Вяземский Петр Андреевич - Проект письма к министру народного просвещения...

П. А. Вяземскій

ПРОЕКТЪ
письма къ министру народнаго просвѣщенія графу Сергію Семеновичу Уварову,
съ замѣтками А. С. Пушкина.

1886.

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.

Спб., 1879.

Примѣчаніе. Отыскивая въ моемъ походномъ и, какъ я, кочующемъ, архивѣ воспоминанія мои о И. И. Дмитріевѣ, набросанныя мною тому нѣсколько лѣтъ, напалъ я на письмо мое въ С. С. Уварову, министру народнаго просвѣщенія. Конечно это нѣсколько сухое, полемическое письмо, не можетъ для современнаго читателя, имѣть живость и занимательность біографическаго и анекдотическаго очерка. Литтературныя, цензурныя и многія другія отношенія такъ измѣнились, такъ мало соотвѣтствуютъ нынѣшнимъ условіямъ, обстоятельствамъ и порядкамъ, что связи между настоящимъ и минувшимъ трудно отыскать. Но самый этотъ недостатокъ современности и наличности можетъ, съ другой стороны. придать цѣнность документу, имѣвшему въ данное время свое значеніе и свою цѣль. Между тѣмъ сущность дѣла, на которую указывается въ предлагаемомъ здѣсь письмѣ, можетъ быть, и не совершенно устарѣла. Болѣе, или менѣе вѣрныя и справедливыя, заключающіяся въ немъ нареканія на тогдашнюю печать могутъ, если не ошибаемся, быть отчасти примѣняемы и въ новѣйшей печати. Во всякомъ случаѣ, возбудитъ ли это письмо въ комъ нибудь соглашеніе и единомысліе, или подвергнется порицанію и осужденію большинства, но все же отражается въ немъ одно изъ литтературныхъ воззрѣній того времени: воззрѣніе, конечно, частное, но не исключительно личное, а присвоенное нѣкоторыми изъ образованнѣйшихъ современниковъ, между прочими и такимъ авторитетомъ какъ Пушкинъ. Онъ въ то время не только что раздѣлялъ мысли, выраженныя въ письмѣ, но настоятельно поощрялъ къ скорѣйшему изложенію ихъ на бумагѣ и обращенію въ ходъ.

Въ настоящее время всевозможныхъ политическихъ и литтературныхъ побіеній и сокрушеній, политическихъ и литтературныхъ возстановленій и реставрацій, какъ законныхъ такъ и лжесвидѣтельскихъ, новая справка, новый документъ въ тяжбѣ, которая еще не окончательно обсуждена, лишними быть не могутъ, хотя и не имѣли бы они большой исторической и юридической важности. Многіе приверженные поклонники усердно, чтобы не сказать суевѣрно, или язычески, возобновляютъ въ журнальныхъ капищахъ своихъ кумиры, давнымъ давно вѣкъ свой отжившіе. Но почему, хотя для равновѣсія, не предоставить и другимъ собирать обломки, преданія минувшаго, которые указываютъ на другое направленіе, на другія сочувствія, можно почти сказать -- на другія вѣрованія.

Между тѣмъ, за давностью времени, не упомню дошло ли письмо до назначенія своего, или осталось оно въ видѣ проекта, вслѣдствіе какихъ нибудь повстрѣчавшихся обстоятельствъ, и между прочими вслѣдствіе отъѣзда моего за границу, Впрочемъ дѣло не въ томъ: читалъ ли министръ письмо, или нѣтъ? Тѣмъ болѣе, что, какъ можно судить по обыкновенному ходу вещей, письмо, прочитанное все же окончательно попало бы въ длинный канцелярскій ящикъ.

Во всякомъ случаѣ просвѣщенный умъ Сергѣя Семеновича былъ, безъ сомнѣнія, доступенъ къ выраженію мыслеи и понятій даже и противорѣчащихъ дѣйствіямъ министра. Впрочемъ въ письмѣ идетъ рѣчь не о самыхъ дѣйствіяхъ, а скорѣе о бездѣйствіи министра: о излишней, по мнѣнію нашему, терпимости его. Терпимость можетъ быть добродѣтелью, но можетъ она быть и равнодушіемъ: таковою, вѣроятно, и была она въ Уваровѣ. Личныя же сношенія мои съ нимъ, запечатлѣнныя давнишнимъ Арзамасскимъ братствомъ, давали мнѣ право и волю объясняться съ нимъ откровенно, не опасаясь за посягательство на министерское званіе и достоинство.

Полемическія статьи имѣютъ сходство съ любовными письмами, которыя мы писали въ молодости; имѣютъ онѣ и ту же участь. И тѣ и другія пишутся съ горяча, подъ давленіемъ необоримаго чувства, точно вслѣдствіе роковой и неизбѣжной необходимости. Когда позднѣе случится самому прочесть ихъ, то иногда дивишься увлеченію своему, или своей заносчивости; иногда смѣешься надъ ними и, слѣдовательно, надъ собою; чаще всего, перечитывая ихъ, испытываешь въ себѣ чувство неловкости: хотѣлъ бы иное исправить, другое выключить, но поздно: написанное написано, не вырубишь его топоромъ не только на бумагѣ, но также и изъ своей жизни, а впрочемъ и хорошо, что не вырубишь. Это даетъ силу и власть слову. Теперь замерла животрепещущая нота, которая свѣжо и сильно звучала въ этой свободной рѣчи; но эта рѣчь была въ свое время искренняя и правдивая. Слѣдовательно и нынѣ сохраняетъ она правду свою, хотя уже и относительную.

Тоже сбывается и со мною. Нынѣ, перечитывая хладнокровно, и такъ сказать заднимъ умомъ, мою обвинительную рѣчь, я, разумѣется, не вполнѣ доволенъ ею. Но не хочу также заднимъ числомъ примѣнять ее къ теперешнимъ понятіямъ моимъ. Не хочу ни передѣлывать себя, ни переодѣвать себя по новому покрою. Это было бы болѣе или менѣе ложь. Остаюсь въ "онъ видѣ, въ какомъ я вылилъ себя. Единственная цѣнность подобнаго документа заключается, въ глазахъ немногихъ литтературныхъ юристовъ, въ неподдѣльности и въ точной современности его. Такимъ образомъ можно по горячимъ слѣдамъ дойти до дознанія истины. Оставляю даже и отпечатокъ раздраженія и страстности, которыми, такъ сказать, опалены нареканія мои на профессора Устрялова. Надѣюсь, что тѣнь любознательнаго и дѣятельнаго труженика проститъ мнѣ нѣкоторую запальчивость рѣчи моей.

На извѣстное письмо Чаадаева указывается здѣсь потому, что въ самое то время было оно вопросомъ и злобою дня. Можетъ быть придалъ и ему значеніе не по росту его. Во всякомъ случаѣ прямаго отношенія въ Русской литтературѣ въ немъ нѣтъ. Писано оно было на Французскомъ языкѣ и въ печати не назначалось. Любезнѣйшій аббатикъ, какъ прозвалъ его Денисъ Давыдовъ, довольствовался чтеніемъ письма въ средѣ Московскихъ прихожанокъ своихъ, которыхъ былъ онъ настоятелемъ и правителемъ по дѣламъ совѣсти (directeur de conscience). Безтактность журналистики нашей съ одной стороны, съ другой обольщеніе авторскаго самолюбія, придали несчастную гласность этой конфиденціальной и келейной ультрамонтанской энцикликѣ, пущенной изъ Басманскаго Ватикана.

Опредѣленіе въ точности времени, въ которое написано письмо мое, ускользаетъ изъ памяти моей. Но по указаніямъ на литтературныя явленія, встрѣчающимся въ письмѣ, можно приблизительно возстановить его хронологическое отношеніе.

Homburg v. d. Höhe.

Мартъ, 1875 года,

Милостивый Государь

Сергѣй Семеновичъ.

Вступивъ въ управленіе министерствомъ просвѣщенія ваше превосходительство сказали, что "народное образованіе должно совершаться въ соединенномъ духѣ Правосдавія, Самодержавія и Народности".

Нелегко опредѣлить, до какой степени удобно общее сіе примѣненіе ко всѣмъ отраслямъ наукъ, но по крайней мѣрѣ въ ученіи исторіи отечественной правило сіе имѣетъ ясный, полный смыслъ и совершенно соотвѣтствующій духу нашего правительства. Наша исторія есть выводъ, слѣдствіе, плодъ этихъ трехъ началъ. Извѣстно, что слова, произнесенныя отъ имени правительства, должны быть не только обѣщаніемъ, но и обязательствомъ. Не дѣйствуя прямо и постоянно въ коренномъ смыслѣ исповѣдуемыхъ началъ, правительство потрясаетъ въ управляемыхъ вѣру къ словамъ своимъ. Дѣйствуя въ противность своимъ правиламъ, правительство порождаетъ въ обществѣ несогласіе, сбивчивость въ понятіяхъ, нравственное и въ слѣдъ за тѣмъ политическое разстройство, которое тѣмъ труднѣе ему исправить и искоренить, что оно само безъ вѣдома, или безъ сознанія своего, начало и корень сего разстройства. Въ противорѣчіяхъ правительства съ самимъ собою заключается величайшее зло.

Съ откровенностью, достойною важности предмета, къ коему приступить хочу, и съ добросовѣстностью твердаго убѣжденія осмѣливаюсь просить васъ, милостивый государь, удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ вниманія на примѣненіе вышеизложенной истины въ явленіямъ, ежедневно совершающимся въ глазахъ нашихъ. Позвольте сказать, что именно въ дѣйствіяхъ подлежащаго управленію вашему вѣдомства встрѣчаются рѣшительные примѣры упомянутаго противорѣчія правительства съ самимъ собою. Привожу доказательства тому:

Одна и есть у насъ книга, въ которой начала православія, самодержавія и народности облечены въ положительную дѣйствительность, освященную силою историческихъ преданій и силою высокаго таланта. Не нужно мнѣ именовать ее. Вы, безъ сомнѣнія, сами упредили меня и назвали ее. Здѣсь ни разномыслія, ни разнорѣчія быть не можетъ. Твореніе Карамзина есть единственная у насъ книга, истинно государственная, народная и монархическая. Не говорю о литтературномъ или художественномъ достоинствѣ ея, ибо въ этомъ отношеніи можетъ быть различіе въ мнѣніяхъ, но въ другомъ оно быть не можетъ, ибо повторяю вмѣстѣ съ вами, вмѣстѣ со всѣми, вмѣстѣ съ очевидностью: она одна. А между тѣмъ книга сія, которая естественно осуществляетъ въ себѣ тройственное начало, принятое девизомъ вашего министерства, служитъ, по неизъяснимому противорѣчію, постоянною цѣлью обвиненій и ругательствъ, устремленныхъ на нее съ учебныхъ каѳедръ и изъ журналовъ, пропускаемыхъ цензурою, цензурою столь зоркою въ уловленіи словъ и въ гадательномъ пріисканіи потаенныхъ и мнимыхъ смысловъ, и столь не дальновидною, когда истина, такъ сказать, колетъ глаза. Нельзя при этомъ не пожалѣть о худомъ выборѣ цензоровъ, которые съ одной стороны раздражаютъ писателей придирчивыми стѣсненіями и часто нелѣпостью своихъ толкованій, а съ другой наносятъ общей пользѣ вредъ непростительною оплошностью. Въ лицахъ, облеченныхъ довѣренностью. власти, кто неспособенъ, тотъ уже вреденъ. Ошибочный выборъ людей есть также родъ противорѣчія правительства съ самимъ собою, который никогда не остается безъ пагубныхъ послѣдствій. Дѣйствія нашей цензуры въ отношеніи къ критикамъ на Исторію Россійскаго Государства служатъ тому лучшимъ доказательствомъ. Дабы вѣрнѣе опредѣлить мѣру несообразностей и вреда, которую влечетъ за собою подобное направленіе допущенной нынѣ критики, обратимся къ эпохѣ появленія въ свѣтъ Исторіи Государства Россійскаго и къ нѣкоторымъ уже минувшимъ обстоятельствамъ.

Появленіе сей книги въ 1818 году было истинно народнымъ торжествомъ и семейнымъ праздникомъ для Россіи. Россія, долго не знавшая славнаго родословія своего, въ первый разъ изъ книги сей узнала о себѣ, ознакомилась съ стариною своею, съ своими предками, получила книгою сею свою народную грамату, освященную подвигами, жертвами, родною кровью, пролитою за независимость и достоинство имени своего. Вы помните это торжество, и съ просвѣщенною любовью раздѣляли его вмѣстѣ съ другими, Но оно не могло быть общимъ. Исторія Государства Россійскаго встрѣтила противниковъ. Часть молодежи нашей, увлеченная вольнодумствомъ, политическимъ суемудріемъ современнымъ и легкомысліемъ, свойственнымъ возрасту своему, замышляла въ то время несбыточное преобразованіе Россіи. Съ чутьемъ вѣрнымъ и проницательнымъ, она тотчасъ оцѣнила важность книги, которая была событіе, и событіе, совершенно противодѣйствующее замысламъ ея. Книга Карамзина есть непреложное и сильное свидѣтельство въ пользу Россіи, каковою содѣлало ее Провидѣніе, столѣтія, люди, событія и система правленія; а они хотѣли на развалинахъ сей Россіи воздвигнуть новую по образу и подобію своихъ мечтаній. Медлить было нечего. Колкіе отзывы, эпиграммы, критическія замѣчанія, предосудительныя заключенія посыпались на книгу и на автора изъ среды потаеннаго судилища. Судіи не могли простить Карамзину, что онъ исторіографъ, слѣдовательно, по словамъ ихъ, наемникъ власти; что онъ монархическій писатель,-- слѣдовательно, запоздалый, непостигающій духа и потребностей времени (фразеологія тогдашняя, которая и нынѣ въ употребленіи); они толковали, что Карамзинъ сбивается въ значеніи словъ, что онъ единодержавіе смѣшиваетъ съ самодержавіемъ и вслѣдствіе того ложно приписываетъ возраставшую силу Россіи началу самодержавія, и проч. и проч. Всѣ сіи обвиненія въ смыслѣ судей были основательны и раціональны. Имъ не хотѣлось самодержавія; какъ же имъ было не подкапываться подъ твореніе писателя, который чистымъ убѣжденіемъ совѣсти, глубокимъ соображеніемъ отечественныхъ событій и могуществомъ краснорѣчія доказывалъ, что мудрое самодержавіе спасло, укрѣпило и возвысило Россію.

Вспомните еще, что Карамзинъ писалъ тогда исторію не совершенно въ духѣ Государя, что, по странной перемѣнѣ въ роляхъ, писатель былъ въ нѣкоторой оппозиціи съ правительствомъ, являясь проповѣдникомъ самодержавія, въ то время, когда правительство въ извѣстной рѣчи при открытіи перваго Польскаго сейма въ Варшавѣ, такъ сказать, отрекалось отъ своего самодержавія. Соображая всѣ сіи обстоятельства, легко постигнуть, какъ досаденъ былъ Карамзинъ симъ молодымъ умамъ, алкавшимъ преобразованій и политическаго переворота. Они призвали въ писателѣ личнаго врага себѣ и дѣйствовали противъ него непріятельски.

Самый IX-й томъ, въ которомъ Карамзинъ съ откровеннымъ негодованіемъ благородной души живописалъ яркими красками тиранію ослѣпленнаго царя {"Мучителя" (Замѣтка Пушкина).}, самый сей томъ долженъ былъ усилить къ нему вражду противниковъ мнѣнія его. Замѣчательно, что, не ослабѣвая въ изображеніи ужасныхъ событій, не утаивая ни одного преступленія державной власти и, такъ сказать, утомясь рукою и сокрушеннымъ духомъ въ исчисленіи безконечныхъ сихъ преступленій, Карамзинъ ни на минуту не сомнѣвается въ святости мнѣнія своего, ни на минуту не измѣняетъ ему. Онъ остается вѣренъ началу самодержавія, хотя, какъ историкъ, не щадитъ самодержца предъ неизбѣжнымъ зерцаломъ потомства. Умиляяся надъ жертвами, онъ жалостью своею не увлекается въ противорѣчія себѣ: въ долготерпѣніи ихъ видитъ онъ народную добродѣтель и торжество государственной необходимости. Вѣра его въ Провидѣніе служитъ ему здѣсь утѣшеніемъ и руководителемъ въ рѣшеніи политической задачи. Дальновиднѣе въ этомъ случаѣ тѣхъ поверхностныхъ и одностороннихъ судей, которые видятъ въ ІХ-мъ томѣ Карамзина соблазнительную откровенность, противники самодержавія увидѣли въ этомъ томѣ торжество убѣжденій писателя, вѣрнаго себѣ и мнѣнію своему. И самое 14 декабря не было ли впослѣдствіи времени такъ сказать критика вооруженною рукою на мнѣніе, исповѣдуемое Карамзинымъ, то-есть Исторіею Государства Россійскаго, хотя, конечно, участвующіе въ немъ тогда не думали ни о Карамзинѣ, ни о трудѣ его {Мѣсто со словъ: "и самое 14 декабря" Пушкинъ очертилъ и написалъ противъ него: "Не лишнее-ли?"}.

Изустная и политическая оппозиція труду Карамзина перешла скоро въ оппозицію журнальную и по наружному виду литтературную, хотя и тутъ литтература была только вывѣской. Въ Русскомъ журналѣ явился Польскій писатель Лелевель. Подъ формами безпристрастія, вѣжливости и учености, началъ онъ наносить удары книгѣ Карамзина. Мнѣнія и духъ писателя сего, раскрывшіяся послѣ, во дни польскаго мятежа, позволяютъ намъ заключить, безъ обиды чести его, что вѣроятно не любовь въ Россіи и въ пользѣ просвѣщенія нашего побудила его подвизаться на поприщѣ критика. Позже два другіе журнала, болѣе прочихъ, сдѣлались отголосками ожесточенныхъ приговоровъ Исторіи Государства Россійскаго. Они оба впослѣдствіи времени запрещены были правительствомъ по причинѣ направленія своего, несообразнаго съ существующимъ порядкомъ, и по суемыслію и вредному пустословію содержащихся въ нихъ статей. Телеграфъ и Телескопъ истощили въ оскорбленіяхъ памяти Карамзина и труда его все, что могла изобрѣсть ожесточенная ненависть, и гораздо болѣе того, что должна была допустить ценсура, знающая свои обязанности и постигающая духъ своего правительства. Выберемъ одинъ примѣръ изъ тысячи: "Карамзина теперь читаютъ мало, со скукой; его исторія дурна именно тамъ, гдѣ онъ хотѣлъ щеголять слогомъ. Отъ чего же это? Отъ того, что Карамзинъ не былъ истиненъ, вѣренъ самому себѣ; отъ того, что онъ часто притворялся, отъ того, что его слезы были слезы театральныя, его одушевленіе -- сценическая декламація". Боже сохрани меня, въ подобныхъ указаніяхъ на лица и дѣйствія ихъ искать политической, положительной связи съ печальными событіями, омрачившими страницу нашей современной исторіи. Я не зараженъ болѣзнью мнительности политической. Многіе ищутъ всегда обдуманное злоумышленіе въ явленіяхъ, непостижимыхъ для здраваго сужденія и отступающихъ отъ общаго порядка; я обыкновенно изъ 20-ти подобныхъ примѣровъ отдаю одну долю на неблагонамѣренность, а 19-ть на безразсудность и упоеніе самолюбія. И ноя выкладка кажется вѣрнѣе. Но не менѣе того изъ несообразностей частныхъ, положимъ совершенно невинныхъ въ побужденіи своемъ, можетъ впослѣдствіи произойти общій вредъ. На случай этой возможности правительство именно и облечено силою и средствами для заблаговременнаго противодѣйствія злу. Иначе, если оно оплошаетъ въ предусмотрительности своей, то отвѣтственность за содѣянное зло падаетъ на него гораздо болѣе, нежели на тѣхъ, которые въ проступкѣ своемъ могли быть увлечены предубѣжденіями своими, самонадѣянностью и даже потворствомъ и безмолвнымъ одобреніемъ завѣдывающей власти.

Въ семъ отношеніи дѣйствія подвѣдомственной вамъ цензуры находятся въ явномъ противорѣчіи съ правилами, провозглашенными вами и съ духомъ нашего правительства. Но не въ однихъ журналахъ разлилась прилипчивая зараза сей критики, вовсе не литтературной по вліянію и послѣдствіямъ своимъ. Тѣ же нареканія, тѣ же обвиненія раздались и въ учебномъ вѣдомствѣ. Казалось, что принято за правило ослабить, охладить любовь учащагося поколѣнія къ ученію отечественной исторіи, ибо порождая не только сомнѣнія въ достоинствѣ единой нашей исторической книги, но и внушая совершенное въ ней пренебреженіе, убивали не одну книгу, но и самую исторію нашу. Мы далѣе увидимъ доказательства тому. Духъ сомнѣнія, духъ отрицанія овладѣлъ умами преподавателей. Какой-то историческій протестантизмъ силится осушить источники нашихъ вѣрованій и преданій, не раскрывая, впрочемъ, новыхъ для жажды нашей вѣры и народной любознательности. Мелочная критика, ничтожныя изысканія, нелѣпая фразеологія высшихъ взглядовъ, потребностей и духа времени искажаютъ нашу исторію. Университеты начали требовать какой-то подвижной исторіи, то-есть хотятъ перекраивать ее, смотря по измѣненіямъ господствующаго образа мыслей и страстей современнаго поколѣнія. Историческій скептицизмъ переходитъ къ современному нигилизму. Несторъ донынѣ былъ краеугольнымъ камнемъ нашего историческаго зданія. Камень сей низвергаютъ, и посягатель на сію святыню удостоивается награды золотою медалью въ торжественномъ собраніи Императорскаго университета. На это мнѣ возразятъ, что дѣло министерства просвѣщенія поощрять ученыя изысканія и смѣлыя попытки въ области наукъ. Согласенъ! Но не дѣло правительства награждать тѣ изысканія, которыя могутъ служить къ разслабленію государственныхъ и историческихъ началъ народа. Не говорю уже о тонъ, что изысканія сіи сани по себѣ сомнительны и парадоксальны, что побудительная сила ихъ часто заключается въ одномъ тщеславіи и въ одной оппозиціи въ предлежащимъ властямъ, хотя и не политическимъ, а пока умственнымъ и литтературнымъ. Наука наукою, но есть истины, или священныя условія, которыя выше науки. Фонтенель говорилъ, что если всѣ истины были бы у него въ горсти, то онъ не разжалъ бы руки своей. Каждому народу нужно имѣть свою писанную исторію и свое писанное законодательство. Будь и то и другое несовершенно, все равно: пока нѣтъ лучшаго, не нарушайте уваженія къ тому, что есть. Правительство должно покровительствовать одну зиждительную или охранительную силу, а въ новой исторической школѣ нашей нѣтъ ничего зиждительнаго. Смѣло вопрошаю совѣсть вашу и просвѣщеніе ваше: чего ожидать Россіи отъ новыхъ историческихъ корифеевъ? Они искоренятъ съ исторической почвы нашей труды Шлецера и Карамзина. Вѣрю! Но въ состояніи ли они замѣнить ихъ? Эта новая школа походитъ на извѣстную во Франціи черную шайку, которая скупала на ломъ древніе замки и памятники. Дѣло ли правительства давать преміи за подобныя разоренія? И въ семъ отношеніи дѣйствія подвѣдомственныхъ вамъ мѣстъ совершенно противорѣчатъ духу и пользамъ нашего государственнаго порядка. Историческій скептицизмъ, терпимый и даже поощряемый министерствомъ просвѣщенія, неминуемо довелъ до появленія въ печати извѣстнаго письма Чаадаева, помѣщеннаго въ Телескопѣ. Напрасно искать въ семъ явленіи тайныхъ пружинъ, движимыхъ злоумышленными руками. Оно просто естественный и созрѣвшій результатъ направленія, которое дано исторической нашей критикѣ. Допущенное безвѣріе къ писанному довело до безвѣрія къ дѣйствительному. Подлежащія вамъ мѣста какъ будто именемъ правительства говорили учащемуся поколѣнію: не учитесь Карамзину! Не вѣрьте ему! Не другими ли словами говорили они: не учитесь Русской Исторіи! Не вѣрьте ей! Ибо нельзя же учиться по бѣлой бумагѣ и по пустому мѣсту. Письмо Чаадаева не что иное, въ сущности своей, какъ отрицаніе той Россіи, которую съ подлинника списалъ Карамзинъ. Тутъ никакого умысла и помысла политическаго не было. Было одно желаніе блеснуть новостію воззрѣній, парадоксами и попытать силы свои въ упражненіяхъ по части искаженія Русской Исторіи. Обыкновенно лица и правительства при явленіи неожиданныхъ и непріятныхъ для нихъ событій ищутъ имъ внѣшнія и независимыя отъ нихъ причины. Никому не хочется внутреннею исповѣдью доискаться тайной связи между началами, въ насъ сокрытыми, и дальнѣйшими результатами, истекающими уже не только внѣ, но часто вопреки воли нашей. Для достиженія истины должно слѣдовать совершенно противному порядку. Можно сказать рѣшительно, что, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ, каждая неудача наша заключается въ собственной нашей винѣ и каждый общественный безпорядокъ имѣетъ зародышъ свой въ ошибкахъ той или другой власти. Перечтите со вниманіемъ и безъ предубѣжденія все, что писано было у насъ противъ Исторіи Государства Россійскаго и самого Карамзина, сообразите направленіе, мнѣніе и духъ новаго историческаго ученія, противопоставленнаго ученію Карамзина, и изъ соображеній вашихъ неминуемымь итогомъ выйдетъ извѣстное письмо, которое такъ дорого обошлось бѣдному Чаадаеву.

Всѣ сіи мысли, съ откровенностью изложенныя предъ вами, давно таились во мнѣ и раздѣляются многими у насъ благомыслящими людьми. Но побужденіемъ къ изліянію ихъ нынѣ послужило новое отступленіе отъ началъ, вписанныхъ на скрижали вашего министерства; скажу болѣе: новый соблазнъ, облеченный и освященный законною силою посредствомъ С.-Петербургскаго университета. Можно было надѣяться, что появленіе письма въ Телескопѣ указало, хотя нѣсколько и поздно, опасную цѣль, къ которой ведетъ путь, проложенный новѣйшею нашею историческою критикою. Но г. Устряловъ доказалъ, что эта надежда была неосновательна. Разсужденіе, напечатанное имъ, уже не журнальная бѣглая статья: оно написано для полученія степени доктора философіи. И въ чемъ же заключается оно? Въ необдуманномъ, сбивчивомъ повтореніи пустословныхъ обвиненій Телеграфа, Телескопа съ братіею! Историческая критика не подвинулась въ немъ ни на шагъ, не положила основанія ни одной новой истинѣ, но перебрала съ любовью груду обломковъ, взгроможденныхъ черною шайкою нашихъ историческихъ ломщиковъ, и, любуясь ими, въ заключеніе провозгласила: нѣтъ у насъ исторіи! Или другими словами: юноши, отложите попеченіе изучать исторію народа своего, проникнуть себя любовью къ настоящему, воспитавъ ее любовью къ прошедшему! Твореніе, по которому могли бы вы учиться исторіи вашей, многимъ даже не взыскательнымъ читателямъ стало казаться неудовлетворительнымъ -- говорятъ, что при всей красотѣ повѣствованія оно наполняетъ умъ какими-то несвязными картинами, часто образами безъ лицъ, еще болѣе неправильными очерками, однимъ словомъ, всѣ говорятъ въ одинъ голосъ, что Россія еще не имѣетъ своей исторіи (пока, подразумѣвается само собою, мы, переводчики Маржерета и издатели Курбскаго, не рѣшимся пожаловать васъ оною).

Не станемъ разбирать удивительное crescendo наглости и нелѣпости всѣхъ этихъ выраженій, въ коихъ авторъ не умѣлъ даже сохранить логическій порядокъ мыслей. Онъ, напримѣръ, ссылается для подкрѣпленія мнѣнія своего на авторитетъ невзыскательныхъ читателей, слѣдовательно, неспособныхъ судить о достоинствѣ творенія. Далѣе, признаетъ красоту повѣствованія и говоритъ, что оно наполняетъ умъ какими-то несвязными картинами, образами безъ лицъ и проч. Въ чемъ же можетъ заключаться красота повѣствованій, если не въ ясности и связи соображеній и въ вѣрности передачи ихъ другимъ? Какое отсутствіе здраваго смысла въ докторѣ философіи! Но все это литтературныя замѣчанія, и я не стану ими обременять васъ, готовясь написать для печати возраженіе на статью г-на Устрялова. Здѣсь хочу обратить вниманіе на важнѣйшія несообразности. Во-первыхъ:

Мысли г. Устрялова сбиваются на ту же теорію, которая, проповѣдуемая историческою оппозиціею нашею, получила, наконецъ, практическое примѣненіе въ извѣстномъ письмѣ Телескопа. Оба мнѣнія подкрѣпляютъ другъ друга и сливаются вмѣстѣ. Одно различіе въ тонъ, что въ журнальномъ письмѣ болѣе безумія и таланта, а въ университетскомъ разсужденіи болѣе нелѣпости и менѣе искусства. Я вполнѣ увѣренъ, что г. Устряловъ во многомъ, а можетъ быть даже и во всемъ, по совѣсти и убѣжденію, совершенно противоположенъ мнѣніямъ, изложеннымъ въ помянутомъ письмѣ. Я готовъ согласиться, что даже, чего добраго, имѣлъ онъ благое намѣреніе разсужденіемъ своимъ косвенно возразить Телескопу. Но вашему превосходительству извѣстна Испанская пословица: что адъ вымощенъ благими намѣреніями. Праведники тѣ, которые умѣютъ привести ихъ въ исполненіе. А то лучшія побужденія души могутъ имѣть, по неспособности головы, самыя пагубныя послѣдствія. Во-вторыхъ:

Профессоръ Императорскаго университета пишетъ разсужденіе на степень доктора философіи и Императорскій университетъ одобряетъ сіе разсужденіе. Въ немъ, между прочимъ, сказано: "всѣ говорятъ въ одинъ голосъ, что Россія еще не имѣетъ своей исторіи". Позвольте мнѣ замѣтить здѣсь, что г. профессоръ и Императорскій университетъ при общемъ заключеніи въ одинъ голосъ должны били во всякомъ случаѣ вспомнить объ одномъ исключеніи, а именно 6 голосѣ Государя, который торжественно предъ Россіею сказалъ Карамзину: "Александръ сказалъ вамъ: Русскій народъ достоинъ знать свою Исторію. Исторія, вами написанная, достойна Русскаго народа".

Теперь: позволитъ ли цензура, а что еще важнѣе, должна ли она позволить частному человѣку печатно порицать выборъ, сдѣланный самимъ Государемъ, хотя на низшее мѣсто администраціи? Разумѣется, нѣтъ! А здѣсь Императорскій университетъ рѣшительнымъ приговоромъ опровергаетъ мнѣніе Государя въ дѣлѣ, для общей пользы гораздо важнѣйшемъ, нежели опредѣленіе какого-нибудь чиновника.

И послѣ подобныхъ несообразностей въ сферѣ дѣйствій самаго правительства будутъ искать въ области мнимыхъ догадокъ, или въ тайникахъ неблагонамѣренныхъ обществъ зародыши возмутительныхъ понятій или ослабленія уваженія въ законной власти и въ существующему порядку, если они изрѣдка кое-гдѣ и пробиваются въ жизни общественной. Но за чѣмъ головоломно искать эти зародыши за тридевять земель, когда они у насъ подъ рукою, когда они гласно и торжественно съ университетскихъ каѳедръ посѣваются въ умѣ молодежи, всегда жадной въ пріятію всего, что носитъ на себѣ отпечатокъ оппозиціи! На развѣшенномъ знамени министерства вашего изображено охранительное правило. Такъ! но подъ сѣнью знамени сего не совершаются-ли дѣйствія ему противныя? Анархія въ понятіяхъ ведетъ въ анархіи въ дѣйствіяхъ {Противъ мѣста отъ словъ: "и послѣ подобныхъ несообразностей" до словъ: "къ анархіи въ дѣйствіяхъ" Пушкинъ замѣтилъ: "Не лишнее ли, т.-е. не повтореніе ли?"}.

Хотя и не намѣренъ я входить здѣсь въ разборъ разсужденій г. Устрялова, но не скрою отъ васъ еще одного прискорбнаго впечатлѣнія, которое оно оставляетъ на умѣ здравомыслящемъ. Въ ученіи, истекающемъ изъ высшихъ учебныхъ казенныхъ мѣстъ, заключается залогъ просвѣщенія и, слѣдовательно, будущаго благосостоянія отечества, особенно нынѣ, когда учащемуся поколѣнію загражденъ путь въ иностраннымъ университетамъ. Но можно-ли ожидать отъ нашихъ учебныхъ мѣстъ удовлетворительнаго дѣйствія на народное образованіе, если ничтожная брошюра г. Устрялова можетъ быть признана университетомъ за удовлетворительное право на степень учености?

Исполненная противорѣчій, необдуманностей, ибо каждая похвала исторіи Карамзина имѣетъ тутъ же готовое параллельное порицаніе, каждое положеніе автора собственное его отреченіе, брошюра сія ничто иное, какъ незрѣлый плодъ опрометчиваго ученика. Незрѣлость г. Устрялова обнаружилась еще болѣе на диспутѣ, открытомъ въ слѣдствіе разсужденія его. Диспутъ сей былъ общимъ посмѣшищемъ для всѣхъ присутствующихъ. Несостоятельный диспутантъ не могъ поддержать ни одного положенія своего, не умѣлъ, хотя уловками блестящихъ парадоксовъ, избѣжать ни одного удара, на него нанесеннаго орудіями, взятыми изъ собственнаго его арсенала.

Къ стыду классическаго ученія, коего университетъ долженъ быть стражемъ, г. Устряловъ не усомнился вывести на одну доску Карамзина и Полеваго {Противъ этого мѣста Пушкинъ замѣтилъ: "О Полевомъ не худо было напомнить и пространнѣе. Не должно забыть, что онъ сдѣланъ членомъ-корреспондентомъ нашей Академіи за свою шарлатанскую книгу, писанную безъ смысла, безъ изысканій и безо всякой совѣсти,-- не говорю уже о плутовствѣ подписки, что уже касается управы благочинія, а не Академіи Наукъ".}: стройное твореніе одного и хаотическій недоносокъ другаго! И столь двусмысленно, или просто сбивчиво опуталъ собственное мнѣніе свое оговорками, пошлыми фразами и перифразами, что по истинѣ не знаешь, кону изъ двухъ отдаетъ онъ преимущество!

Послѣ подобнаго соблазна, какую довѣренность могутъ имѣть благомыслящіе родители въ университетскому преподаванію! Съ какимъ чувствомъ будутъ они посылать сыновей учиться Русской исторіи въ университетъ, въ которомъ г. Устряловъ занимаетъ каѳедру Русской исторіи!

Что за нить, за сцѣпленіе несообразностей и противорѣчій правительства въ благихъ намѣреніяхъ его и въ противодѣйствующемъ исполненіи оныхъ. Мысль унываетъ при такомъ прискорбномъ зрѣлищѣ!

Въ заключеніе считаю не излишнимъ объяснить истинное побужденіе, которое понудило меня войти предъ вами въ вышеизложенныя разсужденія. По чувству почти сыновней признательности и преданности, привязывающему меня къ памяти Карамзина, можно было-бы предположить, что здѣсь говорило одно сіе чувство, оскорбленное въ любви и уваженіи своемъ. Но вы знали Карамзина также хорошо, и не остановитесь на этомъ предположеніи. И при жизни своей былъ онъ всегда чуждъ и выше притязаній недоброжелательства на спокойное его самолюбіе: самъ онъ никогда за себя не вступался и запрещалъ ближнимъ своимъ вступаться за него. Нынѣ за гробомъ онъ еще менѣе нуждается въ суетныхъ удовлетвореніяхъ. Нѣтъ, худо понялъ-бы я Карамзнна, худо оцѣнилъ-бы характеръ его и примѣръ, имъ завѣщанный, если вступалъ бы здѣсь въ споръ за личность и за имя, и безъ друзей его вписанное на скрижаляхъ отечественной славы, Побужденіемъ моимъ въ этомъ случаѣ были другія чувства, а именно: твердое убѣжденіе въ важности и справедливости моихъ указаній, откровенность мнѣ свойственная и надежда, что слова мои могутъ обратить на себя вниманіе вашего превосходительства и не останутся совершенно безплодными для общей пользы.