Вяземский Петр Андреевич - Сочинения в прозе В. Жуковского

П. А. Вяземскій

Сочиненія въ прозѣ В. Жуковскаго. Изданіе второе, пересмотрѣнное и умноженное. Спб. 1826 года, in 8, 269 стр.

1827.

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.

Спб., 1878.

Прозаическія статьи, въ сей книгѣ собранныя, уже всѣ извѣстны читателямъ нашимъ; но перепечатаніе ихъ было необходимо для имѣющихъ въ своей библіотекѣ три тома стихотвореній Жуковскаго, изданные въ 1824 году, коимъ сей новый томъ служитъ дополненіемъ. Притомъ же у насъ такъ мало появленій въ прозѣ, разумѣется хорошей, что нельзя не порадоваться случаю возобновить и старое знакомство. Ни отъ него новаго ничего не узнаете, но и то, что вы уже знаете, принимаете съ удовольствіемъ. Жуковскій немного писалъ прозою оригинальною, но успѣлъ однакоже усовершенствовать свой языкъ въ прозѣ и, что всего важнѣе, имѣть слогъ, чего не имѣетъ большая часть изъ писателей нашихъ и что дается не всякому, не смотря на многіе томы, имъ исписанные. Одинъ изъ журнальныхъ рецензентовъ сказалъ: "Отличительная черта всѣхъ произведеній В. А. Жуковскаго (въ чему тутъ В. А.? Кажется, Жуковскій заслужилъ уже право на сокращенное наименованіе), есть необыкновенная гармонія слога. Сіе плѣнительное сладкозвучіе, которымъ читатели восхищаются въ его піитическихъ произведеніяхъ, отличаетъ также и прозу сего писатедя, имѣющаго, кромѣ того, весьма рѣдкія у насъ достоинства: правильность и чистоту языка". Вотъ забавная характеристика! Подумаешь, что рецензентъ подслушалъ ее у тѣхъ свѣтскихъ, вольноопредѣляющихся судей словесности, которые и о Державинѣ, и о Батюшковѣ, и о Душенькѣ и о мадригалѣ въ альбомъ говорятъ равно съ выразительною важностью: "Да, я вамъ доложу: перо щегольское, пишетъ гладенько; нечего сказать, стишки гладенькіе?" И Херасковъ наказывалъ всегда молодымъ адептамъ поэзіи, приходившимъ въ нему на поклонъ: "Чистите, чистите, чистите ваши стихи!" и свои такъ вычищалъ, что стиралъ съ нихъ весь блескъ, всю живость и краску поэзіи. Критику должно быть, кажется, повзыскательнѣе; не кстати ему примѣнять на обумъ къ писателямъ, первенствующимъ въ литтературѣ, фразы готовыя и ходячія, которыя, какъ условныя вѣжливости разговорныя, могутъ быть подносимы безразлично каждому лицу. Что значитъ гармонія слога, если принимать сіе слово, какъ оно повидимому тутъ и принято, въ смыслѣ сладкозвучія? Можетъ быть языкъ гармоническій, но слогъ гармоническій представляетъ понятіе невѣрное и неопредѣленное. Далѣе: "Проза сего писателя, кромѣ гармоніи слога, имѣетъ еще рѣдкія достоинства: правильность и чистоту языка." Можетъ-ли быть гармонія безъ правильности и чистоты языка? Можетъ-ли быть правильность безъ чистоты и чистота безъ правильности? Вотъ что не грѣхъ назвать: слова изъ пустаго въ порожнее переливаемыя. Въ нихъ не звенитъ ни единой мысли. Чтобы увѣриться еще болѣе, что все сужденіе о Жуковскомъ вылилось съ пера безъ всякаго головоломнаго содѣйствія, выпишемъ еще нѣсколько словъ: "Каждая изъ нихъ (статей помѣщенныхъ въ семъ томѣ) можетъ быть представлена въ образецъ слога, благородныхъ чувствованій и основательнаго образа мыслей, и служить отпечаткомъ сердца чувствительнаго и пламеннаго воображенія" {Сіи слова выписаны въ объявленіи книгопродавца о книгѣ, съ забавными перемѣнами: тутъ, напримѣръ, говорится объ основательномъ образѣ мыслей, а книгопродавецъ говорить объ образцѣ осговательнаго воображенія. И не смѣшно-ли книгопродавцу, объявляя о сочиненіяхъ Жуковскаго, представить его читателямъ по рекомендаціи журналиста? Кажется, Жуковскаго и безъ этого знаютъ.}. Любопытно бы знать, гдѣ рецензентъ отыскалъ образецъ пламеннаго воображенія въ статьяхъ критическихъ о Крыловѣ и Кантемирѣ?

Содержаніе сего тома заключается въ слѣдующихъ сочиненіяхъ: Марьина Роща; О критикѣ; о Баснѣ и Басняхъ Крылова; о Сатирѣ и Сатирахъ Кантемира; Три сестры; Это истинно добрый и счастливый человѣкъ? Писатель въ обществѣ; Путешествіе по Саксонской Швейцаріи; Рафаэлева Мадонна.

Замѣтимъ мимоходомъ, что на заглавномъ листкѣ классификація оглавленій не отвѣчаетъ порядку, въ которомъ напечатаны самыя пьесы. Тамъ выставлено: Повѣсти, Разсужденія, Разборы сочиненій, Письма изъ путешествія. Повѣсти (если принять за повѣсть аллегорію Три сестры) не слѣдуетъ одна за другою. Разборы сочиненій напечатаны прежде разсужденій: Это истинно добрый и счастливый человѣкъ и Писатель въ обществѣ. Издатель могъ бы отойти отъ порядка существеннаго для сохраненія порядка хронологическаго, но и тотъ не соблюденъ; сочиненія, писанныя въ 1809 году, значатся прежде сочиненій 1808 года. Послѣ сего маловажнаго отступленія отъ дѣла, въ уваженіе критики типографической, поспѣшимъ приступить къ пріятнѣйшему и существеннѣйшему, занявшись не изданіемъ, а самою книгою.

Повѣсть Марьина Роща принадлежитъ къ малому числу у насъ образцовъ въ романическо-повѣствовательномъ родѣ. Главное содержаніе ея довольно голо, но подробности прелестны; можетъ быть есть излишество подробностей, расточительность въ описаніяхъ, однимъ словомъ, роскошь въ украшеніяхъ, которая слишкомъ ярко противорѣчитъ умѣренности въ вымыслѣ. Въ слогѣ ея отзывается молодость, но молодость многообѣщающая: замѣтно преимущественно невоздержность на прилагательныя, которая есть обыкновенная погрѣшность и молодыхъ писателей и молодыхъ словесностей. Признаюсь, я не врагъ прилагательныхъ: почитаю ихъ однимъ изъ способовъ выраженія мысли, намъ оставленныхъ предшественниками нашими. Всѣ существительныя уже высказаны; намъ остается заново оттѣнивать ихъ прилагательными. Прилагательное новое и кстати есть новая оправа стараго существительнаго; она можетъ свидѣтельствовать объ искусствѣ мастера. Но тѣмъ болѣе должно быть осторожнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ изобрѣтательнымъ въ этомъ мастерствѣ. Перечитывая сію повѣсть и пораженный иногда несообразною расточительностію прилагательныхъ, сдѣлалъ я еще другое замѣчаніе. Излишество ихъ тѣмъ у насъ чувствительнѣе, что, по какому-то заведенному и вѣроятно машинальному порядку, мы ставимъ почти всегда прилагательное предъ существительнымъ. Мнѣ кажется, что сія повадка, не основанная ни на единственномъ теченіи мысли, ни на духѣ языка нашего, придаетъ утомительное однообразіе слогу и какую-то медленность въ его движеніи. Въ Исторіи Государства Россійскаго, въ сей сокровищницѣ и святилищѣ языка нашего, можно найти многіе примѣры счастливому разнообразію въ перестановкѣ прилагательныхъ. Въ Карамзинѣ, а особенно въ историческомъ твореніи его, сіе передвиженіе словъ дѣлалось, такъ сказать, само собою, вслѣдствіе одинъ разъ навсегда обдуманнаго навыка. Молодымъ авторахъ подобаетъ слѣдить за собою, подмѣчать себя. Письмо о критикѣ исполнено здравыхъ размышленій и можетъ служить нравоучительнымъ и литтературнымъ наставленіемъ всѣхъ, готовящимся на ея поприще. Нашъ авторъ ни о чехъ не говоритъ сухо и холодно; теплота сердца, ясная чистота прекрасной нравственности одушевляютъ его слогъ. Жаль, что не находимъ въ семъ томѣ и другаго письма литтературнаго, открывшаго новую эпоху Вѣстника Европы, перешедшаго въ руки Жуковскаго, который съ успѣхомъ поддержалъ достоинство журнала, обязаннаго оправдывать свое происхожденіе Европейское и по имени своему, и по тому, что онъ получилъ бытіе отъ перваго писателя нашего. Упоминаемъ о Письмѣ изъ уѣзда къ писателю, напечатанномъ въ No 1-мъ Вѣстника Европы на 1808 годъ. Дѣйствующее лице въ немъ, Стародумъ, говоритъ много прекраснаго съ жаромъ и умомъ: можетъ быть, какъ предшественникъ его Стародумъ Фонъ-Визина, говорятъ иногда слишкомъ плодовито и заговаривается по сторонамъ отъ своего предмета, но это бѣда не большая. Были бы мысли, а времени у насъ довольно на слушаніе: нечего дорожиться имъ и благо что есть кого и что послушать. Статья О Баснѣ, и Басняхъ Крылова (напечатанныхъ въ 1808 г.) принадлежитъ также у насъ къ малоху числу критикъ основательныхъ, поучительныхъ и для писателей и для читателей. Дѣльная критика не столько толкуетъ о словахъ, сколько о дѣлѣ. Въ дополненіе къ сказанному выше, что у многихъ изъ нашихъ прозаическихъ писателей нѣтъ слога, можно прибавить, что у многихъ нашихъ критиковъ нѣтъ мнѣнія. Обыкновенно, все дѣло кончается эволюціею словъ. И какъ математикъ по выслушаніи сонаты спрашивалъ: что-же это доказываетъ? такъ и читателю иной рецензіи можно спросить: что-же критикъ хотѣлъ довавать? Чтобы не оставаться при однѣхъ похвалахъ безкрекословныхъ, замѣчу, что въ статьяхъ: О критикѣ и О Басняхъ Крылова обнаруживается слишкомъ безусловная покорность правиламъ литтературы Французской и слишкомъ отзывается Французская швола. Хорошо Французамъ ставитъ Лафонтена въ примѣръ всѣмъ послѣдователямъ его, но къ чему же и со стороны выводить его образцомъ и прототипомъ всѣмъ баснописцамъ и требовать, напримѣръ, чтобы они имѣли всѣ характеръ Лафонтена и были простодушны, потому что онъ отъ современниковъ своихъ получилъ наименованіе простодушнаго? Главное преимущество Лафонтена надъ многими совмѣстниками и послѣдователями, по крайней мѣрѣ ближайшее къ понятію иностранцевъ и общее, а не мѣстное, заключается въ томъ, что онъ былъ великій поэтъ и всю поэзію свою перенесъ въ басню. У самыхъ Французовъ Ламотъ, Флоріанъ, Бальи, Арно и еще нѣкоторые, можетъ быть, въ вымыслѣ и не уступятъ Лафонтену, но они гораздо ниже его на степени поэтическаго дарованія и потому не могутъ идти съ нимъ въ сравненіе.

Разборомъ сатиръ Кантемира нашъ авторъ заплатилъ прекрасную дань благодарности и уваженія писателю, который не пользуется у насъ ни славою, ни извѣстностію, на которыя имѣетъ права блистательныя. Что у насъ за такія музыкальныя уши, что мы оставляемъ въ забвеніи ясныя, смѣлыя, глубокія мысли, благородныя чувствованія, мнѣнія истинно просвѣщенныя, за тѣмъ только, что они предлагаются намъ въ размѣрѣ силлабическомъ? Въ сатирѣ Кантемира видѣнъ не только остроумный философъ, знающій человѣческое сердце и свѣтъ, но вмѣстѣ и стихотворецъ искусный, умѣющій владѣть языкомъ своимъ, и живописецъ, вѣрно изображающій для нашего воображенія тѣ предметы, которые его поражали. Сей приговоръ, опредѣленный Жуковскимъ, совершенно справедливъ и будетъ подтвержденъ всѣми безпристрастными и свѣдущими читателями Кантемира. Скажемъ откровенно: много ли у насъ писателей, заслуживающихъ такую похвалу? Умъ, душа, житейскія правила Кантемира ясно и рѣзко отражаются въ его сатирахъ; онъ мыслитъ и заставляетъ мыслить. Думая о славѣ его и о пользѣ нашей, вліяніемъ, которое онъ имѣлъ бы на мнѣніе общественное, должно жалѣть, что онъ родился не нашимъ современникомъ; но съ другой стороны представляется недоумѣніе могъ ли бы онъ нынѣ, при многихъ перемѣнахъ въ нашемъ положеніи и во нравахъ нашихъ, при нынѣшней осторожности, опасливости языка авторскаго, давать свободное теченіе перу? Не былъ ли бы умъ его стѣсненъ литтературными и разнородными преградами и ногъ ли бы онъ изображать себя въ стихахъ, какъ въ зеркалѣ, не отуманенномъ чуждымъ вліяніемъ и не полузавѣшенномъ изъ уваженія во многимъ приличіямъ свѣтскимъ? Кантемиръ жилъ для себя, если не для славы своей, въ счастливое время. Онъ посвящалъ свои сатиры Ѳеофану, а самъ воспѣваемъ былъ имъ и другимъ духовнымъ сановникомъ и побуждаемъ ими въ продолженію занятій благородныхъ. Онъ могъ, пользуясь откровенностію, сродною старинѣ и чуждою эпохамъ утонченности, смѣло и безъ обиняковъ схватываться со всѣми пороками, со всѣми дурачествами и предразсудками, господствовавшими въ обществѣ: онъ могъ, одушевленный мощнымъ негодованіемъ, поборать ихъ силою истины и разсудка. Конечно жаль, что онъ не родился, по крайней мѣрѣ, во время Сумарокова, а еще болѣе, что, одаренный умомъ открытымъ и дарованіемъ стихотворнымъ отличнымъ, не имѣлъ онъ силы, или воли исполинской Ломоносова, круто поворотившаго нашъ стихотворный языкъ на стезю, по которой онъ и нынѣ еще слѣдуетъ, покорный данному движенію. Поучительное и прекрасное зрѣлище открылось бы уму, еслибъ тою же рукою изгонялись погрѣшности изъ языка и предразсудки изъ общества. Ломоносовъ въ родѣ сочиненій, имъ избранномъ, могъ дѣйствовать только въ чисто литтературномъ, а не гражданскомъ смыслѣ. Кантемиръ дѣйствовалъ бы равно въ томъ и другомъ. Какія благодѣтельныя послѣдствія повлеклись бы за началомъ литтературы нашей, еслибъ первымъ классическимъ сочиненіемъ были сатиры, а не оды! Въ статьѣ Жуковскаго, можетъ быть, должно замѣтить, что вступленіе ея слишкомъ обширно, что частныя обозрѣнія свойствъ Кантемира слишкомъ кратки и рѣдки, а выписки изъ него слишкомъ пространны; но въ семъ послѣднемъ отношеніи погрѣшность, если погрѣшностію можно ее назвать, заслуживаетъ благодарность. Стихи Кантемира такъ мало похожи на все то, что у насъ нынѣ печатается, образъ мыслей его, духъ такъ ярко отдѣляются отъ современнаго характера литтературы нашей, что эти выписки въ книгѣ, напечатанной въ 1826 году, совершенная нечаянность и находка, тѣмъ болѣе, что не только читатели Кантемира рѣдки, но и самыя стихотворенія его сдѣлались рѣдкостью въ книжномъ обращеніи.

Кантемиръ такъ и смотритъ въ сатирахъ своихъ ученикомъ и воспитанникомъ Петровской школы. Въ немъ отзываются и смѣлость и горячность нашего великаго преобразователя. Пускай по крайней мѣрѣ изъ этихъ выписокъ узнаютъ многіе, что у насъ писалось въ старину и что нынѣ пишется: и поубавится спѣсь высокомѣрныхъ современниковъ, которые не нарадуются успѣхами своими на поприщѣ ума и образованности! Желательно, чтобы Академія или другое ученое общество предприняло новое изданіе Кантемира, который опередилъ свой вѣкъ и, если не по языку, то по всѣмъ другимъ отношеніямъ, можетъ вполнѣ удовлетворить потребностямъ читателей современныхъ. Въ разборѣ Жуковскаго, между прочимъ, заслуживаетъ особенную похвалу прекрасная, мастерская характеристика Ювенала, написанная съ необыкновенною силою и живостію.

Три сестры, или видѣніе Минваны -- свѣжая, нравоучительная аллегорія, въ которой, подъ покровомъ прозрачнымъ и красивымъ, рисуется жизнь человѣческая, въ трехъ своихъ явленіяхъ: нынѣ, вчера и завтра.

Нравственно-философическое разрѣшеніе вопроса: Это истинно-добрый и счастливый человѣкъ? написано слогомъ прекрасныхъ, и въ этомъ случаѣ нельзя не вспомнить опредѣленія Бюффона: le style c'est l'homme. Весь человѣкъ видѣнъ въ этомъ разсужденіи: оно писано подъ вдохновеніемъ сердца. Но, соглашаясь съ авторомъ, что для совершеннаго нравственнаго бытія человѣка въ обществѣ гражданскомъ должно быть семьяниномъ, можно однако же спросить: не слишкомъ ли увлекается онъ своимъ опредѣленіемъ и не обижаетъ ли холостыхъ, которые, по склонности или по обстоятельствамъ, остаются холостыми, когда онъ отказываетъ имъ въ возможности быть истиннно-добрыми (не говоря уже счастливыми, потому что не почитаю счастіе принадлежностію состоянія или званія, а болѣе способностью частною, даруемою Провидѣніемъ немногимъ избраннымъ)? Кажется, авторъ несправедливъ, когда говоритъ, что онъ не рѣшится назвать добрымъ и судію справедливаго, коего всѣ приговоры сходны съ приговорами закона и совѣсти: напрасно! Такой исполнитель обязанности возвышенной не есть, какъ тутъ сказано, актеръ, старающійся блеснуть искусствомъ на театрѣ свѣта. Нѣтъ! онъ рѣшительно нравственное лицо, заслуживающее наименованіе истинно-добраго, и горе обществу, коему онъ служитъ, если не даруетъ оно ему способовъ быть истинно-счастливымъ, ибо для подобнаго судіи безпрепятственное исполненіе обязанностей должно быть счастіемъ, то-есть высокимъ, изящнымъ удовольствіемъ души. Не спорю съ авторомъ, когда онъ не подводитъ подъ опредѣленіе свое смѣлаго, благоразумнаго полководца; охотно уступаю и всѣ прочія лица, дѣйствующія на поприщѣ свѣта, но вопреки ему отстаиваю судію и увѣренъ, что и холостой судія, если онъ только имѣетъ способности, желаніе и волю быть полезнымъ въ кругѣ дѣятельности своей, можетъ смѣло откликнуться на вопросъ: кто истинно добрый и счастливый человѣкъ? Поспоривъ съ авторомъ только объ одномъ исключеніи изъ правила, спѣшу сказать, что во всѣхъ другихъ отношеніяхъ обозрѣлъ онъ предметъ свой совершенно нравственнымъ и философическимъ образомъ. Картина обязанностей, радостей семейныхъ начертана имъ превосходно; на живыхъ, вѣрныхъ краскахъ ея отсвѣчивается умъ ясный и сердце чистое. Во всякомъ случаѣ, она разрѣшить должна въ пользу автора заданный имъ вопросъ: всякій скажетъ, что тотъ, кто такъ мыслитъ, чувствуетъ и изъясняется, долженъ быть истинно-добрымъ и достоинъ быть истинно-счастливымъ.

Писатель въ обществѣ выведенъ здѣсь во всѣхъ своихъ видахъ, со всѣми выгодами и невыгодами положенія своего, преимуществами и недостатками въ совмѣствичествѣ съ свѣтскими сочленами. Впрочемъ авторъ долженъ былъ довольствоваться въ своемъ начертаніи одними общими соображеніями, не примѣняя ихъ къ положенію Русскаго писателя, въ Русскомъ обществѣ. У насъ въ ономъ нѣтъ ему мѣста. По свѣтскому уложенію вашего общества, авторство не есть званіе, коего представительство имѣетъ свои права, свой голосъ и законный удѣлъ на съѣздѣ чиновъ большаго свѣта. Писатель въ Россіи, когда онъ не съ перомъ въ рукахъ, не въ книгѣ своей, есть существо отвлеченное, метафизическое: если онъ хочетъ быть существомъ положительнымъ, то имѣй онъ еще въ запасѣ постороннее званіе, и сія эпизодическая роль затмитъ и перевѣситъ главную. Исключенія изъ сего правила рѣдки и всегда случайны и временны. Можно пробыть авторомъ въ обществѣ на полчаса, подобно пѣвцу или піанисту, которые обращаютъ вниманіе на себя только, пока ихъ искусство въ дѣйствіи. Роль, которую играли во Франціи писатели, такъ называемые gens de lettres, въ особенности же въ царствованія Людовика XV и Людовика XVI до начала революціи, такъ далека отъ нашихъ нравовъ и господствующихъ у васъ понятій, что мы худо постигаемъ всемогущее вліяніе, которое они имѣли не только на общую образованность народа, но и на частныя мнѣнія и привычки общества. Парижское общество было тогда республикою, управляемою олигархіею новаго рода, составленною изъ умныхъ людей и литтераторовъ. Отрывки изъ путешествій въ 1821 и 1824 годахъ -- образецъ прозы описательной. Можно смѣло сказать о Жуковскомъ, что онъ равно великій живописецъ и въ стихахъ и въ прозѣ. Сіи отрывки заставляютъ жалѣть, что ихъ мало и желать, чтобы путешественникъ издалъ въ свѣтъ всѣ свои путевыя замѣтки. Пріятно смотрѣть на природу живописную глазами умѣющаго цѣнить ея красоты, но еще пріятнѣе и полезнѣе смотрѣть съ наблюдателемъ на общества, вникать въ нравы, сводить черезъ него знакомства съ знаменитыми современниками; и Жуковскій въ кабинетѣ Гёте еще для меня любопытнѣе, чѣмъ у Рейнскаго водопада или на высотахъ Сенъ-Готарда. Отрывокъ изъ письма о Дрезденской галлереѣ, въ которомъ Жуковскій даетъ отчетъ въ чувствахъ своихъ при созерцаніи Рафаэлевой Мадонны, исполненъ красоты необычайной. Это не живопись и не поэзія, а что-то выше самой поэзіи. О немъ можно сказать то, что Жуковскій сказалъ о самой Мадоннѣ. Это не картина, а видѣніе. Нѣтъ сомнѣнія, что сей списокъ, хотя не буквальный, передаетъ твореніе Рафаэля вѣрнѣе эстампа Миллерова. Жуковскій постигъ чувствомъ душу Рафаэля и посвящаетъ насъ въ ея таинства.