еискренняя, выдуманная санкція давала ему успокоеніе и удовлетвореніе. "Ему радостно было думать, что и въ столь важномъ жизненномъ дѣлѣ никто не въ состояніи будетъ сказать, что онъ не поступилъ сообразно съ правилами той религіи, которой знамя онъ всегда держалъ высоко среди общаго охлажденія и равнодушія-". Онъ нашелъ статью циркуляра и облекъ ее въ красивую фразу. И онъ написалъ женѣ гладкое французское письмо, гдѣ не говорилось о дѣйствительныхъ его, такихъ мелкихъ, побужденіяхъ, но были красивыя слова о невозможности разрыва узъ, связанныхъ властью свыше, и говорилось о раскаяніи и деньгахъ. И онъ отдалъ письмо, довольный и слогомъ его, и рѣшеніемъ своимъ, и употребленіемъ своихъ хорошо устроенныхъ письменныхъ принадлежностей, и сталъ думать о государственныхъ дѣлахъ.

   Но стоило Алексѣю Александровичу увидѣть Анну, чтобъ его искуственная высота и напускное равнодушіе разлетѣлись какъ дымъ, и чтобы сознаніе того, что онъ въ конецъ раздавленъ, охватило его снова.

   Положеніе, придуманное Каренинымъ и молчаливо принятое Анной и Вронскимъ, было однако слишкомъ искуственно, и они скоро всѣ трое это почувствовали и всѣ, но каждый изъ различныхъ побужденій, стали стремиться изъ него выйти. Та стрѣлка часовъ, которая тогда, во время свиданія въ саду Вреде, еще не дошла до своего мѣста, теперь придвинулась, и часы стали бить. Анна забыла о свѣтѣ и отдалась Вронскому вся. Вронскій забылъ о своемъ честолюбіи и, увлекаясь увлеченіемъ Анны, привязывался къ ней все сильнѣе и глубже. Каренинъ, тщетно стараясь зарыться въ служебныхъ занятіяхъ, все глубже чувствовалъ свое несчастье и терялъ способность удовлетворяться своимъ дѣланнымъ величіемъ. Всѣ трое страдали и инстинктивно ждали перваго внѣшняго толчка, который бы расторгъ ихъ неестественную связь. Толчкомъ этимъ оказалась случайная встрѣча Вронскаго съ Каренинымъ въ его домѣ, когда Вронскій шелъ къ Аннѣ, больной и несчастной отъ недѣли разлуки съ нимъ. Анна недѣлю не видала Вронскаго, тосковала по немъ и ревновала его къ той непонятной для нея жизни, которую онъ велъ отдѣльно отъ нея.

   "Эти припадки ревности, въ послѣднее время все чаще и чаще находившіе на нее, ужасали его и, какъ онъ ни старался скрывать это, охлаждали его къ ней, несмотря на то, что онъ зналъ, что причина ревности была любовь къ нему. Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь была счастье; и вотъ она любила его, какъ можетъ любить женщина, для которой любовь перевѣсила всѣ блага въ жизни, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастья, чѣмъ когда онъ поѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди; теперь же онъ чувствовалъ, что лучшее счастье было уже назади. Она была совсѣмъ не та, какою онъ видѣлъ ее первое время,-- и нравственно, и физически она измѣнилась къ худшему... Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотритъ человѣкъ на сорванный имъ и завядшій цвѣтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ красоту, за которую онъ сорвалъ и погубилъ его. И, несмотря на то, онъ чувствовалъ, что тогда, когда любовь его была сильнѣе, онъ могъ, еслибы сильно захотѣлъ этого, вырвать эту любовь изъ своего сердца; но теперь, когда, какъ въ эту минуту, ему казалось, что онъ не чувствовалъ любви къ ней, онъ зналъ, что связь его съ ней не можетъ быть разорвана".

   Страстность въ чувствѣ Вронскаго къ Аннѣ ослабѣвала, но нравственная связь его съ нею возросла. И оба они сильно чувствовали потребность полнаго соединенія. А Каренинъ, думая, что сердится на Анну за нарушеніе ею его требованія -- не принимать любовника въ домѣ мужа, въ дѣйствительности радовался случаю, чтобы покончить съ Анной и воспользоваться поводомъ къ разводу. Въ той отвратительно-правдивой сценѣ, когда Каренинъ объявилъ о томъ женѣ, оба они глубоко чувствовали свое обоюдное униженіе. Чаша униженія переполнилась, и они должны были разстаться. Но когда къ этому сдѣланъ былъ, казалось, послѣдній шагъ, дѣло неожиданно вдругъ и совершенно-измѣнилось. Алексѣй Александровичъ уже поручилъ дѣло адвокату и былъ въ Москвѣ, чтобы болѣе не возвращаться въ домъ, жены, какъ вдругъ все перевернулось. Анна лежала при смерти въ родильной горячкѣ и звала къ себѣ мужа, умоляя его опрощеніи.

   Сцена между Каренинымъ, Вронскимъ и Анной, лежащей въ горячечномъ бреду, быть-можетъ, самая лучшая во всемъ романѣ. Но она такъ неожиданна, ея идея такъ глубока и возвышенна, что возбудила въ критикѣ смѣшанное впечатлѣніе. Никто не могъ пройти мимо этой сцены равнодушно; всѣ чувствовали инстинктивно, что здѣсь есть что-то превышающее обыденный тонъ, и испытали строгое впечатлѣніе возвышенности и душевнаго умиленія. Но именно потому, что въ ней неожиданно выступали лучшія, драгоцѣннѣйшія, рѣдкія по высотѣ движенія человѣческаго сердца, они, неотразимо волнуя всѣхъ, немогли удовлетворить у каждаго его отвлеченныхъ требованій разсудка. И это совершенно понятно.

   Мы всѣ -- и религіозные, и не религіозные люди -- мы всѣ очень много толкуемъ о христіанствѣ, о человѣческомъ достоинствѣ, а въ глубинѣ души мы всѣ одинакіе матеріалисты. Звѣрь еще. слишкомъ крѣпко сидитъ въ насъ, и мы, употребляя идеальные термины, какъ монету, назначенную для службы нашимъ ежедневнымъ потребностямъ,-- въ глубинѣ души не расположены придавать нашимъ идеаламъ значенія безусловнаго и не вѣримъ въ конечное ихъ торжество надъ отрицательною стороной человѣческой природы. И когда случайно встрѣтимъ это всегда новое для насъ зрѣлище безусловнаго торжества добра надъ зломъ, мы бываемъ поражены и долго стоимъ передъ нимъ въ недоумѣніи и недовѣріи, чувствуя какую-то неловкость -- неловкость послѣдовательности его тому, что мы привыкли видѣть каждый день и на каждомъ мѣстѣ.

   Также и здѣсь. До сихъ поръ мы шагъ за шагомъ слѣдили съ невольнымъ сочувствіемъ, какъ въ Аннѣ развивалась и возростала любовь къ Вронскому и съ нею одновременно ненависть къ мужу. И вдругъ мы видимъ, какъ глаза Анны смотрятъ на мужа съ такой умиленной и восторженною нѣжностью, какой мы за ней не знали; и вдругъ мы видимъ, какъ она, обнимая плѣшивую голову мужа, съ вызывающею гордостью поднимаетъ вверхъ свои сіяющіе взглядомъ глаза; и хотя мы потрясены и взволнованы, но мы говоримъ, что это невозможно. Мы привыкли видѣть Алексѣя Александровича человѣкомъ черствымъ, бездушнымъ, безсердечнымъ; наше чувство къ нему послѣдовательно смѣняло антипатію, брезгливость и отвращеніе. И вдругъ мы видимъ его полнымъ радостнаго чувства любви и прощенія къ врагамъ, видимъ рыдающимъ отъ этого новаго, никогда имъ не испытаннаго, высшаго счастья души. Мы неожиданно., но явственно слышимъ тихій отъ полнаго чувства голосъ Каренина, когда онъ говоритъ Вронскому, что счастье прощенія открыло ему его обязанность, что хотя бы его затоптали въ грязь и сдѣлали посмѣшищемъ свѣта, онъ не оставитъ Анны и словомъ не упрекнетъ своего врага. И насъ трогаютъ слезы Каренина; взглядъ его глазъ, прежде всегда упорно холодныхъ и тусклыхъ, теперь свѣтлыхъ отъ полнаго, высшаго покоя души, вызываетъ въ насъ высокое и строгое чувство. Мы глубоко тронуты, но это слишкомъ противорѣчитъ нашему привычному чувству, и мы не сразу хотимъ вѣрить, не сразу можемъ понять. Намъ кажется, что авторъ произвольно приписалъ своимъ лицамъ чувства совсѣмъ имъ несвойственныя, недоступныя ихъ и также нашему міровоззрѣнію.

   Въ дѣйствительности же это -- глубочайшая правда, такая правда, что еслибъ ея не было, то и человѣку совсѣмъ не стоило бы жить на свѣтѣ. Еслибъ онъ не могъ хотя бы порою, хоть на мгновеніе подниматься на высоту истиннаго добра, съ которой можно смотрѣть на жизнь съ безусловной и цѣльною вѣрой, его повседневное рабство инстинктамъ своей чувственной природы и тому жалкому компромиссу, который мы называемъ житейскою нравственностью,-- дѣлало бы жизнь слишкомъ невыносимо ничтожной. И если ни Каренинъ, ни Анна и никто другой не могли и не могутъ удержаться на такой высотѣ навсегда, то все же она существуетъ, и ея присутствіе хотя бы на кратчайшее мгновеніе и хотя бы въ одномъ человѣкѣ непосредственно даетъ намъ всѣмъ абсолютный критерій и абсолютную цѣль.

   Если внимательно прослѣдить исторію Анны до этого смертельнаго кризиса, то окажется, что инстинктивное чувство правоты мужа,-- той особенной правоты, которая не зависѣла ни отъ его недостатковъ или достоинствъ, ни отъ его характера, ни даже отъ его отношенія къ Аннѣ,-- правоты, заключавшейся въ томъ, что онъ былъ человѣкъ, изъ какихъ побужденій -- все равно, но отдавшій ей въ руки безвозвратно свою честь и душевный покой,-- это неясное, но несомнѣнное Аннѣ чувство такой правоты ея мужа вполнѣ никогда ее не покидало.

   Оно сказывалось давно, еще въ томъ неясномъ для Анны чувствѣ виновности, за которое отвѣтственность она взводила на Вронскаго и которое исходило изъ нея самой. Оно проявлялось въ той возбужденной способности лжи и напускной натуральности, въ которую она инстинктивно рядилась, чтобъ успѣшно обманывать мужа. Сознаніе правоты мужа, какъ мужа, говорило въ ней ясно для нашего слуха, когда она, во время свиданія съ Вронскимъ на дачѣ передъ скачками, вспоминала Алексѣя Александровича "со всѣми подробностями его фигуры, манеры говорить, и въ вину ставя ему все, что только она могла найти въ немъ нехорошаго, не прощая ему ничего за ту страшную вину, которой она была передъ нимъ виновата". Но сильнѣе всего возвышался голосъ этого сознанія въ Аннѣ тогда, когда она, негодуя на терпимость мужа, признавалась себѣ и даже Вронскому, что еслибы мужъ убилъ ее или ихъ обоихъ, она бы перенесла не сопротивляясь и все бы простила. "О!-- говорила Анна,-- еслибъ я была на его мѣстѣ, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, какъ я". И именно за то, что мужъ не убивалъ ее, не пользовался этимъ правомъ, которое будто бы имѣлъ, по мнѣнію Анны,--, за то, что онъ, наоборотъ, говорилъ ей: ты, ma chere, Анна,-- за это именно она всего сильнѣе ненавидѣла мужа. Она ненавидѣла,, его всего больше за то, что она передъ нимъ была неправа,--;за то, что онъ не поступаетъ съ ней согласно тому праву, какимъ, она думала, она его облекла,-- за то, что онъ былъ правъ передъ него другимъ, лучшимъ нравомъ, которое она чувствовала себя безсильной у него отнять.

   Пока Анна была здорова, ея страсть къ Вронскому царила въ ней надъ всѣмъ и мѣшала ей прислушаться къ неясному голосу этого инстинктивнаго сознанія. Но когда она умирала, и тѣло ея лежало безсильнымъ, душа ея, въ виду смерти, смягчилась, и тотъ прежде неопредѣленный голосъ вышелъ изъ своей глубины и заговорилъ съ такою силой и красотой, что она перенесла ихъ на прежде ненавистный ей образъ мужа, и въ эти мгновенія любила его тою высокой и чистою любовью, какую могла найти только въ предсмертномъ идеальномъ, порывѣ. И свѣтъ этого чистаго порыва растопилъ прежде сухое и долго ожесточавшееся сердце Каренина, и онъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ и рыдалъ какъ дитя, чувствуя неожиданно смягченною душой, "что то самое, что было источникомъ его страданій, стало источникомъ его духовной радости,-- то, что казалось неразрѣшимымъ, когда онъ осуждалъ, упрекалъ и ненавидѣлъ, стало просто и легко, когда онъ прощалъ и любилъ".

   Чувство, поднявшее Анну и мужа ея на такую высоту, тѣмъ самымъ должно было унизить Вронскаго до послѣднихъ предѣловъ. Состояніе человѣка, вдругъ низвергнутаго съ своего лживаго пьедестала, потерявшаго подъ собою послѣднюю почву, тяжко страдавшаго и близкаго къ умопомѣшательству и самоубійству,-- передано гр. Толстымъ неподражаемо.

   Но навсегда остаться на такой высотѣ нравственнаго чувства человѣку невозможно. Еслибы даже онъ самъ всей душой желалъ сохранить ее, то ему помѣшаютъ другіе и насильственно ее уничтожатъ. Прежде всего ее оставила Анна. Какъ только прошло въ ней размягченіе, созданное близостью смерти, всѣ прежнія чувства къ ней возвратились, она снова стала стремиться къ Вронскому, снова стала тяготиться мужемъ, бояться его и ненавидѣть. Почему же все это къ ней возвратилось? Не потому ли, что она менѣе кого-либо по натурѣ своей была характеромъ духовнымъ,-- не потому ли, что, когда это прелестное существо снова вернулось къ землѣ, отнять его отъ земли стало опять невозможно?

   Но и Алексѣй Александровичъ также не могъ долго оставаться на высотѣ исключительно духовнаго чувства. Онъ проводилъ часы и дни надъ чужимъ ему, безпомощнымъ ребенкомъ, и чувство состраданія и любви къ этой заброшенной, слабенькой дѣвочкѣ, когда онъ смотрѣлъ на ея спящее лицо, впервые наполняло его душу прежде ему невѣдомымъ міромъ. Онъ не зналъ, что уже извнѣ собралась и давно стоитъ наготовѣ та грубая сила, которая противъ его воли, безъ жалости, со злобой и смѣхомъ, разрушитъ его новое счастье. Бетси и все это свѣтское отребье человѣческой породы- смотрѣло на его положеніе совершенно иначе. Ему не было дѣла до души, до прощенія, до духовнаго счастья- оно смотрѣло такъ же, какъ тотъ красавецъ лакей княгини Тверской; оно испытывало неудержимую радость отъ новой забавы его праздному и ничтожному вниманію,-- отъ того, казавшагося ему послѣднею степенью ridicul зрѣлища, что министръ Россіи няньчитъ на своихъ рукахъ ребенка, завѣдомо ему рожденнаго женой отъ ея любовника. И съ подлою радостью оно ворвалось въ святилище простившаго оскорбленіе мужа, и уничтожило его, и надругалось надъ нимъ.

   Какъ прежде Вронскому, такъ теперь обманутому имъ мужу оно говорило: ты нашъ,-- не смѣй любить, прощать и подниматься душой на невѣдомую намъ высоту,-- будь такимъ, какъ княгиня Тверская и ея лакей.

   Но такова была животворная сила истиннаго чувства въ этомъ несчастномъ человѣкѣ, что даже разлагавшій духъ окружавшей его атмосферы не могъ сразу ее-побѣдить. Она долго боролась и долго Каренинъ въ полнотѣ любви былъ готовъ принять на себя весь позоръ и униженіе развода лишь для того, чтобы дать Аннѣ свободу. И Анна понимала это и цѣнила, какъ ни постылымъ былъ ей этотъ великодушный человѣкъ. Она отказалась наотрѣзъ отъ развода. Но и съ мужемъ она не осталась. Благородная Бетси свела ее съ Вронскимъ и они, въ восторгѣ свиданья, напряженномъ сильнѣе отъ ужаса ихъ положенія, забыли все кругомъ и уѣхали туда, гдѣ, они думали, это страстное забвеніе жизни будетъ продолжаться всегда.

   

V.

   И вотъ они, наконецъ, очутились на свободѣ. Оставивъ позади мужа, свѣтъ, все, что отравляло ихъ чувство, они, въ самой поэтической обстановкѣ, въ Италіи, въ классической странѣ любви и страсти, были наединѣ съ тѣмъ, что куплено было ими такою дорогою цѣной. Но достигли ли они и теперь своей главной цѣли, были ли они счастливы?

   Анна первое время дѣйствительно была вполнѣ и безусловно счастлива. Полное и свободное обладаніе Вронскимъ давало ей чувство непростительнаго счастья и жизненной радости, за которымъ она не могла помнить зла, причиненнаго мужу, и горя разлуки съ своимъ милымъ сыномъ. Утопая, она оттолкнула вцѣпившагося въ нее человѣка и тѣмъ погубила его. Но страшная и отвратительная его смерть была ея спасеніемъ и она старалась подавить въ своей памяти эту ужасную картину, чтобъ имѣть силы радоваться тому, что сама она живетъ еще на свѣтѣ. Къ тому же мысль, что она, отказавшись добровольно отъ развода, сама лишила себя имени и сына, сама наложила на себя возмездіе позора и разлуки, какъ бы утоляла ея инстинктъ справедливости. Дочь была съ нею и разлука съ сыномъ была сначала легка. Одно было пятнышко на ея безоблачномъ небѣ: эта напряженность вниманія къ ней Вронскаго, эта атмосфера заботъ, которою онъ окружалъ ее, своею исключительностью ее иногда тяготили. Но все же Анна была счастлива.

   Если Анна, женщина, отдавшая все своей любви, чувствовала легкое стѣсненіе отъ ея исключительности для свободы другихъ ея потребностей жизни, забытыхъ на время, то Вронскій, мужчина, съ болѣе активными стремленіями, испытывалъ это стѣсненіе своей мужской свободы гораздо сильнѣе: онъ страдалъ отъ него. И это мѣшало его счастью съ Анной.

   Въ душѣ Вронскаго поднялась тоска -- неудовлетворенное желаніе желаній. И онъ инстинктивно хватался за каждый случайный капризъ, картины, книги, политику, принимая ихъ за цѣль для своей жажды дѣятельности.

   И вотъ снова сомкнулся надъ ними тотъ заколдованный кругъ, который они, казалось, только-что раздвинули отчаяннымъ усиліемъ бѣгства. Они убѣжали туда, въ Италію, для свободы любви и, дѣйствительно, сначала какъ будто нашли ее. Но, найдя ее, они потеряли другую свободу -- свободу остальной жизни. Итакъ какъ они хотя и пламенно любили другъ друга, но все же оставались людьми и, какъ люди, нуждались въ дѣятельности, обществѣ, родинѣ, то они не могли удовлетвориться исключительностью своей любви, стали скучать и вернулись на родину. Имъ надоѣло плавать на маленькомъ искуственномъ озерѣ; но когда они вернулись въ родную стихію, то тамъ холодныя волны общественной вражды и бури созданнаго ими несчастья другимъ и стѣсненія собственной свободы размыли ихъ чувство и унесли съ собою послѣднія цѣли ихъ жизни,-- и не только ихъ, но И того несчастнаго человѣка, интересы котораго были имъ главнымъ препятствіемъ. И еще одно существо они загубили -- сына, Сережу, разрушивъ и осквернивъ его нѣжный младенческій міръ.

   Алексѣй Александровичъ "никакъ не могъ примирить свое недавнее прощеніе, свое умиленіе, свою любовь къ больной женѣ и чужому ребенку, съ тѣмъ.... что, какъ бы въ награду за все это, онъ теперь очутился одинъ, опозоренный, осмѣянный, никому ненужный и всѣми презираемый. Онъ чувствовалъ, что не можетъ отвратить отъ себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходитъ не отъ того, что онъ былъ дуренъ (тогда бы онъ могъ стараться быть лучше), но отъ того, что онъ постыдно и отвратительно несчастливъ. Онъ зналъ, что за это, за то самое, что сердце его истерзано, они будутъ безжалостны къ нему. Онъ чувствовалъ, что люди уничтожатъ его, какъ собаки задушатъ истерзанную, визжащую отъ боли собаку. Онъ зналъ, что единственное спасеніе отъ людей -- скрыть- свои раны, и онъ это безсознательно пытался дѣлать, но почувствовалъ себя не въ силахъ продолжать эту неровную борьбу. Отчаяніе его еще усиливалось сознаніемъ, что онъ былъ совершенно одинокъ съ своимъ горемъ". У него много было людей, связанныхъ съ нимъ служебными интересами, но личныхъ друзей у него не было. У него не было утѣшенія въ дружбѣ, которою онъ такъ же, какъ и всею областью чувства, не надлежаще пренебрегъ. Онъ самъ этимъ лишилъ себя твердой почвы въ прочныхъ привязанностяхъ и ихъ опоры въ несчастій и горѣ. Теперь онъ жалѣлъ объ этомъ, но ужь было поздно, и попытки его завязать съ людьми подобныя дружескимъ сношенія были безуспѣшны. Онъ могъ сойтись только съ восторженною и мечтательною Лидіей Ивановной, и она увлекла его въ свой мистическій міръ -- жалкую фешенебельную пародію истиннаго христіанства. Но успокоеніе, которое онъ находилъ въ мистицизмѣ, лучше всего доказывало, что это были уже развалины человѣка, которымъ уже не суждено было собраться и возродиться. Алексѣй Александровичъ не застрѣлился, не сошелъ съ ума; онъ продолжалъ жить, но внутренняя его жизнь прекратилась: нравственно онъ умеръ, и это прежде всего отразилось въ той области, ради которой онъ приносилъ всегда въ жертву свои душевные интересы,-- прекратилось его служебное движеніе.

   Страшно видѣть смерть человѣка, но еще страшнѣе видѣть нравственную смерть,-- ту смерть, когда тѣло такъ отвратительно продолжаетъ ходить, двигаться и вести свою механическую жизнь, а души уже нѣтъ въ этомъ безжизненно-живомъ, никому ненужномъ болѣе существѣ. Но несравненно ужаснѣе всякой смерти отношеніе другихъ живыхъ людей къ тому безвыходному несчастью, которое создаетъ нравственную смерть. Это отношеніе показываетъ всю глубину зла въ человѣческой природѣ и ясно рисуетъ, что тысячелѣтія исторіи, культуры и религіи не искоренили въ ней звѣря. За рѣдкими исключеніями люди склонны сочувствовать тѣлеснымъ страданіямъ другъ друга гораздо чаще, чѣмъ душевнымъ. Душевное горе, особенно душевное пораженіе несчастьемъ, они не прощаютъ никому. Въ. ихъ натурѣ гораздо болѣе не помочь, не вылѣчить душевную рану, а добить израненнаго въ конецъ, придушить, чтобъ онъ. не стоналъ тутъ передъ ихъ глазами. Они поступаютъ такъ же, какъ Наполеонъ во время бѣгства, изъ Москвы поступалъ съ больными русскими плѣнными. Люди также бѣгутъ отъ жизненнаго зла, лежащаго внутри ихъ самихъ, видъ страдающаго человѣка, который мѣшаетъ имъ бѣжать, выводитъ ихъ изъ себя, возбуждаетъ послѣднюю злобу и желаніе добить его окончательно. Люди, голодные счастьемъ, какъ голодные волки, радуются и торжествуютъ при видѣ ослабѣвшаго товарища и съ злобною радостью и презрѣніемъ къ человѣческому достоинству кидаются на него, чтобы растерзать его въ куски.

   Говорятъ {"Война и миръ", гр. Толстого.}, что солдаты во время сраженія отворачиваются отъ раненыхъ и со злобой ругаютъ тѣхъ, въ комъ видятъ состраданіе, боясь, чтобы съ появленіемъ жалости не ослабѣла въ нихъ самихъ способность забывать собственную опасность, совершать то звѣрское дѣло, для котораго они призваны. Такъ бываетъ на войнѣ, но и въ обыденной жизни происходитъ все та же война всѣхъ противъ всѣхъ, та же старая борьба за существованіе. Цѣль этой войны все еще есть личное счастье, а орудія ея -- по-прежнему всѣ проявленія силы. И достоинство человѣка все еще цѣнится по тому, насколько онъ достигъ этой цѣли, насколько велики для нея его средства. Кто силенъ и счастливъ, того окружаютъ уваженіемъ, любятъ, боятся, кланяются и еще ему же усердно помогаютъ. Ослабшаго же въ борьбѣ и теряющаго послѣднія силы закидываютъ презрѣніемъ, ненавидятъ, отказываютъ въ помощи и, отнимая послѣднія силы, торопятъ дойти скорѣе до нравственной смерти. Имущему прибавится, у неимущаго отнимется и послѣднее.

   Какъ тѣсно связано всегда зло и/добро въ душѣ человѣка? И съ этимъ ядомъ послѣдняго звѣрства такъ странно и такъ неизбѣжно переплетаются безчисленныя и сложныя, естественныя, простыя и добрыя побужденія. Могли ли бы мы прожить хотя мгновеніе, еслибы нашему состраданію были доступны всѣ раны, всѣ язвы всѣхъ людей? Могли ли бы тогда устоять противъ безъисходнаго отчаянія и невѣрія въ конечное торжество добра? И вотъ мы отворачиваемся, проходя мимо горя, которому помочь мы не въ силахъ и смотрѣть на которое мы боимся, чтобы не потерять души, не извѣриться въ добро, не идти къ горю и злу. Счастливое и милое лицо какого-нибудь мальчугана, льющаго растопленный воскъ въ чашку со снѣгомъ или жгущаго апельсинную корку на свѣчкѣ, такъ невыразимо-отрадно насъ освѣжаетъ. Всякому пріятно видѣть счастье въ другомъ; всякій благодаренъ за это впечатлѣніе, потому что всякій несчастенъ. Среди зла человѣческой природы есть какая-то непостижимая экономія, берегущая совѣсть человѣчества, чтобъ она не погибла, извѣрившись, чтобъ отъ отдѣльныхъ впечатлѣній горя и зла она шла все впередъ, туда, гдѣ, она все еще вѣритъ, нѣтъ зла и есть одно добро.

   За то мы и любимъ талантъ, который эти глубокія, строгія и простыя тайны души человѣческой выноситъ оттуда и съ такою поражающей ясностью красоты и безобразія, добра и зла, раскрываетъ предъ нашимъ взоромъ. И яснѣе всего онъ показалъ ихъ у постели умирающей Анны и въ кабинетѣ покинутаго потомъ Анною мужа.

   Вронскій и Анна возвратились въ Россію, и тотчасъ же свобода ихъ жизни, а потому и обоюдной любви, была отравлена вліяніемъ свѣта и отношеніями Анны къ первому сыну. Свѣтъ не хотѣлъ признать этой связи. Благородная Бетси, сама прежде сводившая Вронскаго съ Анной, теперь не хотѣла принять Анну у себя. Также и родные Вронскаго, и весь остальной свѣтъ. Это раздражало обоихъ, но для Анны еще тяжелѣе было быть въ одномъ городѣ съ сыномъ и не видѣть его. Она, мать своего сына, должна была хитрить и лукавить, чтобъ увидѣть его на нѣсколько минутъ. Сцену свиданія Анны съ Сережой нельзя читать иначе, какъ съ глубоко потрясенной душой.

   Мальчика увѣряли, что его мать умерла, но онъ не вѣрилъ и все ждалъ ея возвращенія, глубиной своей дѣтской вѣры въ мать будучи убѣжденнымъ, что она не оставитъ его навсегда, и по цѣлымъ днямъ мечталъ о ней. Любимыя мечты о матери мѣшали ему слушать учителя; засыпая, онъ молился, чтобы пришла къ нему мать, слышалъ и чувствовалъ ее, какъ она стояла надъ нимъ и ласкала его любовнымъ взглядомъ. Въ смерть любимой матери онъ совсѣмъ не вѣрилъ, и это у него такъ уморительно-трогательно соединялось съ библейскимъ преданіемъ объ Енохѣ, взятомъ живымъ на небо. Еще меньше онъ могъ вѣрить, что она дурная. И когда мать дѣйствительно пришла къ нему, онъ не удивился и счелъ это совершенно натуральнымъ. Онъ даже не проснулся, какъ слѣдуетъ, когда она обняла его: ему отрадно было не просыпаться въ ея рукахъ, и онъ двигался подъ ея руками, чтобы разными мѣстами тѣла касаться ея рукъ, и обдавалъ ее тѣмъ дѣтскимъ милымъ соннымъ запахомъ и теплотой, и терся лицомъ объ ея шею и плечи. Что должна была чувствовать эта несчастная женщина, видя, съ какимъ безусловнымъ довѣріемъ и лаской лежалъ въ ея объятіяхъ сынъ, и думая, что сейчасъ, черезъ пять минутъ, она отравитъ его сладкую вѣру, наполнитъ его тоской, невѣріемъ въ любовь и добро, которыя изсушатъ его сердце? Она должна была чувствовать это даже за мучительной радостью свиданья, за горькимъ отчаяніемъ немедленной разлуки. Инстинктивное чувство должно было говорить ей, что она -- преступница. Его восхищеніе при видѣ нѣжности няни къ матери, его сіяющіе глаза, когда онъ, держась за нихъ обоихъ, топоталъ ножками отъ восторга, его невѣріе, чтобы мать была въ чемъ-нибудь виновата, его молчаливый вопросъ объ отцѣ, его жалость къ страданію матери и отчаяніе, съ которымъ онъ закричалъ, что лучше ея для него нѣтъ никого, и съ какимъ онъ прижималъ ее къ себѣ дрожащими отъ напряженія руками, когда она должна была уйти,-- они говорили ей несомнѣнно, что относительно этого прелестнаго, несчастнаго ребенка она совершаетъ не только преступленіе, но и послѣдней степени жестокость.

   Сынъ былъ погубленъ въ жизни и потерянъ для Анны. Но выгодно ли это было для чувства Анны къ тому человѣку, ради котораго она пожертвовала сыномъ? И тутъ гр. Толстой провелъ новое глубокое наблюденіе, недоступное пониманію тѣхъ, кто къ труднѣйшему вопросу о свободѣ чувства относится съ тѣми же пріемами рѣшенія, какъ къ ариѳметической задачѣ. Анна инстинктивно негодовала на того, кто былъ внѣшнею цѣлью ея жертвы, негодовала тѣмъ болѣе, что знала, что Вронскій никогда всей цѣны этой жертвы не пойметъ. Она негодовала, и къ любви ея примѣшалась новая жестокая черта озлобленнаго разочарованія въ самыхъ дорогихъ надеждахъ. Но негодованіе не уменьшало въ ней любви къ Вронскому. Напротивъ, ея утверждавшееся въ исключительности чувство- къ нему стало еще напряженнѣе, оно все стало тою страстною и горькою нѣжностью, съ какою мы обыкновенно любимъ тѣхъ, кто насъ не понимаетъ и, мы знаемъ, никогда не пойметъ.

   Но съ еще болѣе поразительнымъ ясновидѣніемъ прослѣдилъ гр. Толстой то неуловимое вліяніе, какое имѣло на Анну отношеніе свѣта къ ея связи. Свѣтъ холодно и грубо отвергъ ее, и Анна изъ упрямства, оскорбленія и ненависти выставила свою связь открыто, бросая перчатку мнѣнію свѣта, и свое положеніе любовницы возвела такъ сказать въ принципъ, съ внѣшнею гордостью и внутреннимъ отчаяніемъ выставивъ всѣмъ свое единственное, послѣ утраты достоинства женственности, оружіе -- свою неотразимую, теперь такую жестокую красоту.

   Но эта исключительность, эта невознаградимая горечь нѣжности, эта жестокость, и нагота знамени любовницы должна была охлаждать къ ней любовь во Вронскомъ, и самая исключительность и напряженность средствъ исключала возможность достиженія единственной оставшейся ей цѣли -- сохраненія любви къ себѣ Вронскаго. Она потеряла сына, порвала со свѣтомъ и вся отдалась. Вронскому; но именно потому она не была его женой, а только любовницей. Жена не надоѣстъ, но даже лучшей любовницѣ есть срокъ, и этотъ срокъ тѣмъ короче, чѣмъ она страстнѣе.

   Проклятіе, тяготѣвшее надъ этими людьми, поставившими себя въ жизненно-ложное положеніе, преслѣдовало ихъ вездѣ. Они никуда не могли отъ него убѣжать. За границей имъ было скучно. Въ Петербургѣ, въ свѣтѣ, имъ было невыносимо холодно и душно. И вотъ они поѣхали въ деревню къ Вронскому.

   Болѣе удобныхъ условій ужь, кажется, нельзя было найти для ихъ счастья. Они были на собственной землѣ; ихъ окружалъ маленькій дворъ преданныхъ имъ людей; они видѣли того, кого хотѣли видѣть; у нихъ были средства, они были молоды и здоровы; у Вронскаго были увлекавшія его хозяйство и общественная дѣятельность; у нихъ была дочь; кажется -- все. Но были ли они счастливы? Былъ ли счастливъ Вронскій въ своемъ мнимомъ величіи ландлорда, въ своей, для всякаго посторонняго взгляда завидной, участи обладанія прелестнѣйшей и любимой женщиной? Была ли, несмотря на свое несомнѣнное внѣшнее счастье, была ли Анна внутренно, душевно, счастлива, тверда и покойна въ своемъ положеніи?-- Нѣтъ.

   И здѣсь Анна не была ни признаннымъ членомъ общества, ни хозяйкой, ни женой. Какъ прежде, она оставалась только любовницей.

   Домъ былъ полонъ гостей, а общества все-таки не было. Былъ какой-то странный холостой кружокъ -- Свіяжскаго, Beсловскаго, придворныхъ, была какая-то холостая княжна Варвара. Даже англичанки для дѣвочки Анна не могла найти порядочной. Были гости, былъ шумъ; была роскошь и порядокъ, но уютности не было, потому что все-таки не было ни общества, ни дома, ни семьи. И какъ ни искусно играли всѣ свою роль, обманывая самихъ себя и другъ друга, но со, стороны свѣжему человѣку неудачная поддѣлка подъ семью была очевидна,-- и не только очевидна, но и лишала возможности присоединиться къ этому кругу и чувствовать себя естественно и просто въ этой натянутой атмосферѣ. Бѣдная Долли, о которой Вронскій думалъ, что она excessivement terre à terre и которая въ дѣйствительности была во сто разъ идеальнѣе и выше, чѣмъ не только Вронскій, но и самая Анна, и даже Китти,-- Долли увидѣла все это сразу и не могла выжить у нихъ двухъ дней.. Тонъ былъ не то что дурной, но какой-то безсемейный, напряженный отъ непрочности, и хорошіе семейные люди не могли войти въ простое, естественное и ровное отношеніе къ такому дому. И потому этотъ домъ долженъ былъ оставаться всегда внѣ настоящаго общества, а съ нимъ и сама Анна.

   Анна не была также и хозяйкой въ этомъ домѣ, казалось бы, именно для нея устроенномъ. Все дѣлалъ самъ Вронскій. Анна слѣдила за всѣми его занятіями, изучала пособія, но никакъ не могла сдѣлаться истинною не только хозяйкою дома, но даже помощницей хозяина. Даже въ дѣтской своей маленькой дѣвочки она была чужая.

   И все это потому, что Анна не была женой, а была только любовницей. Она жила однимъ желаніемъ любви къ ней Вронскаго, желаніемъ поддержать его приблизившееся къ началу охлажденія чувство своей красотой и страстью. Она занималась туалетомъ и лицомъ и дѣтей не хотѣла. Она прибѣгала даже къ искуственнымъ средствамъ -- къ возбужденію ревности и кокетничала съ гостями. И она понимала, что средства эти послѣднія, отчаянныя, что они только ускоряютъ будущее охлажденіе. Она чувствовала, что скоро всему будетъ конецъ, но ужасъ его побуждалъ ее искуственно не думать о немъ -- щуриться на свое настоящее и будущее.

   Но почему же она, сознавая свое положеніе, не старалась изъ него выйти и все глубже въ него входила? Почему она не становилась женой Вронскаго?-- По той простой причинѣ, что это было невозможно. Не потому только это было невозможно, что ее ее согласились бы обвѣнчать съ Вронскимъ, но и по двумъ другимъ, въ концѣ концовъ равносильнымъ, причинамъ. Она не могла получить общественнаго признанія ни въ какомъ случаѣ. Но еслибы даже она пріобрѣла его разводомъ съ первымъ мужемъ и замужствомъ съ Вронскимъ, то она все же теряла сына, а безъ него ей ничего не было нужно. Бракъ съ Вронскимъ былъ невозможенъ. Просить человѣка, передъ которымъ виновата, чтобъ онъ добровольно принялъ на себя послѣднее униженіе, было невозможно. Но это было еще и безполезно, потому что и самый разводъ не разрѣшалъ дилеммы между сыномъ и любимымъ человѣкомъ, которая была бы для Анны несравненно труднѣе, нежели выборъ между любовью и свѣтомъ.

   Но и безъ развода и брака жить съ Вронскимъ тоже было невозможно. Положеніе, въ которомъ ея любовь связывала руки Вронскому для всякой дѣятельности, раздражало Вронскаго и возбуждало въ немъ охлажденіе. Положеніе Анны, въ которомъ она не могла быть ни другомъ, ни помощникомъ, ни связующимъ общественнымъ звѣномъ, ни матерью и женой,-- положеніе, въ которомъ Анна ни въ своемъ чувствѣ, ни въ самомъ принципѣ своей жизни, въ своемъ raison d'être, не имѣла твердой почвы и прибѣгала къ искуственнымъ мѣрамъ кокетства, чтобъ удержать убѣгающую почву,-- такое положеніе должно было разрушать въ душѣ Вронскаго не только чувство любви къ Аннѣ, но даже простое къ ней уваженіе. Наконецъ, постоянная ревность, вспышки и т. д. должны были утомлять Вронскаго и наскучать ему; а требованіе, чтобъ онъ вѣчно торчалъ около ея юпки, раздражало его потребность свободы и дѣятельности. И все это разрушало послѣднюю цѣпь любви -- силу привычки, которая немогла создаться отъ такой мрачной, лишающей свободы, исключительной и скучной своею страстностью любви -- любви совсѣмъ ужь terre à terre.

   Любовь, которая не связывала, а разрывала Вронскаго съ обществомъ; любовь, которая не могла сростись съ его домомъ, съ дѣтьми, со всею его жизнью; любовь, которая никогда не могла сдѣлаться семьею, а между тѣмъ мучительно и безплодно къ тому порывалась,-- которая не могла удовлетворить духовнымъ потребностямъ даже такого невзыскательнаго въ области идеаловъ человѣка, какъ Вронскій,-- такая любовь не могла быть прочна. Самыя достоинства обоихъ были послѣднимъ и рѣшительнымъ препятствіемъ ихъ покою и счастью въ ихъ положеніи.

   Есть люди, которые могутъ жить годы, иногда всю жизнь, въ отношеніяхъ любовника и любовницы, внѣ семьи. Другіе живутъ съ кухарками, лакеями, публичными женщинами. Третьи, лишенные чутья души, устраиваются такъ же просто, какъ герои извѣстнаго авдѣевскаго "Подводнаго камня". Ко всѣмъ такимъ особамъ примѣняется фраза Левина: "покорнѣйше благодаримъ за удовольствіе -- вотъ и все: какая же тутъ драма?"

   Но ни Анна, ни даже Вронскій не были такими. Они не могли удовлетвориться авдѣевскими принципами и чувствами,-- у нихъ была душа. Они хотѣли создать изъ своей любви семью; но они искали ее на ложной почвѣ, нарушивъ законы человѣческой природы, и нарушивъ ихъ, они не примирились съ созданнымъ ими зломъ и -- оба погибли. Но это еще впереди, а теперь чаша еще не была допита. Еще оставалось нѣсколько мутныхъ капель съ острой горечью осадка.

   Оба чувствовали неестественность и невозможность своего положенія. Вронскому вопросъ о Сережѣ былъ недоступенъ, и онъ все еще надѣялся, что разводъ ихъ устроитъ.

   Но Анна не имѣла и этого призрачнаго утѣшенія. Инстинктомъ она знала, какой будетъ конецъ; она знала, что этотъ конецъ уже недалекъ; и, закрывъ глаза и забывшись, она допивала по каплямъ мучительно-сладкую отраву, не считая, сколько ихъ еще на днѣ оставалось, зная, что отъ послѣдней капли ей уже не проснуться.

   Но когда уже почти тамъ ничего не осталось, она вдругъ оторвала уста и стала порываться снова искуственно составить прежній напитокъ и снова наполнить имъ чашу. Она вдругъ уцѣпилась за мысль о разводѣ, въ которую въ глубинѣ души сама не вѣрила. Утопающій не вѣритъ, что соломенка можетъ его спасти, но онъ все же за нее хватается. И послѣ печальной, глубоко-художественной сцены ожиданія и возвращенія Вронскаго изъ губернскаго города съ выборовъ, Анна уѣхала съ Вронскимъ въ Москву, гдѣ поселилась съ нимъ супружески вмѣстѣ.

   Въ Москвѣ, конечно, всѣ неблагопріятныя стороны ихъ положенія должны были выступить еще яснѣе и обострить зарождавшуюся враждебную ноту въ ихъ отношеніяхъ еще рѣзче. Развода все еще не было, и Анна томилась, не выѣзжала и не принимала у себя дамъ, стараясь забыть натянутость, скуку и раздраженіе на свободнаго Вронскаго въ разныхъ искуственныхъ отвлеченіяхъ -- въ воспитаніи англичанки-дѣвочки (когда у нея была собственная дочь), въ писаніи дѣтскаго романа и т. п. Но это ей не всегда удавалось, и случайныя вспышки досады, ревности и отчаянія, что Вронскій не можетъ насытить естественное для нея въ ея положеніи, но неисполнимое съ его стороны желаніе Анны, чтобы все время, всѣ силы его души принадлежали ей безраздѣльно,-- эти вспышки охлаждали и даже вооружали Вронскаго. У ней же все возростала неутолимая жажда невозможной, исключительной любви, и собственное безправіе и безпомощность возмущали ея чувство справедливости при видѣ полноты правъ Вронскаго. И вотъ въ ней самой, въ ея такой, казалась бы, исключительной, страстной и нѣжной любви выростало другое страстное чувство -- ненависти и мести къ любимому человѣку. И въ этой борьбѣ любви и вражды, въ отчаяніи безправіемъ и нравственною зависимостью она инстинктивно искала опоры извнѣ... И у нея не было другой силы, кромѣ красоты, кромѣ того, для чего она пожертвовала всею своею жизнью -- кромѣ страсти. И вотъ она инстинктивно, какъ бы примѣриваясь къ другимъ окружавшимъ ее и даже случайно встрѣчавшимся, какъ Левинъ, мужчинамъ, пробуя надъ ними степень власти сохранившейся красоты своей и симпатіи,-- искала помощи и поддержки себѣ въ сознаніи этой единственной оставшейся у ней силы, въ сознаніи возможности приложенія ея къ другимъ. Такъ утончаетъ гр. Толстой прежде непроницаемую завѣсу надъ возможнымъ будущимъ Анны,-- тѣмъ будущимъ, которое было бы и вѣроятнымъ, еслибы только Анна не была Анной, еслибъ у нея не было ея задушевной искренности и совѣстливаго чувства правоты,-- еслибы не было конца, выведеннаго въ романѣ.

   Прошло еще полгода, и обоюдное раздраженіе все росло и росло.

   "Раздраженіе, раздѣлившее ихъ, не имѣло никакой внѣшней причины, и всѣ попытки объясненія не только не устраняли, но увеличивали его. Это было раздраженіе внутреннее, имѣвшее для нея основаніемъ уменьшеніе его любви, для него -- раскаяніе въ томъ, что онъ^поставилъ себя ради ея въ тяжелое положеніе, которое она, вмѣсто того, чтобъ облегчить, дѣлаетъ еще болѣе тяжелымъ.

   Для нея весь онъ, со всѣми его привычками, мыслями, желаніями, со всѣмъ его душевнымъ и физическимъ складомъ, было одно -- любовь къ женщинамъ, и эта любовь, по ея чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней одной. Любовь эта уменьшилась- слѣдовательно, по ея разсужденію, онъ долженъ былъ часть любви перенести на другихъ, или на другую женщину,-- и она ревновала. Она ревновала его не къ какой-нибудь женщинѣ, а къ уменьшенію его любви. Не имѣя еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малѣйшему намеку она переносила свою ревность съ одного предмета на другой...

   И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всемъ поводы къ негодованію. Во всемъ, что было тяжелаго въ ея положеніи, она обвиняла его. Мучительное состояніе ожиданія, которое она, между небомъ и землею, прожила въ Москвѣ, медленность и нерѣшительность Алексѣя Александровича, свое уединеніе -- она все приписывала ему. Еслибъ онъ любилъ, онъ понималъ бы всю тяжесть ея положенія и вывелъ бы ее изъ него. Въ томъ, что она жила въ Москвѣ, а не въ деревнѣ, онъ же былъ виноватъ. Онъ не могъ жить, зарывшись въ деревнѣ, какъ она того хотѣла. Ему необходимо было общество, и онъ поставилъ ее въ это ужасное положеніе, тяжесть котораго онъ не хотѣлъ понимать. И опять онъ же былъ виноватъ въ томъ, что она навѣки разлучена съ сыномъ.

   Даже тѣ рѣдкія минуты нѣжности, которыя наступали между ними, не успокоивали ея: и въ нѣжности его она видѣла теперь оттѣнокъ спокойствія, увѣренности, которыхъ не было прежде и которыя раздражали ее".

   И они постоянно ссорились. Разъ -- изъ-за англичанки, которую Анна, какъ упрекалъ ее Вронскій, любила болѣе, нежели ихъ дочь. Другой разъ -- изъ-за учительницы плаванья шведской королевы. Анна, сама наговоривъ и выслушавъ слова, полныя раздраженія, холода и ненависти, ушла къ себѣ съ мыслью, что все кончено и Вронскій ее ненавидитъ. Сидя и думая, что ей теперь дѣлать, Анна изъ-за разныхъ мыслей объ этомъ и изъ-за чувства растерянности не сразу сознала мысль, сначала неясно, но которая одна теперь ее интересовала. Это была мысль о смерти, которая одна разрѣшала все.."Да, умереть", думала Анна.

   "И стыдъ, и позоръ Алексѣя Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыдъ -- все спасается смертью. Умереть -- и онъ будетъ раскаиваться, будетъ жалѣть, будетъ любить, будетъ страдать за меня... Съ остановившеюся улыбкой состраданія къ себѣ, она сидѣла на креслѣ, снимая и надѣвая кольца съ лѣвой руки, живо съ разныхъ сторонъ представляя его чувства послѣ смерти.

   Приближающіеся шаги, его шаги, развлекли ее. Какъ бы занятая укладываніемъ колецъ, она не обратилась даже къ нему.

   Онъ подошелъ къ ней и, взявъ ее за руку, тихо сказалъ:

   -- Анна, поѣдемъ послѣзавтра, если хочешь: я на все согласенъ.

   Она молчала.

   -- Что же?-- спросилъ онъ.

   -- Ты самъ знаешь,-- сказала она, и въ туже минуту, не въ силахъ удержаться болѣе, она зарыдала.

   -- Брось меня, брось!-- выговаривала она между рыданіями.-- Я, уѣду завтра... Я больше сдѣлаю. Кто я?-- развратная женщина, камень на твоей шеѣ. Я не хочу мучить тебя. Ты не любишь меня, ты любишь другую!

   Вронскій умолялъ ее успокоиться и увѣрялъ, что нѣтъ признака, основанія ея ревности, что онъ никогда не переставалъ и не перестанетъ любить ее, что онъ любитъ больше, чѣмъ прежде.

   -- Анна, за что такъ мучить себя и меня?-- говорилъ онъ, цѣлуя ея руки. Въ лицѣ его теперь выражалась нѣжность, и ей казалось, что она слышала ухомъ звукъ слезъ въ его голосѣ и на рукѣ своей чувствовала ихъ влагу. И, мгновенно, отчаянная ревность Анны перешла въ отчаянную, страстную нѣжность- она обнимала его, покрывала поцѣлуями его голову, шею и руки".

   Примиреніе было полное, но непрочное. Равновѣсіе было потеряно и возстановить его было уже невозможно. Во Вронскомъ, въ его нѣжности, было только состраданіе, а не было любви, не было того, что одно было нужно Аннѣ и что она сама въ немъ разрушила. И потому малѣйшій предлогъ долженъ былъ вызвать новую, уже послѣднюю ссору,-- послѣднюю потому, что Анной всѣ средства были истощены: она вызывала въ немъ то жалость, то страхъ, они уже утратили силу, и для новаго примиренія ихъ уже не нашлось въ душѣ Вронскаго, которому это уже наскучило и опротивѣло. Такъ и случилось. Они опять поссорились, изъ-за ничего, но уже окончательно. Пріѣхалъ Яшвинъ и при немъ они не говорили другъ съ другомъ. Когда Вронскій уходилъ отъ Анны, ему показалось, что она сказала что-то, и сердце его вдругъ дрогнуло отъ состраданія къ ней.

   "Онъ и хотѣлъ остановиться и сказать ей утѣшительное слово, но ноги вынесли его изъ комнаты прежде, чѣмъ онъ придумалъ что сказать".

   Состраданіе въ немъ еще не вполнѣ исчезло отъ борьбы, но оно было такъ мало теперь, что не могло побѣдить простой инерціи его двигавшихся ногъ. А Анна, которая знала, что своею ревностью и местью она губитъ сама себя, но не могла ихъ побѣдить въ себѣ,-- Анна чувствовала, что жизнь ея разбита. Внутренно съ этого мгновенія она перестала жить, и начался ея потрясающій предсмертный бредъ.

   И въ этомъ бреду она колебалась еще между желаніемъ мести, между мыслью о смерти, какъ наказаніемъ Вронскому, и странными остатками прежней къ нему нѣжности,-- желаніемъ, чтобы смерть ея возвратила въ немъ любовь къ ней. Вдругъ ясное сознаніе близости къ смерти поразило ее страхомъ. На мгновеніе она вернулась къ жизни и вошла къ нему въ кабинетъ. Освѣтивъ его спящее лицо, она долго на него смотрѣла, и снова лились ея слезы нѣжности и любви къ нему; но страхъ его холоднаго взгляда, еслибъ онъ проснулся, и предчувствіе собственнаго къ нему за то раздраженія заставили ее уйти.

   На другой день они видѣли другъ друга только нѣсколько мгновеній, только для того, чтобъ обмѣняться новыми, еще болѣе холодными и озлобленными словами вражды и обоюднаго раздраженія. Вронскій уѣхалъ на цѣлый день къ своей матери.

   Анна осталась одна, и враждебное впечатлѣніе его отъѣзда, сливаясь съ воспоминаніями ночнаго бреда, холоднымъ ужасомъ наполняло ея сердце. Она послала Вронскому записку, гдѣ сознавалась въ своей винѣ, просила его успокоить ее и вернуться. Она ходила безпріютная, полная отчаянія и ужаса. Она начала играть съ дѣвочкой, но звонкій смѣхъ ребенка и его движенія бровью такъ живо ей напомнили Вронскаго, что, удерживая рыданія, она вышла изъ дѣтской. Она считала минуты, когда Вронскій можетъ вернуться; она не знала, одѣта ли она и причесана, и, глядя въ зеркало, не узнавала своего воспаленнаго лица, своихъ странно, испуганно блестящихъ глазъ. Ея записка не застала Вронскаго. Анна послала ему телеграмму, а сама поѣхала проститься съ Долли.

   Когда она, сидя въ покойной коляскѣ, ѣхала къ Долли, быстро смѣнявшіяся впечатлѣнія домовъ, вывѣсокъ и людей развлекли ее. Она была утомлена, и за утомленіемъ мысль о смерти казалась ей теперь не такъ ясна, страшна и неизбѣжна.

   И чувство униженія и утраты прежней чистоты ее охватило. Посѣщеніе Долли и тамъ встрѣча съ Китти прибавили еще чувство отчужденія отъ счастливыхъ и чистыхъ людей и ненависть къ нимъ за ихъ чистоту и счастье.

   И снова начался холодный, безнадежный, безжалостный бредъ. Умеръ источникъ любви, закрылось для ея взора все доброе въ. людяхъ и въ ней, и странный, новый свѣтъ ненависти освѣтилъ ясно въ ея, полной холоднаго, неподвижнаго отчаянія, душѣ одно зло человѣческой природы. Надежда людей на счастье и правду казалась ей теперь такой ничтожной, жалкой и глупой иллюзіей. Вѣра, церковь, звонъ вечерняго благовѣста представлялись ей неудачною ложью, бѣлыми нитками, безсильными скрыть единую истину жизни -- вѣчную вражду, борьбу и ненависть людей.

   Дома Анна нашла телеграмму, что Вронскій не пріѣдетъ раньше 10 часовъ вечера. И распространившаяся на всѣхъ, на жизнь ненависть Анны и месть,-- месть за оскорбленіе обмана въ желаніи добра, счастья и любви,-- снова собравшись въ ней, направились всею силой на прежній предметъ -- на Вронскаго. И Анна уѣхала, чтобъ отомстить ему и наказать его, чтобъ уйти изъ этого ненавистнаго дома, гдѣ все -- прислуга, вещи, стѣны вызывали и давили ее отвращеніемъ и злобой. Она хотѣла высказать ему все и потомъ остаться въ первомъ городѣ по дорогѣ за Москвой. Она сѣла въ коляску, чтобъ ѣхать на станцію, и снова ее охватили старыя впечатлѣнія и мысли, медленно и торжественно-ужасно проходившія предъ ея сознаніемъ. И передъ этимъ яркимъ и холоднымъ свѣтомъ, который теперь освѣщалъ, ей жизнь, она впервые увидѣла свои отношенія къ Вронскому въ ихъ цѣломъ и вполнѣ. Она поняла теперь, что въ его первой любви къ ней было больше тщеславія успѣхомъ и страсти, чѣмъ истиннаго чувства. Она поняла также и смыслъ своего собственнаго къ нему отношенія.

   "Моя любовь все дѣлается страстнѣе и себялюбивѣе, а его все гаснетъ и гаснетъ,-- вотъ отчего мы расходимся... И помочь этому нельзя. У меня все въ немъ одномъ, и я требую, чтобъ онъ больше и больше отдавался мнѣ. А онъ все больше и больше хочетъ уйти отъ меня. Мы именно шли навстрѣчу до связи, а потомъ неудержимо расходимся въ разныя стороны. И измѣнить этого нельзя... Еслибъ я могла быть чѣмъ-нибудь кромѣ, любовницы, страстно любящей однѣ его ласки; но я не могу быть ничѣмъ другимъ. И я этимъ желаніемъ возбуждаю въ немъ отвращеніе, а онъ во мнѣ -- злобу, и это не можетъ быть иначе..."

   Анна увидѣла, что Вронскій давно уже ее не любитъ и что поэтому и разводъ, и замужство не имѣютъ смысла: новой любви они имъ уже не дадутъ. Безполезно также и соединеніе съ Сережей: онъ не перестанетъ думать о двухъ мужьяхъ своей матери. И при мысли о сынѣ, о томъ, что она промѣняла его на любовь къ Вронскому, казавшуюся ей теперь такою низменной и ничтожной,-- при мысли о первомъ мужѣ, объ ея неестественныхъ къ нему отношеніяхъ, тоже носившихъ ненавистное ей имя любви,-- она чувствовала отвращеніе къ себѣ и къ своему чувству любви. И холодный свѣтъ, такъ ослѣпительно-ярко свѣтившій на тотъ ложный міръ, который она прожила въ своей жизни, вызывалъ въ ней послѣднюю степень отчаянія -- радость отчаянья, за которой она чувствовала смерть -- его естественный конецъ и избавленіе. На станціи и въ вагонѣ Анна, съ своимъ разрывавшимся и страшно бьющимся сердцемъ, сначала, изъ-за охватившаго ее отвращенія къ встрѣчающимся людямъ, не могла вернуться къ своимъ прежнимъ, такимъ важнымъ и рѣшительнымъ, мыслямъ. Но вотъ вагонъ, тронувшись, "прокатился мимо платформы, каменной стѣны, диска, мимо другихъ вагоновъ; колеса плавнѣе и маслянѣе, съ легкимъ звономъ зазвучали по рельсамъ; окно освѣтилось яркимъ вечернимъ солнцемъ, и вѣтерокъ заигралъ занавѣской. Анна забыла о своихъ сосѣдяхъ въ вагонѣ и, на легкой качкѣ ѣзды, вдыхая въ себя свѣжій воздухъ, опять стала думать..." о томъ, что одно теперь ей оставалось. "И на то данъ разумъ, чтобъ избавиться; стало-быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свѣчу, когда смотрѣть больше не на что, когда гадко смотрѣть на все это?... Все неправда, все ложь, все обманъ, все зло", думала Анна. Поѣздъ остановился, и Анна, сторонясь отъ другихъ пассажировъ, какъ отъ прокаженныхъ, остановилась на платформѣ, не зная, что ей дѣлать,-- не помня, для чего она здѣсь. Ей подали записку; она распечатала, и сердце ея сжалось раньше, чѣмъ она ее прочитала. Тамъ стояли холодныя слова и небрежныя буквы. Анна отпустила своего человѣка голосомъ тихимъ отъ быстраго біенія сердца, мѣшавшаго ей дышать. Не помня ничего отъ внутренней боли, она думала лишь о томъ, какъ бы лишить всѣхъ свободы мучить ее, и съ неопредѣленною угрозой въ душѣ пошла по платформѣ мимо станціи... Видъ людей тяготилъ ее невозможно, и она шла отъ нихъ, сама не зная куда, и остановилась на краю платформы...

   И вотъ умерла несчастная Анна,-- умерла потому, что больше ничего ей не оставалось. Для страсти къ Вронскому она отдала все -- сына, семью, положеніе въ обществѣ и свѣтѣ, свое имя и женское достоинство, свою совѣсть, т. е. всю свою душу. И когда она потеряла послѣднее,-- то, за что она пожертвовала всѣмъ,-- то у ней ничего уже не осталось. Ни смысла, ни цѣли, ни силы жить уже не было, и вести долѣе жизнь стало невыносимо. Анна умерла.

   Но когда она уже умерла для себя, она еще долго жила въ воспоминаніи близкихъ и въ тѣхъ слѣдахъ разрушенія, которое было произведено въ нихъ ея жизнью и ея самоубійствомъ. Она промелькнула въ отчаянныхъ, но скоро забытыхъ рыданіяхъ Стивы надъ ея изуродованнымъ трупомъ. Она осталась навсегда въ душѣ безнадежно разбитаго Вронскаго, съ тѣмъ застывшимъ, жалкимъ и ужаснымъ выраженіемъ, которымъ она торжествовала исполненную угрозу его неизгладимаго раскаянія. Она доживала въ неподвижной мертвенности и жалкомъ величіи мужа. Она жила долго въ дѣтяхъ, которыя никогда не узнали лучшихъ движеній человѣческаго сердца, сохранили къ ней враждебную память и это охлаждающее преданіе передали, можетъ-быть, дальнѣйшимъ своимъ поколѣніямъ. Она доживала въ безсердечныхъ словахъ матери Вронскаго, въ изящныхъ разговорахъ, мнимомъ сожалѣніи и подломъ инстинктѣ торжества Бетси и ей подобныхъ,-- торжества о томъ, что наказано отступленіе Анны отъ чувствъ и понятій круга, въ которомъ эти вещи дѣлаются прилично, спокойно и для всѣхъ безвредно, какъ выпить чашку шеколада или холодной воды.

   Но вотъ все уже кончено и всѣ эти образы прошли предъ нами и скрылись изъ глазъ. И мы, закрывъ книгу, которая такъ глубоко и долго насъ волновала и трогала живыми страницами любви, ненависти, высокихъ движеній, нѣжности, зла и смерти,-- остались наединѣ съ ея сложнымъ, строгимъ и возвышающимъ чувствомъ. При свѣтѣ этого законченнаго впечатлѣнія намъ легче теперь окинуть однимъ взглядомъ весь путь, пройденный этими несчастными людьми. Они сначала пренебрегли чистымъ и искреннимъ чувствомъ и вступили въ искуственный и лживый союзъ внѣшняго разсчета. Создалась семья, разрушившаяся при первомъ прикосновеніи чувства. Но позднее чувство не могло создать новой семьи. Невозможность его признанія обществомъ, несчастье мужа и сына, на которомъ оно было построено, его чувственный характеръ и чрезмѣрность обоюдной жертвы сдѣлали его исключительно страстнымъ, непрочнымъ, неспособнымъ обратиться въ органическую связь ни внутри ихъ обоюдныхъ отношеній, ни внѣ ихъ -- съ обществомъ, со всею ихъ жизнью. Старая семья разрушилась, а новая не создалась. Оставались цѣною всей жертвы одни страстныя отношенія,-- то, что въ любви всего скоротечнѣе,-- и это непрочное начало, лишивъ ихъ обоихъ свободы для всего остального, стало имъ ненавистно. И съ утратой послѣдняго разбилась связь, которую внѣшнія спайки -- разводъ и т. д.-- связать уже не могли, не потому, чтобъ ихъ вовсе нельзя было устроить, а потому, что онѣ внутренно были безполезны.

   И все это; такъ просто, ясно и неизбѣжно, что сомнѣніямъ нѣтъ уже мѣста. Та смутная и суетная вѣра въ достоинство и прочность произвольной смѣны человѣческихъ страстей, которыя называются приложеніемъ принципа свободы къ области чувства, любви,-- эта quasi-либеральная вѣра въ романѣ Анны получаетъ смертельную рану. Художникъ доказалъ намъ, что въ этой области нѣтъ безусловной свободы, а есть законы, и отъ воли человѣка зависитъ Согласоваться съ ними и быть счастливымъ, или преступать ихъ и быть несчастнымъ. Нѣтъ здѣсь свободы близоруко и преждевременно торжествующему въ наше время свою ложную побѣду человѣческому разсудку, думающему, что онъ можетъ измѣнить законы человѣческаго духа, игнорируя ихъ силу, и преобразовать ихъ согласно своимъ отвлеченнымъ концепціямъ. Нельзя разрушить семью, не создавъ ей несчастья, и на этомъ старомъ несчастьи нельзя построить новаго счастья. Нельзя игнорировать общественное мнѣніе вовсе, потому что, будь оно даже невѣрно, оно все же есть неустранимое условіе спокойствія и свободы, и открытая съ нимъ война отравитъ, изъязвитъ и охладитъ самое пылкое чувство. Бракъ все же есть единственная форма любви, въ которой чувство спокойно, естественно и безпрепятственно образуетъ прочныя связи между людьми и обществомъ, сохраняя свободу для дѣятельности, давая силы для нея и побужденіе, создавая чистый дѣтскій міръ, создавая почву, источникъ и орудія жизни. Но это чистое семейное начало можетъ созидаться лишь на прочномъ основаніи истиннаго чувства. На внѣшнемъ разсчетѣ построено оно быть не можетъ. И позднее увлеченіе страстью, какъ естественное послѣдствіе старой лжи, разрушивъ ее, не исправитъ тѣмъ ничего и приведетъ лишь къ окончательной гибели, потому что... "Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ".

М. Громека.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

"Русская Мысль", No 2, 1883