Вяземский Петр Андреевич - Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского. Том VII. 1855-1877. Издание графа С. Д. Шереметева. С.-Петербург. 1882 года.

Полное собраніе сочиненій князя П. А. Вяземскаго. Томъ VII. 1855--1877. Изданіе графа С. Д. Шереметева. С.-Петербургъ. 1882 года.

Князь П. А. Вяземскій недавно сошелъ въ могилу; но онъ принадлежалъ эпохѣ давняго прошлаго,-- духовный сынъ Карамзина, другъ Жуковскаго и Батюшкова... Потому при оцѣнкѣ его произведеній не можетъ и не должна примѣняться мѣрка современнаго взгляда. Онъ былъ свидѣтелемъ пушкинской эпохи, пережилъ не только своихъ учителей, друзей-современниковъ и даже слѣдовавшія за нимъ молодыя поколѣнія, пережилъ Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго, Добролюбова и Некрасова...

Всѣ, съ кѣмъ онъ понимался, мало-по-малу сходили въ могилу, и онъ одинъ оставался на землѣ запоздалымъ инвалидомъ. Онъ чувствовалъ это,-- чувствовалъ, что время переживаетъ его. Въ статьѣ: "Памяти П. А. Плетнева" -- онъ прекрасно говоритъ о чувствѣ нравственнаго одиночества, которое приходится испытывать ему -- запоздалому страннику. "Съ Плетневымъ,-- говоритъ онъ,-- лишился я послѣдняго собесѣдника о минувшихъ лѣтъ..." Говоря о томъ, что занимало меня и насъ тревожило или радовало, что и кого любилъ я, чѣмъ и кѣмъ жила жизнь моя, уже не кому при случаѣ сказать: "а помните ли?" и прочее... Нѣтъ уже пайщика въ моей памяти. Никто не помнитъ того, что я, что мнѣ такъ памятно, что такъ еще присущно, живо и свѣжо въ старой памяти моей, пережившей такъ сказать цѣлые вѣка, цѣлый міръ лицъ и былей... Теперь я помню одинъ..." (стр. 130).

Такъ писалъ онъ еще въ 1866 году, послѣ чего прожилъ еще болѣе десяти лѣтъ. Несмотря на преклонные годы, онъ до смерти сохранялъ замѣчательную бодрость и живость ума и присущее ему оригинальное остроуміе.

Литературное поприще онъ началъ въ томъ году, когда маленькій Пушкинъ переступалъ черезъ порогъ Царкосельскаго лицея, а въ 1861 году, присутствовалъ на праздникѣ, устроенномъ въ честь. его пятидесятилѣтней литературной дѣятельности. Въ рѣчи, сказанной на этомъ торжествѣ, всю честь, оказанную ему этимъ праздникомъ, онъ относилъ къ своимъ товарищамъ, тѣнь которыхъ падала и на него. "Вы въ моемъ лицѣ празднуете умилительную тризну славнымъ покойникамъ, которыхъ нѣкогда былъ я питомцемъ, современникомъ и товарищемъ... Вы заявляете сердечное слово, вы подаете ласковую руку простому рядовому, который уцѣлѣлъ изъ побоища смерти и пережилъ многихъ знаменитыхъ сослуживцевъ..." (стр. 67).

На службу же онъ поступилъ еще раньше, чѣмъ объявился въ литературѣ, раньше 1811 года. Какъ извѣстно, онъ занималъ нѣкоторое время постъ министра народнаго просвѣщенія, но "убоялся бездны премудрости" -- иронизируетъ онъ -- и оставилъ эту должность. Былъ начальникомъ цензурнаго управленія, но эту должность скоро оставилъ "отъ избытка премудрости",-- она оказалась еще менѣе опредѣленна и несравненно болѣе тяжела для человѣка съ сердцемъ и умомъ, чѣмъ жезлъ министерскій... И вотъ онъ снова возвращается къ положенію свободнаго писателя, т.-е. такого, который вполнѣ обезпеченъ и можетъ писать когда ему захочется. "Я никогда не думалъ сдѣлаться писателемъ,-- говоритъ онъ,-- я писалъ потому, что писалось, потому что во мнѣ искрилось нѣчто такое, что требовало улетучиванія, просилось на волю и наружу" (стр. 410). Онъ писалъ стихи и критическія статьи. Послѣднія доставили ему довольно видное мѣсто въ литературѣ. Но онъ самъ больше видѣлъ въ себѣ поэта, чѣмъ критика. Не разъ съ любовью упоминаетъ онъ о своихъ стихахъ и даже куплетахъ, писанныхъ для водевиля, состряпаннаго Грибоѣдовымъ. Люди же занимающіеся русскою литературой больше интересуются и цѣнятъ его критическія статьи о Фонвизинѣ, Державинѣ, Озеровѣ, небольшія статейки о Жуковскомъ, Дмитріевѣ, Карамзинѣ, Баратынскомъ, Мицкевичѣ и т. д. Послѣднія вмѣстѣ съ [разными воспоминаніями и юбилейными рѣчами вошли въ VII томъ его сочиненій.

Во всѣхъ этихъ статьяхъ онъ является человѣкомъ умнымъ, честнымъ, прямымъ, но, разумѣется, со взглядами и требованіями своего отжившаго вѣка. Слова, сказанныя о немъ Бѣлинскимъ еще въ 1843 году, остаются вѣрными и по отношенію къ его послѣдующей литературной дѣятельности. "Онъ является,-- говоритъ Бѣлинскій,-- критикомъ въ духѣ своего времени, но безъ всякаго педантизма, судитъ свободно, не какъ ученый, а какъ простой человѣкъ съ умомъ, вкусомъ и образованіемъ, излагаетъ свои мысли съ увлекательнымъ жаромъ и краснорѣчіемъ, изящнымъ языкомъ..." Онъ же, по словамъ Бѣлинскаго, способствовалъ "къ освобожденію русской литературы отъ предразсудковъ французскаго псевдоклассицизма" (т. VII, стр. 302 и 303).

Долго еще послѣ смерти Бѣлинскаго писалъ Вяземскій, оставаясь попрежнему литературнымъ сыномъ своего времени. Онъ еще помнилъ Державина, заучивалъ его оды, пѣлъ съ Жуковскимъ, видѣлъ верхъ поэзіи въ его "Пѣвцѣ въ станѣ русскихъ воиновъ", бесѣдовалъ съ музами, полюбилъ Пушкина, изящно художественную литературу, призналъ за поэзіей право служенія "искусству для искусства..." И судьба заставила его пережить всѣ эти направленія и похоронить все дорогое; она приковала его къ могиламъ, заставила смотрѣть, какъ неумолимое время и сама жизнь низвергаютъ и разбиваютъ всѣ тѣ кумиры, которымъ онъ привыкъ горячо молиться. Передъ нимъ шли новыя процессіи, съ своими новыми богами, распѣвая новые гимны...

Тяжело, трудно было ему, запоздавшему въ этомъ мірѣ... Но, какъ человѣкъ въ высшей степени живой, онъ не въ силахъ былъ ограничиться пассивною ролью молчаливаго зрителя,-- онъ произноситъ свое слово несущейся мимо него процессіи, высказываетъ ей свое негодованіе. Не забудемъ, что одиночество застало его въ одинъ изъ бурныхъ моментовъ русской жизни, вынести которыхъ не въ силахъ были многіе изъ людей прошлаго. Онъ пережилъ эпоху шестидесятыхъ годовъ, такъ сильно всколыхнувшую русскую жизнь, породившую цѣлый рядъ вопросовъ и новыхъ требованій. Но, мы припомнимъ, онъ любилъ Николая Тургенева, пострадавшаго за декабрскую исторію, сочувственно относился къ мысли объ освобожденіи крестьянъ, и этого, конечно, достаточно, чтобы главныя преобразованія шестидесятыхъ годовъ не встрѣтили въ немъ озлобленнаго противника. Но множество изъ вопросовъ, вытекавшихъ какъ необходимое слѣдствіе преобразованія, онъ не въ силахъ былъ понять сразу. Такъ поднятый въ то время въ литературѣ "женскій вопросъ" казался ему лишеннымъ малѣйшей дозы здраваго смысла. Онъ не переставалъ относиться къ нему съ добродушною шуткой, какъ къ дѣтской шалости самого общества, даже тогда, когда дѣлались шаги къ практическому разрѣшенію этого вопроса. Когда уже въ Петербургѣ и въ Москвѣ были открыты женскіе курсы, онъ не переставалъ иронизировать надъ женщиной и надъ ея стремленіями: онъ совѣтовалъ ей установить не только равноправіе между полами, но и нести воинскую и всесословную повинность...

"Женскій вопросъ" для человѣка двадцатыхъ годовъ, вага я ось, ломалъ всю жизнь, ставилъ наизнанку, превращалъ все въ хаосъ. Но прошло нѣсколько лѣтъ; хорошія слова превратились въ дѣло, невозможное оказалось возможнымъ: женщина выступила на общественное служеніе въ тяжелыя минуты родины, оказалась полезной, какъ врачъ, на полѣ битвы... И князь Вяземскій, въ силу любви въ правдѣ, къ справедливости, несмотря на свои преклонные годы, которые выбрасывали его изъ среды живыхъ людей, соглашается, совѣтуетъ, чтобы мужчины подѣлились съ женщинами "присвоенными себѣ профессіями и занятіями, а другія бы имъ вовсе уступили". Теперь онъ уже не иронизируетъ,-- онъ признаетъ, что "искони бывали примѣры, что женщины входили въ благородное совмѣстничество съ мужчинами. Всегда и вездѣ,-- говоритъ онъ,-- бывали женщины ученыя, политическія; бывали женщины -- великіе писатели, превосходные художники" (стр. 498).

Такъ поступаютъ всегда люди, для которыхъ истина и правда стоятъ выше всего,-- и непремѣнно люди сильные. Ихъ самолюбіе не страдаетъ отъ публичнаго признанія своей ошибки, разъ только имъ посчастливилось ее увидать. Измѣненная княземъ Вяземскимъ русская пословица: "Дружба дружбой, а правда правдой", весьма характерна для него самого. Что онъ въ силахъ былъ понять, то, не стѣсняясь никакими предразсудками, открыто признавалъ, хотя бы это заставляло его отказаться отъ его прежнихъ воззрѣній.

Но новаго реалистическаго направленія русской литературы онъ не понималъ, какъ ученикъ Державина, Карамзина... Не понималъ прелести въ простотѣ стиха Некрасова, не въ силахъ былъ усмотрѣть и оцѣнить истинной, высокой поэзіи въ дивныхъ лирическихъ отступленіяхъ нашего современнаго сатирика. Но его ли тутъ вина? Виноваты ли мы, что мы не въ силахъ увидать тѣхъ прелестей и красотъ въ одѣ "на взятіе Хотина", какія видѣли въ ней современники Ломоносова? Ему, воспитавшемуся на феяхъ, нимфахъ, бореяхъ, нашъ уважаемый сатирикъ казался слишкомъ "матеріализующимъ литературу" (стр. 35).

Въ недавно появившемся VII томѣ сочиненій кн. Вяземскаго много любопытныхъ картинъ, анекдотовъ, воспоминаній, переданныхъ устами талантливаго, остроумнаго разскащика, у котораго одна острота переплетается съ другой, выливаясь съ необыкновенною легкостью въ изящной, прекрасной формѣ...

Что касается до внѣшней стороны, то книга издана весьма недурно и пущена въ продажу по сравнительно недорогой цѣнѣ.

"Русская Мысль", No 7, 1882