Наиболѣе значительный, со смерти Леопарди, поэтъ современной Италіи -- Джозуэ Кардуччи. Его энергическая, воинственная муза обладаетъ силой, изяществомъ, пластичною красотой, нервностью, ироніей, нѣжностью,-- словомъ, всѣмъ тѣмъ, что создастъ истиннаго поэта. Съ общаго признанія, даже тѣхъ, кто не раздѣляетъ его мнѣній и взглядовъ и не любитъ его, Кардуччи является въ настоящее время -- съ литературной точки зрѣнія -- первымъ человѣкомъ въ своей странѣ, притомъ, на разныхъ поприщахъ: и какъ блестящій поэтъ, и какъ трудолюбивѣйшій ученый, и какъ остроумный, вліятельный критикъ, и, наконецъ, какъ весьма дѣятельный профессоръ. Умственная его производительность значительна и разнообразна,-- тутъ и стихи, и проза, филологія и полемика, ученость и лиризмъ. Статьи Кардуччи о развитіи, или, если хотите, объ эволюціи національной литературы высоко цѣнятся въ Италіи. Каждую эпоху и автора онъ съумѣлъ опредѣлить вѣрнымъ и точнымъ штрихомъ, который, врѣзываясь въ память, не легко забывается. Что же касается языка и формы, то Кардуччи владѣетъ ими въ совершенствѣ, онъ настоящій артистъ въ этомъ отношеніи и сохраняетъ въ прозѣ всѣ свои качества поэта. У него цѣлый томъ о латинской поэзіи Аріосто; мѣтко и тонко очертилъ онъ, напримѣръ, Монти, Джусти и др., съ величайшимъ интересомъ читаются его труды о Дацтѣ, Петраркѣ, Бокаччіо, Кальдеронѣ. Можно ему сдѣлать одинъ только упрекъ: при своей учености и основательномъ знаніи отечественной литературы, Кардуччи не всегда справедливъ, какъ, напримѣръ, по отношенію къ Манцони.
Но, оставивъ въ сторонѣ критика и ученаго, мы въ нашемъ краткомъ очеркѣ займемся только поэтомъ Кардуччи. Прежде всего, мы въ немногихъ словахъ сообщимъ его біографію и затѣмъ остановимся нѣсколько на наиболѣе замѣтныхъ поэтическихъ его произведеніяхъ.
Кардуччи родился 27 іюля 1836 года въ мѣстечкѣ Валь-ди-Кастелло въ провинціи Пиза. Но настоящею своею родиной поэтъ считаетъ Больгери, гдѣ, съ небольшими перерывами, онъ провелъ дѣтство, отъ 2 до 13 лѣтъ. Отецъ его, происходившій изъ стариннаго флорентинскаго рода, былъ врачомъ и жилъ здѣсь, въ пустынной, отравленной лихорадкой тосканской мареммѣ. Тутъ, въ деревенской тиши, протекли дѣтскіе годы поэта и тутъ же, нужно думать, рано развившаяся наблюдательность и пылкая фантазія его получили первыя поэтическія впечатлѣнія. Во всякомъ случаѣ, его описанія природы не отличаются нигдѣ болѣе вѣрнымъ, мѣстнымъ колоритомъ, какъ именно тамъ, гдѣ онъ воспѣваетъ своеобразныя прелести мареммы съ ея одинокими руинами и развалинами рыцарскихъ замковъ. Мать поэта, просвѣщенная и образованная женщина, ненавидѣвшая пуще всего ханжество, рано познакомила сына съ отечественною литературой и учила его азбукѣ чуть ли не по трагедіямъ Альфіери и патріотическимъ стихотвореніямъ Берше. Отецъ Кардуччи, страстный поклонникъ Манцони, урывками обучалъ сына латыни и обходился съ нимъ, повидимому, довольно сурово. Такъ, по разсказамъ, первое большое горе было причинено ему отцомъ. Мальчикъ воспитывалъ волчонка и сокола. Узнавъ объ этомъ, отецъ подарилъ кому-то волчонка и свернулъ шею соколу. Въ отчаяніи, взбѣшенный, убѣжалъ Джозуэ въ лѣсъ и съ тѣхъ поръ возненавидѣлъ не отца, но, что очень характерно, любимаго писателя отца -- Манцони. Впрочемъ, мальчикъ имѣлъ и другія причины относиться недружелюбно къ автору Promessi Sposi. Строгій отецъ часто запиралъ шалуна-сына въ его комнатѣ, заставляя его здѣсь читать три книги: Католическую мораль Манцони, трактатъ О человѣческихъ обязанностяхъ Сильвіо Пеллико и Житія святыхъ аббата Този. "Я возненавидѣлъ эти книги,-- разсказываетъ поэтъ,-- онѣ изображали собою для меня одиночество, униженія, удары, лишеніе воздуха и свободы".
Рано, въ дѣтскихъ уже играхъ ребенка сказывается мятежный, войнственный духъ будущаго сатирика. Въ сообществѣ товарищей-ппжьпиковъ устраиваетъ онъ или вѣчно сражающуюся республику, или же, для разнообразія, изображаетъ римскія войны, причемъ самъ онъ беретъ на себя роль Гракха, Юлія Цезаря, Дантона и т. д. Едва десяти лѣтъ началъ Кардуччи писать стихи, въ которыхъ воспѣваетъ смерть взращенной имъ совы, взятіе Больгери, смерть Цезаря и т. п. Но скоро нашъ юный поэтъ заболѣлъ маляріей мареммы и, проглотивъ массу хинина, долженъ былъ, для болѣе полнаго выздоровленія, прибѣгнуть къ перемѣнѣ климата. Родители послали его съ этою цѣлью въ Кастаньето, гдѣ устроили сына въ домѣ доктора. Здѣсь онъ изрѣдка, больше для вида, ходилъ въ школу; на самомъ же дѣлѣ проводилъ цѣлые дни въ мастерской ультра-радикальнаго портного по имени Скальципи. Тутъ собиралась масса крестьянъ, и мальчикъ читалъ имъ не напечатанныя еще въ то время, ходившія въ рукописяхъ, политическія сатиры Джусти, которыя онъ имъ комментировалъ посвоему. Въ апрѣлѣ 1849 года Кардуччи переѣхалъ съ родными во Флоренцію и кончилъ здѣсь въ 1853 г. гимназическое образованіе. Безусловное поклоненіе въ школѣ передъ литературными заслугами Манцони еще болѣе усилило зародившееся въ дѣтствѣ нерасположеніе Кардуччи къ этому главѣ романтизма. За то онъ тутъ познакомился и увлекся произведеніями Уго Фосколо, Леопарди, Партіи, Прати, изъ французскихъ поэтовъ -- Викторомъ Гюго, а изъ латинскихъ -- Гораціемъ. И позже поэтъ продолжалъ зачитываться классиками, а одновременно ревностно изучалъ Данте, Петрарку, Винченцо Монти и др. "Я началъ съ Альфіери, Парини, Фосколо, Леопарди, и я горжусь этимъ, черезъ нихъ и съ ними вернулся къ древнимъ и проникся Данте и Петраркой",-- разсказываетъ самъ поэтъ.
Въ университетѣ въ Пизѣ, куда поступилъ Кардуччи, одинъ изъ тамошнихъ профессоровъ, извѣстный латинистъ Феруччи, еще болѣе развилъ любовь поэта къ классической древности.
Въ 1856 году Кардуччи получилъ, будучи 20 лѣтъ, ученую степень доктора философіи и словесности и мѣсто преподавателя риторики въ Санъ-Миніато. Но въ этомъ городкѣ, расположенномъ между Пизою и Флоренціей, поэтъ пробылъ не долго. Причиной тому были взведенныя на него обвиненія, будто онъ въ страстную пятницу въ общественномъ мѣстѣ позволилъ себѣ преступное вольнодумство и исполненныя богохульства рѣчи. Хотя допросъ по этому поводу и не имѣлъ для него дальнѣйшихъ непріятныхъ слѣдствій, но ему самому все въ городѣ такъ опротивѣло, что онъ добровольно отказался отъ занимаемаго имъ мѣста и переѣхалъ во Флоренцію, гдѣ сталъ давать частные уроки. Тутъ застала его революція 27 апрѣля 1859 г., отнявшая у великаго герцога Тосканскаго его престолъ. Но поэтъ не принялъ лично участія въ революціонномъ движеніи. Причиной тому была взятая имъ, послѣ смерти отца, только что передъ тѣмъ случившейся, на себя обязанность содержать мать и всю семью. Чтобы прокормить ихъ своими трудами, онъ поборолъ въ себѣ сильное искушеніе, охватившее въ то время почти всю итальянскую молодежь,-- идти драться съ австрійцами. Тогда же, въ 1859 г., получилъ онъ мѣсто профессора греческаго языка въ Пистойскомъ лицеѣ. Годъ спустя, въ сентябрѣ 1860 г., Теренціо Маміапи, бывшій въ ту пору временно министромъ народнаго просвѣщенія, предложилъ Кардуччи, уже заявившему себя историко-литературными трудами, каѳедру классической литературы въ Болонскомъ университетѣ. Такимъ образомъ сдѣлался онъ 23-хъ лѣтъ профессоромъ въ Болоньи и оставался имъ до послѣдняго времени (теперь Кардуччи сенаторъ). Незадолго до переселенія въ Болонью, Кардуччи женился и имѣлъ отъ этого брака четырехъ дѣтей: трехъ дочерей: Беатриче, Лауру и Либеріи, и единственнаго сына, Данте, умершаго ребенкомъ. Памяти его поэтъ посвятилъ нѣсколько трогательныхъ стихотвореній.
Первое время своего пребыванія въ Болоньи Кардуччи занялся литературно-историческими и критическими работами. Со второй же половины 60-хъ годовъ онъ быстро выпускаетъ одинъ за другимъ нѣсколько сборниковъ стихотвореній. Первый, изданный поэтомъ еще въ Санъ-Миніато въ 1857 г. сборникъ стихотвореній, Rime, заключалъ въ себѣ юношескія его произведенія, въ которыхъ онъ преимущественно является подражателемъ древнихъ. Затѣмъ, одиннадцать лѣтъ спустя, въ 1868 г. появились Levia Gracia, гдѣ поэтъ уже значительно освободился отъ своихъ образцовъ,-- въ 1870 г. Decennalia, заключающія въ себѣ по большей части политическія поэмы, написанныя въ теченіе десяти лѣтъ, предшествовавшихъ занятію Рима итальянскими войсками. Въ Nitove Poesie (1878 г.) Кардуччи вступаетъ уже на новый, собственный путь, въ особенности же можно это сказать про другой его сборникъ Odi barbare, гдѣ поэтъ является новаторомъ по отношенію къ формѣ и старается воскресить Гораціевскіе метры.
Болонскимъ книгопродавцемъ Николо Цаникелли въ окончательномъ видѣ изданы всѣ произведенія Кардуччи, какъ-то: Juvendlia, Levia Gravia, Giambi ed Epodi, Rime Nuove, Odi barbare, Nuove Odi barbare и т. д.
-----
Первыя стихотворенія Кардуччи, съ которыми въ 1857 г. 20-ти лѣтній юноша выступилъ на литературное поприще, при относительномъ совершенствѣ формы, не отличались большою самостоятельностью и оригинальностью. Они свидѣтельствовали о глубокомъ вліяніи на юнаго поэта древней и такъ называемой классической школы итальянской поэзіи. Кардуччи до того увлекается Элладой и ея прежними богами, что въ страстномъ порывѣ, обращаясь къ Фебу-Аполлону, желаетъ гибели нашему "суровому вѣку", который леденитъ въ душѣ пѣвца греческую пѣснь:
"Che agghiaccia il canto ellenico
Nell, anima febea..."
Эти первыя Rime Кардуччи не имѣли успѣха: критика упрекала поэта въ подражательности, и ему пришлось вынести много нападокъ, особенно изъ-за его "языческой тенденціи". Самъ поэтъ пишетъ объ этомъ 19 февраля 1871 г. слѣдующее въ предисловіи къ Poesie: "Признаюсь, я бы никогда не повѣрилъ, что прекрасная Тоскана можетъ производить столько гнилыхъ яблокъ, сколько ихъ посыпалось на меня изъ рукъ моихъ соотечественниковъ, когда впервые появились юношескіе мои стихи, которые, очень лишь немногое добавивъ и исключивъ, я теперь снова выпустилъ въ свѣтъ подъ заглавіемъ Juvendlia. Въ то время всѣ въ одинъ голосъ обвиняли меня въ идолопоклонствѣ по отношенію къ древности и формѣ".
Правда, большую часть Juvendlia составляютъ сонеты, посвященные любви, восхваленія Гольдони, Метастазіо, Никколини, Парини и др. и разныя меланхолическія изліянія, но и тутъ кое-гдѣ звучитъ другая струпа, слышится голосъ болѣе рѣшительный и сильный, какъ, напримѣръ, въ стихотвореніяхъ Sicilia е la имоіизіопе, Il Plébiscita, In Santa Croce и друг. Вѣроятно, и поэтъ намекаетъ на эти же стихи въ предисловіи къ послѣднему изданію Juvendlia. "Издаю я эти юношескіе стихи,-- изъ нихъ, впрочемъ, многіе могутъ быть во всѣхъ смыслахъ названы дѣтскими,-- только потому, что признаю своею обязанностью не думать о себѣ, а бороться всякимъ имѣющимся у меня подъ руками оружіемъ. Стихотворенія же эти доказываютъ, что бороться началъ я очень рано".
Поэтъ сдѣлался извѣстнымъ и обратилъ на себя общее вниманіе впервые въ 1865 г., когда онъ напечаталъ подъ псевдонимомъ "Enotrio Romano" стихотвореніе, озаглавленное А Satana. Оно надѣлало много шума въ Италіи и вызвало здѣсь въ средѣ консерваторовъ и особенно клерикаловъ ярое негодованіе противъ поэта, въ котораго съ этой стороны посыпались громы и молніи. Но даже и въ либеральномъ лагерѣ не всѣ поняли автора; такъ, наприм., извѣстный итальянскій патріотъ Филопанти въ открытомъ письмѣ называетъ гимнъ Сатанѣ "интеллектуальною оргіей".
Въ статьѣ своей Satana е polemiche sdtaniche Кардуччи отвѣчаетъ противникамъ ѣдкою насмѣшкой и сарказмомъ. Само собою разумѣется, что въ Германіи, гдѣ Гёте вложилъ въ уста Мефистофеля столько житейской мудрости, и у насъ, гдѣ лермонтовскій демонъ носитъ такой чарующій внѣшній обликъ, гимнъ Сатанѣ Кардуччи не показался бы столь страшнымъ, какимъ онъ показался клерикальной Италіи. Вездѣ сразу бы поняли сатирическій смыслъ гимна и ту иронію, съ которой поэтъ съ личностью сатаны отождествляетъ побѣду разума и науки надъ суевѣріемъ и невѣжествомъ. Какъ происхожденіе стихотворенія, такъ и самая натура поэта ясно свидѣтельствуютъ, что гимнъ Сатанѣ ничто иное, какъ протестъ противъ римской проповѣди обскурантизма и застоя. Сатана Кардуччи вовсе не олицетвореніе начала зла, это не сѣверный фантомъ среднихъ вѣковъ, не Мефистофель, не "духъ отрицанья и сомнѣнья",-- нѣтъ, это духъ протеста противъ неправды, суевѣрія и обскурантизма. Это -- торжество дорогихъ поэту принциповъ, побѣдная сила разума:
"...O, Satana, о ribellione,
О forza vindice
Della ragione..."
восклицаетъ поэтъ. Его Сатана олицетворяетъ въ себѣ красоту и любовь, мысль, уносящуюся за облака, науку съ ея смѣлыми экспериментами,-- сердце, которое горитъ огнемъ, и чело, носящее надпись: "Я не унижаюсь". Вмѣсто слова Сатана, слѣдовало бы поставить Свобода, Прогрессъ, и тогда всѣ сразу поняли бы истинный смыслъ стихотворенія. Въ лихорадочной пульсаціи его ритма слышна страсть и сказался истинный поэтъ. Стихотвореніе это въ нѣкоторомъ родѣ художественное, политическое и религіозное вѣроисповѣданіе Кардуччи. Быстро, сжато, въ узкой рамкѣ, мелькаетъ здѣсь передъ нашими глазами исторія развитія человѣчества, изложенная прекрасными по формѣ стихами. Поэтъ говоритъ, что Сатана, какъ элементъ движенія, живетъ въ матеріи и духѣ, овладѣваетъ умомъ и мыслью. Соблазнительно выглядываетъ онъ изъ-подъ темныхъ рѣсницъ милой и свер каетъ въ пѣнящемся бокалѣ винограднаго сока. Онъ впутаетъ любовь, стихи, радость; ему служатъ алхимики и магики, онъ руководитъ страстною проповѣдью Виклефа и Лютера. Описывая, какъ человѣческій духъ подчинилъ себѣ въ нашъ вѣкъ всѣ силы природы, поэтъ не видитъ, однако, въ этомъ, въ современныхъ открытіяхъ и изобрѣтеніяхъ, конечной цѣли человѣческихъ стремленій. И здѣсь у него снова прорывается поклоненіе пантеистическому міровоззрѣнію Эллады и онъ груститъ о болѣе чистой, по его мнѣнію, человѣчности античнаго міра, о томъ времени, когда еще подъ греческимъ небомъ дышала благоуханіемъ амврозіи Венера, родившаяся изъ пѣны морской:
"Quando le ioniche
Auro serene
Beo la Venere
Anadiomene"...
Къ древности влекло поэта свѣтлое міросозерцаніе, увлеченіе минутой. Яо его окружала совершенно иная обстановка, совершенно иная жизнь, и онъ скоро созналъ серьезность требованій своего времени. Идея борьбы воодушевляетъ его и уже въ одномъ изъ стихотвореній Levia Gracia онъ обращается къ музѣ съ слѣдующими требованіями. Всюду, гдѣ слышна человѣческая печаль, гдѣ раздается голосъ ненависти, горя, несчастья и т. д., тамъ поэтъ хочетъ видѣть друзей и братьевъ. Онъ проситъ музу запѣть новыя пѣсни: "Прощайте, спокойные годы, усладившіе мнѣ сердце своими образами и звуками! О, весна жизни, прощай! Пусть отнынѣ будутъ удѣломъ другихъ счастливыя видѣнья, слава и возможность нѣжиться въ тѣни лѣсовъ, на берегу ручья и отражать въ себѣ, въ спокойномъ довольствѣ, всю вселенную. Намъ же предстоитъ идти тернистою тропой, облечься въ святую и суровую любовь и ненависть и примкнуть къ стану угнетенныхъ, накопляя на душѣ гнѣвъ и жажду мести". И поэтъ указываетъ музѣ на плачущихъ матерей, въ объятіяхъ которыхъ гибнутъ ихъ голодающія малютки, на побѣжденныхъ нуждой, безсильно упавшихъ среди своего пути, не успѣвъ окончить и половины труда и т. д.,-- словомъ, на цѣлое кровавое облако людской несправедливости, поднимающееся къ небу...
Однимъ изъ преобладающихъ мотивовъ поэзіи Кардуччи является любовь къ отечеству, стремленіе къ его независимости и единству. Страстными стихами старается онъ разбудить въ соотечественникахъ патріотическій пылъ противъ наслѣдственнаго врага національнаго единства. Не надо мира до тѣхъ поръ, пока послѣдній клочокъ итальянской земли не будетъ возвращенъ Италіи и свобода не сдѣлается основой международныхъ отношеній. Неутомимо повторяетъ отнынѣ поэтъ: "Въ Римъ!" Франціи же, игравшей столь некрасивую роль во время римскаго похода 1867 г., кончившагося, какъ извѣстно, полною неудачей, Кардуччи, большой ея поклонникъ, прощаетъ ошибку, потому что она -- родина Вольтера и переворота 1789 г. Онъ только спрашиваетъ съ горькимъ упрекомъ: что мы сдѣлали тебѣ, что ты такъ поступаешь съ нами, "взросшими подъ твоимъ сіяніемъ свободы и любившими тебя,-- о, Франція?"
"Noi, cresciuti al tuo libero Splendore,
Noi che t'ammamo, о Francia!"
Главное свое оружіе поэтъ направляетъ противъ свѣтской власти римской куріи. Съ свободнымъ словомъ негодованія обращается онъ къ папѣ, забывшему, что Христосъ шелъ путемъ любви и терпимости. Какъ нельзя болѣе рѣзко говорятъ онъ о самозванномъ представителѣ Того, Кто не имѣлъ, "гдѣ преклонить свою голову", и обращается къ нему съ такими вызывающими строками:
"Те, pontefice fosco del mistero,
Vate di Iixtti e d'ire,
Io, sacerdote dell augusto vero
Vate dell'avenire".
("Къ тебѣ, мрачный жрецъ тайны, прорицатель злобы и бѣдствій, обращаюсь я, служитель высокой правды, пророкъ будущаго").
Поэтъ возстаетъ не только противъ свѣтской власти папы, но и противъ тумана, которымъ себя окружаютъ ложные служители искаженной божественной истины, противъ всѣхъ преувеличеній догматики и морали. Насколько мы встрѣчаемъ у поэта оптимизма по отношенію къ древности, настолько взглядъ его на современность и современниковъ отличается мрачностью. Съ какою силой выражаетъ онъ этотъ взглядъ, наприм., хоть въ стихотвореніи, написанномъ имъ по случаю перенесенія 24 іюня 1871 г. останковъ столь любимаго имъ поэта, Уго Фосколо, въ храмъ Санта-Кроче во Флоренціи, нѣчто вродѣ Пантеона, гдѣ схоронены выдающіеся люди страны. Поэтъ въ отчаяніи; ему кажется, что хотя родина, расширивъ границы, окрѣпла съ внѣшней стороны, но внутреннія ея стремленія не соотвѣтствуютъ наружному росту. Героевъ нѣтъ больше; изъ норъ своихъ выползаютъ наглые Терситы. Къ чему же ставить памятники великимъ предкамъ, когда потомки ихъ такъ жалки и ничтожны?
Смотрѣть въ лицо грозѣ ужь лучше съ высоты вершинъ,
Чѣмъ блеять овцами на тучныхъ пастбищахъ долинъ.
Съ страной окрѣпшей не росли стремленья,
Не крѣпли души. Стало шире поле,
А узкій умъ все тѣ-жь хранитъ влеченья,
Не смотритъ въ высь, не ищетъ лучшей доля...
Героевъ нѣтъ... Почили всѣ... Ехидно
Осклабясь, горбъ свой обнаживъ безстыдно,--
Кого теперь страшиться?-- подымается Терситъ,
Бахвалясь, наглый шутъ Аякса мертваго громитъ!
Гдѣ мысли свѣтъ, Италіей пролитый
На міръ, зари ея гдѣ обновленье,
Вѣнокъ любви, весь звѣздами увитый?
Гремятъ слова, по мелки и смиренья
Полны дѣла. Увы, увы, съ слѣдами
Цѣпей на тѣлѣ и въ душѣ -- рабами
Умомъ и помысломъ -- наврядъ теперь мы воскресимъ
И Капитолій древній и вѣнчанный славой Римъ!
Страна великихъ предковъ, что готовитъ
Тебѣ судьба? Но если прежде жившихъ
Ихъ мелкій, жалкій родъ такъ мало стоитъ,
Къ чему-жь тогда, друзья, на прахъ почившихъ
Намъ ставить мраморъ?... О, разлейтесь, рѣки,
О, море, подымись и затони на вѣки
Прибрежіе кругомъ, а вы, вулканы Апеннинъ,
Господней карой гряньте на красу родныхъ долинъ!"
------
Кардуччи затрогиваетъ также и мотивы общественнаго неравенства въ жизни. Такъ, въ Carnevale поэтъ ведетъ насъ въ палаццо и въ хижину, въ пышный, залитый яркими бальными огнями залъ и на темный, холодный чердакъ. При видѣ смертнаго одра прелестной и богатой молодой синьоры поэтъ имѣетъ мужество напомнить, что бываютъ еще большія бѣдствія въ хижинахъ, гдѣ, умирая, несчастная мать оставляетъ на произволъ судьбы необезпеченныхъ, голодныхъ дѣтей...
Въ поэзіи Кардуччи пробивается довольно ярко сатирическая струя; иронія переходитъ у него подчасъ въ ѣдкую сатиру, достигающую большой силы и совершенства. Многіе критики утверждаютъ, что Кардуччи, именно какъ сатирикъ, занимаетъ первое мѣсто въ Италіи и проявляетъ на этомъ поприщѣ наибольшее могущество и оригинальность. При всѣхъ своихъ достоинствахъ сатира Кардуччи обладаетъ и нѣкоторымъ недостаткомъ: въ ней звучитъ иногда слишкомъ много личнаго раздраженія, нѣтъ достаточной дозы отвлеченнаго юмора, какимъ владѣли, наприм., Джусти или Гейне. Быть можетъ, личныя нападки и придаютъ въ глазахъ современныхъ читателей больше ѣдкости его сатирическому бичу, но наврядъ ли они послужатъ въ пользу прочности поэтической его славы въ будущемъ. Этотъ недостатокъ Кардуччи-сатирика проистекаетъ изъ жгучаго его темперамента и вулканической натуры, которая, съ другой стороны, принесла не мало цѣнныхъ плодовъ. Справедливо или несправедливо по своей сущности негодованіе, которымъ охваченъ поэтъ, внушена ли ему его сатира ненавистью или гнѣвомъ,-- все равно, она не можетъ не увлечь своею страстностью.
Оскорбленное чувство, порождающее гнѣвъ и жажду мщенія, слышится въ грозномъ голосѣ страстнаго бойца Кардуччи, безпощадно устремляющагося на врага, въ какихъ бы образахъ послѣдній ни являлся ему. Въ такомъ духѣ написаны, наприм., стихотворенія: A certi censori,A un Heinano d'Italia, Prologe въ Nuovo Poesie и др. Въ первомъ стихотвореніи, Къ нѣкоторымъ критикамъ, поэтъ говоритъ, что муза его не похожа на кающуюся Магдалину и не имѣетъ цѣлительнаго бальзама, чтобы изливать его на гнойныя раны, и затѣмъ стремительно обрушивается на хоръ лицемѣрныхъ проповѣдниковъ и мудрецовъ, праздно болтающихъ объ идеалахъ, о любви и т. д. Съ такою же страстностью, хотя и несправедливо, нападаетъ онъ и на единичнаго противника, на поэта Бернарда Цендриии. посмѣявшагося надъ тѣмъ, что Кардуччи усмотрѣлъ въ Гейне радикальнаго Тиртея.
Въ Prologo въ Nuove Poesie съ характернымъ заглавіемъ Avanti, Avanti! (Впередъ, впередъ!) ясно отражается вся поэтическая физіономія Кардуччи. Тутъ онъ, какъ и въ стихотвореніи Preludio, предпосланномъ Odi Barbari, высказываетъ ощущаемую имъ антипатію, даже болѣе -- отвращеніе къ преобладающему между итальянскими лириками сантиментально-сладкому направленію. Prologo распадается на три части. Въ первой поэтъ изображаетъ, какъ онъ, верхомъ на дикомъ крылатомъ конѣ, проносясь черезъ разныя мѣстности, мчится въ страну классической древности. Но дорогѣ онъ встрѣчаетъ гарцующихъ передъ красавицами въ зеленыхъ садахъ маленькихъ ручныхъ лошадокъ итальянскаго Парнаса. Гривы у нихъ прекрасно расчесаны, сѣдла убраны цвѣтами и лентами. Увидѣвъ смѣлаго ѣздока на гнѣдомъ боевомъ конѣ, они приходятъ въ ужасъ и грызутъ удила. Не обращая на нихъ вниманія, поэтъ несется впередъ и впередъ по извѣданнымъ и неизвѣданнымъ долинамъ, среди рева потоковъ, среди пыли, порывовъ вѣтра и молніи. Вдали видна уже цѣль его скачки, бѣлѣются очертанія древняго храма, а въ немъ величайшая награда -- слава и свобода. Во второй части Prologo поэтъ оставляетъ аллегорію и ступаетъ уже тверже на почву дѣйствительности. "О, слава!-- восклицаетъ онъ,-- еще съ юношескихъ дней таилъ я въ своемъ сердцѣ въ гордомъ молчаніи гордую любовь къ тебѣ. Изъ холоднаго мрамора бюстовъ великихъ людей, съ высокаго, мыслящаго чела ихъ, увитаго лаврами, сверкнула мнѣ въ грудь огненная молнія, и я забылъ и пляску дѣвъ, и майское солнце, и блескъ обнаженныхъ плечъ, мелькающихъ подъ золотомъ кудрей... Взамѣнъ всего этого, всего, что было такъ близко, что манило и очаровывало, я услышалъ голосъ будущаго и я отдалъ за него всѣ жизненныя блага... О, бездушное бронзовое изваяніе на высокомъ холмѣ, только великіе и сильные приближаются къ тебѣ, чтобы истощенными, умирая, приникнуть уже хладѣющимъ челомъ къ твоей холодной груди".
По, проживъ дольше, лучше понявъ жизнь, поэтъ теперь желаетъ служить только двумъ богинямъ -- справедливости и свободѣ. Онъ желаетъ бить поэтомъ своего времени, риѳмованные возгласы котораго поднимались бы къ небу, какъ пламенный мечъ, и пѣсня котораго сверкала бы кмъ пожаръ, въ мгновеніе ока пожирающій лѣса. По напрасны мечты... Въ Италіи не дождаться побѣды, борьба не дастъ здѣсь успѣха. Иначе увѣнчались усилія Демулена, Дантона. И растроганный поэтъ вспоминаетъ юнаго Гоффредо Маміано, адъютанта Гарибальди, который, одновременно поэтъ и герой, палъ въ бою подъ стѣнами Рима въ 1849 г. "Я же вижу кругомъ себя лишь рабовъ и тирановъ, и слышу, какъ надъ головою моей несутся быстро текущіе года, несутся и жужжатъ: "Что такое поетъ этотъ вѣчно одинокій и вѣчно смущенный духомъ человѣкъ? Онъ поетъ и усыплетъ пѣснями жалобныя порожденія собственной мысли, а того, что живетъ, что происходитъ кругомъ него, онъ не чувствуетъ, не понимаетъ... О, итальянскій народъ, жизнь моей мысли! О, итальянскій народъ, стары, облѣнившійся титанъ! Я въ лицо назвалъ тебя трусомъ, а ты крикнулъ мнѣ "браво!" и увѣнчиваешь праздничный кубокъ свой моими похоронными пѣснями..."
Этими послѣдними словами Кардуччи намекаетъ на одно стихотвореніе въ Decennalia, въ которомъ онъ воспѣвалъ геройскую смерть Джіованни Каироли и которое онъ, внѣ себя отъ отчаянія, что все еще не осуществляются надежды лучшихъ патріотовъ, окончилъ гнѣвнымъ возгласомъ: "La nostra patria е vile" ("Наше отечество низко").
Въ третьей части Prologo поэтъ переноситъ насъ на свою родину, въ Тоскану, и мысль о ней приводитъ его въ болѣе миролюбое настроеніе. Прежде всего, онъ вспоминаетъ всѣ тѣ дорогія и милыя ему мѣста, гдѣ онъ ребенкомъ и юношей жилъ и мечталъ, и гдѣ онъ дѣлалъ первыя попытки овладѣть крылатымъ конемъ поэзіи. Впрочемъ, боевой пылъ его такъ великъ, что онъ и отсюда спѣшитъ опять въ битву, тѣмъ болѣе, что чувствуетъ, коснувшись родной почвы, какъ силы его возросли, нервы и мускулы окрѣпли.
Еще болѣе ѣдкою и горькою ироніей дышатъ стихи Кардуччи, когда сатира его касается вопросовъ политическихъ, какъ, наприм., въ Ganto del Italia, che va in Campidoglio (Пѣснь Италіи, идущей въ Капитолій), написанной имъ на занятіе итальянцами Рима въ 1870 году. Поэтъ даже несправедливъ къ своимъ соотечественникамъ, осмѣивая ихъ за то, что новая Италія не осуществила идеаловъ, почерпнутыхъ имъ изъ излюбленной древности. Онъ забрасываетъ ихъ укорами въ то время, когда они уже вступили, черезъ брешь въ Порта Пія, въ "вѣчный городъ". Негодуетъ онъ на то, что не собственный мужественный подвигъ, не собственная жертва и сила, а чужеземная милость или чужеземные интересы вернули Италіи Римъ. Только благодаря пораженію Франціи, благодаря хитрому разсчету, ловкости и сдержанности, а не благодаря собственной доблести, могли итальянцы овладѣть Римомъ. Вотъ какую рѣчь вкладываетъ Кардуччи въ уста матери-Италіи: "Да, да, сначала я восхищалась зуавами и вчера еще громко рукоплескала тюркосамъ, а сегодня мои степенныя дѣтки наряжаются въ уланскіе мундиры. Преклоняться ли передъ фуражкой или каской, мнѣ безразлично, я ловко и быстро стряхиваю съ себя слѣды прежняго лежанія во прахѣ, чтобы броситься ницъ передъ новымъ владыкой. Такъ я, пожалуй, верну себѣ, въ концѣ-концовъ, и троянское наслѣдство. Кусокъ за кускомъ подберу все, только потише, не торопясь, вѣдь, кровь -- не вода, а меня не даромъ воспиталъ Николо Маккіавели".
Въ стихотвореніи Per il quinto Anniversarіо della lattaglia di Pentana (На пятую годовщину битвы при Ментанѣ), отдавая честь храбрецамъ, павшимъ за отечество въ этой несчастной битвѣ, поэтъ изображаетъ полчища мертвецовъ, не забывающихъ и въ смерти того, что было имъ дорого при жизни, встающихъ въ день годовщины ментонской битвы изъ своихъ гробовъ. Они радостно собираются въ освобожденномъ Римѣ, въ Капитоліи. А рядомъ съ безкорыстными мучениками за идею и а славу отечества, въ городъ Гракховъ являются и искатели приключеній, заботящіеся только о томъ, чтобы поскорѣе насытить свою алчность и набить карманъ. Вотъ это стихотвореніе:
"День, что каждый годъ намъ возвращаетъ
Память битвы роковой,
День Ментаны снова разсвѣтаетъ
Надъ родимою страной.
Поле вздрогнуло, въ лугахъ окрестныхъ
Клики шумные идутъ;
Изъ могилъ глубокихъ, темныхъ, тѣсныхъ
Всѣ убитые встаютъ.
Но встаютъ не страшные скелеты,--
Нѣтъ, прекрасны и статны,
Легкимъ, свѣтлымъ облакомъ одѣты,
Блескомъ звѣздъ озарены.
Воздухъ ихъ съ любовью окружаетъ,
Тихо вѣтеръ шелеститъ,
Сладко шепчетъ, нѣжитъ и ласкаетъ,
Дивной музыкой звучитъ.
Наши матери не спятъ, горюютъ,
Вспоминая сыновей;
Жены плачутъ, о мужьяхъ тоскуютъ,
Не сомкнутъ всю ночь очей.
Мы же сонъ, стряхаемъ безконечный,
О, родимая земля,
Чтобъ тебѣ нести привѣтъ сердечный,
Любоваться на тебя.
Дорогой, богатый плащъ, бывало,
Рыцарь радостно снималъ,
На тропинкѣ, въ грязь чтобъ не ступала,
Передъ милою бросалъ;
Такъ тебѣ, отчизна, мы бросали
Души гордыя свои,
Для тебя мы жили, умирали...
А ужь насъ забыла ты.
Для другихъ любовь твоя сіяетъ
Ты другимъ даешь вѣнки;
Но нашъ пылъ въ гробу не угасаетъ,
Чувства прежнія крѣпки,
И сбылось завѣтное желанье:
Возвращенъ Итальи Римъ...
Вмѣстѣ всѣ на праздникъ, ликованье
Соберемся мы надъ нимъ!
Той порой, что тучей пролетаетъ
Мертвыхъ тихая толпа,
Долгій, странный трепетъ проникаетъ
Итальянскія сердца.
Меркнетъ блескъ, и шелестъ утихаетъ,
Стройно все молчитъ вокругъ,
Квириналъ одинъ лишь повторяетъ
Гулъ глухой, протяжный звукъ.
Но наживы легкой и позорной
Проповѣдники-дѣльцы,
Что съ собой духъ алчности тлетворной
Въ городъ Гракховъ принесли,
Говорятъ: "Пускай глупецъ мечтаетъ,
Мы межь тѣмъ карманъ набьемъ,
А тамъ пусть весь міръ хоть пропадаетъ,--
Есть печалиться о чемъ!"
Касаясь своею сатирой разныхъ общественныхъ язвъ, Кардуччи, между прочимъ, въ стихотвореніи По поводу процесса Фадды съ горькимъ сарказмомъ рисуетъ нынѣшнихъ римлянокъ, воспитанныхъ въ монастыряхъ и исповѣдальняхъ и выходящихъ оттуда какъ нельзя лучше подготовленными къ участію въ скандалезныхъ процессахъ, гдѣ предметомъ обвиненія служатъ супружеская невѣрность и убійство.
На лирѣ нашего поэта много струнъ; кромѣ сатиры, мы встрѣтимъ у него граціозную идиллію, нѣжную элегію, веселую канцону. Иногда, среди рѣзкихъ тоновъ ироніи и сарказма, у мего слышится тихая жалоба, слово горькаго опыта и прорываются наружу долго заглушаемыя воспоминанія и тоска. Много теплаго чувства въ стихотворенія Кардуччи, посвященномъ памяти брата, кончившаго жизнь свою самоубійствомъ въ 1857 г. Причина этой печальной развязки осталась неизвѣстной, и поэтъ, повидимому, не можетъ уяснить ее себѣ. Онъ переносится мысленно въ отцовскій домъ и тутъ въ холодную, свѣтлую ноябрьскую ночь, когда луна обливаетъ блѣднымъ сіяніемъ молчаливыя долины и холмы, сильный, порывистый вѣтеръ шумитъ въ зеленой оливковой рощѣ и вокругъ не слыхать ни единаго звука,-- поэтъ горестно оплакиваетъ трагическую кончину столь милаго ему брата. Онъ вспоминаетъ, какъ недавно еще улыбалась весна и все кругомъ цвѣло здѣсь, въ этой тихой и мирной мѣстности. Юноша-братъ, тогда еще полный жизни и отваги, быстро носился на конѣ по этимъ равнинамъ. Но несчастная жертва была уже отмѣчена судьбой. Неудовлетворенная душа бѣднаго юноши жаждала полнаго забвенья и покоя; одинъ только исходъ находилъ онъ для себя -- самоубійство. Страшное рѣшеніе храпитъ онъ въ тайнѣ, въ живомъ еще сердцѣ носитъ онъ уже смерть. Неутолимое влеченіе сойти въ неизвѣданный край мертвецовъ взяло верхъ надъ привязанностью къ семьѣ и къ жизни и прекратило молодое бытіе. Дни юности отуманились, онъ прощается съ землей, ловитъ взглядъ матери, молчитъ въ отвѣтъ на рѣчи брата и умираетъ. Но братъ его... онъ будетъ жить, потому что природа сотворила душу его изъ болѣе сопротивляющагося, болѣе упорнаго матеріала. "Я -- дубъ, который стойко противустоитъ вѣтрамъ и подымается въ высь".
"Еісе son іо che а'venti indura",
говоритъ про себя Кардуччи въ другомъ стихотвореніи.
И такъ, поэтъ будетъ жить, ко никогда не забудетъ брата и въ кроткомъ образѣ умершаго всегда будетъ находить новую силу для борьбы.
Упоминая мелькомъ о "мачихѣ-природѣ", Кардуччи все же, повидимому, приписываетъ большую часть вины въ смерти брата обществу и потому заканчиваетъ свое стихотвореніе слѣдующимъ грознымъ обращеніемъ къ этому виновному обществу:
....е nel tuo sangue tinta
Del verso vibrera l'alta saetta
A far nel mondo reo dolce vendetta..."
("Окрасивъ въ крови твоей острую стрѣлу стиха, пущу ее въ преступный свѣтъ, чтобъ упиться сладкою местью").
Къ лучшимъ элегіямъ и вообще къ лучшимъ произведеніямъ Кардуччи можно отнести его Идиллію мареммы. Родина поэта, тосканская маремма, гдѣ "цвѣла его туманная юность", влечетъ его къ себѣ и онъ вспоминаетъ первую свою любовь, бѣлокурую Марію. Пластична, какъ древняя статуя, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ярко окрашенная, какъ картина Рубенса, выдѣляется Марія въ рамкѣ простой деревенской жизни. Какъ прелестно съумѣлъ поэтъ очертить милую, простую дѣвушку, дышащую невинностью и миромъ!
"Когда розовые лучи новой весны обливаютъ мою комнату,-- говоритъ Кардуччи,-- нежданно встаешь ты опять предо мною съ улыбкой на устахъ, моя бѣлокурая Марія, и сердце, забывшее тебя, находитъ снова, послѣ столькихъ бурь и треволненій, отдохновеніе и покой въ тебѣ, о, первая моя любовь, о, лучезарное утро любви!" Дальше поэтъ-спрашиваетъ: "Гдѣ ты, что съ тобою сталось?" -- и представляетъ, ее себѣ счастливою женой и матерью, окруженною милыми малютками. Онъ вспоминаетъ ея юность, то время, когда онъ видѣлъ ее стройной, красивой, веселой, съ цвѣтами въ рукахъ, съ роскошными косами, съ глубокимъ взглядомъ большихъ, огненныхъ, голубыхъ глазъ. "А мнѣ,-- жалуется поэтъ,-- жилось съ тѣхъ поръ такъ холодно, тоскливо и грустно... Лучше бы я остался съ тобой и ввелъ бы тебя хозяйкой въ свой домъ, о, бѣлокурая Марія!... Лучше трудиться въ потѣ лица и разсказывать по вечерамъ дѣтямъ своимъ объ опасностяхъ охоты за буйволомъ, чѣмъ корпѣть надъ стихами, давать голодному червю мысли неустанно точить мозгъ и стремиться разрѣшить неразрѣшимыя міровыя задачи..."
Не менѣе прелестно и другое стихотвореніе, озаглавленное Davanti San Guido, гдѣ поэтъ описываетъ радость и грусть свиданія съ родиной. Поэтъ ѣдетъ по желѣзной дорогѣ изъ Чивитавеккіо въ Ливорно и передъ нимъ разстилается его родимая маремма. Кипарисы Болгери узнаютъ путешественника, привѣтливо киваютъ своими верхушками и шепчутъ: "Ты хорошо сдѣлалъ, что вернулся къ намъ. Скорѣе остановись, сойди здѣсь... Вечеръ нѣжитъ прохладой и дорога тебѣ хорошо извѣстна. О, сядь, отдохни подъ нашею благоуханною тѣнью, гдѣ съ моря дустъ мистраль. Мы не сердимся на тебя за тѣ камни, которыми ты, будучи мальчикомъ, бросалъ въ наши вѣтки. Останься у насъ!" "Прекрасныя деревья,-- отвѣчаетъ поэтъ,-- вѣрные друзья лучшей жизненной моей поры,-- о, отъ всего сердца желалъ бы я остаться здѣсь у васъ,-- отъ всего, всего сердца! По мнѣ нельзя, -- я долженъ ѣхать дальше... Не то уже время, не тѣ обстоятельства... Если бы вы все знали... вѣдь, я теперь знаменитость; я умѣю читать по-латыни и по-гречески, я много пишу и пишу, и обладаю еще мало ли какими добродѣтелями. Теперь уже я не уличный мальчишка, и, въ особенности, не бросаюсь больше камнями, и менѣе всего въ деревья..." Когда поэтъ кончилъ свою рѣчь, въ которой онъ горько иронизируетъ надъ собою, сквозь темную чащу деревьевъ сверкнуло солнце насмѣшливою улыбкой и скоро послышался отвѣтный шепотъ зашумѣвшихъ кипарисовъ: "Мы хорошо знаемъ, что ты -- бѣдный, достойный жалости человѣкъ. Мы это хорошо знаемъ. Намъ сказалъ о томъ вѣтеръ, уносящій съ собою на крыльяхъ похищенные имъ человѣческіе вздохи,-- онъ сказалъ намъ, что въ груди твоей горитъ пламень вѣчнаго разлада, который ты не умѣешь утишить. Здѣшнимъ зеленымъ дубамъ и намъ можешь ты разсказать про вашу человѣческую печаль и горесть. Посмотри, какъ здѣсь спокойно лазурное море и какъ, ярко разгораясь, опускается въ него сверкающее солнце..." По поэтъ не можетъ остаться на родинѣ, а потому прощается съ кипарисами. "Что же сказать намъ на кладбищѣ, гдѣ схоронена твоя бабка?" -- спрашиваютъ тогда деревья. И въ памяти поэта воскресаетъ высокая, торжественная, одѣтая вся въ черное, фигура бабки его Лючіи, разсказывавшей ему, когда онъ былъ ребенкомъ, столько прекрасныхъ сказокъ. Поэтъ проситъ ее снова разсказать "ученому мужу" чудное преданіе, восхищавшее малютку, о несчастной, вѣчной скиталицѣ, неутомимо ищущей отнятой у нея любви. "Въ поискахъ за тобою износила я семь паръ желѣзныхъ башмаковъ, семь желѣзныхъ палокъ истребила я, опираясь на нихъ въ моемъ роковомъ скитаніи, семь долгихъ лѣтъ лила я горькія слезы и наполнила ими семь бутылей, а ты спишь въ то время, когда я съ такимъ отчаяніемъ зову тебя!... Но пѣтухъ пропѣлъ и я не хочу тебя будить..." "О, какъ прекрасна, какъ все еще полна правды сказка твоя, бабка Лючія! Именно такъ,-- то, что я утромъ и вечеромъ, столько и столько лѣтъ такъ тщетно искалъ,-- оно, быть можетъ, здѣсь, подъ этими кипарисами, гдѣ я, подъ родною ихъ тѣнью, уже теперь не надѣюсь и не мечтаю, что меня схоронятъ, когда я умру..." "Но пока я такъ плакалъ въ душѣ,-- кончаетъ свое стихотвореніе Кардуччи,-- локомотивъ, дымя и пыхтя, мчалъ меня все дальше и дальше".
-----
Въ Idillio di maggio поэтъ пробуждающуюся природу, которую напоминаетъ ему его давно разбитыя, улетучившіяся грезы и мечты, упрекаетъ въ томъ, что она, въ сравненіи съ человѣческою мыслью, мала, тѣсна и лишена блеска. "Одна только мысль въ чистотѣ и силѣ своей истинно-прекрасна,-- восклицаетъ поэтъ.-- О, какъ въ сравненіи съ нею кажется безцвѣтной и плоской эта старая природа, какъ ничтоженъ и скупъ этотъ весенній маскарадъ розъ и фіалокъ, какъ тѣсенъ небесный сводъ и какъ поблекло и ты, о, солнце!"
Въ стихотвореніи Классицизмъ и романтизмъ поэтъ животворное, сверкающее яркими лучами солнце противупоставляетъ идеалу романтиковъ -- безнравственной и безплодной лунѣ. "Солнце,-- говоритъ Кардуччи,-- благодѣтель человѣческаго рода; солнце надѣляетъ душу веселіемъ и является помощникомъ людей въ ихъ тяжелыхъ трудахъ; благодаря ему, созрѣвшіе колосья нивъ склоняются подъ тяжестью зерна и призываютъ серпъ; благодаря ему, наливаются сладкимъ сокомъ виноградные гроздья; золотомъ свѣтитъ оно сквозь изумрудную листву. Но и въ города, на ихъ черныя крыши посылаетъ солнце свои сверкающіе лучи, и яркою улыбкой своей извлекаетъ изъ груди дѣвушки, забывающей подъ тяжестью работы о юныхъ дняхъ своихъ,-- пѣсню весны и любви. А луна любитъ украшать своимъ блѣднымъ свѣтомъ развалины, скорбь и горе; въ фантастическомъ путешествіи своемъ, подъ кровомъ ночи, она не можетъ и не умѣетъ способствовать созрѣванію плодовъ, распусканію зелени и цвѣтовъ. Томно озаряя своимъ молочнымъ свѣтомъ готическія башенки, кокетничаетъ она съ безполезно-вздыхающими поэтами и мечтателями". "Ненавижу, лупа,-- восклицаетъ въ заключеніе поэтъ,-- твое глупое, круглое лицо и твое бѣлое облаченіе, безплодная кокетка, развратная отшельница небесъ!..."
Въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ Кардуччи, этотъ ревностный почитатель древности, какъ нельзя болѣе искренно сливается съ природой; такъ, наприм., въ Colloqui con gli albcri, Primavere Elleniche или же въ маленькомъ стихотвореніи, озаглавленномъ Panteismo.
-----
Особенно же въ Primavere Elleniche (Пѣсни Эллинской весны) Кардуччи достигаетъ замѣчательной степени художественности, какъ по формѣ и языку, такъ и по силѣ поэтическаго вдохновенія. Отдыхая отъ несовершенствъ современной жизни, Кардуччи ищетъ наслажденіе въ цвѣтущихъ поляхъ античнаго міра. Въ Primavere Elleniche онъ говоритъ, что безсмертные боги Эллады не погибли и не погибнутъ, что пробудить ихъ отъ глубокаго сна, въ который они погружены суровою клятвой новаго міра, можетъ каждая женщина, охваченная пыломъ страсти, и каждое сердце, бьющееся въ поэтическомъ восторгъ.
Особенно значительна, по совершенству формы, именно третья изъ "пѣсенъ эллинской весны". Здѣсь Кардуччи изображаетъ прогулку двухъ влюбленныхъ на кладбищѣ, подъ мелкимъ, продолжительнымъ дождемъ, въ сѣрое майское утро. "Никогда могилы,-- говоритъ поэтъ,-- не казались мнѣ столь прекрасными въ юношескихъ мечтахъ моихъ о славѣ. О, любовь, торжественная, сильная, какъ печать смерти! О, цвѣтъ души, вкушенный съ милыхъ устъ, и ты, найденный среди поцѣлуевъ, безконечный, вѣчный покой!"...
Что же касается Odi Barbari Кардуччи, то первый сборникъ ихъ,-- въ настоящее время поэтъ выпустилъ цѣлыхъ три,-- вышелъ еще въ 1874 г. и составилъ тогда цѣлое литературное событіе въ Италіи. Кардуччи явился тогда въ роли новатора, поставивъ вопросъ о стихотворныхъ формахъ. Онъ задумалъ пользоваться классическою версификаціей, по крайней мѣрѣ, въ соотвѣтствующей разстановкѣ удареній. Эта попытка поэта вызвала оживленный споръ и полемику. Газеты и журналы переполнились статьями относительно поднятаго вопроса и о томъ же писалось и въ массѣ отдѣльныхъ брошюръ и изслѣдованій. Такіе поэты и критики, какъ Кіарини, Боргоньони, Леарди, Солерти, Фалькони, Бонги, Каваллоти и др., приняли дѣятельное участіе въ возгорѣвшейся полемикѣ. Хотя весь этотъ шумъ по далъ собственно твердыхъ, положительныхъ результатовъ, но подобная значительная библіографія по вопросу о поэтической формѣ несомнѣнно доказываетъ сильную любовь къ литературѣ. Большинство критиковъ восхищаются и превозносятъ до небесъ новаторскія заслуги Кардуччи въ его Odi Barbari, нѣкоторые же утверждаютъ, что попытка его, все-таки, не введетъ покой поэтической формы въ итальянское стихосложеніе, такъ какъ по самой природѣ своей романскіе языки не склонны къ классической метрикѣ съ удареніями. Историческое происхожденіе отъ древняго Рима и примѣръ Англіи и Германіи не могутъ, въ этомъ случаѣ, служить достаточно побудительною причиной для заимствованія отъ нихъ формы, не свойственной духу итальянскаго языка. Какъ бы то ни было, но попытка самого Кардуччи оказалась удачной. Быть можетъ, впрочемъ, потому только она увѣнчалась такимъ успѣхомъ, что Кардуччи -- настоящій мастеръ языка и владѣетъ имъ въ полномъ совершенствѣ; при томъ же, нѣкоторые изъ введенныхъ имъ въ Odi Barbari размѣровъ были уже въ употребленіи въ Италіи, только онъ отбросилъ риѳму. Когда же онъ берется за гекзаметръ и пентаметръ, то результатъ выходитъ не особенно блестящій; тутъ, несмотря на все его искусство, и онъ не въ силахъ придать итальянскому языку классическую форму.
Впрочемъ, и самъ поэтъ уже въ Rime Nuove, въ стихотвореніи Alla Rima, снова признаетъ владычество риѳмы и возвращается подъ ея скипетръ: "Привѣтъ тебѣ,-- говоритъ онъ,-- о прекрасная владычица, о счастливая королева латинскаго метра! Влекомый свободною волей и собственнымъ желаніемъ, преклоняется передъ тобою и вернулся къ подножію твоего престола сражавшійся противъ тебя мятежникъ. Честь и забота отцовъ моихъ, ты и мнѣ такъ же, какъ и имъ, дорога и священна! Привѣть тебѣ, о риѳма! Дай мнѣ цвѣтокъ для любви и стрѣлу для ненависти..."
По совершенству формы и сжатости выраженія Odi Barbari принадлежатъ къ лучшимъ произведеніямъ поэта. Отъ нѣкоторыхъ изъ нихъ вѣетъ сильнымъ античнымъ духомъ, другія вполнѣ проникнуты современностью и представляютъ собою послѣднее выраженіе идей, волнующихъ нашъ вѣкъ. Ода На вокзалѣ -- образецъ житейской реальной сцены. Кругомъ едва мерцаетъ свѣтъ дождливаго утра, смѣшивающагося со свѣтомъ фонарей и лампъ. Толпа людей торопливо разсаживается по вагонамъ, отправляясь въ погоню за невѣдомымъ горемъ и обманчивыми надеждами. Грустныя внѣшнія впечатлѣнія наполняютъ тоскою грудь поэта. "Эти пожелтѣвшіе листья, неумолимо опадающіе съ деревьевъ,-- какъ тяжело они ложатся на душу. Кажется, будто теперь уже для всего на землѣ на вѣки, навсегда насталъ ноябрь. Ужь лучше, право, ничего не чувствовать, ни о чемъ не думать въ этомъ сѣромъ туманѣ, въ этомъ все болѣе и болѣе надвигающемся сумракѣ... Такъ и кажется, будто эта гнетущая тоска уже никогда, никогда не прекратится!"
Въ другой одѣ, На рѣкѣ Аддѣ, поэтъ въ любовную идиллію вплетаетъ историческую картину, полную драматическаго интереса. Въ обществѣ милой катается онъ въ лодкѣ по рѣкѣ Аддѣ, вблизи города Лоди. Во время этой прогулки въ воспоминаніяхъ его встаютъ историческія событія, случившіяся въ ближайшихъ здѣшнихъ окрестностяхъ въ теченіе вѣковъ, съ той поры, когда спустившіеся съ Альпъ "варвары" схватились съ римскими легіонами въ кровопролитномъ бою. Въ краткихъ, яркихъ чертахъ даетъ поэтъ художественное изображеніе историческихъ происшествій. Онъ вспоминаетъ и Фридриха Барбароссу, приведшаго сюда войска противъ лонгобардовъ, и Наполеона, побѣдоносно совершившаго переходъ Адды при Лоди. Контрастъ вѣчной, пребывающей неизмѣнною природы съ подчиненнымъ постояннымъ перемѣнамъ человѣкомъ изображенъ поэтомъ рельефно и кратко,-- въ нѣсколькихъ строкахъ. "Римскіе орлы, куда вы дѣлись,-- спрашиваетъ онъ,-- и вы орлы швабскаго императора, и ты, блѣдный корсиканецъ, скажи, гдѣ же остались твои знамена? А ты, голубоватая Адда, ты все такъ же катишь теперь прозрачныя волны свои, какъ и тогда"...
"Тщетно,-- восклицаетъ горестно Кардуччи, -- существуетъ настоящій часъ,-- онъ исчезъ, какъ только пробилъ; въ одномъ лишь прошломъ -- красота, въ одной только смерти -- истина... О, сердце сердецъ, надъ этою урной, заключающей въ себѣ твой хладный прахъ, сверкаетъ всѣмъ своимъ тепломъ и благоуханіемъ увѣнчанная цвѣтами весна... О, сердце сердецъ, милое, умолкнувшее сердце,-- солнце, дивный отецъ нашъ, обливаетъ тебя яркими лучами любви, вокругъ шумятъ зеленыя сосны, колеблемыя вѣтромъ, несущимся изъ Рима... Гдѣ же ты, поэтъ, мечтавшій объ освобожденіи и счастьи міра?... Гдѣ же ты?... Слышишь ли ты мой голосъ?... Омоченный слезой, блуждаетъ взоръ мой по грустной долинѣ, разстилающейся за стѣнами города"...
Въ другой одѣ, На Монте Маріо, звучитъ опять меланхолическая нота: "Друзья, собравшись здѣсь, на вершинѣ холма, сверкающаго въ солнечныхъ лучахъ, давайте наполнимъ золотистою влагой стаканы наши, и пусть солнце отражается въ нихъ, а вы, красавицы, улыбайтесь веселѣй,-- завтра мы всѣ умремъ... Мы всѣ умремъ завтра, какъ вчера умерли любимые нами; и все болѣе и болѣе улетучиваясь въ привязанности и памяти нашихъ близкихъ, вскорѣ мы, блѣдныя тѣни, и вовсе исчезнемъ... Мы умремъ, а вѣчно дѣятельная земля, обращаясь вокругъ животворящаго солнца, словно сыпля искрами, будетъ каждое мгновеніе производить милліоны жизней,-- жизней, въ которыхъ затрепещетъ новая любовь,-- жизней, которыя устремятся въ новыя битвы и будутъ возносить къ новымъ божествамъ гимны будущаго. А вы, еще не родившіеся, вы, въ чьи руки перейдетъ факелъ, выпавшій изъ нашихъ рукъ, и вы, въ свою очередь,-- о, сверкающія полчища!-- исчезнете въ безконечности... Прощай, о, земля, мать столь кратковременной моей мысли и быстро промелькнувшей души! Сколько тысячелѣтій еще будешь ты неутомимо вращать вокругъ солнца людскую печаль и людскую славу!"...
Въ Италіи смотрятъ на Кардуччи, какъ на главу "веристовъ",-- направленія итальянской литературы, нѣсколько схожаго съ французскими "натуралистами". Въ сущности же, это не совсѣмъ такъ: хотя Кардуччи и преслѣдуетъ безпощадно романтизмъ, и хотя онъ, дѣйствительно, реалистъ, понимающій жизнь и изображающій ее, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не отрицаетъ идеаловъ, скрашивающихъ все наше существованіе. У него, какъ у писателя, собственно двойной идеалъ: онъ -- поэтъ революціонный и поэтъ языческій. Въ груди его неугасимо горитъ любовь къ отечеству; онъ мечтаетъ о счастіи и свободѣ родины, а съ другой стороны, онъ старается оживить форму и духъ классической древности. Впрочемъ, оба эти теченія въ его поэзіи,-- любовь къ отечеству и обожаніе древности,-- сливаются, по счастливой случайности, воедино. Кардуччи считаетъ себя законнымъ сыномъ древняго Рима и требуетъ своего наслѣдства. Онъ ищетъ идеалы въ Греціи и признаетъ себя охотно ученикомъ Горація, хотя бы для того, чтобы не имѣть ничего общаго съ придунайскими нѣмцами и остаться кровнымъ латиняниномъ.