на свете такой другой чудак? Кто видел его теперь, погруженного в размышления, не узнал бы в нем беззаботное создание, невинно спавшее в кресле и удивившее Бенджамина своей ребячьей болтовней. Справедливо говорят, что человеческая натура многолика. Разные стороны характера Декстера так быстро сменялись одна за другой, что я потеряла им счет.
   Он поднял голову и пытливо посмотрел на меня.
   -- Я вышел из образа мистрис Бьюли,-- заявил он,-- и пришел к такому результату. Мы с вами слишком увлекаемся и потому слишком поспешно и опрометчиво вывели заключение.
   Он остановился, я молчала. Неужели в уме моем мелькнула тень сомнения? Я ждала и слушала.
   -- По-прежнему я уверен, что леди Клоринда рассказала вам правду, -- продолжал он. -- Но теперь я выделяю то, чего сразу не заметил. Эту историю можно истолковать двояким образом, внешним и внутренним. В ваших интересах я буду рассматривать ее с внутренней стороны и скажу, что мистрис Бьюли могла быть настолько хитрой, чтобы устроить алиби, желая отклонить от себя подозрение.
   Я, к стыду своему, должна сознаться, что не поняла значения слова "алиби". Он видел, что я не поняла его, и стал говорить проще, яснее.
   -- Была ли горничная только пассивной соучастницей в деле своей госпожи? Не ее ли рукой действовала мистрис Бьюли? Проходя по коридору мимо меня, не шла ли она дать первую дозу яда? Не провела ли мистрис Бьюли эту ночь в Эдинбурге для того, чтобы иметь оправдание в случае, если подозрение падет на нее?
   Сомнение, мелькнувшее у меня в голове, перешло в настоящее подозрение при этих словах. Не слишком ли я поспешила освободить его от подозрений? Неужели он будет стараться навлечь подозрения на мистрис Бьюли, как предсказывал мистер Плеймор? Я была вынуждена отвечать ему и случайно употребила выражение мистера Плеймора.
   -- Вы, кажется, перехитрили, мистер Декстер, -- сказала я.
   К моему величайшему удовольствию, он не пытался отстаивать передо мною свое мнение.
   -- Перехитрил, -- повторил он. -- Говоря о своем предположении, я, может быть, сказал более, чем намеревался. Отбросьте мой взгляд как негодный, что же будете вы делать? Если мистрис Бьюли не отравительница, если она не сделала этого сама или через посредство своей горничной, то кто же это сделал? Она невиновна, и муж ваш тоже невиновен. Кого же вы можете подозревать? Я, что ли, отравил ее? -- закричал он громким голосом и со сверкающими глазами.-- Вы или кто-нибудь другой подозревает меня? Я любил ее, боготворил ее, я сделался совершенно другим человеком со дня ее смерти. Постойте! Я открою вам тайну... Только не говорите ничего вашему мужу, не то я могу лишиться его дружбы. Я женился бы на ней до встречи ее с Юстасом, если бы она согласилась. Когда доктора сказали мне, что она умерла от яда, спросите у доктора Жерома, как я страдал. Он может вам рассказать об этом. Всю эту ужасную ночь я не смыкал глаз, я поджидал возможности войти в ее комнату и проститься с холодными останками ангела, которого так пламенно любил. Я плакал над ней, целовал ее в первый и последний раз. Я отрезал у нее локон волос и с тех пор постоянно храню его при себе и целую днем и ночью. О Боже! Комната эта и мертвое лицо беспрестанно встают перед мною! Посмотрите! Посмотрите.
   Он снял с груди маленький висевший у него на шее медальон, бросил его мне и залился горючими слезами.
   Мужчина на моем месте знал бы, как поступить, но как женщина я поддалась минутному впечатлению и почувствовала сострадание.
   Я встала и возвратила ему медальон, совсем не думая о том, что делаю, положила руку на его плечо и сказала ласково:
   -- Я не в состоянии подозревать вас, мистер Декстер. Никогда подобная мысль не приходила мне в голову. Я жалею вас от всего сердца.
   Он схватил мою руку и принялся осыпать ее поцелуями. Его губы жгли меня. Он вдруг приподнялся в кресле и обхватил меня рукой за талию. В испуге и негодовании я старалась вырваться от него и стала звать на помощь.
   Дверь отворилась, и на пороге появился Бенджамин. Декстер выпустил меня.
   Я бросилась к Бенджамину и не дала ему войти в комнату. Я давно знала своего старого друга, но никогда не видала его в таком гневе, как теперь. Он был более чем сердит. Он был бледен от злобы. Я всеми силами старалась удержать его у дверей.
   -- Вы не можете поднять руку на калеку,-- сказала я. -- Прикажите слуге вынести его вон.
   Я выпроводила Бенджамина в другую комнату и заперла дверь библиотеки. Экономка была в столовой. Я послала ее к кабриолету позвать слугу.
   Он явился, это был тот самый грубый мужчина, которого мы встречали у садовой калитки. Бенджамин молча отворил дверь, и я не удержалась, чтобы не заглянуть в кабинет.
   Мизеримум Декстер сидел, откинувшись на спинку кресла. Слуга поднял своего господина с нежностью, которая весьма удивила меня.
   -- Закрой мне лицо, -- сказал ему Декстер отрывисто.
   Тот расстегнул свою грубую куртку и, прикрыв ею голову своего господина, молча вышел вон, прижимая этого урода к груди, как мать своего ребенка.
  

Глава XV
АРИЕЛЬ

   Я провела бессонную ночь.
   Оскорбление, нанесенное мне, было неприятно само по себе, но сверх того последствия могли быть еще хуже для меня. Достижение единственной цели моей жизни все еще зависело от моего личного отношения к Декстеру, и вдруг на моем пути возникло непреодолимое препятствие. Даже в интересах моего мужа могла ли я сближаться с человеком, который так дерзко оскорбил меня. Я не была ни особенно сурова, ни жеманна, но мысль о Декстере возбуждала во мне отвращение.
   Я встала поздно и села за конторку, стараясь собраться с духом, чтобы написать Плеймору, но усилия мои были напрасны.
   Около полудня, когда Бенджамина не было дома, экономка доложила мне, что у садовой калитки спрашивает меня какая-то странная посетительница.
   -- На этот раз это женщина, сударыня, или по крайней мере что-то на нее похожее,-- сказала эта почтенная женщина конфиденциально. -- Это высокое, сильное, глупое существо в мужской шляпе и с мужской тростью в руке. Она говорит, что принесла вам записку и желает вручить ее лично. Не лучше ли ее не впускать? Что вы на это скажете?
   Признав по описанию Ариель, я очень удивила экономку, объявив ей, что желаю немедленно принять этого посла.
   Ариель вошла в комнату, по своему обыкновению, молча, но я заметила в ней поразительную перемену. Ее бессмысленные глаза были красны и налиты кровью. Следы слез были видны на щеках. Направляясь к моему креслу, она шла совсем не свойственной ей нерешительной походкой. "Неужели Ариель может плакать? -- подумала я про себя. -- И почему подходит она ко мне с боязнью и нерешительностью?"
   -- Говорят, вы принесли мне что-то? -- спросила я. -- Не хотите ли сесть?
   Она подала мне письмо, ничего не отвечая и не садясь. Я вскрыла конверт. Письмо было от Декстера. Оно содержало следующие строки:
  
   "Сжальтесь надо мной, если в вас сохранилась еще хоть тень сострадания к несчастному; я жестоко искупил минувшее безумие. Если бы вы видели меня, вы сами нашли бы, что наказание было довольно сильно. Ради самого Бога, не покидайте меня! Я был вне себя, когда обнаружил чувство, которое вы пробудили в душе моей. Этого никогда более не случится, эта тайна умрет вместе со мной. Могу ли я надеяться, что вы мне поверите? Нет, я не прощу вас, чтобы вы мне верили и полагались на меня в будущем. Если вы согласитесь снова увидеться со мной, то пусть это будет в присутствии третьего лица, которое пожелаете вы взять себе в покровители. Я заслуживаю этого, я покорюсь всему, буду ждать, пока уляжется ваш гнев на меня, только об одном прошу вас, не лишайте меня надежды. Скажите Ариели: "Я прощаю его и со временем позволю ему видеть меня". Она это запомнит из любви ко мне. Если вы отошлете ее без ответа, вы отошлете меня в сумасшедший дом. Спросите ее, если вы мне не верите.

МИЗЕРИМУС ДЕКСТЕР".

   Я прочла это странное послание и взглянула на Ариель. Она стояла передо мной, опустив глаза, и подавала мне толстую палку, бывшую у нее в руке.
   -- Возьмите палку, -- были ее первые слова.
   -- Зачем она мне? -- спросила я.
   Она несколько минут силилась пошевелить своими тупыми мозгами и выразить свои мысли словами.
   -- Вы сердитесь на моего господина,--- наконец проговорила она.-- Сорвите гнев свой на мне. Вот палка, бейте меня.
   -- Бить вас! -- удивилась я.
   -- Спина у меня широкая, -- продолжало жалкое создание. -- Кричать я не буду, все так снесу. Возьмите палку. Не раздражайте его. Прибейте меня.
   Она силой всунула мне палку в руки и повернулась ко мне спиной, ожидая ударов. Страшно и жалко было смотреть на нее. Слезы выступили у меня на глазах. Я старалась ласково и с большим терпением образумить ее. Но все было напрасно! В голове ее была только одна мысль: принять на себя наказание за своего господина. "Не раздражайте его,-- повторяла она.-- Бейте меня!"
   -- Что вы хотите сказать своими словами "не раздражайте его"? -- спросила я.
   Она старалась объяснить, но не находила слов и, как дикарка, пыталась знаками объяснить мне, что она думала. Подойдя к камину, она присела на корточки и уставилась на огонь страшным, бессмысленным взглядом. Потом, схватив голову руками, стала медленно покачиваться взад и вперед, не спуская глаз с огня.
   -- Так он сидит,-- вдруг заговорила она.-- Целыми часами сидит он так, никого и ничего не замечая, только зовет вас!
   Представленная мне картина тотчас же вызвала в моей памяти медицинское свидетельство о здоровье Декстера и предостережение насчет грозящей ему опасности. Если бы я могла противостоять просьбам Ариели, то смутное опасение последствий заставило бы меня уступить.
   -- Не делайте этого! -- закричала я, увидев, что она схватилась руками за голову и снова начинает раскачиваться.-- Встаньте, пожалуйста. Я не сержусь на него более, я простила его.
   Она приподнялась на четвереньки, и глаза свои устремила на мое лицо. В этой позе (она, скорее, походила на собаку, чем на человека) она повторила свою обычную просьбу, когда желала что-нибудь хорошенько удержать в памяти:
   -- Повторите ваши слова!
   Я повторила, но она этим не удовлетворилась.
   -- Скажите так, как написано в письме моего господина, -- попросила она.
   Я заглянула в письмо и повторила слово в слово:
   -- Я прощаю его и со временем позволю ему видеть меня.
   Она мигом вскочила на ноги. Впервые с той минуты, как она вошла в комнату, тупое лицо ее оживилось.
   -- Так! -- вскричала она. -- Послушайте, так ли я повторю, так ли я запомнила!
   Повторяя наизусть, как маленький ребенок, слово за словом, она наконец запомнила ответ.
   -- Теперь отдохните, -- сказала я, -- поешьте и выпейте чего-нибудь.
   Но я говорила ей все равно, что стене. Не слушая меня, она подняла с пола свою палку и бросилась вон, весело повторяя: "Теперь я помню, это охладит голову моего господина. Ура!" Она выбежала, точно дикое животное, вырвавшееся из клетки. Я вышла вслед за нею и успела увидеть, как она, отворив настежь садовую калитку, зашагала по улице так быстро, что не было возможности догнать ее.
   Я возвратилась в комнату, задумавшись над вопросом, над которым ломали головы люди умнее меня. Может ли человек, совершенно дурной и испорченный, внушать такую преданность, какую Декстер внушал этой верной женщине и грубому садовнику, который с такой нежностью обходился с ним? Кто может это решить? Величайший злодей почти всегда имеет друга -- женщину или собаку.
   Я снова присела к конторке и принялась за письмо к мистеру Плеймору.
   Припоминая все, что говорил Декстер, я с особым интересом остановилась на странной вспышке чувства, которое заставило его выдать мне тайну любви своей к первой жене Юстаса. Я как будто своими глазами видела страшную сцену, происшедшую в спальне: этого несчастного урода, плачущего над покойницей во мраке ночи. Эта ужасная картина как-то странно овладела моим воображением. Я встала и начала ходить взад и вперед по комнате, но тщетно старалась я обратить свои мысли на что-либо другое. Место действия было мне знакомо, я сама ходила по коридору, по которому Декстер крался тайком, чтобы проститься с умершей.
   Но вдруг я остановилась, вспомнив о коридоре. Мысли мои приняли другое направление против воли.
   Какие воспоминания связывались с мыслью о коридоре, кроме рассказа Декстера? Не видала ли я там чего-либо особенного во время посещения Гленинча? Нет. Не читала ли я чего-нибудь о нем? Я взяла отчет о процессе и случайно открыла его на показаниях сиделки. Я прочитала их с начала до конца, но не встретила ничего примечательного, только последние строки обратили на себя мое внимание:
   "Прежде чем лечь спать, я поднялась наверх, чтобы приготовить тело покойной к погребению. Комната, в которой она лежала, оказалась заперта с обеих сторон, как дверь ведшая в комнату мистера Маколана, так и в коридор. Ключи взял доктор Гель. Двое слуг, карауливших у коридорных дверей, сказали мне, что их сменят в четыре часа утра; больше они ничего не знали".
   Вот что припомнилось мне по поводу коридора! Вот что пришло мне в голову, когда Мизеримус Декстер рассказывал мне о своем прощании с покойницей!
   Каким же образом прошел он в спальню, когда двери были заперты и ключи взяты доктором Гелем. Оставалась еще дверь, от которой доктор Гель не брал ключи, дверь, ведшая в кабинет мистрис Маколан-матери. Ключ был затерян. Не был ли он похищен? И именно мистером Декстером? Он мог пройти по коридору, когда сторожившие люди заснули или их сменяли. Но как мог он попасть в спальню, если не через дверь из кабинета? Но для этого у него должен был быть ключ. И он должен был похитить его за несколько дней до смерти мистрис Макалан! Сиделка показала, что седьмого числа, когда она прибыла в Гленинч, ключ был уже потерян.
   К какому заключению вели меня эти соображения и открытия? Неужели Декстер в минуту сильного волнения бессознательно дал мне ключ к тайне? Не связано ли открытие этой тайны с пропавшим ключом?
   Я в третий раз направилась к конторке. Единственным человеком, который мог разрешить эти вопросы, был мистер Плеймор. Я подробно описала ему все случившееся. Я умоляла его простить и забыть, как я нелюбезно приняла его совет, данный мне с такою добротой, обещала впредь не делать ничего, не спросив предварительно его мнения.
   Погода была прекрасная для того времени года, и я, желая прогуляться после утренних тревог и занятий, сама отнесла письмо на почту.
   Вернувшись домой, я узнала, что меня дожидался новый посетитель, на этот раз вполне цивилизованный и прямо назвавший свое имя: это была моя свекровь, мистрис Маколан.
  

Глава XVI
У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОГО

   Прежде чем она успела вымолвить слово, я увидела по лицу моей свекрови, что она принесла дурные новости.
   -- Юстас? -- спросила я.
   Она отвечала взором.
   -- Говорите,-- вскричала я.-- Я могу все вынести кроме неизвестности.
   Мистрис Маколан вынула из кармана телеграмму и подала ее мне.
   -- Я могу положиться на ваше мужество,-- сказала она,-- а потому не нахожу нужным прибегать к каким-нибудь уловкам. Прочтите.
   Я прочла телеграмму. Она была от хирурга походного госпиталя, из какой-то деревни в северной Испании. В ней говорилось следующее:
   "Мистер Юстас тяжело ранен в стычке. Пока нет опасности. О нем заботятся. Ожидайте другой телеграммы".
   Я отвернулась и, насколько смогла, скрыла волнение, охватившее меня при чтении этих срок. Я думала, что знаю, как сильно люблю его, но нет -- я не знала этого до настоящей минуты.
   Свекровь обняла меня и нежно прижала к своей груди. Она так хорошо знала меня, что понимала -- говорить в эту минуту не следует. Я собралась с силами и, указав на последние слова телеграммы, спросила:
   -- Вы хотите ждать?
   -- Ни одного дня,-- отвечала она.-- Я сейчас еду в министерство за паспортом. У меня есть там протекция, и мне не откажут ни в рекомендательном письме, ни в помощи. Я еду сегодня ночью с почтовым поездом в Кале.
   -- Вы едете? -- вскричала я. -- Вы полагаете, что я отпущу вас одну? Оформите паспорт и мне, когда будете оформлять свой. В семь часов вечера я буду у вас.
   Она пыталась отговорить меня, указывая на опасности этого путешествия. При первых словах я остановила ее.
   -- Неужели вы не знаете, как я упряма, матушка? Вас могут задержать в министерстве, вы не должны терять здесь драгоценного времени.
   Она уступила с несвойственной ей нежностью.
   -- Узнает ли когда-нибудь мой бедный Юстас, какая у него жена,-- воскликнула она, поцеловав меня и пошла к своему экипажу.
   Мои воспоминания об этом путешествии очень смутны и неопределенны.
   Когда я стараюсь восстановить их, то воспоминания о более позднем времени и более интересных событиях, случившихся по возвращении моем в Англию, отодвигают на задний план приключения в Испании, которые кажутся давно прошедшими. Я смутно припоминаю разные задержки и тревоги, подвергшие испытанию наше терпение и мужество. Помню, что благодаря нашим рекомендательным письмам мы обрели друзей в лице секретаря посольства и посланника, которые покровительствовали и помогали нам в критические минуты, что наши кучера отличались грязным платьем и чистым бельем, изысканно вежливым обращением с женщинами и варварской жестокостью с лошадьми. Наконец, и самое важное, я ясно вижу плохую комнату в грязной деревенской гостинице, в которой мы нашли нашего Юстаса в бессознательном состоянии, между жизнью и смертью.
   Не было ничего романтического или интересного в событии, подвергшем жизнь моего мужа опасности.
   Он слишком близко подошел к месту битвы, желая спасти бедного раненого юношу, смертельно раненного, как оказалось после. Ружейная пуля попала в Юстаса, и товарищи по лазарету отнесли его в лагерь, рискуя собственной жизнью. Он был общий любимец; терпеливый, добрый, храбрый, ему нужно было только больше опытности, чтобы быть самым достойным членом человеколюбивого братства, в которое он поступил.
   Передавая мне все эти подробности, хирург прибавил несколько слов предостережения.
   Лихорадка, обыкновенное следствие раны, сопровождалась бредом. Голова моего мужа, насколько можно было понять из его бессвязных слов, была занята мыслью о жене. Доктор, заметивший это во время своего пребывания у постели больного, считал, что если Юстас, придя в себя, вдруг увидит и узнает меня, то это может иметь гибельные последствия. Пока он находился в бессознательном состоянии, я могла ухаживать за ним, но с того дня, как он будет вне опасности -- но наступит ли этот счастливый день! -- я должна буду уступить свое место у постели кому-либо другому и не показываться ему до разрешения доктора.
   Мы со свекровью поочередно дежурили, проводя около него все дни и ночи.
   В часы бреда, который периодически возвращался, имя мое было постоянно у него на устах. Неотвязной идеей была страшная мысль, которую я тщетно старалась отвергнуть в наше последнее свидание, что после произнесенного над ним приговора его жена не будет уверена в его невиновности. Все дикие картины, носившиеся в его воображении, происходили от этой упорной мысли. Он воображал, что живет со мною при тех ужасных условиях, через которые он прошел, и я постоянно напоминаю ему трагическое испытание, выпавшее на его долю. Он представлял все это в двух лицах. Он подает, например, мне чашку чая и говорит за меня: "Мы вчера поссорились, Юстас, нет ли тут яда?" Потом целует меня в знак примирения, а я, смеясь, говорю ему: "Теперь утро, мой милый, а к девяти часам вечера я умру, не правда ли?" Я лежу в постели, а он дает мне лекарство. Я подозрительно смотрю на него и говорю: "Ты любишь другую женщину. Нет ли в этом лекарстве чего-либо неизвестного доктору?" Так страшная драма беспрерывно разыгрывалась у него в голове. Сотни и сотни раз повторял он одно и то же, и все в тех же словах. Иногда мысли его обращались к моему намерению доказать его невиновность. Иногда он осмеивал это намерение, иногда оплакивал его. Иногда употреблял разные хитрости, чтобы поставить преграды на моем пути. Он сурово относился ко мне, он заботливо упрашивал воображаемых людей, помогавших ему, чтобы они не колебались оскорбить или огорчить меня. "Не обращайте внимания на то, расс змѣрно волноваться отъ нравственнаго негодованія очень легко, но не всегда разумно. къ тому-же я его простила, и вы должны сдѣлать тоже. Если вы поѣдете со иною, то, конечно, нечего будетъ бояться повторенія этой сцены. Его домъ -- диковина; я увѣрена, что онъ васъ очень заинтересуетъ; изъ-за однѣхъ картинъ стоитъ предпринять эту поѣздку. Я сегодня-же напишу къ нему, а завтра мы поѣдемъ. Мы обязаны его посѣтить, болѣе для сохраненіи нашего достоинства, чѣмъ ради самого м-ра Декстера. Посмотрите вокругъ. себя, Бенджаминъ, и вы увидите, что снисхожденіе другъ въ другу -- величайшая добродѣтель нашего времени. Бѣдный м-ръ Декстеръ имѣетъ право воспользоваться этимъ направленіемъ. Ну, ну, идите съ вѣкомъ, старый другъ! Преклонитесь передъ новыми идеями!
   Бенджанинъ, вмѣсто того, чтобы принять добрый совѣтъ, набросился на нашъ вѣкъ, какъ быкъ на красное сукно.-- Конечно, будемъ поддерживать новыя идеи, Валерія! воскликнулъ онъ.-- Старая нравственность и старые порядки отжили. Пойдемъ рука-объ-руку съ вѣкомъ. Все, что ново,-- хорошо. Жена въ Англіи, а мужъ въ Испаніи -- это новыя идеи! Вѣнчаться или не вѣнчаться, жить съ супругомъ вмѣстѣ или нѣтъ,-- это все равно для новыхъ идей. Да, да, Валерія, я пойду съ вами всюду, я буду достоинъ новаго поколѣнія. Я готовъ, Валерія, слѣдовать за вами всюду. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше! Поѣдемте къ Декстеру! Поѣдемте къ Декстеру!
   -- Я очень рада, что вы согласны, отвѣчала я,-- но не будемъ торопиться! Завтра, въ три часа, мы поѣдемъ въ Декстеру, а я сейчасъ его предувѣдомлю о нашемъ посѣщеніи. Куда вы идете?
   -- Я пойду въ библіотеку, чтобъ отрезвиться.
   -- А что вы будете читать?
   -- "Кота въ сапогахъ", "Иванушку Дурачка" или какую-нибудь другую книгу, которая не идетъ объ-руку съ нашимъ вѣкомъ.
   Нанеся этотъ послѣдній ударъ новымъ идеямъ, мой старый другъ вышелъ изъ комнаты.
   Отправивъ записку къ Декстеру, я стала съ безпокойствомъ думать о состояніи его здоровья. Какъ провелъ онъ все время моего отсутствія изъ Англіи? Спрашивать о немъ Бенджамина -- значило только вызывать новую вспышку. Пока я такимъ образомъ размышляла, въ комнату вошла экономка, и я, не долго думая, спросила ее, слышала-ли она что-нибудь о странномъ человѣкѣ, такъ перепугавшемъ ее передъ моимъ отъѣздомъ.
   Она покачала головой, какъ-бы находя неприличнымъ говорить объ этомъ предметѣ.
   -- Черезъ недѣлю послѣ вашего отъѣзда, сударыня, сказала она очень серьезнымъ тономъ и старательно подыскивая слова,-- особа, о которой вы упоминаете, имѣла дерзость прислать вамъ письмо. Посланному было объявлено, по приказанію хозяина, что вы уѣхали заграницу и что онъ можетъ убираться вмѣстѣ съ письмомъ. Спустя немного я снова слышала объ этой особѣ. Экономка м-съ Мокаланъ, у которой я пила чай, разсказала мнѣ, что онъ пріѣзжалъ въ своемъ кабріолетѣ, чтобъ узнать о васъ. Оправившись отъ удивленія, она объяснила ему, что вы и м-съ Мокаланъ поѣхали заграницу ухаживать за больнымъ м-ромъ Юстасомъ. Онъ уѣхалъ, къ ужасу экономки, со слезами на глазахъ и съ проклятіемъ на устахъ. Вотъ все, что я знаю объ этой особѣ, и надѣюсь, что вы болѣе не будете упоминать о столь непріятномъ предметѣ.
   Съ этими словами она церемонно присѣла и ушла изъ комнаты.
   Оставшись одна, я съ еще большимъ безпокойствомъ, стала думать о результатахъ завтрашней попытки. Судя по словамъ экономки, какъ бы они ни были преувеличены, Мизеримусъ Декстеръ не очень терпѣливо переносилъ мое отсутствіе и не давалъ покоя своей нервной системѣ.
   На слѣдующее утро я получила отвѣтъ м-ра Плеймора на письмо, отправленное къ нему изъ Парижа.
   Онъ писалъ очень коротко, не одобряя и не осуждая моей рѣшимости, но повторялъ свой совѣтъ, чтобы, во всякомъ случаѣ, отправляясь на новое свиданіе съ Декстеромъ, я взяла съ собою компетентнаго свидѣтеля. Самой интересной частью письма былъ его конецъ. "Я долженъ васъ предупредить, писалъ онъ,-- что Декстеръ очень измѣнился къ худшему. Нѣсколько дней тому назадъ одинъ изъ коихъ пріятелей видѣлъ его по дѣлу и былъ очень пораженъ происшедшей въ немъ перемѣной. Ваше посѣщеніе, конечно, произведетъ на него большое вліяніе въ хорошую или въ дурную сторону. Я не могу дать вамъ никакихъ наставленій относительно разговора съ нимъ; вы должна руководствоваться обстоятельствами, вашъ тактъ подскажетъ вамъ, благоразумно-ли наводить разговоръ на первую жену вашего мужа. Единственная наша надежда, что въ подобномъ разговорѣ онъ проболтается, а потому, если можете, не давайте ему удаляться отъ этого предмета". Въ постскриптумѣ находились слѣдующія слова: "Спросите у м-ра Бенджамина, слышалъ-ли онъ изъ другой комнаты, какъ Декстеръ говорилъ вамъ, что онъ входилъ въ спальню м-съ Мокаланъ въ ночь ея смерти".
   За завтракомъ я предложила Бенджамину этотъ вопросъ. Мой старый другъ осуждалъ такъ-же пламенно, какъ прежде, нашу экспедицію къ Мизеримусу Декстеру и очень серьезно, сухо отвѣчалъ:
   -- Я никогда не подслушиваю у дверей, но нѣкоторые голоса слышны издали; таковъ голосъ Декстера.
   -- Значитъ, вы слышали его слова? повторила я.
   -- Стѣна и дверь не могли заглушить его голоса, продолжалъ Бенджаминъ,-- и я слышалъ эти ужасныя слова.
   -- Теперь, можетъ быть, вамъ придется не только слушать, но и записать мой разговоръ съ Декстеромъ. Вы, кажется, писали письма подъ диктовку отца? Есть у васъ маленькая записная книжка?
   Бенджаминъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ.
   -- Одно -- писать письма подъ диктовку крупнаго торговца, ютъ слова котораго зависитъ перемѣщеніе тысячъ фунтовъ изъ рукъ въ руки, а другое -- записывать пустую болтовню сумасшедшаго урода, котораго-бы слѣдовало держать въ клѣткѣ. Вашъ добрый отецъ, Валерія, никогда не поручилъ-бы мнѣ такого дѣла.
   -- Простите меня, Бенджаминъ, но я принуждена обратиться къ вамъ съ этой просьбой. Вы можете оказать мнѣ величайшую услугу. Ну, ну, милый другъ, уступите на этотъ разъ ради меня.
   Бенджаминъ опустилъ глаза въ тарелку, покорно подчиняясь своей судьбѣ, и я видѣла, что одержала побѣду.
   -- Цѣлую жизнь я плясалъ по ея дудкѣ, пробормоталъ онъ,-- теперь ужь поздно думать о независимости. Я полагалъ, что давно вышелъ въ отставку, прибавилъ онъ вслухъ,-- но оказывается, что я все еще на службѣ. Хорошо, въ чемъ-же будутъ состоять мои новыя обязанности?
   Въ эту минуту кебъ подъѣхалъ въ дому; я встала, взяла его за руку и нѣжно поцѣловала.
   -- Вамъ нужно будетъ, сказала я,-- сѣсть позади кресла м-ра Декстера, такъ, чтобы онъ васъ не видалъ, а вы-бы меня видѣли.
   -- Чѣмъ менѣе я буду видѣть м-ра Декстера, тѣмъ лучше. Но что-жь мнѣ дѣлать, когда я помѣщусь за его кресломъ?
   -- Вы будете ждать моего знака, по которому тотчасъ приметесь записывать въ вашей памятной книжкѣ слова Декстера, до новаго моего знака.
   -- Хорошо. Какой-же знакъ -- писать и какой -- довольно?
   Я не приготовила отвѣта на этотъ вопросъ и попросила Бенджамина помочь мнѣ. Но онъ не хотѣлъ принять никакого дѣятельнаго участія въ моемъ предпріятіи, а соглашался только быть пассивнымъ орудіемъ.
   Безъ посторонней помощи мнѣ было не легко придумать телеграфную систему знаковъ, которые были-бы понятны Бенджамину и не возбудили-бы подозрѣній въ Декстерѣ. Случайно я взглянула въ зеркало и серьги навели меня на счастливую мысль.
   -- Я буду сидѣть въ креслѣ, сказала я,-- и когда вы увидите, что, облокотясь на ручку, я стану играть серьгой, то начинайте писать и пишите до тѣхъ поръ, пока я не подвину кресла -- тогда остановитесь. Вы понимаете?
   -- Понимаю.
   Черезъ минуту мы уже были на дорогѣ къ Декстеру.
   

ГЛАВА XL.
Немезида.

   Садовникъ отворилъ намъ калитку, очевидно предупрежденный о нашемъ посѣщеніи.
   -- М-съ Валерія? спросилъ онъ.
   -- Да.
   -- А это вашъ другъ?
   -- Да.
   -- Не угодно-ли вахъ пожаловать наверхъ. Вамъ домъ извѣстенъ.
   Проходя по сѣнямъ, я остановилась на минуту и, увидавъ въ рукахъ Бенджамина его любимую трость, сказала:
   -- Ваша палка вамъ будетъ только мѣшать; оставьте ее лучше здѣсь.
   -- Она можетъ мнѣ пригодиться наверху, отвѣчалъ Бенджаминъ рѣзко: -- я не забылъ того, что случилось въ библіотекѣ.
   Не было времени вступать съ нимъ въ споръ и я молча пошла по лѣстницѣ.
   На верхней ступени я услыхала какой-то странный, жалобный вопль, который повторился два раза прежде, чѣмъ мы вошли въ круглую пріемную. Я первая подошла къ двери и увидала многосторонняго Мизеримуса Декстера совершенно съ новой стороны.
   Несчастная Аріель стояла передъ столомъ, на которомъ виднѣлось блюдо съ маленькими пирожками. Въ разстояніи двухъ аршинъ отъ нея находился Мизеримусъ Декстеръ и держалъ двѣ веревки, противоположные концы которыхъ туго сжимали кисти обѣихъ рукъ Аріель.
   -- Попробуй еще, красавица, сказалъ онъ,-- возьми пирожокъ.
   Аріель повиновалась и быстро протянула руку, но въ ту самую минуту, какъ ея пальцы прикоснулись въ пирожку, Декстеръ съ дьявольской жестокостью и проворствомъ дернулъ за веревку. Я едва не выхватила палки у Бенджамина и не сломала ее объ голову злого урода. Аріель на этотъ разъ перенесла пытку съ спартанскимъ безмолвіемъ. Она прежде Декстера увидала меня; стиснула зубы, побагровѣла отъ боли, но даже не застонала.
   -- Бросьте веревку! воскликнула я съ негодованіемъ;-- отпустите ее, м-ръ Декстеръ, или я тотчасъ уѣду.
   Услыхавъ мой голосъ, онъ вскрикнулъ отъ радости и глаза его уставились на меня, словно онъ хотѣлъ меня съѣсть.
   -- Войдите, войдите! воскликнулъ онъ;-- посмотрите, чѣмъ я занимаюсь въ безумныя минуты ожиданія, посмотрите, какъ я убиваю время нашей разлуки. Войдите, войдите. Сегодня я нахожусь въ сердитомъ настроеніи, благодаря нетерпѣливому желанію васъ видѣть, м-съ Валерія. А когда я нахожусь въ сердитомъ настроеніи, мнѣ надо кого-нибудь мучить. Вотъ я и мучу Аріель. Посмотрите на нее. Она еще ничего сегодня не ѣла и никакъ не можетъ схватить пирожка. Но не жалѣйте ея. У Аріель нѣтъ нервовъ и ей не больно.
   -- У Аріель нѣтъ нервовъ и ей не больно, повторило несчастное созданіе, оскаливъ зубы на меня за непрошенное вмѣшательство.
   Я слышала, какъ за мною Бенджаминъ размахивалъ палкой по воздуху.
   -- Бросьте веревку! воскликнула я съ еще большей злобой,-- или я тотчасъ уйду.
   Мой громкій, рѣзкій голосъ подѣйствовалъ на нѣжные нервы Мизеримуса Декстера.
   -- Какой прекрасный голосъ, произнесъ онъ, и, бросивъ веревку, сказалъ повелительнымъ тономъ:-- Возьми пирожки.
   Аріель прошла мимо меня. Веревка висѣла на ея вспухшихъ рукахъ; но, бросивъ на меня вызывающій взглядъ, она гордо повторила:
   -- У Аріель нѣтъ нервовъ; ей не больно.
   -- Вотъ видите, сказалъ Мизеринусъ Декстеръ:-- я не сдѣлалъ ей ничего дурного и бросилъ веревку, какъ только вы приказали. Не будьте жестоки со мною, м-съ Валерія, послѣ вашего долгаго отсутствія. А это кто? спросилъ онъ, замѣтивъ Бенджамина, стоявшаго въ дверяхъ.-- Знаю: это добродѣтельный джентльменъ, олицетворявшій убѣжище для страждущихъ, въ первый разъ, когда я его видѣлъ. Вы измѣнились въ худшему, сэръ. Вы теперь играете совершенно иную роль. Вы олицетворяете карающее правосудіе. Это вашъ новый покровитель, м-съ Валерія? Понимаю. Вашъ покорный слуга, господинъ карающее правосудіе, прибавилъ онъ, иронически кланяясь Бенджамину;-- я заслужилъ ваше посѣщеніе и подчиняюсь своей судьбѣ. Войдите, сэръ; я постараюсь сдѣлать вашу должность синекурою. Эта женщина -- свѣтъ моей жизни. Поймайте меня въ неуваженіи въ ней, если можете! А вы, м-съ Валерія, дайте мнѣ руку въ доказательство того, что вы меня простили, прибавилъ онъ, подъѣзжая во мнѣ въ своемъ креслѣ. Я протянула руку и онъ почтительно поцѣловалъ ее.-- Одинъ разъ, только одинъ разъ. О, бѣдный Декстеръ, продолжалъ онъ съ своимъ обычнымъ эгоизмомъ:-- теплое у него сердце, а пропадаетъ даромъ въ одиночествѣ. Грустно, грустно! бѣдный Декстеръ! Сегодня прекрасная погода, сэръ! воскликнулъ онъ вдругъ ироническимъ тономъ, обращаясь къ Бенджамину;-- это особенно пріятно послѣ продолжительныхъ дождей. Неугодно-ли вамъ чего-нибудь? Сдѣлайте одолженіе, присядьте. Когда карающее правосудіе не выше васъ, то ему приличнѣе сидѣть на стулѣ.
   -- А обезьянѣ приличнѣе сидѣть въ клѣткѣ, отвѣчалъ Бенджаминъ, выведенный изъ себя замѣчаніемъ Декстера объ его маломъ ростѣ.
   Этотъ сарказмъ нисколько не подѣйствовалъ на Мизеримуса Декстера,-- онъ, повидимому, даже не обратилъ на него вниманія. Онъ сноза измѣнился и сталъ задумчивъ, тихъ; его глаза были устремлены на меня съ грустнымъ, восторженнымъ выраженіемъ. Я сѣла на ближайшее кресло и взглянула на Бенджамина, который тотчасъ понялъ меня. Онъ сѣлъ позади Декстера и такъ, что могъ постоянно меня видѣть. Аріель молча ѣла пирожки, помѣстившись на скамейкѣ у ногъ своего господина, и смотрѣла на него, какъ вѣрная собака. Наступило минутное молчаніе. Я могла теперь на свободѣ разсмотрѣть Мизеримуса Декстера.
   Перемѣна, происшедшая въ немъ со времени послѣдняго нашего свиданія, не только изумила меня, но и испугала. Письмо м-ра Плеймора не могло приготовить меня къ такому печальному зрѣлищу.
   Его лицо исхудало и словно съежилось. Мягкость взгляда исчезла; глаза налились кровью и безсознательно смотрѣли въ пространство; нѣкогда могучія руки дрожали. Его болѣзненная блѣдность еще болѣе оттѣнялась черной бархатной курткой. Безчисленныя морщинки вокругъ глазъ значительно увеличились. Голова словно провалилась между плечами. Онъ такъ постарѣлъ, что мѣсяцы, прошедшіе со времени моего отъѣзда изъ Англіи, казались годами. Вспоминая слова доктора, что сохраненіе Декстеромъ разсудка зависитъ отъ спокойнаго состоянія его нервовъ, я не могла не почувствовать, что умно поступила, пріѣхавъ поспѣшно изъ Испаніи (если только мнѣ оставалась надежда на успѣхъ). Въ виду всего, что я знала о немъ и чего могла опасаться, я была увѣрена, что его конецъ близокъ. Смотря на него, я внутренно сознавала, что передо мною погибшій человѣкъ.
   Мнѣ было жаль его. Да, жаль, хотя это чувство совершенно не соотвѣтствовало цѣли, для которой я явилась къ нему. Я знала, что онъ былъ жестокъ, и подозрѣвала его въ коварствѣ.Но все-же я его сожалѣла, и Мизеримусъ Декстеръ отгадалъ:
   -- Благодарю васъ! воскликнулъ онъ неожиданно;-- вы видите, что я боленъ, и сожалѣете меня, милая, добрая Валерія.
   -- Эту даму, сэръ, зовутъ м-съ Мокаданъ, произнесъ Бенджаминъ строгимъ тономъ;-- говоря съ нею, не забывайте, что вамъ нѣтъ никакого дѣла до ея имени.
   Это новое замѣчаніе Бенджамина, точно также, какъ первое, не обратило на себя вниманія Декстера. Онъ, повидимому, забылъ даже объ его присутствіи.
   -- Вы очень порадовали меня своимъ посѣщеніемъ, продолжалъ онъ,-- но увеличьте еще мое счастье. Дайте мнѣ насладиться мелодичностью вашего голоса. Разскажите, что вы дѣлали со времени вашего отъѣзда изъ Англіи.
   Мнѣ необходимо было начать съ нимъ разговоръ и потому я разсказала о своей поѣздкѣ за-границу.
   -- Такъ вы все еще любите Юстаса? спросилъ онъ съ горечью.
   -- Я люблю его, можетъ быть, болѣе, чѣмъ прежде.
   Онъ закрылъ лицо руками и черезъ нѣсколько минутъ сказалъ своимъ прежнимъ, глухимъ голосомъ:
   -- Вы оставили Юстаса въ Испаніи, а сами возвратились однѣ въ Англію. Что васъ побудило къ этому?
   -- Что побудило меня явиться къ вамъ и просить у васъ помощи, м-ръ Декстеръ?
   Онъ опустилъ руки и взглянулъ на меня. Въ глазахъ его виднѣлись удивленіе и испугъ.
   -- Неужели, воскликнулъ онъ,-- вы не хотите оставить въ покоѣ этой несчастной исторіи? Неужели вы все еще намѣрены раскрыть гленинчскую тайну?
   -- Да, м-ръ Декстеръ, и я все еще надѣюсь, что вы мнѣ поможете.
   Прежняя подозрительность выразилась теперь на его лицѣ.
   -- Какъ могу я вамъ помочь? произнесъ онъ;-- развѣ я могу перемѣнить факты? Я старался вамъ помочь, продолжалъ онъ, просіявъ, словно неожиданная, блестящая мысль озарила его голову;-- я сказалъ вамъ, что поѣздка м-съ Бьюли въ Эдинбургъ была только хитростью, чтобъ удалить отъ себя всякое подозрѣніе; я сказалъ вамъ, что, можетъ быть, ядъ подала горничная м-съ Бьюли. Убѣдились-ли вы въ справедливости моихъ словъ? Находите-ли вы эту идею основательной?
   -- Я не вижу основательности въ этой идеѣ, отвѣчала я;-- что могло побудить служанку сдѣлаться врагомъ м-съ Мокаланъ?
   -- Ны у кого не было причины быть врагомъ м-съ Мокаланъ! воскликнулъ Декстеръ съ жаромъ:-- она была олицетворенной добротой на землѣ и она никогда не причиняла ни малѣйшаго вреда кому-бы то ни было словомъ или дѣломъ. Она была святая. Уважайте ея память. Оставьте мученицу мирно покоиться въ ея могилѣ.
   Съ этими словами онъ снова закрылъ лицо и вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ сильнаго внутренняго волненія.
   Аріель неожиданно встала и, подойдя ко мнѣ, промолвила шопотомъ:
   -- Разсердите еще разъ моего господина, и я вцѣплюсь въ васъ десятью когтями.
   Бенджаминъ вскочилъ со стула; онъ видѣлъ движеніе Аріель, но не слышалъ ея словъ. Я знакомъ просила его успокоиться. Аріель возвратилась къ своему мѣсту и устремила снова безсознательный взоръ на Декстера.
   -- Не плачьте, сказала она;-- вотъ веревки. Помучьте меня. Заставьте меня кричать отъ боли.
   Онъ ничего не отвѣчалъ и не пошевелилъ рукой.
   Аріель стала напрягать свои тупыя умственныя способности, чтобъ обратить на себя его вниманіе. Это вполнѣ доказывалось ея насупленными бровями и взоромъ, безсознательно устремленнымъ въ пространство. Вдругъ она радостно захлопала въ ладоши. Побѣда! Въ ея умѣ блеснула мысль.
   -- Господинъ! воскликнула она,-- господинъ! Вы давно не разсказывали мнѣ сказокъ. Разскажите хорошую, длинную сказку, полную крови и преступленій. Приведите втупикъ мою глупую голову, заставьте меня содрогаться отъ ужаса.
   Неужели она случайно затронула ту струну, которая могла заставить его заговорить о предметѣ, интересовавшемъ меня болѣе всего, на свѣтѣ) Я знала, что онъ гордился своимъ искуствомъ "разсказывать исторіи" и что однимъ изъ его любимыхъ препровожденій времени было приводить втупивъ Аріель непонятными для нея сказками. Пустится-ли онъ теперь въ дикую, сказочную область, или, помня, что мое упорство все еще грозило ему изслѣдованіемъ гленинчсвой трагедіи, употребитъ всю свою хитрость, чтобы новой стратагемой сбить меня съ толку?
   Послѣднее было всего вѣроятнѣе; но, къ моему удивленію и ужасу, оказалось, что я еще не знала Декстера. Аріель удалось отвлечь его отъ предмета, на которомъ былъ сосредоточенъ его умъ за минуту передъ тѣмъ. Онъ поднялъ голову. На лицѣ его играла самодовольная улыбка. Онъ былъ теперь такъ слабъ, что даже Аріель умѣла затронуть его самолюбіе. Морозъ пробѣжалъ по моему тѣлу. Неужели я пріѣхала поздно?
   Мизеримусъ Декстеръ заговорилъ, но не со мною, а съ Аріель.
   -- Бѣдняжка, сказалъ онъ снисходительно, гладя ее по головѣ:-- ты не понимаешь ни одного слова въ моихъ разсказахъ, не правда-ли? И, однако, я умѣю заставить содрогаться твое грубое, безчувственное тѣло и заинтересовать твой тупой умъ. Я особенно искусенъ въ драматическихъ разсказахъ, продолжалъ онъ, взглянувъ на меня и, повидяному, совершенно забывъ о нашемъ предыдущемъ разговорѣ.-- Это несчастное созданіе служитъ лучшимъ доказательствомъ моего искуства. Когда она слушаетъ мои разсказы, то представляетъ любопытный предметъ для психологическаго изслѣдованія. Забавно видѣть, какъ эта полоумная бѣдняжка дѣлаетъ отчаянныя усилія, чтобъ понять мои слова. Вы сами сейчасъ въ этомъ убѣдитесь. Во время вашего отсутствія и былъ не въ духѣ и не разсказывалъ ей ни одной исторіи. Не думайте, чтобъ это мнѣ стоило большого труда. Мое воображеніе неисчерпаемо. Вы по природѣ очень серьезны, но я увѣренъ, что васъ это зрѣлище позабавитъ. Я также человѣкъ серьезный, но всегда смѣюсь, глядя на нее.
   -- Онъ всегда смѣется, глядя на меня, сказала Аріель, хлопая въ ладоши и бросая на меня торжествующій взглядъ.
   Я рѣшительно не знала, что мнѣ дѣлать. Вспышка Декстера, возбужденная моимъ намекомъ на первую жену Юстаса, заставляла меня быть очень осторожной и терпѣливо выжидать удобнаго случая снова навести разговоръ на этотъ предметъ. Но какъ было создать этотъ случай, который заставилъ-бы его раскрыть тайну, такъ тщательно имъ скрываемую? Одно было ясно, что если я дозволю ему спокойно разсказать сказку, то потеряю драгоцѣнное время, и потому я рѣшилась, несмотря на "десять когтей" Аріель, всячески мѣшать Декстеру въ удовлетвореніи его новаго каприза.
   -- Ну, м-съ Валерія, началъ онъ громко и гордо:-- слушайте. Ну, Аріель, напрягай всѣ свои умственныя способности. Я буду импровизировать романъ и поэму. Я начну съ старинной сказочной формулы: жили-были...
   Я ждала случая, чтобъ перебить его, но онъ на первыхъ-же словахъ самъ остановился и, бросивъ вокругъ себя дикій взглядъ, провелъ рукой нѣсколько разъ по лбу. Потомъ онъ тихо засмѣялся и промолвилъ:
   -- Надо, кажется, подстрекнуть мои дремлющія силы.
   Неужели его разсудокъ исчезъ? Я не замѣчала никакихъ признаковъ этого давно ожидаемаго, рокового событія, пока не возбудила въ его умѣ воспоминаній о покойной м-съ Мокаланъ. Была-ли теперешняя слабость только минутной случайностью, первымъ предостереженіемъ, какъ ему, такъ и намъ? Придетъ-ли онъ въ себя, если мы дадимъ ему время? Бенджаминъ заинтересовался сценой, происходившей передъ его глазами, и сталъ внимательно слѣдить за Декстеромъ чрезъ спинку его кресла. Даже Аріель была удивлена и тревожно смотрѣла на него, забывъ о моемъ присутствіи.
   Всѣ мы съ нетерпѣніемъ ждали, что онъ скажетъ, что онъ сдѣлаетъ.
   -- Арфу! воскликнулъ онъ:-- музыка меня возстановитъ.
   Аріель подала ему арфу.
   -- Господинъ, что съ вами? спросила она.
   Онъ махнулъ рукою, чтобъ она замолчала.
   -- Ода въ честь сочинителей, торжественно произнесъ онъ, обращаясь ко мнѣ;-- стихи и музыка, импровизированные Декстеромъ. Слушайте.
   Онъ сталъ медленно перебирать пальцами струны арфы, но мы не слышали ни мелодіи, ни.словъ. Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія голова его поникла и онъ припалъ къ арфѣ. Я вскочила и подошла къ нему. Уснулъ онъ или упалъ въ обморокъ?
   Я взяла его за руку и назвала по имени.
   Въ ту-же минуту Аріель встала между нами и грозно взглянула на меня. Однако Мизеримусъ Декстеръ услышалъ мой голосъ и, поднявъ голову, устремилъ на меня такой странный, спокойный взглядъ, какого я еще никогда не видывала.
   -- Возьми арфу, сказалъ онъ, обращаясь къ Аріель, очень слабымъ, усталымъ голосомъ.
   Полоумная Аріель, по глупости или на зло мнѣ, снова вывела его изъ терпѣнья.
   -- Что съ вами, господинъ? промолвила она, держа въ рукахъ арфу:-- что-же вы не разсказываете исторіи?
   -- Не надо никакой исторіи! воскликнула я;-- я хочу о многомъ переговорить съ м-ромъ Декстеромъ.
   -- Вы непремѣнно этого хотите? сказала Аріель, подходя ко мнѣ и поднявъ свою тяжелую руку.
   Но голосъ Декстера остановилъ ее.
   -- Поставь на мѣсто арфу, дура, сказалъ онъ сердито,-- и жди, пока мнѣ вздумается разсказывать исторію.
   Она смиренно повиновалась и отнесла арфу на другой конецъ комнаты.
   -- Я знаю, что возстановитъ мои силы, конфиденціально сказалъ Декстеръ, подвигая во мнѣ свое кресло:-- мнѣ необходимъ моціонъ. Я уже давно не трогался съ мѣста. Вы увидите, какъ движеніе хорошо на меня подѣйствуетъ.
   Онъ нажалъ пружину кресла и отправился въ свое обычное путешествіе по комнатѣ. Но тутъ, какъ и во всемъ остальномъ, обнаружилась происшедшая въ немъ громадная перемѣна. Кресло его уже не носилось вихремъ по комнатѣ, какъ прежде: оно подвигалось, но медленно, и онъ съ трудомъ приводилъ его въ движеніе. Наконецъ онъ остановился, едва переводя духъ.
   Мы слѣдовали за нимъ. Впереди шла Аріель, а потомъ я съ Бенджаминомъ. Декстеръ нетерпѣливо махнулъ рукой, желая сказать что-то мнѣ одной.
   -- Я совершенно отвыкъ отъ движенія, сказалъ онъ слабымъ голосомъ, когда я подошла къ нему:-- мнѣ сердце не позволяло весело летать по комнатѣ, поднимая шумъ и трескъ, во время вашего отсутствія.
   Всякій пожалѣлъ-бы его въ эту минуту! Даже Аріель поняла его грустное положеніе и начала жалобно стонать. Чародѣй, который одинъ могъ возбудить ея дремавшія чувства, подѣйствовалъ на нее такъ-же сильно своимъ безмолвнымъ равнодушіемъ, какъ и прямымъ обращеніемъ къ ея тупымъ умственнымъ способностямъ.
   -- Что съ вами, господинъ? Что-же вы не разсказываете сказки? повторила она, жалобно всхлипывая.
   -- Не слушайте ея, сказала я шопотомъ:-- вамъ нуженъ воздухъ. Пошлите за садовникомъ и поѣдемте погулять въ вашемъ кабріолетѣ.
   Но все было тщетно. Аріель хотѣла во что-бы то ни стало обратить на себя его вниманіе и ея мрачный голосъ повторялъ по-прежнему:
   -- Что-же вы не разсказываете сказки? Что-же вы не разсказываете сказки?
   Гордый духъ Декстера, наконецъ, въ немъ проснулся.
   -- Ахъ, ты чертовка! воскликнулъ онъ, поворачивая кресло и обращаясь къ ней;-- ты услышишь сказку. Я могу ее разсказать и разскажу. Вина! чего ревешь, идіотка? Дай мнѣ вина. Отчего прежде не пришла мнѣ эта мысль въ голову? Царственное вино Бургундіи -- вотъ что воскреситъ мои силы и разбудитъ ною голову. Дай всѣмъ стаканы. Честь и слава царю винъ, кло-де-вужо!
   Аріель открыла шкафъ въ нишѣ и подала вино. Декстеръ выпилъ полный стаканъ однимъ залпомъ и заставилъ насъ послѣдовать его примѣру. Конечно, я и Бенджаминъ сдѣлали только видъ, что пьемъ, но Аріель, по примѣру своего господина, осушила разомъ весь стаканъ. Вино почти мгновенно подѣйствовало на ея слабую голову. Она затянула глухимъ голосомъ какую-то пѣсню, которая въ сущности была безконечнымъ, механическимъ повтореніемъ двухъ словъ: "разскажите сказку, разскажите сказку!" Между тѣмъ Декстеръ налилъ себѣ второй стаканъ.
   -- Послушайтесь меня хоть разъ, промолвилъ шопотомъ Бенджаминъ:-- уѣдемте отсюда.
   -- Еще одну попытку, отвѣчала я, также шопотомъ,-- позвольте мнѣ еще одну, послѣднюю попытку.
   Аріель продолжала своимъ глухимъ, соннымъ голосомъ: "разскажите сказку! разскажите сказку!"
   Мизеримусъ Декстеръ поднялъ голову. Вино подѣйствовало и на него. На лицѣ его снова показался румянецъ, въ глазахъ его заблестѣла мысль. Царь Бургундіи воскресилъ его! Доброе старое вино сослужило мнѣ неоцѣнимую услугу. Я могла еще надѣяться на успѣхъ моей послѣдней попытки.
   -- Не надо сказки, сказала я:-- я хочу поговорить съ вами, м-ръ Декстеръ. Я не расположена слушать сказки.
   -- Не расположены! повторилъ онъ съ прежней, иронической улыбкой;-- я понимаю: вы думаете, что мое воображеніе оскудѣло, и не хотите прямо въ этомъ сознаться. Я докажу, что вы ошибаетесь, я докажу, что Декстеръ -- еще прежній Декстеръ. Замолчи, Аріель, или я тебя выгоню изъ комнаты. Сказка готова, вотъ здѣсь, м-съ Валерія, прибавилъ онъ, бросивъ на меня хитрый, знаменательный взглядъ;-- она васъ навѣрно заинтересуетъ, мой прелестный другъ. Вернемтесь къ камину и выслушайте сказку о "Госпожѣ и служанкѣ".
   Сказка о "Госпожѣ и служанкѣ", очевидно, была замаскированной исторіей и-съ Бьюли и ея горничной. Названіе сказки и взглядъ, брошенный имъ на меня, снова возбудили во мнѣ почти исчезнувшія надежды. Наконецъ, онъ пришелъ въ себя и къ нему возвратились его обычная проницательность и природная хитрость. Подъ предлогомъ разсказать сказку для Аріель, онъ, очевидно, хотѣлъ вторично сбить меня съ толку и навести на ложный слѣдъ. Онъ дѣйствительно сказалъ правду: Декстеръ все еще былъ прежній Декстеръ.
   Я взяла за руку Бенджамина и возвратилась къ камину.
   -- Есть надежда, шепнула я ему на ухо;-- не забудьте сигналовъ.
   Мы всѣ заняли наши прежнія мѣста. Аріель снова бросила на меня угрожающій взглядъ. Несмотря на дѣйствіе вина, расположившаго ее къ веселости, она все также рѣшительно давала мнѣ понять, что отразитъ всякую попытку съ моей стороны прервать разсказъ Декстера. Но теперь я горѣла еще большимъ желаніемъ, чѣмъ она, выслушать до конца сказку, Сюжетъ ея былъ полонъ западней для Декстера. Всякую минуту онъ могъ забыться и вмѣсто придуманныхъ обстоятельствъ разсказать истину; на каждомъ словѣ онъ могъ выдать себя.
   -- Публика разсѣлась-ли по мѣстамъ? Публика готова-ли? началъ онъ весело, поглядывая по сторонамъ;-- поверните ваше лицо въ мою сторону, прибавилъ онъ, нѣжно обращаясь во мнѣ;-- кажется, я прошу немногаго. Вы смотрите на червяка, ползающаго по землѣ, почему-же вамъ не смотрѣть на меня? Позвольте мнѣ искать вдохновенія въ вашихъ глазахъ, позвольте мнѣ насытиться вашимъ лицезрѣніемъ. Подарите улыбкой человѣка, счастье котораго вы нарушили. Благодарю васъ, благодарю васъ, свѣтъ моей жизни. Ну, теперь перейдемъ въ сказкѣ, сказалъ онъ, посылая мнѣ поцѣлуй и откидываясь на спинку кресла.-- Какую придать ей форму? Конечно, драматическую -- это лучшая, древнѣйшая, кратчайшая форма разсказа. Названіе простое, выразительное: "Госпожа и служанка". Мѣсто дѣйствія: романическая страна -- Италія; время: романическій вѣкъ -- XV столѣтіе. Посмотрите на Аріель. Она столько-же знаетъ о XV вѣкѣ, сколько кошка въ кухнѣ, а она уже глубоко заинтересована моимъ разсказомъ; счастливая Аріель!
   Аріель взглянула на меня, опьянѣвъ отъ вина и торжества надъ мнимой соперницей.
   -- Я знаю не болѣе кошки въ кухнѣ, повторила она съ самодовольной улыбкой.-- Я счастливая Аріель, а вы что?
   Мизеримусъ громко расхохотался.
   -- Что я вамъ говорилъ? воскликнулъ онъ:-- не правда-ли, она забавна? Дѣйствующія лица драмы, продолжалъ онъ:-- три женщины: Ангелика, благородная аристократка по душѣ и рожденію; Кунигунда, прелестный дьяволъ въ юбкѣ; Даморида, ея несчастная служанка. Сцена первая: мрачная комната подъ сводами въ старинномъ замкѣ; вечерѣетъ, совы кричатъ въ лѣсу, лягушки квакаютъ въ болотѣ. Посмотрите на Аріель! Слышно, какъ ея кости дрожатъ, прекрасная Аріель!
   -- Прекрасная Аріель, сонно повторила моя соперница, вызывательно смотря на меня.
   Мизеримусъ Декстеръ поднесъ къ губамъ стаканъ съ виномъ, который стоялъ подлѣ него на маленькомъ столикѣ, придѣланномъ въ его креслу. Я слѣдила за каждымъ его движеніемъ.
   Лицо его по-прежнему горѣло и глаза блестѣли. Поставивъ стаканъ на столъ и весело щелкнувъ языкомъ, онъ продолжалъ:
   -- Дѣйствующія лица: Кунигунда и Даморида. Кунигунда говоритъ: "Даморида".-- "Сударыня?" -- "Кто лежитъ больная въ комнатѣ надъ нами?" -- "Благородная Ангелика". Молчаніе. Кунигунда снова говоритъ:-- "Даморида".-- "Сударыня?" -- "Какъ обращается съ тобой Ангелика?" -- "Эта благородная женщина добра и милостива ко всѣмъ; она добра и милостива ко мнѣ".-- "Ухаживала ты за нею, Даморида?" -- Иногда, сударыня, чтобъ дать отдохнуть сидѣлкѣ".-- "Давала ты ей лекарство?" -- "Раза два".-- "Даморида, возьми ключъ и отопри шкатулку, вонъ на томъ столѣ". (Даморида исполняетъ приказаніе.) -- "Видишь ты зеленую стклянку?" -- "Вижу, сударыня".-- "Возьми ее". (Даморида повинуется.) -- "Знаешь-ли ты, что въ ней находится?" -- "Нѣтъ, сударыня".-- "Хочешь знать? (Даморида почтительно кланяется.) Это ядъ. (Даморида вздрагиваетъ и хочетъ оттолкнуть отъ себя ядъ, но Кунигунда знакомъ приказываетъ держать стклянку.) Даморида, я открыла тебѣ одну изъ моихъ тайнъ, сказать-ли тебѣ другую? (Даморида молчитъ отъ страха.) Я ненавижу Ангелику, она разлучаетъ меня со счастьемъ всей моей жизни. Ея судьба въ твоихъ рукахъ". (Даморида падаетъ на колѣни и, перекрестившись, какъ набожная особа, говоритъ):-- "Сударыня, вы меня пугаете; что это значитъ?" (Кунигунда подходитъ къ ней и, устремляя на нее страшный взглядъ, шопотомъ произноситъ):-- "Ангелика должна умереть такъ, чтобы никто меня не подозрѣвалъ. Ангелика должна умереть отъ твоей руки!"
   Онъ умолкъ и снова взялся за стаканъ, но на этотъ разъ не только омочилъ губы въ живительную влагу, а выпилъ большой глотокъ. Неужели силы снова его покидали? Я внимательно взглянула на него. Лицо его горѣло по-прежнему, но глаза потускнѣли. Дѣйствительно, я замѣтила, что послѣднія слова онъ произнесъ гораздо тише. Неужели его воображеніе оскудѣвало и вино уже болѣе на него не дѣйствовало?
   Мы всѣ ждали. Аріель безсознательно смотрѣла на него съ разинутымъ ртомъ. Бенджаминъ неподвижно ждалъ сигнала, держа на колѣняхъ открытую записную книжку я заслоняя ее рукою.
   -- Даморида, продолжалъ Мизеринусъ Декстеръ,-- услыхавъ эти страшныя слова, всплескиваетъ руками.-- "О! сударыня, сударыня! Какъ могу я убить такую прекрасную, благородную женщину! Зачѣмъ я подвину на нее руку?" -- "Затѣмъ, отвѣчаетъ Кунигунда,-- что ты обязана мнѣ повиноваться".-- "Нѣтъ, нѣтъ, сударыня! я не могу этого сдѣлать!" восклицаетъ Даморида, ударяя головою объ полъ.-- "Ты ничѣмъ не рискуешь, продолжаетъ Кунигунда:-- я отвлеку всѣ подозрѣнія отъ тебя и отъ меня".-- "Нѣтъ, нѣтъ! Я не могу, я не могу!" повторяетъ Даморида. Глаза Кунигунды блестятъ злобою, она вынимаетъ изъ-за пазухи...
   Декстеръ умолкъ и схватился рукою за голову. Онъ походилъ теперь на человѣка не страждущаго, но забывавшаго, что говорилъ. Я не знала, что мнѣ дѣлать: помочь-ли ему въ разсказѣ или молчать. Я ясно понимала его намѣреніе. Онъ хотѣлъ подъ видомъ итальянской сказки отвѣтить на мой вопросъ: какой поводъ могъ быть у служанки м-съ Бьюли въ убійству первой жены моего мужа. Если онъ могъ найти разумный поводъ, то достигъ-бы своей цѣли -- отвлечь меня отъ истиннаго пути въ моихъ поискахъ за правдой. Невинная горничная м-съ Бьюли сосредоточила бы на себѣ все мое вниманіе, и Декстеръ остался-бы въ покоѣ на-долго.
   Обдумавъ хорошенько мое положеніе, я рѣшилась молчать.
   Минуты шли за минутами. Я тревожно ждала. Если-бъ ему удалось сочинить вѣроятный поводъ въ преступленію горничной и придать своему вымыслу романическую форму, вполнѣ подходившую къ его сказкѣ, онъ доказалъ-бы, что владѣетъ своими умственными способностями въ большей степени, чѣмъ предполагалъ свидѣтельствовавшій его шотландскій докторъ. Вопросъ заключался въ томъ, удастся-ли ему это?
   Ему удалось. Конечно, придуманный имъ поводъ не былъ очень новымъ или убѣдительнымъ и, очевидно, стоилъ ему большого труда, но все-же, хорошо или дурно, онъ объяснилъ, почему служанка должна была совершить убійство.
   -- Кунигунда, продолжалъ онъ, вынимаетъ изъ-за пазухи сложенную бумагу и, развернувъ ее, говоритъ:-- "Взгляните сюда." -- Даморида смотритъ на бумагу и въ отчаяніи бросается къ ногамъ своей госпожи. Въ рукахъ Кунигунды позорная тайна прошедшей жизни служанки. Кунигунда можетъ сказать ей: -- "Выбирай одно изъ двухъ: или я открою твое прошедшее, которое опозоритъ тебя и твоихъ родителей, или ты исполнишь мою волю". Даморида могла-бы вынести позоръ, если-бъ онъ упалъ только на нее; но ея родители честные люди, она не можетъ ихъ опозорить. Что ей дѣлать? Смягчить сердце Кунигунды нѣтъ никакой надежды; ей остается только указать на матеріальныя преграды къ совершенію убійства.-- "Сударыня, сударыня! восклицаетъ она,-- какъ могу я это сдѣлать, когда сидѣлка постоянно въ комнатѣ?" -- "Она по временамъ спитъ и выходитъ изъ комнаты", отвѣчаетъ Кунигунда.-- "Сударыня, сударыня! продолжаетъ Даморида: -- дверь въ спальню заперта и у сидѣлки ключъ".
   Ключъ! я тотчасъ вспомнила о ключѣ, пропавшемъ въ Гленинчѣ. Онъ, повидимому, также спохватился и умолкъ. Я рѣшилась дать сигналъ Бенджамину и, облокотясь на ручку кресла, стала играть серьгою. Бенджаминъ немедленно вынулъ карандашъ и устроилъ записную книжку у себя на колѣняхъ, такъ, чтобъ Аріель не могла ее увидѣть, если-бъ она случайно взглянула на него.
   Мы терпѣливо ждали, пока Декстеру вздумается продолжать разсказъ. Молчаніе продолжалось долго. Онъ снова провелъ рукою по лбу. Глаза его дѣлались все мутнѣе и мутнѣе.
   -- На чемъ я остановился? спросилъ онъ наконецъ.
   Мои надежды разсѣялись такъ-же быстро, какъ воскресли. Но я отвѣчала, какъ ни въ чемъ не бывало:
   -- Вы остановились на томъ, когда Даморида сказала Кунигундѣ...
   -- Да, да, перебилъ онъ меня;-- но что-же она сказала?
   -- Она сказала: "дверь въ спальню заперта и ключъ у сидѣлки".
   -- Нѣтъ! воскликнулъ онъ съ жаромъ, привскакивая на своемъ креслѣ:-- вы ошибаетесь. Ключъ! Я никогда не говорилъ о ключѣ.
   -- Мнѣ показалось, что вы упомянули о ключѣ, м-ръ Декстеръ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ онъ: -- я говорилъ о чемъ-то другомъ, а вы забыли.
   Я не стала съ нимъ спорить, боясь дурныхъ послѣдствій. Мы снова стали ждать продолженія разсказа. Повинуясь, хотя и неохотно, моему капризу, Бенджаминъ записалъ слова, которыми мы помѣнялись съ Декстеромъ, и теперь онъ держалъ въ рукѣ карандашъ, готовый продолжать свою работу. Аріель тихо поддавалась усыпляющему вліянію, вина, пока голосъ Декстера раздавался въ ея ушахъ, но теперь она безпокойно смотрѣла на него.
   Онъ сидѣлъ молча, неподвижно, держа рукою голову, видимо стараясь собраться съ мыслями и отогнать отъ себя окружающій его мракъ.
   -- Что-же сказка? воскликнула, наконецъ, Аріель жалобнымъ голосовъ.
   Онъ вздрогнулъ, какъ-бы очнувшись отъ сна, и нетерпѣливо покачалъ головой, словно стряхивая съ себя угнетавшее его бремя.
   -- Потерпи немного, сказалъ онъ:-- сказка сейчасъ возобновится.
   Онъ съ отчаяніемъ ухватился за первую попавшуюся мысль, не заботясь, служила-ли она продолженіемъ прерваннаго разсказа или нѣтъ.
   -- Даморида упала на колѣни, произнесъ онъ,-- она залилась слезами. Она сказала...
   Онъ снова умолкъ и сталъ безсознательно глядѣть по сторонахъ...
   -- А какъ, бишь, я назвалъ другую женщину? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, ни въ кому прямо не обращаясь и какъ-бы говоря въ пространство.
   -- Вы назвали другую женщину Кунигундой, отвѣчала я.
   Услыхавъ звукъ моего голоса, онъ обратилъ свои глаза на меня, но его неподвижный, безсознательный взглядъ смотрѣлъ не на меня, а куда-то вдаль. Даже его голосъ измѣнился, когда онъ повторилъ мои слова. Онъ говорилъ тихо, глухо, беззвучно. Я слышала нѣчто подобное, сидя у постели Юстаса, когда онъ находился въ бреду. Неужели насталъ конецъ?
   -- Я назвалъ ее Кунигундой, повторилъ онъ,-- а другую я назвалъ...
   И онъ снова умолкъ.
   -- А другую вы назвали Даморидой, подсказала я.
   Аріель взглянула на Декстера съ испугомъ и дернула его за рукавъ, чтобъ обратить на себя вниманіе.
   -- Развѣ это сказка, господинъ? спросила она.
   -- Это сказка, отвѣчалъ онъ, несмотря на нее и по-прежнему устремивъ глаза въ пространство;-- но отчего Кунигундой? отчего Даморидой? Лучше госпожей и служанкой. Легче запомнить госпожу и служанку...
   Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и продолжалъ:
   -- Что-же служанка сказала госпожѣ? Что? Что? Что?
   Голосъ его пресѣкся. Черезъ мгновеніе онъ какъ-бы очнулся.
   Новая-ли мысль озарила его или онъ вдругъ вспомнилъ что-нибудь старое, давно забытое, невозможно сказать; только онъ продолжалъ съ неожиданной, лихорадочной поспѣшностью:
   -- "Письмо", служанка сказала -- письмо. О, сердце мое! Каждое слово поражаетъ кинжаломъ мое сердце. О! письмо страшное, страшное, страшное письмо!
   О чемъ онъ говорилъ? Что значили эти странныя слова? Не говорилъ-ли онъ о дѣйствительно случившихся событіяхъ въ Гленинчѣ, полагая, что продолжаетъ сказку? Послѣ исчезновенія всѣхъ другихъ умственныхъ способностей сохранилась-ли на мгновеніе его память? Говорилъ-ли онъ теперь роковую правду въ послѣднюю минуту передъ окончательнымъ сумасшествіемъ? Мнѣ стало страшно, дыханіе у меня спиралось.
   Держа карандашъ въ рукѣ, Бенджаминъ бросилъ на меня знаменательный взглядъ, какъ-бы предостерегая отъ грозившей опасности. Аріель казалась спокойной и довольной.
   -- Продолжайте, сказала она:-- мнѣ нравится сказка, продолжайте.
   Онъ продолжалъ, какъ человѣкъ, спящій съ открытыми глазами и говорящій во снѣ.
   -- Служанка сказала госпожѣ... нѣтъ, госпожа сказала служанкѣ: "Покажи ему письмо. Это надо, надо сдѣлать". Служанка сказала: "Нѣтъ, не надо. Не покажу. Пустяки. Пусть его страдаетъ. Мы его отстоимъ".-- "Покажи".-- "Нѣтъ".-- "Пусть будетъ, что будетъ. Покажи". Госпожа сказала...
   Онъ умолкъ и провелъ нѣсколько разъ рукою передъ глазами, какъ-бы что-то отгоняя отъ себя.
   -- Кто-же говорила послѣдняя? продолжалъ онъ: -- госпожа или служанка? Госпожа? Нѣтъ. Конечно, говоритъ служанка, громко, положительно. Подлецы, не дотрогивайтесь до стола. Тамъ дневникъ. Кальдершо, No 9. Спросить Данди. Вамъ недостать дневника. Я вамъ скажу на ухо: дневникъ приведетъ его въ висѣлицѣ. Я не хочу, чтобъ онъ былъ повѣшенъ. Какъ вы смѣете дотрогиваться до моего кресла? Мое кресло -- и. Какъ вы смѣете дотрогиваться до меня?
   Послѣднія слова озарили меня свѣтомъ. Я читала эти самыя слова въ отчетѣ процеса моего муха, въ показаніи помощника шерифа. Мизеримусъ Декстеръ произнесъ ихъ въ то время, когда полицейскіе агенты отбирали бумаги у моего мужа. Не было никакого сомнѣнія, что мысли его теперь сосредоточивались на роковой гленинчской тайнѣ.
   Аріель не давала ему ни минуты вздохнуть и безжалостно требовала окончанія разсказа.
   -- Зачѣмъ вы останавливаетесь, господинъ! воскликнула она:-- разсказывайте, разсказывайте! Что-хе сказала госпожа служанкѣ?
   -- Что сказала госпожа служанкѣ? повторилъ онъ, едва слышно смѣясь, и продолжалъ все быстрѣе и быстрѣе:-- госпожа сказала служанкѣ: "Его отстояли. Но что дѣлать съ письмомъ? Сожги его. Нѣтъ огня въ каминѣ. Нѣтъ спичекъ въ ящикѣ. Весь домъ вверхъ дномъ. Нѣтъ слугъ. Разорви письмо. Брось лоскутки въ корзинку съ ненужными бумагами. Выбрось все вмѣстѣ. Исчезла на-вѣки. О, Сара! Сара! Сара! Исчезла на-вѣки".
   -- О, Сара! Сара! Сара! Исчезла на-вѣки! повторила Аріель, хлопая въ ладоши;-- но скажите намъ, кто эта Сара?
   Губы его зашевелились, но голосъ такъ ослабъ, что я едва его слышала.
   -- Служанка сказала госпожѣ, началъ онъ снова: -- нѣтъ, госпожа сказала служанкѣ...
   Онъ вдругъ привскочилъ на креслѣ, всплеснулъ руками и воскликнулъ съ страшнымъ, дикимъ хохотомъ:
   -- Ха, ха, ха! Какъ смѣшно! Отчего вы не смѣетесь? Смѣшно! Смѣшно! Ха, ха, ха!..
   Онъ упалъ на спинку кресла. Дикій хохотъ перешелъ въ тихій вопль. Потомъ онъ тяжело вздохнулъ; глаза, обращенные въ потолку, смотрѣли безсмысленно, слѣпо, на открытыхъ губахъ закоченѣла безчувственная, неподвижная улыбка. Наконецъ, грянулъ ударъ Немезиды. Предсказаніе шотландскаго доктора исполнилось. Для Декстера настала мрачная, непробудная ночь.
   Послѣ первой минуты испуга, который, однако, не могъ уничтожить во мнѣ сожалѣнія къ несчастному, я бросилась къ нему на помощь. Я ничего не видѣла, ничего не слышала; я желала только одного -- возвратить его къ жизни, если это было еще возможно. Но не успѣла я сдѣлать и одного шага, какъ кто-то меня съ силою отдернулъ назадъ.
   -- Развѣ вы слѣпы! воскликнулъ Бенджаминъ, толкая меня къ дверямъ;-- посмотрите!
   Я обернулась.
   Аріель подбѣжала прежде меня къ Декстеру, приподняла его на креслѣ, обнявъ одной рукой; другой-же она размахивала индійскимъ кистенемъ, который схватила изъ собранія восточнаго оружія, висѣвшаго надъ каминомъ. Она совершенно преобразилась. Ея тупые глаза сверкали, какъ у дикаго звѣря, зубы скрежетали.
   -- Вы это сдѣлали! воскликнула она, съ ожесточеннымъ азартомъ грозя мнѣ кистенемъ;-- подойдите къ нему -- и я размозжу вамъ голову. Подойдите -- и отъ васъ не останется ни одной косточки!
   Бенджаминъ держалъ меня одной рукою, а другой отворилъ дверь. Я стояла неподвижно и смотрѣла на Аріель, которая какъ-то странно приковывала меня къ себѣ. Увидавъ, что мы быстро удалялись, она бросила на полъ кистень и, припавъ головой въ груди Декстера, стала громко всхлипывать.
   -- Господинъ! Господинъ! восклицала она,-- они не будутъ васъ болѣе сердить! Посмотрите на меня. Посмѣйтесь надо мною* Скажите: "Аріель, та дура". О! придите въ себя! Придите въ себя!
   Бенджаминъ вытащилъ меня въ другую комнату, и послѣднее, что я слышала, былъ дикій вопль несчастнаго созданія, которое любило Декстера, какъ преданная женщина и вѣрная собака. Тяжелая дверь затворилась за нами и Бенджаминъ заперъ ее на замокъ. Я очутилась въ круглой пріемной и долго плакала, какъ безпомощный ребенокъ. Такъ подѣйствовала на меня эта страшная сцена.
   -- Нечего плакать, спокойно сказалъ Бенджаминъ; -- лучше, Валерія, возблагодарить Бога, что вы здравы и невредимы. Пойдемте.
   Онъ вынулъ ключъ изъ замка и ми отправились внизъ. Послѣ минутнаго размышленія онъ отворилъ наружную дверь. Садовникъ по-прежнему работалъ въ саду.
   -- Вашему хозяину сдѣлалось дурно, сказалъ Бенджаминъ:-- а женщина, прислуживающая ему, потеряла голову, если у ней когда-нибудь была голова. Гдѣ живетъ ближайшій докторъ?
   Преданность садовника Декстеру выразилась въ такой-же грубой формѣ, какъ и любовь Аріель. Онъ бросилъ лопату и воскликнулъ:
   -- Хозяину дурно? Чортъ возьми! Я сбѣгаю за докторомъ. Я его скорѣе найду, чѣмъ вы.
   -- Скажите доктору, чтобъ онъ привелъ съ собою кого-нибудь, прибавилъ Бенджаминъ:-- ему, быть можетъ, понадобится помощь.
   Садовникъ остановился.
   -- Я помогу, сказалъ онъ,-- и никого другого не допущу.
   Когда онъ ушелъ, я сѣла на кресло въ передней и старалась успокоиться. Бенджаминъ ходилъ взадъ и впередъ, бормоча про себя:
   -- Оба его любятъ. Полу-обезьяна, полу-человѣкъ, а оба его любятъ. Я этого не могу понять.
   Черезъ нѣсколько времени садовникъ возвратился съ докторомъ, спокойнымъ, рѣшительнымъ человѣкомъ. Бенджаминъ пошелъ къ нему на встрѣчу.
   -- У меня ключъ, сказалъ онъ; -- пойти мнѣ съ вами наверхъ?
   Докторъ ничего не отвѣчалъ, но, взявъ за руку Бенджамина, отвелъ его въ сторону. Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ они разговаривали шопотомъ.
   -- Дайте мнѣ ключъ, сказалъ, наконецъ, докторъ вслухъ;-- вы не можете принести никакой пользы, а будете только ее раздражать.
   Съ этими словами онъ пошелъ въ лѣстницѣ въ сопровожденіи садовника.
   -- Могу я остаться здѣсь, сэръ? спросила я, останавливая его;-- меня очень тревожитъ, чѣмъ все это кончится.
   Прежде, чѣмъ отвѣчать, онъ пристально взглянулъ на меня.
   -- Вамъ лучше ѣхать домой, сударыня, произнесъ онъ;-- садовникъ знаетъ вашъ адресъ?
   -- Да, сэръ.
   -- Хорошо. Я увѣдомлю васъ обо всемъ. Послушайтесь меня, поѣзжайте домой.
   Бенджаминъ взялъ меня за руку. Я оглянулась и видѣла, какъ докторъ и садовникъ поднялись по лѣстницѣ.
   -- Нечего обращать вниманія на его слова, сказала я шопотомъ;-- подождемте въ саду.
   Бенджаминъ и слышать не хотѣлъ, чтобы я могла ослушаться доктора.
   -- Я отвезу васъ домой, сказалъ онъ.
   Я взглянула на него съ удивленіемъ. Мой старый другъ, обыкновенно столь смиренный и уступчивый, теперь выказывалъ такую твердость и рѣшительность, какихъ я въ немъ не подозрѣвала. Онъ повелъ меня черезъ садъ въ калиткѣ, гдѣ насъ дожидался кэбъ.
   По дорогѣ домой Бенджаминъ подалъ мнѣ свою записную книжку.
   -- Что мнѣ дѣлать со всѣмъ вздоромъ, который я тутъ записалъ? спросилъ онъ.
   -- Вы все записали! воскликнула я съ изумленіемъ.
   -- Когда я беру на себя какую-либо обязанность, то исполняю ее, отвѣчалъ онъ; -- вы не дали условленнаго сигнала, вы не подвинули своего стула, и я записалъ все до послѣдняго его слова. Что прикажете дѣлать? Выбросить памятную книжку за окошко?
   -- Дайте ее мнѣ.
   -- Что вы съ ней сдѣлаете?
   -- Не знаю. Я посовѣтуюсь съ м-ромъ Плейморомъ.
   

ГЛАВА XLI.
М-ръ Плейморъ.

   Въ тотъ-же вечеръ, несмотря на мою усталость, я написала м-ру Плеймору обо всемъ случившемся, прося его совѣта.
   Бенджаминъ записалъ слова Декстера стенографически, а потому его памятная книжка не могла мнѣ служить никакой помощью. По моей просьбѣ, онъ сдѣлалъ двѣ копіи и одну изъ нихъ я отправила къ м-ру Плеймору, а другую положила на свой спальный столикъ.
   Впродолженіи долгихъ безсонныхъ часовъ ночи я читала и перечитывала послѣднія слова Мизеринуса Декстера. Можно-ли было извлечь изъ нихъ какую-нибудь пользу? Они, казалось, не имѣли никакого смысла, и послѣ долгихъ усилій разрѣшить загадку я бросила бумагу въ отчаяніи. Всѣ блестящія надежды на успѣхъ безвозвратно разсѣялись. Можно-ли было разсчитывать, что возвратится разсудокъ бѣднаго Декстера? Вспоминая все, что я видѣла въ этотъ день, я не могла себя тѣшить подобной мыслью. Къ тому-же послѣднія строки медицинскаго свидѣтельства, прочтеннаго мною у м-ра Плеймора, сохранились въ моей памяти: "Когда случится катастрофа, то его друзьямъ нечего надѣяться на его выздоровленіе; однажды потерянное равновѣсіе умственныхъ силъ никогда не возстановится".
   Эти слова на слѣдующій день вполнѣ подтвердились. Садовникъ Декстера принесъ мнѣ обѣщанное письмо отъ доктора.
   Мизеримусъ Декстеръ и Аріель все еще оставались въ той комнатѣ, гдѣ мы ихъ видѣли. За ними ухаживалъ докторъ, но прежде, чѣмъ предпринять что-нибудь рѣшительное, онъ ожидалъ извѣстія отъ младшаго брата Декстера, которому онъ телеграфировалъ. Преданную Аріель невозможно было разлучить съ ея господиномъ, не прибѣгая въ насильственнымъ средствамъ, которыя употребляются только въ отношеніи бѣшеныхъ. Докторъ и садовникъ, оба очень сильные люди, не могли удержать этого бѣднаго существа въ сосѣдней комнатѣ, куда они сначала ее увели, но какъ только ей позволили возвратиться въ Декстеру, она совершенно успокоилась и, сидя у его ногъ, не спускала съ него глазъ.
   Еще грустнѣе было положеніе самого Декстера.
   "Мой паціентъ находится въ совершенномъ идіотствѣ", писалъ докторъ; а садовникъ вполнѣ подтвердилъ эти слова. Несчастный не сознавалъ преданности Аріель и даже не замѣчалъ ея присутствія. Цѣлыми часами онъ оставался въ летаргическомъ состояніи и выказывалъ интересъ только къ пищѣ; онъ ѣлъ и пилъ, какъ голодное животное, но не выражалъ никакихъ другихъ признаковъ жизни.
   -- Сегодня утромъ, сказалъ садовникъ,-- мы думали, что онъ очнулся. Онъ досмотрѣлъ вокругъ себя и сдѣлалъ какіе-то странные знаки рукой. Ни я, ни докторъ не могли догадаться, чего онъ желалъ. Но она, бѣдняжка, поняла, въ чемъ дѣло. Она молча пошла въ уголъ, принесла арфу и положила его руку на струны. Но все было тщетно. Онъ не могъ играть. Онъ сталъ кое-какъ перебирать струны, мурлыкая что-то про себя, но ничего изъ этого не вышло. Нѣтъ, онъ никогда не оправится. Не надо быть докторомъ, чтобъ это понять. Какъ я уже говорилъ вамъ, онъ ѣстъ и пьетъ -- и болѣе ничего. Дай Богъ, чтобъ поскорѣе это кончилось. Болѣе мнѣ нечего вамъ разсказывать, сударыня. Прощайте.
   Онъ вышелъ изъ комнаты со слезами на глазахъ; надо сознаться, что и я не могла удержаться отъ слезъ.
   Спустя часъ я получила болѣе радостное извѣстіе. М-ръ Плейморъ отвѣчалъ на мое письмо слѣдующей телеграмой: "Ѣду въ Лондонъ по дѣлу съ ночнымъ поѣздомъ; завтра буду завтракать у васъ".
   Въ назначенный часъ явился м-ръ Плейморъ. къ моему величайшему изумленію и радости, онъ далеко не раздѣлялъ моего отчаяннаго взгляда на положеніе нашего дѣла.
   -- Я не отрицаю, сказалъ онъ,-- что на вашемъ пути есть иного серьезныхъ преградъ, но я не пріѣхалъ-бы къ вамъ, если-бъ слова Декстера, записанныя м-ромъ Бенджаминомъ, не произвели на меня сильнаго впечатлѣнія. Я теперь полагаю, что вы можете питать надежду на успѣхъ, и предлагаю вамъ свои услуги,-- конечно, въ извѣстныхъ предѣлахъ. Несчастный злодѣй, теряя разсудокъ, далъ намъ средства узнать правду, чего мы никогда не добились-бы отъ него, если-бъ онъ сохранилъ свой умъ и хитрость.
   -- Увѣрены-ли вы, что его указанія приведутъ въ открытію правды? спросила я.
   -- Его указанія въ двухъ важныхъ отношеніяхъ совершенно справедливы. Вы правы, предполагая, что память сохранилась у него долѣе всѣхъ другихъ умственныхъ способностей. Я увѣренъ, что не онъ говорилъ, а его память безсознательно повторяла истинныя событія съ той минуты его разсказа, когда онъ впервые упомянулъ о письмѣ.
   -- Но какое это письмо? спросила я.-- Я рѣшительно ничего не понимаю.
   -- И я также, отвѣчалъ онъ откровенно;-- главную изъ преградъ, о которыхъ я только-что упомянулъ, именно и составляетъ это письмо. Покойная и-съ Мокаланъ должна была имѣть какое-нибудь отношеніе къ этому письму, иначе Декстеръ не сталъ-бы говорить о кинжалѣ, пронзающемъ его сердце, не сталъ-бы соединять ея имени со словами, въ которыхъ упоминается о разорваніи письма. Но болѣе о письмѣ я ничего не знаю. Кто его писалъ и что въ немъ писано -- тайна. Если мы желаемъ открыть эту тайну, что было-бы величайшимъ изъ нашихъ открытій, то намъ необходимо послать вѣрнаго человѣка за 3,000 миль, то-есть, говоря по-просту, въ Америку.
   Эти слова, конечно, привели меня втупикъ и я съ нетерпѣніемъ ждала ихъ разъясненія.
   -- Выслушавъ все, что я считаю своимъ долгомъ вамъ сказать, продолжалъ м-ръ Плейморъ,-- вы рѣшите, стоитъ-ли издерживать большую сумму на посылку агента въ Нью-Йоркъ. Я могу найти хорошаго человѣка, который отлично исполнитъ ваше порученіе, а издержки, въ томъ числѣ на телеграму...
   -- Не думайте объ издержкахъ! воскликнула я, выходя изъ терпѣнія отъ этого чисто-шотландскаго взгляда на дѣло, для котораго всегда важнѣе всего финансовая сторона;-- какое мнѣ дѣло до издержекъ, я хочу знать, что вы открыли.
   -- Какое ей дѣло до издержекъ, повторилъ онъ съ улыбкой;-- какъ это походитъ на женщину!
   Я могла-бы отвѣтить на это: "онъ думаетъ прежде всего объ издержкахъ; какъ это походитъ на шотландца". Но я была слишкомъ взволнована, чтобы терять время на остроуміе.
   -- Разскажите все, что вы открыли! воскликнула я, съ нетерпѣніемъ барабаня пальцами по столу.
   Онъ вынулъ изъ кармана полученную копію и указалъ на слѣдующія слова Декстера: "Что дѣлать съ письмомъ? Сожги его. Нѣтъ огня въ каминѣ. Нѣтъ спичекъ въ ящикѣ. Весь домъ вверхъ дномъ. Нѣтъ слугъ".
   -- Неужели вы понимаете эти слова? спросила я.
   -- Вспоминая прошедшее, я совершенно ихъ понимаю, отвѣчалъ онъ.
   -- И вы можете ихъ мнѣ объяснить?
   -- Очень легко. Въ этихъ, повидимому, непонятныхъ словахъ Декстеръ, благодаря своей памяти, повторялъ дѣйствительно случившіеся факты. Во время процеса вашъ мужъ удивилъ меня просьбой немедленно отказать всѣмъ своимъ слугамъ въ Гленинчѣ. Я долженъ былъ выдать имъ всѣмъ въ видѣ награды жалованье за три мѣсяца и прекрасные атестаты за ихъ вѣрную службу, но въ одинъ часъ выселить ихъ изъ дома. Юстасъ дѣйствовалъ въ этомъ случаѣ точно такъ-же, какъ онъ поступилъ въ отношеніи васъ. "Если я когда-нибудь возвращусь въ Гленинчъ, говорилъ онъ,-- то не буду въ состояніи смотрѣть въ лицо моимъ честнымъ слугамъ послѣ такого позора". Я никакъ не могъ уговорить его отказаться отъ этого намѣренія и былъ принужденъ удалить слугъ изъ дома, какъ онъ требовалъ, втеченіи одного часа, такъ-что они даже не окончили своихъ ежедневныхъ обязанностей. Домъ былъ оставленъ на попеченіе лицъ, жившихъ на опушкѣ парка, то-есть сторожа, его жены и дочери. Въ послѣдній день суда я приказалъ дочери сторожа привести на-сколько возможно всѣ комнаты въ порядокъ. Это была хорошая дѣвушка, но она не привыкла въ обязанностямъ горничной и, конечно, ей не приходило въ голову, что необходимо положить уголья въ каминъ и приготовить спички. Слова Декстера, безъ сомнѣнія, вполнѣ справедливо описываютъ положеніе его комнаты, когда онъ возвратился въ Гленинчъ изъ Эдинбурга съ Юстасомъ и его матерью. Изъ всего имъ сказаннаго можно вывести, что онъ разорвалъ въ своей спальнѣ таинственное письмо и, не имѣя средствъ сжечь лоскутки, бросилъ ихъ или подъ рѣшетку камина, или въ корзинку съ ненужными бумагами.. Во всякомъ случаѣ, онъ не могъ долго думать объ этомъ предметѣ. Въ этотъ день все дѣлалось въ Гленинчѣ впопыхахъ и вечеромъ-же Юстасъ съ матерью и Декстеромъ уѣхали въ Англію. Я самъ заперъ домъ и отдалъ ключи сторожу. При этомъ было рѣшено, что онъ будетъ смотрѣть за комнатами нижняго этажа, а его жена и дочь за спальнями верхняго. Получивъ ваше письмо, я тотчасъ отправился въ Гленинчъ, чтобъ допросить старуху о томъ, что она нашла въ спальняхъ, и особенно въ комнатѣ Декстера. Она помнила очень хорошо то время, когда домъ былъ запертъ, такъ-какъ она тогда сидѣла дома, страдая ревматизмомъ. Поэтому около недѣли спальни убирала ея дочь, и она, конечно, выбросила, весь соръ изъ комнаты Декстера. Я могу сказать, по личному осмотру, что въ этой комнатѣ не находится никакого слѣда разорванныхъ бумагъ. Гдѣ эта дѣвушка нашла остатки письма и что она съ ними сдѣлала, можно узнать только пославъ агента въ Нью-Йоркъ, куда она отправилась съ мужемъ въ прошломъ году. Теперь зависитъ отъ васъ -- посылать или не посылать агента. Я ни мало не желаю обманывать васъ ложными надеждами и подбивать на такой значительный расходъ. Если эта женщина и помнитъ, что она тогда сдѣлала съ разорванными бумагами, то, конечно, будетъ очень трудно найти ихъ теперь, послѣ такого продолжительнаго времени. Не торопитесь рѣшать это дѣло. У меня много занятій въ Сити и я могу вамъ дать весь сегодняшній день на размышленіе.
   -- Пошлите агента въ Нью-Йоркъ съ первымъ пароходомъ, сказала я,-- вотъ и все, м-ръ Плейноръ, мнѣ нечего болѣе размышлять.
   Онъ неодобрительно покачалъ головой. Въ моемъ прежнемъ свиданіи съ нимъ намъ не случалось говорить о денежныхъ дѣлахъ и теперь я впервые познакомилась съ исключительно-шотландской стороной его характера.
   -- Вы еще не знаете, что это можетъ стоить! воскликнулъ онъ, вынимая изъ кармана свою записную книжку съ видомъ человѣка, изумленнаго и скандализированнаго.-- Подождите, пока я подведу итогъ въ англійскихъ и американскихъ деньгахъ.
   -- Я не могу ждать. Я хочу скорѣе открыть истину.
   Но, не обращая никакого вниманія на мои слова, онъ продолжалъ:
   -- Агентъ поѣдетъ во второмъ классѣ и возьметъ обратный билетъ. Въ платѣ за проѣздъ считается и пища, а онъ, слава-богу, членъ общества трезвости и не станетъ пьянствовать на вашъ счетъ. Прибывъ въ Нью-Йоркъ, Онъ остановится въ дешевомъ, нѣмецкомъ трактирѣ, гдѣ съ него возьмутъ за комнату и пищу...
   Я потеряла всякое терпѣніе и, вынувъ изъ ящика стола мою книжку съ чеками, подписала бланкъ и подала его м-ру Плеймору.
   -- Выставьте, какую нужно сумму, сказала я,-- а теперь ради Бога возвратимся къ Декстеру.
   М-ръ Плейморъ откинулся на спинку своего кресла и поднялъ руки и глаза къ небу. Эта торжественная поза меня нисколько не поразила и я продолжала, читая замѣтки Бенджамина:
   -- Что хотѣлъ сказать Декстеръ, говоря: "Бальдершо, No 9. Спросить Данди. Бамъ не достать дневника. Я скажу вамъ на ухо: дневникъ приведетъ его въ висѣлицѣ". Какимъ образомъ Декстеръ узналъ содержаніе дневника моего мужа? Что означаютъ слова: Бальдершо, No 9, и пр.? Неужели все это факты?
   -- Да, факты, отвѣчалъ м-ръ Плейморъ; -- они перепутаны между собою, но все это положительные, достовѣрные факты. Бальдершо -- одинъ изъ кварталовъ Эдинбурга, пользующійся очень дурной репутаціей. Писецъ, служащій въ моей конторѣ и исполняющій иногда мои конфиденціальныя порученія, вызвался отыскать Данди въ No 9. Это дѣло было не легкое и онъ взялъ съ собою человѣка, знавшаго отлично этотъ кварталъ. No 9 оказался лавкою для продажи и покупки стараго желѣза и тряпья, а Данди подозрѣвали, кромѣ того, въ пріемѣ краденыхъ вещей. Благодаря вліянію товарища и банковому билету (который можно поставить въ счетъ американской экспедиціи) мой писецъ заставилъ проговориться Данди. Не желая васъ утруждать излишними подробностями, скажу только, что Данди за двѣ недѣли до смерти м-съ Мокаланъ сдѣлалъ два ключа по восковымъ моделямъ замковъ. Таинственные пріемы заказчика возбудили сомнѣніе въ Данди и, наведя справки, онъ узналъ, что заказъ сдѣланъ для Мизеримуса Декстера. Подождите, я еще не кончилъ. Прибавьте къ этимъ свѣденіямъ непостижимое знакомство Декстера съ дневникомъ вашего мужа -- и вамъ будетъ ясно, что модели замковъ, по которымъ Данди дѣлалъ ключи, были сняты съ замковъ ящика, въ которомъ хранился дневникъ, и двери въ спальню. Я предчувствую, какія открытія можно сдѣлать при дальнѣйшемъ изслѣдованіи дѣла, но теперь объ этомъ нечего говорить. Декстеръ, какъ я уже вамъ объяснилъ, является отвѣтственнымъ лицомъ за смерть м-съ Мокаланъ. Въ чемъ именно заключается эта отвѣтственность, вы теперь можете открыть. Скажу болѣе: въ теперешнемъ положеніи дѣла вы обязаны, ради правосудія и ради вашего мужа, обнаружить истину. Что-же касается трудностей вашего предпріятія, то онѣ не должны васъ пугать. Величайшія трудности въ концѣ концовъ подаются соединеннымъ силамъ терпѣнія, рѣшительности и экономіи.
   Произнеся послѣднія слова съ особеннымъ удареніемъ, м-ръ Плейморъ всталъ и началъ прощаться.
   -- Еще одно слово, сказала я, протягивая ему руку:-- можете вы посѣтить Мизеримуса Декстера прежде, чѣмъ вы уѣдете въ Эдинбургъ? Судя по словамъ садовника, его братъ вѣрно уже пріѣхалъ. Мнѣ было-бы большимъ утѣшеніемъ получить черезъ васъ достовѣрныя свѣденія о Декстерѣ.
   -- Я такъ и намѣревался, отвѣчалъ м-ръ Плейморъ; -- но помните, что я не надѣюсь на его выздоровленіе и только желаю убѣдиться, способенъ-ли его братъ печься о немъ. Этотъ несчастный человѣкъ сказалъ свое послѣднее слово,-- по крайней мѣрѣ, въ отношеніи насъ.
   Онъ пошелъ къ двери, но, отворивъ ее, снова вернулся.
   -- Что касается посылки агента въ Америку, то я буду имѣть честь представить вамъ краткую смѣту...
   -- Къ чему все это, м-ръ Плейморъ?
   -- Я представлю вамъ, сударыня, краткую смѣту расходовъ, которые потребуются для этого предпріятія. Будьте такъ добры, просмотрите основательно всѣ цифры и напишите замѣчанія противъ статей, которыя вы сочтете возможнымъ совратить. Потомъ, если вы одобрите смѣту, то выставьте слѣдуемую сумму на вашемъ чекѣ, потому что я не могу, по совѣсти, взять такой легкомысленный и неправильный документъ, какъ бланковый чекъ. Этотъ лоскутокъ бумаги нарушаетъ всѣ законы экономіи и противорѣчитъ всѣмъ принципамъ моей жизни. Прощайте, м-съ Юстасъ, прощайте.
   Онъ положилъ чекъ на столъ и, низко поклонившись, вышелъ изъ комнаты. Между прочими странными человѣческими заблужденіями видное мѣсто занимаетъ упорный обычай англичанъ недоумѣвать, почему шотландцы имѣютъ въ жизни такой блестящій успѣхъ.
   

ГЛАВА XLII.
Извѣстія.

   Въ тотъ-же день вечеровъ я получила кратную свѣту, написанную рукою м-ра Илеймора. Это былъ очень характеристичный документъ. Издержки на посылку въ Америку агента были разсчитаны до малѣйшихъ подробностей, до шилинговъ и пенсовъ, и обрѣзаны до послѣдней возможности. Изъ сожалѣнія въ несчастному, я нѣсколько увеличила общую сумму на чекѣ, но я еще не знала, съ кѣмъ имѣла дѣло: м-ръ Плейморъ возвратилъ мнѣ лишнія деньги и увѣдомилъ, что агентъ уже отправился въ путь съ той суммой, которая ему слѣдовала.
   При смѣтѣ была приложена записка, въ которой стряпчій описывалъ, хотя и очень кратко, свое посѣщеніе Мизеримуса Декстера.
   Положеніе его нисколько не измѣнилось. Его братъ пріѣхалъ вмѣстѣ съ опытнымъ докторомъ душевныхъ болѣзней, который, однако, отказался дать свое мнѣніе прежде основательнаго изслѣдованія паціента. Поэтому было рѣшено помѣстить Мизеримуса Декстера въ больницу умалишенныхъ, принадлежавшую этому доктору. Единственное затрудненіе представляла вѣрная Аріель, которая не покидала своего господина ни на одну минуту, ни днемъ, ни ночью, со времени катастрофы. У нея не было ни друзей, ни денегъ. Директоръ больницы не могъ принять ее безъ платы, а братъ Декстера объяснилъ, что не имѣетъ средствъ для принятія на себя этого расхода. Насильственная разлука съ единственнымъ существомъ, котораго она любила, и помѣщеніе въ качествѣ нищей въ общественную богадѣльню или больницу -- вотъ что ожидало несчастное созданіе, если никто втеченіи недѣли не оказалъ-бы ей помощи.
   При этихъ обстоятельствахъ добрый м-ръ Плейморъ, забывъ объ экономіи и побуждаемый только чувствомъ человѣколюбія, предложилъ составить частную подписку и самъ первый подписалъ свое имя на листѣ.
   Мнѣ кажется излишнимъ упоминать, что я тотчасъ написала брату Декстера, прося его отправить въ больницу умалишенныхъ Аріель вмѣстѣ съ Мизеримусомъ, и что я принимаю на себя всѣ расходы до окончанія подписки. На это докторъ охотно согласился, но положительно отказалъ въ моей просьбѣ дозволить ей ухаживать по-прежнему за Декстеромъ въ больницѣ, говоря, что это противорѣчило-бы всѣмъ правиламъ и порядкамъ его заведенія. Однако, послѣ долгихъ просьбъ мнѣ удалось добиться, что Аріель обѣщали допускать до ея господина ежедневно на нѣсколько часовъ, въ его комнату и во время прогулки. Къ чести человѣчества я обязана прибавить, что принятой мною на себя расходъ вскорѣ покрылся подпиской, которая въ рукахъ Бенджамина шла очень успѣшно; друзья и даже постороннія лица, услыхавъ о грустной исторіи Аріель, съ удовольствіемъ жертвовали деньги.
   На другой день послѣ посѣщенія м-ра Плеймора я получила письмо изъ Испаніи отъ свекрови. Невозможн ердите вы ее или заставите плакать. Это все для ее же блага, для того, чтобы спасти безумную от опасностей, о которых она и не помышляет. Вы не жалейте ее, когда она будет говорить, что делает все это ради меня. Посмотрите! Она сама идет на то, чтобы ее оскорбляли, обманывали. Остановите ее, остановите!" Несмотря на то что все это говорилось в забытьи, часы, проводимые мною у его постели, были для меня часами скорби и муки, причиной которых он был совершенно невольно.
   Проходили недели, а он все был между жизнью и смертью.
   Я не вела в то время никаких записей и не помню хорошенько, какого именно числа произошла в нем перемена; помню только одно, что в прекрасное зимнее утро мы освободились от тягостной неизвестности. Доктор был у постели, когда больной пришел в себя. В ту минуту, когда Юстас раскрыл глаза, доктор сделал мне знак молчать и удалиться. Свекровь моя и я тотчас же поняли, что это значит. От полноты души возблагодарили мы Господа за возвращение нам одной -- мужа, другой -- сына.
   В тот же вечер, оставшись одни, мы заговорили о будущем в первый раз по отъезде нашем из Англии.
   -- Доктор сказал мне,-- сообщила мистрис Маколан,-- что Юстас еще слишком слаб и в продолжении нескольких дней не в состоянии будет вынести никакого волнения. У нас еще достаточно времени, чтобы обдумать, сказать ему или нет, что он обязан своей жизнью настолько же вашим попечениям, насколько и моим. Неужели у вас хватит духу оставить его теперь, когда Божие милосердие возвратило его нам с вами?
   -- Если б я спросила только свое сердце,-- ответила я, -- то никогда не оставила бы его.
   Мистрис Маколан взглянула на меня с удивлением.
   -- А кого же хотите вы слушать? -- спросила она.
   -- Если мы оба будем живы,-- ответила я,-- то мне следует позаботиться о его будущем счастье, а также и о своем. Я многое могу вынести, матушка, но не в состоянии буду вынести, если он снова покинет меня.
   -- Вы несправедливы к нему, Валерия, я абсолютно уверена в том, что он не в состоянии будет снова покинуть вас!
   -- Дорогая мистрис Маколан, разве вы забыли, что он говорил обо мне, когда мы с вами сидели у его кровати?
   -- Но он говорил в бреду. Разве можно воспринимать всерьез слова, вырывавшиеся из его уст в бреду?
   -- Трудно противостоять матери, отстаивающей своего сына,-- сказала я.-- Дорогой и лучший друг мой, я не возлагаю на Юстаса ответственности за его слова, но смотрю на них как на предостережение. Дикие речи, вырывавшиеся у него в бреду, были лишь повторением того, что он говорил мне, полный здоровья и сил. Чего ради я буду надеяться, что он изменит свои мысли в отношении меня? Ни разлука, ни страдания не изменили его. В горячечном бреду, как и в полном разуме, он сомневается во мне. Я вижу только одно средство возвратить его доверие к себе -- это уничтожить повод его разлуки со мной. Нет никакой надежды убедить его, что я верю в его невиновность, надо показать ему, что и не нужно никакой веры, доказать ему, что он невиновен во взводимом на него преступлении.
   -- Валерия! Валерия! Вы попусту теряете время и слова. Неужели опыт не убедил вас, что это дело невозможное.
   Я не отвечала, мне нечего было сказать, кроме того, что я уже говорила.
   -- Если вы хотите опять посетить Декстера из сострадания к сумасшедшему и жалкому созданию, которое уже раз оскорбило вас,-- продолжала моя свекровь,-- то вы должны отправиться к нему в сопровождении меня или другого лица. Вы можете провести у него лишь столько времени, чтобы успокоить его взволнованный ум. После этого вы должны его оставить. Предположим даже, что Декстер был бы в состоянии помочь вам, но для этого нужно будет обращаться с ним по-дружески, с полным доверием, позволить ему близкие, интимные отношения, а разве это возможно после случившегося в доме Бенджамина? Отвечайте мне честно.
   Я рассказала ей во время путешествия о последнем своем свидании с Декстером, и она воспользовалась им, пытаясь уговорить меня отказаться от моих планов. Конечно, я не имею нрава осуждать ее за это, цель оправдывает средства. Но как бы то ни было, я должна была отвечать ей, если не хотела оскорбить ее. Итак, я ответила ей, что никогда не смогу допустить дружеских отношений с Декстером как с человеком, достойным доверия.
   Мистрис Маколан не теряла надежды повлиять на мое решение.
   -- Хорошо, -- сказала она. -- Этот путь закрыт для вас. Тогда на что вы надеетесь? Что хотите вы предпринять?
   На эти вопросы в настоящий момент я не могла дать удовлетворительного ответа. Я чувствовала какую-то странную неловкость и молчала. Мистрис Маколан нанесла мне последний удар, довершивший ее победу.
   -- Мой бедный Юстас слабохарактерен и мрачно настроен, но он не может быть человеком неблагодарным. Дитя мое! Вы заплатили ему добром за зло, вы доказали ему свою глубокую, преданную любовь, подвергая себя всяким трудностям и опасностям ради него. Верьте мне, верьте ему! Он не в силах противостоять вам. Дайте ему увидеть дорогое лицо, которым он бредил, смотрящее на него с прежней любовью, и он ваш на всю жизнь.
   Она встала и прикоснулась губами к моему лбу, в голосе ее слышалась нежность, к которой я не считала ее способной.
   -- Скажите "да", Валерия,-- прибавила она шепотом, -- и вы будете и мне и ему еще дороже прежнего.
   Мое сердце соглашалось с ней, но разум колебался. От мистера Плеймора не было писем, которые могли бы руководить мною и поддержать меня. Я так долго и так тщетно сопротивлялась, так много страдала, потерпела столько неудач и разочарований, а теперь Юстас в соседней комнате мало-помалу возвращается к жизни, как было тут устоять? Все было кончено. Сказав "да" (если б Юстас подтвердил слова матери), я отказывалась от заветной своей цели, прощалась с благородной и дорогой надеждой всей моей жизни. Я знала это и сказала "да".
   Итак, прощай, великое дело! Добро пожаловать, покорность и смирение, что и доказывало мое поражение.
   Мы со свекровью спали в одной комнате под крышей, это все, что нам могли предложить в гостинице. Ночь, последовавшая за этим разговором, была очень холодная, и мы не могли согреться, несмотря на все капоты и пледы. Свекровь моя заснула, но я не могла сомкнуть глаз. Я была слишком несчастна, думая о своем положении и о том, как примет меня муж мой.
   Прошло несколько часов в этих грустных размышлениях, как вдруг я почувствовала какое-то странное ощущение, удивившее и встревожившее меня. Я вскочила на постели, едва переводя дыхание. Это движение разбудило мистрис Маколан.
   -- Что с вами? -- спросила она. -- Вам дурно?
   Я старалась объяснить, как могла. Она, казалось, тотчас же поняла, в чем дело. Она обняла меня и крепко прижала к груди.
   -- Мое бедное, невинное дитя, возможно ли, чтобы вы не знали? Неужели я в самом деле должна объяснить вам?
   И она потом сказала мне несколько слов. Никогда не забуду я смятения чувств и ощущений, вызванных во мне этими словами. Радость, страх, изумление, удовольствие, гордость и смирение наполнили мою душу и сделали меня совершенно новой женщиной. Только теперь я узнала это. Если Господь продлит мою жизнь на несколько месяцев, то я могу испытать величайшую и святую радость на земле -- быть матерью.
   Я не знаю, как наступило утро, помню только, что я вышла подышать свежим зимним воздухом на открытой поляне перед гостиницей.
   Я уже сказала, что чувствовала себя другой женщиной. Утро застало меня с новыми силами и новой решимостью. Думая о будущем, я должна была заботиться не об одном муже. Его доброе имя принадлежало теперь не только ему и мне, оно должно было сделаться драгоценным наследием нашего ребенка. Что же я сделала, не зная еще, что скоро буду матерью? Я отказалась от надежды возвратить мужу незапятнанное имя. Наш ребенок мог со временем услышать, как злые языки скажут: "Твой отец обвинялся в убийстве и никогда не был полностью оправдан". Могла ли я с такими мыслями спокойно ожидать разрешения от бремени? Нет, я должна найти в себе силы и постараться заставить Декстера проговориться, должна снова вступить в борьбу и открыть истину, чтобы очистить имя моего мужа и отца моего будущего ребенка.
   Я вернулась домой с твердой решимостью. Я открыла душу своему другу и матери-свекрови и откровенно рассказала ей о происшедшей во мне перемене.
   Она была не только разочарована, но и сильно огорчена. По ее мнению, случилось то, чего она боялась. К нашему общему счастью, новые узы должны крепко связать меня с мужем. Все другие соображения не должны были иметь никакого значения. Если я теперь покину Юстаса, то совершу бессердечный и безумный поступок, о котором до конца жизни своей буду сожалеть.
   Тяжелая борьба происходила во мне, сомнения терзали мою душу, но я держалась непреклонно. Честь отца -- наследие ребенка, вот мысль, на которой я всячески старалась сосредоточиться. Мое природное упрямство поддержало меня, как говорила мистрис Маколан. Время от времени я ходила взглянуть на Юстаса во время его сна, и это укрепляло мою решимость. Я не могу объяснить свое душевное состояние, могу только рассказать, что происходило в это тяжелое для меня время.
   Я сделала одну уступку мистрис Маколан: согласилась отложить на два дня свою поездку в Англию. Мистрис Маколан надеялась, что я за эти два дня могу изменить свое решение.
   Отсрочка эта оказалась для меня очень полезной. На другой день начальник госпиталя посылал за почтой в ближайший город. Посыльный его привез мне письмо. Почерк на конверте показался мне знакомым, и действительно, это был ответ мистера Плеймора.
   Если мне грозила опасность изменить своим планам, добрый адвокат спас меня от этого. Следующие строки докажут, насколько он ободрил и поддержал меня в ту минуту, когда я так нуждалась в друге и опоре.
  
   "Теперь позвольте мне рассказать вам,-- писал он,-- что сделал я для проверки того заключения, к которому привело меня ваше письмо.
   Я разыскал одного из слуг, стоявших на карауле у дверей комнаты мистрис Юстас Маколан в ночь ее кончины. Он помнит как нельзя лучше, что Мизеримус Декстер проехал мимо них в своем кресле, когда уже весь дом был погружен в сон. Декстер обратился к ним с вопросом: "Я полагаю, что не запрещено входить в кабинет? Я не могу спать после всего случившегося и несколько развлекусь чтением". Люди эти не получали приказания не допускать в кабинет. Они знали, что дверь в спальню покойной была заперта, и ключи находились у доктора Геля. Они позволили Декстеру войти в кабинет. Он запер за собой дверь, выходившую в коридор, и некоторое время оставался не в кабинете, как полагали слуги, а в спальне, как он признался вам. Теперь, каким образом он вошел туда? Не иначе как с помощью ключа от кабинетной двери. Долго ли он там оставался, неизвестно, но это пустяки. Слуга помнит только, что он вышел оттуда "бледный, как смерть" и проехал мимо, не говоря ни слова.
   Вот факты. Вывод из них имеет очень важное значение и подтверждает высказанное вам мною мнение. Вы, вероятно, помните, о чем мы говорили.
   Теперь обратимся к вам. Вы невинным образом возбудили в Декстере такое чувство, которое нет надобности определять. Действительно, в вашей фигуре и в ваших манерах есть что-то, напоминающее первую Юстас Маколан, я сам это заметил, и это должно было произвести впечатление на расстроенный мозг Декстера. Не распространяясь более об этом предмете, я только напомню вам, что он доказал, насколько велико ваше на него влияние; он так взволнован в вашем присутствии, что не в состоянии обдумывать своих слов. Весьма возможно и даже очень вероятно, что он еще более выдаст себя, если представится к тому случай. Ввиду ваших собственных интересов я должен говорить с вами совершенно откровенно. Я не сомневаюсь, что вы приблизились к своей цели со времени вашего отъезда из Эдинбурга. Я вижу это из вашего письма, и мое открытие еще более подтверждает, что Декстер находился в тайных сношениях с покойной, сношениях, совершенно невинных с ее стороны, не только в день смерти, но и за несколько недель перед тем. Я убежден и не могу скрыть от вас, что если бы нам удалось открыть, какого рода были эти сношения, то, вероятно, невиновность вашего мужа будет доказана открытием истины. Как честный человек я и не могу скрыть этого от вас и не могу по совести советовать рисковать тем, чем вы рискуете, това увидевшись с Декстером. В этом трудном и щекотливом деле я не могу и не хочу брать на себя ответственность. Вы должны сами решить. Я же прошу у вас одной милости, сообщите мне, на что вы решитесь".
  
   То, что казалось величайшей трудностью для моего почтенного корреспондента, вовсе не представлялось мне препятствием. Мой ум вовсе не так был настроен, и, прежде чем успела окончить письмо, я уже решилась повидаться с Декстером.
   На другой день отходила почта во Францию, было свободное место рядом с кондуктором. Ни с кем не посоветовавшись, по обыкновению своему быстро, очертя голову, я заняла это место.
  

Глава XVII
НА ОБРАТНОМ ПУТИ

   Если бы я путешествовала в своем собственном экипаже, последующие главы, вероятно, не были бы написаны: после какого-нибудь часа пути я вернулась бы назад.
   Кто может быть постоянно тверд? Задавая этот вопрос, я обращаюсь к женщинам, а не к мужчинам. Я быстро приняла решение, несмотря на сомнения и предостережения мистера Плеймора, несмотря на влияние моей свекрови, и заняла место в почтовом экипаже, отправляющемся во Франсино. Не прошло десяти минут после того, как мы отъехали из гостиницы, и мужество изменило мне. Тогда я сказала себе: "Несчастная, ты бросила своего мужа". В продолжение нескольких часов я готова была бы отдать все на свете, чтобы остановить экипаж. Я ненавидела кондуктора, добрейшего человека. Я ненавидела маленьких испанских лошадок, везших нас и весело звеневших своими бубенчиками. Я ненавидела светлый день, так оживлявший все в природе, и животворный воздух, которым я дышала. Никогда не испытывала я такого мучительного путешествия, как эта спокойная и безопасная поездка к границе. В сердечном горе моем было у меня одно утешение -- это похищенная мною прядь волос Юстаса. Мы отправились в предрассветный час, когда он спал еще крепким сном. Я прокралась в его комнату, поцеловала его, вдоволь наплакалась над ним и отрезала у него прядь волос, не боясь быть замеченной. Как у меня хватило духу расстаться с ним тогда, я и сама не знаю. Помнится мне, что свекровь моя помогала мне в том совершенно бессознательно. Она вошла в комнату, твердая, холодная, и надменно сказала мне: "Если вы решились ехать, Валерия, то экипаж готов". При таких обстоятельствах поступила бы так же каждая женщина с характером, как я. Я решилась -- и уехала.
   И потом я же сожалела о том! Бедное создание -- человек!
   Время, как известно, великий целитель всяких печалей и скорбей. Но, по моему мнению, ему приписывают уж слишком много чести в этом деле. Пространство и перемена впечатлений гораздо полезнее и действеннее в этом случае. На железной дороге к Парижу я была уже в состоянии проанализировать свое положение. Я теперь сознавала, что уверенность моей свекрови могла быть ошибочна насчет приема, который бы оказал мне муж мой после первой вспышки изумления и радости. Предположим, что я рисковала, возвращалась к Мизеримусу Декстеру, но разве не было бы опрометчиво и безрассудно с моей стороны явиться незваной к мужу, который объявил, что супружеское счастье для нас невозможно и семейная жизнь наша кончена. К тому же кто мог знать, что будущее не оправдает меня не только перед собой, но и перед ним. Может быть, я со временем услышу от него: "Она занималась расследованиями, до которых ей не было никакого дела; она была упрямая и не слушала никаких доводов; она бросила меня, когда другая женщина не сделала бы этого, но она все это загладила и доказала, что она была права".
   Я прибыла в Париж через день и написала оттуда три письма: одно к Бенджамину, которого уведомляла, что приеду на следующий день вечером, другое -- к Плеймору, желая вовремя дать ему знать, что решилась сделать последнюю попытку проникнуть в гленинчскую тайну; третье -- к Юстасу, очень короткое. Я признавалась ему, что ухаживала за ним все это время, пока он был в опасности, объясняла ему причину, заставившую меня его покинуть, и умоляла не думать обо мне дурно, пока время не докажет ему, что я любила его нежно и горячо. Это письмо я вложила в другое, адресованное к моей свекрови, ей предоставляла я отдать его сыну, когда она найдет это своевременным. Я положительно запрещала ей сообщать Юстасу о новых узах, соединявших меня с ним. Хотя он сам бросил меня, я не хотела, чтобы он услышал эту весть из чужих уст. Почему? Есть вещи, о которых я позволяю себе умалчивать, и эта принадлежит к числу их.
   Написав письмо, я исполнила свой долг.
   Теперь я была совершенно свободна поставить последнюю карту в своей игре -- в темном сомнительном деле, в котором шансы были одинаковы, как против меня, так и за меня.
  

Глава XVIII
ПО ДОРОГЕ К ДЕКСТЕРУ

   -- Клянусь небом, Валерия, сумасшествие этого чудовища заразительно, и вы подверглись этому бедствию, -- заявил Бенджамин, когда я, возвратившись к нему в дом, сообщила ему о своем намерении посетить Декстера.
   Решившись добиться своего, я старалась воздействовать нежными убеждениями и умоляла доброго моего друга иметь терпение.
   -- Помните, что я уже говорила вам, как для меня важно увидеться с Декстером еще раз? -- прибавила я.
   Я только подлила масла в огонь.
   -- Увидеться с ним еще раз? -- вскричал он в негодовании.-- Увидеться после того, как он оскорбил вас под моей кровлей, в этой самой комнате! Не может быть, чтобы я слышал это наяву!
   Я поступила несправедливо, я знаю, но негодование Бенджамина было так велико, что возбудило во мне непреодолимое желание поддразнить старика, высказав чересчур снисходительный взгляд на это дело.
   -- Полноте, друг мой, не волнуйтесь!-- сказала я.-- Мы должны быть снисходительны к человеку, который ведет такую жизнь и подвержен таким страданиям, как Декстер, и скромность никогда не должна переходить за границы благоразумия. Я начинаю думать, что я чересчур строго отнеслась тогда к нему. Женщину, уважающую себя и любящую своего мужа, не должна оскорблять глупая выходка несчастного урода, вздумавшего обнять ее. Не следует приходить в такое негодование из-за таких пустяков. К тому же я простила его, и вы должны сделать то же. Нечего бояться повторения подобной сцены, если вы будете со мною. Его дом настоящая диковинка; я уверена, что он вас заинтересует, одни картины стоят того, чтобы их съездить посмотреть. Я напишу ему сегодня, а завтра мы поедем к нему. Мы должны сделать этот визит для себя самих, если не для мистера Декстера. Бенджамин, вы увидите, что снисхождение друг к другу -- величайшая добродетель настоящего времени. Бедный Декстер имеет право воспользоваться настроением. Полноте, полноте! Пойдемте вместе с веком! Примиритесь с новыми идеями!
   Вместо того чтобы принять добрый совет, Бенджамин накинулся на наш век, как бык на красную тряпку.
   -- Ох, эти новые идеи! -- возмущался он. -- Будем держаться новых идей, Валерия. Старая нравственность нехороша, старые понятия отжили. Пойдем вместе с веком, в нем все хорошо. Жена в Англии, муж в Испании, обвенчаться и не венчаться, жить вместе или врозь -- это все равно для новых идей. Я пойду е вами, Валерия, я буду достоин нового поколения. Если мы простили Декстера, то не стоит делать дело наполовину. Я пойду с вами, я готов! И чем скорей, тем лучше. Поедемте к Декстеру, поедемте!
   -- Я очень рада, что вы согласны со мной,-- сказала я,-- но к чему спешить! Мы можем отправиться завтра в три часа. Я напишу ему о нашем намерении посетить его. Куда же вы?
   -- Я хочу немного развлечь свои мысли,-- ответил он угрюмо,-- и иду в библиотеку.
   -- Что вы будете читать?
   -- Кота в сапогах или что-нибудь подобное, что не идет об руку с веком.
   С этой насмешкой над новыми идеями мой старый друг вышел из комнаты.
   Отправив мою записку и предавшись размышлениям, я почувствовала беспокойство по поводу состояния здоровья Декстера. Как-то он провел время моего отсутствия в Англии? Не может ли кто-нибудь сообщить мне сведения о нем? Спрашивать Бенджамина значило бы вызвать новую вспышку. Пока я таким образом размышляла, в комнату вошла экономка, и я спросила ее, не слыхала ли она чего-нибудь о странном человеке, так сильно ее напугавшем.
   Она покачала головой с таким видом, точно находила неприличным говорить об этом человеке.
   -- Неделю спустя после вашего отъезда, сударыня,-- сказала она чрезвычайно серьезно и тщательно подбирая выражения,-- этот господин имел наглость прислать вам письмо. По приказанию своего господина я объявила посыльному, что вы уехали за границу и чтобы он убирался вместе со своим письмом. Вскоре после того мне случилось пить чай у экономки мистрис Маколан и слышать об этом господине. Он сам приезжал в кабриолете к мистрис Маколан, чтобы справиться о вас. Как мог он без ног сидеть в экипаже и сохранять равновесие, это для меня совершенно непонятно, но дело не в том. Экономка, увидев его, говорит, как и я, что никогда его не забудет. Она сказала ему, оправившись несколько от страха, что вы и мистрис Маколан поехали ухаживать за больным. Он уехал назад, как говорила экономка, со слезами на глазах и проклятием на устах. Страшно было смотреть на него. Вот все, что я слышала о нем, сударыня, и надеюсь, что вы извините меня, если я осмелюсь сказать вам, что этот предмет (по уважительным причинам) очень для меня неприятен.
   И, церемонно присев передо мной, она вышла из комнаты.
   Оставшись одна, я еще сильнее забеспокоилась, думая о предстоящей мне завтра встрече. Как бы ни были преувеличены описания экономки, все же можно было сделать вывод, что Декстер не очень-то терпеливо переносил мое продолжительное отсутствие и не давал успокоиться своей нервной системе.
   На следующее утро я получила ответ мистера Плеймора на мое письмо из Парижа.
   Он писал кратко, не одобрял и не порицал моей решимости, но настаивал на том, чтобы я выбрала себе компетентного свидетеля, отправляясь на свидание с Декстером. Самой интересной частью письма был его конец.
  
   "Вы должны приготовиться к тому, что мистер Декстер изменился к худшему,-- писал мистер Плеймор.-- Один из моих друзей посетил его на днях по делу и был поражен происшедшей в нем переменой. Ваше присутствие так или иначе произведет на него свое действие. Советов в этом отношении я не могу никаких дать вам, все будет зависеть от обстоятельств, и вы должны будете ими воспользоваться. Ваш собственный такт покажет вам, что будет благоразумнее -- перевести разговор на первую жену Юстаса или нет. Все шансы на то, что он выдаст себя, сосредоточиваются на этой теме разговора, а потому старайтесь поддерживать ее, насколько возможно".
  
   Внизу был постскриптум:
  
   "Спросите у мистера Бенджамина, не слыхал ли он через двери библиотеки, как мистер Декстер рассказывал вам о своем посещении мистрис Маколан в ночь ее смерти".
  
   Я обратилась с этим вопросом к Бенджамину во время завтрака перед нашей поездкой к Декстеру. Мой старый друг все так же горячо возражал против этого свидания и отвечал необычайно серьезно и сухо:
   -- Я не имею обыкновения подслушивать у дверей, но у некоторых людей голос бывает звонок и слышен издали. У Декстера такой голос.
   -- Означает ли это, что вы слышали его слова? -- спросила я.
   -- Ни стена, ни дверь не могли заглушить его голоса, -- продолжал Бенджамин, -- и я слышал его гнусные слова. Да!
   -- Теперь я попрошу вас не только слушать, но и записывать все, что мистер Декстер будет говорить мне. Вы, кажется, привыкли писать под диктовку моего отца. Нет ли у вас маленькой записной книжечки?
   Бенджамин поднял на меня глаза с величайшим удивлением.
   -- Одно дело писать письма под диктовку известного коммерсанта, от слова которого зависит перемещение больших капиталов из одних рук в другие, и совсем другое записывать нелепости чудовища, которого следовало бы посадить в клетку. Ваш добрый отец, Валерия, никогда не потребовал бы от меня этого.
   -- Простите меня, Бенджамин, но я вынуждена была просить вас об этом. Это идея мистера Плеймора, не моя, заметьте это. Сделайте это, друг мой, ради меня.
   Бенджамин обратил глаза свои на тарелку с покорным видом, который убедил, что я одержала победу.
   -- Всю жизнь плясал я под ее дудку,-- пробормотал он,-- теперь уж поздно, не освободиться от нее.-- И он снова взглянул на меня. -- Я думал, что удалился от дел, -- сказал он,-- а теперь оказывается, что я должен снова обратиться в писца. Итак, что вы от меня требуете?
   В эту минуту пришли доложить, что кеб ожидает нас у подъезда. Я встала и, взяв его за руку, поцеловала его в старую румяную щеку.
   -- Во-первых, вам нужно будет сесть за креслом Декстера так, чтобы он не мог вас видеть, а меня бы вы видели.
   -- Чем меньше буду я видеть Декстера, тем лучше,-- проворчал Бенджамин. -- Что же должен я делать, разместившись таким образом?
   -- Вы должны будете ждать, пока я сделаю вам знак, и потом тотчас начать записывать в книжку слова Декстера и писать до тех пор, пока я не сделаю знак перестать.
   -- Хорошо, -- сказал Бенджамин. -- По какому же знаку я должен буду начинать, и по какому -- кончать?
   Я к этому вопросу не была подготовлена и просила его помочь мне в этом. Но нет! Он не хотел принимать никакого деятельного участия в этом деле и соглашался быть только пассивным орудием; этим все его уступки должны были ограничиться.
   Предоставленная самой себе, я с трудом придумала телеграфную систему, которая приводила Бенджамина в действие, не возбуждая подозрений Декстера. Я посмотрелась в зеркало, и серьги мои навели меня на счастливую мысль.
   -- Я буду сидеть в кресле. Когда вы увидите, что я, облокотившись на ручку кресла, буду играть сережкой, вы должны записывать, когда же двину кресло, значит нужно перестать. Вы меня поняли?
   -- Понял.
   Мы подъезжали к дому Декстера.
  

Глава XIX
НЕМЕЗИДА1

   1 Немезида -- 1) в древнегреческой мифологии богиня возмездия, карающая за преступления; 2) возмездие.
  
   Садовник отворил нам калитку; он, как видно, получил приказания относительно моего приезда.
   -- Мистрис Валерия? -- спросил он.
   -- Да.
   -- И ваш друг?
   -- Да.
   -- Пожалуйте наверх. Вы знаете расположение дома.
   Проходя через прихожую, я остановилась и, заметив в руках Бенджамина его любимую трость, сказала:
   -- Зачем вам брать с собой палку, не лучше ли оставить ее здесь?
   -- Палка моя может быть мне полезна наверху, -- резко возразил Бенджамин. -- Я не забыл случая в библиотеке.
   Не время было спорить с ним. Я стала подниматься по лестнице.
   Достигнув верхней площадки, я вздрогнула, услышав какой-то странный вопль, раздававшийся в соседней комнате. В этом вопле выражалось страдание, и он повторился два раза, прежде чем мы вошли в круглую комнату. Я первая подошла к внутренней комнате и увидела разностороннего Мизеримуса Декстера еще с новой стороны.
   Несчастная Ариель стояла перед столом, на котором было блюдо с маленькими пирожками. Кисти ее рук были крепко обвязаны веревками, свободные концы которых, длиною в несколько ярдов, держал Декстер. "Попробуй еще раз, красавица,-- говорил он в то время, как я стояла в дверях,-- возьми пирожок". При этом приказании Ариель покорно протягивала руки к блюду. Едва они успевали коснуться пирожка, как он с силой дергал веревку. Эта дьявольская жестокость до того возмутила меня, что я готова была вырвать у Бенджамина палку и сломать ее об Декстера. Ариель молча, по-спартански, переносила пытку. Она первая увидела меня, стиснула зубы, покраснела от боли, но сдержалась и даже не застонала.
   -- Бросьте веревку! -- закричала я в негодовании. -- Отпустите ее, мистер Декстер, или я сейчас же оставлю этот дом.
   При звуке моего голоса он вскрикнул от радости, глаза его устремились на меня с бешеным восторгом.
   -- Пожалуйте! Пожалуйте! -- воскликнул он. -- Полюбуйтесь, чем я занимаюсь в безумные минуты ожидания, как убиваю время в разлуке с вами. Пожалуйте! Я в самом скверном, самом злом расположении духа сегодня, а виной тому нетерпеливое ожидание увидеть вас, мистрис Валерия. Когда я бываю в таком настроении, мне непременно нужно мучить кого-нибудь. И вот я мучил Ариель! Посмотрите на нее. Она еще ничего не ела сегодня и настолько неловка, что никак не может схватить пирожок. Ее нечего жалеть, у нее нет нервов, и я не делал ей больно.
   -- У Ариели нет нервов,-- сказало несчастное создание, сердясь на меня за вмешательство в ее и господина дело, -- и ей вовсе не больно.
   Я слышала, как Бенджамин размахивал своей тросточкой позади меня.
   -- Бросьте веревку,-- повторила я в сердцах,-- или я сию же минуту уйду от вас.
   Нежные нервы Декстера затрепетали от моего гнева.
   -- Какой дивный голос! -- воскликнул он и бросил веревку. -- Возьми пирожок, -- прибавил он повелительным тоном, обращаясь к Ариели.
   Она прошла мимо меня с веревками на руках и блюдом пирожков в руках. Недоверчиво кивнув мне головой, она с гордостью повторила:
   -- У Ариели нет нервов, ей не больно.
   -- Вы видите,-- сказал Мизеримус Декстер,-- я не причинил ей никакого вреда и бросил веревку, как только вы приказали. Так не будьте же суровы со мной после вашего долгого отсутствия, мистрис Валерия.
   Он замолчал, Бенджамин, молча стоявший в дверях, привлек его внимание.
   -- Кто это? -- поинтересовался он, направляя свое кресло к дверям. -- Ах, знаю! -- воскликнул он прежде, чем я успела ответить. -- Это благодетельный человек, прибежище страждущих. Вы изменились к худшему с тех пор, как я видел вас, сударь. Вы приняли совершенно другой облик, вы олицетворяете карающее правосудие. Это ваш новый покровитель, мистрис Валерия, понимаю! -- И, низко кланяясь Бенджамину, он иронически сказал: -- Ваш покорнейший слуга, господин карающее правосудие! Я заслужил это и покоряюсь. Я постараюсь сделать вашу должность синекурою {Синекура -- хорошо оплачиваемая должность, не требующая особого труда.}. Эта леди -- свет моей жизни. Уличите меня в неуважении к ней, если это вам удастся. -- Он отодвинулся от Бенджамина, который слушал его с презрительным молчанием, и направился в мою сторону.-- Вашу ручку, свет моей жизни,-- сказал он своим мягким тоном,-- вашу ручку в доказательство того, что вы меня простили. Позвольте поцеловать один раз, только один раз, -- прибавил он умоляющим голосом.
   Я подала ему руку, он почтительно поцеловал ее один раз и опустил с тяжелым вздохом.
   -- Ах, бедный Декстер, -- прибавил он, с чистосердечным эгоизмом жалея себя,-- горячее твое сердце изнывает в одиночестве, издевается над твоим уродством. Грустно, грустно! Бедный Декстер! -- Потом, взглянув на Бенджамина, он продолжал ироническим тоном: -- Какая прекрасная погода, сударь! Особенно после таких продолжительных дождей. Не угодно ли вам чего-нибудь? Присядьте, пожалуйста. Карающему правосудию, если оно не больше вас, приличнее всего сидеть на стуле.
   -- А обезьяне приличнее всего сидеть в клетке,-- отрезал Бенджамин, взбешенный насмешливым замечанием насчет его небольшого роста.
   Тирада эта не произвела никакого воздействия на Декстера, он как будто не слыхал ее. В нем снова произошла перемена, он стал задумчив, тих, глаза его остановились на мне с грустным выражением. Я села в первое попавшееся кресло и сделала Бенджамину знак, который он тотчас же понял. Он разместился позади Декстера так, что мог постоянно видеть меня. Ариель молча пожирала пирожки, сидя на скамейке у ног своего господина, и глядела на него, как верная собака. Наступило минутное молчание, и я только теперь могла хорошенько рассмотреть Декстера.
   Меня не столько удивила, сколько испугала перемена, происшедшая в нем со времени нашего последнего свидания. Письмо мистера Плеймора не подготовило меня к такой резкой перемене.
   Лицо его как бы сузилось, осунулось и сделалось как будто меньше, нежная мягкость взгляда исчезла, в глазах появились красные кровяные жилки, взгляд стал жалобный и бессмысленный. Его сильные руки казались истощенными и дрожали, лежа на одеяле. Бледность его лица, может быть, еще более подчеркнутая черной бархатной курткой, имела зеленоватый болезненный оттенок. Морщины у глаз сделались глубже. Голова утопала в плечах, когда он откидывался на спинку кресла. Казалось, не месяцы, а годы пронеслись над ним за время моего отсутствия в Англии. Вспомнив медицинское свидетельство, которое показывал мне мистер Плеймор, и твердое убеждение доктора, что сохранение рассудка Декстера зависит от состояния его здоровья и нервов, я почувствовала, что разумно поступила (если только можно рассчитывать на успех), поспешив из Испании. Зная то, что я знала, и опасаясь того, чего я опасалась, я ясно видела, что близок конец. Я почувствовала, случайно встретившись с ним глазами, что передо мною погибший человек.
   Мне стало жаль его. И это сожаление не имело ничего общего с целью, приведшей меня в его дом. Оно нисколько не соответствовало подозрению, которое мистер Плеймор посеял в уме моем в связи со смертью первой жены Юстаса. Я знала, что Декстер жесток, коварен, но мне теперь было жаль его! Ведь во всех людях есть дурные свойства. Развитие или отмирание их зависит порой от случая. И мне в эту минуту было жаль Мизеримуса Декстера, и он это заметил.
   -- Благодарю вас, -- сказал он вдруг. -- Вы видите, что я болен, и вам жаль меня, дорогая и добрая Валерия!
   -- Эту леди, сударь, зовут мистрис Юстас Маколан, -- прервал Бенджамин строгим тоном. -- Обращаясь к ней, не забывайте, что так должны называть ее.
   Это замечание Бенджамина оказалось также незамеченным, как и первое. По-видимому, Декстер совершенно забыл о присутствии в комнате третьего лица.
   -- Вы оживили меня своим посещением,-- продолжал он. -- Доставьте мне наслаждение послушать ваш прелестный голос. Поговорите со мною о себе, расскажите, что вы делали по отъезде из Англии.
   Так как необходимо было начать с ним разговор, то я рассказала ему о том, что делала за границей.
   -- Так вы все еще любите Юстаса? -- спросил он с горечью.
   -- Люблю еще более прежнего.
   Он закрыл лицо руками и, помолчав с минуту, продолжал глухим голосом:
   -- Вы оставили Юстаса в Испании и вернулись в Англию. Для чего это?
   -- Для того же, для чего я явилась к вам и просила вашей помощи.
   Он отнял руки от лица и посмотрел на меня. Я увидела в глазах его не только удивление, но и тревогу.
   -- Возможно ли? -- воскликнул он. -- Вы все еще не отказались от своего намерения? Все еще хотите раскрыть гленинчскую тайну?
   -- Я твердо решилась на это, мистер Декстер, и все еще надеюсь, что вы мне поможете.
   Прежнее недоверие омрачило лицо его при этих словах.
   -- Чем могу я вам помочь? -- спросил он. -- Разве я могу изменить факты?
   Он замолчал, и вдруг лицо его словно озарилось новой мыслью.
   -- Я старался помочь вам,-- начал он.-- Я говорил вам, что поездка мистрис Бьюли в Эдинбург была только уловкой, что яд могла всыпать горничная. Размышление, может быть, убедило вас в справедливости моих слов? Не так ли?
   Это упоминание о мистрис Бьюли дало мне возможность направить разговор на желаемую тему.
   -- Нет, ваша версия мне кажется необоснованной,-- отвечала я.-- Я не вижу здесь побудительных причин. Разве могла горничная быть врагом мистрис Юстас?
   -- Ни у кого не могло быть причин быть врагом мистрис Юстас! -- ответил он громко и с жаром. -- Она была олицетворением доброты и никогда никому не сделала зла ни словом, ни делом. Она была святая. Чтите ее память и оставьте мученицу мирно покоиться в могиле!
   Он снова закрыл лицо руками и задрожал от волнения.
   Вдруг Ариель поднялась со своего места и приблизилась ко мне.
   -- У меня десять ногтей, -- прошептала она, показывая свои руки. -- Если вы еще раз рассердите моего господина, я вцеплюсь вам в горло.
   Бенджамин вскочил, он видел движение Ариели, но не расслышал ее слов. Я сделала ему знак остаться на месте. Ариель вернулась к своей скамейке и уставилась на своего господина.
   -- Не плачьте, -- сказала она ему, -- вот веревки, помучайте меня. Заставьте меня кричать от боли.
   Декстер не отвечал и не шевелился.
   Ариель употребила все усилия, чтобы привлечь к себе его внимание. Вдруг она радостно захлопала руками, у нее промелькнула какая-то идея.
   -- Господин! -- обратилась она к Декстеру. -- Вы так давно не рассказывали историй. Поставьте в тупик мою голову, заставьте дрожать от страха. Расскажите хорошую длинную историю, полную крови и преступлений.
   Случайная ее просьба не заставит ли разыграться его свирепые фантазии? Я знала, что он очень высокого мнения о своем искусстве рассказывать драматические истории. Я знала, что одним из его любимых занятий было приводить втупик Ариель, рассказывая ей истории, которых она не понимала. Ударится ли он теперь в область дикого романа или вспомнит, что моя настойчивость грозит ему исследованием гленинчской трагедии? Не применит ли он новой хитрости, чтобы сбить меня с толку? Я ожидала последнего, но, к величайшему моему удивлению и беспокойству, ожидания мои не оправдались. Ариели удалось отвлечь его мысли от предмета, на котором они были сосредоточены. Он открыл лицо, на котором появилась самодовольная улыбка. Ариель затронула его самолюбие. Мною овладел страх при мысли, не слишком ли поздно я приехала, мороз пробежал по моему телу.
   Декстер заговорил, но обращаясь к Ариели, а не ко мне.
   -- Бедное создание! -- сказал он, весело потреяав ее по голове. -- Ты ведь ни слова не понимаешь из моих историй. Однако я умею заставить дрожать твое большое, неуклюжее тело и заинтересовать твой неподвижный, тупой ум. Бедное создание!
   Он весело откинулся в кресле и взглянул на меня. Неужели мое лицо не напомнит ему того, что минуту назад произошло между нами? Нет! Он смотрел на меня с той же самодовольной улыбкой, с какой смотрел перед этим на Ариель.
   -- Я очень искусен в драматических рассказах, мистрис Валерия,-- сказал он.-- И это несчастное создание тому убедительное доказательство. Она может служить предметом психологических исследований, когда я рассказываю ей свои истории. Забавно видеть, как это бессмысленное существо делает отчаянные усилия, чтобы понять меня. Мы поставим сейчас опыт. Я совсем сходил с ума во время вашего отсутствия и уже несколько недель не рассказывал ей историй. Я сейчас расскажу одну из них. Не подумайте, что это составит для меня труд, мое воображение неисчерпаемо. Хотя вы по природе очень серьезны, я уверен, что это вас позабавит. У меня характер тоже серьезный, но я всегда смеюсь, глядя на нее.
   Ариель захлопала своими громадными руками.
   -- Он всегда смеется, глядя на меня,-- сказала она с гордостью, взглянув на меня.
   Я решительно не знала, как мне поступить. Вспышка, вызванная упоминанием о мистрис Юстас, заставляла меня быть осторожной и выжидать случая для возобновления этого разговора. С чего надо было начать разговор, чтобы мало-помалу заставить его проговориться и открыть тайну, тщательно им скрываемую? При таком неопределенном положении что оставалось делать? Дать ему рассказать сказку значило попусту терять драгоценное время. Несмотря на десять ногтей Ариели, я решила помешать Декстеру рассказывать и воспользоваться первым удобным случаем для своих целей.
   -- Итак, мистрис Валерия, -- начал он громко и с гордым видом,-- слушайте. Теперь, Ариель, шевели своими мозгами. Я буду импровизировать поэму и роман. Начнем, как обыкновенно начинаются сказки. Жили да были...
   Я ждала только случая, чтобы прервать его, как он вдруг сам остановился, как-то растерянно осмотрелся, провел рукой по лбу и слегка засмеялся.
   -- Мне, кажется, нужно подкрепиться, -- сказал он.
   Неужели он сошел с ума? Но незаметно было никаких признаков, не слишком ли уж я возбудила в нем воспоминания о смерти мистрис Маколан? Слабость, о которой я уже упоминала, и растерянность, которую я только что отметила, не были ли предзнаменованием и предостережением как для него так и для нас? Скоро ли он придет в себя, если мы будем терпеливы и дадим ему время? Бенджамин заинтересовался происходившим и поглядывал на Декстера из-за кресла. Ариель была удивлена и до того встревожена, что забыла о моем присутствии.
   Мы все напряженно ожидали, что он скажет и сделает.
   -- Мою арфу! -- приказал он. -- Музыка восстанавливает мои силы.
   Ариель принесла ему арфу.
   -- Господин! -- сказала она с тревогой. -- Что с вами?
   Он повелительно махнул рукой, чтобы она замолчала.
   -- Ода к сочинителю,-- возвестил он торжественно, обращаясь ко мне.-- Стихи и музыка импровизированы Декстером. Тишина и внимание!
   Пальцы его медленно перебирали струны арфы, но мы не слышали ни мелодии, ни слов. Через минуту его рука ослабела, голова опустилась на арфу. Я вскочила и подошла к нему. Заснул он или в обмороке?
   Я дотронулась до его руки и назвала по имени.
   Ариель тотчас же встала между нами и устремила на меня грозный взор. В ту же минуту Мизеримус Декстер поднял голову. Он услышал мой голос и устремил на меня такой странный, задумчиво спокойный взгляд, какого я никогда еще не видала у него.
   -- Унеси арфу,-- сказал он Ариели томным голосом, как человек слабый, утомленный.
   Злое, полоумное создание по глупости или по злобе на меня снова раздражило его.
   -- Зачем?-- спросила она, остановившись перед ним и держа арфу в руке. -- Что с вами? Почему не рассказываете вы историю?
   -- Нам не нужно никакой истории! -- прервала я ее. -- Мне нужно поговорить о деле с мистером Декстером.
   Ариель подняла свою тяжелую руку и, подойдя ко мне, повторила:
   -- Вам нужно говорить с ним?
   В ту же минуту голос господина остановил ее.
   -- Неси прочь арфу, дура! -- закричал он сердито. -- И жди истории, когда мне вздумается ее рассказывать.
   Она покорно взяла арфу и отнесла на другой конец комнаты. Декстер придвинулся со своим креслом поближе ко мне.
   -- Я знаю, что может подкрепить меня,-- сказал он конфиденциально, -- это моцион, а я давно уже без движения. Подождите минуту, и вы увидите.
   Он нажал пружину своего кресла и понесся по комнате. Но и в этом снова обнаружилась происшедшая в нем перемена. Кресло уже не носилось по-прежнему по комнате, а медленно двигалось на своих колесах. Он с трудом приводил его в действие, но вскоре остановился, совсем задыхаясь.
   Мы следовали за ним: Ариель впереди, Бенджамин рядом со мной. Вдруг Декстер с нетерпением приказал им остановиться и сделал мне знак приблизиться к нему.
   -- Я отвык от движения,-- тихо произнес он.-- Мне сердце не позволяло весело носиться по комнате, пока вы были в отсутствии.
   Кто не пожалел бы его? Кто вспомнил бы в эту минуту о его дурных делах? Даже Ариель почувствовала это. Я услышала, что Ариель начала плакать и стонать. Чародей, который мог пробуждать ее дремавшие чувства, подействовал на нее своим пренебрежением. Она снова жалобным тоном, со слезами стала приставать к нему:
   -- Что с вами, господин? Вы забыли меня. А где же ваша история?
   -- Не слушайте ее,-- сказала я ему шепотом.-- Вам нужен свежий воздух. Пошлите за садовником, и поедемте кататься в кабриолете.
   Но все мои усилия были напрасны. Она продолжала повторять свои жалобные вопли:
   -- Расскажите же историю, расскажите!
   Упавший дух в нем снова оживился.
   -- Дьявол! -- вскричал он, поворачиваясь к ней лицом. -- Будет тебе сказка. Я могу рассказать ее тебе, хорошо, я расскажу. Вина! Чего вопишь, идиотка? Подай вина! Как это я прежде не подумал о том? Царственного бургундского! Вот что было нужно мне, мистрис Валерия, чтобы подкрепить мои силы и разгорячить воображение! Дай всем бокалы! Честь и слава царю всех вин, царю "Кло-де-Вужо"!
   Ариель отворила шкаф в алькове и достала вино и бокалы. Декстер налил бургундского полные бокалы и потребовал, чтобы мы выпили с ним. Мы сделали вид, что пьем, а Ариель вместе со своим господином залпом опустошила свой бокал. Крепкое вино тотчас же ударило ей в голову. Она хриплым голосом затянула песню собственного сочинения, в подражание Декстеру. Но это было только механическое повторение одного и того же: "Расскажи сказку, господин, расскажи сказку!"
   Выпив бокал, Декстер стал молча наливать второй, Бенджамин шепотом уговаривал меня уехать.
   -- Послушайтесь меня хоть раз, Валерия, уедемте.
   -- Еще одна, последняя попытка,-- отвечала я также шепотом. -- Подождите.
   Ариель продолжала сонным голосом тянуть все те же слова.
   Декстер поднял голову. Благодетельный напиток произвел свое действие. Лицо его оживилось румянцем, в глазах засверкала мысль. Бургундское воодушевило его. Доброе вино оказало мне последнюю услугу.
   -- Теперь я расскажу сказку, -- вскричал он.
   -- Не надо сказку,-- сказала я.-- Я хочу говорить с вами, мистер Декстер. Я совсем не расположена слушать сказки.
   -- Не расположена,-- повторил он, и ироническая улыбка снова появилась на его лице. -- Это предлог, я понимаю, в чем дело. Вы полагаете, что мое воображение истощилось, и вы так откровенны, что выказываете это. Я докажу, что это несправедливо, что я все тот же Декстер. Замолчи, Ариель, или я тебя выгоню. Вот и сказка готова, мистрис Валерия, все сцены и характеры, все здесь. -- И он, указав на голову, взглянул на меня с хитрой улыбкой на устах.-- Она заинтересует вас, мой прекрасный друг. Это сказка о госпоже и ее горничной. Садитесь ближе к огню и слушайте.
   Сказка о госпоже и служанке! Не намеревается ли он таким образом рассказать мне историю мистрис Бьюли и ее служанки?
   Название сказки и взгляд, брошенный на меня, воскресили во мне почти исчезнувшую надежду. Наконец он пришел в себя, и к нему возвратилась свойственная ему осторожность и хитрость. Под предлогом рассказать Ариели сказку он, очевидно, хотел вторично сбить меня с толку. Выражаясь его собственными словами, Декстер был все тем же Декстером, что и прежде.
   Я взяла Бенджамина за руку, и мы последовали за ним к камину.
   -- Есть еще надежда на успех, -- шепнула я ему, -- не забудьте условленный знак.
   Мы снова заняли наши прежние места. Ариель опять бросила на меня грозный взор. Несмотря на действие вина, у нее еще оставалось довольно разума, чтобы держаться настороже против моей попытки прервать сказку. Но теперь я сама всячески заботилась о том, чтобы этого не случилось. Я не менее Ариели горела желанием услышать его сказку. Сюжет ее мог служить ловушкой для самого рассказчика. В возбужденном состоянии Декстер мог ежеминутно забыться, рассказать вместо придуманной ситуации действительную, мог в любую минуту выдать себя. Он осмотрелся и начал:
   -- Расселась ли публика по местам? Готова ли она слушать меня? Повернитесь ко мне лицом,-- прибавил он своим мягким нежным тоном, обращаясь ко мне. -- Я прошу не слишком многого? Вы смотрите на самое ничтожное творение, ползающее по земле, посмотрите и на меня. Дайте мне почерпнуть вдохновение в ваших глазах, дайте мне насытиться лицезрением вас, одарите улыбкой сожаления человека, счастье которого вы нарушили. Благодарю вас, свет моей жизни, благодарю.
   Он послал мне воздушный поцелуй и откинулся на спинку кресла.
   -- Теперь примемся за сказку,-- продолжал он.-- В какой форме рассказать ее? Разве в драматической? Это самая древняя, самая лучшая и кратчайшая форма. Во-первых, нужно дать название самое короткое: "Госпожа и служанка". Действие происходит в романтической стране -- Италии; время -- романтическле XV столетие. Э, посмотрите на Ариель! Она о пятнадцатом столетии знает столько же, сколько кошка на кухне, а между тем она уже заинтересована. Счастливая Ариель!
   Ариель посмотрела на меня в двойном упоении, от вина и торжества.
   -- Я знаю не больше кошки на кухне, -- повторила она с гордостью. -- Я счастливая Ариель, а вы?
   Мизеримус расхохотался:
   -- Не говорил ли я вам, что она забавна? Действующие лицы драмы, -- продолжал он, -- это: Анжелика -- благородная леди, благородная по рождению и по духу; Кунигунда -- прелестный дьявол в женском облике; Деморида -- ее несчастная служанка. Сцена первая: мрачная комната со сводами в замке, вечер, совы кричат в лесу, лягушки квакают в болоте. Посмотрите на Ариель. Она дрожит. Чудная Ариель!
   Моя соперница бросила на меня вызывающий взор и сонным голосом повторила:
   -- Чудная Ариель!
   Декстер поднес к губам свой бокал с бургундским, который стоял у него на маленьком складном столике, приделанном к креслу. Я внимательно наблюдала за ним, он только немного отхлебнул вина. Румянец выступил у него на щеках, глаза засветились неестественным блеском. Поставив бокал, он с наслаждением зачмокал губами и продолжал:
   -- Действующие лица в комнате со сводами: Кунигунда и Деморида. Кунигунда говорит: -- Деморида! -- Что угодно, сударыня? -- Кто лежит больная в соседней комнате? -- Благородная леди, Анжелика.-- Молчание, потом снова говорит Кунигунда: -- Деморида! -- Сударыня! -- Как обходится с тобой Анжелика? -- Благородная леди добра и ласкова ко всем окружающим и так же добра ко мне. -- Ухаживала ты за нею, Деморида? -- Иногда, сударыня, когда сиделка бывала очень утомлена. -- Принимала она лекарство у тебя из рук? -- Случалось раз или два. -- Деморида, возьми этот ключ и отопри шкатулку на том столе. (Деморида исполняет приказание.) -- Видишь там зеленый флакончик? -- Вижу, сударыня. -- Вынь его. (Деморида повинуется.) -- Ты видишь жидкость, которая в нем находится? Знаешь, что это такое? -- Нет, сударыня. -- Хочешь знать? (Деморида почтительно кланяется.) -- В этом флакончике яд. (Деморида вздрагивает и хочет положить его назад. Госпожа делает ей знак, чтобы она оставила его у себя.) -- Деморида, я открыла тебе одну из своих тайн,-- говорит она,-- сказать ли тебе другую? (Деморида в страхе ожидает, что будет далее.) Ее госпожа говорит: -- Я ненавижу леди Анжелику. Она стоит между мной и радостью моей жизни. Ты держишь ее жизнь в своих руках. (Деморида упала на колени, она женщина благородная).-- Перекрестившись, она сказала:-- Сударыня, вы пугаете меня, я в ужасе, верить ли мне тому, что я слышу? -- Кунигунда подходит к ней и, устремляя на нее устрашающий взор, шепотом говорит: - Деморида! Леди Анжелика должна умереть так, чтобы никто не мог подозревать меня. Она должна умереть от твоей руки".
   Рассказчик остановился, взялся за бокал, но на этот раз выпил большой глоток.
   Неужели силы снова изменяли ему? Я внимательно смотрела на него, когда он снова опустился в кресло. Румянец по-прежнему горел у него на лице, но глаза его были тусклы. Я заметила, что он стал говорить все медленнее и медленнее. Неужели воображение не действовало и вино не возбуждало его более?
   Мы ждали. Ариель сидела с разинутым ртом, не спуская с него бессмысленного взора, Бенджамин невозмутимо ожидал сигнала, держа на коленях раскрытую записную книжку и прикрывая ее рукой.
   Декстер продолжал:
   -- Деморида, услышав эти страшные слова, с умоляющим видом сложила руки.-- О сударыня! Как могу я убить такую милую, благородную леди? Зачем ей причинять зло? Кунигунда отвечала: -- Ты должна повиноваться мне. Деморида падает на пол, к ногам своей госпожи: -- Сударыня, я не могу этого сделать! Кунигунда возражает: -- Ты ничем тут не рискуешь, я знаю, как устроить, чтобы отвлечь все подозрения от тебя и от себя. Я сообщу тебе свой план. Деморида повторяет: -- Нет, я не могу, я не смею! -- Глаза Кунигунды сверкают гневом, она вынимает...
   Декстер остановился на половине фразы и схватился рукою за голову. Он походил теперь не на страждущего человека, а на человека, потерявшего нить своих мыслей.
   Не помочь ли мне ему найти эту нить? Или будет благоразумнее хранить молчание?
   Я угадывала его намерение. Под видом итальянской сказки он хотел опровергнуть свою уверенность в невиновности мистрис Бьюли и доказать, почему могла служанка совершить это преступление. Если б он сумел доказать эти мотивы, цель его была бы достигнута. Мое расследование, которое при случае могло бы обратиться прямо на него, было бы таким образом направлено на другую личность. Невинная горничная сосредоточила бы на себе мои подозрения, а Декстер благополучно остался бы в стороне.
   Я решилась предоставить его самому себе и не сказала ни слова.
   Минуты шли за минутами. Я ждала в мучительной тревоге. Это был критический момент. Если бы ему удалось подобрать подходящий повод к преступлению горничной, он одним этим доказал бы, что вполне владеет своими умственными способностями. Но вопрос был в том, удастся ли ему.
   Ему удалось! Правда, что придуманный повод был не новый и не особенно убедительный и стоил ему больших усилий. Но как бы то ни было, он нашел мотив для совершения убийства.
   -- Кунигунда, -- продолжал он, -- вынула из шкатулки сложенную бумажку и развернула ее.-- Посмотри на это,-- сказала она. Деморида взглянула и снова упала к ногам своей госпожи в ужасе и отчаянии. Кунигунда открыла позорную тайну из прошлого своей горничной. Она может сказать ей: -- Выбирай одно из двух: или я открою твою тайну, которая обесчестит и тебя, и твоих родителей, или повинуйся мне.-- Деморида покорилась бы бесчестью, если б оно касалось только ее одной, а не падало также на ее честных родителей. Ей остается только одно, она не может надеяться на пощаду со стороны Кунигунды и потому старается, по крайней мере, доказать ей, что к этому существуют серьезные преграды. -- Сударыня! -- вскричала она. -- Как могу я сделать это, когда там постоянно находится сиделка.-- Кунигунда отвечала: -- Сиделка временами спит, иногда выходит из комнаты.-- Деморида продолжала настаивать: -- Но дверь в спальню заперта, и ключ у сиделки.
   Ключ! Я тотчас же вспомнила о пропавшем ключе. Он, как видно, сам вспомнил это и сожалел, что слова эти вырвались у него из уст. Я решила сделать Бенджамину знак, чтобы он писал. Я сидела, облокотившись на кресло, и стала играть своей сережкой. Бенджамин тотчас же взялся за карандаш и положил записную книжку так, чтобы Ариель не могла ее увидеть, если бы случайно взглянула в его сторону.
   Мы ждали, когда заблагорассудится Декстеру продолжать. Молчание длилось довольно долго. Он опять провел рукою по лбу. Глаза его становились все более и более тусклыми. Вместо того чтобы продолжать рассказ, он вдруг обратился к нам с вопросом:
   -- На чем же я остановился?
   Мои надежды так же быстро исчезли, как и возродились. Но я отвечала ему, не обнаружив этой перемены.
   -- Вы остановились, -- сказала я, -- как Деморида говорила Кунигунде...
   -- Да, да! -- прервал он меня, -- но что она говорила?
   -- Она говорила, что дверь в спальню заперта и ключ у сиделки.
   -- Нет, -- вскричал он порывисто, -- это неправда. Я ничего не говорил о ключе.
   -- Мне показалось, что вы это сказали, мистер Декстер.
   -- Никогда я этого не говорил, я сказал что-то другое, а вы забыли.
   Спорить с ним я не решилась, боясь последствий. Мы ждали молча. Бенджамин, повинуясь моему капризу, записал слова, которыми мы обменялись с Декстером. Он машинально держал в руке карандаш, готовый продолжать свое дело. Ариель, поддавшаяся усыпительному действию вина, пока голос Декстера раздавался у нее в ушах, тотчас же заметила наступившее молчание. Она беспокойно осмотрелась кругом и уставила глаза на своего господина.
   Он сидел молча, держась за голову рукой и как бы стараясь собрать рассеявшиеся мысли и проникнуть через окружающий его мрак.
   -- Господин! -- жалобно воскликнула она. -- Что же стало со сказкой?
   Он вздрогнул, точно она пробудила его ото сна, нетерпеливо тряхнул головой, как бы желая сбросить с себя давившую его тяжесть.
   -- Терпение! Терпение! Еще дослушаете сказку.
   Он схватился за первую подвернувшуюся мысль, не думая, относится ли она к прерванному рассказу.
   -- Деморида упала на колени и залилась слезами. Она сказала...
   Он остановился и бессмысленно посмотрел вокруг.
   -- Какое имя дал я другой женщине? -- спросил он после минутного молчания, не обращаясь ни ко мне, ни к кому-либо другому.
   -- Вы назвали другую женщину Кунигундой,-- подсказала я.
   При звуке моего голоса глаза его медленно обратились ко мне, но смотрел он не на меня, а как бы в пространство. Глаза были мутны, пусты, бессмысленны и неподвижны. Даже голос его изменился, когда он заговорил. Он произносил слова тихо, бессознательно, монотонно. Я слышала что-то похожее на это, сидя у постели Юстаса во время его бреда, когда он говорил, не отдавая себе в том отчета. Уж не настал ли конец?
   -- Я назвал ее Кунигундой,-- повторил он,-- а другую...
   Он опять замолчал.
   -- Другую назвали вы Деморидой,-- прибавила я.
   Ариель взглянула на Декстера в недоумении. Она с нетерпением потянула его за рукав куртки, чтобы привлечь к себе его внимание.
   -- Разве это сказка, господин? -- спросила она.
   Он отвечал, не глядя на нее и по-прежнему устремив неподвижный взор в пространство.
   -- Это сказка,-- произнес он бессознательно.-- Но зачем Кунигунда? Зачем Деморида? Зачем не просто госпожа и служанка? Так гораздо удобнее помнить...
   Он постарался приподняться в кресле и задрожал.
   -- Что же сказала служанка госпоже? -- пробормотал он. -- Что? Что? Что?
   И опять остановился. Потом вдруг как бы пришел в себя. Не новая ли мысль озарила его или он нашел потерянную нить старой мысли? Трудно решить, только он вдруг быстро проговорил странные слова:
   -- Письмо. Служанка сказала "письмо". О, сердце мое, каждое слово было ударом кинжала в мое сердце. О, письмо! Ужасное, ужасное письмо!
   Что хотел он сказать? Что значили эти слова? Не восстали ли перед ним события, случившиеся в Гленинче, и он говорит о них, воображая, что продолжает свою сказку? Может быть, несмотря на исчезновение других способностей, сохранилась еще память? Не истина ли, не страшная ли истина мерцает передо мною во мраке, не ее ли говорит он перед окончательным исчезновением рассудка? Я едва переводила дыхание, невыразимый ужас всю охватил меня.
   Бенджамин с карандашом в руке бросил на меня выразительный взгляд. Ариель была спокойна и довольна.
   -- Продолжайте, господин, -- просила она. -- Мне это нравится. Продолжайте сказку.
   Он продолжал, как человек спящий с открытыми глазами и говорящий во сне:
   - Служанка сказала госпоже; нет, госпожа сказала служанке: -- Покажи ему это письмо. Это должно, должно сделать.-- Служанка ответила: -- Нет, не должно, не покажу. Это нелепо. Пусть он страдает. Мы поможем ему вывернуться. -- Покажи. Нет, пусть будет, что будет, покажи.-- Госпожа сказала...
   Он остановился и несколько раз провел рукою перед глазами, как бы отстраняя какое-то видение.
   -- Кто говорил последний, госпожа или служанка? -- продолжал он. -- Госпожа? Нет, это служанка говорит так громко, твердо. Негодяи, прочь от стола, здесь дневник. Номер девять, Кальдериго, спросить Денди. Вам дневника не получить. Я скажу вам секрет на ухо. Дневник приведет его к виселице. Я не хочу, чтобы он был повешен. Как осмеливаетесь вы дотрагиваться до моего кресла? Мое кресло -- второе я. Как осмеливаетесь дотрагиваться до меня!
   Последние слова озарили меня светом. Я читала эти самые слова в отчете о процессе в показаниях помощника шерифа. Мизеримус Декстер употребил эти самые выражения, когда он старался не допустить чиновников к осмотру бумаг моего мужа и его выпроводили вместе с креслом из комнаты. Теперь не было никакого сомнения, что мысли его сосредоточились на событии в Гленинче!
   Ариель не давала ему перевести духу, она настоятельно требовала сказку:
   -- Зачем вы остановились, господин? Продолжайте, продолжайте, расскажите нам, что сказала госпожа служанке.
   Он слегка засмеялся и передразнил ее:
   -- Что сказала госпожа служанке? -- Потом заговорил быстро и бессвязно: -- Госпожа сказала служанке: -- Мы его выпутали из беды. Где же письмо? Теперь можно сжечь его. Нет огня в камине, нет спичек в коробочке. Весь дом вверх дном. Слуги разбежались. Разорви его, брось в корзинку, смешай с ненужными бумагами. Выброси их все, чтобы они исчезли навсегда. О Сара, Сара, Сара! Исчезли навсегда!
   Ариель, хлопая в ладоши, повторила за ним:
   -- Сара, Сара, Сара! Исчезли навсегда. Это хорошо, господин, только скажите нам, кто была эта Сара.
   Его губы шевелились, но голос до того ослаб, что я едва могла расслышать его слова. Он снова начал твердить:
   -- Служанка сказала госпоже, нет, госпожа сказала служанке...
   Он внезапно остановился и привскочил в кресле, всплеснул обеими руками и жутко и громко закричал и захохотал:
   -- Ха, ха, ха! Как это забавно! Что же вы не смеетесь? Смешно! Смешно! Ха, ха, ха!
   Он упал на спинку кресла. Звонкий, страшный хохот перешел мало-помалу в тихое рыдание. Он тяжело дышал. Бессмысленный, ничего не видящий взор был уставлен в потолок, на губах точно застыла неподвижная улыбка. Вот она, Немезида! Предсказание исполнилось, Декстер сошел с ума.
  
   Когда я пришла в себя от первого потрясения, я почувствовала сострадание к несчастному. Вся дрожа, ничего не видя и не думая ни о чем, кроме жалкого существа, лежавшего в кресле, я бросилась к нему на помощь. Я хотела призвать его к жизни, привести в сознание, если это было еще возможно. Но не успела я сделать и одного шага, как почувствовала, что меня обхватили чьи-то руки и тянут назад.
   -- Разве вы слепы? -- вскричал Бенджамин, направляя меня к двери. -- Посмотрите!
   Я оглянулась.
   Ариель прежде меня поспела к нему. Она приподняла своего господина и обняла его одной рукой, в другой же у нее была индийская палица, которую она выхватила из коллекции восточного оружия, висевшего над камином, и теперь с яростью ею размахивала. Несчастное создание совершенно преобразилось. Ее тупые глаза сверкали, как у дикого зверя. Зубы ее стучали.
   -- Вы сделали это! -- кричала она мне в исступлении, размахивая палицей.-- Подойдите только, и я размозжу вам голову, не оставлю у вас ни одной живой косточки!
   Бенджамин одной рукой держал меня, другой отворил дверь. Я предоставила ему делать со мною что угодно, Ариель точно очаровала меня, я не могла оторвать от нее глаз. Ее ярость утихла, когда она увидела, что мы удаляемся. Она бросила палицу, обняла Декстера обеими руками и, припав головой к его груди, плакала и рыдала над ним.
   -- Господин! Господин! Они никогда больше не будут сердить вас. Посмотрите на меня. Посмейтесь надо мною. Скажите: какая ты дура, Ариель! Придите в себя!
   Бенджамин увлек меня в соседнюю комнату, и я услышала жалобный вопль бедного создания, которое любило его с верностью собаки и преданностью женщины. Тяжелая дверь захлопнулась за ними, я очутилась в приемной и долго плакала, как беспомощный ребенок, припав к своему старому другу.
   Бенджамин запер дверь на ключ.
   -- Не о чем плакать,-- сказал он спокойно.-- Вам следует скорее возблагодарить Бога за то, что вы вышли из той комнаты целы и невредимы. Пойдемте.
   Он вынул ключ из замка, и мы спустились вниз в прихожую. После минутного размышления он отворил наружную дверь. Садовник работал в саду.
   -- Ваш господин очень болен,-- сказал ему Бенджамин, -- и женщина, которая находится с ним, совсем потеряла голову, если у нее когда-нибудь она была. Где поблизости живет доктор?
   Преданность этого человека Декстеру выразилась так же грубо, как и преданность Ариели. Он с криком бросил лопату.
   -- Господин мой нездоров?! Я сейчас же бегу за доктором, вы не успеете оглянуться, как я приведу его.
   -- Скажите доктору, чтобы он взял с собой кого-нибудь, -- прибавил Бенджамин. -- Ему нужен помощник.
   Садовник сердито обернулся:
   -- Я могу помочь и никого другого не допущу.
   Он ушел. Я села в прихожей на стул и старалась взять себя в руки -- Бенджамин ходил взад и вперед по комнате, погруженный в свои мысли.
   -- Оба так любят его,-- пробормотал он.-- Полуобезьяна, получеловек, а оба любят его. Это меня поражает.
   Садовник вскоре возвратился с доктором, спокойным и решительным человеком. Бенджамин пошел к н о описать, что я чувствовала, распечатывая конвертъ и читая первыя строки. Вотъ что писала и-съ Мокаланъ:
   "Приготовьтесь, милая Валерія, къ пріятному сюрпризу. Юстасъ оправдалъ мою вѣру въ него. Оправившись, онъ возвращается къ Англію въ своей женѣ, если вы позволите.
   "Онъ рѣшился на это безъ малѣйшихъ убѣжденій съ моей стороны. Это -- естественное слѣдствіе его любви и благодарности къ вамъ. Первыя слова, которыя онъ сказалъ мнѣ, были: "Какъ вы думаете, если я возвращусь въ Англію, прямо въ Валеріи, то проститъ-ли она меня?" Вы сами, моя милая, должны на это отвѣтить, и если насъ любите, пишите со слѣдующей почтой.
   "Желая передать вамъ все, что онъ сказалъ, когда я разсказала ему о вашихъ попеченіяхъ, какъ сидѣлки, я задерживаю это письмо на нѣсколько дней. Онъ теперь очень слабъ и не можетъ говорить, поэтому я дамъ ему время обдуматься и откровенно сообщу, если онъ измѣнитъ свое мнѣніе.
   "Прошло три дня и въ немъ нѣтъ никакой перемѣны. Онъ жаждетъ одного -- поскорѣй соединиться съ своей женой.
   "Но вы должны знать еще, чего я не вправѣ отъ васъ скрывать.
   "Хотя время и страданія очень измѣнили его во многомъ, но онъ съ прежнимъ ужасомъ и отвращеніемъ относится къ вашему намѣренію изслѣдовать съизнова всѣ обстоятельства, сопровождавшая несчастную смерть его первой жены. Ему все равно, что за руководитесь только желаніемъ оправдать его.-- "Бросила-ли она эту мысль? Знаете-ли вы навѣрно, что она бросила эту мысль?" -- вотъ какіе вопросы онъ постоянно задавалъ мнѣ, и я отвѣчала утвердительно; иначе я не могла сдѣлать въ виду его болѣзненнаго состоянія. Я ему сказала: "Успокойся, Валерія должна бросить эту мысль, такъ-какъ преграды на ея пути оказались непреодолимыми и побѣдили ее". Я дѣйствительно вывела это заключеніе изъ нашего послѣдняго разговора, а съ тѣхъ поръ не получала отъ васъ извѣстій, которыя могли-бы измѣнить мое мнѣніе. Если я права (о чемъ молю Бога), то подтвердите мои слова, и все устроится прекрасно. Въ противномъ случаѣ, то-есть если вы упорствуете въ своемъ безнадежномъ предпріятіи, приготовьтесь къ могущимъ произойти послѣдствіямъ. Если вы въ этомъ отношеніи пойдете противъ предразсудковъ Юстаса, то потеряете его любовь и благодарность и, я твердо убѣждена, никогда его болѣе не увидите.
   "Я выражаюсь очень рѣзко, но, повѣрьте, этого требуютъ ваши интересы. Въ ваше письмо ко мнѣ вложите нѣсколько словъ къ Юстасу.
   "Что касается до нашего отъѣзда, то все еще невозможно сказать ничего рѣшительнаго. Юстасъ поправляется очень медленно и докторъ не позволилъ ему еще вставать съ постели. Когда-же мы выѣдемъ, то придется часто отдыхать на дорогѣ. Во всякомъ случаѣ, мы не можемъ быть въ милой, старой Англіи ранѣе шести недѣль.

Многолюбящая васъ,
Екатерина Мокаланъ".

   Прочтя письмо, я долго не могла придти въ себя. Чтобъ понять вполнѣ мое тогдашнее положеніе, надо припомнить, что въ то самое время мой агентъ переправлялся чрезъ Атлантическій океанъ для изслѣдованія роковой тайны.
   Что было мнѣ дѣлать?
   Я колебалась. Быть можетъ, многимъ не понравятся мое поведеніе, но мнѣ нечего было торопиться. Я имѣла передъ собою цѣлый день для размышленія.
   Я пошла гулять и думала, какъ лучше поступить; вернувшись домой, я сѣла у камина и продолжала думать. Оскорбить и оттолкнуть отъ себя милаго Юстаса, который возвращался ко мнѣ добровольно и съ чистосердечнымъ раскаяніемъ, было немыслимо, но, съ другой стороны, какъ могла я отказаться отъ моего предпріятія въ ту самую минуту, когда даже осторожный и благоразумный м-ръ Плейморъ видѣлъ возможность успѣха и предложилъ мнѣ свою помощь? Поставленная между двумя огнями, я не могла рѣшиться ни на то, ни на другое. "Не рѣшайся ни на что, шепталъ мнѣ голосъ хитрости и коварства;-- успокой только свою свекровь и мужа, но ничего не обѣщай. Выжидай; можетъ быть, время окажется твоимъ другомъ и выведетъ тебя изъ затрудненія".
   Какой низкій совѣтъ! И, однако, я повиновалась ему, хотя должна была-бы поступить лучше. Не правда-ли, читатель, вы на моемъ мѣстѣ этого не сдѣлали-бы?
   Какъ-бы то ни было, я должна сказать всю правду. Въ письмѣ къ свекрови я упоминала, что Мизеримусъ Декстеръ былъ помѣщенъ въ сумасшедшій домъ, но предоставляла ей самой вывести заключеніе изъ этого событія. Точно также и мужу я писала только половину правды. Я прощала его отъ всей души и обѣщала по возвращеніи принять его съ распростертыми объятіями. Все это была правда, но, какъ говоритъ Гамлетъ: "остальное было покрыто безмолвіемъ".
   Отправивъ эти недостойныя письма, я была такъ взволнована, что почувствовала необходимость развлеченія. Мы не могли получить отвѣта изъ Нью-Йорка по телеграфу ранѣе восьми или десяти дней, и потому, простившись съ Бенджаминомъ, я поѣхала погостить въ дядѣ Старквэтеру. Поѣздка въ Испанію и попеченія о больномъ Юстасѣ помирили меня съ добрыми стариками. Мы помѣнялись любезными письмами и я обѣщала навѣстить ихъ при первомъ удобномъ случаѣ.
   Я жила очень спокойно и даже счастливо (на-сколько это было возможно) въ скромномъ пасторскомъ домикѣ. Я посѣтила тотъ берегъ, на которомъ мы впервые встрѣтились съ Юстасомъ. Я снова гуляла по лужку и между кустами, гдѣ мы столько разъ бесѣдовали съ нимъ о своей горькой судьбѣ и забывали всѣ несчастья въ горячемъ поцѣлуѣ. Какъ странно и грустно мы были разлучены съ тѣхъ поръ! Какъ невѣдомо и неопредѣленно казалось наше будущее!
   Всюду меня окружали воспоминанія, и они удивительно смягчили мое сердце. Я упрекала себя, горько упрекала, что не написала Юстасу откровеннѣе. Зачѣмъ я не пожертвовала безъ малѣйшаго колебанія, ради него, всѣми моими надеждами и интересами? Онъ, бѣдный, не колебался. Его первая мысль была о женѣ.
   Черезъ двѣ недѣли я получила письмо отъ м-ра Плеймора, которое очень меня разочаровало. Нашъ агентъ телеграфировалъ изъ Америки, что дочь гленинчскаго сторожа и ея мужъ не жилъ болѣе въ Нью-Йоркѣ, а потому онъ разыскиваетъ ихъ въ другихъ городахъ.
   Нечего было дѣлать, приходилось терпѣливо ждать. По совѣту м-ра Плеймора, я осталась жить у дяди, чтобъ быть поближе въ Эдинбургу и въ случаѣ необходимости лично посовѣтоваться съ стряпчимъ. Прошло еще три недѣли и я получила отъ него второе письмо. На этотъ разъ трудно было опредѣлить, хорошее или дурное пришло извѣстіе -- такъ оно было поразительно. Даже м-ръ Плейморъ былъ изумленъ. Вотъ удивительныя, лаконическія слова (конечно, ради экономіи) телеграмы отъ нашего агента изъ Америки:
   "Разройте мусорную кучу въ Гленинчѣ".
   

ГЛАВА XLIII.
Наконецъ.

   Письмо м-ра Плеймора, въ которое вложена была телеграма нашего американскаго агента, не дышало прежней увѣренностью въ успѣхѣ предпріятія.
   "По смыслу телеграмы, писалъ онъ,-- надо предположить, что лоскутки разорваннаго письма были выброшены въ ведро съ соромъ и золой изъ камина, а потокъ уже все вмѣстѣ свалено въ мусорную кучу. Съ тѣхъ поръ прошло около трехъ лѣтъ и выбрасываемый постоянно соръ и зола съ каждымъ днемъ все глубже и глубже хоронили драгоцѣнные остатки письма. Если намъ и удастся отыскать ихъ, то можемъ-ли мы надѣяться на сохраненіе цѣлости написанныхъ словъ? Я былъ-бы очень радъ, если-бы вы увѣдомили меня съ будущей почтой о вашемъ взглядѣ на этотъ предметъ. Если-бы вы нашли возможнымъ пріѣхать въ Эдинбургъ для личнаго совѣщанія, то мы спасли-бы много драгоцѣннаго времена. Пока вы живете у пастора Старквэтера, эта поѣздка не можетъ составить для васъ большого труда. Подумайте хорошенько".
   При размышленіи объ этомъ предметѣ я должна была прежде всего подумать о возвращеніи мужа. Отъѣздъ его изъ Испаніи такъ долго откладывался докторомъ, что по послѣднему письму м-съ Мокаланъ, полученному три или четыре дня передъ телеграмою, онъ находился въ Бордо. Предполагая, что онъ немного отдохнетъ въ этомъ городѣ и будетъ медленно продолжать свой путь, я все-же могла ожидать его пріѣзда въ Англію ранѣе полученія м-ромъ Плейморомъ письма отъ американскаго агента. Не имѣя возможности въ одно и то-же время поѣхать въ Лондонъ на-встрѣчу мужу и въ Эдинбургъ на совѣщаніе съ стряпчимъ, я откровенно написала м-ру Плеймору, что не могла свободно распоряжаться своимъ временемъ, и просила его адресовать слѣдующее письмо къ Бенджамину.
   Относительно разорваннаго письма я сообщила ему свои соображенія. Въ послѣдній годъ жизни моего отца я путешествовала съ нимъ по Италіи и видѣла въ неаполитанскомъ музеѣ удивительные памятники старины, открытые въ развалинахъ Помпеи. Желая поддержать энергію м-ра Плеймора, я напомнила ему, что подъ вулканической золой втеченіи тысячи шестисотъ лѣтъ сохранились невредимо такіе тлѣнные предметы, какъ солома, фрески, одежда и (самое интересное для насъ) бумага. Если подобныя открытія сдѣланы послѣ шестнадцати вѣковъ, то, конечно, мы могли надѣяться найти невредимыми остатки письма подъ густымъ слоемъ золы и пыли, накопившимся въ три года. Еслиже намъ удастся (что было, однако, сомнительно) найти эти остатки письма, то я была убѣждена, что написанныя на нихъ слова могли быть еще разобраны, такъ-какъ скрывавшіе ихъ слои мусора, о которыхъ сожалѣлъ м-ръ Плейморъ, только предохраняли ихъ отъ дождя и сырости. Такимъ образомъ, я впервые могла научить чему-нибудь почтеннаго стряпчаго.
   Слѣдующій день прошелъ безъ всякихъ извѣстій о путешественникахъ.
   Я начинала безпокоиться и, сдѣлавъ всѣ необходимыя приготовленія, рѣшилась отправиться въ Лондонъ на другое утро. Передъ самымъ отъѣздомъ я получила письмо отъ свекрови, которое только утвердило меня въ моей рѣшимости и составило одну изъ замѣчательнѣйшихъ эпохъ моей семейной жизни.
   Юстасъ и его мать благополучно достигли Парижа, но тамъ усталость и волненіе отъ предстоявшаго свиданія со мною снова уложили его въ постель. На этотъ разъ доктора не боялись за его жизнь, но ему необходимо было остаться совершенно спокойнымъ впродолженіи значительнаго времени.
   "Теперь ваше дѣло, Валерія, писала м-съ Мокаланъ,-- поддержать и успокоить Юстаса. Не думайте, чтобъ онъ осуждалъ васъ за то, что вы уѣхали изъ Испаніи, оставивъ его на моемъ попеченіи, какъ только онъ вышелъ изъ опасности. "Я ее покинулъ, сказалъ онъ мнѣ, совершенно оправившись,-- и она имѣетъ полное право требовать, чтобъ я первый возвратился къ ней". Онъ, на-сколько могъ, исполнилъ свой долгъ. Но теперь, больной, безпомощный, въ постели, онъ проситъ васъ пріѣхать къ нему въ Парижъ. На-сколько я васъ знаю, дитя мое, я увѣрена, что вы исполните его желаніе, и мнѣ остается только прибавить одно слово предостереженія. Вы должны избѣгать въ разговорахъ съ нимъ намековъ не только за процесъ, но и на домъ въ Гленинчѣ. Его нервное разстройство такъ велико, что я никогда не рѣшилась-бы васъ просить пріѣхать, если-бъ вы въ своемъ послѣднемъ письмѣ не упомянули о превращеніи вашихъ свиданій съ Декстеромъ. Отвращеніе, питаемое имъ ко всему, что напоминаетъ о грустномъ прошедшемъ, такъ велико, что онъ просилъ моего согласія продать Гленинчъ".
   Вотъ что писала мать Юстаса, но она не полагалась на убѣдительную силу своихъ словъ и приложила къ письму двѣ строчки, написанныя рукою моего бѣднаго, милаго мужа:
   "Я слишкомъ слабъ, чтобъ ѣхать далѣе, Валерія. Если можешь меня простить, пріѣзжай".
   Кромѣ этихъ словъ, было написано еще что-то карандашомъ, но совершенно неразборчиво. Очевидно, силы Юстаса ему измѣнили послѣ первыхъ двухъ строчекъ.
   При такихъ обстоятельствахъ я не задумалась и исполнила свой долгъ въ отношеніи мужа. Я рѣшилась отказаться отъ всякаго участія въ разысканіи таинственнаго письма. Я хотѣла имѣть возможность сказать Юстасу прямо, искренно: "для твоего спокойствія я принесла въ жертву все и смирила свой гордой духъ въ ту самую минуту, когда смиреніе было всего труднѣе".
   Передъ отъѣздомъ изъ пасторскаго дома я откровенно написала м-ру Плеймору, въ какомъ находилась положенія, я торжественно заявила, что навсегда отказываюсь отъ открытія тайны, погребенной въ гленинчской мусорной кучѣ.
   

ГЛАВА XLIV.
Новый медовый мѣсяцъ.

   Я должна сознаться, что на пути въ Лондонъ я находилась далеко не въ веселомъ настроеніи. Не легко было отказаться отъ цѣли всей жизни, для достиженія которой я многимъ пожертвовала, и въ такое время, когда, повидимому, успѣхъ былъ близокъ. Но, несмотря на все, я не взяла-бы назадъ, если-бъ и могла, письма къ м-ру Плеймору. "Дѣло кончено, и кончено хорошо, думала я,-- а первый поцѣлуй мужа окончательно примиритъ меня съ моимъ новымъ положеніемъ".
   Я надѣялась достигнуть Лондона во время, для отъѣзда въ Парижъ съ ночнымъ поѣздомъ. Но насъ что-то задержало на пути, мы опоздали и потому мнѣ пришлось переночевать у Бенджамина и отложить отъѣздъ до слѣдующаго утра.
   Конечно, я не могла предувѣдомить моего стараго друга о перемѣнѣ въ моихъ планахъ и мой пріѣздъ очень удивилъ его. Я нашла его одного въ библіотекѣ; онъ сидѣлъ за столомъ и при блестящемъ свѣтѣ нѣсколькихъ лампъ и свѣчей разбиралъ какіе-то мелкіе лоскутки разорванной бумаги.
   -- Что вы это дѣлаете! воскликнула я.
   Бенджаминъ покраснѣлъ... я хотѣла-было сказать: какъ молодая дѣвушка, но припоминаю, что въ наше время молодыя дѣвушки болѣе не краснѣютъ.
   -- Ничего, ничего, промолвилъ онъ въ смущеніи,-- не обращайте на это вниманія.
   Онъ протянулъ руку, чтобъ спихнуть со стола лоскутки бумаги; но они вдругъ возбудили во мнѣ подозрѣніе и я его остановила.
   -- Вы получили извѣстія отъ м-ра Плеймора? спросила я; -- скажите мнѣ правду, Бенджаминъ. Да или нѣтъ?
   -- Да, отвѣчалъ Бенджаминъ, еще болѣе краснѣя.
   -- Покажите письмо.
   -- Нѣтъ, не могу, Валерія.
   Эти слова утвердили только мою рѣшимость во что-бы то ни стало увидать письмо. Лучшимъ средствомъ добиться этой цѣли было разсказать Бенджамину о томъ, какъ я пожертвовала всѣмъ ради мужа.
   -- Я не имѣю болѣе голоса въ этомъ дѣлѣ, прибавила я:-- теперь совершенно зависитъ отъ м-ра Плеймора продолжать или бросить розысканія. Но, мнѣ кажется, я заслуживаю нѣкотораго снисхожденія и имѣю право видѣть это письмо. Помните, что это, быть можетъ, послѣдній случай мнѣ узнать что-нибудь о дѣлѣ, служившемъ такъ долго главной цѣлью моей жизни.
   Бенджаминъ былъ слишкомъ удивленъ и обрадованъ неожиданной перемѣной въ моемъ положеніи, чтобъ противостоять моимъ просьбамъ. Онъ показалъ мнѣ письмо.
   М-ръ Плейморъ конфиденціально писалъ Бенджамину и спрашивалъ, не случалосъ-ли ему, какъ комерческому дѣятелю, слышать о томъ, какъ подбираютъ и склеиваютъ разорванные документы. Если онъ самъ не зналъ подобныхъ случаевъ, то, конечно, онъ могъ найти кого-нибудь въ Лондонѣ, который былъ-бы въ состояніи дать свое мнѣніе по этому предмету. Въ видѣ объясненія такой странной просьбы, м-ръ Плейморъ сослался на важное значеніе "того вздора", который Бенджаминъ записалъ въ своей памятной книжкѣ. Въ концѣ письма м-ръ Плейморъ просилъ не говорить ни слова мнѣ объ ихъ перепискѣ, чтобъ не возбуждать ложныхъ надеждъ.
   Я теперь поняла тонъ письма, полученнаго мною отъ почтеннаго стряпчаго. Очевидно, онъ придавалъ громадное значеніе находкѣ письма и скрывалъ это отъ меня только для того, чтобъ избавить отъ горькаго разочарованія въ случаѣ неудачи. Такимъ образомъ, м-ръ Плейморъ нисколько не желалъ отказаться отъ дальнѣйшаго розысканія истины.
   -- Найдено что-нибудь въ Гленинчѣ? спросила я, смотря съ новымъ интересомъ на лоскутки бумаги, разбросанные но столу.
   -- Не знаю, отвѣчалъ онъ.-- Впрочемъ, что-нибудь есть, иначе съ чего-бы онъ сталъ писать ко мнѣ... Прежде, чѣмъ отвѣчать м-ру Плеймору, я дѣлаю опыты надъ старымъ письмомъ.
   -- Вы его сами изорвали?
   -- Да; и чтобъ труднѣе было сложить лоскутки, я положилъ ихъ въ корзинку и хорошенько ихъ встряхнулъ. Не правда-ли, это занятіе слишкомъ ребяческое для моихъ лѣтъ...
   Онъ умолкъ, какъ-бы стыдясь самого себя.
   -- Что-же, вы съумѣли возстановить разорванное письмо? спросила я.
   -- Это дѣло не легкое, Валерія. Но я убѣдился, что здѣсь царитъ тотъ-же принципъ, какъ въ дѣтскихъ складныхъ играхъ. Стоитъ только доложить правильно центральный кусокъ, а остальные укладываются уже сами собой. Но пожалуйста не говорите никому объ этомъ, а то, пожалуй, подумаютъ, что я впалъ въ дѣтство. Письмо м-ра Плеймора пришло только сегодня, и я съ тѣхъ поръ,-- право, мнѣ стыдно сознаться,-- дѣлаю опыты съ разорванными письмами. Вы вѣдь меня не выдадите, не правда-ли?
   Вмѣсто всякаго отвѣта, я горячо поцѣловала добраго старика. Я никогда не любила его такъ, какъ теперь, когда, забывъ свое благоразуміе, онъ поддался заразительной силѣ моего энтузіазма.
   Однако, я не была совершенно счастлива, хотя старалась показаться счастливой. Мнѣ горько было отказаться отъ всякаго участія въ розыскѣ письма. Единственнымъ моимъ утѣшеніемъ было думать объ Юстасѣ и о счастливой перемѣнѣ въ моей семейной жизни. Въ этомъ отношеніи, по крайней мѣрѣ, мнѣ нечего было опасаться какихъ-либо разочарованій и я могла вполнѣ быть убѣжденной, что одержала побѣду. Мужъ возвратился ко мнѣ по своей доброй волѣ; онъ поддался не новымъ, неоспоримымъ фактамъ, а своей любви и благодарности. Я приняла его въ свои объятія не потому, что открыла истину и тѣмъ заставила его жить со мною, а потому, что я вѣрила въ его исправленіе и безгранично любила его. Не стоилъ-ли подобный результатъ большихъ жертвъ? Конечно, стоилъ. И все-же я была не въ духѣ. Впрочемъ, лекарство отъ этого недуга было недалеко. Черезъ день я могла уже соединиться на-вѣки съ Юстасомъ.
   На слѣдующее утро я отправилась въ Парижъ. Бенджаминъ проводилъ меня до станціи желѣзной дороги.
   -- Я напишу сегодня м-ру Плеймору, сказалъ онъ, прощаясь со мной:-- я, кажется, нашелъ человѣка, который можетъ ему помочь въ этомъ дѣлѣ, если онъ намѣренъ его продолжать. Прикажете что-нибудь сказать отъ васъ, Валерія?
   -- Нѣтъ. Я покончила съ этимъ дѣломъ и мнѣ нечего болѣе говорить.
   -- Я напишу вамъ о результатѣ поисковъ м-ра Плеймора въ Гленличѣ, если онъ, наконецъ, ихъ предприметъ.
   -- Да, напишите мнѣ, если его попытка не удастся, сказала я съ горечью.
   Бенджаминъ улыбнулся. Онъ зналъ меня лучше, чѣмъ я сама себя знала.
   -- Хорошо, отвѣчалъ онъ; -- у меня есть адресъ вашего банкира въ Парижѣ. Вамъ придется пойти къ нему за деньгами и, быть можетъ, вы найдете тамъ письмо отъ меня. А вы, пожалуйста, напишите, какъ найдете вашего мужа. Прощайте, Христосъ съ вами.
   Въ тотъ-же день вечеромъ мы соединились на-всегда съ Юстасомъ.
   Онъ былъ слишкомъ слабъ, чтобъ даже поднять голову съ подушки. Я встала на колѣни у постели и поцѣловала его. Въ мутныхъ глазахъ его блеснула новая жизнь.
   -- Я хочу теперь жить, промолвилъ онъ шопотомъ: -- для тебя.
   М-съ Мокаланъ оставила насъ наединѣ и я не могла удержаться отъ желанія тотчасъ сообщить ему радостную вѣсть о новыхъ узахъ, связывавшихъ насъ.
   -- Ты долженъ жить, Юстасъ, не только для меня, но и для другого, сказала я.
   -- Ты говоришь о матери? спросилъ онъ, съ удивленіемъ взглянувъ на меня.
   Я припала къ его груди и шопотомъ произнесла:
   -- Я говорю о твоемъ ребенкѣ.
   Я вполнѣ была вознаграждена за принесенную жертву. Я забыла о м-рѣ Плейморѣ, о Гленинчѣ. Съ этой минуты начался нашъ новый медовый мѣсяцъ.
   Тихо, мирно шло время въ маленькомъ домикѣ, который мы занимали въ одной изъ отдаленныхъ улицъ Парижа. Внѣшняя, шумная городская жизнь до насъ не долетала. Силы Юстаса возвращались медленно, но надежно. Доктора предоставили его совершенно на мое попеченіе.
   -- Вы его лучшій врачъ, говорили они: -- чѣмъ онъ будетъ счастливѣе, тѣмъ скорѣе оправится.
   Эта тихая, однообразная жизнь нисколько меня не тяготила. Я также нуждалась въ спокойствіи; всѣ мои мысли, всѣ мои интересы были сосредоточены въ комнатѣ больного мужа.
   Только однажды зеркальная поверхность нашего существованія была нарушена воспоминаніемъ о прошедшемъ. Я сказала что-то, наполнившее Юстасу о нашемъ послѣднемъ свиданіи въ домѣ маіора Фицъ-Дэвида, и онъ слегка сдѣлалъ намекъ на то, что я тогда говорила о произнесенномъ надъ нимъ приговорѣ, давая чувствовать, что нѣсколько словъ съ моей стороны въ подтвержденіе, уже сказаннаго его матерью успокоили-бы его разъ навсегда.
   Я отвѣчала безъ всякихъ колебаній и недомолвокъ, что его желанія были теперь моимъ единственнымъ закономъ. Но, какъ истая женщина, я нашла возможнымъ потребовать и отъ Юстаса уступки для своего успокоенія.
   -- Юстасъ, сказала я,-- совершенно-ли ты излечился отъ тѣхъ страшныхъ сомнѣній, которыя побудили тебя покинуть свою жену?
   -- Ахъ, Валерія! отвѣчалъ онъ,-- я никогда не уѣхалъ-бы, если-бъ зналъ тебя тогда такъ хорошо, какъ теперь.
   Послѣдніе слѣды недоразумѣній между нами исчезли на-вѣки.
   Всѣ заботы и страданія моей недавней, одинокой жизни совершенно изгладились изъ моей памяти. Мы снова были влюбленной, молодой четой и намъ казалось, что мы обвѣнчались только нѣсколько дней тому назадъ. Однако для полнаго счастья мнѣ недоставало еще одного. Въ минуты уединенія меня мучало любопытство узнать, произведены-ли поиски за пропавшимъ письмомъ или нѣтъ. Какое странное существо женщина! Кажется, я обладала всѣмъ необходимымъ для счастья, и все-же я готова была рискнуть этимъ счастіемъ скорѣе, чѣмъ оставаться въ невѣденіи о томъ, чѣмъ окончились поиски въ Гленинчѣ. Я съ радостію привѣтствовала тотъ день, когда у меня въ кошелькѣ не осталось болѣе денегъ и мнѣ необходимо было отправиться къ банкиру, гдѣ я могла найти письмо отъ Бенджамина.
   Я какъ-то безсознательно спросила въ конторѣ деньги и мои глаза тревожно бѣгали по столамъ и конторкамъ, отыскивая письма. Но все было тщетно. Наконецъ, изъ внутреннихъ комнатъ вышелъ какой-то господинъ, очень уродливый, но мнѣ онъ показался красавцемъ, потому что онъ держалъ въ рукѣ письмо.
   -- Это для васъ, сударыня, сказалъ онъ.
   Я взглянула на конвертъ. Адресъ былъ написанъ рукою Бенджамина.
   Произвели-ли они поиски и окончились-ли они неудачей?
   Кто-то любезно положилъ мнѣ деньги въ мой мѣшокъ и проводилъ меня до кареты. Я ничего не помню, что было со мною, до той минуты, какъ я на дорогѣ распечатала письмо. Изъ первыхъ словъ Бенджамина я узнала, что въ Гленинчѣ разрыли мусорную кучу и нашли остатки разорваннаго письма.
   

ГЛАВА XLV.
Мусорная куча.

   Въ глазахъ у меня помутилось, мысли смѣшались и я не могла продолжать чтенія. Оправившись немного отъ волненія, я снова взглянула на письмо и глаза мои случайно остановились на одной фразѣ, которая наполнила сердце мое изумленіемъ и страхомъ. Я приказала тотчасъ кучеру ѣхать въ Булонскій лѣсъ, чтобъ на свободѣ прочесть письмо и рѣшить, слѣдуетъ-ли показать его мужу и свекрови, или-же не показывать.
   Послѣ этой предосторожности я принялась за чтеніе подробнаго и методичнаго разсказа добраго Бенджамина. Онъ начиналъ свое повѣствованіе съ донесенія нашего американскаго агента, который нашелъ дочь сторожа и ея мужа въ маленькомъ городкѣ одного изъ западныхъ штатовъ. Благодаря рекомендательному письму м-ра Плеймора, онъ былъ принятъ очень радушно, но первые разспросы ни къ чему не повели. Женщина, повидимому, ничего не могла припомнить относительно интересовавшаго насъ предмета. По счастью, мужъ ея оказался очень разумнымъ человѣкомъ и съ его помощью агенту удалось мало-по-малу добиться отъ нея всего, что было нужно.
   Женщина очспь хорошо помнила, что послѣ отъѣзда хозяевъ изъ Гленинча больная мать послала ее убрать комнаты. Ей не хотѣлось быть одной въ большомъ домѣ послѣ случившейся въ немъ страшной трагедіи, и потому она взяла съ собой двухъ дѣтей изъ сосѣдней хижины. Она начала работу съ Коридора Гостей, оставивъ къ концу спальню, въ которой умерла м-съ Мокаланъ.
   Въ первыхъ двухъ комнатахъ сору было очень мало, такъ что вмѣстѣ съ золою изъ каминовъ онъ не наполнилъ и половины ведра, которое она захватила въ кухнѣ. Дѣти всюду слѣдовали за нею и, говоря сравнительно, были пріятнымъ обществомъ въ мрачномъ, уединенномъ домѣ. Третья комната, которую занималъ Мизеримусъ Декстеръ, была въ гораздо большемъ безпорядкѣ и потребовала много уборки. Женщина такъ занялась своей работой, что забыла о дѣтяхъ, и уже смела весь соръ съ ковра и выгребла золу изъ камина, когда дѣтскій плачъ возбудилъ ей вниманіе. Она оглянулась, но не сразу отыскала дѣтей.
   Наконецъ, она увидала ихъ въ углу комнаты, подъ столомъ. Младшій ребенокъ залѣзъ въ корзинку для ненужныхъ бумагъ, а старшій, отыскавъ гдѣ-то стклянку съ клеемъ, пресерьезно обмазывалъ кистью лицо малютки, которая до того билась, что опрокинула корзинку. Женщина ударила старшаго ребенка и выхватила у него стклянку, а меньшого подняла. Потомъ, поставивъ ихъ обоихъ въ уголъ, она собрала съ полу въ корзинку всѣ разлетѣвшіяся бумажки, а также бросила туда стклянку съ клеемъ. Окончивъ уборку комнаты, она опорожнила корзинку въ ведро и пошла въ послѣднюю, четвертую спальню въ коридорѣ. Этимъ окончилась ея работа въ тотъ день. Возвращаясь домой, она выбросила изъ ведра весь соръ, бумажки и золу въ мусорную кучу.
   Вотъ что припомнила дочь сторожа.
   Получивъ донесеніе агента, м-ръ Пейморъ пришелъ къ убѣжденію, что всѣ шансы были въ пользу находки письма, лоскутки котораго находились въ кучѣ сора, выброшеннаго женщиной, а потому ихъ долженъ былъ предохранить въ мусорной ямѣ остальной соръ, какъ снизу, такъ и сверху. Послѣдующіе слои мусора только увеличивали безопасность этихъ драгоцѣнныхъ остатковъ, такъ-какъ со времени отъѣзда хозяевъ изъ Гленинча никто не дотрогивался до мусорной ямы, которая была заброшена наравнѣ со всѣмъ домомъ.
   М-ръ Плейморъ сообщилъ о своихъ выводахъ Бенджамину, который не могъ удержаться отъ соблазна примѣнить къ драгоцѣнному письму свое искуство складывать разорванные куски бумаги, въ чемъ онъ достигъ, послѣ многочисленныхъ опытовъ, значительнаго успѣха. "Мнѣ кажется, милая Валерія, писалъ онъ,-- что это дѣло меня околдовало. Я могу располагать по своей волѣ деньгами и временемъ, а потому въ концѣ-концовъ очутился въ Гленинчѣ и теперь тамъ произвожу раскопку мусорной кучи, на своей отвѣтственности, конечно, съ дозволенія добраго м-ра Плеймора".
   Я безъ церемоніи пропустила описаніе мѣстности, въ которой дѣйствовалъ Бенджаминъ, такъ-какъ въ моей памяти ясно сохранилась мусорная куча, обратившая на себя мое вниманіе въ Гленинчѣ. Для меня главный интересъ разсказа сосредоточивался въ поискахъ письма. Бенджаминъ приступилъ къ дѣлу методично: онъ нанялъ работниковъ для раскопки кучи и покрылъ ее большой палаткой для предохраненія отъ вѣтра и дождя. Кромѣ того, онъ привезъ изъ Лондона молодого человѣка, занимавшагося въ лабораторіи извѣстнаго професора химіи и обратившаго на себя вниманіе по искусной экспертизѣ въ недавнемъ процесѣ о подложномъ документѣ.
   Три дня рабочіе копали мусоръ лопатами и ломами, подъ руководствомъ Бенджамина и химика, но все было тщетно. Однако, они не унывали и продолжали работу. На четвертый день найдены были первые лоскутки бумаги. По старательному изслѣдованію, они оказались остатками торговаго объявленія. Бенджаминъ и химикъ съ новой энергіей продолжали раскопку. Къ вечеру найдены были еще лоскутки бумаги, но ужо не печатной, а писанной. М-ръ Плейморъ (который каждый вечеръ пріѣзжалъ въ Гленинчъ послѣ окончанія своихъ занятій) объяснилъ, что почеркъ на этихъ лоскуткахъ положительно принадлежалъ первой женѣ Юстаса Мокалана.
   Это открытіе возбудило энтузіазмъ въ искателяхъ таинственнаго письма. Лопаты и ломы были брошены и работа продолжалась, изъ предосторожности, уже однѣми руками. Чтобъ не перепутать лоскутковъ бумаги, они укладывались по порядку въ нарочно приготовленный плоскій ящикъ, по мѣрѣ ихъ находки. Когда наступила ночь, работниковъ отпустили, и Бенджаминъ съ своими двумя товарищами продолжалъ работу при свѣтѣ фонаря. Впродолженіи нѣкотораго времени лоскутки являлись наружу дюжинами, потомъ вовсе исчезли. Работа, однако, не прерывалась и подъ слоемъ пыли было, наконецъ, сдѣлано величайшее открытіе этого памятнаго дня -- опрокинутая стклянка съ клеемъ, а подъ нею значительное количество склеившихся лоскутковъ исписанной бумаги.
   Перенеся свои находки на большой столъ въ библіотекѣ, неутомимые работники принялись за сортировку отысканныхъ лоскутковъ бумаги. Конечно, всего легче было сложить тѣ изъ нихъ, которые склеились между собою, такъ-какъ они, по всей вѣроятности, составляли одно цѣлое. Эта тонкая работа была предоставлена искуснымъ рукамъ химика, но его задача тѣмъ не кончилась. Лоскутки бумаги, какъ обыкновенно письма, были исписаны съ обѣихъ сторонъ, и потому для полнаго возстановленія текста необходимо было каждый лоскутокъ распластать на двѣ части, такъ чтобъ искуственно создалась изнанка, которую можно было-бы покрыть цементомъ, долженствовавшимъ соединить всѣ остатки въ одно цѣлое.
   М-ръ Плейморъ и Бенджаминъ, повидимому, отчаявались въ успѣшномъ разрѣшеніи такой трудной задачи, но ихъ ученый товарищъ доказалъ, что они ошибались. Онъ обратилъ ихъ вниманіе на толщину бумаги. Она была вдвое тверже и толще той бумаги, которую онъ подвергалъ экспертизѣ въ извѣстномъ процесѣ, а потому онъ считалъ сравнительно очень легкимъ, при помощи привезенныхъ имъ изъ Лондона приспособленій, распластать найденные лоскутки.
   Представивъ эти объясненія, онъ преспокойно принялся за свое дѣло. Въ то время, какъ Бенджаминъ и стряпчій старались привести въ порядокъ остатки письма, найденные сначала, химикъ разложилъ на двѣ половины большую часть переданныхъ ему лоскутковъ и возстановилъ пять или шесть фразъ, смыслъ которыхъ былъ совершенно ясенъ.
   Первый результатъ, достигнутый столь долгими трудами, вполнѣ вознаграждалъ за всѣ усилія. По тону письма, оно, очевидно, было писано первой женой моего мужа къ нему, къ Юстасу. Это письмо, по всей вѣроятности, было то самое, которое Мизеримусъ Декстеръ скрылъ во время суда, а потомъ разорвалъ.
   Вотъ какія открытія были сдѣланы до того времени, когда Бенджаминъ принялся за письмо ко мнѣ. Но когда онъ хотѣлъ отправить письмо на почту, м-ръ Плейморъ просилъ его повременить нѣсколько дней, такъ-какъ, быть можетъ, въ этотъ промежутокъ откроется что-нибудь новое.
   -- Этими результатами мы обязаны ей, сказалъ стряпчій; -- безъ энергіи и вліянія на Мизеримуса Декстера мы никогда, не узнали-бы, что въ мусорной кучѣ скрывается разгадка мрачной тайны. Она по праву должна получать полныя свѣденія о нашихъ открытіяхъ.
   Такимъ образомъ, письмо было задержано втеченіи трехъ дней, а потомъ поспѣшно окончено въ нѣсколькихъ краткихъ выраженіяхъ, которыя страшно меня перепугали.
   "Химикъ быстро продолжаетъ свою работу, писалъ Бенджаминъ,-- а мнѣ удалось возстановить смыслъ нѣсколькихъ отдѣльныхъ исписанныхъ лоскутковъ бумаги. Если м-ръ Плейморъ и я не ошибаемся (дай Богъ, чтобъ мы ошибались), то существуютъ основательныя причины для сохраненія этого письма въ тайнѣ отъ всѣхъ. Истина, обнаруживаемая нашими открытіями, такъ страшна, что я не могу упоминать о ней безъ крайней необходимости. Простите меня, что я васъ встревожилъ этими вѣстями. Мы будемъ обязаны рано или поздно посовѣтоваться съ вами по этому предмету, а потому лучше заранѣе подготовить васъ".
   Въ концѣ письма Бенджамина м-ръ Плейморъ приписалъ слѣдующія слова:
   "Пожалуйста строго слѣдуйте совѣту м-ра Бенджамина и помните, что, по моему мнѣнію, если намъ удастся возстановить все письмо, то его ни подъ какимъ видомъ нельзя будетъ показать вашему мужу".
   

ГЛАВА XLVI.
Отсрочка кризиса.

   -- Берегитесь, Валерія, сказала м-съ Мокаланъ черезъ нѣсколько часовъ послѣ моего возвращенія домой; -- я ничего у насъ не спрашиваю, но предупреждаю васъ: Юстасъ также, какъ и я, замѣтилъ въ васъ неожиданную перемѣну. Берегитесь.
   Давъ мнѣ почувствовать, такимъ образомъ, что мое лицо выдало внутреннее волненіе, м-съ Мокаланъ болѣе ничего не прибавила. Что мнѣ дѣлать? Показать письмо Бенджамина мужу въ теперешнемъ его положеніи и наперекоръ совѣту м-ра Плеймора было немыслимо. Но, съ другой стороны, при возбужденіи подозрѣнія Юстаса невозможно было скрыть отъ него полученія письма.
   Всю ночь я не сомкнула глазъ отъ треножныхъ размышленій, а утромъ рѣшилась объясниться съ мужемъ.
   -- Юстасъ, сказала я,-- твоя мать говоритъ, что ты замѣтилъ во мнѣ перемѣну послѣ вчерашней поѣздки къ банкиру. Правда-ли это?
   -- Правда, Валерія, отвѣчалъ онъ, тише обыкновеннаго и не смотря на меня.
   -- У насъ нѣтъ тайнъ другъ отъ друга, продолжала я,-- и я должна тебѣ сказать, что получила въ банкирской конторѣ письмо изъ Англіи, которое меня испугало и встревожило. Вѣришь-ли ты мнѣ на-столько, милый мой, чтобъ терпѣливо ждать, пока я сама все тебѣ разскажу?
   Онъ ничего не отвѣчалъ.
   -- Юстасъ! воскликнула я, взявъ его за руку,-- развѣ ты меня не знаешь, развѣ ты не вѣришь, что я всегда и во всемъ исполняю свой долгъ, какъ вѣрная и преданная жена?
   Онъ впервые взглянулъ на меня и послѣдній лучъ сомнѣнія померкъ въ его глазахъ.
   -- Ты обѣщаешь рано или поздно сказать мнѣ всю правду?
   -- Обѣщаю отъ всего сердца.
   -- Я тебѣ вѣрю, Валерія.
   Лучезарный блескъ его глазъ доказывалъ искренность словъ. Мы подтвердили нашъ мирный трактатъ поцѣлуемъ.
   Въ тотъ-же день я написала Бенджамину о разговорѣ съ мужемъ и просила, если онъ и м-ръ Плейморъ одобряли мое поведеніе, постоянно увѣдомлять меня о будущихъ открытіяхъ въ Гленинчѣ.
   Прошло десять дней, показавшихся мнѣ цѣлымъ вѣкомъ, прежде, чѣмъ я получила второе письмо отъ стараго друга, съ припискою м-ра Плеймора.
   "Мы твердо и успѣшно подвигаемся въ нашемъ дѣлѣ, писалъ Бенджаминъ;-- единственное новое открытіе, сдѣланное нами, имѣетъ важное значеніе для вашего мужа. Мы возстановили нѣсколько фразъ, удостовѣряющихъ, что купленный Юстасомъ мышьякъ пріобрѣтенъ по просьбѣ его первой жены и находился въ ея рукахъ въ Гленинчѣ. Не забывайте, что эти фразы написаны рукою его жены и подписаны ею. По несчастью, я долженъ прибавить, что мы все болѣе и болѣе убѣждаемся въ невозможности открыть вашему мужу содержаніе этого письма. Чѣмъ ближе мы знакомимся съ письмомъ, тѣмъ болѣе желали-бы бросить его обратно въ мусорную кучу изъ сожалѣнія къ памяти несчастной м-съ Мокаланъ. Я задержу это письмо на нѣсколько дней, и если будутъ какія-нибудь новости, то м-ръ Плейморъ увѣдомитъ васъ о нихъ".
   М-ръ Плейморъ, три дня спустя, приписалъ слѣдующее:
   "Послѣдняя часть письма покойной м-съ Мокаланъ къ ея мужу, писалъ онъ,-- была случайно разобрана нами прежде всего остального, и, за исключеніемъ незначительныхъ пробѣловъ, она совершенно возстановлена. У меня нѣтъ ни времени, ни желанія писать вамъ подробно объ этомъ предметѣ. Черезъ двѣ недѣли вы получите вѣрную копію со всего письма, съ первой строчки до послѣдней. Теперь-же скажу только, что въ этомъ ужасномъ, поразительномъ документѣ есть одна свѣтлая сторона. Нравственно и юридически оно положительно доказываетъ невиновность вашего мужа и можетъ служить законнымъ доказательствомъ, если Юстасъ признаетъ согласнымъ съ совѣстью и съ сожалѣніемъ къ умершей, публично предъявить это письмо въ судъ. Вы должны знать, что дѣло вашего мужа не можетъ быть вновь разрѣшено въ уголовномъ порядкѣ, но его можно пересмотрѣть, какъ гражданскій искъ въ убыткахъ, и такимъ образомъ является возможность получить второй приговоръ присяжныхъ, который окончательно снялъ-бы всякое пятно съ м-ра Мокалана. Сохраните все это въ тайнѣ до поры до времени и продолжайте вести себя, въ отношеніи мужа, такъ-же благоразумно, какъ до сихъ поръ. Когда-же вы прочтете письмо, я увѣренъ, что вы не покажете его мужу изъ сожалѣнія къ нему. Какимъ образомъ скрыть отъ него нашу находку -- другой вопросъ, который намъ слѣдуетъ обсудить при личномъ свиданіи. До тѣхъ поръ я могу только повторить свой прежній совѣтъ -- подождите слѣдующихъ извѣстій изъ Гленинча".
   Я ждала. Что я выстрадала въ это время и что думалъ обо мнѣ Юстасъ, теперь не представляетъ никакого интереса; одни только факты имѣютъ значеніе.
   Черезъ двѣ недѣли письмо было окончательно возстановлено, за исключеніемъ нѣкоторыхъ словъ, которыя потеряны, и обѣщанная копія прислана мнѣ въ Парижъ.
   Прежде, чѣмъ вы, читатель, прочтете это страшное письмо, вспомните, при какихъ обстоятельствахъ Юстасъ Мокаланъ женился на своей первой женѣ, и что, по показаніямъ достовѣрныхъ свидѣтелей, онъ вообще былъ приличный и обходительный, если не любящій мужъ, тщательно скрывавшій свое отвращеніе къ бѣдной женщинѣ.
   

ГЛАВА XLVII.
Исповѣдь жены.

Гленинчъ, 19 октября 18--г.

"Милый мужъ!

   "Мнѣ надо сказать тебѣ нѣчто очень непріятное объ одномъ изъ твоихъ старыхъ друзей. Ты никогда не поощрялъ меня къ откровенности. Если-бы ты дозволилъ мнѣ быть съ тобой на той фамильярной ногѣ, на которой стоятъ нѣкоторыя жены, я лично-бы тебѣ все объяснила. Но не зная, какъ ты принялъ-бы мои слова, я рѣшилась написать тебѣ.
   "Человѣкъ, противъ котораго я тебя предостерегаю, гоститъ теперь у насъ; это Мизеримусъ Декстеръ. Нѣтъ на свѣтѣ хуже и коварнѣе человѣка. Не бросай письма на этихъ словахъ. Я долго ждала явнаго доказательства и теперь оно въ моихъ рукахъ.
   "Ты, конечно, не забылъ, что я выразила неудовольствіе, узнавъ о приглашеніи его въ нашъ домъ. Если-бы ты позволилъ мнѣ высказать все, что я хотѣла, то ты узналъ-бы, по какому поводу я чувствовала отвращеніе къ твоему другу. Но ты не хотѣлъ меня слушать и поспѣшно и несправедливо обвинилъ меня въ презрѣніи къ несчастному созданію за его уродство, тогда-какъ въ сущности я всегда чувствовала къ уродамъ сожалѣніе. Я даже питаю къ нимъ какое-то братское чувство, потому что сама, если не уродъ, то некрасивая женщина, что немногимъ лучше. Я не желала видѣть м-ра Декстера въ нашемъ домѣ потому, что онъ до моего замужества просилъ моей руки, и я имѣла основаніе предполагать, что онъ до сихъ поръ сохранилъ преступную ко мнѣ любовь. Я, какъ добрая жена, была обязана воспротивиться его пріѣзду въ Гленинчъ, а ты, какъ добрый мужъ, долженъ былъ меня выслушать.
   "Какъ-бы то ни было, м-ръ Декстеръ живетъ у насъ нѣсколько недѣль и онъ снова осмѣлился говорить мнѣ о своей любви. Онъ оскорбилъ насъ обоихъ, увѣряя, что онъ меня обожаетъ, а ты меня ненавидишь. Онъ обѣщалъ мнѣ безмятежное счастье, если я уѣду съ нимъ заграницу, и предсказывалъ самое несчастное существованіе въ домѣ моего мужа. Отчего я тебѣ тотчасъ не жаловалась и не потребовала немедленнаго удаленія этого чудовища? Повѣрилъ-ли-бы ты моей жалобѣ, если-бы твой сердечный другъ отперся отъ своихъ словъ? Я слышала однажды, какъ ты увѣрялъ, что уродливыя женщины всегда воображаютъ, что всѣ въ нихъ влюблены. Быть можетъ, ты обвинилъ-бы меня въ этомъ.
   "Однако, я не хочу извинять себя. Я несчастное, ревнивое существо; я постоянно сомнѣваюсь въ твоей любви и страшусь, чтобы другая женщина не заняла моего мѣста въ твоемъ сердцѣ. Мизеримусъ Декстеръ воспользовался моей слабостью. Онъ предлагалъ доказать мнѣ, что ты въ глубинѣ своего сердца меня ненавидишь, что тебѣ противно ко мнѣ прикасаться и что ты проклинаешь свою глупую женитьбу. Я долго боролась, но, наконецъ, уступила страшному соблазну, такъ-какъ я не была вполнѣ убѣждена въ искренности твоей любви ко мнѣ. Я скрыла презрѣніе, внушаемое мнѣ Декстеромъ, и позволила нашему злѣйшему врагу подробно объяснить все, что онъ хотѣлъ. Но почему я это сдѣлала? Потому, что я любила тебя, и тебя одного, потому, что предложеніе Мизеримуса Декстера подтвердило подозрѣніе, давно уже точившее мое сердце.
   "Прости меня, Юстасъ. Я въ первый и послѣдній разъ виновата передъ тобой. Я не пощажу себя и передамъ тебѣ слово въ слово нашъ разговоръ. Ты можешь меня наказать за мою вину, но, по крайней мѣрѣ, ты будешь во время предупрежденъ и увидишь въ истинномъ свѣтѣ своего коварнаго друга.
   "Я сказала ему: "Какъ можете вы доказать, что мужъ въ глубинѣ своего сердца ненавидитъ меня?" Онъ отвѣчалъ: "Я могу доказать это его собственноручнымъ признаніемъ; я вамъ покажу его дневникъ". Я возразила: "Переплетъ его дневника запирается и, кромѣ того, онъ всегда лежитъ въ замкнутомъ ящикѣ. Какъ можете вы его достать?" Онъ произнесъ: "Я имѣю возможность открыть эти оба замка безъ малѣйшаго риска. Вы должны только дать мнѣ случай придти къ вамъ подъ покровомъ тайны. О, я обяжусь принести дневникъ съ отпертымъ замкомъ". Я воскликнула: "Я васъ не понимаю. Что вы хотите сказать?" Онъ указалъ на ключъ въ двери, выходившей изъ моей спальни въ маленькій кабинетъ, и сказалъ: "При моемъ уродствѣ, я, быть можетъ, не буду въ состояніи воспользоваться первымъ случаемъ явиться къ вамъ никѣмъ незамѣченный. Мнѣ надо имѣть возможность выбрать удобную для себя минуту. Дайте мнѣ ключъ, а дверь заприте. Потомъ, когда хватятся ключа, вы скажите, что дверь заперта, а слѣдовательно не бѣда, что пропалъ ключъ, и не стоитъ его искать. Этого достаточно для успокоенія домашнихъ и я буду безопасно владѣть средствомъ сообщеніи съ вами. Согласны вы?"
   "Я согласилась. Да, я сдѣлалась сообщницей этого коварнаго злодѣя. Я унизила себя и тебя, согласившись взглянуть тайкомъ на твой дневникъ. Я знаю, какъ низокъ мой поступокъ, и нисколько себя не извиняю. Я только могу повторить, что люблю тебя и сомнѣваюсь въ твоей любви. А Мизеримусъ Декстеръ предлагаетъ положить конецъ всѣмъ моимъ сомнѣніямъ, обнаживъ передо мною твоя сокровеннѣйшія мысли, написанныя твоей собственной рукой.
   "Онъ придетъ ко мнѣ съ этой цѣлью черезъ часъ или два, во время твоего отсутствія. Я найду недостаточнымъ имѣть въ рукахъ твой дневникъ только одинъ разъ и условлюсь съ Декстеромъ, чтобъ онъ принесъ снова дневникъ завтра, въ то-же самое время. Задолго до назначеннаго часа ты получишь эти строки черезъ сидѣлку. Пойди со двора, какъ всегда, но возвратись тайкомъ, и отперевъ ящикъ, ты не найдешь въ немъ дневника. Спрячься въ маленькомъ кабинетѣ и ты увидишь свой дневникъ въ рукахъ Мизеримуса Декстера, выходящаго изъ моей комнаты".

20 октября.

   "Я прочла твой дневникъ.
   "Наконецъ я знаю, какого ты, дѣйствительно, обо мнѣ мнѣнія. Я прочла то, что мнѣ обѣщалъ Мизеримусъ Декстеръ,-- твое собственноручное признаніе въ ненависти ко мнѣ.
   "Ты не получишь моего вчерашняго письма, по крайней мѣрѣ, сегодня и тѣмъ путемъ, который я указала. Хотя оно и такъ довольно длинно, но, прочитавъ твой дневникъ, я считаю долгомъ прибавить еще нѣсколько словъ. Запечатавъ конвертъ и написавъ на немъ твой адресъ, я положу его подъ подушку. Тамъ его найдутъ послѣ моей смерти и ты, Юстасъ, прочтешь это письмо, когда будетъ слишкомъ поздно для надежды или помощи.
   "Да, жизнь мнѣ опротивѣла; я хочу умереть.
   "Я уже пожертвовала всѣмъ моей любви къ тебѣ, теперь-же, зная, что ты меня не любишь, я легко принесу и послѣднюю жертву. Моя смерть дозволитъ тебѣ жениться на м-съ Бьюли.
   "Ты не знаешь, съ какимъ трудомъ я скрывала свою ненависть къ ней, когда я просила ее пріѣхать къ намъ, несмотря на мою болѣзнь. Я никогда не была-бы въ состояніи этого сдѣлать, еслибы не любила тебя такъ пламенно и не боялась разсердить тебя своей ревностью. Чѣмъ-же ты меня за это наградилъ? Пусть отвѣтитъ твой дневникъ: "Я нѣжно поцѣловалъ ее сегодня утромъ, и надѣюсь, что она, бѣдная, не замѣтила, какого усилія мнѣ это стоило".
   "Я не замѣтила, но теперь все знаю. Я знаю, что ты считаешь жизнь со мною "чистилищемъ" и что ты изъ сожалѣнія скрываешь отъ меня "чувство отвращенія, когда обязанъ подчиняться моимъ ласкамъ". Я только помѣха,-- "непріятная помѣха", удерживающая тебя отъ женщины, которую ты такъ пламенно любишь, что "лобзаешь даже ту землю, по которой она ступаетъ". Пусть будетъ по-твоему. Я не хочу болѣе быть для тебя помѣхою. Это не жертва съ моей стороны и не заслуга. Я не могу жить, зная, что человѣкъ, котораго я люблю всѣмъ сердцемъ и душою, внутренно содрогается отъ малѣйшаго моего прикосновенія.
   "А у меня подъ рукою вѣрное средство покончить съ жизнію. Мышьякъ, который ты два раза покупалъ по моей просьбѣ, находится въ моемъ несесерѣ. Я обманула тебя, сказавъ, что мышьякъ былъ нуженъ для истребленія мышей; въ сущности-же я хотѣла попробовать его дѣйствіе на улучшеніе цвѣта лица, не изъ пустого кокетства, но чтобъ казаться болѣе привлекательной въ твоихъ глазахъ. Съ этой цѣлью я приняла долю яда, но у меня осталось достаточно для разсчета съ жизнію. Наконецъ ядъ послужитъ на пользу: онъ, можетъ быть, не улучшилъ-бы моего цвѣта лица, но теперь, во всякомъ случаѣ, освободитъ тебя отъ уродливой жены.
   "Не позволяй вскрывать моего тѣла, а покажи доктору это письмо. Оно докажетъ мое самоубійство и предохранитъ невинныхъ отъ подозрѣнія въ преступленіи. Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадалъ изъ-за меня. Я сорву ярлыкъ съ стоянки съ ядомъ и тщательно вымою ее, чтобъ аптекарь не былъ привлеченъ къ отвѣтственности.
   "Я теперь немного отдохну, а потомъ буду опять продолжать это письмо. Оно уже и теперь слишкомъ длинно, по это мое послѣднее прости, и, конечно, я вправѣ подольше поговорить съ тобою прежде, чѣмъ разстаться на-вѣки.

21 октября, 2 часа утра.

   "Я вчера прогнала тебя изъ комнаты, когда ты пришелъ узнать, какъ я провела ночь, и наговорила много гадостей про тебя сидѣлкѣ. Прости меня, Юстасъ. Я словно безумная. Ты знаешь, почему.

2 1/2 часа.

   "О! мужъ мой, мужъ мой! Все кончено! Я освободила тебя отъ ненавистной жены! Я приняла весь ядъ, остававшійся въ бумажкѣ. Если этого будетъ недостаточно, то у меня есть еще въ стклянкѣ.

5 часовъ и 10 минутъ.

   "Ты только-что ушелъ, подавъ мнѣ успокоительныя капли. При видѣ тебя все мое мужество исчезло. Я сказала себѣ: "если онъ нѣжно взглянетъ на меня, то я сознаюсь, и пусть онъ меня возвратитъ къ жизни". Ты даже на меня не взглянулъ, а смотрѣлъ только на лекарство. Я отпустила тебя, не сказавъ ни слова.

5 1/2 часовъ.

   "Я чувствую первые симптомы отравы. Сидѣлка спитъ у моихъ ногъ. Я не разбужу ее, не позову никого къ себѣ на помощь. Я умру одна.

9 1/2 часовъ.

   "Агонія была сверхъ моихъ силъ, я разбудила сидѣлку и послала за докторомъ. Никто не подозрѣваетъ истины. Странно сказать -- всѣ страданія исчезли; пріемъ, вѣроятно, слишкомъ малъ. Надо откупорить стклянку съ остальнымъ ядомъ. Но счастью, ты не подлѣ меня, и я по-прежнему хочу умереть, или. лучше сказать, не хочу жить. Боясь своей слабости при видѣ тебя, я запретила сидѣлкѣ послать за тобою. Она только-что ушла внизъ. Я могу на свободѣ взять ядъ изъ несесера.

9 часовъ 50 минутъ.

   "Я только-что успѣла спрятать стклянку, когда ты вошелъ въ комнату.
   "Увидѣвъ тебя, я снова рѣшилась попытать счастья, то-есть дать тебѣ случай спасти меня. Я попросила чашку чаю и сказала себѣ: "если, подавая чай, онъ взглянетъ на меня нѣжно или скажетъ хоть одно нѣжное слово, то я не приму второй дозы. Ты исполнилъ мое желаніе, но не былъ нѣженъ. Ты подалъ мнѣ чай, Юстасъ, словно давалъ пить собакѣ. И потомъ ты еще удивился (ты говорилъ небрежно, вѣроятно, думая о м-съ Бьюли), что я уронила чашку. Я не могла ее удержать -- руки дрожали. Еслибы ты былъ на моемъ мѣстѣ, и тноя рука задрожала-бы. Выходя изъ комнаты, ты, для приличія, холодно сказалъ: "Надѣюсь, чай тебѣ поможетъ". Боже мой! ты даже на меня не взглянулъ. Ты смотрѣлъ на черепки разбитой чашки.
   "Не успѣлъ ты выйдти изъ комнаты, какъ я приняла вторую дозу яда, и на этотъ разъ двойную.
   "У меня есть до тебя маленькая просьба. Сдернувъ ярлыкъ съ стклянки и положивъ ее обратно въ нессеръ пустую, чистую, я вспомнила, что не приняла такой-же предосторожности въ отношеніи пакета съ ядомъ, на которомъ выставлено имя аптекаря. Я бросила его на одѣяло вмѣстѣ съ другими бумажками, а моя сердитая сидѣлка, жалуясь на безпорядокъ, скомкала все вмѣстѣ и куда-то убрала. Я надѣюсь, что аптекарь не пострадаетъ отъ моей небрежности. Прошу тебя, объяви всѣмъ, что онъ ни въ чемъ не виноватъ.
   "Декстеръ... что-то напоминаетъ мнѣ о Мизеримусѣ Декстерѣ... положилъ обратно въ ящикъ твой дневникъ и требуетъ отвѣта на свое гнусное предложеніе. Есть-ли у этого низкаго человѣка совѣсть? Если есть, то даже онъ почувствуетъ угрызеніе, когда моя смерть дастъ ему роковой отвѣтъ.
   "Сидѣлка только-что возвратилась и я снова услала ее подъ предлогомъ, что желаю остаться одна.
   "Много-ли прошло времени? Я не могу найти часовъ. Я не чувствую боли, но она можетъ вернуться каждую минуту.
   "Мнѣ надо еще успѣть запечатать письмо, написать адресъ и спрятать подъ подушку, чтобы никто не нашелъ его прежде моей смерти.
   "Прощай, мой милый! Жаль, что я не была красавицей, но любить тебя болѣе я никакъ не могла. Даже теперь я боюсь увидать тебя, боюсь, что твое чарующее вліяніе заставитъ меня сознаться во всемъ, пока еще не поздно. Но тебя здѣсь нѣтъ. Лучше умереть! Лучше умереть!
   "Еще разъ прощай! Будь счастливѣе, чѣмъ ты былъ со мною! Я люблю тебя, Юстасъ. Я прощаю тебя. Отъ нечего дѣлать, думай иногда, если можешь, безъ ненависти о твоей бѣдной, уродливой

Сарѣ Мокаланъ".

   

ГЛАВА XLVIII.
Какъ могла я иначе поступить?

   Осушивъ слезы и немного успокоившись послѣ прочтенія этого страшнаго, рокового письма, я думала только объ одномъ -- какъ-бы устроить такъ, чтобы Юстасъ не увидалъ его.
   Да, вотъ чѣмъ окончились всѣ мои усилія раскрыть истину.
   Я посвятила цѣлую жизнь на достиженіе одной цѣли и эта цѣль была достигнута. Передо мною лежало безспорное, фактическое доказательство невиновности моего мужа, и я, изъ сожалѣнія къ нему, изъ сожалѣнія къ его покойной женѣ, желала, чтобъ онъ никогда не увидалъ этого доказательства, чтобъ оно никогда не было обнародовано.
   Все это было дѣломъ моихъ рукъ, какъ справедливо говорилъ м-ръ Плейморъ, и, однако, я теперь смотрѣла съ ненавистью, съ отвращеніемъ на роковое письмо. Я проклинала день, когда была разрыта мусорная куча въ Гленинчѣ и обнаружена страшная повѣсть страданія и преступленія. Только-что Юстасъ возвратился къ жизни, только-что мы снова зажили счастливо въ ожиданіи черезъ мѣсяцъ или два еще большаго блаженства -- рожденія перваго нашего ребенка,-- какъ вдругъ это письмо является между нами какимъ-то мрачнымъ мстителемъ, грозящимъ не только спокойствію, но и самой жизни моего мужа, еще не совершенно оправившагося отъ своего тяжелаго недуга!
   Среди этихъ грустныхъ размышленій я неожиданно услыхала бой часовъ. Около этого времени Юстасъ всегда приходилъ въ мой маленькій будуаръ. Онъ могъ войти въ дверь каждую минуту, увидать письмо и выхватить его у меня изъ рукъ. Внѣ себя отъ страха, я поспѣшно собрала роковые листы и бросила ихъ въ огонь.
   По счастью, это была только копія; но я полагаю, что въ эту минуту я сожгла-бы точно такъ-же и оригиналъ, если-бъ онъ былъ въ моихъ рукахъ.
   Не успѣлъ сгорѣть послѣдній лоскутокъ бумаги, какъ дверь отворилась и вошелъ Юстасъ.
   Онъ взглянулъ на огонь. Пепелъ отъ сожженной бумаги еще леталъ надъ угольями. Онъ видѣлъ, какъ утромъ мнѣ подали письмо. Подозрѣвалъ-ли онъ меня? Онъ ничего не сказалъ и впродолженіи нѣсколькихъ минутъ не сводилъ глазъ съ огня. Потомъ онъ подошелъ ко мнѣ. Я была, вѣроятно, очень блѣдна. Онъ прежде всего спросилъ: здорова-ли я?
   Я рѣшилась ни въ чемъ его но обманывать, даже въ мелочахъ.
   -- Я немножко нервна, Юстасъ, но это ничего, отвѣчала я.
   Онъ взглянулъ на меня, какъ-бы ожидая чего-то. Я молчала.
   Онъ вынулъ изъ бокового кармана сюртука письмо и положилъ передо мною на столъ, гдѣ за минуту передъ тѣмъ лежала исповѣдь его первой жены.
   -- Я также получилъ сегодня письмо, сказалъ онъ,-- и я, Валерія, не имѣю отъ тебя тайнъ.
   Я поняла упрекъ, скрывавшійся въ этихъ словахъ, но только сказала, указывая на письмо:
   -- Ты хочешь, чтобы я прочла?
   -- Я уже сказалъ, что не имѣю отъ тебя тайнъ, повторилъ онъ,-- конвертъ распечатанъ; посмотри, что въ немъ.
   Въ конвертѣ оказалось не письмо, а вырѣзка изъ газеты.
   -- Прочти, сказалъ Юстасъ.
   Я прочла слѣдующее:
   "Необыкновенное происшествіе въ Гленинчѣ.-- Въ домѣ м-ра Мокалана, повидимому, происходитъ что-то странное, романическое. Подъ покровомъ тайны производятся раскопки мусорной ямы, и, безъ всякаго сомнѣнія, найдено нѣчто важное, хотя никто не знаетъ, что именно. Намъ извѣстно только, что впродолженіи двухъ недѣль двое пріѣзжихъ изъ Лондона, подъ руководствомъ нашего почтеннаго соотечественника м-ра Плеймора, работаютъ день и ночь, запершись въ библіотекѣ Гленинча. Откроется-ли когда-нибудь эта тайна? Броситъ-ли она новый свѣтъ на таинственное, роковое преступленіе, нѣкогда совершенное въ Гленинчѣ? Быть можетъ, м-ръ Мокаданъ, возвратясь изъ за-границы, отвѣтитъ на эти вопросы. До тѣхъ поръ мы можемъ только ждать фактовъ".
   Я положила на столъ отрывокъ изъ газеты, проклиная журналистовъ, вмѣшивающихся не въ свое дѣло, и безпокойныхъ сосѣдей, которые, вѣроятно, прислали этотъ отрывокъ Юстасу. Я рѣшительно не знала, что мнѣ дѣлать, и ждала, что скажетъ мужъ. Онъ черезъ минуту вывелъ меня изъ затрудненія.
   -- Понимаешь ты, Валерія, въ чемъ дѣло? спросилъ онъ.
   Я честно отвѣчала, что понимаю.
   Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ онъ молчалъ, какъ-бы ожидая моего объясненія. Но я искала убѣжища въ безмолвіи.
   -- А я не узнаю ничего? продолжалъ онъ.-- Развѣ ты не обязана сказать мнѣ, что происходитъ въ моемъ собственномъ домѣ?
   Былъ одинъ только исходъ изъ моего отчаяннаго положенія и я инстинктивно избрала вѣрный путь.
   -- Ты обѣщалъ мнѣ вѣрить, сказала я.
   -- Да, подтвердилъ онъ.
   -- Ради твоего собственнаго счастья, Юстасъ, продолжай мнѣ вѣрить. Потерпи -- и я тебѣ все открою.
   Благородное чело его отуманилось.
   -- А долго ждать? спросилъ онъ.
   Я поняла, что настала минута прибѣгнутъ къ болѣе сильному средству, чѣмъ слова.
   -- Поцѣлуй меня прежде, чѣмъ я тебѣ скажу, произнесла я нѣжно.
   Онъ, какъ истый мужъ, колебался, а я, какъ истая жена, настаивала на своемъ. Наконецъ ему пришлось уступить. Поцѣловавъ меня не очень милостиво, онъ снова спросилъ, долго-ли ему придется ждать.
   -- До рожденія нашего ребенка, промолвила я.
   Онъ вздрогнулъ. Моя слова его изумили. Но я нѣжно сжала ему руку и знаменательно взглянула на него. Онъ отвѣчалъ мнѣ взглядомъ, полнымъ любви.
   -- Согласись, сказала я шопотомъ.
   Онъ согласился.
   Такимъ образомъ, я снова отложила страшную минуту и выиграла время для дальнѣйшихъ совѣщаній съ Бенджаминомъ и м-ромъ Плейморомъ. Но мои нервы были такъ напряжены, что по уходѣ Юстаса я долго плакала. Конечно, слезы послужили мнѣ большимъ облегченіемъ.
   

ГЛАВА XLIX.
Прошедшее и будущее.

   Я пишу на память, не имѣя ни дневника, ни даже какихъ-либо замѣтокъ, а потому рѣшительно не помню, сколько времени мы оставались за-границей, но, безъ сомнѣнія, мы провели тамъ нѣсколько мѣсяцевъ. Несмотря на полное выздоровленіе Юстаса, доктора удерживали его долго въ Парижѣ, боясь, чтобъ его слабыя легкія не пострадали отъ слишкомъ скорой перемѣны сухого парижскаго воздуха на англійскую сырую атмосферу.
   Поэтому я все еще была въ Парижѣ, когда получила новыя извѣстія изъ Гленинча. На этотъ разъ пришло не письмо, а въ одно прекрасное утро я была удивлена и обрадована неожиданнымъ появленіемъ Бенджамина. Онъ былъ такъ необыкновенно разодѣтъ и такъ часто повторялъ при Юстасѣ, что пріѣхалъ въ Парижъ исключительно для своего удовольствія, что я вскорѣ поняла, въ чемъ дѣло. Онъ, очевидно, пріѣхалъ въ качествѣ туриста для всѣхъ и чрезвычайнаго посла м-ра Плеймора для меня.
   Вечеромъ мнѣ удалось остаться съ нимъ наединѣ и моя догадка подтвердилась. М-ръ Плейморъ прислалъ Бенджамина, чтобъ окончательно объяснить мнѣ прошедшее и посовѣтоваться о будущемъ. Онъ представилъ мнѣ свою кредитивную грамату въ видѣ записки отъ стряпчаго.
   "Открытіе письма не объяснило достаточно ясно нѣкоторыхъ вопросовъ, писалъ онъ,-- и мы съ м-ромъ Бенджаминомъ занялись истолкованіемъ ихъ въ формѣ катехизиса. Признаете-ли вы меня компетентнымъ истолкователемъ темныхъ вопросовъ послѣ тѣхъ ошибокъ, которыя я надѣлалъ, когда вы совѣтовались со мною въ Эдинбургѣ? Я откровенно признаю, что послѣдующія событія доказали ошибочность моихъ взглядовъ: я вполнѣ заблуждался, стараясь удержать васъ отъ вторичнаго посѣщенія Декстера, и отчасти заблуждался, подозрѣвая Декстера въ убійствѣ покойной м-съ Мокаланъ, тогда какъ онъ, оказывается, былъ только косвенной причиной ея смерти".
   "Новый катехизисъ", какъ называлъ его м-ръ Плейморъ, раздѣлялся на двѣ группы вопросовъ и отвѣтовъ. Въ первой: о дневникѣ Юстаса разсматривались два вопроса: 1) Доставая посредствомъ поддѣланнаго ключа дневникъ своего друга, зналъ-ли Декстеръ объ его содержаніи? По всей вѣроятности, нѣтъ, а просто, видя, какъ старательно прячетъ Юстасъ свой дневникъ, онъ заключилъ, что въ немъ должна была таиться семейная тайна, и рѣшился воспользоваться ею для своей личной цѣли. 2) Почему Мизеримусъ Декстеръ противился захвату дневника полицейскими чиновниками? Онъ самъ на это отвѣчалъ въ послѣднюю минуту передъ окончательнымъ помѣшательствомъ: "Дневникъ приведетъ его къ висѣлицѣ; я не хочу, чтобъ его повѣсили". Хотя онъ тайно ненавидѣлъ Юстаса, какъ своего счастливаго соперника, и всячески старался убѣдить его жену бѣжать съ нимъ, но онъ не былъ до того низокъ, чтобъ отказаться спасти невиннаго человѣка отъ появленія на скамьѣ подсудимыхъ, когда отъ него это зависѣло, и потому, если-бъ полицейскіе его не предупредили, онъ навѣрное уничтожилъ-бы дневникъ, предвидя его роковое значеніе на судѣ. Второй отдѣлъ: объ исповѣди жены, также состоялъ изъ двухъ вопросовъ: 1) Почему Декстеръ не уничтожилъ письма, найдя его подъ подушкой умершей? Тѣ-же причины, которыя побуждали его противиться захвату дневника, очевидно, заставили его сохранить письмо до произнесенія приговора, судомъ, и въ случаѣ признанія виновнымъ Юстаса, онъ, конечно, представилъ-бы это явное доказательство его невиновности. 2) Чѣмъ объяснить поведеніе Мизеримуса Декстера въ отношеніи м-съ Валеріи Мокаланъ? Безъ сомнѣнія, страхомъ, чтобы новыя розысканія не открыли какого-нибудь свидѣтеля, видѣвшаго, какъ онъ таинственно входилъ въ комнату покойной въ роковую ночь ея смерти, а также ненавистью къ м-съ Бьюли, которую онъ такъ искренно ненавидѣлъ.
   Вотъ въ краткихъ словахъ содержаніе этого катехизиса. Прочтя его, Бенджаминъ спросилъ:;
   -- Считаете-ли вы, что остается еще какой-нибудь вопросъ необъясненнымъ?
   Я задумалась, но рѣшительно не могла вспомнить ничего важнаго, требовавшаго истолкованія. Впрочемъ, былъ одинъ предметъ, который я уже давно желала себѣ вполнѣ уяснить.
   -- Вы когда-нибудь разговаривали съ м-ромъ Плейморомъ о любви моего мужа къ м-съ Бьюли? спросила я.-- Не объяснялъ-ли онъ вамъ, почему Юстасъ не женился на ней послѣ окончанія суда?
   -- Я спрашивалъ объ этомъ м-ра Плеймора, отвѣчалъ Бенджаминъ,-- и онъ разсказалъ мнѣ, что м-ръ Юстасъ совѣтовался съ нимъ, какъ съ своимъ другомъ и адвокатомъ, насчетъ письма къ м-съ Бьюли, которое онъ и повторилъ мнѣ почти слово въ слово. Если вы желаете, я, на-сколько припомню, передамъ вамъ его.
   Я выразила желаніе и узнала отъ Бенджамина то-же самое, что нѣкогда мнѣ разсказалъ Мизеримусъ Декстеръ. М-съ Бьюли была свидѣтельницею публичнаго позора моего мужа, и этого было достаточно, чтобъ помѣшать ему жениться на ней. Онъ покинулъ ее по той самой причинѣ, по которой онъ уѣхалъ отъ меня. Жизнь съ женщиной, которая знала, что онъ судился за убійство, казалась ему невозможной. Оба разсказа, какъ Бенджамина, такъ и Декстера, вполнѣ согласовались другъ съ другомъ. Такимъ образомъ, моя ревность была успокоена, и Бенджаминъ могъ, покончивъ съ прошедшимъ, приступить къ болѣе интереснымъ и животрепещущимъ вопросамъ о будущемъ.
   Прежде всего онъ спросилъ, имѣлъ-ли Юстасъ какія-нибудь подозрѣнія насчетъ того, что произошло въ Гленинчѣ.
   Я передала ему мой разговоръ съ мужемъ, результатомъ котораго была отсрочка рокового объясненія.
   -- М-ръ Плейморъ чрезвычайно обрадуется этому извѣстію, сказалъ Бенджаминъ, просіявъ: -- онъ очень боялся, чтобъ наше открытіе не повредило вашимъ добрымъ отношеніямъ къ мужу. Съ одной стороны, онъ желалъ-бы избавить м-ра Юстаса отъ отчаянія, которое, конечно, возбудитъ въ немъ чтеніе исповѣди его первой жены, но, съ другой стороны, невозможно по чувству справедливости къ вашимъ будущимъ дѣтямъ уничтожить документъ, который освобождаетъ имя отца ихъ отъ позорной тѣни, брошенной приговоромъ шотландскихъ присяжныхъ.
   Я внимательно слушала Бенджамина. Онъ затронулъ вопросъ, который по временамъ очень безпокоилъ меня.
   -- Какъ-де м-ръ Плейморъ думаетъ выйдти изъ этого затрудненія? спросила я.
   -- Онъ предлагаетъ, отвѣчалъ Бенджаминъ,-- запечатать оригиналъ найденнаго письма и приложить къ нему описаніе обстоятельствъ его находки, засвидѣтельствованное вашей и моей подписью. Послѣ этого онъ предоставляетъ вамъ объяснить обо всемъ случившемся вашему мужу, когда вы найдете удобнымъ, и тогда уже м-ръ Юстасъ рѣшитъ, распечатать-ли ему самому пакетъ или оставить его запечатаннымъ въ наслѣдство дѣтямъ, которыя уже по достиженіи совершеннолѣтія рѣшатъ вопросъ объ обнародованіи письма. Согласны вы на это или желаете, чтобъ м-ръ Плейморъ самъ переговорилъ съ вашимъ мужемъ?
   Не колеблясь ни минуты, я взяла всю отвѣтственность на себя, считая, что мое вліяніе на Юстаса было гораздо сильнѣе вліянія м-ра Плеймора. Бенджаминъ вполнѣ одобрилъ мою рѣшимость и тотчасъ принялся за письмо къ м-ру Плеймору.
   -- Прикажете еще что-нибудь сказать ему? спросилъ Бенджаминъ, открывая свой портфель.
   Я вспомнила о Мизеримусѣ Декстерѣ и спросила, не было-ли извѣстій о немъ и объ Аріель.
   -- Конецъ несчастнаго, повидимому, близокъ, сказалъ Бенджаминъ, тяжело вздохнувъ; -- произшедшая въ немъ перемѣна грозитъ нервнымъ ударомъ. Вы, можетъ быть, на-дняхъ получите извѣстіе объ его смерти.
   -- А Аріель? спросила я.
   -- Живетъ по-старому, отвѣчалъ Бенджаминъ; -- она совершенно счастлива, пока находится при "своемъ господинѣ". Она не считаетъ Декстера смертнымъ, смѣется, когда ей говорятъ, что онъ умретъ, и вполнѣ увѣрена, что онъ рано или поздно узнаетъ ее.
   Слова Бенджамина меня очень огорчили и я со слезами на глазахъ вышла изъ комнаты.
   

ГЛАВА L.
Конецъ моего разсказа.

   Спустя десять дней мы возвратились въ Англію съ разрѣшенія докторовъ и въ сопровожденіи Бенджамина.
   Домъ м-съ Мокаланъ въ Лондонѣ былъ очень помѣстительный и мы съ радостью приняли ея приглашеніе поселиться у нея до моихъ родовъ и окончательнаго устройства нашей будущей жизни.
   Вскорѣ послѣ пріѣзда въ Англію я получила грустное извѣстіе о смерти Декстера. Онъ очень медленно и тихо разстался съ жизнью. За нѣсколько часовъ до смерти онъ пришелъ въ себя, узналъ Аріель, сидѣвшую у его постели, назвалъ ее по имени и спросилъ обо мнѣ. Докторъ хотѣлъ послать за мной, но прежде, чѣмъ отправился посланный, все уже было кончено. Мизеримусъ Декстеръ торжественно произнесъ: "Молчите! Моя голова устала, я хочу спать"; закрылъ глаза -- и заснулъ вѣчнымъ сномъ. Такимъ образомъ кончилась жизнь этого страннаго, многосторонняго существа, ознаменованная несчастіями и преступленіями, проблесками поэтическаго таланта и юмора, фантастической веселостью, эгоизмомъ и жестокостью.
   Аріель жила только для своего господина, и что-жь ей было дѣлать послѣ его смерти? Она могла только умереть.
   Ей дозволили присутствовать при похоронахъ Декстера, въ надеждѣ, что эта церемонія убѣдитъ ее въ его смерти. Но эта надежда была тщетной; она упорно отрицала, чтобъ "господинъ" ее. Она едва не бросилась въ могилу вслѣдъ за гробомъ и ее силою должны были отвести домой. Впродолженіи нѣсколькихъ недѣль она то находилась въ припадкахъ бѣшенства, то въ забытьи. Около этого времени происходилъ въ домѣ умалишенныхъ ежегодный балъ и обычный надзоръ за паціентами былъ нѣсколько ослабленъ. Около полуночи поднялась тревога: пропала Аріель. Сидѣлка, видя, что она заснула, вышла тихонько изъ комнаты и отправилась въ залу посмотрѣть на танцы. По ея возвращеніи Аріель въ комнатѣ не оказалось. Присутствіе гостей и общая суматоха доставили ей случ ему навстречу.
   -- У меня ключ, -- сказал он, -- не пойти ли мне с вами.
   Ничего не отвечая, доктор отвел Бенджамина в сторону, там они тихо между собой переговорили. После этого доктор сказал:
   -- Дайте мне ключ. Вы, пожалуй, не принесете там никакой пользы, можете только раздражить ее.
   При этих словах он кивнул садовнику и направился к лестнице, когда я остановила его вопросом:
   -- Могу я остаться в прихожей, сударь? Меня очень беспокоит, чем все это кончится.
   Прежде чем ответить, он внимательно посмотрел на меня.
   -- Вам лучше было бы отправиться домой, сударыня, -- сказал он. -- Садовник знает ваш адрес?
   -- Да, сударь.
   -- Прекрасно. Я уведомлю вас обо всем через садовника. Послушайтесь моего совета, поезжайте домой.
   Бенджамин взял меня за руку; я оглянулась и видела, как доктор с садовником поднялись на верхний этаж.
   -- Не будем обращать внимания на слова доктора,-- прошептала я.-- Подождем в саду.
   Бенджамин ни за что не хотел ослушаться доктора.
   -- Я отвезу вас домой, -- твердо сказал он.
   Я с удивлением взглянула на него. Мой старый друг, олицетворение доброты и уступчивости, обнаруживает теперь такую несвойственную ему твердость и решительность, какую я в нем никогда не видала. Ож повел меня через сад, и мы сели в кеб, ожидавший нас у калитки.
   По дороге домой Бенджамин показал мне свою записную книжку.
   -- Что должен я теперь делать с нелепостями, записанными мной? -- спросил он.
   -- Вы все записали! -- удивилась я.
   -- За что я берусь, то и исполняю, -- отвечал он. -- Вы не сделали мне знака, чтобы я перестал, вы ни разу не подвинули свое кресло. Я и записывал каждое слово. Что с этим делать? Не выбросить ли книжку за окно?
   -- Дайте ее мне.
   -- Что вы с ней сделаете?
   -- Еще не знаю. Я спрошу мистера Плеймора.
  

Глава XX
МИСТЕР ПЛЕЙМОР В НОВОМ СВЕТЕ

   В тот же вечер, несмотря на свою усталость, я написала мистеру Плеймору, рассказала обо всем случившемся и просила помощи и совета.
   Записки Бенджамина были сделаны стенографически и в таком виде были для меня совершенно непригодны. По моей просьбе он сделал две копии: одну я послала мистеру Плеймору, другую оставила у себя на случай надобности.
   В долгие часы бессонной ночи я много раз читала и перечитывала последние слова Декстера. Можно ли извлечь из них какую-нибудь пользу? Сначала они казались совершенной бессмыслицей. Сколько ни старалась я разрешить эту проблему, все ни к чему не приходила и с отчаянием бросила бумагу. Куда девались мечты мои об успешном открытии тайны? Разлетелись все прахом! Была ли хоть малейшая надежда на то, что к этому несчастному возвратится рассудок? Я слишком хорошо помнила все случившееся, чтобы надеяться на это. Последние строки медицинского свидетельства, которое я читала у мистера Плеймора, вставали передо мною. "Когда случится эта катастрофа, то друзья не должны надеяться на его выздоровление, раз потерянное равновесие никогда более не восстановится".
   Недолго пришлось мне ждать подтверждения этого приговора. На следующее утро садовник принес обещанное доктором уведомление.
   Мизеримус Декстер и Ариель находились еще в той комнате, где мы оставили их накануне. Им оказывали медицинскую помощь, в ожидании распоряжения младшего брата Декстера, жившего в деревне, которому телеграфировали о случившемся. Не было никакой возможности разлучить верную Ариель с ее господином, не используя насильственных мер, к которым прибегают обыкновенно, имея дело с бешеными. Доктор с садовником, оба очень сильные мужчины, не могли удержать это несчастное создание в своей комнате, куда было увели ее сначала. Но как только позволили ей вернуться к господину, бешенство ее тотчас же прошло, она стала спокойной и довольной, пока сидела у него в ногах и смотрела на него.
   Положение Мизуримуса Декстера было еще хуже, еще печальнее.
   "Мой пациент впал в полнейший идиотизм",-- писал доктор. Простой рассказ садовника подтвердил эти слова. Декстер не сознавал преданности Ариели и не замечал даже ее присутствия. Целыми часами он оставался в кресле в летаргическом состоянии. Он обнаруживал интерес только к пище, ел и пил с жадностью и наслаждением. "Сегодня утром,-- рассказывал садовник,-- нам показалось, что он приходит в себя. Осмотревшись вокруг, он сделал руками какие-то странные знаки. Ни я, ни доктор не поняли, что он хочет. Она поняла, бедняжка, и сейчас же исполнила его желание, пошла и принесла ему арфу. Но нет, он не мог больше играть! Кое-как пробежал пальцами по струнам, пробормотал что-то, но ничего не вышло. Всякий и без докторских слов может видеть, что ему не оправиться. Только пища оживляет его. Самое лучшее было бы, если б Господь прибрал его. Больше и сказать нечего. Желаю вам доброго утра, сударыня".
   Садовник ушел с глазами, полными слез, и должна сознаться, что я тоже плакала.
   Час спустя пришли известия, немного порадовавшие меня. Я получила от мистера Плеймора телеграмму состоявшую из следующих строк: "Еду в Лондон по делу, ночным поездом. Завтра ожидайте меня к завтраку".
  
   Присутствие адвоката за завтраком подействовало на меня так же, как телеграмма. Его первые слова ободрили меня. К моему величайшему удивлению и радости, он вовсе не разделял моего отчаяния на положение нашего дела.
   -- Я не отрицаю,-- сказал он,-- что имеется много серьезных препятствий. Но должен сказать вам, что, несмотря на дела, призывавшие меня в Лондон, я не приехал бы сюда, если б заметки мистера Бенджамина не произвели на меня такого глубокого впечатления. Только теперь, я думаю, вы можете надеяться на успех. Только теперь я предлагаю вам свои услуги, хотя с известными ограничениями. Этот несчастный, потеряв рассудок, дал нам сведения, которых никогда не узнать бы нам от него, если б он сохранил ум и хитрость.
   -- Уверены ли вы, что с помощью этих сведений мы дойдем до истины? -- спросила я.
   -- Он обнаружил два важных обстоятельства,-- отвечал мистер Плеймор, -- и я уверен, что он говорил правду. Вы совершенно верно предположили, что память сохранилась у него дольше других умственных способностей. Напрягая ее для сочинения сказки, он бессознательно повторял истинные события с той минуты, когда упомянул о письме.
   -- Но какое отношение к нашему делу имеет письмо? -- спросила я. -- Абсолютно ничего не понимаю.
   -- Так же, как и я,-- признался он чистосердечно.-- Главным из препятствий, о которых я уже упоминал, и является именно это письмо. Оно имеет какую-то связь с покойной мистрис Маколан, так как Декстер говорил о кинжале, пронзающем его сердце. Иначе он не стал бы упоминать ее имени, толкуя об изорванном письме. Но этим заканчиваются мои предположения, дальше я ничего не знаю. Я, так же как и вы, не имею ни малейшего понятия о том, кто писал письмо и что было в нем написано. Если мы сможем открыть это, что было бы величайшим из наших открытий, то должны начать свои исследования за 3000 миль отсюда, одним словом, должны послать надежного человека в Америку.
   Последние слова, совершенно естественно, привели меня в величайшее изумление. Я с нетерпением ждала, чтобы мистер Плеймор объяснил мне, зачем нам нужно кого-то послать в Америку.
   -- Вы сами решите, выслушав все, что я хочу сказать вам, стоит ли тратить деньги на отправку доверенного лица в Нью-Йорк. Нужного человека я берусь подыскать, что же касается издержек...
   -- Не обращайте внимания на издержки,-- прервала его я, теряя терпение от его чисто шотландского взгляда на дело, для которого всего важнее финансовая сторона. -- Я не думаю об издержках, я желаю только знать, что вы открыли.
   Он улыбнулся.
   -- Она не думает об издержках, -- пробормотал он про себя. -- Как это похоже на женщину!
   Я могла бы тоже сказать: он думает об издержках прежде всего, как это похоже на шотландца! Но я была слишком встревожена, чтобы шутить. Я только нетерпеливо барабанила по столу и просила:
   -- Рассказывайте, рассказывайте, что вы открыли!
   Он вынул из кармана копию записок Бенджамина, посланную ему мной, и прочитал следующие слова Декстера: "Где же письмо? Теперь можно сжечь его. Нет огня в камине, нет спичек в коробочке. Весь дом вверх дном. Слуги разбежались".
   -- Вы поняли, что означают эти слова? -- спросила я.
   -- Оглянувшись на произошедшее, я отлично понял их, -- ответил он.
   -- И можете объяснить мне?
   -- Весьма легко. В этих непонятных словах память Декстера воспроизвела некоторые факты. Я вам укажу на них, и для вас станет все так же ясно, как и для меня. Во время процесса ваш муж удивил и огорчил меня настоятельным требованием отказать от места всей прислуге Гленинча. Мне было приказано выдать им жалованье за три месяца вперед и прекрасные аттестаты за их хорошее поведение, и в один миг покинуть дом. Юстас поступил таким образом под влиянием того же чувства, которое побудило его расстаться с вами. "Если я когда-либо вернусь в Гленинч,-- говорил он, -- то не в состоянии буду смотреть в лицо своим честным слугам после обвинения в убийстве". Вот каковы были мотивы! Я никак и ничем не мог поколебать его решения. Я тотчас же распустил слуг, так что они оставили дом, не окончив своих ежедневных занятий. Единственные лица, на попечение которых оставлен был дом, жили до этого у опушки леса, они и теперь живут там, это старик сторож с женой и дочерью. В последний день суда я приказал девушке убрать комнаты. Это была добросовестная девушка, но она не была горничной и не знала, что нужно положить уголья в камин и приготовить спички. Слова, сказанные Декстером, относились, конечно, к беспорядку в его комнате, когда он вернулся в Гленинч из Эдинбурга с мистером Маколаном и его матерью. Тогда-то он разорвал в своей спальне письмо и, не имея возможности сжечь обрывки, бросил их в корзинку с ненужными бумагами. Во всяком случае, у него не было времени долго думать о них. В этот же самый день мистер Маколан с матерью отправился в Англию с вечерним поездом. Я сам запер дом и отдал ключ сторожу. Тогда же было решено, что он будет присматривать за комнатами нижнего этажа, а жена и дочь -- за комнатами верхнего этажа. Как только я получил ваше письмо, немедленно отправился в Гленинч расспросить о спальнях и в особенности о комнате Декстера. Жена сторожа помнила, в какое именно время был заперт дом, потому что с ним связано у нее воспоминание о ревматизме, которым она тогда страдала. Во время ее болезни дочь убирала спальни, и она, вероятно, выбросила сор, бывший в комнате Декстера. Во всей комнате не было ни одного клочка бумаги, как я в том удостоверился сам. Что сделала девушка с клочками письма и где она нашла их? Из-за этих-то вопросов и нужно послать за 3000 миль, так как дочь сторожа вышла замуж в прошлом году и переселилась с мужем в Нью-Йорк. Теперь ваше дело решить, нужно посылать в Нью-Йорк или нет. Я не хочу обманывать вас ложными надеждами и заставлять попусту расходовать большую сумму. Если эта женщина и вспомнит, куда она дела разорванные бумаги, все-таки мало надежды отыскать их за давностью времени. Не спешите с решением. У меня есть дела в Сити, и я предоставляю вам целый день на обдумывание этого вопроса.
   -- Посылайте агента в Нью-Йорк с первым пароходом,-- сказала я.-- Таково мое твердое решение, нечего терять время.
   Он с недовольным видом покачал головой. В наше первое свидание мы не касались денежного вопроса. Теперь в первый раз проявилось исключительно шотландская сторона его характера.
   -- Вы даже не знаете, в какую сумму это обойдется! -- воскликнул он, вынимая из кармана записную книжку с видом человека изумленного и обескураженного.
   -- Подождите, пока я переведу английские фунты на американские доллары.
   -- Я не хочу ждать, хочу побыстрее узнать истину.
   Он не обратил внимания на мои слова и продолжал невозмутимо считать:
   -- Агент отправится во втором классе и возьмет обратный билет. Хорошо, тут же платить надо и за еду. Он, слава Богу, член общества трезвости и пропивать ваших денег не будет. Прибыв в Нью-Йорк, он остановится в недорогой немецкой гостинице, где возьмут с него, я это достаточно знаю, за комнату и...
   В эту минуту терпение мое совсем кончилось, я вынула из стола чековую книжку, подписала бланк и протянула его через стол адвокату.
   -- Проставьте сами, какую нужно будет сумму,-- сказала я, -- а теперь, ради Бога, возвратимся к Декстеру.
   Мистер Плеймор откинулся на спинку кресла и воздел руки и глаза свои к небу. Это торжественное обращение к небу не произвело на меня никакого впечатления. Я с нетерпением ждала дальнейших объяснений.
   -- Слушайте,-- продолжала я, читая записки Бенджамина. -- Что хотел сказать Декстер словами: "Номер девять, Кальдериго, спросить Денди. Вам не получить дневника. Я скажу вам секрет на ухо. Дневник приведет его к виселице". Откуда Декстер знал содержание дневника моего мужа? И что он подразумевал под номером девять, Кальдериго и прочее. Неужели это все факты?
   -- Факты, -- отвечал мистер Плеймор, -- перепутанные между собой, как вы видите, но все заслуживающие доверия факты. Кальдериго, как вам известно, один из кварталов Эдинбурга, пользующийся самой дурной славой. Один из моих клерков, которого я обыкновенно использую по делам конфиденциальным, наводил уже справки о Денди в номере девять. Дело это щекотливое, и он взял с собой человека, хорошо знающего местность. Номер девять оказался лавкой, где продается старое тряпье и железный лом, а Денди подозревали, кроме того, и в скупке краденых вещей. С помощью товарища и банковского билета, который можно поставить в счет американской поездки, мой клерк заставил негодяя проговориться. Не желая наскучить вам подробностями, расскажу сразу о результате. За две недели и даже более до смерти мистрис Маколан Денди сделал два ключа по восковым слепкам замков. Таинственное поведение заказчика возбудило в Денди подозрения, и он стал наводить справки; оказалось, что ключи были заказаны для Мизеримуса Декстера. Подождите минутку, я еще не закончил. Прибавьте к этому то, что Декстер каким-то непостижимым образом знал содержание дневника Юстаса, и вы придете к заключению, что восковые слепки замков, присланные к Денди в Кальдериго, были сняты один с замка ящика, где хранился дневник, а другой -- от дневника. Я уж предчувствую, что откроется при дальнейших расследованиях, но пока рано говорить об этом. Декстер, как я уже говорил вам, виновен в смерти мистрис Маколан. Почему он виновен, вы, как я полагаю, можете теперь открыть. И скажу более, вы обязаны обнаружить истину ради правосудия и ради вашего мужа. Что касается препятствий, они не должны пугать вас. Величайшие трудности преодолеваются терпением, решительностью и экономией.
   Мой достойный советник сделал особенное ударение на последних словах и, заметив, что время уходит, а дела его ждут, стал прощаться.
   -- Еще одно слово,-- обратилась я, когда он протянул мне руку.-- Не можете ли вы повидать Декстера, прежде чем уедете в Эдинбург. Брат его должен был приехать, как говорил садовник. Мне хотелось бы иметь о нем последние известия и услышать их от вас.
   -- Я с тем и ехал в Лондон,-- сказал мистер Плеймор.-- Но помните, что я нисколько не надеюсь на его выздоровление, я хочу только лично убедиться, будет ли брат заботиться о нем как следует. Что же касается нас, мистрис Юстас, то этот несчастный сказал свое последнее слово.
   Он отворил дверь, остановился, задумался и опять вернулся ко мне.
   -- Что касается отправки агента в Америку,-- сказал он, -- то я буду иметь честь представить вам краткую смету.
   -- О, мистер Плеймор!
   -- Краткую смету расходов, которые потребуются на эту поездку, мистрис Юстас. Вы будьте так любезны, рассмотрите ее, сделайте свои замечания относительно сокращения некоторых расходов. А потом, если вы одобрите смету, вы премного меня обяжете, проставив на чеке нужную сумму. Я, по совести, не могу взять такой неразумный документ, как незаполненный банковский чек. Это нарушило бы все правила осторожности и экономии. Неоформленный чек вступает в прямое противоречие с принципами моей жизни. Я не могу их нарушить. Прощайте, мистрис Юстас, прощайте.
   Он положил чек на стол и, низко поклонившись, вышел из комнаты. Среди разных проявлений человеческой глупости не последнее место занимает недоумение англичан, почему шотландцы добиваются такого удивительного успеха в жизни!
  

Глава XXI
НЕОЖИДАННЫЕ ВЕСТИ

   В тот вечер я получила "краткую смету" из рук клерка. Это был чрезвычайно своеобразный документ. Издержки были исчислены до самых мелочей, до шиллингов и пенсов, и жизнь нашего бедняги, посланного в Америку, была ограничена до невозможности. Из сожаления к этому бедняге я позволила себе несколько увеличить сумму на чеке, но я еще недостаточно знала того, с кем имела дело. Мистер Плеймор уведомил меня, что наш агент уже отправился в путь, выслал мне расписку в получении денег и возвратил весь излишек до последнего фартинга.
   Вместе со сметой он прислал коротенькую записку, в которой уведомлял о результате своего посещения Декстера.
   Перемены в его состоянии не было ни к лучшему, ни к худшему. Брат его привез с собою врача, опытного в душевных болезнях, но он не высказал еще своего мнения, решившись прежде хорошо понаблюдать за больным. Поэтому Мизеримуса Декстера отвезли в дом для умалишенных, принадлежавший этому доктору. Единственное затруднение представляла Ариель; бедное создание ни день, ни ночь не покидало своего господина со времени катастрофы. Владелец дома не хотел принять ее без платы, а брат Декстера с сожалением заявил, что не располагает средствами на дополнительные расходы. Насильственная разлука с единственным человеком, которого она любила, и помещение в общественную богадельню вот что предстояло бедному созданию, если в течение недели никто не возьмет на себя попечения о ней.
   Узнав обо всех этих обстоятельствах, добрейший мистер Плеймор -- чувство человеколюбия взяло верх над любовью к экономии -- предложил устроить подписку и первый написал свое имя на листе.
   Мне кажется, излишне будет упоминать на этих страницах, что я немедленно написала брату Декстера, что до окончания подписки я принимаю на себя расходы, которые потребуются для помещения Ариели в дом умалишенных вместе с Декстером. Доктор тотчас же на это согласился, но никак не хотел допускать ее по-прежнему ухаживать за больным, ссылаясь на то, что это было бы вопреки всем правилам его заведения. Лишь после долгих увещаний, просьб я добилась наконец некоторых уступок: он позволил Ариели оставаться ежедневно по нескольку часов в комнате ее господина и сопровождать его во время прогулок по саду. К чести человечества, я должна прибавить, что мне немного пришлось израсходовать наэто дело, потому что благодаря Бенджамину подписка шла чрезвычайно успешно. Друзья и многие совершенно посторонние лица, узнав грустную историю Ариели, раскрыли свои сердца и кошельки.
   На другой день после посещения мистера Плеймора я получила известие из Испании. Свекровь моя написала мне; нет никаких слов, чтобы передать мои чувства в ту минуту, когда я распечатала и прочитала письмо. Представлю читателям самим прочесть эти строки.
  
   "Приготовьтесь, моя дорогая, к приятному сюрпризу: Юстас оправдал мою веру в него. Когда он вернется в Англию, то вернется -- если вы позволите ему -- к своей жене.
   Решение это было им принято не вследствие моего влияния, а явилось естественным результатом благодарности и любви его к вам. Когда он пришел в себя, первые слова его были: "Если я останусь жив и поеду в Англию, как ты думаешь, простит ли меня Валерия?" На это вы сами должны ответить, моя дорогая, и если вы нас любите, то ответите с первой же почтой.
   Передавая вам его слова, сказанные в ту минуту, когда он узнал, что вы ухаживали за ним во время болезни, я отложу отправку этого письма на несколько дней. Он еще очень слаб и не в силах говорить, я хочу дать ему время все хорошенько обдумать и откровенно скажу вам, если он изменит свое решение.
   Три дня прошло, но в нем не произошло никакой перемены. Он только об одном и думает, как бы поскорее соединиться со своей женой.
   Но вы должны узнать еще -- я не имею права скрывать этого,-- что Юстас, как ни изменили его время и страдания, не изменился в одном отношении, а именно, он с прежним страхом относится к вашему намерению расследовать все обстоятельства, касающиеся смерти его первой жены. Я не смею отдать ему ваше письмо; как только я касаюсь этого предмета, он раздражается и приходит в отчаяние. "Отказалась ли она от этой мысли? Можете ли вы наверняка сказать, что она отказалась от этой мысли?" Вот вопросы, с которыми он беспрестанно обращается ко мне. Я отвечала утвердительно, но как же могла я поступить иначе при его слабом, болезненном состоянии? Я должна была постараться успокоить его. Я говорила ему: "Не волнуйся. Валерия должна будет отказаться от своего намерения, она не в состоянии преодолеть препятствия, встречающиеся ей на пути, и должна будет уступить". К такому заключению пришла я, если вы помните, после нашего последнего разговора об этом деле, и с того времени я ничего не слыхала от вас, что бы хоть сколько-нибудь поколебало мое мнение. Если я права (о чем я молю Господа), вам останется только подтвердить мои слова, и все как нельзя лучше устроится. В противном случае, если вы все еще упорствуете в своем намерении, будьте готовы встретиться с самыми неожиданными последствиями. Если вы пойдете наперекор предубеждениям Юстаса, вы лишитесь его любви и благодарности и никогда больше его не увидите.
   Я так резко выражаюсь ради ваших собственных интересов и ради вас самой, моя дорогая. Когда будете отвечать, напишите несколько строк Юстасу и вложите в письмо ко мне.
   Что касается нашего отъезда отсюда, то еще невозможно определить время. Юстас поправляется очень медленно; доктор пока не позволяет ему вставать с постели. И когда мы отправимся в путь, нам придется делать маленькие переезды. Во всяком случае, не ранее чем через шесть недель попадем мы снова с свою родную Англию.

Любящая вас
ЕКАТЕРИНА МАКОЛАН".

   Я опустила письмо на колени и старалась собраться с мыслями. Чтобы понять мое тогдашнее состояние, нужно припомнить одно обстоятельство, а именно, что агент наш в это самое время пересекал Атлантический океан для наведения справок в Нью-Йорке.
   Что было мне делать?
   Я колебалась. Многим может показаться странным, но это было так. Можно было не спешить с решением, впереди был целый день для размышлений.
   Я отправилась погулять и все время обдумывала свое положение; этим занималась я и по возвращении домой, сидя у камина. Оскорбить и оттолкнуть любимого человека, когда он сам возвращается ко мне, возвращается добровольно и с искренним раскаянием, было немыслимо. С другой стороны, как могла я отказаться от своего задуманного дела как раз в тот момент, когда сам благоразумный и осторожный мистер Плеймор рассчитывал на успех и предложил мне свою помощь. На чем должна была я остановиться при таких затруднительных обстоятельствах? Поставьте себя на мое место и будьте снисходительны к моей слабости. Я не могла решиться ни на то, ни на другое. Дух коварства и лжи самым убедительным образом нашептывал мне: "Не решайся ни на что, успокой свою свекровь и мужа. У тебя еще много времени впереди. Подожди, может быть, время окажется твоим другом и выведет тебя из затруднения".
   Неблагородный совет! А между тем я приняла его, хотя и знала, что должна была бы поступить честнее. Вы, читающие это постыдное признание, вероятно, поступили бы по-иному.
   Как бы то ни было, я сказала, по крайней мере, всю правду. Я известила свою свекровь о том, что Мизеримус Декстер был помещен в дом умалишенных, но предоставила ей самой делать вывод из этого факта. Мужу я также написала только часть правды. Я говорила ему, что прощаю его от всего сердца, что приму его с распростертыми объятиями, и все это была правда. Что же касается прочего, то скажу, как Гамлет: "Остальное было предано молчанию".
   Отправив свои не совсем откровенные письма, я была слишком взволнована и чувствовала потребность отвлечься от этого дела. Восемь или девять дней нужно было ждать телеграмму из Нью-Йорка, а потому я, простившись со своим добрым, неоценимым Бенджамином, отправилась в деревню к своему дяде, Старкуатеру. Моя поездка в Испанию примирила меня с моими почтенными родными, мы обменялись дружескими письмами, и я обещала им при первой возможности приехать к ним погостить.
   Я жила спокойно и счастливо (относительно) в доме моего детства. Я посетила те места, где мы впервые встретились с Юстасом. Я снова гуляла по лугам и рощам, где мы так часто беседовали обо всем, что тревожило нас, и мигом забывались в горячем поцелуе. Как странно и печально изменилась наша жизнь с того времени! Как неопределенно было теперь наше будущее!
   Жизнь среди воспоминаний хорошо действовала на мою душу. Я с горечью укоряла себя за то, что не написала Юстасу всей правды. Почему я не оставила свои надежды и интересы! Он на моем месте не колебался бы. Его первая мысль была о жене.
   Я провела у своих родных две недели, не получив никаких известий от Плеймора. Когда же прибыло от него письмо, оно невыразимо разочаровало меня. Телеграмма из Нью-Йорка извещала нас, что дочь гленинчского сторожа и ее муж оставили Нью-Йорк, а потому наш агент разыскивает их в других местах.
   Ничего более не оставалось делать, как терпеливо ждать более благоприятных известий. Я осталась в доме пастора по совету мистера Плеймора, чтобы в случае необходимости удобнее было приехать в Эдинбург лично переговорить с ним. Прошло три недели нетерпеливых ожиданий, прежде чем я получила второе письмо. На этот раз трудно было определить, хорошие или дурные получила я вести, так они были поразительны! Даже мистер Плеймор был изумлен. Вот странные слова (лаконичные, конечно, ради экономии) телеграммы из Америки: "Разройте мусорную кучу в Гленинче".
  

Глава XXII
НАКОНЕЦ-ТО

   Письмо мистера Плеймора, в которое была вложена телеграмма, не заключало в себе уже прежней уверенности в успехе нашего дела.
  
   "Телеграмма означает,-- писал он,-- что обрывки разорванного письма были вместе со всяким сором выброшены в мусорную кучу. С того времени прошло три года, сор и зола, выбрасываемые постоянно, все более и более заваливали драгоценные обрывки. Если бы нам удалось разыскать их, то можно ли надеяться, что после такого продолжительного времени сохранились в целости написанные слева. Я был бы рад, если бы вы со следующей же почтой уведомили меня, как вы смотрите на это дело. Если б вы вздумали приехать в Эдинбург, чтобы лично переговорить со мною, то, конечно, сэкономили бы уйму времени. Пока вы живете у доктора Старкуатера, вам не трудно приехать сюда, это так близко. Подумайте об этом".
  
   Выезд моей свекрови и мужа из Испании так долго откладывался по предписаниям доктора, что в настоящее время, судя по последнему письму мистрис Маколан, полученному мною дня три или четыре тому назад, они, возможно, находятся в Бордо. Здесь они должны отдохнуть и потом смогут приехать в Англию раньше, чем придет письмо нашего агента из Америки. При таком положения дела я не успевала повидаться с адвокатом в Эдинбурге и встретить моего мужа в Лондоне. Я сочла за лучшее искренне объяснить мистеру Плеймору, что не могу располагать своим временем, и просила адресовать следующее письмо к Бенджамину.
   Написав это своему любезному советнику, я прибавила только несколько слов по поводу разорванного письма.
   В последние годы жизни моего отца я путешествовала с ним по Италии и в музее Неаполя видела необыкновенные памятники древних времен, откопанные в Помпее. Чтобы ободрить мистера Плеймора, я напомнила ему, что извержение, засыпавшее город, было более тысячи шестисот лет тому назад, а между тем невредимо сохранились такие тленные предметы, как солома, в которую была уложена глиняная посуда, живопись на стенах домов, старинные бумаги, засыпанные золой. Если подобные открытия были сделаны после шестнадцати веков, то почему же не могли мы надеяться, что клочки письма сохранились под слоем сора и золы в продолжение трех лет? Рассчитывая на то, что нам удастся (что было очень сомнительно) отыскать остатки письма, я была вполне уверена, что можно будет разобрать написанные слова. Скопление мусора, о котором так сожалел Плеймор, по моему мнению, должно было предохранять письмо от дождя и сырости. Этим замечанием я закончила свое письмо, и благодаря моей опытности, приобретенной во время путешествия по континенту, я могла научить кое-чему доброго верного адвоката.
   Прошел еще день, и он не принес мне никаких известий о путешественниках.
   Я начинала тревожиться и, сделав нужные приготовления к поездке, решилась на следующее утро выехать в Лондон, если до тех пор не услышу ничего нового. Но я получила письмо от своей свекрови, которое еще более убедило меня в правильности моего намерения и прибавило еще одну замечательную дату в моем семейном календаре.
   Юстас с матерью доехали до Парижа, но здесь случилась с ними новая беда. Утомление от путешествия и возбужденное состояние от предстоявшего со мною свидания были не по силам моему мужу. Он с трудом добрался до Парижа и здесь снова слег в постель. Доктора не опасались за его жизнь, но ему нужен был полный покой на некоторое время.
  
   "Теперь вам следует, Валерия, поддержать и успокоить Юстаса,-- писала мистрис Маколан.-- Не подумайте, чтобы он осуждал вас за то, что вы оставили Испанию, как только доктор объявил жизнь его вне опасности. "Я покинул ее,-- сказал он, когда мы в первый раз заговорили об этом,-- а потому моя жена вправе ожидать, чтобы я сам вернулся к ней". Это были его первые слова, моя милая, и он сделал все, что мог, чтобы исполнить свой долг. Лежа беспомощный в постели, он просит вас приехать к нему. Я, кажется, достаточно знаю вас, чтобы быть уверенной, что вы исполните его желание, и мне остается только прибавить одно слово предостережения. Избегайте в разговоре с ним малейшего напоминания не только о процессе (это вы сами понимаете), но и о гленинчском доме. Его нервное расстройство так велико, что я не решилась бы просить вас приехать к нему, если бы не узнала из вашего последнего письма, что ваши свидания с Декстером прекратились. Поверите ли, ужас и отвращение его ко всему, напоминающему прошлое, так велики, что он просил моего согласия продать Гленинч".
  
   Так писала мать Юстаса. Но не вполне уверенная в силе своих убеждений, она вложила в свое письмо две строчки, написанные еще не окрепшей рукой моего дорогого мужа: "Я слишком слаб, чтобы ехать далее, Валерия. Не простишь ли ты меня и не приедешь ли сама?" Кроме этих слов было еще что-то написано карандашом, но разобрать это было невозможно. Силы, как видно, изменили ему.
   Я тотчас же решилась отказаться от дальнейших розысков разорванного письма. Я хотела иметь право чистосердечно сказать Юстасу: "Я принесла жертву для твоего спокойствия, я покорилась ради своего мужа в ту самую минуту, когда покориться было всего труднее".
   Причина, заставившая меня вернуться в Англию, когда я впервые узнала, что скоро стану матерью, возникла в моей голове в ту минуту, когда я пришла к этому решению. Но я думала, что спокойствие моего мужа -- самое главное и, делая эту уступку, надеялась еще настоять на своем. Юстас, узнав, что скоро будет отцом, мог считать своим долгом доказать свою невиновность ради своего ребенка.
   В то же утро я снова написала мистеру Плеймору, откровенно описала ему свое положение и отказалась навсегда от раскрытия тайны, погребенной в гленинчской мусорной куче.
  

Глава XXIII
НАШ НОВЫЙ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ

   Я должна сознаться, что совершила путешествие в Лондон далеко не в радостном расположении духа. Нелегко было отказаться от своей цели, из-за которой я так много выстрадала, и в такое время, когда надежды мои, казалось, были так близки к осуществлению, но я все это принесла в жертву обязанностям жены. Но как бы то ни было, я, если б и могла, не взяла бы назад письмо свое к мистеру Плеймору. "Все кончено и кончено хорошо,-- думала я про себя. -- День, когда мой муж впервые поцелует меня, окончательно примирит меня с моим положением".
   Я рассчитывала прибыть в Лондон к поезду, отправляющемуся ночью в Париж. Но мы замешкались в пути, и мне пришлось переночевать в доме Бенджамина в ожидании утреннего поезда.
   Я не успела уведомить старого своего друга о перемене моих планов, и мой приезд очень удивил его. Я нашла его в библиотеке, ярко освещенной лампами и свечами, он был погружен в изучение разорванных бумажек.
   -- Чем это вы занимаетесь? -- поинтересовалась я. Бенджамин покраснел, я чуть было не сказала "как молодая девушка", но в наш век молодые девушки не краснеют более.
   -- Ничем, так! -- ответил он в замешательстве. -- Не обращайте на это внимания.
   Он протянул руку, чтобы сбросить со стола эти клочки, но у меня в голове вдруг возникло подозрение. Я остановила его.
   -- Вы получили известия от мистера Плеймора! -- воскликнула я. -- Говорите правду, Бенджамин, да или нет?
   Бенджамин покраснел еще более и отвечал:
   -- Да.
   -- Где письмо?
   -- Я не должен показывать его вам, Валерия.
   Его отказ (нужно ли это говорить?) еще более утвердил мою решимость увидеть письмо. Лучше всего могла я убедить Бенджамина исполнить мое желание, сообщив ему о жертве, которую я принесла ради спокойствия мужа.
   -- Я не имею более голоса в этом деле,-- прибавила я.-- Теперь все зависит от мистера Плеймора -- продолжать это дело или бросить его. Это единственная для меня возможность узнать, что он действительно об этом думает. Неужели я не заслуживаю некоторого снисхождения? Неужели я не имею права посмотреть письмо?
   Бенджамин был слишком поражен и обрадован всем случившимся, чтобы сопротивляться дальше моим просьбам. Он подал мне письмо. Мистер Плеймор обращался к Бенджамину конфиденциально, как к человеку деловому, и спрашивал его, не случалось ли ему во время своей долгой деятельности слышать о том, как подбирают и склеивают разорванные документы. Если же он ничего не знает о подобных случаях, то пусть справится в Лондоне у компетентных людей. Для объяснения этой странной просьбы мистер Плеймор ссылался на важное значение "тех нелепостей", которые Бенджамин записал со слов Мизеримуса Декстера. Письмо заканчивалось советом не говорить мне ничего об их переписке, чтобы не возбуждать во мне напрасных надежд.
   Теперь я поняла тон письма, полученного мною от моего почтенного советника. Он, как видно, придавал большое значение находке письма, но скрывал это от меня из осторожности, чтобы в случае неудачи избавить меня от слишком тяжелого разочарования. Из этого можно было заключить, что мистер Плеймор не отказывался от дальнейших поисков. Я снова взглянула с величайшим интересом на клочки разорванных бумаг, лежавших на столе.
   -- Нашли что-нибудь в Гленинче? -- спросила я.
   -- Нет,-- отвечал Бенджамин.-- Я только делаю опыты над старым письмом, прежде чем ответить мистеру Плеймору.
   -- Вы сами изорвали его?
   -- Да. И сделал это так, чтобы труднее было сложить кусочки. Я бросил их в корзину, и вот каким ребяческим делом занимаюсь я в мои лета...
   Он остановился, как бы стыдясь самого себя.
   -- Хорошо,-- сказала я,-- и удалось вам восстановить письмо?
   -- Это не так-то легко, Валерия, но начало положено, здесь действительно тот же принцип, что в детских складных играх, которыми я занимался еще мальчиком. Стоит только положить правильно центральный кусок, прочие быстро или медленно лягут как следует. Вы, пожалуйста, никому не говорите об этом: могут подумать, что я впал в детство.
   Это могли подумать только те, кто не знал Бенджамена так хорошо, как знала его я. Я вспомнила, как он любил разгадывать загадки, и поняла, что составление обрывков занимало его так же, как решение загадки. Я спросила его о том.
   -- Загадка! -- повторил Бенджамин презрительно. -- Это лучше загадки! Я имею дело с "нелепостями", которые я занес в свою книжку. Я получил письмо мистера Плеймора сегодня и с тех пор, стыдно сказать, все делаю опыты с разорванными письмами. Вы никому не скажете об этом?
   Я ответила ему горячим поцелуем. Теперь, когда, он, забыв свое строгое благоразумие, заразился моим энтузиазмом, я любила его еще более прежнего!
   Но я была не совсем так счастлива, хотя и старалась казаться такой. Как я ни боролась с собой, но не могла не чувствовать сожаления, когда вспомнила, что отреклась от участия в розысках письма. Единственное утешение находила я в думах об Юстасе и о счастливой перемене, происшедшей в моей семейной жизни. В этом отношении мне, по крайней мере, нечего было бояться, я чувствовала, что одержала победу. Муж мой по собственному желанию возвращался ко мне, он уступил не перед какими-либо фактами, а по чувству любви и благодарности. И я принимала его с распростертыми объятиями не потому, что открыла истину, которая приводила его ко мне, а потому, что я верила, что он изменил взгляд на это дело, и безгранично любила его и доверяла ему. Каких жертв не принесешь ради этого! А между тем я была не в духе. Но лекарство было недалеко: один день пути отделял меня от Юстаса.
   На следующий день ранним утром я отправилась из Лондона в Париж. Бенджамин провожал меня до станции железной дороги.
   -- Я буду писать в Эдинбург с нынешней почтой,-- сказал он дорогой. -- Я, кажется, нашел человека, который поможет мистеру Плеймору в этом деле, если он только намерен продолжать его. Вы ничего не хотите сообщить ему, Валерия?
   -- Нет. Я с этим покончила, Бенджамин, мне нечего более сказать.
   -- Могу я написать вам о результате поисков в Гленинче, если мистер Плеймор займется ими?
   -- Да,-- отвечала я ему с горечью,-- напишите мне, если его розыск не закончится успехом.
   Мой старый друг улыбнулся. Он знал меня лучше, чем я знала сама себя.
   -- Хорошо! -- сказал он смиренно. -- У меня есть адрес вашего банкира в Париже. Вы поедете к нему за деньгами, моя дорогая, и, может быть, найдете там письмо, когда будете наименее его ожидать. А вы напишите мне, в каком состоянии найдете вы своего мужа. Прощайте. Господь да благословит вас.
   В тот же вечер я соединилась с Юстасом. Он был так слаб, бедняга, что не мог поднять головы с подушки. Я встала на колени подле кровати и поцеловала его. В его потухших глазах блеснула искорка жизни, когда я коснулась его губами.
   -- Теперь я должен жить ради тебя,-- прошептал он.
   Свекровь моя оставила нас вдвоем, и я не могла удержаться, чтобы не сообщить ему радостную весть, осветившую нашу жизнь.
   -- Ты должен теперь жить не для меня одной, но и для кое-кого другого.
   Он с удалением взглянул на меня.
   -- Ты говоришь о моей матери? -- спросил он. Я положила голову ему на грудь и прошептала:
   -- Для нашего ребенка.
   Я была вполне вознаграждена за все, я забыла Плеймора, Гленинч, все. С этого дня начался наш новый медовый месяц.
   Спокойно протекала наша жизнь в одной из отдаленных от центра улиц. Шумная парижская жизнь не долетала до нас. Постепенно, медленно восстанавливались силы Юстаса. Доктор, дав мне несколько советов, предоставил его на мое попечение.
   -- Вы его врач, -- сказал он, -- чем счастливее он будет, тем скорее поправится.
   Тихая, однообразная жизнь не казалась мне скучной. Мне также нужен был покой, все мои интересы, все мои радости были сосредоточены в комнате моего мужа.
   Один только раз тихое течение нашей жизни было нарушено намеком на прошлое. Что-то, случайно мною сказанное, напомнило моему мужу наше последнее свидание в доме майора Фиц-Дэвида. Он очень деликатно намекнул на то, что я тогда говорила о Шотландском вердикте, и дал мне понять, что одно слово из уст моих, подтверждавшее сказанное его матерью, успокоило бы его раз и навсегда.
   Я отвечала ему прямо и откровенно, что его желания стали для меня теперь законом. Но, как истая женщина, я потребовала уступку и с его стороны. Я спросила его:
   -- Юстас, совершенно ли ты излечился от тех сомнений, которые побудили тебя покинуть меня?
   Ответ его заставил меня покраснеть от удовольствия.
   -- Ах, Валерия, никогда не покинул бы я тебя, если бы знал тебя, как знаю теперь.
   Так рассеялись между нами последние недоразумения. Воспоминания о страданиях и волнениях, пережитых мною в Лондоне, изгладились из моей памяти. Мы снова были влюблены друг в друга, окружающим казалось, что мы только что обвенчались. Недоставало только одного для полного моего счастья. В те минуты, когда я оставалась одна, меня мучило желание узнать, ведутся поиски разорванного письма или нет. Какие мы странные создания! Я имела все, что может составить счастье женщины, и готова была рисковать этим счастьем, лишь бы не оставаться в неизвестности из-за того, что происходит в Гленинче. Я с нетерпением ждала дня, когда опустеет мой кошелек, чтобы иметь предлог отправиться к своему банкиру, где я могла получить письмо от Бенджамина.
   Придя в контору, я как-то машинально спросила деньги, думая только о том, написал мне Бенджамин или нет. Глаза мои бегали по конторкам и столам, отыскивая желанное письмо, но ничего не нашли! Из соседней комнаты появился господин очень безобразного вида, но в моих глазах он выглядел красивым, так как в его руках было письмо, и он сказал:
   -- Это вам, сударыня.
   На конверте я увидела почерк Бенджамина. Была ли предпринята попытка отыскать письмо и удалась ли она?
   Кто-то любезно положил мне деньги в мешок и проводил к экипажу, ожидавшему меня у подъезда. Я ничего не помню до той минуты, когда я по дороге распечатала письмо. Из первых же слов s узнала, что мусорная куча была разобрана и разорванное письмо найдено!
  

Глава XXIV
КУЧА МУСОРА.

   У меня закружилась голова. Я должна была дать своему волнению успокоиться, прежде чем продолжила чтение.
   Взглянув на письмо спустя несколько минут, глаза мои случайно остановились на последних строках, напугавших и удививших меня. При въезде на нашу улицу я приказала кучеру повернуть и везти меня в прелестный парижский парк -- знаменитый Булонский лес. Я хотела таким образом выиграть время, прочесть на свободе письмо и обдумать, должна я показать его мужу и свекрови или нет.
   Приняв эту предосторожность, я принялась за чтение подробного и толкового письма моего доброго Бенджамина. Излагая методично свое повествование, он начал с доклада нашего американского агента, нашедшего дочь сторожа и ее мужа в маленьком городке одного из западных штатов. Рекомендательное письмо мистера Плеймора доставило ему радушный прием, и почтенная чета терпеливо выслушала о цели его приезда в Америку. Но его первые расспросы не привели ни к каким результатам. Женщина была удивлена и, по-видимому, ничего не могла припомнить относительно интересовавшего нас предмета. К счастью, муж ее оказался человеком весьма разумным, он отвел агента в сторону и сказал ему:
   -- Я вижу, что жена не понимает вас. Расскажите мне подробно, что именно хотите вы знать, и предоставьте мне добиться от нее ответа, что она помнит, а чего -- нет.
   Это предложение было тотчас же принято. На следующее утро муж сказал ему:
   -- Теперь переговорите с моей женой, и она найдет что ответить вам. Только помните одно! Не смейтесь над нею, когда она будет болтать о пустяках. Она стыдится говорить о пустяках даже со мною. Слушайте спокойно и предоставьте ей выговориться, и тогда вы добьетесь того, что вам нужно.
   Агент послушался его советов, и она сообщила ему следующее.
   Женщина помнила очень хорошо, что ее послали убирать комнаты, когда господа выехали из Гленинча. Мать ее была нездорова и не могла помочь ей. Она боялась оставаться одна в таком большом доме после случившегося в нем несчастья и захватила с собой соседских детей, игравших в парке. Мистрис Маколан была всегда добра к своим арендаторам и никогда не запрещала им приходить в свой парк. Дети охотно последовали за нею.
   Она начала уборку с коридора, оставив напоследок спальню, в которой скончалась мистрис Маколан.
   В двух первых комнатах работы было очень мало. Когда она вымела пол и вычистила золу из камина, то сором этим не наполнила и половины ведра, которое она принесла с собой. Дети следовали за нею повсюду и были очень приятным обществом в пустынном доме.
   Третья комната, которая служила спальней Мизеримусу Декстеру, была в беспорядке и требовала большей уборки. Женщина забыла о детях, занявшись своим делом. Она уже вымела весь сор и выгребла золу из камина, когда детский плач привлек ее внимание.
   Она оглянулась, но не сразу увидела детей. Они были под столом в углу комнаты. Младший ребенок залез в корзину с брошенными бумагами, старший, отыскав где-то склянку с клеем, пресерьезно обмазывал кистью лицо младшего. Малютка, желая избавиться от него, так бился в корзинке, что наконец опрокинул ее и ударился в слезы.
   В таком положении и застала их женщина. Она тотчас отняла склянку у старшего и дала ему подзатыльник, а меньшего высвободила из корзинки, потом для большего спокойствия поставила их в угол, а сама принялась собирать бумажки, разлетевшиеся по полу. Свалив все это в ведро, она пошла убирать последнюю, четвертую спальню в этом коридоре, и в этот день закончила работу.
   Выйдя с детьми из дома, она выбросила весь сор из ведра в мусорную кучу и отвела детей домой.
   Вот что припомнила женщина о гленинчском происшествии.
   Заключение, к которому пришел мистер Плеймор, выслушав рассказ агента, было таково, что можно надеяться отыскать письмо, что листки бумаги, находясь под слоем золы и сора, должны были сохраниться в целости, так как до мусорной кучи в продолжение этих трех лет никто не дотрагивался.
   Мистер Плеймор немедленно сообщил мнение свое Бенджамину. Что же сделал последний? Он не мог не попытаться применить к таинственному письму свое искусство складывать разорванные клочки бумаги. "Мне кажется, моя дорогая, что это дело околдовало меня,-- писал он,-- я, к счастью, человек свободный, ничем не занятой, и вот я перебрался в Гленинч и с дозволения добрейшего мистера Плеймора произвожу здесь раскопки мусорной кучи".
   За этими подробными строками следовало описание местности, в которой действовал Бенджамин. Я без церемоний все это пропустила, так как в моей памяти было еще свежо воспоминание о мусорной куче при вечернем освещении, привлекшей мое внимание во время моего посещения Гленинча. Я точно слышала еще слова мистера Плеймора о мусорных кучах в Шотландии. Что же сделал Бенджамин? Что нашел он? Вот вопросы, более всего интересовавшие меня.
   Бенджамин принялся за дело методично, подсчитывая все фунты, шиллинги и пенсы. В нем адвокат нашел то, чего никогда не нашел бы во мне, человека, сочувствующего ему и владеющего одной из достойных человеческих добродетелей -- экономией.
   Он нанял работников для раскопки кучи и покрыл ее большой палаткой для предохранения от ветра и дождя. Кроме того, он пригласил молодого человека, лично ему известного, занимавшегося в лаборатории профессора химии и отличившегося искусной экспертизой в деле о подложном документе, недавно производившемся в Лондоне. Бенджамин и молодой химик жили в Гленинче, а под их надзором производились раскопки.
   Три дня рабочие копали лопатами, но без малейших результатов. Однако дело находилось в руках людей твердых и решительных. Они не унывали и продолжали свое дело. На четвертый день были найдены первые обрывки бумаги. При тщательном рассмотрении они оказались остатками торгового объявления. Бенджамин и молодой химик с новой энергией продолжали раскопки. К вечеру было найдено еще несколько кусочков бумаги, но уже не печатной, а исписанной. Показали их мистеру Плеймору, приезжавшему в Гленинч каждый вечер по окончании своих занятий, и после внимательного изучения он объяснил, что почерк принадлежал определенно покойной мистрис Маколан.
   Это открытие в высшей степени подкрепило энтузиазм искателей письма. Лопаты и ломы были брошены из предосторожности, и работа продолжалась руками. Найденные обрывки укладывались по порядку в специально приготовленный для этого плоский ящик. Наступила ночь, работники были распущены, Бенджамин с двумя своими товарищами продолжали работу при свете лампы. Сначала обрывки появлялись дюжинами, потом исчезли совсем. И наконец под слоем сора сделано величайшее открытие этого дня: склянка с клеем, о которой упоминала дочь сторожа, и под нею несколько склеившихся обрывков исписанной бумаги.
   После этого все трое отправились в дом и разложили свои находки на большом столе в библиотеке. Искусство Бенджамина подбирать обрывки было полезно его товарищам. Конечно, легче всего было сложить те, которые склеились, так как они, вероятно, составляли одно целое. Расклеить эти клочки и разложить их по порядку было поручено опытным рукам химика, но трудность заключалась не в одном этом; бумага была исписана с обеих сторон, поэтому для сохранения текста нужно было каждый обрывок разделить на две части так, чтобы искусно создать изнанку, которую можно было бы покрыть составом, соединившим бы все остатки в одно целое.
   Мистер Плеймор и Бенджамин при виде этих трудностей совсем отчаялись в успехе своего предприятия, но ученый объяснил им, что они ошибаются.
   Он обратил их внимание на толщину бумаги. Она была толще и лучшего качества, чем бумага, которую он подвергал экспертизе в недавнем процессе, а потому он находил, что будет значительно легче с помощью привезенных им из Лондона приспособлений разделить эти кусочки.
   После этих объяснений он спокойно принялся за дело. Пока Бенджамин и адвокат приводили в порядок найденные бумаги, химик разделил на две части почти все клочки, переданные ему, и восстановил пять или шесть фраз письма.
   Сделано это было в совершенстве, смысл был ясен. Первый результат вполне вознаграждал за все труды. По тону письма было видно, что оно было написано покойной к Юстасу, а между тем по всему было очевидно, что это самое письмо Мизеримус Декстер утаил от суда и потом разорвал.
   Вот какие открытия сообщал мне Бенджамин. Но когда он захотел отправить письмо на почту, мистер Плеймор посоветовал ему подождать несколько дней, так как за это время может открыться что-нибудь более значительное.
   -- Этими результатами мы обязаны ей,-- сказал адвокат. -- Без ее твердой решимости и влияния на Декстера мы никогда не открыли бы того, что в мусорной куче скрывается разгадка таинственной драмы. Она имеет право на полные сведения, и она должна получить их.
   Таким образом, письмо было задержано на три дня и потом поспешно закончено в таких выражениях, которые чрезвычайно встревожили меня.
  
   "Химик быстро подвигается со своей работой, -- писал Бенджамин,-- а мне удалось собрать несколько отдельных фрагментов и восстановить их смысл. Судя по тому, что уж сделано, мы с мистером Плеймором полагаем (дай Бог, чтобы мы ошибались!), что письмо это нужно будет сохранить от всех в тайне. Истина, обнаруживаемая нашими открытиями, так прискорбна и горька, что я не в силах написать ее без крайней необходимости. Простите меня, что я встревожил вас этими вестями. Рано или поздно нам придется посоветоваться с вами в этом деле, а потому мы решили, что лучше заранее подготовить вас".
  
   К этому был прибавлен постскриптум рукою мистера Плеймора:
  
   "Пожалуйста, последуйте совету мистера Бенджамина и сохраните в тайне это письмо. Если нам удастся вполне восстановить его, то, по моему мнению, его нельзя показывать вашему мужу".
  
   Я с ужасом прочла эти слова и спросила себя: что же мне делать?
   При настоящем положении дела спокойствие моего мужа было на моей ответственности. Я не должна была упоминать, что получила письмо от Бенджамина, но как же сообщить ему то, что я знала. Так я рассуждала сама с собой, не приходя ни к какому заключению и не зная, что мне делать.
  

Глава XXV
КРИЗИС ОТЛОЖЕН

   -- Берегитесь, Валерия! -- сказала мне мистрис Маколан.-- Я не спрашиваю вас ни о чем, я только предостерегаю вас ради вас самой. Юстас, так же как и я, заметил, что вы изменились. Берегитесь!
   Так говорила мне свекровь несколько часов спустя после моего возвращения, когда мы остались с ней наедине. Я рада была бы отдать все на свете, чтобы стереть всякий след впечатления, произведенного на меня вестями из Гленинча. Кто мог бы, прочитав, что я прочитала, и чувствуя то, что я чувствовала, сохранить невозмутимо спокойную внешность? Если б я была самое лицемерное существо, и тогда сомневаюсь, смогла ли бы я скрыть свое волнение.
   Сделав это предостережение, мистрис Маколан ничего более не прибавила. Я сознавала, что она права, но тяжело было не услышать совета или сочувствия и решить самой, как должна я была поступить в отношении мужа.
   Показать ему письмо Бенджамина при его болезненном состоянии и вопреки совету мистера Плеймора было немыслимо. Оставить его в неизвестности, когда я уже выдала себя, было также невозможно. Всю ночь продумала я об этом. Когда наступило утро, я решилась обратиться к доверию моего мужа.
   -- Юстас,-- сказала я ему,-- твоя матушка говорит, что ты заметил во мне перемену после вчерашней поездки. Правда ли это?
   -- Да, Валерия! -- отвечал он, говоря тише обыкновенного и не поднимая на меня глаз.
   -- У нас нет тайн друг от друга,-- продолжала я,-- и я должна тебе сообщить, что получила в банкирской конторе письмо из Англии, которое меня взволновало и встревожило. Не позволишь ли ты мне самой выбрать время, которое я найду наиболее удобным, чтобы познакомить тебя с его содержанием? Веришь ли, что я твоя верная, любящая жена и поэтому обращаюсь к тебе с этой просьбой?
   Я замолчала, но он ничего не ответил. Я видела, что он внутренне боролся с собой. Не слишком ли далеко я зашла? Не чересчур ли я полагалась на силу своего влияния? Мое сердце сильно билось, голос несколько дрожал, когда я взяла его за руку и вскричала:
   -- Юстас, неужели и теперь ты не знаешь меня настолько, чтоб мне полностью доверять?
   Он впервые взглянул на меня, и последнее сомнение исчезло из его взора.
   -- Ты обещаешь мне рано или поздно сказать всю правду? -- спросил он.
   -- Обещаю от всего сердца.
   -- Я тебе верю, Валерия.
   Его ясные глаза доказали мне искренность его слов. Мы скрепили наш договор поцелуем. Извините, читатель, что я упоминаю о таких пустяках, вспомните, что это был мой медовый месяц.
  
   В тот же день я написала Бенджамину и, сообщив ему о случившемся, умоляла его, если он и мистер Плеймор одобряли мое поведение, уведомлять меня постоянно об открытиях в Гленинче.
   Спустя десять дней, показавшихся мне веком, я получила второе письмо от моего старого друга и с новой припиской мистера Плеймора.
  
   "Мы твердо и успешно подвигаемся в нашем деле,-- писал Бенджамин. -- Новое открытие, сделанное нами, имеет громадное значение для вашего мужа. Мы восстановили несколько фраз, удостоверяющих, что яд, купленный Юстасом, был куплен по просьбе его жены и находился в ее руках. Заметьте, что это написано рукой его жены и подписано ею. К несчастью, я должен прибавить, что мы все более и более убеждаемся в невозможности сообщить вашему мужу содержание этого письма. Чем далее читаем мы это письмо, тем более желали бы бросить его обратно в мусорную кучу из уважения к памяти покойной. Я задержу это письмо дня на два, и если будет что-либо новое, то вы узнаете это от мистера Плеймора".
  
   Три дня спустя мистер Плеймор приписал следующее:
  
   "Последняя часть письма мистрис Маколан мужу,-- писал адвокат, -- была случайно разобрана нами сначала. За исключением нескольких слов, она почти восстановлена. Я не имею ни времени, ни желания говорить подробно об этом предмете. Недели через две вы получите, надеюсь, копию письма полностью, с начала до конца. Считаю своей обязанностью сказать вам, что в этом несчастном, поразительном документе есть своя светлая сторона. Он нравственно и юридически доказывает невиновность вашего мужа и может служить законным доказательством, если б Юстас считая, что не оскорбляет память умершей, публично предъявил его на суде. Поймите то, что дело вашего мужа не может быть пересмотрено уголовным порядком, правда эта будет стоить денег, но невиновность его может быть доказана, если начать гражданский иск, и неблагоприятный для вашего мужа приговор присяжных может быть снят. Сведение это храните пока при себе и оставайтесь по отношению к мужу в той же позиции, которую вы так благоразумно заняли. Когда вы прочтете письмо, я уверен, что из сожаления к нему вы не покажете ему письмо. Каким образом скрыть от него наше открытие, это мы должны обсудить при личном свидании. А пока я могу только повторить прежний совет: "Подождите следующих известий из Гленинча".
  
   Я ждала. Что я выстрадала и что передумал за это время Юстас, не имеет значения; дело в одних фактах.
   Менее чем через две недели письмо было готово. Недоставало только некоторых слов, совсем затерявшихся, но не имевших большого значения для смысла. И копия была прислана мне в Париж.
   Прежде чем вы, читатель, прочтете это ужасное письмо, позвольте мне напомнить вам, при каких обстоятельствах женился в первый раз Юстас Маколан. Вспомните, что бедная женщина влюбилась в него, не возбудив в нем взаимности; что он удалился от нее, и она сама явилась к нему на квартиру в Лондоне, не предупредив его о том; что он в минуту отчаяния необдуманно обвенчался с ней, чтоб сохранить ее репутацию, что он вообще был деликатный и обходительный муж, тщательно скрывавший отвращение, которое возбуждала в нем бедная женщина
   А теперь берите письмо, читайте его и, как сказал Христос: "Не судите, да не судимы будете".
  

Глава XXVI
ИСПОВЕДЬ ЖЕНЫ

"Гленинч, 19 октября.

   Милый муж мой!
   Мне нужно рассказать тебе нечто неприятное об одном из друзей твоих.
   Ты никогда не поощрял меня к откровенности. Если б ты дозволил мне быть с тобою на такой короткой ноге, как другие жены с мужьями, я бы лично сообщила тебе все. Но я не знаю, как ты принял бы мои слова, и потому пишу.
   Человек, от которого я тебя предостерегаю, есть твой друг, Мизеримус Декстер. Нет более фальшивого и коварного существа на свете. Не вздумай бросить мое письмо! Я все ждала доказательств, которыми могла бы убедить тебя. Теперь эти доказательства у меня в руках.
   Ты, может быть, помнишь, что я выразила неудовольствие, когда ты в первый раз пригласил его к нам. Если б ты дал мне возможность тогда объясниться с тобой, я представила бы тебе основательные причины, вследствие которых я чувствовала отвращение к твоему другу. Но ты не стал меня слушать и поспешно обвинил меня в несправедливости к несчастному уроду, тогда как я всегда чувствовала сострадание к таким людям. Я даже питаю к ним почти родственное чувство, так как я сама, хотя и не урод, но тоже некрасива. Я была против Декстера и не желала видеть его в нашем доме, потому что он еще до моего замужества делал мне предложение, и я имела основание думать, что он и до сих пор сохранил ко мне преступную любовь. Не была ли я обязана, как хорошая жена, воспротивиться его присутствию в Гленинче? И не был ли обязан ты, как добрый муж, поощрить меня к откровенности?
   А мистер Декстер живет у нас уже несколько недель и позволил себе не раз уже говорить мне о своей любви. Он оскорбил меня, оскорбил тебя, заявив, что он обожает меня, а ты меня ненавидишь. Он обещал мне безмятежное счастье, если я уеду с ним за границу, и предвещал мне самую несчастную жизнь в доме моего мужа.
   Почему я не пожаловалась тебе и не потребовала немедленного удаления этого чудовища? Могла ли я быть уверена в том, что ты поверил бы мне, если б твой сердечный друг отказался от своих оскорбительных слов? Я слышала однажды, как ты говорил, (не предполагая, что я слышу тебя), что безобразные женщины всегда очень высокого о себе мнения. Ты мог бы обвинить меня в тщеславии, кто знает!
   Впрочем, я не желаю себя оправдывать этим. Я несчастная, жалкая ревнивица, постоянно сомневающаяся в твоей привязанности и опасающаяся, что другая женщина займет мое место в твоем сердце. Мизеримус Декстер воспользовался моей слабостью. Он объявил мне, что может доказать (если я позволю), что ты в глубине своего сердца питаешь ко мне отвращение, что ты проклинаешь час, когда был до того безумен, что взял меня в жены. Я, насколько могла, боролась с искушением увидеть это доказательство. А велико было искушение для женщины, которая никогда не была уверена в искренности твоего чувства, и я поддалась ему. Скрыв отвращение, которое внушал мне Декстер, я позволила ему высказаться, позволила высказаться злейшему твоему и моему врагу. "Зачем?" -- может быть, спросишь ты. Затем, что я горячо любила тебя, тебя одного, и затем, что предложение Декстера подтверждало сомнение, которое давно гнездилось у меня в душе.
   Прости меня, Юстас, это первая и последняя моя вина перед тобою. Я не буду щадить себя и опишу тебе подробно все, что было сказано между нами. Ты можешь наказать меня, когда узнаешь, что я это сделала, но ты будешь по крайней мере предупрежден и увидишь своего ложного друга в настоящем свете.
   -- Как можете вы доказать, что мой муж втайне ненавидит меня? -- спросила я его.
   -- Я могу вам доказать это его собственноручным признанием: вы увидите его дневник,-- отвечал он.
   -- Его дневник заперт,-- сказала я,-- и ящик, в котором он хранится, тоже заперт. Как же вы достанете его из-под двух замков?
   -- Я могу отпереть без замка, не рискуя, что муж ваш это заметит. Вам остается только предоставить мне случай увидеться с вами наедине. Я же обязуюсь принести к вам в комнату дневник.
   -- Как могу я предоставить вам такой случай? -- спросила я.-- Что вы хотите этим сказать?
   Он указал на ключ, бывший в двери, ведшей из моей спальни в маленький кабинет:
   -- Благодаря моему уродству мне, может быть, не удастся воспользоваться первым подходящим случаем, чтобы пройти к вам незамеченным. Мне нужно выбрать удобную для себя минуту. Дайте мне ключ, а дверь оставьте запертой. Потом же, когда заметят, что нет ключа, вы скажете, что это не беда, так как дверь заперта и нечего беспокоиться о ключе. Этого будет достаточно для успокоения прислуги, а я буду обладать средством свободного с вами общения, чего никто не станет и подозревать. Согласны вы?
   Я согласилась; да, я сделалась сообщницей этого двуличного негодяя. Я унизила себя и оскорбила тебя, согласившись на похищение твоего дневника. Я знаю, как неблагородно я поступила; не могу ничем извинить себя, могу только повторить, что люблю тебя и сомневаюсь в твоей любви. А Мизеримус предложил мне положить конец этим сомнениям, показав мне самые сокровенные твои мысли и чувства, написанные твоей собственной рукой.
   Он придет ко мне через час или два, когда тебя не будет дома. Я скажу ему, что для меня недостаточно один раз взглянуть в дневник, и попрошу его принести дневник еще завтра, в такое же время. Но задолго до назначенного часа ты получишь эти строки из рук сиделки. По прочтении их уйди со двора, как обыкновенно, потом вернись потихоньку, отопри ящик, и ты не найдешь в нем своего дневника. Спрячься в маленький кабинет, и ты увидишь свой дневник в руках твоего друга, когда он выйдет из моей комнаты".
  

"20 октября

   Я читала твой дневник.
   Наконец я знаю, как ты в действительности относишься ко мне. Я прочла то, что мне обещал Декстер, твое собственноручное признание в ненависти ко мне.
   Ты не получишь написанных мною вчера строк, по крайней мере сегодня и тем способом, о котором я упоминала. Хотя письмо и так уж довольно длинно, но, прочитав твой дневник, я хочу сказать тебе еще несколько слов ай къ бѣгству. Всѣ поиски втеченіи ночи не привели ни къ чему, а на другое утро ее нашли мертвой на могилѣ Мизеримуса Декстера. Вѣрная Аріель послѣдовала за своимъ господиномъ!
   Отъ этого грустнаго эпизода я перейду къ болѣе веселому предмету.
   Я совершенно потеряла изъ вида маіора Фицъ-Дэвида послѣ его памятнаго обѣда, на которомъ я встрѣтилась съ леди Клариндой. Я почти совершенно о немъ забыла, какъ вдругъ современный Донъ-Жуанъ напомнилъ мнѣ о своемъ существованіи, приславъ пригласительные билеты на свою свадьбу. Маіоръ, наконецъ, остепенился, и, что было еще удивительнѣе, его выборъ палъ на "будущую царицу пѣнія", черезчуръ разодѣтую молодую дѣвушку съ рѣзкимъ сопрано.
   Мы отправились съ визитомъ къ маіору Фицъ-Дэвиду и были очень огорчены тѣмъ, что видѣли.
   Брачные узы такъ измѣнили моего бывшаго веселаго, блестящаго поклонника, что я едва его узнала. Онъ болѣе не имѣлъ никакихъ притязаній на молодость и сталъ совершенно безпомощнымъ старикомъ. Стоя за кресломъ, на которомъ возсѣдала его величественная супруга, онъ смиренно поглядывалъ на нее между каждымъ словомъ, какъ-бы прося позволенія продолжать разговоръ; когда-же она его перебивала, что случалось очень часто, то онъ смотрѣлъ на нее съ унизительной покорностью и дѣтскимъ восторгомъ.
   -- Не правда-ли, красавица? сказалъ онъ мнѣ въ присутствіи своей жены.-- Какъ сложена! Какой голосъ! Вы помните, какъ она пѣла? Это невознаградимая потеря для оперы. Думая иногда о славѣ, которой она могла достигнуть, я нахожу, что не имѣлъ права на ней жениться и что ограбилъ публику, лишивъ ее такого удовольствія.
   Что касается предмета всѣхъ этихъ похвалъ и сожалѣній, то бывшая пѣвица приняла меня очень милостиво, какъ стараго друга, и пока Юстасъ разговаривалъ съ маіоромъ, она отвела меня въ сторону и съ непостижимымъ цинизмомъ объяснила причины, побудившія ее выйти замужъ.
   -- У меня большое семейство, сказала она шопотомъ;-- хорошо болтать о "царицѣ пѣнія" и т, д., но я часто бывала въ оперѣ и достаточно училась пѣнію, чтобы знать, какихъ трудовъ стоитъ сдѣлаться хорошей пѣвицей. У меня не хватитъ терпѣнія, чтобы работать, какъ всѣ эти безстыжія иностранки, которыхъ я ненавижу отъ глубины души. Нѣтъ, нѣтъ. Между нами, гораздо было легче женить на себѣ старика и этимъ путемъ достать денегъ. Теперь я и все мое семейство обезпечены. Я люблю своихъ, я хорошая дочь и сестра. Посмотрите, какъ я одѣта, какая у меня квартира. Не правда-ли, я сдѣлала хорошую аферу? Очень удобно выходить замужъ за старика: имъ можно вертѣть какъ угодно. Я совершенно счастлива, и надѣюсь, что вы тоже счастливы. Гдѣ вы живете? Я къ вамъ заѣду на-дняхъ и мы поговоримъ на-досугѣ. Вы мнѣ всегда нравились, и теперь, когда я такая-же леди, какъ вы, мы будемъ друзьями.
   Я отвѣчала очень холодно, рѣшившись не пускать ее черезъ порогъ моего дома. Я не могла смотрѣть на нее безъ отвращенія. Женщина, продающая себя мужчинѣ, остается столь-же презрѣннымъ созданіемъ, хотя-бы этотъ торгъ былъ случайно освященъ закономъ и церковью.
   Написавъ эти строки, я мысленно перепошусь къ послѣдней сценѣ моего разсказа.
   Спальня: двое лежатъ въ постели,-- съ вашего позволенія, читатели,-- я и мой сынъ. Ему минуло три недѣли и онъ спитъ подлѣ своей матери. Добрый дядя Старквэтеръ долженъ пріѣхать надняхъ для его крестинъ. М-съ Мокаланъ будетъ крестной матерью, а Бенджаминъ и м-ръ Плейморъ -- крестными отцами.
   Докторъ только-что ушелъ въ большомъ смущеніи. Онъ нашелъ меня, какъ обыкновенно въ послѣдніе дни, въ креслѣ, но увидавъ симптомы непонятной для него слабости, онъ приказалъ мнѣ лечь въ постель. Дѣло въ томъ, что я скрыла отъ доктора дѣйствительныя причины замѣченной имъ во мнѣ странной перемѣны: безпокойство и сомнѣніе.
   Я, наконецъ, рѣшилась исполнить обѣщаніе, данное мужу еще въ Парижѣ. Онъ теперь знаетъ, какимъ образомъ найдена исповѣдь его первой жены, и что, согласно мнѣнію м-ра Плеймора, этотъ документъ можетъ публично въ судѣ доказать его невиновность, а также, что эта исповѣдь до сихъ поръ сохранялась отъ него въ тайнѣ ради его спокойствія и изъ уваженія къ памяти несчастной женщины, бывшей нѣкогда его женой.
   Все это я сообщила мужу не словесно, а письмомъ. Онъ теперь имѣлъ уже достаточно времени, чтобы обдумать все въ тиши своего кабинета, и я жду его, держа въ рукахъ страшный конвертъ; рядомъ въ комнатѣ находится свекровь. Мы обѣ ждемъ роковой минуты, когда онъ рѣшитъ, открывать или нѣтъ конвертъ.
   Минуты идутъ за минутами, а онъ все не является. Сомнѣніе и безпокойство терзаютъ меня все болѣе и болѣе. Видъ этого письма мнѣ ненавистенъ. Я его кладу то на одно мѣсто, то на другое, но все-же не могу оторвать отъ него глазъ. Наконецъ, я поднимаю ручку спящаго ребенка и кладу ее на письмо, чтобъ очистить прикосновеніемъ олицетворенной невинности эту мрачную повѣсть страданія и преступленія.
   Проходитъ полчаса и, наконецъ, онъ тихо входитъ въ комнату. Онъ смертельно блѣденъ и на щекахъ его слѣды слезъ, но онъ вполнѣ владѣетъ собою. Онъ, очевидно, ради меня пережидалъ въ своемъ кабинетѣ, пока волненіе въ немъ стихло.
   -- Валерія, говоритъ онъ, нѣжно цѣлуя мою руку,-- прости меня еще разъ за все, что я нѣкогда говорилъ и дѣлалъ. Я теперь понимаю одно -- что найдено доказательство моей невиновности и что этимъ я всецѣло обязанъ преданности и мужеству моей жены.
   Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ я съ жадностью упивалась этими сладостными для меня словами и не сводила глазъ съ его лица, сіявшаго любовью и благодарностью. Потомъ, собравшись съ силами, я предлагаю ему вопросъ, отъ котораго зависитъ вся наша будущность:
   -- Хочешь ты видѣть письмо, Юстасъ?
   Онъ вмѣсто отвѣта спрашиваетъ:
   -- Письмо у тебя здѣсь?
   -- Да.
   -- Запечатанное?
   -- Да.
   -- Прежде, чѣмъ я отвѣчу, дай мнѣ хорошенько понять, въ чемъ дѣло, произноситъ онъ послѣ минутнаго молчанія;-- если я настою на прочтеніи письма...
   Хотя мой долгъ былъ-бы молчать, но я перебила его:
   -- Милый мой, не читай письма, пожалуйста, пожалуйста... Пожалѣй себя...
   -- Я думаю не о себѣ, произноситъ онъ, дѣлая знакъ рукой, чтобъ я замолчала,-- а о моей покойной женѣ. Если я откажусь отъ публичнаго доказательства моей невиновности при моей жизни и оставлю конвертъ нераспечатаннымъ, то полагаешь-ли ты, вмѣстѣ съ м-ромъ Плейморомъ, что я поступлю гуманно и справедливо къ памяти покойной жены?
   -- Въ этомъ не можетъ быть и сомнѣнія, Юстасъ.
   -- Заглажу-ли я этилъ хоть немного тѣ страданія, которыя я могъ невольно причинить ей во время ея жизни?
   -- Да, да!
   -- И тебѣ это будетъ пріятно, Валерія?
   -- Да, радость моя!
   -- Гдѣ письмо?
   -- Въ рукахъ у твоего сына, Юстасъ.
   Онъ подноситъ къ губамъ розовую ручку ребенка. Нѣсколько минутъ онъ стоитъ молча, погруженный въ тяжелую думу. Я едва перевожу дыханіе. Свекровь пріотворяетъ дверь и слѣдитъ за нами. Черезъ минуту всѣ мои сомнѣнія разсѣялись. Тяжело вздохнувъ, Юстасъ кладетъ ручку ребенка обратно на запечатанное письмо, какъ-бы говоря: "я тебѣ это оставляю".

-----

   Такимъ образомъ кончается мой разсказъ. Я не ожидала такого конца, и, вѣроятно, вы, читатель, ожидали другого. Но кто знаетъ свою судьбу? Кому извѣстно, чѣмъ кончатся его самыя завѣтныя надежды?
   Болѣе мнѣ нечего сказать и я только позволю себѣ обратиться къ вамъ, добрые читатели, съ просьбой не относиться очень строго къ моему мужу. Браните меня сколько хотите, но пожалуйста будьте снисходительны къ Юстасу.

Конецъ.

   

ДВА СЛОВА ЧИТАТЕЛЮ.

Посвящается Ренье (Du théâtre franèais) въ знакъ уваженія къ великому актеру и любви къ истинному другу.

-----

   Предлагая вамъ, читатель, эту книгу, я, конечно, не думаю писать предисловія. Я считаю долгомъ только просить васъ сохранить въ памяти нѣсколько всѣми признанныхъ истинъ, которыя, однакожъ, часто забываются при чтеніи романовъ. Поэтому, прошу васъ, помните: 1) что человѣческія дѣйствія не всегда руководствуются законами чистаго разума; 2) что мы не всегда любимъ тѣхъ людей, которые, по мнѣнію нашихъ друзей, всего болѣе этого заслуживаютъ, и, наконецъ, 3) что лица, которыя, быть можетъ, не являлись, и событія, которыя, быть можетъ, не происходили на ограниченной сценѣ нашей индивидуальной жизни, могутъ все-же быть вполнѣ естественными, живыми лицами и дѣйствительными, вѣроятными событіями.

Уильки Колинзъ

   1 февраля 1875 года.

"Дѣло", NoNo 11--12, 1874, NoNo 1--5, 1875

   
   
   
; запечатав конверт и надписав твой адрес, я положу его под подушку. Его найдут после моей смерти, и ты получишь его, Юстас, когда все будет кончено и нельзя уже будет помочь.
   Да, я не хочу более жить, хочу умереть.
   Я уже многим пожертвовала ради своей любви к тебе, и теперь, когда я знаю, что ты меня не любишь, последняя жертва мне будет легка. Моя смерть принесет тебе свободу и соединит с мистрис Бьюли.
   Ты не знаешь, как трудно мне было скрывать свою ненависть к ней и пригласить ее приехать к нам, несмотря на мою болезнь. Я никогда не была бы в состоянии сделать это, если б не любила тебя так сильно и не боялась рассердить тебя, обнаружив свою ревность. И чем ты вознаградил меня за это? Пускай ответит твой дневник: "Я нежно поцеловал ее сегодня утром и надеюсь, что она, бедная, не заметила, каких мне стоило это усилий".
   Теперь я знаю все, знаю, что ты смотрел на свою жизнь со мной, как на "чистилище", что ты из сострадания скрывал, как "отвратительны были тебе мои ласки". Я только препятствие, "тяжелое препятствие" между тобою и женщиной, которую ты любишь так нежно, что "боготворишь землю, до которой она коснулась своими ногами". Пусть будет по-твоему! Я не хочу более стоять между вами. В этом не будет ни жертвы, ни заслуги с моей стороны. Жизнь для меня невыносима теперь, когда я знаю, что человек, которого я так глубоко и так искренне любила, внутренне содрогается от моего прикосновения.
   А средство покончить с жизнью у меня под руками. Мышьяк, который ты два раза покупал по моей просьбе, хранится в моем несессере.
   Я обманула тебя сказав, что он нужен для хозяйства. Я хотела испробовать его как средство для исправления дурного цвета лица, не пустое кокетство побуждало меня к тому, а желание быть в твоих глазах более красивой и привлекательной. Я уже приняла некоторую часть яда, но у меня еще достаточно его, чтобы покончить с жизнью. Яд будет употреблен с пользой. Он, может быть, не исправил бы цвета моего лица, но теперь освободит тебя от безобразной жены.
   Не позволяй вскрывать меня после смерти. Покажи это письмо доктору, который меня лечит. Оно докажет, что я самоубийца, и избавит невиновных от подозрения. Я не желаю, чтобы кто-нибудь пострадал из-за меня. Я сниму ярлык со склянки и использую яд полностью, чтобы не навлечь неприятности на дрогиста.
   Я должна на минуту остановиться и отдохнуть, чтобы потом продолжить письмо. Оно уже довольно длинно, но это мои прощальные слова, и я могу, конечно, подольше побеседовать с тобой в последний раз".
  

"21 октября, 2 часа утра

   Я вчера выгнала тебя из комнаты, когда ты пришел узнать, как провела я ночь. Я наговорила о тебе много нехорошего сиделке. Прости меня, Юстас. Я точно с ума сошла, ты знаешь, почему".
  

"Половина третьего

   О, муж мой! Я покончила с жизнью, чтобы освободить тебя от ненавистной жены. Я приняла весь яд, остававшийся в бумажке. Если этого будет недостаточно, чтобы отравиться, то у меня есть еще в склянке".
  

"10 минут шестого

   Ты только что вышел, дав мне успокоительных капель. Мое мужество изменило мне, когда я тебя увидела. Я думала: "Если он ласково взглянет на меня, я покаюсь ему во всем и позволю ему возвратить меня к жизни". Но ты вовсе не взглянул на меня, ты смотрел только на лекарство, и я отпустила тебя, не вымолвив ни слова".
  

"Половина шестого

   Я начинаю чувствовать действие яда. Сиделка спит у меня в ногах. Я не разбужу ее, не позову на помощь. Я хочу умереть".
  

"Половина десятого

   Страдания сделались невыносимы, я разбудила сиделку, послала за доктором.
   Никто ничего не подозревает. Странно сказать, боли совершенно прекратились, я, видно, слишком мало приняла яда. Нужно приняться за склянку, в которой его значительно большее количество. К счастью, ты не подле меня, и я по-прежнему хочу умереть, или, лучше сказать, жизнь мне опротивела, и я не хочу жить. Чтобы сохранить мужество и твердость, я не велела сиделке посылать за тобой, я даже отослала ее вниз. Я одна и могу достать яд из несессера".
  

"10 минут одиннадцатого

   Я только успела спрятать склянку, как вошел ты. При виде тебя мною снова овладела слабость. Я решилась попытаться спасти свою жизнь, или, лучше сказать, я решилась предоставить тебе случай ласково обойтись со мной. Я попросила чашку чая. Если б ты, оказывая мне эту услугу, сказал мне доброе слово или нежно взглянул на меня, я бы не решилась принять вторую дозу яда. Ты исполнил мое желание, но не был ласков. Ты подал мне чай, как подал бы напиться собаке. И после того ты удивился, Юстас (ты в это время, вероятно, думал о мистрис Бьюли), что я уронила чашку, возвращая ее тебе. Я не могла удержать ее, у меня руки дрожали. Если б ты был на моем месте, у тебя тоже задрожали бы руки. Ты вежливо пожелал мне, выходя из комнаты, чтобы чай принес пользу, и даже не взглянул на меня. Ты смотрел на разбитую чашку.
   Едва ты переступил порог моей комнаты, как я приняла вторично яд, и двойную дозу.
   У меня к тебе небольшая просьба. Сняв со склянки этикетку и убрав ее, чистую, в свой несессер, я забыла предпринять ту же предосторожность с бумажным пакетиком, и на нем остался ярлык дрогиста. Я бросила ее на одеяло с другими ненужными бумагами, а моя сердитая сиделка, жалуясь на беспорядок, схватила все бумажки и куда-то задевала их. Надеюсь, что дрогист не пострадает из-за меня. Прошу тебя, скажи всем, что он невиновен.
   Декстер, мне что-то вдруг вспомнился он, положил твой дневник обратно в ящик и просил у меня ответа на его предложение Есть ли совесть у этого негодяя? Если есть, то даже он почувствует угрызение, когда моя смерть даст ему ответ.
   Сиделка снова возвратилась в мою комнату, и я опять выслала ее, сказав, что желаю остаться одна.
   Много ли прошло времени? Я не могу найти своих часов. Скоро ли начнутся боли и уничтожат меня? Пока я еще ничего не чувствую, но они могут вернуться каждую минуту. Мне нужно еще запечатать письмо и, надписав адрес, спрятать под подушку, чтобы нашли его только после моей смерти.
   Прощай, мой дорогой. Желала бы я быть красивой ради тебя. Но любить тебя более я не могла бы. Даже теперь боюсь я увидеть твое милое лицо, чтобы твое чарующее влияние не заставило меня сознаться во всем, пока еще не поздно спасти мне жизнь. Но тебя здесь нет. Тем лучше! Тем лучше!
   Еще раз прости! Будь счастливее, чем был со мною. Я люблю тебя, Юстас, и прощаю тебя. Когда тебе не о чем будет думать, думай иногда как можно снисходительнее о своей бедной, безобразной.

САРЕ МАКОЛАН".

  

Глава XXVII
КАК МОГЛА БЫ Я ПОСТУПИТЬ ИНАЧЕ?

   Как только я осушила слезы и несколько успокоилась после прочтения этого грустного и ужасного письма, первой моей мыслью было, как бы скрыть его от Юстаса. Вот к какому заключению пришла я, отдавшая столько сил на раскрытие этой тайны и достигшая успеха. Передо мною на столе лежало доказательство невиновности моего мужа, и я из сожаления к нему, из сожаления к памяти его покойный жены желала только одного, чтобы он никогда не увидел этого письма, чтобы оно никогда не было предъявлено публично.
   Я мысленно обратилась к странным обстоятельствам, при которых было открыто это письмо. Однако самое простое обстоятельство могло изменить ход событий. Если б я остановила Ариель, когда она просила Декстера рассказать сказку, память Декстера могла бы не обратиться к гленинчской трагедии. Если бы я не забыла подвинуть стул, Бенджамин не записал бы бессмысленных, по-видимому, слов, которые позволили нам открыть истину.
   Несмотря на то, я проклинала это ужасное письмо и тот день, когда были найдены его обрывки. Нужно было случиться этому именно в то время, когда к Юстасу возвратились здоровье и силы, когда мы снова соединились и зажили счастливо в ожидании рождения нашего ребенка. И вдруг появляется это письмо, угрожающее не только спокойствию моего мужа, но и самой его жизни, так как он еще не совсем оправился от опасной болезни.
   Пока я сидела погруженная в эти размышления, пробили часы на камине. В это время Юстас приходил обычно в мой маленький будуар. Он мог войти каждую минуту, увидеть письмо, вырвать его у меня из рук. Вне себя от ужаса и страха я собрала противные листы и бросила их в огонь.
   К счастью, это была только копия, но в эту минуту я поступила бы так и с оригиналом. Едва успела сгореть последняя страница, как дверь отворилась, и вошел Юстас.
   Он взглянул на огонь. Пепел от жженой бумаги летал еще над угольками. Он видел, как мне за завтраком подали письмо. Не заподозрил ли он меня? Он не сказал ни слова, но несколько минут простоял, мрачно глядя на огонь. Потом подошел ко мне и посмотрел в глаза. Я, наверное, была очень бледна. Он первым делом спросил меня о здоровье. Я не хотела его обманывать даже в пустяках.
   -- У меня нервы не в порядке, Юстас, и более ничего.
   Он снова взглянул на меня, как бы ожидая, что я скажу еще что-нибудь. Я молчала. Он вынул из кармана письмо и положил его передо мною на столе, где за минуту перед тем лежала исповедь его жены.
   -- Я получил сегодня утром письмо,-- сказал он,-- и у меня нет секретов от тебя, Валерия.
   Я поняла упрек, скрывавшийся в этих словах, но ничего не ответила ему.
   -- Ты желаешь, чтобы я прочитала его? -- спросила я.
   -- Я уже сказал, что не имею от тебя секретов,-- повторил он. -- Конверт распечатан, посмотри, что в нем.
   В конверте оказалось не письмо, а вырезка из шотландской газеты.
   -- Прочти, -- сказал Юстас. Вот что я прочитала:
   "Странное происшествие в Гленинче. Что-то романтическое происходит, по-видимому, в деревенском доме мистера Маколана. Тайные изыскания производятся... в мусорной куче. Найдено что-то важное, но никто не знает, что именно. Известно только, что несколько недель тому назад прибыли из Лондона два незнакомца, которые под руководством нашего почтенного соотечественника, мистера Плеймора, работают день и ночь, запершись в библиотеке Гленинча. Откроется когда-нибудь эта тайна, и не бросит ли она новый свет на трагическое событие, случившееся в Гленинче несколько лет тому назад? Может быть, мистер Маколан по возвращении на родину в состоянии будет ответить на эти вопросы. А пока нам остается только ожидать развития событий".
   Я положила на стол газету с чувством совершенно не христианским к людям, вмешивающимся не в свое дело. Я не знала, что делать, и ждала, что скажет муж. Он сейчас же обратился ко мне с вопросом:
   -- Ты понимаешь, что это значит, Валерия?
   Я честно созналась, что понимаю.
   Он замолчал и, по-видимому, ждал, что я объяснюсь, но я не сказала ни слова.
   -- Неужели я так и не узнаю ничего? -- спросил он наконец.-- Разве ты не обязана сказать мне, что происходит в моем собственном доме?
   У меня не было другого выхода из моего затруднительного положения, как снова обратиться к его доверию.
   -- Ты обещал верить мне, -- начала я. Он подтвердил это.
   -- Я должна просить тебя, Юстас, ради тебя самого, подождать еще некоторое время. Я исполню твое желание, только потерпи немного.
   -- Долго ли я должен ждать? -- поинтересовался он, и при этом лицо его омрачилось.
   Я видела, что нужно было прибегнуть к более сильному средству.
   -- Поцелуй меня прежде, чем я скажу это,-- промолвила я.
   Он колебался, как истый муж, а я настаивала, как истая жена. Ему не оставалось ничего более, как уступить. Поцеловав меня не очень-то нежно, он снова спросил, долго ли ему ждать.
   -- Я желала бы, чтобы ты подождал до рождения нашего ребенка, -- ответила я.
   Он вздрогнул. Мое желание изумило его. Я нежно сжала его руку и оглянула на него. Он тоже ответил мне ласковым взором.
   -- Ты согласен? -- прошептала я. Он согласился.
   Таким образом я выиграла время для того, чтобы посоветоваться с Бенджамином и мистером Плеймором.
   Пока Юстас оставался в моей комнате, я была спокойна и весело разговаривала с ним. Но, когда он ушел, я долго плакала. Мои нервы были страшно напряжены с той минуты, как я прочла исповедь первой жены Юстаса.
  

Глава XXVIII
ПРОШЛОЕ И БУДУЩЕЕ

   Я пишу по памяти; у меня не было ни записок, ни дневника, и потому я не могу сказать наверное, сколько времени оставались мы за границей, но, вероятно, несколько месяцев. Когда Юстас совсем оправился и был в состоянии отправиться в путь, его еще долго удерживали доктора в Париже. У него оказалось какое-то повреждение в одном из легких, и доктора боялись, чтобы воздух Англии не повредил ему. Итак, я получила в Париже последние новости из Глевинча.
   Но на этот раз это было не письмо. К моему величайшему удивлению и радости, в одно прекрасное утро Бенджамин совершенно неожиданно появился в нашей прелестной парижской гостиной. Он был так парадно одет и так часто повторял в присутствии моего мужа, что приехал развлечься в Париж, что я сейчас же смекнула, в чем дело: для моих близких он приехал в качестве туриста, для меня же он был послом от мистера Плеймора.
   Вечером нам удалось остаться вдвоем, и я убедилась, что не ошиблась в своем предположении. Бенджамин приехал в Париж по просьбе мистера Плеймора, чтобы разъяснить мне все, относящееся к прошлому, и посоветоваться со мной насчет будущего. Он в виде кредитива привез мне записку от адвоката.
  
   "Есть пункты, которые содержание письма не вполне объяснило,-- писал мистер Плеймор.-- Мы с мистером Бенджамином приложили все старания, чтобы разъяснить их, и, подумав, изложили все в виде кратких вопросов и ответов. Примете ли вы мои истолкования после тех ошибок, которые я наделал, когда вы советовались со мной в Эдинбурге? Я должен сознаться, что последующие события доказали ошибочность моих выводов относительно Декстера и смерти первой жены Маколана. Я чистосердечно признаюсь и предоставляю на ваше усмотрение решать, стоит ли вашего внимания мой новый катехизис или нет".
  
   Я сочла "новый катехизис", как его называл Плеймор, вполне достойным моего внимания. Бенджамин по просьбе моей прочел мне вопросы и ответы, изложенные в следующем порядке.
   Они делились на две группы: в первой рассматривались вопросы о дневнике Юстаса.
   Первый вопрос. Стараясь добыть дневник мистера Маколана, знал ли Декстер о его содержании?
   Ответ. Без сомнения, нет. Но, заметив, как мистер Маколан тщательно скрывал его, он заподозрил существование какой-то семейной тайны и, решив воспользоваться для своих личных целей, заказал подделать ключи.
   Второй вопрос. Каким побуждением следует приписать сопротивление Декстера судебному следователю, когда тот захватил с прочими бумагами и дневник мистера Маколана?
   Ответ. Мы должны отдать справедливость Декстеру и признать, что, как ни подло поступал он, все же не был совсем бессовестным. Хоть он тайно ненавидел мистера Маколана как своего счастливого соперника и всячески убеждал несчастную его жену бежать с ним, но не был способен допустить, чтобы друга его, человека, оказывавшего ему доверие, обвинили в убийстве, тогда как он не был в том виновен. Он, конечно, если бы полицейские не предупредили его, уничтожил бы дневник и письма, предвидя, как они могут повредить Маколану, которому и в голову не приходило, что его могут обвинить в убийстве жены, но Декстер смотрел на это дело с другой точки зрения. В последние минуты перед окончательным помешательством он упоминает о дневнике: "Дневник приведет его к виселице, я не хочу, чтобы его повесили". Вследствие этого он и не хотел допустить полицейских к исполнению их обязанностей. Он был сильно взволнован, когда просил Плеймора вмешаться в это дело.
   Вопросы второй группы относились к исповеди жены.
   Первый вопрос. Почему Декстер не уничтожил письмо, найденное им под подушкой покойной?
   Ответ. По тому же самому побуждению, которое заставило его противиться захвату дневника. Он сохранял его до произнесения приговора и в случае осуждения Юстаса, вероятно, предъявил бы его на суде. Он скрыл его, не желая обнаружить, что был предметом ненависти и отвращения, но не допустил бы, чтобы невиновный попал на эшафот. Он был способен подвергнуть невиновного соперника публичному позору и обвинению в убийстве жены, но не мог довести его до виселицы.
   Второй вопрос. Чем объяснить поведение Мизеримуса Декстера в отношении мистрис Маколан, заявившей ему, что она решилась добиться пересмотра дела об отравлении первой жены ее мужа?
   Ответ. По всему вероятно, Декстер боялся, не заметил ли кто, когда он тайком входил в комнату, в которой лежала покойница. Имея привычку подслушивать и подсматривать в замочные скважины, он, совершенно естественно, предполагал, что и другие не пренебрегают этим занятием. К тому же ненависть его к мистрис Бьюли давала ему средство избегнуть подозрений. Сохранить свою собственную тайну, подвергнув преследованиям ненавистную личность,-- вот чем можно объяснить поведение его относительно мистрис Валерии".
   Бенджамин положил записку и снял очки.
   -- Мы не сочли нужным вдаваться в большие подробности, -- сказал он. -- Не оставлен ли какой-нибудь вопрос необъяснимым?
   Я задумалась, но не могла припомнить ничего, требующего объяснения. Впрочем, был один вопрос, появившийся у меня при намеке на мистрис Бьюли, который я давно желала уяснить.
   -- Говорили вы когда-нибудь с мистером Плеймором о привязанности моего мужа к мистрис Бьюли? -- спросила я.-- Не говорил ли вам когда-нибудь мистер Плеймор, почему Юстас не женился на ней по окончании процесса?
   -- Я сам спрашивал об этом мистера Плеймора,-- отвечал Бенджамин.-- Он очень легко объясняет это. Так как он был другом и поверенным вашего мужа, то последний советовался с ним насчет письма к мистрис Бьюли после процесса. Письмо это он повторил мне почти слово в слово. Если вы желаете, я передам вам его, как запомнил.
   Я призналась ему, что очень желала бы услышать его содержание. Что передал мне Бенджамин, вполне согласовалось с рассказом Декстера. Мистрис Бьюли была свидетельницей публичного позора моего мужа, и этого было вполне достаточно, чтобы помешать ему жениться на ней. Он покинул ее по той же причине, по которой покинул и меня. Наконец моя ревность усмирилась, и Бенджамин мог покончить с прошлым, приступить к более интересным и животрепещущим вопросам о будущем.
   Прежде всего он заговорил о Юстасе, спросил, не подозревает ли он о случившемся в Гленинче.
   Я передала ему свой разговор с мужем и каким образом я добилась отсрочки неизбежного объяснения.
   Лицо моего старого друга прояснилось при этих словах.
   -- Это будет приятная новость для мистера Плеймора, -- сказал Бенджамин. -- Дорогой друг весьма беспокоился, чтобы наше открытие не испортило вашего хорошего отношения к мужу. С одной стороны, ему очень хотелось бы избавить мистера Маколана от неприятного мучительного впечатления, которое произведет на него исповедь его жены; но с другой стороны, невозможно из-за чувства справедливости по отношению к вашим будущим детям уничтожить документ, который снимает с имени их отца позорное пятно, наложенное на него Шотландским вердиктом.
   Я внимательно слушала Бенджамина. Он коснулся предмета, который немало меня тревожил.
   -- Каким же образом думает мистер Плеймор устранить затруднения? -- спросила я.
   -- Он предлагает,-- сказал Бенджамин,-- запечатать найденное письмо в конверт, приложить к нему описание всех обстоятельств, сопровождавших его находку, засвидетельствовать вашей и моей подписью. Сделав это, вы можете объяснить все вашему мужу, когда найдете это наиболее удобным. И уже мистер Маколан сам решит, желает ли он вскрыть письмо или оставить его запечатанным детям, которые по достижении своего совершеннолетия могут, если пожелают, обнародовать его. Согласны ли вы, моя дорогая? Или предпочитаете, чтобы мистер Плеймор повидался с вашим мужем и переговорил с ним об этом деле?
   Я, нисколько не колеблясь, взяла на себя всю ответственность, полагая, что мое влияние на Юстаса сильнее влияния мистера Плеймора. Бенджамин одобрил мою решимость и в тот же день написал Плеймору, чтобы его успокоить.
   Теперь оставалось только назначить срок нашего возвращения в Англию. Это зависело от докторов, и я решила посоветоваться с ними при первом же их визите.
   -- Не прикажете ли еще что-нибудь передать ему? -- спросил Бенджамин, открывая свой портфель.
   Я вспомнила о Декстере и об Ариели и спросила, не было ли каких вестей о них. Мой старый друг вздохнул и предупредил меня, что я коснулась грустной темы.
   -- Лучшее, чего только можно ожидать для этого несчастного, -- это смерть, -- сказал он. -- Перемена, происшедшая в нем, грозит апоплексическим ударом. Вероятно, вы услышите о его смерти до вашего возвращения в Англию.
   -- А Ариель? -- спросила я.
   -- Ничуть не изменилась, -- продолжал Бенджамин, -- и совершенно счастлива, пока находится при своем господине. Она, бедняга, не верит, что Декстер смертное существо, смеется, когда говорят о его смерти, и вполне уверена, что он опять будет узнавать ее.
   Известия Бенджамина меня очень огорчили, и я вышла из комнаты, оставив его, занятого письмом к Плеймору.
  

Глава XXIX
КОНЕЦ МОЕЙ ИСТОРИИ

   Дней через десять мы вернулись в Англию в сопровождении Бенджамина.
   В доме мистрис Маколан мы нашли полный комфорт и с радостью приняли ее предложение поселиться у нее до моих родов и окончательного устройства наших планов на будущее.
   После приезда в Англию я вскоре получила известие из дома умалишенных, к которому Бенджамин приготовил меня еще в Париже. Жизнь Мизеримуса Декстера медленно и тихо погасла. За несколько часов до своей кончины он пришел в себя и узнал Ариель, сидевшую у его постели, назвал ее по имени и спросил обо мне. Хотели послать за мной, но было уже поздно; прежде чем отправился посыльный, он сказал со свойственной ему торжественностью: "Молчите все! Мой мозг ослабел, я хочу уснуть". Затем закрыл глаза и заснул непробудным сном. Так тихо, без скорби и боли умер этот человек, это странное и разностороннее существо, жизнь которого была ознаменована преступлениями и несчастьями, проблесками поэзии и юмора, фантастической веселостью, эгоизмом, жестокостью и тщеславием.
   Увы, бедная Ариель! Она жила только для своего господина, что же оставалось ей делать после его смерти? Она могла только умереть вслед за ним.
   Ей позволили присутствовать на похоронах Декстера в надежде, что эта церемония убедит ее в его смерти. Но ожидания не сбылись, она упорно отрицала, что господин оставил ее. Должны были силой увести беднягу домой, она чуть не бросилась за гробом в могилу. В продолжение нескольких недель она или приходила в бешенство, или лежала в забытьи. Как раз в то время в доме сумасшедших давался ежегодный бал, и надзор за больными был ослаблен. Около полуночи поднялась тревога, пропала Ариель. Сиделка, видя, что она уснула, поддалась искушению и сошла вниз посмотреть на танцующих. По возвращении наверх она не нашла больше Ариели. Присутствие посторонних и общая суматоха помогли ей убежать. Все поиски ночью были тщетны, на следующее утро ее нашли мертвой на могиле Декстера. До конца верная, Ариель последовала за своим господином, умерла на его могиле!
   Написав эти грустные строки, я невольно перехожу к более радостным событиям.
   Со времени обеда у майора Фиц-Дэвида и памятной для меня встречи с леди Клориндой я не слыхала ничего о майоре. К стыду своему, должна сознаться, что совсем забыла о нем, как вдруг современный донжуан прислал нам со свекровью пригласительные билеты на свою свадьбу. Майор решил наконец остепениться, и, что было еще удивительнее, выбор его пал на "будущую царицу", круглоглазую нарядную особу с пронзительным сопрано!
   Мы отправились с поздравлениями к майору и были очень огорчены тем, что увидели. Брак так изменил веселого и любезного поклонника, что я едва узнала его. Он оставил все свои претензии на молодость и сделался совершенно беспомощным старикашкой. Стоя за креслом, на котором восседала его величественная супруга, он после каждого слова, обращенного ко мне, смиренно взглядывал на нее, как бы испрашивая позволения продолжать разговор. Когда она без церемонии прерывала его, что случалось нередко, он с покорностью и восторгом смотрел на нее.
   -- Какая она красавица, не правда ли? -- спросил он меня при ней.-- Какой стан, какой голос! Вы помните ее голос? Это непоправимая потеря для оперы! Знаете ли, когда я думаю о славе, которой она могла достигнуть, я спрашиваю себя, имел ли я право жениться на ней; я чувствую, что я ограбил публику.
   Что касается предмета этих похвал и сожалений, то она приняла меня очень милостиво, как старого друга. Пока Юстас разговаривал с майором, она отвела меня в сторону и с непостижимым бесстыдством объяснила мне причины, побудившие ее выйти замуж.
   -- У меня, видите ли, большое семейство,-- говорила мне шепотом эта противная женщина. -- Хорошо толковать то о "царице пения" и тому подобных пустяках. Господи помилуй, я также бывала в опере и училась пению и понимаю, что значит стать хорошей певицей. У меня не хватит терпения, чтобы работать, как эти наглые женщины, отродье Иезавели; я ненавижу их. Нет, нет! Между нами говоря, гораздо легче женить на себе старика и этим способом добыть денег. Теперь и я, и семейство мое обеспечены, и для этого не нужно работать. Я люблю свою семью, я хорошая дочь и сестра. Посмотрите, как я одета, какая у меня обстановка. Я устроила хорошую аферу; очень выгодно выйти замуж за старика, можно вертеть им как угодно. Я счастлива, совершенно счастлива; надеюсь, что и вы тоже. Где живете вы теперь? Я к вам скоро заеду, и тогда мы подольше поболтаем с вами. Вы мне всегда нравились, и (теперь, когда я такая же леди, как вы) я желаю быть вашим другом.
   Я коротко и вежливо ей ответила, твердо решив не принимать ее у себя дома. Я позволю сознаться себе: она была мне отвратительна. Женщина, продающая себя мужчине, становится не менее гнусной, если торг этот освящен законом и церковью.
  
   Сидя за конторкой и описывая майора с его ничтожной супругой, вдруг вспомнила заключительную сцену моего рассказа.
   Спальня. На постели лежат двое. Извините, читатель, что представляюсь вам в таком виде,-- я и мой сын. Ему уже минуло три недели, и он рядом со мной. Мой добрый дядя Старкуатер приехал в Лондон крестить его. Мистрис Маколан будет крестной матерью, а Бенджамин и мистер Плеймор -- крестными отцами.
   Доктор только что ушел от меня в некотором смущении. Он застал меня в кресле, в котором я обыкновенно сидела в последние дни, но, заметив признаки утомления, отослал меня в постель.
   Дело в том, что я была не вполне откровенна со своим доктором. Было две причины замеченной им во мне перемены: беспокойство и сомнение.
   В этот день я решилась привести в исполнение обещание, данное мною мужу в Париже. Он уже знает, каким образом была найдена исповедь его первой жены и что, по мнению мистера Плеймора, это письмо может публично доказать в суде его невиновность, а что важнее всего -- он знает также, что эта исповедь запечатана и хранится в тайне от него не столько ради его собственного спокойствия, сколько из уважения к памяти несчастной женщины, бывшей некогда его женой.
   Все это сообщила я моему мужу не устно; я обыкновенно не говорила с ним о его первой жене, но описала все обстоятельства, сообщенные мне Бенджамином и мистером Плеймором. Он имел достаточно времени обдумать все в уединении своего кабинета. Я ожидаю его с роковым письмом в руках, свекровь моя -- в соседней комнате, обе мы хотели услышать из его собственных уст о решении -- вскрыть конверт или нет.
   Время идет, но мы еще не слышим его шагов на лестнице. Мои сомнения растут и все более и более мучают меня. Вид письма при настоящем состоянии моих нервов становится невыносимым для меня. Я с отвращением касаюсь его, я перекладываю его с места на место и не могу оторваться от него мысленно. Наконец в моей голове мелькнула новая мысль. Я взяла ручку ребенка и вложила в нее письмо, чтобы очистить эту страшную повесть греха и страдания прикосновением невинного существа.
   Минуты шли за минутами, прошло полчаса, и наконец я услышала его шаги. Он тихонько постучался и отворил дверь.
   Он смертельно бледен; мне даже кажется, что я замечаю следы слез на его щеках. Но не видно было ни малейшего волнения, когда он сел подле меня. Я поняла, что он хотел овладеть собой прежде, чем войдет ко мне, чтобы не встревожить меня.
   Он взял меня за руку и нежно поцеловал.
   -- Валерия! -- сказал он. -- Прости меня еще раз за все, что я прежде делал и говорил. Я теперь понимаю одно, моя дорогая, что найдено доказательство моей невиновности и найдено оно благодаря твердости и преданности моей жены.
   Я наслаждалась этими словами, в которых выражались любовь и благодарность, и не спускала глаз с его лица, сияющего теми же чувствами. Тогда, собравшись с силами, я задала ему вопрос, от которого зависело наше будущее счастье.
   -- Ты желаешь видеть письмо, Юстас? Он отвечал мне вопросом:
   -- Оно у тебя здесь?
   -- Да!
   -- Запечатанное?
   -- Да.
   Он на минуту задумался, потом произнес:
   -- Дай мне обдумать хорошенько, как я должен решить. Предположим, что я настою на прочтении письма.
   Тут я прервала его, хотя сознавала, что должна бы молчать, но не выдержала.
   --- Дорогой мой, не читай письма! Прошу тебя, пожалей себя...
   Он сделал рукой знак, чтобы я замолчала.
   -- Мне нечего думать о себе, -- промолвил он, -- я думаю о моей покойной жене. Если я откажусь публично предъявить свидетельство моей невиновности при моей жизни и оставлю письмо запечатанным, то полагаешь ли ты, как Плеймор, что я поступлю справедливо и гуманно по отношению к моей покойной жене?
   -- О, Юстас, в этом не может быть и тени сомнения.
   -- Заглажу ли я этим хоть сколько-нибудь те страдания, которые бессознательно причинял ей при жизни?
   -- Да, да!
   -- И тебе, Валерия, будет это приятно?
   -- Дорогой мой, милый, я буду в восторге.
   -- Где письмо?
   -- В руке нашего сына.
   Он перешел на другую сторону кровати и поднес маленькую ручку к своим губам. Несколько минут стоял он молча, погруженный в грустные размышления. Я видела, как свекровь моя приотворила дверь и ожидала решения, так же, как и я. Тяжело вздохнув, он опустил ручку ребенка на запечатанное письмо и сказал сыну: "Я оставляю его тебе".
  
   Этим оканчивается мой рассказ. Оканчивается он не так, как я думала, и читатель, вероятно, ожидал не того. Но что знаем мы о своей судьбе? Кому известно, чем кончатся его заветные желания? Известно это только Богу -- и тем лучше!
   Пора мне отложить перо, мне нечего более сказать, только позволю себе обратиться к вам с просьбой, читатель: не судите строго моего мужа, его ошибки и заблуждения. Браните меня сколько вашей душе угодно, но будьте снисходительны к Юстасу.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов