Вяземский Петр Андреевич - Заметка о записке Карамзина, представленной в 1820 году, Императору Александру I касательно освобождения крестьян

П. А. Вяземскій

Замѣтка о запискѣ Карамзина, представленной въ 1820 году, Императору Александру I касательно освобожденія крестьянъ.

1871.

Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.

Спб., 1882.

Изложеніе записки, сколько помнится, довольно сходно съ подлинникомъ: если не въ самой редакціи, то въ мысляхъ и въ сущности. Только подана она была Государю Александру Павловичу не чрезъ руки графа Каподистрія, а прямо и лично самимъ графомъ Воронцовымъ.

Въ запискѣ не было испрашиваемо, чтобы составившееся общество было подъ руководствомъ управляющаго Министерствомъ Внутреннихъ Дѣлъ, а сказано, подъ предсѣдательствомъ лица, которое благоугодно будетъ Государю по этому дѣлу назначить. Подписали эту записку графъ Воронцовъ, князь Меншиковъ, генералъ-адъютантъ Иларіонъ Васильевичъ Васильчиковъ, генералъ-адъютантъ графъ Станиславъ Потоцкой, три брата Тургеневыхъ (Александръ, Николай и Сергѣй, впрочемъ, за Сергѣя подписались братья, потому что самъ онъ былъ тогда заграницею) и князь Петръ Вяземской, только что пріѣхавшій въ Петербургъ на время изъ Варшавы. Другихъ подписей, кажется, не было. Вотъ какъ дѣло происходило: графъ Воронцовъ заблаговременно предварилъ Государя о желаніи нѣкоторыхъ помѣщиковъ подать ему всеподданнѣйшее прошеніе такого рода. Государь очень милостиво принялъ это предложеніе и сказалъ, что оно совершенно соотвѣтствуетъ давнишнимъ и всегдашнимъ желаніямъ его.

О таковомъ Высочайшемъ отзывѣ графъ Воронцовъ увѣдомилъ вышепомянутыя лица. Записка была немедленно составлена, не упомнится теперь кѣмъ именно, но вѣроятно Александромъ или Николаемъ Тургеневымъ. Назначенъ былъ отъ Государя день, въ который графъ Воронцовъ долженъ былъ привезти эту записку въ Царское Село. Она была всѣми означенными лицами подписана. Но наканунѣ поѣздки графа Воронцова въ Царское Село генералъ Васильчиковъ сказалъ графу, что онъ одумался и отказывается отъ участія въ этомъ дѣлѣ, на томъ, между прочимъ, основаніи, что онъ не считаетъ себя вправѣ подписывать такую бумагу, потому что онъ не отдѣленный сынъ при отцѣ и самъ никакими крестьянами не владѣетъ. Разумѣется, бумага тутъ же была изорвана, снова переписана и подписана прежними лицами за исключеніемъ Васильчикова. На другой день явившись въ Государю, графъ Воронцовъ нашелъ его уже въ совершенно другомъ настроеніи въ отношеніи въ дѣлу, которое онъ еще такъ недавно привѣтствовалъ охотно и благодушно. Императоръ торопливо принялъ бумагу изъ рукъ графа Воронцова, торопливо прочелъ ее и сказалъ ему: -- "Здѣсь никакого общества и комитета не нужно, а каждый изъ желающихъ пускай представитъ отдѣльно свое мнѣніе и свой проектъ Министру Внутреннихъ Дѣлъ, тотъ разсмотритъ его и по возможности дастъ ему надлежащій ходъ". Такимъ образомъ дѣло принимало другой оборотъ. Во первыхъ, ясно оказывалось, что Государь уже не довѣрялъ рукамъ, которыя должны были подготовить вопросъ для дальнѣйшей государственной и окончательной разработки. Во вторыхъ. также несомнѣнно оказывалось, что дѣло пошло бы обыкновеннымъ бумажно-канцелярскимъ порядкомъ, и благополучно опочило бы въ пещерахъ министерства на вѣчныя времена.

Въ тотъ же день графъ Воронцовъ встрѣтился съ княземъ Вяземскимъ въ Царскомъ Селѣ, на вечерѣ у князя Ѳедора Сергѣевича Голицына. Но, вѣроятно изъ осторожности и опасенія огласки, не сказалъ ему ни слова объ исходѣ или, вѣрнѣе, о паденіи зачатаго дѣла, а поручилъ Жуковскому его о томъ увѣдомить. Тѣмъ дѣло и закончилось. Неизвѣстно, что могло или кто могъ повредить въ умѣ Государя предпріятію, которое началось такъ благонадежно и съ такими залогами прочнаго и желаннаго осуществленія. Впрочемъ, какъ эта попытка не держалась втайнѣ, но, вѣроятно, что-нибудь о ней да проскользнуло въ городскіе слухи Вслѣдствіе того противники освобожденія крестьянъ, а можетъ быть и недоброжелатели нѣкоторыхъ изъ подписавшихся лицъ, нашли доступъ къ Государю, представили дѣло въ превратномъ видѣ и успѣли зародить сомнѣнія и подозрѣнія въ осторожномъ и малодовѣрчивомъ нравѣ Императора Александра. Разсказывали тогда, что графъ Потоцкой, послѣ претерпѣнной неудачи просилъ на колѣняхъ прощенія у Государя и каялся предъ нимъ, какъ будто въ преступномъ замыслѣ. Но нельзя полагать, чтобы все это дѣло оставило въ Государѣ невыгодное впечатлѣніе и неудовольствіе противъ подателей помянутой записки. По крайней мѣрѣ нѣсколько дней спустя, Государь встрѣтясь, въ обыкновенной утренней прогулкѣ по Царскосельскому саду, съ Карамзинымъ, сказалъ ему: -- "Вы полагаете, что мысль объ освобожденіи крестьянъ не имѣетъ ни отголоска, ни сочувствія въ Россіи, а вотъ получилъ я на дняхъ прошеніе, противорѣчащее вашему мнѣнію. Записка подписана все извѣстными лицами, между коими и вашъ родственникъ князь Вяземскій". Сей послѣдній не говорилъ о тонъ Карамзину, не потому что онъ считалъ Карамзина противникомъ освобожденія, а потому что положено было держать это дѣло втайнѣ. Упомянувъ о Карамзинѣ, нынѣ при ожесточенныхъ нападкахъ на него въ нѣкоторыхъ журналахъ нашихъ, невольно хотѣлось бы войти въ изслѣдованіе и оцѣнку воззрѣнія его на вопросъ освобожденія крестьянъ и на другіе такъ называемые либеральные вопросы. Но отвѣты и возраженія на обвиненія ополчившихся противъ памяти Карамзина вовлекли бы въ слишкомъ далекую полемику. Можно ограничиться на первый разъ изложеніемъ нѣкоторыхъ мыслей и указаній. Въ означенныхъ нападкахъ нерѣдко встрѣчаешь глубокое невѣдѣніе о томъ, что было, и поверхностное и одностороннее воззрѣніе на то, что есть: что также равняется невѣдѣнію. Оцѣнщики Карамзина и среды ему современной покушаются и силятся выставить его человѣкомъ отсталымъ, даже въ свое время и врагомъ всякаго измѣненія и улучшенія въ государственномъ устройствѣ. Такой судъ надъ нимъ совершенно ложенъ. Мишенью для обстрѣливанья и чутъ ли не разстрѣливанья Карамзина служитъ обыкновенно записка о древней и новой Россіи. Нѣтъ сомнѣнья, что эта записка можетъ быть признана политической и гражданской исповѣдью автора. Изъ нея видно, что Карамзинъ не сочувствовалъ поспѣшнымъ и, по мнѣнію его, нерѣдко мало обдуманнымъ нововведеніямъ, которыя должны были прирости къ почвѣ на развалинахъ. Какъ историкъ, онъ опасался крутой ломки настоящаго, которое, такъ сказать, на глазахъ его воплотилось изъ событій минувшаго. Онъ зналъ изъ опыта вѣковъ, что исторія и судьбы народовъ не упрочиваются скачками, а совершаются постепенно и медленно, какъ всякое благоразумное и благонадежное развитіе. Есть школа историческая и та, что можно назвать скороспѣлою школой публицистики. Карамзинъ умомъ, вѣрованіями и душою принадлежалъ первой.

Кто-то сказалъ о Сперанскомъ, что, при всѣхъ многостороннихъ и гибкихъ способностяхъ и дарованіяхъ его, онъ былъ ничто иное какъ чиновникъ огромнаго размѣра. Карамзинъ могъ также не признавать въ немъ творческаго и глубокаго государственнаго дѣятеля. Ему могло казаться, что Сперанскій болѣе изучилъ чужеземныя законодательства, чѣмъ Россію, чѣмъ нравственный и политическій бытъ ея, потребности, свойства и ту степень зрѣлости, которая въ состояніи выдержать разные попытки и эксперименты. Ему могло казаться, что Сперанскій болѣе способенъ ломать, нежели строить; болѣе способенъ пересаживать, нежели сѣять. Позволяя себѣ строгія сужденія о политическихъ и гражданскихъ понятіяхъ Карамзина, забываютъ одно важное обстоятельство, а именно -- эпоху, въ которую онъ дѣйствовалъ. Въ то время надъ Европою и надъ Россіей постоянно тяготѣлъ Дамоклесовъ и Наполеоновскій мечъ. Россіи угрожала все ближе и ближе подходящая къ ней опасность. Карамзинъ могъ бояться крутыхъ измѣненій въ государственномъ быту Россіи, бояться, чтобы подъ этой ломкою, въ ожиданіи будущихъ благъ, не ослабѣли и не разсѣялись силы Россіи, столь нужныя ей для отпора, когда настанетъ день роковой и сокрушительной борьбы. Впрочемъ нельзя отрицать, что Карамзинъ въ извѣстной запискѣ своей можетъ быть иногда слишкомъ горячо, рѣзко, а иногда и насмѣшливо отзывался о Сперанскомъ и преобразованіяхъ его. Но онъ по совѣсти и убѣжденіямъ своимъ хотѣлъ предостеречь правительство и, такъ сказать, отвлечь его съ пути пролагаемаго Сперанскимъ. Для убѣжденія Царя ему должно было не щадить вожатаго, по мнѣнію его опаснаго, притомъ должно сказать, что не смотря на кротость и благодушіе, Карамзинъ могъ иногда и нечувствительно поддаваться увлеченію слова. Онъ былъ авторъ. И въ запискѣ его полемической писатель подчасъ нарушаетъ спокойствіе, безпристрастіе и воздержность судіи. Но онъ не былъ ни завистникомъ, ни личнымъ врагомъ Сперанскаго и быть не могъ потому, что зависть и вражда были чужды чистой и возвышенной душѣ его. Напротивъ, былъ онъ того мнѣнія, что въ извѣстной мѣрѣ можно и должно било воспользоватъся дарованіями Сперанскаго. Вотъ тому доказательство. Государь однажды жаловался Карамзину на недостатокъ людей, которые могли бы служить помощниками ему. Карамзинъ указалъ ему на Сперанскаго, который тогда только-что возвратился въ Петербургъ. Но отвѣтъ Государя, кажется, выразилъ мнѣніе не совсѣмъ благопріятное Сперанскому.

Спустя шестьдесятъ лѣтъ нѣкоторые судятъ о Карамзинѣ по нынѣшнимъ понятіямъ, выработавшимся силою времени и событій, многіе судятъ о немъ не только по нынѣшнимъ, созрѣвшимъ понятіямъ, но и по нынѣшнимъ увлеченіямъ, чуть ли не угадывая и не присвоивая себѣ и завтрашнее. Одинъ Французскій писатель сказалъ: "надобно умѣть входить въ чужія мысли и умѣть выходить изъ нихъ, точно также, какъ надобно умѣть выходить изъ своихъ мыслей и возвращаться къ нимъ". Такое передвиженіе вездѣ рѣдко встрѣчается, а у насъ и подавно. Наши умы сидятъ дома съ своими домочадцами и единомыслителями при запертыхъ дверяхъ и съ закрытыми ставнями. Ничего нѣтъ легче, какъ промышлять, такъ сказать, дешевымъ и готовымъ либерализмомъ. Для этого только стоитъ прочесть двѣ -- три книги извѣстныхъ западныхъ публицистовъ и выписать изъ нихъ рецепты для составленія всѣхъ возможныхъ политическихъ и гражданскихъ вольностей. Но трудность заключается въ томъ, чтобы во время и смотря по сложенію паціента, примѣнять эти рецепты. Карамзинъ не былъ въ сущности врагомъ законносвободныхъ учрежденій; такъ Императоръ Александръ переводилъ слово либеральный. Но Карамзинъ не вѣрилъ въ дѣйствительность и силу сочиняемыхъ и писанныхъ конституцій или законоположеній -- тоже переводъ Императора Александра. И Карамзинъ не вѣрилъ этимъ бумажнымъ программамъ, опять по той же причинѣ, что онъ былъ историкъ.

Въ Англіи нѣтъ писанной конституціи, но она, такъ сказать, воплощена въ государствѣ и въ народѣ. Тамъ въ преніяхъ палатъ не ссылаются поминутно на такую-то или другую статью государственной хартіи, для защиты того или другаго общественнаго права. Во Франціи въ писанныхъ многостатейныхъ конституціяхъ недостатка нѣтъ. Выбирай любую: при каждомъ политическомъ переворотѣ является новая; а все толку мало и Франція около ста лѣтъ все еще не можетъ досочиниться до конституціи и до государственнаго порядка, которые дали бы ей средство жить правильною и здоровою жизнью. Если Карамзинъ былъ не охотникъ до писанныхъ и, такъ сказать, канцелярско-бумажныхъ конституцій, то онъ былъ врагъ всякаго насилія, всякой несправедливости, всякаго произвола. Лучшая конституція, которую вы въ настоящее время можете дать Россіи, говорилъ онъ Императору, заключается въ твердой и ни въ какомъ случаѣ непоколебимой волѣ истребить произволъ въ самомъ себѣ и въ тѣхъ, которыхъ облекаете вы властью.