Веселовский Алексей Николаевич - К истории реального романа

Къ исторіи реальнаго романа.

Рэтифъ де ла Бретоннъ.

Жизненная правда въ романѣ и драмѣ, многовѣковое наслѣдіе міровой литературы, добытое усиліями и исканіями, наблюденіемъ и опытомъ цѣлыхъ поколѣній писателей,-- только недальновидному цѣнителю кажущееся въ наше время новымъ словомъ, вчерашнимъ открытіемъ,-- располагая, въ числѣ своихъ подвижниковъ, несравненно болѣе выдающимися дарованіями, врядъ ли когда-либо выставляла дѣятеля эксцентричнѣе, самобытнѣе, безпорядочнѣе, но преданнѣе идеѣ, чѣмъ романистъ-плебей, чей образъ предстоитъ мнѣ вызвать изъ дали прошлаго. Высокомѣрное пренебреженіе къ нему привилегированной литературной касты, чопорное осужденіе его "развращенности", упреки въ эротизмѣ, насмѣшки надъ философіей и естественно-научными открытіями самоучки, сложная ткань сплетенъ и нелѣпыхъ легендъ о его личной жизни,-- все способствовало тому, что надъ его безчисленными "хартіями", когда-то усердно читавшимися, наслоилась "пыль вѣковъ", что забвеніемъ поросли онѣ, едва упоминаемыя бывало въ историко-литературныхъ обзорахъ. Въ серединѣ пятидесятыхъ годовъ прошлаго вѣка два изслѣдованія {Charles Mouse]et, "Rétif de la Bretonne, за vie et ses amours".-- Gérard de Nerval, "Lee illuminés ou les précurseurs du socialisme".} обратили вниманіе современниковъ на забытаго писателя, а къ началу семидесятыхъ, трудами нѣсколькихъ спеціалистовъ (въ особенности Поля Лакруа {Bibliographie et iconographie de tous les ouvrages de Restif de la Bretonne, 1875, съ перепечаткой первой біографіи Рэтифа.} предпринята была запоздалая реабилитація Рэтифа, вызваны въ новой жизни и переоцѣнены его произведенія, разработана біографія, установлены связи его съ обширнымъ и треволненнымъ періодомъ французской исторіи, отъ кануна революціи до имперіи. И вдругъ настало увлеченіе чуть не ископаемымъ писателемъ, "рэтифоманія", страстное собираніе и объясненіе его твореній, безумное соперничество въ добываніи этихъ рѣдкостей, доходившее до оцѣнки полнаго собранія въ нѣсколько десятковъ тысячъ франковъ. Съ тѣхъ поръ онъ снова вошелъ въ кругъ признанныхъ литературныхъ силъ, и въ исторіи реальнаго романа для него нашлось не послѣднее мѣсто.

Передъ нами смѣлый и предпріимчивый самоучка-выходецъ изъ низшихъ, крестьянскихъ слоевъ,-- явленіе, рѣдкое въ литературныхъ кругахъ Франціи середины 18-го вѣка. Въ захолустьѣ бургонской деревушки, въ семьѣ зажиточнаго земледѣльца, увидѣлъ онъ свѣтъ (1734). Назвали его Николаемъ-Эдмомъ; первое, любимое свое имя онъ не разъ превращалъ потомъ въ прозрачный псевдонимъ, "Monsieur Nicolas", отъ лица котораго велъ, въ романической формѣ или въ видѣ набросковъ философскаго содержанія, исповѣдь въ дѣлахъ сводхъ и помышленіяхъ. Въ фамильномъ своемъ прозвищѣ, Rétif или Restif, гдѣ сразу звучитъ намекъ на настойчивость, упорство, строптивость, увидалъ онъ оцѣнку одной изъ чертъ своего характера,-- и въ комически серьезной родословной, восходящей будто бы къ римлянамъ, велъ свой родъ отъ императора Pertinax'а. Наконецъ,-- должно быть, поддавшись одному изъ рѣдкихъ у него приступовъ суетности,-- онъ приставилъ къ родовому имени привѣсокъ -- de la Bretonne, указывавшій, впрочемъ, только на мызу, принадлежавшую его отцу. Такъ сложился nom de guerre, съ которымъ впослѣдствіи онъ вступилъ въ боевые ряды беллетристовъ и дѣятелей публицистики.

Выдѣляясь изъ интимной, личной жизни цѣлаго ряда выдающихся писателей восьмнадцатаго вѣка, окруженные трогательной простотой, первобытнымъ прямодушіемъ, нравственной свѣжестью, смотрятъ на насъ нѣсколько свѣтлыхъ старческихъ образовъ. Это отцы Дидро, Бернса, Фонвизина. Куда бы ни увлекли потомъ ихъ великихъ сыновей страсти и темпераментъ, жажда борьбы, добываніе славы, позади ихъ, на самомъ порогѣ жизни, имъ рисуется мирная картина ладной семьи, съютившейся вокругъ своего пастыря-патріарха, не богатаго книжнымъ развитіемъ, ищущаго опоры и вдохновенія прежде всего въ библіи. Совершенно такимъ былъ отецъ Рэтифа,-- и среди множества непринужденно распущенныхъ картинъ столичнаго быта, среди безконечной лѣтописи любви и порока, безчисленныхъ женскихъ головокъ и силуэтовъ, наводнившихъ творенія его сына, возвышается дышащая сердечной теплотой, идиллическая и въ то же время не вымученная, но взятая прямо съ натуры повѣсть "La vie de mon père", одно изъ лучшихъ его произведеній. За долго до деревенскихъ картинъ Жоржъ-Занда и Бальзака, не опускаясь, подобно имъ, съ уровня барской культуры къ меньшей братіи, но выйдя изъ нея самъ и зная ея бытъ, онъ выводитъ въ рядѣ живыхъ лицъ трудовую крестьянскую жизнь, и въ центрѣ ставитъ внушающую всѣмъ уваженіе фигуру своего отца. Нравственная порча уже въѣдалась въ бытъ деревни,-- во отъ него шло на всѣхъ, кто съ нимъ соприкасался, здоровое и честное вліяніе. Вокругъ него группировались, точно одна семья, и дѣти, и работники, служанки, пахари, винодѣлы, жили одной жизнью, братаясь, какъ равные, но повинуясь его внушеніямъ. Полное реальной правды описаніе вечера на фермѣ, когда за ужиномъ возлѣ хозяина и его жены размѣщались за одинаковой трапезой и стаканомъ легкаго вина двадцать-двѣ рабочія души, чуждыя всякаго стѣсненія или страха передъ почтеннымъ "патріархомъ", когда послѣ ѣды всѣ слушали, какъ онъ читалъ библію, а потомъ разсказывалъ имъ различныя "исторіи", превращается въ прелестную жанровую картинку,-- подъ стать къ "Субботнему вечеру" Барнса. Кончина старика, встрѣтившаго смерть безстрашно, окружаетъ его тихимъ сіяніемъ. "Вся деревня толпится у его хаты, даже проникаетъ внутрь, возсылая мольбы о сохраненіи его жизни".

Рядомъ съ свѣтлымъ образомъ отца Рэтифу вспоминались среди парижскаго водоворота дорогія черты крестьянки-матери. Она инымъ путемъ прошла въ жизни, не мало испытала, но стала достойной подругой честнаго своего мужа. Въ переполненной бытовымъ матеріаломъ галлереѣ женскихъ портретовъ, "Les contemporaines", Рэтифъ вывелъ ее въ очеркѣ, озаглавленномъ "Жена пахаря" (La femme du laboureur). Установивъ въ нѣсколькихъ " строкахъ вступленія ту мысль, что "крестьянка болѣе всѣхъ своихъ сверстницъ можетъ считаться истинной женщиной (c'est la femme par excellence), потому что "она исполняетъ свой долгъ по отношенію къ отечеству, къ мужу, дѣтямъ, работникамъ, ко всѣмъ, съ кѣмъ только имѣетъ дѣло", онъ выбираетъ образцомъ такихъ женщинъ свою мать. Обозначивъ ее дѣвическимъ ея именемъ, Barbe Ferlet, надѣливъ ея сына собственнымъ увлекающимся и горячимъ темпераментомъ, озабочивающимъ и удручающимъ ее, онъ пересказалъ въ лицахъ многое изъ семейной были, искренно оплакивая материнскую ласку и любовь. Онъ знаетъ, что деревенскія картины и крестьянскіе характеры могутъ вызвать подозрѣніе въ чувствительномъ преувеличеніи, но ни въ чемъ не отступилъ отъ истины. "Я самъ крестьянинъ,-- говоритъ онъ читателю (lecteur, je suis paysan), и все это я видѣлъ, но не на вашемъ театрѣ, гдѣ все фальшиво, а въ деревнѣ".

Когда вспоминались ему потомъ дорогія лица, освѣтившія его дѣтство и отрочество, у него вырывалось восклицаніе: "О, отчего не вышло изъ меня ничего подобнаго имъ"! Необыкновенная подвижность, страстность, рано стала увлекать его съ ровнаго пути сельскаго труда. Скудныя свѣдѣнія, добытыя въ деревенской школѣ, потомъ въ чемъ-то въ родѣ пансіона въ сосѣднемъ городкѣ, не удовлетворяли его; хотѣлось все угнать, все испытать. На многое наводили случайныя чтенія украдкой,-- потомъ его коснулось вліяніе той просвѣтительной литературы, которая съ боевымъ пыломъ Вольтера и его учениковъ расшатывала старыя воззрѣнія, а потомъ... нѣтъ, раньше того, такъ рано, какъ никогда, кажется, не вспыхиваетъ любовный жаръ въ крови, его вовлекли въ житейскій водоворотъ женщины. Это -- больное, чувствительное мѣсто въ его организмѣ. Что бы ни бралъ онъ на себя впослѣдствіи, надъ какими гадачами народнаго блага и общаго вогрожденія ни гадумывался, какой смѣлой] поступью ни шелъ впередъ наравнѣ съ вѣкомъ,-- среди всѣхъ его дѣяній и твореній вьется безконечная нить его привязанностей и интригъ. Имъ числа нѣтъ. Старый, разбитый жизнью, онъ могъ пресерьезно составить,-- правда, для личнаго обихода и самоутѣшенія,-- совсѣмъ небывалый календарь, словно любовные святцы, гдѣ на каждый день приходилось, за всю его жизнь, по "героинѣ". Ихъ такое множество, что въ наше время высказывалась догадка, не игралъ ли тутъ немалую роль головной эротизмъ, склонный къ яркимъ и пластическимъ галлюцинаціямъ,-- въ родѣ тѣхъ, которыя испытывалъ Руссо.

Еще чистый духомъ, извѣдавъ, по части "страсти нѣжной", лишь нѣсколько деревенскихъ, довольно невинныхъ похожденій, Рэтифъ, до того пристрастившійся къ чтенію, что на семейномъ совѣщаніи рѣшили не препятствовать этой страсти, рѣшается покинуть деревню для города и будущность пахаря или винодѣла для труда типографщика,-- лишь бы быть ближе къ книгамъ. Заурядный Оксерръ, старый, но давно остановившійся въ своемъ развитіи областной городъ, гдѣ Рэтифъ сталъ наборщикомъ, конечно, не былъ вертепомъ разврата, мѣстомъ вѣрной гибели для чистыхъ душъ. Но контрастъ бытового строя деревни и города не могъ не подѣйствовать на сельскаго подростка: приманки и соблазны, товарищество, вліяніе мастерской, встрѣчи съ женщинами иного, неизвѣданнаго типа. И съ той поры начался процессъ разложенія и перерожденія старыхъ основъ, который еще глубже захватилъ его въ Парижѣ, пока не одумался онъ, не взялъ себя въ руки, пока участіе въ новой культурѣ и писательская дѣятельность не вывели его на иной путь,-- процессъ, подрывавшій душевную жизнь множества такихъ же, какъ онъ, искателей простора и счастья, которыхъ провинція, глушь, деревня, высылала большому городу полными силъ и иллюзій. Не съ нравственно-проповѣднической каѳедры, а отъ сердца и подъ горькими впечатлѣніями лично пережитого послышится современемъ его романическая исповѣдь,-- повѣсть "Развратившійся крестьянинъ" (Le Paysan perverti).

Стоя за наборной кассой въ небольшой уѣздной типографіи, отдавая свое время работѣ, поглощенію книгъ и безпрерывнымъ похожденіямъ въ донъ-жуановскомъ вкусѣ, онъ встрѣтилъ на жизненномъ пути своемъ очень повліявшаго на его образъ мыслей вольнодумца,-- не въ политическомъ и не въ соціальномъ направленіи, но съ развязными взглядами на нравственность, съ вѣрой въ законность наслажденій, съ безпощаднымъ остроуміемъ насчетъ церковныхъ традицій,-- чертами, тѣмъ болѣе своеобразными, что надѣленный ими "названный другъ" Рэтифа былъ монахъ, хотя и разстриженный. Съ тѣхъ поръ, какъ юноша подпалъ вліянію этого "искусителя", впослѣдствіи выведеннаго имъ въ повѣсти о развратившемся крестьянинѣ, его самодѣльное эпикурейство окрасилось на время особенно бойкимъ, вызывающимъ колоритомъ.

Но теперь, испытавъ уже много новыхъ ощущеній, онъ стремится дальше; ему нужно во что бы то ни стало проникнуть въ Парижъ. Наконецъ, его мечты сбылись, и гигантскій городъ поглотилъ его въ своемъ водоворотѣ, чтобы (за исключеніемъ рѣдкихъ выѣздовъ въ провинцію, гдѣ ему какъ будто хотѣлось порою снова припасть къ родной землѣ и воспрянуть) удержать его прочно и навсегда, до самой его смерти.

Сначала въ рабочихъ, типографскихъ кружкахъ, потомъ и въ болѣе широкихъ слояхъ невольно замѣтили пришельца,-- прежде всего по красивой и могучей внѣшности.-- "Онъ былъ средняго роста, съ широкимъ и открытымъ лбомъ, большими черными главами, метавшими лучи геніальности, орлинымъ носомъ, крошечнымъ ртомъ, и необыкновенно темными бровями, подъ старость спустившимися совсѣмъ къ вѣкамъ. Вся посадка его фигуры была изумительна; на него засматривались даже въ старые его годы",-- говоритъ первый его біографъ, Кюбьеръ. Конечно, этотъ набросокъ съ натуры уже предвѣщаетъ неисчислимыя сердечныя похожденія Рэтифа. Они были полны неожиданностей, капризовъ и ошибокъ,-- въ родѣ той, казалось, непоправимой, которую сдѣлалъ онъ, рано женившись, еще въ церкви придя въ ужасъ отъ утраты свободы,-- и у стремясь навстрѣчу новымъ привязанностямъ (жену свою онъ вывелъ потомъ въ романѣ "La femme infidèle). Въ товарищескихъ связяхъ также не было недостатка, но онъ завязывалъ ихъ безъ разбору, водился съ людьми, отъ которыхъ отшатнулся потомъ, въ періодъ своего писательства, и искалъ ихъ нерѣдко -- въ знаменитыхъ тогда подвалахъ и погребкахъ Пале-Рояля.

Но среди всѣхъ соблазновъ стойко держались основныя его черты, -- постоянная бѣдность, переносимая съ достоинствомъ, большая способность къ работѣ, подвинувшая его изъ рядовъ наборщиковъ королевской типографіи на мѣсто фактора одной частной печатни, и немолчно творившееся подъ оболочкой легкомыслія самовоспитаніе, съ уроками изъ книгъ, а еще болѣе изъ жизни. Давая читателю въ своихъ позднѣйшихъ автобіографическихъ очеркахъ заглянуть въ бытъ типографщиковъ, описывая, напримѣръ, изъ своихъ молодыхъ лѣтъ сожительство на рабочей квартирѣ (до женитьбы) съ двумя товарищами, въ складчину, онъ, и какъ семейный человѣкъ, не вышелъ изъ той же бытовой рамки. Цвѣты любви одни только скрашивали постоянную борьбу за существованіе. Многое было испытано, наблюденій надъ жженью было еще больше; нашлось бы что сказать людямъ про дѣйствительность, не понятую, не сознанную ими,-- недоставало только стимула, почина.

Его дала одна изъ случайностей вѣчной влюбчивости Рэтифа. Перехваченная отцомъ его милой, купеческой дочки, пачка страстныхъ и цвѣтистыхъ его писемъ внушила старику -- не негодованіе или желаніе подавить и пресѣчь,-- а совѣтъ молодому человѣку развить свое несомнѣнное дарованіе и, заявивъ себя въ читающей публикѣ, получить въ награду руку дѣвушки. Женатому Рэтифу нужно было не это воздаяніе,-- но совѣтъ не пропалъ даромъ. Онъ сдѣлалъ первый опытъ, построилъ свою первую повѣсть, "La famille vertueuse" не на вымыслѣ, а на житейскихъ, видѣнныхъ имъ фактахъ, далъ себѣ зарокъ никогда не описывать ничего, что бы онъ самъ не испыталъ и не видѣлъ,-- и не подъ знаменемъ какой-нибудь теоріи, а по внушенію здороваго и трезваго реалистическаго чутья вышелъ на свою настоящую дорогу.

Въ то время еще сильно было вліяніе на французскій литературный вкусъ писательской манеры Ричардсона, усердно и съ увлеченіемъ, ради пропаганды новыхъ идей, переведеннаго сполна по-французски. Подобно Рэтифу выставленный трудовой типографской средой, сначала наборщикъ, потомъ средней руки печатникъ-хозяинъ, Ричардсонъ, изъ своей рабочей каморки вглядываясь въ житейскій потокъ, пересказывалъ многословно, съ большой затратой чувствительности, но съ искреннимъ участіемъ къ горю и страданіямъ, факты повседневные, примелькавшіеся людямъ, но ужасные и трагическіе по несправедливости и безнаказанности. И первые авторитеты эпохи, въ родѣ Дидро, возвели простоватаго романиста-самоучку на высокую степень славы, поставивъ его рядомъ -- съ Гомеромъ... Натура Рэтифа была иная, и племенныя особенности не дали ему потеряться въ зыбучихъ пескахъ чувствительности. Но и бытовые задатки и житейская школа, и пробудившееся со времени первыхъ писательскихъ его опытовъ стремленіе послужить народному благу, повели его навстрѣчу романамъ Ричардсона и научили опереться на него {J. Aseézat въ своемъ очеркѣ "Restif écrivain, con oeuvre et sa portée", предпосланномъ изданію извлеченій изъ "Les contemporaines", 1876, стр, 51--2, допускаетъ также вліяніе пріемовъ Руссо, какъ романиста. Къ личности Руссо Рэтифъ относился съ благоговѣніемъ.},-- чтобы затѣмъ творить самостоятельно.

Послѣ "Добродѣтельной семьи", вызвавшей къ неизвѣстному автору нѣкоторое вниманіе, быстро послѣдовали "La confidence nécessaire", "Le pied de Fanchette", "Un ménage parisien" и, наконецъ (1775), "Развратившійся крестьянинъ", силой реализма и непосредственной, необдѣланной, но несомнѣнной талантливостью разсказа произведшій большое впечатлѣніе. Многимъ не вѣрилось появленію откуда-то изъ толпы столь даровитаго писателя; находились люди, приписывавшіе "Крестьянина" то Дидро, то Бомарше; въ современныхъ журналахъ явилось нѣсколько сочувственныхъ отзывовъ; даже предназначенная для коронованныхъ и знатныхъ читателей "Correspondance littéraire", издававшаяся тогда Meister'омъ, снизошла до одобренія романа съ столь плебейскимъ сюжетомъ.

Казалось, будто Рэтифъ вернулся къ темѣ, за тридцать лѣтъ передъ тѣмъ уже намѣченной во французской повѣсти. Среди прихотливо разнообразнаго литературнаго достоянія Мариво, въ которомъ салонныя вещицы и утонченныя сценическія бездѣлки на тему любви встрѣчаются съ такими живыми бытовыми картинами, какъ повѣсть "La vie de Marianne", гдѣ нравы женской мастерской или модной лавки, уличныя сцены, изнанка монастырской жизни образуютъ фонъ, изъ котораго выдѣляется стойкая добродѣтель героини-сироты, обращаетъ на себя вниманіе недоконченный романъ "Крестьянинъ, вышедшій въ люди" (Le paysan parvenu) {Первыя главы написаны была въ 1735 году. Значеніе Мариво, какъ повѣствователя, характеризовано Ларрумэ, "Marivaux, sa vie et ses oeuvres", и Гастономъ Дешаномъ.}.

Центральное лицо -- смазливый и привлекательный для женскихъ взглядовъ деревенскій парень; покидая сельскую простоту Шампаніи для удовольствій и наслажденій столицы, онъ совершаетъ свое "завоеваніе Парижа", сознательно и цинично эксплуатируя замѣченное имъ обаяніе его внѣшности, пробираясь къ цѣли при помощи интригъ и связей въ полу-свѣтѣ, у старыхъ ханжей, въ мірѣ денежной знати, наконецъ, даже въ высшемъ обществѣ. Искусный и вкрадчивый авантюристъ, котораго въ новѣйшее время мѣтко сравнивали съ мопассановскимъ Bel-Ami, обрисованъ стороннимъ наблюдателемъ, вышедшимъ изъ совершенно иной среды, не испытавшимъ на себѣ контраста двухъ міровъ, и сложившимъ характеръ героя на основаніи различныхъ подмѣченныхъ имъ фактовъ. Романъ Рэтифа создался при совершенно другихъ условіяхъ. Самъ сельскій выходецъ, авторъ влагаетъ въ разсказъ много пережитаго; къ личному, автобіографическому присоединилъ онъ, по его же собственному показанію (впослѣдствіи, въ "Monsieur Nicolas"), подлинныя черты изъ жизни другихъ лицъ (иныхъ онъ даже назвалъ по имени); наконецъ, въ фабулу введена, въ измѣненной формѣ, печальная исторія собственной сестры Рэтифа, "обезчещенной монахомъ и потомъ вышедшей замужъ за извозчика". "Нигдѣ нѣтъ вымысла, лжи; тотъ, кто пишетъ одну только ложь, позоритъ себя"",-- говоритъ авторъ, и если отступаетъ отъ правила приводить одни факты, то лишь въ развязкѣ романа.

Въ тонѣ повѣствованія, которому придана старомодная, но тогда, по англійскому образцу, только что усвоенная во Франціи форма переписки, вездѣ чувствуется не наблюдатель, а лично захваченный, событіями участникъ. "Судите,-- говоритъ онъ,-- какое волненіе долженъ я былъ испытывать, когда писалъ эту повѣсть, въ которой моя сестра и я самъ были главными двигателями".

Герой романа вступаетъ въ жизнь большого города не какъ хищникъ, вышедшій на ловитву, а какъ неопытный, увлекающійся простолюдинъ, котораго издали неотразимо манило къ себѣ марево парижскаго рая. Сначала достигнувъ нѣкотораго благосостоянія, онъ поддается затѣмъ всякимъ искушеніямъ, постепенно падаетъ и портится нравственно. Авторъ не остановится передъ изображеніемъ кабацкихъ сценъ, или притона проституціи, поведетъ читателя въ рабочую среду, въ мастерскія, въ темные закоулки и трущобы лѣваго берега Сены, не пощадитъ ни церковническихъ нравовъ, ни свѣтскаго разврата; онъ даже надѣлилъ героя собственной своей маніей писательства и заставилъ его среди треволненій судьбы переносить на бумагу непереваренныя и безпорядочно усвоенныя идеи философскаго и религіознаго вольнодумства. Краски и тоны становятся къ концу все мрачнѣе. Неудачникъ и легкомысленный прожигатель жизни вдается въ проступки, чуть не преступленія, паденіемъ своимъ заражаетъ сестру. Съ этой поры въ разсказъ врывается "то, чего не было", и на помощь призывается мелодрама. Судъ, приговоръ, тюрьма, ссылка на галеры, подъ конецъ убійство сестры и самоубійство, сплошной мракъ и ужасъ. Горячая фантазія занеслась далеко и воплотила самые крайніе результаты, до которыхъ можетъ дойти разнузданность и безпринципность. Пріемъ уже не реалиста, а проповѣдника, моралиста,-- пріемъ, внушенный соображеніями не художественности, а общей пользы. Но кто, даже изъ наиболѣе выдающихся дѣятелей французской словесности, былъ тогда свободенъ отъ благонамѣреннаго культа общеполезности и не ставилъ выше всего прикладную, поучительную сторону дѣла!..

-- О, дѣти мои, останемся жить въ нашихъ деревняхъ, не будемъ искать выхода изъ блаженнаго невѣдѣнія соблазновъ большихъ городовъ!-- восклицаетъ въ предисловіи въ роману устами воображаемаго брата его героя авторъ, и, чтобъ отвратить отъ деревенской среды притягательную силу городской цивилизаціи, предается послѣ трагической развязки романа мечтамъ и проектамъ объ улучшеніи и переустройствѣ деревенскаго быта на началахъ, обезпечивающихъ благосостояніе. Такъ, впервые въ нашемъ романистѣ, сказывается страсть его къ соціальному строительству, съ годами ставшая одной изъ отличительныхъ особенностей его писательской дѣятельности. Пережившіе "развратившагося крестьянина" родные и односельчане образуютъ общину, основанную на равенствѣ всѣхъ ея членовъ и на коллективномъ землевладѣніи, съ общимъ хозяйствомъ, сборнымъ домомъ, большой школой, мировымъ судомъ (единственно необходимымъ, такъ какъ при новомъ порядкѣ вещей тяжебъ не будетъ возникать), съ развитіемъ всякихъ ремеслъ и полезныхъ занятій, складомъ простой и здоровой жизни, закаленіемъ физическихъ силъ.

Но для самого Рэтифа не было уже возврата къ деревенской тишинѣ и первобытности. Онъ преодолѣлъ себя, въ самоанализѣ дошелъ до исповѣди "Paysan perverti"; писательство наотрѣзъ отдѣлило прежніе годы нравственнаго шатанія отъ сознательной жизненной работы. Онъ нашелъ себѣ единомышленниковъ въ кругу писателей опытныхъ, съ именемъ. Вскорѣ дружескія связи соединили его съ такимъ чуткимъ къ народнымъ нуждамъ и разностороннимъ литературнымъ дѣятелемъ, какъ Мерсье {Отношенія Мерсье къ Рэтифу и солидарная ихъ работа характеризованы въ новѣйшемъ обширномъ изслѣдованіи о Мерсье -- "Sébastien Mercier, sa vie, son oenvre, son temps" p. Léon Béclard, 1903.}, преслѣдовавшимъ одинакія съ нимъ цѣли въ своихъ драмахъ, типа знаменитаго нѣкогда Судьи, въ своемъ "Tableau de Paris" давшимъ живой и переполненный фактами бытовой очеркъ Парижа, а въ соціальной своей грезѣ "2440 годъ" мечтавшимъ не хуже Рэтифа о лучшемъ общественномъ строѣ. Отнынѣ они идутъ рука объ руку. Но и другія выдающіяся писательскія силы братаются съ новымъ авторомъ,-- и въ числѣ ихъ на первомъ мѣстѣ Бомарше.

Рэтифъ сроднился съ Парижемъ, въ которомъ сначала такъмного испыталъ; за то онъ зналъ его превосходно и, продолжая его изучать и наблюдать, дѣлился съ читателемъ своими, можно бы сказать, физіологическими изученіями. Типографское дѣло и теперь было ему близко; благодаря этому, развилась необъятная литературная производительность Рэтифа, проявлявшаяся иногда при совершенно исключительныхъ условіяхъ. Случалось ему творить во время типографскаго набора и, мысленно продолжая недописанную рукопись, набирать прямо изъ мозга. Оттискивая потомъ набранное при помощи ручного пресса, онъ являлся такимъ образомъ въ широкомъ смыслѣ слова творцомъ той или другой изъ своихъ книгъ.

Ревниво отстаивая занятое имъ своеобразное положеніе бытописателя-плебея, выставленнаго низшими слоями и пролетаріатомъ для заступничества за ихъ права и нужды, Рэтифъ неутомимо собиралъ необходимые матеріалы,-- послѣдователь Зола сказалъ бы "человѣческіе документы". Самое это собираніе наложило на него, въ свою очередь, въ глазахъ многихъ, отпечатокъ высшаго чудачества. Онъ ждалъ наступленія ночи, надѣвалъ бѣднѣйшій костюмъ, глубоко надвигалъ широкополую шляпу и, вооружившись фонаремъ, пускался бродить ночь напролетъ, заходилъ безстрашно въ вертепы и трущобы, сталкивался со всевозможнымъ сбродомъ, узнавалъ и изнанку жизни привилегированныхъ классовъ. "Ночному филину" (Hibou nocturne), какъ онъ часто называлъ себя, случалось вступать притомъ въ столкновенія съ дозоромъ; въ революціонную пору недоразумѣнія эти приводили даже къ аресту, хоть и недолгому. За то въ его распоряженіи скоплялась необъятная масса не только faits-divers'овъ Парижа, но я крупныхъ соціальныхъ фактовъ, пригодныхъ и для романиста, и для составителя плановъ улучшеній и реформъ.

Въ тѣ ночи, когда передъ нимъ проходили во всей своей наготѣ отталкивающія стороны жизни, онъ порой отдыхалъ на воспоминаніяхъ о пережитыхъ въ свѣтлую, лучшую часть сутокъ блаженныхъ минутахъ свиданій и любви. Неисправимый, онъ не переставалъ двоиться на мыслителя и чувственника,-- и, по его словамъ, находилъ высокое наслажденіе въ томъ, что въ сумракѣ вырѣзывалъ на каменныхъ парапетахъ набережной, на память одному себѣ, счастливыя даты своей жизни. И на склонѣ дней, когда все это миновало, его влекло на старыя мѣста, онъ шелъ на набережную, находилъ свои надписи, пощаженныя ржавчиной времени, вспоминалъ и тосковалъ.

При условіяхъ непрерывнаго изученія жизни и могла развиться обширная нравоописательная литература Рэтифа, разросшаяся подъ конецъ до 154 томовъ. Окончательно ободренный успѣхомъ "Paysan perverti" {Первое изданіе въ трехъ тысячахъ экземпляровъ быстро разошлось; за намъ послѣдовало въ 18 вѣкѣ семь изданій. Романъ былъ переведенъ по-нѣмецки. Взявъ у Рэтифа замыселъ, Тикъ написалъ впослѣдствіи своего "Вильяма Ловелля". Связи между обоими произведеніями посвящена диссертація Haszler'а "Ludw. Ti ecke Jugenddrama Will. Lovell und der Paysan perverti", Greifswald, 1902.} онъ ежегодно выпускалъ въ свѣтъ свои книги, иногда по нѣскольку сочиненій, и рѣдко одпотомныхъ, во всевозможныхъ родахъ. Тутъ были и повѣсти (La dernière aventure d'un homme de quarante-cinq ans, La malédiction paternelle, Le nouvel Abeilard, и т. д.), и очерки Парижа (Le Palais Royal, Les nuits de Paris), и проекты общественныхъ улучшеній, необычайные уже по заглавіямъ (Le Mimographe, L'Àndrographe, Le Pornographe), новыя попытки автобіографіи (Monsieur Nicolas),-- и семнадцать театральныхъ пьесъ, никогда неигранныхъ, вообще довольно слабыхъ. Бо надъ всѣми этими пноаніями, несомнѣнно, возвышается то, что такъ близко должно было быть для Рэтифа,-- если не "поэта женщины", то одного изъ знатоковъ женской психологіи,-- обширнѣйшая, распадающаяся на 42 части, коллекція "портретовъ" современныхъ ему женщинъ, "Les contemporaines ou aventures des plus jolies femmes de Page présent".

Повелѣвая многочисленнымъ женскимъ отрядомъ, авторъ, по своему произволу, разбиваетъ его на группы, сводитъ и разводитъ ихъ, то ведетъ въ дѣло большія силы, то характеризуетъ одиночныя личности. Такимъ образомъ, получаются, напр., такія раздѣленія, какъ "Современницы смѣшанныя", "Современницы простого званія", "Расположенныя по степенямъ", (Contemporaines mêlées, Contemporaines du commun et par gradation); затѣмъ образуются группы "одиннадцати купчихъ"* "двадцати дѣвушекъ самыхъ низменныхъ профессій", "восьми бульварныхъ торговокъ",-- наконецъ, встрѣчаются отдѣльно "герцогиня", "балаганщица", "актриса-любительница", "заносчивая провинціалка", "монахиня поневолѣ", "жена пахаря", "куртизанка". Дробленіе, конечно, всего сильнѣе тамъ, гдѣ отъ женщинъ изъ высшихъ классовъ или зажиточнаго tiers-état, различающихся по характеру или темпераменту, но бездѣятельныхъ, праздныхъ, авторъ переходитъ къ зауряднымъ, зато разбившимся на множество мелкихъ профессій торговли, ремесла, рукодѣлія и т. д. женщинамъ изъ мѣщанскихъ и народныхъ слоевъ. Здѣсь съ обстоятельностью натуралиста онъ классифицируетъ, опредѣляетъ особи. Высчитано, что на протяженіи всей коллекціи "Современницъ" онъ обозначилъ въ отдѣльности, посвятивъ притомъ многимъ изъ нихъ спеціальный этюдъ, триста семь различныхъ женскихъ профессій или состояній.

Но его этюды, однако, не могутъ быть въ тѣсномъ смыслѣ слова названы соціально-физіологическими документами. Почти всегда это -- небольшіе разсказы, новеллы, съ завязкой и ея развивитіемъ. Иногда, если рѣчь идетъ отъ самаго дѣйствующаго лица и среда взята плебейская, слышится мастерски веденный монологъ какой-нибудь бойкой бульварной продавщица, пересыпанный остротами и словечками, уснащенный уличнымъ жаргономъ. Конечно, фономъ всегда остается общій бытъ и, несмотря на односторонне-женскій персоналъ, каждая новелла дѣлаетъ свой вкладъ въ нравоописаніе. Канва большинства разсказовъ одинакова: это -- вѣчная сластолюбивая тактика одного пола противъ другого, черты хищничества, захвата, насилія, коварства, утонченнаго кокетства, притворства, выказываемыхъ и представительницами de l'Eternel Féminin и ихъ противниками.

Разнообразны средства, къ которымъ прибѣгалъ Рэтифъ при обработкѣ темъ такого рода. Строгіе судьи обзывали его нерѣдко скабрезнымъ писателемъ {Напр. F. Boisin въ своей книгѣ "Restif de la Bretonne", P. 1875, Брюнетьеръ въ курсѣ лекцій "Epoques du théâtre franèais" и т. д.} за непринужденность многихъ описаній,-- хотя у салонныхъ поэтовъ-эротомановъ его вѣка и у блудливыхъ и невоздержныхъ стихотворцевъ-аббатовъ, долго портившихъ потомъ вкусъ остальной Европы, не въ примѣръ больше скоромнаго. Нигдѣ не видно, чтобъ Рэтифъ, съ увлеченіемъ смакуя подносимыя читателю пряности, радовался загрязненію чужого воображенія. Онъ, видимо, иначе не можетъ поступить, обязанный, какъ реалистъ,-- по его выраженію, какъ "историкъ своихъ дѣйствующихъ лицъ",-- ничего не скрыть, если замыселъ того требуетъ. Правда, въ эти минуты у него проявляется бойкая непринужденность старо-французскаго жанра, нисходяшая къ нему отъ фабльо, фарсовъ, Рабле, освѣженная въ его собственную пору примѣромъ Вольтера и Дидро, какъ сказочниковъ и повѣствователей,-- во, какъ бы ни казались иногда его очерки отрывками изъ скандальной хроники de la vie galante, за ними всегда чувствуется участливый къ судьбѣ женщины, терпимый и гуманный авторъ,-- который посвятилъ одинъ изъ своихъ проектовъ соціальныхъ улучшеній, "le Pomographe", вмѣшательству общественной совѣсти въ вопросъ о внѣбрачныхъ отношеніяхъ и проституціи {Преданіе дѣлало участниковъ въ этомъ памфлетѣ извѣстнаго адвоката Ланге. Новѣйшій трудъ, посвященный ему,-- Jean Cruppi, "Un avocat journaliste au 18 Siècle, Linguet", 1875, игнорируетъ его сотрудничество.}. Защищая "Современницъ" отъ нападокъ строгихъ судей, Рэтифъ, волнуясь и негодуя, восклицаетъ: "Великій Боже! Какимъ жестокимъ испытаніямъ подвергается полезный писатель, берущій въ руки перо лишь для того, чтобы остановить быстрое развращеніе нравовъ его вѣка! Люди безнравственные нападаютъ на него и обвиняютъ въ оскорбленіи нравственности! Гнусный развратъ, прикрытый маской педанта, принимаетъ личину и голосъ добродѣтели, чтобы лаять на защитника морали. Со всѣхъ сторонъ раздается хриплый и нестройный голосъ этого чудовища; онъ испускаетъ страшный вой, способный нагнать ужасъ на робкія души. Онъ приближается словно привидѣніе: Остерегайтесь! Остерегайтесь! Не читайте! Не читайте!-- и честная, скромная женщина робко отдергиваетъ руку; она не смѣетъ взять спасительную книгу, которая научила бы ее оттолкнуть безбрачнаго соблазнителя! О, вѣкъ мой! мнѣ жаль тебя. Если бы я могъ быть тебѣ полезнымъ, и по гибнуть!"

Онъ не изъ тѣхъ виртуозовъ художества, которые придаютъ образамъ пластическую законченность, не изъ властителей слога, и въ языкѣ его найдутся, на ряду съ лексикономъ улицы и деревни, самодѣльныя, странно прозвучавшія и не удержавшіяся въ языкѣ слова,-- но многія изъ обрисованныхъ имъ лицъ и положеній завладѣваютъ читателемъ; это люди съ плотью и кровью, это -- страницы изъ ихъ жизни. Противъ безстыдныхъ и циничныхъ или озлобленныхъ личностей, въ родѣ Сыщицы (la Moucharde), "Коварной часовщицы", нѣсколькихъ развратныхъ, эгоистическихъ и мстительныхъ личностей изъ большого свѣта, или безостановочно гибнущихъ, все ниже спускающихся, слабыхъ и падкихъ на порокъ существъ (напр. въ новеллѣ "La fille entretenue et la fille de joie") онъ могъ бы выставить рядъ характеровъ привлекательныхъ, при всей неприглядности ихъ общественнаго положенія. Это -- уличная музыкантша (la Vielleuse), это -- балаганная актриса (la Paradeuse), это крестьянка. Онѣ совершаютъ въ семьѣ свой незамѣтный подвигъ или выходятъ изъ тьмы къ свѣту и оставляютъ далеко за собой своихъ блестящихъ свѣтскихъ сверстницъ, или возрождаются изъ своего паденія подъ вліяніемъ пробудившагося искренняго чувства (такова была еще въ "Paysan perverti" исторія куртизанки Зефиры). Среди бойко набросанной картины балаганнаго мірка на одной изъ парижскихъ ярмарокъ, съ пестрой толпой, трескучими завываніями "закликалы" (l'Aboyer), непритязательными пьесками, импровизуемыми во время представленія, выдвигается исторія любви, вспыхнувшей въ молодой актрисѣ къ одному изъ привычныхъ зрителей; оба захвачены чувствомъ, она невольно вставляетъ въ свои роли отголоски его, со сцены слышатся искреннія, нѣжныя слова, она увлекаетъ всѣхъ горячей игрой. Они не могутъ жить другъ безъ друга, свободно сходятся; когда же онъ внезапно умираетъ, она навсегда остается вѣрной его памяти.

Но, не довольствуясь одиночными свѣтлыми исключеніями, Рэтифъ выводитъ цѣлую группу женщинъ новаго типа, образовавшагося уже (какъ ему хотѣлось бы увѣрить читателя) во французскомъ обществѣ къ данной порѣ, или, скорѣе, намѣченнаго авторомъ для будущей сознательной и равноправной жизни женщины. Это -- задача знаменитой новеллы "Двадцать женъ двадцати сотоварищей" (Les vingt épouses des vingt associés). Повѣствованіе сведено здѣсь почти на нѣтъ; его мѣсто занимаютъ грезы, внушенныя, по словамъ автора, будто бы слухами, дошедшими къ нему объ общинной жизни Моравскихъ Братьевъ или Гернгутеровъ (les Hernheutes, какъ называетъ ихъ Рэтифъ), въ дѣйствительности надуманныя имъ самимъ. Ему представляется, что въ Парижѣ, "этомъ средоточіи благополучія и ужасовъ, пучинѣ, гдѣ погибаютъ цѣлыя поколѣнія и въ то же время величественномъ храмѣ святой Гуманности", въ одномъ изъ переулковъ возлѣ rue Saint-Martin, образовался союзъ изъ двадцати семействъ, направленный "противъ несчастій и нравственной порчи" (contre le malheur et la corruption). Въ него вошли представители различныхъ трудовыхъ профессій, ремесленники, мелкіе торговцы, докторъ, адвокатъ, съ ихъ женами, а также и самостоятельно работающія женщины, портниха, бѣлошвейка, модистка. Одинъ изъ членовъ этой группы, вернувшись изъ Германіи, гдѣ онъ имѣлъ случай наблюдать бытъ Гернгутеровъ, задумалъ сплотиться съ единомышленниками, чтобы стать "выше всѣхъ житейскихъ нуждъ, всѣхъ случайностей судьбы,-- однимъ словомъ, насколько возможно, выше человѣческаго злополучія". Устроивъ въ новомъ духѣ свою личную супружескую жизнь, вопреки желанію старшаго поколѣнія, онъ привлекъ къ совмѣстному опыту девятнадцать своихъ школьныхъ товарищей, избравшихъ по выходѣ изъ училища различныя занятія и начавшихъ въ отдѣльности борьбу съ жизнью. Онъ выработалъ уставъ союза, обсудилъ его съ друзьями, подвергнулъ дѣловому просмотру одного изъ нихъ, адвоката, и они начали свой скромный, на первое время, соціальный опытъ.

Разсказъ превращается въ документальную исторію этой кучки новаторовъ и вмѣщаетъ въ себя прежде всего скрѣпленный ихъ подписями, au nom de la Sainte Humanité, уставъ, разбитый на 21 статью. Первая же изъ нихъ основана на уговорѣ слить всю собственность семей воедино и изгнать изъ ихъ обихода понятіе о богатствѣ и неравенствѣ состояній. Долги будутъ общіе, наслѣдства входятъ въ общую кассу. Завѣдывать хозяйствомъ общины должны поочередно матери семействъ при содѣйствіи двухъ делегатовъ изъ мужчинъ. Каждая семья въ опредѣленный срокъ заявляетъ этому правленію о предметахъ, для нея необходимыхъ, и ее снабжаютъ ими. Всѣ женщины уравнены въ правахъ, всѣ профессіи и оттѣнки общественнаго положенія мужчинъ считаются одинаково почтенными. Въ предѣлахъ своего знанія и умѣнья каждый будетъ работать на общую пользу, поддерживая обмѣнъ силъ. Дѣти воспитываются на общій счетъ; никого не принуждаютъ избирать занятіе своего отца. Въ воспитаніе дочерей входятъ не только всевозможныя рукодѣлія и работы, по силѣ женщинамъ, но различныя искусства, и непремѣнно два новыхъ языка. Складъ жизни будетъ простой и здоровый; никакой роскоши въ одеждѣ; въ дни собраній, общихъ развлеченій, или отдыха всѣ одѣнутся въ черное платье одинаковаго покроя; столь же простой нарядъ женщинъ "можетъ быть, впрочемъ, приспособленъ въ ихъ вкусу и отличительнымъ чертамъ типа каждой". Строжайшая честность во взаимныхъ отношеніяхъ соединяется съ добросовѣстностью въ дѣлахъ съ людьми, стоящими внѣ кружка; необходимо, чтобы всѣ издѣлія, выпускаемыя его членами, были безупречны, чтобы профессіональные поступки такихъ людей, какъ докторъ, адвокатъ, были внушены строгой добродѣтелью. Существованіе ассоціаціи должно храниться втайнѣ, какъ это съ успѣхомъ дѣлаютъ масоны; тѣмъ сильнѣе будетъ впечатлѣніе независимаго и солидарнаго поведенія небольшой группы ревнителей прогресса и справедливости.

Но она несомнѣнно должна разрастись,-- прежде всего путемъ новыхъ браковъ. Они будутъ заключаться свободно, безъ приданаго для женщинъ, но съ включеніемъ мужчинъ въ долю общаго достоянія. Затѣмъ -- мечтаетъ Рэтифъ -- пойдетъ идейное распространеніе новаго типа жизни. "Другіе граждане захотятъ подражать счастливой ассоціаціи и сдѣлать общедоступнымъ новый масонскій орденъ, превосходящій прежнее масонство и единственно призванный водворить золотой вѣкъ на землѣ".

Рэтифъ сумѣлъ и въ этомъ разсказѣ слить теоретическую сторону съ повѣствованіемъ, далъ заглянуть во внутреннюю жизнь зарождающейся общины, показалъ, какъ вначалѣ послышались отголоски прежнихъ, обиходныхъ воззрѣній, особенно когда въ средѣ подвижниковъ проявлялись вспышки и капризы любви, и какъ сглаживались и улегались они подъ вліяніемъ нравственной требовательности и круговой поруки большинства. Но, конечно, набросокъ устава ему дороже беллетристическихъ деталей. Новелла о "двадцати супругахъ" -- замѣтный шагъ впередъ въ томъ соціальномъ строительствѣ, которое проявилось уже въ эпилогѣ "Крестьянина", а въ пору, непосредственно предшествовавшую революціи, становилось преобладающимъ интересомъ Рэтифа. Идеи этой новеллы повторены и развиты были въ памфлетѣ "l'Andrographe", который впослѣдствіи не остался безъ вліянія на ученіе Фурье.

Несмѣтная масса бытовыхъ наблюденій, скопившаяся у Рэтифа, подавляла его чудовищностью самыхъ основъ стараго порядка, и, когда онъ строилъ планъ своей Утопіи, его томила мысль о необозримой медлительности постепеннаго приближенія къ общественному идеалу. Тогда онъ страстно призывалъ потрясающій переворотъ, который сносъ бы до основанія старое зданіе, открывъ просторъ для разумной и свободной жизни.-- "О, несчастные! восклицалъ онъ въ только что анализированной новеллѣ, она, быть можетъ, настанетъ (и я желаю ея наступленія, несмотря на терзанія, которыя она за собой повлечетъ,-- желаю, чтобы васъ наказать), она придетъ, эта ужасная революція"! Такъ Дидро передъ смертью, за пять лѣтъ до взятія Бастиліи, предсказывалъ переворотъ, такъ Бомарше въ своей "Свадьбѣ Фигаро" сдѣлался въ 1784 г. его предвѣстникомъ.

"Она пришла",-- но Рэтифу не суждена была въ ней активная роль. Въ потрясающей смѣнѣ событій, въ хаосѣ новыхъ лицъ, сильныхъ характеровъ, бурныхъ страстей не нашлось мѣста для наблюдателя нравовъ, для беллетриста-обличителя, для мечтателя о соціальномъ переустройствѣ... Прежнія его отношенія порвались. Бывало, передъ нимъ, бѣдно одѣтымъ, гостепріимно раскрывались двери тѣхъ салоновъ, гдѣ умѣли цѣнить оригинальность и демократизмъ его взглядовъ, -- гостиной Grimod de la Reynière'а съ его "философскими завтраками", на которыхъ рядомъ съ корифеями словесности и искусства являлись писатели-бѣдняки, труженики слова, представители богемы,-- даже изящныхъ салоновъ Фанни де-Богарнэ и восходящаго свѣтила, г-жи Сталь. Прежде въ литературной братіи, несмотря на его безцеремонные полемическіе наскоки на многихъ знаменитостей, у него бывали люди расположенные, Мерсье, Бомарше. Теперь не было свѣтски-культурныхъ центровъ, литература прежняго, просвѣтительнаго типа смолкла, самъ Бомарше принужденъ былъ лавировать между партіями и измѣнять свое настроеніе. Привычный Рэтифу слой парижскаго населенія былъ въ хроническомъ броженіи,-- и онъ почувствовалъ одиночество. Какъ прежде, выходилъ онъ на развѣдки, бродилъ съ полуночи до пяти часовъ утра, не переставая ивучать жизнь, и все увеличивалъ свой запасъ, не зная уже, въ какомъ видѣ имъ воспользуется (задуманный имъ сборникъ "Le Hibou philosophe" не былъ выпущенъ въ свѣтъ). Къ этому неизмѣнному его интересу присоединились новые,-- занятія философіей, любительскія вторженія въ естествознаніе, астрономію. Такъ возникли "La Philosophie de Monsieur Nicolas", фантастическая надстройка надъ ученіемъ Бюффона, "La découvert australe" и т. д. Слѣдовать за нимъ по этому пути безполезно; онъ не останавливается на диллетантизмѣ, но строитъ системы, дѣлаетъ открытія, выдумываетъ свою космогонію.

Тѣмъ временемъ окружающая жизнь становилась все сложнѣе. Выше всего ставившій соціальное возрожденіе и скорѣе равнодушный къ политическимъ формамъ, Рэтифъ дожилъ до республики, наконецъ до террора. Онъ переживалъ его мучительно, тоскуя о томъ, что желанный переворотъ не принесъ бѣдному люду тѣхъ благъ, о которыхъ прежде такъ хорошо мечталось. Двукратное государственное банкротство разорило и его лично, лишивъ накопленнаго трудомъ небольшого состоянія. Онъ замкнулся въ четырехъ стѣнахъ, опасаясь, что его могутъ заподозрѣть и привлечь къ отвѣту за умѣренность. На многихъ страницахъ "Monsieur Nicolas" чувствуется тяжелое душевное состояніе, когда Рэтифа томилъ кошмаръ внезапнаго ареста, тюрьмы, гильотины. Но ему предстояло пережить и эту годину, и директорію, и первые годы имперіи. Слабая, тоскующая тѣнь прежняго Рэтифа блужала среди новаго общества, новаго, военнаго строя, по тѣмъ тропамъ, по которымъ когда-то прошли молодые, горячіе годы. Чтобъ помочь старцу, кто то бросилъ ему наконецъ небольшое казенное мѣсто, но оно было въ министерствѣ полиціи, и онъ поспѣшилъ отъ него отказаться.

Онъ тихо угасъ въ Парижѣ въ 1806 году. Никто не замѣтилъ кончины старомоднаго писателя-чудака, казавшагося въ девятнадцатомъ вѣкѣ живымъ анахронизмомъ. До того ли было! Вскорѣ вся Франція торжествовала блестящія нѣмецкія побѣды императора и порабощеніе Германіи.

Tempi passati!.. Личность Рэтифа, его самодѣльное, самобытное, порой нестройное писательство кажутся на вѣковомъ разстояніи очень устарѣвшими. Но романисту-плебею, выступившему когда то отъ лица деревни и городской бѣдноты на защиту жизненной правды въ литературѣ должно быть обезпечено мѣсто въ ряду предтечъ реальнаго романа. "Mon verre n'est pas grand, mais je bois dan mon verre", сказалъ впослѣдствіи въ самозащиту Мюссе. Такая оцѣнка труда своей жизни была бы какъ нельзя болѣе умѣстна въ устахъ ранняго предвѣстника Бальзака и Зола. Наблюдатель-самоучка, Рэтифъ сумѣлъ сказать свое слово.

Алексѣй Веселовскій.

Сборникъ "Итоги". Изданіе газеты "Курьеръ". М., 1903 г.